Барыни-крестьянки (Салиас)/ДО

Барыни-крестьянки
авторъ Евгений Андреевич Салиас

Опубл.: 1889. Источникъ: az.lib.ru

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ ГРАФА Е. А. САЛАСА. Томъ XIV. БАРЫНИ-КРЕСТЬЯНКИ. — ФРЕЙЛИНА МАРІИ ЛЕЩИНСКОЙ. Изданіе А. А. Карцева. МОСКВА. Типо-Литографія Г. И. ПРОСТАКОВА. Петровка, домъ 17, Савостьяновой.

1896.

БАРЫНИ-КРЕСТЬЯНКИ.
Историческій романъ
ВЪ ДВУХЪ ЧАСТЯХЪ.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

I.

Въ ясный ноябрьскій вечеръ, не смотря на сильный морозъ, на одной изъ немногихъ широкихъ улицъ первопрестольной Москвы происходило то, что именуется Вавилонскимъ столпотвореніемъ.

По улицѣ и по всѣмъ прилегающимъ къ ней переулкамъ кишѣлъ будто человѣческій муравейникъ. Двигались, шли и ѣхали, переплетались и путались вереницы колымагъ, возковъ и всякихъ экипажей, а между ними всадники и пѣшіе.

Среди этой сумятицы высились большія каменныя палаты и сіяли всѣми окнами. Весь дворъ, столбы ограды, часть прилегающей къ нему улицы были сплошь усѣяны плошками и шкаликами, а кой-гдѣ кадушками съ горящею смолой. И отъ этого барскаго дома зарево стояло на всю Москву.

Здѣсь жилъ уже давно не то опальный, не то на покоѣ, но во всякомъ случаѣ удаленный или удалившійся отъ двора, знаменитый графъ Алексѣй Григорьевичъ Орловъ-Чесменскій.

Въ этотъ вечеръ графъ давалъ балъ буквально на всю дворянскую Москву. Съѣздъ былъ такъ великъ, что только женщины въ бальныхъ костюмахъ съ высокими мудреными прическами терпѣливо оставались сидѣть въ своихъ возкахъ или каретахъ, ожидая возможности добраться въ очередь до подъѣзда и выйти; мужчины, не смотря на необычность такого поступка, рѣшались бросить экипажъ среди улицы и шли пѣшкомъ чрезъ дворъ до крыльца дома, въ сопровожденіи своихъ лакеевъ или гайдуковъ.

Графъ Орловъ давалъ балъ, про который въ Москвѣ уже ходило по городу одно словечко: «промахнется». Москва и сановная, и просто свѣтская, нѣсколько дней толковала про этотъ балъ, устроенный въ огромныхъ размѣрахъ, и все повторяла то же слово. Но это выраженіе вовсе не означало того, что балъ будетъ не удаченъ, не блестящъ, не любопытенъ

Алексѣй Григорьевичъ, при своемъ страшномъ богатствѣ и умѣньи тратить деньги, обращавшій большое вниманіе на показную сторону во всемъ, долженъ былъ, конечно, и на этотъ разъ удивить столицу великолѣпіемъ своего празднества.

Выраженіе «промахнется» относилось совершенно къ иному обстоятельству. Произнося это слово, и сановники, и дворяне лукаво подмигивали или трясли головой. Слово это имѣло гораздо большее значеніе. Оно говорило о томъ, что у графа есть своя затаенная цѣль, и хитрая, и серьезная, которую онъ себѣ поставилъ, которой хочетъ достигнуть этимъ баломъ, а черезъ день или два — другимъ пиромъ, обѣдомъ для дворянъ, а на дворѣ для простонародья. Но москвичамъ казалось, что графъ своими празднествами этой цѣли не достигнетъ: «промахнется»!

Богатыя и изящно отдѣланныя палаты едва вмѣстили въ себя всю массу гостей. Во всѣхъ горницахъ стояли сплошныя кучи разряженныхъ дамъ, кавалеровъ штатскихъ и военныхъ. Все блестѣло, сіяло, собираясь веселиться, но повсюду, во всемъ, во всѣхъ гостяхъ будто пролилась какая-то невидимая, загадочная волна…

Танцы давно начались въ большой залѣ, но такъ какъ не достало тамъ мѣста, танцовали и въ сосѣдней гостиной. Громадный и лучшій въ Россіи оркестръ гремѣлъ такъ, что его слышно было на улицѣ черезъ двойныя рамы. Въ другихъ горницахъ за многими столами играли въ карты.

Но во всѣхъ этихъ горницахъ, на всѣхъ лицахъ, чуть ли даже не на физіономіяхъ прислуги графской чудилось одно и то же: желаніе радоваться при полной невозможности, желаніе не веселиться, а казаться веселымъ.

Всюду было какъ бы написано, чуть не на самыхъ стѣнахъ начертано большими буквами, на подобіе таинственныхъ словъ: Мани, Факелъ, Фаресъ, — неизвѣстность, тревога, боязнь. И однако, хотя всякій это чувствовалъ, никто ни единымъ словомъ на вечерѣ не обмолвился.

Самъ хозяинъ, высокій, мощный въ плечахъ, черезчуръ полный, но все еще красивый, не смотря на свои шестьдесятъ лѣтъ, любезно принималъ гостей и всячески заботился о всѣхъ: дамъ разсаживалъ, сановниковъ и пожилыхъ лицъ пристраивалъ за карты, за шахматы, или за какое иное занятіе, стараясь, чтобы каждому было пріятно, а молодежь-кавалеровъ посылалъ танцовать до упаду.

При этомъ графъ изо всей силы, больше чѣмъ что-либо на этомъ балѣ, старался показаться радостнымъ и счастливымъ донельзя. Но потому ли, что онъ не умѣлъ притворяться, или на душѣ его черезчуръ кошки скребли, только всякій москвичъ, давно привыкшій къ своему Алексѣю Григорьевичу, видѣлъ по глазамъ его, что знаменитому вельможѣ далеко не до веселья.

И самъ графъ, глядя на всѣхъ другихъ, смотрѣлъ въ нихъ какъ въ зеркало. Онъ видѣлъ и въ нихъ одинаковое со своимъ состояніе души, хотя въ гораздо меньшей степени. Всѣ тревожились и вопросительно взирали на него, озабоченные нѣсколько собой, но еще болѣе имъ.

Въ каждомъ взглядѣ, который графъ ловилъ на себѣ, онъ читалъ тотъ же вопросъ: «что съ тобой будетъ»? Или же онъ читалъ то словечко, которое бѣгало давно по Москвѣ: «промахнешься!»

Во все время бала, начавшагося въ девять часовъ, вплоть до полуночи длилось это странное, будто разлитое въ палатахъ настроеніе. Бальная суета и пустыя незначущія рѣчи, какъ журчанье ручьевъ, отличались на этотъ разъ лишь тѣмъ, что всѣ гости много толковали о монархинѣ Екатеринѣ Алексѣевнѣ и поминали громкія имена лицъ, ярко освѣтившихъ навсегда страницы ея царствованія, долгаго и славнаго.

Однако не только въ горницахъ, гдѣ перешептывались праздно-сидѣвшіе гости, но и за карточными столами, наконецъ, даже въ бальной залѣ, на устахъ у всѣхъ появлялись чаще всего четыре фамиліи. Имена эти, о которыхъ многіе тридцати-лѣтніе люди почти ни разу еще ничего не слыхали, были: Аракчеевъ, Кутайсовъ, Растопчинъ, Гудовичъ.

Нѣкоторые собесѣдники заставляли себѣ повторять эти фамиліи. Въ одной маленькой гостиной, гдѣ сидѣли сплошь сановники, заслуженные генералы, или московскіе старожилы-дворяне, важные не чинами и звѣздами, а Рюриковскимъ именемъ и несмѣтнымъ состояніемъ, всего чаще повторялись эти имена. То и дѣло слышалось:

— Да откуда же онъ?

— Съ кавказскихъ предѣловъ. Это у вратъ персидскихъ, цѣлое такое княжество — Кутаисъ.

— Что вы, такого нѣтъ!

— Ну, городъ что ли! А то и посадъ. И по немъ названіе, прозвище получено…

— Плѣнный князекъ!

— Ну, батюшка, знаемъ мы этихъ плѣнныхъ князей да графовъ. Небось, просто чернавкинъ мальчугашка.

— Ну, а этотъ Ракачеевъ? или Карчеевъ, что ль?

— Этотъ дворянинъ русскій. Только онъ какъ-то иначе прозывается.

— Какой чортъ: Карчеевъ. Его зовутъ Аракчеевъ.

— Ну, а Гудовича — правда, что вернутъ?

— Сказываютъ: вернутъ, озолотятъ, въ графы произведутъ…

— Да за что?

— Тридцать шесть лѣтъ въ опалѣ былъ и такъ ни за что вѣдь. А былъ первымъ любимцемъ Петра Ѳеодоровича.

— А Растопчинъ что такое?

— А это уже никому неизвѣстно. Да и чудно какъ: Растопчинъ! Что-то не по-русски. Знать татаринъ.

— Да! Что-то будетъ? Что-то будетъ? кончалась всякая бесѣда припѣвомъ и вздохомъ.

— Ну, а «нашъ-то»? вѣдь не сдобровать? кивали иные на стѣны великолѣпнаго дома.

— Да пожалуй что нынѣшній балъ — послѣдній. Не уѣхать бы ему туда же, куда ѣздили разные Меншиковы, Бестужевы и Волынскіе.

— Волынскій никуда не ѣздилъ. Ему голову отрубили.

— Нѣтъ, это ужъ много будетъ. Этому не отрубятъ. Не за что. А сослать — пожалуй, сошлютъ. А уже этимъ баломъ, вѣрно сказываетъ Москва, промахнется онъ.

Послѣ полуночи балъ нѣсколько оживился, но все-таки то же странное настроеніе продолжало держать все многолюдное общество какъ бы въ тискахъ.

Балъ этотъ давалъ графъ Орловъ ради восшествія на престолъ новаго императора, Павла Петровича.

II.

Въ числѣ другихъ колымагъ, около десяти часовъ подъѣхала къ дому Орлова одна большая, желтая, раззолоченная, съ цугомъ вороныхъ коней.

Изъ нея вышелъ старикъ, свѣжій лицомъ и бодрый осанкой, хотя при этомъ онъ сильно прихрамывалъ и волочилъ ногу, опираясь на палку. Вмѣстѣ съ нимъ пріѣхала высокая и стройная дѣвушка, но уже зрѣлыхъ лѣтъ и очень некрасивая.

Старикъ, съ ея помощью, поднимаясь медленно по парадной лѣстницѣ, остановился на площадкѣ при поворотѣ и выговорилъ тихо и сухо:

— Ну, Прасковья Андреевна, помни. Это мое послѣднее тебѣ слово — родительское и властное… Не порти мнѣ великаго радостнаго событія всероссійскаго. Либо миромъ, либо воевательствомъ кончимъ. А дочкѣ съ отцомъ не стать воевать! Да со мной оно и всякому чужому не повадливо. И генералъ тоже у новаго монарха на замѣчаніи особливомъ. Ну, а я вѣрно знаю, здѣсь, сегодня, онъ по модному тебѣ объявится самъ. Ты дѣвка старая — и не прихотничай. А хочешь коли воевать — навоюешь себѣ отъ меня келью и рясу. Вотъ тебѣ весь сказъ!

Дѣвушка слушала потупясь и не отвѣчала ни слова.

Затѣмъ они поднялись еще и вошли въ гостиную.

Суровый на видъ и прихрамывающій гость, особенно любезно принятый хозяиномъ дома, сталъ весело здороваться на всѣ стороны и сразу по всему оказался исключеніемъ изъ общаго правила. Онъ одинъ глядѣлъ и бесѣдовалъ счастливый, радостный и даже какъ будто гордый своею радостью, когда всѣ лица кругомъ выражаютъ тревожное недоумѣніе. Это былъ исконный москвичъ, старожилъ, извѣстный всей столицѣ князь Андрей Ивановичъ Березопольскій.

Отличительною чертою князя была родовая гордость, доходившая часто до надменности, и если родни у него было много въ Москвѣ, то друзей почти не было. Про него выражались, что у него рука тяжела, глазъ скверный, что онъ инымъ словомъ какъ обухомъ ударитъ.

Князь никогда не сердился. Повидимому, гнѣвъ ему былъ незнакомъ. И вообще въ отношеніяхъ съ людьми, ниже и выше его поставленными, онъ былъ чрезвычайно ровенъ, по наружности благодушенъ, но на самомъ дѣлѣ его всѣ боялись и никто не любилъ.

Иногда случалось князю тихимъ и сладкимъ голосомъ поговорить съ кѣмъ-нибудь нѣсколько минутъ и послѣ этого онъ наживалъ въ этомъ человѣкѣ себѣ врага на всю жизнь. Случалось это потому, что князь не только не щадилъ самолюбія ближнихъ, но тщательно старался направлять свои удары, мѣткіе и острые, именно на больное мѣсто. Зная, что его боятся, князь и этимъ очень гордился.

Быть можетъ, этотъ человѣкъ былъ бы совершенно другимъ, если бы судьба его повернулась иначе. Его крутой, тяжелый и неуживчивый нравъ явился послѣдствіемъ неудачи въ молодости.

Когда-то давно, лѣтъ сорокъ тому назадъ, князь, начавшій службу при императрицѣ Елизаветѣ, блестящій офицеръ, многаго ожидалъ отъ восшествія на престолъ императора Петра Ѳеодоровича. И дѣйствительно, едва только скончалась дщерь Петрова, какъ Березопольскій появился въ числѣ если не любимцевъ, то ближайшихъ лицъ при молодомъ императорѣ. Онъ былъ пріятелемъ Гудовича, который, въ свою очередь, былъ другомъ и государя, и Воронцовой.

Въ первые же три мѣсяца царствованія новаго императора Березопольскій получилъ два чина одинъ за другимъ и сталъ премьеръ-майоромъ, а вмѣстѣ съ тѣмъ и кавалеромъ новаго голштинскаго ордена Анны, который раздавался императоромъ только приближеннымъ лицамъ.

Двадцатипятилѣтній премьеръ-майоръ князь Березопольскій, довольно видный собой, если не съ красивымъ, то съ выразительнымъ лицомъ, очень богатый человѣкъ, владѣтель двухъ большихъ вотчинъ въ Ярославской и Рязанской губерніи, могъ ожидать вскорѣ всякихъ благъ земныхъ отъ новаго императора.

Будучи въ кружкѣ Гудовича, Перфильева, Измайлова и другихъ ближайшихъ лицъ къ Петру III, князь Березопольскій, такъ же какъ и они, ничего не видѣлъ кругомъ себя изъ того, что творилось, готовилось, угрожало… Всѣ они ничего не замѣчали, не предугадывали, какъ бы ослѣпли. То, что предчувствовалъ, если не зналъ и не видѣлъ, всякій петербургскій обыватель, для нихъ было покрыто тайной или какой-то чародѣйскою пеленой. Когда разразился надъ Питеромъ ударъ, они всѣ, въ томъ числѣ и князь, не вѣрили собственнымъ глазамъ. Имъ показалось страшнымъ сновидѣніемъ: канунъ Петрова дня, дѣйство гвардіи въ Петербургѣ, походъ новой императрицы въ Петергофъ и удаленіе императора въ Ропшу.

Разумѣется, черезъ нѣсколько дней Березопольскій очутился въ такомъ положеніи, что приходилось волей-неволей покидать Петербургъ.

Но этотъ ударъ честолюбію, а также разнымъ помысламъ и мечтамъ, глубоко отозвался въ душѣ Березопольскаго и повліялъ на его характеръ, на всю его жизнь. Впереди не было ничего. Единственное неотъемлемое право выслужилъ онъ у правительства: выйти въ отставку и выѣхать изъ Петербурга по добру по-здорову въ Москву или въ какой-либо иной городъ, а не быть сосланнымъ въ вотчину.

Князь перебрался въ Первопрестольную, гдѣ еще жила его старуха-мать, давно овдовѣвшая, и гдѣ было много родни. Но затѣмъ вскорѣ онъ, не столько изъ любознательности, сколько отъ ложнаго стыда предъ москвичами, выхлопоталъ себѣ дозволеніе поѣхать за-границу.

Послѣдствіемъ путешествія и пребыванія въ королевствѣ Польскомъ явился бракъ на родовитой нѣмкѣ, съ которой князь познакомился въ Варшавѣ.

Дальше князь, конечно, не поѣхалъ, а вернулся съ женой въ Москву на жительство.

Теперь, уже старикъ шестидесяти лѣтъ, онъ былъ давно вдовъ и жилъ въ московскомъ домѣ съ единственною дочерью, наслѣдницей большого состоянія, которую однако до сихъ поръ не удавалось ему выдать замужъ.

Дочь на рукахъ, уже зрѣлая дѣвица, отчасти тяготила князя. Отношенія между отцомъ и дочерью были странныя. Умная княжна называла обращеніе съ ней отца — «параднымъ». Оно было безукоризненно предупредительное и ледяное.

Въ этотъ вечеръ, на балъ къ графу Орлову князь явился сіяющій и счастливый, зная, что императоръ уже послалъ курьера просить Гудовича въ Петербургъ. Стало быть тѣ, кто остался отъ временъ Петра III — опять пойдутъ въ гору.

И хотя поздно теперь князю, въ его года, снова мечтать о чемъ-либо, но тѣмъ не менѣе онъ радовался. Онъ можетъ сразу изъ рукъ монарха получить все то, что могъ бы выслужить за тридцатичетырехлѣтнее царствованіе Екатерины.

Княжна прошла въ бальную залу и сѣла въ углу на диванчикѣ. Хотя ее стали тотчасъ же приглашать на разные танцы, но она всячески старалась, какъ всегда, избавиться отъ танцевъ и кавалеровъ. Она знала, что ее приглашаютъ только поневолѣ, когда не достанетъ пары или когда иному записному, отчаянному танцору все равно, съ кѣмъ ни итти.

Въ этотъ вечеръ княжна, къ тому же, была еще грустна и встревожена до крайности.

И день этотъ начался для нея не заурядно… Въ этотъ день поутру ее поздравляли всѣ въ домѣ. Поздравилъ и отецъ, но прибавилъ:

— Хотя, сударыня моя, поздравлять, по правдѣ сказать не съ чѣмъ!

Въ этотъ день минуло княжнѣ двадцать девять лѣтъ.

— Еще одинъ годъ, сказалъ князь, любезно кланяясь, — et vous pouvez, ma bonne, de droit — coiffer Sainte Catherine!

Князь, пріѣхавъ на балъ, уже въ третій разъ, твердо, сурово, почти гнѣвно подтвердилъ дочери не совѣтъ, а приказаніе. У него нашелся наконецъ подходящій женихъ, который уже объяснился съ нимъ, и хотя они говорили не прямо, но оба поняли другъ друга и разстались крѣпко облобызавшись какъ будущіе родственники.

Женихъ рѣшилъ, что, въ виду возраста княжны, онъ долженъ прямо и ясно переговорить съ ней самой, но почему-то хотѣлъ непремѣнно сдѣлать это не въ домѣ князя, а на Орловомъ балѣ, во время танцевъ. Генералу-жениху казалось такое предложеніе гораздо болѣе интереснымъ, а главное — болѣе моднымъ.

Въ прежнее время засылали свахъ и сватовъ въ домъ. Потомъ хлопотали исключительно между собой родители обѣихъ сторонъ, безъ свахъ. Затѣмъ женихи стали являться лично, а родители ограничивались ролью рѣшителей судебъ. Наконецъ, за послѣднее время явилась новая мода: молодые люди изъяснялись сами въ своихъ чувствахъ непосредственно своему предмету.

III.

Княжна, озиравшаяся кругомъ себя въ залѣ, вдругъ пытливо устремила глаза къ входной двери и слегка ахнула.

Ея вниманіе привлекъ одинъ изъ гостей, стоявшій на порогѣ и глядѣвшій на танцующимъ.

Этотъ гость прежде всего поражалъ своимъ маленькимъ ростомъ при сильной тучности. Это былъ почти четырехъугольный человѣкъ съ добродушно-круглымъ, пухлымъ лицомъ и добрыми веселенькими глазками. Особенность его лица заключалась въ томъ, что совершенно невозможно было опредѣлить его года. Ему могло быть и подъ тридцать, и всѣ пятьдесятъ.

Княжна быстро поднялась съ мѣста, прошла, минуя пары танцующихъ, и подойдя къ толстому человѣчку, проговорила съ особеннымъ оживленіемъ:

— Братецъ!.. какими судьбами? когда?..

Толстякъ обнялъ подошедшую, какъ-то странно, по младенчески чмокнулъ ее въ обѣ щеки пухлыми губами и, разсмѣявшись, выговорилъ:

— Вчера, ввечеру. Измучился съ пути, проспалъ чуть не до полудня! Хотѣлъ, сестрица, заѣхать среди дня, да не удалось. А вотъ сейчасъ здѣсь цѣлый часъ искалъ васъ и дядюшку, да нешто въ этой сутолокѣ найдешь кого!

— Пойдемте, пойдемте! выговорила княжна и, потянувъ за руку толстяка, пошла съ нимъ въ одну изъ гостиныхъ, гдѣ сидѣли исключительно пожилые люди.

Усѣвшись въ углу, они оба, довольные встрѣчей, закидали другъ друга вопросами.

Толстякъ, котораго княжна называла братцемъ, былъ тоже князь Березопольскій — троюродный племянникъ ея отца.

Дружбы, какая можетъ быть между сверстниками, между ними никогда не бывало, такъ какъ разница лѣтъ оказывалась слишкомъ велика. Князю Ильѣ Петровичу было въ дѣйствительности безъ малаго пятьдесятъ лѣтъ, и когда княжна явилась на свѣтъ, онъ уже былъ офицеромъ. Впослѣдствіи, въ качествѣ взрослаго большого братца, притомъ одинокаго, князь Илья Петровичъ всячески баловалъ свою крошечную сестрицу.

— Въ Москву надолго ли? — спросила княжна радостно.

— Самъ не знаю. Думаю, что въ Россію надолго.

— А теперь прямо изъ своихъ мѣстъ — изъ Франціи?

— Нѣтъ, прямо изъ Молдавіи, сестрица, изъ Яссъ.

— Когда вы уѣхали въ послѣднее-то путешествіе? Вѣдь мы что-то уже давно не видались.

— Да, уже года четыре будетъ. А вы ничего не перемѣнились, сестрица!

— А вы что же ждали, что я похорошѣю въ эти годы? Вѣдь мнѣ сегодня почти тридцать стукнуло.

— Э, голубушка! махнулъ князь рукой. — Вижу, все та же пѣсенка.

— Какая пѣсенка?

— Да про себя! Ваша старая пѣсенка. Дурная я, да старая, такая, сякая, не мазаная! А все это вранье! Для меня нѣтъ лица пріятнѣе вашего. Не будь мы родственники, я бы вотъ на васъ сейчасъ не мигнувъ женился! шепнулъ князь таинственно и весело разсмѣялся, нагибаясь къ дѣвушкѣ.

— Вотъ развѣ, что вы, произнесла она. — Я полагаю, что васъ и силкомъ-то никогда никто бы не женилъ. А если бы свели связаннаго подъ вѣнецъ, вы бы послѣ вѣнца застрѣлились.

Князь молчалъ, вздохнулъ и выговорилъ вдругъ совершенно серьезно:

— Можетъ быть, сестрица, можетъ быть. Какъ подумаю я, какъ это люди женятся, какъ это они женатыми на свѣтѣ живутъ…

Онъ развелъ руками и снова вздохнулъ.

— Удивительно!

— Что же вы дѣлали теперь за-границей?

— Да ничего ровнехонько. Гдѣ поживу — порисую, гдѣ поживу — поиграю. Акварель уже бросилъ, пастелью рисую, и почти что совсѣмъ не плохо. Говорятъ, даже хорошо. Прежде у меня, у всѣхъ фигуръ глаза кривые и косые выходили, а носъ всегда являлся не на мѣстѣ. А теперь все это въ порядкѣ.

Князь говорилъ это такимъ добродушно-серьезнымъ голосомъ, что никогда нельзя было знать, шутить онъ или нѣтъ.

— А вотъ еще, сестрица, флейту новую купилъ въ Болоньѣ. Сказываютъ ей двѣсти лѣтъ, и дорого заплатилъ. Въ Венеціи оцѣнили ее въ тысячу рублей.

— Флейту? Да вѣдь вы, кажется, на кларнетѣ играли?

— Караулъ! Отцы мои! заоралъ вдругъ князь на всю горницу. — Брысь! брысь! Что вы это! На кларнетѣ!? Я!? Нѣтъ, до этакого сраму не доживалъ никогда!

— Да не все ли равно! удивилась княжна.

— Что вы? что вы? Вы лучше молчите! Во мнѣ музыкантъ весь затрепеталъ. Головокруженіе дѣлается… Кларнетъ и флейта — одно и то же! Да это просто кощунственныя рѣчи! На флейтѣ какой-то олимпійскій богъ игралъ. Можетъ быть это и сплетено на его счетъ, да мнѣ такъ сказывали. А уже вотъ, что ни одинъ богъ на Олимпѣ не сидѣлъ съ кларнетомъ въ рукахъ, за это я вамъ отвѣчаю!

Бесѣда продолжалась долго о всякихъ пустякахъ, и князь Илья Петровичъ, какъ всегда всѣхъ, заставлялъ княжну невольно смѣяться. Наконецъ, она вполнѣ развеселилась — и прежняя тревога, съ которой она пріѣхала на балъ, стала уже исчезать. Но вдругъ, среди разговора, лицо княжны сразу снова потемнѣло. Она круто прервала какой-то разсказъ князя и выговорила вдругъ совершенно инымъ голосомъ:

— Пріѣзжайте завтра непремѣнно къ намъ, братецъ, и помогите мнѣ.

Князь, удивившійся перемѣнѣ въ ея лицѣ, слегка раскрылъ ротъ.

— Да, да. Мнѣ помощь ваша нужна. И даже сегодня, вотъ здѣсь, вы мнѣ немножко поможете. А завтра пріѣзжайте на цѣлый день. Батюшка выйдетъ изъ дому. Я вамъ все разскажу… Вы мнѣ помогите…

— Да въ чемъ дѣло, сестрица? Я всячески готовъ.

— А вонъ, смотрите… Видите, стоитъ генералъ… вонъ тамъ… у колонны?

— Вижу. Да вѣдь это, кажись, мой однокашникъ, право… Да это же вѣдь князь Орвадзе?

— Онъ самый. Вы его знаете?

— Какъ же не знать! Шесть мѣсяцевъ въ одномъ полку были. Я вышелъ въ отставку, а онъ тоже вышелъ… только въ генералы. А вѣдь что такое былъ? Почитай нашимъ аманатомъ. Его не то на Кубани въ плѣнъ взяли, не то въ заложники нашимъ войскамъ онъ выданъ еще маленькимъ. Такъ въ полку сказывали тогда. Помнится мнѣ, что мы его, шутки ради, всегда аманатомъ звали, а иногда «мохнатомъ». Онъ, вишь, какой обросшій! И черенъ, какъ тѣ коты, которыхъ колдуньи уважаютъ особливо ради гаданій.

— Ну, я несказанно рада, братецъ, что вы его знаете. Вы съ нимъ переговорите за меня и не допустите…

— Да въ чемъ же дѣло?

— У насъ въ домѣ новость лихая. Не было давно, а вотъ теперь Господь привелъ опять горе горевать. Будь жива матушка, конечно бы этого не было, грустно произнесла княжна.

— Что это у васъ въ Москвѣ завелося? Ко всякой бесѣдѣ таинственное предисловіе дѣлать. Съ кѣмъ ни заговоришь, всякій, прежде чѣмъ до дѣла дойти, водитъ, водитъ. И слушаешь, какъ часы передъ обѣдней. Можетъ оно и нужно, да не вѣдомо зачѣмъ. Говорите, въ чемъ дѣло?

— Онъ за меня сватается. Сегодня долженъ объясниться мнѣ лично. А съ батюшкой онъ уже говорилъ…

— Этотъ дикій кабанъ! сватается! за васъ! и дядюшка согласился?.. быстро выговорилъ толстякъ, уже совсѣмъ инымъ голосомъ, сердясь и оживляясь.

Княжна не отвѣтила, но ея глаза, наполнившись слезами, отвѣтили родственнику, что не только отецъ согласенъ, но и готовъ выдать ее противъ воли.

Князь молчалъ нѣсколько мгновеній, потомъ произнесъ укоризненно:

— Это же безобразіе совсѣмъ! Вѣдь онъ мой ровесникъ. Наши товарищи теперь уже то и дѣло пируютъ на крестинахъ своихъ внучатъ. Ну, я совсѣмъ никогда не хотѣлъ жениться и не женюсь!.. А эта дурафья черкесская чего же ждала? Кто же за него теперь пойдетъ?

— Да вотъ же… Меня выдаютъ, ядовито произнесла княжна.

— Но вы, сестрица, не пойдете?

— Если свяжутъ и повезутъ въ церковь, такъ пожалуй и повѣнчаютъ, а добровольно не пойду.

— И дѣло. Нешто можно за нашего брата, стараго хрыча, замужъ выходить? Женись я въ двадцать лѣтъ, да будь у меня дочери, такъ теперь бы у меня ожидались бы уже правнучки… Такъ въ чемъ же мнѣ вамъ помочь?

— Сегодня, братецъ, не отходите отъ меня. Я вижу, онъ смотритъ, ждетъ… Это съ батюшкой у нихъ порѣшено окончательно. Онъ здѣсь, на балу, долженъ предложить мнѣ руку и сердце. Какъ вы отойдете, онъ подойдетъ.

— Вретъ, собака! Вретъ, мохнатъ! вдругъ воскликнулъ князь Илья Петровичъ и ударилъ себя обѣими руками по колѣнамъ. — Съ мѣста не сойду! Такъ вотъ тутъ, около васъ, до зари сидѣть буду! А соберетесь домой ѣхать — я сзади пойду! Подсаживать въ карету буду дядюшку и васъ — и дверцу ему на носъ захлопну. Его бы самого прихлопнулъ, кабы права на это имѣлъ!

Княжна признательно-ласковымъ взглядомъ посмотрѣла на оживлявшагося толстяка. Его искреннее негодованіе и добродушное ожесточеніе заставили ее подумать:

«Все тотъ же… Добрый, нѣжный, мягкій нравомъ. И какъ это никто нигдѣ до сихъ поръ имъ не завладѣлъ? Дуренъ, правда, очень»…

IV.

Не прошло нѣсколькихъ минутъ — и кавказецъ, бросавшій сумрачные взгляды въ стороны княжны, простился со своимъ собесѣдникомъ и двинулся къ ней.

— Вотъ онъ идетъ! выговорила княжна.

— Милости просимъ! усмѣхнулся Илья Петровичъ. — Я съ моего мѣста ни пяди. Пускай при мнѣ предложеніе дѣлаетъ! Я за васъ, сестрица, и отвѣчать даже стану.

— При васъ онъ не станетъ, а въ этомъ-то вся и сила. Хоть одинъ день выгадать. А завтра мы съ вами перетолкуемъ. Вамъ можетъ удастся усовѣстить батюшку, усовѣстить и его, какъ товарища.

Орвадзе подошелъ, поклонился, выпрямился и сталъ въ позу, произнеся только два слова:

— Мое нижайшее!

Отъ всей его фигуры повѣяло чѣмъ-то особеннымъ. Это былъ истый уроженецъ дикаго края. Если мундиръ не отличалъ его ничѣмъ отъ другихъ военныхъ, то во взглядѣ было что-то совершенно чуждое всему окружающему. Въ этихъ глазахъ, узкихъ, миндалевидныхъ, черныхъ, подъ черными мохнатыми бровями, сквозила дикость или одичалость.

Чудилось, что этотъ человѣкъ мыслитъ, чувствуетъ, смотритъ на весь міръ Божій, судитъ о самыхъ насущныхъ вопросахъ жизни не такъ, какъ всѣ другіе, а иначе, по своему.

Вмѣстѣ съ этимъ, ясно сказывалась главная особенность всей его фигуры. Это былъ молодящійся человѣкъ, глубоко убѣжденный въ своей неотразимости.

Онъ взглянулъ на княжну такими глазами, какъ если бы наканунѣ она призналась ему въ любви, какъ если бы еще вчера она, у ногъ его, повѣдала ему о своей безумной страсти къ нему. Онъ смотрѣлъ не побѣдителемъ, а властителемъ.

Отъ одного этого взгляда лицо княжны ярко вспыхнуло, и она невольно отвернулась. Еще секунда, она пожала бы плечами, встала и отошла, но ее остановила мысль, что онъ послѣдуетъ за ней. А здѣсь, около нея, по счастію, есть стражъ.

Илья Петровичъ первый поднялся, протянулъ руку генералу, назвался и вспомнилъ прежнюю совмѣстную службу.

Орвадзе любезно и весело поздоровался съ княземъ и на минуту пересталъ быть Мамаемъ или Тимуромъ, заговорилъ проще, вспоминая о полковой жизни въ малыхъ чинахъ, объ юномъ, веселомъ времени.

Но затѣмъ, тотчасъ же усѣвшись около княжны, Орвадзе снова началъ смотрѣть величественно, знаменитымъ покорителемъ народовъ.

Илья Петровичъ замѣтилъ эту особенность въ фигурѣ кавказца и внутренно разсмѣялся: «Чистый кабанъ!»

— Я васъ буду просить, Прасковья Андреевна, заговорилъ генералъ, — сдѣлать мнѣ великую честь, позволить перемолвиться съ вами наединѣ.

— Это довольно мудрено, отозвалась сухо княжна, — на балѣ, гдѣ тысяча человѣкъ, нельзя…

— Я хочу сказать не наединѣ, а отдѣльно, хотя бы вотъ и здѣсь.

Княжна молчала.

Орвадзе буквально стрѣлялъ своими піявками-глазами по князю, какъ бы говоря:

«Пойми же, глупый человѣкъ! Встань, да уйди!»

Но Илья Петровичъ, благодушно улыбаясь, вдвинулся глубже въ кресло и расположился еще покойнѣе, протянувъ ноги и положивъ пухлыя руки на бочки кресла. Принятая поза была прямымъ отвѣтомъ на молніи кавказца.

— Дѣло, о которомъ бы я хотѣлъ бесѣдовать съ вами, княжна, чрезвычайной важности, сказалъ Орвадзе. — Соизвольте попросить вашего родственника-князя оказать намъ одолженіе — оставить насъ.

— Это что же такое? отозвался Илья Петровичъ. — Мнѣ уйти? Да ни за какія коврижки! ни за апельсинъ! Помилуйте, я цѣлый часъ бродилъ, да на ногахъ стоялъ! При моей-то легкотѣльности! Наконецъ выискалъ хорошее кресло около сестрицы, которую не видѣлъ невѣсть сколько годовъ, и вдругъ вы, ваше превосходительство, пожаловали, да гоните. Да еще стараго товарища.

— Въ такомъ случаѣ, Прасковья Андреевна, выговорилъ Орвадзе нетерпѣливо, — я попрошу васъ подняться и перейти въ другой уголъ горницы.

Княжна задвигалась на мѣстѣ, очевидно смущаясь, не зная что сдѣлать, и украдкой взглянула въ лицо кузена, какъ бы прося помощи.

— Э-э… протянулъ Илья Петровичъ. — Дѣло-то, я вижу, дрянь! Ужъ вы не собираетесь ли предложеніе дѣлать сестрицѣ? Вы не обижайтесь, пожалуйста… Я понимаю, что такое подозрѣніе съ моей стороны, относительно человѣка нашихъ съ вами лѣтъ — есть оскорбленіе до нѣкоторой степени. Въ наши годы нельзя воображать, что какая-либо дѣвица за насъ замужъ пойдетъ.

Лицо Орвадзе сразу пошло пятнами.

Илья Петровичъ все видѣлъ и понялъ; но лицо его стало еще добродушнѣе.

И веселымъ голосомъ князь началъ разсказывать сестрицѣ анекдотъ про то, какъ въ Парижѣ одинъ старикъ шестидесятилѣтній вѣнчался съ дѣвушкой лѣтъ шестнадцати.

Илья Петровичъ весь анекдотъ выдумывалъ, путалъ, но уснащалъ всякими прибаутками, изъ которыхъ нѣкоторыя били Орвадзе какъ обухомъ по лбу.

— Да вѣдь каково животное-то, сестрица, добавилъ Илья Петровичъ. — За дѣвочкой были деньги большія, а у него-то, стараго, только родимое пятно на шеѣ изъ всего родового, а изъ благопріобрѣтеннаго — только краснота на носу. Мало того, что захотѣлъ подъ старость молоденькую взять, а къ тому же еще не по любви, а изъ-за денегъ.

Орвадзе слушалъ и глядѣлъ уже не Мамаемъ, а просто дикимъ кабаномъ. При этомъ онъ такъ громко и шибко дышалъ, что султанъ кивера, который онъ держалъ на колѣняхъ, шевелился какъ отъ вѣтра.

Между тремя собесѣдниками наступило мертвое молчаніе. Только Илья Петровичъ поглаживалъ себя руками по колѣнкамъ и выговаривалъ полушепотомъ:

— Охъ, дѣла, дѣла! Да, все такъ-то! Грѣхи тяжкіе!

Но это говорилось какъ бы про себя, не получило отвѣта ни отъ кого, и молчаніе длилось.

Въ эту паузу къ сидящимъ двигался самъ князь Андрей Ивановичъ. Уже минуты съ двѣ вглядывался онъ издали въ трехъ собесѣдниковъ и видѣлъ, что племянникъ краснобайствуетъ, дочь молчитъ, опустивъ глаза и изрѣдка усмѣхаясь, а генералъ топорщится не только нетерпѣливо, но и досадливо.

Князь понялъ кое-что и двинулся къ дочери, ковыляя, таща за собой одну ногу и пристукивая толстою палкой по паркету. Онъ подошелъ къ сидящимъ медленною, важною и гордою походкой, не смотря на хромоту. Во всей его фигурѣ была та же осанка, то же высокомѣріе, та же надменность, что и въ кавказцѣ, но разница была огромная. Князь былъ важенъ и гордъ естественно, будто по какому-то сознаваемому праву ему дарованному, тогда какъ кавказецъ былъ важенъ неувѣренно и болѣе наружно, чѣмъ внутренно.

Вдобавокъ не очень красивое лицо князя отличалось отъ другихъ лицъ оттѣнкомъ благородства, породистости. Прежде всего это было очень умное лицо, очень пріятное, когда онъ бывалъ въ духѣ, грозно-суровое, когда онъ бывалъ въ дурномъ расположеніи.

При появленіи князя Андрея Ивановича, племянникъ его, конечно, тотчасъ же поднялся пыхтя съ кресла, и родственники обнялись.

— Когда пожаловалъ? выговорилъ князь-дядя.

— Вчера. Простите дядюшка, сегодня не успѣлъ у васъ быть. За то завтра явлюсь спозаранку и цѣлый день просижу. Захотите разсказовъ — разсказывать буду, захотите говорить — слушать буду! Вы меня кушать позовите, а то въ моей гостиницѣ проѣзжихъ кормятъ кипяченымъ квасомъ и жареными подошвами.

— Вѣстимо къ намъ пріѣзжай. У насъ всякій день и кушай, пока въ Москвѣ. Да вѣдь ты, небось, денька черезъ три соберешься въ путь?

— Нѣтъ, куда же, отозвался Илья Петровичъ.

— Куда? Тебѣ всюду дорога. Ну, въ городъ Арестань.

— Такого города, дядюшка, нѣтъ на свѣтѣ.

— Врешь, есть. Какъ же мальчишки поютъ: «дождикъ, дождікъ перестань, я поѣду въ Арестань». А то въ городъ Укатай! Въ счастливую Аравію что ль? А то и туда, гдѣ телята Макара все быть желали, да не попали. Ну-т-ка, разскажи, теперь-то гдѣ былъ?

И князь, очень ловко взявъ племянника подъ руку, потянулъ его въ противоположную сторону.

— Нѣтъ, дядюшка, ходить не пойду! ни за что! воскликнулъ Илья Петровичъ. — Садитесь съ нами тутъ. Мы съ сестрицей такую бесѣду начали, что и вамъ будетъ любопытно. Объ моей женитьбѣ.

— Полно врать-то. Пустомеля! усмѣхнулся князь, нехотя садясь между дочерью и племянникомъ.

— Ей-Богу, не вру.

— На комъ тебѣ жениться! Кто за тебя пойдетъ?

— Силкомъ отдаютъ, вѣстимо, дядюшка. Я ей хуже горькой рѣдьки! И она мнѣ не по сердцу. Да денегъ у нея много… Похвалите. Что жъ вы?..

— Ну, брось пустомельство! сурово отозвался князь Андрей Ивановичъ, искоса глянувъ на Орвадзе, который вдругъ поднялся съ мѣста и отошелъ къ знакомому.

— Это ты спроста брякнулъ? спросилъ князь, косясь на племянника. — Или ужъ успѣлъ стакнуться съ сестрицей?..

— Поясните, дядюшка… что-то не соображу, о чемъ спрашиваете, совершенно простодушно отвѣтилъ Илья Петровичъ.

— Ну, ладно… ладно… Мнѣ такъ почудилось… Ну сказывай, странствующая стрекоза, откуда теперь пожаловалъ?

— Изъ Молдавіи, дядюшка. Всю осень тамъ прожилъ.

— А лѣто гдѣ жъ?

— Лѣто въ Италіи, въ Венеціи.

— А весну? уже насмѣшливо спросилъ князь.

— Весну?.. Весну и всю зиму я въ Парижѣ прожилъ.

— Это который уже разъ, стрекоза?

— Да ужъ не знаю, кажется въ седьмой.

— По-русски говорить не разучился?

— Какъ видите, дядюшка, маракую малость.

Князь замолчалъ, посидѣлъ немного и затѣмъ, не взглянувъ на дочь, поднялся и пошелъ къ кучкѣ горячо спорившихъ гостей.

— Батюшка догадался о нашемъ заговорѣ, сказала княжна. — Онъ гнѣвается.

— За то мы спугнули филина, разсмѣялся князь. — Сегодня ужъ онъ ни за что къ вамъ не подойдетъ. А я отъ васъ ни пяди, пока не соберетесь домой.

И «братецъ» сдержалъ слово. Орвадзе исчезъ и болѣе не появлялся. А когда князь въ часъ пополуночи собрался домой и позвалъ дочь — Илья Петровичъ проводилъ ихъ до крыльца и кареты.

V.

Князь Андрей Ивановичъ Березопольскій былъ дворянинъ очень древняго рода и очень гордился тѣмъ, что могъ доказать свое происхожденіе отъ Рюриковской крови.

Несмотря на свои шестьдесятъ лѣтъ и на внезапную болѣзнь, отъ которой онъ лишь недавно оправился, князь былъ очень бодръ и духомъ, и тѣломъ.

Доктора увѣряли его, что нѣчто въ родѣ удара, приключившагося съ нимъ лѣтомъ, было прямымъ послѣдствіемъ не болѣзненности, а избытка здоровья, при спокойномъ и сидячемъ образѣ жизни.

Князь, пролежавъ мѣсяцъ въ постели, совсѣмъ выздоровѣлъ и поднялся, но заковылялъ и захромалъ. Доктора обѣщали вскорѣ полное поправленіе, но однако уже полгода прошло, а правая нога все еще не слушалась и волочилась.

Князь слылъ въ своей средѣ человѣкомъ «просвѣщеннымъ и любознательнымъ», потому что любилъ говорить и спорить «о матеріяхъ важныхъ».

На самомъ дѣлѣ князь вовсе не былъ образованнымъ человѣкомъ, очень мало прочелъ въ своей жизни, но былъ уменъ отъ природы, а пребываніе, и двукратное, въ столицѣ Польскаго королевства положило на него особую печать, дало особый лоскъ.

Но болѣе всего повліяла на князя его женитьба на очень умной и образованной нѣмкѣ, у которой отецъ и братъ слыли даже учеными людьми.

Сближеніе и затѣмъ родство съ этой семьей именно и сдѣлало князя, повидимому, во мнѣніи москвичей, очень просвѣщеннымъ человѣкомъ. Князь и самъ сталъ считать себя таковымъ, наивно не понимая, что нахватался вершковъ или призанялъ кой-что на вѣру отъ тестя и зятя, а потомъ отъ жены…

Онъ познакомился съ этой семьей чистокровныхъ нѣмцевъ еще въ первое свое пребываніе въ Варшавѣ, до своего паденія, но тогда не обратилъ вниманія на дочь, которая была еще почти ребенкомъ.

Поселившись же въ Москвѣ и проскучавъ въ ней зиму, онъ снова сталъ стремиться въ королевство Польское.

На этотъ разъ онъ сталъ хлопотать чрезъ питерскую родню о полученіи какой-либо должности при россійскомъ резидентѣ въ Варшавѣ.

Ему посовѣтовали явиться лично. Князь поѣхалъ, и появясь снова въ петербурскомъ обществѣ, подалъ просьбу всесильному тогда графу Григорію Орлову. Отвѣтъ, полученный княземъ, окончательно сразилъ и даже обозлилъ его на всю жизнь.

Ему было отвѣчено, что онъ не только не получитъ никакого назначенія, но будетъ наказанъ ссылкой въ вотчину, безъ права отлучки изъ нея, если еще разъ посмѣетъ лично явиться въ Петербургъ. Послѣ этого было даже опасно просить о разрѣшеніи ѣхать за-границу.

Князь прожилъ цѣлый годъ въ своей ярославской вотчинѣ, такъ какъ ему было стыдно жить въ Москвѣ, гдѣ была извѣстна его неудача. За это время умерла его мать. Наконецъ, онъ снова испросилъ себѣ разрѣшеніе и снова очутился въ Варшавѣ.

Здѣсь на этотъ разъ князь былъ какъ-то разочарованъ. Ему показалось, что Варшава стала не та: глупѣе, скучнѣе. Онъ не догадывался, что виновата во всемъ не Польша, а его личное настроеніе — его тоска, недовольство жизнью, безцѣльное существованіе.

Онъ былъ рожденъ, чтобы двигаться впередъ, выслуживаться, всячески добиваться всевозможныхъ почестей и отличій, которыя ему, Рюриковичу, были ни на что не нужны, но которыхъ невѣдомо почему жаждала его душа.

Отъ тоски ли, праздности, или подошло такое время, но князь вдругъ, какъ-то незамѣтно для самого себя, прельстился молоденькою и умненькою дѣвочкой лѣтъ шестнадцати, дочерью своего прежняго знакомаго, курляндскаго барона, который всѣ зимы проводилъ въ Варшавѣ. Нѣмецкая семья была не очень богатая, но со средствами, за то была крайне родовитая, происходя отъ рыцарей.

Баронъ Тиллингъ, его жена, двадцатилѣтній сынъ и дочь, которой еще не минуло полныхъ шестнадцати лѣтъ, отличались отъ всѣхъ какою-то особенною порядочностью и внѣшнимъ лоскомъ.

Не прошло четырехъ мѣсяцевъ послѣ вторичнаго сближенія князя съ Тиллингами, и онъ сдѣлалъ предложеніе и былъ принятъ. А черезъ два мѣсяца послѣ этого молодые появились въ Москвѣ.

Княгиня начала усердно учиться по-русски, что давалось ей довольно легко, такъ какъ она отлично говорила по-польски.

Князь занялся пріискиваніемъ въ Москвѣ большого пустопорожняго мѣста, чтобы строить себѣ приличныя его имени палаты. Мѣсто было найдено у Троицы въ Зубовѣ, гдѣ было еще много несрубленнаго лѣса. И князь ретиво принялся за постройку дома и разведеніе большого сада.

Ему мечтались польскіе замки и парки. Черезъ годъ все было готово. Князь и княгиня поселились въ роскошныхъ палатахъ и стали давать балы и обѣды на всю Москву. Но, вмѣстѣ съ тѣмъ, вскорѣ явилось у князя его прежнее недовольство жизнью и прежняя скука.

Молоденькая жена, хотя весьма образованная по времени, не могла составить его счастія. Вдобавокъ княгиня не долго пользовалась здоровьемъ. Вскорѣ у нихъ родился первый ребенокъ — дочь, и этому ребенку суждено было быть первымъ и послѣднимъ.

Жизнь пошла изо дня въ день, изъ мѣсяца въ мѣсяцъ, изъ года въ годъ, все та же однообразная и безцѣльная, та же самая, которою были всѣ кругомъ совершенно довольны, которою всѣ москвичи жили уже сотни лѣтъ, «не мудрствуя лукаво», но которая не удовлетворяла князя.

Единственная, если не забота, то интересная прихоть, какая была у князя, это — подроставшая дочь. Дѣвочку окрестили именемъ ея бабушки — Прасковьей, но звали Полиной. Князь все ждалъ и надѣялся имѣть сына, а пока занялся воспитаніемъ единственной дочери.

Такъ прошло болѣе десяти лѣтъ. Молодая княжна Березопольская въ эти годы, благодаря своей матери, была уже много грамотнѣе и просвѣщеннѣе, чѣмъ иныя московскія сорокалѣтнія барыни. Вдобавокъ, она отлично говорила по-нѣмецки, по-французски и по-польски. Отъ природы очень умная, она только не обѣщала быть красивой, и была даже дурна.

Часто, внимательно приглядываясь къ ея лицу, отецъ не находилъ въ немъ ни одной черты ни своей, ни жениной.

Княгиня была красива собой и если бы не чрезвычайная худоба и тщедушность, то могла бы считаться и красавицей. Самъ князь былъ не дуренъ смолоду и только большой толстый носъ немного портилъ, его.

Природа распорядилась такъ, что дѣвочка подобрала у отца и матери тѣ черты, что портили ихъ. У нея былъ отцовскій носъ и материнскій ротъ, и при этомъ чрезвычайно маленькіе, не глупые, но безцвѣтные и будто оловянные глаза.

Дѣвочка обожала мать, любила, но и боялась, отца. Ей съ самыхъ раннихъ лѣтъ стало мерещиться, что отецъ смотритъ на нее съ какимъ-то укоромъ, какъ будто упрекаетъ ее въ чемъ-то, чѣмъ она передъ нимъ провинилась.

Когда Полинѣ минуло тринадцать лѣтъ, давно хворавшая, какъ говорится «скрипѣвшая», княгиня скончалась. Князь отнесся къ смерти жены настолько спокойно и равнодушно, что не мало подивилъ и родню, и знакомыхъ. Москва рѣшила поэтому, что онъ вскорѣ женится опять. И такъ какъ ему было лишь за сорокъ лѣтъ, то и въ самой Москвѣ нашлись бы невѣсты, которыя пожелали стать княгиней Березопольской.

На Полину смерть матери имѣла огромное вліяніе. Дѣвочка заболѣла, хворала трудно и долго, и поднялась съ постели совершенно иною. Все что было дѣтскаго — исчезло, и въ тринадцать лѣтъ она глядѣла, двигалась и разсуждала такъ, какъ если бы ей было за двадцать. Юности и всего съ ней связаннаго не было и слѣда. По выраженію князя: Полина «начала сразу разсуждать».

Незамѣтно прошло еще три года. Въ домѣ у Троицы въ Зубовѣ, по спискамъ московскихъ кумушекъ, уже числилась богатая невѣста — княжна. Но, увы! это была невѣста въ глазахъ лишь тѣхъ родителей, которые стремились при обѣдненіи пристроить какого-либо изъ сынковъ на даровые хлѣба. Все что было знатныхъ жениховъ въ Москвѣ, на упоминаніе о невѣстѣ, княжнѣ Березопольской, отзывалось:

— Ну, ужь какая это невѣста!

Когда княжна Полина Березопольская стала выѣзжать на всѣ балы и увеселенія московскіе, за ней установилась репутація самой умной, самой доброй и самой некрасивой изо всѣхъ московскихъ невѣстъ. Но повидимому то, что было у княжны — какъ бы не требовалось, а чего требовали — того у нея не было.

Не смотря на ея умъ и образованіе, извѣстную начитанность, умѣнье и охоту вести всякую серьезную бесѣду, не смотря на ея сердечную готовность всякому услужить, сказать ласковое слово, или сдѣлать какое-либо одолженіе, про княжну все-таки выражались:

— И умна, и добра, но ужъ какъ дурна!

И никто не говорилъ:

— Дурна, но за то какъ умна и добра!

Наконецъ, невѣдомо когда и какъ, невѣдомо чей злой языкъ далъ Полинѣ въ сущности совершенно не подходящую ей кличку, но вся Москва ее подхватила съ злорадствомъ, какъ будто бы княжна Березопольская надѣлала за одинъ годъ массу зла или досадила всѣмъ своимъ жесткимъ сердцемъ.

Кто-то назвалъ ее «Полынь», и съ этой минуты всякій считалъ долгомъ говорить не княжна Полина, а княжна-Полынь.

Прозвище, хотя и не скоро, но дошло до слуха княжны и обидѣло ее, даже повліяло на нее. И ей самой вдругъ показалось, что она стала менѣе добра, болѣе сосредоточена, болѣе осторожна съ людьми.

Съ перваго выѣзда княжны въ свѣтъ и до сихъ поръ прошло двѣнадцать лѣтъ, и не только она не вышла замужъ, но ни разу никто не посватался за нее, если не считать двухъ претендентовъ, о которыхъ князь даже не сообщилъ дочери ничего и сватовство коихъ отрицалъ, какъ нѣчто оскорбительное.

Первый изъ нихъ былъ сановитый человѣкъ, сенаторъ, лѣтъ пятидесяти пяти, два раза вдовый, съ семью дѣтьми отъ двухъ покойныхъ женъ.

Второй былъ еще оригинальнѣе. Какой-то сомнительный графъ, не то австріецъ, не то итальянецъ.

Фамилія его вдобавокъ, быть можетъ и очень красивая на родинѣ, странно звучала для русскаго уха. Онъ прозывался — графъ Каналетта. И изъ этого имени москвичи, ради шутки, сдѣлали разумѣется графа «Каналья-этта», чѣмъ, быть можетъ, онъ и былъ въ дѣйствительности.

Про него знали въ Москвѣ только три вещи навѣрное. Онъ очень много и счастливо игралъ въ карты, замѣчательно красиво ѣздилъ верхомъ, гарцуя постоянно въ Москвѣ по улицамъ, и въ-третьихъ, на его пальцахъ, на его жабо и даже въ пряжкахъ на башмакахъ были брилліанты, на которые можно было купить маленькое имѣніе или домъ. А ни того, ни другого, чудилось, у него нѣтъ на родинѣ.

И вотъ этотъ-то авантюристъ и сомнительный иностранецъ долго ухаживалъ за княжной и даже успѣлъ сильно понравиться ей, но вдругъ огорошилъ князя, ударилъ какъ обухомъ по головѣ, сдѣлавъ предложеніе.

Князь былъ глубоко оскорбленъ этимъ предложеніемъ и рѣшилъ, что не только не будетъ пускать иностранца къ себѣ въ домъ, но будетъ немедленно уѣзжать изъ тѣхъ домовъ, гдѣ встрѣтится съ нимъ.

Но исполнить эту угрозу князю не пришлось. Итальянскій или австрійскій графъ вдругъ исчезъ изъ Москвы, высланный по распоряженію властей.

VI.

На утро послѣ бала княжна поднялась тревожная и озабоченная. Она чуяла снова приближеніе вчерашней грозы… Около полудня, когда она сидѣла у себя въ горницахъ, которыхъ было въ ея распоряженіи четыре, явился лакей и доложилъ, что князь проситъ ее пожаловать въ гостиную.

— Кто у князя? спросила Прасковья Андреевна съ легкимъ смущеніемъ въ голосѣ.

— Генералъ Вара… Завара… началъ лакей, но было очевидно, что фамилія генерала никогда ему не дастся.

— Генералъ Орвадзе?

— Они самые-съ. Ужъ больно трудно-съ. Виноватъ. Разовъ двадцать на памяти содержалъ, а все никакъ не удержишь, фамильярно, но съ оттѣнкомъ почтенія проговорилъ лакей.

— Доложи — сейчасъ приду.

Дверь затворилась за лакеемъ, а княжна осталась на томъ же мѣстѣ и стояла недвижно, сложивъ руки у пояса и опустивъ голову. Она, разумѣется, знала, зачѣмъ ее просятъ. Давно ждала она этой рѣшительной минуты, готовилась къ ней, чувствовала себя способною на отчаянную борьбу, но теперь, въ послѣднюю минуту, Какъ бы снова смутилась и оробѣла. Сердце упало…

Болѣе двухъ минутъ простояла Полина въ той же позѣ предъ дверью. Ей казалось, что боязнь отца какъ будто заставляетъ ее не просто уступать, а обманывать себя, убѣждать себя, что не такой же противный и ужасный человѣкъ этотъ кавказецъ. Что онъ старъ, — это все равно. Гдѣ же ей, въ ея годы, претендовать на двадцатипятилѣтняго красавца и молодца! Быть можетъ онъ, этотъ Орвадзе, вовсе не такой злой и глупый человѣкъ, какимъ ей казался и кажется.

Но вдругъ княжна вспомнила его фигуру на балѣ, когда князь Илья Петровичъ подшучивалъ надъ нимъ. Она вспомнила освирѣпѣвшую и совершенно дикую фигуру Орвадзе, звѣриное выраженіе лица, глаза, не человѣческіе, а взбѣшеннаго животнаго, кабана, съ которымъ сравнилъ его Илья Петровичъ.

Княжна подняла голову, выпрямилась и, мысленно видя предъ собой этого полудикаго кавказца, невольно отступила на шагъ и какъ бы испугалась тѣни его, явившейся въ ея горницахъ.

— Нѣтъ, произнесла она вслухъ. — Это звѣрь! Ему ничего не стоитъ убить женщину — жену! Какъ убить! Этого мало! Убить ничего… Бываютъ убійства изъ любви, изъ ревности, отъ избытка страсти… Нѣтъ, этотъ способенъ не убить, этотъ способенъ бить жену, сѣчь нагайкой.

— Нѣтъ, батюшка, громко, на всю горницу произнесла княжна, — не пойду я за него! Я не дѣвчонка! Еслибъ меня выдали замужъ въ тѣ годы, какъ выдавали моихъ бабушекъ, какъ выходила моя мать, то у меня у самѣй была бы теперь дочь почти невѣста. Мнѣ нельзя сказать, что я ничего не понимаю и не разумѣю. Нѣтъ, нѣтъ, и нѣтъ.

Княжна подошла къ зеркалу, чтобы посмотрѣть, насколько спокойно ея лицо, и, увидя его пылающимъ, сѣла на ближайшій стулъ, чтобы вполнѣ успокоиться и итти.

И тотчасъ, же вспомнила она, что крутой нравомъ отецъ, говоря съ ней объ ожидаемомъ сватовствѣ Орвадзе раза два или три, прямо давалъ понять дочери, что противодѣйствіе ея вызоветъ, съ его стороны, какія-то крутыя мѣры.

Однимъ словомъ, князь угрожалъ дочери, въ случаѣ ея несогласія, что-то предпринять противъ нея — роковое, непоправимое…

«Но что же? подумала княжна. — Чѣмъ можетъ онъ наказать меня. Какимъ наказаніемъ можетъ испугать? Только одно и есть на свѣтѣ, или вѣрнѣе у насъ въ имперіи. Грозятъ дѣвушкѣ монастыремъ и постригаютъ противъ воли. Но, вопервыхъ, покойная государыня нѣсколько разъ строго взыскивала за это съ родителей, и стали бояться это дѣлать. А вовторыхъ, что же хуже: надѣть монашеское платье и спокойно жить въ стѣнахъ глухой обители, или жить со звѣремъ?»

Княжна вздохнула, странно улыбнулась и спокойною походкой вышла изъ своей горницы.

Она нашла въ гостиной отца и Орвадзе, сидѣвшихъ на большомъ диванѣ и молчавшихъ, какъ бы не имѣя о чемъ говорить, а лишь ожидая ея прибытія.

Генералъ поднялся, выпрямился, выпячивая грудь, слегка откидывая плечи назадъ и задирая голову, какъ еслибъ собирался гаркнуть команду.

Онъ былъ въ полной формѣ, съ какимъ-то прибавленіемъ въ амуниціи.

Княжнѣ показалось, что на немъ всѣ роды оружія и даже гдѣ-нибудь въ лядункѣ дюжины двѣ патроновъ съ пулями. Недоставало только ружья за плечами.

Орвадзе покровительственно и побѣдоносно смѣрилъ княжну съ головы до пятъ и улыбнулся какъ-то необыкновенно — и скотоподобно, и торжественно.

Между тѣмъ, послѣ первыхъ привѣтствій и мгновенной паузы, князь уставился глазами на дочь и заговорилъ медленно и сухо, даже холодно:

— Княжна Прасковья Андреевна, ты знаешь, что я тебя люблю. И влеченіе сердца, и долгъ мой отеческій повелѣваютъ мнѣ любить дочь и желать тебѣ всякаго благополучія. Полагаю, что въ мои годы, не будучи никогда человѣкомъ малоумнымъ, я и теперь не постарѣлъ настолько, чтобы быть склоннымъ къ какому-либо малоумію. Полагательно, что, когда я сужу, то разсуждаю здраво. Хотя ты и не первой молодости, дѣвица на возрастѣ, свой разумъ природный имѣешь, но я еще старше тебя, еще опытнѣе, къ тому же мужчина. Поэтому меня особенно удивитъ я даже оскорбитъ, если ты не пожелаешь послѣдовать моимъ совѣтамъ и будешь упорствовать въ каковъ бы то ни было дѣлѣ, а тѣмъ паче въ важномъ. Оскорбленіе, тобой мнѣ нанесенное, княжна Прасковья Андреевна, я сочту долгомъ не оставлять безвинно. Какъ монархъ и законы караютъ подданныхъ, имѣя на то высшую власть, такъ и я, въ силу таковой же власти — святой родительской власти надъ чадами, — покараю и тебя. Больше добавлять, полагаю, нечего, ты меня уразумѣла! Ты знаешь, что князь Андрей Ивановичъ Березопольскій и дѣйствіямъ своимъ, и слову своему хозяинъ, владыка, и что двухъ словъ у него нѣту. А теперь, я пойду къ себѣ въ кабинетъ, куда попрошу затѣмъ и васъ обоихъ пожаловать. Надѣюсь, что вы явитесь рука въ рукѣ и что мнѣ придется ждать васъ у того угла моей опочивальни, гдѣ стоитъ кіотъ съ нашими семейными образами.

Князь смолкъ, съ трудомъ поднялся съ кресла, опираясь на пажу, и заковылялъ.

Княжна не подняла глазъ, не видѣла лица отца и, глянувъ въ его сторону, видѣла только, какъ двигались его ноги, какъ одна изъ нихъ ступала просто, а другая слегка волочилась и шуршала по ковру.

Когда князь былъ за дверьми, княжна подняла глаза и взглянула на сидѣвшаго предъ ней генерала. Она невольно прислонилась къ спинкѣ кресла. Лицо ея выразило одно изумленіе. Княжна не вѣрила сама себѣ, что прочла она въ лицѣ его. А она прочла:

«Что же дѣлать, если ты безумно любишь меня и тебѣ такая честь выйти за меня замужъ? Что жъ дѣлать, я рѣшаюсь… Покоряюсь»!

И княжна, отъ природы умная, часто остроумная, совершенно наивнымъ образомъ подумала:

«Какъ смотритъ? Еслибъ у животныхъ было понятіе о томъ, что есть праздники, то какое-нибудь дикое животное непремѣнно глядѣло бы такъ въ торжественные дни. Это — быкъ, или волкъ, празднующій день своего рожденія»!

Княжна присмотрѣлась вновь и снова удивилась.

«Ну, не долго продолжится твое торжествованіе»! слегка озлобляясь, подумала она.

— Достоуважаемая княжна, заговорилъ Орвадзе басистымъ голосомъ и повышая тонъ съ каждымъ словомъ, какъ дьяконъ на эктеніи. — Вамъ, конечно, извѣстно и понятно все происшествіе въ моей душѣ, какое чувствительное дѣйствіе всѣхъ моихъ чувствованій меня подвигаетъ — такъ выразиться подобаетъ — самосердечно, овладѣвъ всѣми моими мыслями и все такое, стало быть, непреодолимое, на всю жизнь полагательно увѣковѣченное и разсчитанное… Ну и, разумѣется, властно всей душой, всѣмъ сердцемъ, отъ полноты души и сердца…

Послѣднія слова Орвадзе произнесъ съ такимъ оттѣнкомъ въ голосѣ, какъ бы чувствовалъ, что уперся лбомъ въ стѣну, которую прошибить совершенно невозможно, какъ ни старайся.

Полина, не смотря на волненіе и смуту на сердцѣ, уже кусала себѣ губы, чтобы не разсмѣяться.

Замолчавъ, Орвадзе засопѣлъ и шипѣлъ, какъ лошадь съ сапомъ.

— Чего позволите надѣяться ожидать съ вашей стороны? выговорилъ онъ, чувствуя, что этимъ вопросомъ онъ сразу и легко минуетъ ту стѣну, въ которую было уперся лбомъ.

— Такъ какъ я, ваше превосходительство, ни полслова не поняла изъ того, что вы изволили сказывать, то не могу и отвѣчать. Скажите просто, что вамъ угодно?

— Оно совершенно вамъ извѣстно, княжна. Да и родитель вашъ сейчасъ объяснилъ тоже со мной… Я имѣю честь просить васъ сочетаться со мною бракомъ.

— Благодарю васъ за честь, но мы люди такіе разные — вы и я — что сочетаться намъ невозможно. Я не могу любить васъ и не могу почитать какъ подобаетъ женѣ мужа. Мы совсѣмъ разнаго поля ягода, генералъ.

— Позвольте, княжна, вдругъ изумился Орвадзе — я не понимаю! Стало быть выходитъ какъ будто вы мнѣ отказываете?

— Да-съ.

— Что: да-съ? Вы отказываете? Не желаете выходить за меня замужъ?

— Совершенно вѣрно.

— Виноватъ, княжна. Я васъ не понимаю.

Полина слегка пожала плечами и не отвѣтила.

Наступила мгновенная пауза и Орвадзе выговорилъ:

— Стало быть, то-ись, вы не хотите? Это — мнѣ отказъ? И я долженъ итти сказать князю, что вы отказали? И послѣ этого, стало быть, что же мнѣ дня черезъ три дѣлать? Опять что ли предложеніе вамъ дѣлать? Обычаи, что ли, у васъ такіе въ Москвѣ? По нашему одинъ разъ дѣлаютъ, съ крайнимъ недоумѣніемъ въ голосѣ говорилъ Орвадзе.

— Ахъ, Боже мой! нетерпѣливо выговорила княжна. — Должно быть у васъ, на Кавказѣ, какіе-нибудь особые обычаи, что люди не понимаютъ самыхъ простыхъ словъ. Я вамъ сказала и повторяю: я за васъ ни за что, никогда не пойду! Я не дѣвочка… Меня нельзя…

— Что же мнѣ теперь дѣлать? вдругъ воскликнулъ Орвадзе, разводя руками.

— Итти къ батюшкѣ и сказать ему, что я отказала. Или, если вамъ не угодно — ничего не говорите. Уѣзжайте. Я сама скажу ему.

Наступило молчаніе. Орвадзе посопѣлъ, угрюмо глядя на княжну, и наконецъ снова развелъ руками.

— Удивительно!.. протянулъ онъ.

Княжна встала и поклонилась. Орвадзе поднялся тоже и вымолвилъ быстро:

— Такъ-таки, стало быть, что называется — наотрѣзъ?

И онъ рѣзнулъ рукой по воздуху.

Княжна молчала.

— Позвольте, я спрашиваю — наотрѣзъ, стало быть, отказываете?

— Отказываю, тихо, но внушительно произнесла княжна.

И слегка поклонившись она пошла изъ комнаты. Но не успѣла она еще дойти до дверей, какъ за ней раздался голосъ Орвадзе:

— Одумайтесь, княжна! Чтобы послѣ не раскаиваться. Вы дѣвица не первой молодости. Да кромѣ того еще… Если мы когда въ жизни столкнемся въ иныхъ обстоятельствахъ — я вамъ отомщу такъ…

Княжна быстро обернулась, взглянула на генерала, хотѣла что-то выговорить, но лицо ея вдругъ прояснилось и она громко расхохоталась неподдѣльно веселымъ и добродушнымъ смѣхомъ.

Хохотъ ея былъ такъ искрененъ и громокъ, что подѣйствовалъ на Орвадзе рѣшительнѣе всякихъ словъ и убѣжденій.

Княжна вернулась къ себѣ все-таки взволнованная и въ странномъ настроеніи. Вспоминая фигуру и слова Орвадзе, она невольно усмѣхалась и изрѣдка смѣялась; думая о томъ, чего ждать немедленно отъ отца, она становилась грустна и тревога охватывала сердце. Наконецъ, она взяла себя за голову.

— Дуняша! Дуняша! начала звать она какъ бы о помощи.

У княжны была горничная, ея ровесница, прежняя товарка и сообщница дѣтскихъ игръ, а теперь почти пріятельница.

Крѣпостную дѣвочку Дуняшу взяли къ княжнѣ, когда имъ обѣимъ было не болѣе десяти лѣтъ. Дуняша играла съ княжной и вмѣстѣ съ тѣмъ была поднянькой, прислуживала днемъ, а въ сумерки и по вечерамъ играла съ барышней въ разныя игры.

Съ годами Дуняша стала для княжны ближайшимъ на свѣтѣ существомъ, которому княжна повѣряла всѣ свои печали и всѣ свои радости. Дуняша, разумѣется, обожала ее и доказала ей свою любовь однажды наглядно.

Она полюбила молодого малаго, принадлежавшаго другому барину, сосѣду по имѣнію князя. Разумѣется, и князь, и княжна согласились на ея бракъ, но желали купить ея жениха для того, чтобы Дуняша оставалась ихъ крѣпостной и при княжнѣ.

Владѣлецъ жениха не согласился продать его. А Дуняша, чтобы остаться около своей дорогой Прасковьи Андреевны, отказалась отъ любимаго человѣка, проплакала полгода, много измѣнилась, похудѣла и подурнѣла, но не измѣнила своей барышнѣ. Съ трудомъ, съ борьбой и болью пожертвовала она собою и своимъ счастьемъ..

Съ тѣхъ поръ Полина еще болѣе полюбила ее.

Разумѣется, теперь Дуняша знала все, что происходитъ въ домѣ. И едва только княжна позвала ее къ себѣ, какъ горничная, или вѣрнѣе, наперсница, прибѣжала испуганная, оѣла около нея на полъ и стала разспрашивать.

Княжна объяснилась въ нѣсколькихъ словахъ.

— Что жъ теперь будетъ, милая барышня? спросила Дуняша. — Высказывали, что князь грозился. Стало быть, теперь намъ съ вами монашкины шапочки надѣвать придется? Мнѣ-то ничего, а вамъ-то каково будетъ въ келейкѣ жить, да къ заутренямъ въ пять часовъ подниматься? — говорила дѣвушка совершенно серьезно.

— Тебѣ-то почему же? удивилась княжна.

— Да вѣдь васъ постригутъ пожалуй.

— Ну меня… А тебя-то за что же?

— Какъ, за что же? Коли васъ постригутъ, такъ и мнѣ надо будетъ постричься.

— Я этого не допущу.

— Что вы! что вы! испуганно замахала руками Дуняша. — Вѣкъ жили вмѣстѣ, а теперь прогоните. Грѣхъ это, барышня! Что же мнѣ тогда удавиться что ли?

Княжна положила руку на плечо дѣвушки, и лицо ея стало грустно.

— Коли такъ, тихо произнесла она, — разумѣется обѣ пострижемся. Ну да это еще впереди. А поди-ка поразузнай: сидитъ ли еще этотъ турка у князя, или ужъ уѣхалъ?

Горничная вышла, вернулась черезъ нѣсколько мгновеній и объяснила, что генералъ все еще въ кабинетѣ у князя и очень громко говоритъ, расхаживая по горницѣ. А князь, должно быть, молчитъ, — его голоса не слыхать.

Просидѣвъ молча болѣе часа, княжна снова послала Дуняшу за справками. Дѣвушка принесла извѣстіе, что генералъ уѣхалъ, далъ швейцару полтинникъ серебряный и сказалъ, не поминать его лихомъ, а что его нога больше въ этомъ домѣ не будетъ.

— Люди-то какъ всѣ обрадовались, барышня! прибавила Дуняша. — Вѣдь всѣ знаютъ, о чемъ рѣчь идетъ. Всѣ боялись этакого барина получить. Онъ, сказываютъ, у себя призоветъ шесть солдатъ, да на своихъ глазахъ прикажетъ троимъ троихъ пороть. А тамъ поротые встанутъ и порятъ этихъ троихъ. Право, ну! Люди сказывали: женится онъ на нашей княжнѣ и будетъ насъ всѣхъ этакъ же заставлять другъ дружку перепарывать.

VII.

Княжна, разумѣется, стала ждать съ минуты на минуту появленія человѣка, который позоветъ ее къ князю. Прошло нѣсколько часовъ, — отецъ ее не вызывалъ.

Подошелъ часъ обѣда, уже въ сумерки, такъ какъ въ домѣ князя часы денные были распредѣлены отчасти на иностранный ладъ, не ради моды, а ради образа жизни хозяина, встававшаго поздно.

Прежде обѣдали, какъ и вся Москва, около полудня, а ужинали часовъ въ восемь, но съ тѣхъ поръ что князь былъ боленъ, онъ только поднимался около полудня и обѣдъ перенесли на сумерки.

Когда княжна уже ожидала встрѣчи съ отцомъ въ столовой, явился лакей и доложилъ, что князь выѣхалъ со двора и приказалъ княжнѣ кушать и его не ждать, такъ какъ онъ, по всей вѣроятности, не вернется ранѣе поздняго вечера.

И весь этотъ день для княжны прошелъ въ томительной неизвѣстности.

На другой день повторилось то же самое. Князь сидѣлъ у себя, не вызывалъ дочери, а она безъ его дозволенія уже давно перестала приходить сама. На этотъ разъ князь приказалъ подать кушать себѣ въ кабинетъ, а княжнѣ — въ ея аппартаменты.

Наступилъ третій день и опять повторилось то же самое. Княжна, разумѣется, тревожилась.

Дуняша собирала всякія справки между людьми и всѣ были одного и того же мнѣнія: "Что-й-то творится! Что-й-то готовится! «

Но что предпринималъ или готовилъ баринъ-князь, конечно, никто не зналъ.

Княжна была увѣрена, что отецъ уже хлопочетъ и справляется въ какихъ-нибудь московскихъ монастыряхъ о правилахъ постриженія въ монахини.

Между тѣмъ единственный человѣкъ, который могъ теперь быть въ большую помощь княжнѣ, не появлялся въ домѣ, не смотря на свое обѣщаніе. Объ князѣ Ильѣ Петровичѣ не было ни слуху, ни духу.

И только на четвертый день послѣ бала у Орлова, княжна узнала, что „братецъ“ сидитъ у князя.

Появившійся Илья Петровичъ объяснилъ дядѣ, что былъ нездоровъ и лежалъ… Отвыкнувъ отъ сильныхъ морозовъ, онъ постоянно простужался и разумѣется клялъ климатъ россійскій и его зиму.

— То-то вотъ, странствующая ты стрекоза, сказалъ князь. — Кабы не шатался всю жизнь въ заморскихъ земляхъ, такъ былъ бы крѣпче… А то погляди на себя: что ты? Перина!

Илья Петровичъ тотчасъ замѣтилъ, что дядя настроенъ желчно и ядовито. Справившись объ здоровьѣ князя и княжны, онъ получилъ въ отвѣтъ:

— Я злюся и собираюсь куснуть… А ей, сударынѣ, что дѣется!.. Она каменная… Ну, да вотъ этимъ проберу…

И князь показалъ племяннику на письменный столъ, гдѣ лежали два большія письма.

— Можешь прочитать надписи, сказалъ онъ.

Илья Петровичъ прочелъ на одномъ конвертѣ: „Въ городъ Рузу, Устиньѣ Савельевнѣ Кузьминой“. На другомъ, было: „Березополье. Макару Макаровичу Трубецкому“.

Надписи эти ничего не сказали Ильѣ Петровичу.

— Это два треуха моей дочкѣ.

— За что, дядюшка?.. Что она васъ любитъ и желаетъ быть при васъ и не хочетъ итти замужъ за кабана… Грѣшно такъ разсуждать…

— Ну, ладно… Это лживое объясненіе. Я тоже не глупѣе тебя. Брось, племянникъ… Скажи лучше… что дѣлать съ собой хочешь, „троякій якъ“, какъ тебя москвичи окрестили!

Илья Петровичъ усмѣхнулся.

— А развѣ это прозвище еще не забыто? спросилъ онъ добродушно.

— Зачѣмъ забывать. Мы свои клички помнимъ. Вотъ если женишься, другую выдумаемъ.

Про Илью Петровича уже давно сочинилъ какой-то досужій шутникъ, что такъ какъ князь — толстякъ, добрякъ и холостякъ, то стало-быть онъ „троякій якъ“.

И хотя въ этомъ прозвищѣ не было не только никакого остроумія, но и простого смысла, тѣмъ не менѣе оно понравилось и всякій москвичъ упорно поминалъ проживавшаго всегда за границей князя не иначе какъ „троякимъ якомъ“.

Одинъ лишь князь -дядя звалъ всегда племянника — странствующей стрекозой и заморскимъ скакуномъ.

— Да, племянничекъ, началъ князь нравоучительно, — кабы женился во-время, такъ не былъ бы заморскимъ скакуномъ. Жилъ бы въ Москвѣ съ женой и дѣтьми. Теперь, поди, въ домѣ-то невѣсты и женихи у тебя были бы, а ты вотъ одинъ, какъ перстъ. Состарился, разбухъ… Гляди, какъ разбухъ! Ишь, тебя во всѣ стороны разнесло! Гляди, рука-то! Нѣшто это рука? Бревно! Да, вотъ этакъ, племянничекъ, еще годиковъ пять-шесть попрыгаешь, повертишься, поскачешь, да и наскочишь, напорешься!

— На что? изумился простодушно Илья Петровичъ.

— Вѣстимо на женщину, или дѣвушку. Да только на такую, которая тебя посадитъ на ладошку на лѣвую, а правой-то прихлопнетъ — и только мокренько останется.

Илья Петровичъ вдругъ залился громкимъ хохотомъ и добродушно заливался долго, такъ что наконецъ слезы показались у него на глазахъ. Веселый и въ высшей степени добрый хохотъ племянника заставилъ и князя Андрея Ивановича улыбаться. Лицо его прояснилось слегка.

— Неужели вы, дядюшка, вымолвилъ удивляясь Илья Петровичъ, — въ самомъ дѣлѣ такъ полагаете, что я въ мои годы способенъ прельститься какой-нибудь бабой и что эта баба меня окрутитъ. Господь съ вами, дядюшка! Какъ же, пятьдесятъ лѣтъ прожилъ — ни одна прелестница никакой силы на меня не имѣла и всѣ женщины были мнѣ что рядъ кочановъ капусты на грядахъ. А вы вдругъ этакое подозрѣваете! Неужто вы вѣрите въ то, что говорите?

— Вѣрю — не вѣрю, племянничекъ, а бываетъ такъ. Старые холостяки при нѣкоторыхъ обстоятельствахъ на шестомъ десяткѣ лѣтъ спотыкаются. Приходятъ у нихъ желанія, какихъ прежде не было — хотя бы желаніе не быть одному, одинокому. Зависть беретъ на всякую семью. У себя-то скучно, а прыгать-то уже нельзя, силы нѣту. Вотъ къ нему сейчасъ сестрица-тоска въ гости пожалуетъ, а за ней сейчасъ братецъ-охъ, да другой братецъ-вздохъ! Вотъ, туда-сюда! Какъ мнѣ быть одинокому? Да куда мнѣ головушку приклонить? Да вонъ какія милыя дѣтки бѣгаютъ на дворѣ! Вонъ людямъ какое счастіе, а у меня никакого нѣтъ! Вонъ какая тамъ хозяюшка ходитъ молодая, такая-сякая, бѣлоглазая, чернолицая, или хоть наоборотъ. А я то все одинъ, да одинъ! Скоро помирать — некому глаза закрыть! Некому состояніе передать! И стало быть я — собака, песъ. Давай надумаемъ, какъ тутъ быть, чѣмъ горю пособить. И пошелъ заглядывать въ разныя рожицы. Приглянулась какая, подумалъ-подумалъ — посватался. Хлопъ! Готово! Отказъ! „Вы бы, говорятъ, пораньше! Время упустили!“ Другой разъ посватался, въ третій, да хоть въ десятый разъ — вездѣ люди-то живутъ зрячіе. Молодца этакого возраста какъ ты, хотя ты и князь, не сразу обожать начнетъ какая дѣвица. Развѣ уже совсѣмъ какая затхлая. Вотъ тутъ сейчасъ и пожалуйте — наемное сердечко, дешевенькую любовишку или покупное счастіе! На деньги все можно получить! И вотъ, глядишь, этакій-то старый холостякъ, какъ ты, мимо цыганскаго табора ѣхалъ и съ женой домой пріѣхалъ!

Илья Петровичъ захохоталъ снова.

— Цыганка-то — еще слава Богу, Хуже пріобрѣтешь, продолжалъ князь. — Не смѣйся! Вѣдьму, племянничекъ, заполучишь — настоящую, изъ Кіева, съ хвостомъ…

Бесѣда дяди и племянника длилась долго, но затѣмъ князь сурово объявилъ гостю, что обѣдать у него нельзя, такъ какъ онъ самъ уѣзжаетъ со двора. На замѣчаніе племянника, что онъ пообѣдаетъ съ княжной-сестрицей — Илья Петровичъ получилъ неожиданный отвѣтъ, отъ котораго даже лицо его слегка измѣнилось. Дядя объявилъ еще суровѣе, что не желаетъ, чтобы онъ видѣлся со своей сестрицей, такъ какъ та „сидитъ якобы подъ арестаціей!“

— Въ ея-то годы! Это не-каковски же? По-кавказски что ли? рѣзко вымолвилъ Илья Петровичъ.

— По-березопольски! вспыхнувъ отрѣзалъ князь.

— Что же это? Насиліе, дядюшка. Это не достойно. Сами вы сейчасъ сказывали, что только затхлая невѣста…

— А значить, что я баловать не позволю, перебилъ князь. — Хоть теперь и лыкомъ я шитый, да все-таки въ лапы никому не дамся. Вотъ два письма написалъ и отсылаю…

— Не пойму я ничего! негодуя и холодно произнесъ Илья Петровичъ, такъ какъ въ сущности думалъ, что уже начинаетъ догадываться въ чемъ дѣло.

— Справлялся я, племянничекъ, насчетъ порядковъ постриженія дѣвицъ дочерей строптивыхъ, и узналъ, что законъ новый есть, отъ матушки Екатерины остался и соблюдается… Силкомъ не постригать дѣвицъ… — Ну что жъ — дѣлать нечего — покорился и другое надумалъ не хуже… А что — узнаешь вскорости…

И князь Андрей Ивановичъ вызвалъ дворецкаго, передалъ ему оба письма и приказалъ тотчасъ снарядить двухъ конпыхъ гонцовъ.

— Такъ положительно не дозволите вы мнѣ повидать сестрицу? рѣзко и сухо спросилъ Илья Петровичъ по уходѣ дворецкаго.

— Сказано разъ! Не переспрашивай. Сиди со мной или уѣзжай.

— Такъ я, дядюшка, уѣду! страннымъ голосомъ выговорилъ князь Илья Петровичъ и не прощаясь вышелъ изъ кабинета, сильно взволнованный.

VIII.

Рязанская вотчина князей Березопольскихъ была хорошо извѣстна въ губерніи. Она не поражала особенно красивымъ мѣстоположеніемъ или какими-либо особенно богатыми постройками, но отличалась отъ всѣхъ сосѣднихъ дворянскихъ имѣній какою-то особенною, порядливою внѣшностью, чистотой, даже изяществомъ и общимъ благоустройствомъ.

Вотчина эта создалась не случайно, безъ плана, въ силу приспособленія къ мѣсту, или по прихоти какого-либо владѣльца, строившагося наобумъ. Лѣтъ шестьдесятъ назадъ она еще и не существовала.

Князь Иванъ Ильичъ Березопольскій, покинувъ Петербургъ по собственной волѣ, во дни наибольшей власти Бирона, пріѣхалъ въ Рязанскую вотчину и нашелъ большой, но неуклюжій, холодный и разрушающійся домъ.

А съ нимъ была семья — молодая жена и младенецъ-сынъ.

Князь, человѣкъ умный, по своему времени очень образованный, ненавидящій праздность и лѣнь, не зналъ, куда дѣваться отъ скуки, очутившись въ добровольной ссылкѣ.

Жить въ домѣ было невозможно. Приходилось поневолѣ строить другой. Зрѣло обдумавъ все до мельчайшихъ подробностей, князь Иванъ Ильичъ рѣшилъ соединить полезное съ пріятнымъ: найти себѣ ежедневное серьезное занятіе, начавъ строиться вновь.

Съ перваго же года онъ увлекся своимъ занятіемъ. Онъ выбралъ въ верстѣ отъ усадьбы мѣсто около маленькой рѣчки, гдѣ былъ лѣсъ, въ которомъ, по счастію, оказались всѣ породы деревьевъ и много дубовъ. И вотъ, по заранѣе начертанному плану, началось созиданіе новой вотчины.

Чтобы не быть стѣсненнымъ въ средствахъ, князь сократилъ всѣ свои расходы, и три четверти ежегоднаго дохода со всѣхъ имѣній было посвящено на это дѣло. Кромѣ того, князь продалъ дальнее имѣніе, на границѣ Казанской губерніи, и крупную вырученную сумму положилъ тоже на стройку.

Возникъ вопросъ, какъ именоваться новой вотчинѣ.

И усадьбѣ на новомъ мѣстѣ было дано то же имя, какимъ именовался родъ князя.

Первою постройкой, къ которой приступили, была простая крестьянская изба съ тремя горницами. Ее поставилъ князь для себя, чтобы жить около своего дѣла. И затѣмъ, изо-дня въ день, изъ мѣсяца въ мѣсяцъ, изъ тода въ годъ, даже зимой, за исключеніемъ декабря и января, шло созиданіе. И длилось оно всю жизнь князя.

Между годомъ, когда была поставлена изба, и годомъ, когда закончился постройкой ткацкій дворъ — послѣднее дѣло князя — прошло около двадцати лѣтъ.

Въ итогѣ появилась: вотчина красивая, а главнымъ образомъ единственная въ своемъ родѣ. Все въ ней было правильно, все въ ней было симметрично. Небольшой домъ, съ колоннадой и террасами по бокамъ, стоялъ на возвышеніи между обширнымъ дворомъ, съ одной стороны, и цвѣтникомъ, съ другой. Налѣво шелъ большой садъ; направо — вначалѣ молодая, едва замѣтная, а теперь уже старая березовая роща, посаженная княземъ.

Всѣ службы, церковь, большой конный дворъ, оранжереи и даже перенесенное сюда село — все соединялось съ домомъ березовыми аллеями. Домъ стоялъ собственно въ центрѣ всего владѣнія. Село разрослось въ первыя же семь лѣтъ, такъ какъ князь постоянно покупалъ крестьянъ и селилъ ихъ у себя. Даже изъ двухъ сосѣднихъ своихъ деревень перевелъ онъ души тоже въ Березополье. Теперь на большомъ селѣ было около 800 душъ.

Самымъ любопытнымъ предметомъ въ Березопольѣ считалось теперь, по мнѣнію сосѣдей, нѣчто находившееся невдалекѣ отъ дома, въ началѣ березовой рощи, и огороженное заборомъ.

Это была та самая изба, въ которой когда-то поселился князь при началѣ своего дѣла.

Онъ оставилъ ее нетронутою, какъ она была, въ видѣ воспоминанія, прося сына не трогать избу и въ свою очередь завѣщать, чтобы она прожила свой вѣкъ, т. е. чтобы избу не поправляли и не трогали, дабы она, какъ все на свѣтѣ, сгинула своимъ собственнымъ концомъ.

Поэтому теперь между палисадникомъ и рощей за заборомъ виднѣлась уже убогая избушка, сѣренькая, покосившаяся, съ прогнившимъ тесомъ на крышѣ. Этой старушкѣ было теперь около 60-ти лѣтъ.

Разумѣется, на всемъ остальномъ лежалъ совершенно иной отпечатокъ. Все было ново, свѣжо, такъ какъ все поддерживалось усердною и искусною рукой.

Въ Березопольѣ, куда никогда почти не заглядывалъ князь Андрей Ивановичъ, гдѣ только разъ погостила недолго княжна, оставалось однако все въ такомъ видѣ, какъ еслибъ владѣльцы никогда не выѣзжали.

Было это потому, что въ вотчинѣ проживалъ человѣкъ, который всѣмъ завѣдывалъ, отъ важнѣйшихъ дѣлъ до мельчайшихъ мелочей. Но когда этому человѣку говорили слово „управитель“ или „управляющій“, то онъ отзывался:

— Помилуй Богъ! Это неправда. Я — дворянинъ!

Этотъ человѣкъ, имѣвшій обыкновеніе начинать рѣчь словами „помилуй Богъ“, былъ душой Березополья, былъ душою всего округа. Трудно было бы найти гдѣ-либо, верстъ на двѣсти кругомъ, кого-либо, кто бы его не зналъ и кто бы отнесся къ нему иначе, какъ съ величайшимъ уваженіемъ.

Прошло уже около пятнадцати лѣтъ съ тѣхъ поръ, какъ личность эта появилась въ Березопольѣ и завѣдывала всей вотчиной.

Князь Андрей Ивановичъ познакомился въ Москвѣ съ небогатымъ дворяниномъ, который только что вынужденъ былъ, ради долговъ отцовскихъ, продать маленькое имѣньице и не зналъ, чѣмъ существовать и куда себя дѣвать.

Это былъ Макаръ Макаровичъ Трубецкой — самый честный, правдивый и кротко-строгій человѣкъ, какого можно было только встрѣтить. Замѣчательною чертой его было то, что онъ никогда не сердился ни за что, кромѣ одной вещи. Онъ слегка сердился, когда на заявленіе его, что онъ Трубецкой, у него спрашивали:

— Князь, или нѣтъ?

Только въ этомъ случаѣ Макаръ Макаровичъ поджималъ губы и говорилъ:

— Почему же непремѣнно князь? Будто ужъ нельзя быть Трубецкимъ и не быть княземъ?

Такъ какъ вопросъ этотъ за его жизнь ему предложили нѣсколько тысячъ разъ, а можетъ быть и сто тысячъ, то кончилось тѣмъ, что это обстоятельство его раздражало. Впрочемъ, въ послѣдніе годы самъ Макаръ Макаровичъ шутя рекомендовался:

— Трубецкой, только не князь.

На приглашеніе князя Березопольскаго быть управителемъ, Макаръ Макаровичъ гордо отвѣтилъ, что дворянинъ въ управители итти не можетъ. Но кончилось тѣмъ, что онъ согласился жить въ Березопольѣ и „завѣдывать“ всѣмъ. Въ письмахъ къ князю по дѣламъ, онъ всегда подписывался: „Вашъ довѣренный“.

. Благодаря Макару Макаровичу, никуда не выѣзжавшему, ни разу не побывавшему за все время въ Москвѣ, но за то часто навѣщаемому сосѣдями, Березополье не только сохранило свой прежній, красивый и изящный видъ, но казалось все какъ бы съ иголочки. А всего новѣе и изящнѣе была церковь.

По отношенію къ храму Божьему Макаръ Макаровичъ былъ особенно внимателенъ. Часто случалось ему вызвать сельскаго батюшку изъ его дома, вести къ церкви и показывать какое-нибудь пятнышко на стѣнѣ, или пятнышко на куполѣ — другой же день утромъ уже появлялись рабочіе.

Не мудрено поэтому, что проѣзжіе, глядя на церковь Березопольскую, произносили зачастую:

— Ай да храмъ! Вотъ такъ храмъ!

Вдобавокъ на колокольнѣ этого храма появился недавно новый, звучный, пѣвучій колоколъ, но не на счетъ владѣльца, а на деньги, скопленныя за много лѣтъ изъ своего жалованья самимъ Трубецкимъ.

И теперь, когда раздавался первый ударъ на колокольнѣ къ заутренѣ, или къ обѣднѣ, Макаръ Макаровичъ крестился съ особеннымъ выраженіемъ на лицѣ.

— Это мой крестничекъ! говорилъ онъ.

И давно всѣмъ было извѣстно это выраженіе. Крестьяне тоже повторяли:

— Это, слышь, крестничекъ Макара Макаровича! Его дѣтище! Въ колоколѣ во всемъ нѣтъ ни полушки княжеской.

Вслѣдствіе постояннаго отсутствія владѣльца, дворня и крестьяне на селѣ такъ сжились и свыклись съ Трубецкимъ, что въ качествѣ дворянина стали его звать давно: „нашъ баринъ“.

Посторонніе часто бывали вводимы въ заблужденіе, и нѣкоторые, пріѣзжавшіе издалека, обращались къ Трубецкому, считая его княземъ Трубецкимъ и самимъ владѣльцемъ Березополья.

— Помилуй Богъ! отзывался Макаръ Макаровичъ. — Я не владѣлецъ и не управитель, я — довѣренное лицо.

Но какихъ-нибудь ребятишекъ на селѣ было бы крайне мудрено заставить повѣрить, что баринъ Макаръ Макаровичъ — не ихъ баринъ. Вдобавокъ всѣхъ ребятишекъ отцы и матери часто пугали:

— Вотъ погоди, пріѣдетъ нашъ московскій-то баринъ-князь, онъ тебѣ задастъ!

И въ умѣ всякаго мальчугана деревенскаго существовала два барина: одинъ — добренькій, живущій тутъ, а другой — гдѣ-то тамъ, на рѣчкѣ, или въ лѣсу, или за полемъ, страшнѣющій, и коли набалуешь, онъ сейчасъ шаркнетъ сюда.

Послѣ этого, конечно, не было ничего мудренаго, что, когда, однажды князь Андрей Ивановичъ пріѣхалъ въ Березополье и молва объ этомъ прошла по селу, то парни и дѣвки, съ дѣтства относившіеся къ нему на извѣстный ладъ, попрятались по избамъ и не мало насмѣшили стариковъ.

Трубецкой помѣщался около дома, въ отдѣльномъ флигелькѣ, гдѣ у него было четыре горницы. Онъ былъ совершенно одинокій человѣкъ. Но былъ ли онъ холостъ, или былъ вдовъ, этого никто не зналъ, такъ какъ на этотъ вопросъ Макаръ Макаровичъ всегда отвѣчалъ уклончиво:

— Помилуй Богъ! неужто все сказывать! Иное и про себя хочется подержать. Ну, холостъ, такъ холостъ, а вдовъ, такъ вдовъ. Ни хуже, ни лучше я отъ этого не буду! Ну, пусть я — вдовый холостякъ!

Вообще про свое прошлое онъ никогда, никому, ничего на передавалъ, и самые лучшіе его знакомые ничего объ этомъ не знали. А знакомыхъ этихъ и даже пріятелей у Трубецкого было много.

Не было почти ни единаго человѣка, который бы относился къ нему враждебно. Всякому Трубецкой чѣмъ-нибудь услужилъ, а если не пришлось услужить, то такъ встрѣчалъ и провожалъ, такія говорилъ слова, что невольно у всякаго являлась мысль:

„Хорошій это человѣкъ!“

Въ затрудненіи ли какомъ, въ бѣдѣ, въ нуждѣ, въ трудноразрѣшимомъ дѣлѣ, при какомъ-либо особенномъ обстоятельствѣ, всякій — и старъ, и младъ — тотчасъ мысленно цѣплялись за Трубецкого.

— Надо къ Макару Макаровичу! было первое слово.

И каждый разъ оказывалось, что не даромъ обращались къ Макару Макаровичу. Онъ и поможетъ чѣмъ въ силахъ, а разсудитъ, и надоумитъ, но проситъ потомъ „не отбояриваться“.

Это выраженіе имѣло особаго рода значеніе.

Когда Трубецкого кто-либо благодарилъ за что-нибудь, то онъ отвѣчалъ:

— Ну вотъ, сейчасъ стали отбояриваться!

При этомъ онъ объяснялъ, что благодарить не надо, что всякій человѣкъ обязанъ всячески помочь ближнему и благодарности не ждать и не требовать. Благодарность есть отплата. Часто благодарность происходитъ изъ гордости, изъ желанія поквитаться и, стало быть, отъ одолжившаго въ нравственномъ смыслѣ отбояриться.

— Вотъ не благодарите, и буду я знать, что вы ко мнѣ что-нибудь питаете. А какъ вы меня отблагодарили на всѣ лады, такъ я и знаю, что вы отплатить захотѣли и отъ меня сердцемъ отбояриться.

Разсужденіе это, темное, было ясно только для самого Трубецкого. Но и весь складъ его разума былъ таковъ. Все хорошо, сердечно, разумно, ясно и вмѣстѣ съ тѣмъ подъ какой-то пеленой.

Всѣ разсужденія Трубецкого — а онъ очень любилъ философствовать — носили на себѣ отпечатокъ той же темноватости.

Сельскій батюшка — человѣкъ недалекій — часто бесѣдуя съ пріятелемъ Макаромъ Макаровичемъ, постоянно смущался.

— Ужъ очень вы „глыбко“ захватываете, говорилъ онъ.

IX.

Однажды, въ концѣ ноября, когда Макаръ Макаровичъ сидѣлъ у себя ввечеру и читалъ старый нумеръ журнала „Зеркало свѣта“, прислуживавшій ему пятнадцатилѣтній мальчуганъ явился въ горницу съ многозначительно-улыбающимся лицомъ.

Мальчикъ, или скорѣй юноша, по росту и сложенію, именемъ Сенька, былъ малый смѣтливый, шустрый, отчасти избалованный Трубецкимъ, но, разумѣется, привязанный къ нему. искренно.

— Чему смѣешься, глупая голова? кротко спросилъ Макаръ Макаровичъ, снимая очки, кладя ихъ на книгу и поворачиваясь на стулѣ, лицомъ къ Сенькѣ.

Онъ сразу прочелъ и догадался по фигурѣ своего слуги, что онъ явился съ чѣмъ-нибудь особеннымъ.

— Гривенничекъ за вами, Макаръ Макаровичъ.

— Врешь, помилуй Богъ!

— Сейчасъ издохнуть — гривенничекъ за вами!

— Тьфу!.. Сколько разовъ тебѣ сказывать, чтобъ бросилъ эту дурацкую прибаутку! Что за глупыя такія слова! Неужто другихъ словъ нѣтъ?

— Виноватъ, Макаръ Макаровичъ.

— Виноватъ, виноватъ! Только и знаешь, что виноватъ! А ты брось! Ну, въ самомъ дѣлѣ помрешь собачьей смертью? Хорошо будетъ?! Ну, въ чемъ дѣло-то?

— А дѣло такое — гривенничекъ, а то и два за вами.

— Да ну, говори! нетерпѣливо отозвался Трубецкой.

— Конный!.. Макаръ Макаровичъ. И отъ кого конный-то? Прямо отъ князя изъ Москвы!

