БАРСКАЯ ДОЧЬ.
правитьI.
правитьСпустя, — насколько мнѣ помнится, — годъ или два послѣ того, о чемъ я вамъ разсказывалъ, — такъ началъ Иванъ Ивановичъ, когда все общество, слушавшее его наканунѣ, собралось въ его маленькой гостиной, — я былъ переведенъ въ N--скій полкъ, стоявшій въ О--ой губерніи, да и расквартированъ-то онъ былъ въ уѣздѣ. Чушь и глушь, знаете, были порядочныя… Но такъ какъ я переводился съ повышеніемъ, то и зазнаваться особенно было нечего.
Небезъизвѣстно вамъ, конечно, господа мои, что рѣдкій изъ насъ, и особенно мелкотравчатыхъ врачей, проживетъ вѣкъ, не натолкнувшись на какую-нибудь драму… Да еще. хорошо, если на одну… Я говорю про заправскую драму, не считая тѣхъ неизбѣжныхъ трагическихъ моментовъ, которые сопровождаютъ всякую смерть и при которыхъ намъ нерѣдко приходится присутствовать. Такъ я говорю о заправской драмѣ. Да еще мало, что просто только натолкнешься. Случается, что какъ-то самъ собой, невѣдомо, и самъ затянешься въ нее: сначала по сердоболію, потомъ какъ-то обстоятельства ужь такъ запутаются, а тамъ, глядишь, люди, съ которыми столкнула тебя судьба въ критическій моментъ, уже стали къ тебѣ такъ близки, какъ будто ты вѣкъ съ ними прожилъ.
Такъ вотъ, мѣсяца черезъ три, какъ только я устроился съ квартирой, къ вечеру (а начиналась осень и смеркалось рано), мнѣ подаетъ деньщикъ заклеенное облаткой письмо. Развернулъ: почеркъ, женскій, бѣглый, дрожащій; нѣкоторыя слова отъ волненія или поспѣшности смазаны. Написано: «умоляю, докторъ, придти немедленно: еще минута — и будетъ все кончено». Подписи нѣтъ. Я велѣлъ позвать принесшаго письмо. Вошла мѣщанка съ кривымъ глазомъ и большимъ краснымъ носомъ, но при этомъ стыдливая и застѣнчивая.
— Далеко? — спросилъ я.
— Ахъ, нѣту… Вотъ только что уличку пройти… Только ужь грязь — несусвѣтимая грязь!… Ни въ жизнь не пошла бы, кабы ежели не человѣкъ захворалъ… Только что и есть — по человѣчеству жалко.
— У васъ?
— Ахъ, нѣту!… У постояльцевъ…
— Ето такіе? Чиновники? — спрашивалъ я, между тѣмъ, наскоро вздѣвая на себя амуницію.
— Ахъ, нѣту… Изъ Петербурга, вишь, присланы… Сказано только что намъ: «присматривайте», а больше мы ничего не знаемъ.
— Не знаете, что у нихъ случилось?
— Ахъ, нѣту… Богъ ихъ знаетъ!… Мы живемъ съ мужемъ смирно, все равно вотъ — монахи: ни дѣтей у насъ, ни собакъ, ни родни какой (другая какая есть родня-то — изъ дому выживетъ); кошекъ — и тѣхъ не держимъ… Мы ни до чего стараемся себя не допускать… Сказано намъ: «присматривайте неравно», а мы больше ничего не знаемъ.
Мы уже грузно шлепали по грязи въ застилавшей насъ все больше кромѣшной тьмѣ, а мѣщанка все говорила, идя сзади меняч
— Мы имъ довольны: ни шума, ни драки отъ него, ни шкандаловъ… Тихо живетъ. А то на него, должно, находитъ: запрется, не говоритъ, къ себѣ дня три не пускаетъ, не пьетъ, не ѣстъ, водки только купитъ (ну, только безъ дебоша)… А тутъ вотъ дни три, какъ она стала ходить. И опять же ни шума, ни шкандала отъ этого самаго… Тихо ведутъ себя. А намъ что: мы сами боимся трогать, только бы насъ не трогали, — мы всякаго стыда боимся… А сказано намъ: «присматривайте неравно что»; мы больше ничего не знаемъ.
Такъ мы дошли до обычнаго мѣщанскаго трехъ-оконнаго домика, раздѣленнаго со двора сѣнями на двѣ половины. Хозяйка отворила мнѣ дверь направо.
— Докторъ? — спросилъ меня тихо женскій голосъ въ темной передней.
— Да.
— Хозяйка, пожалуйста, самоваръ… горячей воды, — сказалъ тотъ же голосъ, и затѣмъ холодная, сухая рука схватила мою руку и стремительно увлекла меня за перегородку.
— Можно спасти, — говорила молодая женщина, задыхаясь. — Всего пять минутъ… Не больше пяти минутъ, какъ… я успѣла дать ему молока… Рвота была вызвана.
Ни я, ни она не посмотрѣли другъ на друга. При свѣтѣ маленькой керосиновой лампы, мы оба глядѣли въ блѣдное, вытянутое, постоянно спазматически морщившееся лицо больнаго, лежавшаго на кровати, въ черномъ сюртукѣ, съ растегнутой голой грудью. Волосы на головѣ спутаны, зрачки расширены, бѣлки выразительно выкатились, взоръ блуждалъ безучастно и холодно… Для меня были ясны всѣ признаки отравленія.
Дѣйствительно, своевременная помощь возъимѣла свои результаты: здоровье больнаго было внѣ всякой опасности. Но онъ былъ еще очень слабъ и нервенъ. Впрочемъ, нервность, повидимому, была уже его органическимъ недостаткомъ. Когда онъ пришелъ въ себя, первое движеніе, сдѣланное имъ, показывало раздраженіе и недовольство.
Когда Нина (я уже узналъ ее, хотя мы не говорили объ этомъ другъ другу ни слова) подала ему стаканъ съ водой, онъ нервнымъ жестомъ отвелъ ея руку со стаканомъ, отвернулся лицомъ къ стѣнѣ и проговорилъ: «напрасно… совершенно напрасно!..» И замолчалъ. Нина съ выраженіемъ полурастерянной скорби отошла отъ него, поставила на маленькій столикъ у его кровати стаканъ и вышла въ сосѣднюю комнату. Я присѣлъ къ больному и, слушая пульсъ, всматривался въ его фигуру. То былъ еще очень молодой человѣкъ, лѣтъ 27—28, повидимому, менѣе чѣмъ средняго роста, худой и слабой комплекціи, лицо тоже было худое, щеки ввалились; носъ и губы небольшіе, тонкіе, глаза изъ-сѣро голубые, съ нависшими надъ ними полуутомленными вѣками; небольшая русая борода и русые волнистые волосы на головѣ, — нее это, вмѣстѣ взятое, придавало ему ту красоту интеллигентнаго типа, который не столько поражалъ изяществомъ и стройностью частей, сколько рѣзкимъ, характернымъ выраженіемъ какой-нибудь одной части лица, — глазъ, лба или губъ, бросающихъ отраженные лучи уже на всю физіономію.
Иногда такое выраженіе бываетъ обаятельно, несмотря на самые грубые диссонансы, которые кладетъ на такія лица происхожденіе изъ низшихъ общественныхъ слоевъ. То иногда въ губахъ останется непріятная слащаво-рабская и подхалюзническая складка, которую вы встрѣчали такъ часто у сельскаго подвыпившаго батюшки или у сидѣльца въ лавочкѣ, то расплюснутые, широкіе ногти и суставы на пальцахъ, выдающіе случайность породы. Это иногда производитъ рѣзко-непріятное впечатлѣніе въ такихъ фигурахъ, въ особенности когда онѣ покойны. Но достаточно малѣйшаго импульса, чтобы основное выраженіе вдругъ освѣтило все ихъ существо и въ мигъ исчезли всѣ такія шероховатости. У моего паціента именно была такая непріятная складка около губъ и такіе же некрасивые, расплюснутые ногти. Но за то въ изгибѣ мягкихъ бровей и линіи лба у волнистыхъ волосъ была какая-то неизъяснимая прелесть, говорившая объ упорной, беззавѣтной работѣ души и ума. Трудно, конечно, передать это словами…
Принесли лѣкарство; я далъ ему дозу и ждалъ, когда онъ успокоится или заснетъ. Заснулъ онъ скоро, и тихо вышелъ въ сосѣднюю комнату. Нина сидѣла въ креслѣ, въ знакомой уже мнѣ позѣ, съ не менѣе знакомымъ выраженіемъ холоднаго ужаса на лицѣ, застывшая, неподвижная.
И какъ же она измѣнилась, господа, мои!… Я уже не видѣлъ въ ней ни той Нины, порывистой, страстной, нервной и гордой, но, вмѣстѣ, сіяющей молодой жизнью восемнадцатилѣтней дѣвушки, когда она навѣстила насъ съ женой въ N.; не узнавалъ я въ ней и той робко-смущенной своимъ необычнымъ положеніемъ мужицкой жены, но полной женскаго, деревенскаго здоровья. Теперь я видѣлъ молодую женщину, молчаливую, замкнутую въ себя, сдержанную, съ задумчивой грустью на лицѣ, какъ будто она провела нѣсколько лѣтъ сидѣлкой въ больницѣ или сестрой милосердія въ военномъ лазаратѣ. Даже выраженіе холоднаго ужаса на ея лицѣ не было уже такимъ наивно-неожиданнымъ, какъ то было прежде; оно какъ-то казалось въ ней теперь обычнѣе. Впрочемъ, можетъ быть, это такъ казалось теперь именно. Обстоятельства, столкнувшія насъ, были не совсѣмъ обычныя… Она тотчасъ же замѣтила, что я вошелъ, и поднялась мнѣ навстрѣчу.
— Вы теперь вполнѣ увѣрены, докторъ, что нѣтъ никакой опасности? — спросила она, пытливо глядя мнѣ въ глаза, съ выраженіемъ такого гнетущаго страданія, что мнѣ стало страшно.
— Вполнѣ! Примите и вы полдозы… Вамъ необходимо… Успокойтесь, — сказалъ я, подавая ей лѣкарство.
— Вы меня узнали? — чуть улыбаясь, шепотомъ проговорила она и пожала мнѣ руку.
