Бас (Дорошевич)/ДО
 |
Текст содержит фрагменты на иностранных языках. Вы можете помочь развитию Викитеки, добавив в примечаниях их перевод на русский язык.
|
| Басъ |
| Опубл.: «Одесскій листокъ», 1895, № 145. Источникъ: Дорошевичъ В. М. Собраніе сочиненій. Томъ VIII. Сцена. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1907. — С. 7. |
Вы часто встрѣтите за кулисами эту мрачную фигуру въ неизмѣнномъ кашнэ, въ тепломъ пальто съ поднятымъ воротникомъ, въ нахлобученной шляпѣ, съ озлобленнымъ выраженіемъ лица.
Въ коридорахъ безпрестанно слышенъ его голосъ:
— Да закрывайте же вы двери, когда ходите, чортъ васъ побери! Corpo di Baccho[1], вы только простуживаете артистовъ!
Онъ ругается по-русски и по-итальянски и вѣчно воюетъ со сквозняками.
Никто не знаетъ, что онъ дѣлаетъ при театрѣ.
Но его привыкли видѣть.
Онъ оправляетъ предъ выходомъ костюмъ на драматическомъ сопрано.
— Хороша! Хороша! — съ улыбкой говоритъ онъ курносенькой меццо-сопрано, когда та вертится передъ нимъ и спрашиваетъ, идетъ ли ей костюмъ Зибеля.
Съ участіемъ смотритъ горло тенору.
И никогда не прочь сбѣгать распорядиться, чтобъ баритону поскорѣе принесли коньяку.
Онъ не любитъ только басовъ.
Въ антрактахъ онъ ходитъ по уборнымъ, раздаетъ совѣты, кричитъ на портныхъ или ругается съ рабочими на сценѣ.
Во время дѣйствія сидитъ въ «артистической ложѣ», за кулисами — между занавѣсомъ и рампой, никогда не снимая нахлобученной шляпы и никогда не опуская поднятаго воротника порыжѣвшаго пальто.
Онъ слушаетъ оперу съ тревогой, съ страхомъ, съ удовольствіемъ, съ восторгомъ.
Весь устремляется впередъ и, затаивъ дыханіе, смотритъ прямо въ ротъ пѣвцу, когда подходитъ головоломная нота.
Первый аплодируетъ хорошо спѣтой аріи и слушаетъ, покачивая въ тактъ головой, когда льется широкая мелодія.
Онъ не выноситъ только басовъ.
Онъ слушаетъ этихъ «долговязыхъ дураковъ» со злобно сжатыми кулаками, и ихъ пѣніе доводитъ его до неистовства.
— Это чортъ знаетъ что, а не пѣніе! Чортъ дери, развѣ такъ поютъ!?
Басъ Альбаффини былъ совершенно правъ, устроивши ему на-дняхъ скандалъ за то, что онъ въ самой серединѣ «caballett’ы»[2], въ «Лукреціи», вышелъ изъ ложи съ такой стремительностью, что уронилъ стулъ.
— Вы можете меня не слушать, если вамъ не нравится мое пѣніе. Но мѣшать мнѣ пѣть я не позволю!
— «Пѣть»? Ха-ха-ха! Вы поете! Онъ поетъ!
— Да, слава Богу, не могу пожаловаться, чтобъ импрессаріо меня не приглашали.
— Импрессаріо — дураки и понимаютъ въ пѣніи столько же, сколько и вы.
— Понимаютъ или не понимаютъ, но публика…
— И публика ослы!
— Ха-ха-ха! Весь міръ виноватъ въ томъ, что вы старое безголосое животное!
Онъ злобно сжалъ кулаки, готовый броситься, но сдержался и только бѣшено пробормоталъ сквозь зубы:
— Скотина!
Съ тѣхъ поръ онъ зажимаетъ уши каждый разъ, какъ начинаетъ пѣть Альбаффини.