— Что ты! взволновался Макаръ Макаровичъ и тотчасъ же поднялся съ мѣста. — Гдѣ онъ?

— А вотъ тутъ, за дверями.

— А ты лясы точишь… Зови скорѣй!

Сенька шмыгнулъ за дверь, а „завѣдующій“ Березопольемъ стоялъ нѣсколько смущенный.

Князь присылалъ коннаго, или, какъ стали уже называть, „штафетку“, только въ крайне важныхъ случаяхъ, — обыкновенно пріѣзжала подвода.

„Что такое можетъ быть?“ задалъ себѣ вопросъ Макаръ Макаровичъ — и ума не могъ приложить для отгадки.

„Здѣсь все благополучно“, думалъ онъ. „Развѣ тамъ что случилось? Лишь бы только меня въ Москву не требовалъ — безъ ножа зарѣжетъ“.

Послѣдняго пуще всего боялся всегда Макаръ Макаровичъ.

Въ эту минуту вошелъ толстый и высокій малый, поклонился управляющему въ поясъ и, растегнувшись, началъ доставать изъ-за пазухи то, что онъ привезъ. Наконецъ появился большой, завернутый въ замасленную тряпку, предметъ. Когда тряпка была развернута, прибывшій подалъ молча нѣсколько измятый пакетъ.

Макаръ Макаровичъ взялъ его, повертѣлъ и сѣлъ къ столу.

— Ну, а ты съ Богомъ ступай! вымолвилъ онъ. — Поужинай, да завались спать. Назадъ когда приказано быть?

— Ничего не указано, Макаръ Макаровичъ. Стало быть, какъ вы порѣшите: тутъ ли ждать, или завтра назадъ.

— Ну, вотъ прочту, увижу…

Когда княжескій посолъ вышелъ, Макаръ Макаровичъ заперъ дверь на задвижку и съ нѣкоторымъ волненіемъ, надѣвъ очки, началъ читать довольно пространное письмо. Посланіе князя было написано писарскою рукой и лишь подписано имъ.

Прочитавъ первыя строки, Макаръ Макаровичъ ахнулъ и чуть не привскочилъ снова. Изъ первыхъ же строкъ онъ узналъ, что въ Березополье пріѣзжаетъ сама княжна Прасковья Андреевна на жительство. На сколько времени — неизвѣстно, но, во всякомъ случаѣ, вплоть до будущаго лѣта.

— Что такое, помилуй Богъ! Что за притча? Спаси и сохрани! проговорилъ Макаръ Макаровичъ вслухъ.

И онъ пересталъ читать далѣе, будто предчувствуя, что важнѣе этого уже больше не узнаетъ.

— Всякія загадки княжія разгадывалъ, пробурчалъ онъ, — а вотъ эту должно быть никогда не разгадаю! Что же ей въ Москвѣ-то нешто надоѣло, чтобы къ намъ въ глушь ѣхать! Дѣвицѣ! Одной. Ну что же, спаси Богъ! Не мое то дѣло…

И Макаръ Макаровичъ началъ читать письмо. Оно было полно распоряженій на счетъ пребыванія княжны въ Березопольѣ.

Князь писалъ подробно, какіе аппартаменты приготовить, вычистить и вытопить; какіе аппартаменты запереть совсѣмъ я не топить. Кого назначить въ услуженіе княжнѣ. Почти всѣхъ людей князь переименовывалъ и между прочимъ назначилъ дочери въ ближайшія прислужницы двухъ старухъ, изъ коихъ одна уже съ недѣлю какъ умерла, а другая настолько ослабѣла отъ старости за послѣднюю зиму, что ее тоже трудно было приставить къ услугамъ княжнѣ.

— Степанида теперь Господу Богу ужъ служитъ, пробурчалъ Макаръ Макаровичъ. — А Лукерья Егоровна такъ одряхлѣла, что куда ужъ ей горничною или сѣнною дѣвушкой быть. Въ два дня въ постель сляжетъ. Поди, княжна наша, съ позволенья сказать, и чихнуть сама не можетъ. Приказаній сто-двѣсти въ день отдастъ. Къ ней надо кого помоложе…

И продолжая читать различныя мелкія приказанія князя, Макаръ Макаровичъ сопровождалъ ихъ своими замѣчаніями вслухъ. Но послѣднее, что приказывалъ князь — вдругъ поразило Трубецкого настолько, что онъ протянулъ вслухъ многочисленно:

— Что-о-о!..

Этотъ приказъ князя показался ему оскорбительнымъ, и поэтому неудобоисполнимымъ.

— Что жъ я за сыщикъ дался ему! Да и какъ же я могу все знать! Что же я въ замочную скважину подглядывать буду? Да и нехорошее какое занятіе! Я довѣренное лицо по имѣнію, а подглядывать, да подслушивать и наушничать… нѣтъ ужъ, ваше сіятельство, другого кого найдите, а я вотъ что…

Макаръ Макаровичъ всталъ и началъ ходить по горницѣ.

— Да-съ, ваше сіятельство, вотъ что-съ! проговорилъ онъ опять вслухъ еще болѣе взволнованнымъ голосомъ.

Затѣмъ, пройдясь еще нѣсколько разъ, онъ снова сѣлъ, перечелъ окончаніе письма и выговорилъ:

— Нѣтъ-съ… Спаси Богъ, достоуважаемый князь Андрей Ивановичъ. Я въ наушники не пойду…

Приказаніе князя заключалось въ томъ, чтобы Трубецкой имѣлъ княжну подъ постояннымъ бдительнымъ надзоромъ и еженедѣльно отписывалъ князю все, что она дѣлаетъ, говоритъ и кого видитъ, и наипаче, чтобы описывать ея знакомства, свиданія, визиты, или пріемъ сосѣдей.

Такимъ образомъ Трубецкому приходилось сдѣлаться настоящимъ надзирателемъ надъ княжной и доносителемъ обо всѣхъ ея дѣйствіяхъ.

Макаръ Макаровичъ задумался и долго сидѣлъ, не двигаясь. Лицо его потемнѣло и стало грустно. Мысль его ужъ пошла гораздо дальше.

Онъ уже мысленно прощался съ Березопольемъ, гдѣ прожилъ мирно и тихо пятнадцать лѣтъ и куда въ дѣлѣ управленія положилъ всю свою душу. Онъ уже рѣшилъ что отписать князю, уже мысленно получилъ и прочелъ отвѣтъ князя, и уже видѣлъ себя укладывающимся и уѣзжающимъ куда-то…

Но куда? — вотъ вопросъ.

Помогая направо и налѣво изъ собственныхъ средствъ, Макаръ Макаровичъ, за всѣ годы, что управлялъ богатою вотчиной, не отложилъ на черный день ни единаго гроша, а что и скопилъ, то пошло на колоколъ церковный.

Правда, было двѣсти рублей вновь скопленныхъ, но онъ считалъ ихъ не своими. На нихъ онъ обѣщался соорудить два оклада на два образа въ храмѣ Березопольскомъ. Взять ихъ себѣ въ наступившій черный день онъ теперь не считалъ возможнымъ.

Да и что же двѣсти рублей! Долго ли на лихъ проживешь безъ всякаго мѣста и жалованья. Да и куда дѣваться? Итти опять въ управители! къ кому?.. Ѣхать въ Москву обивать пороги и просить! Ни къ чему не поведетъ. Во всѣхъ вотчинахъ, кромѣ самыхъ большихъ богачей, управляютъ простые бурмистры, старосты или дворовые управители. Рѣдко у кого есть довѣренное лицо изъ дворянъ.

Черезъ часъ Макаръ Макаровичъ нѣсколько успокоился, хотя накрѣпко рѣшилъ, что кривить душой не станетъ. Но прежде чѣмъ отписывать князю, надо будетъ переговорить оба всемъ съ самой княжной. Прямо ей повѣдать про это приказаніе князя.

„Помилуй Богъ! Это первое дѣло“, думалъ Макаръ Макаровичъ: „А то мнѣ ей совѣстно будетъ въ глаза глядѣть, хотя и не буду я наушникомъ. Первое дѣло ей надо сказать, а тамъ съ ней вмѣстѣ и разсудимъ, какъ быть. Пускай князь другого кого пришлетъ. Что я ему за Ванька-Каинъ достался!“

Макаръ Макаровичъ легъ спать, но всю ночь вертѣлся съ боку на бокъ и изрѣдка вздыхалъ.

Наконецъ ему приснилось, что кто-то его тащитъ за воротъ, суетъ лбомъ въ дверь и кричитъ:

— Смотри въ дырочку! Гляди, сказывай, что тамъ дѣлается!

И Макаръ Макаровичъ проснулся весь въ поту отъ кошмара. Онъ перекрестился три раза и вымолвилъ:

— Спаси Богъ! И во снѣ-то была неохота наушникомъ быть, а ужъ на яву-то и совсѣмъ не смогу.

Проснувшись рано утромъ, „завѣдующій“ Березопольемъ тотчасъ же принялся за хлопоты.

X.

Не прошло часу времени, какъ всѣ въ домѣ и въ службахъ зашевелились. Дворовыхъ въ вотчинѣ было болѣе полусотни, мужчинъ и женщинъ. Всѣ они жили въ полной праздности, всѣ облѣнились.

Впрочемъ, дворня эта отличалась тѣмъ, что въ ней значительно преобладали старики и дѣти. Почти во всѣхъ семьяхъ были бабушки, дѣдушки и внучата.

Все что было людей возмужалыхъ и не вполнѣ пожилыхъ, все это было въ Москвѣ, въ услуженіи у князя. Въ вотчинѣ оставались, какъ бы на покоѣ, старики, а равно и дѣти московскихъ лакеевъ и горничныхъ.

Тѣ, кто были помоложе, двадцати пяти и тридцати лѣтъ, были всѣ люди необходимые въ имѣніи: слесаря, столяры и вообще всякаго рода мастеровые или знавшіе какое-либо дѣло и ремесло. Благодаря имъ Макаръ Макаровичъ и могъ содержать всю усадьбу въ такомъ видѣ, что она казалась какъ бы съ иголочки.

Извѣстіе, что черезъ нѣсколько времени надо ждать въ имѣніе самое княжну, да вдобавокъ еще на всю зиму, произвело такую сумятицу среди обывателей, какой давно не бывало.

Черезъ полчаса вѣсть уже облетѣла всѣ службы, конный дворъ, ткацкій корпусъ, оранжереи и перелетѣло на село. Въ избахъ тоже началось волненіе, хотя менѣе сильное, чѣмъ въ усадьбѣ.

Разумѣется, всякій отъ мала до велика думалъ и гадалъ:

— Что за притча? Княжна-дѣвица, а не какая-либо старая барыня, вдругъ пріѣзжаетъ къ себѣ въ вотчину, одна, безъ родителя!

И гласъ народа — гласъ Божій — разсудилъ дѣло тотчасъ же, догадался скорѣй, чѣмъ Макаръ Макаровичъ.

Гласъ народа сказалъ, что княжна провинилась и пріѣзжаетъ какъ бы въ наказаніе въ уединенное жительство.

Когда это умозаключеніе княжихъ рабовъ дошло до Трубецкого, онъ воскликнулъ:

— Помилуй Богъ, врете!

Но за то черезъ нѣсколько минутъ и самъ онъ сталъ вѣрить въ эту догадку.

Три дня прохлопоталъ Макаръ Макаровичъ и ни разу не присѣлъ. Прежде всего аппартаменты, которые назначилъ князь для дочери, были тщательно вычищены и вымыты. Мебель выносили, выбивали и опять вносили. Рамы мыли. Во всѣхъ печахъ трещали дрова и уже распространялся сыровато-гнилостный и ѣдкій запахъ угара.

Печи въ усадьбѣ, и то только нѣкоторыя, топились изрѣдка, не болѣе трехъ-четырехъ разъ въ зиму.

Князь былъ врагомъ рубки лѣсовъ, а покупать дрова считалось постыднымъ, и поэтому въ Березопольѣ у дворни и крестьянъ было всего вдоволь, кромѣ дровъ. Это былъ единственный предметъ, въ которомъ всѣ нуждались, и который скупо отпускался.

Однажды, около полудня, Трубецкой пришелъ домой пообѣдать, и въ то же время велѣлъ послать къ себѣ дворовую дѣвушку Евгенію.

Когда Макаръ Макаровичъ сидѣлъ за гречневой кашей, Сенька доложилъ:

— Пришла-съ. Впустить?

— Кто?

— А самая эта Евденья Степановна…

— Ну, зови.

Въ комнату вошла молодая дѣвушка, лѣтъ двадцати на видъ. Только по платью ея можно было узнать, что это простая дворовая.

Евгенія или Евденья, какъ звали ее всѣ, была высокая, стройная дѣвушка. Правильныя черты замѣчательно бѣлаго лица съ легкимъ румянцемъ давали изящный и даже граціозный профиль, а большіе сѣрые, но съ зеленоватымъ отблескомъ глаза поражали всякаго…

Глаза эти имѣли какое-то загадочное, сразу неуловимое выраженіе, сосредоточенно жесткое и „себѣ на умѣ“. Ко всему прибавлялась еще необыкновенная для простой крѣпостной прическа, дѣлавшая изъ нея какъ бы „барышню“.

Волосы ея были острижены съ годъ назадъ, послѣ какой-то трудной болѣзни, и теперь вились локонами. Какъ ни приглаживала и ни причесывала ихъ дѣвушка ради приличія, они завивались и затѣйливыми кудрями падали кругомъ головы ея, красиво обрамляя лицо.

Но ни одинъ человѣкъ изъ дворовыхъ, ни сама дѣвушка не догадывались, что прическа эта краситъ ее.

— Чистая шавка! говорила про нее дворня.

Но однако поневолѣ мысленно сознавалась, что эта шавка — самая красивая во всемъ Березопольѣ.

Евгенія, которой минуло 22 года, была дочерью прежняго главнаго садовника усадьбы, уже давно умершаго.

Садовника Степана всѣ еще помнили. Онъ пользовался когда-то и любовью, и особымъ, уваженіемъ всѣхъ обитателей, хотя считался человѣкомъ не очень добрымъ и злопамятнымъ.

Всѣ хорошо помнили, какъ баловалъ онъ свою единственную дочь, будучи вдовцомъ, и какъ онъ мечталъ откупиться и выйти на волю, ради своей любимицы, чтобы приписаться куда-либо въ мѣщанское общество и устроить получше судьбу красивой дочери, выдавъ ее замужъ за какого-нибудь свободнаго человѣка, пожалуй и купца.

Но однажды, тому уже лѣтъ восемь, при уборкѣ деревьевъ и цвѣтовъ по оранжереямъ въ холодную осень, онъ простудился и черезъ мѣсяцъ былъ на томъ свѣтѣ.

Круглая сирота, Евгенія стала баловнемъ всего Березополья, ради памяти объ ея отцѣ. Когда она осиротѣла, дѣвочкѣ было четырнадцать лѣтъ, но съ тѣхъ поръ отношенія всѣхъ обитателей измѣнились, ибо дѣвушку менѣе любили. И виною этому была она сама.

Богъ вѣсть почему и по какой причинѣ, быть можетъ потому, что послѣ жизни въ холѣ у отца дѣвушка вдругъ очутилась въ семьѣ чужихъ людей, получивъ лишь одинъ уголъ и два платья, но въ характерѣ ея замѣтили перемѣну, дурную и рѣзкую.

Она была менѣе добродушна, часто раздражалась и начала препираться со всѣми. Какъ умная и находчивая, она умѣла зачастую ловко и колко отвѣчать, умѣла, какъ говорится, сдачи дать и безъ ножа отрѣзать такъ, что иной человѣкъ сразу становился, если не врагомъ ея, то ужъ во всякомъ случаѣ недругомъ.

— Эхъ! языкъ у дѣвки! часто говаривали березопольцы. — Ножикъ-языкъ!

И, правда, трудно было рѣшить теперь, добрая ли дѣвушка Евгенія и только вспыльчивая, или просто злая.

Все-таки главною отличительною чертой ея было то, что она не давала себя никому въ обиду и на одно слово отвѣчала десятью. За то не было въ Березопольѣ ни одного человѣка, который бы хоть разъ не былъ слегка обиженъ ею мѣткимъ словомъ или насмѣшкой.

Макаръ Макаровичъ покровительствовалъ Евгеніи только потому, что она была сирота. Онъ ей прощалъ все что могъ. И когда бывали у нея ссоры съ дворовыми, Макаръ Макаровичъ всегда считалъ долгомъ выгораживать ее и, по возможности, брать ея сторону.

Иногда это бывало очень мудрено и, примиряя враждующихъ, Макаръ Макаровичъ всегда говорилъ:

— Спаси Богъ! Сирота вѣдь круглая! Не будь сиротка — и я бы не такъ посудилъ.

И это увѣщаніе дѣйствовало на всѣхъ. Всѣ повторяли то же самое и извиняли Евгенію за все — ея сиротствомъ.

Однако кто-то изъ болѣе умныхъ замѣтилъ однажды въ отвѣтъ Трубецкому:

— Позвольте, Макаръ Макаровичъ, доложить, что кабы много у насъ въ усадьбѣ такихъ сиротъ развелось, какъ Евгенья, такъ добрымъ людямъ и при родителяхъ жить было бы нельзя — загрызли бы они всѣхъ. Вѣдь поди и промежъ волковъ сироты и бобыли тоже есть!

— Ну, Евгенія, — выговорилъ Макаръ Макаровичъ, когда дѣвушка, поклонившись, стала передъ нимъ, — скажу я тебѣ такое диковинное, что ты и не ждешь. Ты не пугайся! Не такъ страшенъ „онъ“, какъ его малюютъ! Помилуй Господи! Я тебя поставлю княжнѣ въ горничныя, — при ея особѣ состоять будешь.

Евгенія улыбнулась, глаза ея блеснули, и видно было, что она не только не испугалась, а напротивъ обрадовалась и польщена этой новостью.

— Не боишься? вымолвилъ Трубецкой.

— Чего же, Макаръ Макаровичъ? Я помню княжну. Давно ли она была у насъ! Она барышня добрая. Саморучно никогда никого не ударила! А мнѣ бы только одно отъ господъ своихъ, чтобы меня въ лицо не били, какъ вотъ по сосѣдству вездѣ водится. Я услужить сначала, вѣстимо, не съумѣю, ну, а тамъ привыкну. При ней кто-нибудь да есть изъ московскихъ. Поди, вѣроятнѣе, все та же Авдотья, какъ бишь, по батюшкѣ-то, забыла. Дуняшей звать. Вотъ она и обучитъ. Нѣтъ, я такъ думаю, Макаръ Макаровичъ, что я заслужу. Да и надоѣло мнѣ сидѣть, сложа руки. Шитво не дается, вязать не умѣю… Въ ткацкій корпусъ сами вы меня опредѣлить не пожелали. Сижу я вѣки-вѣчные, сложивши руки. Просто смерть! Лѣтомъ, сказывается, хоть мухъ ловить можешь, а зимой и того нельзя. Нѣтъ, я очень довольна. Спасибо вамъ.

— Ну и слава Богу! Я такъ и думалъ. Полюбитъ тебя княжна, одѣнетъ сейчасъ, дастъ тебѣ платье изъ своихъ, — ты на чиновницу смахнешь. А касательно сего предмета, усмѣхнулся Макаръ Макаровичъ, подмигивая, — ты, кажется, охотница.

Евгенія весело разсмѣялась, но зеленоватые глаза ея не смѣялись, а только вспыхнули огонькомъ.

— Да, я это запримѣтилъ. Каждый праздникъ, смотришь, ты какую-нибудь обнову нацѣпишь на себя. Бываетъ имъ невѣдомо, откуда у тебя что. Заподозрѣвалъ я, что изъ городскихъ кто навѣдывается и тебя даритъ. То-то!

Евгенія покраснѣла слегка, но не опустила глазъ, а стала смотрѣть въ окно.

— Что же? Не ворую, дарятъ.

— Да кто даритъ-то, сиротинушка моя? Съ какими видами дарить? Небось, городскіе? Небось энтотъ — Петрушка, что изъ лавочки съ провизіей пріѣзжаетъ?

— Нѣтъ, Макаръ Макаровичъ, твердо отозвалась Евгенія. — Онъ точно имѣлъ мысли, но я его еще объ осень такъ осадила, что онъ у меня, какъ ошпаренный котъ, покатилъ отсюда.

— Такъ кто жъ бы такой? А вѣдь дарятъ тебя, сама говоришь?

— Увольте, Макаръ Макаровичъ. Худого тутъ ничего нѣтъ. Да и что же вы видали? Ленточку какую, а то платочекъ, а, то бездѣлуху какую потѣшную. Платьевъ никто мнѣ не дарилъ, все вотъ въ этомъ…

И Евгенія небрежнымъ, совсѣмъ не крестьянскимъ, а нѣсколько изящнымъ жестомъ, тронула пальцемъ свое сѣренькое платьице, ставшее отъ мытья тоненькимъ, какъ батистъ.

— Тебѣ теперь надо будетъ состроить новое платье, рѣшилъ Трубецкой подумавъ. — Коли поступишь къ особѣ княжны, то въ этомъ нельзя. Подумаемъ, увидимъ… Ну, такъ вотъ все… Ступай. Богъ съ тобой.

— Спасибо премногое, Макаръ Макаровичъ, поклонилась Евгенія, радостно улыбнувшись, и снова блеснули ярко ея зеленоватые глаза.

XI.

Дѣвушка быстро вышла изъ флигеля и направилась было въ тотъ корпусъ дома, гдѣ жила, но затѣмъ остановилась, круто повернула и пустилась бѣгомъ въ противоположную сторону.

Невдалекѣ отъ главнаго дома, на дорогѣ, обсаженной березами, которая вела къ церкви, виднѣлся маленькій каменный домикъ въ четыре горницы, выходившій заднею стороной въ господскій цвѣтникъ, гдѣ теперь лишь высился сугробъ.

Евгенія быстро добѣжала до этого домика, именовавшагося „первымъ“ по своему разстоянію отъ барскаго дома. Войдя съ крылечка въ маленькія сѣнцы, дѣвушка сняла съ себя теплую куцавейку, и двинулась въ теплую горницу.

Здѣсь у окошка, на креслѣ, сидѣла маленькая сморщенная, но благообразная старушка и тихо вязала чулокъ.

— А, Евденьюшка! ласково произнесла она и опустила работу со спицами на колѣни. — Ну, садись! А Егорушки нѣту. Въ домъ чинить чтой-то позвали.

— Лукерья Егоровна, диво-дивное! Смотрите-ка какая у меня рожа!

— У тебя, Евденьюшка, не рожа, сама знаешь. Ты пригожая! Вотъ только язычекъ у тебя всему порча.

— Нѣтъ, вы смотрите, Лукерья Егоровна, какое у меня лицо? Грустное, печальное?

— Нѣтъ, радуешься! Ну, говори, чему радуешься? И я буду тоже…

— А вотъ чему, слушайте.

И Евгенія, усѣвшись противъ старушки, начала быстро разсказывать свою новость, немножко видоизмѣняя все, что слышала отъ Макара Макаровича. По ея словамъ, она должна была сдѣлаться вскорѣ чуть не главной горничной при княжнѣ Прасковьѣ Андреевнѣ.

— Стало быть, въ Москву ѣдешь? спросила старушка, но прибавила тотчасъ: — Ахъ, Создатель! Я ужъ забыла! Княжна сама пріѣзжаетъ сюда. Эка память стала у меня…

Старушка, къ которой явилась Евгенія, была личностью, которую наиболѣе уважали всѣ въ Березопольѣ. Хотя она была и дворовая женщина, но какъ-то уже давно обстоятельства поставили ее въ совершенно иное положеніе, чѣмъ всѣхъ остальнцхъ.

Лукерья Егоровна Милованова была вдовой крѣпостного музыканта-скрипача.

Когда-то въ домашнемъ оркестрѣ князя Ивана Ильича онъ былъ первой скрипкой. И будучи человѣкомъ весьма талантливымъ, артистомъ въ душѣ, страстно любившимъ музыку, онъ выдѣлился изъ всѣхъ остальныхъ музыкантовъ. Наконецъ, сталъ дирижеромъ оркестра, но не надолго, такъ какъ давнишняя болѣзнь — чахотка свела его въ могилу.

Музыкантъ и жена его — теперешняя старушка — жили душа въ душу, но жили печально, такъ какъ у нихъ всѣ дѣти, числомъ девять, умирали одинъ за другимъ. Остался въ семьѣ, переживъ роковые годы — десятилѣтній возрастъ — лишь одинъ ребенокъ — сынъ.

Теперь старушка жила вмѣстѣ съ этимъ сыномъ, двадцатипятилѣтнимъ молодцомъ, котораго, конечно, безумно любила.

Всѣ въ Березопольѣ, а равно нѣкоторые сосѣди и городскіе знакомые, относились сердечно къ старухѣ Миловановой и къ ея сыну Егору.

Этотъ Егоръ былъ для всѣхъ и не въ одномъ Березопольѣ Егоромъ Ивановичемъ. Что касается сосѣднихъ помѣщиковъ-дворянъ, то всѣ они, хотя и звали молодца просто по имени, безъ прибавленія отчества, но обращались съ нимъ особенно ласково и внимательно.

Часто, выписывая его къ себѣ съ дозволенія Макара Макаровича, сосѣдніе дворяне, оставляя Егора по нѣскольку дней у себя въ усадьбѣ, не равняли его съ прислугой, посылали ему обѣдъ отъ своего стола, давали отдѣльную комнату, приказывали ключницѣ или дворецкому угощать его.

Егоръ былъ нужный человѣкъ во всякой усадьбѣ. И еслибы князь вздумалъ продавать Егора, то, конечно, покупщиковъ нашлось бы много.

Причина была та, что Егоръ унаслѣдовалъ даровитость и талантливость своего отца. Но искусство его отца было выше, больше уважалось и было нужнѣе. Музыкантъ могъ хорошо устроить свое существованіе, оставаясь крѣпостнымъ; дарованіе Егора было совершенно иное и какъ бы не находило себѣ приложенія. Онъ понималъ это, часто грустилъ и даже упрекалъ обожаемую мать, зачѣмъ она не обучила его играть на скрипкѣ.

Онъ тѣмъ болѣе могъ жалѣть объ этомъ, что самоучкой выучился порядочно пиликать на скрипкѣ, оставшейся послѣ отца.

Егора съ дѣтства, по приказанію князя, котораго ослушаться никто не посмѣлъ, выучили столярному дѣлу. И молодой малый до семнадцати лѣтъ былъ исключительно занятъ тѣмъ, что столярничалъ въ усадьбѣ: чинилъ и клеилъ мебель. Когда же приходилось ему вновь придѣлывать къ какому-нибудь креслу или дивану цѣлый кусокъ, то Егоръ радовался возможности состряпать что-либо болѣе хитрое, чѣмъ сколачивать перегородки, двери и рамы.

Но съ тѣхъ поръ прошло уже много времени. Теперь Егору было уже двадцать пять лѣтъ и онъ уже года съ четыре совсѣмъ бросилъ строгать доски, такъ какъ для грубой столярной работы завелся другой столяръ, благодаря покровительству Макара Макаровича. А Егоръ положилъ всю свою душу на иное дѣло, болѣе хитрое и мудреное.

Имѣя возможность, съ разрѣшенія Трубецкого, ѣздить къ сосѣдямъ и работать у нихъ, Егоръ скопилъ немного денегъ и на нихъ, опять-таки благодаря тому же Трубецкому, выписалъ себѣ изъ Москвы отличный англійскій инструментъ, необходимый для того дѣла, къ которому теперь у него была страсть.

А теперь его исключительнымъ занятіемъ было такое, которому въ деревнѣ и названія еще не придумали. Изъ разныхъ сортовъ деревъ, иногда изъ орѣха и дуба, Егоръ своимъ инструментомъ дѣлалъ разныя фигуры.

Словомъ, онъ былъ рѣзчикъ по дереву, но долго всѣ считали его занятія однимъ баловствомъ и только недавно перестали подсмѣиваться…

Годъ тому назадъ, Егору удалось нѣчто, о чемъ долго толковали и въ Березопольѣ, и въ одной сосѣдней вотчинѣ барина-генерала. Баринъ пожелалъ на какой-то шкафъ о двухъ львахъ придѣлать третьяго льва и для этого выписалъ мастера изъ Москвы.

Мастеръ, дорого обошедшійся, состряпалъ такого льва, что генералъ сначала разсердился, прогналъ мастера и отправилъ обратно въ столицу, а затѣмъ, поставивъ произведеніе его у себя на подоконникѣ, показывалъ сосѣдямъ. И много хохоту возбуждалъ этотъ левъ!

И дѣйствительно, деревянный левъ походилъ на все что угодно, только не на льва.

Генералу посовѣтовали послать за искусникомъ Егоромъ Миловановымъ въ Березополье. Генералъ отнесся къ этому недовѣрчиво и даже презрительно. Но затѣмъ, рѣшивъ, что „попытка — не шутка, а спросъ — не бѣда“, выпросилъ у Трубецкого, недѣли на двѣ времени, его столяра.

Егоръ взялъ заказъ. Въ награду попросилъ: „что пожалуете“, вернулся домой съ кускомъ дуба, который далъ генералъ, и въ первые дни по возвращеніи ходилъ такой странный, что напугалъ даже мать.

Старушка стала бояться, что ея Егорушка хвораетъ.

Онъ ходилъ взволнованный, съ лихорадочно блестящими глазами, мало ѣлъ, бродилъ по усадьбѣ и по селу, будто искалъ что потерянное. Вообще какъ-то свихнулся. Изрѣдка онъ говорилъ матери:

— Матушка, зачѣмъ я взялся! Меня лихорадка треплетъ, какъ подумаю объ этомъ заказѣ.

— Осрамиться боишься? — спрашивала старушка.

— Нѣту. Что мнѣ срамъ? Это же — не грѣхъ какой и не соблазнъ людей! А во мнѣ будто что бурлитъ! Будто какіе бѣсы во мнѣ застряли. Одинъ сказываетъ: „дѣлай — сдѣлаешь!“ А другой сказываетъ: „врешь, ничего не выйдетъ!“' И вотъ, вмѣсто того чтобы работать, я, какъ шалый, и бѣгаю.

Благодаря усовѣщеванію и успокоиванію того же вездѣсущаго и вѣчно кроткаго Макара Макаровича, его любимецъ Егоръ принялся, наконецъ, за работу. Благодаря поощренію и похваламъ Макара Макаровича, черезъ нѣсколько дней онъ страстно втянулся въ работу. И чѣмъ дальше подвигалась она, тѣмъ болѣе сіяло счастьемъ и восторгомъ его лицо.

А лицо его, этого столяра, ставшаго рѣзчикомъ благодаря дарованію, было еще болѣе извѣстно въ околоткѣ, чѣмъ его искусство. Егоръ былъ чрезвычайно красивъ собой, какъ говорятъ въ народѣ: „писаный красавецъ“.

Онъ былъ высокъ, строенъ, мягокъ въ движеніяхъ, съ чистымъ, пожалуй, черезчуръ блѣднымъ лицомъ, съ черными какъ смоль длинными кудрями, съ черными задумчивыми глазами, подъ тонкими будто нарисованными бровями. Небольшой съ горбинкой носъ былъ замѣчательной правильности, а немного толстыя, изящнаго очертанія губы и замѣчательные зубы, которымъ бы обрадовалась всякая красавица, — обрамлялись красиво вьющимися черными усами и бородкой клинушкомъ.

Егоръ былъ настолько незаурядно красивъ, что часто, когда онъ бывалъ гдѣ-либо въ сосѣднихъ вотчинахъ, вызванный для работы, господа призывали его подъ предлогомъ поговорить о работѣ, но собственно съ цѣлью показать его какой-нибудь пріѣзжей гостьѣ. И всегда всѣ единогласно рѣшали, что онъ въ полномъ смыслѣ слова красавецъ парень. Хоть бы дворянину подъ стать!

Лукерья Егоровна, знавшая, что сынъ красавецъ, и гордившаяся этимъ, часто объясняла своему Егорушкѣ, откуда онъ таковъ уродился.

— Родитель твой былъ изъ себя не казистъ, а ты, Егорушка, выходитъ, потрафился въ моего отца. А мой отецъ диковинный изъ себя былъ! Помнится, сказывали, была единожды въ Москвѣ одна богатѣющая, разбитная да веселая вдова. И вотъ она, увидѣвъ его, стала покупать его у барина и стала давать пятьдесятъ рублей, а тамъ двѣсти, и дошла, сказывали, до пятисотъ, только чтобъ получить его себѣ въ скороходы. Да баринъ не продалъ и такъ сказалъ: „Поди-ка, сударыня, другого такого красавца поищи на Руси“. Вотъ ты, Егорушка, весь въ него уродился!

XII.

Въ московскомъ домѣ князя Березопольскаго было попрежнему томительно мирно, будто душное затишье предъ грозой…

Наконецъ однажды, еще до полудня, въ горницы княжны, работавшей за пяльцами, вбѣжала Дуняша какъ помѣшанная и съ такимъ лицомъ, что перепугала свою барышню на смерть…

Княжна вскочила съ кресла и онѣмѣла. Дуняша не могла долго выговорить ни единаго слова.

— Барышня! дорогая! барышня! начала она, задыхаясь.

— Что такое? выговорила княжна дрожащимъ голосомъ.

— Пріѣхала! пріѣхала! повторяла Дуняша. — Ничего не понятно… Всякіе сундуки несутъ… Весь домъ вверхъ дномъ. Въ горницахъ покойной барыни — мебельщики нѣмецкіе… и такое все… Помилуй Богъ! Устраиваютъ у покойной княгини…

И не сразу княжна заставила Дуняшу разсказать порядкомъ, и еще дольше не могла она понять въ чемъ дѣло, потому что когда она сообразила все, то разумъ ея отказывался понимать… Неужели въ этомъ заключалась угроза и месть отца?

Въ домѣ князя появилась очень красивая, никому неизвѣстная женщина, лѣтъ двадцати пяти. Вслѣдъ за ней пріѣхали позы съ поклажей, много сундуковъ, какъ если бы привезли приданое.

Женщина эта — Устинья Савельевна — являлась совершенно какъ снѣгъ на голову, невѣдомо откуда. Но тотчасъ же дворня узнала, или почуяла, что Устинья Савельевна „простого званія“, и хотя писанная красавица, бѣлоручка, но совсѣмъ на барыню не похожа ни рѣчами, ни дѣйствіями.

Разумѣется, сразу всѣ поняли, что въ домѣ завелся соблазнъ на весь городъ.

Дворня была поражена такъ, какъ еслибъ всѣмъ имъ сказали, что ихъ князь пойманъ въ воровствѣ, или какомъ злодѣйствѣ.

Всѣ они знали и привыкли знать, что ихъ князь — уважаемый баринъ на всю столицу, что во всемъ его существованіи нѣтъ и не было „ни сучка, ни задоринки“. А теперь будетъ совѣстно имъ всѣмъ „въ люди глаза показать“.

Княжна была, конечно, гораздо болѣе поражена извѣстіемъ о появленіи въ домѣ невѣдомой красивой женщины, чѣмъ если бы отецъ послалъ ее къ какой-либо игуменьи толковать о своемъ постриженіи. Думая о монастырѣ, или о чемъ-либо подобномъ, княжна впередъ уже почти рѣшила, какъ ей поступить. Въ данномъ случаѣ она совершенно растерялась, ничего не понимала, и на возникавшій предъ нею вопросъ: что изъ всего этого будетъ? не могла ничего отвѣтить.

Однако, вѣроятно, княжна уродилась въ своего отца. Послѣ нѣсколькихъ часовъ смущенія и раздумья, она не расплакалась, какъ сдѣлала бы всякая другая, а озлобилась, чувствовала себя оскорбленною и готовою на отпоръ.

Когда наступилъ вечеръ, часто выбѣгавшая и сновавшая по дому Дуняша, ради доставленія барышнѣ вѣстей, вернулась, быть можетъ въ тридцатый разъ, и объяснила растеряннымъ голосомъ, что ей не приказано ходить и навѣдываться на половину новоявленной Устиньи Савельевны.

Княжна, рано улегшаяся, всю ночь не могла глазъ сомкнуть. Была одна мысль, которая застряла у нея въ головѣ, какъ гвоздь вонзилась въ сердце и заставляла ее страдать, — мысль, что невѣдомая женщина, купленная крѣпостная, или мѣщанка, во всякомъ случаѣ женщина не порядочная, расположилась, по приказазанію отца, въ комнатахъ ея покойной матери.

Это возмущало ее, оскорбляло всѣ чувства.

Полинѣ казалось, что если бы отецъ ударилъ ее въ лицо, избилъ бы собственными руками — ей было бы легче. А подобный поступокъ со стороны князя былъ развѣ только подъ стать ея спроваженному жениху, дикому кавказскому кабану.

На утро, когда княжна поднялась разстроенная, почти больная, ее ожидала новость тоже оскорбительная, но показавшаяся ей пустою и ничего незначущею послѣ всего, что она перечувствовала за ночь.

Она узнала отъ Дуняши, что Устинья Савельевна съ утра взяла въ руки все хозяйство. Князь всѣхъ направлялъ къ ней съ докладами. Поваръ отправился тоже за приказаніями. Дворецкій докладывалъ все касающееся по дому. Ключница, отпустивъ провизію, снесла къ ней всѣ три связки ключей.

Но этого было мало. Устинья Савельевна, узнавъ, что у княжны въ горницахъ свой собственный чайный сервизъ, самоваръ, сахаръ и чай, объявила, что отнынѣ княжнѣ будутъ приносить чай въ чашкѣ на подносѣ изъ буфета.

Княжна тотчасъ поняла по этой первой мелочи, что все идетъ отъ князя, что ее умышленно начнутъ оскорблять и крупными, и мелкими дрязгами, чтобы издѣваться надъ ней.

— Да, выговорила она вслухъ. — Но „онъ“ не понимаетъ должно быть, что послѣ того какъ эта женщина расположилась въ комнатахъ матушки, то онъ меня хоть даже наряди въ посконную рубаху, пошли съ метлой дворъ мести, — мнѣ это уже не будетъ чувствительно и оскорбительно. Онъ началъ неумѣло съ самаго крѣпкаго и остраго удара, а если изводить человѣка, такъ надо было начать съ меньшаго и кончить большимъ.

Княжна была убѣждена, что пойдутъ мелкія оскорбленія, которыя на нее подѣйствовать не могутъ. Ей и на умъ не приходило, что ей предстоитъ еще пущее униженіе.

Прошло дня три. Устинья Савельевна невидимо овладѣла всѣмъ въ домѣ, хотя почти не выходила изъ своихъ комнатъ. Князь сидѣлъ у себя, княжна — тоже. Обѣдъ подавался отдѣльно въ разныя горницы. Все остальное шло какъ бы на старый ладъ.

Только была одна обидная новость.

Отъ зари до зари появлялись гости: пріѣзжали, уѣзжали. И княжна понимала причину этихъ визитовъ москвичей.

Все обширное знакомство князя было очевидно поражено вѣстью, которая обѣжала всю Москву. И всѣ стремились лично удостовѣриться въ истинѣ пробѣжавшаго слуха. Разумѣется, никто изъ гостей не рѣшился спросить у самого князя. Но всѣ на одинъ и тотъ же ладъ опрашивали швейцара, приблизительно одной и той же фразой:

— Правда, будто у васъ барыня завелась?

Швейцаръ, кисло ухмыляясь, отвѣчалъ, разводя руками, что дѣйствительно:

— Приключился такой грѣхъ!

Изо всѣхъ этихъ гостей только двѣ барыни пожелали повидаться съ княжной. Но она отказалась и велѣла сказать, что ей нездоровится и она принять не можетъ.

Прошло еще три дня. Новаго не было ничего, но для княжны оказался еще ударъ, поразившій ее: — отношеніе людей къ Устиньѣ Савельевнѣ. Полина съ ужасомъ убѣдилась со словъ кое-кого изъ лакеевъ и даже замѣтила въ своей Дуняшѣ, что подданные рабы — истые холопы — уже привыкли къ мысли, привыкли къ совершившемуся факту, который надняхъ ихъ устыдилъ, соблазнялъ…

У нѣкоторыхъ людей, которые появлялись въ горницахъ княжны, а затѣмъ и у Дуняши, все-таки передававшей барышнѣ толки въ домѣ, появилось извѣстнаго рода удовлетвореніе и спокойствіе. Появились слова, которыя поразили княжну и ударили какъ ножемъ.

Одинъ изъ людей, мѣнявшій свѣчи въ ея горницахъ, а затѣмъ истопникъ, приходившій топить печи, отворять и закрывать вьюшки и душники, объяснили княжнѣ почти въ однихъ и тѣхъ же выраженіяхъ одно и то же, установившееся въ домѣ, общее мнѣніе:

— Богъ дастъ не хуже прежняго будетъ! Барынька-сударушка, кажись, добрая, сердобольная. Микитѣ приказала выдать кумачу на рубаху. Акульку такъ обласкала, что та по сю пору ахаетъ и крестится.

И это, вдругъ возникшее въ домѣ, сердечное отношеніе холоповъ къ нежданной госпожѣ поразило Полину такъ же сильно, какъ первое извѣстіе объ ея появленіи.

На утро княжну ожидало большее, но за то и послѣднее оскорбленіе.

Около десяти часовъ, княжна, выпивъ чашку чаю, принесенную ей Дуняшей, но доставленную въ ея горницы буфетчикомъ, сѣла за пяльцы, тщетно стараясь занять себя и прервать ходъ тревожныхъ мыслей.

Не прошло получасу, какъ Дуняша вдругъ вбѣжала къ ней и выговорила:

— Идетъ! идетъ! Вотъ ужъ тутъ!..

Княжна выпрямилась и изумляясь смотрѣла въ лицо горничной, боясь понять ея слова.

Но въ ту же минуту отворилась настежь дверь и на порогѣ комнаты появилась высокая, полная и красивая женщина — русская красавица въ полномъ смыслѣ слова. Она остановилась на порогѣ, яснымъ взоромъ окидывая горницу и добродушно улыбаясь.

Если сразу можно было замѣтить, что она красавица, то сразу тоже видно было, что она въ высшей степени добрая женщина.

Княжна сидѣла, выпрямившись, недвижно, и какъ приросшая къ мѣсту. Черезъ мгновеніе она хотѣла подняться, но почувствовала, что ноги у нея отнялись. Понемногу руки ея начали дрожать. Дрожь эта прошла по всему тѣлу, и княжна сама не понимала, что творится съ ней. Въ глазахъ ея мутилось… Красавица, стоящая на порогѣ, представлялась ей какимъ-то громаднымъ чудищемъ, задавившимъ всю комнату, придавившимъ и ее въ креслѣ.

Женщина двинулась и пѣвучимъ голосомъ произнесла что-то, приближаясь. Она протянула руку, стоя уже шагахъ въ трехъ отъ пялецъ. Этотъ жестъ былъ будто ударомъ.

Княжна поднялась и толкнула, отшвырнула пяльцы. Они опрокинулись и упали на полъ между ней и этой женщиной, которая сразу перестала быть чудищемъ, сдѣлалась снова только красивою и полною женщиной, затѣмъ стала какъ будто меньше, ниже, худѣе, мизернѣе.

Княжна все смотрѣла на нее сверху внизъ и ей казалось, что эта женщина все уменьшается, будто таетъ…

„Сейчасъ она будетъ такая маленькая, что ее можно будетъ просто раздавить ногой!“

И наконецъ, какъ бы на половину придя въ себя, княжна произнесла тихо какое-то слово, но она сама почти не сознавала, что говоритъ. И разъ, и два, и три повторила она это слово, но громче, и стала сама понимать, что произноситъ.

Она произноситъ такое слово, которое за всю свою жизнь никогда не выговаривала, а только слыхала его въ устахъ людей. Она кричитъ его наконецъ и такъ, какъ никогда за всю жизнь не кричала ни на кого… На всѣ горницы раздается и повторяется:

— Гадина!

Красавица давно перестала улыбаться и лицо ея измѣнилось. Она что-то говоритъ, но княжна уже вполнѣ сознательно повторяетъ:

— Вонъ отсюда, гадина!

И такъ какъ женщина не двигается, не двинулась, то княжна провела руками по лицу, потомъ шагнула, миновавъ поваленные пяльцы, и быстро выбѣжала изъ своихъ комнатъ.

Когда и какъ очутилась она въ передней, гдѣ всегда сидѣло до десятка лакеевъ, княжна не помнила, но, остановясь на порогѣ въ дверяхъ, она вскрикнула:

— Идите ко мнѣ. Гоните ее вонъ!

Люди повскакали съ мѣстъ, — одни, не понимая въ чемъ дѣло, другіе — понимая и не двигаясь съ мѣста, а только робко переминаясь.

— Я вамъ приказываю! Идите туда. Гоните изъ моихъ комнатъ эту гадину!

Нѣсколько человѣкъ тронулись, прошли мимо нея, трусливо направляясь къ ея комнатамъ. Но въ то же время княжна увидала уже идущую по корридору красавицу.

— Вотъ она! воскликнула Полина, указывая пальцемъ, и съ дрожью во всемъ тѣлѣ. — Берите ее… гоните ее… Я не могу… не хочу!

Она не договорила и не знала даже, что было послѣ этого.

Только спустя нѣсколько времени она увидѣла себя уже лежащею на своей постели. Ей слегка ломило плечо и руку. Около нея хлопотала Дуняша и еще двѣ горничныя.

Княжна поняла, что съ ней почти впервые въ жизни приключился обморокъ, что она упала и ее принесли безъ чувствъ въ ея горницу.

— Въ комнатахъ матушки! тотчасъ же прошептала княжна какъ бы себѣ самой. — Она!.. эта гадина…

И она тихо заплакала, чувствуя, что воля, твердость, всѣ силы душевныя покидаютъ ее…

XIII.

Въ домѣ князя было смущеніе и волненіе среди его обитателей. Въ палатахъ и наборныхъ службахъ помѣщалось до ста человѣкъ дворовыхъ всякаго рода. Княжьи холопы раздѣлились теперь на два лагеря: двѣ трети были одного мнѣнія о недавнемъ происшествіи; одна треть, и даже менѣе, робко выражала свое мнѣніе.

Это меньшинство толковало втихомолку:

— Зачѣмъ ей было къ княжнѣ ходить! Расположилась въ домѣ, забрала все въ руки, начала приказывать, ну и сиди и приказывай. А передъ княжной не ломайся и къ ней не ходи!

Большинство негодовало:

— Какъ же такъ! Что она ей сдѣлала? Пришла съ ласковымъ словомъ, спознакомиться, посидѣть, чайку что ли попить. А княжна ее въ шею! За что же? Она все-таки добрая! Вонъ Игнаткѣ сапоги заказала, а у него еще и старые не худы. Нѣтъ, она все-таки сердобольная. Захотѣла бы, мало бы что могла! Драть бы всѣхъ учла! А барышня на нее:. „Гони вонъ! Въ шею! Въ толчки ее! Валяй ее, треклятую!“ Чѣмъ она треклятая? Неправда! И не хорошо.

На всѣ эти разсужденія дворовыхъ изрѣдка раздавался иной голосъ, говорившій со вздохомъ:

— Эхъ, народецъ! полно вамъ врать-то! Ничего вы то-ись не смыслите, а судите. Холопы вы, хамы!

— А ты не хамъ?

— Хамъ-то хамъ. Того же поля, да другая вишь ягодка. Въ эфтихъ дѣлахъ намъ помалкивать надо. Подь-ка вотъ спроси у батюшки приходскаго, онъ про все это судитъ. А то ступай къ графскимъ людямъ, у нихъ спроси, какъ тамъ все это разсудили. Нашего-то, можетъ, теперь иной дворянинъ къ себѣ на порогъ не пуститъ за обиду, учиненную своей единокровной дочери.

На второй же день волненіе въ домѣ усилилось, такъ какъ стало извѣстно распоряженіе князя, чтобы на утро была готова дорожная карета шестерикомъ и лошади на три подводы для поклажи. Четверымъ людямъ было указано готовиться въ отъѣздъ изъ Москвы на долгій срокъ.

Кто и куда ѣдетъ на утро — было неизвѣстно. Дворня тотчасъ рѣшила, что князь отправляетъ Устинью Савельевну куда-либо изъ Москвы изъ-за того, чтобы не было столкновеній: между ней и княжной.

И въ этотъ вечеръ холопское общественное мнѣніе единогласно одобрило предполагаемое рѣшеніе князя.

Вѣстимо! Какъ же можно — въ одномъ домѣ! Покоя не будетъ! Нѣтъ-нѣтъ и сцѣпятся! Да и не годно оно! Какая ни есть добрая, а все-жъ-таки ей тутъ не мѣсто. Будь онъ одинокъ, иное дѣло.

Только княжна и Дуняша знали, кто на утро уѣзжаетъ изъ Москвы.

На другой день послѣ срамного происшествія въ домѣ, княжна получила отъ отца письмо или, вѣрнѣе, сложенный листъ бумаги съ исписанною первою страницей. Посланіе, принесенное дворецкимъ на подносѣ, было слѣдующаго содержанія:

„Не любезная, ибо непочтительная дочь, княжна Прасковья Андреевна! Не на то дѣти родятся на свѣтъ, чтобы, придя въ возрастъ, перечить своимъ родителямъ и омрачать своими поступками ихъ земное существованіе. Печася о твоемъ добрѣ и благолучіи, жизни, я разсудилъ сочетать тебя бракомъ съ достойнымъ человѣкомъ. Въ твои годы такой супругъ — находка. Ты расположила оставаться въ дѣвицахъ и, будучи по моему разсужденію уже въ зрѣлости, имѣешь право соблюсти свою жизнь на свой ладъ, хотя этотъ твой ладъ и совсѣмъ не ладенъ. Твое это дѣло, Богъ тебя прости! Живи какъ хочешь. Но дозволь, княжна Прасковья Андреевна, и родителю твоему начать жить какъ онъ хочетъ, тоже на свой ладъ. Мнѣ опостылѣла моя одинокая судьба на подобіе ученаго дрозда въ клѣткѣ. Пространнѣйшихъ разсужденій не почитаю благоприличнымъ излагать своей дочери-дѣвицѣ. Будемъ отнынѣ — я самъ по себѣ, а ты сама по себѣ. Я найду мои радости и мои утѣшенія въ особѣ, мнѣ преданной. Ты ищи себѣ свои пользы. Не нуждаешься — совсѣмъ не ищи. Сиди да посиживай въ старыхъ дѣвкахъ! Но поелику намъ подъ одной кровлей тѣсно и тошно, предлагаю я тебѣ, Прасковья Андреевна, собираться и, захватя всѣ свои лично тебѣ соотвѣтствующіе пожитки, на утро выѣзжать на жительство въ нашу Рязанскую вотчину. Покуда я живъ и покуда ты не замужняя, тамъ тебѣ и жить. Когда помру, твори свою волю. Все будетъ твое. Но знай, княжна, и заруби себѣ на носу два понятія. Первое понятіе будетъ: у меня къ тебѣ родительскихъ чувствій ни на алтынъ. А второе понятіе будетъ: ни единаго родового клока, ни единой крѣпостной душеньки, ниже младенческой, отъ меня на сторону ни продажей, ни даромъ не уйдетъ. И изъ всего княжьяго-Березопольскаго имущества родового и мною пріобрѣтеннаго, ни щепотки неприличнымъ дворянину способомъ на вѣтеръ не пойдетъ. Все отъ ложки до плошки, отъ нитки до свитки перейдетъ къ тебѣ по закону наслѣдія. Коли же перепадетъ отъ меня какая подачка на-сторону, то будетъ она не изъ иждивенія отцова и дѣдова, а моя пріобрѣтенная, кою я кому хочу, тому и дамъ… Ну, прости, до свиданія предъ Судомъ Господнимъ. Отецъ твой князь Андрей“.

Перечитавъ нѣсколько разъ это посланіе, княжна взволновалась и не знала, какъ отнестись къ распоряженію отца. То ей чудилось, что ссылка въ деревню на невѣдомый срокъ еще хуже и тяжелѣе жизни въ какомъ-либо московскомъ монастырѣ, то казалось ей, что отецъ распорядился сравнительно милостиво.

Въ вотчинѣ ожидало ее однообразное, тоскливое существованіе, но все-таки жизнь не будетъ вполнѣ испорчена. Все-таки на ней не будетъ монашескаго одѣянія. Она не будетъ, заживо погребена.

А сколько можетъ продлиться эта ссылка? Лѣтъ около пятнадцати. Отцу теперь шестьдесятъ лѣтъ. Онъ еще очень бодръ, отъ послѣдней болѣзни поправляется замѣтно. Онъ легко можетъ прожить еще двадцать лѣтъ. Когда она станетъ свободна, то будетъ почти старухой. Да, но въ будущемъ, когда-нибудь она станетъ все-таки свободна! А еслибъ отецъ постригъ ее теперь, то въ будущемъ уже ничего не жди. Она бы тотчасъ же была заживо погребена.

Княжна ничего не отвѣтила, не написала отцу, и сидѣла въ углу своей спальни, то понурившись подъ гнетомъ мыслей обо всемъ происшедшемъ, то успокоившись вдругъ, смотрѣла бодрѣе и мечтала о томъ, что въ богатой и красивой вотчинѣ — Березопольѣ, гдѣ домъ полонъ какъ чаша, гдѣ великолѣпные сады, оранжереи, конскій заводъ, до тысячи крѣпостныхъ, великолѣпный храмъ, сооруженный дѣдомъ, и наконецъ сосѣдство — жить можно не тоскуя.

Княжна знала, что тамъ много сосѣдей-дворянъ средней руки, которые живутъ постоянно, круглый годъ. Когда-то, лѣтъ пять тому назадъ, она провела тамъ немного времени, но сравнительно не дурно, пожалуй даже пріятнѣе, нежели въ иную зиму въ Москвѣ.

„Одного надо желать“, прибавила мысленно княжна, „чтобы это распоряженіе не было отягчено другимъ и чтобы мнѣ тамъ тоже не приказали приносить чашку чаю изъ буфета“.

Размышленіе княжны было прервало Дуняшей.

— Барышня, милая, ничего не пойму… Скажите, ради Создателя! Мнѣ сейчасъ — строжайшій указъ всѣ ваши платьица, ежедневныя и все самое потребное укладывать. Ѣдемъ, что-ли, куда?

— Ѣдемъ, Дуняша, въ Березополье.

— Ахъ ты, Господи! воскликнула Дуняша и начала креститься. — Вотъ хорошо-то! И на долго?

— Нѣтъ, Дуняша, не на долго. Такъ на пятнадцать, или на двадцать…

И княжна умышленно не договорила.

— Дёнъ? добавила Дуняша опечалившись.

Княжна улыбнулась.

— Пятнадцать или двадцать лѣтъ, Дуняша. Вернемся мы съ тобой оттудова — двѣ старухи.

— Слава Тебѣ Господи! воскликнула дѣвушка и начала опять креститься.

— Чему же ты радуешься?

— А вы-то развѣ не радуетесь? А въ Страстной монастырь, или въ Дѣвичій лучше бы было?

Княжна не отвѣтила.

Дуняша съ сіяющимъ лицомъ стояла, думала о чемъ-то и изрѣдка принималась креститься. Радость дѣвушки подѣйствовала на княжну. Лицо ея также прояснилось. Она встала и выговорила бодро:

— Ну, давай укладываться!

На зарѣ во всемъ домѣ было уже извѣстно, что выѣзжаетъ изъ дому не Устинья Савельевна, а высылаютъ на житье въ деревню самое княжну. И то же холопское общественное мнѣніе разсудило дѣло сразу:

— Подѣломъ! Не озорничай! Противъ родителя не ходи! Его власть родительская.

XIV.

Рано утромъ у подъѣзда появилась дорожная карета, привезенная двумя лошадьми, которыхъ тотчасъ отпрягли, такъ какъ карету привезли для укладки. Все утро домъ былъ на ногахъ. Кто носилъ всякую поклажу изъ горницъ княжны въ карету и на подводы, стоявшія на дворѣ, а кто просто сновалъ по горницамъ безъ дѣла, ради ротозѣйства.

Выѣздъ предполагался около полудня, но, какъ всегда, не могъ состояться. Не все было готово. Да и поваръ съ дорожной провизіей запоздалъ. Устинья Савельевна приказала такое дорожное заготовить, что въ цѣлыя сутки не успѣешь состряпать: и жареное, и вареное, и копченое, и печеное.

Въ сумерки княжна медленною походкой прошлась по своимъ опустѣлымъ горницамъ. Все было уложено. Вездѣ былъ безпорядокъ, соръ и слѣды какъ бы прошедшаго урагана. Мебель сдвинута съ мѣстъ, выдвижной ящикъ изъ комода спальни оказался на письменномъ столѣ кабинета. Простая метла стояла въ гостиной примкнутой къ дивану. Зачѣмъ она тутъ появилась, какая въ ней тутъ оказалась нужда — трудно было угадать. Теплое дорожное платье лежало на доскахъ пустой кровати. Въ углу рабочей горницы княжны бросилась ей въ глаза книжка, очевидно забытая и оброненная на полъ. Ея библіотечку, томовъ въ полтораста, носилъ съ утра и укладывалъ въ отдѣльный ящикъ какой-то дворовый. Началъ онъ еще, на зарѣ, и въ полутемнотѣ вѣроятно потерялъ эту книгу.

Княжна подошла, уже было наклонилась, но вдругъ ей пришла странная мысль:

„Какая это книжка? Загадаю я на нее! О чемъ она толкуетъ — такова будетъ и жизнь моя въ Березопольѣ“.

Княжна нагнулась, подняла книгу, развернула и увидала, что это переводный съ французскаго романъ, который нѣсколько разъ собиралась прочесть, но никакъ не могла найти. Она не видала его на полкѣ. Очевидно, онъ завалился куда-нибудь, а теперь оказался одинъ, когда всѣ книги уложены.

Княжна раскрыла и прочла: „Безуміе отъ любви, описаніе превратностей жизни аббата Сенъ-Дидье“. Не зная романа, княжна не знала, какой отвѣтъ получаетъ она на загаданное.

— Безуміе отъ любви! прошептала княжна, стоя съ книгой въ рукахъ. — Такого быть у меня не можетъ! Не только безумія, но и просто любви никогда я не чувствовала ни къ кому. Не такова знать уродилась!

Княжна вздохнула, въ то же мгновеніе будто посторонній голосъ зашепталъ ей на ухо:

„Неправда, не лги! Ты готова была любить не разъ. Вспомни! Но что остановило тебя? Полная увѣренность, что ты не найдешь отвѣта, что на твое большое, сильное чувство не получишь ничего, кромѣ пренебреженія и шутокъ, или еще больше уязвляющія сердце — чувства уваженія и почтенія. Нѣтъ, ты можешь любить! Еще сможешь и въ будущемъ! Да и почемъ знать? Свѣтъ не клиномъ сошелся. Березополье тотъ, же міръ Божій. Тамъ есть люди такіе же, какъ и въ Москвѣ. Тѣ же дворяне. Но тамъ народъ менѣе испорченный, болѣе простой и искренній. Быть можетъ именно тамъ ты и найдешь свое счастье“.

Но въ отвѣтъ на этотъ тайный голосъ, княжна гордо выпрямилась, какъ бы вдругъ оскорбленная, и выговорила вслухъ:

— Какой вздоръ! Какъ не стыдно! Пора бы, кажется, ужъ перестать! Хуже всякой дѣвчонки размечталась! И когда же? Когда надо садиться въ карету и отправляться въ ссылку по указу родительскому.

Въ сумерки все было окончательно готово, но передъ тѣмъ, чтобы впрягать шестерикъ сытыхъ коней въ дорожную карету, люди, какъ бы сговорясь, начали повторять одно и то же.

— Какъ же теперь выѣзжать? Солнце на закатѣ. Стемнѣетъ сейчасъ. Какой же это выѣздъ въ дальній путь?

Дѣйствительно, по давнему обычаю, никто никогда не выѣзжалъ къ вечеру. Было принято и изъ Москвы, и изъ вотчинъ выѣзжать рано утромъ, почти еще ночью, ѣхать весь день если возможно и если есть подстава, но, по большей части, въ сумерки останавливаться на ночлегъ.

Пока люди толковали объ этомъ, князь, сидя у себя и уже давнымъ-давно не видавшій дочь въ глаза, былъ занятъ тѣмъ же вопросомъ. Но кромѣ того онъ былъ озадаченъ и другимъ: проститься ли съ дочерью?

Раза два онъ приподнимался съ мѣста, бралъ свою палку и прихрамывая шелъ къ столовой, черезъ которую надлежало пройти, чтобы навѣстить дочь. И онъ каждый разъ невольно останавливался передъ дверьми.

„Что я ей скажу? Что она будетъ говорить? Къ чему это поведетъ?“ начиналъ онъ мысленно разсуждать. „Она ослушница воли родительской и виновата. А я, старый хрѣнъ соблазнъ на всю Москву пустилъ. Тоже виноватъ и пуще всѣхъ передъ дочерью. Кому же у кого прощенія просить? О чемъ же намъ говорить? А поцѣловаться трикраты, какъ христосуются на Пасхѣ съ приходскимъ пономаремъ, — лучше не надо. Прости, дочка. На томъ свѣтѣ увидимся и тамъ насъ разберутъ — кто правъ и кто виноватъ былъ въ этой юдоли“.

И князь возвращался на мѣсто. Въ сумерки, по докладу дворецкаго, что все готово и будетъ ли приказаніе закладывать лошадей, князь послалъ спросить у дочери: „какъ ей угодно, выѣзжать ли тотчасъ, или переночевать и выѣхать на утро, пораньше.“

Княжна, смущаясь, встрѣтила посланнаго. Она ждала, что отецъ позоветъ ее прощаться, хотя тоже боялась свиданія, не зная, о чемъ имъ заговорить. Да и заговорить ли? Но проститься все-таки бы слѣдовало… У него одна дочь! Вотъ къ чему привели ихъ „парадныя“ отношенія съ отцомъ.

Когда дворецкій, вмѣсто предложенія пожаловать къ князю, спросилъ по княжему указу „какъ ей угодно, выѣзжать ли тотчасъ, или на утро“, — княжна выпрямилась и выговорила сухо:

— Доложи, батюшкѣ: выѣду какъ имъ угодно.

Минуты черезъ три дворецкій появился снова и доложилъ барышнѣ:

— Князь приказали сказать: какъ вамъ угодно.

— Поди, скажи князю, что я сдѣлаю, какъ имъ угодно, сухо выговорила она.

Дворецкій вышелъ, но черезъ двѣ минуты явился рысью обратно на порогъ горницы и произнесъ болѣе тревожномъ голосомъ:

— Князь приказали сказать: какъ вамъ угодно.

— Поди, скажи князю: какъ имъ угодно! точь-въ-точь такъ же сухо отозвалась княжна.

Дворецкій, сообразивъ, что предстоитъ ему, не двигался и мялся на мѣстѣ, жалостливо поглядывая.

— Что же ты! повелительно произнеала княжна.

— Слушаю-съ! робко вымолвилъ тотъ и исчезъ въ дверяхъ.

Но онъ не пошелъ къ князю, а пройдя нѣсколько горницъ, вышелъ въ переднюю. Тамъ онъ сѣлъ на лавку и вымолвилъ вслухъ:

— Что же мнѣ дѣлать? Вѣдь это, наконецъ, того, выбѣгаешь себѣ бѣду, нарвешься на рожонъ.

Посидѣвъ нѣсколько мгновеній, дворецкій, однако, сообразилъ, что онъ этакъ все-таки попадетъ въ отвѣтъ, и тотчасъ же трусливо направился въ кабинетъ князя.

Когда онъ появился у отворенной двери, собираясь разинуть ротъ, чтобы повторить снова и снова ту же фразу, князь по лицу холопа догадался, что именно онъ услышитъ. И не дожидаясь, крикнулъ нетерпѣливо:

— Вонъ!

Дворецкій выскочилъ улыбающійся и радостный. Гроза, въ чужомъ пиру похмѣлье — минули его, а его путешествію былъ положенъ предѣлъ.

Прошло около часу — и на вопросъ кучеровъ, закладывать ли наконецъ, дворня отвѣчала:

— Не знаемъ! надо спросить….

На вопросъ дворни дворецкій отвѣчалъ:

— Не знаю!

На вопросъ другихъ Дуняша отвѣчала то же слово и, обратясь къ барышнѣ за разъясненіемъ вопроса, получила отъ княжны отвѣтъ:

— Не знаю, какъ князю угодно.

Наступилъ вечеръ. Лошадей не закладывали. А у княжны въ спальнѣ Дуняша снова устраивала постель на ночь.

Въ домѣ всѣ уже знали, что на зарѣ лошади должны быть готовы и состоится выѣздъ. Но кто такъ приказалъ — было неизвѣстно. Собственно, никто не приказалъ.

Княжна легла спать рано, но взяла въ руки найденную на полу книжку, чтобы чтеніемъ на сонъ грядущій разогнать тяжелыя думы. Прошло часа два, а она не тушила свѣчи и все читала. „Безуміе отъ любви аббата Сенъ-Дидье“ было мало интересно само по себѣ; но вѣдь княжна загадала на содержаніе этой книги. Книжка должна была отвѣтить ей — какая жизнь начнется для нея тамъ въ Березопольѣ, въ глуши трущобы.

И съ первыхъ же главъ отвѣтила прямо… Такъ по крайней мѣрѣ показалось княжнѣ.

XV.

Въ первыхъ числахъ декабря, за два дня до Николина дня, въ Березопольѣ было съ утра замѣтно особенное движеніе среди населенія усадьбы, а равно и на деревнѣ.

День занялся ясный, сверкающій, веселый, но за то на дворѣ было до тридцати градусовъ морозу.

Все Березополье имѣло праздничный видъ. Много крестьянъ сновало между селомъ и усадьбой; приходили на барскій дворъ справляться въ одиночку и гурьбой. Дворня тоже мало сидѣла по горницамъ и часто появлялась на дворѣ и на дорогѣ въ аллеѣ между домомъ и церковью.

Благодаря морозу, все, что появлялось на улицѣ, двигалось шибко. Снѣгъ, будто кованный изъ алмазовъ, сверкалъ, и звучно, почти весело скрипѣлъ подъ ступнею каждаго. У всякаго гуляющаго, а тѣмъ паче бѣгущаго, вырывался изо рта дымокъ, видимый издалека. Всѣ были румяны.

Всѣ бородатые, и пожилые, и молодые, равно, ходили сѣдыми дѣдушками съ бѣлыми усами. У мальчугановъ тоже была сильная сѣдина на кудряхъ, которыя выбивались изъ-подъ шапокъ. Даже красныя дѣвицы ходили съ сѣдыми бровями и рѣсницами.

Всѣхъ расшевелилъ государь-морозъ и всѣ будто радовались ему, — только носамъ да ушамъ было обидно отъ нещадныхъ щипковъ его.

У всѣхъ березопольцевъ было одно на умѣ и на языкѣ.

Одни говорили:

— Наша барышня!

Другіе повторяли:

— Прасковья Андреевна.

Въ это утро, по разсчету Макара Макаровича, должна была прибыть изъ Москвы княжна. Еще наканунѣ распорядился онъ всѣмъ для пріема владѣлицы Березополья. Все было приготовлено къ торжественной встрѣчѣ.

Еще съ вечера былъ отправленъ умный малый, верхомъ, верстъ за 15 на Рязанскую дорогу, чтобы при видѣ экипажа княжны скакать маршъ-маршемъ съ вѣстью. Но за шесть верстъ отъ усадьбы выѣхалъ на зарѣ и сталъ на дорогѣ другой конный, который долженъ былъ, перехвативъ вѣсть, скакать еще шибче прямо въ Березополье.

Такимъ образомъ Трубецкой разсчитывалъ, что 15 верстъ двое конныхъ по очереди проскачутъ не болѣе 35 минутъ. А на то же разстояніе для дорожной кареты княжны понадобилось бы не менѣе какъ часъ съ четвертью.

Надо было выиграть время, чтобы успѣть распорядиться торжественною встрѣчей.

Около полудня Макаръ Макаровичъ уже нетерпѣливо бродилъ по своимъ горницамъ. Уже раза три побывалъ онъ въ домѣ и обошелъ аппартаменты, приготовленные для княжны. Разъ десять отворялъ онъ заслонки печей и все нюхалъ, нѣтъ ли угару. Затѣмъ онъ ворочался къ себѣ, садился, но тотчасъ же вставалъ и, волнуясь, опять сновалъ по своимъ маленькимъ комнатамъ.

Одна мысль, выразившаяся въ четырехъ словахъ, не покидала его, и наконецъ Трубецкой сталъ повторять вслухъ:

— Запоздаетъ! Обида! Все пропало!

Дѣйствительно, если княжна явится въ Березополье ввечеру, то все пріуготованное управителемъ торжество будетъ невозможно, и придется его отложить на утро.

Когда на стѣнныхъ часахъ Макара Макаровича стрѣлки стали приближаться къ двумъ часамъ, онъ не выдержалъ.

— Спаси Богъ, какъ обидно! воскликнулъ онъ. — Вѣдь часа еще черезъ два темнѣть начнетъ!

И не зная, что ему дѣлать, куда дѣваться отъ нетерпѣнія, Трубецкой быстро вышелъ и направился на конный дворъ. Еще быстрѣе, у себя на глазахъ, приказалъ онъ заложить рысака въ маленькія бѣговыя санки и, захвативъ кучеренка, стрѣлой понесся по аллеѣ къ церкви, мимо которой шла дорога въ городъ.

Макаръ Макаровичъ, миновалъ храмъ, выѣхалъ по дорогѣ, извивавшейся черезъ голую бѣлую равнину. Здѣсь онъ остановился и долго тщетно вглядывался пристально впередъ. Нигдѣ не видно было ни единой живой души.

Мѣсто было высокое и отсюда во всѣ стороны разстилалась безконечная панорама, россійская, незатѣйливая бѣлая безконечная простыня съ темными пятнами, образуемыми лѣсомъ или деревушками. Черезъ часъ Трубецкой вернулся нехотя домой и пригорюнился…

Что онъ предчувствовалъ — то и случилось, но еще хуже… Уже было почти совсѣмъ темно на дворѣ и нѣсколько звѣздочекъ замигали въ темнѣющихъ небесахъ, когда въ усадьбѣ появился экипажъ шестерней, а за нимъ три подводы на. тройкахъ, съ поклажей. У Макара Макаровича, глянувшаго въ окошко, ноги подкосились отъ изумленія и обиды. Конныхъ никакихъ не бывало, а княжна уже въ усадьбѣ. Нахлобучивъ шапку, управитель бросился бѣгомъ изъ дому въ-догонку за проѣхавшими мимо него во дворъ усадьбы.

— Это за притча! гдѣ же конные? прозѣвали, разбойники! Или она ихъ не допустила впередъ упредить меня? бормоталъ старикъ, вбѣгая въ ворота.

Усадьба и дворъ уже были не тѣ, преобразились…

Экипажъ, колокольчики, ржаніе лошадей, говоръ пріѣзжихъ и суета будто вдохнули жизнь, душу въ вѣчно пустой и какъ бы одичалый дворъ усадьбы. Паръ густыми облаками шелъ по морозу отъ всѣхъ коней, а среди этихъ облаковъ сновали люди и гудѣли веселые голоса.

Дверцы кареты уже растворились, когда Макаръ Макаровичъ подбѣжалъ къ ней. Опоздай онъ на одно мгновеніе — и княжна вышла бы на подъѣздъ безъ него. Старикъ чуть не задохся, чуть не упалъ, ибо раза два поскользнулся, несясь рысью черезъ дворъ къ этой каретѣ; но все-таки поспѣлъ за время.

Едва переводя дыханіе, онъ протянулъ руки и сталъ высаживать княжну. Не смотря на сумракъ и смущеніе, Макаръ Макаровичъ сразу разглядѣлъ лицо владѣлицы и сразу сообразилъ многое.

Лицо княжны было, дѣйствительно, настолько грустно, что эта грусть во всѣхъ чертахъ его невольно бросалась въ глаза.

Княжна молча вышла на подъѣздъ. Молча вошла въ большую освѣщенную швейцарскую и, остановившись, выговорила, не обращаясь ни къ кому:

— Куда? Гдѣ мнѣ приготовлено?

Побѣжавшіе впередъ съ огнемъ двое людей показали ей направленіе, и она двинулась.

— Подите, попросите ко мнѣ господина Трубецкого, выговорила княжна.

— Я… вотъ онъ-съ… Спаси Богъ… вотъ я-съ… проговорилъ Макаръ Макаровичъ страннымъ голосомъ.

За эти нѣсколько мгновеній Трубецкой былъ уже обиженъ и смущенъ. Вышедши при его помощи изъ экипажа, княжна поднялась по ступенямъ и вошла въ домъ, не только не сказавъ ему ни слова, но даже не поглядѣвъ на него.

Но за то теперь Макаръ Макаровичъ вдругъ зарумянился, глаза его стали влажны отъ готовыхъ выступить слезъ.

Но едва онъ выговорилъ свою фамилію, какъ та же неприступная и суровая княжна ахнула, положила руку ему на плечо и вымолвила ласково и съ оттѣнкомъ радости:

— Простите, Макаръ Макаровичъ, не узнала въ темнотѣ. Да и вы перемѣнились! А я выходила изъ кареты и думала: что же это нѣту моего дорогого Макара Макаровича? Вѣдь мы съ вами друзья были! Помните… Когда я здѣсь была.

Трубецкой началъ было говорить что-то, произнесъ съ трудомъ: „спа-а-си Боже“, но дальше не выговорилъ ни слова. Голосъ его дрогнулъ, судорога стянула горло.

Давно, очень давно никто такъ ласково не обращался къ нему, ни въ чьемъ голосѣ изъ говорившихъ съ нимъ не звучало того, что онъ услышалъ и почувствовалъ теперь въ голосѣ этой пріѣзжей. А кто это? Сама княжна. И за что же? Чѣмъ онъ ей услужилъ? Въ ея прошлый пріѣздъ они, правда, частенько бесѣдовали, но онъ тогда не замѣтилъ, чтобы княжна относилась къ нему сердечно.

Между тѣмъ, пока сладкая тревога бушевала въ груди старика, онъ не слыхалъ того, что спрашивала княжна, и ничего не отвѣчалъ ей.

— Спаси Богъ! безсознательно повторялъ онъ на все то, что говорила она и чего онъ не понималъ отъ смущенія и радости.

Княжна двинулась впередъ, и Макаръ Макаровичъ ясно разслышалъ:

— Пойдемте!

Они вошли въ горницы, приготовленныя ей, числомъ семь или восемь, весь правый уголъ дома, съ окнами на дорогу къ церкви, а другими — въ цвѣтникъ, теперь укрытый высокими сугробами.

Обойдя горницы, молча, княжна подавила вздохъ, не ускользнувшій отъ пытливаго взгляда Трубецкаго. Снявъ капоръ и теплое платье, она сѣла въ кресло у окошка и сразу глубоко задумалась.

Макаръ Макаровичъ глянулъ на нее искоса, тоже подавилъ въ себѣ вздохъ соболѣзнованія и почтительно, почти на цыпочкахъ, вышелъ въ другую горницу.

А между тѣмъ, повсюду въ этой половинѣ дома началась уже полная сумятица. Таскали вещи, но вмѣстѣ съ тѣмъ голосили весело и радостно. Часто раздавались громкіе поцѣлуи и восклицанія. Одно изъ нихъ даже достигло слуха княжны:

— Дуняша, голубушка! Какъ ты захирѣла, постарѣла! Да, и барышня-то княжна тоже. Совсѣмъ вдовье лицо у нея. Вотъ вамъ и московская ваша жисть!

Отъ этихъ простыхъ словъ, княжна, сидя за двѣ горницы, вздрогнула, обернулась на раскрытыя настежъ двери и стала прислушиваться. Больно коснулись эти слова ея сердца, но вмѣстѣ съ тѣмъ какое-то странное чувство шевельнулось въ ней, — какое-то ѣдкое желаніе услыхать что-нибудь такое же, даже худшее.

Пускай скажутъ сейчасъ, что она страшно подурнѣла, стала старухой, что она зла, какъ чортъ!

Но ничего уже явственно не доносилось до нея, только сплошной гулъ голосовъ и шуршанье тяжелыхъ ступней, носившихъ ящики и сундуки.

XVI.

Долго ли просидѣла княжна въ задумчивости — она не знала и пришла въ себя отъ голоса стоявшей предъ ней Дуняши.

— Барышня, люди просятся къ вамъ. Сказываютъ, по своему съ вами желаютъ поздоровкаться.

Княжна подняла глаза на Дуняшу и увидѣла веселое, оживленное, почти счастливое лицо своей любимицы.

Дѣвушка радовалась всю дорогу, что ѣдетъ на житье въ Березополье, и теперь сіяла отъ радости.

— Позвольте допустить?

— Нѣтъ, Дуняша, нѣтъ! Уже вечеръ, темно. Скажи — завтра поутру всѣхъ… Попроси ко мнѣ Макара Макаровича, если онъ здѣсь.

— Здѣсь, здѣсь! Распоряжается. Да что же вы такъ пріуныли, барышня? Неужто же вы Москву эту злющую жалѣете? Сами вы дорогой сказывали, что и она бѣлокаменная, и люди въ ней каменные, безъ нутра, безъ жалости. А здѣсь, поглядите, все свои люди и много добрыхъ людей. А ужъ васъ-то тутъ какъ любить будутъ! Вотъ такъ же, какъ и я…

И Дуняша, съ сіяющимъ лицомъ, вдругъ опустилась на колѣни предъ княжной и начала цѣловать руки ея, безсильно и тоскливо сложенныя на колѣняхъ,

Княжна вздохнула, улыбнулась и нѣсколько оживилась.

— Правда твоя, Дуняша. Тутъ не хуже будетъ. Вѣдь и тамъ тоже ничего не было. День за днемъ, годъ за годомъ. Только и разницы, что иной день увидишься въ зеркалѣ, да новыхъ два-три сѣдыхъ волоса найдешь.

И княжна вдругъ разсмѣялась, но какимъ-то странно звенящимъ смѣхомъ.

— Дай мнѣ мою книжку.

— Какую? все ту же, дорожную?

— Да.

— Да вѣдь вы же ее прочли уже два раза! удивилась Дуняша.

— Хочу въ третій разъ посмотрѣть, уже весело разсмѣялась княжна.

— Вотъ даже какъ!

— Ну, дай мнѣ ее, да позови Макара Макаровича.

Трубецкой явился тотчасъ же.

Идя въ горницу, онъ не утерпѣлъ, развернулъ книжку, которую сунула ему горничная, и прочелъ заглавіе: „Безуміе отъ любви“. Умный старикъ и изъ этой пустой мелочи вывелъ свое заключеніе.

„Да, вотъ какая книжка-то!“ подумалъ онъ. — „Не Четія-Минея! Да что ужъ? Ей — Богъ съ ней — тридцать годовъ. Пора бы давно матерью семейства быть. А тутъ у насъ и жениховъ совсѣмъ нѣтъ. За кого тутъ пойдетъ княжна Березопольская — богатѣющая невѣста? Тутъ монастырь. А жаль мнѣ тебя! Добрая ты, хорошая! Спаси Богъ, будь я колдунъ, сейчасъ бы что-нибудь настряпалъ: царевича бы какого-нибудь изъ сѣраго волка досталъ. Волковъ-то такихъ у насъ въ лѣсу много, да только изъ нихъ царевичей-то не понадѣлаешь“.

Макаръ Макаровичъ подалъ княжнѣ ея дорожную книжку и отступилъ на шагъ, прибавивъ:

— Что приказать изволите?

— А вотъ присядьте-ка.

— Простите, если изволите что приказывать, то позвольте на ногахъ остаться. Такой у меня обычай. Вы ужъ не взыщите. Когда бесѣдовать соблаговолите, по вашему дозволенію буду садиться. А какъ только что касающееся до распоряженій и приказаній, такъ стоять буду. Завсегда этакъ поступалъ я съ княземъ Андреемъ Ивановичемъ, такъ и съ вами буду. Помилуй Богъ!

— Ну, хорошо! добродушно и уже вполнѣ оживившись отозвалась княжна. — Такъ я поскорѣй скажу про дѣло, а затѣмъ вы и садитесь. Дѣло такое, Макаръ Макаровичъ: теперь поздно, да и я устала. Скажите людямъ, что завтра утромъ я со всѣми поздороваюсь. Пускай и крестьяне придутъ, кто захочетъ.

— Какъ кто захочетъ? Всѣ захотятъ. Малолѣтки, парнишки и махонькіе на селѣ — и тѣмъ рубахи приготовлены, и тѣ прибѣгутъ! Ни души нигдѣ не останется. Не знаю, какъ умѣстятся. Вѣстимо, дворню впустимъ, а крестьянъ на дворѣ оставимъ. Я все пріуготовлялъ, ожидая васъ днемъ. И батюшка нашъ съ утра въ ожиданіи былъ. Ткацкіе всѣ съ утра распущены были, чтобы васъ встрѣчать.

— Ну, такъ вотъ, Макаръ Макаровичъ, завтра утромъ попросите батюшку и весь народъ. Я поздороваюсь со всѣми.

— И молебенъ позволите?

— Конечно! еще бы! И надо бы дворовыхъ чѣмъ угостить.

— Все мной, княжна, пріуготовлено. Завтра увидите. Торжественно будетъ. Что еще прикажите?

— А еще теперь прикажу — садитесь! улыбнулась княжна, ласково заглядывая въ лицо старика.

— Спаси Боже! Съ великимъ удовольствіемъ! выговорилъ Трубецкой, садясь на стулъ противъ нея.

Княжна закидала его вопросами и заставила разсказать себѣ все, что можно было узнать о Березопольѣ. Проживъ когда-то здѣсь очень недолго, въ ненастную осень, княжна мало знала обитателей усадьбы. А если кого и помнила прежде, то теперь совершенно забыла.

Однако, узнавъ отъ Трубецкого, что старуха, назначенная ей въ услуженіе, умерла, а другая старуха едва таскаетъ ноги и что Трубецкой поставилъ ей молодую дѣвушку — Евгенію, княжна вспомнила и вымолвила:

— Ахъ, эта бѣлокурая? красавица? сиротка, про которую мнѣ кто-то говорилъ? Я ее помню.

— Эта самая.

— Очень красивая… задумчиво произнесла княжна.

— Не скажу. Ничего такого особливаго! А у насъ, вѣстимо, изо всѣхъ дѣвицъ — самая красивая. Вотъ все одно, что Егоръ. Впрочемъ, спаси Боже! Егоръ и на всю губернію будетъ красавецъ.

— Какой Егоръ?

— А столяръ. Сынокъ этой самой Лукерьи Егоровны, которую князь назначалъ вамъ въ услуженіе. Да гдѣ ей! Она совсѣмъ, спаси Боже, еле ноги таскаетъ. Стара, да и прихварываетъ.

— Не помню вовсе, отозвалась княжна. — Ни Лукерьи, ни ея сына совсѣмъ не помню.

— Егора-то, можетъ, вы и не знаете. Мнѣ сдается, онъ въ ту пору, что вы были здѣсь, былъ посланъ въ Москву, перечинить мебель городскую. А какъ вы поѣхали обратно, онъ наоборотъ сюда вернулся. Сдается мнѣ, помилуй Богъ, сказывалъ онъ, что ѣдучи изъ Москвы сюда повстрѣчалъ князя и васъ въ пути. А вотъ старуху-то его вы навѣрно видали. Такая махонькая, сухощавая, чисто грибокъ! А славная женщина, богобоязненная. Самая у насъ изо всѣхъ почтенная.

И перебравъ всѣхъ обывателей и всякаго рода новости березопольскія, Полина узнала отъ Макара Макаровича разныя бѣды… Лѣтомъ пожаръ былъ на селѣ; съ мѣсяцъ назадъ на грунту въ оранжереѣ погибло отъ мороза три дерева шпанскихъ вишенъ; затѣмъ всѣмъ въ округѣ извѣстный Иванъ Ивановичъ, наконецъ, отъ старости издохъ прошлой осенью. Княжна очень удивилась рѣзкости выраженія, но вдругъ вспомнила, что „Иванъ Ивановичъ“ было прозвище дворного огромнаго пса, котораго она видѣла и котораго настоящее имя было: „Солдатъ“.

Макаръ Макаровичъ сидѣлъ у княжны съ такимъ чувствомъ на сердцѣ, какого давнымъ-давно не бывало въ немъ.

Почудилось старику, что вдругъ среди ненастнаго и сумрачнаго дня прорвало черныя тучи на небѣ, и яркій солнечный лучъ сверкнулъ на все Березополье, позолотивъ всѣхъ и все. Ему чудилось, что теперь отъ присутствія княжны вся усадьба преобразилась.

И онъ не ошибся. То же чувство было во всѣхъ обитателяхъ.

Но если для однихъ усадьба измѣнилась отъ присутствія владѣлицы-княжны, то для Макара Макаровича все приняло иной ласковый и привѣтливый видъ не въ силу одного появленія княжны, а благодаря ея взгляду, ея улыбкѣ, ея словамъ, и еще чему-то, что звучало въ ея голосѣ.

А звучала доброта, искренность, звучало чувство. При этомъ однако Макару Макаровичу неотразимо чудилось противъ воли, что княжна потому такъ привѣтлива, что на сердцѣ у нея и на душѣ темно и тяжело.

XVII.

Въ тѣ самыя минуты, когда Трубецкой бесѣдовалъ съ княжной, на противуположной сторонѣ дома, въ нетопленной гостиной былъ свѣтъ.

Въ углу около большого кресла стоялъ на полу шандалъ со свѣчей. Около шандала лежалъ инструментъ, и тутъ-же рядомъ стоялъ на колѣняхъ, нагнувшись, молодой малый и разсматривалъ сломанный бочекъ кресла.

Его блѣдное, будто мраморное лицо, освѣщаемое въ темнотѣ тусклымъ свѣтомъ нагорѣвшей свѣчи, казалось не только красиво, но даже сказочно красиво. Большіе черные глаза, внимательно устремленные на работу, которою онъ былъ занятъ, сіяли чуть не больше самой свѣчки.

Если бъ кто-нибудь, никогда не бывавшій въ Березопольѣ, вошелъ теперь въ эту горницу и увидѣлъ въ полуосвѣщенномъ углу эту фигуру и это блѣдное лицо, окаймленное черными локонами длинныхъ волосъ и клинообразной бородкой то, конечно, удивился бы и быть можетъ даже ахнулъ.

Этотъ молодой малый, поистинѣ красавецъ, былъ тотъ самый столяръ и даровитый рѣзчикъ Егоръ Миловановъ, о которомъ въ эти же самыя мгновенія говорилъ Макаръ Макаровичъ съ пріѣзжей княжной.

Егоръ явился сюда, чтобы поскорѣй починить надломленное кресло, такъ какъ оно было парное — точь-въ-точь такое же, на какомъ въ эту минуту сидѣла княжна.

Макаръ Макаровичъ забылъ о немъ и теперь послалъ Егора поскорѣй исправить.

Егоръ уже заклеилъ, гдѣ слѣдовало, подправилъ, прибавивъ недостающій кусокъ, подкрасилъ его и, наконецъ, окончивъ работу, сталъ собирать съ полу свой инструментъ.

Въ эту минуту скрипнула дверь. Кто-то выглянулъ, присмотрѣлся, потомъ тихонько вошелъ, затворилъ за собой дверь и быстро подбѣжалъ къ Егору.

— Егорушка, точно сердце сказало! Не чаялось, и не знала… Сердце сказало… Такъ вотъ и толкало сюда. А ты и тутъ!

И едва молодецъ поднялся на ноги, какъ фигура обхватила, его, обняла и прижалась къ нему съ поцѣлуемъ.

— Сердце-то, можетъ, не при чемъ… отозвался Егоръ, — все-жъ-таки и свѣтъ въ щель увидѣла и догадалась, что я тутъ стряпаю.

— Ей Богу, не видала! Чуялось…

И дѣвушка, крѣпко и страстно обнимая молодца, нѣсколько разъ поцѣловала его въ щеки, лобъ и глаза.

Это была Евгенія.

— Ну, будетъ тебѣ… Съѣла всего. Уйдемъ, выговорилъ черезъ мгновеніе Егоръ. — Ну, какъ войдетъ кто, какъ разъ въ эту пору! Вѣдь теперь надъ нами барская рука. Это не Макаръ Макаровичъ! Погляди-ка — теперь мудренѣе будетъ. Всѣмъ будетъ мудренѣе. Не было виновныхъ, а теперь всякій день найдутся. Подъ господами жить — лихое дѣло. А ужъ такому, какъ мнѣ, бѣда! Заставитъ она меня теперь ручки да ножки приклеивать, а то двери дѣлать. А то просто пошлетъ дрова рубить. Нужно было ей сюда пріѣзжать!

Все это Егоръ проговорилъ раздраженнымъ и глухимъ голосомъ. Видно было, что онъ высказалъ неотступную и томившую его мысль.

— Нѣтъ, Егорушка. Она, сдается, добрая. Всѣ говорятъ, Макаръ Макаровичъ всѣмъ сказывалъ: „такой барышни, говорить, другой въ Россіи нѣту“.

— Онъ добрый самъ-то, вотъ ему всѣ ангелами и представляются. А она, поди, — злющій чортъ. Вѣдь всѣ старыя; дѣвки — злющій. Таковъ законъ. Что жъ, такъ и будетъ… При ней будешь состоять?

— Да, при ней.

— Не радуйся, Евгенья. Ты это по глупости. Сказываю тебѣ — ничего хорошаго нѣтъ въ близости отъ господъ. Посмотри, черезъ недѣлю выть начнешь. Какая ни есть добрая, — а все-таки барышня и княжна, и стало быть прихотница и спрощица. Угодить будетъ нельзя, а не угодишь ты — и наше дѣло не выгоритъ. Вотъ какъ бы знать-то, Евгенія, такъ проситься бы намъ вѣнчаться прежде, чѣмъ она сюда нагрянула. Заглазно-то бы князь разрѣшилъ. Макаръ Макаровичъ отписалъ бы, что ты свободная, безъ должности, сирота неумытая, — князь бы дозволеніе и прислалъ. Ему что! Какой-то, молъ, столяръ на какой-то сиротѣ жениться захотѣлъ. Имъ одна забота — тягло да оброкъ! А вотъ теперь ты у нея въ горничныхъ, и она, гляди, чудить и мудрить начнетъ. Разныя препятствія выищетъ…

— Что ты? Полно, полно… вдругъ со слезами въ голосѣ выговорила Евгенія. — Что ты каркаешь! Ничего такого не будетъ! Три тебѣ типуна на языкъ!

Но вмѣстѣ съ этимъ она снова обвила руками голову Егора и снова прильнула къ его лицу страстнымъ поцѣлуемъ.

Въ сосѣдней комнатѣ послышался шумъ. Оба вздрогнули.

Евгенія бросилась къ дверямъ, а Егоръ потушилъ свѣчу и спрятался за уголъ большого шкафа.

Но черезъ мгновеніе дѣвушка выглянула въ дверь и проговорила сильнымъ шепотомъ:

— Иди… никого…

— Уходи ужъ ты впередъ. Я послѣ выйду! отозвался онъ.

Дверь затворилась. Молодой малый остался одинъ, вышелъ на средину горницы, но остановился и стоялъ задумавшись среди полной темноты.

— Чудно! Диковинно! началъ онъ шептать. — Или я таковъ уродился — безсердечный? Вѣдь вотъ всю душу прозакладывать готова, на погубленіе себя готова итти. А я какъ осиновый какой, березовый, либо каменный! Что есть Евгенія, что нѣту — мнѣ одно. А вотъ приди, да скажи: брось, молъ, въ печку да сожги своего звѣря крылатаго, что будто живой у меня изъ дерева вылѣзать теперь сталъ, — ни за что не брошу. Стало быть мнѣ моя работа — дурацкій звѣрь, изъ дерева долбленный — дороже дѣвицы, которая меня любитъ. Ну вотъ и есть ты, Егорка, деревянный человѣкъ! Дай тебѣ хоть десять, хоть сто красавицъ писанныхъ — и отъ всѣхъ красавицъ всесвѣтныхъ откажусь, только оставь ковырять инструментомъ по дереву. Вотъ такъ-то, сказываютъ, и тятя мой со скрипкой, бывало. Разъ пожаръ былъ. Всѣ кричатъ, Бога призываютъ, мечутся… Одинъ въ окно выскочилъ и убился. А тятя мой сидитъ да на скрипкѣ что-то чувствительное выпиликиваетъ. И не видитъ ничего и не слышитъ. Улетѣлъ куда-то своими мыслями и не знаетъ, что огонь и дымъ подступаютъ со всѣхъ сторонъ. Да. Смѣялись вотъ всѣ этому случаю, а я тутъ вотъ чую, на сердцѣ, что это вѣрна и такъ должно быть. Помнится, когда льва выдалбливалъ я генералу, тоже вотъ: что ни случись — ничего не вижу и на слышу. Матушка захворала — сидѣть бы около нея, прислуживать; а у меня только и на умѣ, что одно ухо у моего льва длиннѣе другого, да глазъ одинъ глядитъ не такъ, какъ слѣдуетъ. Просто грѣхъ! окаянство! Вотъ такъ-то и Евгенія: деревяннаго звѣря съ крылами — и того я не могу промѣнять на нее. Да, чудно! Диковинно! Либо колдовство, либо уродство какое! Родятся же люди съ пятномъ на щекѣ чернѣе сажи, ну, а я вотъ ковырялкой по дереву уродился!

Молодой малый вздохнулъ глубоко, будто очнулся, и тиха пошелъ изъ горницы. Когда онъ поворачивалъ изъ столовой въ прихожую, на него сверкнулъ свѣтъ изъ горницъ, занятыхъ княжной.

Въ настежъ растворенныя двери и черезъ снующій людъ, таскавшій вещи, Егоръ увидѣлъ близъ двухъ свѣчей, поставленныхъ на столикѣ, женскую фигуру, какихъ не было въ Березопольѣ.

„Она сама!“ подумалъ онъ и пристально сталъ смотрѣть черезъ три горницы.

Княжна виднѣлась ему въ профиль. Предъ ней сидѣлъ Макаръ Макаровичъ и что-то говорилъ, сопровождая слова жестами. Княжна сидѣла, положивъ руку на бочекъ кресла, точь-въ-точь такой-же, какой сейчасъ чинилъ онъ.

Она глубоко сидѣла въ креслѣ, прислонившись спиной, и голова ея была слегка закинута назадъ. Во всей позѣ издали было что-то особенное, непріятно задѣвающее Егора.

Черезчуръ горделивою и надменною показалась ему эта женская фигура.

„Ишь разсѣлась!“ подумалъ онъ. „Экъ, голову-то задираетъ! И какъ это у нихъ, у господъ, много всегда о себѣ мыслей. Иной на самого черта смахиваетъ, другая — чистая вѣдьма, а поглядишь — не-вѣсть что изъ себя вывертываютъ, будто царь, либо царица сама. Вотъ теперь и пойдешь ты тутъ чудить и ломаться надъ нами“, чуть не выговорилъ Егоръ вслухъ, не спуская глазъ съ фигуры княжны. „Теперь дымъ коромысломъ будетъ. Ишь голову-то деретъ! Еще… еще…“

И наконецъ Егоръ не выдержалъ и вымолвилъ громко, вслухъ:

— Еще задери!

И будто очнувшись, онъ махнулъ рукой, разсмѣялся и быстро выскочилъ въ прихожую.

XVIII.

На другой день, съ самаго ранняго утра все Березополье ожидало „здоровканья“ съ княжной. Всѣ въ усадьбѣ и на селѣ уже принарядились. Семейные собирались прійти вмѣстѣ съ дѣтьми, такъ что даже на ребятъ надѣвали новыя рубашенки и платьица.

Макаръ Макаровичъ, тоже спозаранку поднявшійся, уже хлопоталъ и распоряжался, распредѣляя гдѣ кто долженъ стоять, какъ по-очереди подходить къ княжнѣ и какъ цѣловать ручку.

Часовъ въ девять Макаръ Макаровичъ явился справиться какъ переночевала княжна, но узналъ, что барышня еще почиваетъ.

Черезъ часъ, пославъ своего Сеньку въ барскій домъ, управитель получилъ тотъ же отвѣтъ.

Такъ прошелъ еще часъ.

Макаръ Макаровичъ удивлялся, но вспомнилъ наконецъ, что вѣдь это такой особый московскій ладъ — вставать тогда, когда люди уже обѣдаютъ.

Около полудня къ нему постучалась сама Дуняша и объявила отъ барышни-княжны, что она плохо почивала ночь и проситъ отложить все до завтрашняго дня, благо завтра большой праздникъ.

— Очень она васъ проситъ, Макаръ Макаровичъ, прибавила Дуняша. — Нездоровится ей!

— Какъ же такъ, голубушка моя, — „проситъ?“ Я что-то и не пойму. Хотите сказать: „приказываетъ?“

— Нѣтъ-съ, я говорю, какъ она сказала.

— Совсѣмъ, помилуй Богъ, неприлично! выговорилъ Макаръ Макаровичъ. — Ласка — лаской, а вѣдь тоже можетъ выйти…

И онъ не договорилъ.

— Такъ доложите, голубушка, княжнѣ, что я ея приказаніе въ точности исполню. Не важность, что одѣлись! Ну, раздѣнутся. А завтра и безъ того имъ одѣваться къ обѣднѣ.

Все населеніе Березополья было однако озадачено. Многіе стали поговаривать и во дворѣ, и на селѣ, что, должно быть, такъ „здоровканья“ никакого и не будетъ. Просто одинъ „отводъ“ княжнинъ…

Однако березопольцы были неправы.

Княжна съ вечера долго не ложилась спать, разбираясь въ той комнатѣ, которую предназначала себѣ рабочею. Затѣмъ она легла, уже поздно, и всю ночь глазъ не смыкала.

Этотъ большой домъ, въ которомъ ей было удѣлено нѣсколько горницъ и гдѣ оставалось еще, по крайней мѣрѣ, десятка два пустыхъ, темныхъ и холодныхъ комнатъ, произвелъ на княжну тяжелое впечатлѣніе. Пока народъ сновалъ въ сосѣднихъ горницахъ — было еще ничего. Но когда всѣ разошлись, все стихло и когда она осталась вдвоемъ съ Дуняшей, а въ сосѣдней комнатѣ — дѣвичьей — сидѣли еще двѣ дѣвушки, одна пожилая, другая молоденькая и красивая, княжнѣ показалось какъ-то мертво въ этомъ домѣ.

Когда же она велѣла отпустить вновь приставленныхъ горничныхъ, а затѣмъ черезъ часъ отпустила и свою любимицу, то ей стало совершенно жутко. Въ домѣ и кругомъ дома воцарилась буквально гробовая тишина.

И вдругъ этотъ домъ показался ей именно какимъ-то громаднымъ гробомъ, въ который ее силою положили и захлопнули.

Она не могла сказать, что особенно любитъ Москву и что жизнь ея тамъ проходила безпечно и весело. Когда-то она немного веселилась, но это было очень давно. Послѣдніе года четыре ея жизнь въ Москвѣ очень походила на жизнь въ глуши, въ усадьбѣ. Она мало съ кѣмъ видалась. Прежнія ея сверстницы, съ которыми она когда-то веселилась на вечерахъ и балахъ, повышли замужъ и съ ними со всѣми отношенія прекратились.

