БАРСКАЯ ДОЧЬ. править
Отпусти не споря!
Я не травка полевая,
Я взросла у моря:
Не рыбацкій парусъ малый,
Корабли мнѣ снятся...
— Прежде, когда были живы старики, родители моей жены, — началъ Иванъ Ивановичъ, снова занимая своей массивною спиной чуть не половину печи и поглаживая широкую лысину, — мы всегда разъ въ годъ имѣли обыкновеніе навѣщать ихъ. Я бралъ обыкновенно двадцати-восьмидневный отпускъ, нанималъ тарантасъ «до мѣста», если желѣзныхъ дорогъ въ виду не имѣлось, засаживался въ него со всею семьей — и вотъ мы трогались «на долгихъ»… Я такую ѣзду предпочитаю путешествію въ душныхъ вагонахъ, потому что страстно люблю тарантасъ, — съ нимъ сроднили меня семипалатинскія разстоянія. И я, и жена съ запоемъ наслаждаемся всею прелестью этой ѣзды и легко переносимъ ея некультурныя неудобства…
Такъ вотъ, лѣтъ восемь тому назадъ, мы отправились изъ П--ской губерніи въ В--скую, на прибрежья Оки. Весна стояла въ половинѣ: рѣки сошли, дороги окрѣпли, воздухъ, мягкій и влажный, ласкаетъ лицо, мягчитъ грудь, молодая зелень прямо такъ тебя и бьетъ въ носъ… Вотъ пригорокъ: лошади идутъ шагомъ, ямщикъ спрыгнулъ и, ступая съ ними рядомъ, поглаживаетъ на ходу имъ холки. Выберешься и самъ вонъ изъ кузова и дотянешься такъ, что подъ мышками затрещитъ; мягкой пріятно ступаетъ нога по свѣжей муравѣ… Э, да что тутъ! Маниловщина, извѣстное дѣло…
Впрочемъ, объ одномъ нельзя не закинуть словечка, чтобы вы меня ужь очень на смѣхъ не подняли. Нужно вамъ сказать, что изъ всѣхъ ямщиковъ, съ какими только я ни ѣзжалъ, — а Богу вѣдомо, сколько я ихъ на своемъ вѣку видалъ, — изъ десяти девять непремѣнно Маниловы, т.-е. оно, конечно, не по-барски, а по-мужицки. Первымъ и единственнымъ собесѣдникомъ въ дорогѣ, конечно, бываетъ ямщикъ, котораго обязательно распросишь о всемъ его семейномъ и хозяйственномъ состояніи и познакомишься, непремѣнно, со всей его родней: зачѣмъ-то полюбопытствуешь, какъ и жену его зовутъ, и отца; въ раздѣлѣ они или нѣтъ, и почему. И ужь обязательно же помечтаешь съ нимъ. И все въ такомъ родѣ, все такое извѣстное… Съ другимъ, особенно слабымъ до маниловщины, мужичкомъ за шесть часовъ ѣзды до того заговоришься по душѣ, что просто, кажись, въ вѣкъ бы не разстался… И столько въ немъ этой искренности и мягкости, теплоты, сердечности, столько беззавѣтности! Не вотъ — станція. Отпрягаютъ лошадей. Торопишься воспользоваться часомъ, чтобъ еще поговорить на прощанье съ новымъ «другомъ» за чашкой чая. Чокнешься съ нимъ стаканчикомъ-другимъ водки…
— Вотъ мы какъ съ тобой слюбились! — говоритъ «другъ». — Господи, кажись, вѣкъ бы не разстался! Вотъ оно что значитъ — хорошій-то человѣкъ! Съ хорошимъ человѣкомъ разомъ забудешь, что — баринъ, что — мужикъ… Ну, дай Богъ тебѣ здоровья — и съ дѣтками, и съ супружницей. Дай Богъ тебѣ!
— Прощай, Иванъ Егорычъ! — говоришь ему любовно, крѣпко жмешь руку и предупредительно, суешь ему «на чаекъ».
— Дай-ка Богъ, Иванычъ, еще свидѣться! Наговорились бы обо всемъ… Кабы пожить намъ съ тобой вмѣстѣ, — вотъ бы дружба-то пошла! Я вотъ день съ тобой поговорилъ, а ужь чую, что поумнѣлъ… Право! Такъ вотъ какъ будто что-то тамъ народилось, въ нутрѣ-то. Право слово! А кабы эдакъ пожить-то… Ну, съ Богомъ!… Будь здоровъ! — заканчиваетъ «другъ» Иванъ Егорычъ, уже стоя сбоку тарантаса, и въ его голосѣ чуть не слезы слышатся: — Такъ вотъ и уѣдешь… Ровно и не видались будто все равно… Вотъ они — наши-то дѣла!
— Спасибо, Иванъ Егорычъ, спасибо! — говорите вы уже какъ-то растерянно, стараясь получше усѣсться въ кузовъ.
Передъ вами уже торчитъ спина новаго ямщика. Образъ Ивана Егорыча уже блѣднѣетъ въ вашемъ воображеніи передъ этой новой спиной. Вотъ вы откинулись къ спинкѣ кузова, натянули фуражку плотнѣе на голову; сейчасъ новый ямщикъ взмахнетъ кнутомъ: и станціонный дворъ, и Иванъ Егорычъ, и старыя лошади — все останется позади, все стушуется, какъ десятки имъ подобныхъ… Вспоминаешь, все ли взялъ, со всѣми ли раздѣлался, далъ ли на водку старому ямщику (далъ!), и уже думаешь, смотря на спину новаго ямщика: каковъ-то будетъ онъ?…
А какъ полагаете вы, господа мои, что въ это время долженъ былъ думать Иванъ Егорычъ, когда фигура моя совсѣмъ скрылась въ кузовѣ? — Конечно, то же, что и я… Почему же долженъ онъ думать иначе? И вотъ лошади еще не успѣли дернуть, какъ вдругъ въ кузовъ къ вамъ просунулась чья-то, какъ будто знакомая, голова, безъ шапки, лицо такое приторно-слащавое…
— Ваше благородіе! — говоритъ голова чуть коснѣющимъ отъ сладости голосомъ. — Ваше благородіе, не будетъ ли милости… накинуть еще рубликъ… Эхъ, такъ бы ужь за милу-душу и разстались! Когда-то еще Богъ приведетъ встрѣтиться… Я бы не сталъ, да нужда… Такая нужда…
Неужели это Иванъ Егорычъ? — Онъ, онъ…
И вотъ въ душѣ у тебя что-то надтреснуло, да чувствуешь, что что-то надтреснуло, должно-быть, и въ душѣ Ивана Егорыча… Торопливо ищешь рублевку и суешь ему въ руку. Между тѣхъ лошади дернули и позади остался уже не «Иванъ Егорычъ», а «старый ямщикъ», и тарантасъ уносилъ съ собою не «Иваныча», а проѣзжаго «барина…»
Такъ-то и все у насъ съ народомъ: что я ему, что онъ мнѣ? Разъѣхались — и шапки врозь. И думаешь, что ужь между нами всѣ корабли сожжены…
А между тѣмъ, господа мои… Ну, да позвольте же мнѣ разсказать вамъ довольно-таки, признаюсь, исключительную исторію. Впрочемъ, думаю, что исключительность здѣсь не особенно много помѣшаетъ дѣлу.
Послѣдній ямщикъ, который ѣхалъ со мной, былъ до того ничѣмъ съ перваго раза не выдававшійся человѣкъ, что я уже совершенно равнодушно смотрѣлъ на его спину. Да и онъ, повидимому, былъ вовсе не расположенъ говорить со мной, какъ другіе. Это былъ парень лѣтъ двадцати, невысокаго роста, жидковатый, съ небольшимъ лицомъ, больше напоминавшимъ мѣщанина, чѣмъ крестьянина. Сидѣлъ онъ на облучкѣ нѣсколько осунувшись, бокомъ, но впрочемъ старался держать лицо такъ, чтобъ я его не видалъ. Лошадей онъ не погонялъ, не подсвистывалъ на нихъ, не гикалъ, возжами не дергалъ и только отъ времени до времени молча хлесталъ кнутомъ и затѣмъ легонько поигрывалъ имъ. Вообще изъ всѣхъ ямщиковъ это былъ самый скучный. Я задремалъ и проснулся отъ странныхъ словъ, которыя безсвязно долетали до моего уха. Сначала я подумалъ, что это поетъ ямщикъ. Потомъ, когда я невольно сталъ вслушиваться въ обычный монотонный и унылый напѣвъ и разбирать слова, — меня сразу что-то подняло: мнѣ показалось, что мы уже въѣхали въ городъ и на улицѣ какой-нибудь, можетъ-быть подгулявшій, чиновникъ поетъ Некрасовскаго «Огородника». Я протеръ глаза: кругомъ была все та же дорога, тѣ же мирныя поля по бонамъ; полуденная жаркая тишь висѣла въ воздухѣ; та же осунувшаяся фигура моего ямщика, поигрывавшаго кнутомъ; невдалекѣ виднѣлась деревенька… А между тѣмъ до меня теперь уже совершенно ясно долетѣли слова, пропѣтыя вполголоса: «Это-то хвать за плечо: держи вора! — кричитъ…» Очевидно, пѣлъ мой ямщикъ. Я дослушалъ до конца. Вотъ онъ закончилъ, повторивъ послѣдній стихъ два раза:
«И уводятъ дружка отъ сторонки родной
И отъ лапушки прочь…
Знать любить не рука мужику-вахлаку
Да боярскую дочь…»
Послѣдній стихъ онъ повторилъ тише, чѣмъ первый, затѣмъ какъ-то оборвалъ и не пошевельнулся, только еще ниже наклонилъ голову.
— Послушай, молодецъ, — сказалъ я ему: — ты это какъ же… откуда это ты взялъ? Вѣдь это пѣсня не деревенская[1].
Онъ немного повернулъ въ мою сторону лицо (мнѣ на первый разъ оно показалось какъ будто нѣсколько даже глуповатымъ, — такъ сонно, автоматично смотрѣли его сѣрые глаза), улыбнулся чуть-чуть и сказалъ:
— Не деревенская… Да нынѣ поютъ и у насъ городскія… Самъ-то я на Дону ее вытвердилъ.
— А ты зачѣмъ на Донъ попалъ?
— Въ работу… У дяди я тамъ въ работѣ былъ… Въ Царицынѣ тоже бывалъ.
— Такъ ты не настоящій ямщикъ?
— Нѣтъ, это братья ѣздятъ. Я такъ, въ случаю поѣхалъ. Нонѣ оставили при домѣ.
— Что же тамъ?
— Женить хотятъ, — отвѣчалъ онъ все по-прежнему протяжно, неохотно и вяло.
— Жениться хочешь, а самъ вонъ какія пѣсни поешь, — пошутилъ я.
Онъ отвернулся и тихо засмѣялся.
— Э, братецъ, — говорю, — да съ тобой тамъ, на Дону-то, чего такого не было ли, а?
— Нѣтъ, со мной не было, — отвѣчаетъ, — а вотъ у насъ, по сосѣдству, на селѣ и посейчасъ барыня замужемъ за мужикомъ.
— Настоящая?
— Настоящая, — повторилъ онъ и, посмотрѣвъ на меня, улыбнулся уже веселѣе; все лицо его вдругъ заиграло какъ-то, стало живѣе. — Барская дочь, — какъ быть, продолжалъ онъ. — Ихъ усадьба-то и посейчасъ недалеко отъ села. Только заброшенная, разоренное гнѣздо. И окна забиты… Совы тамъ по ночамъ только ухаютъ.
— Что же, богатый мужикъ?
— Нѣтъ, такъ, изъ средственныхъ. У старика-то всего только одинъ сынъ и есть, а то три дочери.
— И ладно живутъ они теперь?
— Бывало, какъ они поженились, — да и посейчасъ еще, — со всей округи бѣгали смотрѣть на нихъ. Говорили: Мироновой избы теперь и не узнаешь, — словно освѣтило ее всю!
И парень вдругъ выпрямился и прищурилъ глаза, какъ будто ему этотъ свѣтъ и теперь рѣзалъ ихъ.
— А теперь Миронъ съ сыномъ, — продолжаетъ онъ (и вижу я, парень оживляется все больше и больше), — теперь ихъ не узнаешь: сквернаго слова не слыхать, ни пьянства, али брани, али буйства — ничего!… Словно монахи стали: степенные, разсудительные… А она, словно икона, такъ и свѣтится, такъ и льетъ отъ нея… Молись только!… Да и вся семья передъ ней какъ передъ иконой ходитъ: сказать ли что, сдѣлать ли, — пять разъ подумаютъ прежде да перекрестятся.