— У меня пухнутъ уши отъ крика этого осла! Я только жду, когда его, наконецъ, выгонятъ. И это чудовище смѣетъ браться пѣть Мефистофеля.
— Нѣтъ, вы только вообразите себѣ эту наглость! — приставалъ онъ ко всѣмъ въ теченіе цѣлыхъ двухъ недѣль за кулисами. — Онъ будетъ пѣть Мефистофеля! Онъ Мефистофель! Да имѣетъ ли понятіе этотъ длинный дуракъ прежде всего, что такое Мефистофель? Это будетъ опера! Вы знаете, я приду, я непремѣнно приду на этотъ спектакль. Это интересно. Ха-ха-ха! Онъ и Мефистофель!
И онъ разражался настоящимъ мефистофельскимъ смѣхомъ.
Онъ забрался въ театръ задолго до начала спектакля и засѣлъ въ маленькой артистической ложѣ.
Въ день перваго представленія «Фауста» онъ не хотѣлъ никого видѣть, ни съ кѣмъ разговаривать.
Онъ блѣдный слушалъ речитативы, арію, дуэтъ, хоры студентовъ, солдатъ, дѣвушекъ, молитву и впился глазами въ Мефистофеля, когда оркестръ грянулъ вступленіе къ пѣснѣ о золотомъ тельцѣ.
Его душило.
Онъ готовъ былъ броситься на сцену, задушить этого длиннаго дурака, крикнуть на весь театръ:
— Обопрись объ столъ, каналья! Ногу на ногу! Теперь прыжокъ впередъ! Начинай!
При первой же нотѣ онъ не выдержалъ и вылетѣлъ изъ ложи.
— Это Мефистофель! Это баллада!
А со сцены доносились гремящіе аккорды сатанинской пѣсни и… аплодисменты!
Этого ужъ онъ никакъ не могъ выдержать.
Онъ кинулся изъ театра, какъ будто за нимъ по пятамъ гнался весь адъ.
Онъ бѣжалъ бѣгомъ по улицамъ въ отдаленныя грязненькія меблированныя комнаты, гдѣ жилъ въ коморкѣ, сплошь завѣшанной лентами и пыльными, засохшими лавровыми вѣнками.
— Это баллада!
Онъ помнитъ эту балладу въ другомъ исполненіи!
Среди беззаботныхъ пѣсенъ веселья и тихихъ звуковъ молитвы Валентина, словно изъ глубины ада вырываются раскаты сатанинскаго хохота.
Дирижеръ взмахиваетъ палочкой, скрипки берутъ рѣзкій аккордъ, его подхватываютъ віолончели, контрабасы, гобои, кларнеты. Флейты свищутъ зловѣщимъ адскимъ свистомъ, ревутъ волторны, грохочутъ барабаны.
А онъ весь въ красномъ, какъ вылитая изъ стали статуя, стоитъ у стола въ красивой торжествующей позѣ.
Онъ весь дрожитъ отъ охватившаго его волненія. Онъ самъ полонъ какого-то сатанинскаго восторга. Въ эту минуту онъ не пѣвецъ, — онъ дьяволъ, который сейчасъ начнетъ потѣшаться надъ людьми. Онъ съ восторгомъ, съ упоеніемъ слушаетъ летящій изъ оркестра, словно изъ пропасти ада, призывъ къ сатанинской пѣснѣ.
Дирижеръ наклоняетъ палочку въ его сторону.
Съ горящими глазами онъ дѣлаетъ прыжокъ къ рампѣ, — его прыжокъ, отъ котораго въ страхѣ вскрикивали въ партерѣ, — и начинаетъ вотъ такъ:
— На землѣ…
Изъ его груди вырвалась хриплая, жалкая, ужасная, рѣжущая ухо, нота.
Онъ схватился за волосы и, рыдая, упалъ на свою кровать.