Одна изъ нихъ вскорѣ умерла. Другая все хворала, опустилась, постарѣла и между нею и княжной не было уже ничего общаго. Двѣ или три, тоже вышедшія замужъ, разъѣхались: одна въ Петербургъ, другія — въ свои вотчины.

У княжны осталась только одна пріятельница, но и то онѣ видались не болѣе разу въ мѣсяцъ, такъ какъ отецъ-князь почему-то не долюбливалъ ее и даже, Богъ вѣсть почему и за что, прозвалъ умную дѣвушку Гришкой Отрепьевымъ.

Слѣдовательно, жизнь, предстоявшая княжнѣ въ Березопольѣ, собственно ничѣмъ не отличалась отъ московской. Здѣсь было у нея то же количество комнатъ, даже одною или двумя больше. Съ нею пріѣхали всѣ ея вещи, вся ея библіотечка ея пяльцы, ея альбомы и рисунки.

И здѣсь она могла точно такъ же и читать, и вышивать, и рисовать. Послѣднее было любимымъ занятіемъ княжны. И она, сама того не зная, рисовала недурно и карандашемъ, и тушью, и акварелью.

Какъ въ Москвѣ жизнь проходила однообразно, безцвѣтно, заурядно, изо дня въ день, такъ все должно было наладиться и здѣсь.

Цѣлую ночь княжна обдумывала будущее свое житье здѣсь и убѣждала себя, что ей будетъ тутъ лучше и тише житься, не такъ мудрено и не такъ тревожно.

И тѣмъ не менѣе, какой-то тайный голосъ говорилъ ей, что этотъ, на двѣ трети пустой, темный и холодный домъ смахиваетъ на громадный гробъ или, по крайней мѣрѣ, на тюрьму, въ которую ее заперли.

Здѣсь уже, конечно, никоимъ образомъ не случится того, что желалось, чаялось, чудилось ей, чего безсознательно и противу воли требовало ея сердце. И вопреки разуму, оно ждало постоянно, ежедневно, даже ежеминутно. Но это „нѣчто“, чего ждало сердце и нетерпѣливо требовало, и во что вѣрило, было сокровеннѣйшею тайной княжны, которой она не только никогда никому не довѣряла, но въ которой и сама себѣ боялась признаться.

Тайна была очень простая.

Почти тридцатилѣтняя дѣвушка, именно вопреки своимъ здравымъ размышленіямъ, вѣрила, ждала и надѣялась, что вотъ вдругъ, завтра, быть можетъ сегодня, быть можетъ сейчасъ, явится предъ ней тотъ, кого страстно полюбитъ она и кто полюбитъ и ее.

За послѣдніе годы мечта какъ бы воплотилась. Княжна какъ будто уже любила ясно являющагося въ мечтахъ человѣка. Она будто видѣла его смутно, слушала его подъ-часъ, чувствовала его присутствіе, а затѣмъ спрашивала себя: не сходитъ ли она съ ума.

Часто между страницей книги и ея глазами, или застилая канву въ пяльцахъ, застилая рисунокъ на бумагѣ, являлся чей-то образъ и чудными, властными надъ ней глазами смотрѣлъ на нее… И карандашъ или игла выпадали изъ рукъ.

Но никогда никто не слыхалъ отъ княжны объ этомъ ни единаго слова. Когда Дуняша начинала разговоръ мало-мальски подходящій къ ея грезамъ и мечтамъ, княжна строго и холодно отвѣчала:

— Какъ тебѣ не стыдно! Ты моя ровесница, а не дѣвчонка. Какъ можно о такихъ глупостяхъ говорить! Неужели нельзя прожить, никого не любя и ни за кого замужъ не выходя!

И говорилось это такъ естественно, просто, такимъ голосомъ, съ такимъ надменнымъ видомъ и равнодушнымъ взглядомъ, или презрительной улыбкой, что Дуняша дивилась.

— Какъ же, барышня? отозвалась она. — Всякой дѣвицѣ кто-нибудь хоть разъ да приглянется, а вамъ — никто.

На это княжна могла бы отвѣтить, что и съ ней бывало нѣчто подобное.

Разъ ей приглянулся гвардейскій петербургскій офицеръ, который въ одну зиму вскружилъ голову всѣмъ московскимъ невѣстамъ и затѣмъ уѣхалъ, не женившись ни на комъ.

Въ другой разъ княжнѣ нравился мѣсяца два или три, и сильно нравился, молоденькій чиновникъ изъ земскаго суда, появлявшійся у князя по какому-то дѣлу съ бумагами; но съ нимъ она не сказала ни слова. Съ нимъ князь и не познакомилъ ее, отозвавшись о чиновникѣ, что онъ — „самодѣльный“ дворянинъ.

Наконецъ Полинѣ слегка нравился и сомнительный графъ Каналетта, красивый, блестящій, плѣнительно дерзкій. Но объ этой своей склонности княжна сама стыдилась вспоминать…

Помимо этихъ трехъ случаевъ легкаго увлеченія, — въ жизни княжны не было ничего.

А между тѣмъ „онъ“, этотъ невѣдомый и чаемый ею, часто являлся въ ея грезахъ, чаще всего вечеромъ, или среди ночи, и склонялся къ ней, къ ея изголовью… И она, въ безсонницѣ, какъ бы отбивалась отъ наплыва мечтаній, а иногда кончала, и слезами.

То же отчасти случилось и теперь, въ эту первую ночь, что она провела подъ кровлей, хотя и родного, но совершенно чуждаго ей дома. Не смотря да усталость отъ дороги, княжна провела безсонную ночь. Что-то томило, ее будущее существованіе здѣсь казалось ей таинственнымъ, загадочнымъ.

А „онъ“ явился еще яснѣе, еще опредѣленнѣе… Еще ближе склонялся къ ней, мучая и терзая своимъ присутствіемъ.

Ужъ подъ утро княжна заснула крѣпкимъ сномъ и не мало удивилась при пробужденіи, узнавъ отъ Дуняши, что скоро полдень. Первыя слова ея были объ Макарѣ Макаровичѣ.

— Не обидѣлся онъ? спросила она Дунцшу.,,

— Нѣтъ-съ. Говорилъ только, зачѣмъ вы приказали „просить“. Это, говоритъ, не годится. „Приказывать“ слѣдъ ему, а не просить. Чудной онъ!..

И вставая, одѣваясь, княжна долго думала объ управителѣ, который пришелся ей по душѣ.

— Онъ правда чудной! улыбнулась она наконецъ. — Но онъ мнѣ нравится. И милая у него привычка все прибавлять: спаси Богъ, да помилуй Богъ!

Весь этотъ первый день прошелъ для княжны незамѣтно и не скучно. Она раскладывалась и устраивала свои горницы, прежде всего свою рабочую. Повидавъ поутру двухъ новыхъ горничныхъ, княжна поговорила съ обѣими.

Пожилая женщина — Марѳа — оказалась самою обыкновенною дворовою, почти крестьянкой. Единственною оригинальною чертой Марѳы была постоянная печаль, не сходившая съ лица. Причины этого никто не зналъ, да и сама она не понимала.

А причина была простая.,,

У Марѳы былъ мужъ, двое взрослыхъ сыновей, братъ и старикъ-отецъ; при этомъ двѣ сестры, Но, никого изъ нихъ не было въ Березопольѣ. Не только отца, или братьевъ, но даже мужа и сыновей давно взяли въ Москву въ дворню — и всѣ они жили тамъ постоянно, появившись въ Березопольѣ раза два за десять лѣтъ времени.

Подобнаго рода, разлука была самымъ обыкновеннымъ явленіемъ, но на другихъ, быть, можетъ, оно не имѣло такого вліянія, какъ на эту женщину.

Любя мужа и обожая двухъ сыновей, красивыхъ молодцовъ, Марѳа жила вѣкъ здѣсь, Березопольѣ, а они жили вѣкъ въ Москвѣ. И существованіе ея проходило такъ, какъ еслибы она была одинокая на свѣтѣ.

Однако, когда случалось Марѳѣ заговаривать съ кѣмъ-либо въ усадьбѣ о горестной жизни врозь съ мужемъ и дѣтьми, то она получала, отъ всѣхъ одинъ и тотъ же отвѣтъ:

— И, родимая, есть о чемъ тужитъ!.. Завсегда такъ… Мы не господа. Все-жъ-таки съ мужемъ и сыновьями — одного барина-князя. А вонъ погляди-ка, бываетъ, цѣлую семью распродастъ иной баринъ въ разныя руки.

И Марѳа — женщина недалекая — соглашалась мысленно, что желаніе жить вмѣстѣ, съ мужемъ, и дѣтьми есть, — конечно, баловничество. Да сердце-то ея не соглашалось съ этимъ.

Послѣдствіемъ этого и явилась на лицѣ женщины печать грусти, тусклый взглядъ и въ странную складку сомкнутыя губы.

Ей, не было, еще пятидесяти лѣтъ, а волосы сильно посѣдѣли. Голова всегда слегка наклонена и вмѣстѣ къ тѣмъ она была самою несловоохотливою, молчаливою женщиной. Она давно уже привыкла только отвѣчать, сама почти никогда ни съ кѣмъ не заговаривая.

Впечатлѣніе, произведенное Марѳой на княжну, было таково, что она спросила женщину, не хворая ли она….

— Никакъ нѣтъ-съ, слава Богу! отозвалась Марѳа.

— Не хочешь при мнѣ состоять? снова спросила княжна, глядя на угрюмое лицо.

— Какъ можно, матушка-княжна! Мнѣ это въ честь великую.

Но княжна не спросила того, что хотѣла: почему у женщины такое скорбное лицо.

А лицо это, тѣмъ болѣе удивило княжну, что рядомъ съ нимъ она увидѣла другое сіяющее, радостное, красивое, и полное жизни, огня и еще „чего-то“, что, ярко блестѣло въ глазахъ… быть можетъ — счастія. Эта другая дѣвушка была Евгенія.

Княжна какимъ то таинственнымъ, еще неразгаданнымъ, человѣческимъ чутьемъ узнала, что стоящая, предъ ней красивая дѣвушка именно — счастлива. Она — ея противоположность. Она не живетъ просто, а будто торжествуетъ что-то, что случилось съ ней на-дняхъ, или случится завтра.

Молодость, сила, красота и ожиданіе, а можетъ быть уже и владѣніе полнымъ счастіемъ — вотъ чѣмъ повѣяло отъ Евгеніи на княжну. И вмѣсто того, чтобы произвести хорошее впечатлѣніе, дѣвушка произвела на нее тяжелое.

Княжна вздохнула, потупилась и тотчасъ подумала:

„Неужели я завидую ей? Завидую и лицу ея, и тому, что жизнь ея радостная?“

Во всякомъ случаѣ, Евгенія съ первой же минуты заинтересовала ее, и княжна разспросила ее обо всемъ, до нея касающемся. Узнавъ, что Евгенія сирота круглая, княжна удивилась.

— Но ты веселая! произнесла она, желая сказать совершенно иное.

— Ничего-съ, бойко отозвалась дѣвушка.

— Небось, всѣ любятъ да балуютъ?

— Нѣтъ-съ… Меня не любятъ въ Березопольѣ.

— Отчего?

— Говорятъ, языкъ у меня дурной. Не могу я никому спустить. Тому, другому, что скажешь, вотъ и косятся, и облаютъ, когда могутъ.

— Сколько тебѣ лѣтъ?

— Двадцать третій идетъ.

— Что ты! удивилась княжна. — Я бы тебѣ больше восемнадцати не дала. Какъ же ты до сихъ поръ не замужемъ?

Евгенія вспыхнула и потупилась.

— Чего же стыдишься?.. Странно, что тебя до сихъ поръ ни за кого не выдали. Ужъ тебѣ лѣтъ пять слѣдовало бы замужемъ быть. Почему же такъ вышло?

— Не могу знать-съ… Иногда, бывало, Макаръ Макаровичъ собирали меня, да я просила ослобонить.

— Не хочешь замужъ итти?

Евгенія молчала, переминаясь на мѣстѣ.

— Или отдавали тебя не за того, за кого хотѣлось?

Евгенія собиралась было отвѣтить, двинула губами, но невымолвила ни слова.

— Да ты скажи мнѣ по правдѣ. Есть у тебя какой на примѣтѣ человѣкъ? Тогда мы можетъ быть это и уладимъ. Я отпишу батюшкѣ… или не я, спохватилась княжна, — Макаръ Макаровичъ отпишетъ. Князь навѣрное разрѣшеніе дастъ. Коли есть что такое, ты мнѣ скажи.

— Если позволите… выговорила Евгенія слегка дрожащимъ и голосомъ и уже съ пылающимъ лицомъ, — то я буду проситься…

— Ну, хорошо. Вотъ какъ-нибудь на праздникахъ я тебя позову, разспрошу и мы увидимъ, что дѣлать. Вѣдь онъ здѣсь… твой, ну, сердечный, что ли? Здѣсь, въ Березопольѣ?

— Здѣсь, произнесла Евгенія, но такъ тихо, что княжна не разслышала.

— Не здѣсь? Онъ не нашъ крѣпостной?

— Вашъ… выговорила Евгенія громче.

— Живетъ-то гдѣ же онъ?

— Здѣсь! снова тише выговорила Евгенія.

Княжна разсмѣялась полному смущенію дѣвушки и выговорила:

— Ну, вотъ какъ-нибудь мнѣ во всемъ покаешься и сердечнаго покажешь. Мы все вмѣстѣ и сладимъ. Что онъ — красивый?..

— Красавецъ — какихъ нѣтъ! оживилась вдругъ Евгенія.

— Вотъ какъ! засмѣялась снова Полина и, отпустивъ Евгенію, подумала:

„Воображаю… что по вашему здѣсь — красавецъ! Только если человѣческое подобіе есть — сейчасъ ужъ будетъ красавцемъ?..“

XIX.

Наступилъ Николинъ день, ясный и яркій…

Въ столовой барскаго дома ожидалъ выхода княжны приглашенный ею Макаръ Макаровичъ. Онъ слегка волновался и былъ, насколько могъ, не въ духѣ. Его непріятно удивило, что въ такой большой праздникъ ему не давали возможности отправиться, какъ всегда, одному изъ первыхъ къ обѣднѣ и явиться въ храмъ одновременно съ батюшкой. Княжна вытребовала его къ себѣ, очевидно, для какихъ-нибудь приказаній.

„Стали жить на Руси по-басурмански, спаси Боже!“ думалъ теперь про себя Трубецкой.

Послѣ очарованія, которое произвела на него пріѣзжая княжна, Макаръ Макаровичъ теперь уже начиналъ какъ бы разочаровываться.

„Ласкова, ласкова“, думалось ему, „а жить не умѣетъ: Я нынѣ лѣсныхъ сторожей и тѣхъ молиться отпустилъ, ради праздника. Пущай порубка будетъ какая — не бѣда! Пущай Богу молятся. А она меня держитъ тутъ на стулѣ, когда добрые люди уже въ храмѣ Божьемъ“.

Однако черезъ нѣсколько мгновеній Макаръ Макаровичъ уже не хмурился, а съ сіяющимъ лицомъ помогалъ княжнѣ садиться въ экипажъ и садился вслѣдъ за ней, но послѣ долгаго спора. Онъ упирался, представляя княжнѣ всю неумѣстность того, что онъ — простой „завѣдующій“ вотчиной — поѣдетъ внезапно съ ней вмѣстѣ въ каретѣ къ обѣднѣ. Но княжна настояла на своемъ, ласково упорствуя.

Вся церковь, паперть и погостъ были полны народомъ. Вся усадьба и все село собрались здѣсь ради любимаго праздника. Кромѣ того, былъ народъ изъ сосѣднихъ деревень.

Сквозь густую толпу подъѣхалъ экипажъ къ паперти. Княжна раскланивалась на обѣ стороны. Трубецкой тоже кланялся и горделиво озирался, а на него тоже съ удивленіемъ поглядывали березопольцы, понимая всю важность событія, что ихъ любимецъ Макаръ Макаровичъ сидитъ рядомъ съ княжной въ экипажѣ.

Обѣдня длилась долго. Наконецъ княжна снова, но уже одна, двинулась домой.

Теперь вся аллея отъ церкви до дома и вся улица по усадьбѣ, всѣ дорожки, соединявшія барскій домъ со службами, съ ткацкимъ корпусомъ, — все переполнилось народомъ. Затѣмъ густая толпа нахлынула и залила, какъ черныя волны, весь барскій дворъ.

Вскорѣ пріѣхали вмѣстѣ Макаръ Макаровичъ и батюшка, а за ними причтъ. Въ столовой, гдѣ былъ уже накрытъ въ углу столикъ и поставлены образа, начался молебенъ.

Княжна стала впереди, невдалекѣ отъ нее помѣстился Трубецкой и выдвинулъ предъ собой Дуняшу.

— Я за вами, Макаръ Макаровичъ, шептала дѣвушка.

— Непристойно, Дуняша. Вы, любимица, спаси Богъ, а она одна-одинехонька! Ближе васъ къ ней никого нѣту; ближе вы и стоять должны. А я княжнѣ еще человѣкъ, почитай, чужой.

И Дуняша стала шагахъ въ двухъ за княжной.

За управителемъ рядами выстроились самые пожилые или самые важные дворовые. А впереди всѣхъ появился, сѣдой какъ лунь, сгорбленный старикъ съ длинными желтыми волосами, которые падали до плечъ, съ длинною, клиномъ, бѣлою какъ снѣгъ бородой и съ такими же почти бѣлыми выцвѣтшими глазами. Желтоватое, какъ воскъ, худое, не сморщенное, чистое лицо было старчески благообразно. Только сильно провалившійся отъ беззубья ротъ и загнувшійся надъ верхней губой носъ — придавали этому лицу нѣсколько забавный, будто птичій профиль. Это былъ самый старый обитатель Березополья, и никому не было извѣстно, сколько ему лѣтъ. Всѣ говорили, что ему сто лѣтъ и, быть можетъ, ошибались не на много. При этомъ, хотя имя старика было Сергѣй Сидоровъ, но его всѣ звали въ глаза: Сергѣй Сидорычъ, а за глаза никто никогда не называлъ иначе какъ Азовскій.

Что означало это морское прозвище, мало кто зналъ. Старикъ, однако, могъ объяснить это.

Онъ явился въ Березополье прямо изъ-подъ Азова, гдѣ работалъ по наряду во времена царя Петра Алексѣевича. По одному этому факту Макаръ Макаровичъ разсчиталъ, что старику, прозвищемъ Азовскому, было, конечно, около ста лѣтъ. Настоящая фамилія его которую старикъ быть можетъ и самъ уже позабылъ, была та же, что и столяра Егора. Но никто не зналъ, что Азовскій и Егоръ — однофамильцы.

Разумѣется, Азовскій проводилъ жизнь, въ маленькой горницѣ, успокоенный отдѣльно отъ всѣхъ прочихъ дворовыхъ, по милости Трубецкого. И лишь въ самые торжественные случаи и въ самые большіе праздники столѣтній старецъ иногда выползалъ на свѣтъ Божій.

Теперь узнавъ о пріѣздѣ княжны и о томъ, что будетъ молебенъ и „здоровканье“ въ барскомъ домѣ, Азовскій кое-какъ, при помощи двухъ женщинъ, рѣшился доползти и поглядѣть на барышню-княжну. Но въ нѣсколькихъ шагахъ отъ дома, въ которомъ онъ жилѣ, онъ уже выбился изъ силъ и сѣлъ на дорогѣ прямо на снѣгъ.

Вернувшійся изъ церкви Макаръ Макаровичъ, узнавъ, что Азовскій сидитъ нк морозѣ, домой нейдетъ, а до барскаго дома силъ не хватаетъ доползти, тотчасъ же послалъ за старикомъ свои сани. И Азовскій появился въ столовой впереди другихъ.

Но едва только начался молебенъ, какъ онъ опустился на колѣни, а затѣмъ сѣлъ на поджатыя ноги. Фигура его поразила княжну и она нѣсколько разъ взглядывала на старика съ любопытствомъ. Изрѣдка крестясь, но вмѣстѣ съ тѣмъ и подремывая, просидѣлъ такъ Азовскій весь молебенъ.

Послѣ Креста, батюшка окропилъ святою водою княжну и присутствующихъ, и по обычаю прошелъ по всѣмъ горницамъ, при чемъ Макаръ Макаровичъ самъ несъ впереди чашу со святой водой.

Затѣмъ княжна попросила священника пройти въ слѣдующую горницу, чтобы позавтракать, а сама стала въ углу неподалеку отъ стола, гдѣ стояли иконы.

Макаръ Макаровичъ уже явился и сталъ возлѣ владѣлицы, чтобы называть по именамъ тѣхъ изъ ея подданныхъ, которые обратятъ на себя ея вниманіе.

Трубецкой замѣтилъ, что княжна какъ бы разсѣянно посматриваетъ на все и на всѣхъ, а глаза ея все бѣгаютъ изъ стороны въ сторону, скользя по лицамъ и головамъ, будто она ищетъ кого, или просто занята собственными мыслями, чуждыми всему окружающему.

Однако княжна была дѣйствительно далеко отсюда мысленно; но главная причина ея разсѣяннаго вида не могла быть отгадана Трубецкимъ, такъ какъ сама Полина, столичная барышня и княжна, еще не вполнѣ созналась себѣ въ томъ, что ее нѣсколько поразило за молебномъ. Она сама еще не могла уловить разсудкомъ и опредѣлить, что именно творится съ ней. Что въ ней? удивленіе? любопытство женское подстрекнуто? Или просто обманъ, ошибка… такъ что-то померещилось! Взглянуть ближе — и смѣшно станетъ, что могла она до такой степени ошибиться. Къ тому же, Полина была отчасти близорука.

„Здоровканье“ длилось долго… Народъ, старики и молодые, дворовые и крестьяне, ткацкіе парни и дѣвки, бабы съ ребятишками — въ очередь надвигались на княжну и вереницей проходили мимо, кланяясь въ поясъ и цѣлуя ручку.

Княжна Березопольская, родившаяся, воспитанная и прожившая безвыѣздно въ Москвѣ, никогда почти не бывавшая въ деревнѣ и не сносившаяся съ простымъ народомъ, не знала теперь, какъ и что сдѣлать или сказать… Она видѣла, что производитъ на всѣхъ впечатлѣніе нѣсколько иное, чѣмъ желалось бы ей… А какъ быть?

Она взглядывала иногда то на Трубецкого, то на Дуняшу, какъ бы прося совѣта…

Изрѣдка Макаръ Макаровичъ закусывалъ верхнюю губу и украдкой вздыхалъ. Это значило, что онъ не доволенъ, но примиряется…

„Помилуй Богъ, не умѣютъ они… Просто не умѣютъ“, думалось ему. Что стоитъ сказать тепленькое словечко… А человѣкъ это словечко запомнитъ, якобы за пазуху спрячетъ бережно и домой унесетъ. Вотъ я когда былъ помѣщикомъ… развѣ такъ!.. Не по-барски, да и не по-христіански….»

Иногда, не вытерпѣвъ отъ этого молчаливаго протягиванія руки для цѣлованія, которое автоматически продѣлывала княжна, Макаръ Макаровичъ называлъ подходившаго по имени, объяснялъ его общественное положеніе въ усадьбѣ или вотчинѣ, надѣясь на «тепленькое» словечко… Но княжна въ отвѣтъ произносила только со страннымъ неопредѣленнымъ оттѣнкомъ:

— Ахъ, да-а?!..

Удивилась она или вспомнила, или сообразила что-то свое — отгадать было нельзя по этому однообразному и однозвучному восклицанію.

— Сорокинъ, главный ткачъ, искусникъ… говорилъ Макаръ Макаровичъ. — Безъ него пропало бы все дѣло. Онъ обучаетъ тѣхъ, что вновь поступаютъ… Староста Березопольскій, Евграфъ, уже двѣнадцать годовъ состоитъ… У князя въ Москвѣ три раза былъ для личнаго свиданія и спасибо заслужилъ… Кирсанъ, главный конюхъ, еще дѣдушкѣ вашему форейторомъ служилъ… Степанида Никифоровна, всегда для московскаго дома, варенье варитъ, уже лѣтъ съ тридцать…

А княжна улыбалась, протягивая руку, и выговаривала вопросительно:

— Ахъ, да-а?!..

Наконецъ въ числѣ послѣднихъ приблизились къ княжнѣ: старикъ столѣтній, ведомый шестидесятилѣтнею женщиной Улитой, за нимъ мѣстный портной, рябоватый Захаръ, и высокій, статный молодецъ съ блѣднымъ лицомъ и черными какъ смоль кудрями…

— Азовскій… Петру Алексѣевичу Великому служилъ, объяснилъ Трубецкой. — Внучка его, хоть и старая сама, Улита. Захаръ Демьяновъ. Все Березополье обшиваетъ. Егоръ Миловановъ, столяръ, но удивительно по дереву рѣжетъ… Его мать хвораетъ, не могла прійти. Просить онъ будетъ позволенія вашего продолжать…

Княжна на мгновеніе глянула пристальнѣе на столяра, протянула ему руку и вспыхнула, но сухо, гордо, какъ бы вдругъ прогнѣвавшись, выговорила, отводя глаза отъ его лица:

— По дереву?.. Да… пускай…

И она быстро двинулась въ гостиную, гдѣ сидѣлъ священникъ.

XX.

Въ сумерки того же дня во всей усадьбѣ было шумно; повсюду было особенное движеніе, смѣхъ и говоръ веселый и праздничная суета.

Только въ одномъ барскомъ домѣ было сравнительно мертвотихо. Княжна сидѣла одна у себя, а ея любимица въ дѣвичьей вполголоса бесѣдовала съ Марѳой и Евгеніей, разсказывая имъ о Москвѣ и московскомъ житьѣ-бытьѣ.

Но въ такъ называемомъ «первомъ» домикѣ было еще тише, чѣмъ въ барскомъ домѣ.

Здѣсь, въ угловой горницѣ лежала на постели Лукерья Егоровна. Это была единственная личность, которая сегодня не побывала въ церкви и на молебнѣ. Съ вечера старушку разломило совсѣмъ, а ночью начались ея обыкновенныя боли въ ногахъ. Она приготовлялась теперь, какъ всегда бывало, прохворать и пролежать дня три. Но при этомъ старушка не раздѣвалась и лежала на постели одѣтая, поверхъ одѣяла.

У окна сидѣлъ Егоръ, нагибаясь къ рамѣ, съ чѣмъ-то въ рукахъ, что онъ всячески вертѣлъ и разглядывалъ. Держалъ онъ небольшую, въ полъ-аршина, куколку, или фигуру, наполовину отдѣланную, а наполовину въ видѣ простого комка. Фигура эта была изъ воску. Онъ, не спѣша, маленькимъ инструментомъ, въ родѣ долота, а иногда большой иглой, старательно работалъ надъ ней. Кусокъ воска уже начиналъ принимать опредѣленный видъ. Можно было догадаться, что это будетъ вскорѣ фигура съ сложенными на груди руками и съ распущенными крылами, — очевидно, ангелъ.

Подобнаго рода занятіе Егоръ не считалъ работой и позволялъ себѣ лѣпить изъ воску или зімазки разныя куколки только въ праздники, или же въ часы отдыха. Онъ называлъ это баловствомъ.

Живи онъ въ столицѣ, попадись со своей работой на глаза какому-нибудь просвѣщенному человѣку, или знатоку. Егоръ очень удивился бы, узнавъ, что его занятіе далеко не блажь и имѣетъ свое прозвище — ваяніе. Но здѣсь, въ Березопольѣ, былъ только одинъ Макаръ Макаровичъ который не подсмѣивался надъ Подобнаго рода баловствомъ Егора.

Трубецкой разсуждалъ такъ, что рѣзьба по дереву, конечно, дѣло серьезное, а эти всѣ Егоровы куколки изъ замазки, или изъ тѣста, или изъ воску — одно ребяческое времяпровожденіе, но все-таки всѣ эти куколки выходили у Егора хорошенькія. У Макара Макаровича стоили на столѣ двѣ такія фигурки, работы Милованова. Одна изображала солдата съ ружьемъ, а другая — какого-то удивительнаго господина, въ огромной шляпѣ съ перомъ на головѣ, съ широкимъ поясомъ, въ ботфортахъ съ крестомъ на груди и съ епанчей за спиной. Эту фигурку Егоръ скопировалъ съ одной изъ картинъ барскаго дома, и сходство было поразительное между обѣими, хотя одна была нарисована, а другая вылѣплена изъ воску.

Теперь, не смотря на это сумеречное и праздничное занятіе; мысли Егора были далеко отъ этой работы. Онъ уже не первый разъ передумывалъ все то, съ чѣмъ вернулся изъ барскаго дома къ себѣ домой.

А думалъ онъ о княжнѣ, объ ея пріемѣ дворовыхъ и крестьянъ, о томъ какъ она стояла и глядѣла и, наконецъ, что сказала ему. И Егоръ, правдивый и совѣстливый отъ природы, мысленно винясь и укоряя себя за прежнее строгое сужденіе о княжнѣ, повторялъ теперь:

— Она не злая, а важная. И словно не счастливая…

Онъ уже успѣлъ передать матери свое впечатлѣніе и подразнить шутя старушку тѣмъ, что узналъ отъ барышни.

А узналъ онъ, что ему не будетъ никакого запрещенія заниматься своимъ рѣзаньемъ по дереву, которое старушка постоянно все хаяла и бранила. Одно слово бросила княжна. Но это слово было дозволеніемъ. И онъ былъ счастливъ.

На дворѣ совершенно уже стемнѣло и Егоръ долженъ былъ поневолѣ прекратить работу, такъ какъ зажигать огонь было рано. Онъ поставилъ своего маленькаго ангела на подоконникъ и, глубоко вздохнувъ, задумчиво вымолвилъ шепотомъ:

— Охъ, дѣла! Все разно. Все этакъ-то! Люди и звѣри. Господа и холопы. Птицы и букашки… Все разное…

Дремавшая старушка открыла глаза и тоже вздохнула, но отъ ломоты въ ногахъ.

— Егорушка, ты тутъ? произнесла она.

— Здѣсь, матушка. Чего тебѣ?

— Что же сидишь? Праздникъ… Пошелъ бы на улицу, а то во дворъ… тамъ, поди, всѣ теперь сидятъ «ушки на макушкѣ», угощаются. А ты тутъ со старой сидишь. Тоска тебѣ. Шелъ бы…

Егоръ молчалъ.

— Что же ничего не говоришь? Ступай. Ну, къ Савеловымъ ступай… Они — люди хорошіе. У нихъ всегда въ праздникъ все порядливо. Будь я здорова, тоже бы пошла.

— Память-то у тебя, матушка, какъ коротка стала! Вѣдь ты, имъ бываетъ, десять разовъ въ день одно и тоже скажешь. Вѣдь ты мнѣ про Савеловыхъ съ самаго обѣда начала говорить. Отвѣтишь тебѣ что, а ты забудешь и опять учнешь.

Егоръ проговорилъ это кротко и ласково подсмѣиваясь. И перейдя тотчасъ отъ окна, онъ сѣлъ на постели около матери.

— Зачѣмъ же нейдешь?

— Да вѣдь ужъ говорилъ я тебѣ, матушка, что незачѣмъ мнѣ туда итти. Что мнѣ тамъ дѣлать? Они люди хорошіе, да скучно мнѣ съ ними. Я вотъ тутъ своего ангелочка поковырялъ опять, анъ уже у меня второе-то крыло и готово. Да и волосъ я ему прибавилъ, — теперь у него до спины завитушки всякія. Эхъ, кабы мнѣ дали воску, пудовъ бы десять что ли…

— И куда это? Господь съ тобой! вымолвила Лукерья Егоровна, шире раскрывая глаза. — Сто куколъ что ли понадѣлать?

— Нѣтъ, матушка. Я бы изъ этого всего воску одну сдѣлалъ.

— Изъ десяти-то пудовъ?

— Да. Одну бы куклу сдѣлалъ во весь ростъ человѣчій, настоящій. Вотъ хоть бы этого самаго ангела. Взялъ бы вотъ этакого сдѣлалъ… съ меня ростомъ. Такъ онъ у меня былъ бы живой! Диво-дивное былъ бы! А то что жъ онъ? Осьмивершковый…

Черезъ нѣсколько мгновеній Лукерья Егоровна заговорила вновь:

— Ну, такъ какъ же? Ласкова, сказываешь?

— Со всѣми стало быть здоровалась. Ну, стало… что жъ? Вѣстимо ласкова.

— Красавица?

— Какъ можно! Что это ты, матушка? Уже разъ шестой тоже спрашиваешь? Ужъ я тебѣ съ полдюжины разовъ отвѣчалъ, что совсѣмъ она не красавица. Совсѣмъ у нея этого и въ поминѣ нѣту. Надо говорить — просто дурная…

— Ну что ты врешь! И какъ ты смѣешь этакое выискивать! Она наша помѣщица княжна. Ты у меня — неотесанный совсѣмъ мужикъ. Какъ этакъ про княжну свою сказывать! разсердилась старушка.

Наступило молчаніе. Въ комнатѣ постепенно стало совершенно темно.

— Пора и огонь зажечь, вымолвилъ наконецъ Егоръ. — Вѣдь къ намъ сейчасъ гости будутъ.

— Какіе еще гости! Евденья одна. Вотъ и всѣ гости, проворчала старушка. — Ну, зажигай.

Когда комната освѣтилась сальною свѣчей, Лукерья Егоровна, кряхтя, повернулась на бокъ и вымолвила совершенно инымъ голосомъ:

— Зачѣмъ бы ей къ намъ ходить въ нонѣшній день! Праздникъ. Ей бы тамъ во дворѣ быть, гдѣ народъ… Чего ей тутъ дѣлать? Дѣвка молодая, гдѣ пѣсни, тамъ ей и плясать.

— Стало быть, у насъ ей лучше.

— То-то, да! Часто бѣгать стала. И все чаще. Что же? Правду говорю, аль нѣтъ?

Егоръ, сидѣвшій у стола, гдѣ горѣла свѣча, ничего не отвѣтилъ.

— Аль, не слышишь? громче произнесла старушка. — Нешто не часто?

— Часто. Что же изъ того?

— Что? Самъ знаешь. Я стара. Мнѣ гдѣ же управиться съ тобой! Да и слушаться ты не станешь! А все-таки скажу: я тебѣ мать. Твое дѣло, а я все вотъ говорю и буду говорить. Кабы этакъ-то люди все дѣлали, никакого бы на свѣтѣ толку не было.

И помолчавъ, старушка заговорила:

— Невидаль! Сиротка. Одно платьишко… Ни матери, ни отца, даже ни единаго сродственника во всей вотчинѣ нѣтъ. А есть дѣвицы, за которыми три сундука дадутъ биткомъ набитые. А мы вотъ сиротъ собирать будемъ по дорогѣ. И вотъ тебѣ по совѣсти и слѣдъ бы сказать дѣвкѣ: не бѣгай, молъ, сюда. Ни ты мнѣ, ни я тебѣ — не пара! А ты юлишь. Нешто не юлишь?

Егоръ взглянулъ и снова промолчалъ.

— И когда это у васъ, зачалось? Кто васъ свелъ? разсуждала старушка, какъ бы сама съ собой. — Когда васъ бѣсъ, веревочкой свилъ. Самъ онъ, проклятый, прости Господи, не знаетъ. Да и не будетъ она для меня почтенною. Шустрая дѣвка! Ругаться будетъ, а то и прибьетъ. А прибьетъ, — ты только поглядишь, да промолчишь. Это, мы видѣли. Лихи, свекровь — лихое дѣло, а лиха молодуха — пропащее дѣло. Заѣсть! И скажи ты мнѣ, Егорушка, чѣмъ она тебя околдовала? Что лицо-то чистое, да глаза прыгаютъ. Такъ что же? Только у злыхъ людей глаза завсегда прыгуны. Чѣмъ она тебя взяла? Колдованьемъ?

— Э-хъ, матушка! вдругъ нетерпѣливо выговорилъ Егоръ, — стукнувъ слегка по столу. — Кдкое тутъ колдовство! Ужъ говорить по правдѣ: я, ее нехотя околдовалъ. А она для меня… ужъ и самъ не знаю… Ничего!

— Неправду говоришь,

— Чего неправду? Вотъ какъ передъ Богомъ. Виснетъ дѣвка. Ну, что же мнѣ ее кулакомъ что ли? А я хоть, знаю, вѣрно, кто меня околдовалъ… за кого я душу положу хоть сейчасъ…

— Кто же такой? тревожно выговорила, Лукерья Егоровну, двигаясь на кровати. — Аль, другая опять? Еще того хуже, поди!..

— Да, другая. Только эта будетъ помудренѣе. Эта у меня въ мысляхъ застряла на вѣки. Да и на сердцѣ-то она же. Ходишь-то съ ней и спишь-то съ ней! И во снѣ мерещится.

— Да, кто же такая?

— А ея еще нѣту, матушка, отчасти грустно выговорилъ Егоръ.

— Не родилась еще? Что путаешь?

Егоръ невольно улыбнулся словамъ матери, но улыбка его была невеселая.

— Она еще будетъ. Вотъ какъ, раздобуду денегъ, куплю себѣ, воску, пудовъ, говорю, десять, ну, хоть и того половину. И сдѣлаю!.. безъ ногъ, стало-быть.

— Что ты, сердешный, очумѣлъ, что ли? вымолвила старуха. — Будь не ты, Егорушка, подумала бы я, — пьяный со мной, разсуждаетъ.

— А вотъ увидишь сама. Какъ остальныя деньги съ генерала дополучу за своего энтого звѣря крылатаго, такъ, сейчасъ въ городъ. Привезу, говорю, пудовъ десять воску и начну топить. А тамъ ужъ не по праздникамъ, а и въ будни за работу примусь. И ты, гляди, сама ахнешь, какая у меня невѣста выйдетъ! Краше ея на свѣтѣ нѣтъ. А ужъ къ тебѣ будетъ она, матушка, смирная, тихая! Грубить тебѣ не станетъ. Будетъ у меня вотъ тутъ въ углѣ стоять.

— Это ты опять про свое ковырянье?

Егоръ не отвѣтилъ, но послѣ минутнаго молчанія заговорилъ горячо:

— Что мнѣ всѣ живыя дѣвицы, какія есть въ Березопольѣ, или хоть бы даже и въ городѣ! Чего мнѣ въ нихъ! И вотъ эта опять Евденья… Напрасно ты ее осуждаешь. Она дѣвушка хорошая. А что сирота и нѣтъ у нея ничего — не важность. Я вонъ теперь за работу все больше денегъ получаю. Намъ и дѣвать некуда! А къ тебѣ она была бы уважительная, смирная. За это я голову кладу. Никому я не дамъ тебѣ слова сказать худого, а тѣмъ паче женѣ. Но только сказываю, что неправду ты думаешь. Не околдовала она меня. Коли любитъ — хорошо; завтра приди она, скажи; разлюбила, я тоже скажу — хорошо. Потому, у меня не то на умѣ? А вотъ приди завтра Макаръ Макаровичъ, объяви отъ княжны; не смѣть больше Егору затѣйничать, а пущай Егоръ мебель чинитъ, двери да ящики сбиваетъ да строгаетъ, да склеиваетъ! Вотъ тогда я и побѣгу топиться.

— Нѣтъ, ужъ ты, Егорушка, ради праздника большого, замолчи лучше, разсердилась старушка. — Не серди ты меня! Ей-Богу, замолчи. Грѣхъ одинъ! Ковырялка ты — одно слово…

XXI.

Въ то же самое время княжна сидѣла у себя, также въ темнотѣ, и не зажигала огня.

Лицо ея было задумчивѣе чѣмъ когда-либо, но не печально, а какъ-то встревожено, будто она получила какія новыя вѣсти, и худыя. На колѣняхъ ея лежала книга — та же, которую нашла она, уѣзжая изъ Москвы, на полу, на содержаніе которой она загадала и затѣмъ, двинувшись въ дорогу на разсвѣтѣ, тотчасъ же начала читать.

Съ тѣхъ поръ она перечитала эту книгу раза три, снова пересмотрѣла нѣсколько разъ и наконецъ знала чуть не наизусть. Теперь, думая о ней, она добавляла кое-что собственнымъ воображеніемъ, присочиняла и выдумывала разныя подробности, которыхъ не было въ книгѣ.

Пріѣхавъ въ Березополье, княжна снова взяла книжку и, перелистывая ее, задумалась, поникнувъ головой. Странный отвѣтъ на ея загадку былъ въ этомъ сочиненіи: «Безуміе отъ любви».

Загадала она: что будетъ съ нею въ новомъ житьѣ-бытьѣ? И книжка отвѣчала, что она полюбитъ человѣка, котораго нельзя любить, не слѣдуетъ, и который тоже не имѣетъ права любить.

Злополучныя приключенія аббата Сенъ-Дидье были описаніемъ борьбы двухъ лицъ съ окружающими людьми и обстоятельствами, и борьбы каждаго съ самимъ собой.

Молодая женщина, владѣтельница замка, богатая и родовитая, отданная когда-то насильно замужъ за старика и не любившая мужа, вдругъ овдовѣла. Нежданно-негаданно очутилась красавица на свободѣ, съ большимъ состояніемъ, окруженная почетомъ и уваженіемъ знатнаго общества, окруженная толпой жениховъ и претендентовъ. И эта еще не жившая, алчущая жить и любить женщина, сама не зная какъ, страстно полюбила молодого аббата, уже предназначеннаго стать вскорѣ духовнымъ лицомъ и, несмотря на молодость, быть настоятелемъ монастыря.

Весь романъ заключался въ описаніи борьбы героини съ собою, съ аристократическими предразсудками, съ роднею своею и роднею покойнаго мужа. Съ другой стороны, ярко описывалась борьба съ самимъ собой идеально добраго, красиваго и прямодушнаго молодого человѣка, собиравшагося посвятить свою жизнь на подвиги самоотверженія.

Онъ тоже страстно полюбилъ, — внезапно, за какой-нибудь мѣсяцъ до дня, назначеннаго чтобы облачиться на всю жизнь въ иную одежду — роковую во всякомъ существованіи. Аббатъ былъ какъ громомъ пораженъ тѣмъ, что негаданно-нежданно подсказало ему его собственное сердце, но рѣшилъ бороться съ дьяволомъ-искусителемъ во образѣ красавицы женщины, недавно появившейся въ ихъ околоткѣ.

Романъ кончался трагически: погибелью обоихъ любовниковъ. Молодой человѣкъ не счелъ возможнымъ измѣнить клятвѣ, данной Богу, и обрядъ посвященія состоялся. Чрезъ годъ послѣ этого, молодая, все таявшая женщина лишилась разсудка и была отвезена въ домъ сумасшедшихъ. Новый игуменъ не выдержалъ этого несчастія, имъ причиненнаго. Онъ отправился миссіонеромъ въ Африку, гдѣ въ концѣ-концовъ погибъ, убитый кафрами или готтентотами.

Княжнѣ случилось, конечно, прочесть много такихъ романовъ, и давно она перестала любить это чтеніе. Если и случалось ей, когда-то, лѣтъ семь назадъ, проливать слезы надъ нѣкоторыми страницами подобныхъ сочиненій, то за послѣдніе годы она уже иногда, читая нѣкоторыя сцены, гдѣ слѣдовало бы плакать, улыбалась и качала головой.

Ей казалось, что въ дѣйствительной жизни такихъ ужасныхъ приключеній не бываетъ. Жизнь идетъ проще, а въ ней все происходитъ скорѣе, грубѣе и какъ-то понятнѣе.

Но теперь значеніе этой книжки для нея было совершенно иное. Княжна не переставала думать о ней, перелистывать ее, и чаще всего повторяла:

— Зачѣмъ я загадывала! Не загадай я, такъ и не дочла бы, пожалуй. Всякій тутъ вздоръ! А вотъ загадала. Что же такое можетъ со мной быть? Что же и я, что ли, въ какого-нибудь монаха влюблюсь? Нѣтъ, если этотъ романъ отвѣтилъ мнѣ на мои мысли, то надо понимать иначе. Я стало быть встрѣчу человѣка, который полюбитъ меня, который будетъ и мнѣ дороже всего на свѣтѣ, но мы будемъ совсѣмъ не пара.

Разумѣется, впечатлѣніе, произведенное на княжну содерженіемъ книги, случайно найденной на полу и прочитанной въ дорогѣ, зависѣло отъ того, что она, сама того не зная, или не вполнѣ сознавая, была въ это время въ исключительномъ положеніи. Жажда иной жизни, жажда любви сказывалась непреоборимѣе, чѣмъ когда-либо. Кромѣ того, у Полины всегда играли большую роль всякія предчувствія, всякія странныя совпаденія, которыя для иного разума показались бы совсѣмъ незначущими.

По той или другой причинѣ, но тридцатилѣтняя дѣвушка была глубоко убѣждена, что эта книжка, случайно выроненная лакеемъ, когда онъ укладывалъ ея библіотечку, и случайно затѣмъ попавшая ей въ руки на дорогу — все было дѣломъ не простымъ, а имѣющимъ огромное значеніе. Все это даромъ не пройдетъ. Во всемъ есть пророческій смыслъ.

И теперь, сидя съ этой книгой на колѣняхъ въ темнотѣ и глубоко задумавшись, она глядѣла въ окно на поляну, сплошь укрытую серебристыми сугробами. Но она ничего не видѣла. Предъ нею ясно вырисовывалось совершенно иное… Не сугробы и не оголенныя деревья видѣла она, не красный закатъ съ розоватымъ отблескомъ на всей окрестности… Предъ ней былъ, ясно и отчетливо вырисовываясь, уголъ столовой съ накрытымъ скатертью столомъ, на которомъ стоятъ иконы. Предъ нимъ фигура священника, спиной къ ней, а направо съ боку — двѣ три фигуры причта, а за ними высокій, стройный «кто-то». Она его не знаетъ и видитъ первый разъ.

Обитатель ли онъ Березополья? Дьячокъ, пѣвчій, или просто дворовый, подпѣвающій во время молебна? Или, наконецъ, пріѣзжій какой-нибудь мѣщанинъ изъ города? Или родственникъ священника? И она думаетъ объ этомъ безъ конца. Она ждетъ, что вотъ-вотъ кончится молебенъ — и она узнаетъ… Непремѣнно спроситъ. Почему? зачѣмъ? Такъ… любопытство простое… Нѣтъ, это ложь!.. Его присутствіе тяготитъ ее… угнетаетъ.

Батюшка и причтъ поютъ слова молебна, люди крестятся и колыхаются кругомъ нея. Она сама машинально кладетъ на себя и повторяетъ крестное знаменіе, но въ то же время совершенно не думаетъ о томъ, что дѣлается и что творится въ столовой… Она думаетъ свое.

Глаза ея то и дѣло, какъ бы противъ воли, косятся на этого незнакомца, статнаго красавца, и вмѣсто словъ молитвы, она повторяетъ мысленно:

«У Макара Макаровича спрошу… Онъ долженъ всѣхъ знать… Можете быть сейчасъ и уѣдете! Что же!?»

И затѣмъ эта картина смѣняется въ ея воображеніи другою. Къ ней, въ очередь, въ толпѣ, движется и близится все тотъ же незнакомецъ. Фигура его, которая тяготила ее во время молебна, и теперь тяготитъ. Къ ней подходятъ, кланяются, цѣлуютъ ея руку всякіе дворовые и крестьяне, мужчины и женщины, и проходятъ далѣе. Онъ подвигается все ближе и смотрите на нее… А она волей-неволей, искоса и украдкой вскинувъ на него глазами, тотчасъ потупляетъ ихъ. Ей будто не ловко, совѣстно… Нѣтъ, ей непріятно… Онъ ей страшно не нравится… Въ немъ есть что-то гнетущее… Не желала бы она его часто видать! Стоять подъ его взглядомъ ей невыносимо! Авось онъ сейчасъ же, въ качествѣ заѣзжаго городского мѣщанина, уѣдетъ, и никогда она его больше не увидите.

А въ эти мгновенья кто-то, около нея, невидимый, стоитъ и повторяетъ однозвучно:

— Ложь! Ложь! Ложь!

Наконецъ, его очередь. Онъ сталъ предъ ней, поклонился. И ему протягиваетъ она руку, но съ трепетомъ на сердцѣ. Онъ нагнулся, поцѣловалъ руку. А княжна дернула ее, будто отъ обжога. Макаръ Макаровичъ что-то сказалъ ей. Она что-то отвѣтила и быстро двинулась. Подальше отъ него двинулась… И отойдя, вздохнула свободнѣе.

«Столяръ… крѣпостной… Егоръ… По дереву?.. что такое по дереву?» думается ей или повторяются чужія слова.

И вотъ теперь, въ ея воспоминаніяхъ за нынѣшній день, спустя нѣсколько часовъ, въ темной горницѣ, гдѣ она давно сидитъ одна, снова чередуются эти двѣ картины, какъ два отдѣльныя сновидѣнія объ одномъ и томъ же.

И много разъ, давно уже, не двигаясь изъ кресла и безсознательно глядя въ окно, повторяла княжна сама себѣ:

— Что же это?.. что же все это? Совсѣмъ непонятно… Даже понять нельзя…

И будто тотъ же невидимка, стоявшій около нея въ столовой и строго ей на ухо повторявшій слово: «ложь», теперь опять каждый разъ шепчетъ ей въ отвѣтъ:

«Нѣтъ, понятно! совсѣмъ понятно! Давно поняла и лжешь…»

XXII.

Прошло нѣсколько дней послѣ пріѣзда княжны Полины. Дни шли и тянулись какіе-то сѣренькіе, беззвучные, будто глухонѣмые.

Полина сидѣла безвыходно дома, и только два раза вышла прогуляться до церкви съ Дуняшей.

По дорогѣ любимица показала барышнѣ на маленькій домикъ и объяснила, что онъ чудно называется «первымъ». Въ немъ отдѣльно живетъ одна старуха съ сыномъ, благодаря покровительству Трубецкого. Княжна спросила:

— Кто именно?..

И узнавъ, стала суровѣе, молчаливѣе…

Устроившись вполнѣ въ своихъ горницахъ, Полина начала жизнь такую же, какую вела въ Москвѣ. Она читала, вышивала въ пяльцахъ, рисовала. Но ничто не ладилось у нея, какъ бывало прежде. Она чувствовала себя подъ гнетомъ безсмысленныхъ мечтаній, въ которыхъ стыдно было сознаться.

Но время шло и, наконецъ, приближались уже и Рождественскіе праздники и всякое веселье.

Въ Березопольѣ, гдѣ числилось до восьмисотъ душъ, была, одна отличительная черта отъ другихъ вотчинъ и заключалась въ томъ, что здѣсь было до сотни людей особаго сорта, съ особымъ отпечаткомъ. Это были такъ-называемые «ткацкіе» обоево пола.

Хотя ткачи и ткачихи набирались изъ крестьянъ и изъ дворовыхъ, за исключеніемъ не болѣе дюжины человѣкъ вольнонаемныхъ, но все, что работало день-деньской за станками, не походило ни на дворню, ни на крестьянъ.

Почему ткацкіе были сами по себѣ въ Березопольѣ, со своими характерными особенностями, объяснить было мудрено. Они и ходили, и говорили, глядѣли какъ-то не такъ, какъ дворня. Въ нихъ было больше смѣлости, ухарства. Правда, это были люди на подборъ — умные, ловкіе, прыткіе на всѣ руки…

Насколько дворовые существовали праздно, настолько ткацкіе были заняты цѣлый день, и поэтому въ часы отдыха, въ полдень и въ сумерки, они веселою, говорливою гурьбой появлялись на улицѣ. Въ праздники это были коноводы всякихъ затѣй, игръ и всякаго веселья. Два-три человѣка изъ ткацкихъ молодцовъ, происхожденіемъ мѣщане изъ сосѣдняго города, были главными руководителями, затѣйниками, придумывавшими въ праздникъ всякія развлеченія.

Съ разрѣшенія Макара Макаровича, по воскресеньямъ и праздникамъ, не только лѣтомъ, но и зимой, бывали большія, гульливыя сборища на большомъ дворѣ ткацкаго корпуса. Здѣсь водили хороводы и пѣли пѣсни, иногда до поздней ночи.

Часто хороводы смѣнялись бѣганьемъ, играми въ коршуна и въ горѣлки, или въ городки, въ лапту, въ бабки, въ свайку.

Только одну орлянку строго преслѣдовалъ Трубецкой.

Разумѣется, къ ткацкимъ по праздникамъ присоединялись и дворовые, иногда кое-кто изъ села.

Но парни и дѣвки съ слободы допускались съ выборомъ, такъ какъ это почиталось большою честью.

Наоборотъ, были обитатели Березополья, которые не считали возможнымъ участвовать въ общихъ играхъ съ ткацкими, ибо считали свое положеніе, какъ дворовыхъ, нѣсколько высшимъ.

Приближеніе праздниковъ оживило ткацкихъ. Сначала они опасались, что присутствіе княжны будетъ помѣхой всякому веселью; но затѣмъ, получивъ черезъ Макара Макаровича разрѣшеніе княжны, собирались вскорѣ отвести душу на разные лады.

Княжна не только не запретила обыкновеннаго, вошедшаго въ привычку, веселья, но даже однимъ своимъ распоряженіемъ какъ бы поощрила ихъ праздничныя затѣи.

Видя, что морозы обѣщаютъ быть ужасными и, конечно, за все время святокъ послужатъ помѣхой для хороводовъ и всякаго рода игръ ткацкихъ рабочихъ, княжна обсудила вопросъ вмѣстѣ съ Макаромъ Макаровичемъ и сама придумала нѣчто новое, хотя и простое.

Княжна и не воображала, какое впечатлѣніе произведетъ въ Березопольѣ то, что она придумала и разрѣшила, а между тѣмъ, послѣ этого только и было толку, что о золотой, сердечной барышнѣ-княжнѣ.

Княжна посовѣтовала Макару Макаровичу, въ виду предстоящихъ праздниковъ и отдыха, очистить отъ станковъ, столовъ и лавокъ одну изъ самыхъ большихъ горницъ ткацкаго корпуса.

На эту очистку надобилось только сутки, а веселиться ткацкимъ предстояло двѣ недѣли.

Вмѣстѣ съ тѣмъ прошелъ слухъ, которымъ возгордились всѣ ткацкіе. Они узнали, что на праздникахъ сама княжна собирается прійти поглядѣть, какъ они веселятся, какъ хороводы водятъ и пѣсни играютъ.

Но пока березопольцы ожили, ожидая праздниковъ и большаго чѣмъ когда-либо веселья, благодаря очищенію горницы или залы въ ткацкомъ корпусѣ, — подъ двумя кровлями, въ барскомъ домѣ и въ «первомъ», было попрежнему мертво-тихо.

Наконецъ наступило Рождество, святки, гаданья, и все Березополье пошло ходуномъ, благодаря ткачамъ. Дворовые присоединились къ нимъ охотно, такъ какъ все долженствовало происходить не на морозѣ, а въ теплѣ, по выдумкѣ барышни-княжны.

Но сама княжна въ продолженіе первыхъ трехъ дней, съ самаго утра Рождества, съ самой обѣдни въ храмѣ, была въ какомъ-то угнетенномъ настроеніи, — какъ будто бы тамъ, въ церкви, случилось съ ней что-либо.

Теперь по цѣлымъ днямъ сидѣла она одна, только изрѣдка разговаривала съ Дуняшей, и только разъ пригласила къ себѣ на чашку чаю Макара Макаровича.

Дуняша, зная свою дорогую барышню, приписывала странное настроеніе княжны тому, что она сожалѣетъ о своемъ московскомъ житьѣ и скучаетъ въ вотчинѣ.

Макаръ Макаровичъ, почти не знавшій княжны, разумѣется, подумалъ, что она всегда такова. Задумчива, по временамъ, печальна, какъ бы съ усиліемъ весела, а минутами тревожна и какая-то диковинная. Спроситъ что и не слушаетъ отвѣта. Говоритъ что-нибудь и бросается мысленно. Броситъ одинъ предметъ и заговоритъ о другомъ. И вдругъ, отъ какого-нибудь его пустого слова, огнемъ вспыхнетъ. А то разсмѣется, и этотъ смѣхъ какой-то недобрый. Не то, чтобы смѣхъ злого человѣка, а какой-то будто умышленный, ложный, къ тому же совсѣмъ не веселый, холодный.

Ворочаясь отъ княжны, Макаръ Макаровичъ недоумѣвалъ и разсуждалъ:

— Чудная она! Много я, спаси Богъ, людей — баръ и господъ перевидалъ всякихъ, и захудалыхъ, и сановитыхъ. Самъ дворянинъ! Своего брата — дворянина, помилуй Богъ, знать и. понимать могу. А вотъ эту дѣвицу — никакъ не разгадаешь. Что-то въ ней такое, запрятанное есть. Будь она не княжной Березопольской, а дворовою дѣвицей, право бы, на юродивую смахивала. Нѣтъ-нѣтъ, спаси Господи, и озадачитъ!

И Макаръ Макаровичъ сознавался себѣ, что онъ не знаетъ какъ ему иной разъ быть съ этою княжной.

— Разногласіе, помилуй Богъ! рѣшилъ онъ. — Никакъ подъ нее не потрафишь мыслями и словами. Не по себѣ ей… Такъ и сдается, что тревожится она о томъ, что вотъ сейчасъ, прискачетъ къ ней конный изъ Москвы и такія вѣсти получитъ она, что пришибетъ ее! Прямо сказать, помилуй Богъ, тревожная барышня, растревоженная дѣвица.

Макаръ Макаровичъ, конечно, не могъ знать, что до пріѣзда въ Березополье княжна такою не была. Онъ не могъ знать, что сама княжна, оставаясь одна, была смущена перемѣной въ ней.

Она сама себя смущала, сама себя силилась разгадать и объяснить. Она знала и чувствовала, что въ ней происходитъ нѣчто нежданное и страшное, не обѣщающее ничего добраго. Но назвать по имени то, что вдругъ овладѣло ею, она не могла, или, вѣрнѣе сказать, боялась.

На четвертый день праздниковъ, ввечеру, пригласивъ къ себѣ Макара Макаровича, княжна объявила, что хочетъ обойти всю усадьбу, всѣ службы и строенья, а главнымъ образомъ осмотрѣть жилье дворовыхъ, чтобы знать, какъ кому живётся.

Макаръ Макаровичъ очень обрадовался этой мысли. Ему было пріятно похвастать, въ какой чистотѣ и опрятности содержится все въ Березопольѣ.

— Помилуй Богъ, осчастливите всѣхъ… А гдѣ найдете безпорядокъ какой, спаси Богъ, мы тотчасъ исправимъ по вашему приказанью.

— Нѣтъ, Макаръ Макаровичъ, это не мое дѣло. Вы знаете, что батюшка мнѣ не далъ никакого права распоряжаться въ вотчинѣ. Я сама сюда пріѣхала противъ воли, какъ бы въ наказаніе. Вы здѣсь главное лицо, довѣренный человѣкъ князя. И я сама какъ бы у васъ подъ началомъ. Если я что найду, то готова быть вашей совѣтчицей и, разумѣется, скажу вамъ. Но это будетъ не указъ, а совѣтъ. Я вѣдь здѣсь не владѣлица, а ссыльная.

Макаръ Макаровичъ, уже давно собиравшійся облегчить свою душу, заговоривъ съ княжной о пресловутомъ письмѣ князя Андрея Ивановича, при этомъ объясненіи княжны сразу рѣшился не упускать подходящаго случая.

— Если ужъ, помилуй Богъ, объ этомъ рѣчь зашла, то дозвольте мнѣ по душѣ побесѣдовать съ вами, началъ Трубецкой.

И какъ ребенокъ, смущаясь, запинаясь, оттягивая слова, онъ передалъ княжнѣ, въ какую должность надумалъ князь поставить его. Долго искалъ Трубецкой выраженія, чтобы объяснить должность, навязанную ему въ письмѣ, но не нашелъ его и вымолвилъ:

— Выходитъ, спаси Господи, я долженъ быть сыщикомъ и наушникомъ. Воля князя, а я на такое не годенъ. Я не уродился Ванькой-Каиномъ.

Княжна, узнавъ неожиданно объ этомъ приказаніи отца въ письмѣ, касающемся ея жизни въ Березопольѣ, задумалась и долго молчала.

Ей казалось, что если бъ она узнала объ этомъ въ Москвѣ, или въ день пріѣзда въ Березополье, то отнеслась бы къ этому со смѣхомъ и вполнѣ равнодушно. Что ей за дѣло, будетъ ли кто за ней слѣдить и отписывать князю обо всемъ, что она дѣлаетъ. Но теперь это распоряженіе отца пугало ее.

— Почему же именно «теперь?» спросила себя мысленно княжна, налегая на послѣднее слово. И она не захотѣла сама себѣ отвѣтить.

Однако, подумавъ немного, она попросила Макара Макаровича не отказываться отъ должности надзирателя надъ ней. Она стала доказывать добродушно и ласково, что если онъ не согласится отписывать князю еженедѣльно о томъ, какъ живется ей въ вотчинѣ, то князь-отецъ тайно выберетъ другого наушника на ихъ обоихъ, и дѣло будетъ гораздо хуже.

Макаръ Макаровичъ упорно отказывался, но наконецъ долженъ былъ согласиться.

— Послушайте, Макаръ Макаровичъ, выговорила княжна, положивъ руку ему на плечо. — Мы съ вами вмѣстѣ будемъ сочинять эти отписки. У васъ на совѣсти и будетъ спокойно. Я даже, пожалуй, сама буду сочинять, а вы только подписывайте посланіе.

— Вотъ это, спаси Богъ, дѣло! разсмѣялся добродушно Трубецкой. — Вотъ на это мое согласіе полное! Благослови Богъ. Такъ и будемъ дѣлать. Вы про себя все отпишите, я перепишу и подпишу. Сами вы за собой сыскъ и чините! И справедливо будетъ, и диковинно!

XXIII.

На другой день около полудня Дуняша доложила барышнѣ, что къ ней явилась представиться старуха Лукерья Милованова, которая хворала и не могла прійти ранѣе. Княжна тотчасъ вышла въ дѣвичью и увидѣла двоихъ пришедшихъ. Сынъ привелъ мать, слабо державшуюся на ногахъ. Княжна насупилась, сухо поздоровалась со старушкой, и почти не сказавъ ни слова, отпустила ее. Затѣмъ она вернулась къ себѣ и сѣла къ окну, безъ дѣла, сумрачная и тревожная.

Дуняша, взглянувъ на барышню, сразу замѣтила перемѣну въ лицѣ ея и освѣдомилась объ ея здоровьѣ.

— Ничего, сурово отозвалась Полина. — Съ чего ты взяла? Напротивъ, я совершенно здорова.

Но Дуняша не повѣрила отвѣту, такъ какъ по одному голосу барышни она могла догадаться, что ея предположеніе совершенно вѣрно: княжнѣ не по себѣ…

Посидѣвъ, Полина прошла въ другую горницу, которая именовалась теперь рабочею, гдѣ были ея книги, пяльцы и столъ со всѣми принадлежностями для рисованія. Она вдругъ заперлась на ключъ, затѣмъ стала среди горницы, закрыла себѣ лицо руками и долго простояла не двигаясь.

— Что же это? выговорила она шепотомъ. — То, во что я не вѣрила… надъ чѣмъ смѣялась… Это самое названіе этой книжки. Три слова рядомъ, которыя мнѣ чудились совсѣмъ неподходящими… И вотъ оно будто приключилось!

«Безуміе отъ любви!» Да, конечно, до безумія не далеко! Но любовь?.. не знаю. Неужели это — любовь? Неужели она такъ начинается? И неужели она возможна при такихъ обстоятельствахъ? Тотъ, аббатъ — дворянинъ, ровня, онъ только далъ обѣтъ постриженія, но онъ — человѣкъ не другого рода и не другого состоянія. Онъ не крѣпостной, не холопъ… Нѣтъ! Это ужъ тутъ не безуміе отъ любви и не любовь! Ото — только одно безуміе. И, конечно, оно не можетъ длиться. Все пройдетъ. Зачѣмъ батюшка послалъ меня сюда! Уѣзжать надо въ другое имѣніе. Да, я напишу ему, я буду проситься въ нашу маленькую вотчину въ Воронежской губерніи. Тамъ будетъ лучше.

И княжна съ ужасомъ сама тотчасъ созналась, что послѣднее выраженное ею желаніе противорѣчило всему, ея увѣренности въ себѣ, увѣренности что «все пройдетъ», всему, чѣмъ старалась она успокоить себя.

Побродивъ безъ цѣли и безсознательно по горницѣ, княжна подошла къ небольшому шкафу, гдѣ были разставлены ея книги, отворила дверку и стала смотрѣть на нее. Она еще вчера замѣтила нѣчто въ этой дверкѣ. Простой пустякъ. Но этотъ пустякъ имѣлъ свое значеніе. Онъ даже пришелъ ей на умъ съ вечера, а проснувшись ночью, она думала объ этомъ опять.

Въ этой дверкѣ цѣлая половина, изъ толстой дубовой доски, отстала и покоробилась. Образовалась щель, въ которую можно было легко просунуть руку.

«Это надо поправить!» думалось ей.

Полина постояла нѣсколько мгновеній, глядя на отдувшуюся половинку дверки и уже собиралась снова затворить шкафъ. Но вдругъ рука ея просунулась въ отверстіе, и она нажала быстрымъ, будто невольнымъ, движеніемъ, но нажала сильно, слегка даже ссадивъ себѣ руку. Доска, скрыпнувъ, вывалилась вонъ и загремѣла по полу, а княжна вздрогнула какъ бы отъ выстрѣла.

Но въ ту же минуту, она рѣшительными шагами перешла въ уголъ горницы, къ комоду, на которомъ было поставлено большое зеркало въ деревянной рамѣ, съ тонкой рѣзьбой кругомъ. Съ минуту простояла предъ нимъ княжна — и точно такъ же руки ея схватились, наконецъ, за рѣзьбу и отломили нѣсколько кусковъ.

Затѣмъ, уже съ пылающимъ отъ стыда лицомъ, она стала осматриваться въ горницѣ, и въ ней повторялся, независимо отъ ея воли, вопросъ:

— Еще что?.. Надо больше…

Сердце ея билось какъ если бъ она уже совершила два преступленія. И, какъ истинный преступникъ, въ отчаяніи отъ совершеннаго, готовъ уже на все, такъ и княжна искала сломать еще что-нибудь. Въ ней копошилось чувство, какъ бы говорившее: все равно — семь бѣдъ — одинъ отвѣтъt Но, однако, она простояла неподвижно нѣсколько мгновеній потомъ отошла отъ комода, сѣла и глубоко задумалась.

Прошло около получасу. Она вполнѣ успокоилась, лица ея прояснилось. Она отворила дверь и крикнула Дуняшу. Въ эту минуту она снова слегка тревожилась. Лицо ея не умѣло лгать этой дѣвушкѣ, съ которой годами сжились онѣ. Какъ ни простовата была горничная, но всякій разъ, что теперь Дуняша приглядывалась къ лицу барышни, княжнѣ становилось неловко. Ей чудилось, что любимица можетъ прочесть легко и свободно все совершающееся у нея на душѣ.

На зовъ княжны никто не отвѣтилъ, и когда она снова позвала, а затѣмъ переступила порогъ, то лицо ея слегка прояснилось. Дуняши не было, а къ ней навстрѣчу шла Евгенія.

— Авдотья Михайловна ушли, доложила горничная.

— Такъ сбѣгай, Евгенія, къ Макару Макаровичу и скажи ему, чтобы онъ мнѣ послалъ…

Княжна запнулась, но вдругъ гордо выпрямилась, какъ еслибъ ей сказали что-нибудь обидное, и прибавила болѣе сурово:

— Кого-нибудь изъ столяровъ. Тутъ надо поправить, починить, заклеить… Вѣдь у насъ есть столяры?

— Точно такъ-съ… А что именно-съ? спросила Евгенія. — Что поправить?

— Это не твое дѣло! рѣзко отозвалась княжна.

Евгенія смутилась и произнесла, какъ бы извиняясь и объясняя:

— Если что простое, вѣстимо всякій можетъ… А коли что мудреное, то Егора пошлютъ.

Княжна догадалась и выговорила быстро:

— Да, конечно! Мое московское зеркало. Конечно, нельзя дать какому-нибудь простому плотнику… Такъ поди скажи Макару Макаровичу и… ну, пускай этого Егора пошлютъ!

Княжна вернулась въ свою горницу, начала тихо ходить изъ угла въ уголъ и наконецъ произнесла, какъ бы вдругъ озлобясь на самое себя:

— Это безсмысленно!.. Это скука, глушь захолустья, праздность. Или временное безуміе! Что это такое? Это, наконецъ, срамъ. Мнѣ стыдно самой себя. Я не дѣвчонка! Наконецъ, я не мѣщанка, не крестьянская дѣвка! Что жь я, съ ума чтоли схожу?!

И вмѣстѣ съ тѣмъ она думала, или будто кто-то говорилъ ей:

«Да вѣдь что же тутъ особеннаго? Вѣдь только видѣть. На нѣсколько минутъ. Поговорить. Убѣдиться, что я ошиблась… Увидѣть, что простой дворовый принялъ чужой образъ въ моемъ воображеніи. Это бываетъ. Издали предметы кажутся совсѣмъ не такими, какъ вблизи… Да и что же за бѣда повидать, поговорить… На ворѣ шапка горитъ!»

Долго ли разсуждала княжна, споря сама съ собой, она не помнила. Ее привели въ себя шаги въ сосѣдней комнатѣ; она тотчасъ же умышленно стала къ дверямъ спиной, и только сердце ея стукнуло, когда взвизгнулъ дверной замокъ. Вошедшій стоялъ на порогѣ, а княжна продолжала оставаться къ нему спиной и у нея будто не хватало силы обернуться.

— Что прикажете? раздался наконецъ почтительный голосъ Макара Макаровича.

Княжна быстро обернулась и смущаясь подошла къ управителю. Въ ней произошло что-то особенное, такъ какъ сейчасъ въ ея воображеніи, въ одно мгновеніе, стоящій на порогѣ человѣкъ преобразился въ другого. Не Макаръ Макаровичъ чудился было ей тамъ, за ея плечами. Не его ждала, она увидѣть…

Княжна быстро, нервно объяснила Трубецкому, что ей нужно починить шкафъ и рѣзьбу на зеркалѣ.

— Слушаю-съ. Помилуй Богъ, не мудрено. Но развѣ прикажете сейчасъ?

— Да, если можно.

— Извольте-съ. Я только пойду клею растоплю и сейчасъ явлюсь.

— Вы сами? изумляясь, вымолвила княжна.

— Да-съ. Помилуй Богъ, не безпокойтесь! Я сдѣлаю. Я тоже когда-то токаремъ былъ. А то, помилуй Богъ… Время такое… дни особые… Позвольте я самъ сейчасъ…

— Я не понимаю, Макаръ Макаровичъ… вымолвила княжна, вопросительно глядя въ лицо Трубецкому. — Зачѣмъ же вы… Развѣ нѣтъ столяра?

— Праздники, княжна. Не хорошо! Грѣхомъ считается. Народъ глупъ, не понимаетъ. Иному же обидно: всѣ веселятся, а онъ работай. Да я, будьте спокойны, Господи благослови, не хуже Егора сдѣлаю.

— Нѣтъ! произнесла вдругъ княжна.

Но это одно слово было такъ сказано, что Макаръ Макаровичъ вдругъ вскинулъ глаза на княжну и пытливо, пристально присмотрѣлся къ ней. Старику почудилось отъ этого одного слова, что предъ нимъ стоитъ не княжна, а явился вдругъ самъ князь Андрей Ивановичъ.

Это слово «нѣтъ» было сказано голосомъ князя, манерой князя. Это было такое «нѣтъ», противъ котораго никто не пойдетъ. Послѣ такого слова хоть лбомъ стѣну прошиби — перемѣны не будетъ.

— Какъ угодно, вымолвилъ Трубецкой, повидимому обиженный.

— Нѣтъ, повторила Полина мягче и прибавила: — Я не хочу васъ утруждать. Я подожду… Пройдутъ праздники, примутся люди за работу и тогда пришлите… кого-нибудь.

И это послѣднее слово прозвучало особенно, отдѣльнымъ звукомъ отъ всѣхъ прочихъ. Говоря это слово, Полина отвела глаза отъ лица управителя.

— Да ужъ больше Егора некого… отозвался Макаръ Макаровичъ.

— Все равно… Да, Егора… этого…

Трубецкой вышелъ, а княжна долго стояла все на томъ же мѣстѣ. Наконецъ она двинулась и произнесла:

— Ужасно глупо… Ребячество… Нѣтъ, не то… Къ шалостямъ дѣтскимъ не прибавляется такого чувства… тяжелаго, горькаго… Это скорѣе — безуміе съ мучительствомъ… Но все-таки нуженъ конецъ, тотъ или другой… Увидѣть ближе — и увидѣть, чему быть. Если это не ошибка, то итти дальше… На что итти? — дальше… А тамъ, что Богъ дастъ.

Книжна, не зная, чѣмъ себя занять, сѣла за столикъ, гдѣ были у нея всѣ принадлежности рисованія и гдѣ лежалъ начатый рисунокъ тушью, изображавшій голову Лаокоона.

Едва только взяла она тушь, какъ шевельнулся замокъ и дверь тихо отворилась. На порогѣ появился Егоръ. Полина вспыхнула и тотчасъ испугалась той краски на щекахъ, которую почувствовала. И лицо ея сразу потемнѣло, насупилось, стало холодно и гордо…

— Что ты? вымолвила она черезъ силу. — Тебя послали?

— Точно такъ-съ. Макаръ Макаровичъ приказалъ взять починить чтой-то… произнесъ тихо Егоръ, слегка смущаясь.

— Но вѣдь теперь праздники! Зачѣмъ. Не надо… Послѣ…

По голосу княжны не трудно было догадаться, что она только стѣсняется, но желала бы противнаго.

— Помилуйте, какая же это работа!.. Да я все равно и въ праздникъ безъ дѣла не сижу… Что прикажете взять?

Княжна встала и показала на дверку шкафа и на зеркало. Егоръ осмотрѣлъ и то, и другое… Взглядъ на рѣзьбу зеркала, изображавшую листья и цвѣты, заставилъ его сразу перемѣниться въ лицѣ… Онъ вдругъ улыбнулся, глаза засіяли, блеснули, всѣ черты лица ожили, и оно стало еще красивѣе… Княжна, искоса глядя на него, замѣтила все, и стала вдругъ смотрѣть еще холоднѣе, суровѣе, почти надменно… И за этимъ холодомъ, повѣявшимъ отъ всей ея фигуры, будто спряталось поспѣшно и боязливо то, что шевельнулось вдругъ на ея сердцѣ съ новою силою, порывистою, бурною… Она хотѣла выговорить, спросить что-нибудь, но молчала и выпрямлялась все горделивѣе, точно ожидая и боясь оскорбленія.

Егоръ глянулъ на княжну, смутился ея грознаго лица и подумалъ:

«Я кажись ничего такого не сказалъ. Чего это она?»

— Ты самъ рѣзать умѣешь дерево? выговорила княжна.

— Точно такъ-съ. Если чего тутъ не хватаетъ — я добавлю.

— Кто тебя обучилъ? тише и мягче спросила она.

— Самъ сталъ… охота. Радъ бы поучиться, да не у кого… Такъ вотъ, что увидишь, стараешься подладиться. Случается и сдѣлаешь. Макаръ Макаровичъ, спасибо ему, дозволяетъ это… Даже похваляетъ иной разъ.

И Егоръ просто, наивно, свободно, хотя съ оттѣнкомъ почтенія въ голосѣ, разсказалъ подробно, какъ онъ работалъ у сосѣднихъ помѣщиковъ и что дѣлалъ… Онъ упомянулъ вскользь и о своемъ «ковыряньи» изъ воска и замазки…

— Какъ? Что? воскликнула княжна, будто забывшись, и закидала его вопросами. Она забыла про свою маску, за которую пряталась нѣсколько минутъ назадъ. Лицо ея оживилось, было привѣтливо, ласково, стало какъ-будто даже красивѣе.

Егоръ удивился вновь, глядя на княжну, и вновь подумалъ:

«Чего это она? Теперь совсѣмъ другая».

Разспросивъ Егора о всѣхъ его «куклахъ», какъ онъ называлъ свои статуэтки изъ воска, Полина пожелала видѣть хоть одну или двѣ изъ нихъ.

Егоръ просіялъ сразу, и глаза его такъ сверкнули на барышню, что княжна Березопольская не выдержала этого взгляда, опустила глаза и снова прибѣгла къ маскѣ, снова выговорила холодно и сухо:

— Принеси мнѣ что-нибудь показать… Это любопытно.

— Когда прикажете?..

— Какъ хочешь… нерѣшительно произнесла княжна, такъ какъ ей хотѣлось сказать: «сейчасъ». А смѣлости на это не было у нея.

Егору смерть хотѣлось сказать: «Позвольте сейчасъ принесу», но онъ запнулся, боясь такой дерзкой выходки.

И оба замолчали, не зная что сказать, что сдѣлать…

Еще мгновеніе — и быть можетъ княжна приказала бы ему сейчасъ принести что-нибудь своей работы. Но въ горницу вошла Дуняша и остановилась въ удивленіи.

— Ну, возьми это… выговорила княжна холодно, указывая на зеркало и на обломки рамы.

И отвернувшись, она отошла.

Егоръ забралъ все и вышелъ, молча поклонившись.

Послѣднія слова и послѣдній взглядъ княжны опять обдали его холодомъ барской спѣси, чуть не презрѣнія.

«Что отъ господъ дальше — то лучше», разсуждалъ Егоръ, идя къ себѣ въ «первый» домикъ подъ впечатлѣніемъ двухъ разныхъ барышень-княженъ, добрѣющей и злющей.

«Или дальше отъ него… совсѣмъ не видать; или все кончено. Я потеряю разсудокъ и погублю себя!» думала Полина, оставшись одна и вспоминая съ трепетомъ на сердцѣ и воодушевленное лицо, и восторженный взглядъ, и звучный, мягкій, милый голосъ этого крѣпостного столяра… холопа ея отца.

XXIV.

Въ одной восточной сказкѣ бѣдный старикъ рыбакъ вытащилъ изъ моря на паутинкѣ кита — и разбогатѣлъ. Рыбакъ, увидѣвъ паутинку на берегу, догадался и къ себѣ ее потянулъ, за ней оказалась ниточка; вытянувъ нитку изъ воды, юнъ нашелъ на концѣ привязанную къ ней тесемочку; за ней уже веревка пошла въ руки, за веревкой цѣлый канатъ оказался, за нимъ появилась цѣпь… А на цѣпи былъ китъ. Цѣпь была крѣпка, китъ былъ силенъ, а рыбакъ старъ и слабосиленъ. Испугавшись, хотѣлъ онъ броситъ цѣпь. Глядь, а она прилипла къ рукамъ. Удача могла кончиться бѣдой. Однако рыбакъ вытащилъ морское юдо. Если вначалѣ ему помогла догадка, а потомъ силы, то подъ конецъ помогли… люди и обстоятельства

Княжна Березопольская не побоялась взяться за паутинку и потянуть… «будь что будетъ!» И все пошло какъ въ сказкѣ. Скоро цѣпь была тоже у нея въ рукахъ… Но она сама оказалась тоже прикованною къ ней.

На утро, послѣ первой бесѣды со столяромъ-рѣзчикомъ, княжна послала Дуняшу за Лукерьей Егоровной, ради того чтобы переговорить объ дѣлѣ. Это была — паутинка…

Старушка приплелась къ барышнѣ, но такъ какъ она съ трудомъ стояла на болѣющихъ ногахъ, то княжна усадила ее у себя въ рабочей горницѣ и стала говорить о томъ, что ея сыну слѣдъ бы учиться рѣзать по дереву. Лукерья Егоровна сомнительно качала головой и называла занятіе сына «баловничествомъ», которому не надо потакать.

Черезъ часъ пошла ниточка… Егоръ, вызванный къ барышнѣ, принесъ двѣ куколки, что сдѣлалъ для Трубецкого. Затѣмъ принесъ разную рѣзьбу… а съ ними захватилъ и ангела изъ воска. Княжна была изумлена, но что всего удивительнѣе показалось и старушкѣ, и столяру — княжна была радостная, сіяющая… будто кладъ нашла.

«Что значитъ добрѣющая-то душа!» думала Лукерья Егоровна.

На утро княжна, обойдя съ управителемъ кой-кого изъ дворовыхъ для осмотра ихъ помѣщеній, зашла и въ «первый» домикъ. Но здѣсь она задержалась надолго, ради бесѣды съ хорошею старушкой… ради осмотра одной большой работы Егора, цѣлаго деревяннаго звѣря, вырѣзаннаго изъ дуба для сосѣда-помѣщика.

Съ этого дня княжна и Миловановы, мать и сынъ, видались постоянно. Какъ-то такъ все нечаянно выходило… И уже канатъ показывался изъ волнъ морскихъ.

Между тѣмъ прошло около двухъ недѣль, прошли Рождественскіе праздники. Березопольцы, навеселившись вдоволь, вернулись къ будничной жизни. Все вошло въ обычную колею, зажило по старому.

Но одно существо въ Березопольѣ было выбито изъ колеи. Для княжны не вернулось то же, что было до праздниковъ. Въ ней за это короткое время совершился нравственный переломъ Она съ ужасомъ, со слезами, но страстно и пылко созналась себѣ окончательно въ томъ, что давно смутна чувствовала.

«Да, я люблю его! Не смотря ни на что люблю».

Но полюбить — княжнѣ Березопольской — крѣпостного двороваго человѣка и столяра, это казалось все-таки самой ей такимъ невѣроятнымъ, ужаснымъ и даже позорнымъ происшествіемъ, что ей теперь чудилось, какъ будто она совершила, возмутительное преступленіе, украла или зарѣзала кого-нибудь… А вмѣстѣ съ тѣмъ, будто опьяненная страшнымъ дѣяніемъ, она не пугалась тѣхъ призраковъ, которые вставали предъ ней, на пути въ ближайшемъ будущемъ. Будь что будетъ!

И Полина сама себя не узнавала. Она понимала только, что стала другимъ человѣкомъ. Чувство, впервые сказавшееся въ ней, сказалось упорно, бурно и могуче.

Разумѣется, изрѣдка она спрашивала себя тоскливо:

«Къ чему же все это приведетъ?» Вѣдь она не свободна. Она шагу ступить не можетъ безъ разрѣшенія и согласія своего отца. Однако жгучій вопросъ — чѣмъ разрѣшится ея ужасное положеніе, рѣдко занималъ ее глубоко и надолго.

Она чувствовала въ себѣ вдругъ возникшую и со страшною быстротой окрѣпшую силу воли, силу нрава, ума, сердца, которую даже не предполагала возможною въ ея положеніи.

Княжна не знала, что въ ней сказывался теперь характеръ ея отца и всѣ родовые, унаслѣдованные ею, оттѣнки нрава князей Березопольскихъ. Она не знала, что ея дѣдъ и ея прабабка имѣли тоже въ свой чередъ драму жизни. Она не слыхала и не могла знать, какъ поступили они когда-то. А между тѣмъ, она собиралась поступить теперь именно такъ, какъ поступили они.

Чѣмъ болѣе разгоралась въ ней страсть, чѣмъ глубже пускало корни первое глубокое чувство, тѣмъ крѣпче, сильнѣе и смѣлѣе сознавала она себя. Да, она чувствовала всѣмъ своимъ существомъ, и разумомъ, и сердцемъ, что она готова на самую упорную и самую отчаянную борьбу, готова и пойдетъ твердо на все.

Что ни придумывала Полина, чтобы напугать себя — она тотчасъ же отвѣчала горькою улыбкой.

Бѣжать! сдѣлаться бѣглою, безписьменною, но только вмѣстѣ съ нимъ! Очутиться въ предѣлахъ татарскихъ или польскихъ, жить поденною работой, но только вмѣстѣ съ нимъ! Сдѣлаться, пожалуй, хоть холопкой, какою-нибудь горничной, ключницей по найму у какого-нибудь маленькаго помѣщика, но только съ нимъ вмѣстѣ! Итти въ Сибирь на поселеніе — и подавно! Далеко отъ людей! Но онъ будетъ съ ней и замѣнитъ ей всѣхъ и все!

Иногда княжна восклицала среди безсонной ночи:

— Боже мой! Какъ, однако, люди любятъ! Какъ люди могутъ любить!

И въ эти мгновенія она относилась къ себѣ совершенно какъ бы посторонняя. Она сама изумлялась громадности этого чувства, которое охватило ее всю. Она спрашивала себя: чего бы она не сдѣлала для того, чтобы завоевать его у людей, и мысленно — совершала безумные поступки.

Она представляла себя въ простомъ сѣренькомъ платьицѣ, какой-нибудь ключницей въ чьей-нибудь усадьбѣ, по найму, съ фальшивымъ паспортомъ подъ именемъ жены столяра. Ею помыкаютъ, какъ простою дворовою женщиной, ее оскорбляютъ на каждомъ шагу, относятся къ ней презрительно и высокомѣрно.

Но одновременно — въ ея воображеніи — простая горница, крошечная, почти убогая, но въ этой горницѣ она живетъ съ нимъ, съ мужемъ. Здѣсь вечеромъ она забываетъ и свое платье дворовой женщины, и всѣ оскорбленія, вынесенныя днемъ.

Словомъ, страсть, самая бурная, неотразимая, охватила ее всю, и всѣ ея помыслы были прикованы къ нему. Все сосредоточилось на одномъ желаніи увидѣть его, поговорить съ нимъ.

Каждый разъ, что онъ появлялся предъ ней, сердце замирало, будто падало и не билось. И когда онъ уходилъ, одна мысль провожала его:

«Когда я опять увижусь съ нимъ?»

Но вмѣстѣ съ тѣмъ была и забота, серьезная, мудреная, гдѣ нужно было приложить много искусства, много ума. А именно, нужно было съумѣть скрыть свое чувство отъ всѣхъ.

Какой ужасъ, еслибы вдругъ березопольцы догадались, что произошло въ душѣ княжны! Поэтому она, отъ зари до зари, играла роль, притворялась и всячески охраняла свою любовь, какъ дорогое дѣтище, на которое нападаетъ толпа непріязненныхъ людей, замышляющихъ на его жизнь.

Болѣе всѣхъ тяготила княжну ея любимица Дуняша, а затѣмъ Макаръ Макаровичъ.

И странныя бываютъ стеченія обстоятельствъ въ жизни! Такъ какъ эта подруга дѣтства могла и умѣла читать многое на лицѣ своей дорогой барышни, то теперь эта прежняя любимица стала почти ненавистнымъ существомъ для княжны.

Признаться ей во всемъ было немыслимо. Дуняша была дѣвушка глуповатая, болтливая и поэтому неосторожная.

А между тѣмъ, княжна видѣла, что Дуняша часто присматривается къ ней пытливо, какъ бы вопрошаетъ, недоумѣваетъ, и уходитъ, смущенная, не разрѣшивъ той странной загадки, которая бросалась ей въ глаза.

Макаръ Макаровичъ отчасти тоже стѣснялъ княжну. Онъ былъ, конечно, далекъ отъ мысли, чтобы подозрѣвать всю истину, но старику, все-таки наученному опытомъ жизни, казалось, что красавецъ Егоръ слегка приглянулся дѣвицѣ на возрастѣ.

«Отъ тоски какая прихоть не придетъ на умъ!» думалъ онъ. «А Егорушка — малый хорошій, добрый, умный, съ дарованіемъ. Не какой-нибудь простой столяръ. Въ глазахъ его есть что-то дворянское. Въ лицѣ есть какое-то благородство. Да и, наконецъ, ужъ больно онъ красивъ. Пройти около такого красавца, хотя бы и барышнѣ-княжнѣ, нельзя равнодушно. Невольно всякая присмотрится съ удовольствіемъ. А тутъ, къ тому же, у насъ — трущобная глушь, гдѣ всякаго тоска возьметъ. Хуже иного монастыря! Ну, вотъ и зоветъ она его къ себѣ, то склеить, то прирѣзать, то придѣлать, то раздѣлать. А сама къ старухѣ его побѣжитъ…»

Трубецкой мало-по-малу рѣшилъ, что у княжны есть къ Егору что-то въ родѣ прихоти сердечной.

И эта прихоть казалась Макару Макаровичу все-таки не совсѣмъ благопристойною. Онъ приходилъ къ убѣжденію, что всякая барышня, даже и ея лѣтъ, легче намудритъ и начудитъ, нежели замужняя, ибо каждая дѣвица должна быть при родителяхъ, которые бы руководили ею.

Это подозрѣніе, что княжна не относится къ столяру Егору вполнѣ равнодушно, заставляло Макара Макаровича глядѣть въ глаза княжны особеннымъ образомъ. Наконецъ, онъ давно замѣтилъ, что при упоминаніи имени Егора, княжна или опускаетъ или отводитъ глаза въ сторону, а голосъ ея вдругъ дѣлается надменнымъ, недобрымъ.

Прошло еще нѣсколько дней, и Макаръ Макаровичъ сталъ окончательно убѣждаться, что онъ угадалъ, что у княжны завелись какія-то странныя отношенія съ Егоромъ.

Вмѣстѣ съ тѣмъ, и Дуняша тоже задумывалась чаще, и уже говорила иногда себѣ:

«Нешто это возможное дѣло! Эка я дура, что выдумала! Кабы знала княжна, что я о ней соображаю, какъ бы она на меня обидѣлась! Любви бы своей лишила! Прогнала бы!.. Скучно ей, а онъ болтунъ. Сидитъ, ковыряетъ по дереву, да болтаетъ. Вонъ тотъ разъ сказку какую-то, кажись, разсказывалъ про какого-то нищаго, что не нищій былъ, а царевичъ въ отрепьяхъ, ряженый ради обману своихъ царедворцевъ».

Разумѣется, нашлось въ Березопольѣ одно существо, которое уже давно, раньше Дуняши и Макара Макаровича, пытливыми, почти испуганными глазами, слѣдило за Егоромъ и за княжной. Это была дѣвушка Евгенія.

XXV.

Въ Евгеніи не разумъ отгадалъ загадку и проникъ въ сокровенную тайну княжны. Въ ней сердце сразу все ясно увидѣло. Разумъ ея противорѣчилъ ей, краснорѣчиво доказывалъ, что она ошибается. Но сердце тревожилось, робко и боязливо трепетало и видѣло все — какъ на ладони.

За это время Егорушка ея нисколько не измѣнился къ ней. Былъ такъ же ласковъ, такъ же говорилъ изрѣдка о томъ, что надо обождать, что старушка-мать противъ его женитьбы; попрежнему, если не горячо и не бурно, то тихо, тепло относился къ дѣвушкѣ, которая его давно любитъ.

Разумѣется, было не разъ, что Евгенія рѣшалась прямо сказать возлюбленному, что провидитъ и чуетъ ея сердце и чего боится. Но всякій разъ Егоръ отвѣчалъ на это равнодушнымъ молчаніемъ или изумленными глазами отвѣчалъ на догадки дѣвушки и смотрѣлъ всегда честно, прямо, съ неподдѣльнымъ удивленіемъ.

— Голубка моя! разъ сказалъ онъ уже съ упрекомъ. — Всѣ дѣвки на одинъ покрой! Недаромъ говорятъ, что наша Акулька мужа своего, кучера, къ его конямъ ревнуетъ. Пойдетъ онъ поглядѣть ихъ ночью, все ли въ порядкѣ, а она бранится: «коней любишь, — жену не любишь!» Вотъ такъ-то и ты! Ну, можно ль было этакое выискать, чтобы барышня-княжна ко мнѣ сердцемъ льнула. Отъ тоски ей дѣлать нечего, вотъ она и зоветъ меня, да заставляетъ разныя фигуры рѣзать. И можно ль этакій срамъ на барышню взводить! Чтобы ей крѣпостной человѣкъ да вдругъ приглянулся.

— Да вѣдь ты красавецъ! горячо возражала Евгенія.

— Это тебѣ, глупая, такимъ я кажусь. Здѣсь, въ Березопольѣ, не мудрено за красавца прослыть!

— Не ври! не ври! восклицала Евгенія съ горечью. — Самъ сказывалъ, что и въ Москвѣ на тебя разныя барышни зарились.

— Ну, и сказывалъ! Вралъ, хвасталъ!

Но Евгенія не успокаивалась. Зрячее сердце говорило ей все, что ясно видѣло между княжной и милымъ.

Однако тотъ же Егоръ самъ задумывался иногда, сидя у себя, глубоко и тревожно. Ему въ душу тоже запало что-то… Конечно, не отъ подозрѣній и тревогъ Евгеніи, конечно, не отъ шуточекъ и подмигиваній Макара Макаровича, что онъ княжнѣ приглянулся; конечно, не отъ странныхъ взглядовъ Дуняши, которые онъ изрѣдка сталъ ловить на себѣ.

Что думаютъ посторонніе люди — ему было все равно. Всякій человѣкъ можетъ ошибаться и невѣсть что выдумаетъ. Его тревожило то, что онъ чувствовалъ самъ, то, что онъ угадывалъ, а иногда и прямо ясно видѣлъ въ самой княжнѣ. Ея взглядъ, когда они встрѣчались глазами, говорилъ ему нѣчто, что его сначала озадачивало, а теперь стало пугать.

И вотъ прошло немного времени, и онъ сталъ относиться къ ней какъ-то особенно. Она не нравилась ему лицомъ и не могла нравиться, но онъ любилъ ея взглядъ, любилъ ея голосъ, ея рѣчи… Онъ часто съ восторгомъ вспоминалъ, сидя у себя, слово въ слово, все, что слышалъ отъ нея.

Все это будто раскрывало вокругъ него новый Божій міръ. И міръ этотъ, свѣтлый и чудесный, расширялся, расходился все болѣе во всѣ стороны. А въ немъ самомъ росло и выростало что-то. Или самъ онъ сталъ будто выше, или разумъ его сталъ дальше и шире уноситься.

Когда-то бесѣды съ Макаромъ Макаровичемъ волновали Егора, открывая ему новыя дали. Теперь же бесѣды съ княжной производили на него чарующее впечатлѣніе. И все, что онъ слышалъ отъ нея, все, что онъ уносилъ въ, памяти, тѣсно сливалось съ ея образомъ, некрасивымъ, но уже милымъ ему.

«Сказывается», думалось Егору, — «не по хорошу милъ, а по милу хорошъ. Не казиста съ лица наша княжна, а какая она всяческая красавица, теперь мнѣ сдается!»

Вопросъ, дѣйствительно ли есть къ нему у княжны что-либо въ сердцѣ, не приходилъ ему на умъ. Оно будто не нужно было ему. Вопросъ о томъ, что можетъ выйти изъ подобнаго диковиннаго случая — и подавно никогда не приходилъ Егору на умъ. Ему представлялось, что будетъ онъ, вотъ такъ, изо-дня-въ-день видѣть княжну, дѣлать разныя работы по ея приказанію, слушать, что она разсказываетъ, и уходить къ себѣ домой въ какомъ-то особенномъ состояніи, въ которомъ онъ прежде никогда не бывалъ.

На душѣ чудно, сладко, хорошо… Сядетъ онъ въ углу и слышитъ ея голосъ… И снова повторяетъ она около него, невидимкой, то же, что днемъ говорила. И про Петербургъ, и про заморскія земли, и про разные дары Господа Бога, которые Онъ посылаетъ, не разбирая, холопъ ли, дворянинъ ли, и про великое счастье имѣть такой даръ, и про то, что человѣкъ обязанъ, какъ сказано въ Евангеліи, не зарывать въ землю полученнаго таланта… Да и мало ли что случалось княжнѣ говорить! И все это снова звучало надъ Егоромъ, когда онъ сидѣлъ у себя въ углу своей горницы. А однажды ввечеру случилось съ нимъ и нѣчто особенное: онъ вдругъ простоналъ тяжело…

Лукерья Егоровна приглядѣлась къ сыну, который уже давно сидѣлъ, понурившись, въ углу, ничего не дѣлая и глубоко задумавшись, и невольно ахнула.

— Егорушка! Да что же совсѣмъ она тебѣ защемила сердечко? Скажи ты мнѣ правду! воскликнула старушка.

— Кто?.. испуганно отозвался онъ.

— Вѣстимо кто! Евденья.

— О-охъ, матушка! воскликнулъ Егоръ, двинулся и отмахнулся съ такимъ нетерпѣніемъ, съ такой дасадой, что старуха удивилась.

— Что ты? чего окрысился?

А Егоръ въ это мгновеніе не окрысился, а просто испугался. И разсердился на самого себя, что могъ испугаться.

— Да ты скажи правду. Коли въ самомъ дѣлѣ помираешь отъ нея, таешь, такъ что же… я… Проситесь у княжны, а то князю отпишите, да и женитесь. Что же, Богъ съ вами! Только бы она со мной была не лиха. Да мнѣ и жить-то немного остается… Я только того и боюсь, что Евденья меня бить учнетъ, забравши тебя въ ежевыя рукавицы.

— О, Господи! досадливо воскликнулъ Егоръ.

Затѣмъ тотчасъ быстро поднялся онъ съ мѣста, всталъ предъ матерью и выговорилъ горячо:

— Кто о чемъ, матушка, а ты все съ этою Евгеніей! Ты въ нее втюрилась! Тебя она околдовала, что все ты о ней думаешь, да поминаешь. А я, вотъ тебѣ Христосъ, въ день-то ни разу о ней не вспомню…

— Какъ такъ?! изумилась Лукерья Егоровна и раскрыла свой беззубый ротъ.

— Такъ. Можетъ и было прежде… да кажись, и прежде ничего не было! А коли было, такъ теперь…

Егоръ запнулся, но прибавилъ, тряся головой.

— Теперь, ей Богу же, ничего нѣтъ! Теперь такія чудеса въ рѣшетѣ, что ни этихъ чудесъ, ни этого рѣшета ни понять, ни пояснить, ни распознать — ничего нельзя! Крутится, вертится, тычется, имъ бываетъ, въ голову коломъ лѣзетъ, то будто ножемъ сверлитъ. А тамъ съ головы-то, да по сердцу рѣзнетъ, будто пополамъ перешаркнетъ его. И въ жаръ, и въ холодъ ударитъ! И всѣ мысли въ клубокъ какой-то перепутаются, будто ворохъ тесемокъ…

— Что? что? что? три раза произнесла Лукерья Егоровна и вытаращила глаза на сына. — Что ты застудился что ли? Вонъ тотъ разъ къ княжнѣ съ куклой по какому морозу безъ шапки бѣгалъ… Застудился. Такъ надоть сейчасъ теплаго испить. У Макара Макаровича горчицы попросить, да на спину… Что у тебя въ головѣ-то, горитъ что ли?

— Горитъ! воистину горитъ! только не застудился я, матушка. Хуже…

— Да вѣдь ты не въ своемъ разумѣ! Что ты сейчасъ такое тутъ плелъ? Какую канитель тянулъ? Прямо, можетъ, у тебя горячка, сказываютъ, бѣлая… Ну, вотъ у пьяныхъ случается. Я побольше тебя на свѣтѣ жила, всякое видѣла. Вотъ этакъ-то у меня братъ родной послѣ Свѣтлаго праздника заговорилъ, какъ ты. Пилъ, пилъ отъ зари до зари, да на Ѳоминой недѣлѣ точно вотъ этакое какъ ты затянулъ.