— Ну, а эдакъ мужъ… не бьетъ ее? — сортомъ я. Очень ужь мнѣ забавенъ показался восторгъ моего парня. Просто, знаете, совсѣмъ преобразился: глаза такъ и сіяютъ, самъ весь приподнялся, пріободрился, пріосанился; прежняго осунувшагося ямщика и слѣда не было.
И можете себѣ представить, на мое замѣчаніе онъ даже вниманія не обратилъ: не дослышалъ ли онъ его, или преднамѣренно это было, — только онъ какъ-то особенно выразительно махнулъ рукой въ воздухѣ и сказалъ:
— У насъ ей одно имя: княгиня! Идетъ по улицѣ, передъ ней ровно трава клонится!… Высокая такая, статная, черноволосая… Глаза каріе… Орломъ глядитъ!… Въ поля выйдутъ, въ луга, въ хороводъ, — княгиня всегда впереди, всегда ей первое мѣсто. Даже зависти передъ ней не знаютъ. Ни у кого и подумать этого смѣлости не хватитъ… А на сходъ соберутся, — мужики ли, бабы ли, — все къ ней: «сдѣлай милость, выйди, разумница, скажи умное слово…» Видалъ я ее не разъ на сходахъ. Рѣдко говоритъ, а только стоитъ, руки на груди сложитъ. Съ бабами смѣется, а глаза… глаза такъ, кажись, насквозь тебя видятъ!… Рѣдко, баринъ, поди, и у васъ такія барыни бываютъ! — вдругъ заключилъ мой парень, снялъ картузъ, взмахнулъ кудрями и опять тихо засмѣялся.
Знаете, господа мои, несмотря на то, что я не могъ предполагать никакой мистификаціи, что кругомъ меня лежали поля, мелькали деревни, пыль поднималась столбомъ изъ-подъ колесъ, по бокамъ дороги стояли такіе же пыльные кусты ивняка, лошади бѣжали мелкой трусцой, и ямщикъ сидѣлъ — обыкновенный ямщикъ (болѣе простого, реальнаго положенія было бы трудно представить), — я, тѣмъ не менѣе, рѣшительно не вѣрилъ глазамъ: мнѣ казалось, что кругомъ меня декораціи и въ эти декораціи волшебною рукой загнаны заколдованные принцы, спящія царевны, золотокудрые пейзане и пейзанки…
— Вотъ что, братецъ мой, — спросилъ я своего загадочнаго собесѣдника (и, замѣтьте, въ то же время думалъ: «какъ это такой откровенный и непосредственный восторгъ его, и самая рѣчь, и тонъ разсказа — все это какъ можетъ быть ложью, выдумкой? Да и можетъ ли онъ, наконецъ, все это выдумать?» — думалъ я самъ такъ, но все же спросилъ), — и ты это, братецъ мой, правду говоришь?
— Чему же не вѣришь, баринъ? — опросилъ онъ не безъ лукавства.
— Да ничему.
Онъ опать засмѣялся и потомъ ужь какъ-то серьезнѣе прибавилъ:
— Отчего не вѣришь? Всяко бываетъ по нонѣшнему времени, — время такое!…
— Ну, положимъ… Какъ же это, однако, могло случиться?
— Не знаю, — ужь еще серьезнѣе и задумчивѣе заговорилъ мой парень, посматривая куда-то въ даль черезъ поля. — Оно ужь такъ все, должно-быть, одно къ одному идетъ… Говорятъ, она еще въ дѣвочкахъ по десятому году бѣгала къ этому самому Мирону въ избу изъ своей усадьбы. Ночью, бывало, слышь, прибѣгутъ съ маменькой своей да сестрицей… потихоньку, чтобы кто не видалъ, да и скрываются день-другой… А потомъ ночью же опять вернутся къ себѣ. Миронъ-то у нихъ прежде въ садовникахъ былъ, — ну, и привѣчалъ… Баринъ-то самъ, — онъ не нашъ, мы казенные, а слыхали, — баринъ-то ровно какой Навуходоносоръ былъ, папенька то-есть ейный… Очень ужь онъ спервоначалу-то гордъ былъ, одна гордыня!… Въ усадьбѣ-то онъ, напослѣдяхъ, ровно Вавилонъ какой сдѣлалъ, а самъ въ звѣриный образъ вошелъ. День и ночь въ халатѣ, бороду да брюхо отпустилъ, полюбовницы однѣ ему служили. А со стороны ни для кого доступа не было. Да хорошіе-то люди къ нему и не ходили… Какъ есть Навуходоносоръ! Наши начетчики его такъ прозвали. Года два такъ-то побезобразилъ, а потомъ и издохъ, что собака… Да только ужь никому ничего не оставилъ. Маменька-то ея умерла, а сестрица въ городъ замужъ вышла. Ну, а она вотъ не пожелала такъ-то, — Богъ ей указалъ другое…
— Ты грамотный? — спросилъ я, когда онъ по-прежнему печально-равнодушно смолкъ и осунулся.
— Грамотный.
— И книги читаешь?
— Читаю… Всякія читаю… По церковной исторіи есть у меня, по гражданской тоже есть, — отвѣчалъ онъ тихо, неторопливо и даже лѣниво.
— А какъ тебя зовутъ?
— Иннокентій… А въ деревнѣ «монахомъ» прозываютъ. Монахъ да монахъ, — прибавилъ онъ, усмѣхнувшись.
— За что же?
— А такъ, — говоритъ, — имя такое монашеское… Да вотъ книги читаю, — можетъ, за это…
Онъ помолчалъ, потомъ неожиданно какъ-то завозился на мѣстѣ, взглянулъ на меня разъ-другой и сказалъ:
— Только ей, баринъ, не жить у насъ долго.
— Отчего же?
— Такъ… Она изъ рѣдкихъ людей. Рѣдкіе люди, какъ другіе, не живутъ…
— Что же, работа ей тяжела?
— Нѣтъ, работа ей не тяжела. Работой она не тяготится. Она — здоровая, да и семья у нихъ мощная… Племянникъ еще съ ними живетъ…
И опять, помолчавъ, онъ посмотрѣлъ вдаль.
— Вотъ, — прибавилъ онъ, указывая крутомъ на горизонтъ, — видалъ ты, какія кометы бываютъ на небѣ? Проявится, посвѣтитъ-посвѣтитъ людямъ, — значитъ, прознаменуетъ Божье указаніе, какое ни-на-есть, — и уйдетъ, и пропадетъ… Такъ вотъ и Нина Петровна… Лицо у нея такое ужь, глаза такіе…
— Какъ ты ее назвалъ? — спросила Иннокентія моя жена.
— Ниной Петровной ее всѣ зовутъ, — по имени, по отчеству всѣ величаютъ.
Тутъ мы невольно переглянулись съ женой: всякая мысль о мистификаціи исчезла. Да, это она, Нина… Не было больше никакого сомнѣнія.
— Ну, такъ почему… почему ты думаешь, что ей не жить у васъ? — спросилъ я, уже заинтересованный столько же Ниной, сколько и своимъ страннымъ ямщикомъ.
— Я и самъ не разъ бѣгать собирался, — отвѣчалъ онъ, по обыкновенію, не прямо на заданный вопросъ (онъ больше любилъ выражаться аллегоріями, уподобленіями и въ каждомъ мало-мальски необычномъ явленіи, повидимому, находилъ какой-то особый, таинственный, смыслъ). — Прежде-то я былъ ничего, какъ быть мужикъ, а какъ у дѣдушки пожилъ (начетчикѣ онъ), да книги сталъ разбирать, — ну, и пошли всякія мысли…
— Куда же ты бѣжать собирался?
— Въ скитъ хотѣлъ бѣжать, въ монастырь… Въ разные города хотѣлъ… Въ Соловки… Всякаго, говорятъ, тамъ необнаковеннаго народу можно увидать и многому отъ нихъ научиться… Такъ ужь какъ въ голову-то разъ забилось, — оттуда не выбьешь…
Онъ засмѣялся и потомъ, помолчавъ, прибавилъ:
— Правда ли, нѣтъ ли, живетъ, слышь, и поднесь въ Соловкахъ, въ заточеніи, человѣкъ большого ума. Былъ онъ прежде баринъ, богатый и мощный и великій для своего народа мучитель и злодѣй… И былъ ему гласъ во снѣ: «иди ты въ скитъ, одѣнься въ рубище и потрудись въ потѣ лица тридцать три года, — и объявится тогда черезъ тебя дѣло великое, и претерпишь ты мученія, и тѣмъ все тебѣ простится и избавишься ты вѣчныя муки». Такъ онъ и сдѣлалъ, и, когда прошло тридцать три года, опять гласъ велѣлъ ему идти по землѣ и объявить народу волю… И пошелъ онъ ходить изъ града въ градъ и вездѣ объявлять волю (было это задолго еще до всемилостивѣйшаго манифеста): Тогда вознегодовали на него, схватили и ввергли въ заточеніе на Бѣломъ морѣ.
Въ такомъ мистическомъ тонѣ долго еще разсказывалъ мой ямщикъ. Но какъ ни любопытны были эти разсказы, какъ ни интересенъ онъ былъ самъ по себѣ, — я плохо его слушалъ: Нина не выходила у меня изъ головы, а о ней онъ больше уже ничего не сообщалъ.
II. править
Какъ живой стоялъ въ моемъ воображеніи образъ странной дѣвочки, несмотря на то, что очертанія его были крайне прихотливы, неуловимы; притомъ же я видѣлъ ее всего два раза, да и то первый разъ когда ей не было еще десяти лѣтъ, а во второй — восьмнадцати-лѣтней дѣвушкой. Когда я, попавъ волею судьбы въ провинціальную глушь на кондицію, въ первый разъ познакомился съ семьей моей жены, я встрѣтилъ у нихъ это маленькое, полууродливое, полу граціозное существо, съ черными кудрями, ввалившеюся сухою грудью, тонкими, какъ жердочки, полуголыми руками, но полнымъ, розовенькимъ личикомъ. Это маленькое существо появлялось въ домѣ жены такъ же неожиданно и прихотливо, какъ метеоръ: каждый день нѣтъ-нѣтъ да и промелькнетъ ея личико передъ тобой, — именно «промелькнетъ», и притомъ непремѣнно съ различнымъ выраженіемъ: всего часъ тому назадъ промелькнула она рѣзвая, игривая, веселая, раскраснѣвшаяся, съ блиставшими ребячьей веселостью глазками, а вотъ спустя этотъ часъ она уже пронеслась какъ блѣдная, легкая тѣнь, какъ скорбный образъ больной, умирающей малютки, у которой сверкаютъ потухающимъ блескомъ только большіе, большіе глаза (вѣдь у больныхъ дѣтей всегда бываютъ такіе большіе, глубокіе глаза)… То метеоръ нашъ совсѣмъ исчезнетъ и не появляется недѣлю, двѣ, а пойдешь въ садъ — и вдругъ онъ мелькнетъ совершенно неожиданно: глядишь, подъ кустомъ шевелился маленькое существо, посмотритъ на васъ своими большими глазами и затѣмъ продолжаетъ создавать изъ цвѣтовъ, вѣтвей и листьевъ вокругъ себя какой-то своеобразный міръ: тутъ и гроты изъ натасканной кучи песку, украшенные плющомъ, и веранды изъ переплетенныхъ вѣтвями кустовъ, и цѣлые ковры изъ разноцвѣтныхъ, выложенныхъ узоромъ, лепестковъ.
Говорила она рѣдко, отвѣчала неохотно; а когда съ ней разговаривали, она только смотрѣла въ упоръ своими, какъ будто недоумѣвающими глазами и изрѣдка кивала головой… Чудное, прелестное, но странное было это созданьице! Ее такъ иногда страстно хотѣлось любить, ласкать, цѣловать — и въ то же время рука, протянувшаяся, чтобы погладить ея кудри, останавливалась на полдорогѣ, потому что въ эту минуту она внезапно взглядывала на васъ такимъ холоднымъ и въ то же время полнымъ ужаса и мольбы взглядомъ… Помню, разъ я и жена играли на плохенькомъ фортепіано въ четыре руки «Лѣсного царя». Не знаю, по какому-то странному побужденію я обернулся назадъ: за нами въ углу сидѣла маленькая Нина, блѣдная, съ широко открытыми глазами, уставленными въ одну точку; блѣдненькія ручонки были сложены у нея, какъ безжизненныя, на колѣняхъ. Едва я взглянулъ на нее, какъ она, словно отъ электрической искры, вся затряслась въ истерическомъ припадкѣ. Мы съ женой бросились къ ней, но она въ ужасѣ билась, металась и кричала: «Прочь, прочь!… Мнѣ не надо васъ… Никого не надо!… Мама, мама!…» Черезъ четверть часа она успокоилась, но едва пришла въ себя и увидала, что лежитъ на моихъ рукахъ, вдругъ въ испугѣ выскользнула, какъ змѣйка, и исчезла… Мы съ женой перестали играть при ней. Но это не всегда можно было исполнить, — она являлась такъ внезапно и незамѣтно. Она никогда ни съ кѣмъ не здоровалась и не прощалась. Большею частью исчезала она незамѣтно, сама собой. Но иногда за ней приходили, искали ее или суровая, грубая нянька, или лакеи… Помню я, однажды за ней пришелъ здоровенный лакей; она была въ саду и онъ передалъ ей приказъ «пожаловать къ тятенькѣ». Нина съ обычнымъ ужасомъ припала въ кустамъ и не шевелилась. Тогда лакей взялъ ее насильно на руки. Она вцѣпилась ручонками въ его лицо. Онъ крѣпко скрутилъ ей руки и какъ котенка потащилъ домой… Иногда Нина приводила за руку свою младшую сестру, тихенькую, ласковую, ординарную дѣвочку. Но это бывало весьма рѣдко, — она не любила играть съ ней и звала «плаксой». Тавово было это полууродливое, полуграціозное созданіе.