— Да, конечно…
— Вотъ судьба! — проговорила она еще тише. Затѣмъ она хотѣла что-то еще сказать, заикнулась, но промолчала, и потомъ спросила: — Скажите, что я должна буду дѣлать еще, когда вы уйдете? Что ему будетъ нужно?… Какъ я счастлива, что судьба послала васъ, — прибавила она съ такой неожиданной искренностью и неподдѣльной радостью, что я смутился.
— Я вамъ скажу; но не можете ли вы мнѣ хотя намекнуть на причины… Отъ этого можетъ зависѣть…
Вдругъ она вся заволновалась въ испугѣ и тѣнь неудовольствія мелькнула по ея лицу.
— Бога ради… Развѣ безъ этого нельзя? Вѣдь, можно? Скажите, докторъ, можно? — крѣпко сжимая мнѣ руку, говорила Нина чуть не со слезами на глазахъ. — Кромѣ меня и его, объ этомъ не знаетъ никто… Да вотъ вы… Неужели будетъ дознаніе, полиція?…
— Нѣтъ, нѣтъ, успокойтесь, — сказалъ я, — я васъ не вынуждаю… Если я спросилъ, то чисто въ медицинскихъ цѣляхъ.
— Вы мнѣ вѣрите? Онъ самъ принялъ ядъ. Вотъ его записка. Довольно?… А больше зачѣмъ же?… Выносить на позоръ… это…. на пустое любопытство людей…
Нина закрыла лицо руками и помолчала.
— Нина, вы меня обижаете, — замѣтилъ я. — Я уже вамъ сказалъ…
Но Нина не слыхала или не хотѣла слушать меня и продолжала, все еще закрывъ глаза руками:
— Причины?… Да развѣ можно… это… измѣрить… передать въ двухъ словахъ… Эти муки… Ихъ надо чувствовать, вотъ тутъ, вблизи ихъ… боясь прикоснуться къ нимъ… Все, что я знала, видѣла раньше, — и тамъ… и тамъ, — все это передъ ними… Докторъ, можно, чтобы все это осталось между нами, можно? Скажите? — спросила она порывисто, опять сжимая мнѣ руку.
— Можно, можно… Будьте спокойны, — поторопился отвѣтить я. — Только скажите, ручаетесь ли вы, что онъ настолько, все-таки, владѣетъ собой, что не повторитъ чего-либо подобнаго? Иначе, надо предусмотрѣть…
— Да, ручаюсь! — твердо выговорила она, и даже какъ будто нѣсколько враждебный ко мнѣ огонь блеснулъ въ ея карихъ глазахъ. — Скажите, что и какъ я должна давать ему по вашему рецепту?
Я далъ ей наставленіе и поспѣшилъ уйти, обѣщавъ навѣстить больнаго на завтра утромъ.
Нѣтъ, это ужь не прежняя Нина, думалъ я, нѣтъ. Даже этотъ враждебный огонекъ, мелькнувшій на минуту въ ея глазахъ и напомнившій что-то знакомое, даже и онъ не могъ изгладить того, совершенно новаго впечатлѣнія, какое произвела на меня Нина… Жалко мнѣ ее съ чего-то стало, господа мои!… жалко, потому что полюбилъ я ее въ этотъ моментъ еще больше, ближе она какъ-то стала мнѣ, роднѣе.
На утро мнѣ къ нимъ, однако, попасть не удалось. Рано, чуть не съ разсвѣтомъ, я былъ потребованъ въ полковую больницу на ампутацію, гдѣ долженъ былъ провозиться, по крайней мѣрѣ, до обѣда. Впрочемъ, я сказалъ женѣ, что если пришлетъ Нина, пусть дадутъ мнѣ знать тотчасъ же. Когда я вернулся домой, оказалось, что за мной Нина не присылала. Полагая, что никакой опасности, слѣдовательно, не предвидится для ея больнаго, я рѣшилъ немного отдохнуть, чтобы уже зайти къ ней вечеромъ. Было темно и грязно на улицѣ; еще темнѣе и грязнѣе было во дворѣ, и сѣняхъ дома мѣщанки. Ворота и двери вездѣ были отперты, но ни огня, ни самой мѣщанки нигдѣ не было видно. Съ трудомъ пробравшись черезъ дворъ, я, забывъ ходъ, совсѣмъ потерялся въ темныхъ сѣнцахъ. Я только слышалъ, какъ за одной дверью громко раздавался чей-то раздражительный голосъ; мнѣ даже казалось., что эта дверь была пріотворена, но я тщетно старался найти ее ощупью. Пока я нашелъ, наконецъ, ее, — я могъ совершенно ясно разслышать все, что говорили за дверью. По первымъ же фразамъ я понялъ, что это говоритъ мой паціентъ. То былъ голосъ слабый, но напряженный, который, казалось, готовъ былъ каждую минуту перейти въ отчаянный визгливый выкрикъ глубоко-потрясеннаго человѣка. Онъ говорилъ скоро, словно теряя слова, путаясь.
— Вы знаете, я самъ сынъ мужика… настоящаго мужика, — говорилъ онъ приблизительно такъ. — Выдумаете, у насъ нервъ нѣтъ?… Выдумаете, нервы — это привилегія?… Комки нервъ!… Какія красивыя слова!… Комки нервъ!… Я самъ сынъ мужика, — напряженно шепталъ онъ, хотя такъ ясно и отчетливо, что я могъ слышать его отъ слова до слова: — и мнѣ говорятъ… про него!… Мнѣ указываютъ… мнѣ рекомендуютъ его, мужика… Зачѣмъ вы тамъ? Отъ пресыщенія, отъ душевнаго зуда… Вы ищете… вамъ нужно сильныхъ ощущеній… декорацій… вамъ хочется растравить свой вкусъ… свой притупленный вкусъ остротой… новыхъ… (Мнѣ казалось, онъ задохнется: до такой степени напряженности достигъ его слабый голосъ). Вы кощунствуете… кощунствуете! — вдругъ закричалъ онъ, и въ его голосѣ послышались чуть не рыданія.
Я уже отворилъ дверь и мнѣ такъ показалось неловкимъ войти въ этотъ моментъ. Признаюсь вамъ, я былъ въ очень скверномъ положеніи. Несмотря на то, что я старался громче снимать калоши, собѣсѣдники, повидимому, рѣшительно забыли все окружающее. А, между тѣмъ, попрежнему, рѣзко и отчетливо доносились до меня слова возмущеннаго молодаго человѣка:
— Если вы тамъ, у этого посконнаго мужика… моего родича… если вы тамъ… отъ пресыщенія, то я… я здѣсь… я здѣсь — отъ голода!.. Зачѣмъ вы опять пришли ко мнѣ?… Пристыдить… своими жертвами, своимъ великодушіемъ?… Живите тамъ… Вы, можетъ быть, каетесь въ грѣхахъ?… Мнѣ не въ чѣмъ каяться!… Я не пойду… не пойду назадъ туда… Не пойду! — истерически выкрикнулъ онъ.
Я уже теперь могъ не только слышать, но и видѣть его. Онъ стоялъ, заложивъ руки за спину и прислонившись къ стѣнѣ (Нину я не могъ видѣть за дверью). Несмотря на страстность своей рѣчи, онъ, видимо, старался ни однимъ жестомъ не выдать своихъ ощущеній. Притомъ, онъ, должно полагать, былъ очень слабъ еще; колѣни у него какъ будто подгибались, такъ какъ онъ постоянно переступалъ съ ноги на ногу; весь онъ какъ-то смотрѣлъ осунувшимся, голова постоянно уходила въ плечи, и только въ лихорадочной, безпокойной бѣготнѣ глазъ да въ напряженныхъ повышеніяхъ и пониженіяхъ голоса выражалась вся страстность его возмущенной души.
Я уже хотѣлъ войти, какъ услыхалъ голосъ Нины, и невольно остановился въ дверяхъ.
— Вы неправы… относительно меня неправы, — чуть слышно донесся до меня ея голосъ, какой-то убитый, болѣзненный.
— Мы всегда передъ вами были неправы, — быстро сказалъ ея собесѣдникъ, — это не новость. Вы — подвижники… мы — эгоисты!… Намъ, какъ извѣстно, нечего терять… Вы бѣжали отъ своихъ, отказались отъ всего этого, своего, а вотъ я, мужикъ, хочу взять все это, въ чемъ вы потеряли смыслъ… отъ пресыщенія… Все, все возьму! И всему придамъ свой смыслъ, вкусъ… При этихъ условіяхъ, конечно, не легко намъ понять другъ друга… Оставимте это! — вдругъ перервалъ онъ себя и перешелъ въ другой уголъ, засмѣявшись жиденькимъ смѣхомъ.
Я вошелъ и сказалъ:
— Часто приходится врачамъ быть невольными участниками интимныхъ минутъ, но я еще никогда не былъ въ такомъ безвыходно-неловкомъ положеніи.
Но мое оправданіе не произвело ни на Нину, ни на ея собесѣдника никакого впечатлѣнія. Онъ остановился въ углу, спокойный и сдержанный, а Нина, блѣдная, худая (и такая она мнѣ показалась тогда маленькая, нѣжная, хрупкая!), медленно поднялась съ мѣста, протянула мнѣ руку и, указывая на моего паціента, сказала тихо, улыбаясь:
— Онъ не слушается меня, докторъ.
Молодой человѣкъ, не измѣняя позы, стоялъ у стѣны.
Мы познакомились другъ съ другомъ, пожавъ руки. Онъ спокойно далъ мнѣ выслушать пульсъ, хотя нѣсколько пренебрежительно, какъ на комедію, смотрѣлъ вообще на мой визитъ. Онъ былъ совсѣмъ здоровъ, хотя и слабъ еще. И это мнѣ какъ-то даже показалось непріятно. Мнѣ казалось, что больна-то и требуетъ помощи и вниманія Нина, а не онъ. Едва я внимательнѣе взглянулъ на ея лицо, какъ меня поразила на немъ печать душевныхъ мученій и безсонныхъ ночей.
— Вы здоровы, — сказалъ я молодому господину, нѣсколько даже грубо отстранивъ его руку, — а вотъ она больна дѣйствительно, и намъ не мѣшало бы позаботиться о ней и не увеличивать, по крайней мѣрѣ…
Я не договорилъ въ недовольномъ раздраженіи, охватившемъ меня при видимомъ безсердечіи моего паціента. Я подошелъ къ Нинѣ.