Егоръ вздохнулъ, потомъ нагнулся и поцѣловался съ матерью.

— Нѣту, родная, ты не тревожься. Я не застудился. По праздникамъ, знаешь, я не пьянствую. Этого за мной не водилось, да и водиться не можетъ. Сталъ я говорить такое, чего самъ не разумѣю. Ну вотъ слова диковинныя съ языка и сорвались. Стану я опять о томъ же говорить, опять такая же канитель пойдетъ. А лучше мы бросимъ объ этомъ бесѣдовать. Ты только помни: я о твоей Евгеніи коли разъ въ сутки вспомню, такъ уже это много. Да и когда вспоминаю, то больше совѣсть меня беретъ, что обманно поступаю. Она ко мнѣ съ любовью, а у меня къ ней сердце лежитъ ли, не лежитъ ли — самъ я не знаю… А теперь сдается, что нѣтъ, не лежитъ.

— Ну, что же, и слава Богу, Егорушка! Она тебѣ не пара.

— Да! усмѣхнулся Егоръ. — Она мнѣ не пара! А вотъ вдругъ приключится такое, что я самъ въ кого вклеюсь, да буду самъ не парой…

— Уже это развѣ кто изъ городскихъ, разсудила Лукерья Егоровна.

— Да, ужъ это, матушка, будетъ кто почитай изъ столичныхъ, усмѣхнулся Егоръ грустно.

И не смотря на разспросы старухи о томъ, что творится съ сыномъ, Егоръ не сознался ни въ чемъ.

Да онъ и себѣ самому еще не сознался вполнѣ…

Но съ этого дня дворовый крѣпостной столяръ сталъ избѣгать частыхъ свиданій съ барышней-княжной. Изъ пяти разъ, что приходила Дуняша звать его къ барышнѣ, онъ только два раза пошелъ, а три раза сказался хворымъ.

Съ лица и всѣмъ унылымъ видомъ своимъ, онъ дѣйствительно могъ прослыть за больного.

Такъ прошло недѣли двѣ…

XXVI.

Княжна не тревожилась о болѣзни Егора. Она не вѣрила ей. Она вѣрила тому, что отгадывала въ немъ. И не тревога, а безумная радость сверкала въ ея глазахъ, когда она думала о немъ.

Однажды княжну ожидала иная, неожиданная радость. Едва только она успѣла утромъ переговорить о чемъ-то съ Макаромъ Макаровичемъ и сѣла было за пяльцы, какъ на дворѣ раздались бубенчики.

Черезъ нѣсколько минутъ къ ней вбѣжала Дуняша, прыгая и крича:

— Барышня, вотъ диво-то! Гости! А кто гость… догадайтесь! Ужъ идегь… тутъ вотъ… Идетъ!

Княжна вскочила съ мѣста и выговорила тревожно:

— Говори скорѣй, не пугай!

— Обрадуетесь, а не испугаетесь!

— Говори скорѣй, выговорила княжна, боясь сама не зная чего.

— Князь Илья Петровичъ! Прямо изъ Москвы. Небось вѣстей сколько привезъ! Вы разспросите его, барышня, про нашихъ. Что наши какъ?

Но княжна не слушала и уже шла навстрѣчу.

Черезъ столовую двигался «троякій якъ», переваливаясь съ ноги на ногу, утиною походкой. При видѣ княжны онъ звонко разсмѣялся на весь домъ раскатистымъ смѣхомъ.

— Что, сестрица, не ждали! Анъ, вотъ я. Незваный гость хуже татарина, сказываютъ. А вотъ я нежданный и незваный, а татариномъ, знаю, что не буду.

И князь обнялъ сестрицу-пріятельницу и толстыми губами чмокнулъ ее три раза въ обѣ щеки.

— Господи, какъ я рада! воскликнула княжна.

— Знаю, сестрица, что рады. Только прежде всего скажу: не просто въ гости — дѣло есть. Свое, важное. Ахнете, когда узнаете. Самъ себѣ не вѣрю и ахаю.

— На долго ли, по крайней мѣрѣ?..

— А уже и не знаю. День, два, недѣлю… Все-жъ-таки отведите мнѣ хорошую горницу. Да только, чуръ, чтобы угару не было! Коли я лягу въ угарной комнатѣ на ночь, то на утро у васъ тутъ похороны будутъ.

— Что вы, братецъ! Охота этакъ шутить.

— Что дѣлать! Не охота, да правда. Мнѣ, сестрица, угаръ страшнѣе самого чорта. Ей Богу! Вотъ какъ скажу: узнай я достовѣрно, что въ аду будетъ угарно — и какой изъ меня, сестрица, сейчасъ праведникъ выйдетъ! То-ись ни единаго бы я грѣха на душу не взялъ, только изъ опаски не попасть въ угарное мѣсто… да еще на-вѣки…

Разумѣется, весь этотъ день, съ минуты прибытія князя и до вечера, прошелъ для княжны незамѣтно. Она ожила, встрепенулась…

Князь Илья Петровичъ, подробно, пересыпая шутками и остротами, разсказалъ ей все про Москву, главнымъ образомъ про дядю, у котораго онъ однако самъ ни разу не былъ, какъ обѣщалъ.

Въ Москвѣ, по словамъ его, много шумѣли, толковали и казнили князя, больше заглазно, а кто и въ глаза, за его поступокъ съ дочерью. Соблазнъ прошелъ по всей Москвѣ и соблазномъ остался. Вся Москва равно и единогласно признавала, что князь прогналъ дочь изъ-за того, что она не хотѣла выходить замужъ за какого-то дербентскаго генерала, и что не слѣдъ было пускать къ себѣ въ домъ какую-то Устинью Савельевну, когда есть дочь-дѣвица.

Затѣмъ князь разсказалъ подробно, какъ по его наущенію одинъ его хорошій пріятель три раза посѣтилъ князя-дядю. Видѣлся онъ и съ Устиньей Савельевной и вынесъ то впечатлѣніе, что она изъ дяди, безъ всякаго старанія со своей стороны и безъ всякихъ ухищреній, просто, что называется, веревочки вьетъ.

— И добрая, говоритъ онъ. Кроткая! Она и ему приглянулась. И красивая, говоритъ, и толстая, и добрая… Вотъ вродѣ меня! Толстый человѣкъ — всегда добрый, и наоборотъ, добрый — толстъ.

Распространившись подробно о житьѣ-бытьѣ дяди съ Устиньей Савельевной, князь сталъ говорить серьезно, что княжнѣ нечего опасаться какого-либо грабежа съ ея стороны.

Общій голосъ былъ тотъ, что она наблюдаетъ за каждою копѣйкой и таровата только на подарки холопамъ княжьимъ. А сама себѣ съ тѣхъ поръ, что въѣхала въ домъ, ничего не купила, никакой обновки не завела.

Всѣмъ въ Москвѣ было извѣстно, что, когда князь однажды привезъ ей великолѣпныя брилліантовыя серьги, то она отказалась надѣть ихъ и заставила его свезти ихъ обратно въ магазинъ, увѣряя, что ей такія серьги «не по рылу». Про нее даже разсказывали, часто произносимыя ею слова:

«Въ чемъ хотите — я ваша слуга, а подарковъ и денегъ я отъ васъ брать не хочу. И если хоть одинъ вашъ грошъ попадетъ ко мнѣ въ сундукъ, то душенька моя пропала. Живу я у васъ — все имѣю; копить и откладывать не хочу, не нужно. Какая я вошла въ вашъ домъ, такая и выйду… не воровка!»

Затѣмъ князь объяснилъ сестрицѣ, что пріѣхалъ не къ ней собственно въ гости, а лишь заѣхалъ по дорогѣ. А явился князь затѣмъ, чтобы купить имѣніе у нихъ по сосѣдству, поселиться — и за границу ни ногой.

— Не вѣрю! не вѣрю! — воскликнула княжна смѣясь. — Не усидите.

— Ей-Богу, сестрица. Ни ногой никуда. Вы же вотъ живете… не померли. Даже, смотрите, веселѣе и счастливѣе, чѣмъ прежде.

И князь сталъ выспрашивать сестрицу о ея житьѣ-бытьѣ въ Березопольѣ.

Многое бы могла отвѣтить на все это княжна. Многое ужасное, подъ часъ душу леденящее, могла бы она повѣдать, но объ этомъ она вслухъ и себѣ боялась говорить. А помимо этого разсказать было нечего.

— Самъ день проходитъ, а не я его провожу, сказала княжна. — Подымется солнышко, посвѣтитъ и зайдетъ. Я встану съ постели, попью, поѣмъ, почитаю, порисую, пошью въ пяльцахъ, и спать лягу. Вотъ и вся жизнь!

— А сосѣди?

— Какіе тутъ сосѣди! Я сначала было и думала познакомиться, да потомъ раздумала. Что мнѣ въ нихъ! Утѣхи не будетъ никакой, а непріятности, пожалуй, будутъ. Да и потомъ я разрѣшенія батюшки на знакомство не имѣю. Совсѣмъ не знаю ничего, что мнѣ разрѣшено, что заказано. Вѣдь мы знаете, какъ мы съ нимъ разстались.

— Знаю, знаю… Слышалъ! Не то что не простились, а, кажись, недѣлю цѣлую не видались предъ отъѣздомъ. Крутъ онъ, дяденька-то! Крутенекъ! Да это что! У насъ съ вами, сестрица, былъ одинъ прапрадѣдушка, такъ этотъ, сказываютъ, пятигодовалыя березки въ жгутъ сказалъ, да этимъ жгутомъ всѣхъ, кто ни попадись, подхлестывалъ. Супругу свою уходилъ, двухъ дѣтей до родимчиковъ напугалъ, одного дьякона изъ ружья подстрѣлилъ, двухъ сосѣдей изъ сосѣдства сжилъ, невѣдомо какъ. Подъ судомъ былъ… Одного судью чѣмъ-то испортилъ. Да какъ! Тотъ потомъ всю жизнь овцой блеялъ. Вотъ какіе люди бывали у насъ въ роду. Такъ ужъ дядюшка-то послѣ этакихъ кроткимъ покажется! Вотъ только вы да я такими уродились, что не намъ бить, а насъ всѣ бьютъ.

Прошло три дня съ пріѣзда князя, а онъ и не вспомнилъ о томъ дѣлѣ, по которому пріѣхалъ.

Пріятели, братецъ и сестрица, съ утра до вечера говорили безъ конца, безъ умолку. Князь умѣлъ занять всякаго собесѣдника…. Наконецъ, однажды княжна навела бесѣду на свое больное мѣсто, на любовь… На взаимное «святое» чувство двухъ существъ на землѣ…

Лицо князя стало сразу сурово, онъ вздохнулъ и заговорилъ тихо и медленно:

— Да, сестрица, вотъ вы какъ-то сказали: моя жизнь безмятежная! Правда, горя у меня не было за всю жизнь. Видалъ я, какъ другіе плакали, самъ никогда не плакалъ. Видалъ, какъ другіе горько убивались, а я и понять не могъ, что такое горе людское. А знаете ли что еще, сестрица? Есть пословица: «не познаешь ты горя, не познаешь и счастья!» Такъ вотъ оно со мной и было. Не только счастія, самой самомалѣйшей радости у меня никогда не было!.. Жизнь прошла безмятежная, да за то и безрадостная.

И лицо Ильи Петровича стало вдругъ настолько сумрачно, даже печально, что княжна изумленно поглядѣла на братца. Никогда не видѣла она его съ такимъ выраженіемъ и даже не предполагала возможнымъ, чтобы этотъ «троякій якъ», вѣчный хохотунъ и шутникъ, могъ вдругъ смотрѣть такъ грустно.

— Да, продолжалъ князь, задумчиво. — За всю-то жизнь… А сколько мнѣ теперь годовъ, подумайте! Полъ-ста. И не единой-то радости не было! Ни разочка сердчишко мое не подпрыгнуло! Никто мнѣ никогда любовнаго слова не сказалъ… А кто и говорилъ, такъ лгалъ… Ласки эти были платныя, покупныя. И я зналъ, чуялъ, что онѣ купленныя. А что это за ужасное чувствованіе, сестрица, вы ни знать, ни понять не можете. Представьте себѣ, что васъ обнимаютъ, ласкаютъ васъ на всѣ лады — вы на минутку въ обманъ дались, а вдругъ васъ тутъ же начинаютъ просить на счетъ дѣльца, подарка, одолженія… Такъ, кстати пришлось… Или якобы случайно на умъ пришло.

— Неужели же никогда вы не встрѣтили ни одной женщины, которая бы безкорыстно полюбила васъ? спросила княжна.

— Разъ было… Было разъ… глухо продолжалъ князь. — Но это продолжалось два мѣсяца… Только два мѣсяца. И была это — дружеская любовь, не успѣла перейти въ другую… А могла перейти… Да не судьба!

— Почему? Что же случилось?..

— Смерть, сестрица. Сама матушка-смерть проскочила между нами, и ее у меня изъ рукъ вырвала въ два дня. Она скончалась отъ паденія съ лошади. А кромѣ того, не помню я, чтобы кто-нибудь меня, князя Илью Березопольскаго, приласкалъ, меня — за меня, зато, что вотъ я — я, а не я — богатый князь, не за мои алтыны, а вотъ, поймите, именно меня — вотъ эту бочку, которая предъ вами сидитъ. Чтобы это вотъ было…

И князь, отчаянно ткнувъ себя въ грудь, крикнулъ:

— Никогда этого не было, да и не будетъ никогда!

— Почему же не будетъ? Можетъ и будетъ, произнесла княжна участливо и съ чувствомъ въ голосѣ.

— Не будетъ! воскликнулъ Илья Петровичъ.

— А будетъ если… прибавилъ онъ, помолчавъ, — коли да будетъ, то такое, сестрица, будетъ, что и стоялъ свѣтъ, и будетъ стоять, а этакого, что натворитъ Илья Петровичъ князь Березопольскій, вотъ сія бочка самая, этого свѣтъ не видалъ и не увидитъ.

— Вы хотите что же сказать? Вы будете безмѣрно счастливы? спросила Полина.

— Вотъ что хочу сказать. Я съ вами теперь невѣдомо съ какого чорта по душѣ говорю, на ладонкѣ вамъ подаю самое свое донышко сердечное, все, что на немъ есть. Вотъ я и сказываю: приди завтра добрый человѣкъ, да не въ сюртукѣ или камзолѣ, а вотъ въ этакой юбкѣ, что на васъ надѣта. Да пускай этотъ добрый человѣкъ полюбитъ меня, да почувствую я, что онъ вправду меня любитъ, увѣрую я въ него… Ну, тогда, сестрица… тогда… прощайте!

Илья Петровичъ взмахнулъ отчаянно обѣими толстыми руками, встряхнулъ этимъ движеніемъ все свое толстое туловище и выговорилъ тихо:

— Ложись, да и помирай! Тогда знаете, что будетъ? Пріѣдетъ къ вамъ въ гости раскрасавица двоюродная сестрица. Пріѣдетъ она къ примѣру въ телѣжкѣ, парой. Сама правитъ. Въ корню это идетъ рысакъ, не хуже тѣхъ, что есть у графа Алексѣя Григорьевича Чесменскаго. А на пристяжкѣ-то, у нея подъ кнутомъ, въ постромкахъ, калачомъ выгибается и прыгаетъ — самъ Илья Петровичъ, вашъ этотъ… вашъ братецъ. И ужъ нажариваетъ она его кнутомъ! А ужъ онъ-то радъ! Насилу-то дожилъ до того, что есть дорогая, родная рука, которая новый кнутъ на немъ соблаговолила испробовать… Ну, да что жъ про это! вдругъ прибавилъ князь другимъ голосомъ. — Про это лучше и не говорить. Попадется добрый человѣкъ — ничего не будетъ страшнаго, а попадется человѣкъ недобрый, крутой нравомъ, то какъ я ни толстъ, а отъ меня только мокренько останется. Ну, да авось, Господь милостивъ, и ничего такого не приключится! Какъ жилъ бобылемъ, одиночкой, такъ и помру. Да оно и лучше.

Весь этотъ день князь былъ угрюмъ и молчаливъ. Вечеромъ, придя изъ своей горницы, онъ принесъ маленькій футляръ, и усѣвшись противъ сестры, вымолвилъ тихо:

— А вотъ вамъ иллюстрація къ исповѣди, портретъ героини. Я его никогда никому не казалъ. Только вамъ, сестрица, рѣшаюсь…

Князь вынулъ миніатюру на слоновой кости, художественно исполненную, которая изображала бѣлокурую и красивую женскую головку. Полина долго любовалась на портретъ и наконецъ вымолвила, покачавъ головой:

— Какъ это странно… хотя бываетъ часто… Она вѣдь не русская, братецъ?.. Вы за границей встрѣтились?

— Въ Голландіи, сестрица. Въ Роттердамѣ. Она была сестрой бургмейстера… Ее звали Оттилія Ванъ Оккенъ. Теперь она была бы княгиней Березопольской, еслибъ не плохія подпруги у дамскаго сѣдла… Да, вотъ отчего зависитъ иногда наше существованіе!… грустно добавилъ князь.

— Странно… а положительно есть что-то… произнесла Полина какъ бы про себя. — Скажите, братецъ, вы видѣли у меня дѣвушку здѣсь… Евгеніей звать?

— Видѣлъ. Бѣлокурая. Вы находите что-то общее въ лицѣ. Вѣрно, сестрица. Но это такъ сдается только… У Оттиліи вся прелесть была въ веселыхъ, чудныхъ глазахъ, вѣчно будто смѣявшихся. А ваша горничная глядитъ, какъ будто зарѣзала кого, или сама ждетъ быть зарѣзанною. Даже непріятно глядѣть на нее. Все лицо фуріи или вѣдьмы.

— Она не всегда такая… Она, напротивъ, очень веселая. Это вотъ только недавно съ ней приключилась какая-то перемѣна… А вѣдь неправда ли есть сходство? Ну, вдругъ вы влюбитесь въ мою Евгенію изъ-за сходства?..

Князь расхохотался громко и добродушно.

— Нѣтъ, сестрица… Я не Андрей Ивановичъ, дяденька… Для меня эти Евгеніи, Устиніи да Матрены — не женщины. Происхожденіе должно быть равное, чтобы чувство было возможно. Влюбитесь въ лакея, въ кучера…. попробуйте…. То-то вотъ… Ну и я такъ-то сужу. Красавицы Устиньи Савельевны не по мнѣ.

Княжна не отвѣтила ни слова, но лицо ея потемнѣло…

«Если бъ ты зналъ!» подумалось ей съ ужасомъ.

XXVII.

Съ Березопольемъ случилось однако волшебное превращеніе. Барскій домъ, въ которомъ всегда бывало глухо, тихо и даже тоскливо, теперь ожилъ, какъ если бы въ него пріѣхало человѣкъ десять гостей. Произошло же это отъ присутствія одного князя-братца, постепенно и незамѣтно…

«Троякій якъ», какъ звала его Москва, или «путешествующая стрекоза», какъ прозвалъ племянника князь Андрей Ивановичъ, былъ такой человѣкъ, который повсюду вмѣстѣ съ собой вносилъ если не веселье, то добродушное, безпечное настроеніе. Быть вмѣстѣ съ нимъ и быть въ то же время чѣмъ-либо озабоченнымъ — не ладилось. Онъ какъ-то умѣлъ всякаго человѣка растормошить и заставить думать и говорить о пустякахъ, смѣяться безъ повода.

Добрый, привѣтливый и крайне простой въ обращеніи, Илья Петровичъ былъ при этомъ большой охотникъ разсказывать. Видѣлъ онъ много. Весь просвѣщенный міръ. Западъ онъ зналъ наизусть, а это было по времени большою рѣдкостью.

Русскихъ, изъѣздившихъ вдоль и поперекъ всю Европу, — было крайне мало. Нѣкоторые, какъ знаменитый Иванъ Ивановичъ Шуваловъ, однимъ этимъ дѣлали себѣ блестящую карьеру. Правда, Шуваловъ и ему подобные, были помимо того люди по своему времени образованные, начитанные.

Князь Илья Петровичъ, не получившій никакого воспитанія, одолѣвшій только букварь и часословъ, хотя и сталъ изрядно говорить по-французски, по-нѣмецки и немного по-итальянски, не умѣлъ однако, или не хотѣлъ, съ какой-либо пользой употребить знаніе языковъ.

Онъ смолоду относился къ чтенію и занятіямъ съ какимъ-то особеннымъ отвращеніемъ. На всякую книжку, лежавшую около него, онъ смотрѣлъ, какъ иной сталъ бы смотрѣть на какого-нибудь опаснаго, спящаго звѣря, котораго будить не слѣдуетъ — лучше отойти прочь.

Когда-то, правда уже давно, лѣтъ двадцать пять назадъ, князь Илья Петровичъ былъ глубоко убѣжденъ, что если взять книжку и начать читать ее шиворотъ-на выворотъ, начавъ съ послѣдней страницы и кончая первою, то выйдетъ все то же.

Но то, чего не дало ему чтеніе, было восполнено путешествіями. И теперь вѣчно праздная, «путешествующая стрекоза», толково, умно и даже увлекательно говорилъ обо всемъ.

Но главною отличительною чертой Ильи Петровича, которою онъ привлекалъ къ себѣ всѣхъ, была безграничная простота въ обращеніи, въ отношеніяхъ ко всѣмъ людямъ, каково бы ни было ихъ общественное положеніе. Онъ даже былъ, притомъ совершенно безсознательно и неумышленно, гораздо болѣе ласковъ и добродушенъ съ людьми ниже его, а не выше стоящими.

Ему часто случалось рѣзко поглядывать и смотрѣть букой на высокопоставленныхъ лицъ, любезно къ нему относившихся. И наоборотъ, случалось, Богъ вѣсть почему, не только ухаживать, но почти заискивать расположенія людей средняго круга, иногда и совсѣмъ сѣренькихъ, убогихъ.

«Какъ бы не обидѣть!» думалъ князь и, пересоливъ, уже заискивалъ.

Затѣмъ крупною чертой его простодушной натуры было влеченіе къ искусству. Илья Петровичъ любилъ все: и музыку, и живопись, и театръ. При этомъ онъ самъ рисовалъ и былъ изряднымъ музыкантомъ. Только литературы не любилъ онъ, потому что тутъ нужно было своими руками на цѣлымъ часамъ книжку держать, своими глазами читать, да еще, вдобавокъ, соображать.

Именно ему отчасти была обязана княжна тѣмъ, что когда-то, будучи шестнадцати лѣтъ, стала серьезно относиться къ рисованію. Къ музыкѣ она не пристрастилась. Но это случилось не по его винѣ и не по отсутствію въ ней склонности. Княжнѣ надоѣла та музыка, которой обучали молодыхъ дѣвушекъ кругомъ нея въ барскихъ домахъ. До всѣхъ этихъ танцахъ и разныхъ завывательныхъ романсахъ ей чудилось что-то чуждое ей и фальшивое. А она думала, что музыка на этомъ кончается, вся въ этомъ и состоитъ. Иной она никогда не слыхала, такъ какъ князь самъ далѣе нѣжныхъ и печальныхъ романсовъ не шелъ.

— Есть музыка серьезная, говорилъ онъ, — но для меня эти два слова вмѣстѣ — то же, что сухой дождь.

Наконецъ, черезъ нѣсколько дней по пріѣздѣ, князь рѣшилъ вдругъ приступить, не откладывая, къ дѣлу, по которому пріѣхалъ.

Однажды утромъ, по совѣту княжны, онъ вызвалъ къ себѣ Макара Макаровича, и они стали разсуждать главнымъ образомъ о томъ имѣніи, про которое уже зналъ князь и имѣлъ въ виду, но вмѣстѣ съ тѣмъ и о другихъ сосѣднихъ усадьбахъ, которыя можно было купить.

Макаръ Макаровичъ оказался полезнымъ совѣтникомъ и помощникомъ. Онъ взялся тайно навести справки, чтобы искусно, стороною, все разузнать и не прошибиться въ цѣнѣ.

— Спаси Богъ, спѣшить не надо, сказалъ Трубецкой, — за что деньги швырять! Мы можетъ быть, вмѣсто пятидесяти тысячъ, за тридцать купимъ.

Князь привезъ съ собой описаніе усадьбы, которая продавалась, но куда-то засунулъ ее, не могъ найти теперь въ вещахъ и обѣщался прислать. Въ описаніи этомъ мѣстоположеніе опредѣлялось какъ самое красивое, даже извѣстное своей красотой во всей, губерніи.

— Я вамъ пришлю, какъ найду, воскликнулъ князь. — Сказано: просто Швейцарія!

Князь — путешественникъ и меломанъ — конечно прежде всего считалъ нужнымъ обратить вниманіе на эту сторону дѣла. А усадьбу, при его средствахъ, онъ могъ въ два года выстроить по своему вкусу, хотя бы въ видѣ средневѣковаго замка.

Отпустивъ управителя, князь нашелъ инвентарь имѣнія, а перевернувъ листъ, на послѣдней страницѣ увидѣлъ нѣчто, отъ чего радостно ахнулъ. На листѣ по линейкамъ оказался набросокъ нотъ.

— Вотъ удача-то, скажи на милость! воскликнулъ князь. — Шарилъ-шарилъ въ Москвѣ, все перерылъ, думалъ потерялъ, а оно вонъ гдѣ! На инвентарѣ намахалъ. Будто браслетъ на свиньѣ — вышло!

Набросокъ этотъ былъ не что иное, какъ собственное сочиненіе князя для флейты.

Илья Петровичъ не считалъ себя серьезнымъ музыкантомъ. Онъ слишкомъ былъ добродушенъ для того, чтобы что-либо въ себѣ оцѣнить какъ слѣдуетъ. Но порой, въ иныя минуты, въ часы уединенія, на добряка-толстяка, съ виду только пустого и пошлаго, нападало какое-то, ему самому дорогое, но мало понятное, состояніе.

Являлись, безъ всякаго повода, какіе-то припадки тоски безъименной, безпричинной, безпредметной. Ноетъ душа, міръ Божій кажется лишь половиной, лишь четвертью того міра, который грезится душѣ, который былъ бы возможенъ, который быть можетъ и существуетъ.

И въ минуты такихъ припадковъ тоски на душѣ князя начинало будто звучать что-то. Надъ его ухомъ едва слышно раздавался голосъ, который не говорилъ, а пѣлъ.

И въ немъ тотчасъ являлась потребность сѣсть и набрасывать на бумагу-то, что слышалось, что проникало въ сердце и оттуда просилось уже на бумагу въ видѣ линеечекъ и крючечковъ. Часто, набросавъ что-нибудь, князь тотчасъ же разъигрывалъ на флейтѣ.

И хорошо ли было это сочиненіе, дурно ли, онъ не зналъ. Но все это, свое собственное, прошедшее черезъ горнило сердца, говорило ему всегда больше, чѣмъ что-либо знаменитое, дивное, но чужое. Въ этомъ онъ не могъ не сознаться себѣ.

Случалось князю восторженно цѣлый день наигрывать на флейтѣ свой набросокъ безъ конца, придѣлывать къ нему разныя варіаціи и, дѣйствительно, наслаждаться. Случалось также, что посторонній человѣкъ, слушатель, восторгался и выражалъ свое удивленіе князю, но толстякъ уныло вздыхалъ и трясъ головой.

— Нѣтъ, совсѣмъ не то… Вотъ кабы я могъ какъ слѣдуетъ разъигрывать… Такъ, какъ оно вотъ здѣсь! Чуется-то мнѣ одно, чудодѣйственное, а задудишь въ свою палочку дырявую совсѣмъ другое. Одно тетеревиное токованье выходитъ.

Пробѣжавъ снова глазами описаніе имѣнія, носившаго странное названіе: сельцо Прачешное, князь собрался послать листъ управителю, но становился.

— А моя баркалола… Ну, потеряетъ онъ?..

Переписывать князю было лѣнь. Онъ рѣшилъ итти къ Трубецкому, самому передать бумагу и предупредить, что при инвентарѣ есть нѣчто для него дорогое.

«Кстати и визитъ сдѣлаю добрѣйшему Спаси Богу. Онъ хорошій человѣкъ!» подумалъ князь и двинулся въ прихожую.

Проходя чрезъ столовую, князь увидѣлъ сидѣвшую на стулѣ горничную своей кузины. Онъ уже нѣсколько разъ встрѣчалъ ее, но ни разу не заговаривалъ. Дѣвушка сидѣла глубоко задумавшись, даже какъ будто подъ гнетомъ тяжелыхъ мыслей. Она не замѣтила проходившаго князя, не встала и оставалась какъ окаменѣлая, безсмысленно глядя передъ собой.

Князь удивился и остановился глядя на нее.

«Нѣтъ, ты не фурія», подумалось ему. У тебя большое горе… Да. А вѣдь что-то есть общее въ лицѣ… Чудно!"

Илья Петровичъ приглядѣлся еще и смутился. Въ эти минуты горничная напоминала ему положительно ту женщину, которую когда-то давно любилъ онъ и потерялъ.

Онъ постоялъ минуту, хотѣлъ позвать дѣвушку, но забывъ ея имя, сталъ вспоминать. Ему чудилось, что и имя ея имѣетъ нѣкоторое подобіе съ именемъ дорогого ему когда-то существа. Ту звали: Оттилія, а эту?..

«Кажется, Эмилія», подумалъ князь.

Онъ вздохнулъ и, не разбудивъ дѣвушку отъ ея столбняка, прошелъ въ швейцарскую.

Чрезъ нѣсколько времени князь сидѣлъ уже въ гостяхъ у Макара Макаровича и говорилъ снова объ имѣніи Прачешное. При этомъ онъ передалъ ему описаніе усадьбы, и прибавилъ, что проситъ не затерять.

— Помилуй Богъ, зачѣмъ терять! отозвался Трубецкой, и взглянувъ на три исписанныя страницы, перевернулъ листъ.

Увидя набросокъ нотный, управитель вдругъ вытаращилъ глаза, вытянулъ руки съ листомъ и проговорилъ будто испуганно:

— Спаси Богъ! Да что же это такое?..

— Что вы? удивился князь. — Никогда нотъ не видали? Это ноты. Та же грамота для музыкантовъ. По нимъ играютъ, какъ книгу кто читаетъ.

И видя изумленіе Макара Макаровича, князь весело разсмѣялся и сталъ объяснять, что этотъ набросокъ есть маленькая пѣсенка.

Макаръ Макаровичъ устремилъ наконецъ глаза на князя и поглядѣлъ такъ странно, что князь даже опѣшилъ. Въ добрыхъ сѣрыхъ глазахъ старика сказалось самолюбіе, гордость, а вмѣстѣ съ тѣмъ будто и упрекъ за незаслуженную обиду.

«Я не хуже васъ», говорили глаза его. «Я тоже дворянинъ! Почему же вы полагаете, что доступное для васъ, мнѣ недоступно».

— Это для флейты… заговорилъ князь мягче.

— Чье же это? вымолвилъ наконецъ Макаръ Макаровичъ какъ-то сухо. — Вы развѣ, ваше сіятельство, играете на флейтѣ?

— Да. Чуть не двадцать пять лѣтъ какъ обучился — это мой любимый инструментъ. Да и подходящій, по груди…

— Да, для этого инструмента и руки нужны тоже…

И Макаръ Макаровичъ сталъ снова смотрѣть на князя тѣмъ же обиженнымъ взглядомъ, съ упрекомъ, укоромъ. Затѣмъ онъ вздохнулъ, и не промолвивъ ни слова, отошелъ отъ князя, положилъ листъ бумаги нотами вверхъ на маленькій столикъ и сталъ доставать ключи, чтобы, какъ думалъ Илья Петровичъ, запереть листъ въ ящикъ.

— Ну-съ, прощайте, выговорилъ онъ вставая. — Пойду къ сестрицѣ. Обѣщался ей цѣлый листикъ въ пяльцахъ вышить. Я вѣдь на всѣ руки! Прощайте.

Макаръ Макаровичъ обернулся, приподнялъ голову, почти закинувъ ее назадъ, горделиво и важно глянулъ своими добрыми глазами на князя, опять точь въ точь такъ же, какъ за мгновеніе назадъ, и выговорилъ голосомъ строгаго судьи, который угрожаетъ чѣмъ-то:

— Нѣтъ, ваше сіятельство, погодите!

Князь удивился и лицу, и голосу.

— Нѣтъ, помилуй Богъ, такъ нельзя! укоризненно уже выговорилъ Макаръ Макаровичъ. — Погодите. Я, хотя и маленькій человѣкъ, а все-жъ-таки нельзя мнѣ вамъ спустить. Ужъ извините! Впредь будете осторожнѣе…

Князь стоялъ, изумляясь и даже растопыря руки.

Трубецкой полѣзъ въ ящикъ, досталъ оттуда большой футляръ, приставилъ стулъ и сѣлъ. Когда онъ раскрылъ футляръ, князь ахнулъ на всю квартиру.

Онъ увидѣлъ складную, красивую флейту.

— Макаръ Макаровичъ! закричалъ князь.

— То-то, спаси Господи! Да я знаю, что я Макаръ Макаровичъ. А. вотъ вы присядьте-ко…

Но князь не сѣлъ, а сталъ забрасывать старика вопросами.

Откуда флейта? Играетъ ли онъ? Давно ли? Какимъ образомъ? Какъ могло подобное случиться? Какое странное совпаденіе!

Но Макаръ Макаровичъ не отвѣтилъ ни на-одинъ вопросъ и только одинъ разъ выговорилъ:

— Присядьте, ваше сіятельство.

И князь, улыбаясь, повиновался.

Сложивъ отдѣльные куски вмѣстѣ, изъ которыхъ образовалась старинная длинная флейта, Макаръ Макаровичъ взялъ ее въ руки, приставилъ къ губамъ, но не игралъ. Глаза его пытливо разбирали нотный набросокъ.

— Неправильность одна… прошепталъ онъ самъ себѣ. — Тутъ слѣдуетъ не то… Надо вотъ бы что…

И черезъ мгновеніе раздались звуки флейты.

Лицо автора при первыхъ же звукахъ измѣнилось. Трудно было бы и предположить, что «троякій якъ» можетъ, по временамъ, имѣть такое выраженіе лица. Оно ожило, воодушевилось, засіяло. Въ глазахъ заблестѣлъ огонекъ, котораго обыкновенно никогда не бывало.

Макаръ Макаровичъ проигралъ все, прибавилъ какую-то ритурнель и началъ съизнова, но на этотъ разъ прибавилъ двѣ-три маленькія варіаціи, и въ общемъ вышло нѣчто такое мелодичное, граціозное, за душу хватающее, что глаза князя вдругъ стали влажны.

Онъ слышалъ свое, родное, то, что когда-то вырвалось вдругъ изъ его сердца, и вдобавокъ, не самъ онъ играетъ, а другой, маленькій человѣчекъ, негаданно и нежданно говоритъ или поетъ ему нѣчто пережитое его сердцемъ. И оно теперь является какимъ-то очаровательнымъ откликомъ на то, что онъ чувствовалъ, когда сочинялъ эту вещь.

Макаръ Макаровичъ кончилъ, вздохнулъ и сталъ раздѣлывать флейту.

— Стойте, стойте, Макаръ Макаровичъ! Долгъ платежемъ красенъ! Давайте сюда!

Толстякъ почти вырвалъ изъ рукъ Трубецкого флейту, и на этотъ разъ Трубецкой, въ свою очередь, долженъ былъ слушать и умиляться.

— Да, и вы изрядно играете на флейтѣ, сказалъ онъ, когда князь кончилъ.

— Изрядно! воскликнулъ князь. — Злодѣй! Душегубъ! Да чье вы сейчасъ проиграли? Вѣдь это мое сочиненіе! А вотъ вамъ другое…

И князь началъ свою любимую, — длинную пьесу, написанную въ бытность въ Неаполѣ. Она вся цѣликомъ уподоблялась карману вора, возвращающагося ввечеру домой послѣ рабочаго дня… грабежа.

Пьеса была вся цѣликомъ составлена изъ чужихъ кусочковъ и клочечковъ, но при этомъ, конечно, похищенныхъ безсознательно, безъ вѣдома автора. А въ результатѣ, сколоченные вмѣстѣ воровскіе кусочки составили нѣчто прелестное и будто самостоятельное. И если бы эту пьесу позволительно было назвать музыкальнымъ винегретомъ, то князь заслуживалъ за него всяческой похвалы. Воровать звуки надо тоже умѣть.

Разумѣется, когда Илья Петровичъ кончилъ, Макаръ Макаровичъ добродушно разсмѣялся и выговорилъ:

— Вотъ такъ денекъ выпалъ! И я васъ, и вы меня удивили! Вотъ мнѣ теперь и надо васъ любить и уважать, а тѣмъ паче, что виноватъ я предъ вами. И, спаси Господи, исповѣдуюсь. Посудилъ я васъ по пріѣздѣ и по знакомствѣ съ вами совсѣмъ неправильно. И вижу, что вы совсѣмъ, помилуй Богъ, не тотъ человѣкъ, какимъ я васъ во мнѣніи своемъ поставилъ.

Разумѣется, князь засидѣлся еще около часу, бесѣдуя съ хозяиномъ исключительно о музыкѣ. А затѣмъ оба рѣшили, что ввечеру Макаръ Макаровичъ придетъ въ домъ, и они попробуютъ сыграть что-нибудь вмѣстѣ, каждый на своей флейтѣ.

Уже прощаясь, князь вымолвилъ тѣмъ открыто-прямодушнымъ голосомъ, которымъ отличался:

— Ну, Макаръ Макаровичъ, отнынѣ мы съ вами друзья. Въ этакой трущобѣ, да сошлись два флейтиста! Да это, говоря по-вашему, спаси Господи, диковинка!

XXVIII.

Вернувшись въ домъ, князь прошелъ прямо къ кузинѣ и, разумѣется, тотчасъ же повѣдалъ о неожиданномъ приключеніи.

Княжна тоже удивилась. Она также не воображала, чтобы порядливый, скромный и вѣжливый, до смѣшного, старичекъ могъ быть виртуозомъ.

— Мало того, сестрица, заговорилъ князь, весело смѣясь, — что онъ инструментъ въ рукахъ держитъ, да губы складывать умѣетъ и дуть въ дырочку можетъ. Это что! Не въ одной флейтѣ музыка у него. А и въ душѣ у него музыка — вотъ что важно. Давно я не встрѣчалъ, съ Италіи не встрѣчалъ, никого, кто бы такъ мое мнѣ сыгралъ. Вотъ что диковинно. Да, вонъ оно, какъ бываетъ на свѣтѣ! Въ Березопольѣ! Въ глуши! Скажи на милость! Пошелъ по малину, а малины-то нѣтъ, а на мѣсто ея красная дѣвица сидитъ, раскрасавица. Малина-то сторицею обернулась. Ѣхалъ я сюда, думалъ одна тутъ сестрица, а кругомъ-то медвѣди да волки. А вонъ гдѣ, бываетъ, люди-то отыскиваются! Вѣдь какой у даръ! Истинно, Божій даръ! Вы непремѣнно его заставьте нынче же сыграть!

Князь долго говорилъ и охалъ на всѣ лады, а княжна, глубоко задумавшись, смотрѣла ему въ лицо, но не слыхала и половины его словъ. Между тѣмъ, думая, она какъ бы отвѣчала князю, ибо мысленно говорила:

«Не такъ бы ты ахнулъ, еслибы увидѣлъ другого человѣка въ этой же глуши. То не Макаръ Макаровичъ, не добренькій и хиленькій старичекъ, порядливый и вѣжливый. Тотъ иного рода человѣкъ. Въ томъ истинный даръ Божій; но при этомъ дарѣ — умъ, молодость и чарующая красота. Тамъ все… Если ты увидишь его, то не такъ ахнешь. Да, правду ты говоришь: вотъ гдѣ люди находятся, а не только въ столицахъ, да за-границей!»

И когда князь успокоился и усѣлся, княжна вдругъ, Богъ вѣсть почему, рѣшилась заговорить съ братцемъ о томъ человѣкѣ, которымъ была полна теперь ея жизнь. Но главное, что было странно и удивило самое княжну, — она заговорила совершенно спокойно и прямо глядя въ глаза братца.

Откуда взялась ея смѣлость, она сама не понимала. Она объяснилась твердымъ голосомъ и спокойно, просто.

Разумѣется, на заявленіе кузины о даровитомъ рѣзчикѣ по дереву, простомъ дворовомъ, князь отозвался недовѣрчиво и шутливо.

Княжна замѣтила это и, перейдя въ уголъ горницы, взяла что-то со шкафчика и принесла князю. Это была фигурка въ полъ-аршина, слѣпленная изъ воску, изображающая ангела, летящаго со скрещенными на груди руками и съ распущенными крыльями. Она была тщательно отдѣлана.

— Это что же такое? произнесъ князь, взявъ фигурку въ руки.

— А вотъ посмотрите. Мнѣ изъ Петербурга прислали въ подарокъ. Работа какого-то нѣмца, профессора Академіи Художествъ.

Князь, съ видомъ знатока, повертѣлъ фигурку въ рукахъ, потомъ вытянулъ съ ней руку и, взглянувъ издали, выговорилъ:

— Прелестно! А вѣдь вотъ вы, сестрица, поди, самой прелести-то и не видите, въ чемъ она заключается! Это надо быть художникомъ, чтобы уловить…

Лицо княжны сразу несказанно оживилось. И счастіе, и гордость преобразили лицо ея настолько, что она казалась красивою.

— Скажите, что такое? вымолвила она съ волненіемъ, даже дрожью въ голосѣ.

— А вотъ, глядите!

Князь снова оттопырилъ руку съ фигуркой предъ княжной и произнесъ:

— Что это такое? Ангелъ, стоящій на мѣстѣ съ поднятыми крыльями, или ангелъ, который летитъ? Ну-т-ка, сестрица? Вы сами рисуете, можете уразумѣть, что я сказываю.

— Да, да, правда, правда! воскликнула княжна почти восторженно. — Правда. Летитъ!

— Молодецъ, сестрица! А почему? Въ чемъ тутъ секретъ?

— Не знаю, повинилась княжна, но повинилась со счастьемъ въ голосѣ.

— А вотъ, глядите. Вся сила въ томъ, какъ эти крылышки развернулись. Будь они вотъ такъ, были бы просто они подняты. А вотъ этотъ вашъ, бестія профессоръ, человѣкъ со страстью и даромъ Божіимъ въ душѣ, невѣдомо какъ, съумѣлъ такъ развернуть оба крыла, что вамъ чудится, будто и впрямь ангелъ летитъ. А какъ это? почему это? въ чемъ тутъ вся сила? Этого мы, зрители, объяснить не можемъ. Мы вотъ только чуемъ, что оно такъ, какъ слѣдуетъ. Сердцемъ чуемъ! А какъ это сдѣлано — спросите у того, кому Господь въ душу послалъ даръ отгадывать эти загадки искусства.

Князь опустилъ руку съ фигуркой ангела и, довольный своею рѣчью, горделиво поглядѣлъ на кузину.

Княжна взяла ангела, подняла его въ рукѣ надъ головой и, глядя на князя торжествующимъ взоромъ, спросила громко и горячо:

— Такъ летитъ онъ, говорите вы?

— Летитъ, сестрица! полу удивляясь, полу забавляясь, выговорилъ князь.

— Ну, вотъ, стало быть и я буду вѣрить въ себя и… во все! Стало быть, я не ошиблась. И въ будущемъ не ошибусь.

Но въ эту минуту холодный разсудокъ, какъ будто покинувшій княжну на нѣсколько мгновеній, вернулся къ ней. Она испугалась, что зашла слишкомъ далеко, что быть можетъ выдала вдругъ, нежданно и чужому человѣку, все, что таилось въ ней, глубоко скрытое это всѣхъ. Она сразу смутилась, какъ бы слегка съежилась, и приняла видъ виноватой, пойманной…

— Будетъ, однако, баловаться! произнесла она умышленно-презрительнымъ голосомъ. — Точно мы малые ребята и расшалилась… Не стоитъ того. Это все пустяки. Знаете ли вы, въ чемъ дѣло, братецъ? Это тотъ крѣпостной столяръ и рѣзчикъ, про котораго я вамъ сказывала… Ну? поняли? Онъ и есть этотъ нѣмецъ-профессоръ изъ академіи. Это онъ сдѣлалъ…

— Что-о! прокричалъ князь вставая и опять сѣлъ выпуча глаза.

— Да, это онъ изъ воску слѣпилъ. И прибавьте, не забудьте, что онъ самоучка.

— Нѣтъ, ужъ увольте, сестрица. Хоть я васъ во лжи никогда не ловилъ, а на этотъ разъ, извините, не повѣрю. Это, говоря словами Макара Макаровича, спаси Господи, надувательство. Вретъ, мерзавецъ! Укралъ онъ ее, а не сдѣлалъ.

— Зачѣмъ же браниться! вырвалось вдругъ у княжны сухо и укоризненно.

— Да какъ же не браниться?! Мошенникъ онъ! Стащилъ гдѣ-нибудь, въ городѣ купилъ, да за свое выдаетъ! Васъ надуваетъ, а вы другихъ… Шутовство!

— Въ уѣздномъ-то городѣ? Статуэтку изъ воску? Поѣзжайте — купите!.. Наконецъ, онъ при мнѣ кончилъ это…

Князь, убѣдясь поневолѣ, что кузина не обманываетъ его и не обманута сама, снова взялъ фигурку въ руки, снова сталъ разглядывать ее и наконецъ произнесъ шутливо:

— Что же это такое? Вѣдь это колдовство какое-то! Что же ваше Березополье — нечистое мѣсто, что ли? Я теперь не удивлюсь, коли вдругъ окажется сейчасъ здѣсь какой-нибудь удивительный пѣвецъ-теноръ, или какой-нибудь такой танцоръ, какихъ въ Парижѣ никогда не бывало. Окажется, что вотъ этотъ Ѳерапонтъ, котораго приставили за мной ходить, такъ протанцуетъ какую-нибудь матрадуру или тарантеллу, или другой танецъ, что ахнешь. А тамъ вдругъ окажется, что вашъ форейторъ, самый плюгавый изъ всѣхъ, картину представитъ имъ намалеванную масляными красками. Тьфу! Прости, Господи!

И князь принялся весело хохотать. Княжна вторила ему съ совершенно счастливымъ лицомъ.

Тотчасъ же было рѣшено ими, что вечеромъ явится Макаръ Макаровичъ со своей флейтой, а затѣмъ будетъ позванъ и столяръ Егоръ Миловановъ, чтобы показать и доказать князю, какъ рѣжетъ онъ по дереву и какъ лѣпитъ изъ воску.

— Безподобно! вотъ такъ финтъ! восклицалъ князь. — Вотъ тебѣ и Березополье! Академическій вечеръ устроимъ. Погодите. А Ѳерапонта мы забыли!

Не смотря на то, что князь самъ сыпалъ остротами, болталъ безъ умолку и хохоталъ не переставая, онъ, однако, вдругъ замѣтилъ, что сестрица его сама не своя отъ счастія. Она страстно преобразилась, лицо стало другое, иначе смотритъ она и иначе улыбается. Она восторгается и наслаждается, празднуетъ и торжествуетъ.

«Что за притча?» думалось князю. «Не отъ моихъ же смѣхотворныхъ прибаутокъ? Нѣтъ, тутъ видно есть un dessous de cartes».

XXIX.

На утро не одну княжну, но и князя ожидало нѣчто новое и неожиданное, еще не приключавшееся въ ихъ жизни.

Княжна приказала призвать къ себѣ Егора съ клеемъ, чтобы починить ножку у пялецъ. Егоръ явился… Пяльцы, гдѣ было впялено вышиванье, конечно нельзя было нести къ себѣ въ домикъ. Надо было работать въ комнатѣ княжны. Егоръ оглядѣлъ внимательно поломку и доложилъ, что перебитая отъ сильнаго удара ножка не будетъ держаться на одномъ клею и нужно прибавить еще два винта.

— Больше часу провозишься надъ ней.

— Такъ что же? тебѣ не хочется? Тогда оставь. Я приневоливать тебя не хочу, страннымъ голосомъ сказала княжна.

— Какъ можно, ваше сіятельство, развѣ я смѣю! смутился Егоръ. — Я говорю насчетъ того, чтобы не обезпокоить васъ здѣсь. Позвольте снести пяльцы къ себѣ. Все будетъ въ сохранности.

— Ты мнѣ не мѣшаешь… И чемъ дольше ты проработаешь здѣсь, выговорила Полина твердо, но глядя въ сторону, — тѣмъ лучше… Мнѣ скучно. Я все одна. Я рада поговорить съ тобой, то-есть вообще съ кѣмъ-либо… Работай и разскажи мнѣ что-нибудь.

— Какъ прикажете, отозвался Егоръ.

И разложивъ по полу весь свой арсеналъ столяра, онъ тоже сѣлъ на полъ на подогнутыхъ ногахъ.

Наступила пауза. Миловановъ былъ шагахъ въ пяти отъ сидѣвшей въ креслѣ княжны, и его лицо, обращенное къ ней профилемъ, слегка освѣщенное лучемъ зимняго солнца, скользившаго въ окно, было на этотъ разъ еще красивѣе. Вдобавокъ онъ былъ на этотъ разъ особенно смущенъ, сердце билось. А смущеніе всегда придавало его лицу, большимъ глазамъ и правильному очертанію губъ — какое-то чрезвычайно милое выраженіе, если не совсѣмъ дѣтское, то юношески наивное.

«Что же это я? Чего она мнѣ? думалось Егору. Неужто сердце мнѣ защемила?.. Холопу?.. Княжна?..»

Полина задала Егору нѣсколько вопросовъ; онъ отвѣчалъ кратко, оборачиваясь конфузливо каждый разъ лицомъ къ ней и прерывая свое дѣло. Она объяснила это смущеніе по своему. Ей почудилась тутъ только одна покорность неудобству такой работы, невольно сказывающаяся въ его фигурѣ. И княжна тоже смутилась, не зная, продолжать ли такую какъ бы навязчивую бесѣду. Она смолкла…

Водворилось молчаніе и длилось около получасу. Вдругъ среди полной тишины открылась дверь, и въ горницу быстро вошла Евгенія. Ревность толкнула ее сюда — и она такъ внезапно влетѣла, что задумавшаяся княжна даже вздрогнула. Взглянувъ гнѣвно на горничную, она даже съ удивленіемъ спросила, зачѣмъ та вдругъ является безъ зову.

— Платочекъ свѣжій подать, отвѣтила Евгенія, подавая носовой платокъ; но при этомъ она потупилась.

И лицо, и голосъ ея лгали.

Княжна недоумѣвала по поводу этого необычнаго поступка горничной и уже собиралась сказать: «Ты съ ума сошла».

Но въ эту минуту Егоръ и Евгенія переглянулись… Глаза ихъ встрѣтились на мгновенье, даже менѣе… А между тѣмъ княжна успѣла сразу невольно поймать нѣчто въ ихъ глазахъ. Она поняла или угадала, или просто почувствовала что-то ударившее ее въ сердце… Изумленіе и ужасъ проникли въ нее сразу, вмѣстѣ, какъ молнія.

«Любятся!» чуть не сорвалось вслухъ съ ея губъ.

Княжна, почти не помня себя, приказала что-то, тихо, кратко, рѣзко… И она видѣла затѣмъ, какъ обѣ фигуры исчезли, — сначала Евгенія, а за ней и Егоръ. Княжна ихъ выслала. И не могла теперь вспомнить — какъ, какими словами… Буря забушевала въ ней. Новая, незнакомая дотолѣ… Ревность!..

Но князь Андрей Ивановичъ въ юбкѣ вскорѣ овладѣлъ собой, и своими новыми помыслами, что явились вдругъ угрожать ей.

— Такъ отвоюй! холодно и твердо сказала она себѣ какъ строжайшій приказъ, и вдругъ успокоилась, и даже улыбнулась надменно.

А въ это время въ сосѣдней комнатѣ, вышедшій отъ себя Илья Петровичъ засталъ Егора и Евгенію, горячо объяснявшихся. Дѣвушка была смущена, тревожна, пунцовая… Егоръ взволнованъ и казалось даже взбѣшенъ…

Они мгновенно разошлись при видѣ князя. Лишь одна фраза Егора долетѣла до слуха Ильи Петровича.

— Шалая ты дѣвка! Что ни день, то дурнѣй!

Егоръ ушелъ, а Евгенію князь позвалъ и остановилъ. Давно уже собирался онъ перекинуться съ этой красивой дѣвушкой нѣсколькими не простыми словами.

— Евгенія… погоди… Поди сюда…

— Что прикажете? сухо отозвалась та, приближаясь вновь.

— А вотъ я все собирался… поболтать хотѣлъ съ тобой…

Князь сѣлъ на стулъ и сказалъ ласково:

— Садись!

Евгенія сдѣлала видъ, что даже не слышитъ.

— Садись. Посиди со мной. Поговоримъ.

— Покорнѣйше благодарю. Ни сидѣть, ни болтать мнѣ съ вами не къ лицу. И времени нѣтъ, и…

— И охоты нѣтъ? усмѣхнулся князь.

— Нѣтъ.

— Что нѣтъ?

— Охоты, сами сказали.

— Злая какая. Скажи: влюблена ты въ кого-нибудь или ни въ кого?

— Не ваше это дѣло. Вы не баринъ мой и не отецъ духовный. А впрочемъ… вдругъ вызывающе и озлобляясь выговорила Евгенія съ загорѣвшимся взглядомъ: — Да! влюблена… Что жь?

— Жаль. А я было… князь засмѣялся не искреннимъ, дѣланымъ смѣхомъ и вымолвилъ шутя, но конфузясь какъ юноша: — Я бы тебя выкупилъ на волю…

— Спасибо, ваше сіятельство, не извольте безпокоиться…

И Евгенія разсмѣялась настолько грубо-насмѣшливо, почти презрительно, что князя всего покоробило, и онъ вспыхнулъ.

— Ну, прости… Я вѣдь пошутилъ, выговорилъ онъ виновато.

— Знаю. Не дура же я… мягче отозвалась дѣвушка и, повернувшись, бѣгомъ исчезла изъ комнаты.

XXX.

Княжна уже была въ положеньи старика-рыбака, когда онъ вытащилъ цѣпь изъ моря и хотѣлъ бросить ее, и не могъ. Но обстоятельства помогли и ей… Явился братецъ.

Въ усадьбѣ началась новая эра мира, радости, даже простосчастья. И все это совершилъ Илья Петровичъ.

«Троякій якъ» заставилъ и двоюродную сестру, и управителя, и столяра Егора иначе думать, иначе чувствовать. Вмѣстѣ съ тѣмъ, была одна личность, къ которой приковалось вниманіе веселаго и добродушнаго князя, но объ этомъ никто не догадывался, не помышлялъ и не заботился.

Илья Петровичъ, проведшій почти всю жизнь въ заморскихъ земляхъ, чувствовавшій себя счастливымъ только на улицахъ Парижа, только на берегу Средиземнаго моря, помышлявшій о жизни въ Россіи, въ деревнѣ, какъ о чемъ-то похожемъ на заточеніе въ Бастилію, вдругъ теперь почувствовалъ себя въ этомъ березопольскомъ домѣ мирно-довольнымъ, спокойнымъ, радостнымъ. Еще немножко, и онъ почувствуетъ себя счастливымъ, чего давно не бывало. Сознавая это странное явленіе, князь со вздохомъ объяснилъ его:

«Старость! Пріѣзжай я сюда лѣтъ десять назадъ, удралъ бы безъ оглядки на утро же. А вотъ теперь — сестрица, Макаръ Макаровичъ, шустрый ковырялка по дереву, съ несомнѣннымъ даромъ Божіимъ въ душѣ, да вотъ эта треклятая дѣвчонка, что смахиваетъ на Оттилію, — всего этого для старой подошвы, какою я сталъ, и достаточно».

Вскорѣ Илья Петровичъ незамѣтно, какъ бы безсознательно, перемѣнилъ всѣ порядки въ домѣ.

Рѣшила ли княжна не перечить гостю-братцу, угождать ему всячески, пока онъ у нея въ гостяхъ, или нововведенія братца были ей по сердцу, но только Полина, судя по ея лицу, изо всѣхъ счастливыхъ въ Березопольѣ была теперь самою счастливою.

Часы вставаній, обѣда, прогулокъ, ужина — все перевертѣлось. И самый незамѣтный, простой фактъ, не стоющій вниманія, имѣлъ наибольшее значеніе для княжны.

Князь имѣлъ забавную привычку, манію — всѣхъ всему учить. Наивно и простодушно считая себя если не мастеромъ, то полумастеромъ всякаго дѣла, онъ, разумѣется, и тутъ принялся всѣхъ обучать.

Сестрицу преслѣдовалъ онъ совѣтами и указаніями, какъ рисовать и какъ вышивать въ пяльцахъ, — даже когда и какъ читать. Макара Макаровича князь часто заставлялъ играть на флейтѣ, но тоже училъ. Слесарное дѣло, которое давно старикъ бросилъ, тоже вновь появилось, и князь тоже училъ и давалъ массу совѣтовъ.

Наконецъ, что было совершенно наивно, но важно для княжны, онъ взялся учить Егора рѣзать по дереву и лѣпить изъ воску.

И съ этого дня Егоръ, съ десяти утра и часовъ до трехъ-четырехъ, работалъ въ комнатѣ князя. Князь тоже ковырялъ надъ кускомъ дерева, тоже пачкался въ воскѣ, дѣлалъ Богъ знаетъ что, но важно, громко, хотя вмѣстѣ съ тѣмъ добродушно, совѣтовалъ Егору и совѣтовалъ.

Разумѣется, многіе совѣты князя удивляли Егора, какъ неподходящіе. За-то другіе имѣли для него огромное значеніе.

Князь, какъ человѣкъ просвѣщенный, видѣвшій всѣ галереи Европы, могъ, конечно, иногда сказать самородку-художнику такое слово, которое было для него, образованнаго человѣка, азбукой искусства, а для Егора было цѣлымъ открытіемъ, цѣлымъ возникновеніемъ новаго сокровеннаго дотолѣ міра.

Случалось, что отъ какого-либо указанія или замѣчанія князя, Егоръ вспыхивалъ какъ молодая дѣвушка. Безумная страстъ къ своему призванію откликалась въ немъ сразу и заставляла крѣпко забиться сердце.

На первыхъ же дняхъ этихъ занятій князь, глядя, какъ Егоръ выковыривалъ при помощи лопатки и иглы какую-то фигурку изъ воску, вдругъ произнесъ добродушно:

— И охота тебѣ съ воскомъ возиться, да все мелочь, куколки разныя стряпать! Вѣдь это, даже, братецъ мой, много мудренѣе. Что ты, Бенвенутой Челлини, что ли, собираешься быть? Ты бы большія статуи, ну, куклы, что ли, большія, изъ глины бы попробовалъ лѣпить! Во весь ростъ… Оно и легче.

По вопросамъ Егора, по изумленію его, оказалось, что крѣпостной артистъ не понялъ ни слова изъ рѣчи князя. Илья Петровичъ объяснился подробнѣе.

На этотъ разъ Егоръ вспыхнулъ болѣе чѣмъ когда-либо. Глаза его засверкали, и пунцовое лицо, движеніе рукъ, которыя вдругъ замерли въ воздухѣ, сказали ясно, что князь одной фразой открылъ ему новый міръ.

Разумѣется, черезъ два дня въ горницѣ была уже глина, но составить ее, какъ слѣдуетъ, было некому. Возни было много, пачкотни еще больше. Фигура, которую началъ лѣпить Егоръ, ломалась, сохла, разсыпалась, а затѣмъ, исправленная, вылѣпленная изъ другого состава, таяла, какъ если бы была изъ жидкой грязи.

Егоръ, чуявшій, что это дѣло — настоящее дѣло, приходилъ въ отчаяніе, что вся сила за пустяками — за неумѣніемъ составить настоящую глину.

Но княжна не дремала. Однажды, когда князь и Егоръ съ отчаяніемъ бились, какъ состряпать настоящую глину для лѣпки, княжна, тайно отъ всѣхъ, послала гонца съ письмомъ въ Москву къ художнику, который когда-то давалъ ей уроки рисованія. Онъ долженъ былъ или прислать подходящее сочиненіе, или написать, какъ пособить горю.

Черезъ три дня послѣ того, что Егоръ сталъ работать въ кабинетѣ князя, стала одновременно являться и княжна. Сначала она приходила, сидѣла, стараясь больше смотрѣть на братца, а не на двороваго. Она только изрѣдка рѣшалась вскользь глянуть на красивый профиль склоненной надъ работой головы.

Но затѣмъ, тоже стряпавшій что-то, князь предложилъ сестрицѣ читать что-нибудь вслухъ. Такъ какъ онъ тоже усердно и усиленно то рѣзалъ по дереву, то вылѣплялъ невѣроятныя вещи изъ глины, и лишь изрѣдка подходилъ къ своему ученику, давая ему совѣты, то въ горницѣ царила унылая тишина. На просьбу братца, Полина согласилась тотчасъ.

И если князь, ковыряя, строгая и шумливо пыхтя, мало слушалъ чтеніе, то другой, работавшій тутъ, иногда безсознательно дѣлалъ свое дѣло и весь превращался въ слухъ, слушая такія исторіи, такія описанія чувствъ, такіе разговоры, которые тоже открывали предъ его нравственнымъ взоромъ новыя дали.

Не прошло пяти дней, какъ княжна, окончивъ небольшую итальянскую новеллу въ очень плохомъ переводѣ, съ тяжелыми, едва понятными выраженіями, рѣшилась вдругъ на такое дѣло, что сама себѣ изумилась.

Однажды, около полудня, усѣвшись въ кресло около двухъ работавшихъ — князя-братца и крѣпостного-двороваго, княжна отчасти сдавленнымъ голосомъ, съ легкимъ смущеніемъ на лицѣ и со страшной тревогой на сердцѣ, назвала заглавіе той новой книжки, которую собралась имъ прочесть.

Заглавіе было: «Безуміе отъ любви».

И съ перваго же дня чтенія, только одинъ вопросъ наполнялъ душу чтицы:

«Пойметъ ли онъ?..»

На второй же день чтенія лицо Егора, вдругъ бросившаго работу, и его глаза, упорно устремленные на княжну, сказали ей ясно, что онъ начинаетъ боязливо чуять нѣчто, начинаетъ понимать ее. Взглядъ его говорилъ:

«Я думалъ, что я одинъ безумствую!.. Неужели… и ты?!..»

По вечерамъ всякій день являлся Макаръ Макаровичъ со своей флейтой, и начинались концерты.

Княжна играла на старомъ, разбитомъ фортепіано, два флейтиста ей аккомпанировали, а Егора изрѣдка заставляли пѣть.

И, разумѣется, всѣ отправлялись кто въ лѣсъ, кто по дрова, но почти не замѣчали этого и были очень довольны. Наконецъ, въ неопредѣленные часы, иногда утромъ, иногда вечеромъ, князь, явно начавшій покровительствовать Евгеніи, звалъ ее къ себѣ учить читать и писать.

Все, что творилось въ домѣ, конечно, казалось диковиннымъ дворнѣ. Но что горничная учится у барина-князя грамотѣ — это навело уже полный соблазнъ на всѣхъ березопольцевъ.

Вмѣстѣ съ тѣмъ, эта затѣя братца не нравилась и княжнѣ, но дѣлать было нечего. Не ей было судить другихъ. Она была сама виновата. Тѣ же затѣи князя сдѣлали ее сугубо счастливою. Возможно ли было помѣшать той изъ его затѣй, которая, очевидно, была ему наиболѣе по сердцу. Но ей думалось:

«Какъ бы это сходство Евгеніи съ его голландкой бургомистершей Оттиліей не повело къ чему-нибудь заурядному, но глупому и непристойному».

И зачѣмъ тотчасъ же совѣсть ея заговорила и отвѣчала:

«Да, къ такому же непристойному и глупому, какъ и твое собственное чувство! Но онъ — мужчина. И онъ не первый и не послѣдній примѣръ русскаго барина-помѣщика, который увлекается крѣпостною дѣвушкой. А вотъ твое положеніе — невѣроятно безпримѣрное! Такого не слыхано и не видано на Руси! Если гдѣ-либо когда и приключалось, то было скрыто отъ людей».

XXXI.

Такъ прошелъ почти цѣлый мѣсяцъ. Егоръ уже сталъ мѣстнымъ ваятелемъ. Онъ уже слѣпилъ изъ настоящей, хорошей глины цѣлую большую фигуру, скопировавъ свою же куколку ангела.

Полина и Егоръ уже окончательно поняли другъ друга, но оставались въ тѣхъ же просто привѣтливыхъ отношеніяхъ. Князь ничего не видѣлъ, ибо самъ былъ почти влюбленъ въ свою ученицу, несмотря на ея ледяное обращеніе съ нимъ. Евгенія страдала, но перестала тяжко задумываться, перестала даже приставать къ Егору съ княжной, такъ какъ онъ избѣгалъ уже ея, отдалялся…

Однажды, около полудня, въ Березопольѣ появилась кибитка тройкой и остановилась середи улицы. Пріѣзжій разспросилъ встрѣчнаго, въ которомъ домѣ живетъ управитель Трубецкой. Затѣмъ кибитка подъѣхала къ крыльцу домика, а пріѣзжій вышелъ и черезъ минуту былъ уже принятъ хозяиномъ.

Это оказался человѣкъ лѣтъ сорока, съ характернымъ лицомъ, повидимому восточнаго типа — грузинъ или армянинъ, если только не еврей.

Съ первыхъ же словъ Макаръ Макаровичъ почуялъ, что имѣетъ дѣло съ человѣкомъ умнымъ, энергичнымъ. И одновременно Трубецкой почуялъ, что появленіе этого гостя имѣетъ огромное значеніе. Онъ будто сразу прочелъ какую-то роковую вѣсть въ глазахъ прибывшаго.

И старикъ не ошибся.

Гость, снявъ теплое платье и войдя въ первую горницу управителя, удивилъ его какою-то спокойною важностью, рѣшительностью въ словѣ, взглядѣ и жестѣ.

Макаръ Макаровичъ предложилъ гостю чаю и тотчасъ же распорядился.

На вопросъ хозяина, чему онъ обязанъ удовольствіемъ видѣть у себя пріѣзжаго, тотъ отвѣтилъ спокойно:

— А вотъ позвольте. Обогрѣюсь — поясню. Дѣло важное и — простое.

И не смотря на нетерпѣніе Макара Макаровича, гость спокойно напился чаю, обогрѣлся и затѣмъ еще спокойнѣе и медленнѣе досталъ изъ бокового кармана письмо и передалъ его Трубецкому.

Письмо оказалось отъ князя изъ Москвы.

Умолчаніе пріѣзжаго, что онъ является посланцемъ отъ владѣльца имѣнія, его спокойно-рѣшительный видъ и, наконецъ, это письмо, окончательно смутили Макара Макаровича. Разрывая пакетъ и развертывая листъ бумаги, онъ уже зналъ впередъ, или предчувствовалъ, что прочтетъ что-нибудь чрезвычайное.

И дѣйствительно, краткое, въ нѣсколько словъ, посланіе князя было роковымъ.

Макаръ Макаровичъ прочелъ, поблѣднѣлъ и прислонился спиной къ креслу. Руки его съ листомъ опустились на колѣни.

— Почему же это?.. Что же случилось?.. глухо выговорилъ онъ, поднимая мутный взглядъ на пріѣзжаго.

— Это не мое дѣло-съ, отозвался гость. — Мнѣ только приказано въ порядкѣ все отъ васъ получить, дать вамъ во всемъ росписки и послать гонца князю съ увѣдомленіемъ, въ какомъ видѣ перешло ко мнѣ все управленіе.

— Но позвольте… За что же меня выгонять? Почему же меня, честнаго человѣка, управлявшаго здѣсь пятнадцать годовъ, заставлять выѣхать въ трое сутокъ. Въ трое сутокъ всего и не сдашь! Да и это посрамленіе мнѣ… Это стало быть меня выгоняютъ!.. Чтобы черезъ трое сутокъ и духу моего не было. За что же это?

— Это все, почтеннѣйшій Макаръ Макаровичъ, не мое дѣло. Мнѣ приказано въ трое сутокъ все отъ васъ получить и послать гонца къ князю объ исполненіи его приказанія.

Наступило мертвое молчаніе. Макаръ Макаровичъ сидѣлъ понурившись и тяжело дышалъ. Но однако, понемногу, спокойствіе возвращалось къ нему.

«Вѣдь не погибъ же я! Не пропалъ же совсѣмъ!» думалъ онъ. «Стыдно! Срамъ! Всѣ здѣсь, на сто-двѣсти верстъ кругомъ знаютъ меня. Никто не повѣритъ, что меня гонятъ за воровство, за упущеніе… Не даромъ я здѣсь заслужилъ это всѣхъ уваженіе, довѣріе и любовь…»

Тяжелыя мысли Трубецкого были прерваны спокойно-холоднымъ вопросомъ пріѣзжаго:

— Когда предполагаете, Макаръ Макаровичъ, начать сдачу управленія?

— Да хоть сейчасъ! встрепенулся Трубецкой, поднялся съ мѣста, выпрямился и гордо глянулъ на своего гостя.

Но это былъ уже не гость, а былъ, въ силу приказа князя, уже то, чѣмъ столько лѣтъ пробылъ здѣсь Трубецкой.

— Позвольте васъ попросить, холодно произнесъ Макаръ Макаровичъ, — обождать полчаса. Я сейчасъ отлучусь, вернусь и мы приступимъ къ дѣлу. А вотъ пока вамъ три книжки для вашего любопытства.

Макаръ Макаровичъ досталъ три толстыя книги изъ стола и передалъ ихъ пріѣзжему. Слегка дрожащею рукой накинувъ теплое платье и нахлобучивъ шапку, онъ двинулся изъ дому и быстрыми шагами направился въ барскій домъ.

Черезъ минуту и княжна, и Илья Петровичъ уже знали все объ удивительной новости. Княжна смутилась и тотчасъ же поняла то, что ускользнуло отъ соображенія управителя и братца-князя.

«Но если догадка моя вѣрна», подумалось княжнѣ, «то вѣдь это только начало. Надо ждать дальнѣйшихъ распоряженій». Стало быть, князю-отцу многое, а быть можетъ и все извѣстно. А если все извѣстно, если онъ подозрѣваетъ то, что она скрывала здѣсь отъ всѣхъ и быть можетъ не съумѣла скрыть, — что же будетъ тогда?…

Послѣ долго длившагося молчанія, первый заговорилъ Илья Петровичъ и тотчасъ же началъ смѣяться.

— Вѣдь это дядюшка мнѣ въ руку играетъ! Ей Богу! И не просилъ я его, а онъ мнѣ одолженіе дѣлаетъ, подарочекъ. Вѣдь все на свѣтѣ къ лучшему, Макаръ Макаровичъ. Неужто вы не поняли, какое происхожденіе дѣла будетъ? Вѣдь вамъ отсюда переѣзжать придется всего-то за двадцать верстъ.

— Какъ же такъ? удивился Трубецкой.

— Ужь будто и не догадываетесь? Да вѣдь Прачешное, благодаря вашимъ хлопотамъ и заботамъ, должно не нынѣ — завтра законнымъ порядкомъ перейти въ мое владѣніе. А что же, я самъ, что ли, управлять имъ буду? Я и такъ цѣлыхъ два дня думалъ, да раздумывалъ, кто у меня всѣми дѣлами займется. А тутъ дядюшка какъ разъ мнѣ послугу и надумалъ. И вотъ вы, золотой мой, уложитесь и переѣдете въ Прачешное. И будете вы тамъ хозяйничать, какъ настоящій хозяинъ. Я у васъ буду въ повиновеніи, а не вы у меня. Вы будете настоящимъ бариномъ-владѣльцемъ. А я вѣдь, не ровенъ часъ, опять улечу въ Италію, либо во Францію. Такъ подумайте, гдѣ же вамъ въ концѣ концовъ лучше: тутъ или тамъ?

— Спасибо вамъ, князь. Только я въ управители больше не пойду. Я не хочу, помилуй Богъ, чтобы меня могъ кто-либо такъ гонять: нынче хорошо, а завтра — въ шею. Какъ будто вора какого… Спаси Боже!

— Ну, это, родимый мой, дудки! Я васъ свяжу и по рукамъ, не спаси Боже, и по ногамъ, да и отправлю туда. Теперь вы поѣдете въ городъ съ моей довѣренностью уплачивать деньги, кончать, а тамъ, сейчасъ вводъ во владѣніе, а тамъ и управленіе. А на жительство возьмете вы себѣ половину барскаго дома. Мнѣ, одинокому, и половины довольно. И будете вы не управитель мой, а то, что вы теперь, мой уважаемый другъ-пріятель, меня невѣдомо за что полюбившій и мною за свое сердце золотое любимый.

Макаръ Макаровичъ вздохнулъ, не отвѣтилъ, но глаза его стали влажны. И когда Илья Петровичъ протянулъ руки Трубецкому, старикъ схватился за нихъ и крѣпко сжалъ.

Не смотря на то, что пріѣздъ новаго управителя касался непосредственно одного Трубецкого, тѣмъ не менѣе все въ Березопольѣ разстроилось. Порядокъ дня измѣнился. Занятія и свиданія тотчасъ прекратились, и всѣ ходили смущенные.

Князь какъ-то совѣстился и мало улыбался. Ему чудилось, что это онъ, сюда пріѣхавъ, наглупилъ и бѣду накликалъ. Дядюшка будто исправилъ его мальчишескую ошибку, будто выговоръ прислалъ въ видѣ смѣщенія управителя.

Княжна была молчалива, но въ сильномъ волненіи и день, и ночь. Объяснить приказъ отца было невозможно иначе, какъ она объяснила его. Образъ жизни въ Березопольѣ дошелъ до свѣдѣнія князя Андрея Ивановича, и первая мѣра его говорила ясно, что будутъ и другія, сильнѣйшія.

Егоръ не былъ смущенъ, но былъ за то сильно опечаленъ судьбою Трубецкого, котораго онъ искренно любилъ. Евгенія ожила, глаза ея опять заблестѣли какъ бывало…

Что касается прочаго населенія, то дворовые и крестьяне ходили какъ въ воду опущенные. Для нихъ перемѣна управителя имѣла громадное значеніе. Вся ихъ личная жизнь, ихъ горе и радости, счастіе и злополучіе — все было въ рукахъ этого, вновь прибывшаго, неизвѣстнаго и на видъ не добраго человѣка.

— Черномазый! На чорта схожъ! говорили всѣ.

Болѣе всего испугало березопольцевъ именно то обстоятельство, что пріѣзжій оказался наполовину русскій, и хотя православный, но какого-то иного, чѣмъ они, происхожденія. Фамилія его — Джанигіевъ — тоже смутила всѣхъ и во двору, и на селѣ.

Вдобавокъ не нашлось во всемъ Березопольѣ ни единаго человѣка, которому бы лицо, взглядъ и голосъ новаго управителя были по сердцу. На всѣхъ равно, однимъ своимъ видомъ уже нагналъ онъ страхъ. Самое спокойствіеего, невозмутимость были загадочно страшны. Если въ тихомъ омутѣ — черти водятся, то въ этой тишинѣ, которая лежала во всей фигурѣ Джаншіева, чудился самъ сатана.

Черезъ трое сутокъ всѣ дѣла по управленію были сданы, а всѣ вещи Макара Макаровича, при помощи Егора, были уложены. Въ сумерки вокругъ домика, гдѣ столько лѣтъ прожилъ общій любимецъ и благодѣтель, стояла туча народу. Въ домахъ и флигеляхъ усадьбы, въ избахъ на селѣ остались только дряхлые старики и ребятишки. Все явилось сюда прощаться съ Макаромъ Макаровичемъ…

XXXII.

Когда народъ, проводивъ своего благодѣтеля до самой церкви, возвращался тучей назадъ и разсыпался по службамъ усадьбы и по селу, новый управитель явился въ барскій домъ и велѣлъ доложить о себѣ княжнѣ.

Въ эту минуту у нея сидѣлъ Илья Петровичъ, и они, конечно, обсуждали и осуждали распоряженіе князя относительно Трубецкого. Илья Петровичъ снова смѣялся и шутилъ, но Полина попрежнему была смущена и задумчиво тревожна. При имени господина Джаншіева, произнесеннаго лакеемъ, они переглянулись и удивились.

— Ке се ке се ке са? шуточно ломая французскій языкъ, выговорилъ князь.

— Кто такой? спросила княжна.

— Пріѣзжій. Новый управитель, доложилъ лакей.

— А!.. Такъ вотъ какъ онъ прозывается!

— Да! прибавилъ князь. — Повѣяло чѣмъ-то отъ Ирана и вообще азіатскихъ предѣловъ.

Княжна хотѣла было выговорить: «проси», но запнулась и сказала:

— Позови!

Черезъ минуту въ комнату явился смуглый, мрачный и спокойный восточный человѣкъ. Сдѣлавъ шага три къ княжнѣ, онъ поклонился. Глаза его быстро задвигались изъ стороны въ сторону и, казалось, что въ одну секунду онъ оглядѣлъ всю горницу, не упустивъ ни одного предмета. Затѣмъ эти глаза съ какимъ-то страннымъ, неопредѣленнымъ выраженіемъ остановились на княжнѣ, и сразу непріятно подѣйствовали на нее.

— Имѣю честь представиться вашему сіятельству, выговорилъ онъ чрезвычайно тихо, но не смущенно.

— Очень рада, сухо выговорила княжна. — Я уже давно жду; что вы сочтете не лишнимъ явиться ко мнѣ, хотя бы для того, чтобы передать мнѣ вѣсти о здоровьѣ батюшки.

— Я дѣйствую на основаніи точныхъ и строгихъ приказаній князя Андрея Ивановича. А мнѣ указано представиться вамъ послѣ принятія всѣхъ дѣлъ по управленію. Причина тому, ваше сіятельство, собственно та, что намъ надо будетъ побесѣдовать. А бесѣда эта должна быть такого рода, что я могу ее вести только въ качествѣ человѣка, уже вступившаго въ управленіе Березопольемъ.

Княжна не нашлась что-либо отвѣтить и только смѣрила новаго управителя съ головы до пятъ и гордо, и презрительно.

— Позвольте просить васъ удѣлить мнѣ нѣсколько минутъ разговора съ вами наединѣ. Я не могу и не имѣю дозволенія говорить при постороннихъ.

— Тре жоли! воскликнулъ Илья Петровичъ, хлопая себя ладонями по толстымъ колѣнамъ. — Sehr gut! Просто, сестрица, траги-балетъ начинается! Нѣчто въ родѣ «Ифигеніи въ Тавридѣ», съ казачкомъ.

— Но позвольте вамъ замѣтить, произнесла княгиня, — что родственниковъ не называютъ посторонними.

— Для меня князь — посторонній человѣкъ, отозвался Джаншіевъ.

— Ахъ, для васъ?.. Эта очень мнѣ грустно слышать, сказалъ князь и, добродушно смѣясь, онъ поднялся и, переваливаясь съ ноги на ногу, двинулся къ дверямъ. Но затѣмъ онъ обернулся къ управителю и выговорилъ серьезно и даже морща брови:

— Вы только, господинъ Шехерезадовъ, пожалуйста, «спаси Боже», сестрицу не прирѣжьте тутъ за мое отсутствіе, будьте такъ добры.

Джаншіевъ спокойно смѣрилъ князя своими угольными глазами и не отвѣтилъ ничего, даже бровью не двинулъ.

Когда дверь затворилась за княземъ, Джаншіевъ сдѣлалъ еще два шага и, очевидно, ждалъ чего-то. Княжна догадалась, но смотрѣла въ сторону и молчала. Такъ какъ пауза длилась, то она, наконецъ, выговорила:

— Извольте говорить, я васъ слушаю.

— Извольте, княжна, но я попрошу у васъ позволенія сѣсть. Оно мнѣ приличествуетъ, такъ какъ имѣю честь вамъ доложить, что я въ нѣкоторомъ родѣ дворянинъ.

— Очень пріятно это узнать, отозвалась княжна, невольно усмѣхаясь. — Я до сихъ поръ не знала, что есть на свѣтѣ особый сортъ дворянъ «въ нѣкоторомъ родѣ».

Джаншіевъ, не дожидаясь приглашенія княжны, сѣлъ на то кресло, съ котораго только что поднялся князь. Но, однако, онъ сѣлъ почти на кончикъ кресла въ довольно почтительной позѣ и началъ говорить тѣмъ же своимъ тихимъ, но твердымъ голосомъ.

Въ нѣсколькихъ словахъ онъ объяснилъ княжнѣ, что ея родитель прислалъ его, Джаншіева, на смѣну Трубецкому ради возстановленія порядка не столько на селѣ, во дворѣ и вообще во всей усадьбѣ, сколько въ самомъ барскомъ домѣ, гдѣ бываютъ неприличныя сборища дворовыхъ дѣвокъ и мастеровыхъ и «всякое при семъ безобразіе».

Княжна вспыхнула при этихъ словахъ и обернулась къ Джаншіеву съ тѣмъ, чтобы выразиться крайне рѣзко. Быть можетъ, она собиралась даже приказать ему немедленно вдити вонъ, но вдругъ, Богъ вѣсть, какая мысль промелькнула въ ея головѣ. Она опустила голову, вздохнула и отвернулась. И во всей фигурѣ ея было видно, что она рѣшилась сразу покориться всему, что услышитъ или увидитъ.

Джаншіевъ продолжалъ говорить тѣмъ же голосомъ, но собственно повторялъ все то же самое. Только одно замѣтила княжна, такъ какъ оно поразило ее.

Джаншіевъ намекнулъ о какихъ-то дальнѣйшихъ распоряженіяхъ своихъ, которыя указаны ему княземъ.

— Но это все будетъ не тотчасъ, а по мѣрѣ надобности, добавилъ Джаншіевъ. — И я, искренно признаюсь, желалъ бы, чтобы вы, и князь Илья Петровичъ, и «иные люди», выразительно вставилъ онъ, — своимъ поведеніемъ избавили меня отъ необходимости исполнять указанное княземъ Андреемъ Ивановичемъ.

Княжна снова быстро обернулась къ говорящему, голова ея снова поднялась и даже закинулась назадъ. Она не выдержала принятой роли.

— Прежде всего скажите мнѣ, было ли у васъ хотя словесное приказаніе батюшки говорить со мной дерзко и грубо, или вы сами рѣшаетесь на это? Если сами, то скажите по чему: по прирожденной вамъ грубости, неблаговоспитанности, или просто вслѣдствіе крайней… крайней наглости?

— Извините, княжна, если какое слово мое кажетъ вамъ грубымъ и оскорбительнымъ. Намѣренія обидѣть васъ у меня не было и быть не можетъ. Я просто человѣкъ не любящій замѣнять одни слова другими. Какъ думается, такъ я и говорю. Какъ могу я назвать, напримѣръ, поведеніе неприличное инымъ словомъ? Чѣмъ мнѣ замѣнить слово: «поведеніе» и чѣмъ мнѣ замѣнить слово: «неприличное?» Я могу сказать, пожалуй: обращеніе со своимъ крѣпостнымъ, которое «неприличествуетъ» дѣвицѣ-княжнѣ. Въ концѣ концовъ выйдетъ то же самое и, пожалуй, въ этомъ видѣ оно еще грубѣй покажется вамъ. Я полагаю, что самое лучшее тогда, если я буду просто исполнять мою обязанность, не безпокоя васъ бесѣдами…

— И своимъ посѣщеніемъ, конечно?

— Посѣщеніемъ? Извините, княжна. Я долженъ буду являться къ вамъ всякій день и въ разные часы, чтобы знать, чѣмъ вы изволите заниматься.

— Что?! воскликнула княжна.

— Точно такъ-съ. Это строжайшій указъ князя, чтобы я ежедневно навѣдывался и лично убѣждался въ томъ, что вы изволите дѣлать и какъ вы изволите проводить вашъ день. Я долженъ всякую недѣлю отсылать князю подробное донесеніе о вашемъ времяпрепровожденіи.

— Но я не позволю вамъ! Я не буду пускать васъ! Я прикажу… воскликнула княжна, но вдругъ поднялась съ мѣста, закрыла лицо руками и замерла на мѣстѣ.

Джаншіевъ поднялся тоже и выговорилъ настолько тихо, что голосъ его казался нѣжнымъ шопотомъ:

— Не гнѣвайтесь, княжна, и не тревожьтесь. Я всячески буду стараться, чтобы вамъ было оно не обидно: и буду входить сюда на одно мгновеніе, лишь бы исполнить указанное мнѣ. Войдите въ мое положеніе: я — человѣкъ нанятой, подневольный. Мнѣ деньги платятъ.

— Уйдите!.. уйдите!.. проговорила Полина.

И ей самой невольно вспомнилась почти такая-же сцена тамъ, въ Москвѣ, когда появилась у нея въ комнатѣ Устинья Савельевна.

Прошло нѣсколько мгновеній. Княжна отняла руки отъ лица и хотѣла выговорить еще громче:

— Уйдите!

Но, оглядѣвшись, увидѣла, что она одна.

Джаншіевъ исчезъ, какъ тѣнь; или она была настолько потрясена, что не слыхала его шаговъ и запираемой двери.

XXXIII.

Надъ Березопольемъ легъ какой-то гнетъ. Все будто замерло и въ усадьбѣ, и въ барскомъ домѣ. Разумѣется, Егоръ не являлся къ князю работать. Такъ прошло три или четыре дня. Илья Петровичъ рѣшился, переговоривъ съ Полиной, уѣхать, и только ждалъ увѣдомленія отъ Трубецкого изъ города, что всѣ формальности по покупкѣ имѣнія исполнены.

Княжна не удерживала братца, но объяснила, что она часто, раза три въ недѣлю, будетъ ѣздить къ нему въ Прачешное.

Въ бесѣдахъ съ сестрицей князь, отчасти шутя, но во всякомъ случаѣ съ раскаяніемъ, сознавался, что самъ все напуталъ.

— Все-таки, говорилъ онъ, — Егоръ — крѣпостной человѣкъ, а мы его сажали при себѣ, да еще романы ему читали. Да и Евгенія — дворовая горничная… Мы съ вами, сестрица, вели себя не по-княжески… Ну, вотъ намъ и нахлобучка. И дядя, ей-Богу, правъ! Будь мы помоложе, слѣдовало бы насъ обоихъ приказать посѣчь маленечко.

Однажды за чаемъ, Полина, долго молчавшая, вдругъ заговорила съ братцемъ совершенно упавшимъ голосомъ:

— Да, все это такъ. Глупо, неприлично… что угодно… Но все-таки, братецъ, я васъ попрошу…

Голосъ княжны задрожалъ, и она не договорила.

— Что угодно? Я для васъ съ крыши спрыгну.

— Я васъ попрошу, начала княжна нерѣшительно и робко, но вдругъ выпрямилась и проговорила рѣзко и даже какъ будто строго: — Я васъ попрошу сегодня послѣ обѣда вызвать къ себѣ Егора и заставить его докончить… ну, тамъ не знаю, что-нибудь… Мнѣ нужно видѣть его…

Голосъ и выраженіе лица Полины страшно поразили Илью Петровича. Его собственная фигура сразу стала такою серьезною, какою почти никогда не бывала.

Только теперь будто вдругъ понялъ или угадалъ нѣчто добродушный князь. И по своему простодушію, по своей привычкѣ говорить «что на умѣ, то и на языкѣ», онъ выговорилъ:

— Неужто же это… этакъ не спросту? Скажите, сестрица: что я — совсѣмъ оголтѣлый дуракъ? выдумщикъ я всякой чертовщины? Или и впрямь страшную загадку вы мнѣ загадали?

Княжна молчала, потупившись, но руки, державшія носовой платокъ на колѣнахъ, замѣтно дрожали.

— Сестрица, коли что этакое… Страшно даже вымолвить! Коли я, какъ песъ, брешу, скажите скорѣй, чтобы я не брехалъ! А коли все этакое воистину правда… тоже говорите, тоже душу выложите мнѣ вотъ на ладонь. Со мной можно! Говорите же: навралъ я мысленно про васъ, насочинительствовалъ?

— Нѣтъ… едва слышно выговорила княжна. — Нѣтъ…

— Что значитъ нѣтъ?.. Такъ правда?.. Случилось необычайное? Было тутъ у меня подъ носомъ, а я прозѣвалъ, не почуялъ. Чрезвычайно ваше положеніе теперешнее?.. Трагическое оно?..

— Да, воистину, братецъ, трагическое! воскликнула княжна и, приложивъ платокъ къ лицу, она слегка отвернулась.

Наступило молчаніе. Князь усиленно сопѣлъ.

— Сестрица, слезами не поможешь! выговорилъ онъ черезъ мгновеніе слегка хрипливымъ голосомъ.

Но княжна быстро отняла руки отъ лица, повернулась къ братцу и вымолвила, закинувъ голову:

— Я!? Я не плачу!

Илья Петровичъ невольно разинулъ ротъ. Это сказала не его сестрица. Это сказалъ самъ Андрей Ивановичъ, который вдругъ очутился тутъ предъ нимъ, сидящій и одѣтый въ женское платье.

— И тѣмъ лучше! однозвучно и безсмысленно выговорилъ Илья Петровичъ, а самъ думалъ:

«Ну, вижу, чѣмъ тутъ пахнетъ! Вотъ чудно! По двумъ-тремъ словамъ можно предвидѣть все, что можетъ съ человѣкомъ произойти. Дока на доку! Два Андрея Ивановича сцѣпятся здѣсь вскорости. Времяпрепровожденіе будетъ батальное!»

— Какъ же это могло случиться? выговорилъ князь вслухъ.

— Нѣтъ, ради Бога! Я говорить объ этомъ не могу! Не стану… Или стану, съ вами только, съ вами, но не теперь… Вѣдь все-таки вы будете пріѣзжать и я буду ѣздить къ вамъ. Вѣдь нѣтъ же у него приказа меня держать здѣсь взаперти?.. И съ вами, дорогой мой, я поговорю когда-нибудь по душѣ. Мало этого: вы поможете мнѣ…

— Тутъ помочь, сестрица, нельзя. Какая помощь въ этакомъ дѣлѣ быть можетъ? Тутъ положеніе безпомощное. Знаете вы сочиненіе нѣмецкаго поэта Гете, прозывается «Фаустъ»? Такъ вотъ тамъ говоритъ кто-то такой… Сдается мнѣ — самъ, господинъ Мефистофель, сирѣчь сказать, чортъ… Спрашиваетъ онъ кого-то, а можетъ быть и его кто спрашиваетъ, не упомню. Такъ вотъ спрашиваютъ: «ты, простой человѣкъ, здѣсь на землѣ живущій, можешь ли ты соединить вмѣстѣ, сочетать воду и огонь?» Такъ вотъ и у васъ то же самое. Либо огонь потухнетъ, либо вода въ паръ обратится и улетитъ. Какъ же мнѣ вамъ тутъ помочь? Тутъ призвать самого господина Мефистофеля, то и онъ ретируется. Скажетъ: «извините, это, молъ, дѣло намъ совсѣмъ неподходящее!»

Все это произнесъ князь такимъ грустнымъ голосомъ, какъ еслибы собирался плакать.

— Я знаю это сочиненіе, рѣзко и гордо произнесла княжна. — Я немножко по-нѣмецки училась. Да мнѣ моя пріятельница читать помогала. Признаюсь, много-много чего я не поняла тамъ. Но я поняла и помню хорошо одно: Фаустъ продалъ свою душу, чтобы получить все желаемое. И отъ этого все ему и далось. Ну, вотъ и я скажу, братецъ: такъ какъ я готова сто разъ прозаложить или продать свою душу, стало быть многое будетъ и мнѣ возможно. Когда вы узнаете, на что я готова, давно рѣшилась, то вы увидите, что помочь мнѣ вы можете больше Мефистофеля, а именно… деньгами, выговорила княжна.

— Деньгами?!

— Да, деньгами. Только большими деньгами, но которыя я вамъ возвращу, когда стану… когда… ну, вы понимаете… когда я буду одна, когда я буду законною наслѣдницей. Вѣдь могу же я надѣяться прожить дольше отца! Одно страшно, что онъ можетъ лишить меня наслѣдства… Но, вѣдь тогда все будетъ ваше. Онъ ни за что не отдастъ родового имѣнія въ постороннія руки. А если все будетъ ваше, то, въ числѣ прочаго, вы получите уплату моего долга.

— Не понимаю, сестрица, ничего. Деньги! Что же вы съ ними сдѣлаете?

— А понять не мудрено, братецъ. Въ три недѣли, въ мѣсяцъ, я могу очутиться въ такихъ предѣлахъ, гдѣ и вы, не смотря на ваши дальнія путешествія, никогда не бывали. И не одна… Поймите!

— Да, вотъ что! Стало быть, это очень важно? Стало быть, вы на все идете?

— На все, братецъ, хоть на преступленіе, хоть на край свѣта! выговорила княжна тихо, но въ ея голосѣ опять почудилась Ильѣ Петровичу интонація голоса ея отца.

Снова наступило молчаніе и длилось долго.

— Да, вздохнулъ князь, — есть вотъ въ галереяхъ картинныхъ батальный родъ живописи. И я вамъ доложу, что ваше приключеніе и будущее происхожденіе всѣхъ обстоятельствъ съ батюшкой-родителемъ будетъ именно времяпрепровожденіе батальное.

— Скажите, братецъ, поможете вы мнѣ, хотя бы даже черезъ недѣлю, смотря по обстоятельствамъ? Можетъ быть и черезъ полгода. Я не спѣшу. Я ничего не знаю. Когда? я не знаю! Но что когда-нибудь непремѣнно я рѣшусь на…

Княжна не договорила

— Поможете ли вы? прибавила она.

— Деньгами?! Господь съ вами! Половина того, что у меня есть — ваше, сестрица! А коли запутешествуете въ Америку, что ли, то, Богъ вѣсть, можетъ быть и я съ вами пристроюсь. Сопровождать васъ буду. Я отродясь не путешествовалъ вмѣстѣ съ другими. Признаюсь вамъ… — Князь развелъ руками. — Такъ это удивительно, такъ это поразительно! Такая это каша, что ее расхлебать будетъ мудрено. Хватитъ ли у васъ силъ? Не много ли вы на себя надѣетесь?

И въ отвѣтъ на это князь услышалъ такой неподдѣльно-счастливый смѣхъ, что невольно снова разинулъ ротъ.

Полина протянула руки братцу, пожала его руки и опять засмѣялась.

И по этому смѣху, веселому, довольному, но вмѣстѣ съ тѣмъ металлически-сухому, князь понялъ и сразу убѣдился, что до сихъ поръ положительно обманывался въ своей сестрицѣ, не зналъ ее.

— Вотъ чудно! выговорилъ онъ задумчиво.

— Да, хорошо если… этакъ вотъ… А что бы вы сдѣлали, сестрица, вдругъ серьезно спросилъ князь, — если бы нѣкто вамъ отвѣтилъ: «Я, ваше сіятельство, люблю другую, а васъ я не могу и не хочу любить?»

— Я бы тоже стала воевать и отвоевала бы у соперницы… Сначала такъ и было. Я вообразила себѣ этакое. Но оно оказалось вздоромъ.

— Отвоевать? Да… кто можетъ. Кто молодъ и уменъ. А если кто старъ и глупъ?.. задумчиво произнесъ князь.

— Ужъ не влюблены ли вы въ самомъ дѣлѣ, братецъ?

— Господь съ вами! Къ лицу ли мнѣ этакое…

Князь быстро поднялся.

— Я пойду укладываться. Мнѣ чудится, что мое пребываніе здѣсь для васъ хуже. Дядюшка будетъ зорче глядѣть, думая, что это я васъ на худое толкаю…

Княжна не отвѣтила. Илья Петровичъ вышелъ и пошелъ къ себѣ.

XXXIV.

Черезъ два дня Илья Петровичъ и шутя, и грустя, и смѣясь, и со влажными отъ слезъ глазами, но и со всякими прибаутками, простился съ кузиной и выѣхалъ въ свое новое имѣніе, гдѣ уже ожидалъ его «новый старый управитель».

Княжна одѣлась и вышла на крыльцо проводить единственнаго своего родственника, котораго любила и прежде, а теперь, за короткое время жизни вмѣстѣ, вполнѣ оцѣнила и полюбила искренно. Въ этомъ чувствѣ къ князю была не малая доля благодарности, хотя онъ, самъ того не зная, и невольно, былъ ей въ помощь. Разумѣется, въ случаѣ какой-либо катастрофы, Илья Петровичъ могъ быть сочтенъ главнымъ виновникомъ и попустителемъ невѣроятно мудренаго сочетанія обстоятельствъ. Но теперь — онъ устроитель ея счастія.

Когда князь усѣлся въ простую кибитку и послалъ ей поцѣлуй, Полина вымолвила рѣшительно:

— Послѣ-завтра же буду въ Прачешное!

— Въ какой прачешной? удивился князь и воскликнулъ: — тьфу! прости Господи! забылъ! Я къ тому времени, сестрица, названіе это замѣню другимъ. Глупое прозвище! Милости просимъ въ Ильинское, либо въ Соснополье. Тамъ сосны много. А то еще лучше — Осинополье! Въ воспоминаніе того, что я велъ себя въ Березопольѣ какъ настоящая осина.

— Нѣтъ, вы вели себя какъ ангелъ.

— Но не летящій, а спящій или зѣвающій… Прощайте.

Полина вернулась въ домъ, проводивъ глазами кибитку, и, обойдя всѣ горницы, сѣла за пяльцы, унылая и грустная. Опять казался ей этотъ домъ настоящимъ гробомъ. Отсутствіе Макара Макаровича и князя сказывалось теперь во всемъ. Но за то невдалекѣ отъ дома, гдѣ виднѣлся маленькій каменный домикъ съ окнами, выходящими въ палисадникъ, было для нея нѣчто, сосредоточивавшее на себѣ всѣ ея помыслы.

«Какъ же теперь видаться? Нельзя звать чинить всякій день какую-нибудь мелочь въ домѣ. И нельзя встрѣчаться всякій день гуляя».

И цѣлыхъ два дня послѣ отъѣзда князя, Полина промучилась съ одной мыслью въ головѣ:

«Какъ повидаться?»

На третій день она узнала отъ Дуняши нѣчто простое, но глубоко возмутившее ее. Любимица передала своей барышнѣ, что, не смотря на сильный морозъ, градусовъ въ двадцать, новый управитель приказалъ Егору, какъ простому плотнику, перечинить ворота и калитки на конномъ дворѣ.

Сердце княжны больно сжалось. Съ тѣхъ поръ, что она была здѣсь, въ Березопольѣ, въ первый разъ ей приходилось отнестись къ Егору съ жалостью, болѣть за него. И она тотчасъ поняла и догадалась, что приказаніе новаго управителя есть собственно начало предстоящаго гоненія. И, конечно, по приказу князя.

Но вмѣстѣ съ тѣмъ она невольно обрадовалась. Эта работа давала ей возможность видѣться съ Егоромъ. Полина тотчасъ же одѣлась и вмѣстѣ съ Дуняшей вышла прогуляться по усадьбѣ.