Онъ рыдалъ, вздрагивая всѣмъ тѣломъ въ этой грязненькой коморкѣ, гдѣ при свѣтѣ огарка блистали по стѣнамъ золотыя надписи на разноцвѣтныхъ лентахъ:
«Genova»[3]… «Milano»[4]… «Отъ благодарной публики Одессы»… «Отъ кіевскихъ поклонниковъ»… «Отъ москвичей»… «Петербургъ»… «Wien»[5]…
Какъ всѣ басы, онъ мало занимался любовью и не имѣлъ поклонницъ.
Зато поклонники…
Въ числѣ его поклонниковъ были лучшіе представители общества Петербурга, Москвы, Кіева, Одессы.
Его баловали, начиная съ перваго его дебюта въ генуэзскомъ «Politeama Margherita»[6] и кончая этимъ ужаснымъ днемъ.
А парижская «Grande Opéra»[7], куда его приглашали!
А поклонники, пророчившіе ему міровую славу Віолетти, Джамэта…
Онъ пѣлъ имъ прекрасныя пѣсни, а они угощали его прекраснымъ виномъ.
Однажды послѣ большого ужина, даннаго въ честь его, гдѣ шампанское золотомъ горѣло, налитое прямо въ огромныя выдолбленныя льдины, онъ проснулся утромъ съ неловкимъ ощущеніемъ въ горлѣ.
Онъ хотѣлъ взять по обыкновенію одну изъ своихъ чудныхъ бархатныхъ нотъ, изъ горла вылетѣло какое-то шипѣніе.
Онъ весь похолодѣлъ.
Онъ хотѣлъ крикнуть, послышалась только какая-то сипота.
Онъ въ ужасѣ дрожащими руками сталъ приготовлять паровой пульверизаторъ.
Прикладывалъ согрѣвающіе компрессы, — ничего не помогало.
Онъ схватился за голову. Ему казалось, что онъ сходитъ съ ума.
Онъ кинулся къ доктору, къ одному, къ другому, къ третьему…
Одинъ нашелъ у него параличъ голосовыхъ связокъ, другой — воспаленіе гортани, третій — начало дифтерита, четвертый — жабу, пятый — просто легкую простуду.
Онъ лѣчился у всѣхъ, дѣлалъ все.
Ѣздилъ въ Вѣну, въ Парижъ, въ Лондонъ, въ Миланъ, и вернулся посѣдѣвшій, осунувшійся, безъ гроша денегъ, въ потертомъ костюмѣ, съ сиплымъ голосомъ, котораго хватаетъ только на то, чтобы ругаться съ портными, которые никогда не затворяютъ дверей, когда ходятъ, и вѣчно дѣлаютъ въ уборныхъ сквозняки.
Онъ живетъ на тѣ гроши, которые иногда ему даютъ взаймы артисты за исполненіе ихъ порученій, и обѣдаетъ у примадоннъ, съ которыми всласть ругаетъ Альбаффини, — этого грубаго, неотесаннаго мужика, который всѣмъ говоритъ «ты» и не считаетъ примадоннъ ни за что.
Маленькія деньги, которыя ему присылаетъ каждый мѣсяцъ сестра, онъ тратитъ на покупку патентованныхъ средствъ «для горла», и пишетъ ей нѣжныя письма, полныя благодарности и свѣтлыхъ надеждъ:
«Близко, близко уже свѣтлое будущее, когда я изъ перваго же аванса, съ перваго же бенефиса, заплачу тебѣ все, что ты для меня тратишь. Скажи своему мужу, что недолго ему тянуть лямку акцизнаго смотрителя въ какомъ-то глухомъ провинціальномъ городишкѣ. Я попрошу за него моихъ петербургскихъ друзей, — мнѣ мои поклонники не откажутъ ни въ какой просьбѣ. Можешь быть спокойна».
Положительно, въ этихъ заграничныхъ пилюляхъ и пастилкахъ есть что-то чудодѣйственное!
Къ нему возвращается его голосъ.
Конечно, это не то, что было, но нужно время.
Онъ можетъ пѣть.
Онъ узнаетъ свой голосъ.