— Какія наши боли: намъ терять нечего, — пробормоталъ молодой человѣкъ и, взявъ со стола шляпу, вышелъ.
Я былъ раздосадованъ. Нина чуть не съ мольбой смотрѣла мнѣ въ глаза, торопливо и внитательно ловила мои наставленія, обѣщалась все, все исполнить, увѣряла, что она вовсе не такъ больна, — вообще старалась всячески сгладить непріятное впечатлѣніе на меня молодаго человѣка. Но, повидимому, ей хотѣлось, чтобы я поскорѣе кончилъ свой визитъ. Она сказала:
— Теперь, докторъ, нѣтъ никакой особой опасности… Благодарю васъ отъ души (и она такъ искренно пожала руку)… Вы не безпокойтесь приходить завтра, если я не приду къ вамъ сама… А я непремѣнно, непремѣнно приду…
И она опять говорила съ такой мольбой, съ такимъ извиненіемъ. И опять она мнѣ показалась такой маленькой, слабой, хрупкой, забитой.
Теперь она была въ простенькомъ, черномъ платьѣ, узкомъ и поношенномъ, но какъ разъ, кажется, теперь пришедшимся ей по исхудалому, слабому тѣлу; бѣлый вязаный платокъ былъ накинутъ на плечи, и она старалась кутаться въ него, чтобы согрѣть свои охолодѣвшіе нервы, а отчасти, можетъ быть, скрыть и свой не совсѣмъ чистый воротничекъ, иногда мелькавшій изъ-подъ платка. Черная коса, не свитая, а чуть закрученая пальцами, тяжело держалась на гребенкѣ; густыя рѣсницы, казалось, едва поднимались надъ усталыми, больными глазами, съ синими кругами внизу… И при всемъ этомъ такая она была робкая, смиренная духомъ. И что это была за своеобразная, жгучая и жуткая красота!… Двѣ-три секунды я смотрѣлъ на нее, не спуская глазъ… Да, господа мои, есть красота, передъ которой… пасуемъ и мы, солидные эскулапы!… Помню, мнѣ тогда пришла въ голову мысль: говорятъ, что красота — это нѣчто неизмѣнное, абсолютное… Нѣтъ!… Есть только красота типа, столь же глубокая, столь же фатальная, органическая, непобѣдимая, сколько и разноформенная, разнообразная, но всегда одинаковая и обязательная для другаго, однороднаго съ нею типа… Что мнѣ, напримѣръ, красота Венеры или Діаны, Сикстинской мадонны?… Богъ съ вами! можетъ быть, я профанъ, грубый бауэръ; но что же мнѣ, однако, дѣлать, если типъ этой красоты, ничего не говоритъ моему сердцу? А вотъ красота Нины — это другое дѣло. Я ее постигаю, ибо она присущею ей односторонностью рѣзала не только глаза, но и сердце… медицинское, господа мои, медицинское сердце стараго эскулапа. Можетъ быть, велико, но ужасно время, создавшее типъ красоты истекающаго кровью сердца…
А, вѣдь, съ Ниной это и было… Вы ужь простите, что я впередъ забѣгаю. Вѣдь, Нина для насъ словно родная стала, своя… Вѣдь передо мной вся-то ея безконечная драма вотъ какъ здѣсь, словно на блюдечкѣ… Какъ же мнѣ не знать теперь, какъ- это сердце-то кровью истекало?… Да я и тогда ужь догадывался (чего догадывался! съ перваго же взгляда на нее зналъ, въ чемъ тутъ все будетъ дѣло)!… Ахъ, страданія, страданія!… — сказалъ неожиданно Иванъ Ивановичъ, взволнованный, обычнымъ жестомъ гладя свою лысину. — Возвести въ перлъ красоты страданія души, муки Тантала — это прогрессъ! — закричалъ наивный нѣмецъ, стукнувъ краснымъ кулакомъ по столу и обводя всѣхъ слушателей добродушно выкатившимися и блестѣвшими въ гнѣвѣ глазами, — это не прогрессъ… это — чортъ знаетъ что такое, чортъ знаетъ что!… Прогрессъ — довести людей до созданія страдальческаго типа красоты!…
Онъ помолчалъ и потомъ прибавилъ:
— Я, конечно, медикъ, человѣкъ объективной, такъ сказать, науки; вы можете сказать, что у меня, можетъ быть, нѣсколько спеціальный взглядъ на красоту… Это такъ, это такъ!… Но вы не имѣете права думать, что у меня у самого нѣтъ сердца, — застучалъ онъ грозно на всѣхъ толстымъ пальцемъ по краю стола. — Я не лишился способности стонать, когда мнѣ больно… А мнѣ больно! — заключилъ онъ и, съ глазами полными слезъ, шумно вылѣзъ изъ-за стола и вышелъ въ другую комнату.
Такой неожиданный пассажъ со стороны добродушнаго доктора привелъ его гостей въ немалое смущеніе. Нѣсколько минутъ въ комнатѣ стояла тишина, пока не вернулся докторъ. Онъ принесъ съ собой огромный графинъ съ водой и стаканъ, серьезно поставилъ на столъ и, сконфузившись самъ, проговорилъ: «Вы ужь меня простите… Вѣдь, господа, не любовную же я вамъ только исторію, въ самомъ дѣлѣ, передаю».
Онъ положилъ голову на руки, помолчалъ и потомъ тихо и медленно сталъ продолжать:
— Ни во весь слѣдующій день, ни въ еще слѣдующій Нина къ намъ не заходила. Полагая, что она могла слечь и, изъ ложнаго стыда или изъ самонадѣянности, въ надеждѣ на свою выносливость, она нарочно не посылаетъ за мной, я зашелъ въ домъ мѣщанки. Мѣщанка сообщила-мнѣ, что жилецъ ея съѣхалъ на другую квартиру, «можетъ, къ ней, — прибавила она, — вѣдь, она, сама-то, у насъ не жила; жилъ только онъ…. А можетъ и совсѣмъ уѣхалъ…. Кто ихъ знаетъ! Имъ есть приказъ, чтобы безъ отмѣтки квартиру не мѣнять, а онъ вонъ до сихъ поръ отмѣтки не несетъ…. Что имъ отмѣтки! А гдѣ они теперь, я не знаю…. Мы этому дѣлу не интересаны»… Въ такомъ же невѣдѣніи и недоумѣніи ушелъ и я отъ мѣщанки. Но Нина такъ часто исчезала съ моихъ глазъ и такъ всегда неожиданно, что я уже привыкъ утѣшать себя мыслью, что я связанъ съ нею какими-то таинственными нитями и что я ее, въ концѣ-концовъ, непремѣнно встрѣчу.
Вернулся я домой и еще не успѣлъ въ точности передать своихъ соображеній женѣ насчетъ новаго исчезновенія Нины, какъ къ намъ вошла она.
Я взглянулъ на нее, и вдругъ у меня сжалось сердце. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что ужь тутъ все кончено… Тутъ не было ни порыва, ни увлеченія, ни заблужденія: тутъ былъ обѣтъ. Вотъ такой-же обѣтъ, какой даютъ монахини передъ постриженіемъ.
Послѣ нѣсколькихъ обычно-житейскихъ фразъ, Нина, неожиданно смутившись, тихо сказала мнѣ:
— Вы несправедливы къ нему… Вы обидѣлись на него, да?
— Мнѣ было больно за васъ… Онъ былъ жестокъ къ вамъ.
— Онъ? Жестокъ? — тихо повторила она и, какъ бы въ недоумѣніи, покачала головой. — И это вы говорите, вы, докторъ?! — упрекнула она меня.
— А что?
— Неужели для васъ жестокость страдающаго въ отношеніи къ другимъ больнѣе жестокости самыхъ этихъ страданій?…
— Смотря, конечно, потому, какъ…. — сталъ было я оправдываться.
Какъ вдругъ Нина встала и быстро, въ волненіи, проища раза два молча но комнатѣ.
— Я вамъ скажу: когда онъ вернулся послѣ васъ, онъ долго не говорилъ ни слова, — заговорила она, присѣвъ опять на стулъ, опустивъ глаза и не глядя ни на меня, ни на жену, — и ходилъ, шатаясь, какъ на вѣтру, вдоль комнаты и молчалъ, молчалъ упорно, когда я старалась заговорить съ нимъ, успокоить его… Потомъ вдругъ остановился, закрылъ, рукой глаза и зарыдалъ… Я, подбѣжала къ нему. «Уйдите, — заговорилъ онъ шепотомъ, — уйдите отъ меня, оставьте насъ… Оставьте… однихъ!… Что мы вамъ?… Мы одни, мы одиночки, мы паріи… У насъ нѣтъ еще ни сестеръ, ни братьевъ, ни отцовъ, а тѣмъ болѣе…»
Нина не договорила и замолчала.
— Онъ еще слишкомъ слабъ, — замѣтилъ я.
Помолчавъ минуту, она сказала торопливо:
— Я пришла съ вами проститься…. И теперь уже навѣрно надолго…. навсегда, можетъ быть, — прибавила она, улыбнувшись.
— Да, я это предчувствовалъ, — быстро сказалъ я. И въ тонѣ моего голоса зазвучала ли какая-нибудь невольная сердечная нота, или уже въ самомъ дѣлѣ между нами и Ниной, благодаря судьбѣ, установились, независимо отъ насъ, близкія, интимныя отношенія, только Нина съ особымъ чувствомъ пожала мнѣ руку.
— Нина, не, забывайте насъ; можетъ быть, мы будемъ вамъ чѣмъ-нибудь полезны… Будьте какъ родная съ нами, не стѣсняйтесь… Вѣдь, вы тоже одна на свѣтѣ, — сказала моя жена, беря Нину за руку. — Съ деревней, конечно., у васъ есть связи… но…
— И онъ одинъ, — прибавила Нина.
— Вы съ нимъ?
— Да, вѣроятно…. я почти увѣрена.
— Далеко?
— Далеко… На востокъ…
Мы всѣ, по странному единодушію, замолчали.
Я, господа мои, нѣмецъ, какъ вамъ извѣстно, а нѣмцы чувствительны. У меня, у стараго дурака, горло перехватило, въ груди стѣснило… Конечно, конечно… Я ничего не говорю… Я готовъ молиться на нее… Но…. я нѣмецъ и притомъ врачъ: я не люблю страданій.
Я слышалъ, какъ жена тихо спросила Нину:
— Вы его любите, Нина?