Теперь позвольте мнѣ сказать нѣсколько словъ объ ея отцѣ и матери.
Нина была дочь помѣщика Ростовцева. Года за два онъ тольке-что переѣхалъ на житье въ городъ и пригласилъ мою жену давать дѣтямъ первоначальные уроки музыки (она въ городкѣ была въ то время единственною «интеллигентною» дѣвушкой, то-есть «по охотѣ» занималась музыкой, читала книги, изучала языки и притомъ была бѣдна). Проходила она къ нимъ всего нѣсколько мѣсяцевъ и затѣмъ отказалась: въ домѣ помѣщика царила такая атмосфера, что въ ней тяжело было дышать даже въ теченіе часового урока. То была странная жизнь, — жизнь «на зло», жизнь нелѣпая, дикая, въ которой умъ, знаніе, сердце, чувство — все приняло странное, невѣроятное направленіе. Какъ самъ помѣщикъ, такъ и его жена были люди образованные, знали языки, занимались искусствомъ… И изъ всего этого ухитрились устроить адъ! Все было употребляемо «на зло», чтобы заполнить пустоту внутренняго содержанія: жена была лютеранка, а мужъ устраивалъ «на зло» торжественныя религіозныя церемоніи; мужъ не терпѣлъ извѣстныхъ пьесъ, а жена по цѣлымъ днямъ играла и пѣла ихъ, заливаясь слезами; мужъ любилъ французскій языкъ, жена же говорила съ нимъ и дѣтьми не иначе, какъ по-нѣмецки; мужъ былъ веселый, общительный человѣкъ и терпѣть не могъ молчаливыхъ изнываній, сосредоточеннаго одиночества, вѣчнаго хныканья о вѣчно-недостижимыхъ и непонятныхъ идеалахъ, жена же какъ разъ была именно такая романтическая, въ нѣмецкомъ вкусѣ, особа; мужъ, блестящій и умный, мечтавшій объ аристократизмѣ и хвалившійся отдаленнымъ родствомъ къ какимъ-то родословнымъ древомъ, былъ крѣпостникъ до мозга костей, любившій нежить comme il faut, и вотъ наступило «освобожденіе»… «на зло ему». Тогда онъ уже принципіально пошелъ «на зло» всему: дѣтямъ, женѣ, собственнымъ мужикамъ, духу времени, — не разбирая средствъ, не жалѣя послѣднихъ остатковъ своего богатства. И во имя этой борьбы принесены были всѣ нравственныя чувства, все богатое умственное содержаніе тратилось на низменныя цѣли, грубо-эгоистическія вожделѣнія… Жена хотѣла жить въ деревнѣ, — мужъ насильно перевозилъ ее въ городъ; она искала уединенія, — онъ заставлялъ ее выѣзжать, присутствовать на вечерахъ вмѣстѣ съ своими любовницами; она любила дѣтей, — онъ отнималъ ихъ, она съ своей стороны возстановляла дѣтей противъ отца, вмѣстѣ съ ними бѣгала по крестьянскимъ избамъ и, понятно, приводила мужа въ невѣроятное бѣшенство. Это былъ адъ, кромѣшный адъ, который создала жизнь богатая досугомъ, матеріальнымъ достаткомъ, умственнымъ содержаніемъ, всѣми благами цивилизаціи, но лишенная, лишенная смысла… И когда тамъ, гдѣ не было этого богатства, при подобныхъ же условіяхъ, спасало людей непосредственное чувство, мягкость и теплота души, — здѣсь все было изломано, и прежде всего эта непосредственное чувство было поругано и смято.
Мою жену полюбила-было барыня за то, что она любила нѣмецкій языкъ и Гейне. Этого было достаточно мужу, чтобъ онъ пустилъ въ ходъ самыя элегантныя пошлости и даже сдѣлалъ женѣ очень прозрачные намеки… Она отказалась отъ урока, но барыня раза два потихоньку навѣстила ее съ дѣтьми. Съ тѣхъ поръ Нина, потихоньку же, стала бѣгать къ намъ «въ садъ». Въ августѣ мы обвѣнчались и уѣхали въ Питеръ. Что сталось съ малюткой Ниной, мы такъ и не знали.
Прошло восемь лѣтъ. Мы опять пріѣхали, по обыкновенію, къ старикамъ. Однажды я и жена, вспоминая свою молодость, усѣлись, по-старому, за старенькое фортепіано. Выбирая пьесу мы остановились на «Лѣсномъ царѣ»… И вдругъ мнѣ припомнилось маленькое, граціозное созданіе, когда-то бившееся въ припадкѣ на моихъ рукахъ. Какъ и тогда, я невольно обернулся назадъ и… мои пальцы застыли на клавишахъ: у дверей стояла высокая, въ полномъ разцвѣтѣ жизни и здоровья, дѣвушка, съ крупными, неправильными, но энергичными чертами лица. Глаза большіе, каріе, холодные и серьезные… Я не успѣлъ еще отъ изумленія рѣшить, дѣйствительно ли это была Нина, какъ дѣвушка, не снимая шляпы и легкаго бурнуса, съ книгой въ одной рукѣ, крупнымъ, отрывистымъ шагомъ подошла къ намъ.
— Нина Ростовцева! — сказала она, крѣпко пожимая намъ руки своими мягкими, но крѣпкими и сильными пальцами.
Мы растерянно привѣтствовали ее.
— Вы меня не ожидали? По обыкновенію, слишкомъ неожиданно!… Я осталась все та же, — говорила она. — Впрочемъ, вы, вѣроятно, забыли, — прибавила она, улыбнувшись съ гримасой. — Я не знала, что вы здѣсь… Я сама только на два дня вырвалась сюда… Прохожу мимо и — вдругъ слышу «Лѣсного царя»… Я не могла устоять… Какъ много ужь прошло тому назадъ! Помните, какъ я…
И тутъ мы стали со всѣми мельчайшими подробностями вспоминать ея дѣтскіе визиты къ намъ; мы разсказывали ей про ея странныя и забавныя выходки. Несмотря на то, что мы старались придать возможно-веселый тонъ этимъ воспоминаніямъ, Нина сидѣла на креслѣ неподвижная, какъ, статуя, откинувшись всѣмъ корпусомъ къ его спинкѣ и опустивъ безсильно руки на колѣни, едва державшія книгу; ни одна черта ея-застывшаго лица, казалось, не дрогнула и только большіе каріе глаза, полные прежняго холоднаго ужаса и мольбы, смотрѣли упорно на насъ. То были глаза раненой лани, которая смотритъ на суетящихся вкругъ нея охотниковъ…
— Да, жизнь ужасна! — выговорила она вполголоса и опустила глаза.
— Вы такая молодая, такая свѣжая, — не грѣхъ ли вамъ такъ говорить? — сказала жена.
— Зачѣмъ надо жить? — спросила Нина еще тише, и легкій румянецъ выступилъ на ея щекахъ.
— Вы слишкомъ мало жили, чтобы такъ говорить, — замѣтила опять жена.
— Я?… Я… я слишкомъ много жила…-- торопливо, волнуясь, заговорила Нина, вставая съ кресла. — Я теперь бѣдная, — у насъ уже ничего нѣтъ, — но я была богата… Мы были богаты, воспитанны, образованы. Я знаю языки, музыку, живопись, антлійскую, нѣмецкую и французскую литературу. Я… Мы были приняты въ лучшихъ домахъ Москвы и Петербурга… Вы столько не жили, сколько я, — я увѣрена. Да, вы — плебеи… Я не знаю вашей жизни, но я знаю свою… и говорю: зачѣмъ жить, когда… все это — ложь, все это — зло, — когда все это не спасло ни моего отца, ни мать, ни сестру, ни меня, — когда все это никого не спасаетъ? Развѣ спасло все это моего отца отъ разврата и звѣрства, мою мать — отъ сумасшествія и ханжества, мою сестру — отъ продажи первому попавшемуся изящному мужчинѣ?… О, они всѣ, всѣ такіе — эти образованные, умные, изящные!… Развѣ спасло меня…
Она вдругъ тутъ прервала рѣчь, вспыхнула какъ зарево и какъ будто замерла на мѣстѣ.
Вы меня извините, конечно, если я, можетъ-быть, не совсѣмъ доподлинно передалъ ея слова, но смыслъ ихъ былъ несомнѣнно таковъ.
— Вы все же мало знаете жизнь. Поѣзжайте опять туда… въ Петербургъ, въ Москву.
— Опять туда?… Къ кому? — Къ тѣмъ же людямъ?
— Къ другимъ…
— А кто они: еще воспитаннѣе, образованнѣе, умнѣе?
— Да.
И холодный ужасъ, прежде глубоко скрывавшійся въ ея глазахъ, казалось, охватилъ все ея существо.
Она нѣсколько секундъ стояла молча, потомъ нервно передернула плечами и спросила жену:
— Кто вашъ мужъ?
— Докторъ.
— А вы?
— Его жена.
— Вы счастливы?
— Счастливы.
— Чѣмъ?
Мы съ женой невольно улыбнулись.
— Тѣмъ, что понимаемъ другъ друга… Вотъ видите, — шутила жена, — мы играемъ «Лѣсного царя» въ четыре руки. Когда я читаю Гейне, Шиллера или другую книгу, онъ меня слушаетъ и понимаетъ, и я понимаю, по его одному взгляду, что онъ чувствуетъ такъ же, какъ и я… Охватитъ ли меня восторгъ, или скорбь, или негодованіе, я чувствую, что хотя бы я ничего не говорила, онъ уже понимаетъ меня и инстинктивно отвѣчаетъ моему настроенію.
— И въ этомъ счастье? — спросила Нина.
— О, великое!… Еслибы всѣ…
Но Нина не дала докончить. Но ея губамъ пробѣжала тонкая презрительная улыбка, въ которой такъ часто сказывается «порода» въ отношеніяхъ къ людямъ другого круга, въ особенности аристократизма къ плебейству.
— До свиданія… Я можетъ-быть еще зайду къ вамъ, если это не доставитъ вамъ невнятности, — неожиданно сказала она, подавая мнѣ руку.
И вышла гордая, надмѣнная. Очевидно, борьба съ дѣтскихъ лѣтъ завалила ее и не прошла даромъ.
Но больше она къ намъ не заходила.
III. править
Пока мы гостили у стариковъ, Нина не выходила у насъ изъ головы. Мы часто въ разговорахъ возвращались въ ней, распрашивали о ея странной судьбѣ, но къ тому, что мы уже знаемъ, мало прибавилось новаго. Ростовцевыхъ давно уже въ городѣ считали «захудалыми», давно Нину знали за эксцентричную натуру и сулили ей гибель, и ея послѣдняя выходка, т. е. замужство съ крестьяниномъ, почему-то представлялась для всѣхъ еще не особенно скандальнымъ событіемъ. Но среди распросовъ мы сдѣлали, случайно, очень подходящее для насъ открытіе: крестьянинъ Миронъ, за сына котораго вышла Нина, былъ тотъ самый садовникъ Миронъ, который нѣкогда по веснѣ и по осени приходилъ въ городъ за работой и часто нанимался убирать садъ у нашихъ стариковъ, — однимъ словомъ, оказался человѣкомъ знакомымъ. Это обстоятельство значительно упростило вопросъ о возможности свиданія съ Ниной. Мы рѣшили на обратномъ пути заѣхать по дорогѣ, въ Мирону.
Срокъ моего отпуска кончался и мы тронулись обратно. Не доѣзжая первой станціи, я велѣлъ ямщику свернуть въ сторону, въ село Красное.