Онъ поетъ ужъ настолько, что когда въ городъ пріѣхалъ дать три концерта знаменитый теноръ, онъ отправился къ старому товарищу, съ которымъ пѣлъ когда-то въ Барселонѣ «Гугенотовъ».
— Интриги, зависть! Ужъ чего стоилъ въ этомъ сезонѣ одинъ Альбаффини! Ты вѣдь знаешь Альбаффини? Ясно какъ день, что этому животному не хочется, чтобъ публика слышала, какъ нужно пѣть… Нѣтъ, я положительно не могу оставаться здѣсь! Здѣсь мнѣ не хотятъ дать ходу! Не разрѣшаютъ дебюта… Я къ тебѣ. Тебѣ стоитъ сказать только слово твоему импрессаріо, онъ не посмѣетъ отказать. Пусть возьметъ за самое маленькое вознагражденіе. Мнѣ вѣдь не вознагражденіе. У меня нѣтъ никакихъ потребностей. Мнѣ хочется, чтобъ меня услышали. Дайте мнѣ встрѣтиться съ публикой! Да-съ! И тогда посмотримъ!.. А я тебѣ буду очень полезенъ въ твоихъ концертахъ. А, старый товарищъ?! Но, можетъ-быть, ты хочешь меня раньше слышать? Изволь. Конечно, предупреждаю, это не то. Нужно время. Но ты все-таки кое-что услышишь.
Онъ спѣлъ ему «свою арію» изъ «Le roi de Lahore»[8], какъ онъ ее поетъ, и повернулся къ знаменитому тенору съ лицомъ, горящимъ отъ удовольствія, и глазами, увлажненными слезами:
— А? Каково, старый товарищъ?
Знаменитый теноръ съ тѣмъ же обычнымъ заспаннымъ видомъ объѣвшагося кота полѣзъ въ карманъ и досталъ билетъ въ сто франковъ.
— На. Все, что могу…
Онъ бросилъ деньги на полъ, и, когда выходилъ, его душили рыданія.
— Можно быть великимъ пѣвцомъ, и въ душѣ все-таки оставаться большимъ сапожникомъ! Сапожникъ никогда не перестанетъ быть сапожникомъ!
И онъ сталъ еще больше чуждаться постороннихъ людей, еще глубже ушелъ въ поднятый воротникъ своего рыжаго пальто, его взглядъ сталъ еще озлобленнѣе, и онъ еще сердитѣе кричитъ на портныхъ:
— Да затворяйте же двери, чортъ васъ побери! Вы меня простуживаете!
Когда его приглашаютъ ужинать, онъ отказывается:
— Я не пью, это вредно для голоса!
Сестра зоветъ его переѣхать жить къ ней.
И ея письма терзаютъ его душу.
— Вы знаете, — говоритъ онъ, — минутами мнѣ начинаетъ казаться, что ко мнѣ не вернется мой голосъ… Но поймите, я не могу жить безъ театра.
На-дняхъ я встрѣтилъ его сіяющимъ, радостнымъ, вольнымъ.
— Отличныя извѣстія!
Мы поздоровались.
— Надѣюсь, на слѣдующій сезонъ вамъ придется писать о моемъ дебютѣ. Вы ужъ тогда пожалуйста…
Онъ сдѣлалъ комическій поклонъ.
— Вотъ посмотримъ, какъ-то вы меня обругаете, когда услышите въ Марселѣ. Ха-ха-ха!
И онъ расхохотался сиплымъ смѣхомъ.
— Я получилъ новыя пастили. Ихъ, говорятъ, ѣстъ Баттистини. Дѣлаютъ, дѣйствительно, прямо чудеса! Да вотъ вы сами услышите. Я вамъ возьму свое «fa»[9]…
Изъ его груди вылетѣлъ хриплый, дребезжащій звукъ, похожій на скрипъ немазаннаго колеса.
— Хорошо?
— Отлично.
Пусть бѣдный сумасшедшій живетъ иллюзіями.