Нина смутилась и растерянно смотрѣла въ лицо женѣ.
— Не знаю, — сказала она, словно въ недоумѣніи, и тихо покачала головой. Потомъ вдругъ поднялась и торопливо проговорила: — Если это любовь… то я никогда не знала и не буду знать выше этой любви! И вы, пожалуйста, обо мнѣ не грустите, — прибавила она такимъ неожиданно надменнымъ и холоднымъ тономъ, что, въ свою очередь, смутились мы.
— Если насъ судьба иногда сводила, то это не значитъ, что мы во всемъ понимаемъ другъ друга…
Это были ея послѣднія слова. Губы ея поблѣднѣли, глаза засвѣтились такъ знакомымъ мнѣ холоднымъ блескомъ, она выпрямилась, холодно пожала намъ руки и, гордая, надменная, вышла… И какая прекрасная!… Когда я смотрѣлъ вслѣдъ ея стройной и строгой въ своей простотѣ фигурѣ, мнѣ казалось, что она вотъ тутъ, на моихъ глазахъ, постепенно росла и росла, изъ маленькаго, хилаго, слабаго созданія вдругъ превратилась въ величавую тѣнь и скрылась.
Мы съ женой еще долго молчали, пораженные этой неожиданной перемѣной въ настроеніи Нины. Положимъ, оно намъ было уже не новость, и, тѣмъ не менѣе, мы были поражены.
— Какъ она иногда ужасно похожа на своего отца, — замѣтила мнѣ жена. — Признаюсь, онъ мнѣ былъ всегда противенъ, и по крѣпостническимъ принципамъ, и по личной безнравственности, но, случалось, когда онъ говорилъ о своихъ врагахъ… объ уступкахъ имъ…. въ немъ что-то было…. именно вотъ это… красивое… гордое… сильное…
— Барская дочь! — прибавилъ я, и хотя мнѣ было больно и горько, но почему-то… и эта ея вспышка, и эти случайно сорвавшіяся съ языка слова меня ободрили… Ей-богу! И не знаю почему! — наивно заключилъ Иванъ Ивановичъ, весело предложивъ своимъ гостямъ отдохнуть и закусить.
II.
править— Ну-съ, а теперь пускай она разсказыкаетъ вамъ сама… Тутъ ужь я ни за что не отвѣчаю! — сказалъ Иванъ Ивановичъ, снова собравъ гостей вокругъ себя и вынимая изъ боковаго кармана пакетъ, видимо приготовленный заранѣе. — Вотъ тутъ разныя письма… У меня они давно всѣ перенумерованы по порядку. Остановки не будетъ. А потому, безъ дальнихъ объясненій, мы прямо перейдемъ къ дѣлу.
Черезъ полгода послѣ этой странной встрѣчи съ Ниной, въ которой, конечно, многое показалось вамъ загадочнымъ, мы получили отъ нея одинъ за другимъ нѣсколько пакетовъ. При первомъ находилась такая приписка, какъ и слѣдовало ожидать, не безъ странностей:
Январь.
Я вамъ разскажу все… Да, вы были правы, когда говорили, что я — одна на свѣтѣ. Вѣдь, дѣйствительно, ближе васъ, случайныхъ и добрыхъ знакомыхъ, у меня никого болѣе не осталось уже тамъ, въ Россіи. И даже у насъ обоихъ, — и у Колосьина ближе васъ нѣтъ, хотя, вы, докторъ, и не долюбливаете его… Какіе длинные, длинные здѣсь вечера и ночи!… Но мы молоды, бодры и свѣжи — и, Богъ дастъ, переживемъ ихъ… И такъ, я передамъ вамъ все. Вы, можетъ быть, и не предполагаете, что я при своей замкнутости, чуткой подозрительности и недовѣріи, страстно, однако, люблю откровенничать. И всю жизнь тайно страдала, что у меня не было друга, которому я могла бы открыть свою душу, который не только понялъ бы ее безъ словъ, безъ объясненій, но и освѣтилъ бы для меня самой ея смутный міръ… Теперь есть Колосьинъ и сынъ, — но послѣдній слишкомъ малъ, а первый ужь очень строгій и вдумчивый анатомъ, чтобы понимать то, что простая и добрая душа читаетъ между строками. Прочтите и не сердитесь больше на меня… Мнѣ самой такъ хочется вновь перечувствовать и продумать все, что я пережила. Я думаю, что переписка съ вами доставитъ мнѣ это удовольствіе.
Я думала начать съ описанія всего, что случилось со мною съ того дня, какъ я вышла замужъ за Андрея. Я думала, что это будетъ легко, что мнѣ самой станетъ легче. Нѣтъ, это очень мудрено… и тяжело, хотя, кажется, вышло все такъ просто… Да и зачѣмъ вамъ разсказывать? Вы видѣли меня тамъ, въ деревенской хатѣ, знаете, кто мои деревенскіе родные, слышали, что и какъ они говорили… Вѣдь, они говорятъ все такъ искренно, такъ просто:, какъ думаютъ, чувствуютъ, такъ и говорятъ. Большей правды не скажу и я сама. Что касается моихъ личныхъ, внутреннихъ ощущеній, то они были такъ неуловимы, неопредѣленны и, въ то же время, такъ гнетущи… (Я говорю уже про послѣднее время).
Можетъ быть, потому и гнетущи, что я не могла ихъ ясно сознать, опредѣлить… Иногда я цѣлыми часами смотрѣла на своего ребенка, не спуская глазъ; и въ моемъ воображеніи расли картины, одна другой ужаснѣе: иногда мнѣ казалось, что между мною и моимъ прошлымъ выросла уже страшная, глубокая, непроходимая пропасть. Не во снѣ, но на яву мнѣ чудилось, что я бѣгаю съ своимъ ребенкомъ по краю этой пропасти, ища хотя какого-нибудь мостика, хотя простой жерди, чтобы… Нѣтъ, нѣтъ, не перейти туда, на тотъ, оставленный берегъ, и только просто узнать, убѣдиться, что вотъ эта жердь, этотъ мостикъ еще не исчезъ, еще онъ есть… Странная вещь!.. Мнѣ думалось, что какъ ни страшно казалось мнѣ это мое прошлое, какъ ни отталкивало оно меня (собственно, оно ничѣмъ и ни мало не тянуло меня къ себѣ), но мнѣ думалось, — останься для меня эта маленькая жердь, останься только эта надежда, не пугай меня эта пропасть своей непроходимостью, я бы успокоилась. Мнѣ казалось, что, все-таки, тамъ, за этой пропастью, осталось что-то, изъ чего я могла бы сдѣлать не то, что дѣлали всѣ, тамъ, что дѣлала я…
Со мной былъ, вскорѣ послѣ нашего отъѣзда, случай. Какъ-то насъ позвали въ барскую усадьбу полоть гряды. Работы было много, такъ что мы оставались въ саду до поздняго вечера. Вдругъ заиграли на роялѣ. Это не особенно меня поразило, хотя я стала прислушиваться, мнѣ было пріятно. Это было просто дѣло привычки. Мнѣ даже сначала нѣсколько не понравилось; я сразу поняла, что игрокъ былъ очень неискусный, постоянно фальшивилъ, но онъ скоро сталъ подпѣвать подъ акомпаниментъ слабымъ, жиденькимъ голосомъ. Пьесу онъ игралъ тоже очень мнѣ знакомую, которую мы, тааіъ, играли обыкновенно просто въ шутку… Но я все слушала. И вотъ, что-то непонятное, тоскливое защемило у меня въ груди… Мнѣ хотѣлось плакать… Никогда, никогда не знавала, не чувствовала я раньше, что въ этой избитой пѣсенкѣ былъ такой неожиданно странный, новый, чарующій смыслъ. И этотъ смыслъ придалъ ей этотъ неискусный, безголосый артистъ. Я чувствовала, что это онъ, и никто больше. Онъ скоро сразу прервалъ пьесу и вышелъ на балконъ. Это былъ простой армейскій офицеръ, некрасивый, съ большой, гладко остриженной головой. Онъ прислонился къ столбу балкона и сталъ смотрѣтъ на насъ пристально, задумчиво. Кажется, онъ даже не различалъ насъ хорошенько.
Тогда мнѣ, не знаю почему, захотѣлось посмѣяться надъ нимъ.
— А хорошо ты поешь, баринъ! — сказала я.
Онъ взглянулъ на меня все тѣмъ же задумчивымъ взглядомъ, посмотрѣлъ внимательно и потомъ такъ серьезно сказалъ:
— Тебѣ не понять это. Ты — баба.
— Что же такъ? Али ужь бабы не люди? — заговорили наши работницы.
— Если бы вы поняли это… — возразилъ было молодой человѣкъ, но вдругъ замолчалъ, опять внимательно и задумчиво посмотрѣлъ на. насъ и, повернувшись, медленно ушелъ съ балкона.
Что онъ хотѣлъ сказать послѣдними словами, я даже не поняла. Но я чувствовала, какъ кровь залила мнѣ все лицо, щеки и шею. Мнѣ сдѣлалось за что-то грустно, обидно, стыдно… Это ощущеніе, неопредѣленное, гнетущее, не покидало меня очень долго. Мнѣ казалось иногда, что будь передо мною рояль, — я въ тысячу, въ милліонъ разъ лучше сыграла бы то же самое, что игралъ онъ. Мнѣ казалось, что я уже уловила, поняла этотъ «новый смыслъ», который онъ придумалъ избитой пьескѣ; казалось, что я все бы оживила имъ, все, и это мое прошлое, и мое настоящее. Мнѣ снилось иногда, что подъ мою игру рыдали мой отецъ, моя мать, мои сестры и вмѣстѣ съ.ними рыдаютъ и мужъ, и свекровь, и эти работницы.
Но зачѣмъ все это я передаю вамъ? Пожалуйста, не придавайте этому особаго значенія. Этотъ случай только такъ, небольшую, очень дебольшую представляетъ страничку изъ того, что я чувствовала тогда… Онъ мнѣ просто такъ подвернулся. Этого офицера я больше никогда не встрѣчала. Только одно опредѣленное осталось у меня отъ этого эпизода: это тяжесть, новыхъ совершенно ощущеній, которыя я не имѣла кому передать… кромѣ сына, и то въ безмолвныхъ взглядахъ, сидя у его кровати, когда онъ спалъ.