Вы можете, господа мои, представить то нетерпѣливое любопытство, съ которымъ мы подъѣзжали къ этому селу. Не только сама Нина, Миронъ, его сынъ, вся его семья, изба представляли для насъ интересъ какой-то необычной новизны, но даже само село, все цѣликомъ, даже поля — и тѣ почему-то казались особенно любопытными, какъ будто и они должны быть не такіе, какъ всѣ прочіе. Невольно представлялось, — какъ по этимъ полямъ и лугамъ должна была ходить Нина, какъ она работала, какъ гуляла она «стѣнкой» съ бабами по этой улицѣ, сидѣла у этихъ избъ, и какъ эти поля, эти избы, эта улица смотрѣли на нее… Но село ничѣмъ особеннымъ не выдавалось: то было простое, небольшое, дворовъ во 100, ординарное селенье, не особенно зажиточное; одинъ конецъ былъ даже и очень бѣдноватъ. Избы всѣ трехъоконныя, на половину крытыя тесомъ, на половину — соломой.
Стоялъ май въ исходѣ. Было около полудня, когда мы въѣхали въ село. Со всѣхъ дворовъ то и дѣло выѣзжали возы съ навозомъ. Надъ улицей повисъ какой-то парной, тяжелый туманъ, прѣлый и пахучій, перемѣшанный съ пылью, — тѣмъ болѣе, что жара стояла непомѣрная. Намъ указали на избу Мирона, стоявшую среди села. Изба была, очевидно, заправлена заново; все вокругъ нея было упорядочено, прибрано: и дворъ глядѣлъ чище, опрятнѣе, не растрёпаннымъ, какъ у другихъ, — и заборъ былъ вокругъ усадьбы починенъ и забранъ новыми, свѣжими ветлами, — и вокругъ избы не валялось ни сору, ни дровъ. Подъ окнами былъ даже раздѣланъ палисадникъ съ кустомъ бузины и тремя жидкими липками. За избой виднѣлся густой садъ съ яблонями, вишнями и разными кустами. Вообще весь дворъ если не особенно значительно, то все же выдавался среди другихъ и глядѣлъ веселѣе.
Во дворѣ насъ встрѣтила, не мало изумленная, чуть не вся семья, старательно накладывавшая на возы навозъ. Всѣ были въ грязныхъ рубашкахъ, запотѣвшіе, пропахнувшіе, стояли по лодыжки въ грязи. Тутъ былъ и самъ Миронъ, и его старуха, и двѣ дочери, и сынъ, и подростокъ-племянникъ, и даже маленькій парнишка годковъ трехъ, съ головой только-что намоченною водой и причесанной, съ ватрушкой въ рукахъ. Но Нины мы тутъ не замѣтили.
Миронъ тотчасъ же призналъ насъ. Это былъ еще бодрый старикъ, съ рѣдкою просѣдью въ русыхъ волосахъ и бородѣ, но, по нѣкоторымъ пріемамъ и отчасти по особенностямъ въ наружности, скорѣе напоминавшій выселившагося въ деревню двороваго человѣка, чѣмъ крестьянина; въ одномъ ухѣ была у него серьга, усы нѣсколько подстрижены и волосы тщательно подбриты на затылкѣ.
Онъ встрѣтилъ насъ самымъ искреннимъ восклицаніемъ:
— Ай-ай-ай!… Натко-съ, въ какое время случай вышелъ заѣхать! Время-то грязное, самое-то грязное время у насъ. Ну, нечего дѣлать, не взыщите. Милости просимъ… Деревня ужь у насъ, хозяйственный обиходъ. Что подѣлаешь? Всякого дѣла много при деревнѣ: и грязнаго, и чистаго. Хорошъ онъ, смотрѣть, хлѣбецъ-то, али фрукта, а безъ грязи при обиходѣ съ нимъ не обойдешься. Такой ужь отъ природности всему указанъ законъ, — говорилъ Миронъ, идя впереди насъ по лѣстницѣ въ избу.
Неизвѣстно, хотѣлъ ли онъ этимъ длиннымъ вступленіемъ извиниться за невозможность обойтись безъ черноты, или высказать свое пониманіе «законовъ природности».
— Вотъ сюда войдемте пока, — указалъ онъ намъ на дверь въ переднюю половину избы и потомъ крикнулъ съ крыльца: — А вы, дѣвки, самоваръ поставьте, да приготовьте все тамъ у Нины Петровны… въ горницѣ. — Вотъ эта половина-то попросторнѣе, такъ ужь мы тутъ всѣ ютимся, — ну, и погрязнѣе выглядитъ, — говорилъ онъ, входя за нами въ горницу. — А вонъ ту, заднюю-то, почище ужь держимъ… для Нины Петровны. Какже, все оно ужь кто къ чему прирожденъ, — ну, и получше, какъ поопрятнѣе-то. Повеселѣе и дѣло-то глядитъ!… Прежде-то, бывало, жили безъ оглядки, погрязнѣе, — ну, а теперь и сами ужь какъ-то поосмотрительнѣй въ окружности себя стали… Оно человѣку-то непривычному и повеселѣе, и на жизнь-то милѣе взглянетъ.
Такъ рекомендовалъ и себя, и свою дѣйствительно примѣрную чистоту видимо довольный старикъ. Изба его по порядку и чистотѣ напоминала кельи зажиточныхъ расйольниковъ: стѣны, лавки, полъ — все было выскоблено, вымыто, выхолено.
— Вотъ, Миронъ Васильичъ, какую ты себѣ невѣстку подхватилъ, а? — пошутилъ я. — Думалъ ли во снѣ-то хоть прежде?
— Да, да, — сказалъ старикъ и покачалъ смиренно головой.
— Вотъ что значитъ воля-то, а?…
— Да, воля… О, Господи, Господи! — вздохнулъ онъ. — Неисповѣдимы, сударь, пути-то Господни, неисповѣдимъ Божій промыселъ.
— Какъ же это случилось?
— Мудреное дѣло, сударь, — отвѣчалъ онъ, серьезно сдвинувъ брови. — Дѣло Божіе… Въ Его предопредѣленіяхъ указано, значитъ, такъ. Великія людямъ Господь посылалъ испытанія — и вельможамъ, и сильнымъ земнымъ властителямъ. Понимать этого намъ не дано.
— А гдѣ же Нина Петровна? Мы ее не видали съ вами на дворѣ, — спросила жена.
— Въ поле, сударыня, въ поле съ возомъ уѣхала… съ навозомъ! — прибавилъ онъ съ грустью. — Да, съ навозомъ!… О, Господи, Господи! Грѣхъ бы намъ ее этимъ долить, допущать до этого… Большое ей и такъ Господь испытаніе послалъ, сударыня! — закончилъ онъ съ благочестивой покорностью судьбѣ. — Да удержать нельзя… Что только тихомолкомъ отъ нея погрязнѣе-то сдѣлаешь со старухой, то и есть…
Его слова были такъ искренни, такъ просты и такъ глубоко, въ этой простотѣ, захватывали всю этого непостижимаго и сложнаго, явленія, что для насъ вдругъ все стадо ясно, понятно, — по крайней мѣрѣ въ предѣлахъ этой избы. Не было сомнѣнія, что взглядъ старика раздѣляла вся его семья и что имъ опредѣлялись сразу всѣ, представлявшіяся на первый взглядъ такъ трудными и сложными по своей предполагаемой искуственности, отношенія.
— Ну, и что же, Миронъ Васильичъ, доволенъ ты своей невѣсткой? — опять спросилъ я.
— Доволенъ ли я-то? — переспросилъ онъ, какъ будто даже нѣсколько сердито. — Ты, сударь, вотъ бы какъ спросилъ: она-то довольна ли нами? Вотъ мы объ чемъ должны думать… Какое же, сударь, можетъ быть въ тебѣ недовольство, ежели былъ ты прежде непотребенъ, грязенъ и — сталъ чистъ, былъ загрубѣлъ, сквернословомъ и — сталъ воздерженъ? Какъ же можешь ты, сударь, быть недоволенъ, ежели тебѣ не зло принесли, а благодать, — не брань и свару, а тишину, — когда было у тебя всего что полъума, а стало полтора?… Такъ-то, сударь… Плохи мы, точно, низкій народъ, черный, а Бога все же обижать себя не допустимъ… Премудры Его дѣла и пути!
— Ну, а какже она-то, довольна ли?
— Коли по любви-то ея къ намъ, да по обхожденію, да по веселію лица, какъ она страду свою великую переноситъ, — чего намъ еще ждать, сударь, зачѣмъ Бога гнѣвить? — отвѣчалъ старикъ, разводя руками. — А только все же скажу: чѣмъ быть отъ насъ ей довольной?… Дѣло наше маленькое, дѣло небольшое. Изо дня въ день одно: трудись до поту лица… Какъ всѣхъ-то насъ, всѣмъ крестьянствомъ взять, — наше дѣло, точно, великое: хлѣбъ растимъ; а въ-одиночку если взять, — простору въ нашемъ дѣлѣ мало. Какъ быть имъ довольнымъ, кому Господь и разумъ далъ, и таланъ, коли видитъ онъ, сударь, что значитъ и сила, и власть, сколь много съ нею можно и злого сдѣлать, да и добраго…
Чѣмъ больше развивалъ умный старикъ свою мысль, тѣмъ больше онъ поражалъ меня толковостью и ясностью своей рѣчи.
— Ну, поди, поди, Митюшенька, сюда, — заговорилъ ласково старикъ, когда въ отворенной двери, еле переползая высокій порогъ, показался трехлѣтній мальчуганъ въ красной кумачной рубакѣ.
— Внучекъ твой?
— Внучёкъ, внучекъ, — сказалъ старикъ, помогая ему переползти черезъ порогъ.
— Важный будетъ крестьянинъ!
— Богъ вѣсть, какая ему планида указана… Особая его, думать надо, планида будетъ… Можетъ и жить долго въ здѣшнемъ мірѣ не будетъ, — возьметъ Господь къ себѣ, — а можетъ и въ немъ какое прознаменованье будетъ.
Въ такомъ направленіи шелъ у насъ разговоръ довольно долго: старикъ съ прежнимъ благочестиво-почтительнымъ выраженіемъ разсказывалъ о своей невѣсткѣ, — разсказывалъ о томъ, какъ она обучила грамотѣ и мужа, и золовокъ, да и его самого старика пріохотила къ этому дѣлу (теперь онъ, хотя съ трудомъ, по складамъ, разбираетъ церковную печать), какъ она пріохотила ихъ «къ душеполезному провожденію времени», пріохотила въ слушанію святыхъ книгъ, и что на эти чтенія заходили кое-кто и другіе изъ села… И конечно, онъ мнѣ не передалъ еще и сотой доли интересныхъ подробностей своеобразно установившейся, по неисповѣдимымъ велѣніямъ Бога, его жизни, когда въ избу стали понемногу собираться семейные. Сначала пришла старуха, его жена. Это была сырая, съ широкимъ, плоскимъ лицомъ баба, типъ тѣхъ какъ будто глуповатыхъ, а въ сущности себѣ на умѣ бабъ, которыя наружно всегда подчиняются мужу, любятъ казаться смиренными, но на самомъ дѣлѣ крѣпко держатъ въ рукахъ весь домашній обиходъ.
— Ну, что, бабушка, — спросила моя жена, — какъ ты уживаешься съ своей невѣсткой? Довольна ли?
— Что намъ быть недовольнымъ? Съ насъ не спрашиваютъ: довольна али не довольна; худо ли, хорошо ли, все бери, — отвѣчала старуха хотя и ворчливо, но въ добродушно-шутливомъ тонѣ. — Богъ послалъ, — Богъ насъ съ ней и разберетъ… А ужъ по-нашему дѣлу ей бы здѣсь ни къ чему… Ей бы ужь, коли такъ, въ монастырь идти — людей учить, да Богу молиться… А мнѣ бы, старухѣ, кого бы попроще, — это бы и лахань вытащилъ, кого бы и въ спину толкнуть можно было. А тутъ и сказалъ бы, да смѣлости нѣтъ. Она и за лахань бы, — она-то ничего, смѣтлива на это и усердіе въ ней есть, — а тутъ сама бѣжишь, не знаешь какъ, да у нея изъ-подъ рукъ берешь: дѣло, думаешь, для насъ плёвое, а ей въ тягость. А все же я ужь старуха, спину-то ломитъ, — ну, и погрустишь другой разъ.
— Ты бы, старуха, мелево-то свое попридержала, — сказалъ недовольно старикъ. — Это наше съ тобой художество-то, думать надо, для господъ не любопытно.