— Гдѣ онъ работаетъ? спросила она.

— Въ главныхъ воротахъ коннаго двора. Мы вотъ мимо пойдемъ, отозвалась Дуняша угрюмо.

— Что онъ — обиженъ? не слыхала?

— Я его сама видѣла. Не то чтобы обиженъ, а очень опечалился. Этотъ лѣшій объявилъ, чтобы Егоръ Ивановичъ больше не смѣлъ изъ дерева рѣзать. Сказалъ, что все это — баловничество. Да еще сказалъ: коли узнаю, что по вечерамъ упрямишься и глупство это не бросилъ, то отниму инструментъ.

Княжна ничего не отвѣчала, но, пройдя нѣсколько шаговъ, вздохнула и выговорила себѣ самой:

«Что же это будетъ?.. Стало быть спѣшить надо?»

Вопросъ этотъ относился къ тому, что пришло ей на умъ. Все это, на что рѣшалась она, все, что находила въ себѣ силу исполнить, не пугало, а лишь занимало ее, какъ посторонняго человѣка.

— Что же это будетъ? вдругъ усмѣхнулась она ядовито.

Еще за нѣсколько шаговъ отъ коннаго двора и главныхъ воротъ, Полина увидѣла Егора въ полушубкѣ, съ топоромъ и съ доской въ рукахъ. Онъ прилаживалъ доску и задѣлывалъ отбитый край.

При видѣ подошедшей княжны, Егоръ снялъ шапку, поклонился и быстро, украдкой взглянулъ ей въ лицо. Богъ вѣсть что сказалъ его взглядъ, но княжна, рѣдко въ жизни плакавшая, почувствовала, что глаза ея наполнились слезами.

Сразу отчаянная рѣшимость наполнила ея сердце. Она вдругъ приблизилась къ Егору почти вплотную, какъ никогда не приближалась, и выговорила то, о чемъ и не помышляла за мгновеніе назадъ.

— Сегодня, передъ полуночью, когда всѣ лягутъ спать, приходи ко мнѣ…

И послѣ мгновенной паузы прибавила:

— Въ столовую…

— Увидятъ, княжна… бѣда будетъ! У него тутъ же три человѣка отряжены подглядывать за всѣмъ и доносить.

— Все равно. Нужно… приходи непремѣнно… Такъ нельзя!.. надо переговорить… Надо порѣшить что-нибудь! дрожащимъ голосомъ произнесла Полина.

Егоръ молчалъ.

— Ты боишься?

— За васъ, вѣстимо. А мнѣ что же? Мнѣ одинъ конецъ.

— Все вздоръ. Надо порѣшить… Что-нибудь надумать… Приходи…

— А увидятъ, донесутъ?..

— Приходи, сдавленнымъ голосомъ, повторила Полина. — Не придешь — хуже будетъ. Меня погубишь. Я приду къ вамъ. Придешь?

— Вѣстимо, если этакъ…

Княжна отвернулась и быстро пошла домой.

Безконечно длиненъ показался обоимъ этотъ день. Но не одинаково ждали они вечера. Полина ждала того, о чемъ мечтала съ давнихъ поръ, съ юности… Все, что грезилось ой еще въ шестнадцать лѣтъ — должно было стать дѣйствительностью. Она знала, что это ночное свиданье будетъ первымъ и послѣднимъ, роковымъ для ея жизни. Она знала это, потому что твердо рѣшила, что таковымъ оно будетъ по ея волѣ, хотя бы вопреки его слабой волѣ.

И княжна была спокойна и почти холодна.

Егоръ ждалъ свиданія съ трепетомъ и ужасомъ, скитаясь по двумъ горницамъ домика, какъ узникъ въ тюрьмѣ, ожидающій минуты назначенной казни. Онъ боялся, какъ никогда въ жизни. Ему представлялось, что случатся неминуемо три вещи одна за другой… Важное по своимъ послѣдствіямъ свиданіе, на утро его истязаніе на конюшнѣ, а затѣмъ, его самоубійство.

Онъ зналъ, что послѣднее убьетъ его старуху-мать, но утѣшался тѣмъ, что если Богъ проститъ его великій грѣхъ, то они съ матерью будутъ опять вмѣстѣ…

И предстоявшее свиданье съ княжной являлось его разуму настоящею казнью…

— Конецъ! шепталъ онъ. — А я думалъ, поживу еще на свѣтѣ… Лѣтъ чрезъ десять откуплюсь отъ господъ, буду вольный, переѣду въ городъ. А вотъ оно что вышло. И самъ виноватъ. Не въ свои сани не садись. Шутка ли, что потрафилось!

Около одиннадцати часовъ ночи, когда все Березополье уже спало глубокимъ сномъ, Егоръ вышелъ изъ домика, сталъ на крыльцѣ лицомъ къ церкви, снялъ шапку и помолился. Затѣмъ онъ двинулся.

Черезъ нѣсколько минутъ, пройдя дворъ, онъ тихо вошелъ въ темный домъ. Двери изъ передней въ слѣдующую комнату были отворены. Всюду была полная тишина, только въ углу корридора раздавалось чье-то сопѣніе. Это былъ спавшій дежурный лакей. Осторожно миновавъ первую горницу, Миловановъ остановился. Сердце его стучало молотомъ.

«Охъ, не гоже…» подумалъ онъ. «Губишь себя…»

Онъ готовъ былъ повернуться и бѣжать.

Среди темноты, едва видимая фигура очутилась около него. Онъ вздрогнулъ и отступилъ.

— Это я… послышался шепотъ княжны.

Она приблизилась, взяла его за руку и тихо повлекла за, собой чрезъ притворенную дверь. Рука ея слегка дрожала. Отворивъ слѣдующую дверь, она впустила его впередъ, а сама прислушалась и вошла потомъ.

Очутившись въ рабочей горницѣ княжны, при свѣтѣ двухъ свѣчей, Миловановъ сталъ, потупившись, какъ потерянный… Ему казалось, что онъ и она творятъ что-то очень смѣшное и гибельное вмѣстѣ… А главное — не нужное…

Миловановъ почти не помнилъ, какъ очутился на маленькомъ диванѣ около княжны… Прикосновеніе ея къ его рукаву около локтя и ея взволнованный голосъ, полный страсти и тревоги — какъ бы разбудили его.

Она заговорила тихо, но отчеканивая горячо каждое слово, что имъ надо рѣшить, что дѣлать, надо спасаться, бѣжать изъ Березополья… Бѣжать обоимъ, если онъ этого хочетъ тоже.

— Хочешь ли ты? Отвѣчай же!..

— Зачѣмъ вамъ-то уходить?.. едва слышно отозвался онъ.

— Я безъ тебя жить немогу. Скажи мнѣ… скажи прямо.. Вѣдь я все-таки почти не знаю… Я прямо отъ тебя никогда ничего не слыхала… Скажи мнѣ, Бога ради, правду… любишь ли ты меня?

— Вы — княжна, помѣщица, а я…

— Это я слышала сто разъ… Говори мнѣ: могъ ли бы ты полюбить меня; еслибъ я была дворовая?.. Не противна я тебѣ, какъ дурная?.. Вѣдь я дурна и уже не молода… Говори… что же ты молчишь? Скажи. Скажи правду.

Съ трудомъ выговаривая каждое слово, отъ чувства, сдавившаго ей горло, княжна наклонилась ближе и положила руку къ нему на плечо.

— Скажи… Любишь ли? шепнула она.

— А что будетъ… Погибель ваша…

— Отвѣчай! Одно слово отвѣчай… Ну!..

— Вѣстимо вы мнѣ… Что жъ сказывать?.. Не надо…

Миловановъ потупился, сдерживая глубокое дыханіе, и согнулся, но этимъ движеніемъ невольно приблизился къ ней. Другая рука ея тихо поднялась и легла ему на плечо. Она пытливо смотрѣла ему въ лицо.

— Лжешь ты! рѣзко шепнула наконецъ княжна. — Кабы любилъ, такъ не сидѣлъ бы теперь какъ деревянный… Противна я тебѣ, а сказать это мнѣ совѣстишься…

Миловановъ вдругъ выпрямился, взглянулъ ей въ лицо вспыхнувшимъ взглядомъ и вымолвилъ:

— Ахъ, что вы говорите… Ахъ, Господи!..

И княжна очутилась вдругъ въ его порывисто и крѣпко стиснувшихъ ее объятіяхъ и прильнула губами къ его губамъ.

XXXV.

Прошла недѣля послѣ тайнаго свиданія, окончательно порѣшившаго судьбу Полины, а она не предпринимала ничего, хотя мучилась ежечасно.

Рѣшиться на чрезвычайный роковой шагъ безъ всякаго прямого повода, безъ всякаго толчка извнѣ, мудрено и мужчинѣ съ твердою волею. Нѣчто постоянно заставляетъ откладывать и ждать. Тѣмъ мудренѣе было Полинѣ, въ ея положеніи, сразу, вставъ однажды поутру, безъ всякаго насилія извнѣ, рѣшиться съѣздить къ Ильѣ Петровичу, съ цѣлью просить немедленнаго исполненія обѣщаній.

«Подожду немного»… думалось ей.

Когда она была у князя въ гостяхъ, то нѣсколько разъ собиралась спросить, сколько времени понадобится братцу, чтобы передать ей тысячъ двадцать пять взаймы, съ отдачей Богъ вѣсть когда. А Илья Петровичъ, какъ нарочно, въ разговорѣ съ Трубецкимъ по поводу плановъ его и проектовъ, раза два отвѣтилъ:

— Теперь не могу, денегъ нѣтъ. Вотъ кабы не заплатили чистоганомъ, выговорили бы разсрочку платежа, тогда были бы деньги!

И Полина не рѣшилась даже заговорить объ его обѣщаніи. Теперь, проводя весь день и вечеръ подъ какимъ-то нравственнымъ гнетомъ ожиданія чего-то; она не могла себѣ сказать, когда рѣшится на тотъ шагъ, который рѣшенъ мысленно.

Однажды утромъ, Полина, сидя за пяльцами, была вдругъ испугана какимъ-то отчаяннымъ воплемъ въ сосѣдней горницѣ. Она невольно вздрогнула, сердце замерло. Крикъ этотъ будто предсказывалъ, что случилось въ Березопольѣ нѣчто касающееся и до нея, до него, до ихъ счастія.

Она встала, быстро перешла горницу, отворила дверь въ дѣвичью и увидѣла у постели въ полулежачемъ положеніи Евгенію, которая задыхалась и, схвативъ себя за волосы, тихо стонала. Около нея стояла горничная Марѳа и старалась, очевидно, успокоить ее.

— Что случилось? выговорила княжна, быстро подходя къ горничнымъ.

Евгенія вскочила, бросилась на колѣни передъ княжной, схватила ее за платье, почти повисла на немъ и закричала, задыхаясь отъ рыданія:

— Въ солдаты!.. везутъ! Спасите его! изъ-за васъ же все!..

По нѣсколькимъ отрывочнымъ фразамъ, хотя имя не было названо, княжна догадалась, перемѣнилась въ лицѣ и зашаталась.

Овладѣвъ собой, черезъ мгновеніе, она повернулась къ Марѳѣ и приказала ей немедленно позвать къ себѣ управителя.

Вернувшись къ себѣ и опустившись на кресло близъ окошка, Полина ни о чемъ не думала. Мысли въ головѣ помутились. Все путалось и въ мысляхъ, и предъ глазами, и на сердцѣ. Она чувствовала себя среди какого-то страшнаго круговорота, гдѣ вихремъ несутся и предметы, и собственныя ощущенія.

Вмѣстѣ съ тѣмъ, гдѣ-то на глубинѣ души, поднималось какое-то странное, дикое чувство радости, что вотъ «оно случилось» и заставитъ ее сдѣлать роковой шагъ.

«Такъ и конца бы не было», думалось ей. «А теперь вотъ юнъ — конецъ! Какой-нибудь! Все-таки конецъ!»

Княжна прождала управителя довольно долго и была рада, такъ какъ успѣла немного успокоиться. Она успѣла убѣдить себя, что если Илья Петровичъ не обманетъ, то все въ ея рукахъ.

«Человѣкъ, рѣшающійся на все безъ исключенія», думалось ей, «владѣетъ обстоятельствами его окружающими. И если не погибнетъ, то побѣждаетъ. Но вѣдь безъ борьбы — та же погибель! Такъ во сто кратъ умнѣе погибнуть въ борьбѣ».

Джаншіевъ переступилъ порогъ горницы, какъ всегда спокойный, и тихо приближаясь къ ней своими степенными, беззвучно мягкими шагами, подползъ какъ змѣя. Полина была уже сравнительно спокойна и только сурова и холодна.

— Садитесь, выговорила она.

— Увольте, княжна. Мнѣ не время. Сейчасъ ѣду въ городъ. Что прикажете?

— Правда ли, я слышала, заговорила Полина и удивилась своему равнодушному голосу, — будто бы столяра Егора собираются сдавать въ солдаты?

— Точно такъ-съ. По указу князя, полученному нынѣ поутру съ гонцомъ, и указано не мѣшкая свезти въ городъ для сдачи. Сейчасъ ѣдемъ.

— Что?.. хотѣла воскликнуть Полина, но слова замерли на ея поблѣднѣвшихъ губахъ. Она только двинула ими. — Сейчасъ? выговорила она чрезъ мгновеніе.

— Точно такъ-съ. Собираемся. Лошадей закладываютъ.

— Да развѣ такъ можно? выговорила она, почти не понимая того, что говоритъ. — Развѣ это вдругъ такъ? Сейчасъ и солдатъ?

— Это дѣло простое, произнесъ Джаншіевъ умышленно любезно. — Одна формальность. Въ полдня времени — и на всю жизнь готово! А мнѣ указано княземъ расходовъ не жалѣть и чтобы въ нѣсколько часовъ все было обдѣлано. Сами знаете, у насъ въ городѣ дать кое-кому подарочекъ, то всякаго крѣпостного человѣка не только въ солдаты забрѣютъ, а хоть сквозь строй прогонятъ.

Княжна сидѣла помертвѣлая, смутно сознавая то, что она слышитъ, а Джаншіевъ говорилъ слегка наклоняясь и равнодушно тихимъ, почти ласковымъ голосомъ, какъ если бы докладывалъ ей нѣчто весьма для нея пріятное.

Затѣмъ управитель поклонился и уже двинулся къ дверямъ. Полина пришла въ себя, быстро поднялась съ мѣста и выговорила сухо:

— Мнѣ нужно послать верхового къ князю въ Прачешное. Прикажите кому-нибудь быть готовымъ.

— Слушаю-съ, отозвался Джаншіевъ и вышелъ вонъ.

Княжна сѣла, и быстро, дрожащею рукою, кое-какъ, почти безъ связи, написала Ильѣ Петровичу о томъ, что случилось, и умоляла его немедленно пріѣхать къ ней. Она кончила письмо словами:

«Вы должны спасти меня, или я лишу себя жизни. Не думайте, что это — глупая угроза! Я слишкомъ уважаю себя, чтобы такъ лгать, или пугать людей мнѣ близкихъ. Я твердо рѣшилась. Или вы поможете мнѣ, или я покончу съ собой».

Когда письмо было написано и запечатано, княжна, собиравшаяся позвать горничную, остановилась въ нерѣшительности.

«А если этотъ ненавистный азіатъ перехватитъ письмо, прочтетъ его, пошлетъ отцу? Вѣдь тогда ужъ навѣрное все погибло. Посмѣетъ ли онъ это сдѣлать? Почему же нѣтъ? Онъ понимаетъ и видитъ, въ какомъ я положеніи. Онъ за это будетъ только награжденъ».

И въ одинъ мигъ княжна подошла къ печкѣ и бросила письмо среди горящихъ дровъ. Но затѣмъ тотчасъ же она бросилась въ дѣвичью и стала кликать Дуняшу такъ, какъ еслибы въ ея горницахъ случился вдругъ пожаръ.

— Дуняша! Скорѣе! Бога ради скорѣе! кричала она, озираясь, какъ потерянная.

Дуняша была въ прихожей, но услыхала голосъ барышни и прибѣжала перепуганная. Полина схватила любимицу за плечи и выговорила:

— Дѣлай, какъ хочешь, доставай подводу, ступай на село, найми… Выѣзжай сейчасъ въ Прачешное… Скажи князю, чтобы пріѣзжалъ сюда… Скажи — я умираю… Скажи что хочешь… Чтобы сейчасъ ѣхалъ сюда… Пусть къ вечеру будетъ здѣсь, а не завтра. Къ вечеру! Поняла? Можешь?

— Слушаю-съ! Слушаю-съ! повторила Дуняша. — Будьте спокойны. Все сдѣлаю. Успокойтесь.

Любимица ея выбѣжала исполнять приказаніе, а сама Полина сѣла на ближайшій стулъ и вдругъ зарыдала…

XXXVI.

Въ первомъ домикѣ и около него творилось нѣчто необычайное. Вокругъ крылечка стояло болѣе десятка человѣкъ дворовыхъ. Одни уходили, другіе появлялись на ихъ мѣсто. При этомъ нѣкоторые заходили въ самый домикъ. Тихій говоръ, недоумѣніе и сумрачное озлобленіе были на всѣхъ лицахъ.

Въ домикѣ было спокойнѣе, чѣмъ можно было ожидать. Въ горницѣ, гдѣ была постель, лежала на ней Лукерья Егоровна, съ измѣнившимся лицомъ и какъ бы въ полузабытьи. Около нея сидѣлъ Егоръ, держа мать за руку, мертво-блѣдный, но на видъ спокойный.

Въ углу, на стулѣ, скорчившись какъ въ клубокъ, положивъ локти на колѣни и голову на руки, сидѣла Евгенія, и уже давно, не двигаясь, замерла въ этой позѣ.

Входившіе дворовые заговаривали съ Егоромъ, охали, прощались, но онъ почти не отвѣчалъ никому ни слова и только кивалъ головой. На полу, среди горницы, стоялъ ящикъ съ кое-какими вещами и узелъ.

Егоръ собрался въ полчаса времени, предполагая сдѣлать очень недалекое путешествіе. Онъ твердо порѣшилъ въ себѣ самомъ, сейчасъ же послѣ формальностей сдачи его въ солдаты, не пробовать и начала этой новой жизни, длящейся двадцать пять лѣтъ, а покончить съ собой при первомъ удобномъ случаѣ.

Единственно, что мучило его теперь, была невозможность проститься, какъ слѣдуетъ, съ матерью, такъ какъ старушка очевидно не успѣетъ окончательно прійти въ себя.

Егоръ былъ убѣжденъ, что когда мать, послѣ его отъѣзда, очнется, то, при вернувшемся сознаніи, она не выдержитъ горя и умретъ.

«Ну, что же», думалось ему, «вмѣстѣ и предстанемъ предъ. Господомъ Богомъ».

Лукерья Егоровна была однако не въ простомъ обморокѣ, а въ какомъ-то странномъ состояніи. Вѣсть о томъ, что сына ея увозятъ сдавать въ солдаты, разразилась надъ ней такъ внезапно, что старушка только чуть вскрикнула и зашаталась. Сынъ поддержалъ ее, донесъ и положилъ на кровать. И съ этой минуты Лукерья Егоровна лежала съ безсмысленно-испуганнымъ лицомъ.

Она удивленно взглядывала на секунду, потомъ закрывала, глаза и подолгу лежала не двигаясь и не глядя. На нѣсколько вопросовъ, обращенныхъ къ ней сыномъ, она только раскрывала глаза, но не отвѣчала, очевидно не понимая ни слова изъ того, что онъ говоритъ. Егоръ, между тѣмъ, каждую минуту ожидалъ появленія кого-либо отъ управителя, съ приказаніемъ собираться въ путь.

Наконецъ, среди полной тишины въ домикѣ, послышалось движеніе на крыльцѣ, какое-то оживленіе, нѣсколько голосовъ заразъ. Егоръ вздрогнулъ. Это была, очевидно, минута, разставанья.

Дверь растворилась настежь, пахнуло холодомъ, затѣмъ дверь опять заперлась. А Егоръ сидѣлъ, не оборачиваясь, неглядя, и только ожидая приказанія встать, взять вещи и выходить. Но вмѣсто этого, онъ услышалъ голосъ, заставившій его встрепенуться, вздрогнуть и сразу вскочить съ постели.

Въ горницѣ стояла сама княжна, съ измѣнившимся лицомъ, ярко, но гнѣвно сверкающими глазами.

Княжна стояла среди горницы въ такой странной, гордой позѣ, какъ еслибы пришла сюда вмѣсто управителя для какого-нибудь жестокаго, безпощаднаго распоряженія.

Егоръ, глянувъ на нее, смутился и не понималъ ничего.

Озлобленіе, сказывавшееся во всей фигурѣ княжны, было для него необъяснимымъ. Онъ не зналъ, какъ встрѣчаютъ горе и удары судьбы такія натуры, какою была княжна.

— Вели ей выйти! выговорила тихо и сухо Полина, показывая глазами на скорчившуюся въ углу фигуру Евгеніи, которая даже не замѣтила ея появленія.

Егоръ двинулся, взялъ Евгенію за плечо и не сразу могъ привести ее въ себя. Она поднялась, оглянулась мутными глазами, увидѣла стоявшую княжну и улыбнулась почти звѣрски дикою улыбкою.

Столько злобы и ненависти, столько яда было въ этой улыбкѣ, что княжна невольно отвела глаза отъ лица дѣвушки.

Егоръ шепнулъ что-то раза два. Евгенія поглядѣла на него и выговорила рѣзко:

— Ладно!

Проходя мимо барышни къ наружной двери, она опустила глаза, но поблѣднѣла, и княжнѣ показалось, что она бормочетъ чуть слышно:

— Не бывать…

Едва только дверь затворилась за дѣвушкой, княжна сдѣлала два шага впередъ и, взявъ Егора за руку, вымолвила чуть слышно, но твердо:

— Этого ничего не будетъ! Ты не будешь солдатомъ… Сдадутъ тотчасъ же, но потомъ я все раздѣлаю… Я на все пойду… Они за себя дѣйствуютъ, а мы за себя постоимъ. Посмотримъ еще, чья возьметъ. Завтра же утромъ я буду тоже въ городѣ, буду хлопотать и платить… И ничего изъ твоей сдачи не выйдетъ. Будешь ты считаться солдатомъ, но останешься на жительствѣ гдѣ-нибудь по сосѣдству. А я и солдаткой не побоюсь быть. Помни… Знай это.

— Оставьте, такъ тому и слѣдъ быть! выговорилъ Егоръ тверже. — Любить я васъ все-таки буду… Оставьте!

— Нѣтъ, не оставлю. А тутъ я пришлю къ Лукерьѣ Егоровнѣ мою Дуняшу, ходить за ней. И сама буду приходить по два раза на день и успокою ее. Она перестанетъ бояться за тебя и сразу оправится.

Княжна замолчала, глядѣла упорно въ блѣдное лицо Егора, стоявшаго передъ нею съ опущенными глазами, и какъ будто собиралась ближе двинуться къ нему, будто собиралась положить руки ему на плечи, собиралась проститься…

Но прошло нѣсколько мгновеній въ нерѣшимости… На крыльцѣ раздались голоса и кто-то брался за ручку двери… Княжна отступила сразу. Егоръ встрепенулся. Въ горницу выглянулъ кто-то изъ дворовыхъ и произнесъ громко, почти весело:

— Егоръ Ивановичъ, выходи! Управитель прислалъ. Ждетъ!

Говорившій хотѣлъ притворить дверь, но вслѣдъ за нимъ вошло еще два человѣка и, поклонившись княжнѣ, обратились къ Егору съ тѣми же словами:

— Выходи, Егоръ Ивановичъ! Это, что ли, съ собой берешь?

И они взялись за вещи.

Княжна подавила глубокій вздохъ, оглядѣлась, какъ бы не зная, что дѣлать, и наконецъ вымолвила слегка дрожащимъ голосомъ:

— Прощай, Егоръ! Не надолго.

И быстро вышла изъ домика.

Егоръ стоялъ какъ бы въ какомъ-то туманѣ, едва сознавая окружающее. Наконецъ онъ- шевельнулся, подошелъ къ матери, нагнулся, поцѣловалъ ее трижды, какъ спящую, потомъ перекрестился и двинулся на крыльцо.

Здѣсь, около подводы, набралось уже человѣкъ до тридцати дворовыхъ. Всѣ они полѣзли прощаться. Со всѣми перецѣловался Егоръ, но не понималъ, что дѣлаетъ…

Затѣмъ онъ сѣлъ въ сани, и двигаясь вдоль улицы, кланяясь и кивая головой направо и налѣво, подъѣхалъ къ дому управителя.

Джаншіевъ сидѣлъ уже въ другихъ саняхъ, и при видѣ подъѣхавшаго, велѣлъ трогать. Поѣздъ двинулся по дорогѣ къ церкви.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

I.

Въ тотъ же вечеръ, предъ полуночью, вслѣдъ за управителемъ, который повезъ крѣпостного столяра для сдачи въ солдаты, выѣхала изъ Березополья простая кибитка тройкой, а въ ней сидѣла княжна рядомъ съ братцемъ.

Илья Петровичъ явился тотчасъ по вызову своей кузины и нашелъ ее въ такомъ состояніи, что оставалось только повиноваться ей.

Полина объяснила братцу, что отъ него зависитъ сдѣлать ее счастливою на всю, жизнь или погубить тотчасъ. Она рѣшила спасти Егора отъ солдатства и скрыться вмѣстѣ съ нимъ, бѣжать и… вѣнчаться.

Отговаривать княжну было совершенно напрасно. Лицо ея и голосъ ея, все въ ней, говорило ясно, что она твердо и безповоротно рѣшила свою участь. Князь вызвался проводить ее въ городъ, чтобы помочь въ хлопотахъ, а главное достать денегъ для передачи кузинѣ, такъ какъ своихъ свободныхъ у него не было.

Княжна быстро уложилась, собравъ нѣсколько вещей въ сундукъ, и оглядѣвшись въ своей рабочей горницѣ, сказала нѣсколько смущенному Ильѣ Петровичу:

— И конечно въ этомъ домѣ ноги моей больше не будетъ… Если я его не спасу и онъ станетъ на двадцать пять лѣтъ солдатомъ, то я стану солдаткой.

На утро они были уже въ городѣ. Княжна тотчасъ повидалась съ какимъ-то чиновникомъ, и подьячій, по имени Иванъ Леонтьевичъ Скоровъ, взялся за дѣло. Князь тоже повидался кое-съ-кѣмъ изъ обывателей, которые были нужны и для противодѣйствія сдачѣ въ солдаты, и для займа крупной суммы денегъ. Княжна дорогой рѣшила, что вѣрнѣе всего — оттянуть эту сдачу и, бѣжавъ, вмѣстѣ укрыться гдѣ-либо по близости въ деревнѣ, а по полученіи денегъ отъ братца ѣхать за границу, обвѣнчавшись какъ и гдѣ придется…

Управитель былъ страшно пораженъ пріѣздомъ княжны. Онъ тотчасъ явился на постоялый дворъ и велѣлъ о себѣ доложить.

Сначала Полина думала не принимать его, но затѣмъ разсудила, что свиданіе будетъ даже полезно. Надо узнать отъ этого человѣка что-нибудь.

Джаншіевъ вошелъ на этотъ разъ въ горницу не такъ, какъ бывало въ Березопольѣ. Онъ былъ менѣе спокоенъ и не могъ скрыть своего волненія. Глаза его бѣгали, а вмѣсто обыкновенной почтительности онъ стоялъ и сидѣлъ выпрямившись и говорилъ громче и быстрѣе. Онъ, очевидно, былъ просто перепуганъ, а чѣмъ именно — Полина не могла себѣ объяснить.

Она не знала, что онъ мысленно повторяетъ одно и то же:

«Проморгалъ! прозѣвалъ! Вылетишь изъ управителей неминуемо!»

При отъѣздѣ своемъ изъ имѣнія, управитель распорядился на всякій случай, имѣя на то полномочіе, не давать лошадей и не запрягать никакого экипажа въ случаѣ приказанія княжны. Ему не пришло на умъ, что можетъ явиться Илья Петровичъ.

Войдя и сѣвъ противъ княжны, Джаншіевъ быстро, вопреки своей привычкѣ, выговорилъ:

— Прежде всего позвольте узнать, что вы желаете дѣлать? Я не вѣрю ни глазамъ, ни ушамъ. Когда мнѣ сказали, что вы прибыли, я подумалъ, что мнѣ это грезится.

— И мнѣ тоже, отозвалась княжна, — кажется, что все это происходитъ не на яву. Зачѣмъ я сюда пріѣхала — скажу вамъ прямо, такъ какъ вы, вѣроятно, все равно узнаете это чрезъ нѣсколько часовъ. Я пріѣхала съ княземъ-братцемъ всячески помѣшать сдачѣ въ солдаты несчастнаго человѣка ни въ чемъ неповиннаго и мнѣ дорогого… Поняли?.. Вы вѣроятно оклеветали его предъ моимъ отцомъ, или вмѣшивались въ то, что не подлежитъ вѣдѣнію управителя.

— Я не клеветалъ князю. Позвольте. Я былъ обязанъ доносить письменно обо всемъ. О чемъ я донесъ, вы, вѣроятно, догадываетесь… Неужели вы полагаете, что во всемъ Березопольѣ найдется хоть одинъ человѣкъ, который бы давно не зналъ, что происходитъ? Сначала никто не вѣрилъ возможности такого непристойнаго и неблагоприличнаго обстоятельства, но теперь, поневолѣ, у всѣхъ глаза раскроются.

— Тѣмъ лучше, если всѣ все знаютъ, вымолвила княжна. — Какъ бы оно удивительно и непристойно ни было, тѣмъ не менѣе все это — истина. Я не скрываюсь и буду здѣсь бороться съ вами. Я одарю большими деньгами здѣсь всѣхъ, чтобы помѣшать вашему дѣлу.

— Нелѣпо будетъ, княжна. Нельзя помѣшать. Отсрочить вы можете. Здѣсь народъ — грабители. Деньгами все можно сдѣлать. А я безъ разрѣшенія князя не могу конечно истратить больше того, что вы можете разбросать при помощи Ильи Петровича. Онъ вотъ уже теперь занимаетъ, какъ мнѣ донесли, тысячи три рублей. Если это все на сутягъ и на взятки, то, понятное дѣло, мнѣ не одолѣть. У меня съ собой всего семьдесятъ рублей. Стало быть, въ долгій ящикъ отложить вы можете, но въ концѣ концовъ все-таки ничего вы не подѣлаете. Да и кромѣ того, гонецъ мною уже посланъ сейчасъ къ князю Андрею Ивановичу, съ донесеніемъ, что вы явились сюда, спасать Милованова. А сейчасъ я пошлю другого и отпишу князю, что вы даже мнѣ, безъ всякаго стыда, совсѣмъ не по-княжески, объяснили, какъ взираете на своего крѣпостного холопа. Не извольте гнѣваться! Этакого слова никакимъ другимъ замѣнить нельзя. Да вѣдь оно же и истинно.

— Больше намъ говорить не о чемъ. Вы дѣлайте свое, а мы — свое, произнесла княжна сухо и поднялась съ мѣста.

Управитель всталъ, поклонился и быстро вышелъ изъ горницы.

Разумѣется, Полина прежде всего стала стараться повидать Егора хотя на минуту, но это оказалось совершенно невозможнымъ. Джаншіевъ буквально заперъ его въ томъ домѣ, гдѣ они остановились, и приставилъ къ нему въ караулъ двухъ мужиковъ.

Всѣ посланцы Полины вернулись съ однимъ и тѣмъ же отвѣтомъ, что доступа къ привезенному дворовому нѣтъ никакого.

Между тѣмъ Илья Петровичъ вернулся въ духѣ. Онъ уже успѣлъ занять три тысячи рублей. Черезъ нѣсколько дней ему обѣщали еще семь, а недѣли черезъ двѣ — девять.

— Стало быть, сестрица, всѣ двадцать — и все какъ по маслу. Теперь мы истратимъ всего одну тысячу на кого нужно. Потомъ выкупимъ или выкрадемъ нашего «аббата», и начнется настоящій романъ: «Безуміе отъ любви». Бѣгите, куда! хотите! Послѣ-то все, сестрица, будетъ очень мудрено. А теперь-то все просто… Главное, самую сдачу и разныя бумагописанія надо попридержать. А какъ напишутъ разныя бумажки, да подмахнутъ ихъ разныя власти да стрекулисты, дѣло будетъ много труднѣе. Въ случаѣ какого вашего путешествія, его будутъ ловить, какъ бѣглаго солдата.

На другой день и князь, и Полина убѣдились, что поступили по-ребячески. Надо было соблюсти большую осторожность. Во всякомъ случаѣ не пріѣзжать самимъ, а послать кого-либо, чтобы обдѣлать дѣло гораздо тише. Отчаянные взяточники и грабители бываютъ крайне смущены, когда ихъ заставляютъ дѣлать привычное имъ дѣло не на ихъ ладъ, слишкомъ откровенно и прямо. Одинъ изъ этихъ стрекулистовъ и заявилъ князю:

— Помаленечку да потихонечку и десять рублей радъ всякій взять, а при такомъ трубномъ гласѣ отъ сотенной откажешься. Какъ же вы тако-то кричите на всю Ивановскую: «на вотъ тебѣ двѣсти рублей!» А вы скажите на ушко: «возьми, братецъ, въ подарочекъ двадцать пять рублей», всякій предпочтетъ послѣднее. Вѣдь это всякій малый ребенокъ понимаетъ.

Однако, къ вечеру другого дня и на третій день, хотя у смущеннаго неудачей князя никто не хотѣлъ брать деньги, которыя онъ совалъ пригоршнями, онъ все-таки замѣтилъ, что дѣло ладится, потому что очевидно затягивается. Пуще всего не смутила его, а обрадовала озлобленная и тревожная фигура Джаншіева, который явился уговаривать его не поднимать позорнаго дѣла.

— Вѣдь только задержите дѣло, а сдѣлать вы ничего не можете. Князь — владѣлецъ своего холопа, а я его управитель съ довѣренностью. Что же вы можете подѣлать? Только хлопотъ мнѣ прибавите. Ну, на недѣльку отсрочите…

Князь ничего не отвѣтилъ, но подумалъ про себя:

«Какого чорта на недѣльку! Намъ только бы еще денька три-четыре — и тогда крѣпостной „аббатъ“ ускачетъ за тридевять земель вмѣстѣ со своею нареченною».

II.

На четвертый день къ вечеру на постояломъ дворѣ появился Иванъ Леонтьевичъ, главный подьячій, тоже взявшійся хлопотать по дѣлу пріѣзжихъ, и объяснилъ кратко:

— Забритъ!

Князь взволновался, попросилъ чиновника обождать и прошелъ къ сестрицѣ.

Послѣ двухъ-трехъ словъ объясненія, княжна вскрикнула, и схватилась за голову.

— Какъ?! сданъ?! воскликнула она.

— Сданъ, сестрица, сданъ! Все обдѣлано… Все подписано… Коли лобъ забритъ, стало, все кончено, на бумагѣ. Теперь коли бѣжать, такъ и шапку не снимай.

— Зачѣмъ лобъ?.. какой лобъ?.. безсмысленно проговорила Полина.

— А ужъ это завсегда! обычай! Ради именно того, чтобы не сбѣжалъ. Всѣ волосы надо лбомъ вершка на два сбриты. Оповѣстятъ. Начнутъ ловить и какъ найдутъ, шапку снимутъ — и поклонъ: ваше, молъ, солдатское служивство, пожалуйте во фронтъ, на царскую службу.

— Что же дѣлать теперь? воскликнула Полина.

— Ужъ не знаю, сестрица. Этотъ негодяй насъ перехитрилъ. Завтра на зарѣ везутъ его въ Рязань. Ужъ онъ, такъ сказать, не княжескій теперь, не Березопольскій, а. государственный человѣкъ; не крестьянинъ, а сдаточный…

— Я поѣду за нимъ…

— Куда?

— Куда его повезутъ.

Князь ничего не отвѣтилъ, вернулся къ Ивану Леонтьевичу, дожидавшемуся его, и сталъ выспрашивать подробно, какія есть средства поправить дѣло.

Стрекулистъ только ежился и отвѣчалъ на все, что дѣла пропащее, лучше бросить. По его словамъ, теперь только бѣгство осталось, но это бѣгство повело бы къ наказанію, пожалуй сквозь строй. Да не сдобровать и помощникамъ.

— Какъ то-ись? отозвался князь, и лицо его измѣнилось, стало вдругъ настолько серьезно, какъ, быть можетъ, бывало только разъ въ году. — Какимъ помощникамъ?

Чиновникъ подробно объяснилъ князю, что онъ и барышня-княжна являются какъ бы пособниками. И въ случаѣ бѣгства солдата Милованова, имъ придется тоже быть подъ судомъ.

— И что же намъ тогда сдѣлаютъ? выговорилъ князь совершенно серьезно.

— Ужъ не могу вамъ доложить! А что-нибудь очень неподходящее.

— Да вѣдь не высѣкутъ же?

— Сѣчь не станутъ, а судить — строго осудятъ. И страсть дорого обойдется. Богатому судъ — бѣда!

— Вотъ тебѣ и здравствуйте, выговорилъ князь. — Вещь глупая, а на умъ мнѣ не приходила. Вдругъ это я, князь Илья Петровичъ Березопольскій, да подъ судомъ буду! Вотъ что значитъ, все путешествовалъ по заморскимъ землямъ — самыхъ простыхъ вещей на Руси не знаю!

— Это точно-съ, прибавилъ чиновникъ, хотя князь относился не къ нему, а вслухъ разсуждалъ. — А главное дѣло, ваше сіятельство, что если васъ и не присудятъ, то все-таки засудятъ… разорятъ.

На утро, когда чуть брезжилъ свѣтъ, княжна уже собралась. Лошади были заложены. Она только ждала извѣстія, что поѣздъ съ новымъ солдатомъ двинулся въ Рязань, чтобы спустя часъ двинуться вслѣдъ за нимъ.

О приличіи и соблюденіи какихъ-либо предосторожностей, княжнѣ ни разу и на умъ не приходило. Она знала и помнила только одно: быть около Егора и стараться до послѣдней возможности спасти его и себя. Освободить его и скрыться вмѣстѣ съ нимъ куда бы то ни было, хоть въ простую деревушку — было еще возможно. А какъ только князь пришлетъ ей крупную сумму денегъ, то немедленно выправлять какіе ни на есть подложные письменные виды и выѣзжать за границу — казалось ей еще легче.

Все это представлялось княжнѣ совершенно простымъ дѣломъ. Ей даже казалось иногда, что это легко до смѣшного. Да и все легко.

Около десяти часовъ, когда княжна Прасковья Андреевна, совсѣмъ одѣтая по дорожному, сидѣла у окна и глядѣла на готовую тройку съ кибиткой, стоявшую около воротъ, вмѣсто ожидаемаго ею посланца, появилась фигура управителя.

— Зачѣмъ опять этотъ негодяй? Не пускайте его! воскликнула княжна, отчасти отъ злобы, отчасти отъ какого-то суевѣрнаго страха.

Ей будто показалось, что этотъ управитель имѣетъ власть остановить ее и не дозволить двинуться въ путь.

Она вскрикнула такимъ голосомъ, что Илья Петровичъ, бывшій въ сосѣдней горницѣ, прибѣжалъ отчасти перепуганный.

— Онъ сюда идетъ… Не пускайте его… я не хочу его видѣть! И остановить онъ меня не можетъ! Я не крѣпостная и надо мною онъ не властенъ! Никто не властенъ. Мнѣ тридцать лѣтъ. По счастью…

Но пока князь собирался выйти изъ горницы, понявъ, что дѣло идетъ о Джаншіевѣ, управитель уже снялъ шубу и появился въ дверяхъ.

— Что вамъ нужно? воскликнула Полина. — Я не желаю видѣть васъ, не желаю говорить съ вами! Извольте выйти. Уходите!

— Простите, ваше сіятельство, я исполняю долгъ свой… Я исполнялъ приказанія князя, какъ честный человѣкъ, и готовъ такъ же служить теперь и вамъ…

— Уходите вонъ! вскрикнула княжна.

— Слушаю-съ… И знаю, что кромѣ вашей ненависти ничего заслужить у вашего сіятельства не могъ. Но позвольте васъ просить прочесть сіе письмо, полученное мною сію минуту.

— Никакого мнѣ письма не нужно. Уходите вонъ.

— Убѣдительно прошу, ваше сіятельство. Это письмо отъ извѣстной вамъ женщины, Устиньи Савельевны. Въ немъ всего нѣсколько строчекъ…

И Джаншіевъ, приблизясь къ Полинѣ, протянулъ ей развернутый листъ бумаги.

Княжна отступила, и не глядя на бумагу, выговорила:

— А отъ такой женщины я и въ руки не возьму письма! Да и зачѣмъ мнѣ это…

Джаншіевъ обернулся къ князю, почтительно передалъ ему письмо и вымолвилъ:

— Такъ потрудитесь вы прочесть и передать содержаніе ея сіятельству.

Князь взялъ листъ въ руки, и едва глаза его пробѣжали нѣсколько строкъ, какъ онъ вскрикнулъ и поднялъ руки вверхъ. Лицо его измѣнилось.

— Что такое? невольно выговорила Полина, смущаясь. — Вѣдь не въ Сибирь же меня ссылаютъ? Не въ монастырь же стащутъ сейчасъ и постригутъ насильно?

— Сестрица, выговорилъ Илья Петровичъ, приблизясь и взявъ Полину за руки, — прежде всего, пожалуйте сюда, извольте сѣсть. Я бабью природу, простите… женскую… знаю. Извольте сѣсть.

Полина, недоумѣвая и уже сильно робѣя, повиновалась.

— А теперь, сестрица, извольте выслушать чрезвычайное извѣстіе.

— Монастырь?..

— Нѣтъ, сестрица! И худое извѣстіе, и пожалуй… не то что хорошее, а удивительное. Дяденька Андрей Ивановичъ, вашъ отецъ… началъ князь и запнулся. — Представьте себѣ, что вы теперь совсѣмъ полная владѣтельница и Березополья, и всѣхъ иныхъ вотчинъ. И полная распорядительница собственной своей судьбы.

— Какимъ образомъ?.. Я ничего не понимаю, тихо и уже спокойнѣе выговорила Полина.

— Поймите, сестрица, всѣ люди смертны… всѣ подъ Богомъ ходимъ…

Княжна вдругъ приподнялась съ мѣста, схватила князя за руку, взяла листъ бумаги и повернула къ себѣ. Глаза ея упали прямо на послѣднюю строчку, въ которой она прочла:

«И волею Божіею сего числа къ вечернямъ приказалъ долго жить».

— Приказалъ… выговорила Полина тихо и спокойно, какъ-бы совершенно не понимая значенія произносимаго слова.

— Да, сестрица. Скончался…

— Батюшка?.. скончался?.. снова выговорила Полина, глядя на князя, затѣмъ перевела глаза на управителя.

И только тутъ, по фигурѣ Джаншіева она сообразила и поняла то, что ей говорили, и то, что она прочла. Она выронила письмо, закрыла лицо руками и не прислонилась, а просто упала на спинку дивана.

— Ну, такъ и есть! не даромъ сажалъ! Эй! кто-нибудь!.. Воды! олухи, воды тащи! закричалъ князь на весь домъ.

Но Джаншіевъ былъ уже въ сосѣдней горницѣ и вернулся съ графиномъ и стаканомъ.

Княжна, послѣ легкаго обморока, пришла въ себя. Лицо ея было блѣдно, глаза сверкали, и она черезъ силу выговорила:

— Оставьте меня!.. Уйдите!..

Двѣ женщины постоялаго двора стали хлопотать около княжны, а Илья Петровичъ и управитель вышли въ сосѣднюю горницу.

— Что же это? Какъ же это случилось? воскликнулъ князь.

— Очень просто, отозвался Джаншіевъ. — Полагать надо, что отъ моего письма. Я все описалъ князю, что происходило. Описалъ, какъ княжна сама мнѣ почитай во всемъ призналась. И полагаю, что это все князя и уложило. Вѣдь это все не шуточное дѣло. Княжна дѣвица — и въ крѣпостного своего… А у князя ужъ былъ одинъ ударъ; ну, а второй, знаете ли, бываетъ потуже. Стало быть, такъ ли, сякъ ли, а княжна Прасковья Андреевна и вы тоже — изволили вмѣстѣ всячески постараться и на всѣ лады поспѣшествовать кончинѣ дядюшки.

И послѣ паузы Джаншіевъ прибавилъ:

— А позвольте спросить, какъ вы полагаете, княжна Прасковья Андреевна тотчасъ меня отправитъ, или я могу еще питать надежду, что я…

— Что вы?! какъ можно, господинъ Джаншіевъ! Сестрица не изъ такихъ барынь. Смѣю васъ увѣрить, что вы получите абшидъ свой или въ три шеи… минутъ черезъ десять… Какъ только сестрица въ чувства придетъ, такъ сейчасъ же чувствительно васъ отблагодаритъ.

И князь залился добродушнѣйшимъ смѣхомъ, глядя на кислую фигуру Джаншіева.

III.

Со дня извѣстія о внезапной смерти князя, отъ удара, прошло около двухъ недѣль, но за это время въ Березопольѣ не только по поговоркѣ «много воды утекло», а можно было сказать: все старое утекло — и новое, нежданное и диковинное, его замѣнило.

Въ воскресный день, около полудня, въ яркую, теплую погоду, чуть не весеннюю, благодаря оттепели, всѣ березопольцы были на ногахъ. Можно было бы подумать, что день этотъ — большой праздникъ. Въ дѣйствительности, празднество было исключительно мѣстное. Весь народъ усадьбы и села поднялся, чтобы снова встрѣчать свою владѣлицу, Прасковью Андреевну, но уже совершенно при иныхъ условіяхъ.

Барышня-княжна пробыла все это время въ Москвѣ, ради похоронъ своего отца въ одномъ изъ подмосковныхъ монастырей. И теперь она возвращалась обратно туда, куда еще недавно пріѣзжала поневолѣ, какъ въ ссылку. Но теперь ей показалось бы ссылкой и нравственной тюрьмой всякое иное мѣсто, помимо Березополья.

Сюда спѣшила она всячески, и среди сборовъ и хлопотъ, по поводу пышныхъ похоронъ отца, мало думала объ окружающемъ ее. Всѣ помыслы ея, вся душа, будто оставались въ вотчинѣ.

За эти двѣ недѣли въ Березопольѣ тоже было большое волненіе. Многіе подняли головы, многія надежды воскресли, многіе соединяли съ возвратомъ «добрѣющей» барышни Прасковьи Андреевны скорое осуществленіе давнишнихъ собственныхъ мечтаній о счастіи.

Врядъ ли когда березопольцы переживали болѣе радостные дни. Всѣ были довольны и веселы.

Въ небольшомъ флигелѣ, гдѣ когда-то столько лѣтъ прожилъ ихъ общій любимецъ и былъ вдругъ изгнанъ и замѣненъ ненавистнымъ всѣмъ человѣкомъ, снова помѣщался тотъ же Макаръ Макаровичъ. Все было въ его горницахъ въ такомъ видѣ, какъ еслибы онъ и не выѣзжалъ никогда. Не даромъ всѣ дивились и всѣ повторяли, что приключеніе съ Макаромъ Макаровичемъ кажется будто сновидѣніемъ. Какъ былъ онъ всегда, такъ и есть теперь на своемъ мѣстѣ!

Въ первомъ домикѣ по прежнему очутились вмѣстѣ ожившая отъ счастія старушка Лукерья Егоровна и ея обожаемый сынъ, выкупленный изъ солдатства.

Миловановъ былъ возвращенъ домой изъ Рязани. И что было невозможно по закону, стало совершенно возможнымъ въ силу хлопотъ княжны Березопольской и въ силу денегъ, раздаренныхъ въ губернскомъ городѣ.

Егоръ тоже сначала едва глазамъ вѣрилъ — такъ чудно повернулась его судьба. Въ ту минуту, когда онъ въ Рязани уже серьезно собирался покончить съ собой, онъ узналъ, что не только свободенъ, снова возвращается въ Березополье, но что помино этого есть и еще нѣчто. То, о чемъ онъ когда-то боялся думать, въ чемъ боялся сознаться себѣ самому, вдругъ стало общимъ достояніемъ. Сокровенная тайна стала будто извѣстна всѣмъ, и объ ней всѣ тихо перешептываются. Ей не мало дивятся. Кое-кто не вѣритъ. Но тѣмъ-не менѣе, молва бѣгаетъ и прошла уже далѣе Березополья. Молва обѣжала и губернскій городъ, и уѣздный городокъ и, наконецъ, вдругъ какъ бы перестала быть молвой. Стала дѣйствительностью, дѣломъ, всему міру извѣстнымъ.

Вернувшійся въ Березополье Миловановъ прочелъ на лицахъ всѣхъ обитателей вотчины нѣчто, что смутило его. Онъ не испугался, а ему стало стыдно, какъ будто его обвиняли въ чемъ, какъ будто онъ виноватъ въ чемъ. И эти взгляды дворовыхъ, и даже кое-кого изъ мужиковъ съ села, заставляли Милованова опускать глаза или отворачиваться.

Ему было стыдно и стыдно. И онъ не могъ внутренно рѣшить вопроса, что съ нимъ приключилось. Что свалилось съ неба: большое счастіе или большая вина? Ему чудилось, что лица его сожителей, дворовыхъ, укоряютъ его; то чудилось, что надъ нимъ всѣ насмѣхаются и заглаза всюду ругаютъ. Иногда же ему чудилось, что кое-кто говоритъ съ нимъ съ такимъ почтеніемъ, столько заискиваетъ и льститъ, что ему становилось гадко.

И въ скромномъ, прямодушномъ Егорѣ являлось мгновеньями диковинное желаніе убѣжать куда-нибудь, такъ какъ то, что онъ нашелъ въ Березопольѣ, по отношенію къ себѣ, гнетомъ легло ему на душу. Онъ чувствовалъ всею душою неестественность, ложность своего положенія.

Вслѣдствіе этого, по возвращеніи въ Березополье, онъ сказался нездоровымъ и почти не выходилъ никуда изъ дому. Но за то онъ былъ счастливъ въ другомъ отношеніи. Его мать, отъ неожиданнаго свиданія съ нимъ, ожила, въ два-три дня отправилась совсѣмъ и снова была бодра, насколько могла.

Разумѣется, Лукерья Егоровна тоже мучила сына наивными вопросами. До нея, видавшей кое-кого, дошли темные слухи, которые тревожили ее. Эти слухи казались старушкѣ чудовищными и могли опять навлечь на сына какую-нибудь бѣду, еще худшую.

Слабый отъ преклонныхъ лѣтъ разсудокъ ея не могъ совладать съ чрезвычайностью того, о чемъ ей нашептывали разныя кумушки насчетъ княжны и ея сына. И старушка изрѣдка вечеромъ начинала осторожно, издалека, намеками, пытать сына. Она думала, что приступаетъ къ этому чрезвычайно тонко и хитро, но дѣлала это, разумѣется, наивно.

Сынъ убѣждалъ старушку, что березопольцы — врали извѣстные, что этакого диковиннаго быть не можетъ. Но лицо и глаза его говорили матери ясно, что онъ лжетъ.

Но это бы еще ничего. Было иное, что смущало ее.

Старушка видѣла и чувствовала, что сынъ самъ находится постоянно въ тревогѣ, которую не можетъ побороть. Она замѣчала, что онъ иногда, по ея выраженію, мечется какъ угорѣлый, не находя себѣ мѣста. Его преслѣдуетъ что-то. Начнетъ работать, задумается и броситъ. Соберется гулять, но вдругъ злобно броситъ шапку въ уголъ и останется дома. Иногда сядетъ въ углу комнаты на стулъ, положитъ голову на руки и просидитъ какъ окаменѣлый часа два, не слыша, ея вопросовъ и не отвѣчая ни слова.

Вскорѣ послѣ вторичнаго переѣзда Макара Макаровича въ свой прежній домикъ, съ которымъ онъ сроднился, Миловановъ просидѣлъ у него цѣлый вечеръ и вернулся къ себѣ, очевидно, потрясенный до глубины души той бесѣдой, которая была у него съ Трубецкимъ. Цѣлую ночь пробродилъ онъ въ своей горницѣ и не ложился спать.

Съ этого дня онъ сталъ будто избѣгать Трубецкого. Когда управитель звалъ его къ себѣ черезъ какого-нибудь двороваго, онъ приказывалъ сказать, что ему не здоровится, и не шелъ.

Два раза Макаръ Макаровичъ самъ приходилъ къ нему. Въ первый разъ Егоръ сидѣлъ, едва отвѣчая на вопросы управителя и повѣсивъ носъ, какъ виноватый.

Въ другой разъ, заслышавъ голосъ Трубецкого на крыльцѣ, онъ кинулся опрометью въ сосѣднюю горницу, и приказалъ матери сказать управителю, что онъ хвораетъ и спитъ.

И старушка опять начала хворать отъ тревоги, боязлива глядя на ликованіе березопольцевъ. Имъ хорошо! А ей чудилось, что уже идетъ бѣда и много худшая. Спокойно и безбоязненно размыслить и обсудить это диковинное дѣло, о которомъ нашептывали ей кумушки и которое случится по возвращеніи княжны — она была совершенно не въ состояніи.

Еслибы Лукерьѣ Егоровнѣ сказали, что сынъ ея будетъ не нынче — завтра царемъ въ какомъ-нибудь «нѣкоторомъ царствѣ, не нашемъ государствѣ» и что къ нему не нынче — завтра явятся посланцы въ золотыхъ кафтанахъ просить его ѣхать на царство, то быть можетъ она была бы менѣе поражена. О такихъ оказіяхъ въ жизни «Иванушекъ-дурачковъ» она слыхала, а такого случая, о какомъ перешептываются березопольцы, еще не видано и не слыхано.

IV.

Помимо Миловановыхъ, было тяжело еще одному существу среди ликованія въ Березопольѣ.

Въ одной изъ горницъ барскаго дома, гдѣ когда-то помѣщалась Дуняша, теперь уѣхавшая съ барышней въ Москву, лежала на постели трудно-больная.

Докторъ изъ уѣзднаго города навѣщалъ больную каждые два дня, но уѣзжалъ всегда покачивая головой и объясняя пожилой Марѳѣ, что дѣло плохо совсѣмъ…

Больная была Евгенія.

Захворала она очень просто. «Застудилась», какъ говорили во двору. Дѣйствительно, Евгенія простудилась и лежала въ горячкѣ, была безъ сознанія въ продолженіе пяти дней, потомъ пришла въ себя, но оставалась въ такомъ положеніи, что врачъ не могъ сказать, поправляется ли дѣвушка, или близится къ смерти.

И только теперь, когда уже ждали возвращенія княжны изъ Москвы, Евгеніи стало нѣсколько лучше. Но ее едва возможно было узнать, настолько перемѣнилась и исхудала она.

Больную многіе навѣщали. Раза два кое-какъ пришла къ ней и Лукерья Егоровна. Она бы могла бывать и чаще, но не ходила по особой причинѣ.

Каждый разъ Евгенія, плача и цѣлуя старушку, умоляла ее попросить къ ней Егора Ивановича. Но старушка обѣщать не могла, такъ какъ Егоръ наотрѣзъ отказался повидаться съ Евгеніей. Онъ поручилъ матери сказать дѣвушкѣ, что всему прежнему наступилъ конецъ, что и думать нечего о томъ, о чемъ прежде были у нихъ разговоры.

Егоръ совершенно не зналъ, такъ же какъ и всѣ березопольцы, какимъ образомъ заболѣла дѣвушка. Болѣзнь ея пришла не просто, но Евгенія одна знала, какъ заболѣла.

Въ тотъ день, когда въ Березополье пришло извѣстіе, что князь Андрей Ивановичъ скончался, что княжна — самостоятельная владѣлица всего состоянія, что Егоръ Миловановъ уже возвращается изъ Рязани и, конечно, не будетъ солдатомъ, а въ скоромъ времени все Березополье ахнетъ отъ того, что произойдетъ, — Евгенія не выдержала…

Одинъ недавній случай смерти въ усадьбѣ пришелъ ей на умъ. Поздно вечеромъ Евгенія отправилась въ баню и, переждавъ пока нѣсколько запоздавшихъ дѣвушекъ вымылись, одѣлись и ушли, объявила, что хочетъ тоже мыться.

Оставшись одна и пролежавъ около получаса на полкѣ въ духотѣ и жару пара, она совершенно потная выбѣжала на морозъ и среди полной тьмы ночи легла въ снѣгъ. Не двигаясь, пролежала она тутъ въ сугробѣ до тѣхъ поръ, пока не окостенѣла совершенно. Тогда черезъ силу вернулась снова въ баню, кой-какъ, одѣлась, двинулась въ барскій домъ, но уже по дорогѣ почувствовала себя будто схваченною въ тиски. Съ ней начало твориться что-то невѣроятное. Не дойдя нѣсколькихъ шаговъ до крыльца, она свалилась среди двора. Здѣсь, случайно, тотчасъ увидѣли ее и въ состояніи полуобморока перенесли въ горницу Дуняши.

На другой день она была уже при смерти. Но объ этомъ никто не зналъ. Миловановы тоже не знали. Пріѣхавшій Макаръ Макаровичъ увидѣлъ дѣвушку, понялъ все и погналъ верхового въ городъ за докторомъ…

Теперь выздоравливающая Евгенія стала совсѣмъ другою дѣвушкой. Она сама чувствовала, что жизнь, возвращаясь къ ней, находитъ ее не тою же… Одна болѣзнь прошла, но явилась будто другая. И эта другая болѣзнь — душевная — припадками злобы и отчаянія хватаетъ ее за горло, стучитъ въ вискахъ, заставляетъ порывисто крѣпкими ударами биться ея сердце. Если это не болѣзнь, думалось дѣвушкѣ, а сильное человѣческое чувство, то его надо назвать дьявольскимъ наущеніемъ.

Сначала у Евгеніи чередовалось два чувства. То озлоблялась она, то приходила въ отчаяніе, начинала плакать, и наплакавшись до сыта, снова приходила она въ какое-то ожесточеніе, садилась на постель, дико озиралась въ горницѣ, мысленно грозилась, мысленно рѣшалась на такое дѣло, которое конечно и самое княжну и всѣхъ березопольцевъ перепугало бы на смерть. Но затѣмъ снова наступало отчаяніе, слабость и горькія слезы.

Наконецъ насталъ и день торжественной встрѣчи княжны. Посланцы, поставленные на дорогѣ Трубецкимъ, какъ когда-то прежде, должны были его извѣстить по крайней мѣрѣ за полчаса до появленія поѣзда изъ Москвы. Но разница была та, что теперь человѣкъ двадцать на лошадяхъ вызвались сторожить поѣздъ.

Въ церкви, мимо которой надлежало ѣхать княжнѣ, священникъ и причтъ ждали въ полномъ облаченіи, чтобы послѣ встрѣчи отслужить въ храмѣ молебенъ. Вокругъ храма толпилась куча народу, но вся громада, по приказанію Макара Макаровича, осталась ожидать княжну близъ барскаго дома.

И снова все населеніе, отъ мала до велика, за исключеніемъ младенцевъ и дряхлыхъ стариковъ, было на ногахъ, разодѣтое по праздничному, а главное съ праздничными лицами.

Только двое обывателей, на все Березополье, здѣсь не присутствовали. Больная Евгенія и совершенно здоровый, но душевно хворающій Егоръ Миловановъ. Два раза посылалъ къ нему Макаръ Макаровичъ сказать, что ему болѣе всѣхъ приличествуетъ быть съ другими при встрѣчѣ княжны. Но Миловановъ не отвѣтилъ посланному ничего.

Лукерья Егоровна тоже была около барскаго дома, стояла рядомъ съ Макаромъ Макаровичемъ, но задумчивая, тревожная, печальная, съ мыслями о сынѣ, который упрямо остался дома.

А самъ Егоръ сидѣлъ у окна, которое выходило на улицу. Изъ него хорошо была видна вся дорога къ храму, гдѣ двигался взадъ и впередъ народъ.

Миловановъ былъ блѣденъ, глаза его лихорадочно горѣли. Онъ то садился къ окну, то вставалъ, ходилъ, почти метался по маленькой горницѣ и снова садился. Что съ нимъ происходило, онъ самъ не зналъ. И только одна мысль ясная одолѣвала его: желаніе бѣжать, желаніе спастись отъ того, что представлялось ему не бѣдой, а чѣмъ-то худшимъ, ибо непонятнымъ и чудовищнымъ…

Бѣгство какъ можно подальше отъ Березополья — теперь еще яснѣе представлялось ему какъ единственное спасеніе. Изрѣдка онъ бралъ себя за голову и произносилъ шепотомъ:

— Мучительство!.. Истинное мучительство!.. Ужъ лучше бы въ солдатахъ быть.

Наконецъ на дорогѣ отъ храма показалась темная, сплошная толпа, двигавшаяся къ усадьбѣ, и среди нея шагомъ ѣхавшій экипажъ.

Миловановъ увидѣлъ, вздрогнулъ и отошелъ отъ окошка въ глубину горницы, какъ если бы ему представилось что-то страшное.

И вдругъ дикая и нелѣпая мысль пришла ему въ голову:

«Что еслибы въ эту минуту по дорогѣ шло похоронное шествіе? Что еслибы хоронили ее, княжну Прасковью Андреевну? Было ли бы это лучше? Для него?»

И на это Егоръ отвѣтилъ себѣ просто и искренно, а потому — вѣрно.

— Оно было бы проще, прошепталъ онъ, стоя въ углу горницы и боясь даже взглянуть на гудѣвшую толпу и на проѣзжавшій шагомъ возокъ, гдѣ сидѣла княжна Прасковья Андреевна.

V.

Миловановъ былъ тотчасъ же вызванъ въ княжнѣ и черезъ два часа вернулся смущенный, но не тревожный… На слѣдующее утро онъ снова ушелъ къ барышнѣ, пробылъ у ней весь день и вернулся къ матери спокойно радостный, счастливый. Съ этого дня онъ безвыходно сидѣлъ въ барскомъ домѣ.

Такъ прошла недѣля послѣ пріѣзда барышни Прасковьи Андреевны, а въ Березопольѣ вдругъ снова все стало готовиться къ отъѣзду и къ проводамъ.

За это время жизнь въ вотчинѣ шла на особый ладъ. Въ барскомъ домѣ было ликованье. Безмѣрно счастливая и радостная владѣлица вліяла, очевидно, на своихъ окружающихъ. За то среди дворовыхъ замѣтна была угрюмость, недовольство, почти ропотъ. Село относилось безстрастно и безучастно, но и тамъ нѣкоторые крестьяне поумнѣе сходились и толковали о томъ, что лихая бѣда повисла надъ головами.

Всѣмъ въ Березопольѣ, отъ мала до велика, было извѣстно, что на дняхъ рѣшился очень важный вопросъ. «Важнѣющее» дѣло было, какъ говорится, рѣшено и подписано. Всѣ это знали, всѣ между собой говорили объ этомъ, но не громко, не открыто. Всякій дѣлалъ видъ, что ничего не знаетъ. Казалось, что дѣло идетъ о чемъ-то противозаконномъ, о замышляемомъ преступленіи, въ которомъ каждый чувствовалъ себя пособникомъ.

Березопольцы, дворовые и крестьяне, уже болѣе недѣли какъ знали диковинное рѣшеніе, принятое ихъ владѣлицей-княжной. И это былъ уже не слухъ.

А владѣлица-княжна и дворянка стариннаго рода, съ трудомъ поборовъ упорство своего возлюбленнаго, его смущеніе и робость предъ роковымъ и диковиннымъ шагомъ, поборовъ равно безсмысленный ужасъ его старухи-матери, твердо и окончательно рѣшилась сочетаться бракомъ со своимъ собственнымъ крѣпостнымъ столяромъ.

— Не видано и не слыхано!.. ахнули березопольцы.

— Срамъ и противозаконіе, шепнулъ батюшка.

Но съ тѣхъ поръ, что вѣсть объ этомъ, какъ о дѣлѣ повѣшенномъ, обѣжала Березополье, ни барышня-княжна, ни самъ Миловановъ не показывались почти никуда. Ихъ было не видно.

— Стыдно-ста въ люди глаза показать!

Княжна не выходила изъ дому, даже не прогуливалась, какъ прежде, по двору и по дорогѣ. Миловановъ предъ полуднемъ быстрыми шагами проходилъ изъ флигеля въ барскій домъ и возвращался только поздно вечеромъ. Раза три и его старушка-мать черезъ силу проковыляла къ барышнѣ и тоже пробыла у нея нѣсколько часовъ. Одинъ разъ сама княжна явилась въ гости къ Лукерьѣ Егоровнѣ.

Прямо открыто ничего не было повѣщено рабамъ княжны Прасковьи Андреевны, но всѣ знали, что диковинное дѣло рѣшено безповоротно. Когда ждать свадьбы и будетъ ли пиръ горой, объ этомъ конечно никто не говорилъ.

Толковали все больше объ одномъ: коли Егоръ станетъ бариномъ, то что изъ этого будетъ? Человѣкъ онъ добрый, ласковый, разумный, тихій. Да вѣдь это въ прежнемъ состояніи. А каковъ онъ будетъ, какъ бариномъ станетъ?

Затѣмъ прошелъ слухъ, что свадьбы никакой не будетъ въ вотчинѣ, что барышня собирается уѣзжать въ Москву вмѣстѣ со своимъ нареченнымъ и отпразднуетъ свое бракосочетаніе въ столицѣ. Кто говорилъ, что женихъ и невѣста стыдятся своихъ людей, затѣявъ неслыханное дѣло; а кто говорилъ, что княжна должна ѣхать въ столицу просить разрѣшенія царскаго выходить замужъ за своего холопа.

Говорили тоже, кто поглупѣе, что прежде всего надо сдѣлать Егора дворяниномъ, а потомъ уже за него замужъ выходить. Другіе, поумнѣе, объясняли, что дворяниномъ сдѣлать Егора нельзя. На это нуженъ царскій указъ. А захочетъ ли царь этакое сдѣлать?

Толковъ и пересудовъ было, конечно, много, но все сводилось къ одному: къ извѣстію вѣрному объ отъѣздѣ княжны со своимъ нареченнымъ.

Вскорѣ на барскомъ дворѣ уже таскали въ переднюю уложенные сундуки, уже толковали о подводахъ и о подставахъ по Рязанской дорогѣ.

Но если на дворѣ шелъ говоръ таинственный и осторожный, иногда тайный ропотъ, а въ числѣ дворовыхъ были угрюмыя и озабоченныя лица, то въ барскомъ домѣ происходило совершенно обратное.

Въ домѣ жили на прежній ладъ, какъ жилось когда-то, до смѣщенія Макара Макаровича и назначенія новаго управителя.

Князь Илья Петровичъ снова жилъ безвыѣздно у сестрицы. Макаръ Макаровичъ снова являлся со своей флейтой. Вмѣстѣ съ ними снова съ утра до вечера бывалъ тутъ Миловановъ, но уже никто не называлъ его Егоромъ безъ прибавленія «Ивановичъ».

Тутъ все пошло по старому — весело и много веселѣе, радостнѣе, чѣмъ прежде.

Наконецъ, однажды вечеромъ дворовые вдругъ узнали, что Егоръ Миловановъ вмѣстѣ съ матерью и Макаромъ Макаровичемъ выѣхалъ въ ночь по Рязанской дорогѣ. На другой день было приказано закладывать и подавать карету княжны, которая выѣзжала тоже, вмѣстѣ съ братцемъ.

О проводахъ не было никакого распоряженія, спросить было не у кого за отсутствіемъ управителя, какъ бы тайкомъ выѣхавшаго вдругъ. И не имѣя къ кому обратиться за разъясненіями, березопольцы сразу почувствовали себя какъ-то непривычно, въ мудрено-ложномъ положеніи, и ходили какъ въ воду опущенные.

Около полудня изъ вотчины выѣхалъ возокъ, въ которомъ сидѣла княжна и князь Илья Петровичъ, а за ними кибитка, въ которой была Дуняша.

Отъѣздъ этотъ, видѣнный десяткомъ людей вблизи и полсотней людей издали, былъ какой-то странный. Всѣ покачивали головами и вздыхали.

— Не княжеское дѣло затѣяла — не по княжески и изъ вотчины уѣзжаетъ! рѣшили дворовые.

Экипажъ владѣлицы скрылся, изъ глазъ немногихъ проводившихъ ее, и надъ Березопольемъ на нѣсколько дней будто опустилось и нависло какое-то невидимое, но ощущаемое всѣми, облако, или темная пелена будто покровомъ прикрыла всѣхъ и все въ усадьбѣ. Но покровъ этотъ былъ чудной. Нежданные, на всѣхъ лицахъ, растерянность, недоумѣніе и стыдъ. Всѣ будто совѣстились, всѣ будто пережили какой-то стыдъ и незаслуженную обиду.

По отъѣздѣ владѣлицы, а равно и любимца-управителя, во всей вотчинѣ наступила мертвая тишь. Всѣ обыватели будто дали себѣ слово ходить медленно, какъ можно меньше говорить и не ухмыляться. Барскій домъ, опустѣлый, стоялъ запертый, но къ этому березопольцы давно привыкли. Пустота и тишь во флигелѣ управителя, такая же тишь въ первомъ домикѣ — вотъ что какъ будто дѣйствовало на всѣхъ.

Единственнымъ мѣстомъ, гдѣ сказывалась жизнь, былъ ткацкій корпусъ, но и тамъ все не ладилось и все не клеилось. И работа шла черезъ пень-колоду, и говору не была обычнаго, не только смѣху. Только разъ пошутилъ кто-то:

— Ай да баринъ будетъ у насъ! Стамесочный!

Разумѣется, теперь только и было говору и соображеній, что о будущемъ возвращеніи владѣлицы, уже замужней, и новаго барина, котораго повезли производить въ купцы ли, въ дворяне ли. Но когда надо ожидать пріѣзда господъ — никто не зналъ, даже и приблизительно. Объ этомъ не было никакихъ слуховъ. Никто ничего не зналъ и предполагать даже не могъ.

Наконецъ чрезъ мѣсяцъ ожиданья въ Березополье вернулся Макаръ Макаровичъ съ Лукерьей Егоровной, а съ ними и горничная Дуняша. На всѣ вопросы и опросы они не пожелали ничего отвѣчать…

— Обождите малость — все узнаете, отзывался Трубецкой сумрачно.

VI.

Все, что когда-то въ большомъ и уныломъ Березопольскомъ домѣ грезилось въ мечтахъ ссыльной княжнѣ Полинѣ и казалось лишь волшебною сказкою, безсмысленною по своей несбыточности, стало теперь дѣйствительностью. И все совершилось просто, такъ просто, что изумляло ее самое.

Она забывала, или просто не сознавала, что очень мудреное дѣло совершилось лишь только благодаря ея собственной сильной волѣ, унаслѣдованной отъ предковъ.

Правда, она смутно упрекала себя въ томъ, что между ея грезами о счастьи и этимъ достигнутымъ счастіемъ произошло какъ бы нравственное убійство. Умеръ отецъ, сраженный ея поступками. Полина не обманывала себя, сознавалась мысленно, что ускорила смерть отца и была причиной, прямою, а не косвенною, вторичнаго удара, отъ котораго князь умеръ. Умысла не было у нея — и этимъ она утѣшалась, но все-таки считала себя неумышленно-виновною.

Въ захолустномъ городишкѣ, гдѣ она узнала о внезапной смерти князя, она не могла ощутить сильнаго горя. Эта смерть слишкомъ измѣняла ея собственную судьбу и помогала достиженію того, что считала она своимъ единственнымъ счастьемъ на землѣ.

Въ Москвѣ на похоронахъ она искренно оплакивала отца и, конечно, предпочла бы, чтобы отецъ былъ живъ, но съ условіемъ, чтобы онъ согласился на ея бракъ. А сочетаніе того и другого вмѣстѣ было невозможно.

Вернувшись въ Березополье и намекнувъ о своемъ бракѣ съ собственнымъ крѣпостнымъ, Прасковья Андреевна увидѣла настоятельную необходимость тотчасъ же уѣхать и подальше отъ тѣхъ мѣстъ, гдѣ этотъ бракъ казался всѣмъ чудовищнымъ дѣломъ. Она понимала, что повсюду, только не тутъ у себя, этотъ бракъ и это счастіе будутъ имѣть совершенно другой характеръ. И чѣмъ дальше, не только отъ Березополья, но и даже отъ родины, тѣмъ легче, тѣмъ радостнѣе будетъ ея существованіе.

Дѣйствительно, уже въ Москвѣ она почувствовала себя подъ меньшимъ гнетомъ окружающихъ. Дворня московскаго дома, хотя тѣ же березопольцы, глянула на нареченнаго своей княжны какъ-то иначе. И для нихъ это былъ Егоръ, крѣпостной столяръ; но въ качествѣ городскихъ жителей, много чего видавшихъ, и много къ чему привыкшихъ, они, очевидно, были менѣе поражены. А главное, они не стыдились, ни за свою княжну, ни за себя.

Въ Москвѣ княжна пробыла недолго. Конечно, не видѣлась ни съ кѣмъ и никого не принимала. Она узнавала только стороной, въ какой ужасъ пришла при вѣсти объ ея бракѣ та среда, въ которой она родилась и провела всю жизнь. Но такъ какъ Полина ограждала себя отъ всѣхъ знакомыхъ и дальней родни, запретила даже Ильѣ Петровичу передавать себѣ всѣ толки и пересуды, которые ходили по столицѣ, то она чувствовала себя сравнительно легче, чѣмъ въ Березопольѣ.

На первыхъ же порахъ, разумѣется, возникли затрудненія къ ея браку. Ни одинъ изъ московскихъ священниковъ не рѣшался вѣнчать княжну съ ея собственнымъ крѣпостнымъ, боясь отвѣтственности.

Раздраженная неожиданнымъ препятствіемъ, княжна, съ чисто женскою односторонностью, устремила всѣ свои силы на его преодолѣніе — и совершенно упустила изъ виду обстоятельство громадной важности, которое не приходило въ голову и князю Ильѣ Петровичу, по врожденной добродушной его безпечности и незнанію формальностей.

Разумѣется, послѣ нѣкоторыхъ хлопотъ нашли такой храмъ, гдѣ священникъ согласился обвѣнчать княжну Березопольскую съ дворовымъ. Священникъ этотъ согласился очень легко, такъ какъ приходъ его былъ бѣденъ и потерять его было бы не большой бѣдой, а сумма, которую ему предлагали, для него была громадная: двѣ тысячи рублей. На это можно было купить очень порядочный домъ въ томъ же кварталѣ.

Послѣ вѣнчанія, не смотря на всякія хлопоты Ильи Петровича предъ властями, — возникло новое затрудненіе: полученіе вида на выѣздъ за-границу. Но благодаря такой же суммѣ денегъ, документъ былъ выправленъ, и въ немъ были прописаны имена Милованова и его законной жены безъ указанія ихъ званія.

Чиновникъ, обдѣлавшій все, получившій себѣ тысячу рублей и болѣе тысячи, якобы, для раздачи другимъ лицамъ, поступилъ относительно Миловановыхъ весьма добросовѣстно. Онъ предупредилъ тотчасъ Полину, что, при возвращеніи въ Россію, она наживетъ себѣ много хлопотъ, сдѣлавшись сама крепостною… на казенной бумагѣ.

Когда Полина пожелала разъяснить дѣло, то чиновникъ самъ отчасти сбился съ толку, находя этотъ казусъ такимъ мудренымъ, что его рѣшить по законамъ совершенно невозможно. Выходило, что бывшая княжна Березопольская, нынѣ госпожа Милованова, становится собственною своею крѣпостною, если не теряетъ своихъ дворянскихъ правъ на владѣніе имуществомъ. Въ случаѣ же потери этихъ правъ, она становилась государственною крестьянкой или того хуже — крѣпостною своихъ наслѣдниковъ, ближайшихъ родственниковъ, имѣющихъ права на ея имущество.

Исходъ былъ одинъ и очень простой, но къ несчастію уже утраченный. Надо было ранѣе спохватиться. Слѣдовало прежде брака дать Милованову отпускную, сдѣлать его вольнымъ, приписать въ городскіе мѣщане, или въ купцы. Теперь же это стало невозможно. Теперь Полина не могла выдать такого рода документъ и подписать его именемъ Миловановой, а подписаться, какъ княжна Березопольская, она уже потеряла право. Оставалось только одно: при будущей продажѣ Березополья выговорить, чтобы новый помѣщикъ-пріобрѣтатель, при совершеніи самой купчей, непремѣнно далъ отпускную дворовому Милованову.

Но главный вопросъ оставался все-таки вопросомъ и неразрѣшимымъ: сохраняла ли теперь Полина дворянскія права на свое имущество, можетъ ли она считаться владѣлицей крѣпостныхъ душъ, будучи сама крѣпостною по мужу. Князь Илья Петровичъ наводилъ справки въ Москвѣ, но ничего не добился. Власти только разводили руками.

Многіе изъ властей совѣтовали князю уговорить сестрицу Прасковью Андреевну оставаться въ Москвѣ, чтобы разъяснить все это дѣло и узаконить свое положеніе. Полина сначала рѣшилась было, но потомъ какая-то необъяснимая суевѣрная боязнь строгихъ распоряженій новаго императора заставила ее спѣшить покинуть скорѣй и Москву, и Россію.

Ей все чудилось, что кто-то или что-то изъ Петербурга, вдругъ отниметъ у нея съ трудомъ добытое счастіе. Ей казалось, что разъ за предѣлами Россіи, она скорѣй и легче устроитъ все. А главная надежда ея была та, что князь Илья Петровичъ явится якоремъ спасенія. Онъ, какъ ближайшій наслѣдникъ, можетъ со временемъ, при бѣдѣ, предъявить свои права на все ея имущество, но при этомъ, конечно, не ограбитъ своей пріятельницы-сестры. И если даже предполагать, что князь теперь — уже чрезъ одинъ ея бракъ сталъ по закону полнымъ собственникомъ всего, то конечно выплатитъ ей все со временемъ что слѣдуетъ, а Милованову дастъ отпускную на волю.

Если бы не Илья Петровичъ, то Полина, конечно, постаралась бы до выѣзда узаконить свое новое общественное положеніе; но «троякій якъ», являвшійся по закону ея грозою, не внушалъ ей никакого страха, а внушалъ одно полное довѣріе.

Самъ Илья Петровичъ соглашался съ мнѣніемъ сестры: бѣды нѣту!

И едва только очутился въ рукахъ Полины документъ, въ которомъ она значилась законною женою любимаго человѣка и съ которымъ она могла покинуть Россію, какъ тотчасъ же Миловановы сѣли въ дорожную карету и покатили на почтовыхъ по Смоленской дорогѣ.

Теплая, чудная весна пошла имъ навстрѣчу.

Граница Россійскаго государства, которая была еще недавно такъ близко, теперь, уже на памяти Полины, отдалилась. Но она, какъ и многіе россіяне, еще привыкла смотрѣть на Литву и Польшу какъ на отдѣльный, заморскій, хотя родственный, но чужой край.

Черезъ двѣ недѣли спѣшнаго и утомительнаго пути, Миловановы уже въѣхали въ Варшаву, и, отдохнувъ дня три, тотчасъ двинулись далѣе. А ровно черезъ три недѣли, въ тотъ же день, въ который выѣхали они изъ Москвы, они переѣзжали границу Прусскаго королевства. Здѣсь была та же Польша, но они, миновавъ заставу съ прусскими значками, прусскими солдатами и чиновниками, очутились внѣ предѣловъ русской власти. А это для Прасковьи Андреевны было счастьемъ. Переѣздъ русской границы имѣлъ огромное вліяніе и на ея спутника. Миловановъ, до сихъ поръ чувствовавшій себя, особенно, въ Москвѣ, а. отчасти и въ пути, въ какомъ-то ему самому необъяснимомъ состояніи виноватости, потерянности и гнета отъ вѣчныхъ опасеній, вдругъ почувствовалъ себя свободно, вполнѣ счастливымъ, потому что вполнѣ спокойнымъ. Онъ иначе смотрѣлъ, иначе говорилъ. Переѣхавъ границу, онъ перекрестился и вымолвилъ:

— Слава Тебѣ, Господи! Вотъ теперь я счастливъ. И теперь я не боюсь и не стыжусь любить тебя. Теперь я знаю — меня у тебя не отымутъ! Вѣдь ты вѣрно сказываешь, что здѣсь нѣтъ крѣпостныхъ — всѣ свободны?

И съ этой минуты Полину ожидало новое счастіе, заключавшееся въ томъ, что ея мужъ неожиданно преобразился, выросъ на цѣлую голову, глядѣлъ, говорилъ и даже двигался какъ-то иначе.

Тамъ, въ Москвѣ и въ дорогѣ, Полину коробило отъ того, что рядомъ съ собой она видѣла человѣка страстно ею любимаго, а между тѣмъ по виду, по всему — не ровню ей. Этотъ человѣкъ, котораго она называла мужемъ и Юріемъ, какъ бы продолжалъ быть ея крѣпостнымъ; не желая, или не имѣя возможности подняться до нея, онъ унижалъ ее. Онъ ѣхалъ не съ женою, а съ барыней-помѣщицей. И то, что видѣла поневолѣ Полина, возмущало ее, оскорбляло, а главнымъ образомъ — печалило… до тайныхъ слезъ, на которыя она однако была скупа. Въ иныя минуты она дороги дала бы, чтобы этотъ человѣкъ поссорился, побранился съ ней, разбранилъ бы ее, хотя бы даже обидѣлъ ее — и тѣмъ сравнялся бы съ ней. А онъ между тѣмъ былъ такимъ же, какимъ когда-то приходилъ въ ея горницу чинить мебель, умышленно сломанную ею. И то, что видѣла и чувствовала, Полина, грызло ея сердце. Полное счастіе немыслимо при такихъ отношеніяхъ, въ какія поставилъ было себя съ ней ея мужъ.

И вотъ, миновавъ границу, очутившись внѣ предѣловъ Россіи, внѣ власти русскихъ законовъ, Полина, благодаря виду своего Юрія, почувствовала себя сразу безумно счастливою. Около нея очутился вдругъ не крѣпостной и не дворовый столяръ, а мужъ, который, казалось ей, сразу сравнялся съ ней и сразу сталъ любить ее вдвое болѣе.

— Вотъ теперь ты мнѣ жена, сказалъ онъ. — Теперь это правда, а не скоморошество. Теперь насъ не разлучатъ. Я могу любить тебя, не опасаясь, что завтра на утро ты опять станешь княжной Березопольской, а я столяромъ Егоромъ.

И это удивительное преображеніе, случившееся сразу съ Миловановымъ, сказалось даже въ мелочахъ. Онъ тотчасъ же взялъ на себя, безъ всякихъ просьбъ со стороны жены, совершенно безсознательно всѣ хлопоты и распоряженія въ дорогѣ.

На первой же станціи въ Пруссіи, гдѣ мѣняли лошадей и приходилось объясняться съ нѣмцемъ-почтаремъ и мѣстными обывателями, Миловановъ, не понимая ихъ и не говоря ни слова по-нѣмецки, все-таки распорядился. А главное, онъ держалъ себя добродушно-важно, и всѣ, кто видѣлъ его тутъ, дивились, какой удивительный красавецъ, но и какой добрый этотъ русскій бояринъ.

А Полина, глядѣвшая на его статную и красивую фигуру, распоряжавшуюся перекладкой лошадей, вдругъ ощутила внутренно, что на сердце ея хлынуло какое-то восторженное чувство радости, свѣта и счастья. И слезы ручьемъ полились у нея изъ глазъ.

Садясь въ карету, Миловановъ замѣтилъ эти слезы и даже испугался.

— Что съ тобой? выговорилъ онъ, схвативъ жену за руки.

— Ничего… отозвалась Прасковья Андреевна.

— Да ты плачешь?!

— Отъ радости.

— Какая же радость?

— Ты!.. ты — моя радость! Я думала, что ты навсегда останешься… такимъ… А ты вдругъ другой… Нѣтъ… не надо… не надо и говорить объ этомъ…

— Тутъ, Параша, я вольный! отозвался онъ восторженно, отгадавъ мысль жены.

VII.

Отъ прусской границы и до Рима Миловановы пробыли около мѣсяца въ пути, благодаря совершенно инымъ средствамъ передвиженія и благоустроеннымъ почтовымъ порядкамъ. Они бросили свой тяжелый дорожный экипажъ во Франкфуртѣ и поѣхали дальше въ почтовыхъ дилижансахъ.

По дорогѣ въ Италію, они остановились отдохнуть только въ Дрезденѣ, Веймарѣ и въ Бернѣ. Остальные города по пути они миновали послѣ однодневнаго отдыха. И только въ Генуѣ пробыли три дня, въ ожиданіи корабля, на которомъ должны были ѣхать въ Чивита-Веккію.

Путешествіе, длившееся мѣсяцъ, показалось обоимъ, по крайней мѣрѣ, годомъ, вслѣдствіе массы новыхъ впечатлѣній, новыхъ мѣстъ и лицъ, и всѣхъ случайностей въ диковинномъ пути, гдѣ диво было на каждомъ шагу.

Не одинъ бывшій столяръ озирался кругомъ себя лихорадочно радостными глазами; бывшая княжна тоже смотрѣла на все съ восторгомъ удивленія и что могла — объясняла мужу. И все понималъ онъ съ полуслова.

Узаконенная, страстная, взаимная любовь и эти всѣ чудныя, почти волшебныя, смѣнявшія одна другую картины новыхъ странъ, новаго неба, новаго солнца, свѣтлыя грезы о ихъ будущемъ, — все вмѣстѣ сливалось въ какую-то волшебную сказку или чудную пѣсню. Обоимъ казалось, что они не живутъ, не существуютъ, а бредятъ на яву, что имъ грезится чарующій сонъ, что они безконечно несутся по какому-то сіяньемъ и счастьемъ околдованному міру.

И какъ далеко кажется теперь, не только далеко, но даже мало, ничтожно — все, что дѣлало ихъ несчастными, все, что грозило ихъ счастію, грозило даже ихъ существованію!

Однажды, уже въ Италіи, въ Генуѣ, они отправились прогуляться и очутились въ прелестномъ городскомъ саду «Aqua Sola». И здѣсь, чуднымъ вечеромъ, подъ звѣзднымъ и теплымъ куполомъ неба, близъ серебристаго фонтана, высоко бившаго вверхъ, среди аромата померанцевыхъ деревьевъ, при дальнихъ звукахъ дивной серенады, долго просидѣли въ какомъ-то очарованіи, и не сказавъ другъ другу ни слова, въ одинъ и тотъ же мигъ они вспомнили иное, далекое…

Высокіе, морозомъ скованные сугробы. Оголенные стволы и прутья деревьевъ. Фигурка добраго Макара Макаровича, говорящаго: «Спаси Господи!» Новый управитель — ихъ гроза. Уѣздный городишко, стрекулисты и солдаты. И онъ самъ, съ обритымъ лбомъ, сдаточный солдатъ…

Все это было, все это пережито. А между тѣмъ, все прошлое кажется лихимъ сномъ, а настоящее — чуднымъ пробужденьемъ. Вся окрестность говоритъ это имъ… Даже этотъ серебристый фонтанъ, среди темныхъ лавровъ и померанцевъ, бьющій высоко въ синее, вѣчно теплое небо, говоритъ, что все горько пережитое было сномъ, что оно — все неправда, бредъ, обманъ; что они просто заснули здѣсь на этой самой «Aqua Sola», а теперь пробудились… И эти струи фонтана журчатъ и поютъ про небылицы въ лицахъ, а они, будто очарованные, слушаютъ и вѣрятъ. А струи, серебрясь, все подпрыгиваютъ, все падаютъ и все безъ конца напѣваютъ имъ, что никакого Березополья на свѣтѣ нѣтъ; что Макаръ Макаровичъ и Джаншіевъ — тѣни, а не люди; что, крѣпостной столяръ и дворянка-княжна — все это выдумка людская. Ничего этого нѣтъ и не было… Одно, что было и есть и будетъ — это великій двигатель всего въ мірѣ, то, что живо въ нихъ теперь, то, что все творитъ, надъ всѣмъ властвуетъ, все злое сокрушаетъ — любовь. Во всемъ, повсюду, такъ же какъ и въ нихъ. Вотъ эта любовь — правда, дѣйствительность. А все остальное — ложь, обманъ, сонъ преходящій, тѣни, призраки…

Миловановы просидѣли рядомъ на скамейкѣ въ «Aqua Sola» часа два, не проронивъ ни слова. Вспомнивъ объ одномъ и томъ же, они чувствовали одно и то же, а говорить не хотѣлось.

Ничтожное, крошечное Березополье съ его крошечными жителями и дрянными радостями и бѣдами, будто подползало къ нимъ, точно какой-то гномъ, противный и гадкій; но они молча отогнали его. Ни Полинѣ, ни Милованову не хотѣлось произнести вслухъ, назвать и какъ бы вызвать изъ тьмы въ жизнь все, что выражалось однимъ, теперь ужаснымъ для нихъ словомъ: «Березополье».

Они вышли изъ сада, вернулись въ свою гостиницу Золотого Якоря и ни въ этотъ день, ни послѣ не сообщали другъ другу о томъ, что думалось имъ тамъ…

Выѣхавъ изъ Генуи моремъ, они, благодаря попутному вѣтру, черезъ двое сутокъ пути были уже въ Чивита-Веккіи, и съ отличнымъ «веттурино» на рѣзвыхъ лошадяхъ, въ открытой коляскѣ, проскакали небольшое разстояніе до вѣчнаго города, цѣли ихъ пути.

Въ Римѣ они тотчасъ же наняли бельэтажъ въ домѣ на площади Барберини, около монастыря капуциновъ, а черезъ недѣлю уже обошли, вѣрнѣе сказать, обѣжали все и видѣли все, что можно было видѣть.

И Миловановъ почувствовалъ себя близкимъ къ умопомѣшательству отъ восторженнаго опьяненія. Онъ былъ въ самомъ дѣлѣ пьянъ…

Однажды, онъ помнилъ, лѣтъ пять назадъ, въ одной сосѣдней отъ Березеполья усадьбѣ его обманомъ напоили какимъ-то крѣпкимъ виномъ. Онъ цѣлый вечеръ безсмысленно хохоталъ, прыгалъ, говорилъ какія-то безсвязныя рѣчи, а затѣмъ, на утро, не зналъ, что съ нимъ было. Воспоминаніе объ этомъ состояніи было ему всегда гадко, а между тѣмъ теперь онъ чувствовалъ себя тоже будто пьянымъ; онъ тоже зря смѣялся и говорилъ женѣ какую-то безсмыслицу. Онъ увѣрялъ про видѣнныя имъ сотни статуй:

— Онѣ всѣ живыя. Говорятъ… По ночамъ небось бѣгаютъ…

Когда-то мерещились ему такія большія куклы, большія изображенія людей и звѣрей. А сколько за нѣсколько дней перевидалъ онъ ихъ здѣсь, не только во дворцахъ, но и на улицахъ!.. даже на крыльцѣ ихъ дома стоялъ каменный истуканъ. Единственнымъ помысломъ Милованова было теперь: скорѣй учиться и учиться. Скорѣе самому дѣлать такіе же истуканы и куклы, которые называются и которыхъ онъ самъ, называетъ теперь — статуями.

Черезъ пять дней по пріѣздѣ уже былъ найденъ профессоръ ваянія, и въ его мастерской появился новый ученикъ русскій, притомъ такой статный красавецъ, что профессоръ выразилъ желаніе и съ него самого слѣпить какую-то статую. Вмѣстѣ съ тѣмъ явился нѣмецъ-живописецъ и сталъ убѣдительно просить русскаго боярина позволить писать съ него картину, изображающую Савла на конѣ въ моментъ его душевнаго преображенія.

Жена ученика ваятеля торжествовала…

Жизнь Миловановыхъ какъ-то разомъ, удивительно быстро и хорошо наладилась. Они будто попали въ какую-то, судьбой приготовленную для нихъ заранѣе, рамку или колею. Имъ казалось, что они не пріѣхали въ Римъ въ первый разъ въ жизни, а вернулись домой къ себѣ, въ свое гнѣздо, въ прежнія горницы, и вошли въ старыя привычки.

— Вотъ я опять, какъ въ Березопольѣ!.. воскликнулъ Миловановъ, съ глиной въ обѣихъ рукахъ.

Вскорѣ у нихъ оказался цѣлый кругъ знакомыхъ, конечно все художники, живописцы и скульпторы, всевозможныхъ націй, но главнымъ образомъ итальянцы и нѣмцы, и всѣ одинокіе…

Богатая русская чета — мужъ и жена сразу сдѣлались какъ бы центромъ всего кружка. У нихъ была большая квартира, денегъ они не жалѣли и устраивали вечера, завтраки, прогулки за городъ. Мужъ начиналъ быстро мараковать изрядно по-итальянски, такъ какъ два часа въ день посвящалъ исключительно изученію языка. Жена очень хорошо говорила по-нѣмецки и по-французски. Его страсть къ искусству и въ особенности къ скульптурѣ, его несомнѣнное дарованіе и привѣтливая и симпатичная внѣшность; ея умъ, образованность и начитанность; наконецъ, ихъ открытый домъ и всегдашній радушный пріемъ — сдѣлали то, что вскорѣ весь артистическій Римъ зналъ русскихъ — не Миловановыхъ, а, какъ ихъ звали, милыхъ друзей:

— Cari amici della Piazza Barberini.

Не прошло двухъ мѣсяцевъ, какъ мѣстная газета уже объявила, что въ Римѣ находится талантъ-самородокъ, происхожденіемъ русскій, который, никогда не лѣпивъ, не бравши въ руки глины, принялся сразу лѣпить не уши, носы и глаза, а цѣлую статую, и что на первое произведеніе русскаго ученика уже бѣгаютъ смотрѣть, не вѣря, что можно сразу, безъ техники, однимъ внутреннимъ священнымъ огонькомъ произвести такую талантливую вещь, какую онъ уже кончилъ.

И газета не лгала. Не деньги заплатили ей за эту статью. Дѣйствительно, въ русскомъ ученикѣ оказался, по искреннему завѣренію всѣхъ, скрывавшійся и сразу проявившійся могучій талантъ-самородокъ.

Многіе скульпторы другихъ націй сначала не вѣрили, что Миловановъ почти впервые взялся за глину, а затѣмъ единодушно предсказывали, что русскій станетъ, современемъ, славой своей родины.

А Полина? Видя и слушая все, что происходило кругомъ нея, она становилась тревожна и печальна. Ей казалось, что подобная сказка, волшебная и чудесная, не можетъ длиться. Вотъ вдругъ явится нѣчто и сокрушитъ все. Такое громадное счастье не можетъ быть продолжительно. И ей сталъ чудиться Дамокловъ мечъ надъ ихъ головами, а сердце больно сжималось отъ необъяснимаго и суевѣрнаго страха.

Ей грезилось иногда во снѣ, почти мерещилось даже на яву, что покойный отецъ встаетъ изъ гроба и грозитъ ей. Онъ отмститъ, онъ невидимо явится и сокрушитъ во прахъ все, чѣмъ живетъ она, чѣмъ счастлива, чѣмъ безконечно дорога стала ей жизнь.

— Не остаться ли намъ навсегда здѣсь или въ иной странѣ, но не возвращаться въ отечество? спрашивала она мужа.

— Не знаю, отзывался Миловановъ. — Пока надо тутъ жить… Но совсѣмъ остаться… какъ-то кажетъ — неподходящимъ. Да кромѣ того, есть еще одно обстоятельство… самое мудреное, къ которому и ума не приложишь.

И Миловановъ долго не хотѣлъ объяснить, что онъ подразумѣваетъ. Оказалось, что все для него отравлено вѣчнымъ, тоскливымъ помысломъ о брошенной и одинокой матери.

Римъ, искусство, его занятія, успѣхи, его любовь къ женѣ — на всемъ легла одна тѣнь: желаніе видѣться съ матерью. А это могло со временемъ неудержимо потянуть его туда, гдѣ онъ не художникъ-ваятель и гражданинъ, а дворовый холопъ, бывшій столяръ.

Исходъ былъ одинъ. Надо было овладѣть скорѣе своимъ даромъ и произвести что-либо такое, съ чѣмъ стало бы безопасно возвращаться въ Россію.

VIII.

Березополье стояло все въ зелени, подъ знойнымъ небомъ. Былъ уже іюнь мѣсяцъ. Усадьба въ это время года бывала особенно красива. Большой, правильно разбитый паркъ, березовая роща съ просѣками, расходившимися радіусомъ отъ большой, средней поляны, всѣ улицы и дороги въ церкви, обсаженныя деревьями, наконецъ, всѣ строенья, которыя казались новыми, съ иголочки, — все производило впечатлѣніе не только богатой, но и чрезвычайно живописной вотчины. Образцовый порядокъ и чрезвычайная чистота повсюду — послѣдствіе заботъ Макара Макаровича — придавали Березополью видъ какого-то нѣмецкаго городка, гдѣ густая зелень ярко мѣшалась съ бѣлыми, какъ- снѣгъ, стѣнами домовъ.

Жизнь въ Березопольѣ шла тѣмъ же чередомъ, какъ и всѣ послѣдніе годы. Снова все наладилось по старому. Господъ не было, а Макаръ Макаровичъ попрежнему былъ на лица и попрежнему заѣзжими людьми считался владѣльцемъ образцовой богатой вотчины.

Обыватели, вспоминая все, что произошло за зиму: пріѣздъ княжны, изгнаніе любимаго управителя съ замѣной его другимъ, внезапную кончину князя и, наконецъ, бракъ барышни-владѣлицы съ крѣпостнымъ, едва вѣрили, что все это дѣйствительно приключилось за какихъ-нибудь шесть мѣсяцевъ.

Перемѣнъ въ самомъ Березопольѣ не произошло никакихъ. Со времени вторичнаго отъѣзда помѣщицы, березопольцы уже: не видали ее, не видали и своего новаго столяра-барина.

Только при въѣздѣ въ богатую вотчину, насупротивъ храма Божьяго, стоялъ столбъ съ доской, привлекавшій вниманіе грамотныхъ. Столбъ этотъ издавна стоялъ здѣсь. Доска, гласившая прежде, что вотчина со столькими дворами и душами принадлежитъ его сіятельству князю Андрею Ивановичу Березопольскому, теперь гласила нѣчто иное. Сначала это иное было удивительно для многихъ, теперь же и къ этому привыкли.

Новая надпись на доскѣ оповѣщала, что село Березополье со столькими-то дворами и душами принадлежитъ госпожѣ Парасковіи Андреевнѣ Миловановой.

Эти три имени, вмѣстѣ съ сомнительнымъ званіемъ, представляли для всѣхъ какое-то безсмысленное сочетаніе, которое въ продолженіе цѣлой весны служило предметомъ споровъ и пересудовъ, не только въ усадьбѣ, не только въ сосѣднемъ уѣздномъ городѣ, но и во всей губерніи и даже во всей Москвѣ.

Были люди, въ томъ числѣ и Макаръ Макаровичъ, которые знали, что бракъ березопольской помѣщицы со своимъ крѣпостнымъ надѣлалъ столько шуму, что молва добѣжала даже до Петербурга.