Добрые люди, окружавшіе меня, были слишкомъ добры, чтобы понимать эти загадочныя, запутанныя душевныя бури, которыя я плохо понимала сама.
Оставимъ это.
Вы слышали объ ужасномъ случаѣ со старикомъ Карпомъ, который — помните? — все молился объ успокоеніи «андельской души» своей доброй барыни и все сожалѣлъ обо мнѣ? Онъ зарубилъ своихъ маленькихъ внучатъ…
Не знаю, черезъ двѣ или три недѣли послѣ того, какъ у насъ разсказывали объ этомъ, я, не говоря никому ни слова изъ домашнихъ, боясь распросовъ и отговариваній, собрала кое-какія, оставшіяся у меня отъ мамы на память золотыя вещи, пѣшкомъ дошла до станціи и поѣхала въ Москву.
Поѣхала бы я въ это именно время въ Москву, или нѣтъ, не случись этого происшествія, — я право не знаю… Вѣдь, вы, конечно, понимаете, что это былъ случай, и притомъ рѣдкій. Но онъ вдругъ что-то во мнѣ сдѣлалъ опредѣленнымъ, яснымъ. До этого времени я какъ будто блуждала въ лѣсу, томительно, тяжело, тоскуя; я чувствовала, что кругомъ меня было тепло, хорошо, на зеленой муравѣ, въ цвѣтахъ, въ прохладной чащѣ, а, между тѣмъ, неопредѣленный ужасъ, боязнь за что-то охватывали меня… И вотъ я вижу дорогу. Я выпрямилась, вздохнула и бойко пошла по ней. Я хорошенько не знала, куда приведетъ меня эта дорога, можетъ быть, совсѣмъ не туда, куда мнѣ нужно. Но это было все равно: я чувствовала одно, что я была уже не въ лѣсу, а на дорогѣ.
Я вамъ разскажу, отчего и какъ это вышло. Вотъ это важно… Это, дѣйствительно, можетъ вамъ дать понять многое.
Мнѣ шелъ всего шестнадцатый годъ. Я только что начинала показываться блѣдной, едва мерцающей звѣздочкой среди звѣздъ нашего «большаго свѣта». Меня стали вывозить на вечера. Однажды я съ отцомъ, утромъ, заѣхала къ моей подругѣ, дочери одного очень важнаго барина. Баринъ этотъ былъ умный и добрый старикъ (его всегда считали такимъ), но ужасно лѣнивый. Ему ничего не стоило бы добиться очень виднаго поста, но онъ не хотѣлъ разстаться съ своей собачкой, съ своимъ кабинетомъ и съ своимъ мягкимъ отоманомъ. Можетъ быть, ему даже нравилось больше, что за нимъ присылали «для совѣщаній», когда были какія-нибудь важныя событія. Онъ этимъ гордился и былъ доволенъ. Его собачка (маленькій шпицъ), которую онъ постоянно таскалъ на рукахъ, была извѣстна во всемъ нашемъ «свѣтѣ». Онъ не разставался съ ней также, какъ съ своей табакеркой. Мой отецъ былъ хорошъ съ нимъ; его дочь, какъ я уже вамъ сказала, была моей подругой. Въ пріемной насъ встрѣтили отецъ и дочь. Мы о чемъ-то заболтались и все еще оставались въ пріемной, какъ слышимъ рѣзкій звонокъ у подъѣзда, одинъ, другой. Слуга, должно быть, отлучился. Князь, хотя и былъ добрый человѣкъ, но не любилъ рѣзкихъ звонковъ. Онъ начиналъ волноваться и сердиться, и уже топнулъ ногой, когда вошелъ слуга и доложилъ, что какой-то молодой человѣкъ проситъ позволенія видѣть его с-- ство по важному дѣлу. Князь внимательно распросилъ лакея о молодомъ человѣкѣ, поморщился, подумалъ, почесалъ раза два подбородокъ и нѣсколько разъ повторилъ: «Удивительно, какъ поздно является всегда мой секретарь». Слуга ждалъ.
— Скажи: рано, не принимаютъ, — наконецъ, рѣзко выговорилъ онѣ.
Слуга вышелъ, но черезъ минуту вернулся опятъ, объяснивъ, что проситель не уходитъ и настаиваетъ, что имѣетъ сообщить о чемъ-то неотложно важномъ.
Князь уже сморщился совсѣмъ, что-то поворчалъ, потомъ сказалъ: «проводи въ канцелярію». И самъ пошелъ туда. Мы продолжали разговаривать еще съ его дочерью въ пріемной, которая не торопилась пригласить насъ въ гостиную, какъ кажется, очень заинтересованная просителемъ. Ходъ въ канцелярію былъ черезъ пріемную. Скоро мимо насъ, вслѣдъ за слугой, прошелъ невысокаго роста молодой человѣкъ, въ странномъ, мѣшковатомъ сюртукѣ, застегнутомъ на всѣ пуговицы; большіе манжеты ужасно смѣшно выползали изъ рукавовъ чуть не до самыхъ ногтей. Было замѣтно, что онъ нарочно принарядился и чуть ли не съ чужихъ плечъ. Въ рукѣ у него былъ старый цилиндръ, который онъ не зналъ какъ держать. Волосы у него были мокрые и спутавшіеся, вѣроятно, отъ скорой ходьбы. Онъ былъ очень смущенъ и неловокъ; почему-то раскланялся даже съ нами. И только одни глаза какъ-то лихорадочно горѣли и почти вовсе не выражали смущенія. Лидія тотчасъ пригласила моего отца въ гостиную, а мнѣ шепнула, чтобы я шла за ней. Мы почти бѣгомъ пустились по корридорамъ и подошли къ канцеляріи со стороны другой боковой двери, и здѣсь въ небольшую щель стали наблюдать, что дѣлалось за дверью. Разслышать и понять мы съумѣли немного, т.-е. почти ничего. Слышали, что молодой человѣкъ за кого-то просилъ, за какого-то «парня», какъ онъ говорилъ; слышали, что онъ, кажется, нарочно очень часто повторялъ «ваше сіятельство», держалъ себя очень униженно, какъ слуга (намъ тогда такъ казалось), но, въ то же время, вся его рѣчь была книжная, попадались французскія и даже изысканныя выраженія. Князь на всѣ его слова что-то бурчалъ, отрицательно кивалъ головой, пожималъ плечами. Но глаза молодаго человѣка разгорались все больше, все становились лихорадочнѣе. На щекахъ все ярче загоралась кровь. «Онъ хорошъ!» шепнула мнѣ Лидія. Какъ вдругъ молодой проситель вскрикнулъ, сорвавшись съ кресла: «ваше сіятельство, вѣдь, кровь… человѣческая кровь… Положимъ, онъ — парія, ничтожество, отребье, но, вѣдь, онъ человѣкъ… Вѣдь, вы поймете, изъ какихъ наивныхъ побужденій…»
Князь еще не успѣлъ отвѣтить, какъ молодой человѣкъ упалъ ему въ ноги: «ваше сіятельство!… Онъ мнѣ чужой… Мнѣ онъ — все равно… А за кровь человѣческую, за кровь! Вы можете сдѣлать, должны!».
Князь вскочилъ въ испугѣ и изумленіи. Мы перепугались. Князь сталъ его уговаривать и успокоивать, и, наконецъ, должно быть, кое-какъ выпроводилъ.
Мы съ Лидой уже сидѣли въ гостиной и таинственно переговаривались глазами, ожидая, когда войдетъ князь.
Князь вошелъ все еще съ непритворнымъ изумленіемъ на лицѣ, хотя и не забылъ взять подъ мышку шпица. Помахивая другой рукой съ табакеркой, онъ говорилъ:
— Признаюсь!… Не встрѣчалъ!… Я даже, знаете, сначала побаивался… Я думалъ онъ изъ этихъ, разныхъ… Даже велѣлъ слугѣ остаться у дверей… И вдругъ, представьте, образованный молодой человѣкъ, дѣльный, умный, — и вдругъ въ ноги, какъ мужикъ!… Признаюсь… Не встрѣчалъ!… Въ ноги — и плачетъ, весь трясется!…
— Что же такое съ нимъ?
— Да ничего-съ, ничего-съ съ нимъ самимъ не дѣлали!… Совсѣмъ за посторонняго человѣка, за негодяя — парня, котораго надняхъ приговорили къ разстрѣлу за поджоги…
И князь разсказалъ какую-то исторію, которую я теперь забыла уже, вѣроятно, потому, что плохо поняла ее тогда. Но мы съ Лидой долго разсказывали другимъ подругамъ про молодаго просителя. Такъ или иначе, онъ насъ поразилъ тогда.
И вотъ онъ-то мнѣ вдругъ припомнился, тогда, послѣ исторіи со старичкомъ Карпомъ.
Я поѣхала въ Москву. «Зачѣмъ?» — спрашивала я себя всю дорогу, — и въ волненіи твердила одно: «я скажу, какъ живутъ люди… Вотъ этотъ старикъ Карпъ… всѣ они… я… мой сынъ… И зачѣмъ эта пропасть?..». Такъ повторяла я, тщетно стараясь самой себѣ уяснить собственные отвѣты. Опредѣленно я знала одно: что я ѣду и что я должна ѣхать. И я чувствовала, что была бодрѣе, сильнѣе, что меня уже не давила никакая гнетущая, неопредѣленная тяжесть.
Въ Москвѣ я, прежде всего, разсчитывала на одну старушку, бѣдную польскую дворянку, бывшую большой пріятельницей съ моей матерью. Эта старушка была предобрая и пречестная женщина. Болѣе десяти лѣтъ, какъ она овдовѣла и лишилась своихъ молодыхъ сыновей. Съ тѣхъ поръ она стала замкнутой, тихой и вся ушла въ свой внутренній міръ. Жила она одна, варила себѣ сама кофе и кушанье; перечитывала со слезами на глазахъ «великаго Адама» (Мицкевича), и тихо, укромно, плакала по вечерамъ. Она не любила ходить къ своимъ знатнымъ знакомымъ, не заискивала, не сплетничала. И только иногда, отъ скуки, вышивала коврики и дарила ихъ какой-нибудь вертушкѣ-барышнѣ или старой княгинѣ. Мама часто водила насъ съ сестрой къ ней; она угощала насъ польскими пляцками и мазурками, мы съ большимъ аппетитомъ уничтожали ихъ, — а онѣ съ мамой шептались о чемъ-то, по-польски вели длинныя бѣсѣды, то та, то другая поднося къ глазамъ бѣлые батистовые платки. Такова была эта панна Зося, какъ звала ее мама; я могла разсчитывать и на ея радушіе, и на то, что она не знала еще моего «романа», хотя, вѣроятно, знала о нашемъ разореніи.