— Да вѣдь я что-жь?… Спрашиваютъ, такъ и говорю: Довольство, али недовольство наше извѣстное. Развѣ я про нее что худое говорю? Спаси Господи! Я прямо скажу: такой до работы дотошной и изъ нашихъ поискать… Еще нашу-то, другую, оглоблей поворачивай, — и то толку мало… А у нея дѣло-то кипитъ: стряпать ли, ткать, — до всего разомъ дойдетъ… Словно съ тѣмъ родилась. А нашу бабью правду все же скажу: гдѣ бы поворчать али тукнуть, — анъ и побоишься; гдѣ бы на грязное дѣло послать, — анъ лишній разъ и пожалѣешь…
— Ну, ну, будетъ, говорю, старуха, будетъ! — прикрикнулъ на нее старикъ. — Господа не глупѣе насъ, — сами разсудятъ… Готовь-ка тамъ, что нужно.
— Ну, что-жь, замолчу… На мнѣ, старухѣ, не взыщутъ.
И она улыбаясь стала готовить въ обѣду.
Вслѣдъ за старухой наконецъ явился, интересовавшій меня не менѣе, чѣмъ сама Нина, ея мужъ, Андрей. Признаюсь, онъ не совсѣмъ оправдалъ мое ожиданіе. Вся предыдущая обстановка какъ-то сама собой располагала встрѣтить въ немъ настоящаго «пейзана» лихача-кудрявича, — конечно теперь остепенившагося, — той своеобразной, чисто-деревенской красоты, которая поражаетъ соразмѣрностью физической мощи, съ дѣтски-наивнымъ выраженіемъ умственнаго и нравственнаго облика. Ну, однимъ словомъ, какъ есть, вродѣ Некрасовскаго огородника. Оказалось нѣсколько иное. Въ горницу вошелъ молодой мужикъ, средняго роста, худощавый, въ суконномъ кафтанѣ поверхъ розовой рубахи и въ свѣтло вычищенныхъ сапогахъ; черные, тщательно причесанные волосы у него дѣйствительно нѣсколько кудрявились, но въ лицѣ не было замѣтно ничего ухарскаго; черты лица были даже слишкомъ обыкновенны, правильны, тонки, но ничѣмъ не выдавались. Лицо и руки были у него такъ чисто вымыты, да и самъ смотрѣлъ такъ щеголевато, что я сначала принялъ его за посторонняго посѣтителя (вѣдь не могъ же я не знать, что онъ только-что старательно накладывалъ на дворѣ навозъ). Но онъ самъ хе рекомендовался, какъ только вошелъ, спросивъ хлопотливо старика: «а что, тятенька, Нины Петровны все еще нѣтъ?»
Затѣмъ уже старикъ сталъ мнѣ рекомендовать сына.
— Вотъ онъ, Андрей-то мой, благовѣрный-то Нины Петровны, — сказалъ старикъ съ тѣмъ выраженіемъ полу-печальнаго, полу-благоговѣйнаго не то сожалѣнія, не то восторга, съ какимъ родители рекомендуютъ своихъ дѣтей, «обреченныхъ», помимо ихъ воли, на что-то высшее, непредвидѣнное, совершенно выходившее изъ предѣловъ даже ихъ мечтаній. Такъ показываютъ въ деревнѣ дѣвушекъ — Христовыхъ невѣстъ, обреченныхъ Богу, юродивыхъ, «монашковъ».
И дѣйствительно, чѣмъ больше я всматривался въ полурастеряннаго Андрея, незнавшаго какъ сѣсть, что сказать (онъ, конечно, хорошо сознавалъ, что всякій имъ интересуется и не можетъ не интересоваться), тѣмъ больше напоминалъ онъ мнѣ молодого послушника, только-что вступившаго въ обитель и еще не успѣвшаго развратиться механизмомъ обительской обыденности. Все въ немъ свѣжо, юно, непосредственно… Онъ истово кладетъ земные поклоны, нелицемѣрно-вѣрный уставу послушанія; каждый разъ, подымаясь съ колѣнъ, истово встряхиваетъ длинными кудрями, закидываетъ, ихъ за уши; въ новенькомъ полукафтаньѣ и свѣтлыхъ сапогахъ, которые онъ старательно чиститъ каждый вечеръ; съ открытымъ лицомъ, полнымъ искренняго уваженія, выслушиваетъ онъ наставленія настоятеля или чтеніе священныхъ книгъ и толкованіе ихъ, затѣмъ, такъ же искренно, съ смиреннымъ поклономъ цѣлуетъ руку старика-монаха. Вся обитель представляется ему полною какого-то таинственнаго смысла, и самъ онъ весь просвѣтленъ имъ; все въ немъ — и умъ, и чувство, и помыслы — приподняты; онъ плохо понимаетъ, что съ нимъ сдѣлалось, но чувствуетъ, что онъ уже не тотъ, чѣмъ былъ тамъ, «въ мірѣ», что на него легла печать чего-то новаго, другого, съ чѣмъ онъ долхенъ постоянно поддерхивать себя въ извѣстномъ соотвѣтствіи.
Я еще не успѣлъ хорошенько познакомиться съ нимъ, какъ вошла Нина.
IV. править
Встрѣть мы Нину случайно, на деревенской улицѣ, мы врядъ ли бы признали ее. Во-первыхъ, она показалась намъ значительно выше той, которую мы знали, — вѣроятно, оттого, что теперь всѣ формы ея физически развились, окрѣпли; она стала полнѣе, мускулистѣе. Изъ-подъ засученныхъ по локоть бѣлыхъ рукавовъ сарафана рѣзко выступали загорѣлыя руки, шея и половина груди съ янтарными бусами… А потомъ самое лицо совершенно измѣнилось: отъ загара сдѣлалось смуглымъ, грубоватымъ, и прежній пунцовый румянецъ принялъ матовый оттѣнокъ; вмѣсто прежней лихорадочной игры, на немъ лежало почти безсмѣнное выраженіе полунаивнаго смущенія. А знаменитые ея глаза почти совершенно утеряли выраженіе холоднаго ужаса. Часто въ нихъ мелькало что-то подобное, но это было уже выраженіемъ какого-то глубокаго, тайнаго недуга и тихой грусти… Вѣроятно, и этотъ недугъ, и эту грусть она скрывала даже отъ себя, потому что на мгновеніе вспыхивали они въ ея глазахъ каждый разъ, когда ей задавали неожиданный вопросъ.
— Ну, вотъ! — сказалъ старикъ, какъ только она показалась на порогѣ. — Вотъ насъ и гости навѣстили… Давно знакомы. Лѣтъ двадцать, поди, знаемся, — рекомендовалъ насъ старикъ.
— Видите, опять какая неожиданность!… Вы, конечно, изумлены? — говорила Нина, подавая намъ смущенно руку, вытирая ее на-скоро и стыдливо о фартукъ. — Да, да… Я все та же… Вся моя жизнь такая ужь… Я почти все та же, — повторила она и глубокая грусть какъ-то неожиданно для нея самой прошла по ея лицу.
— Совершенно напрасно… Вы очень измѣнились на мой взглядъ, — сказала жена.
— Впрочемъ, можетъ быть… Они меня многому научили, — сказала она, нагибаясь къ полу, чтобы взять ребенка, и при этомъ яркій румянецъ залилъ ея щеки. — Вы не повѣрите, я только здѣсь, отъ нихъ, узнала, какъ я глупа, невѣжественна въ пониманіи самыхъ простыхъ вещей… И они меня научили понимать ихъ…
— Мы ее научили… Господи Боже! — въ искреннемъ изумленіи воскликнулъ старикъ и оба они съ сыномъ засмѣялись. Засмѣялась даже старуха.
— Ну, вотъ еще недоставало! — сказала она.
— Да, да…. Это вѣрно, это ужасно вѣрно! — быстро подхватила Нина. — Они вамъ уже, вѣроятно, наговорили про меня, что я ихъ и читать выучила, и многому, многому, — что я чуть ли не проповѣдница у нихъ… И это все пустое!… Вы имъ не вѣрьте… Это такъ они, по любви… А въ сущности, я чувствую, что я ихъ стѣсняю, что я имъ… не нужна, — такой не нужна!
Нина опять опустила глаза, въ глубинѣ которыхъ сверкнуло что-то скорбное, болѣзненное.
— Ну, Нина Петровна, не ожидали мы отъ тебя такой обиды!… И это чужимъ людямъ такъ про насъ…-- искренно упрекнулъ старикъ и въ его словахъ чуть не слезы слышались. — Не заслужили мы это.
— Дѣдушка! — вскрикнула она, вскинувъ на старика свои большіе каріе глаза, и слово «дѣдушка» такъ хорошо, просто звучало у нея: очевидно, оно было пріятнѣе, сподручнѣе ей, чѣмъ слово «тятенька». — Дѣдушка, ты пожалуйста не огорчайся, — я не хотѣла тебя обидѣть… Я, кромѣ матери, еще не видала ни отъ кого столько души, столько любви… А развѣ вы сами, — заговорила онъ мѣняя тонъ на лукаво-веселый, но при этомъ вся вспыхнула отъ внутренняго волненія, — развѣ всѣ здѣсь не говорятъ потихоньку отъ меня, что мое ли дѣло коровъ доить, хлѣбъ жать, траву косить, — что на то ли Богъ наградилъ меня умомъ и "таланомъ?…
— Да вѣдь, милушка, отчего это, развѣ не по любви? — сказалъ старикъ. — И вѣрно: по любви болѣемъ, что Господь послалъ тебѣ такое испытаніе.
— Да, отъ любви… Слишкомъ много любви, дѣдушка! — отвѣтила она и улыбнулась и затѣмъ прибавила въ шутливомъ тонѣ: — Хорошо, что у тебя другой снохи нѣтъ, — что бы ты съ нами сталъ дѣлать?
— Вотъ какое дѣло!… А мы въ раздѣлъ бы не ушли развѣ? Подѣлились бы и ушли… И я бы съ вами ушелъ… А старуху къ той бы снохѣ пристроили! — весело шутилъ старикъ.
— Ну, пойдемте на нашу половину! — пригласила Нина, поднимаясь и легко подбросивъ на руку тяжеловатаго мальчугана. — Андрюша, ты самоваръ внеси къ намъ! — распоряжалась она, и все такъ просто, прямо, искренно. Кстати скажу что ея языкъ отличался замѣчательною простотой, безъ малѣйшей подѣлки подъ рѣчь и тонъ окружающихъ, и въ то же время сохранилъ все свое изящество… Я, конечно, господа мои, не могу вамъ передать его такъ, каковъ онъ былъ на самомъ дѣлѣ. Я замѣтилъ даже, что и рѣчь самого старика и Андрея значительно стала яснѣе, проще, хотя они и замѣнили многія вульгарныя выраженія «барскими» — она у нихъ даже стала какъ-то возвышеннѣе.
Мы перешли свѣтлыя сѣни и вошли на половину Нины. Я не буду вамъ описывать ее, — достаточно сказать, что все въ ней было чисто, свѣтло, уютно и отчасти «не по-деревенски». Видимо, Нина здѣсь не стѣснялась: были и цвѣты на окнахъ, и книги, и портреты на стѣнахъ, двѣ-три картинки, даже статуетка. За пологомъ барская старая краснаго дерева кровать… Очевидно, все это было остатки изъ прежняго барскаго «величія» и, вѣроятно, только тѣ вещи, которыя были ей дороги по какимъ-либо воспоминаніямъ. Вообще мнѣ особенно понравилось въ Нинѣ то, что она, кажется, инстинктивно избѣгала всякаго маскарада въ «мужичку», гдѣ это только было возможно. Она держалась естественно и просто, не стараясь всячески маскировать въ себѣ «барыню», такъ какъ это было всѣмъ извѣстно, и въ то же время по возможности уничтожая въ себѣ все, что могло бы рѣзать глаза. Ея золовки почти ничѣмъ не отличались отъ нея. Моя жена заговорила съ Ниной о хозяйствѣ, разсматривая основу на большомъ станкѣ, стоявшемъ у окна.
— О, я это лучше всего усвоила, — сказала Нина. — Надо же чѣмъ-нибудь мнѣ наверстать… Многія работы, въ особенности въ полѣ, до сихъ поръ у меня не спорятся… А они еще меня гоняютъ отъ нихъ, — все за барыню считаютъ.
— Полно, Нина Петровна, — сказалъ старикъ. — Матери дочерей жалѣютъ, а намъ грѣхъ тебя не пожалѣть. Много еще, Нинушка, впереди… Много у мужика всего увидишь… У мужика горе да работа всегда впереди.
— Какой онъ у тебя еще молодой! — сказалъ я старику про Андрея, когда мы всѣ усѣлись за самоваръ.