Слухъ о диковинномъ бракѣ достигъ до самого государя Павла Петровича.

Кто-то изъ петербургскихъ друзей писалъ князю Ильѣ Петровичу, что государь, при извѣстіи о невѣроятномъ поступкѣ московской дворянки, приказалъ навести справку, бывали ли на Руси подобные случаи и какъ на это смотритъ законъ.

Государю доложили, что подобные случаи, хотя бывали и прежде, но въ крайне ограниченномъ числѣ. Гдѣ-то въ присутственныхъ мѣстахъ открыли три случая за царствованіе государыни Екатерины Алексѣевны и одинъ случай въ царствованіе Елизаветы Петровны.

Предполагалось, однако, что подобнаго рода браки случались въ большемъ количествѣ, но ихъ тщательно скрывали сами виновные. Что же касается того, какъ смотритъ законъ на подобные браки, то оказалось, что законъ молчитъ объ нихъ: не разрѣшаетъ, и не воспрещаетъ.

Березопольцы знали, что ихъ помѣщица со своимъ мужемъ находится гдѣ-то въ заморскихъ земляхъ. Но это никого не интересовало, такъ какъ ходилъ упорный слухъ, что не нынче-завтра вотчина перейдетъ въ другія руки, продажей, наслѣдствомъ или описью въ казну. Столяру не быть ихъ бариномъ.

Около полудня, въ концѣ липовой аллеи, которая упиралась въ берегъ рѣки, сидѣла на скамейкѣ молодая дѣвушка въ ситцевомъ платьѣ, простомъ, но нарядномъ, благодаря свѣтло-голубому цвѣту. Красивая дѣвушка казалась еще наряднѣе и красивѣе, такъ какъ пришпилила себѣ на грудь, прицѣпила въ голову и держала въ рукахъ кучу васильковъ, нарванныхъ на сосѣдней нивѣ.

Блѣдное лицо, нѣсколько худое, съ легкимъ румянцемъ, съ задумчивымъ взглядомъ синихъ глазъ, казалось еще красивѣе. Дѣвушка эта, не кто иная какъ Евгенія, была теперь въ Березопольѣ тѣмъ, что называется притчей во языцѣхъ.

Всѣ обыватели заняты были преимущественно Евгеніей, или отъ праздности и неимѣнія другихъ любопытныхъ вопросовъ, или потому, что судьба ея была не заурядная. Березопольцы дивились перемѣнѣ, происшедшей въ дѣвушкѣ, которую всѣ они знали съ дѣтства.

Дѣйствительно, эта выздоровѣвшая Евгенія мало была похожа на прежнюю, не только лицомъ, похудѣвшимъ и похорошѣвшимъ, но и нравомъ своимъ.

Это была другая Евгенія. Болѣзнь, долгая и опасная, отъ которой она едва осталась въ живыхъ, сдѣлала ее неузнаваемою.

Евгенія сильно похудѣла, но при этомъ какъ-то вытянулась, будто выросла немножко. Она держалась прямѣе, смотрѣла иначе, серьезнѣе или суровѣе, будто уязвленная или холодно гордая. Удивительно похорошѣвъ, Евгенія стала какъ-то важнѣе ходить, поворачиваться, говорить, будто не дворовая дѣвушка, будто барыня какая мелкопомѣстная или городская купчиха.

— Чудно, что отъ иной хворости приключается съ человѣкомъ! говорили по двору.

Судьба, не допустившая Евгенію умереть, не пощадила ее однако…

Дѣвушка потеряла все, что было ей дорого.

Евгенія была еще въ постели, когда пришло извѣстіе о смерти князя-барина и возвращеніи княжны съ Егоромъ въ Березополье.

Евгенія сердцемъ почуяла все, что будетъ… Она тотчасъ же рѣшила подняться, несмотря на слабость, какъ только княжна вернется изъ городка.

Когда барышня-владѣлица явилась, Евгенія черезъ часъ уже была предъ ней и просила увольненія отъ должности горничной, а вмѣстѣ съ тѣмъ разрѣшенія поступить въ ближайшій монастырь.

Князь Илья Петровичъ, присутствовавшій при этомъ, громко ахнулъ, но не сказалъ ни слова. Лицо его выражало крайнее недоумѣніе.

Княжна въ нѣсколько мгновеній на все согласилась и даже обѣщала денежную и всяческую помощь. Евгенія немедленно, не теряя ни минуты, захватила въ Дуняшиной комнатѣ, гдѣ болѣла, узелокъ со своими вещами и тотчасъ отправилась въ тотъ домъ и въ ту горницу, гдѣ жила прежде, по смерти отца.

И здѣсь оставалась она безвыходно, сидѣла и лежала, но ни съ кѣмъ ни о чемъ не разговаривала и молчала упорно отъ зари до зари.

Однажды, когда княжна уже выѣхала въ Москву на похороны, а Миловановъ, возвращенный изъ Рязани, сидѣлъ одинъ дома, такъ какъ старушка Лукерья Егоровна была въ гостяхъ, — Евгенія, ни разу не видавшаяся съ нимъ, рѣшилась итти въ «первый» домикъ.

Съ трепетомъ на душѣ переступила она порогъ дома. Егоръ, увидя ее въ горницѣ, вскочилъ со стула и остановился передъ дѣвушкой, какъ вкопаный.

Она молчала и потупилась точно виноватая.

— Зачѣмъ пришла?.. что тебѣ?.. выговорилъ онъ наконецъ угрюмо.

— Проститься… отозвалась тихо Евгенія.

— Ну, прощай!..

— И говорить не хочешь? И спросить стало ничего нельзя?.. Ну, чтожь, прощай! глухо проговорила Евгенія. — Не поминай лихомъ. Я ни въ чемъ неповинна… Хотѣла умереть… не съумѣла. Теперь Богу молиться попробую… Пожалуй тоже не дастся!.. Желала бы тебѣ отвѣтить тѣмъ же — разодрать твое сердце на части, душу твою загубить, да мудрено: и умѣнія нѣтъ, и случая не будетъ… Ну, прощай, баринъ! А чтобы ты, вскорости, барствуя тутъ у насъ, не сталъ меня кнутомъ сѣчь, я въ богомолки ухожу… Только не за тебя Бога молить. На тебя у меня одна злоба ехидная есть и будетъ во-вѣки… Прощай! Будь счастливъ, коли этакое полагаешь себѣ подходящимъ.

Съ этой минуты Евгенія уже не видѣла Егора ни разу, ибо чувствовала, что не можетъ видѣть равнодушно «предателя».

Княжна вернулась изъ Москвы, затѣмъ березопольцы узнали доподлинно то, что давно носилось какъ слухъ, а затѣмъ барышня-невѣста и женихъ-столяръ выѣхали снова въ Москву и за море…

Евгенія не поѣхала въ сосѣдній монастырь, отложивъ свое постриженіе до лѣта. Макаръ Макаровичъ настоятельно потребовалъ этого отъ дѣвушки, грозя, что просто не выдастъ ей разрѣшенія. Она согласилась и осталась.

Съ тѣхъ поръ она передумала и уже не собиралась въ монахини, а въ Березопольѣ ходилъ новый, диковинный слухъ про Евгенію и еще про одного человѣка, часто навѣдывавшагося въ усадьбу.

— Видно еще не всѣ чудеса изъ рѣшета повытасканы! говорили березопольцы.

Евгенія сидѣла въ саду на скамьѣ уже съ полчаса, задумчивая, почти грустная. Изрѣдка она приходила въ себя и взглядывала на берегъ, гдѣ бѣлѣла большая купальня изъ свѣжаго теса. Она ждала, очереди выкупаться.

Купальня была занята нѣсколькими дворовыми дѣтьми дѣвушками, а Евгенія уже давно перестала купаться съ другими. Дѣвушки всегда возились въ водѣ, барахтались, ныряли, кричали на весь садъ. Евгенію раздражало теперь все, и она предпочитала одна влѣзть въ воду, посидѣть и вылѣзти — такъ, какъ еслибы ей было лѣтъ шестьдесятъ, а не двадцать.

Наконецъ изъ купальни вышли двѣ дѣвушки, прошли мимо нея и крикнули насмѣшливо:

— Иди, царевна! Онѣ тамъ ужъ одѣлись.

Евгенія собралась было встать, но взглянувъ по направленію, куда побѣжали обѣ дѣвушки, увидала вдали фигуру Макара Макаровича.

Появленіе въ саду управителя въ эту пору — удивило ее, Трубецкой жилъ такою правильною жизнью занятого и дѣятельнаго человѣка, что можно было всегда знать, въ какое время гдѣ его встрѣтишь и гдѣ никогда не встрѣтишь его. Въ этой части вотчины онъ никогда не бывалъ, такъ какъ гулять безъ дѣла по саду не любилъ, а купаться боялся.

«Зачѣмъ онъ сюда идетъ»? подумала Евгенія. «Удивительно! Что-нибудь приключилось. Не меня ли ему»?!

И она осталась на лавкѣ, поджидая Трубецкого.

IX.

Макаръ Макаровичъ завидѣлъ тоже дѣвушку еще издали, махнулъ ей рукой и, наконецъ, быстро приблизившись, улыбнулся и сѣлъ около нея, слегка запыхавшись.

— Ужъ не меня ли вы, Макаръ Макаровичъ? спросила дѣвушка.

— Фу! Помилуй Богъ, задохся! Охъ, старъ становлюсь! Чуть въ жару пройдуся — самъ не свой. Нѣтъ, тебя не тебя искалъ, по дѣлу пришелъ. А коли ты здѣсь — и того лучше. Есть ли кто въ купальнѣ?

— Наши дѣвушки. Я ихъ пережидаю.

— Ну, я ихъ выгоню, а ты ужъ обожди. Я за этимъ пришелъ. Надо приказать купальню вымыть, очистить. Небось какъ забрызгали. А черезъ часъ, спаси Боже, прибудетъ къ намъ гость и первымъ дѣломъ захочетъ, пожалуй, выкупаться.

— Кто же такой? вымолвила Евгенія, слегка удивляясь.

— Кто у насъ тутъ часто бывалъ, да давно уже небыль?.. Ну, о комъ тебѣ пуще всего уши прожужжали за лѣто? Ну-т-ка!

— Что вы? Зачѣмъ? Да онъ ли?..

— Да. Онъ самый.

— Да вѣдь онъ хотѣлъ быть только недѣли черезъ три? сурово выговорила Евгенія.

— А вотъ катитъ… Далъ знать мнѣ…

— Да вѣдь онъ же обѣщалъ, вѣрно… не пріѣзжать.

— Точно такъ-съ, сударыня. На васъ разсердившись, хотѣлъ быть черезъ три недѣли, мѣсяцъ, а то и совсѣмъ не быть. А теперь вотъ, не прошло недѣли — пріѣзжаетъ.

— Почему же это? уже тревожно произнесла Евгенія.

— А ты, сударыня, не пугайся! Дѣло теперь не о тебѣ идетъ. Дѣло важное! Такое, спаси Господи, важное, какого еще никогда не бывало. Пріѣзжаетъ Илья Петровичъ со мной побесѣдовать и вмѣстѣ въ уѣздный городъ ѣхать.

— Зачѣмъ?! Что приключилось?

— А видишь ли, довѣренность мнѣ писать, на управленіе тоже и Прачешнымъ его, странно усмѣхнулся Макаръ Макаровичъ. — А потому довѣренность, что уѣзжаетъ онъ на пять лѣтъ въ чужіе края.

И Макаръ Макаровичъ пристально приглядѣлся къ лицу Евгеніи.

Дѣвушка опустила глаза, и не единая черта лица ея не дрогнула.

Наступило молчаніе.

— Что скажешь, сударыня?

— Ничего, отозвалась Евгенія чуть слышно. — Хорошее дѣло! Онъ вѣкъ въ заморскихъ земляхъ живалъ, ему туда и ѣхать. И затѣи негодныя всякія съ собой увозить.

— Такъ, такъ. Стало быть, ты рада?

— Рада не рада, а что же? Такъ лучше. Прискучило мнѣ краснобайство, да всякіе вздоры, всякій соръ. Покрайности наша вся дворня замолчитъ и меня въ покоѣ оставитъ.

— Чудная ты дѣвушка, помилуй Богъ. Диковинная!

Макаръ Макаровичъ положилъ руку на плечо Евгеніи и выговорилъ съ чувствомъ:

— Я тебя за это больше полюбилъ! Я тебя, какъ говорится, Господи благослови, уважать сталъ, но все-таки…

Макаръ Макаровичъ принялъ руку, махнулъ и прибавилъ.

— Не пойму, помилуй Богъ, ничего.

— Чего же тутъ не понять? Дѣло простое.

— Нѣтъ, Евгеньюшка, не простое. Я, видишь ли, такъ разсуждаю. Становлюсь я на твое мѣсто, якобы вотъ ты сама, и начинаю разсуждать. Ну, вотъ я — дворовая дѣвушка, молодая, красивая, а онъ — князь, богатый помѣщикъ, человѣкъ доброты неописуемой, такой доброты, помилуй Богъ, какой не видано. Младенецъ онъ новорожденный. Да и лицомъ-то — новорожденный! Губами вѣдь пузыри пускаетъ, въ ладошки хлопаетъ, у-лю-лю кричитъ. И дѣлай съ нимъ что хочешь: хочешь — засмѣется сейчасъ, хочешь — заплачетъ. Вотъ онъ какой! И вотъ я такъ съ твоего-то мѣста глядючи и сказываю: какъ же это я не пошелъ бы на все то, что онъ мнѣ, сія доброта неописуемая, предлагаетъ. Вѣдь ты бы изъ него всякія веревочки и тесемочки вить начала. А въ твоемъ состояніи крѣпостномъ, это что же такое? Рай земной! А ты вотъ, будто какая царевна-недотрога. Ну, вотъ я тебя хоть и уважаю, а все-таки дивлюся.

— Мы съ вами, Макаръ Макаровичъ, столько разовъ объ этомъ толковали, вымолвила Евгенія, вздохнувъ, — что, право, прискучило. Ужъ сказала я ему и вамъ, что не желаю, сказала, чтобы меня въ покоѣ оставили… Ничего мнѣ не нужно, кромѣ этого покоя. Ну, что же толковать опять?

— Такъ противенъ онъ тебѣ, отвратенъ, спаси Господи?

— Нѣтъ. И объ этомъ тысячу разовъ мы съ вами толковали. Такого добраго человѣка нельзя не любить. А за всю его ласку ко мнѣ, я не могу къ нему ничего, кромѣ хорошаго, на сердцѣ держать. И каменную бы тронуло! А у меня, слава Богу, душа есть.

— Ну, вотъ тутъ, стало быть, помилуй Богъ, и вертись, какъ бѣлка въ колесѣ. Вотъ этого разъясненія я добиться отъ тебя и хочу. Пойти — не пойду, говоришь, а любить — люблю.

— Да, не пойду! Что онъ мнѣ? Мало-ль баръ по сосѣдству. Есть и помоложе его… А я хоть и крѣпостная, да, полагаю, въ любви своей вольна.

— Ну, вотъ что, Евгенія, вымолвилъ Трубецкой, улыбаясь. — Сейчасъ я тебѣ скажу такое, что ты съ этой лавки вскочишь какъ полоумная. Я знаешь, помилуй Богъ, никогда не лгу.

— Что же такое? неспокойно спросила дѣвушка.

— А то, что ни въ какіе заморскіе края Илья Петровичъ не ѣдетъ. Пріѣзжаетъ онъ сюда обсудить со мною важнѣющее дѣло. Княжна… Тьфу, прости Господи… Прасковья Андреевна, наша госпожа, бывшая княжна, продаетъ ему Березополье, такъ какъ больше жить въ Россіи стало не хочетъ. Ну, а князь покупаетъ, и такъ сказать долженъ купить. Родовое оно!

Евгенія выпрямилась, слегка измѣнилась въ лицѣ и широко раскрывшимися глазами глянула на Трубецкого.

— Что? поняла? Князь купитъ Березополье и, стало быть, всѣ вы будете его крѣпостными. А я тебѣ вольной отпускной не выдамъ.

Евгенія помолчала мгновеніе, потомъ усмѣхнулась и вдругъ выговорила ядовито:

— Ну, а рѣчку высушите? Веревочки да перекладины всѣ изведете?

— Ужъ и не пойму, отозвался Макаръ Макаровичъ, — что ты болтаешь.

— А болтаю я то, что покупай онъ хоть сто разъ Березополье, и будь я его завтра крѣпостная, все-жъ-таки утопиться я могу.

— Да совсѣмъ не объ этомъ рѣчь. Онъ тебя и крѣпостную свою — все равно не обидитъ. А ты сама разсуди. То былъ сосѣдъ, а то Березопольскій ужъ не князь только, а и владѣлецъ-баринъ!

— Что же изъ этого?

— Поразсуди. Раскинь мыслями, помилуй Богъ.

Евгенія не отвѣтила, тяжелое раздумье напало на нее. Трубецкой тоже задумался.

Извѣстіе, переданное имъ дѣвушкѣ и полученное имъ наканунѣ, было совершенно вѣрнымъ.

Князь, изрѣдка, переписывавшійся съ сестрицей, жившей попрежнему въ Италіи, уже давно узналъ объ ея намѣреніи продать родовое имѣніе, носящее вдобавокъ имя сходное съ ихъ фамиліей, и всячески отговаривалъ, но Прасковья Андреевна настаивала теперь на этомъ желаніи. Она рѣшила, въ случаѣ возвращенія въ Россію и въ случаѣ возможности по закону сохранить свои права, все-таки никогда не поселяться на жительство въ томъ мѣстѣ, гдѣ мужъ ея былъ для всѣхъ и останется навсегда дворовымъ столяромъ Егоромъ.

Князь мысленно соглашался, что желаніе сестрицы совершенно естественно, а разсужденіе совершенно правильно. Мужъ и жена Миловановы будутъ всегда въ Березопольѣ предметомъ пересудовъ, а пожалуй, и насмѣшекъ.

Когда сестрица отписала князю, что какой-то петербургскій сановникъ уже изъявляетъ желаніе купить Березополье, князь немедленно отвѣчалъ, что самъ хочетъ пріобрѣсти родовую вотчину, дастъ ту же цѣну и проситъ только изъ дружбы и въ уваженіе его родственныхъ правъ, разсрочить уплату.

Прасковья Андреевна тотчасъ отвѣчала согласіемъ и просила скорѣе оформить дѣло. И вотъ теперь князь Илья Петровичъ ожидался Трубецкимъ для переговоровъ и для поѣздки въ губернскій городъ, чтобы разузнать, какъ совершить покупку, въ виду отсутствія за границей самой владѣлицы, да еще жены крѣпостного человѣка.

Макаръ Макаровичъ поглядѣлъ молча на Евгенію и отправился хлопотать. Прогнавъ дѣвушекъ и приказавъ скорѣе вычистить и вымыть купальню, онъ пошелъ заказать для гостя обѣдъ, а затѣмъ приказать въ оранжереяхъ выбрать получше вишенъ, персиковъ и абрикосовъ для стола.

Евгенія, разставшись съ управителемъ, медленной походкой направилась тоже ко двору, но пройдя нѣсколько шаговъ, сна круто повернула назадъ и нѣсколько быстрѣе пошла по направленію къ березовой рощѣ, гдѣ обыкновенно почти никогда не бывала.

Дѣвушка была взволнована. Бѣлое лицо покрылось яркимъ румянцемъ, какъ еслибы ей сейчасъ сказали что-нибудь особенно радостное, или оскорбительное.

Дойдя до круглой полянки, съ которой звѣздой расходились во всѣ стороны просѣки, Евгенія сѣла въ тѣни на траву, прислонилась спиной къ стволу высокой березы и выговорила вслухъ:

— Ну, что жь, надо разсуждать! Надо мыслями раскинуть, какъ сказываетъ Макаръ Макаровичъ…

X.

Многіе когда-то знали про неравнодушіе Евгеніи къ красивому столяру, но никто не зналъ, что это была страсть, которая пережила все и жжетъ дѣвушку и теперь. Макаръ Макаровичъ, видя, что Евгенія молчитъ про монастырь, тоже думалъ, что ея увлеченіе давно прошло.

А Евгенія продолжала мучиться мыслями о разбитомъ счастіи. И за это время, втеченіе четырехъ мѣсяцевъ, она старалась всячески примириться съ своею горькой долей, но не могла. За это же время баринъ-князь, добрѣйшей души человѣкъ, неотступно, упорно ухаживалъ за ней, ласкалъ ее, дарилъ всякую мелочь. Вскорѣ послѣ отъѣзда владѣлицы-сестрицы князь вызвалъ Евгенію къ себѣ въ Прачешное, якобы для починки бѣлья. Евгенія долго пробыла въ имѣніи князя, въ его домѣ, и почти цѣлые дни была вмѣстѣ съ нимъ, но замѣтно скучала.

Однажды князь прямо предложилъ дѣвушкѣ оставаться у него полною хозяйкой.

Князь самъ не зналъ, не понималъ, да и не давалъ себѣ труда объяснить, почему и какъ въ свои годы онъ привязался къ простой дворовой дѣвушкѣ. Правда, слегка она напоминала ему его первую и серьезную привязанность, тамъ, заграницей. Онъ мысленно называлъ Евгенію именемъ Оттиліи.

Ему казалось, что въ этой россійской обстановкѣ, въ такомъ помѣщичьемъ гнѣздѣ, какъ Прачешное, была необходима хозяйка и подруга, непремѣнно такая же простая. Молодая дѣвушка, или женщина изъ его среды, на которой бы онъ могъ жениться, казалась ему чѣмъ-то совершенно неподходящимъ, ни къ нему, ни къ усадьбѣ.

Онъ чувствовалъ, что сталъ старъ, вдругъ распустился, облѣнился, обрюзгъ, и физически, и умственно. Разумѣется, опытъ говорилъ ему, что, благодаря большому состоянію, ему легко жениться въ Москвѣ или въ Петербургѣ. Но будетъ ли та, которую отдадутъ за него не иначе какъ поневолѣ, счастлива съ нимъ? Будетъ ли любить его? А именно этого-то ему и хотѣлось. Простая крѣпостная, или дворовая дѣвушка можетъ его полюбить. Онъ для нея если и старымъ покажется, то все-таки будетъ бариномъ, княземъ, неровней.

И все, что думалъ, все, о чемъ разсуждалъ самъ съ собой Илья Петровичъ, приводило его все болѣе къ этой мысли.

Князь, конечно, не могъ ожидать того отпора, что встрѣтилъ со стороны Евгеніи. Дѣвушка отказалась наотрѣзъ съ первыхъ словъ объясненія. И съ тѣхъ поръ отношенія между ними завязались странныя.

Пробывъ около двухъ недѣль въ Прачешномъ, Евгенія вернулась въ Березополье и не согласилась принять отъ князя ни одного подарка и ни гроша денегъ, кромѣ двухъ кусковъ ситцу на платья.

Князь сталъ ѣздить раза по два въ недѣлю въ Березополье, подъ предлогомъ повидаться съ Макаромъ Макаровичемъ, но исключительно за тѣмъ, чтобы повидать дѣвушку. Онъ останавливался въ двухъ горницахъ барскаго дома, гдѣ когда-то жила Прасковья Андреевна. При этомъ, по распоряженію управителя, Евгенія смотрѣла за горницами, подавала ему чай и кушанье. Это она дѣлала съ полной охотой и предупредительностью.

Князь постоянно говорилъ ей все объ одномъ и томъ же: предлагалъ выкупить ее у Прасковьи Андреевны на волю, приписать въ городскія мѣщанки, или въ купчихи, и затѣмъ сдѣлать полною хозяйкой у себя.

Евгенія съ тѣмъ же упорствомъ отвѣчала отказомъ. Она насмѣшливо предлагала князю купить ее у Прасковьи Андреевны, насильно увезти въ Прачепшое, при чемъ обѣщала, при первой возможности, удавиться, или утопиться. И чѣмъ болѣе упорствовала Евгенія, тѣмъ ласковѣе, но вмѣстѣ съ тѣмъ и грустнѣе становился добрѣйшій «троякій якъ».

Макаръ Макаровичъ, все видѣвшій и замѣчавшій, сначала моталъ головой, а потомъ сталъ искренно жалѣть князя.

— Ишь, какое мѣсто наше диковинное Березополье! думалъ и говорилъ Макаръ Макаровичъ. — Все неподходящія привязанности образуются.

Но при этомъ Трубецкой сознавался, что послѣ брака бывшей княжны съ крѣпостнымъ, человѣкомъ, ничему уже нельзя удивляться.

Видя, наконецъ, что привязанность князя становится чѣмъ-то серьезнымъ, Макаръ Макаровичъ сталъ уже открыто на его сторону.

Когда Макаръ Макаровичъ намекнулъ однажды Евгеніи, что вѣроятно въ ней еще крѣпко сидитъ та прежняя любовь, изъ-за которой она въ монастырь собиралась, то Евгенія горячо и краснорѣчиво стала убѣждать старика, что привязанность ея къ Милованову была пустая, отъ нечего дѣлать, о которой она теперь и думать забыла. И при этомъ дѣвушка съумѣла такъ убѣдительно налгать, что Макаръ Макаровичъ поневолѣ повѣрилъ.

И вотъ теперь, при извѣстіи, что князь покупаетъ Березополье, Евгенія была поражена, потрясена до глубины души. Ей чудилось что-то роковое въ сочетаніи этихъ обстоятельствъ. Илья Петровичъ становился по закону и обыкновеннымъ порядкомъ ея владѣльцемъ. Она же — его рабой волей-неволей.

Князь — владѣлецъ Березополья — являлся ей въ иномъ свѣтѣ.

Быть хозяйкой тамъ, въ Прачешномъ, не казалось ей привлекательнымъ; но здѣсь, гдѣ она родилась, — здѣсь, гдѣ всѣ кругомъ ей знакомы давно, гдѣ иные дворовые выше ея по своему положенію, — здѣсь быть полною хозяйкой, здѣсь всѣмъ завѣдывать, всѣмъ повелѣвать — это представлялось ей въ иномъ видѣ.

Если князь дѣйствительно такъ полюбилъ ее, какъ говоритъ, какъ сама она видитъ, то, конечно, она безъ труда можетъ совершенно завладѣть имъ. Недаромъ самъ Макаръ Макаровичъ говоритъ, что всякій, а тѣмъ паче она, можетъ изъ князя веревочки и тесемочки вить. Онъ душой младенецъ неповинный.

Да, это правда! И она это чувствуетъ. А если это такъ, то чѣмъ же будетъ она здѣсь, въ Березопольѣ? Тѣмъ, чѣмъ никогда не бывала сама Прасковья Андреевна. Она жила здѣсь какъ въ ссылкѣ, въ опалѣ, въ ежовыхъ рукавицахъ своего отца, освободившись же тотчасъ уѣхала. А она, Евгенія, будетъ если не по закону, то на дѣлѣ, настоящей барыней-помѣщицей. И все крутомъ будетъ въ ея рукахъ, а люди во двору и на селѣ будутъ какъ бы ея холопы.

XI.

Но вмѣсто того, чтобы тотчасъ разсудить и рѣшить тотъ вопросъ, который нежданно сталъ передъ ней, она невольно вернулась мысленно въ свое прошлое, стала вспоминать многое и многое горькое, мучительное… все, что пережила за послѣднее время.

Съ тѣхъ поръ, что любимый ею человѣкъ сталъ любимцемъ ея помѣщицы, а затѣмъ и мужемъ, съ тѣхъ поръ, что она неудачно покушалась на свою жизнь, ея душа, будто уходившая и едва не ушедшая изъ тѣла, вернулась въ нее иная.

Да, въ ней теперь иная душа!

Евгенія чувствовала, что отъ этой роковой пробы умереть — она страшно перемѣнилась. Она, во-первыхъ, замѣчала, что стала какъ бы много умнѣе. Это замѣчали и другіе. Но они не знали еще другой перемѣны въ ней, которую дѣвушка сердцемъ своимъ невольно чувствовала и сознавала.

Сердце подсказывало ей, что она стала злая. Цѣлый мѣсяцъ послѣ того, что княжна Прасковья Андреевна выѣхала въ Москву со своимъ возлюбленнымъ и стала госпожей Миловановой, Евгенія, остававшаяся здѣсь, день и ночь думая о нихъ, день и ночь страшно мучилась и изнывала. И всѣ ея ощущенія, всѣ мысли, всѣ желанія сводились только къ одному — къ жаждѣ мести.

Отмстить имъ обоимъ — вотъ чего желала она и на что изыскивала средства.

Разумѣется, дѣвушка видѣла ясно, что ей, крѣпостной и сиротѣ, не было и тѣни возможности отомстить этимъ врагамъ. И даже посовѣтоваться было не съ кѣмъ. У нея не было даже ни одного родственника, который бы могъ быть ей въ помощь.

Да и какъ отмстить? Соперница и измѣнникъ живутъ, какъ сказываютъ, за двѣ или за три тысячи верстъ отъ нихъ, у синяго моря.

Да если бъ они были и въ Россіи, что можетъ она? Вѣдь не взять же ей ножъ и зарѣзать барыню-соперницу!..

Разумѣется, бывали минуты, въ которыя Евгеніи представлялось убійство Прасковьи Андреевны дѣломъ возможнымъ. Сгорая отъ страсти, ревности и злобы, Евгенія порой чувствовала въ себѣ достаточно силъ броситься на ненавистную ей Прасковью Андреевну хоть съ топоромъ въ рукахъ. Но спустя часъ или два, послѣ порыва, она начинала только плакать и рыдать, и видѣла себя въ совершенно безвыходномъ положеніи.

Разумѣется, теперь она относилась ко всему прошлому нѣсколько спокойнѣе.

— Вернуть ничего нельзя, а убиваться зря по немъ — много чести будетъ! все чаще уговаривала Евгенія сама себя.

И вотъ вдругъ теперь надо рѣшить нѣчто роковое, что само наступаетъ на нее и требуетъ рѣшенія.

Князь, ее любящій, — березопольскій помѣщикъ!..

Евгенія сидѣла теперь на травѣ подъ деревомъ совершенно недвижно, вполнѣ забывъ все окружающее. Всякій посторонній, увидавъ ее въ эту минуту, догадался бы, что съ ней происходитъ что-то особенное. Она тяжело дышала, лицо ея то блѣднѣло, то алѣло, глаза вспыхивали и потухали, голова ея клонилась на грудь, и она то сидѣла понурившись, какъ бы подъ гнетомъ тяжелыхъ мыслей, то вдругъ выпрямлялась и оглядывалась надменно и горделиво кругомъ себя, но безсознательно. Глаза ея видѣли въ чащѣ лѣсной Богъ вѣсть что — все то, что роилось въ горячей головѣ.

Прошло много времени съ тѣхъ поръ, что дѣвушка пришла сюда. И когда она вполнѣ очнулась, то поднялась, тяжело и глубоко вздохнувъ. Ей показалось, что она приходила сюда похоронить что-то; здѣсь, на этомъ мѣстѣ, гдѣ она сидѣла, будто оказалась какая-то могила. Ей чудилось, что, двинувшись отсюда, она пойдетъ на другую жизнь. Здѣсь произошелъ какой-то новый разрывъ съ прошлымъ, и съ этого мгновенія начинается иное, если не вполнѣ радостное, то и не печальное, во всякомъ случаѣ лучшее.

— Да, тихо выговорила Евгенія вслухъ. — Если здѣсь, въ Березополъѣ, то это — другое дѣло.

И вдругъ улыбнувшись, гордо выпрямившись и сверкнувъ глазами, дѣвушка прибавила:

— Да неужели это правда? Неужели я могу?.. готова?.. согласилась?

И вдругъ въ сердце ея закралась боязнь, такая боязнь, о которой еще утромъ не было помину. Она удивилась бы, еслибы ей наканунѣ предсказали подобное чувство. Она испугалась, что именно теперь, сегодня, въ этотъ часъ, когда рѣшается на важный, роковой шагъ, онъ, князь, именно теперь встрѣтитъ ее холодно и высокомѣрно.

Быть можетъ и онъ порѣшилъ все вновь и иначе. Она отрицается отъ недавняго прошлаго и хочетъ забыть его; быть можетъ и онъ точно такъ же отрѣшился отъ всѣхъ своихъ мечтаній и встрѣтить ее насмѣшливой улыбкой, жесткими словами и глянетъ на нее, какъ князь Березопольскій на «свою» дворовую дѣвку Евгенію.

«Нѣтъ, пустое»! подумала она. «А если и есть перемѣна, такъ съумѣй вернуть недавнее… Вотъ она съумѣла взять, что хотѣла, а ей было много мудренѣе моего. Празднуетъ теперь! Ну, и ты съумѣй»!

И Евгенія двинулась изъ рощи, загадочно улыбаясь.

Вернувшись въ усадьбу, дѣвушка вышла на дорогу отъ дома къ церкви, обсаженную съ боковъ большими липами. Дорога эта, вѣрнѣе аллея, была черезвычайно красива. Разросшіяся деревья почти сходились верхушками посрединѣ, нижнія вѣтви тщательно подрѣзались, и густая зелень накрывала какъ бы куполомъ гладкую и твердую дорогу.

Этою аллеей отъ усадьбы до храма особенно съ любовью занимался Макаръ Макаровичъ. Именно этотъ въѣздъ въ Березополье клалъ на всю усадьбу особый отпечатокъ не русскаго, а иностраннаго мѣстечка.

Евгенія вышла на аллею неподалеку отъ «перваго» домика, остановилась и прислушалась. Все было тихо. Не было никакихъ признаковъ, чтобы ожидаемый гость находился уже въ усадьбѣ. Глаза Евгеніи случайно упали на домйкъ, который красиво ютился между большими деревьями со стороны дороги и зеленью прилегающаго къ нему цвѣтника.

Въ этомъ домикѣ была однако большая перемѣна. Онъ былъ не таковъ, какимъ привыкли видѣть его обыватели уже за нѣсколько лѣтъ. Теперь домикъ былъ выкрашенъ розовою краской, какимъ бывалъ когда-то, во времена оны, еще при дѣдѣ теперешней владѣлицы. Къ нему теперь вело другое крыльцо, большое, просторное, съ деревянными стѣнами и съ большими окнами, нѣчто въ родѣ будки. Въ окнахъ виднѣлись горшки съ цвѣтами. Теперь, въ ненастное время года, холодъ ужъ не могъ попрежнему врываться сразу прямо въ горницу.

Съ противоположной стороны домика была тоже пристроена большая терраса, съ которой шли ступеньки въ отдѣльный палисадникъ съ клумбами, сплошь покрытыми цвѣтами. Часть барскаго цвѣтника была отдѣлена для домика и огороживя, красивою зеленою рѣшеткой. Съ боку тоже была пристройка, но каменная. Въ ней помѣщалась новая кухня и жила прислуга.

Какъ снаружи, такъ и внутри, домикъ былъ отдѣланъ заново, просто, но красиво. Внутри все измѣнилось — отъ стѣнъ до мебели. Теперь это не былъ домикъ, въ которомъ могла жить дворовая женщина съ сыномъ-столяромъ. Въ немъ могла бы теперь поселиться любая помѣщица.

Разумѣется, все это было сдѣлано для той старушки, которая жила попрежнему здѣсь, но уже не въ качествѣ дворовой женщины, а въ качествѣ свекрови самой владѣлицы.

Евгенія, стоя теперь и глядя на этотъ домикъ, разглядывала и крыльцо, и террасу, и палисадникъ такъ, какъ если бы увидѣла все это въ первый разъ. Или, быть можетъ, иными глазами смотрѣла она теперь съ иными мыслями. Или прежде ей не приходило на умъ внимательнѣе присмотрѣться къ преобразившемуся домику, который свидѣтельствовалъ о преобразившемся общественномъ положеніи его обитательницы.

«Да», думалось Евгеніи, «только деньги имѣть, да власть имѣть — и все будетъ! Иное покажется чудомъ, а смотришь — совсѣмъ не чудо, такъ все просто выходитъ. А люди дивятся, кричатъ, и думаешь, что они вѣки-вѣчные кричать будутъ. Смотришь — привыкли, старое забыли, а не все кажетъ имъ совсѣмъ не чудеснымъ, а что ни на есть простымъ. Скажи вотъ кому годъ назадъ, какой этотъ домикъ будетъ и какъ въ немъ будетъ жить Лукерья Егоровна, и чѣмъ будетъ Егоръ, и гдѣ будетъ? Мужемъ княжны и съ ней въ заморскихъ земляхъ. Что бы на это отвѣтили? А теперь все такъ, и всѣ привыкли, и никому не диковинно. И къ тебѣ привыкнутъ!»

— Да, но этакого мнѣ мало! вдругъ добавила Евгенія вслухъ, какъ будто предъидущимъ разсужденіемъ хотѣла себя убѣдить въ чемъ-то. — Нѣтъ, мнѣ мало этого! прошептала она снова. — Онъ — въ барскомъ домѣ, а я — въ этакомъ флигелькѣ! Право, лучше бы ничего. И иначе нельзя пока… А тамъ видно будетъ!..

XII.

Евгенія двинулась вдоль аллеи къ барскому дому и вдругъ остановилась. До слуха ея долетѣли звуки бубенчиковъ на дворѣ. Она прислушалась внимательнѣе и убѣдилась, что это — не обманъ слуха. Дѣйствительно, вѣтерокъ, пахнувшій въ ея сторону, принесъ ей ясно брянчанье и звяканье бубенчиковъ и голоса людей.

— Пріѣхалъ! вымолвила она шепотомъ.

И медленной походкой двинулась она снова къ дому, чтобы пройти мимо, вернуться къ себѣ и ждать обычнаго приглашенія Макара Макаровича явиться служить пріѣзжему князю.

Въ эту же минуту изъ воротъ дома показалась дорожная карета шестерикомъ красивыхъ сѣрыхъ лошадей. Экипажъ, слѣдуя на конный дворъ, двинулся къ ней навстрѣчу и наконецъ поравнялся съ нею. Форейторъ и кучеръ, завидя ее, тотчасъ же низко раскланялись, поспѣшно снимая шапки и наклоняясь такъ, какъ привыкли кланяться только господамъ.

— Евгеніи Степановнѣ, наше почтеніе! крикнулъ толстый, бородатый кучеръ съ высокихъ козелъ и, не надѣвая шапки, выговорилъ:

— Сто лѣтъ вамъ здравствовать и хорошѣть.

Евгенія кивнула головой ласково, но отчасти снисходительно улыбаясь, и вымолвила:

— Здравствуйте!

Но такъ тихо, что не только кучеръ, но и форейторъ, поравнявшійся съ ней въ это мгновеніе, не разслышали привѣтствія.

Не успѣла дѣвушка пройти нѣсколькихъ шаговъ, какъ изъ тѣхъ же воротъ выбѣжалъ лакей князя, изрѣдка пріѣзжавшій вмѣстѣ съ нимъ. Онъ быстрыми шагами приблизился къ ней, еще издали снялъ шапку и тоже предупредительно раскланялся. По поклонамъ этихъ людей видно было, что они будто чуютъ нѣчто, не только возможное, но почти вѣрное въ недалекомъ будущемъ.

— Все ли въ добромъ здоровьи? произнесъ лакей, льстиво пригибаясь и продолжая держать снятый картузъ въ рукахъ, несмотря на то, что прорвавшійся сквозь зеленый лучъ солнца палилъ ему лысую голову.

— Слава Богу. Что князь?

— Ничего-съ. Здоровы и веселы. Сейчасъ у Макара Макаровича о васъ спрашивали, гдѣ вы и какъ поживаете. И что вышло-то! прибавилъ онъ, смѣясь. — Потѣшно! Макаръ Макаровичъ отвѣтилъ, что вы, якобы, уѣхали въ губернію и невѣдомо когда будете назадъ. Князь такъ и потемнѣлъ. Сейчасъ издохнуть, коли вру. А Макаръ Макаровичъ говоритъ: «не серчайте, я пошутилъ» А князь его по плечу рукой и цапнулъ, ажно Макаръ Макаровичъ присѣлъ. «Убьете», говоритъ. — «А вы, говоритъ князь, такъ не шутите!» Ну, разсмѣялись оба и пошли. Виноватъ-съ, мнѣ некогда — на конный дворъ послали, прибавилъ лакей, какъ если бъ Евгенія задерживала его.

И, снова поклонившись, онъ пустился далѣе на рысяхъ.

А Евгенія осталась на томъ же мѣстѣ, лицо ея оживилось радостнымъ блескомъ. Эти нѣсколько словъ, слышанныхъ отъ лакея о шуткѣ Трубецкого, имѣли для нея теперь громадное значеніе. Все слышанное сразу уничтожило чувства боязни и сомнѣнія, которыя закрались ей въ душу послѣ ея долгаго раздумья въ рощѣ.

— Потемнѣлъ! повторила она слова лакея. — "А вы такъ не шутите… « Стало быть, шутка Макара Макаровича его хватила по сердцу. Стало быть новаго и бѣдоваго — ничего нѣтъ. Все по старому. Ну, если такъ, то надо его малость самую потревожить, помучить. Мужчины, что дворяне, что холопы — всѣ на одинъ покрой. Что больше служишь, то больше мытарятъ. Что больше противничаешь, то больше ластятся.

И затѣмъ, постоявъ мгновеніе, Евгенія прибавила:

— Что жь надумать? Куда спрятаться? Вездѣ разыщутъ въ полчаса времени. Вѣдь не уходить же въ рощу. Да вонъ кажется, и гроза собирается.

Дѣйствительно, въ воздухѣ пекло, было особенно душно и тихо. Изрѣдка только проносился порывомъ вѣтерокъ. А на небосклонѣ за церковью выступала туча темною полосой. И на этомъ сизомъ небосклонѣ ярко сіяли кресты храма.

„Вотъ бы тутъ и вѣнчаться!“ вдругъ мелькнуло въ головѣ Евгеніи, совершенно противъ ея воли, какъ если бы чей-то голосъ ей шепнулъ это и такъ внезапно, что она сама будто испугалась.

— Все пустое! И это еще далече. Теперь съумѣй свить веревочку изъ него, какъ сказываетъ Макаръ Макаровичъ, а остальное все само въ руки пойдетъ.

Дѣвушка повернула назадъ, думая о томъ, куда ей уйти, чтобы въ продолженіе часовъ двухъ или трехъ управитель не могъ нигдѣ разыскать ее и позвать къ князю. Но итти было окончательно некуда. И въ ту минуту, когда Евгенія уже рѣшалась поневолѣ итти домой, глаза ея снова упали на крылечко перваго домика.

— Вотъ куда! проговорила она, но остановилась и помотала головой.

Уже цѣлыхъ четыре мѣсяца, какъ перестала она бывать у старушки, къ которой когда-то приходила чуть не всякій день. Это отчужденіе отъ матери того, кто сдѣлалъ ее несчастною, явилось само собой, поневолѣ, не изъ мести, а съ горя.

Послѣ брака Милованова, Евгенія не находила въ себѣ силы войти въ этотъ домикъ, гдѣ когда-то она проводила лучшія минуты своей жизни.

Только разъ весной, узнавъ, что Лукерья Егоровна уже болѣетъ второй день, очень плоха, пожалуй, можетъ умереть, Евгенія рѣшилась и пошла къ. старушкѣ. Она нашла ее въ постели, въ полузабытьи, и посидѣла у нея около часу. Но Лукерья Егоровна почти не открывала глазъ и не застила присутствія дѣвушки.

Съ тѣхъ поръ Евгенія видѣла старушку только издали на крыльцѣ и въ палисадникѣ, иногда изрѣдка кланялась ей, но не подходила.

Однажды, отправляясь къ обѣднѣ, случилось ей встрѣтиться съ ней на этой самой аллеѣ. Лукерья Егоровна садилась въ свою пролетку, чтобы ѣхать тоже въ церковь, и увидя Евгенію, позвала съ собой.

— Нѣтъ, спасибо! отгрызнулась дѣвушка. — Я и пѣшкомъ дойду. Вамъ подобаетъ въ господскихъ пролеткахъ ѣздить, а мы, дворня, должны пѣшкомъ ходить или въ телѣгахъ ѣздить.

Старушка свѣтлымъ, кроткимъ и лишь отчасти укоризненнымъ взоромъ отвѣтила на эти слова и прибавила вздохнувъ:

— Евгеньюшка, никто тутъ не виноватъ. Одинъ одного любитъ, другой — другого. Такъ на міру. Дѣвушка одного полюбитъ, а онъ — другую. А что ты меня бросила — грѣхъ тебѣ! Я вашего счастья съ Егорушкой не желала, но и не перечила. Такъ думала и полагала, будь что Господу угодно. Вышло вотъ совсѣмъ негаданное и нечаянное. Ну, стало быть, такъ и быть должно. А тебѣ на меня сердце имѣть не приходится. Вотъ тебѣ, голубушка моя, Евгеньюшка, моя отповѣдь по сердцу, по правдѣ. Не хочешь ко мнѣ ходить — не ходи, Богъ съ тобой!

И уставъ отъ длинной рѣчи, отъ такого количества словъ, какихъ давно сразу не выговаривала старушка, она слегка задохнулась. Потомъ, отдышавшись, доплелась она къ пролеткѣ, ожидавшей ее въ аллеѣ, съ трудомъ влѣзла и уѣхала.

Евгенія стояла истуканомъ. Она ничего не отвѣтила старухѣ, потому что нечего было отвѣчать. Она знала, что все это — правда. Но вмѣстѣ съ тѣмъ она знала, что не бываетъ въ этомъ домикѣ не ради злопамятства, или мести, а просто потому, что невыносимо тягостно самое себя видѣть въ тѣхъ же горницахъ, гдѣ все говоритъ о пережитомъ и похороненномъ счастіи.

Послѣ этой встрѣчи уже прошло много времени. Евгенія нѣсколько разъ видѣла Лукерью Егоровну, но издали, и кланялась ей только тогда, когда видѣла, что старушка замѣчаетъ ее. И вдругъ теперь ей пришло на умъ войти въ этотъ домикъ.

Удивясь сама себѣ, Евгенія мысленно спросила себя, почему теперь, именно сегодня, она рѣшается на это въ первый разъ послѣ отъѣзда и брака Милованова.

Стало быть, то, и чемъ думала она такъ долго въ рощѣ, имѣло дѣйствительно вліяніе на нее. Стало быть, она дѣйствительно похоронила что-то на томъ мѣстѣ, гдѣ сидѣла въ рощѣ. Стало быть, дѣйствительно начинается и даже чувствуется начало новой жизни.

— Да, чудится, прошептала Евгенія, — какъ будто вдругъ оборвалось на душѣ и затряслось все это, прежнее.

XIII.

Евгенія бодро и смѣло вошла на крыльцо, отворила двѣ двери одну за другой и очутилась въ первой горницѣ, гдѣ когдѣ-то стояла кровать старушки, но теперь была уже совершенно другая комната, нѣчто вродѣ гостиной. Во второй горницѣ, гдѣ прежде работалъ и спалъ Миловановъ, была теперь спальня старушки. И изъ этой же комнаты слышался слабый голосъ ея, что-то приказывавшій ея собственной служанкѣ. А женщина, ходившая за Лукерьей Егоровной, была ни кто иная, какъ та же Марѳа, которая когда-то, вмѣстѣ съ Евгеніей, была приставлена къ бывшей княжнѣ.

Когда Евгенія появилась на порогѣ, старушка невольно ахнула:

— Что такое? озабоченно произнесла она. — Съ худыми вѣстями что ли?

— Нѣтъ, я къ вамъ въ гости, проговорила Евгенія, невольно смущаясь и краснѣя.

— Ну, слава Богу! Давно пора! отозвалась веселѣе Лукерья Егоровна. — Иди, садись. Ты не подумай чего, это такъ у меня вдругъ сказалось, а не то, чтобы я сердилась на тебя. Давно не бывала, вотъ мнѣ и померещилось. Марѳа, тащика вонъ ей стульчикъ побольше.

Марѳа, странно, печально-недружелюбнымъ взглядомъ смѣривъ Евгенію, взялась подвигать тяжелый стулъ, но дѣвушка быстро бросилась сама за этимъ стуломъ. Взглядъ Марѳы много сказалъ ей…

— Ну, что жъ? Стало быть ты перестала на меня гнѣваться? добродушно выговорила Лукерья Егоровна. — Положила гнѣвъ на милость? И хорошо это, дѣвушка. Ты противъ меня ничего имѣть на сердцѣ не можешь. Помнишь, что я тебѣ тогда, по веснѣ, на дорожкѣ сказывала. То же и опять скажу.

— Не надо, не надо, Лукерья Егоровна. Оставимъ это… Что объ этомъ вспоминать?

И говоря это, Евгенія оглянулась въ горницѣ. Теперь здѣсь было уже все не то, что въ тѣ дни, когда здѣсь жилъ рѣзчикъ по дереву. А между тѣмъ сколько воспоминаній соединяются съ этой горницей, сколько возникло въ ея памяти отрадныхъ минутъ, проведенныхъ здѣсь, вмѣстѣ съ нимъ!…

Старушка будто почуяла мысли Евгеніи и вдругъ вымолвила:

— А помнишь, Евгеньюшка, тутъ мой соколикъ бывало все ковыряетъ, да соритъ, въ этой самой вотъ комнатѣ. Помяишь, бывало, ты придешь, и начинаете вы съ нимъ полѣно какое ковырять, якобы изъ него кошку, или птицу дѣлать. А теперь-то онъ, мой родной, гдѣ?… За тысячу верстъ и болѣе. А помнишь, какъ я васъ ввечеру накрыла ненарокомъ и какъ вы перепужались меня?.. А тоже помнишь, бывало…

Но старушка не договорила, потому что Евгенія вдругъ схватила себя за голову, и закрывъ вспыхнувшее лицо, выговорила совершенно упавшимъ голосомъ:

— Ахъ, бросьте, бросьте… Не надо напоминать…

Но чрезъ минуту дѣвушка снова выпрямилась, почти гордо откинула голову, глянула на старушку сухими непріязненно сверкнувшими глазами и произнесла странно звенящимъ голосомъ:

— Стоитъ ли всякую пустяковину вспоминать! Я тогда съ дуру втемяшила себѣ въ голову, что, якобы, Егоръ Ивановичъ приглянулся мнѣ. Глупа была… Теперь что же грѣха таить: я бы, пожалуй, по дѣвической глупости своей и замужъ за него собиралась, да спасибо вы не допустили. Все блажь одна была.

— Что ты? Что ты? кротко изумляясь проговорила укерья Егоровна. — Вотъ какъ теперь…

— Ну, какъ вы поживаете? продолжала Евгенія, какъ бы не понимая ни изумленія, ни словъ старушки. — Какія вѣсти имѣете отъ скороспѣлаго своего барина-сына изъ-за моря синяго, Хвалынскаго?

И Евгенія сухо, отчасти раздражительно разсмѣялась, будто въ насмѣшку надъ чѣмъ-то.

Вѣроятно въ лицѣ Евгеніи, въ ея голосѣ, въ смѣхѣ и даже въ этомъ одномъ рѣзкомъ словѣ было что-нибудь особенное, потому что Лукерья Егоровна молчала и пристально смотрѣла на нее, какъ бы слегка озадаченная. Но тотчасъ же она поняла все.

— Лгешь ты стало, Евгеньюшка! закачала наконецъ головой старушка. — Не спроста все это. Сидитъ въ тебѣ бѣсъ… Не вылазаетъ, все сидитъ. А пора бы ему вылѣзти. Ходи чаще въ храмъ Божій, молись больше. Или замужъ, что ли, выходи скорѣй. Злоба-то и уходится, стаетъ…

— Что вы, Лукерья Егоровна! притворно удивилась Евгенія.

— Знаю я, голубушка, что я Лукерья Егоровна! воскликнула старушка горячо и взволнованно. — А вотъ ты не знаешь, Евгенья ты, али другая какая! Бѣсъ въ тебѣ застрялъ, обуялъ тебя, надъ тобой, стало быть, владычествуетъ. И гдѣ теперь дѣвушка Евгенія, куда дѣвалась — никому невѣдомо. Ты не ухмыляйся! Я тебѣ умное сказываю. Я никогда дурой не была. Теперь старость меня одолѣла, болѣсти да хворости. А вотъ, бываетъ, толкнетъ меня кто словомъ какимъ нехорошимъ, я опять на минуточку умная сдѣлаюсь. А вотъ теперь, Евгеньюшка, ты меня толкнула и больнехонько. Бѣсъ въ тебѣ сидитъ! Ты — не Евгенья, какая была, а другая. Сказываю тебѣ: или въ монастырь иди, Богу молиться, или замужъ выходи, дѣтей наживай. Съ другимъ человѣкомъ слюбится, тогда все позабудется… Бѣсъ-то этотъ самый изъ тебя и выйдетъ. Охъ, устала! Много наговорила…

И старушка, которой было вредно волненье, такъ какъ она страдала легкими припадками удушья, прислонилась къ спинкѣ своего кресла, закрыла глаза и начала тяжело дышать.

Евгенія не отвѣчала ни слова и стала смотрѣть въ окно на цвѣтникъ, который былъ передъ домикомъ.

„Бѣсъ сидитъ!“ мысленно повторяла она. „Да, истинная правда. Золотая правда! Да, во мнѣ бѣсъ сидитъ. Но я не хочу, чтобы его выгоняли изъ меня, чтобы вышелъ онъ. Пускай сидитъ! Онъ мнѣ — не помѣха, а въ помощь, чтобы натворить все то, что я хочу“.

Молчаніе длилось довольно долго, пока старушка не отдышалась совсѣмъ.

— Ну, вотъ что, дѣвушка, произнесла Лукерья Егоровна. — Мы съ тобой больше объ этомъ поминать не будемъ. Мало ли о чемъ другомъ можно говорить! Ты ко мнѣ ходи. У меня теперь, знаешь, и чаю, и сахару вволю. И сливочекъ приказано со скотнаго двора доставлять. Я теперь барыней живу. Этакъ я, пожалуй, еще годика два лишнихъ протяну на свѣтѣ. Не то что прежде. Помнится мнѣ, давно ли, всего годика за три назадъ, сама съ ведромъ за водой бѣгала, и въ морозъ. Помнится мнѣ, какъ Егорушка меня за это разъ чуть не побилъ, разсмѣялась вдругъ дряблымъ смѣхомъ старушка. — Помнится, разъ онъ, поковырявши, уснулъ, а мнѣ воды надоть. А нѣтъ ея. А на дворѣ — морозъ. Я ведерко взяла, да и сходила до колодца. Тащусь назадъ, замерзла, а онъ меня ищетъ. Да какъ увидалъ меня съ ведромъ-то, да всю посинѣлую, какъ шаркнетъ навстрѣчу мнѣ. „Я, говоритъ, тебя, матушка, бить буду, исколочу до полусмерти, коли ты въ другой разъ за водой пойдешь“, — ей Богу! Какъ теперь вотъ помню. Съ тѣхъ поръ я и перестала.

И помолчавъ, старушка вымолвила:

— Ну, вотъ что, дѣвушка, ты вѣдь теперь стала, говорятъ, грамотная: можешь ли ты мнѣ прочесть писаное письмецо отъ Прасковьи Андреевны?

— Извольте, выговорила Евгенія нерѣшительно,

— Ну, вотъ встань-ка, возьми… Вонъ на постели-то подъ подушкой. Я, какъ получу, такъ всегда ночки двѣ, и три сплю на писаньи этомъ, а потомъ ужъ въ шкатулочку запру. И отъ этихъ самыхъ писемъ мнѣ но ночамъ чудно грезится, что я съ ними, либо здѣсь въ домикѣ, либо гдѣ въ невѣдомыхъ краяхъ.

Евгенія поднялась, достала изъ-подъ подушки сложенный листокъ бумаги и, снова усѣвшись, съ разстановкой, нетвердымъ голосомъ начала читать четкій почеркъ Прасковьи Андреевны.

Послѣ обычныхъ привѣтствій и пожеланій здоровья и спокойствія, Прасковья Андреевна писала своей свекрови, что они живутъ попрежнему тихо и мирно, въ томъ же городѣ, гдѣ много иновѣрныхъ церквей и духовенства. Мужъ ея продолжаетъ учиться и водится все съ такими же учащимися, какъ и онъ самъ. Люди это все хорошіе, хотя и не русскіе, а изъ разныхъ другихъ земель. Онъ много работаетъ и скоро предстоитъ ему окончить большую куклу, за которую онъ можетъ получить похвалу и награду.

Все письмо Прасковьи Андреевны къ старушкѣ было положительно объ ея сынѣ, объ его занятіяхъ и успѣхахъ. Все оно было писано въ особыхъ выраженіяхъ, какъ бы приноравливаясь къ пониманію ребенка. Вездѣ стояло слово: „кукла“ и только разъ было прибавлено въ скобкахъ: „или статуя“.

Когда Евгенія прочла все письмо, оно ей сообщило мало новаго. Все это слыхала она вскользь въ разговорахъ съ Макаромъ Макаровичемъ. Она знала, что Миловановъ въ Римѣ, что онъ учится дѣлать изъ глины большія изображенія людей, а рѣзьбу свою по дереву совсѣмъ бросилъ. Было однако нѣчто, что удивило дѣвушку при чтеніи письма. И окончивъ его, она спросила у старушки съ оттѣнкомъ удивленія въ голосѣ:

— Что жъ это такое, Лукерья Егоровна? Какъ она называетъ Егора Иваныча?

— Кто, то-есть? не поняла старушка вопроса.

— Прасковья Андреевна. Какъ она называетъ его… ну, вашего сына? прибавила Евгенія, какъ бы не имѣя силы произнести словъ: „своего мужа“.

— Не пойму я, дѣвушка… это что жъ — Юрья что ль.

— Да-съ.

— А это она его такъ звать стала уже давно. Еще въ Москвѣ. Сейчасъ, какъ повѣнчались. Я ужъ и привыкла. А это тебѣ вновь. Какъ они за море поѣхали, такъ я оттудова получила письмо, а въ немъ Прасковья Андреевна и прописала, что не будетъ больше Егора, а будетъ Юрья или Юрья Иванычъ. Такъ и вы, говоритъ, приказывайте отписывать и снаружи велите писать: Юрьѣ Ивановичу, стало быть, Милованову.

— Да это чудно. Нешто Юрья и Егоръ одно?

— Ужъ не знаю, голубушка. Батюшка сказываетъ, что слѣдъ бы лучше звать Георгіемъ Ивановичемъ, а это, говоритъ… по каковски-то… не упомню. По-татарски, что ли.

XIV.

А въ Березопольѣ была легкая сумятица.

Пока Евгенія сидѣла у Лукерьи Егоровны, пять человѣкъ дворовыхъ, разосланныхъ управителемъ, цѣлый битый часъ бѣгали и искали дѣвушку, обшаривая все Березополье. Они обошли всѣ надворныя строенія и службы и даже ткацкій корпусъ, и явились съ отвѣтомъ, что ея нѣтъ нигдѣ. Тогда снова посланные, двое отправились на село разспрашивать крестьянъ, не видали ли они Евгенію; другіе двое обошли весь садъ и рощу, непрерывно клича Евгенію Степановну. Пятый отправился къ церкви, въ томъ предположеніи, что дѣвушка въ гостяхъ у священника. Всѣ пятеро вторично вернулись съ тѣмъ же отвѣтомъ: „Нѣтъ нигдѣ!“

Макаръ Макаровичъ, уже слегка смущаясь, передалъ извѣстіе князю. Илья Петровичъ смутился еще болѣе.

— Да знаетъ ли она, спросилъ онъ, — про эту новость, что я покупаю Березополье?

Макаръ Макаровичъ собирался было солгать, ради успокоенія князя, но духу у него не хватило, и онъ вымолвилъ виновато:

— Знаетъ-съ… Я ей сегодня объ этомъ сказалъ.

— Ну, Макаръ Макарычъ… произнесъ князь, поднимая руки, и не договорилъ.

Онъ сѣлъ на ближайшій стулъ. Его голосъ и жестъ какъ бы говорили:

„Что вы надѣлали! Вы все погубили!“

— Успокойтесь! Полноте, заговорилъ Трубецкой. — Что же можетъ быть? Гдѣ-нибудь, помилуй Богъ, просто въ рощѣ… Не разыскали лѣнтяи. Черезъ полчаса сама окажется! Что же можетъ быть?

— Что можетъ быть?! воскликнулъ князь. — Да все! Пошла, да и утопилась! Вы не понимаете! Вѣдь она воображаетъ, что я, въ качествѣ будущаго ея барина, послѣ покупки Березополья, могу съ ней сдѣлать все, что хочу. Она будетъ моя крѣпостная. Сколько разъ я ни говорилъ ей, что если куплю ее у сестрицы, то дамъ ей отпускную и даже припишу въ мѣщанское общество, — она никогда не вѣрила. Вотъ теперь испугалась, что будетъ крѣпостная моя, да и наложила на себя руки. Ахъ, Макаръ Макарычъ, что вы надѣлали! Вѣдь если къ ночи она не найдется, то я тогда… И не знаю самъ, тогда что будетъ! Вы вѣдь ничего…

— Да, полноте, успокойтесь! Ради Создателя успокойтесь! Спаси Боже, ничего нѣту. Найдется! Сама явится черезъ часъ. Богомъ божусь вамъ.

— Вы ничего не знаете, продолжалъ князь, не слушая. — Вы ничего не видите и не понимаете, не хотите понимать! Вы думаете: такъ это… прихоть… придуръ!.. Ошибаетесь! Я и самъ не знаю, что такое! Пророчество треклятое дядюшки моего покойнаго. Онъ мнѣ, будто гадалка какая, все расписалъ, какъ на картахъ, или на кофейной гущѣ. И вотъ, какъ говорилъ князь Андрей Ивановичъ, такъ вотъ точка въ точку все и исполняется. Помню, какъ теперь, говорилъ: „Ошалѣешь ты въ одиночествѣ, пожелаешь жизни семейной отвѣдать, да на цыганкѣ на какой или на вѣдьмѣ и женишься!“ Ну, пока дѣло идетъ, благодаря Бога, не о цыганкѣ и не о вѣдьмѣ, да и не о женитьбѣ. А все-таки похоже. Что жъ теперь?! Поднимайте всѣхъ на ноги… Всю дворню… Пойдемъ всѣ искать. И я пойду… Ахъ, Макаръ Макарычъ!..

Видъ князя, его потемнѣвшее лицо, тусклый взглядъ, совершенно сразилъ Трубецкого. Онъ быстро двинулся въ швейцарскую, чтобы приказать созвать дворовыхъ людей для поисковъ дѣвушки, уже не обращая никакого вниманія на то, что это произведетъ общій соблазнъ. Но первая же личность, которую увидѣлъ Трубецкой, была сама Евгенія. Онъ вскрикнулъ на весь домъ и бросился къ ней.

Евгенія сидѣла на лавкѣ въ прихожей, и при восклицаніи Макара Макаровича удивилась и смутилась.

— Гдѣ ты пропадаешь? Тебя, спаси Богъ, цѣлыхъ сто часовъ шукали вездѣ. Чуть рѣчку всю не приказали черпаками вычерпать, думая, что ты утопла. Гдѣ ты была, помилуй Богъ?

— У Лукерьи Егоровны, отозвалась Евгенія.

Макаръ Макаровичъ взялъ дѣвушку за руку и потащилъ въ горницы.

— Иди, иди! проговорилъ онъ, какъ если бъ Евгенія упиралась. — Не мое дѣло! Приказано и тащу! Богъ съ вами совсѣмъ, съ обоими! Одурѣешь, спаси Боже!

Макаръ Макаровичъ отворилъ дверь комнаты, гдѣ сидѣлъ князь, впустилъ туда Евгенію и, затворивъ за ней дверь, вышелъ изъ дому.

Когда дѣвушка появилась вдругъ на порогѣ, втолкнутая управителемъ, Илья Петровичъ, не смотря на свою тучность, вскочилъ и бросился къ ней почти бѣгомъ.

— Слава Богу! воскликнулъ онъ. — Господи помилуй, до чего напугался я!

И онъ закидалъ Евгенію вопросами, гдѣ она была, гдѣ пропадала и что съ нею приключилось.

— Я все время просидѣла у Лукерьи Егоровны, отозвалась Евгенія, лукаво заглядывая своими зеленоватыми глазками въ лицо князя.

Его оторопѣлая и растерянная фигура сразу многое сказала дѣвушкѣ.

Князь взялъ ее за руку, посадилъ въ кресло и сѣлъ около нея.

— Какъ ты меня напугала! повторилъ онъ нѣсколько разъ, не выпуская ея руки.

— Да отчего же такъ?

— Да вѣдь я думалъ, ты на себя руки наложила.

— Что вы! Зачѣмъ же? тихо произнесла Евгенія.

— А затѣмъ, что я Березополье покупаю… Испугалась, что будешь моя крѣпостная, ну, стало быть, и надо — бултыхъ въ воду.

— И все это вы напрасно! отозвалась Евгенія лукаво. — Зачѣмъ мнѣ топиться? Всѣ радуются въ Березопольѣ, что вы будете нашимъ бариномъ. И я тоже… А то мало хорошаго, что помѣщица наша теперь сама якобы крестьянка, да уѣхала въ заморское государство и не вѣсть когда вернется. А вы будете здѣсь жить — всѣмъ хорошо будетъ. Всѣ знаютъ, что такого добраго да ласковаго по всему свѣту не розыщешь другого. Вотъ теперь купите вотчину, будемъ мы ваши крѣпостные, и я тоже…

— Нѣтъ, ты не будешь крѣпостною. Тебя я, при совершеніи купчей, отпущу на волю.

— Не нужно мнѣ этого! Что мнѣ въ этой волѣ? Куда я съ ней пойду? По міру болтаться, христорадничать или въ услуженіе наниматься къ какой-нибудь барынѣ, которая драться будетъ. Здѣсь я жива, сыта и довольна. Ничего мнѣ не нужно!

— Ну, здѣсь будешь жить, но только вольная.

— Да зачѣмъ это?

— А затѣмъ, чтобы ты не помышляла, что ты крѣпостная и отъ меня зависишь. Теперь ты меня терпѣть не можешь, а тогда, можетъ быть, будучи вольною, совсѣмъ иначе чувствовать будешь.

— Полноте, Илья Петровичъ! Что вы, будто махонькій! Если васъ всѣ въ Березопольѣ любятъ, то я еще пуще всѣхъ и всѣхъ послушливѣе буду…

Князь выпрямился, зорко глянулъ въ лицо дѣвушкѣ…

— Да не смѣй ты мнѣ про это сказывать! закричалъ князь визгливо. — Тысячи разовъ я тебѣ сказывалъ — не послушанія мнѣ надо! Больше я съ тобою никогда и говорить не стану. Какъ купчая совершится, такъ тебя на волю — и подальше отсюда, чтобы мнѣ не видать тебя. Не хочу я тебя и видѣть. Пойми ты, не изъ мести, а съ глазъ долой — легче станетъ.

— Грѣхъ это вамъ будетъ, отозвалась Евгенія. — Куда я пойду?

— Куда хочешь! Я тебѣ денегъ дамъ! Ну, приданое, что ли… Выйдешь за кого захочешь замужъ. За городского мѣщанина какого-нибудь. Только сюда ни ногой, чтобы мнѣ тебя не видѣть. Пойми ты. Вѣдь ты не глупая. Вѣдь мнѣ тяжело видѣть тебя! А будешь ты замужняя — еще того горше.

Князь крѣпко стиснулъ руку ея своими обѣими толстыми руками», затѣмъ поднялся и, быстро отойдя къ окну, сталъ смотрѣть въ садъ.

Евгенія осторожно, искоса глянула на его толстую фигуру, заслонившую весь свѣтъ изъ окна, и стала приглядываться, не понимая, зачѣмъ убѣжалъ онъ и что дѣлаетъ тамъ. Онъ стоялъ, опершись руками на подоконникъ, будто внимательно разглядывалъ что-то въ саду, но вмѣстѣ съ тѣмъ плечи его какъ-то слегка подергивались или встряхивались.

И Евгенія вдругъ внутренно ахнула. Ей почудилось, что Илья Петровичъ, этотъ пожилой, почти старый толстякъ, просто плачетъ, какъ малый ребенокъ. И въ первый разъ съ той минуты, что она знала князя, у нея сказалось что-то къ нему на сердцѣ. Что-то шевельнулось хорошее, теплое, участливое.

Она быстро поднялась съ мѣста, тихо приблизилась сзади и убѣдилась вполнѣ.

Илья Петровичъ всхлипывалъ.

Евгенія положила руку ему на плечо и заглянула ему въ лицо.

— Что же это вы? вымолвила она, изумляясь.

Князь вздрогнулъ, обернулся къ ней.

— Что же это вы? повторяла Евгенія, невольно смущаясь и не зная, что сказать. — Зачѣмъ плакать? Я думала…

— Что ты думала?! воскликнулъ князь. — Ты думала — шутки, прибаутки, прихоти, барскія затѣи! А я самъ не знаю, что во мнѣ къ тебѣ… Самъ не знаю, какъ и когда и что такое приключилось. Одно помни, Евгенія, что изо всѣхъ березопольскихъ служителей, самый покорный къ тебѣ будетъ вотъ этотъ — Илья Петровичъ князь Березопольскій. Что захочешь — то и будетъ. Хоть жизнь бери! Моя жизнь никому ни на что не нужна и мнѣ не нужна, такъ нечего мнѣ ею дорожить!

Въ сосѣдней комнатѣ раздались шаги и голосъ Трубецкого.

Евгенія испуганно рванулась отъ князя и отскочила на нѣсколько шаговъ.

— Подите, умойтесь! нехорошо! увидятъ!.. Уходите! шаловливо и смѣясь прошептала она, махая на него руками.

Илья Петровичъ, уже смѣясь радостно, повернулся, и шибко, чуть не на рысяхъ, побѣжалъ изъ комнаты въ противоположныя двери.

XV.

Миловановы жили обыкновенною жизнью артистическаго Рима, такъ же, какъ художники всѣхъ другихъ національностей. Они поднимались часовъ съ восьми утра. Въ десять — Миловановъ уже отправлялся въ студію работать къ своему профессору ваянія, а Полина въ то же время садилась читать или работать въ пяльцахъ.

Около полудня она отправлялась въ ту же мастерскую на минуту посмотрѣть на работу мужа.

Въ четыре часа, иногда и ранѣе, они садились обѣдать, а послѣ обѣда тотчасъ отправлялись кататься за городъ верхомъ или въ экипажѣ. Въ послѣднемъ случаѣ они приглашали съ собой кого-либо изъ тѣхъ художниковъ, съ которыми Миловановъ наиболѣе сблизился.

По вечерамъ у нихъ собирались гости, преимущественно художники. Сначала время проходило въ праздной болтовнѣ. Вечеръ начинался рано, длился долго, и случалось, что праздная болтовня доводила до утомленія и скуки. Полина придумала новую затѣю — соединить полезное съ пріятнымъ. Она предложила устроить по вечерамъ рисовальные классы подъ говоръ болѣе лѣнивыхъ.

Разумѣется, предложеніе было принято съ восторгомъ. Предполагалось, что это будутъ не серьезные классы, а рисованіе и бесѣды вмѣстѣ.

И вскорѣ въ самой большой комнатѣ, ярко освѣщенной, появились пюпитры и столы, стулья и скамейки, а впереди на возвышеніи чередовались гипсовыя фигуры, снимки съ извѣстнѣйшихъ статуй.

Иногда, для разнообразія, на мѣсто статуи появлялась итальянка-натурщица или натурщикъ, иногда первый пойманный на уликѣ пиферари или нищій. Однажды контрабандой залучили капуцина.

Въ этихъ вечернихъ классахъ участвовала, конечно, и Полина. Подъ вліяніемъ ли окружающаго міра артистовъ или самого вѣчнаго города, гдѣ искусствомъ и поклоненіемъ ему былъ, казалось, пропитанъ воздухъ, или по инымъ причинамъ, но Полина со страстью отдавалась рисованію, къ которому въ Россіи относилась хладнокровно, какъ къ простой забавѣ. И она тоже стала дѣлать замѣчательные успѣхи.

Миловановъ, мастеръ-самородокъ, когда дѣло шло о глинѣ, рисовалъ плохо. Онъ сознавался стыдливо и грустно, что чуетъ всѣмъ сердцемъ что нужно, а какъ сдѣлать — не можетъ. Онъ видѣлъ, сознавалъ, или просто глубоко чувствовалъ, что рука не слушается, что карандашъ идетъ не туда, куда слѣдуетъ, дѣлаетъ не то, что онъ хочетъ, — но овладѣть рукой не можетъ.

И не замѣчая, конечно, какіе быстрые онъ дѣлалъ успѣхи въ рисованіи, онъ отчаивался и, по выраженію Полины, хныкалъ, что никогда рисовать не выучится. Напрасно товарищи и пріятели-художники увѣряли его, что ему, какъ русскому самородку, законъ не писанъ, что, не умѣя совсѣмъ рисовать, онъ можетъ отлично лѣпить, провидя и чувствуя тѣ линіи, которыя ищетъ душа его.

Такъ прошло два мѣсяца мирнаго существованія, и пришлось на время, волей-неволей, перемѣнить образъ жизни и отдохнуть отъ работы. Въ кружкѣ артистовъ всѣхъ странъ ужесуществовалъ издавна обычай устраивать въ эту пору своеобразное ребячески-наивное торжество. Это былъ праздникъ, художниковъ, Богъ вѣсть когда и кѣмъ занесенный или учрежденный, которому суждено было ежегодно повторяться и впослѣдствіи.

Этотъ праздникъ отрывалъ всѣхъ художниковъ отъ занятій, заставлялъ ихъ заботиться совершенно о другихъ вещахъ и служилъ отдыхомъ послѣ зимнихъ занятій, предъ началомъ лѣтнихъ. И такъ какъ на лѣто большая часть художниковъ расходилась и разсыпалась по окрестностямъ Рима, даже по всей Италіи, а иные возвращались на родину, то этотъ международный праздникъ артистовъ служилъ тоже и пиршествомъ предъ разлукой.

Артистическій праздникъ заключался въ томъ, что всѣ художники всѣхъ націй наряжались въ разные костюмы и отправлялись за городъ черезъ Траяновы ворота въ маленькое урочище, часахъ въ двухъ разстоянія отъ Рима. Люди пожилые предпочитали, нарядившись, ѣхать на разукрашенныхъ зеленью и цвѣтами колесницахъ и фурахъ. Молодежь отправлялась всегда верхомъ.

Такъ какъ итальянцы Папской области, подъ властью святого отца — монарха-великопостника и вообще священниковъ и монаховъ, были не набалованы зрѣлищами и свѣтскими празднествами, то, разумѣется, праздникъ артистовъ ожидался всѣми всегда съ большимъ нетерпѣніемъ, и всегда несмѣтная толпа народа верхомъ и пѣшкомъ отправлялась тоже за-городъ, въ Campagna di Roma.

Миловановы узнали объ этомъ обычномъ праздникѣ вскорѣ послѣ своего пріѣзда. Полина не обратила особеннаго вниманія на то, въ чемъ заключается праздникъ, что и гдѣ будетъ происходить, но запомнила хорошо одно обстоятельство: что каждый изъ художниковъ долженъ имѣть костюмъ.

И едва только удалось устроиться и войти въ колею художнической жизни, Полина, ни слова не сказавъ мужу, занялась его костюмомъ. Она сама выбрала мысленно средневѣковый характерный костюмъ, заказала рисунокъ, затѣмъ выбрала всѣ нужныя матеріи. А когда весь артистическій кружокъ бросилъ работать, заволновался и принялся за приготовленіе праздника, на квартирѣ Миловановыхъ уже появился: великолѣпный и, конечно, крайне дорогой костюмъ.

Полинѣ въ первый разъ пришло самолюбивое желаніе какъ"бы црхвастать красотой своего мужа. Ей хотѣлось, чтобы юнъ былъ по костюму тѣмъ же, чѣмъ онъ былъ лицомъ -своимъ въ кружкѣ артистовъ — первымъ по красотѣ. Ей хотѣлось, чтобы онъ сталъ какъ бы центромъ всего празднества, чтобы всѣ взоры были устремлены на него и чтобы его фигура, статная и безукоризненно красивая, въ этомъ великолѣпномъ костюмѣ, надолго осталась въ памяти всѣхъ, кто будетъ на праздникѣ.

Миловановъ, увидя вдругъ разложенный по стульямъ костюмъ, гдѣ перемѣшивались бархатъ, атласъ, золото и шитье, смутился и вспыхнулъ. — Я не посмѣю этого и надѣть, выговорилъ онъ. — Вѣдь этакъ, небось, въ прежнія времена цари одѣвались заморскіе!

Однако, начавъ примѣривать одну часть костюма задругой, Миловановъ сталъ восторгаться какъ малый ребенокъ и кончилъ тѣмъ, что пылко и радостно расцѣловалъ жену за сюрпризъ.

До праздника оставалось нѣсколько дней, когда Полина, изрѣдка получавшая письма изъ Россіи, получила въ отсутствіе мужа одно письмо и, прочитавъ его, встревожилась и опечалилась.

Макаръ Макаровичъ писалъ ей, что старушка Лукерья Егоровна вдругъ захворала и находится въ опасномъ положеніи. Полина знала, что мужъ ея настолько любитъ мать, что отъ дурныхъ вѣстей способенъ отказаться отъ участія въ праздникѣ. Миловановъ часто говорилъ, что единственною причиной, которая побудила бы его немедленно скакать въ Россію, была бы опасная болѣзнь старушки, которую онъ прямо и искренно ставилъ рядомъ съ женой, говоря, что онъ не знаютъ, кого любитъ больше.

Полина была почти увѣрена, что старушка долго не проживетъ и во всякомъ случаѣ скончается прежде, чѣмъ имъ возможно будетъ вернуться въ Россію. Теперь же возвращеніе на родину и затѣмъ новый отъѣздъ были бы сопряжены съ извѣстнаго рода затрудненіями, въ особенности въ дѣлѣ полученія новаго паспорта. Полина поэтому рѣшила заранѣе, въ случаѣ чего, скрыть все отъ мужа и сказать ему объ серьезной болѣзни его матери настолько поздно, чтобы онъ не могъ и думать собираться къ ней.

Наканунѣ праздника Миловановъ замѣтилъ нѣсколько угрюмое или озабоченное настроеніе жены и сталъ выпытывать, что съ ней.

— Письма что ли? Вѣрно худыя? спросилъ онъ наконецъ. — Коли что худое объ матушкѣ, ты не скрывай. У меня по ней такая тоска всѣ эти дни, что просто — страшно становится. Только и утѣшенье мнѣ что сонъ мой. Видѣлъ я, она уѣзжаетъ въ барской вашей каретѣ во храмъ…

— Ахъ, не говори такъ! воскликнула Полина.

— Что? какъ?

— Въ вашей… въ барской… И это здѣсь, въ Римѣ! Даже дико слышать.

— Ну, въ твоей каретѣ, усмѣхнулся добродушно Миловановъ. — Да по правдѣ и не въ твоей теперь, коли и имѣніе отходить въ другія руки. Ну вотъ я и вижу, что матушку удерживаю. Прошу не ѣздить. А она отбилась отъ меня. Я заплакалъ, а она и крикнула: «Егорушка, не плачь, я сейчасъ назадъ!»

— Это сонъ не хорошій, но съ хорошимъ концомъ, сказала Прасковья Андреевна. — Будетъ Лукерья Егоровна хворать, но выздоровѣетъ.

— Помилуй Богъ, вздохнулъ онъ. — Одинехонька. Былъ одинъ сынокъ — вся ея радость… И того умчало за тридевять земель. А зачѣмъ? Ничего изъ меня не выйдетъ путнаго. Былъ столяръ, а буду такъ… пачкунъ.

— Опять за старую пѣсенку! разсмѣялась Прасковья Андреевна. — Ну, пачкунъ, такъ пускай такъ и будетъ. Этакій пачкунъ какъ ты — пока только одинъ на весь Римъ. А вотъ баба ты, плакса, кисляй — это все вѣрно. И не будь меня, то я и не знаю, что сталось бы съ тобой…

— Вотъ это точно, оживился вдругъ Миловановъ и началъ радостно смѣяться. — Это ты вѣрно сказала, что не будь тебя, я бы по сю пору мебель въ Березопольѣ чинилъ. А та хуже — стойла въ конюшнѣ да подвалы строилъ бы, да тесалъ бы доски и ладилъ заборы.

И онъ подошелъ къ женѣ, сѣлъ около нея на полъ и сталъ цѣловать ея руки,

XVI.

На одной изъ лучшихъ улицъ города Рязани остановилась предъ гостиницей дорожная карета шестерикомъ, а за ней бричка тройкой. Пріѣзжіе вошли въ домъ, а люди начали таскать сундуки и важи.

Тотчасъ по всей гостиницѣ, а затѣмъ и по всему кварталу, разнеслась вѣсть, что пріѣхалъ князь Березопольскій съ княгиней, а съ ними родственникъ ихъ, по фамиліи Трубецкой. Но затѣмъ, черезъ часъ, пошла уже другая молва, болѣе вѣрная. Пріѣхалъ княжь Березопольскій со своимъ управителемъ, господиномъ Трубецкимъ, при которомъ прибыла управителева племянница — дѣвица, а совсѣмъ не княгиня.

Пріѣзжіе заняли каждый отдѣльную комнату и при этомъ еще три: для прихожей, гостиной и столовой. Но съ этого же дня вся гостиница уже была къ услугамъ князя, существовала только для него. Началась такая суета и сумятица, что какой-то отставной капитанъ, не могшій въ продолженіе трехъ часовъ добиться самовара, уложился и выѣхалъ въ другую гостиницу. Хозяинъ, провожая разсердившагося гостя, только улыбался. Онъ не испугался бы, если бы и всѣ другіе проѣзжіе тотчасъ съѣхали со двора. Съ первыхъ же двухъ часовъ пребыванія князя въ гербергѣ, хозяинъ уже увидѣлъ, что если веселый, радостный князь проживетъ только одну недѣлю, то дѣла его, пришедшія въ маленькое разстройство, сразу поправятся.

Разумѣется, на другой же день вся Рязань уже знала, что въ городъ пріѣхалъ князь Илья Петровичъ Березопольскій для совершенія купчей, такъ какъ онъ покупалъ имѣніе у своей двоюродной сестры, не мало прошумѣвшей нѣсколько времени тому назадъ.

Говору и толковъ было не мало среди дворянъ города. Общее мнѣніе, почти единодушное, было таково, что князь, начавъ дѣло въ столицѣ, могъ бы пріобрѣсти родовое имѣніе даромъ, могъ бы добиться, чтобы оно было конфисковано у его двоюродной сестры, вышедшей замужъ за своего крѣпостного.

Всѣ, разумѣется, восхищались честностью дворянскою и благородствомъ князя. И все поспѣшило тотчасъ же явиться, представиться и познакомиться. Началось въ гостиницѣ то, что Макаръ Макаровичъ съ перваго дня прозвалъ: «водяная толчея». Гости являлись безпрерывною вереницей къ князю, но мнѣнію Трубецкого, только воду толочь.

Князь принималъ всѣхъ, со всѣми былъ радушенъ и на всѣхъ производилъ одно и то же впечатлѣніе — то же самое, какое производилъ на хозяина гостиницы, даже на лакеевъ и коридорныхъ, когда появился въ первый разъ изъ кареты.

Всякій, смотрѣвшій на него, невольно думалъ: «Вотъ человѣкъ доволенъ, счастливъ! Что значитъ князь, да богатъ, да вотчину родовую заполучаетъ!» И всѣ ошибались.

Этотъ же самый князь, тому назадъ нѣсколько дней, въ своемъ, вновь купленномъ, Прачешномъ, сидѣлъ по цѣлымъ часамъ угрюмый и задумчивый, охалъ и вздыхалъ и производилъ впечатлѣніе человѣка или хвораго, или захваченнаго тихою грустью, томительною и безъисходною. Никто не зналъ, конечно, почему Илья Петровичъ теперь только ожилъ, недавно, предъ выѣздомъ своимъ изъ Березодолья въ Рязань.

Нѣкоторыхъ изъ гостей князь принималъ одинъ, другихъ же — въ присутствіи Евгеніи, которую рекомендовалъ племянницей своего управителя, господина Трубецкого. И князь сталъ здѣсь еще счастливѣе, даже восторженно счастливъ, убѣдившись собственными глазами въ томъ, что случилось съ Евгеніей. Дворовая дѣвушка, никогда не выѣзжавшая изъ усадьбы, гдѣ родилась, теперь принарядившаяся не очень богато и крикливо, но все-таки лучше и изящнѣе, чѣмъ тамъ въ Березопольѣ, вела себя такъ, какъ еслибы въ самомъ дѣлѣ была племянницей бѣднаго дворянина Трубецкого, какъ еслибы и прежде живала въ губернскомъ городѣ и бывала въ обществѣ.

Евгенія держала себя осторожно, порядливо, скромно, мало говорила, но когда обращались къ ней, отвѣчала разумно, привѣтливо, съ легкимъ оттѣнкомъ чего-то, чему и имени еще не было выдумано. Только нѣсколькими десятками лѣтъ позднѣе прозвали это кокетствомъ, а тогда называли — лукавою миловидностью.

Глядя на Евгенію, разговаривавшую съ губернскими знакомыми, князь приходилъ въ такой восторгъ, чувствовалъ себя настолько счастливымъ, что иногда велъ себя самъ какъ малый ребенокъ. Если бы не это преображеніе съ Евгеніей, то, разумѣется, онъ не пустилъ бы къ себѣ ни души, не пожелалъ бы знакомиться ни съ кѣмъ. Теперь же, наоборотъ, онъ самъ сталъ звать къ себѣ. И уже прошелъ слухъ, что князь Березопольскій черезъ недѣлю задастъ новымъ знакомымъ цѣлый пиръ горой.

Разумѣется, въ той же средѣ его новыхъ знакомыхъ, да и вообще во всемъ городѣ, уже начали подсмѣиваться и подшучивать надъ племянницей управителя.

Но всѣ, однако, вполнѣ вѣрили въ то, что управитель Березополья, многимъ хорошо извѣстный за пятнадцать лѣтъ, дворянинъ Трубецкой, дѣйствительно приходится дядей молодой и красивой дѣвушкѣ. Внезапное появленіе ея объяснили шріѣздомъ къ нему погостить, а пребываніе вмѣстѣ съ дядею въ городѣ — нежеланьемъ оставаться одной въ усадьбѣ, когда онъ по дѣлу выѣхалъ. А что самъ князь постоянно не спускаетъ съ нея глазъ ни минуты и по всему влюбленъ въ нее по-зарѣзъ, послужило только поводомъ нѣкоторымъ барынямъ явиться съ мужьями тоже познакомиться и съ княземъ, а равно и съ управителевой племянницей… А вдругъ станетъ княгиней — лучше загодя…

И за нѣсколько дней пребыванія въ Рязани князь, какъ былъ, такъ и оставался тѣмъ же радующимся, сіяющимъ, всѣми довольнымъ человѣкомъ. Но Макаръ Макаровичъ и Евгенія нѣсколько перемѣнились.

Трубецкой сталъ молчаливѣе, угрюмѣе, замѣтно не въ духѣ, но, однако, ни единымъ словомъ не обмолвился о причинѣ своей угрюмости.

Причина же была простая.

Честному Макару Макаровичу не нравилось, что сомнительная молодая дѣвица, пріѣхавшая съ ними, прикрывается здѣсь именемъ его племянницы. Всѣ подумаютъ, стало быть, что онъ — Трубецкой — чѣмъ-нибудь при этомъ пользуется, наживается, играетъ неподходящую для честнаго человѣка роль. И Макаръ Макаровичъ втайнѣ раскаивался, что позволилъ дорогой князю объявить Евгенію племянницей.

Евгенія, наоборотъ, пріѣхавъ въ Рязань, смущалась, какъ-то боязливо озиралась кругомъ себя, недоумѣвала… Во всякомъ ея движеніи была нерѣшительность, опасеніе. Она стѣснялась того положенія, въ которое вдругъ попала, перенесенная, будто въ сказкѣ, изъ пустого барскаго дома или изъ надворнаго строенія въ Березопольѣ въ гостиницу губернскаго города и въ цѣлое общество.

Тамъ шумѣли и галдѣли дворовые обоего пола, и ткацкіе: парни-ткачи, бабы и дѣвки-ткачихи. А здѣсь кругомъ нея, лочти отъ зари до зари, кишѣли все одни дворяне, люди равные князю по происхожденію. И не только всѣ люди въ гостиницѣ, но даже и эти новые знакомые, относились къ ней съ особымъ уваженіемъ, съ ласковымъ привѣтомъ, именуя се Евгеніей Степановной и раскланиваясь передъ ней, какъ передъ барыней.

Къ этому, вдобавокъ, каждый разъ что Евгенія случайно могла увидать себя въ зеркалѣ, каждый разъ (и это длилось довольно долго) она сразу не узнавала себя и дивилась, видя передъ собой какую-то красивую барышню, въ красивомъ платьѣ, со страшно блестящими глазами, со счастіемъ, облегчающимъ всѣ черты лица.

— Господи, и это я же! говорила про себя дѣвушка, а иногда и восклицала вслухъ, но шепотомъ. — Да я ли это? прибавляла она.

И разглядывая себя въ зеркало, вспоминая то, что было сегодня, было вчера, что она видѣла, слышала и перечувствовала, что вновь узнала и вновь поняла, она чувствовала, что голова слегка кружится у нея. И иногда ей вдругъ представлялось, что она сходитъ съ ума, потому что она уже не одна на свѣтѣ.

— Ей Богу, не одна! говорила она себѣ. — Меня двѣ! Вотъ я здѣсь, а вонъ тамъ, въ Березопольѣ, тоже Евгенія осталась.

И изрѣдка дѣвушка брала себя за голову и шептала полутревожно, полурадостно:

— Съ ума сойти можно!

Но и въ эти дни полнаго довольства, почти счастья, изрѣдка налетала на нее какая-то тѣнь, какое-то черное пятно, черное облако… Иногда ей чудилось какое-то черное и страшное чудовище съ лапами, которое искало захватить ее, задушить…

Это были мгновенія, въ которыя предъ умственнымъ взоромъ дѣвушки являлся высокій, красивый малый, котораго она долго любила, обожала и котораго на вѣкъ потеряла, безвозвратно. Но каждый разъ дѣвушка силилась стряхнуть съ себя эту тѣнь, или это чудище, въ видѣ горькаго и тяжкаго воспоминанія о потерянномъ счастіи.

XVII.

Между тѣмъ, не смотря на пріемъ гостей, всякія бесѣды, завтраки, катанья по городу и отдачу визитовъ, которые отдавалъ, конечно, князь одинъ, дѣло, по которому онъ пріѣхалъ, шло своимъ чередомъ. Пока князь ѣздилъ по новымъ знакомымъ, вездѣ привѣтливо и радушно принимаемый, Maкаръ Макаровичъ почти не выходилъ изъ разныхъ присутственныхъ мѣстъ и возился съ разными чиновниками, стряпчими, засѣдателями и совѣтниками. У него тоже ужъ оказался цѣлый кругъ знакомыхъ, и однажды въ его комнатѣ сошлись раразъ двѣнадцать человѣкъ изъ мелкихъ чиновниковъ города.

«И который же предатель?» подумалось ему. — «Всѣ, помилуй Богъ!»

Евгенія, за то же время, въ маленькой коляскѣ парой ѣздила по Рязани по разнымъ магазинамъ и лавкамъ и накупала пропасть вещей, все, что только попадалось ей на глаза. Но при этомъ, привозя все въ гостиницу, она ничего не разсматривала. Всѣ эти покупки дѣлались не по собственной волѣ, а по ежедневному, прихотливому, но строгому приказанію князя.

Всякій день поутру князь давалъ Евгеніи денегъ и требовалъ, чтобы она поѣхала и вернулась съ цѣлымъ ворохомъ всего, что только попадется ей на глаза. И теперь вся горница дѣвушки была завалена, какъ магазинъ, всевозможными покупками. Ей казалось, что и въ двѣнадцать лѣтъ не переносить ей всего того, что она накупила.

Но у Евгеніи было свое дѣло, своя забота, не покидавшая ее по цѣлымъ днямъ. И это были не покупки нарядовъ. Разъѣзжая по городу, Евгенія почти каждый день заѣзжала въ одинъ маленькій сѣрый домикъ нь палисадникомъ и просиживала тамъ около часу, иногда и долѣе. При этомъ она каждый день давала на чай кучеру и, грозясь пальцемъ, приговаривала:

— Смотри же, не болтать!

— Помилуйте, барышня, отзывался кучеръ. — Не приказали — и шабашъ!

Визиты эти Евгенія тщательно скрывала и отъ князя, и отъ Макара Макаровича. Бывала же дѣвушка въ сѣромъ домикѣ по дѣлу, которое наиболѣе озабочивало ее. Въ этомъ домикѣ жилъ тотъ самый чиновникъ, Иванъ Леонтьевичъ Своровъ, съ которымъ зимой въ уѣздномъ городишкѣ совѣщались бывшая княжна Прасковья Андреевна и самъ Илья Петровичъ, по дѣлу о солдатствѣ Егора Милованова.

Ѣдучи въ Рязань, Евгенія уже знала Ивана Леонтьевича, по наслышкѣ. Старушка Лукерья Егоровна разсказала ей, что чиновникъ съ этимъ именемъ много помогъ княжнѣ, когда, приключилась бѣда съ Егоромъ.

И велико было удивленье Евгеніи, когда она нашла его въ Рязани. Точно судьба перевела его сюда нарочно. Познакомившись въ присутствіи князя съ Иваномъ Леонтьевичемъ, Евгенія сначала стала опасаться его. Хитрая фигура съ поразительнымъ профилемъ, похожимъ на волчью морду, не внушила Евгеніи никакого довѣрія. Но затѣмъ Иванъ Леонтьевичъ сталъ обращаться съ ней настолько почтительно и вѣжливо, съ такою особенною предупредительностью, что Евгенія за два, за три дня, привыкла къ его лицу и перестала его бояться.

Иванъ Леонтьевичъ — геніальный проныра и пройдоха — сразу почуялъ, съ кѣмъ онъ имѣетъ дѣло въ лицѣ племянницы Трубецкого, у котораго, онъ зналъ, никода никакой не бывало.

Однажды, оставшись наединѣ случайно, такъ какъ князь вышелъ въ другую горницу, Иванъ Леонтьевичъ въ одну минуту времени съумѣлъ вполнѣ расположить Евгенію Степановну въ свою пользу и пригласить ее къ себѣ, чтобы познакомиться съ его женой и дочерью.

— Сдѣлайте мнѣ сію великую честь, Евгенія Степановна, заявилъ чиновникъ. — Осчастливьте!

И на другой же день Евгенія Степановна отправилась въ гости.

Жена чиновника оказалась полуживымъ, толстымъ и какъ бы вѣчно спящимъ существомъ. Дочь — живой портретъ отца — смотрѣла тоже волченкомъ и дичилась гостьи до нельзя.

Просидѣвъ и пробесѣдовавъ съ Иваномъ Леонтьевичемъ около часу, Евгенія намекнула, что у нея есть маленькое дѣльце или забота, но только очень щекотливое, мудреное, такое, про которое говорить никому нельзя.

Иванъ Леонтьевичъ отнесся къ этому заявленію съ такою лаской, любовью, предупредительностью и при этомъ съ такимъ восторгомъ, какъ если бы это дѣльце касалось его семьи или было его собственное сердечное дѣло.

И на другой же день, снова приглашенная имъ, Евгенія Степановна сидѣла уже не въ гостиной, а въ другой горницѣ, гдѣ стоялъ большой письменный столъ, заваленный всякими бумагами изъ того присутственнаго мѣста, куда Иванъ Леонтьевичъ былъ недавно переведенъ и гдѣ былъ уже не послѣдней спицей въ колесницѣ. И здѣсь произошло сразу откровенное объясненіе между стрекулистомъ-пройдохой и молодою, неопытною, но дерзко-рѣшительною дѣвушкой.

Иванъ Леонтьевичъ много народу перевидалъ въ свою жизнь, узнавалъ людей быстро, опредѣлялъ ихъ тотчасъ же — и уже узнавъ, съ кѣмъ имѣетъ дѣло, обращался со всякимъ человѣкомъ, такъ, какъ музыкантъ со своимъ инструментомъ. Онъ самъ говорилъ, что на всякомъ человѣкѣ можетъ разыграть всякую музыку, какую только желаетъ.

— Скрипка ли мнѣ попадется, труба ли, барабанъ ли — все одно, смѣялся Иванъ Леонтьевичъ. — Я на всякомъ разыграю, что угодно. Даже молоточками по стеклышкамъ умѣю стукать! А есть такіе люди, которые — прямо стеклышки! Не то чтобы звукъ у нихъ былъ какой, а такъ какая-то жалобная и горемычная пискотня. Это тѣ, знаете ли, которыхъ суды засудили!

Дѣло, съ которымъ обратилась Евгенія къ чиновнику, было, дѣйствительно, и мудреное и щекотливое, которое конечно приходилось скрывать. По странной случайности или по волѣ судьбы, дѣвушка напала именно на того человѣка, который былъ тутъ нуженъ.

Иванъ Леонтьевичъ былъ именно чиновникъ-стрекулистъ, именно судейская піявка, ябедникъ и крючкотворъ и, разумѣется, Іуда до мозга костей. Поручить ему какое-либо простое и законное дѣло было бы пожалуй и невыгодно. Но поручить ему тяжбу, ябеду и все то, гдѣ необходимо сутяжничество, капканство и стрекулистскіе подвохи — на это онъ былъ единственный человѣкъ на всю губернію. Не даромъ онъ быстро шелъ въ гору!

Прежде всего Евгенія пожелала узнать отъ Ивана Леонтьевича, въ какомъ положеніи находятся, съ точки зрѣнія законовъ, Егоръ Миловановъ и его жена, бывшая княжна и дворянка.

На это Иванъ Леонтьевичъ отвѣчалъ, что положеніе Прасковьи Андреевны Миловановой въ полномъ смыслѣ слова «сумнительное», шаткое и валкое. А положеніе ея мужа — прежнее. Какой онъ былъ крѣпостной, такой и остался. Теперь крѣпостной жены своей, или же ничей. Это смотря по тому, какъ разсудитѣ сенатъ и государь императоръ. А когда Березополье, покупаемое теперь княземъ, будетъ ему принадлежать, то Егоръ Миловановъ, вмѣстѣ со своей женой и будущими дѣтками, будутъ просто крѣпостными князя Ильи Петровича.

— Да такъ ли это? воскликнула Евгенія, и яркій, алый румянецъ запылалъ на ея лицѣ.

И этимъ восклицаньемъ, и этимъ румянымъ лицомъ все сразу объяснила она стрекулисту. Онъ видѣлъ и зналъ, отгадывалъ впередъ и ожидалъ большаго, чѣмъ сама она.

Бесѣды и совѣщанія между Евгеніей и чиновникомъ продолжались всякій день, вслѣдствіе того, что Иванъ Леонтьевичъ взялъ на себя нѣкоторое дѣло, за успѣхъ котораго онъ вполнѣ ручался, если только Евгенія Степановна будетъ слѣдовать его совѣтамъ. Дѣло это было пустое и заключалось въ томъ, чтобы невиннымъ образомъ обмануть князя Ильку Петровича и Макара Макаровича.