Панна Зося уже десять лѣтъ жила все въ одной и той же комнаткѣ, у той же нѣмки, отдававшей внаймы небольшія квартирки. Я не ошиблась, отправившись прямо туда. Панна Зося все еще жила тамъ. Теперь она посѣдѣла, похудѣла, но была все та же.
Сначала панна Зося ахнула, потомъ поплакала, потомъ накормила меня, а черезъ два дня она, собравши кое-какое свое старье, обрядила меня во все черное, чуть не въ трауръ. А на третій день я уже звонила у того же княжескаго подъѣзда, гдѣ, нѣкогда, звонилъ странный молодой человѣкъ. Я сказала слугѣ фамилію моего отца и, конечно, была счастливѣе молодаго человѣка: меня не держали у подъѣзда и въ лакейской.
Но я не стану вамъ описывать всей этой длинной комедіи моихъ странствованій въ «большомъ свѣтѣ», въ которой, изъ всѣхъ дѣйствующихъ лицъ, только у меня на душѣ что-то ломалось, сжигалось, оставляя послѣ себя удушливый смрадъ, чадъ и пустоту. Вы не подумайте, что это оттого, что страдало мое личное самолюбіе. Ни мало. Я и прежде этого не боялась. Мнѣ изумлялись, отъ меня приходили въ восторгъ, меня… даже уважали. Я знала ихъ. Выйди я замужъ за какого-нибудь гувернера, учителя, за адвоката, за актера, — вообще за parvenu, — о, сколько кислыхъ сожалѣній пришлось бы выслушать!… А, главное дѣло, всѣ знали бы, что я пришла просить чего-нибудь для мужа, и всѣ спѣшили бы чѣмъ-нибудь помочь (по крайней мѣрѣ, на словахъ), восклицая: ахъ, да, да, вѣдь, мы понимаемъ, что ты должна нуждаться! etc. Но жена мужика — это что-то совсѣмъ не то, совсѣмъ другое… По крайней мѣрѣ, я не имѣла поводовъ краснѣть, хотя бы невольно… И за то спасибо!… И заставила относиться къ себѣ съ тѣмъ же уваженіемъ, съ какимъ относились ко мнѣ нѣкогда въ тѣхъ же залахъ. Ни Лидія, ни Агнія, ни Марія не всхлипывали: ахъ, мы понимаемъ, какъ ты должна быть несчастлива!… и не спѣшили съ предложеніемъ устроить въ мою пользу базаръ или что-нибудь такое, philentropique, — или замолвить, въ хорошую минуту, словечко своему мужу о моемъ и т. п. Тутъ ужь не было ничего подобнаго! Онѣ были изумлены и растерялись… Пропасть, лежавшая между ними и мужикомъ, была такъ громадна, что даже-не выработались формы какого-либо взаимнодѣйствія между ними… Онѣ терялись, — чтобы по добротѣ душевной могли предложить мужику: денегъ? Но, вѣдь, онъ не ѣздитъ въ каретахъ, въ театръ, онъ не носитъ сюртуковъ и цилиндровъ. Хлѣба? Но онъ самъ весь купается въ хлѣбѣ и сами же у него покупаютъ все. Мѣсто? Но у него есть мѣсто — земля и кругомъ него столько земли, что онъ можетъ ходить по ней, какъ хочетъ. Да, это что-то совсѣмъ другое, другой міръ, который удовлетворялъ всегда самъ всѣмъ своимъ потребностямъ и, вѣроятно, будетъ продолжать дѣлать также и послѣ, не тревожа ихъ. И это мнѣ, знаете, даже понравилось сначала, что тутъ лежитъ такая пропасть… Умный и добрый князь, встрѣтившій меня, по обыкновенію съ собачкой, представлялъ себѣ эту пропасть вполнѣ уже ясно.
— Я уважаю мужика, другъ мой, — сказалъ онъ, пожимая мнѣ руку. — Мы — здѣсь, онъ — тамъ это необходимые элементы, безъ которыхъ не можетъ существовать государство…
— Что скажете, другъ мой? — еще привѣтливѣе сказалъ старый князь, когда я попросила у него два слова наединѣ и когда мы усѣлись одинъ противъ другаго въ его кабинетѣ.
Сбиваясь, путаясь, волнуясь, я, должно быть, говорила очень непонятно, потому что князь, внимательно выслушавъ, сказалъ серьезно:
— Потрудитесь резюмировать, другъ мой, все сказанное вами.
— Зачѣмъ эта пропасть, князь, зачѣмъ?… Отъ нея весь ужасъ, — съ запальчивостію воскликнула я.
— Я уже имѣлъ случай, другъ мой, намекнуть вамъ на мой взглядъ по этому вопросу: я искренно желалъ бы, и считаю это необходимымъ, чтобы мужикъ всегда оставался мужикомъ… Всякая попытка перейти пропасть — гибельна для него… и для государства. Вдумайтесь въ это, другъ мой.
— Но вы не знаете, князь, что всякая мысль объ этой невозможности столько рождаетъ зависти, неудовлетворенныхъ стремленій… Тамъ — бѣдность, невѣжество.
— Зависть? Это нехорошее чувство. И я думаю, что это завидуютъ нехорошіе люди, другъ мой, которые не уважаютъ себя, свой трудъ… Да, я не желалъ бы видѣть такихъ людей въ деревнѣ. Мнѣ даже кажется, что собственно о «пропасти» это только вы говорите съ такимъ чувствомъ, это ваши субъективныя ощущенія… Это вы не удовлетворяетесь, а не народъ… Ему нечего дѣлать… среди насъ, намъ — у него.
— Но эти потребности есть и растутъ… Ихъ нужно удовлетворить…
— Н-нѣтъ, — серьезно покачалъ головой князь, — народъ не развивать, а сокращать долженъ эти потребности.
Я была изумлена. Я привыкла считать князя «умнымъ и добрымъ» и не ожидала встрѣтить отъ него такого страннаго категорическаго убѣжденія. Насколько было у меня силы убѣжденія и красокъ, я передала ему случай со старикомъ Карпомъ.
— Да, печальная, печальная исторія, — сказалъ онъ, и не безъ искренности, хотя тутъ же заволновался, когда неосторожно придавилъ самъ же лапку своему шпицу. — Скажите! Вотъ ужь до чего дошло! Боже мой, Боже мой! — шепталъ онъ.
Я спросила его, что не находитъ ли онъ, что и это произошло отъ возрастанія въ народѣ лишнихъ потребностей, зависти?
— Да, да, именно! — вдругъ заговорилъ онъ, быстро и въ волненіи вставая съ кресла. — Вашъ народъ виноватъ въ этомъ… Изъ среды его выросла сорная, скверная трава… Это — люди, которые грабятъ насъ и его, которые возстановляютъ его противъ насъ, развивая въ немъ зависть, потому что они сами завидуютъ намъ… Они не только грабятъ народъ матеріально, — они грабятъ его нравственно… И если мы желаемъ счастья народу, — мы должны употребить всѣ силы противъ нихъ. Мы — здѣсь, народъ — тамъ; это, другъ мой, законъ исторіи, который нельзя нарушать безнаказанно… Я всегда буду глубоко уважать васъ, другъ мой, если вы внесете въ свою семью, въ своихъ дѣтей сознаніе, что положеніе крестьянина самое почтенное, что всякая зависть къ намъ гибельна для его нравовъ, что это непреложный законъ исторіи.
Такъ заключилъ князь, прощаясь со мной.
Я вышла; лицо мое горѣло, сердце билось. Я была ошеломлена, растерянна. Мнѣ было обидно, что я сознавала, что князь былъ правъ… Зачѣмъ онъ не былъ неправъ? Зачѣмъ онъ не былъ глупъ, жестокъ, зачѣмъ не издѣвался надо мной?… Зачѣмъ я не ползала въ его ногахъ, не молила его?… О старичкѣ Карпѣ онъ сказалъ, что его, навѣрное, помилуютъ, онъ позаботится, что этому несчастному надо молиться Богу… Но неужели князь былъ правъ?… И что же такое я? Вѣдь, я ушла изъ деревни не изъ прихоти; она, эта деревня, сама мнѣ указывала путь… Кто же лравъ?… Но все одно, — я пойду ко всѣмъ имъ, я всѣмъ имъ разскажу…
И я обходила всѣхъ, всѣхъ, кто только зналъ меня (я уже почти не обращала вниманія, что мной интересуются, меня осматриваютъ какъ Робинзона, возвратившагося съ острова, населеннаго дикими). И я разсказывала имъ все… Но я вамъ всего этого разсказывать не буду… Ну, что-жь, я была наивна, невѣжественна, но я была искренна.