— Молодъ еще… Погодки вѣдь они съ Ниной Петровной… Бывало вотъ она по десятому годку бѣгала сюда, балуются вотъ тутъ, подъ окнами, или въ саду… А то, бывало, какъ у нихъ въ усадьбѣ садъ убиралъ, — возьму его съ собой, — тамъ играютъ. Другой разъ придешь одинъ, просятъ съ сестрицей онѣ, молятъ: приведи, да приведи Андрюшу. Ну, тогда ужь утрешь ему сопли-то, одѣнешь поопрятнѣй и поведешь… Думано ли дѣло! А тутъ вдругъ…
И старикъ не договорилъ.
— Что вдругъ? — спросилъ я его, видя, что. старикъ разболтался.
Старикъ взглянулъ мелькомъ на Нину, какъ бы желая получить отъ нея разрѣшеніе, и продолжалъ:
— Восемь лѣтъ съ того прошло… Да, восемь лѣтъ, — продолжалъ онъ. — Восемь лѣтъ не видали мы господъ… А потомъ опять съѣхались… О, Господи, Господи!… Всему времена и сроки, — прибавилъ старикъ задумчиво. — Н-да, были времена… Все было: и богатство, и власть, и жизнь въ удовольствіе — и все прахъ!… Великія дѣла Господни!… Нинушка-то забѣжала какъ-то къ намъ — и не узнать: меня ростомъ больше. А сама, что піонъ, вонъ какъ только-что бутонъ расшибетъ… Молодо!… Что молодости?… Плохо ли кругомъ, хорошо ли, а она все свою жизнь оказываетъ… Еще какъ ея тятенька живъ былъ, почесть все лѣто у насъ пробыла: съ дѣвками моими въ поля, въ луга ходила, жала, косила. Да вѣдь до устали, право слово! Любуемся ей, смѣемся… Что-жь, думаемъ, пущай позабавится: лихо ей было жить-то при тятенькѣ. Все на антресоляхъ одна, все-то одна, — не любила она содомской-то жизни. Бывало съ отцомъ-то по мѣсяцамъ не видалась… Такъ-то у насъ и гостила. Другой разъ ужинать сядетъ послѣ работы, какъ быть по-крестьянски. Вотъ какъ-то однажды поужинали мы, а она вдругъ скрыла эдакъ вотъ лицо въ руки, — скрыла, да какъ завоетъ горькимъ плачемъ, какъ завоетъ. Мы это всѣ повскакали съ лавокъ… Смотримъ — стало ее трясти. Положили мы ее на лавку, а сами со страху ни живы, ни мертвы, — думаемъ, не съ работы ли это съ ней, засудятъ насъ за барышню!… А она пришла это въ себя, улыбается, блѣдная лежитъ… «Дѣдушка, — говоритъ, — я давно тебѣ хочу сказать: возьми ты меня къ себѣ въ дочки». Перекрестился я, говорю: — «Что ты, милушка, въ своемъ ли умѣ говоришь?… Коли, молъ, тебѣ полегче, такъ мы ужь тебѣ лошадку изготовимъ, да домой свеземъ… Попользуютъ тебя тамъ…» А она опять: — «Возьми, говоритъ, а то мнѣ все одно худо будетъ… А Андрей, я знаю, меня полюбитъ… Вѣдь мы съ нимъ давно дружны…» Говорила она такъ-то, а я Андрею мигнулъ, чтобъ онъ лошадь готовилъ… Ну, уговорили ее кое-какъ, отвезли домой, за лѣкаремъ тамъ сказали послать. А сами домой вернулись, — не передохнёмъ, вою ночь не спали: ждали, что-то намъ будетъ!… А на утро, глядь, она опять къ намъ: блѣдная, лица на ней нѣтъ, серьезная… Пришла и говоритъ: — «Ты, говоритъ, дѣдушка, думалъ, что я вчера безъ ума была, что больная этакъ говорила… говоритъ, я здорова, и тѣ слова въ правду тебѣ вчера сказала и теперь скажу…» — «Да что съ тобой, спрашиваю, Нинушка?» — А она мнѣ: «Не знаю, говоритъ, дѣдушка, зачѣмъ жить надо!…» — «Что ты, говорю, матушка! Да вотъ мы и низкій народъ, черный, и житье наше горькое, — другіе вѣкъ-то какъ маются! — а и то никто такого слова не вымолвитъ, что у тебя сорвалось!… Всякъ при своемъ дѣлѣ жизнь проводитъ, въ дѣлѣ и жизнь видитъ: кто хлѣбецъ роститъ, кто фрухту, всякіе плоды, кто одѣяніемъ промышляетъ… Такъ люди-то другъ отъ друга и питаются, одинъ другому нуженъ… Вотъ и вся тутъ правота наша: ей мы и живы». — «А я, говоритъ, никому не нужна. Нѣтъ у меня никакой правоты!» — И опять вся что полотно сдѣлается. — «Какъ, говорю, не нужна? Вотъ Господь жениха пошлетъ, дѣтки пойдутъ, дѣточекъ уму-разуму научишь…» — «Нечему у насъ дѣточекъ научить, говоритъ… Ты, дѣдушка, нашей жизни не знаешь… А вотъ, говоритъ, ежели ты не согласенъ меня взять къ себѣ, такъ мнѣ, говоритъ, одинъ конецъ…» Перекрестился я опять. Словно у меня это ея слово языкъ отняло. Молчу. А она взяла Андрея-то за руку и говоритъ: — «Развѣ ты не полюбишь меня, Андрюша?… Что же ты за меня отца не просишь?…» Андрей-то весь вспыхнулъ, тоже молчитъ, тоже языкъ отнялся…-- «А какже, спрашиваю я, тятенька-то?… Можно ли такое дѣло до него довести?… Вѣдь и подумать страшно…» — «Папенька, говоритъ, давно меня забылъ… Да его ужъ и параличъ разбилъ… Умретъ онъ скоро… Я, говоритъ, сама себѣ госпожа»…-- «Ну, что-жь, — улыбнулся это я, повеселѣе, заговорилъ, — подождемъ до Рождества… У насъ лѣтямъ молъ, свадьбы не играютъ…» Все, знаешь, думаю, не обойдетъ ли, молъ, отъ нея… А она это догадалась, должно быть, и говоритъ: «Вижу не жалко тебѣ меня, старикъ». И такъ это сказала, что у меня ноги затряслись. — «Ахъ, говорю, милушка, да ты бы вотъ лучше меня на край свѣта послала, камни бы для себя ворочать велѣла, — и я бы ни словечка не сказалъ… Дай хоть одуматься, барышня моя, въ умъ придти… Задала ты старому мужику задачу…» Съ тѣмъ и ушла она отъ меня… А я за шапку, да вонъ изъ избы. Жилъ у насъ тогда селѣ одинъ старикъ-начетчикъ, благочестивой жизни старичокъ. Вотъ я къ нему, да все и поразсказалъ. Выслушалъ меня старичокъ, подумалъ и говоритъ: «Вотъ что, Миронъ, ты этому дѣлу не противься. Это, говоритъ, можетъ, дѣло великое, божій перстъ… Были, говоритъ, такія дѣла, — читывалъ я въ книгахъ… За грѣхи, говоритъ, родительскіе бываетъ искупленіе. Просится, говоритъ, она у тебя не въ плохое дѣло! Просится она матушкѣ-землѣ поработать… И будетъ, говоритъ, можетъ, черезъ это душѣ ея очищеніе… И, можетъ, Господь уготовалъ ей пути!…» Облегчилъ меня этотъ старичокъ. Забѣжалъ и потомъ къ батюшкѣ: «Что же, — говоритъ батюшка, — ея дѣло. Она ужь въ годахъ. Никто ей запрету положить не можетъ. Дѣло доброе… А она же, говоритъ, теперь въ обѣднѣніи». Думаю я, да раздумываю, а она нѣтъ-нѣтъ да къ намъ и зайдетъ, и все такая грустная ходитъ, такая ли скорбная, что у меня, какъ посмотрю на нее да вспомню всю ея жизнь, такъ слезы изъ глазъ-то и польются… Андрей мой тоже самъ не свой ходитъ. И его ровно всего перевернуло. «Не знаю, говоритъ, тятенька, что со мной сталось… Какъ она, говоритъ, меня тогда взяла за руку, да сказала эти слова, такъ съ тѣхъ поръ это мѣсто на рукѣ какъ огнемъ жжетъ…»
Я взглянулъ на Андрея: а онъ и теперь, какъ красная дѣвка, весь пунцовый сдѣлался. Нина, лаская ребенка, улыбалась на болтовню старика. Старикъ засмѣялся и вдругъ заговорилъ уже веселѣе:
— Ну, вскорости это, сударь, съ хлѣбомъ убрались, осень пришла. Благословились мы да и повели ихъ въ церковь Божію… Господи Боже! Народу-то, народу-то, со всей округи… Въ лучшее свое барское платье разодѣлась, на руки да на шею золотыя цѣпи надѣла, что отъ маменьки ей остались… Ничего не пожалѣла! Народу-то любо, — говорятъ: «мужика не обидѣла… Всё одно что за барина идетъ, — вотъ какъ разодѣлась!…» А старушки шепчутъ умильно: «голубушка наша… Чаяла ли ты такую свою судьбину?…» Привели это ихъ, сударь мой, въ домъ-то свой, какъ встрѣтилъ я ихъ это на порогѣ, да какъ взглянулъ ей въ лицо-то, свѣтлое и ясное, такъ у меня слёзы въ три ручья… Припалъ это я къ ея ручкѣ да и завопилъ: «милушка ты моя, говорю, да за что ты это насъ, недостойныхъ, такого счастія!… Страдалица ты наша!…» А она меня подымаетъ, въ губы цѣлуетъ, а у самой такъ слёзы и льются, хоть и улыбается, чтобы, видишь, это народу-то, должно, показать, что молъ съ веселіемъ иду на страду вашу!… Осыпали мы ихъ тутъ и хмѣлемъ, и зерномъ. Вошли въ избу, и какъ сѣли, они съ Андреемъ въ передній уголъ, — вся изба такъ и засвѣтилась ровно несказаннымъ свѣтомъ… И запѣли тутъ дѣвушки, и стали величать ихъ княземъ со княгинюшкой… Да такъ-то вотъ она, голубушка, и свѣтитъ намъ здѣсь всѣмъ! — заключилъ разболтавшійся и повеселѣвшій старикъ. Но вдругъ мы всѣ въ испугѣ взглянули въ лицо Нинѣ. Она, крѣпко обнявъ своего сына, припала головой къ его головкѣ и зарыдала.
— Что ты, что съ тобой?… Ахъ, я старый дуракъ! Ахъ, старый дуракъ! — сокрушался старикъ. — Лишнее, должно, наболталъ… Ну, прости меня, дурака, прости, Нинушка…
Нина утерла слезы, стараясь сдержать себя и улыбнуться старику и растерявшемуся Андрею.
— Это ничего, пройдетъ… А давно со мной не бывало! — проговорила она, но новый истерическій припадокъ всю потрясъ ее, какъ молодую осину: каждая жилка въ ней затрепетала.
Мы всѣ вскочили съ мѣстъ и тихо перенесли ее на кровать. Изумленные и растерянные стояли Андрей и Миронъ.
— Господи Боже! — говорилъ послѣдній, — никогда съ ней этого со свадьбы не бывало… Не натрудила ли она себя работой-то нашей… Вотъ оно — господское дѣло!…
— Не надо бы, тятенька, допускать ее на работѣ-то такъ убиваться… Уморимъ мы ее! — почти прошепталъ Андрей, держа на рукахъ ребенка.
Нина очнулась.
— Ну, вотъ и прошло… Вы не бойтесь этого, — проговорила она старику и мужу, улыбаясь: — это — барская болѣзнь!… Барская дочь! — прибавила она, обращаясь къ моей женѣ съ тѣмъ выраженіемъ тоскливаго отчаянія, съ которымъ говорятъ люди о своихъ органическихъ порокахъ. Она, пересиливая, видимо, себя, встала, стараясь показаться по-прежнему бодрой. — Вотъ, — сказала она женѣ, беря ее за руку, — вы говорите, что я стала другая, а я… я боюсь, что осталась прежняя… Какая-то страстная чуткость, порывистость… Странная, неопредѣленная боязнь… А это здѣсь совсѣмъ, совсѣмъ не годится!… Кругомъ меня столько вниманія, любви, — говорила она все тише и тише, садясь и низко наклонивъ горѣвшее отъ волненія лицо. — А между тѣмъ… я живу только для себя… Чѣмъ я заплачу имъ? Развѣ нужна имъ работа барышни?… Другая сноха была бы имъ во сто разъ полезнѣе меня… А ко мнѣ, приходятъ, спрашиваютъ меня, зовутъ «разумницей»… Горе приходитъ, нужда, а и ничего не моту… Что я могу?
Такъ, примѣрно, говорила Нина, постоянно перебиваемая старикомъ и мужемъ.