При покупкѣ Березополья князь долженъ былъ, въ силу стародавняго обычая и по соглашенію съ сестрицей, отпустить на волю и дать отпускную нѣкоторымъ московскимъ служителямъ ея отца, въ количествѣ тридцати слишкомъ человѣкъ. А въ числѣ прочихъ былъ и одинъ дворовый столяръ съ матерью-старухой.

Задача стрекулиста, чтобы услужить Евгеніи Степановнѣ за условленное большое вознагражденіе, заключалась лишь въ томъ, чтобы этотъ дворовый со своею матерью остались крѣпостными. Какъ это сдѣлать, какъ обмануть князя и дѣловитаго, осторожнаго Макара Макаровича, стрекулистъ еще не надумался, но все-таки обѣщалъ.

И вотъ за этимъ изрѣдка ѣздила Евгенія въ домикъ съ палисадникомъ и, возвращаясь оттуда въ гостиницу, давала на чай кучеру, строго наказывая, никому не говорить объ ея визитахъ.

Однажды Иванъ Леонтьевичъ явился къ князю и, не заставъ его дома, спросилъ барышню. «Барышня» тотчасъ приняла чиновника.

Иванъ Леонтьевичъ заявилъ ей, что дѣло ея уладится отлично, неожиданно хорошо…

— Но изволите видѣть, достопочтенная Евгенія Степановна, прибавилъ стрекулистъ тревожно, — я опасаюсь, что мы не вполнѣ понимаемъ другъ дружку, такъ какъ вы не изволите знать законовъ. Извѣстно ли вамъ что владѣтель душъ крѣпостныхъ можетъ всегда, когда захочетъ, любую душонку, женску и младенческу, а тѣмъ паче мужеску — освободить на волю, давши отпускную.

— Я это знаю, Иванъ Леонтьевичъ! удивилась Евгенія.

— Слѣдовательно, знаете, что князь можетъ и послѣ, какъ только вздумается ему, отпустить и столяра сего…

— Знаю… Но это ужъ мое дѣло…

— Ахъ, ваше-съ… Такъ-съ! Простите…

— Лишь бы теперь оно не случилось, а послѣ, тамъ, въ Березопольѣ, чрезъ нѣсколько дней… я уже отвѣчаю… Въ моей власти все будетъ!

— Такъ-съ… усмѣхнулся чиновникъ громаднымъ ртомъ. — И самъ Илья Петровичъ въ числѣ прочаго?

Евгенія разсмѣялась и не отвѣтила.

— Позвольте поцѣловать драгоцѣнную ручку! воскликнулъ Иванъ Леонтьевичъ восторженно.

XVIII.

Прошелъ мѣсяцъ. Князь Илья Петровичъ уже давно вернулся изъ Рязани и поселился на жительство въ своемъ собственномъ имѣніи — Березопольѣ.

Всѣ формальности были исполнены. Довѣреннымъ лицомъ для продажи вотчины отъ имени владѣлицы Березополья былъ Макаръ Макаровичъ. Одно время возникало затрудненіе, какъ именовать продающую сторону. Нарочный, посланный въ Москву, выправилъ документъ, въ которомъ владѣлица значилась просто Прасковьей Андреевной, по мужу Миловановой. Довѣренность Трубецкому, присланная изъ Италіи и засвидѣтельствованная въ русскомъ посольствѣ, точно такъ же не упоминала, къ какому сословію принадлежитъ довѣрительница.

Во всемъ дѣлѣ продажи и покупки были точно выполнены законы, и только въ одномъ случаѣ переходъ имѣнія въ руки князя могъ бы оказаться сомнительнымъ, если бы бракъ бывшей княжны Березопольской могъ быть объявленъ недѣйствительнымъ.

Впрочемъ, со стороны двоюродной сестры князь не могъ ничего опасаться.

Только одна маленькая неточность произошла при совершеніи купчей, которую упустили изъ виду и не досмотрѣли ни князь, ни Трубецкой. Но ошибка эта казалась имъ маловажною.

При совершеніи купчей были отпущены по обычаю на волю до тридцати человѣкъ заслуженныхъ дворовыхъ, и каждому была дана отдѣльная именная вольная. Между прочими людьми оказался отпущеннымъ и свободнымъ человѣкомъ тотъ, который и не просилъ объ этомъ, не помышлялъ, да которому и жить осталось на свѣтѣ быть можетъ лишь нѣсколько дней.

Это былъ нѣкто Сергѣй Миловановъ.

Уже вернувшись въ Березополье, и князь, и Макаръ Макаровичъ, при раздачѣ отпускныхъ, ахнули оба. Въ первую минуту они подумали, что такъ какъ Сергѣя Милованова вовсе не существуетъ въ Березопольѣ, то имя — Сергѣй — было ошибкой и слѣдовало поставить: Егоръ.

Такимъ образомъ одинъ изъ главныхъ поводовъ продажи имѣнія былъ такъ-то странно и какъ бы умышленно обойденъ. Подозрѣвать рязанскихъ чиновниковъ не было, конечно, никакого основанія, такъ какъ была простая лишь ошибка въ имени.

Но однако черезъ сутки дѣло вышло хуже: оказалось, что Сергѣй Миловановъ давнымъ-давно существуетъ въ Березопольѣ и всѣ его знаютъ хорошо. Тотъ же Макаръ Макаровичъ знаетъ его уже пятнадцать лѣтъ. Носитель этого имени и фамиліи не кто иной, какъ старикъ, по прозвищу Азовскій.

Какъ произошла вся путаница, конечно, ни князь, ни Трубецкой понять теперь не могли. Что касается до разныхъ подьячихъ рязанскихъ, то имъ, разумѣется, не было никакого повода перепутать такъ, чтобы столѣтній старикъ очутился на волѣ, а мужъ бывшей княжны — оставался крѣпостнымъ.

Такъ какъ бѣды въ этомъ особенной никакой не было и князь сохранялъ право всегда дать волю Егору Милованову, то, посмѣявшись надъ этимъ страннымъ приключеніемъ, и князь, и Макаръ Макаровичъ порѣшили дѣло такъ и оставить. Когда пріѣдутъ изъ чужихъ краевъ супруги Миловановы, то Егоръ и получитъ отъ князя отпускную.

Илья Петровичъ даже собирался было тотчасъ же написать эту отпускную и выслать ее въ Италію, но нашлась личность, которая отсовѣтовала дѣлать это, объясняя, что Милованову эта отпускная за границей совсѣмъ не нужна. Тамъ онъ живетъ по документу, выданному ему съ женой въ Москвѣ.

Этого было достаточно. Все, что говорила эта личность, было теперь для князя Ильи Петровича закономъ.

Съ тѣхъ поръ, что онъ съѣздилъ въ Рязань и вернулся, во всемъ окружающемъ было мало перемѣнъ. Все шло и пошло по старому, но только въ одномъ отношеніи много какъ говорится, воды утекло.

Князь Илья Петровичъ, освободившій тридцать человѣкъ на волю, самъ сталъ чуть не крѣпостнымъ, а нравственно былъ положительно рабомъ. Онъ и тѣломъ, и душой и всякимъ помысломъ своимъ, каждымъ біеніемъ сердца принадлежалъ не себѣ самому, а другому существу.

Исполнялось предсказаніе покойнаго князя Андрея Ивановича. Племянникъ его, «троякій якъ», былъ въ полной зависимости и подъ властью несокрушимою той первой женщины, которую полюбилъ.

Изъ Березополья въ Рязань выѣхала дѣвушка «Евгенія», умная, ласковая, шустрая, вострая на языкъ, но болѣе или менѣе скромная и тихая. Вернулась изъ Рязани въ Березонолье «Евгенія Степановна», смѣлая, не громко, но твердо совѣтующая, мягко и какъ бы невидимо повелѣвающая.

Власть Евгеніи надъ княземъ сказывалась такъ странно, такъ подспудно, или тайно, что не только березопольцы, но даже Макаръ Макаровичъ не догадывался, откуда происходитъ нѣкоторая перемѣна въ Ильѣ Петровичѣ, въ его характерѣ.

Князь сталъ другимъ человѣкомъ, менѣе добрымъ и снисходительнымъ, чѣмъ прежде. Распоряженія его бывали хотя не очень строги, но гораздо строже, чѣмъ бывали прежде. Даже въ нѣкоторыхъ привычкахъ своихъ перемѣнился князь Илья Петровичъ.

Долго обыватели Березополья и управляющій вотчиной не догадывались, откуда проистекаетъ, новая твердая и упорная власть надъ ними.

Конечно, Макару Макаровичу могло бы прійти на умъ, что Евгенія забрала въ руки князя, но никакихъ поводовъ или доказательствъ не было, чтобы это предполагать.

Тихая, скромная, задумчивая, ласковая Евгенія Степановна, казалось, воды не замутитъ. А между тѣмъ прежній добродушный баринъ-помѣщикъ, еще недавно распустившій все въ Прачешномъ до-нельзя, теперь подобралъ въ ежовыя рукавицы все Березополье. Распоряженія его и наказанія были таковы, отъ какихъ уже давнымъ-давно отвыкли березопольцы.

Однако строгая, невидимая рука была отгадана всѣми послѣ трехъ случаевъ.

Одинъ наивный парень изъ ткацкаго корпуса, въ воскресенье, подъ пьяную руку, обидѣлъ Евгенію Степановну въ саду. Подошелъ, обнялъ и чмокнулъ. Подобное случалось и прежде, когда сирота Евгенія жила въ надворномъ строеніи.

На другой же день, князь Илья Петровичъ, переминаясь съ ноги на ногу, кисло распуская губы, учащенно мигая и дряблымъ голосомъ заявилъ Макару Макаровичу, чтобы этого малаго тотчасъ же свезти въ городъ и сдать въ солдаты.

Трубецкой ахнулъ и даже тотчасъ же сѣлъ на ближайшій стулъ.

— Не такое же это дѣло, помилуй Богъ! Ну, обидѣлъ, былъ не трезвъ… Но какъ же за это итти подъ солдатскую лямку на двадцать пять лѣтъ?

Князь согласился, что дѣйствительно мѣра черезчуръ строгая, и они порѣшили, что малаго можно просто хорошенько высѣчь и засадить на хлѣбъ и воду въ чуланъ. А затѣмъ, когда Макаръ Макаровичъ былъ у себя во флигелѣ и радовался, что не крѣпокъ и не дологъ порывъ гнѣва въ такомъ добродушномъ человѣкѣ, какъ князь, онъ получилъ съ посланнымъ письменное подтвержденіе перваго приказанія: сдать ткача тотчасъ въ солдаты.

Недѣли черезъ двѣ послѣ сдачи, одна изъ горничныхъ, прислуживавшихъ въ барскомъ домѣ, совершенно неизвѣстно за что, была послана въ сосѣднюю вотчину — Прачешное — на скотный дворъ, съ приказаніемъ держать ее какъ можно строже. И никто не зналъ причины наказанія. Сама женщина не знала.

И уже сосланная, она вспомнила, что ей случилось разъ вечеромъ поболтать съ другой горничной и разсказывать, какъ Евгенія была «влѣпившись» въ Егора Милованова, какъ хворала я чуть не померла, когда объявилось, что Егоръ женится на Прасковьѣ Андреевнѣ.

Наконецъ одному красивому парню, который часто пріѣзжалъ изъ сосѣдняго городка въ качествѣ приказчика, поставщика всякой всячины для хозяйства, было строжайше запрещено являться въ Березополье. Ужъ пять лѣтъ приказчикъ пріѣзжалъ, привозилъ товаръ, получалъ разсчеты и вообще былъ посредникомъ между купцомъ-лавочникомъ и управителемъ. И Макаръ Макаровичъ его любилъ.

Недавно парень былъ очень неравнодушенъ къ дворовой дѣвушкѣ Евгеніи, но теперь, съ тѣхъ поръ что она жила въ барскомъ домѣ и всѣмъ было извѣстно, на какомъ она положеніи, приказчикъ только издали кланялся Евгеніи Степановнѣ. Кланялся онъ почтительно, изрѣдка только заглядывая ей въ лицо и ухмыляясь, не то поздравляя съ новымъ положеніемъ, не то подсмѣиваясь.

XIX.

И наконецъ Трубецкой задумался…

«Спаси Боже, телятина ты какая! Вотъ ужъ, помилуй Богъ, малый ребенокъ проницательнѣе тебя! сказалъ онъ себѣ. — Теперь только, спустя сколько времени, дочухался до того, что понялъ, кто теперь всѣми дѣлами вершитъ: Евгенія Степановна! Сирота Евденья! Вотъ что на свѣтѣ бываетъ! Думалось ли это? Господи помилуй, что тутъ, въ Березопольѣ, за такое малое время понатворилось! Сколько событій, происхожденій новыхъ, перемѣнъ! И меня выгоняли, и опять вернули. Другой какой-то, азіятъ или арапъ, тутъ управлялъ. И княжна стала не княжной, а столяршей. И Егорушка бариномъ-господиномъ сталъ и въ какомъ-то живетъ Итальянскомъ государствѣ. И Илья Петровичъ — баринъ вдвойнѣ березопольскій. И Андрей Ивановичъ на томъ свѣтѣ. И дѣвушка Евденья, на которой приказчикъ изъ лавочки, честь ей дѣлаючи, жениться мѣтилъ, расположилась теперь чуть не княгиней!.. И, помилуй Богъ, чѣмъ она въ самомъ дѣлѣ не княгиня Березопольская? Вотъ ужъ, спаси Боже, чудеса въ рѣшетѣ! Когда разсказываютъ этакое, не вѣрится. Думаешь, врутъ люди, а вотъ тутъ своими глазами видишь… А что же будетъ? Чую я, что будетъ… Вотъ сейчасъ началъ чуять… И вѣрно, спаси Боже, совсѣмъ вѣрно! Чую я это, вотъ какъ будто носомъ слышу…»

Макаръ Макаровичъ ударилъ кулакомъ по столу, чего съ нимъ за всю жизнь быть можетъ не бывало.

А почуялъ онъ нѣчто имѣющее громадное значеніе для него самого. Ему пришло на умъ, что Евгенія захочетъ его выжить изъ этой вотчины, гдѣ пятнадцать лѣтъ онъ былъ настоящимъ бариномъ, пуравлялъ всѣмъ и всѣми полновластно.

И чѣмъ больше думалъ Макаръ Макаровичъ о князѣ и Евгеніи, тѣмъ болѣе дивился себѣ самому, что до сихъ поръ не видѣлъ ничего и не догадывался. Перебирая крупные и мелкіе факты за послѣднее время, онъ приходилъ только къ одному и тому же выводу.

Евгенія — полный владыка надъ всѣмъ, и самый покорный рабъ ея, конечно, не онъ, Макаръ Макаровичъ, и не дворовый какой, и не мужикъ съ села, а самъ князь Илья Петровичъ.

— Какая ты, спаси Боже, телятина! Раньше ничего не видала! восклицалъ Макаръ Макаровичъ, то садясь, то вставая, то хватая себя за голову, то махая руками по воздуху.

И эти догадки Трубецкого вскорѣ стали общимъ достояніемъ. Всѣ березопольцы, наконецъ, увидѣли, кто ими властвуетъ, въ чьихъ рукахъ судьба каждаго.

Дѣйствительно, мѣсяца черезъ полтора, судьбы березопольцевъ, отъ барина-князя до послѣдняго мальчугана на селѣ, были въ рукахъ Евгеніи Степановны, которыя теперь стали мягкими, бѣленькими, раздушеными, съ красивыми пальчиками, на которыхъ сіяли золотые колечки и перстни. Эти руки уже давно не знали всего того, съ чѣмъ сжились прежде. Онѣ давно уже не прикасались не только къ утюгу, къ ведру, къ ухвату, но не прикасались даже и къ иголкѣ.

Евгенія еще въ Рязани, во время своихъ совѣщаній съ единственнымъ въ своемъ родѣ Иваномъ Леонтьевичемъ, преобразилась совершенно. Воля, твердая и непоколебимая, — которая была въ ней прежде, но безъ простора и почвы, не могла сказываться, будто дремала въ ней, — теперь проснулась и раскинулась на широкомъ полѣ. Эта воля царила надъ двумя тысячами душъ двухъ крупныхъ вотчинъ: Березополья и Прачешнаго.

Но владычество это было для Евгеніи дѣломъ второстепеннымъ и не близкимъ сердцу ея. Главная цѣль, которую она себѣ поставила и которой достигала упорно съ каждымъ днемъ, съ каждымъ часомъ, почти съ каждымъ мгновеніемъ, — была совершенно иная.

Какъ страшно изумился бы князь, еслибъ зналъ, что теперь у себя на умѣ держитъ эта скромная и повидимому любящая женщина!

Цѣль Евгеніи была — захватить князя вполнѣ въ свои руки, подчинить своей волѣ, до послѣдней степени, до безгласнаго ребяческаго повиновенія въ чемъ бы то ни было, безъ исключенія, и въ мелкихъ, и въ самыхъ важныхъ вещахъ.

Это былъ первый намѣченный шагъ, и онъ былъ почти уже совершенъ. Князь еще ни разу, за цѣлый мѣсяцъ и болѣе, не воспротивился ни одной просьбѣ Евгеніи.

Цѣлый вечеръ внутренно и скрытно отъ Евгеніи промучился князь, когда пришлось сдавать въ солдаты добраго малаго за его грубую, но невинную шутку съ Евгеніей въ саду. А тѣмъ не менѣе, онъ не посмѣлъ воспротивиться ея желанію — жестоко наказать парня.

Второй намѣченный шагъ былъ много серьезнѣе. Но Евгенія не унывала и видѣла, что и этотъ, въ свой чередъ, удастся ей легко. Это было, разумѣется, замужество.. И здѣсь, въ Березопольѣ, оно казалось и ей, показалось бы и всѣмъ другимъ, совершенно простымъ дѣломъ. Здѣсь, гдѣ дѣвица-княжна вышла замужъ за столяра, много моложе ея годами, никого бы не удивилъ бракъ пятидесяти-лѣтняго холостяка-князя съ красивою, молодою дѣвушкой изъ дворни, но уже приписанною въ мѣщанство.

Такихъ примѣровъ бывало не мало въ прежніе годы по сосѣдству. Прасковья Андреевна прошумѣла на всю губернію своимъ поступкомъ, а бракъ князя даже и не удивитъ никого.

Наконецъ, у Евгеніи было еще нѣчто на умѣ. Иная цѣль, пустяшная, маленькая, но для нея, быть можетъ, самая близкая къ сердцу. Если эта цѣль была не самая главная, для которой дѣлалось все остальное, то, во всякомъ случаѣ, она была ярко намѣчена впереди. И Евгенія знала, что будущая княгиня Березопольская достигнетъ этой цѣли непремѣнно, во что бы то ни стало.

Цѣль эта заключалась въ томъ, чтобы вотчина Прачешное принадлежало лично ей въ качествѣ княгини Березопольской по дарственной записи, а къ этому имѣнію были приписаны, крѣпостными людьми ея, нѣсколько лицъ изъ Березополья. Десятокъ, дюжина, но, конечно, по ея выбору.

А Евгенія, постоянно занятая своими неотступными мыслями и мечтами, часто глубоко задумывалась, чѣмъ не мало удивляла князя.

— И объ чемъ тебѣ такъ думать? спрашивалъ добрякъ, простой до наивности. — Какія такія у тебя заботы?

А Евгенія отвѣчала тонкою ложью и ловкою и полезною:

— Думается, что грѣхъ такъ жить, безъ Божьяго благословенія.

Князь на это ничего не отвѣчалъ и задумывался.

Наконецъ, у Евгеніи была еще маленькая задача, съ которой она не спѣшила, вдѣлать это, рѣшенное ею, было не трудно. Нужно было удалить изъ Березополья человѣка, который стоялъ передъ ней какимъ-то укоромъ совѣсти. Она ничего худого не сдѣлала ему, и онъ тоже кромѣ добра никогда ничего не дѣлалъ ей. Но тѣмъ не менѣе, этотъ человѣкъ смущалъ ее. Его сѣрые глазки, часто устремленные на нее, становились ей невыносимыми. Онъ ничего не говорилъ, ни въ чемъ не противорѣчивъ, не осуждалъ и не порицалъ, обращался съ ней вѣжливо, по немножко холодно, а между тѣмъ онъ становился ей съ каждымъ днемъ все ненавистнѣе.

Человѣкъ этотъ былъ, конечно, Макаръ Макаровичъ.

И по мѣрѣ того, что Евгенія начинала все чаще подумывать о томъ, чтобы удалить Трубецкого изъ Березополья. Макаръ Макаровичъ, съ своей стороны, ясно чувствовалъ и предвидѣлъ, что врагъ затѣваетъ, — врагъ нежданный…

За что эта месть — Макаръ Макаровичъ рѣшить не могъ. Но вѣдь и врагъ этотъ тоже почти не могъ рѣшить, за что…

Видно эти два существа были совершенно разнаго поля ягоды и трудно имъ было теперь ужиться вмѣстѣ.

XX.

Время шло тихо, однообразно, буднично. Прошло лѣто. Князь былъ счастливъ вполнѣ. Евгенія стала еще самовластнѣе и малѣйшее возраженіе раздражало ее. Князь уже боялся противорѣчить любимицѣ, которую теперь боготворилъ. Онъ всячески заботился, чтобы никто не сердилъ и не раздражалъ Евгенію, боясь, что гнѣвъ повредитъ ея здоровью.

Порядки въ Березопольѣ нѣсколько измѣнились. Былъ уже новый управитель, дворовый, а Макаръ Макаровичъ управлялъ Прачешнымъ и пріѣзжалъ лишь разъ въ недѣлю съ докладомъ. Во всемъ была большая строгость. Ткацкіе притихли, такъ какъ пѣсни, пляски, хороводы были давнымъ-давно запрещены, а рабочіе часы были прибавлены. Изъ дворовыхъ многихъ уже не было. Одни были отпущены на волю при покупкѣ имѣнія, другіе постепенно выселены въ Прачешное или сосланы на поселеніе за какіе-либо проступки. Лукерья Егоровна была давно выселена изъ перваго домика и переведена въ Прачешное, даже приписана къ нему ради какого-то удобства… Нѣсколько новыхъ дворовыхъ были возвращены въ вотчину изъ проданнаго госпожой Миловановой кому-то ея московскаго дома. Но всѣ эти люди, видавшіе не мало, сжившіеся когда-то и съ Устиньей Савельевной, 4"ыли столичные обыватели, «тертые калачи московскіе», какъ прозвала ихъ дворня усадьбы. И всѣ они сразу и какъ-то незамѣтно стали любимцами «матушки Евгеніи Степановны». Къ нимъ она относилась гораздо ласковѣе и привѣтливѣе, такъ какъ они, столицей вышколенные настоящіе хамы, знали какъ подступиться, какъ говорить и кланяться любимицѣ новаго барина.

Прошелъ и первый осенній мѣсяцъ;

Наступилъ праздникъ Покрова Богородицы.

Поутру, пріѣхавъ изъ церкви послѣ обѣдни, Илья Петровичъ вошелъ въ домъ и сѣлъ къ столу чай пить, какъ бы озабоченный, не въ духѣ. Дурное расположеніе духа бывало у него рѣдко, но сказывалось въ толстякѣ всегда одинаково. Онъ какъ-то распускалъ свои толстыя губы, прищуривалъ глаза и чаще мигалъ ими. Вообще принималъ какой-то не сердитый, а обиженный видъ.

Въ этотъ день въ церкви случилось маленькое обстоятельство, которое сильно повліяло на князя. Обыкновенно за обѣдней онъ становился на господское мѣсто, около окна за клиросомъ, на двѣ ступени выше пола церкви и огороженное рѣшеткой. Евгенія, пріѣзжавшая въ храмъ отдѣльно, послѣ него, на своей пролеткѣ, становилась всегда впереди всѣхъ, посрединѣ у амвона.

Князь давнымъ-давно собирался за обѣдней ставить Евгенію около себя, на то же господское мѣсто, но все не рѣшался. Сколько разъ во время литургіи хотѣлось ему подойди къ Евгеніи и "позвать ее, но каждый разъ, оглянувшись на своихъ крѣпостныхъ рабовъ, онъ вздыхалъ и не двигался.

На этотъ разъ при началѣ обѣдни будто судьба захотѣла помочь ему, порѣшить съ этимъ вопросомъ.

Случилось дѣло простое, а имѣло важное послѣдствіе.

Евгенія, пріѣхавшая послѣ князя и ставшая на свое мѣсто, обернулась въ его сторону и улыбнулась ему. И князю вдругъ нестерпимо захотѣлось, чтобы она перемѣнила мѣсто, перешла и стала около него. Быть можетъ и на этотъ разъ, какъ уже много разовъ, все кончилось бы, тоже однимъ желаніемъ.

Но въ ту минуту, когда Евгенія привѣтливымъ взоромъ окинула Илью Петровича и начала было креститься, какой-то огромный, лохматый мужикъ, изъ сосѣдней деревушки, пролѣзъ сквозь толпу со свѣчкой въ рукахъ. Шагая лошадинымъ шагомъ, будто соху таща за собой по пашнѣ, онъ вынырнулъ изъ толпы, шагнулъ мимо Евгеніи, и, нечаянно задѣвъ ее, съ маху ткнулъ настолько сильно плечомъ, что она, откинутая въ сторону, едва удержалась на ногахъ, испугалась и поблѣднѣла.

Князь, видѣвшій все, вспыхнулъ, побагровѣлъ и губы его задрожали. Онъ тоже испугался… Единымъ махомъ, въ три-четыре шага, онъ раздвинулъ стоящихъ своимъ могучимъ и толстымъ тѣломъ, взялъ Евгенію за руку и потянулъ къ себѣ. И прежде чѣмъ она вполнѣ опомнилась, она уже стояла около него на господскомъ мѣстѣ. Она что-то заговорила ему, даже умоляла, но князь ничего не слышалъ и повторялъ:

— Стой здѣсь… Ну, садись вотъ… Ну, стой…

Когда порывъ — и гнѣва, и боязни — прошелъ, а Илья Петровичъ обернулся на молящихся въ церкви, то увидѣлъ, что всѣ головы повернулись къ нимъ. Никто изъ рабовъ не смотритъ на алтарь, никто не молится и не крестится, а все глядитъ сюда, на ихъ мѣсто, на нихъ двоихъ. А затѣмъ каждый пожелалъ наивно сказать словечко сосѣду, или сосѣдкѣ, и вышло, что вся церковь заразъ заговорила, перешептываясь.

— А! удивительно! пробурчалъ добрякъ сердитымъ шепотомъ. — Такъ я васъ не такъ удивлю!

Чрезъ нѣсколько мгновеній батюшка вышелъ изъ алтаря съ Евангеліемъ и, увидя Евгенію, стоявшую около князя, а не на своемъ обычномъ мѣстѣ, тоже наивно уставился на нихъ на мгновеніе и тоже будто удивился. И хотя онъ тотчасъ же отвелъ глаза въ сторону, но князь запомнилъ его взглядъ на себѣ. И всякій, на кого изрѣдка взглядывалъ теперь Илья Петровичъ, казалось ему, смотритъ на него другими глазами, съ мыслями осужденія.

«Хорошо, хорошо»… отвѣчалъ мысленно князь. «Ладно! Погодите! Увидите»!

И вотъ теперь, вернувшись домой, князь, молча, сопя и отдуваясь, напился чаю, ни слова не сказалъ Евгеніи, которая сидѣла рядомъ, и даже не отвѣтилъ на два вопроса ея.

Она проницательнымъ взглядомъ присматривалась къ князю. И озабоченность, и лукавство сказывалось въ ея красивомъ лицѣ, которое еще болѣе похорошѣло за послѣднее время. Она будто чуяла внутренно, въ чемъ дѣло, но боялась, что ошибается. Она догадывалась, какой вопросъ бушуетъ теперь на душѣ этого человѣка, чѣмъ онъ взволнованъ и что собирается сказать и сдѣлать. Но вѣдь этакое бывало сколько разъ и проходило безъ послѣдствій… Авось теперь боязньза ея здоровье наведетъ его на рѣшеніе жгучаго рокового вопроса. Онъ черезчуръ взволнованъ на этотъ разъ… Дѣйствительно, хитрая и проницательная Евгенія не ошиблась. Князь рѣшился…

Онъ допилъ молча чай, вздохнулъ, положилъ обѣ руки на столъ, погладилъ скатерть и выговорилъ вдругъ, странно усмѣхаясь!

— Евгенія, дошли-ка къ батюшкѣ, къ отцу Симеону… Прикажи сказать ему, что я прошу его пожаловать ко мнѣ тотчасъ. Пусть идетъ прямо въ кабинетъ, а ты сама пообожди приходить. Будетъ у насъ съ нимъ маленькое совѣщаніе. О чемъ, спросишь? Да такъ! О суетѣ міра сего. О пророчествахъ и о прорицателяхъ. Потолкую я съ нимъ о томъ, что мнѣ, году нѣтъ, предсказалъ дядюшка, покойный Андрей Ивановичъ. Смѣялся я тогда шибко, во все горло хохоталъ. А вотъ теперь хоть плакать! Да, вру я!.. вру. Зачѣмъ плакать! Глупое слово сказалъ. Радоваться надо, что дядюшкино предсказаніе сбывается. Ну, такъ дошли и посылай его ко мнѣ.

Князь поднялся и, не подходя къ Евгеніи, чтобы поцѣловать ее за разливаніе чая, какъ дѣлалъ всегда, двинулся къ дверямъ кабинета.

Евгенія проводила его глазами и улыбнулась, лицо ея сразу оживилось. Она стала смотрѣть на самоваръ, но не онъ теперь видѣлся ей.

Вмѣсто самовара глазамъ ея представился тотъ самый храмъ, изъ котораго она только что пріѣхала, этотъ самый амвонъ, около котораго ее толкнулъ лохматый мужикъ и чуть не сшибъ съ ногъ, А у этого амвона стоитъ она около Ильи Петровича, а предъ ними въ ризѣ батюшка березопольскій и аналой.

— Да! вдругъ вымолвила она. — А какъ просто! Вѣдь и не старалась! А такъ, какъ-то, само собой… Будто, бывало, въ сѣренькій денекъ, сидишь, чулокъ вяжешь. Думается о другомъ, мысли летаютъ невѣсть гдѣ, а чулокъ прибавляется да прибавляется… Посмотришь — а онъ ужъ и готовъ! Вотъ и это. Чулокъ такой же… Да, ужъ именно, взаправду, чулокъ!

И Евгенія вдругъ разсмѣялась искреннимъ, ребячески-веселымъ смѣхомъ.

Священникъ, разумѣется, явился тотчасъ же вмѣстѣ съ посланнымъ и, раскланявшись привѣтливо и боязливо съ «Евгеніей Степановной», которой давно всѣ боялись, прошелъ къ князю. Бесѣда ихъ длилась недолго, но Евгеніи показалась безконечною. Когда батюшка вышелъ обратно, то простился съ ней еще вѣжливѣе и боязливѣе. И въ глазахъ священника она прочла то, чего ждала, чего хотѣла… Онъ чѣмъ-то пораженъ.

Но когда Евгенія собралась итти къ князю, чтобы убѣдиться скорѣе, рѣшается ли, рѣшилась ли ея судьба, то нашла дверь запертою на ключъ… Это удивило и разсердило ее. Постоявъ и подумавъ мгновенье, она пошла къ себѣ, не окликнувъ князя…

Напрасно до сумерекъ прождала она Илью Петровича на своей половинѣ дома, въ той самой горницѣ, гдѣ когда-то вечеромъ видѣлась тайкомъ съ Егоромъ въ день пріѣзда княжны. Это была теперь ея любимая комната.

За обѣдомъ, едва только сошлась она съ княземъ и сѣла за столъ, явился нежданный и незванный гость и почудился Евгеніи «хуже татарина».

Пріѣхалъ изъ Прачешнаго Макаръ Макаровичъ, тайно увѣдомленный о чемъ-то своимъ другомъ-свяшенникомъ.

Князь обрадовался ему, а Евгенія, сухо поздоровавшись, замѣтила, къ своему удивленію, какое-то незнакомое ей особенное выраженіе на лицѣ Трубецкого.

« Ты пріѣхалъ не спроста», подумалось ей.

Макаръ Макаровичъ за весь обѣдъ былъ говорливъ и будто въ духѣ, но Евгеніи казалась въ оживленіи старика какая-то фальшь. Онъ былъ возбужденъ и встревоженъ и хотѣлъ будто скрыть это напускнымъ весельемъ и пустою болтовней.

Въ концѣ обѣда князь объяснилъ — а этого и ждала Евгенія, даже опасалась безсознательно, — что онъ хочетъ побесѣдовать съ Макаромъ Макаровичемъ глазъ-на-глазъ.

— Что жъ, идите… сухо отозвалась она. И когда оба скрылись за дверями, она проговорила, усмѣхаясь:

— Съ міра по указкѣ, глупому умишко. Совѣтуйся, коли своего разума не нажилъ.

Князь и управитель бесѣдой своей встревожили Евгенію болѣе, чѣмъ она могла предполагать.

Часа четыре просидѣли они вмѣстѣ. Былъ уже вечеръ, когда Макаръ Макаровичъ появился въ столовой, гдѣ накрыли вечерній чай и вновь сидѣла замѣтно взволнованная Евгенія.

«Кабы не дура я была, давно бы тебя и духу тутъ не было», подумала она при видѣ задумчиваго лица Макара Макаровича.

Князь явился, тоже почти самъ не свой, сумрачный и возбужденный. Онъ странно взглянулъ на Евгенію. И боязливо, и грустно, и будто укоризненно…

И день прошелъ, не принеся ничего новаго.

«Распущу чулокъ и опять свяжу, да потуже!» раздражительно думала Евгенія уже ложась спать. Князь ни единаго слова не сказалъ ей за весь вечеръ и былъ грустенъ.

XXI.

Въ декабрѣ мѣсяцѣ, у подъѣзда одного изъ домовъ на Караванной улицѣ въ Петербургѣ, нѣсколько рабочихъ вытаскивали всякую мебель изъ двухъ фуръ, разставляли вдоль панели и затѣмъ вносили по лѣстницѣ на второй этажъ, въ просторную и пустую квартиру.

Здѣсь устраивалась вновь нанятая квартира.

По готовившейся обстановкѣ въ нѣсколькихъ большихъ горницахъ белъ-этажа, видно было, что тутъ будутъ жить люди со средствами.

Нанявшіе эту квартиру и теперь ее устраивавшіе жили еще въ гостиницѣ, гдѣ остановились по пріѣздѣ. Будущіе жильцы этого дома были тутъ раза два или три, ради распоряженій, и никто ихъ, кромѣ завѣдующаго домомъ, не видалъ. А между тѣмъ всѣ другіе жильцы того же дома были сильно заняты своими будущими сооѣдями. Много страннаго разсказывалось про этихъ будущихъ жильцовъ. Хотя все казалось выдумкой и сочинительствомъ, но тѣмъ не менѣе обитателей дома крайне волновали всѣ эти росказни. Всѣ ожидали нетерпѣливо, когда все разъяснится и окажется, что досужіе языки сдѣлали изъ мухи слона, или же и совсѣмъ наклеветали.

Разсказывали, будто бы богатый баринъ, нанявшій квартиру, замѣчательный красавецъ собой, за недѣлю передъ тѣмъ пріѣхалъ изъ заграничнаго путешествія. Онъ очень богатъ, а вмѣстѣ съ тѣмъ замѣчательный якобы искусникъ, ваятель, и привезъ съ собой статую своей работы, которую намѣренъ представить въ Академію Художествъ. А вмѣстѣ съ тѣмъ этотъ богатый баринъ, будто бы, простой мужикъ, крѣпостной человѣкъ. Кажется, для всякаго сочинителя этого всего и достаточно было бы, но на дѣлѣ на этомъ не ограничивалась выдумка. Прибавляли, что жена этого барина-крестьянина — княжна или графиня родомъ и бывшая его барыня-помѣщица. Однимъ словомъ, выходила настоящая диковина.

Одинъ изъ жильцовъ дома, крупный столичный чиновникъ, человѣкъ серьезный и разумный, узнавъ, въ свою очередь, все, что толковали въ домѣ жильцы, чуть не плюнулъ и рукой махнулъ.

— Правду сказываютъ, порѣшилъ онъ, — что всему на свѣтѣ предѣлъ есть; даже земному шару — предѣлъ. Только небесамъ да вранью людскому — предѣла нѣтъ.

Но черезъ недѣлю послѣ того, что вся квартира была устроена и нанявшіе ее переѣхали на жительство, многіе сосѣди убѣдились, что вранья про новыхъ жильцовъ никакого не было. А чиновникъ, плюнувшій когда-то на это вранье, развелъ руками и рѣшилъ:

— Видно и не выдумаешь того, что на свѣтѣ бываетъ! Всяко бываетъ.

Въ квартирѣ поселились люди неизвѣстнаго званія, не то мѣщане, не то купцы, по фамиліи Миловановы — мужъ и жена съ новорожденнымъ, трехъ-недѣльнымъ ребенкомъ-сыномъ. При немъ состояла нѣмка, принявшая его со дня его рожденія въ Дрезденѣ, и нанятая уже въ Россіи нянюшка. Кромѣ того, въ услуженіи новыхъ жильцовъ было еще четверо людей.

Вскорѣ стало уже всѣмъ вѣрно извѣстно, что госпожа Милованова дѣйствительно урожденная княжна Березопольская, а мужъ ея, дѣйствительно, бывшій ея же крѣпостной, и что, пріѣхавъ прямо изъ Италіи, они привезли нѣсколько ящиковъ, въ которыхъ были только лѣпныя "фигуры, какъ купленныя, такъ и собственной работы, а главное — большая статуя въ ящикѣ, изображающая ангела.

Миловановы поселились и зажили чрезвычайно мирно и скромно. У нихъ никого не бывало гостей, кромѣ двухъ-трехъ лицъ изъ Академіи Художествъ, да кромѣ того, двухъ чиновниковъ изъ Сената. Одно семейство, жившее въ томъ же домѣ и пожелавшее, ради любопытства, познакомиться съ господами: Миловановыми, не смотря на всѣ старанія, не достигло своей цѣли.

Черезъ двѣ недѣли послѣ переѣзда на квартиру, Миловановыхъ оставили всѣ въ покоѣ и перестали судить и пересуживать все до нихъ касающееся.

За все это время — лѣто, осень и половину зимы, пока въ Березопольѣ происходило столько новыхъ перемѣнъ, въ жизни Миловановыхъ не случилось ничего новаго, что могло бы нарушить ихъ счастіе. Напротивъ, рожденіе первенца еще въ пути принесло ту перемѣну, что теперь была уже на свѣтѣ не чета, а семья Миловановыхъ.

Теперь они вернулись въ Россію и поселились въ Петербургѣ лишь временно. Прасковья Андреевна пожелала убѣдиться и убѣдить, главнымъ образомъ, своего мужа въ томъ, что у него, дѣйствительно, огромное дарованіе.

Миловановъ продолжалъ, какъ истый художникъ въ душѣ, совершенно не вѣрить и сомнѣваться въ своихъ силахъ. Не смотря на страшно быстрые успѣхи въ Римѣ, на похвалы и восторги со всѣхъ сторонъ, онъ не вѣрилъ въ то, что онъ, дѣйствительно, пересталъ быть тѣмъ, чѣмъ прежде называлъ самъ себя: «ковырялкой». Ему казалось, что, работая со страстью и безъ устали въ Римѣ, онъ нисколько не подвигается впередъ, что техника, самое ремесло попрежнему не дается ему въ руки. Эти руки не слушаются того, что приказываетъ душа. Тотъ огонекъ, что пылаетъ въ немъ, сгораетъ зря, безъ пѣли и смысла. Огню въ душѣ нужны вѣрные слуги — руки и пальцы, а ихъ нѣтъ. Они отказываются и безсильно упадаютъ.

И Миловановъ, какъ многіе художники, не замѣчалъ самаго простого психическаго процесса, происходившаго въ немъ. По мѣрѣ того, что онъ усваивалъ ремесло, по мѣрѣ того, что его пальцы, даже глазъ обучались и становились опытнѣе и искуснѣе, требованія отъ самого себя на душѣ росли непомѣрно въ свой чередъ. Полгода назадъ онъ былъ бы счастливъ и восхищенъ, если бы сдѣлалъ хоть сотую долю того, что дѣлалъ теперь. Но теперь онъ былъ совершенно недоволенъ и падалъ духомъ.

Прасковья Андреевна понимала это, но смутно… Она тоже боялась, тоже подчасъ сомнѣвалась. Она боялась, что чувства ослѣпляетъ ее, страстная любовь къ мужу заставляетъ видѣть крупное дарованіе въ томъ, что собственно — искусничество малое и заурядное.

Всеобщимъ похваламъ кружка художниковъ въ Римѣ она довѣряла мало, имѣла основанія не вполнѣ вѣрить. Все это были люди разныхъ національностей, кто искренно, а кто и лукаво относившіеся къ нимъ. Одни могли ошибаться, по мнѣнію Прасковьи Андреевны, такъ же, какъ и она сама, вслѣдствіе ихъ дружбы къ ея Юрію; другіе льстили изъ разныхъ мелкихъ видовъ, хотя бы ради того, чтобы водить съ ними знакомство, бывать на ихъ вечеринкахъ и ужинахъ.

Что же могло рѣшить этотъ жгучій вопросъ? Разумѣется, только одно. Надо было пріѣхать въ Петербургъ и привезти съ собой самое крупное произведеніе Милованова, чтобъ она могло быть оцѣнено въ Академіи Художествъ. Здѣсь, строгій и нелицепріятный судъ академиковъ долженъ былъ рѣшить безповоротно, дѣйствительно ли человѣкъ этотъ обладаетъ даромъ свыше, и, дѣйствительно, такимъ даромъ, какой признали въ немъ многіе спеціалисты и знатоки въ самомъ вѣчномъ городѣ, въ центрѣ искусства.

И съ первыхъ же дней прибытія въ Петербургъ у Миловановыхъ начались сношенія съ Академіей. Но помимо этихъ хлопотъ у Прасковьи Андреевны была другая, особая забота, не покидавшая ее уже давно и по цѣлымъ днямъ и невыразима ее смущавшая.

Послѣ продажи Березополья она ждала отъ братца перевода по частямъ крупной суммы денегъ и присылки документа, который для нея былъ важнѣе всякихъ денегъ, а именно — вольноотпускной ея мужа.

Первая присылка тысячъ десяти не замедлила достигнуть Рима. Вторая такая же сумма послѣдовала уже зимой. Третья все еще запаздывала. Но о документѣ не было даже и рѣчи.

Прасковья Андреевна писала нѣсколько разъ князю, и въ первыхъ же письмахъ его онъ отвѣчалъ о немедленной высылкѣ документа. Затѣмъ по прошествіи мѣсяца, на новое письмо изъ Рима, онъ отвѣчалъ, что въ дѣлѣ есть маленькое затрудненіе, такъ какъ Егора Ивановича Милованова спутали со старикомъ Сергѣемъ Миловановымъ, по прозвищу Азовскимъ. Нужно бы теперь личное свидѣтельство столѣтняго старика, что Лукерья Егоровна не мать ему, что въ дѣлѣ ошибка, — а это невозможно, ибо онъ скончался.

Это письмо лишь слегка смутило Прасковью Андреевну. Она вѣрила въ какую-нибудь простую чиновничью ошибку, но, однако, все-таки не могла понять, причемъ тутъ старикъ Азовскій, якобы тоже Миловановъ, и къ чему его свидѣтельское показаніе о Лукерьѣ Егоровнѣ, невозможное теперь за его смертью.

Спустя нѣсколько времени Прасковья Андреевна снова написала братцу все о томъ же дѣлѣ: выслать немедленно отпускную, дабы она могла, еще не въѣзжая въ предѣлы отечества, записать мужа въ Петербургѣ въ купцы въ какую-нибудь гильдію.

На это письмо, и на другое, и на третье, которое однако, по общему счету, выходило, быть можетъ, уже двѣнадцатое, Прасковья Андреевна не получила никакого отвѣта.

Такъ прошла осень, наступила зима и пришлось ворочаться: въ Россію съ тѣмъ же паспортомъ, который становился недѣйствителенъ въ Россіи тотчасъ по пріѣздѣ. И едва только Миловановы переѣхали на квартиру, какъ у нихъ уже потребовали какихъ-либо документовъ помимо этого заграничнаго паспорта.

Выпросивъ отсрочку, Прасковья Андреевна снова написала князю, объясняя ему свое щекотливое положеніе, такъ какъ она съ мужемъ и ребенкомъ не имѣла теперь уже никакихъ ровно законныхъ бумагъ на жительство. Она приписала все лѣни и безпечности братца, умоляла его войти въ ея положеніе и какъ можно скорѣй, хотя бы даже съ нарочнымъ, прислать документъ.

XXII.

Одновременно Прасковья Андреевна завязала новыя знакомства, преимущественно съ академиками и художниками. И снова иногда по вечерамъ собиралось у нихъ маленькое общество, преимущественно живописцевъ и скульпторовъ. Нѣкоторые являлись съ женами. Этотъ новый кружокъ странно поразилъ не только Прасковью Андреевну, но и самого Юрія Ивановича.

Это были люди далеко не похожіе на ихъ римскихъ знакомыхъ. Хотя тѣ были преимущественно итальянцы, французы и германцы разныхъ государствъ, а эти были свои — русскіе, но дѣло было не въ этомъ… На этихъ лежалъ какой-то особенный отпечатокъ чего-то чуждаго искусству.

Одни изъ нихъ относились къ Миловановымъ и къ его произведенію, стоявшему теперь на пьедесталѣ, посреди самой большой горницы, какъ-то сухо, чопорно, снисходительно. Они не хвалили и не хулили особенно произведеніе Милованова, а относились къ нему такъ же, какъ если бъ онъ показывалъ имъ хорошо сшитый на немъ сюртукъ, или какую-нибудь шляпу.

— Что жъ, ничего! говорили лица. — Но вы чего-то ждете. Чего же? Ждать нечего. Занимайтесь — худого ничего нѣтъ. Особенно важнаго тоже ничего. У всякаго свое дѣло, занятіе…

Другіе относились къ четѣ Миловановыхъ дружелюбно, подобострастно, восхищались мраморнымъ ангеломъ кто искренно, горячо, правдиво, а кто лукаво, льстиво и лживо. Но во всѣхъ этихъ людяхъ было что-то особенное. Они сами всѣ казались приниженными, обиженными, подъ гнетомъ чего-то, или кого-то. Они завидовали Милованову, и въ каждомъ словѣ ихъ чувствовалась эта зависть. Но, къ великому недоумѣнью Прасковьи Андреевны, эта зависть сказывалась не къ дарованію ея мужа, а къ его нравственной свободѣ, къ его обезпеченному положенію, его непринадлежности къ корпораціи.

— Что жъ, вамъ можно! говорили они. — Есть чѣмъ жить. Работайте себѣ всласть. А ждать, что тутъ скажутъ — плевать вамъ! Коли признаютъ мысленно въ васъ большое дарованіе, то непремѣнно задушатъ, затопчатъ. И не изъ зависти, а это ужъ такъ полагается. Они — начальство. А на то и начальство, чтобы власть свою всячески показать. Деньгами вотъ развѣ…

И какъ-то незамѣтно для Миловановыхъ, вдругъ появился на первомъ планѣ, совершенно не идущій къ дѣлу вопросъ, кому и сколько дать. Мнѣнія не раздѣлялись о томъ — дать ли, а о томъ — кому дать. Одни называли дѣйствительнаго статскаго совѣтника Пимена Ильича, другіе утверждали, что Онуфрій Савичъ возьметъ гораздо меньше и протрубитъ статую на весь Петербургъ, даже до всѣхъ сильныхъ міра, до государя императора доведетъ дѣло.

Прасковья Андреевна начала теряться. Она не чувствовала почвы подъ ногами. Ей все чудилось, что она вмѣстѣ съ мужемъ на воздухѣ, между небомъ и землей, и что ея представленіе, которое она дѣлала себѣ о пріѣздѣ въ Петербургъ и о самомъ городѣ, совершенно не подходило къ тому, что оказалось въ дѣйствительности.

А о чемъ только не мечтала она? Иногда казалось ей, что едва только «летящій ангелъ» появится въ Петербургѣ — весь городъ бросится взглянуть на него. Ей мерещилось, что ея Юрій представляется императору и послѣ милостивыхъ словъ монарха, его похвалы, — Юрій Миловановъ сразу сталъ другой человѣкъ. Это имя и фамилія сразу зазвучали иначе. Это знаменитость! Это — первый ваятель въ Россіи!

Разумѣется, бывали минуты, когда Прасковья Андреевна сознавалась сама себѣ, что она мечтаетъ, какъ наивная дѣвочка. Но все-таки вѣра въ то, что хоть десятая часть всего исполнится, крѣпко держалась на сердцѣ.

И вдругъ теперь, здѣсь, съ первыхъ дней не только явилось разочарованіе, но и все, обступившее ихъ, обмануло ожиданія: и люди, и рѣчи, и факты — все не то. Въ первый разъ, что человѣкъ пять художниковъ явились въ ихъ квартиру и перешли въ залу, гдѣ наканунѣ устроили статую на постаментѣ, Прасковья Андреевна почувствовала первую жгучую боль на сердцѣ.

Еще поутру, она сидѣла цѣлый часъ передъ произведеніемъ мужа и восхищалась имъ. Ей казалось, что и въ Римѣ, въ разныхъ галереяхъ и музеяхъ, она не видѣла ничего подобнаго, такого, въ чемъ было бы столько силы, жизни и еще чего-то…

Въ ясномъ лицѣ ангела, въ его властно развернувшихся крыльяхъ, въ этомъ могучемъ взмахѣ крыла и въ кажущемся полетѣ — было столько мощи и столько спокойствія, величія, святости.

А эти цѣнители, впервые впущенные сюда, обошли постаментъ, оглядѣли летящаго ангела со всѣхъ сторонъ и стали хвалить, и пуще всего мраморъ, его качество… Но много хвалили они и самую работу, хотя вдругъ, въ концѣ-концовъ, оказалось, что одно крыло длиннѣе другого, одно плечо, сравнительно, слишкомъ толсто. Поднятая правая рука этого ангела не благословляетъ, а будто хватаетъ что-то въ воздухѣ. Длинная, волочащаяся одежда, или саванъ, слишкомъ тяжелъ, слишкомъ длиненъ и подъ нимъ чудятся такія же, безконечно длинныя, ноги, у это производитъ странное и уродливое впечатлѣніе. Не достаточно одной оголенной ноги, надо бы обѣ показать. И потомъ, куда ангелъ смотритъ?!

И затѣмъ тотчасъ же цѣнители заговорили о скверномъ мраморѣ въ Петербургѣ, вдобавокъ дорого стоющемъ, и стали хвалить итальянскій климатъ, разспрашивать про папу… А одинъ сейчасъ же сталъ предлагать другому испробовать новыя лепешки отъ кашля.

Прасковья Андреевна, присутствовавшая молча при этой первой оцѣнкѣ произведенія мужа, чувствовала, что у нея все — и на сердцѣ, и въ головѣ — мутится, все застилается какою-то безобразною и глупою пеленою. А вмѣстѣ съ тѣмъ, она падаетъ куда-то, далеко и глубоко. Она чувствуетъ, что вернется обратно, поднимется, но теперь она падаетъ…

Самъ Миловановъ былъ тоже молчаливъ. Но когда гости-художники уѣхали, онъ подошелъ къ женѣ, сталъ передъ ней и вымолвилъ кротко:

— Знаешь что, Параша, закупоримъ-ка ангела опять въ ящикъ, сдадимъ его здѣсь гдѣ-нибудь на сохраненіе, а сами поѣдемъ повидаться съ матушкой. Заберемъ ее съ собой, да опять и отправимся на пьяццу Барберини. Тамъ будто дышать свободнѣе. Тамъ живя, чуешь, что и на душѣ такъ же жарко, какъ въ небѣ синемъ. А здѣсь у меня на сердцѣ стало такъ же холодно, какъ вотъ и на дворѣ. Не знаю почему, а этотъ Петербургъ кажетъ мнѣ будто какимъ склепомъ, гдѣ все покойники. Кажутъ-то они живыми, да врутъ! Это они ломаются, представляютъ. Они мертвые. Можетъ, я чепуху сказываю, да такъ мнѣ сдается.

И весь этотъ день Миловановъ спокойно, скромно, кротко, доказывалъ женѣ, что они вмѣстѣ обманывались въ его силахъ, что можетъ быть изъ него ковырялка какая и выйдетъ порядочная, да не теперь, а лѣтъ черезъ десять, а то и двадцать. И онъ приводилъ женѣ примѣры: въ Римѣ было много художниковъ, скульпторовъ, уже извѣстныхъ каждый въ своемъ отечествѣ, но всѣ они были много старше его годами.

— А чтобы въ мои годы, говорилъ Миловановъ, — да сразу стать настоящимъ мастеромъ, это рѣдко бывало и въ Римѣ.

Вечеромъ та же бесѣда снова возобновилась, но уже перешла въ горячій споръ. Юрій Ивановичъ доказывалъ женѣ, что онъ не только не сдѣлалъ никакихъ успѣховъ въ Римѣ, но даже сталъ хуже работать, чѣмъ прежде, когда-то, въ Березопольѣ. Онъ сталъ увѣрять, что ему слѣдовало бы всегда оставаться рѣзчикомъ по дереву, а не мѣтить въ ваятели. Онъ сталъ доказывать женѣ, что въ его летящемъ ангелѣ куча самыхъ грубыхъ недостатковъ. И при этомъ онъ повторилъ все то, что слышалъ поутру: и о хватающей воздухъ рукѣ, и о толстомъ плечѣ, и о тяжеломъ саванѣ съ одной безконечно длинной ногой.

Прасковья Андреевна разсердилась на мужа такъ, какъ съ ней никогда еще почти не случалось. Она обозвала его глупымъ, дряблымъ, бабой, тряпицей, просто-на-просто дуракомъ.

— Но это еще ничего, прибавила она, — а ты самъ кукла изъ воску! Въ тебѣ нѣтъ вѣры въ самого себя, и поэтому нѣтъ твердаго убѣжденія въ своихъ силахъ. Съ весны и до сихъ поръ ты вѣрилъ въ себя, работалъ и сдѣлалъ громадные успѣхи, почти невѣроятные, а теперь, послѣ глупой болтовни пяти дураковъ, сразу рѣшилъ, что ты ковырялка по дереву.

Кончилось тѣмъ, что мужъ и жена взяли канделябръ, зажгли на немъ всѣ свѣчи и отправились въ темную комнату, посмотрѣть на предметъ своей распри и ссоры.

Снѣжно-бѣлый ангелъ, изъ великолѣпнаго мрамора, съ распростертыми крыльями и одной поднятой рукой, среди большой и пустой горницы, освѣщенной теперь колеблющимся свѣтомъ канделябра, выступилъ сразу изъ полумрака, будто взлетѣлъ и поднимался, парилъ прямо на нихъ.

Случайно, конечно, но мужъ и жена впервые увидѣли свою статую при вечернемъ освѣщеніи. И вдругъ теперь обоимъ сразу показалось, оба почувствовали сердцемъ, уго всѣ толки, разговоры и пересуды — вздоръ и вздоръ!

Вотъ онъ летитъ и самъ за себя имъ отвѣчаетъ, въ немъ есть что-то, что говоритъ имъ:

«Полно вамъ болтать, я отъ васъ не завишу. Вы — сами по себѣ, а я — самъ по себѣ. И та жизнь, которая есть во мнѣ — выше, безконечнѣе вашей. Ваша пройдетъ, отъ васъ останется прахъ, а я вѣчно буду летѣть, вѣчно жить, вѣчно властвовать надъ людьми, на меня смотрящими».

Прасковья Андреевна вдругъ почти вырвала порывомъ изъ рукъ мужа канделябръ и высоко подняла его надъ головой.

— На, смотри! выговорила она. — Ничего не видишь? Ничего не чувствуешь! Что жъ мы — ребята, дикіе или звѣри? Что развѣ мы не люди съ душою, и съ сердцемъ, и съ глазами? Смотри на него! Смотри ему въ лицо! Вѣдь онъ движетъ крыльями! Онъ смотритъ и видитъ… Онъ благословляетъ насъ… Говори же, Юрій! Говоритъ онъ тебѣ что-нибудь? Или ничего не говоритъ? Здѣсь-то, здѣсь вотъ… на сердцѣ? Чувствуешь ты что-нибудь?!..

Миловановъ понурился, закрылъ лицо руками и выговорилъ виновато:

— Кто жь его знаетъ! Самъ себѣ не судья. Мнѣ онъ дороже всего на свѣтѣ — помимо тебя, вѣстимо, да Андрюши. А иной разъ сдается мнѣ, что онъ мнѣ даже дороже Андрюши. Тотъ еще маленькій, а этому, мраморному, ужъ полтора мѣсяца, улыбнулся Миловановъ. — Этого я родилъ — и онъ поэтому мнѣ дороже…

— Ужъ будто дороже? произнесла Прасковья Андреевна, посмѣиваясь.

Но въ ту же минуту, за нѣсколько горницъ, раздался визгливый, дѣтскій плачъ. Миловановъ сразу повернулся я пустился бѣжать изъ горницы. Прасковья Андреевна поставила канделябръ на полъ и бросилась за нимъ. И оба — мужъ и жена, побѣжали на этотъ плачъ черезъ всю квартиру, какъ на пожаръ.

Андрюша проснулся и кушать захотѣлъ…

Болѣе часу просидѣли отецъ и мать въ дѣтской, позабывъ о своемъ спорѣ и о другомъ дѣтищѣ.

А тамъ, въ большой горницѣ, освѣщенной колеблющимся свѣтомъ огней канделябра, оставленнаго на полу, парилъ и будто уносился тихо вверхъ, чудноликій, благословляющій ангелъ. И среди тиши пустой, полуосвѣщенной горницы, этотъ ангелъ будто жилъ своею жизнью. Какою-то странною, невѣдомою, чуждою земному, торжественною жизнью…

XXIII.

Прошло около мѣсяца съ тѣхъ поръ, что Миловановы поселились въ Петербургѣ, а два главныхъ насущныхъ вопроса, которые ихъ озабочивали, все еще не были разрѣшены.

Обратить особое вниманіе Академіи Художествъ, а равно кого-нибудь изъ высокопоставленныхъ лицъ въ столицѣ на произведеніе русскаго самородка-ваятеля, положительно не удавалось. Съ другой стороны, изъ Березополья не было ни слуху, ни духу. Илья Петровичъ даже не отвѣчалъ, не только не присылалъ никакихъ бумагъ.

Вмѣстѣ съ тѣмъ, изъ полиціи надоѣдали Миловановымъ, требуя обмѣны заграничнаго паспорта на другой, какой бы то ни было, документъ. Выдать же имъ какой-либо видъ на жительство, какъ крѣпостнымъ людямъ, было невозможно безъ разрѣшенія отъ помѣщика на свободное проживательство или хожденіе по оброку.

Какой-то полицейскій объяснилъ Прасковьѣ Андреевнѣ, что ей бы слѣдовало хотя эту бумагу выхлопотать себѣ отъ «ея барина».

— Простая бумажка, объяснялъ онъ, — гдѣ сказано, что можете проживать гдѣ вздумается и платить столько-то оброку въ годъ, ну хоть двадцать рублей.

Этотъ наивный полицейскій даже разсердилъ Прасковью Андреевну, потому что простодушнѣйшимъ образомъ не вѣрилъ ея баснямъ о томъ, что она — бывшая княжна Березопольская.

— Это мы отлично знаемъ… заявилъ онъ. — Мы ежеденно, матушка моя, такіе турусы на колесахъ слышимъ въ полиціи, что всему не переудивляешься. Будьте вы хоть принцессой какой Задунайской, а письменность намъ пожалуйте! Вотъ вчерась еще мы за безписьменность въ холодную посадили на три дня Аглицкаго императора.

Замедленіе присылки бумаги, а главное упорное молчаніе братца уже начинало сильно безпокоить Прасковью Андреевну. Мысль, которая не приходила ей прежде на умъ, которая затѣмъ поневолѣ возникла въ ней, но которую она отгоняла какъ недостойную клевету на честнаго Илью Петровича, теперь возвращалась все чаще и чаще, и уже страшно тревожила ее.

Въ первое время она не хотѣла думать, чтобы князь затѣвалъ по отношенію къ ней какой-нибудь безчестный поступокъ. Теперь уже его молчаніе ничѣмъ инымъ объяснить было нельзя.

Но что-жъ затѣваетъ онъ? Что можетъ онъ сдѣлать? Считать ея мужа, ее самое и ихъ ребенка своими крѣпостными? Зачѣмъ?..

И Прасковья Андреевна сознавалась, что въ концѣ концовъ разумъ ея отказывается понимать смыслъ и значеніе всей этой безконечно-длящейся исторіи съ документомъ. Когда она говорила объ этомъ съ мужемъ, — а случалось это за послѣднее время часто, — Миловановъ пожималъ плечами и постоянно повторялъ одно и то же:

— Совершенно непонятно! Что жъ! Сами виноваты! Тогда надо было, не выѣзжая за-границу, все устроить.

И за послѣдніе дни Миловановы уже мало думали и хлопотали по поводу своего старшаго дѣтища, какъ называли они летящаго ангела. Молчаніе изъ Березополья и приставаніе столичной полиціи уже слишкомъ озабочивало ихъ.

Однажды утромъ Милованову доложилъ лакей, что въ прихожей какой-то господинъ спрашиваетъ его, фамиліи же своей не сказываетъ. Миловановъ вышелъ къ незнакомцу и спросилъ, что ему угодно.

Средняго роста старикъ, худощавый, въ очкахъ, лѣтъ уже семидесяти, но съ добродушнымъ лицомъ и прекрасными глазами, сразу располагавшими въ его пользу, тихо и не только вѣжливо, а какъ-то особенно привѣтливо и ласково, вымолвилъ звучнымъ голосомъ, почти молодымъ:

— Вы ли Юрій Ивановичъ Миловановъ?

— Точно такъ-съ.

— Позвольте познакомиться и позвольте просить доставить мнѣ удовольствіе видѣть ваше произведеніе, о которомъ дошли до меня слухи.

— Сдѣлайте милость, пожалуйте! засуетился Миловановъ.

Это былъ первый незнакомый посѣтитель, который явился самъ, безъ приглашенія. И это обстоятельство особенно подѣйствовало на Милованова. Онъ еще не успѣлъ обдумать все значеніе этого случая, но смутно радовался.

Когда-то, въ Римѣ, не разъ представлялось ему и его женѣ, что въ Петербургѣ будутъ являться посѣтители даже съ улицы, понаслышавшись о его статуѣ… Такъ бывало, по крайней мѣрѣ, въ Римѣ, всякій день со всѣми художниками. Миловановымъ представлялось, что нѣчто подобное возможно и въ Петербургѣ.

Но здѣсь оказалось, что даже спеціалистовъ по этому дѣлу, знатоковъ, меценатовъ — и тѣхъ надобно приглашать — и не разъ, — чтобы заставить посмотрѣть на квартирѣ произведете неизвѣстнаго начинающаго художника. И вдругъ теперь является какой-то господинъ, уже старичекъ, на видъ почтенный, съ умными и хорошими глазами, — является самъ.

Миловановъ провелъ незнакомца въ гостиную, попросилъ садиться, а самъ побѣжалъ къ женѣ. Прасковья Андреевна тоже самодовольно улыбнулась.

— Кто жъ такой! спросила она.

— Не знаю, отозвался Миловановъ.

— Какъ же ты не спросилъ его?

— Забылъ. На умъ не пришло.

— Иди! Прими его.

— Что жъ я одинъ? Иди и ты… А я пока за ключемъ схожу… Не помню, куда засовалъ.

Прасковья Андреевна вышла въ гостиную къ посѣтителю. Она хотѣла ужъ отрекомендоваться гостю и сказать, что она жена Милованова, но тотъ не далъ ей заговорить и, протянувъ руку, вымолвилъ:

— Очень радъ видѣть васъ! Радъ поглядѣть на васъ! Я въ моей жизни встрѣчалъ такъ мало особъ съ твердымъ характеромъ и непреклонною волей, что, зная обстоятельства вашей жизни, мнѣ пріятно — не скрою этого — полюбопытствовать теперь познакомиться съ вами лично.

— Вы, вѣроятно, намекаете на мое замужество? произнесла, садясь около него, Прасковья Андреевна, но поневолѣ нѣсколько сухо, такъ какъ все сказанное гостемъ по своей формѣ, а главное неожиданности, непріятно подѣйствовало на нее.

— Точно такъ-съ! отозвался тотъ, кланяясь. — Но убѣдительно прошу васъ не принимать въ дурную сторону. Я говорю, что думаю. Повторяю вамъ, что вашимъ поступкомъ вы доказали твердость характера и воли. Вы ничего худого не сдѣлали, но изо ста женщинъ девяносто девять побоялись бы поступить такъ, какъ вы. Всякій хочетъ быть счастливымъ на свѣтѣ, но счастье не дается, а завоевывается. И вотъ именно воевать-то ни у кого смѣлости и нѣтъ. Всякій ждетъ, какъ герой въ сказкѣ, чтобы ему на коврѣ-самолетѣ какая-нибудь жаръ-птица все принесла. А надо, чтобы коверъ-то самолетъ былъ у насъ вотъ здѣсь, показалъ онъ себѣ на грудь. — А вотъ у вашего супруга, какъ я слышалъ, коврикъ-то этотъ ужъ и завелся… Сказываютъ, что вашъ ангелъ, обратился незнакомецъ къ Милованову, — такъ летитъ, что своимъ полетомъ предсказываетъ, что и вы сами далеко залетите. И давай Богъ! А вотъ убѣдиться въ этомъ собственными глазами я и являюсь.

Незнакомецъ говорилъ тихо, но звучно, — медленно, но не потому, чтобы искалъ словъ, а потому что оттѣнялъ каждое слово. И вся рѣчь его лилась какъ-то особенно. Неуловимые переливы въ голосѣ звучали гармонично.

— Итанъ, сударыня, позвольте надѣяться, прибавилъ онъ, — что вы не гнѣваетесь на меня за мое откровенное слово.

— Нисколько! отозвалась Прасковья Андреевна. — Но я ничего, повторяю, особеннаго не совершила. Я, княжна Березопольская, вышла замужъ не за простого двороваго столяра, какъ про меня говорили въ Москвѣ, а за даровитаго художника. Да наконецъ, это былъ такой поступокъ, котораго я нисколько не скрываю, чѣмъ я, пожалуй, даже горжусь, тогда какъ всѣ всячески стараются избѣгать въ разговорѣ всего, что можетъ быть намекомъ на мой поступокъ. И вотъ это умолчаніе или избѣганіе больше оскорбляетъ меня. При мнѣ не говорятъ вообще о неравныхъ бракахъ, какъ не говорятъ о веревочкѣ въ домѣ повѣсившагося.

— Да! разсмѣялся гость и тотчасъ произнесъ чистымъ французскимъ выговоромъ ту же поговорку, а затѣмъ прибавилъ: — Не только объ веревочкѣ, но даже о пенькѣ и о льнѣ запрещается говорить.

Въ эту минуту вернулся Миловановъ, ходившій заключемъ, чтобы отпереть горницу, гдѣ стояла статуя. Она бывала всегда заперта изъ боязни, чтобы прислуга не надѣлала какой-либо бѣды.

— Пожалуйте! произнесла Прасковья Андреевна, и въ ту же минуту рѣшилась наконецъ вымолвить ту фразу, которая давно просилась на языкъ, но которую до сихъ поръ не удавалось ей сказать:

— Позвольте мнѣ узнать, съ кѣмъ я имѣю честь говорить?

Гость, поднявшійся въ эту минуту съ кресла, опустилъ немного голову, слегка развелъ руками, помолчалъ мгновеніе и произнесъ:

— Убѣдительно, всепокорнѣйше, такъ сказать, душевно прошу васъ, сударыня, разрѣшить мнѣ не называть себя. Я знаю, что я обязанъ благоприличіями назваться, и если бъ я предполагалъ, что буду имѣть честь познакомиться съ вами, то — говорю прямо — не пришелъ бы… Мой разсчетъ былъ иной: прійти въ качествѣ прохожаго съ улицы, спросить г. Милованова, поглядѣть на его ангела и уйти. Такъ дѣлается за-границей. Такъ дѣлалъ и я всегда во Франціи и въ Германіи. Тамъ можно смѣло стучать въ дверь всякаго художника, и онъ не заставитъ васъ показывать паспортъ. Такъ я и хотѣлъ поступить. И вотъ попалъ впросакъ! Но я надѣюсь на ваше снисхожденіе, убѣдительнѣйше прося васъ не заставлять меня назваться. Разрѣшите, по Соломоновски, вопросъ. Или же рѣшите его, какъ Александръ Македонскій съ хитроумнымъ узломъ. Если вы потребуете непремѣнно мое имя, то я долженъ буду уйти, не видавши вашего ангела, такъ какъ назваться я не могу. Позвольте прибавить, что я не останусь для васъ навсегда невѣдомымъ посѣтителемъ, нѣчто въ родѣ masque de fer. Со временемъ быть можетъ все разъяснится…

Полина удивилась, но тотчасъ же нѣсколько измѣнила обращеніе съ гостемъ. Она сразу сообразила двѣ вещи, или сочетаніе двухъ обстоятельствъ. Предъ ней стоялъ несомнѣнно тонко благовоспитанный и весьма просвѣщенный человѣкъ, какихъ она встрѣчала мало. А если онъ при этомъ не хочетъ сказаться, то имя его, вѣроятно, довольно, а то и слишкомъ громкое. Тѣмъ не менѣе, Прасковьѣ Андреевнѣ былъ непріятенъ его отказъ. Отъ него возникали какъ бы неравныя между ними отношенія. Незнакомецъ становился выше хозяевъ.

«Чтожъ! такъ и слѣдуетъ! Вѣдь мы крѣпостные князя Березопольскаго!» съ горечью подумалось ей вдругъ.

XXIV.

Всѣ трое прошли въ залу. Незнакомецъ сталъ предъ ангеломъ въ нѣсколькихъ шагахъ разстоянія, постоялъ немного, потомъ тихо обошелъ кругомъ и, взявъ одинъ изъ стульевъ, стоявшихъ у стѣны, сѣлъ противъ статуи такъ, чтобы видѣть ее въ три четверти. Лицо его стало сосредоточенно, серьезно. Несмотря на то, что Прасковья Андреевна вся перешла въ глаза и силилась что-либо прочесть на лицѣ загадочнаго гостя, она ничего не могла узнать. Гость былъ только сосредоточенъ. Ни порицанія, ни похвалы, ни удивленія, ни пренебреженія — ничего не было на лицѣ его. Онъ только внимательно разглядывалъ статую.

— Говорятъ, что взмахъ крыльевъ нѣсколько удался, произнесла Прасковья Андреевна.

Она нетерпѣливо желала получить хоть одно слово или подтвержденія, или отрицанія. Хоть что-нибудь, хорошее, или дурное, хотѣлось ей скорѣй узнать. Незнакомецъ внушалъ ей какое-то невольное къ себѣ уваженіе. Но онъ не отвѣтилъ…

— Какъ вамъ кажется правая рука? выговорила она снова.

Но, къ своему величайшему удивленію, даже нѣсколько уколотая, Прасковья Андреевна снова не получила никакого отвѣта. Сидѣвшій на стулѣ незнакомецъ бровью не двинулъ, какъ будто не къ нему обращались, даже болѣе: какъ будто онъ совсѣмъ не слыхалъ этихъ словъ.

Прошло около пяти минутъ. Въ горницѣ царило гробовое молчаніе. Прасковья Андреевна стояла уже задумавшись, понурившись, и безсознательно вертѣла на пальцѣ свое вѣнчальное кольцо.

Миловановъ стоялъ тоже, взглядывалъ по-очередно на сидящаго незнакомца, на своего ангела, на плечо и голову жены, стоявшей предъ нимъ, и изрѣдка тихо вздыхалъ. Онъ самъ не могъ понять, откуда и почему явилось вдругъ въ немъ тревожное ожиданіе, что скажетъ этотъ невѣдомый посѣтитель. Онъ самъ не понималъ, почему мнѣніе этого господина для него будетъ важнѣе всего того, что говорили или могли сказать прежніе посѣтители, художники-спеціалисты.

Неужели потому, что этотъ не сказываетъ своей фамиліи, является какъ бы подъ личиной? Нѣтъ. А потому, что онъ внушаетъ что-то къ себѣ. Даже его лицо теперь, когда онъ смотритъ молча и сосредоточенно на этого ангела, говоритъ что-то Милованову. Онъ бы желалъ, чтобы всѣ всегда такъ же смотрѣли на его дѣтище. Пускай они будутъ судить его произведеніе вкривь и вкось, осуждать, но пускай всѣ будутъ внимательно разглядывать его и «такъ» смотрѣть, какъ «вотъ этотъ» смотритъ. Этому можно потомъ даже и повѣрить, если онъ скажетъ, что одна рука толще, одно крыло короче, одна нога длиннѣе. Если онъ это скажетъ, то будетъ не обидно, а только страшно. Сердце забьется, потому что будешь чувствовать, что надо вѣрить и надо подчиниться; этому суду.

Гость всталъ, тихо двигаясь обошелъ снова кругомъ статуи и наконецъ такъ вздохнулъ вдругъ, какъ если бъ онъ все лѣзъ на высокую гору, достигъ макушки и можетъ наконецъ вздохнуть свободнѣе. Онъ поднялъ глаза на Милованова, потомъ подошелъ къ нему, протянулъ ему руку, крѣпко пожалъ и выговорилъ очень тихимъ голосокъ:

— Я не знатокъ настоящій, цѣнитель записной, что-ли… Я только со страстью люблю искусство, люблю и скульптуру, и живопись, и музыку. Кое-что въ жизни видалъ, подолгу годами за-границей живалъ. И я безъ всякаго опасенія, смѣло говорю вамъ и утверждаю, что у васъ большой талантъ. Въ этомъ произведеніи есть недостатки, но я о нихъ говорить не хочу… Было бы безстыдно и безчестно говорить о нихъ. Скажу вамъ почему безчестно и прошу не удивляться, прошу не считать мои слова безсмыслицей. Часто въ недостаткахъ начинающихъ художниковъ кроются тѣ будущія особенности таланта, которыя и дѣлаютъ ихъ великими художниками. То же самое, что является сначала въ видѣ недостатка, потомъ является въ видѣ качества. Есть одна особенность въ вашемъ ангелѣ, про которую всякій понимающій вамъ скажетъ, что она есть недостатокъ, порокъ, нѣчто не удавшееся, портящее общее впечатлѣніе. Но я ужь рѣшилъ этотъ вопросъ совершенно иначе. Если я мысленно избавлю вашего ангела отъ этого порока, то сразу отниму у него всю ту прелесть, которая разлита во всей фигурѣ, все то очарованіе, которое онъ производитъ. Такъ ли, сякъ ли, молодой человѣкъ, а вамъ надо работать, чтобы когда-нибудь мы — россіяне — могли вами гордиться, люхвастать. А это будетъ!

Когда незнакомецъ кончилъ и поднялъ глаза на мужа и жену, то сразу смолкъ и отчасти удивился.

Миловановъ стоялъ предъ нимъ съ пылающимъ лицомъ; яркій румянецъ горѣлъ на его щекахъ, глаза блестѣли. А рядомъ съ нимъ стояла Прасковья Андреевна, которая именно и поразила гостя.

Женщина стояла мертво-блѣдная, съ помутившимся взоромъ и слегка вздрагивавшею губою. Прошло мгновеніе, посѣтитель приблизился къ ней, подалъ ей руку и вымолвилъ:

— Очень радъ! Не заслужилъ этой чести! Вы меня не знаете, а между тѣмъ мнѣ вѣрите. Именно не заслужилъ я этой чести. И давай Богъ, чтобы я не ошибался! Да и не ошибаюсь я… Что жъ, былъ всегда зрячій, а теперь ослѣпъ? Какъ можно? Да что тутъ говорить! Вотъ онъ, — протянулъ гость руку на статую, — онъ самъ за себя говоритъ! Спасибо скажите, что зима на дворѣ, что двойныя рамы, а то пришли бы какъ-нибудь поутру, а его и нѣтъ! Улетѣлъ туда, гдѣ ему и быть слѣдуетъ! Въ синія небеса! И это, молодой человѣкъ, обернулся гость къ Милованову, — это главное въ вашемъ произведеніи. Главное то, что ангелъ вашъ не распустилъ крылья, стоя на одномъ мѣстѣ. Онъ летитъ, несется… И какъ это происходитъ на свѣтѣ. Господи помилуй! воскликнулъ онъ вдругъ оживляясь. — Вѣдь не видали же вы въ жизни летящихъ ангеловъ! Вѣдь не ворона же какая-нибудь, или голубь показали вамъ, какъ надо крылья расправлять!

И затѣмъ, помолчавъ мгновеніе, гость обернулся отъ статуи снова къ хозяйкѣ и выговорилъ тихо, слегка наклоняясь къ ней, будто по секрету отъ мужа:

— А вы глубоко чувствуете… Вы глубже чувствуете, чѣмъ вашъ супругъ.

Прасковья Андреевна вопросительно взглянула на него.

— Кто отъ радости блѣднѣетъ, кто отъ счастія мертвѣетъ, сударыня, тотъ глубже чувствуетъ, нежели тотъ, который зарумянится да скакать учнетъ. Горе бьетъ, а счастье гладитъ… Первое легче почуять. Ну-съ, позвольте проситъ у васъ позволенія побывать еще одинъ разъ, все-таки инкогнито, и привезти съ собой одного моего пріятеля. А теперь извините, мнѣ пора,

И черезъ нѣсколько минутъ гостя уже не было въ квартирѣ. Миловановъ, проводивъ его, заперъ комнату на ключъ и, положивъ его въ карманъ, пошелъ къ женѣ, которая уже была въ дѣтской. Онъ сѣлъ около нея, и нѣсколько минутъ они не проронили другъ другу ни слова.

Прасковья Андреевна была сильно взволнована, она не обманывала себя. Этотъ незнакомецъ внушилъ ей полное, безграничное довѣріе еще прежде своего сужденія. И это его сужденіе было для нея теперь судомъ академическимъ. Онъ сказалъ немного, не разбиралъ, какъ тѣ художники, красоту или уродство линій, не критиковалъ руки, ноги, складки савана. Онъ сказалъ только, что есть какой-то недостатокъ, который есть особенность таланта и изъ котораго можетъ выработаться главное качество этого таланта. Затѣмъ онъ сказалъ то, что она сама и видитъ, и знаетъ, и чувствуетъ, — что ангелъ летитъ!..

Ей припомнилась шутка его о двойныхъ рамахъ, мѣшающихъ ангелу улетѣть на небо.

Она улыбнулась наконецъ, поглядѣла на мужа и вдругъ слезы полились по лицу ея.

— О чемъ же ты? произнесъ Миловановъ, испугавшись.

— Страшно, Юрій! упавшимъ голосомъ произнесла она. — Просто страшно! Я хочу вѣрить ему и боюсь… Чѣмъ больше я ему повѣрю, тѣмъ ужаснѣе будетъ потомъ узнать, что онъ, нехотя, такъ жестокосердно обманулъ меня. Когда разныя человѣческія мечтанія сбываются въ жизни, то страхъ душу охватываетъ! Точно будто привидѣніе, котораго, боясь, ожидалъ и которое вотъ оно… вдругъ мелькнуло, зашевелилось и идетъ на тебя.

— И кто онъ такой? вдругъ прибавила Прасковья Андреевна. — Кто онъ такой? снова почти вскрикнула она. — Вотъ что бы знать надо! Мнѣ чудится, что онъ… не знаю, какъ и сказать… Онъ не простой какой-нибудь столичный обыватель. Онъ кто-нибудь… Можетъ быть онъ… Ну, да что объ этомъ? Опять мои римскія мечтанія. Не государь же императоръ переодѣлся въ партикулярное платье, да пришелъ къ намъ пѣшкомъ поглядѣть на ангела!..

И Прасковья Андреевна глубоко задумалась. Миловановъ спросилъ у нея, пойдетъ ли она, по обыкновенію, погулять пѣшкомъ, но жена не слыхала его и не отвѣтила ни слова. Она сидѣла въ такой позѣ и съ, такимъ лицомъ, какъ еслибъ гость объявилъ прямо, что у ея мужа нѣтъ и тѣни дарованія, или если бы статуя вдругъ была найдена въ залѣ на полу, въ кускахъ, разрушенная и обезображенная невидимою рукой…

Незнакомецъ былъ правъ въ своемъ сужденіи и объ ней самой. Она глубже чувствовала. Счастье поражало ее какъ ударомъ…

XXV.

На другой день, въ ту же пору, въ квартиру Милованова явился другой гость. Точно такъ же вызвалъ онъ хозяина въ переднюю, такъ же вышелъ къ нему Миловановъ и точно такъ же получилъ вопросъ, но этотъ вопросъ озадачилъ и укололъ его.

Гость произнесъ:

— У васъ въ услуженіи находится дворовый человѣкъ Егоръ Миловановъ?

— Я самъ — Миловановъ, невольно и безъ причины смущаясь, отозвался онъ.

— Вы сами? Такъ я и полагалъ. Изволите видѣть, дѣльце маленькое… Позвольте войти и объяснить.

И точно такъ же, какъ вчера, Миловановъ проводилъ гостя до гостиной.

Этотъ гость былъ противоположностью вчерашняго, антиподомъ. Онъ былъ высокій, плотный, съ грубыми чертами бритаго лица, остриженный подъ гребенку, съ синими очками на носу, въ видѣ толстой красноватой фиги, и съ глазами неизвѣстнаго цвѣта, скрывавшимися за очками. Но не смотря на темно-синія стекла, глаза эти глядѣли и непріятно пронизывали. Они будто спрятались тамъ, чтобы хитрѣе оттуда видѣть, лучше подглядывать, высматривать. Въ нихъ было что-то хищническое.

Прежде всего Миловановъ невольно замѣтилъ огромныя, грубыя, красноватыя руки гостя. На немъ были грязноватыя брыжжи у рубашки и довольно засаленный черный галстухъ, повязанный немного на-бокъ, высокій и тѣсный, сидѣвшій на шеѣ, какъ собачій ошейникъ. Сюртукъ былъ сильно потертъ по швамъ, съ сизымъ отливомъ на груди и плечахъ, съ пятнами на локтяхъ. Такіе же два сизыхъ кружка будто свѣтились на колѣняхъ. Вмѣстѣ съ тѣмъ Миловановъ невольно чувствовалъ, что вмѣстѣ съ гостемъ появился въ горницѣ какой-то особенно непріятный запахъ чего-то будто залежавшагося, плѣсенью отдающаго. Наконецъ, голосъ незнакомца былъ сиповатый, или отъ простуды, или отъ перепоя. Сѣвши въ кресло у стола, онъ вынулъ изъ бокового кармана сложенный листъ бумаги, положилъ его на столъ и разгладилъ толстою лапой.

Поднявъ на Милованова не глаза свои, едва видимые, а лишь синіе очки, онъ заговорилъ протяжно, будто мыча, а не произнося каждое слово. Милованову вдругъ показалось, что гость безобразно подражаетъ вчерашнему гостю. Ему показалось, что этотъ гость — не что иное, какъ каррикатура вчерашняго.

— Дѣльце простое, сударь мой, или дѣльце совсѣмъ необыкновенное — такъ доложу я вамъ. Все будетъ зависѣть отъ вашихъ показаній: разъясните вы намъ всѣ обстоятельства, или въ окончательномъ форменномъ видѣ все запутаете. Позвольте васъ просить отвѣчать правду, самую настоящую правду. Облыжнымъ манеромъ горю не пособите. Такъ ужъ на чистоту все прямо и выкладывайте!

Миловановъ вспыхнулъ. Заграничная жизнь уже давно воспитала его настолько, что многое, чего прежде въ Березопольѣ онъ просто не замѣтилъ бы, теперь уже оскорбляло его.

— Я не понимаю, признаюсь, какой вы имѣете поводъ, холодно возразилъ онъ, — не слыхавъ отъ меня еще ни единаго слова, уже предполагаете, что я отъ природы лгунъ? Желаю вамъ столько же лгать, сколько я лгу.

— Вы не обижайтесь, сударь. Съ вами о дѣлѣ толковать надо, а въ дѣлахъ нѣжности не допускаются. Позвольте опять спросить: вы Миловановъ? Вы сами…

— Да-съ.

— Егоръ, Ивановъ сынъ?

— Да-съ.

— Крѣпостной дворовый человѣкъ Рязанской губерніи, вотчины Березодолье, помѣщика князя Березопольскаго, а нынѣ — по дарственной — приписной дворовый же человѣкъ Рязанской же губерніи, вотчины Прачешное, помѣщицы княгини Евгеніи Степановны Березопольской.

— Что?!.. проговорилъ Миловановъ, но такъ тихо, что тость не слыхалъ.

— Такъ ли я сказываю? Отвѣчайте! спросилъ онъ.

— Что?!.. громче повторилъ Миловановъ, какъ бы задохнувшись на мгновеніе.

Лицо его настолько измѣнилось, голосъ былъ такой странный, такъ дико прозвучалъ, что гость сталъ глядѣть на него, ничего не говорилъ и не отвѣчалъ, а только дивился перемѣнѣ въ сидящемъ предъ нимъ.

— Чему же вы, позвольте спросить, удивились?

— Вы сказали, что я крѣпостной человѣкъ княгини Евгеніи Степановны?

— Да-съ.

— Откуда же такая взялась? Когда?

— Кто?

— Откуда взялась такая княгиня Евгенія Степановна, и какимъ образомъ могу я ей принадлежать?

— А вотъ-съ бумага! Тутъ все прописано. Я вамъ по бумагѣ сказываю. Бумага изъ Рязанской палаты пришла сюда къ намъ въ полицію. Съ ней вмѣстѣ и указъ вашей барыни, съ ея даже собственноручною подписью.

— Княгиня Евгенія Степановна! проговорилъ Миловановъ тѣмъ же дикимъ голосомъ и какъ будто не гостю, а себѣ самому. — Евгенія!.. Какъ! дѣвчонка Евгенья, которая висла ко мнѣ на шею, отъ которой я насилу отвязался!.. Да какая же она княгиня?.. Чья же она жена?.. Неужто же она вышла за Илью Петровича?

— Этого, сударь мой, я не знаю и это все совсѣмъ не любопытно. Какъ именуется супругъ княгини — мы не знаемъ и это до насъ не касается. У насъ бумага отъ Рязанской помѣщицы княгини Евгеніи Степановны Березопольской, а какъ именуется ея сынъ, братъ или дѣдушка, это до насъ не касается. Ну-съ, теперь извольте выслушать! Эта самая ваша помѣщица объявляетъ, что вы находитесь въ безвѣстной отлучкѣ безъ всякаго ея разрѣшенія, такъ сказать, въ бѣгахъ. И поэтому она проситъ розыскать васъ и водворить на жительство. И вотъ-съ я являюсь къ вамъ за тѣмъ, чтобы объявить вамъ, что вы должны отправляться, не медля ни мало, домой по требованію вашей помѣщицы. Не исполнить сего приказанія вы не можете. Вы у насъ будете подъ наблюденіемъ — и въ случаѣ вашего укрывательства, или побѣга, мы васъ съ глазъ не спустимъ, но тогда будетъ ужъ много хуже! Теперь вы можете отправляться, какъ желаете. Денежки, я вижу, у васъ есть. Можете ѣхать хоть въ каретѣ. Если же окажется на сихъ дняхъ, что денежки ваши и вся эта квартира и все такое добыто вами неправильно, убійствомъ или грабежомъ, то мы васъ совсѣмъ здѣсь прихлопнемъ и къ помѣщицѣ вашей не отпустимъ, а ужъ будемъ судить.

— Что вы бѣлены объѣлись? вдругъ воскликнулъ Миловановъ такъ, что огромный чиновникъ даже вздрогнулъ на креслѣ.

— Позвольте! выговорилъ онъ, точно зарычавъ. — Я не позволю никому, а тѣмъ паче крѣпостному человѣку, такъ со мной разговаривать.

— Такъ и вы не разговаривайте такъ, какъ вы сейчасъ говорили! Вы меня воромъ назвали… Жена моя — княжна Березопольская — бывшая моя, правда, помѣщица, и не только что здѣсь… а у нея огромное состояніе. И она, княжна Березопольская, рожденная, настоящая, а не дворовая дѣвка, висѣльница, которая теперь попала въ княгини!

Миловановъ замолчалъ, но слегка поблѣднѣлъ и руки его дрожали. Чиновникъ тоже помолчалъ мгновеніе, но вдругъ тихо присвиснулъ.

— Фи-у!.. протянулъ онъ. — Какая исторія! Я думалъ, тутъ все спроста, а тутъ, такъ сказать, цѣлое жизнеописаніе Плутархово! И умомъ-то не прикинешь… Такъ вы сказываете, что ваша жена — княжна Березопольская, а эта самая княгиня, какъ ее тамъ, Евлампія Степановна — дворовая дѣвка? Могу сказать! Вотъ такъ промеморія! Тридцать семь лѣтъ на службѣ нахожусь, а этакой нромеморіи не читывалъ и не слыхивалъ!.. Вотъ въ разныхъ жизнеописаніяхъ о приключеніяхъ всякихъ книжныхъ особъ обоего пола — подобное читывалъ… Такъ изволите видѣть, это все такъ оставить нельзя. Нѣтъ-съ. Вы говорите, иждивеніе у васъ есть. Состояніе у вашей жены большое. Коли была княжна, — понятно, большое! Стало быть, денежки у васъ водятся. Ну-съ, такъ вы, сударь, не будьте, извините, дуракъ, себя не давайте въ обиду этой самой княгинѣ изъ дворовыхъ дѣвокъ. Это надо все обдумать! Вотъ что-съ! Я вамъ теперь ничего не скажу… А во-первыхъ-съ, позвольте вамъ доложить, что я желаю съ вами полнаго сердечнаго знакомства.

Чиновникъ протянулъ свою лапу. Миловановъ подалъ руку и тотъ крѣпко стиснулъ ее.

— Мы съ вами теперь стало быть друзья! Я у васъ буду завтра, или, того лучше, приходите ко мнѣ, и мы потолкуемъ. Васъ, сударь мой, какъ крѣпостного человѣка, требуетъ къ себѣ помѣщица, княгиня. А сія вышереченная княгиня — дворовая дѣвка бывшая, такъ ли-съ?

— Такъ.

— Ну-съ, вѣрю! Въ этомъ во всемъ я моимъ проницательнымъ служебнымъ окомъ вижу такую загвоздку, какихъ не видано и не слыхано. Это, сударь мой, такая загвоздка, отъ которой великое злополучіе и великое благополучіе произойти можетъ!

И лицо чиновника вдругъ засіяло, глаза такъ запрыгали, что даже сквозь синія стекла видно было ихъ ликованіе.

— Ну-съ, до завтра! Будете у меня?

— Непремѣнно, выговорилъ Миловановъ.

И невольно, самъ того не желая, прибавилъ вслухъ:

— Евгенія — княгиня Березопольская!..

— Такъ-съ, такъ-съ… Вотъ вы не вѣрите! Да и я бы вашей исторіи не повѣрилъ! А я, такъ сказать, не словамъ вашимъ, а голосу вашему и физіономіи вашей вѣрю. Больно ужъ вы озадачились, да и опѣшили! Такъ милости просимъ ко мнѣ. Завтра мы съ вами придумаемъ для княгини этой… Степановны, ахтительные дуплетъ и карамболь… Это такъ у бильярдныхъ игроковъ прозывается. А я на бильярдѣ — мастеръ, какихъ нѣту. Я, сударь мой, желтаго съ карамболемъ по тремъ краснымъ и по двумъ бѣлымъ въ седьмую лузу кладу!

И гость громко, грубовато, но вмѣстѣ съ тѣмъ сиповато, расхохотался своей остротѣ. Черезъ минуту онъ уже спускался по лѣстницѣ дома, а Миловановъ шелъ къ женѣ, но остановился на полдорогѣ, схватилъ себя за голову и произнесъ вслухъ:

— Говорить ли сейчасъ, или обождать? Перепугаешь насмерть. А вѣдь она кормитъ… Такъ вотъ оно — ни слуху, ни духу не было отъ князя… Княгиня Евгенія Степановна!.. Да что жъ это такое?.. Чертовщина какая-то! Князь женился на дворовой…

Но Миловановъ вдругъ запнулся и вымолвилъ упавшимъ голосомъ:

— А ты-то — что?..

Пройдя къ женѣ, онъ пересилилъ себя, принялъ спокойный видъ и началъ исподволь готовить ее услышать страшную вѣсть.

Черезъ нѣсколько времени Миловановъ, не умѣя лгать или скрывать что-либо его волнующее, прямо передалъ извѣстіе женѣ.

Прасковья Андреевна не сразу поняла въ чемъ дѣло, а понявъ вскочила съ мѣста, измѣнившись въ лицѣ. Она долго стояла пораженная вѣстью, затѣмъ снова молча опустилась на стулъ, но лицо ея было искажено и блѣдное, какъ бы перепуганное на смерть.

— Княгиня Евгенія Степановна Березопольская! Наша помѣщица! выговорила она наконецъ глухо. — Требуетъ насъ къ себѣ? Насъ? Своихъ дворовыхъ!

— Да, выговорилъ Миловановъ. — Вотъ и я такъ-то все повторяю. Кажется все это нелѣпицей. А какъ просто… Побывали въ храмѣ, помѣнялись кольцами… Вотъ и все… Да и ждать этого слѣдовало.

— Юрій, да знаешь ли ты, что изъ этого можетъ выйти? Это погибель наша! Она тебя любила и любитъ. Теперь я все понимаю. Она… она не дала ему послать намъ документы… Да и замужъ за него пошла она, т. е. заставила на себѣ жениться, чтобы мстить тебѣ и мнѣ… Что же будетъ теперь?

— Но почему же мы ейные числимся, а не князевы? Вотъ чего я не пойму.

— Онъ продалъ ей, или подарилъ насъ… Тебя съ женой и… съ нимъ… съ нимъ!

Прасковья Андреевна показала на ребенка, и лицо ея исказилось гнѣвомъ.

— Она можетъ теперь продать насъ трехъ въ разныя руки, уморить его…

— Тогда я ее прирѣжу, выговорилъ Миловановъ, мѣняясь въ лицѣ.

— Ахъ, полно… Развѣ въ этомъ спасеніе!

Наступило молчаніе и длилось долго.

— Я кругомъ виновата. Я одна. Я вела себя какъ малое дитя. И теперь я должна спасти васъ, хотя бы цѣною жизни. Васъ двухъ…

— Ты тоже не вѣсть что болтаешь! вспылилъ Миловановъ. — Цѣною жизни… Умирать что ли тебѣ?.. Мнѣ ее зарѣзать, если она насъ распродастъ въ разныя руки — еще понятное дѣло. А тебѣ что-то смертельное надумать на себя — совсѣмъ даже неподходяще.

Послѣ нѣсколькихъ минутъ молчанія Прасковья Андреевна воскликнула раздражительно и странно смѣясь:

— Жениться на горничной дѣвкѣ, сдѣлать крестьянскую бабу — княгиней! Ай-да просвѣщенный человѣкъ!

— Э-хъ-ма!.. вздохнулъ укоризненно Миловановъ. — А мы-то..?

XXVI.

Разумѣется, на другой же день Миловановъ отправился на совѣщаніе къ чиновнику. Столичный подьячій, или приказная строка, по имени Иванъ Захаровичъ Павлиновъ, у себя на квартирѣ оказался чѣмъ-то инымъ. Миловановъ не ожидалъ того, что онъ увидѣлъ. Онъ нашелъ большую квартиру, отдѣланную проще чѣмъ была его собственная, но все-таки, сравнительно съ фигурой подьячаго, богатую и щегольскую.

Войдя въ первую горницу, онъ былъ принятъ барыней лѣтъ пятидесяти, расфранченною въ пухъ. На порогѣ смежной комнаты онъ увидѣлъ двухъ уже не молодыхъ дѣвушекъ, высокихъ, худыхъ, чрезвычайно похожихъ на отца. Однако и въ горницахъ, и въ ихъ убранствѣ, въ фигурахъ и туалетахъ барыни и дочерей былъ какой-то особенный, странный отпечатокъ, сочетаніе чего-то крикливо-показного съ фальшивымъ и двусмысленнымъ. Никогда еще не случалось Милованову видѣть нѣчто подобное.

Хозяинъ вышелъ изъ своей комнаты въ темномъ халатѣ и туфляхъ и попросилъ гостя съ особенною любезностью и предупредительностью пожаловать къ нему въ кабинетъ.

Переступивъ порогъ и затворивъ за собой дверь, Миловановъ очутился въ грязной, закоптѣлой комнатѣ, гдѣ на столахъ, въ шкапахъ и на подоконникахъ лежали кипы бумагъ въ синихъ оберткахъ. Эта комната казалась какой-то канцеляріей, или даже архивомъ. Посрединѣ всего, предъ большимъ столомъ стояло большое, допотопное кресло. Въ него усѣлся хозяинъ, пригласивъ гостя сѣсть противъ себя.

Иванъ Захаровичъ объяснилъ Милованову, что онъ много обсуждалъ со всѣхъ сторонъ его «случай», какъ онъ выразился, и пришелъ къ убѣжденію, что это дѣло еще не пропащее. Только хлопотъ будетъ много и, конечно, предвидятся кое-какія траты. Онъ освѣдомился вскользь, какъ бы мимоходомъ, сколько Миловановъ не пожалѣетъ за то, чтобы оказаться свободнымъ человѣкомъ. Такъ какъ этотъ не вполнѣ понималъ смыслъ рѣчей подьячаго, то Иванъ Захаровичъ объяснился на чистоту.

— Можно все уладить, сказалъ онъ, — но все дѣльце влетитъ вамъ тысченокъ въ пять непремѣнно, и если вы ихъ не желаете дать, такъ лучше и не начинайте. Все-таки истратите поневолѣ тысячу рублей, а она пропадетъ зря. Или на всѣ идите, или ни гроша не теряйте, а собирайтесь въ путь-дорогу, да, по добру, по здорову, съ супруженькой и ребеночкомъ отправляйтесь въ Рязанскую губернію на мѣстожительства.

Миловановъ, разумѣется, отвѣтилъ, что средства у жены достаточныя и что они ничего не пожалѣютъ для того, чтобы избавиться отъ того невѣроятнаго положенія, въ какое попали.

Иванъ Захаровичъ повеселѣлъ сразу и сталъ подробно объяснять, гдѣ, у кого онъ считаетъ нужнымъ хлопотать. Но ему необходимо имѣть для смазки не менѣе тысячи рублей.

— А то и начинать ничего не стоитъ! Никакого толку не будетъ! заключилъ онъ.

Миловановъ отвѣтилъ, что скажетъ женѣ и, по всей вѣроятности, на другой же день доставитъ деньги.