У панны Зоси я жила уже третій мѣсяцъ. Чтобы какъ-нибудь пропитаться и помочь хотя немного въ деревню, я нашла кое-какіе уроки черезъ своихъ бывшихъ подругъ. Чѣмъ дальше шло время, тѣмъ мое душевное состояніе становилось неспокойнѣе, невыносимѣе… Представьте: исторія, о которой говорилъ мнѣ князь N, не выходила у меня из, ъ головы. Во мнѣ что-то кипѣло, рвалось наружу, мнѣ хотѣлось рыдать за кого-то, за кого-то молить, валяться въ ногахъ, быть униженной, страдать, страдать, чувствовать боль, муки, чтобы въ этомъ найти опредѣленный исходъ хаосу чувствъ и мыслей, который не давалъ мнѣ покоя… Вы поймете мое положеніе, если я вамъ скажу, что весь этотъ блескъ, въ которомъ я жила нѣкогда, и теперь увидала снова, вызвалъ въ моей душѣ всю мучительную драму, которую я пережила и которую стала забывать… Эта пустота интересовъ, окруженная роскошью, этотъ блескъ образованія, искусства, изящества, наполнявшій всю жизнь, — и среди нихъ тѣни моего отца, матери, сестеръ… Зачѣмъ я увидала опять все это? Зачѣмъ перенесли меня вдругъ въ это прошлое, отъ котораго я ушла и которое не измѣнилось ни на каплю? Я все, все могла разсчитать, какъ по пальцамъ, — что дѣлали Marie у Sophie, Natalie у Lise, о чемъ онѣ говорили, зачѣмъ были въ театрѣ, что видѣли тамъ, что чувствовали… Какая тоска, какая мука!… Нѣтъ, меня ничто не влекло къ нимъ. Что же, опять туда, въ деревню, на другой берегъ пропасти? Но, вѣдь, зачѣмъ-нибудь я ушла оттуда, что-то вырвало меня?… Что же и кто кидаетъ меня, какъ мячъ, черезъ эту пропасть: отсюда — туда, оттуда — сюда и опять отсюда — туда?… Кто же это играетъ мной такъ безсердечно?… А, вѣдь, у меня захватываетъ духъ, пока я вижу, что вишу надъ пропастью… Ужь лучше куда-нибудь, либо тамъ, либо здѣсь!… И съ каждымъ днемъ я чувствовала, что у меня нѣтъ больше силъ висѣть надъ пропастью; мнѣ казалось, что я вотъ-вотъ сорвусь, и полечу въ нее, безъ сознанія, безъ воли…
— Знаете, панна Зося, какая смѣшная мысль пришла мнѣ въ голову, — сказала я за обѣдомъ и расхохоталась сама. — Мнѣ хочется побывать въ театрѣ… Я думаю сходить сегодня.
— Чего-жь ты смѣешься, брилліантъ мой? — сказала въ удивленіи панна Зося. — Давно бы пора тебѣ… Молодая дѣвица (она все считала меня дѣвушкой-сиротой), — и никакихъ развлеченій!… Боже мой, какъ въ твои годы отплясывала я мазурку и краковякъ! О, какое то было хорошее время!
И панна Зося заплакала.
Я, дѣйствительно, пошла въ театръ, на самый верхній балконъ. Играли какую-то передѣлку изъ Шекспира, каждый актъ которой такъ и кипѣлъ раздирательными сценками. Шекспира даже я не могла узнать: всѣ монологи были сокращены и выпущены… Я помню, мнѣ стало скучно; блескъ декорацій меня раздражалъ; музыка, игравшая избитые мотивы, тоже. Я стала разсматривать окружавшую меня публику, въ среду которой я попала въ первый разъ. Я никогда прежде не видала этой публики, — ни въ салонахъ, ни въ деревнѣ. Это что-то разнообразное, шумящее, толкающееся и неопредѣленное, какъ улица… Да, именно улица. Я даже испугалась, такъ какъ не могла представитъ себѣ, чѣмъ и какъ эти люди живутъ, что думаютъ, какъ чувствуютъ; эта книга была для меня закрыта. Тутъ были солдаты, какія-то дѣвушки-модистки, веселыя и хохочущія, прикащики изъ лавокъ, студенты, какія-то неопредѣленныя личности въ поношенныхъ черныхъ сюртукахъ, пальто и шляпахъ. Какъ вдругъ меня поразила одна такая фигура. Это былъ молодой человѣкъ, невысокаго роста, худощавый, съ бородкой; небольшіе волосы были всклокочены, галстухъ на боку. Онъ стоялъ, прислонившись къ колоннѣ, и внимательно, задумчиво смотрѣлъ то на сцену, то на публику, не измѣняя ни позы, ни выраженія лица. Когда окружающіе начинали хлопать, онъ вдругъ изумленно осматривалъ всѣхъ блуждающими глазами, какъ будто спрашивалъ: «что съ вами»?… Когда одинъ разъ онъ также вдругъ повернулся въ мою сторону, — я испугалась… Это былъ тотъ самый молодой человѣкъ, котораго я, пять лѣтъ тому назадъ, видѣла валявшимся въ ногахъ у князя N. Я думала, что я ошиблась, и стала пристально наблюдать за нимъ. Да, это былъ онъ: тѣ же робкія движенія, то же умоляющее, смиренное, даже нѣсколько заискивающее выраженіе лица, какъ будто у каждаго онъ готовъ былъ просить извиненія, и тѣ же лихорадочные глаза, которые одни не гармонировали съ этимъ смиреніемъ: умные, острые, пронизывающіе.
Я его испугалась, но не боялась; я чувствовала, что кто умѣетъ такъ плакать о другихъ, того нечего бояться. Онъ вышелъ еще до конца спектакля. Я тотчасъ же пошла за нимъ и окликнула его:
— Вамъ случалось бывать у князя N по дѣламъ?
— Да, — отвѣчалъ онъ, осматривая меня. — Вы тоже тамъ были по дѣламъ?
— Нѣтъ, я сама принадлежала къ ихъ обществу.
— А теперь?
— Теперь я учительница.
— А!… Вы гдѣ живете? Я, кажется, встрѣчалъ васъ въ меблированныхъ комнатахъ Мейеръ?
— Да.
— Намъ съ вами по дорогѣ; я живу тамъ же.
Мы прошли нѣсколько шаговъ молча.
— Вы любите театръ?
— Нѣтъ, такъ зашелъ… чтобы не ходить уже никогда больше. Я смотрѣлъ на публику.
— Вы, можетъ быть, не любите искусства? Я слыхала, что теперь, есть такіе…
— Я? — неожиданно спросилъ онъ. — Я люблю его, какъ любовницу… Я молюсь ему… Но не этому, не этому!… (Онъ помолчалъ). Все извращено, все растлили — живопись, скульптуру, музыку, поэзію…
— Вы художникъ?
— Да, я — художникъ… Погодите, дайте мнѣ вздохнуть. (И онъ, дѣйствительно, остановился и вздохнулъ глубоко, сильно). Я все это разрушу, это извращенное, дряхлое, дряблое… Я изгоню изъ храма этихъ фарисеевъ, торгашей и паяцовъ; я разрушу, самый храмъ и разгоню эту глупую толпу, которая гогочетъ и ликуетъ, не понимая, что ее отравляютъ, извращаютъ ея сердце, ея мозгъ… Да, я разрушу, и создамъ новое искусство, новую науку, философію… Погодите, дайте мнѣ только…
Я молчала, пораженная изумленіемъ. Мнѣ иногда думалось, что онъ сумасшедшій. Онъ все чаще ускоряла шаги; я едва поспѣвала за нимъ. А онъ все говорилъ и говорилъ… о новомъ искусствѣ, о новой наукѣ.
Мы подошли къ дому.
— Заходите, если интересно, — сказалъ онъ, не подавая мнѣ руки. — № 15, Колосьинъ..
И вдругъ какъ-то съежившись, униженно, робко проскользнулъ онъ въ ворота мимо дворника.
Я зашла къ Колосьину на другой же день. Онъ жилъ на дворѣ, грязномъ и вонючемъ, во второмъ, дешевомъ, отдѣленіи меблированныхъ комнатъ. По грязной, узкой и темной лѣстницѣ я кое-какъ добралась до его номера. Это была маленькая комнатка, въ одно окно, низкая и грязноватая, вся, по полу, столамъ и стульямъ, заброшенная книгами, картинами, рукописями:, мнѣ показалось, что онъ даже спалъ на книгахъ, такъ какъ ими заложена была желѣзная кровать, на которой не было видно ни одѣяла, ни подушки. Самъ Колосьинъ сидѣлъ у стола, въ старомъ пиджакѣ, поджавъ подъ стулъ ноги, и что-то внимательно читалъ. Увидавъ меня, онъ быстро всталъ, сконфузился и, освободивъ одинъ стулъ, съ замѣшательствомъ предложилъ мнѣ сѣсть.
— Вы гдѣ живете? — спросилъ онъ.
— Да вы же знаете…
— Ахъ, да, да… Знаю… Вы, кажется, обѣщались придти ко мнѣ слушать Шекспира?.. Я помню, я вамъ обѣщалъ, — говорилъ онъ, ища книгу.
— Нѣтъ, вы мнѣ ничего этого не говорили, — сказала я, улыбаясь. Меня забавляла его растерянность.
— Не говорилъ?.. Ну, все равно…
— Давайте читать… Вы знаете «Бурю» Шекспира?
— Да, читала…
— Читали? — произнесъ онъ, смотря на меня съ грустью и сожалѣніемъ, — и ничего?
Я сконфузилась.
— Не смущайтесь… Для васъ… для всѣхъ вашихъ это такъ и должно быть…
Онъ взялъ книгу, раскрылъ и, положивъ на нее руку, сказалъ:
— Это — величайшее, геніальнѣйшее произведеніе, которое когда-либо создавалъ человѣкъ… Это великій пророкъ ХVІ вѣка говоритъ съ поколѣніемъ XX. Новое искусство создастъ ему новый храмъ и увѣнчаетъ новой славой…
Колосьинъ сталъ читать. Что это было за чтеніе, я не могу вамъ передать… Только у меня спирало дыханіе, сердце билось. Кровь приступала къ щекамъ, голова кружилась. Я чувствовала, Пто меня охватило, оцѣпенило это «новое», о которомъ онъ говорилъ. Что это такое было, — я не знаю. Я помню только одно, что тамъ, гдѣ прежде, какъ мнѣ казалось, пѣли птицы и ангелы, — раздавались стоны, предсмертныя муки и проклятія, а тамъ, гдѣ прежде рычали звѣри, гдѣ буйствовала пьяная и грязная толпа, гдѣ исчезало всякое подобіе человѣка, тамъ зазвучали такія струны человѣческаго горя, отчаянія, такіе могучіе клики высокой человѣческой души оглашали воздухъ, что мнѣ казалось, будто все перевернулось передо мной: день сталъ ночью, а ночь днемъ.
Онъ кончилъ и долго сидѣлъ молча, задумавшись надъ книгой.
— Вы были вчера въ театрѣ? — спросилъ онъ меня. (Онъ въ разсѣянности забылъ нашу встрѣчу).
— Да.
— Вы замѣтили, что вчерашняя піеса была передѣлка этой «Бури»?
— Да.
— Вы видѣли тамъ это чудовище, этого звѣря, гадкаго, смѣшнаго и отвратительнаго, валявшагося по сценѣ, на потѣху гоготавшей публики, передъ лучезарнымъ Просперо… Это Калибанъ. Это Калибанъ?!.. Я — Калибанъ, я, я, я!.. — вскричалъ онъ, вскакивая со стула.