— Полно, Нинушка, — говорилъ Миронъ, — на себя напраслину плести… Для себя, слышь, живетъ!… Да такъ ли бы тебѣ надо жить-то, ежели бы для себя-то?… А горя-то вѣдь да нужды въ народѣ море: не засыпать его намъ, милушка… Это горе-то Богъ да царь одумаютъ, да умные люди, кому отъ Господа на это разумѣніе дано!… А съ насъ Богъ не взыщетъ: и то хорошо, что по силѣ-мочи отъ достатковъ своихъ подадимъ… А ты вѣдь, милушка, и то все пораздала, что у тебя было, все-то свое барское имущество… Послѣ свадьбы-то это, — обратился старикъ ко мнѣ, — всѣхъ моихъ дочерей, и сестеръ-то, тетокъ, всѣхъ кольцами золотыми одарила да серьгами… А ужь что послѣ на сторону раздала — числа нѣтъ…
Тутъ вошла старуха и позвала насъ всѣхъ обѣдать. Всей семьей усѣлись мы за общій столъ, который вела сама старуха при помощи старшей дочери.
— Вотъ видите, — сказала Нина, — меня постоянно обижаютъ… Молодуха должна столъ вести, — это ея ужь первое дѣло, — а матушка…
— Сиди, сиди! — прикрикнула старуха, — да ребенка-то корми, да гостей занимай… Придетъ время, состарѣюсь, да дочерей замужъ повыдамъ, — тогда нахозяйствуешься… Засадишь еще мать-то за печку!…
— Вотъ она, матушка-то, чего боится, — засмѣялся Андрей.
За обѣдомъ у насъ пошла оживленная бесѣда о хозяйствѣ.
Молодые члены семьи, конечно, больше молчали. Разошедшійся насчетъ своей «хозяйственности» старикъ тотчасъ послѣ обѣда пригласилъ насъ въ садъ. Когда мы заикнулись-было насчетъ того, что не мѣшаемъ ли работѣ, старикъ замахалъ руками:
— Да что надъ нами каплетъ, что ли? Чай мы не на фабрикѣ: сами себѣ хозяева!… Слава тебѣ, Господи!… Отъ насъ наше не уйдетъ… Ты вотъ, невѣстушка, брагой насъ поподчуй-ка… Тамъ еще хранится, кажись, у тебя, — сказалъ старикъ Нинѣ.
Нина взяла большой жестяной ковшъ и пошла на погребъ. Она совсѣмъ овладѣла собой, стала такая бодрая, оживленная, и старикъ съ сыномъ совсѣмъ повеселѣли, въ особенности поназывая намъ свой фруктовый, хотя очень узкій, но густой садъ, за которымъ, видимо, ходилъ и старикъ, и Андрей съ любовью и знаніемъ дѣла.
Мы еще долго ходили до саду и не замѣтили, какъ наши собесѣдники одинъ за другимъ потихоньку исчезали: сначала исчезъ Андрей, потомъ старшая сестра его, а за ней и Нина. Когда мы это замѣтили, съ нами оставался уже одинъ старикъ, продолжавшій разсказывать исторію чуть не каждой яблони. Въ случайно отворившіяся заднія ворота мы увидали на дворѣ работавшую семью.
— Ничего, у насъ нынче недолго, — сказалъ старикъ, — только до скотины… Пригонятъ скотину, вотъ и всѣ гулять выйдемъ. Вы вотъ по селу у насъ погуляйте, а тамъ чайку попьемъ… Нина Петровна мнѣ ужь шепнула, чтобы васъ не отпускать. Переночуете у насъ, да завтра, по зорькѣ, и тронетесь. Попенялъ-было я Нинѣ-то Петровнѣ, что отъ васъ ушла… Развѣ безъ нея не управились бы?… Да вѣдь съ ней… Охъ, Господи, Господи! — вздохнулъ старикъ, — все-то она вотъ такъ…
Мы съ удовольствіемъ приняли предложеніе старика и прошли черезъ село въ лѣсъ. Вернулись мы уже вмѣстѣ съ стадомъ. Во дворѣ Мирона обычнымъ порядкомъ шла хозяйственная дѣятельность. Молодежь загоняла скотину. Старуха и Нина ходили по двору съ подойниками; старшая дочь носила траву и солому. Андрей отпрягалъ лошадей и водилъ на водопой, а старикъ усиленно раздувалъ въ сѣняхъ самоваръ. Послѣ уборки скотины мы всѣ опять собрались за чаемъ на половинѣ Нины. Андрей опять явился вымытый, причесанный и сіяющій. Нина тоже прибралась. Она теперь была веселѣе, чѣмъ утромъ, и даже не покидавшее ее смущеніе теперь стало не такъ замѣтно. Когда пришла старуха и начала свои грубовато-добродушныя шутки надъ «нашей барыней», Нина подшучивала въ свою очередь надъ ней, хотя старикъ сердился на старуху и нѣсколько разъ, обращаясь ко мнѣ, говорилъ: «дура баба, дура!… Кабы не дура баба, — на свѣтѣ грѣха, я такъ думаю, вдвое бы меньше было!»
Послѣ чая всѣ мы, по деревенскому обычаю, вышли посидѣть-къ воротамъ, «на улицу». Помню, вечеръ былъ благодатный. Такъ какъ настоящая страда еще не началась, то надъ деревенскою улицей и не висѣла еще та удручающая тишина, которая сопровождаетъ физическое изнуреніе и когда полное наслажденіе такими вечерами въ деревнѣ значительно отравляется. Мимо насъ проходили мужики и бабы; одни изъ нихъ, пріостанавливаясь, раскланивались и относились къ Нинѣ такъ же, какъ старикъ Миронъ, съ почтительнымъ уваженіемъ, другіе же, какъ ея свекровь, съ грубовато-добродушною шуткой, на которыя Нина отвѣчала весело и бойко.
Какъ вдругъ незначительный эпизодъ нѣсколько нарушилъ наше мирное настроеніе, — одинъ изъ тѣхъ эпизодовъ, которые такъ часто повторяются по городамъ и деревнямъ, что у всѣхъ какъ-то притупилось къ нимъ вниманіе. Передъ нами остановился мужичокъ, низенькій, безъ шапки, лохматый, уже съ просѣдью, съ симпатичнымъ однако лицомъ, хотя и сильно подвыпившій. На видъ ему казалось лѣтъ за 45; на немъ была рубаха съ отстегнутымъ воротомъ и порты, а подъ мышкой держалъ онъ полштофъ и постоянно поправлялъ его, такъ какъ онъ у него то и дѣло выскальзывалъ.
Онъ постоялъ съ минуту, покачиваясь и молча смотря на насъ пьяными глазами. Потомъ вдругъ заговорилъ, отчетливо выговаривая каждое слово:
— Господамъ-боярамъ! Наше вамъ почтеніе!… Мужика полюбили?… Нина Петровна, нижающе кланяюсь… (онъ опять помолчалъ и сталъ морщиться, какъ-то безобразно-дико ворочая бѣлками). Грабители-мучители!… Зачѣмъ сюда пришли?… Лаапотки надѣли, са-арафаны!… Зачѣмъ, говорю, отвѣчай!… Мало безъ тебя здѣсь народу?
— Карпъ Васильичъ, проходи… Проходи, Господь съ тобой, — заговорилъ Миронъ, — что тебѣ здѣсь нужно… Иди въ свое мѣсто, куда шелъ.
— Оставь!… Я правду говорю… Я не обижу…. Я ее люблю, ува-ажаю Нинушку, почитаю, да!… Дурочка, дурочка, — заговорилъ онъ мягкимъ голосомъ, обращаясь къ Нинѣ, державшей на рукахъ Митю, — ты бы мнѣ хлѣбца дала… У меня у самого малъ-мала-меньше внучатки, шестеро ихъ… А хлѣбца нѣтъ, нѣтъ хлѣбца и коровки нѣтъ: пососать имъ нечего, сосункамъ… Молочка нѣтъ, нѣтъ молочка (у старичка изъ глазъ полились слезы)… Мать-то убивается. Груди отъ горя изсохли… А у тебя нѣтъ хлѣбца, нѣтъ, Нинушка!… И защитить ты насъ не можешь отъ грабителей… Нѣтъ намъ нонѣ нигдѣ заступника!…
— Карпъ Васильичъ, уходи, Господь съ тобой! — началъ-было опять Миронъ.
— Постой! — закричалъ Карпъ. — Молчи!… У самого у меня такіе малыши были, а я ихъ вскормилъ, молочкомъ вспоилъ… И коровка была, и кашка, и овечки были, и лѣсокъ былъ, теплота была въ избѣ, какъ въ банѣ… И растилъ я ихъ, какъ у Христа за пазухой. И обиды не было!… А кто все, Нинушка? — Барыня наша, Серафима Николавна… Андельская душа!… Создай ей, Господи, вѣчный покой! (Карпъ истово сталъ креститься, потомъ опустился на колѣни и сталъ молиться на церковь.) Успокой, Батюшка, ея душеньку въ селеніяхъ андельскихъ… Воздай ей, Господи, по младенческимъ молитвамъ.
Карпъ поднялся и опять обратился въ Нинѣ:
— Все у насъ было, Нина Петровна, все отъ нея: и лѣсокъ былъ, и скотина… Погоримъ ли, коровка ли падетъ, — все будетъ… А кто посмѣлъ насъ обидѣть?… Какой грабитель?… Никто!… Не моги!… Сила была у нея, большая сила!… Сколько, милая, она народу отъ грѣха спасла, сколько младенческихъ душъ отъ смерти охранила, сколько отъ грабительскаго разоренья защитила… Царь небесный, воздай ея душенькѣ!…-- Онъ опять перекрестился и потомъ умильно посмотрѣлъ на Митю, спавшаго уже на рукахъ Нины.
— Вишь, спитъ ужь, пузанокъ… А мои чай ревутъ, и мать реветъ… Что насбираютъ, то и есть…. Черствыя корки… Вотъ принесу… вотъ, пяточекъ баранковъ, — показалъ онъ на рукѣ связку кренделей…
Я уже давно наблюдалъ надъ Ниной. Она сидѣла неподвижною, какъ застывшая, блѣдная… Да, точь-въ-точь какъ тогда, у насъ, вспоминая свое дѣтство: и тотъ же холодный ужасъ свѣтился въ ея упорно смотрѣвшихъ въ землю глазахъ.
Я боялся, чтобы съ ней не повторился припадокъ, и сказалъ ей: «Нина, подите домой… Уложите ребенка и опять приходите…»
Она не отвѣчала.
— Ступай, ступай, — услыхавъ мои слова и бѣгло взглянувъ на жену, энергично наступалъ на пьянаго мужичка Андрей, — ступай съ Богомъ!… Коли жалѣешь своихъ малышей, — водку-то не понесъ бы имъ вмѣсто молока.
— На, подавись, подавись!… Возьми, коли тебѣ глаза колетъ, — въ какомъ-то изступленіи закричалъ Карпъ и совалъ полштофъ въ руки Андрея.
Нива вдругъ встала, прижала въ груди ребенка и быстро ушла въ избу. Мы, чтобы прекратить эту сцену, тоже ушли вмѣстѣ за ней.
Нина, наружно спокойная и твердая, раздѣвала и укладывала Митю, лаская его и что-то приговаривая. Скоро вошли и Миронъ съ Андреемъ.
— Вотъ какой здѣсь народъ! — говорилъ Андрей. — Много здѣсь всякаго народа… Они хорошему человѣку прохода не дадутъ… Зачѣмъ такое вниманіе обращать, — продолжалъ онъ, въ боязливомъ волненіи поглядывая на Нину. — Ежели все къ сердцу принимать, эдакъ и жить нельзя… Что съ пьяницы возьмешь?… Воля имъ…
— Вотъ оно что значитъ!… Господи, Господи! — говорилъ и старикъ. — Хорошій и мужичокъ-то, хорошій былъ… А тутъ въ разоренье впалъ… И вся деревня ихъ въ раззоръ пошла… А прежде жили хорошо… Потомъ всѣ разорились… Лѣса лишились… Сгорѣли, хотѣли построиться, — не изъ чего… Сбились кое-какъ на шалаши… А потомъ скотинку распродали… У старика-то, грѣшнымъ часомъ, сынъ угодилъ въ острогъ… Начальство, вишь, обидѣлъ при описи…
Нина ничего не говорила; она пошла помогать старухѣ собирать ужинъ. За ужиномъ всѣ старались не говорить о недавней сценѣ.
Вечеръ прошелъ безъ особаго оживленія, хотя Нина старалась веселѣе говорить съ моей женой. Скоро разошлись мы всѣ на спокой.