— Вы не безпокойтесь, не трудитесь. Я завтра къ вамъ самъ заѣду, весело заявилъ чиновникъ. — Ну-съ, больше намъ съ вами и разсуждать не о чѣмъ. Начнемъ компанію, будемъ сражаться какъ доблестные воины, и всѣ крѣпости штурмомъ возьмемъ!

На другой же день Павлиновъ, дѣйствительно, явился къ Милованову и получилъ тысячу рублей на хлопоты.

И съ этого дня началось мытарство. Съ этого дня, почти каждый день являлись въ квартиру Миловановыхъ разные посланцы отъ коллежскаго ассесора Павлинова; но все, съ чѣмъ они являлись, казалось Прасковьѣ Андреевнѣ какимъ-то вздоромъ, совершенно не нужнымъ и къ дѣлу не идущимъ.

Дней черезъ пять явился, однако, самъ подьячій спросить Прасковью Андреевну, имѣетъ ли она понятіе о рязанскомъ чиновникѣ Иванѣ Леонтьевичѣ Скоровѣ. Она ничего не могла отвѣчать, но Миловановъ вспомнилъ, что это былъ тотъ самый чиновникъ, который когда-то хлопоталъ при сдачѣ его въ солдаты.

— Ну, вотъ-съ, въ этомъ вся и бѣда! заявилъ Иванъ Захаровичъ. — Этотъ самый Скоровъ — тамошняя рязанская піявка, пройдоха самый сущій, Іуда и антихристъ, взяточникъ, сутяга, изъ тѣхъ, знаете ли, чиновниковъ, которыхъ бы вѣшать слѣдовало…

— Но что жъ намъ до него за дѣло? спросила Прасковья Андреевна.

— А такое намъ, сударыня, дѣло, что онъ пожаловалъ сюда и здѣсь онъ находится! И ходатайствуетъ, по порученію княгини Березопольской, вашей помѣщицы… Извините, на бумагѣ-то она все-таки-жъ помѣщица ваша. И вотъ онъ здѣсь приглядываетъ, подглядываетъ и разнюхиваетъ. И все то, что я подвизаюсь благоустроить, какъ честный исполнитель законовъ правосудія, влекомый сердцемъ къ справедливому разрѣшенію обстоятельствъ, удручающихъ мирныхъ гражданъ, — онъ, сутяга и ябедникъ, всемпѣ портитъ. Вотъ ужъ два дня, что мы съ нимъ, какъ два пѣтуха, уткнувъ головы въ землю, стоимъ и ждемъ, кто первый подпрыгнетъ и кто кому шпорой глазъ выткнетъ. Въ этомъ-то теперь и все затрудненіе. И ждетъ онъ, Іуда Искаріотскій, что я первый подпрыгну, а онъ меня хлопнетъ. Мнѣ-то нельзя ждать, а онъ выжидаетъ, проклятый. Начни онъ дѣйствовать, мнѣ бы было легче васъ защищать, а онъ ничего не дѣлаетъ. А какъ я что сдѣлаю, такъ онъ разстроитъ. Вотъ я и являюсь вамъ доложить подробно, какъ тутъ быть.

И Иванъ Захаровичъ объяснилъ, что этого самаго взяточника и подлеца Ивана Леонтьевича надо закупить, а безъ этого ничего сдѣлать нельзя. И поэтому Павлиновъ, ссылаясь на свое безкорыстіе, попросилъ еще тысячу рублей на «закупку» рязанскаго стрекулиста.

Деньги, разумѣется, были ему тотчасъ же переданы. Съ этого дня прошло около недѣли, и Миловановы не имѣли никакихъ извѣстій о томъ, въ какомъ положеніи находятся ихъ дѣла.

Наконецъ, однажды какой-то юный чиновникъ явился въ квартиру и передалъ Милованову приглашеніе отъ господина Павлинова пожаловать на другой день около полудня въ полицейское управленіе.

Миловановъ отправился и встрѣтилъ тамъ своего ходатая, а вмѣстѣ съ нимъ и рязанскаго подьячаго, котораго когда-то мелькомъ видѣлъ два раза. Они сѣли въ отдѣльную горницу и стали толковать о дѣлѣ.

Присмотрѣвшись къ обоимъ подьячимъ, губернскому и столичному, Миловановъ никакъ не могъ рѣшить вопроса, что это — два отчаянныхъ, заклятыхъ врага, которыхъ лишь дѣло заставляетъ бесѣдовать вмѣстѣ, или два пріятеля, предатели кого-то третьяго.

Совѣщаніе это кончилось тѣмъ, что Милованова попросили дать подписку о невыѣздѣ изъ города впредь до разрѣшенія. Миловановъ охотно подписалъ поданный листъ. Затѣмъ оба чиновника стали совѣтовать Милованову попросить свою жену явиться лично къ главному начальнику сыскной полиціи, который — лицо очень высокопоставленное и лишь временно завѣдуетъ этою частью.

— Отъ него не то что многое, а все зависитъ, заявилъ Иванъ Захаровичъ. — Онъ у насъ временный командиръ. Отъ него не зависитъ, конечно, чтобы вы получили отъ помѣщицы видъ на жительство, или бы совсѣмъ стали вольнымъ, но отъ него зависитъ дозволить вамъ остаться въ городѣ. Или, если онъ захочетъ, то можетъ, по чьему-либо наущенію, тотчасъ же послать васъ въ Рязань съ семействомъ по этапу, какъ простого крѣпостного человѣка.

— Такъ я и пойду его просить самъ, вызвался Миловановъ.

— Нѣтъ, сударь, это не годится. Онъ, доложу я вамъ, большой дамскій любезникъ — и лучше чтобы съ нимъ переговорила ваша супруга. Пускай она пожалуетъ сюда, спроситъ меня, а я ужъ устрою, что его превосходительство приметъ ее.

Миловановъ не обѣщалъ ничего положительнаго, но вернулся домой и передалъ женѣ свое впечатлѣніе и совѣтъ подьячихъ. Онъ невольно сознавался, что во всемъ образѣ дѣйствій обоихъ было что-то странное, недосказанное, была какая-то путаница. А главное, что бросалось въ глаза, это отношеніе двухъ стрекулистовъ между собой, невозможность сказать, опредѣлить, враги ли они, или закадычные друзья.

— О чемъ же я буду просить генерала? удивилась Прасковья Андреевна.

— О томъ, чтобы намъ позволили здѣсь жить впредь до выясненія всѣхъ обстоятельствъ, а то насъ могутъ выслать въ Рязань, даже по этапу.

— Но вѣдь съ тебя взяли подписку, что ты не выѣдешь, стало быть, хотятъ насъ заставить здѣсь жить… И въ то же время я должна просить, чтобы намъ дозволили здѣсь жить. Вѣдь все это странно, темно!

— Все темно… Темнѣе, чѣмъ когда-либо. Но что-жъ дѣлать? разсудилъ Миловановъ.

На другой же день Прасковья, Андреевна, грустная, но холодно гордая, явилась въ тоже самое управленіе. Теперь только, въ первый разъ, начиналась сказываться тяжелая сторона того дикаго положенія, въ которое она себя поставила своимъ бракомъ.

Думалось ли ей, княжнѣ Березопольской, что она будетъ когда-нибудь принуждена являться лично въ грязное, вонючее присутственное мѣсто и сидѣть на лавочкѣ рядомъ съ какимъ-то бродягой, захваченнымъ въ полицію за буйство. А теперь ей даже приходилось терпѣливо ждать, чтобы мелкій подьячій, по своей протекціи, провелъ ее къ какому-то важному генералу, который, во время оно, почелъ бы себя, быть можетъ, счастливымъ, еслибъ былъ принятъ въ домѣ ея отца.

XXVII.

Времени прошло не мало…

Иванъ Захаровичъ явился наконецъ и попросилъ госпожу Милованову перейти въ другую горницу, гдѣ была такая же грязь, духота и вонь. Но здѣсь, по крайней мѣрѣ, не было разношерстнаго народа въ лохмотьяхъ, со странными, не то пьяными, не то испуганными лицами: Затѣмъ онъ вызвался сбѣгать доложить какому-то Порфирію Матвѣевичу, который во всемъ — властная рука, а тотъ уже устроитъ, чтобы его превосходительство тотчасъ принялъ госпожу Милованову.

Подьячій скрылся. Прасковья Андреевна осталась дожидаться и снова время шло томительно долго. Прошелъ цѣлый часъ. Мимо нея проходили, мелькали и шмыгали разныя фигуры, большею частью чиновники, письмоводители и писаря. Единственное утѣшеніе ея было въ томъ, что никто на нее не обращалъ никакого вниманія.

Наконецъ явился Павлиновъ, пригласилъ Прасковью Андреевну за собой и повелъ по крутой, грязной и вытоптанной ступенями лѣстницѣ, въ слѣдующій этажъ.

Тамъ оказалось нѣсколько чище, просторнѣе, и воздухъ былъ менѣе пропитанъ тѣмъ ѣдкимъ запахомъ невѣдомаго свойства, который, какъ, пелена, нависъ въ горницахъ нижняго этажа.

Точь-въ-точь такой же чиновникъ, какъ и Павлиновъ, тоже въ очкахъ, хотя не синихъ, нѣсколько опрятнѣе одѣтый, съ огромнымъ перстнемъ на пальцѣ, гдѣ сіялъ брилліантъ, принялъ Прасковью Андреевну, не подавая руки, ибо держалъ золотую табакерку и фуляровый носовой платокъ.

Попросивъ ее сѣсть, онъ, глядя черезъ столъ въ окно на сѣрое небо, попросилъ ее разсказать ему вкратцѣ, въ чемъ состоитъ ея дѣло.

Прасковья Андреевна разсказала.

— О чемъ же вы хотите безпокоить его превосходительство? спросилъ онъ.

— О томъ, чтобы намъ не исполнять требованія госпожи Березопольской и оставаться въ Петербургѣ впредь до благополучнаго разрѣшенія всего этого дѣла. Такъ посовѣтовалъ самъ Иванъ Захаровичъ.

Чиновникъ ничего не отвѣтилъ, понюхалъ табаку, спряталъ табакерку, затѣмъ свернулъ фуляръ въ клубокъ, обтеръ себѣ носъ и, помолчавъ, выговорилъ:

— Да-съ. Въ нѣкоторомъ смыслѣ, «Коварство и любовь» господина Шиллера. Вотъ, что представляютъ теперь въ театрѣ! Извольте-съ. Сейчасъ доложу его превосходительству. Они теперь свободны. Но только я не отвѣтчикъ за то, что изъ всего этого выйдетъ, такъ какъ я въ сторонѣ, прибавилъ онъ, многозначительно взглянувъ въ лицо Прасковьи Андреевны.

Она замѣтила двусмысленность этого взгляда, но значенія его не поняла.

А чиновникъ между тѣмъ думалъ:

«Денегъ жаль… На жилу Павлинова одного полагаешься, да на себя… А ничего ты не подѣлаешь. Не казиста больно, да и стара! Поди, небось, къ сорока годамъ уже подъѣхала! Будь смазлива — иное дѣло!..»

— Что жъ, извольте-съ, я пойду доложу! снова произнесъ онъ вслухъ. Но не двигаясь, будто ждалъ чего-то…

Прасковья Андреевна молчала, тоже ожидала и, удивляясь, глядѣла на него.

— Да, съ дамами дѣло имѣть куда непокладно. Все какъ-то трафится неопредѣлительно! Э-эхъ! грѣхи тяжкіе! выговорилъ онъ вдругъ, отодвинулъ свое кресло и, тяжело поднявшись, вышелъ изъ горницы.

Не прошло минуты, какъ онъ ужъ вернулся назадъ и, сдѣлавъ движеніе рукой къ дверямъ, въ которыхъ остановился, выговорилъ:

— Пожалуйте, сударыня! Его превосходительство проситъ!

Онъ пропустилъ Прасковью Андреевну мимо себя, показалъ ей слѣдующую дверь и прибавилъ:

— Вотъ сюда пожалуйте! А обратно, будьте добры, вотъ въ эту дверь идите, показалъ онъ на другую. — Такъ прямо по парадной на улицу и выйдете. А коли будетъ вамъ какая нужда, или желаніе меня повидать, прибавилъ онъ, ухмыльнувшись, — тогда, милости просимъ, прежнимъ путемъ. Я завсегда здѣсь присутствую.

Прасковья Андреевна направилась къ двери, отворила ее и вошла въ просторный, просто, но хорошо отдѣланный кабинетъ. Переступивъ порогъ, она обдумывала не то, что будетъ говорить, а въ какомъ тонѣ говорить ей: принимать ли видъ просительницы, или, напротивъ, женщины обойденной ябедниками и сутягами и защищающей свои естественныя нрава.

Ступивъ нѣсколько шаговъ и поднявъ глаза на фигуру военнаго, который двинулся къ ней навстрѣчу, она ахнула и замерла на мѣстѣ. Военный тоже остановился и вытаращилъ дикіе глаза.

Наступило молчаніе и длилось нѣсколько секундъ.

И тотъ, и другая были, очевидно, поражены чѣмъ-то внезапнымъ и невѣроятнымъ.

— Мое почтеніе! раздался знакомый Прасковьѣ Андреевнѣ голосъ, который невольно заставилъ ее вздрогнуть.

Передъ ней стоялъ ни кто иной, какъ ея бывшій женихъ, генералъ Орвадзе. И сразу ей вспомнилась его когда-то безсмысленная и нелѣпая угроза. И вдругъ теперь эта угроза, получила полный смыслъ.

— Ну, что жъ, все-таки сядьте! насмѣшливо выговорилъ Орвадзе, возвращаясь на свое мѣсто и показывая стулъ на довольно далекомъ разстояніи отъ себя.

Прасковья Андреевна двинулась, но чувствовала, что ноги у нея подкашиваются, въ головѣ становится темно. Она сѣла, съ трудомъ переводя дыханіе, но, однако, силою воли преодолѣла себя. Въ головѣ ея явилась мысль, что хоть этотъ злѣйшій врагъ ея, человѣкъ теперь власть имѣющій, — именно ту власть, подъ которой нечаянно очутилась она, — но тѣмъ не менѣе, вѣдь не одинъ же онъ на весь Петербургъ могущественный повелитель всего и всѣхъ.

— Ну-съ, княжна, то-бишь, выходитъ ужъ не княжна, а какъ-то… что-то такое чудесное… Вѣдь вы, стало быть, госпожа Милованова?

— Да, выговорила Прасковья Андреевна глухо, но твердо,

— Позвольте же мнѣ узнать… Я ничего и понять не могу! Мнѣ доложили, что какая-то дворянка, замужемъ за своимъ крѣпостнымъ, находится въ бѣгахъ. Помѣщица требуетъ водворенія на жительство. Такъ ли все это?

— Болѣе, или менѣе, произнесла Прасковья Андреевна.

— То-есть какъ это: болѣе или менѣе? Пребезсмысленное выраженіе! сухо вымолвилъ Орвадзе. — Вашъ мужъ — крѣпостной человѣкъ?

Прасковья Андреевна хотѣла было объяснить, какъ все произошло, но Орвадзе рѣзко перебилъ ее и выговорилъ:

— Я — человѣкъ занятой. Мнѣ некогда бабьи сказки выслушивать. Я у васъ спрашиваю: крѣпостной вашь мужъ?

— Крѣпостной.

— А вы — его жена?

— Да.

— А помѣщица требуетъ, чтобы вы были водворены на жительство по мѣсту рожденія или приписки? Отвѣчайте.

— Да.

— Ну-съ, такъ и ступайте! И такъ какъ въ простомъ холопскомъ состояніи не полагается никакихъ ни почтовыхъ, ни вольныхъ, то вы и прогуляйтесь по образу пѣшаго хожденія..

— Стало быть, вы хотите мнѣ теперь безчестно мстить, генералъ?

— Точно такъ-съ… Понять не трудно! И доложу вамъ, что я дѣйствую благороднѣйшимъ образомъ. Я бы могъ распорядиться съ вами совсѣмъ иначе. Я бы могъ на сихъ дняхъ, забравши въ полицію вашего бѣглаго мужа, просто выдрать его розгами, да и васъ съ нимъ прихватить, якобы по ошибкѣ… А видите ли, я васъ отпускаю. Вотъ то-то, сударыня! Кабы вы не пренебрегли когда-то воиномъ и генераломъ, такъ не были бы въ такомъ положеніи, не допрыгались бы до того, чтобы быть холопкой. Вѣдь это только шалая, старая дѣвка могла выйти замужъ за своего крѣпостного дворового! Я слыхалъ про эту вашу исторію, но никакъ не предполагалъ васъ увидѣть. Ну, что жъ — долгъ платежемъ красенъ! Отправляйтесь домой, завяжите узелочекъ на дорогу, да завтра на зарѣ вмѣстѣ съ мужемъ и маршъ по этапу къ своей барынѣ-помѣщицѣ. Верстъ тысячу отмахаете, будете помнить генерала Орвадзе. Ну-съ, милости просимъ!

И генералъ махнулъ рукой, показывая на дверь.

Прасковья Андреевна поднялась, хотѣла что-то сказать, на круто повернулась и пошла изъ горницы.

Выйдя на улицу и чувствуя, что голова у нея кружится, она прошлась немного пѣшкомъ. Когда она вернулась домой, то нашла у себя въ квартирѣ встревоженнаго и бесѣдующаго съ мужемъ Ивана Захаровича Павлинова.

Мужъ сидѣлъ съ измѣнившимся лицомъ.

Прасковья Андреевна сразу поняла, что угроза врага, вѣроятно, приняла уже иной видъ, въ родѣ оффиціальнаго распоряженія.

— Кабы знать да вѣдать! воскликнулъ Иванъ Захаровичъ при видѣ ея. — Не слѣдовало вамъ генерала и видѣть… Хуже вышло.

— Вы же посовѣтовали…

— Да-съ… Но могъ ли я предвидѣть, что вы наскажете генералу дерзостей и онъ захочетъ васъ проучить за это, свою власть показать?… Сами виноваты! Спѣси много…

Прасковья Андреевна удивленно поглядѣла на чиновника и не отвѣтила ни слова.

XXVIII.

Прасковья Андреевна была поражена не тѣмъ, что придется выходить изъ Петербурга по Новгородской дорогѣ пѣшкомъ, или ѣхать на крестьянскихъ розвальняхъ съ солдатомъ: ее исключительно пугала мысль о томъ, что можетъ приключиться съ единственнымъ ребенкомъ въ такомъ пути.

Дорогой изъ Саксоніи, гдѣ онъ родился, въ Петербургъ — она дрожала при малѣйшей перемѣнѣ погоды, а между тѣмъ онъ былъ въ люлькѣ, въ большой всегда закрытой, каретѣ. Люлька помѣщалась между ними двумя на сидѣньи. Изъ-за нея они жались и ѣхали самымъ неудобнымъ образомъ, спали по очереди и дежурили надъ маленькимъ Андрюшей. А теперь придется въ мятель, въ морозъ держать его на рукахъ подъ шубкой такъ же, какъ часто видала Полина на дорогѣ у встрѣчныхъ бабъ, изумляясь этому способу путешествія. Она не могла безъ ужаса подумать, что ей придется везти ребенка на рукахъ именно такъ, имѣя на себѣ и на немъ одну и ту же шубку… по крестьянски…

Подумавъ нѣсколько часовъ, но ни слова не сказавъ мужу, который сидѣлъ тоже какъ потерянный и совершенно неспособный разсуждать и рѣшать что-либо, Прасковья Андреевна, наконецъ, пришла къ заключенію, что имъ остается только одно: бѣжать и скрыться, сдѣлаться бѣглыми, попасть въ то положеніе, которое когда-то мерещилось ей еще при жизни отца.

Тогда она хотѣла бѣжать и скрываться съ своимъ нареченнымъ, пока отецъ живъ. Теперь же приходилось дѣлать то же самое. Но ради кого? Вотъ что ужасно и невыносимо-оскорбительно! Изъ-за своей же горничной дѣвки, которая теперь — княгиня Березопольская!

Въ сумерки Прасковья Андреевна объяснила мужу, что путешествіе въ Рязань за тысячу верстъ убьетъ ихъ Андрюшу и что если они когда-либо избавятся отъ неволи, въ чемъ она не сомнѣвалась, то все-таки не вернутъ ребенка. Поэтому имъ нѣтъ другого исхода, какъ немедленно скрыться куда бы то ни было.

Миловановъ не отвѣтилъ ни слова. Но когда черезъ нѣсколько мгновеній Прасковья Андреевна взглянула на мужа, она изумилась. Онъ сидѣлъ блѣдный, какъ полотно.

— Что съ тобой? вымолвила она.

— Ничего, отозвался онъ.

— Чего же ты испугался? Быть бѣглымъ? Что же намъ за это будетъ, если бъ насъ и нашли? Пока мы будемъ скрываться, ходатаи наши будутъ хлопотать, затѣютъ въ судѣ дѣло. И я знаю, что оно кончится въ нашу пользу. Можно начать дѣло объ обманѣ. Мы можемъ скрыться тотчасъ же. Завтра утромъ тайно купить карету и лошадей…Тотчасъ же выѣхать и отправляться въ королевство Саксонское. Кому придетъ на умъ догонять насъ по дорогѣ?

Миловановъ молчалъ.

— Что же ты? Чего жъ ты боишься? Развѣ это невозможно?

— Можно.

— Страшно что ли?

— Нѣтъ, чего же страшнаго…

— Такъ что жъ тогда? нетерпѣливо и пылко выговорила Прасковья Андреевна.

Миловановъ робко взглянулъ на жену, глаза его были влажны, и онъ вдругъ выговорилъ едва внятнымъ голосомъ:

— А ангелъ?

Прасковья Андреевна не сразу отвѣтила. За весь этотъ день она промучилась исключительно мыслями о ребенкѣ и ни разу не вспомнила о другомъ дѣтищѣ ея мужа.

— Ну, что жъ, выговорила она. — Квартира останется за нами и статуя будетъ стоять въ той же горницѣ, пока мы не вернемся.

— Нѣтъ! отчаянно затрясъ головой Миловановъ. — Нѣтъ! нѣтъ! Сейчасъ же все имущество, какъ бѣглыхъ крѣпостныхъ, отберутъ въ полицію, а тамъ перешлютъ къ помѣщицѣ. А его, конечно, разобьютъ дорогой… Да и не пошлютъ, а выкинутъ? Что имъ каменная кукла, хоть бы и ангелъ. Да и что она значитъ, коли никто на нее вниманія не обратилъ! Одинъ какой-то старичекъ…

— Ну, такъ пожертвуй ребенкомъ-сыномъ изъ-за каменной куклы! рѣзко, хотя и тихо произнесла Прасковья Андреевна.

— Я этого не говорилъ… Надо такъ придумать, чтобы…

И онъ не докончилъ.

— Чтобы что?.. Самъ не знаешь. Да, наконецъ, если насъ отправятъ пѣшкомъ по этапу, то все равно, наше имущество останется здѣсь на произволъ полиціи, или будетъ описано. Вѣдъ не повеземъ же мы за собой на отдѣльной подводѣ ящикъ со статуей. Мы будемъ итти, а ангелъ — ѣхать! Недурно! Тутъ надо ужъ спасать, Юрій, ребенка спасать, себя, а не…

Прасковья Андреевна запнулась, потому что хотѣла сказать то же слово: каменную куклу.

— Какъ знаешь! отозвался Миловановъ. — Только скажи съ вечера. Если завтра бѣжать, то я къ вечеру лучше ужъ самъ его покончу…

— Кого?!. Что?!.

— Возьму топоръ, или ломъ, и искрошу на куски. Лучше самъ, чѣмъ другіе!

— Это ребячество! Или ты злишься на кого-то, мстить хочешь! со слезами въ голосѣ вымолвила Прасковья Андреевна.

— Кому? За что? Богъ съ тобой…

— Конечно, я виновата, что когда-то поступила по ребячьи. Но что жъ теперь дѣлать? Наконецъ, мы можемъ тотчасъ же уложить статую, а завтра же рано утромъ свезти ее къ кому-нибудь и отдать на сохраненіе. Это дѣло двухъ часовъ времени. И крѣпостные люди имѣютъ право дарить свое имущество, кому вздумается. Дойди сейчасъ наверхъ въ это семейство… ну, этотъ чиновникъ, что живетъ надъ нами. Объясни ему все и предложили взять статую на сохраненіе въ ящикѣ, за какую бы то ни было цѣну. Эта семья вся мнѣ очень нравится: и онъ, и жена его и дочь. Жаль, что мы съ ними раньше не познакомились. Ступай сейчасъ и объяснись.

Миловановъ тотчасъ же отправился однимъ этажемъ выше, къ сенатскому чиновнику, котораго только изрѣдка встрѣчалъ на лѣстницѣ и съ которымъ уже началъ раскланиваться, но еще не заговаривалъ.

Прасковья Андреевна стала терпѣливо ожидать мужа, сидя въ дѣтской съ ребенкомъ на рукахъ. Изрѣдка, глядя въ лицо младенца, она произносила полушепотомъ.

— Да, бѣжать! Конечно! Бѣжать, спасать! Бѣгаютъ же преступники, ихъ ловятъ и не находятъ… А они безъ денегъ!.. А у насъ большія деньги, мы могли бы корабль купить и въ Швецію уѣхать, если бы не зима.

Миловановъ долго не являлся, и Прасковья Андреевна начала уже волноваться и сердиться. Первый разъ въ жизни она негодовала на мужа. Во-первыхъ, за то, что онъ свое мраморное дѣтище какъ бы предпочиталъ этому херувиму-сыну. Во вторыхъ, теперь всякая минута дорога, а онъ сидитъ тамъ. Неужели онъ подробно болтаетъ о томъ, гдѣ и какъ сохранять его статую.

Прошло часа два, и Миловановъ появился въ дѣтской.

— Этакъ нельзя! воскликнула Прасковья Андреевна внѣ себя.. — Это безмысленно! Это даже грѣхъ!

Миловановъ изумленно поглядѣлъ на жену.

— Два часа сидѣть, болтать о пустякахъ, когда надобно обдумать малѣйшую подробность! Часовъ черезъ двѣнадцать мы должны уже выходить изъ этой квартиры. А еще надо укладывать эту дурацкую куклу! А ты о ней съ чиновникомъ разсуждалъ двадцать часовъ.

— И совсѣмъ не о… куклѣ! тихо, но съ укоромъ отозвался Миловановъ. — Объ статуѣ всего четверть часа толку было. Онъ, конечно, берется и отвѣчаетъ за сохранность. Даже, если полиція будетъ требовать, то не отдастъ. Онъ болѣе важный чиновникъ, чѣмъ мы думали… Я съ нимъ говорилъ о нашемъ дѣлѣ, а не объ ангелѣ. Онъ будетъ у насъ завтра рано утромъ. Онъ берется за все… Онъ говоритъ, что мы попали на мерзавца и сутягу Павлинова.

И Миловановъ разсказалъ женѣ, оживляясь, что чиновникъ этотъ съ нѣмецкою фамиліей, прозывающійся фонъ-Мейеръ, чисто русскій человѣкъ, статскій совѣтникъ и что-то такое особенное въ сенатѣ.

Достаточно было судить о его значеніи по тому обстоятельству, что онъ прямо обѣщалъ Милованову, что распоряженіе генерала Орвадзе о высылкѣ крѣпостныхъ людей княгини Березопольской по этапу будетъ завтра же непремѣнно отмѣнено.

Прасковья Андреевна, слушая мужа, уже давно положила ребенка въ люльку и теперь съ оживленнымъ и взволнованнымъ лицомъ слушала все, что онъ разсказывалъ.

— Все повторялъ: «какая досада, что раньше не познакомились!» А затѣмъ еще одно, тоже важное. Онъ мнѣ сказалъ, что какъ же это мы принимаемъ такихъ именитыхъ гостей, какіе у насъ бываютъ, а позволяемъ разнымъ кавказцамъ Орвадзе надъ собой мудрить… Я спросилъ, про кого онъ говоритъ, и оказалось, что онъ видѣлъ выходящимъ отъ насъ этого старика, что приходилъ глядѣть ангела…

— Ну?! воскликнула Прасковья Андреевна, схвативъ мужа за руку.

— Ну, я ему сказалъ, что этотъ господинъ не захотѣлъ назвать себя, и спросилъ у него, какъ его фамилія. Онъ на это какъ-то замялся и сказалъ, что если тотъ господинъ самъ не пожелалъ сказаться, то и онъ не считаетъ возможнымъ его назвать. И при этомъ сказалъ: «вы успокойтесь, онъ вамъ многое что можетъ устроить. Коли навѣдается теперь, то, конечно, разскажите ему все про ваше положеніе. Отъ него и Орвадзе вашъ полетитъ кверху ногами».

Прасковья Андреевна закрыла лицо руками и послѣ долгаго молчаніе выговорила

— Господи помилуй! Неужели же все опять устроится!

Ночь эта прошла, конечно, ужасно для обоихъ. Прасковья

Андреевна не смыкала глазъ.

XXIX.

На другой день, рано утромъ, чиновникъ-сосѣдъ явился познакомиться съ Прасковьей Андреевной и сразу внушилъ ей крайнее довѣріе къ себѣ. Онъ поразилъ ее своимъ благообразнымъ и добрымъ лицомъ, порядочностью всей своей фигуры.

Фонъ-Мейеръ спокойно и увѣренно объяснилъ ей, что отправится по мѣсту службы въ сенатъ и черезъ три или четыре часа будетъ снова у нихъ съ хорошимъ отвѣтомъ на ихъ дѣлу.

— А пока позвольте вамъ доложить, сударыня, сказалъ онъ, — что, на основаніи практики служебной, я васъ завѣряю и докажу всякому начальству, какой угодно коллегіи, а равно всѣмъ господамъ сенаторамъ, что дворянка, вышедшая замужъ за крѣпостного человѣка — остается дворянкой и никакихъ своихъ правъ не теряетъ. Что касается вотъ этого пискуна, котораго я голосокъ слышу, прибавилъ онъ, указывая на сосѣднюю дверь, то это, признаюсь вамъ откровенно, для меня вопросъ. Но полагаю однако, что дѣти, рожденныя въ подобномъ бракѣ, должны унаслѣдовать состояніе отца, а не матери.

Княжна уныло потупилась и вымолвила:

— Что жъ толку, г. Мейеръ! Я, дворянка, останусь жить въ Петербургѣ, или, къ примѣру, отправлюсь жить въ Парижъ и буду веселиться, ѣздить на балы, а мой мужъ и ребенокъ будутъ жить въ избѣ на деревнѣ… Такъ ли? Развѣ тутъ есть смыслъ? Я буду свободна, а помѣщица изъ крѣпостныхъ дѣвокъ будетъ имѣть право не только наказывать розгами моего мужа, но взять и продать, или подарить моего ребенка — кому ей вздумается. Наконецъ, просто, если захочетъ, уморить его!

— Да, вы правы. Въ данномъ случаѣ, законъ не достигаетъ цѣли и, отмѣняя ту кабалу, въ которую попала бы дворянка, не желаетъ и знать о томъ, что всякая женщина сама пойдетъ въ эту кабалу, ради мужа, или дѣтей. Но, Богъ милостивъ, все устроится!

Дѣйствительно, часа черезъ четыре, фонъ-Мейеръ снова былъ у Миловановыхъ и, войдя, произнесъ шутливо:

— Ну, Юрій Ивановичъ, ангела-то укладывать подождите! Никуда вамъ ѣхать не придется. Дѣло ваше такого рода, прибавилъ онъ обращаясь къ Прасковьѣ Андреевнѣ, — что по немъ затѣется цѣлое судейское дѣло съ вашими помѣщиками и протянется, пожалуй, цѣлые полгода, а то и годъ.

— А высылка? произнесла Прасковья Андреевна.

— Ни о какой высылкѣ и рѣчи нѣтъ. Они всѣ тамъ хвосты поджали! А этого мерзавца Павлинова вы прямо-таки не пускайте къ себѣ. Я вамъ это говорю. Не опасайтесь. А генералъ Орвадзе, пожалуй, васъ и землю отъ себя избавитъ. Полагаю, какъ бы съ нимъ удара не приключилось. Такъ онъ побагровѣлъ, когда я ему нѣкоторую бумажку о васъ представилъ, что я думалъ — онъ на моихъ глазахъ отъ апоплексіи хлопнется!

— Но если онъ будетъ мстить намъ?…

— Ничѣмъ не можетъ! А если что случится, сами изволите знать: я тутъ съ вами сосѣдъ. Скажите словечко — и все, что только можно, я сдѣлаю.

Фонъ-Мейеръ поднялся, простился и вышелъ въ переднюю. Прасковья Андреевна и Миловановъ, благодаря его чуть не со слезами на глазахъ, проводили до лѣстницы.

Въ ту минуту, когда Мейеръ собрался подниматься къ себѣ въ этажъ, а мужъ и жена стояли на порогѣ своей квартиры, — немножко ниже ихъ, на ступеняхъ, показался тотъ же загадочный незнакомецъ.

Мейеръ снялъ шляпу и сейчасъ же принялъ такую позу, которая ясно говорила о томъ, почти раболѣпномъ, почтеніи, которое внушаетъ ему прибывшій.

Незнакомецъ быстро оглянулъ всѣхъ и прежде всего, поспѣшно поклонясь Мейеру, произнесъ:

— Я не имѣю чести васъ знать, сударь мой, но догадываюсь, что вы меня знаете. Поэтому будьте столь любезны и снисходительны къ слабостямъ людскимъ, не говорите, до поры — до времени, господамъ Миловановымъ, что я за птица такая… Вотъ въ чемъ заключается моя просьба. Не исполните ея — берегитесь! Я человѣкъ злопамятный!.. погрозился онъ пальцемъ, хоть и шутливо, но внушительно.

— Помилуйте, ваше… началъ было Мейеръ.

Но незнакомецъ перебилъ поприбавилъ:

— Благородіе, на время!

Онъ тотчасъ пожалъ руку Прасковьѣ Андреевнѣ и Милованову и прибавилъ:

— Я къ вамъ въ гости… или, лучше сказать, къ вашему ангелу. Я въ него совсѣмъ влюбленъ.

Незнакомецъ прямо попросилъ пройти въ залу. Миловановъ бросился снова за ключемъ, чтобы отпереть горницу, а Прасковья Андреевна попросила гостя сѣсть. Она хотѣла сама заговорить о своемъ дѣлѣ, которое теперь поглощало ее, но не знала, какъ начать. По счастію, гость началъ самъ:

— Вамъ нездоровится? Я замѣчаю въ васъ какую-то перемѣну.

— Нѣтъ, но мы пережили страшныя сутки. Теперь, вотъ въ эту минуту, когда вы дѣлаете мнѣ честь сидѣть у меня гостемъ, мы должны были бы уже быть съ мужемъ, а главное съ крошечнымъ ребенкомъ на рукахъ, на Новгородской дорогѣ, отправляемые по этапу, какъ простые крѣпостные холопы, къ нашимъ помѣщикамъ.

— Что?.. протянулъ старикъ и вдругъ прибавилъ: — понимаю, хоть и не разсказали еще… Понимаю! Ну, это все пустое! Разскажите-ка мнѣ подробно. Все до мельчайшихъ подробностей. Такъ, чтобы я ваше дѣло зналъ какъ свое собственное

И обернувшись къ Милованову, который въ эту минуту вошелъ съ ключемъ, онъ прибавилъ:

— Присядьте-ка, Юрій Ивановичъ. Ангелъ, авось, Богъ дастъ, не улетитъ, хоть я очень, повторяю, въ этомъ сомнѣваюсь и нисколько не удивлюсь, если мы отворимъ залу, а ангела не найдемъ. Прежде разскажите мнѣ этотъ любопытный французскій романъ. Извините, Прасковья Андреевна, а вѣдь право, это чисто французскій романъ съ русскою подкладкой. Романъ, основанный на крѣпостномъ правѣ, коего въ другихъ странахъ уже и въ поминѣ нѣтъ.

Прасковья Андреевна разсказала все до мельчайшихъ подробностей. Такъ какъ ей приходилось дѣлать это не въ первый разъ, то она могла не только толково и послѣдовательно, но кратко и ясно изложить всю свою невѣроятную Одиссею.

Выслушавъ все, незнакомецъ долго молчалъ, сумрачно уставившись глазами на канделябръ, стоявшій передъ нимъ на столѣ.

— Положеніе ваше, выговорилъ онъ наконецъ, — гораздо болѣе мудреное, нежели вы думаете. Этотъ чиновникъ, котораго вы называете Мейеромъ, дѣйствительно правъ. Мнѣ тоже сдается, что дворянка, выходя за крѣпостного, не теряетъ своего дворянства. Но что жъ толку-то вамъ, если мужъ и дѣти — крѣпостные! А затѣмъ, разрѣшить это дѣло судомъ невозможно. Сдѣлать господина Милованова вольнымъ, противъ желанія его помѣщика или помѣщицы, никакой судъ, никакія коллегіи и никто не можетъ. Государь императоръ, конечно, можетъ, но не пожелаетъ. Можно попросить отпустить на волю, но приказать нельзя.

— Стало быть мы погибли? выговорила Прасковья Андреевна дрожащимъ голосомъ.

— Нѣтъ, у васъ найдется спаситель. Да, я вѣрю. Онъ васъ изъ бѣды выручитъ! Онъ васъ спасетъ, онъ сдѣлаетъ Юрія Ивановича вольнымъ…

— И этотъ человѣкъ — вы! произнесла Прасковья Андреевна.

— Нѣтъ-съ, не я. Спаситель этотъ не простой смертный…

— Государь воскликнула! Прасковья Андреевна.

— Нѣтъ-съ, и не государь. Онъ даже не человѣкъ. Спасетъ васъ изъ кабалы вашъ летящій ангелъ.

— Какимъ образомъ?! почти вскрикнулъ Миловановъ.

— Объ этомъ не стоитъ вамъ объяснять, да и не хочется мнѣ… Я могу ошибиться… Зачѣмъ же подавать напрасную, обманчивую надежду? Мнѣ такъ думается. И лишь бы дѣло наладилось, А собственно въ его успѣхѣ никакого чуда не будетъ. Дѣло бывалое, виданное! Не вы — первый, и не вы — послѣдній! Да, именно, вашъ летящій ангелъ и явится вашимъ освободителемъ изъ крѣпостной зависимости, улыбаясь прибавилъ незнакомецъ. — Пойдемте-ка его поглядимъ. Я у него, мысленно, еще разъ спрошу, могу ли я въ этомъ дѣлѣ на его помощь разсчитывать.

XXX.

Прошло нѣсколько дней. Миловановы, которымъ болѣе не грозило нелѣпое, страшное распоряженіе полиціи, роковое для ребенка, немного успокоились. Но положеніе ихъ все-таки было невыясненное и неопредѣленное. Долго ли протянется ихъ дѣло, и чѣмъ оно кончится — этого никто не звалъ.

По совѣту Мейера, они рѣшились не принимать болѣе взяточника-подьячаго, уже выманившаго у нихъ зря крупную сумму. Иванъ Захаровичъ навѣдывался два раза и, подсмѣиваясь надъ лакеемъ, который говорилъ, что господъ нѣтъ дома, въ первый разъ ушелъ молча ухмыляясь; но во второй разъ онъ ушелъ со словами:

— Скажи имъ, своимъ господамъ, что они не изъ тѣхъ господъ, которымъ можно нашему брату дома не сказываться. А я навѣдаюсь еще разочекъ.

Явившись снова черезъ день, Иванъ Захаровичъ, стоя въ передней, крикнулъ громко:

— Поди, скажи барынѣ, что если я ее сейчасъ не повидаю, то черезъ два дня вызову въ полицію!

Прасковья Андреевна, слышавшая эту угрозу сразу рѣшилась и вышла въ переднюю.

— Что вамъ отъ насъ угодно? произнесла она внѣ себя.

— Угодно, сударыня, видѣть васъ и спросить, желаете ли вы моей помощи въ вашемъ дѣлѣ, или не желаете?

— Нѣтъ, не желаемъ. Видѣть даже не желаемъ.

— Ну-съ, такъ извольте сообразить. Если вы мнѣ дадите тотчасъ двѣ тысячи на разные расходы, то я вамъ дамъ подписку, или что хотите, что вы всю зиму спокойно проживете въ Петербургѣ. Если же вы на сіе не согласны и не желаетемоихъ услугъ, то черезъ нѣсколько дней отправитесь всенепремѣнно по мѣсту прописки къ своимъ господамъ-помѣщикамъ.

— Избавьте меня, пожалуйста, отъ себя и вашихъ совѣтовъ, произнесла Прасковья Андреевна тихо, но твердо. — Деньгами больше сорить, неизвѣстно зачѣмъ, я не желаю.

— И это ваше послѣднее слово, сударыня?

— Да-съ.

— Ну-съ, вы раскаетесь!

— Можетъ быть.

— Такъ уходить мнѣ? переспросилъ чиновникъ.

Прасковья Андреевна пожала плечами, повернулась къ нему спиной и пошла въ горницы.

Павлиновъ ушелъ, пробормотавъ:

— Я тебѣ докажу, что коли и самая послѣдняя спица изъ колесницы вывалится, такъ всѣ остальныя спицы расшатаются и начнутъ вываливаться.

Ровно черезъ два дня послѣ этого посѣщенія, сенатскій чиновникъ, сосѣдъ Миловановыхъ, вернувшись со службы, зашелъ къ нимъ нѣсколько сумрачный и объявилъ, что дѣло ихъ снова приняло дурной и крайне странный оборотъ. Ему, какъ человѣку интересующемуся этимъ дѣломъ, дали знать, что указано свыше генералу Орвадзе сдѣлать подробный докладъ обо всемъ по пунктамъ: о поведеніи княжны Березопольской при сдачѣ въ солдаты крѣпостного столяра; о причинахъ скоропостижной смерти въ Москвѣ ея отца, князя Андрея Ивановича; объ ея замужествѣ и поддѣлкѣ при этомъ какихъ-то документовъ; объ ея отъѣздѣ за границу съ фальшивымъ видомъ; о принадлежности Милованова въ Римѣ къ франкъ-массонской ложѣ; о неблагоприличномъ поведеніи госпожи Миловановой въ Римѣ, въ мужскомъ обществѣ артистовъ, которое — поведеніе — привело къ тому, что св. отецъ, римскій государь, былъ освѣдомленъ о дѣйствіяхъ русской дамы, и Миловановы были немедленно высланы изъ Рима, по распоряженію администраціи.

Прасковья Андреевна сидѣла, широко раскрывъ глаза, не вѣря своимъ ушамъ.

— Вы не понимаете, что это значитъ? Это называется клеветой, если хотите — ябедой, если хотите — доносомъ клеветничьимъ, но именуется оно «докладомъ по предложеннымъ пунктамъ». Докладъ порученъ генералу Орвадзе. А онъ его передастъ своему земляку, графу Кутайсову. Вотъ что скверно! А Кутайсовъ теперь фигура важная. И онъ уже доложитъ все дѣло государю. Сказываютъ, что послѣ слуховъ, дошедшихъ до его величества о васъ, государь приказалъ разслѣдовать дѣло и доложить. Но это такъ сказываютъ! Мы скажемъ иначе. Орвадзе — знакомецъ и землякъ графа, любимца государя, и покровительствуемый этимъ такимъ же полутуркой, какъ и самъ, съѣздилъ къ нему и умолилъ заступиться. И вотъ докладъ этотъ будетъ поданъ не оффиціальнымъ, а частнымъ образомъ черезъ графа Кутайсова самому государю. Что воспослѣдуетъ — знать нельзя, но догадываться можно.

— Что же?

— Да, полагаю я, графъ Кутайсовъ своего земляка въ обиду не дастъ. А все дѣло въ томъ, какъ доложитъ онъ. Я считалъ долгомъ васъ объ этомъ извѣстить, но помочь ни я, ни другой кто при этакомъ направленіи дѣла не въ состояніи. Я бы совѣтовалъ вамъ обратиться тотчасъ же за покровительствомъ того лица, что послѣдній разъ я встрѣтилъ у васъ на лѣстницѣ.

— Но мы не знаемъ, кто онъ.

— Въ такихъ затруднительныхъ обстоятельствахъ я рѣшусь, вопреки его желанію, назвать его. Пускай разсердится на меня. Что жъ дѣлать? Теперь вамъ каждый день дорогъ, а онъ, можетъ быть, къ вамъ еще недѣли двѣ не навѣдается. Эта личность — особа знаменитая во всѣхъ отношеніяхъ. Дѣяній государственныхъ за нимъ много — и безсмертныхъ! Хотя бы основаніе Московскаго университета. Это Иванъ Ивановичъ Шуваловъ. Въ прошлыя два царствованія онъ былъ большою силой. Нынѣ онъ не у дѣлъ, но все-таки пользуется уваженіемъ государя. Пускай Юрій Ивановичъ отправится къ нему немедленно и попроситъ его заступничества.

Разумѣется, на другой же день, Прасковья Андреевна собралась и отправилась сама, смущаясь тѣмъ, что съ ея стороны было извѣстнаго рода насиліемъ явиться на домъ къ человѣку, который почему-то желалъ скрыть свое имя. Но съ того мгновенія, что Прасковья Андреевна была принята Шуваловымъ, она увидѣла, что ей опасаться нечего. Онъ встрѣтилъ ее за нѣсколько комнатъ отъ своего кабинета и, поздоровавшись, произнесъ:

— Вотъ что значитъ съ полиціей-то возиться! Вѣдь это вы меня размаскировали и разыскали благодаря какимъ-нибудь сыщикамъ. Ну, да Богъ съ вами! Я и такъ на сихъ дняхъ хотѣлъ объявиться. Какъ видите, не фельдмаршалъ какой, покоритель народовъ, не Минихъ, не Румянцевъ и не Потемкинъ, но все-таки не послѣдній гражданинъ своего отечества.

Прасковья Андреевна объяснила тѣ исключительныя обстоятельства, которыя заставили ее тотчасъ же явиться, и при этомъ снова извинилась за нравственное насиліе съ ея стороны.

— Полноте, полноте! воскликнулъ Шуваловъ. — Отлично сдѣлали! Да, дѣйствительно, теперь времена иныя! Къ брадобрею въ руки объ иную пору попадаютъ не кисточка съ мыломъ, а бразды правленія государствомъ. Надо же вамъ такую бѣду, что единственный вашъ врагъ — кавказецъ — быть можетъ изъ того самаго Кутаиса, изъ котораго и Кутайсовъ. Господи! Подумаешь, если-бъ была жива великая монархиня! Свезъ бы я вашего ангела сейчасъ прямо во дворецъ, а черезъ сутки поздравилъ бы вашего мужа… Ну, да что жъ объ этомъ! Теперь не тѣ времена. Теперь статуей себя не отличишь! Будь самъ ваятель въ сажень ростомъ, да сажень въ плечахъ, страшенный драбантъ, то, конечно, былъ бы отличенъ и пожалованъ. Не хорошо! Очень не хорошо! Пошло ваше дѣло заднимъ крыльцомъ, лазейкой. Пути и добра не ждать!

И помолчавъ, Шуваловъ прибавилъ:

— Ну, да все-таки постараемся! Сдѣлаемъ, что можемъ, только надежды я вамъ никакой не даю. Времена наши, сударыня, темныя, непроглядныя…

Прасковья Андреевна вернулась домой снова смущенная. Главною мыслью ея было снова то же… не дожидаясь конца всѣмъ мытарствамъ, бѣжать, пока можно. И каждый разъ, что мысль о бѣгствѣ приходила ей на умъ, она внутренно озлоблялась на мужа, который тайно, скрытно и молчаливо противился этому побѣгу изъ-за своей статуи.

Черезъ три дня ливрейный скороходъ отъ Шувалова явился просить г. Милованова пожаловать для объясненій. Онъ тотчасъ же отправился, но черезъ часъ былъ уже дома. По его лицу Прасковья Андреевна увидѣла, что все кончено и все погибло.

Дѣйствительно, Шуваловъ передалъ Милованову, что дѣло ихъ окончательно проиграно. На докладѣ генерала Орвадзе была положена резолюція, что если родовитая княжна Рюриковой крови прельстилась мужикомъ и мужицкимъ счастіемъ, то пускай въ мужицкомъ состояніи и пребываетъ. Да будетъ ей дано то, чего она сама пожелала…

Единственное, за что отвѣчалъ Шуваловъ, о чемъ онъ хлопоталъ самъ, было разрѣшеніе семейству Миловановыхъ ѣхать къ своимъ помѣщикамъ на свой счетъ и въ своемъ экипажѣ. Вмѣстѣ съ тѣмъ онъ предложилъ Милованову взять къ себѣ его статую, беречь, какъ зѣницу ока, и что-нибудь предпринять.

Извѣстія, принесенныя Миловановымъ, были совершенно вѣрны. На другой же день было получено предписаніе изъ полиціи о немедленномъ выѣздѣ изъ Петербурга крѣпостного дворового княгини Березопольской съ его женой и дѣтьми, если таковыя окажутся, при бдительномъ сопровожденіи солдата, и слѣдованіи безъ задержки гдѣ-либо въ Рязанскую вотчину по мѣсту приписки.

Черезъ два дня Миловановы въ той-же каретѣ, въ которой пріѣхали изъ-за границы, двинулись по Новгородской дорогѣ.

При взглядѣ на мужа и жену, можно было подумать, что они ссыльно-каторжные въ Сибирь.

XXXI.

Однажды утромъ, въ сильную мятель, въ Березопольѣ показался возокъ тройкой наемныхъ лошадей.

Немногіе изъ обывателей, бывшіе на улицѣ, съ любопытствомъ приглядывались къ возку, который медленной рысцой подвигался къ барскому дому. За послѣднее время въ Березопольѣ такъ мало пріѣзжало къ господамъ гостей, что прибывшіе удивили многихъ. Болѣе всего озадачилъ всѣхъ солдатъ на козлахъ.

Возокъ въѣхалъ на барскій дворъ и остановился у крыльца. Изъ оконъ выглянули Миловановъ и Прасковья Андреевна. Нѣсколько человѣкъ бросились изъ дома къ экипажу и стали отворять дверцу. Прасковья Андреевна, взволнованная, румяная, со слезами на глазахъ, выговорила черезъ силу:

— Спросите, куда насъ помѣстятъ? У князя спросите…

Люди побѣжали обратно въ домъ.

Прасковья Андреевна, озираясь изъ окошекъ на этотъ домъ и дворъ, гдѣ прошли самые страшные дни ея жизни, но давшіе ей то счастье, о которомъ она всегда мечтала, невольно взволновалась. Слезы текли по ея лицу. Ребенокъ, котораго она держала на рукахъ, началъ пищать, будто чуя слезы матери…

Миловановъ былъ тоже тревоженъ, но онъ былъ исключительно занятъ мыслью о предстоящемъ свиданіи со своей старушкой-матерью. Оглядываясь кругомъ, при въѣздѣ въ Березополье, онъ только думалъ объ одномъ: гдѣ она можетъ быть, и въ какомъ положеніи найдетъ онъ ее. «Первый» домикъ, мимо котораго они проѣхали, пустой, заколоченный, заставилъ больно сжаться его сердце.

Между тѣмъ время шло, возокъ стоялъ у подъѣзда, а съ крыльца никто не появлялся. Такимъ образомъ прошло около четверти часа. Наконецъ появился тотъ же лакей, что прежде было хотѣлъ отворять дверцу, но видъ у него былъ уже другой, нѣсколько оробѣвшій. И онъ выговорилъ:

— Княгиня приказали, чтобы вы изволили выѣхать заворота и тамъ бы дожидались, а что здѣсь на дворѣ не приходится.

Прасковья Андреевна не поняла сразу того, что услыхала.

Лакей, смущаясь и запинаясь, объяснилъ, что княгиня приказала имъ выѣзжать и въ возкѣ дожидаться на улицѣ за воротами, а не на дворѣ. Объ дальнѣйшихъ распоряженіяхъ сейчасъ объявится.

Это первое распоряженіе княгини Евгеніи Степановны ясно свидѣтельствовало о томъ, чего четѣ Миловановыхъ ждать въ будущемъ.,

Возокъ двинулся, выѣхалъ со двора и, миновавъ ворота, сталъ среди улицы. Между тѣмъ мятель все усиливалась. Крупныя хлопья снѣга, кружась въ воздухѣ, закрывали все отъ глазъ. Время, которое провела здѣсь въ ожиданіи Прасковья Андреевна, показалось ей вѣчностью. Прошло около получаса, а ей казалось, что они стоятъ въ возкѣ уже цѣлые полъ-сутокъ.

Наконецъ появился какой-то высокій человѣкъ, котораго Прасковья Андреевна прежде никогда здѣсь не видѣла, очевидно новая личность въ Березопольѣ. Поклонившись простымъ кивкомъ головы Прасковьѣ Андреевнѣ, смотрѣвшей въ окно, онъ крикнулъ солдату:

— Вотъ онъ тебѣ укажетъ, куда ихъ свезти! Сдай тамъ и приходи ко мнѣ въ управительскую, бумаги справить!

Возокъ двинулся къ сосѣднимъ службамъ, завернулъ за уголъ и остановился у послѣдняго крыльца большого надворнаго строенія. Бѣжавшій около возка дворовый, одинъ изъ московскихъ лакеевъ, котораго признала тотчасъ же Прасковья Андреевна, отворилъ дверцу, сталъ ее высаживать, украдкой поцѣловалъ у нея руку со слезами на глазахъ и выговорилъ:

— Здѣсь, матушка, здѣсь… грѣхъ одинъ… Пожалуйте!

Миловановымъ была назначена княгиней та самая квартира, или, вѣрнѣе, одна большая комната съ русской печкой, гдѣ. когда-то, оставшись сиротой, жила горничная Евгенія. Но эта месть не имѣла значенія и не удалась. Прасковья Андреевна не знала, что это прежнее помѣщеніе ея прежней горничной, а Миловановъ, конечно, узнавшій комнату, такъ какъ онъ бывалъ здѣсь въ гостяхъ у Евгеніи, ни слова не проронилъ объ этомъ женѣ.

Когда всѣ пожитки изъ возка были принесены, и ребенокъ, много плакавшій и кричавшій, наконецъ утѣшился и заснулъ, Прасковья Андреевна спокойно сѣла около люльки. И вдругъ, по какому-то странному, тайному, душевному движенію, судьба ея показалась ей менѣе ужасна, чѣмъ прежде представлялась.

Миловановъ сталъ тоже спокойнѣе и бодрѣе. Онъ уже успѣлъ узнать, что хотя его мать переведена на жительство въ Прачешное, но ее не обижаютъ тамъ. Его радость сообщилась и женѣ.

И вдругъ какая-то надежда, ни на чемъ не основанная, мелькнула въ сердцѣ обоихъ, Богъ вѣсть почему.

Прасковьѣ Андреевнѣ показалось, что это нелѣпое положеніе якобы крѣпостной у ея же собственной прежней горничной, положеніе диковинной крестьянки-барыни, принадлежащей тоже диковинной барынѣ-крестьянкѣ, не можетъ длиться. Оно слишкомъ невѣроятно. Подобнаго случая никогда не бывало, а стало быть, такіе случаи невозможны. Если таковое, до извѣстной степени, мыслимо, возможно, то на краткій срокъ, какъ испытаніе.

Кромѣ того, Прасковья Андреевна надѣялась, что свиданіе съ княземъ и рѣшительный разговоръ съ нимъ, съ этимъ добрымъ и честнымъ человѣкомъ, отъ котораго, собственно говоря, все и зависитъ, сразу перемѣнитъ эту комедію. Разумѣется, Прасковья Андреевна тотчасъ же послала спросить у князя, когда можетъ онъ ее принять.

Черезъ четверть часа съ отвѣтомъ вернулся старикъ лакей, по имени Титъ, котораго Полина хорошо помнила. Онъ тожеподошелъ къ ручкѣ, но затѣмъ покосился на Милованова.

— Княгиня приказали сказать, что князь хвораютъ и ихъ безпокоить нельзя, произнесъ онъ однозвучно.

— Скажи мнѣ по правдѣ, дѣйствительно ли князь хвораетъ? спросила Полина.

Старикъ замялся, но послѣ минутнаго колебанія вымолвилъ:

— Да какъ сказать, матушка. Они за послѣднія времена, все какъ-то будто прихварываютъ, часто полеживаютъ въ постелькѣ, но все-жъ-таки всѣхъ видаютъ, разговариваютъ. А это, стало быть, ейное, противъ васъ, матушка, ухищреніе. Это все Прачешная княгиня творитъ по злобѣ.

— Что? удивилась Прасковья Андреевна. — Какъ ты сказываешь?

— А такое, матушка, усмѣхнулся Титъ грустно, — у насъ ей прозвище въ Березопольѣ. Вѣдь вотчина-то Прачешная за ней нынѣ записана, вотъ ее и стали звать Прачешной барыней, да Прачешной княгиней. Но токмо это такъ, втунѣ, а проврись кто — вѣстимо, либо сошлютъ, или запорятъ. Нынѣ, матушка, порядки здѣсь не такіе, какъ при васъ были. Лихо стало житье, куда лихо! Господа изъ нашего званія, сказываютъ, завсегда прежнія свои колотушки на новыхъ холопахъ отколачиваютъ! Простите, матушка, вѣдь и вашъ-то вотъ — тоже изъ нашенскихъ, мотнулъ Титъ головой на сидѣвшаго Милованова. — Дай вотъ ему крѣпостныхъ въ лапы — онъ тоже мудрить надъ нами учнетъ.

— Скажи мнѣ… быстро перебила Полина лакея, такъ какъ слова его больно касались ея сердца. — Скажи, князь совсѣмъ во власти Евгеніи?.. Ну, княгини, что ли, новой?.. со вздохомъ прибавила она, будто почуявъ, что не имѣетъ права не признавать эту перемѣну съ прежней своей горничной. — Онъ дѣлаетъ все, что она захочетъ?

— Охъ! совсѣмъ подъ себя подобрала. Слова сказать не дастъ. Онъ только, сердечный, сидитъ да плачетъ.

— Что? какъ плачетъ?! изумилась Прасковья Андреевна.

Старикъ объяснился и разсказалъ столько невѣроятнаго про житье-бытье князя и княгини, что и Полина и Миловановъ не знали даже — вѣрить ли лакею.

Изъ разсказа стараго Тита выходило, что не только княгиня покорила князя вполнѣ своей волѣ и заставляла безпрекословно исполнять всѣ свои прихоти, не только убила въ немъ всякое проявленіе его личныхъ желаній, но даже привела въ диковинное, якобы младенческое состояніе. Вдобавокъ, по неяснымъ и боязливо выраженнымъ намекамъ старика двороваго, человѣка разумнаго, многое видавшаго на своемъ вѣку, приходилось сдѣлать заключеніе, что «Прачешная» княгиня систематически губитъ мужа или «изводитъ» какъ выразился онъ.

— Какъ изводитъ? воскликнули въ разъ Прасковья Андреевна и Миловановъ.

— Это такъ сказывается…

— Чѣмъ же можетъ она его изводить? прибавила Полина. — Можно изводить только ссорами, непріятностями, разстройствомъ духа.

— Нѣтъ, матушка… Изводитъ… Всѣмъ намъ оно доподлинно извѣстно… Ѣздитъ къ намъ дохтуръ городской, раза по два въ недѣлю. И какъ посѣтитъ, такъ князю хуже. А дохтуръ этотъ изъ христопродавцевъ.

— Жидъ? спросилъ Миловановъ.

— Да-съ… И жидъ къ тому же коснѣющій…

— Что это значитъ? Что ты хочешь сказать? вымолвила Прасковья Андреевна, не понявъ послѣдняго слова.

— Жидъ, матушка, стало быть истинный… Приди Христосъ Господь во второе пришествіе, коснѣющій этотъ опять Его продастъ. Не я говорю. Такъ сказывается. Вотъ этотъ сущій жидъ съ Прачешной княгиней — и опаиваютъ князя зельемъ. Помретъ онъ, она за христопродавца замужъ выйдетъ. И мы всѣ жидовскіе будемъ рабы. Да что!.. Помирать всѣмъ намъ старымъ пора… махнулъ рукой Титъ.

— Это, голубчикъ мой, все сказки… выговорилъ Миловановъ. — Если же и впрямь есть у нихъ грѣхъ какой, то чего же вы, старики, смотрите? Донесите въ губернію властямъ. Они разберутъ.

— Нѣтъ, Егоръ Иванычъ, намъ доносить не рука. Сами въ Сибири обрѣтемся. А вотъ есть у насъ кой-кто, молодцы, кои собираются этого дохтура ночью, въ лѣсу, когда ѣхать отсюда будетъ, — малость толикую пожать и помять за князя. Коли и живъ останется — паки не поѣдетъ сюда. Разъ съ человѣка шкуру сняли — онъ опасливъ становится. Новую себѣ нароститъ, а все смиренъ будетъ. А ужъ до его жидовской шкуры теперь ужъ дѣло близкое… Не нонѣ — завтра снимутъ ее…

XXXII.

Прошла недѣля съ пріѣзда Миловановыхъ, а новаго не случилось ровно ничего.

Не смотря на заявленья, просьбы и требованія Прасковьи Андреевны видѣться съ княземъ, — она не видала его. Княгиня приказывала всякій разъ отвѣчать, что князь хвораетъ и тревожить его нельзя, а затѣмъ однажды прислала управителя, который, войдя къ Миловановымъ, рѣзко объявилъ:

— Ея сіятельство прислали меня объявить вамъ, чтобы вы сидѣли смирно. Будете невѣжничать, то васъ, крѣпостную дворянку, посадятъ въ чуланъ. А тебя, столяра, просто выпорятъ. Пора образумиться вамъ и привыкнуть къ своему рабскому состоянію. Чрезъ малое время узнаете свою судьбу конечную.

И управитель ушелъ, не отвѣтивъ на вопросъ Полины.

Людямъ было въ то же время строго запрещено ходить къ Миловановымъ, но человѣкъ пять дворовыхъ постоянно навѣдывались тайкомъ ввечеру и разсказывали все, что знали. Главнаго, однако, нельзя было узнать отъ нихъ, такъ какъ, они сами были въ полномъ навѣдѣніи. А это главное заключалось въ томъ, что думаетъ и говоритъ объ ихъ пріѣздѣ и пребываніи самъ князь.

Наконецъ, однажды этотъ вопросъ былъ выясненъ и поразилъ равно обоихъ, даже несказанно испугалъ.

По догадкамъ старика Тита, а равно по мнѣнію многихъ, березопольцевъ — князь Илья Петровичъ, просто не вѣдалъ даже о присутствіи сестрицы съ мужемъ и ребенкомъ въ его усадьбѣ.

Какъ ни странно и невѣроятно казалось это предположеніе, а оно походило на правду.

И эта вѣсть, конечно, должна была испугать Прасковью. Андреевну, почти лишивъ надежды на помощь братца и его заступничество.

Дѣйствительно, судя по разсказамъ, надо было предположить, что князь и не можетъ знать ничего. Онъ сидѣлъ безвыходно въ своей спальнѣ, переходя съ постели на кресло и обратно. Людей къ нему не допускали никого уже издавна. Входила только одна горничная княгини, наемная, выписанная изъ Москвы, да раза два въ недѣлю заходилъ управляющій, человѣкъ загадочный, себѣ на умѣ, молчаливый, не сообщавшій людямъ ничего объ ихъ баринѣ.

Помимо этихъ двухъ личностей, запертого какъ бы подъ замкомъ князя навѣщалъ только докторъ, большой другъ, княгини, правильно пріѣзжавшій изъ города. Слѣдовательно, князю даже не отъ кого было узнать о пребываніи сестрицы.

— Быть можетъ онъ даже ровно ничего объ насъ не знаетъ, говорила Прасковья Андреевна. — Даже не знаетъ, что мы въ Россіи и вытребованы его женой изъ Петербурга. Не знаетъ даже, что намъ предстоитъ по ея волѣ…

Прасковья Андреевна отъ нетерпѣнья, тревоги и гнѣва собиралась сама отправиться въ домъ и заставить насильно себя принять… Она хотѣла дѣйствовать, какъ когда-то дѣйствовала княжна Полина. Это было и не мудрено. Князь Андрей Ивановичъ тогда былъ ей страшнѣе и опаснѣе, чѣмъ эта Евгенія, хотя и княгиня…

И Прасковья Андреевна начала бы борьбу смѣло и стойко, но ее во-время остановило нѣчто. Однажды ей передали тайкомъ письмо. Оно оказалось изъ уѣзднаго города отъ давно забытаго ею стараго друга, попрежнему вѣрнаго… отъ Макара Макаровича…

Трубецкой писалъ прежней покровительницѣ своей, нынѣ очутившейся много ниже его, по обоюдному общественному положенію, и обнадеживалъ всячески… Объ одномъ умолялъМакаръ Макаровичъ: вести себя тише, не бороться, не злить «поганую Евденью», чтобы только выиграть время. Трубецкой обѣщалъ, что чрезъ мѣсяцъ, не позже, обстоятельства перемѣнятся, что онъ перехитритъ «Прачешную княгиню» при помощи своихъ новыхъ друзей въ городкѣ.

Прасковья Андреевна рѣшила терпѣть, и хотя не понимала что можетъ предпринять Трубецкой въ ихъ пользу, но вѣрила ему.

Наконецъ, однажды утромъ явился какой-то молодой лакей, котораго Миловановы не знали, и объяснилъ:

— Княгиня приказала сказать, что если, молъ, Егору Ивановичу хочется съѣздить въ Прачешное повидаться съ матерью, то пущай, молъ, ѣдетъ. Нынѣ подвода туда идетъ.

— Еще бы… воскликнулъ Миловановъ, вскочивъ съ мѣста. — Понятно, хочу. Скажи: хочу и поѣду хоть сейчасъ.

— А когда подвода назадъ будетъ? спросила Полина глухо и тревожно.

— Не знаю-съ… Про это ничего не приказано.

Лакей ушелъ, а она, помолчавъ, стала было уговаривать мужа не ѣздить… Ей чуялось что-то недоброе…

— Господь съ тобой, Параша!.. отчаянно воскликнулъ юнъ. — Да и посуди, могу ли я… Сижу сколько времени здѣсь… не видалъ матушки цѣлый годъ… Могу увидѣть нынѣ же… А ты съ привередничаньемъ… Господь съ тобой…

Прасковья Андреевна по лицу мужа увидала, что останавливать его нельзя, и напрасный трудъ, и жестокость.

— Ступай, со вздохомъ отвѣтила она.

Миловановъ весело простился съ женой, шутливо отнесся къ ея тревогѣ, и по лицу его видно было, насколько онъ поглощенъ мыслью о свиданіи со старушкой-матерью.

Оставшись одна, Прасковья Андреевна не отходила ни на шагъ отъ люльки ребенка и безъ конца думала и передумывала о своей странной судьбѣ. Теперь ей снова все представлялось въ мрачномъ видѣ — и единственнымъ лучемъ свѣта являлось неожиданное письмо отъ стараго неблагодарно забытаго друга. Онъ одинъ, этотъ честный и добрый Макаръ Макаровичъ, заботится объ ихъ судьбѣ… Всему остальному міру нѣтъ до нихъ никакого дѣла. А что обѣщаетъ Трубецкой, что можетъ онъ сдѣлать для нихъ — это было загадкой.

Ввечеру снова явился старикъ Титъ, и Прасковья Андреевна даже обрадовалась ему.

— Я, сударыня, къ вамъ за розгами бѣгаю, шепнулъ онъ, ухмыляясь и подходя къ ручкѣ.

— Что? Я не понимаю.

Старикъ объяснилъ, что ему сейчасъ строжайше подтверждено не бывать у прежней своей барышни-княжны, и что если его разъ еще увидятъ у нея, то нещадно накажутъ розгами.

— Такъ уходи скорѣе и не приходи, сказала Полина.

— Какъ можно! Теперь-то мнѣ и ходить. Были вы барыней, или опять будете, тогда я вамъ не нуженъ буду. А теперь я вамъ нуженъ.

Старикъ, болѣвшій ногами, попросилъ позволенія сѣсть на полъ и сталъ снова болтать. Прасковья Андреевна разспросила его про Трубецкого и узнала отъ него, что княгиня уже давно выжила управляющаго. Макаръ Макаровичъ поселился въ сосѣднемъ уѣздномъ городкѣ, гдѣ нанимаетъ себѣ одну горницу у дьячихи, и по всему видно, что онъ бѣдствуетъ, нуждается.

— Божій человѣкъ! прибавилъ Титъ. — Пятнадцать годовъ тысячами господскими ворочалъ, все было цѣло. А что скопилъ изъ своего жалованья, все отдалъ въ нашъ же храмъ. А теперь голоденъ, холоденъ, а пуще всего обиженъ…

— Ну, это дѣло поправится. Лишь бы намъ освободиться, вздохнула Полина. — Я Макара Макаровича никогда не оставлю.

Просидѣвъ около часу, Титъ вдругъ вскользь упомянулъ, что, съ отъѣздомъ изъ Березополья княгини, какъ-то свободнѣе всѣмъ кажется, легче на душѣ. Однимъ дьяволомъ меньше!

— А гдѣ-же она?

— Уѣхамши въ Прачешное…

— Что? выговорила Полина упавшимъ голосомъ. — Что? Въ Прачешное? Она уѣхала?! Когда?!

— Сегодня въ сумерки, отозвался удивляясь Титъ, такъ какъ голосъ и лицо Прасковьи Андреевны поразили его. — Чего вы такъ испужались, матушка?

Полина сидѣла не двигаясь, какъ окаменѣлая, только лицо ея, сильно измѣнившееся, говорила о той бурѣ, которая внезапно подымалась въ груди.

— Но что же она можетъ?! вдругъ выговорила Полина вслухъ, громко, какъ бы отвѣчая на какой-то страшный вопросъ.

"Онъ любитъ меня, " продолжала она мысленно. «Ее онъ никогда не любилъ. Угрозы? Насильемъ? Нѣтъ. Онъ не испугается. Но тогда она мстить начнетъ. Тотчасъ! Тамъ же… Или она добьется своего, или прикажетъ истязать его. Устоитъ ли онъ?.. Но вѣдь и то и другое — равно ужасно. А для меня ужаснѣе именно то, что… Да, его истязаніе мнѣ менѣе ужасно, нежели измѣна!»

Прасковья Андреевна была настолько поражена извѣстіемъ объ этомъ одновременномъ отъѣздѣ Евгеніи въ сосѣднюю усадьбу, вслѣдъ за ея мужемъ, что не вымолвила болѣе ни слова, даже не замѣчала присутствія Тита и не отвѣчала на его вопросы. Старикъ ушелъ, не добившись даже отвѣта на вопросъ: «не хвораетъ ли барыня и не прислать ли ей кого изъ женщинъ».

Прасковья Андреевна всю ночь не ложилась, даже не раздѣвалась. Она сидѣла недвижно на стулѣ, глубоко задумавшись и какъ бы подъ гнетомъ своихъ думъ. Она приходила въ себя отчасти, когда ребенокъ просыпался и просилъ кушать… Уложивъ его, она снова задумывалась.

Около пяти часовъ, Полина, одѣтая, легла на кровать и слегка забылась, но въ полудремотѣ ей представилась тотчасъ ужасная картина, созданная конечно ревностью, и она вскочила…

— Не могу… шепнула она. — Это еще хуже, чѣмъ я думала. Я думала: рабство, крѣпостничество… Прихоти мстящей барыни-холопки… Всякія прихоти… но не такая! Его я не отдамъ ни на мгновеніе. Я теперь готова ножъ въ руки взять.. Да! За это!? За это я смогу ее зарѣзать… А что дѣлать?.. Сегодня же видѣть братца!.. Да! Видѣться!..

XXXIII.

Около десяти часовъ утра Прасковья Андреевна позвала дворовую женщину, жившую рядомъ съ ихъ горницей въ каморкѣ и обращавшуюся съ ними сдержанно; но вѣжливо. Она попросила женщину побыть нѣкоторое время около ребенка и присмотрѣть за нимъ до ея возвращенія.

Одѣвшись и выйдя, Полина быстро направилась къ барскому дому. Попадавшіеся ей навстрѣчу люди кланялись ей, приглядываясь внимательно къ ея лицу, а затѣмъ оборачивались и смотрѣли ей вслѣдъ.

Вся фигура, походка и лицо ея — очевидно говорили что-то и дивили встрѣчныхъ. Она миновала дворъ и вошла въ переднюю… Затѣмъ прошла двѣ горницы и не встрѣтила никого. Всюду было пусто и тихо… такъ же, какъ бывало когда-то, въ первые дни ея ссылки сюда. И опять почудился, ей этотъ мрачный домъ — огромнымъ гробомъ.

Полина двинулась наудачу, не зная, какія именно горницы занимаетъ князь, надѣясь встрѣтить и спросить кого-нибудь. Отворивъ дверь гостиной, которую она ожидала найти пустою — она вдругъ очутилась въ спальной комнатѣ съ двумя кроватями, стоящими у разныхъ стѣнъ… Оглядѣвшись, она мысленно ахнула и остановилась какъ приросшая къ полу. Удивиться было не трудно.

Въ очень большомъ креслѣ, обитомъ сафьяномъ, со скамейкой и подушкой въ ногахъ, сидѣлъ въ замасленомъ халатѣ, покачнувшись на-бокъ и закрывъ глаза, толстый, обрюзглый, будто страшно распухшій трупъ.

Да. Это сидѣлъ не человѣкъ. Это было человѣчье грузное и опухшее тѣло, всунутое въ огромное кресло между трехъ подушекъ. Не сразу рѣшилась Полина повѣрить, что предъ ней сидитъ и дремлетъ, громко сопя, самъ князь Илья Петровичъ…

Она двинулась, приблизилась и позвала его. Онъ не очнулся. Она сѣла противъ него и внимательно оглядѣлась кругомъ. Вся комната была заставлена всякою мебелью, но въ ней былъ какой-то особый безобразный безпорядокъ и, помимо этого, еще безсмысліе въ сочетаніи предметовъ. На большомъ столѣ у окна стояло нѣсколько банокъ варенья, какъ въ кладовой. Рядомъ былъ красный большой сундукъ съ оловянною рѣзьбой, тоже, казалось, занимавшій не свое мѣсто. Недалеко отъ постели со множествомъ подушекъ въ кружевныхъ наволочкахъ, лежало на полу что-то круглое, огромное, въ грязной простынѣ съ безобразнымъ узломъ, затянутымъ изъ четырехъ концовъ простыни, какъ бы съ четырьмя ушами. Въ отверстія и дыры торчало грязное бѣлье. На ближайшемъ столѣ отъ князя было безчисленное множество самой разнообразной рухляди… Пузырьки съ лѣкарствомъ, баночки, грязные стаканы и рюмки, ложки и ножи, тарелки, блюдца, кострюлька, рукомойникъ, мѣдный тазъ, мятая въ комокъ бумага, засаленныя полотенца… А середи всего — до десятка разбросанныхъ скорлупокъ отъ разбитыхъ куриныхъ яицъ. И на всемъ слой пыли, всюду соръ, и по столу, и на посудѣ. Всюду недопитое и недоѣденное, и корки сухого хлѣба, и обглоданныя кости жаркого, и половинки лимона. Общій видъ комнаты имѣлъ подобіе не спальни, не горницы больного, а какой-то большой конуры или логовища звѣря, берлоги…

Очевидно, что тутъ никогда по утрамъ не убирали, не мели и не чистили…

Воздухъ былъ спертый, удушливый, но съ гниловатою сыростью, точно въ склепѣ.

— Эхъ, братецъ, братецъ… какая ваша судьба! прошептала Полина и вздохнула.

И снова переведя глаза на дремавшаго Илью Петровича, она снова подивилась отсутствію жизни или жизненности въ чертахъ его жирнаго, опухшаго лица. Только одно тяжелое, трудное сопѣніе служило признакомъ, что въ креслѣ завалился на бокъ живой человѣкъ, а не трупъ.

Полина поняла, что дожидаться пока князь очнется — напрасно. Онъ находился очевидно не въ состояніи простой дремоты, а въ болѣзненномъ забытьи, въ которомъ онъ могъ остаться цѣлые часы. Такъ ей казалось…

— Братецъ! громко произнесла она.

Князь дернулъ вѣками едва замѣтно, но не открылъ глазъ.

— Братецъ Илья Петровичъ! еще громче выговорила Полина, наклоняясь къ нему.

Князь открылъ глаза и сталъ смотрѣть, какъ-то щурясь, будто отъ яркаго свѣта, а взглядъ его былъ тупой, почти неосмысленный, какъ у новорожденнаго.

— Братецъ, это я… Вы узнаете меня?..

Князь шелохнулся, шире открылъ глаза, лицо его слегка ожило. Онъ хотѣлъ выпрямиться и не могъ. Очевидно, у него не хватало силъ справляться самому, безъ посторонней помощи, со своимъ грузнымъ тѣломъ.

— Вы узнаете меня, Полину?

— Сестрица… выговорилъ князь тихо. — Да…

— Вы хвораете… Что у васъ болитъ?

— Да. Не болитъ… Такъ… Вы…

И онъ смолкъ, вѣки стали опускаться на глаза. Полина сидѣла уже отчасти испуганная своимъ предположеніемъ.

— Братецъ! Вы знаете что я съ мужемъ въ Березопольѣ? Братецъ! громче и сильнѣе старалась она выговорить. — Вы насъ потребовали какъ крѣпостныхъ людей… Или ваша жена. Мы здѣсь… Давно… Вы знаете?..

— Да… Сестрица… Вы знаете… Гени-чка! безсмысленно протянулъ Илья Петровичъ, тараща глаза.

— Я пришла спросить у васъ, громко и отчаянно заговорила Полина, съ ужасомъ чувствуя, что ея предположеніе все болѣе оправдывается. — Дадите ли вы мужу, Милованову, моему мужу… отпускную… вольную? Вы ее намъ не прислали! Мы — крѣпостные! Поймите! Да еще крѣпостные вашей жены, которая ненавидитъ насъ… Поймите… Мы погибнемъ. Можете вы… написать… выдать вольную? Сейчасъ… Вы понимаете меня? Мы крѣпостные…

И Прасковья Андреевна вдругъ смолкла. Она не знала что говорить. Она видѣла, что этотъ живой мертвецъ ее не понимаетъ. Она искала словъ болѣе для него доступныхъ и понимала, что слишкомъ сокращаетъ и говоритъ не такъ, какъ нужно. А какъ говорить съ нимъ — она не знала…

— Вы мерзко, подло, предательски поступили! Не какъ дворянинъ! Какъ холопъ поступили! выкрикнула она вдругъ гнѣвно, но не сердясь, а какъ бы пробуя послѣднее средство для пробужденія этого человѣка. — Вы не дворянинъ, не князь Березопольскій!.. Вы злой и подлый, бездушный и…

И Полина не знала, что еще сказать. Приглядѣвшись къ лицу князя, она замѣтила, что онъ вдругъ усиленно заморгалъ, губы его расплылись и глуповато-кислое выраженіе смѣнило сонливость…

— Геничка… Геничка… произнесъ онъ плаксиво какъ младенецъ, и слезы показались на отдувшихся толстыхъ щекахъ.

— Боже мой… да вы… да онъ ничего не понимаетъ! воскликнула Полина съ отчаяніемъ. — Да вы не живой! Вы — мертвецъ! злобно прибавила она. — Мертвецъ. Это хоть можете ли вы понять? Мертвецъ… Мертвый!

— Геничка!.. громче всхлипывая протянулъ князь.

И слезы полились ручьемъ по его лицу, даже стекали и капали на замасленный халатъ…

— О, Боже мой! прошептала Полина и невольно взялась руками за голову.

XXXIV.

Прасковья Андреевна вернулась къ себѣ въ полномъ отчаяніи.

Когда-то въ Петербургѣ, при первомъ извѣстіи, что Евгенія стала княгиней, ихъ помѣщицей, и требуетъ къ себѣ собственную крѣпостную семью Миловановыхъ — Полина не была такъ потрясена, какъ теперь. Тогда были неясныя надежды на спасеніе. Теперь не было ни тѣни чего-либо подобнаго, не было даже соломинки, за которую хватается утопающій.

Полина всегда, вопреки дѣйствительности, все-таки ждала вмѣшательства князя-братца и вѣрила въ его честность, въ его сердце… Теперь оказалось, что князь уже не живой человѣкъ… Несмотря на ужасъ своего положенія, на тяжкія думы о себѣ — Полина все-таки вспоминала фигуру толстяка-идіота, заживо умершаго, и содрогалась.

«Какъ могъ онъ прійти вдругъ въ это состояніе?» думалось ей. «Съ какихъ поръ? Отчего?»

И ей приходили на память слова старика Тита и подозрѣнья всѣхъ березопольцевъ.

«Опаиваетъ? Но это вздоръ. Грудныхъ дѣтей макомъ опаиваютъ, чтобы они спали. Но и дѣти отъ этого не всегда погибаютъ, не всегда наживаютъ слабоуміе. А онъ совсѣмъ разслабленный и слабоумный, то-есть безумный совсѣмъ».

Но не долго думала Полина объ судьбѣ князя-братца. Ея собственное положеніе являлось разуму безнадежно-гибельнымъ, безъисходнымъ.

Дець прошелъ, второй день… а мужъ не возвращался… Но это было еще не страшно, еслибъ не примѣшивалось къ этому нѣчто иное, загадочное… Или загадочное, или вполнѣ простое и ясное.

Княгиня, вернувшаяся къ ночи, рано утромъ опять уѣхала въ Прачешное.

По словамъ Тита, такового случая никогда не было. Вообще княгиня въ свое собственное имѣніе почти никогда не ѣздила. Эти двѣ поѣздки подъ рядъ удивили все Березополье. Никто нечего не понималъ.

Но Прасковья Андреевна сразу, вполнѣ и окончательно все поняла — и похолодѣла отъ ужаса.

Она знала вѣрно «что» происходитъ тамъ, въ Прачешномъ. Она не знала лишь, «какъ» происходитъ. Что мужъ? Какъ ведетъ онъ себя? Быть можетъ онъ уже наказанъ, наказываемъ? Его мучаетъ влюбленная злодѣйка… Или наоборотъ?.. Онъ уступилъ предъ страхомъ позорнаго истязанія?.. Горничная Евгенія стало быть достигла теперь того… изъ-за чего вышла за князя, изъ-за чего потомъ подмѣнила документы, потомъ заставила мужа подарить себѣ Егора и, наконецъ, чрезъ полицію и подьячихъ добыла себѣ его сюда въ полную свою помѣщичью власть.

И думая о томъ, что дѣлается въ Прачешномъ, въ какомъ положеніи мужъ, попавшій какъ бы въ западню — Прасковья Андреевна была близка къ умопомѣшательству, то отъ ужаса, воображая мужа истерзаннымъ, даже умирающимъ… то отъ ревности.

Среди ночи ее ожидалъ новый испугъ… Ребенокъ, котораго она сама кормила, заболѣлъ. На младенцѣ, конечно, отозвалось потрясеніе матери. Но хворь его облегчила ея положеніе. Полина забыла о мужѣ, о соперницѣ, о ревности, и всѣ ея помыслы и заботы сосредоточились надъ ребенкомъ.

Тамъ, въ Прачешномъ, было воображаемое горе, а здѣсь была дѣйствительная, видимая бѣда.

И цѣлыя сутки Прасковья Андреевна хлопотала надъ сыномъ, всячески нянчилась съ нимъ, дѣлала припарки, поила ромашкой и радовалась, была почти счастлива, когда дѣтскій, злобно-отчаянный, но вмѣстѣ съ тѣмъ жалостливый крикъ затихалъ хотя на время.

Наконецъ, наступили четвертыя сутки, что Миловановъ былъ въ Прачешномъ, и мученья Прасковьи Андреевны приняли уже опредѣленный видъ и смыслъ. Она уже не мучилась поперемѣнно отъ двухъ разныхъ чувствъ, то отъ состраданія, то отъ ревности… Оставалось лишь, первое.

Княгиня, вернувшаяся тотчасъ же изъ своей второй поѣздки, была безвыѣздно въ усадьбѣ.

Старикъ Тить принесъ тайкомъ извѣстіе, что княгиня «рветъ и мечетъ», выходитъ изъ себя отъ злобы. И невѣдомо почему. Вмѣстѣ съ тѣмъ, старикъ передалъ Полинѣ извѣстіе, прося не пугаться, что Миловановъ сидитъ въ Прачешномъ запертый въ чуланѣ.

— Нагрубилъ онъ княгинѣ, сказываютъ люди тамошніе, объяснилъ Титъ. — Она собралась ужъ приказать было его поучить здорово на конномъ дворѣ, да знать васъ побоялась. Велѣла запереть въ чуланъ и держать безсрочно, пока онъ предъ ней не повинится и пока прощенья не попроситъ.

— Охъ, не того ей нужно! воскликнула Полина. — Не прощенья… Не грубилъ онъ ей.

Старикъ приглядѣлся къ Прасковьѣ Андреевнѣ и, смущенно потупившись, вымолвилъ тихо:

— Такъ-то и мы всѣ полагаемъ, матушка. Говорить вамъ мнѣ не хотѣлось… Да, вотъ она какая, наша Прачешная княгиня!

Старикъ ушелъ, а Полина усѣлась въ углу комнаты и предалась своимъ мучительнымъ думамъ… Новое намѣреніе, не покидавшее ее съ утра, упорно шло ей на умъ, и она снова обдумывала его въ подробностяхъ и снова приходила къ полному убѣжденію въ его неисполнимости. Она думала о побѣгѣ… Но зимой, въ деревнѣ, среди глуши полей и лѣсовъ, съ младенцемъ на рукахъ — это было немыслимо. Надо было тогда рѣшаться, въ городѣ.

На слѣдующій день Полину ожидалъ послѣдній, внезапный и страшнѣйшій ударъ.

Предъ полуднемъ явился къ ней управитель и объявилъ, чтобы она собрала «мальчишку» и укутала какъ слѣдъ, ради мороза на дворѣ.

— Сейчасъ за нимъ придутъ! сказалъ онъ, странно поглядывая на нее исподлобья, какъ будто положительно стыдясь собственныхъ своихъ словъ и прячась за напускную развязность.

— Кто? Что? тихо вымолвила Полина, ничего не понявъ, но чуя что-то невѣроятно ужасное.

— Вашего парнишку княгиня продала помѣщику Зубачеву… Искалъ онъ вишь на воспитаніе взять какого-либо, да все… Стойте! стойте! Что вы! Ахъ, бабья порода!

Управитель вскрикнулъ невольно, такъ какъ вдругъ понявшая все Прасковья Андреевна тихо ахнула, потомъ покачнулась, зашаталась и упала къ его ногамъ безъ признаковъ жизни.

XXXV.

Прошла недѣля… Была темная ночь, на дворѣ выла вьюга, а мятель окутала всю окрестность на пространствѣ сотни верстъ.

Въ эту ночь, канунъ большого праздника, три члена семьи Миловановыхъ были далеко другъ отъ друга.

Прасковья Андреевна, переведенная въ другую половину дома, въ одну комнату съ тремя дворовыми женщинами — спала тяжелымъ сномъ, изрѣдка бормоча въ бреду отъ страшныхъ и дикихъ сновидѣній…

Она провела весь день съ метлой въ рукахъ, расчищая отъ снѣга дорожки близъ дома. Это была ея новая обязанность… Отдыхая отъ работы, она видѣла иногда въ окнѣ своей бывшей спальни наблюдавшую за ней фигуру княгини Евгеніи Степановны. И Полина опускала глаза, опускала голову и дрожала всѣмъ тѣломъ отъ ненависти… Измучившись за день, она крѣпкимъ сномъ засыпала, но бредъ о минувшемъ счастіи преслѣдовалъ ее во снѣ. Ей снились мужъ, ребенокъ…

За сорокъ верстъ отъ Березополья, въ. эту же ночь, въ усадьбѣ помѣщика-генерала, сидѣлъ за простою столярною работой Егоръ Миловановъ, вновь купленный очень богатымъ бариномъ, суровымъ и крайне строгимъ къ своимъ рабамъ.

Миловановъ сильно измѣнился лицомъ, похудѣлъ и осунулся. Ему казалось ужъ лѣтъ тридцать на видъ. Онъ высидѣлъ десять дней запертый на хлѣбѣ и водѣ, въ холодной избѣ, и захворалъ простудой. Теперь, проданный генералу, — онъ проводилъ день и ночь въ работѣ, отъ которой тоже уже отвыкъ, но которой не покидалъ ни на минуту, чтобы «отгонять мысли грѣшныя», толкавшія его въ петлю или въ прорубь. Теперь онъ обдумывалъ — покончить ли съ собой, или повидаться прежде съ женой…

Въ эту же ночь въ уѣздномъ городкѣ, верстъ за сто отъ Березополья, въ домикѣ разорившагося въ кутежахъ дворянина Зубачева, пищалъ въ люлькѣ ребенокъ… Баба-кормилица, здоровая и красивая молодуха, спавшая около него, часто заставляла подолгу кричать младенца. Нехотя вставала она къ нему, брала на руки и кормила полусонная, приговаривая:

— Соси, треклятый. На! на! Вишь жаденъ… У, волкъ те съѣшь!..

Въ эту же ночь, среди тьмы, вьюги и мятели, въ Березопольскомъ храмѣ творилось что-то негодное и незаурядное…

Рѣшетка храмового окна, выходившаго на кладбище, была отломана, рама разбита… Вѣтеръ и снѣжныя хлопья врывались во внутренность темной церкви.

Въ алтарѣ, въ углу, гдѣ висѣли ризы священническія и стоялъ на полу сундукъ, возилась, пыхтя и бормоча, маленькая фигурка, взламывая крышку этого сундука топоромъ… Это былъ ночной грабитель, совершавшій святотатство, кражу церковныхъ денегъ.

Провозившись около получасу, воръ наконецъ сломалъ сундукъ и забралъ оттуда въ карманы все что было ассигнацій — болѣе тысячи рублей… Затѣмъ онъ вышелъ на амвонъ и сталъ креститься и класть земные поклоны… Долго промолившись, онъ приложился къ мѣстнымъ образамъ и пошелъ къ разломанному окну… Съ трудомъ перелѣзъ онъ изъ храма наружу, въ сугробы кладбища…

Воръ этотъ былъ — Макаръ Макаровичъ…

Въ эту же ночь, но далеко, за тысячу верстъ отъ Березополья, въ столицѣ, среди освѣщенной ярко гостиной одного изъ домовъ набережной Невы, гости прощались съ хозяиномъ, именитымъ человѣкомъ.

— Такъ какъ же, Иванъ Ивановичъ? спросилъ одинъ изъ гостей. — Такъ и порѣшимъ — курьера махнуть туда.

— Вѣстимо. Скорѣе и вѣрнѣе! отвѣтилъ хозяинъ — Шуваловъ. — И надо послать губернатору здоровый внушительный ордеръ, чтобы онъ въ тотъ же часъ ноги поднялъ. А то отложитъ въ дальній ящикъ и насъ подъ гнѣвъ Цесаревича подведетъ…

— Ладно. Напишемъ… Строжайше и наиточнѣйше розыскать…

— Нечего и розыскивать. Вотчина князей Березопольскихъ на всю Рязанскую губернію знатна. Лишь бы только онъ умнаго чиновника отрядилъ отъ себя…

Гости разъѣхались, а именитый хозяинъ, улыбаясь добродушно, пошелъ въ свою опочивальню.

Просвѣщеннѣйшій человѣкъ своего вѣка — славнаго чернорабочаго вѣка — радовался успѣшному концу задушевнаго дѣла и увѣнчанію своихъ долгихъ заботъ и хлопотъ.

«А все-таки я розыскалъ его… Это мой гражданскій крестникъ», думалъ онъ теперь, кротко улыбаясь. — «Я оцѣнилъ… Я предсказалъ, что онъ самъ высоко взлетитъ во слѣдъ за своимъ „Летящимъ ангеломъ“. Вотъ я и не ошибся… Теперь всѣ они кричатъ и ахаютъ… съ чужого голосу. А вотъ… первому почуять, первому отличить алмазъ отъ страза, и первому это сказать!.. на душѣ пріятно. И доброе гражданское дѣяніе, и самолюбію своему — ласка…»

ХXXVI.

Черезъ мѣсяцъ послѣ этой ночи, роковой для семьи Миловановыхъ, въ Петербургѣ, вокругъ зданія Академіи Художествъ былъ большой съѣздъ экипажей. Внутри зданія была масса публики. Все сидѣло и двигалось въ ожиданіи. Ждали пріѣзда Цесаревича.

Около полудня толпа народа, запрудившая набережную, вдругъ, какъ по знаку, поснимала шапки… Вдали показалась шибко мчавшаяся коляска, въ которой виднѣлась высокая треуголка съ пушистымъ развѣвающимся плюмажемъ.

— Цесаревичъ!.. Александръ Павловичъ! пошло въ толпѣ, и все насторожилось…

Чрезъ нѣсколько минутъ въ зданіи Академіи уже наступила полная тишина. Начался актъ. На этомъ торжественномъ засѣданіи рѣшилась судьба семьи крѣпостныхъ людей.

Дворовый человѣкъ помѣщицы княгини Березопольской, въ награду за представленную имъ его работы статую «Летящій ангелъ», былъ удостоенъ званія художника-скульптора и ему былъ пожалованъ чинъ коллежскаго регистратора, а съ нимъ, слѣдовательно, дворянское достоинство.

Въ концѣ засѣданія, красивый молодой человѣкъ, герой дня — былъ представленъ президентомъ Его Высочеству.

— Работай… Старайся… Не зарывай таланта въ землю… А тебѣ дано много… много и взыщется… произнесъ Цесаревичъ звучнымъ, мягкимъ голосомъ, ласково оглядывая своими чудными голубыми глазами смущеннаго Милованова.

— Твоя жена — княжна Березопольская?..

— Да-съ…

— Теперь ты дворянинъ… Ангелъ твой тебя высвободилъ изъ крѣпости помѣщичьей…

— Да-съ… наивно шепталъ Миловановъ, замирая и не помня себя передъ особой Наслѣдника и подъ взорами тысячи людей.

А въ нѣсколькихъ шагахъ отъ мужа стояла въ числѣ другихъ дамъ Прасковья Андреевна, мертво блѣдная, съ искаженнымъ лицомъ, страдающая… Неизмѣримое счастье сказывалось въ ней острою болью. Она «глубже чувствовала», какъ сказалъ ей когда-то Шуваловъ.

А онъ, покровитель, не присутствовалъ здѣсь на торжествѣ своего «гражданскаго крестника»: Иванъ Ивановичъ Шуваловъ былъ при смерти. Оцѣнка по достоинству «Летящаго ангела» — была его послѣднимъ добрымъ дѣломъ.

XXXVII.

— Какъ же, родной мой, не грѣхъ было вамъ запоздать! И всего-то на два часа… Были бы теперь съ ними въ Кадаеміи этой…

— Что дѣлать? Не зналъ… Помилуй Богъ. Знай я — погонялъ бы ямщиковъ… Скажите, что же тамъ будетъ?

— Егорушку награждать будутъ… А я-то, дура, все его бывало ругала пачкуномъ да сорилкой… Помните… Вы одни сказывали: «не замай, пачкается въ воскѣ, да въ глинѣ…» А вонъ что вышло изъ него… Кульсаптеръ что ли…

— Скульпторъ. Ваятель, спаси Боже; по нашему россійскому. А скоро ли они будутъ?

— Теперь ужъ скоро. Давно поѣхали. Чрезъ часъ будутъ. А я васъ пока чайкомъ съ дороги попою съ петербургскими бубликами.

— Ладно… Спасибо… А что мой крѣпостной, какъ поживаетъ?

— Слава Богу. Сейчасъ только уснулъ. Все кричалъ да озорничалъ. Меня прибилъ… Охъ сердечный!.. Шутка ли было трехъ кормилицъ перемѣнить. Отъ этого помереть можно… Охъ, что было-то!.. что было!..

— Лучше, помилуй Богъ, и не поминать… Было со всѣми такое, что повѣрить нельзя… А пуще всѣхъ со мной…

— Съ вами?!. Какъ же такъ? Почитай Егорушкѣ моему да Парашѣ было — хуже нельзя… А вамъ-то…

— Я, матушка, спаси Богъ, въ ночныхъ грабителяхъ состоялъ. Храмъ Божій ограбилъ…

— Охъ, Господи Іисусе! Зачѣмъ?

— А на какія же я деньги вашего внучка-то купилъ у пьянаго Зубачева? Вѣдь, онъ, пропойца, смекнулъ все и тысячу рублей съ меня требовалъ. А нынѣ парнишкѣ или дѣвчонкѣ, уже годныхъ для услуженія — красная цѣна пятнадцать рублей… Взаймы мнѣ никто не давалъ. Я въ ногахъ, спаси Боже, валялся, просилъ одолжить на годъ. Ну, вотъ и пошелъ воровать въ храмъ…

— Въ какой же?.. гдѣ?

— А въ свой, березопольскій. И денежки — тысячу рублей — укралъ. Помилуй Богъ, свои же, прежде мной жертвованныя… За то вашъ внучекъ, благослови Господи, живъ остался…

— А вамъ ничего за это не будетъ?.. за воровство?..

— Ужъ отдано краденое обратно и все дѣло подъ спудомъ останется… Новые Березопольскіе помѣщики авось меня въ судъ, помилуй Богъ, за святотатство не потянутъ.

— Новые… Евденья, что ль?..

— Нѣтъ, матушка, не Евденья… Изъ-за этого я собственно и въ Питеръ прискакалъ… Евденья — вдова… Илья Петровичъ приказалъ долго жить… А Березополье должно переходить по наслѣдству ближайшимъ родственникамъ.

— Парашѣ?.. Опять?..

— Да-съ и нѣтъ-съ, помилуй Богъ. Будь она дворянка — вѣстимо ей… А коли она барыня-крестьянка, да таковой и останется…. Да вѣрю я, спаси Боже, что не останется. Сказываютъ законники, что мужъ ея и дѣти — крѣпостные… А она сама не утеряла званія дворянскаго… Увидимъ. Хлопотать будемъ. Что Богъ дастъ!.. А сказываетъ мнѣ сердце, что все будетъ хорошо, все, благослови Богъ, будетъ по Его, по Божьему…

Барыни-крестьянки (Салиас)/ДО

1896.

БАРЫНИ-КРЕСТЬЯНКИ. Историческій романъ ВЪ ДВУХЪ ЧАСТЯХЪ.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

I.

II.

III.

IV.

V.

VI.

VII.

VIII.

IX.

X.

XI.

XII.

XIII.

XIV.

XV.

XVI.

XVII.

XVIII.

XIX.

XX.

XXI.

XXII.

XXIII.

XXIV.

XXV.

XXVI.

XXVII.

XXVIII.

XXIX.

XXX.

XXXI.

XXXII.

XXXIII.

XXXIV.

XXXV.

XXXVI.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

I.

II.

III.

IV.

V.

VI.

VII.

VIII.

IX.

X.

XI.

XII.

XIII.

XIV.

XV.

XVI.

XVII.

XVIII.

XIX.

XX.

XXI.

XXII.

XXIII.

XXIV.

XXV.

XXVI.

XXVII.

XXVIII.

XXIX.

XXX.

XXXI.

XXXII.

XXXIII.

XXXIV.

XXXV.

ХXXVI.

XXXVII.

БАРЫНИ-КРЕСТЬЯНКИ.
Историческій романъ
ВЪ ДВУХЪ ЧАСТЯХЪ.