Я заказалъ прибыть лошадямъ какъ можно раньше. Но когда лошади пріѣхали, Нина и вся Миронова семья уже была на ногахъ и работала на дворѣ. Когда мы встали, Нина оставила работу и стала готовить намъ самоваръ. Лѣтнее утро, работа на воздухѣ, хлопоты, очевидно, оживили Нину и, повидимому, совсѣмъ разсѣяли ея внутреннюю неопредѣленную тревогу. Мы наскоро напились чаю, закусили и стали прощаться.
— Ну, Нина, скажите же мнѣ на прощанье, — обратилась тихо къ ней моя жена, — дала ли деревня вамъ то, чего вы отъ нея ждали?
— Они дали мнѣ все, — я вся просвѣтлѣла, — сказала Нина, между тѣмъ какъ все лицо ея залило прежнее наивное смущеніе. — Да, я просвѣтлѣла… Я, кажется, знала не мало, а между тѣмъ, какъ ни странно, я только здѣсь поняла самыя простыя вещи, — да, самыя простыя, потому что они такъ ясно, просто говорятъ о нихъ, любя и болѣя за тебя… Вы слышали ихъ?
— Зачѣмъ надо жить? — спросила жена.
— Да, зачѣмъ надо жить, — отвѣчала она, все понижая голосъ. — И какъ это ужасно просто!… Я читала когда-то Байрона, Гёте и Гейне, но я терялась въ необозримомъ величіи ихъ идей… И вдругъ теперь они для меня стали такъ ясны, понятны… Знаете ли, мнѣ хотѣлось бы теперь послушать Мейербера. — Она взглянула на мужа и весело прибавила: — Ну, да это, конечно, все вздоръ! — и крѣпко пожала намъ руки.
— Впередъ будете въ нашихъ мѣстахъ, — не забудьте насъ! — говорила семья, провожая насъ заворота. — Все ей, Нинѣ-то Петровнѣ, съ вами поваднѣе, чѣмъ съ мужиками… Можетъ она бы что и высказала намъ, да у насъ разуму не хватитъ понять, сударь, — говорилъ печально старикъ. — Надо судить по человѣчеству, — свой человѣкъ все понятнѣе…
— Ну, давай вамъ Богъ счастья, Нина, и впредь! — сказали мы, засаживаясь въ тарантасъ. — Да не хворайте, берегитесь…
— О, это пустяки! — сказала она. — Я чувствую все-таки теперь въ себѣ такъ много жизни, такія силы…
И дѣйствительно, какъ-то вдругъ, во всемъ ея существѣ и въ заблиставшихъ большихъ глазахъ сказался такъ роскошно весь тотъ разцвѣтъ, та полнота жизни, которыя пробудили въ ней здоровый физическій трудъ, правота, ясная и простая, окружающихъ ея и любовь… Славно было смотрѣть на нее въ эти минуты, среди деревенской улицы, подъ ясными, палящими лучами солнца. Да, она дѣйствительно воскресла, дѣйствительно передъ нею открывался смыслъ жизни…
Но тѣмъ не менѣе, когда я въ послѣдній разъ взглянулъ на всю Миронову семью, стоявшую у воротъ, мнѣ по казалось, что это была не обычная патріархальная деревенская семья, что она живетъ часъ за часомъ въ постоянномъ ожиданіи чего-то, что должно, обязательно должно, пронестись надъ нею… Она какъ будто чувствовала, что была «отмѣчена» въ книгѣ судьбы, что должна выдержать «испытаніе» во имя какихъ-то непостижимыхъ, но несомнѣнно великихъ, божіихъ цѣлей… И она несла это испытаніе бодро, съ покорностью, съ любовью…
Изъ тарантаса еще долго, очень долго я могъ видѣть стоявшую неподвижно у воротъ избы Нину и смотрѣвшую вслѣдъ намъ, прикрывъ рукой отъ солцца глаза.
Богъ вѣсть, о чемъ думала она тогда.
V. править
На слѣдующую весну мы, по обстоятельствахъ, не разсчитывали ѣхать къ старикамъ, но осенью пришла телеграмма о безнадежной болѣзни тестя, и мы пріѣхали опять въ N. — Тесть уже умеръ и лежалъ въ гробу, когда пріѣхали мы. Служили панихиды и городскіе обыватели то и дѣло приходили прощаться. Какъ вдругъ въ толпѣ прощавшихся съ нимъ я замѣтилъ Мирона Васильича.
— Здравствуйте, сударь… И вы пріѣхали? А васъ было и не ждали ужь, — сказалъ онъ.
— Ну, какъ поживаете? — спрашивалъ я, уводя его въ другую комнату.
Старикъ вздохнулъ.
— Какъ Нина Петровна?
— Нѣтъ у насъ ужь Нины Петровны, — сказалъ старикъ опустивъ глаза. — Неисповѣдимы судьбы Божіи!…
— Умерла?
— Нѣтъ-съ, сударь, не надо полагать… Ушла она тихо, непримѣтно, какъ ангелъ отлетѣла… Пришелъ, значитъ, часъ воли Божіей, чтобы закончиться ея испытанію, тяжкой ея страдѣ среди насъ, бѣдныхъ и немощныхъ…
— Куда же она ушла?
— А не знаемъ, какіе и куда указалъ ей Господь пути… Великому испытанію, думать надо, и великіе пути…
— Пишетъ она вамъ?
— Написала, и денегъ прислала, только мѣста своего на обозначила… Пишетъ, милушка, прощенья проситъ… Прощенья проситъ у насъ!… «Прости меня, — пишетъ, — Андрюша, прости, голубчикъ… Всѣмъ больше я виновата передъ тобой. Да какъ, говоритъ, мнѣ извиниться передъ тобой — не знаю, чтобы было тебѣ понятно, чтобы ты не завинилъ меня совсѣмъ. Ты, говорятъ, не дѣдушка, — ты еще молодъ, жить хочешь… Будутъ тебѣ кругомъ говорить: вотъ она — барская-то дочь! Много ли съ ней пожилъ? Сколько волка ни корми, а онъ все въ лѣсъ смотритъ. Станешь, говоритъ, ты проклинать меня… Знаю, виновата я, только не этой виной. Сила, — пишетъ, — надо мной верхъ взяла, сила большая. А все, пишетъ, отъ любви вашей…» Богъ ее знаетъ, что это она какъ говоритъ: Господь ей пути указываетъ, а она на насъ!… «Придетъ, говоритъ, время и я вернусь къ вамъ… А если не вернусь, то погибну… Митю милаго моего берегите и любите. Пусть онъ растетъ на вашей любви. Придетъ время и я сама приду за нимъ…» А въ концѣ приписочку приписала: «Милые мои родные!… Вы меня отъ смерти духовной и тѣлесной спасли, жизнь мнѣ новую дали своей любовью, — и я свою, жизнь всю для васъ пожертвую!…» Милушка ты моя, доброта несказанная! — промолвилъ старинъ, вытирая рукавомъ лившіяся по его щекамъ и бородѣ слезы. — Письмо-то мы ужь разъ сотню всѣ читали, не начитаемся.
— Жалко тебѣ, старикъ, невѣстки? — спросилъ я.
— Зачѣмъ жалѣть?… Мы, сударь, молиться должны, чтобъ открылъ Господь ея разуму и талану надлежащіе пути за ея великія испытанія!… Кому, сударь, отъ Бога большой таланъ дался, тому и дѣло великое, а мы при своемъ маломъ дѣлѣ и сами управимся. Не ѣздить, сударь, кораблямъ по малымъ рѣкамъ, — по малымъ рѣкамъ только плавать учатся…
— Что у васъ на селѣ новенькаго еще?
— Какія у насъ новости?… Только вотъ съ однимъ мужичкомъ дѣло страшное приключилось… Карпомъ его звали…
— Что же такое?
— Вымолвить страшно: внучатъ своихъ малыхъ топоромъ зарубилъ… Троечка-то за милостыней ходили, а малые-то дома оставались… Ихъ и зарубилъ. Пришла сноха, спрашиваетъ объ нихъ, а онъ и говоритъ: «Молись, — теперь тебѣ все легче будетъ. Вотъ они!…» Царь многомилостивый, будь милосердъ къ намъ грѣшнымъ!… Полное онъ, Карнъ-то, разоренье принялъ… А мягкій и мужичокъ-то былъ… Любящій… Оголодалъ, да и вино-то… Вышло дѣло-то не задолго до того, какъ уйти Нинѣ-то Петровнѣ… Такъ, недѣль за шесть… Прощенья просимъ, сударь, — заключилъ, вставая и кланяясь, старикъ. — Безпокойство у васъ теперь большое, — не затруднить бы васъ.
Я распрощался съ Мирономъ. Похоронивъ отца, мы продали домъ, взяли мать съ собой и разстались съ N окончательно. Больше намъ туда ѣздить было не зачѣмъ. Бѣгство Нины изъ деревни, разсказъ старика, письмо ея — все это не выходило у насъ изъ головы; все это было такъ мало понятно, что невольно припоминались самыя мелкія событія нашего знакомства съ Ниной: иногда казалось, что бѣгство ея было неизбѣжно, фатально, что ужь его можно было предвидѣть и раньше; но когда припоминался старикъ, ея положеніе въ семьѣ его, та любовь и вниманіе, которымъ она была окружена, тотъ общій подъемъ, умственный и нравственный, который сказался въ этой семьѣ, лишь только она «освѣтила ее», исключивъ возможность многихъ явленій, неизбѣжныхъ при невѣжествѣ, — при всемъ этомъ бѣгство ея становилось невѣроятнымъ… А если еще припомнить самое Нину, ея деликатную чуткость, глубокую, страстную, правдивую душу… Однимъ словомъ, мы терялись, не могли ни на чемъ остановиться. Хотѣли-было на обратномъ пути опять заѣхать къ Мирону Васильевичу, но опасеніе поставить всю семью въ неловкое положеніе, разбередить еще не зажившія раны, удержало насъ… Мы ограничились только тѣмъ, что на первой станціи попробовали разыскать ямщика-мистика, который первый сообщилъ намъ о пребываніи Нины въ деревнѣ. На постояломъ дворѣ, который держалъ его отецъ и братья, насъ встрѣтилъ сѣдой, дряхлый старикъ. На мой вопросъ: гдѣ Иннокентій? — онъ, подозрительно посматривая на меня, отвѣчалъ: нѣтъ Иннокентія, нѣтъ!… Иннокентій ушелъ… Зачѣмъ кому Иннокентій нуженъ?… Ушелъ, ушелъ Иннокентій. На заработки ушелъ…
— Вретъ онъ, дѣдушка-то, — вдругъ сказалъ мальчуганъ, съ обротью на плечѣ, остановившійся, вѣроятно, мимоходомъ посмотрѣть на насъ. — Онъ у нихъ, Иннокентій-то, сбѣжалъ, еще лѣтось… Они его женить было хотѣли, а онъ сбѣжалъ… Монаха женить вздумали! — И подростокъ засмѣялся.
Я успокоилъ старика относительно его опасеній на мой счетъ, и тогда онъ, перекрестившись, сказалъ: «Да, ушелъ Иннокентій, — Богъ вѣсть куда… Ничего объ немъ не знаемъ, и голосу не подаетъ… Онъ ужь у насъ всегда такой былъ… Должно, Господь указалъ ему пути… Что сдѣлаешь, сударь: человѣкъ на человѣка не приходитъ!… Всякъ своему пути отмѣченъ… А какъ вы его знаете?»
Я разсказалъ старику о нашей встрѣчѣ, — и мы разстались, тѣмъ болѣе, что отъ старика я еще ничего не могъ узнать.
Это извѣстіе объ Иннокентіи напомнило мнѣ его мистическія предсказанія… И тогда во мнѣ, почему-то, явилось предчувствіе, что я еще увижу Нину, — что она снова пронесется передъ нами, какъ и прежде, неожиданнымъ блестящимъ метеоромъ, свершая свои «пути».
Иванъ Ивановичъ всталъ и, видимо взволнованный, нѣсколько разъ молча прошелся по комнатѣ, вытирая свою вспотѣвшую лысину и сосредоточенно смотря передъ собой, какъ будто онъ еще разъ переживалъ проносившіяся въ его воспоминаніи событія.
— Спустя три года, я былъ переведенъ на службу въ N-скій полкъ…-- началъ-было онъ, но вдругъ остановился. — Впрочемъ, господа мои, уже свѣтаетъ… Да при этомъ я совсѣмъ забылъ, что для продолженія у меня здѣсь нѣтъ писемъ къ намъ Нины… А потому смѣю просить васъ пожаловать всѣмъ обществомъ завтра ко мнѣ, если мой разсказъ васъ интересуетъ. Тогда я доскажу вамъ его, буде ничто не помѣшаетъ! — заключилъ онъ съ своей обычно-добродушной улыбкой.