Глаза Колосьина горѣли, румянецъ залилъ его щеки, весь онъ сіялъ ровнымъ, мягкимъ, робкимъ свѣтомъ восторженнаго художника. Я невольно поднялась съ мѣста вслѣдъ за нимъ.
— Подойдите сюда, — сказалъ онъ и, взявъ со стѣны, покрытую холстомъ, картину, поставилъ ее на мольбертъ и открылъ: на картинѣ былъ изображенъ самъ Колосьинъ, въ костюмѣ Калибана, валявшійся въ ногахъ Просперо.
Я смутилась и, краснѣя, спросила его:
— Это вы… а это…
— Это Калибанъ и Просперо, — холодно отвѣтилъ онъ. — Это вся исторія человѣчества, вся глубь ея, единственный фокусъ, въ которомъ сконцентрировано все… Вы знаете исторію?.. Это вотъ все исторія, — показывалъ онъ рукой на книги, — и тамъ, и тутъ… Знаете, — шепотомъ сказалъ онъ мнѣ, смотря боязливо на дверь, — мнѣ одного не достаетъ — знанія исторіи… Въ этомъ вся разница, все дѣло… Погодите, я ее узнаю… Я уже и теперь много знаю… Я уже вижу то мѣсто, я уже намѣтилъ его… эту точку, въ которую надо упереть архимедовъ рычагъ…
Однако, довольно. Я начинаю вамъ разсказывать даже про то, что можетъ представлять исключительный интересъ только для меня.
Шли дни за днями. Каждый вечеръ я возвращалась отъ Колосьина очень поздно, очень утомленной. Панна Зося не на шутку стала безпокоиться обо мнѣ. Я видѣла, что заставляла понапрасну тревожиться старушку и, однако, не въ состояніи была остановиться. Меня влекло что-то непонятное, но сильное, неудержимое. Меня обливалъ свѣтъ, и, въ то же время, мнѣ казалось, что я хожу въ туманѣ. Возвращаясь отъ Колосьина, я долго не засыпала, иногда цѣлыя ночи… Иногда бредила, тревожа панну Зоею даже по ночамъ. Она прикладывала къ моей разгоряченной головѣ холодные компрессы, а въ моемъ бѣдномъ мозгу шла напряженная работа, помимо моей воли и сознанія: образы, фантастическіе и реальные, цѣлыя вереницы мыслей нанизывались одними на другія, какими-то новыми, неизвѣданными ощущеніями трепетало воинѣ все… Я чувствовала, какъ передо мною все шире и шире открывался горизонтъ человѣческой исторіи, съ его загадочно-чарующимъ смысломъ… Великія произведенія искусства сіяли предо мною всѣми своими перлами… Я была въ восторгѣ, томленіи и мукѣ. Когда я закрывала глаза, забывалась, — мнѣ чудилось, что я снова, какъ въ дѣтствѣ, «летаю», расту вновь.
Иногда Колосьинъ пропадалъ дня на два, на три. Однажды я встрѣтила его на толкучкѣ, среди кучки оборванцевъ; одинъ изъ нихъ что-то говорилъ, другіе слушали, смѣясь или ругаясь. Колосьинъ сидѣлъ съежившись, низко опустивъ голову, и тоже слушалъ… Послѣ этихъ, скитаній, онъ возвращался домой, по большей части грустный, и иногда говорилъ:
— Я каждый день смотрю на страшное, тяжелое, уродливое колесо, которое вертится неустанно и все мнетъ, душитъ, давитъ на моихъ глазахъ… Я слышу, какъ лопается живое мясо, хрустятъ кости… Я ползаю передъ нимъ, умоляю — вертится!…
Иногда я заставала его сидѣвшимъ въ углу, на камняхъ; онъ плакалъ.
Однажды онъ исчезъ на цѣлую недѣлю.
Я не узнавала себя. Меня охватила тоска. Безъ него я не находила мѣста. Я томилась, какъ будто вдругъ покинули меня въ безлюдной, безводной степи. Наконецъ, я не выдержала и пошла искать его; я ходила изъ улицы въ улицу, съ площади на площадь, надѣясь на случайную встрѣчу. Такъ продолжалось день, другой… И вдругъ я какъ будто проснулась, какъ будто внезапно спали сковывавшія меня чары: таинственный туманъ, окружавшій меня, разсѣялся. «Что это значитъ, — спрашивала я себя, — зачѣмъ я здѣсь? Что это за человѣкъ? Куда онъ ведетъ меня? Я не вижу, не знаю ничего опредѣленнаго… Но развѣ за этимъ я шла сюда, бросила семью, ребенка?.. Зачѣмъ? Къ чему все это?»… И меня охватила такая жажда раскаянія, покаянія, смиренія; такъ страстно захотѣлось мнѣ вернуться къ теплу деревенской семьи, къ простымъ, совершенно понятнымъ, опредѣленнымъ мыслямъ, чувствамъ, людямъ, къ своему сыну, — что я немедленно собралась, къ изумленію панны Зоси, и въ тотъ же вечеръ, передъ поѣздомъ, зашла проститься къ Колосьину.
— Я пришла съ вами проститься, — сказала я. — Благодарю васъ за тѣ минуты… которыя дали мнѣ такъ много… Но я должна… У меня есть обязанности… У меня семья въ деревнѣ…
— Что-же вы тамъ будете дѣлать?
— Работать. Я — жена крестьянина.
— Вышли замужъ за мужика? — спросилъ онъ.
— Да.
— Зачѣмъ?
— Мнѣ казалось, такъ лучше… Это, все-таки, настоящая жизнь…
— А!.. — сказалъ онъ, какъ будто что-то понявъ, и въ его глазахъ мелькнулъ злой, нехорошій огонь. — Желаю вамъ счастія! — проговорилъ онъ холодно и засмѣялся мнѣ вслѣдъ жиденькимъ, надтреснутымъ смѣхомъ.
Я такъ давно вавіъ не писала, что и забыла на чемъ остановилась… Но все равно, пора кончить. Я начинаю чувствовать, что дѣлаю изъ своей жизни, въ самомъ дѣлѣ, романъ. Это противно… Вы спрашиваете меня, какъ же встрѣтили меня въ деревнѣ? Какъ и слѣдовало. Простыя мысли, простыя чувства должны быть просты, откровенны и грубы. Моя семья очень наивно изумилась, что я вернулась… къ нимъ.
Когда я подходила къ воротамъ, около нихъ стоялъ мой добрый свекоръ.
— Нинушка, да никакъ это ты? — сказалъ онъ. — Что-же это съ тобой? Али не приняли ужь свои-то?.. Ахъ, ты, горюшка моя, горюшка… Все еще не положилъ, знать, Господь тебѣ предѣлъ…
— Развѣ ты мнѣ не радъ? — спросила я, улыбаясь, а у самой отъ предчувствія забилось сердце.
— Какъ не радъ!.. Я тебѣ не радъ!.. Да ужь, право, зачѣмъ это ты опять… Отраднѣе теперь будетъ, отраднѣе…
И онъ качалъ головой и охалъ, когда віы входили въ избу.
— Да никакъ это Нина Петровна, — еще въ сѣняхъ заговорила испуганно и гровіко свекровь. — Да чтой-то такое, Господи!.. И опять въ сарафанѣ, — въ чемъ ушла, въ томъ и пришла!..
— А то какъ же! — свіѣялась я.
— А мы ужь такъ ожидали, что, молъ, пріѣдетъ наша Нина Петровна въ колымагѣ барской, четверкой… Встрѣтимъ, молъ, мы ее съ хлѣбомъ-солью… А при ней вельможа какой ни есть… въ орденахъ… Мужики-то мекали, что ревизія всему будетъ, — говорила умная мать, серьезно и громко и чуть-чуть насмѣшливо подмигивая старику и собравшимся золовкамъ и старухамъ.
— Но съ чего это вы взяли? — шутила я, стараясь казаться бодрѣе, и, въ то же время, чувствовала, какъ падало во мнѣ сердце.
— Да какъ же съ чего!.. Вѣдь, не въ пустое же ты мѣсто это дѣлала?.. Ну, сама посуди, кто ради пустаго мѣста хозяйство броситъ… мужа, али ребенка?… Какой ни есть, тоже мужъ… Вѣдь, еще мужикъ молодой, въ силѣ…
— Старуха, старуха! — сказалъ дѣдушка, покачавъ головой, — эхъ, старуха!…
Я чувствовала, какъ у меня сходила краска съ лица.
— Что же я? — отвѣчала свекровь, — правду говорю, мужицкую нашу правду… Она и всѣхъ не больно гладитъ… Ну, что-жь, пришла, такъ пришла! Милости просимъ… Робенокъ-то тоже не чужой, свой… Али свои-то ужь не признали? Попачкалась, молъ, около мужиковъ-то?.. Вишь, вотъ и сарафанъ тотъ же, и узелокъ одинъ… Денегъ-то хоть что накопила-ли? Сначала-то вотъ присылала намъ, не забывала, спасибо… Ну, думаемъ, дай-то Богъ счастья Нинѣ Петровнѣ! Насъ, можетъ, не покинетъ… И сынка, можетъ, вотъ къ себѣ вытребуетъ, пріустроитъ по-барски… А тутъ ужь, послѣ-то, и слѣдъ простылъ… Забыла, молъ… Что говорить: барское дѣло!…
Я сидѣла, не говоря ни слова. Губы у меня замерли. Я думала одно: «да, такъ нужно, такъ нужно». Я чувствовала себя виноватой, я готова была перенести все…
— Ужь пришла, такъ оставайся, — прибавила свекровь, — все свои люди… Не обидимъ… Авось, Богъ дастъ, опять приживетесь… Да, вѣдь, я знаю: уйдешь… Раньше ушла, а теперь и подавно уйдешь…
Добрый дѣдъ охалъ, тяжело, грустно, съ какимъ-то сдержаннымъ стономъ. Меня пугало еще больше то, что онъ сталъ какъ будто уже не тотъ, одряхлѣлъ, сдѣлался неразговорчивъ, не видѣлось прежней добродушно-хозяйственной веселости, — и я винила въ этомъ себя.
Пришелъ и Андрей. Я поблѣднѣла. Я видѣла, какъ онъ, прежде чѣмъ рѣшиться войти въ избу, долго ходилъ по двору, нѣсколько разъ подходилъ къ двери и опять возвращался во дворъ.
Наконецъ, онъ вошелъ смущенный и весь покраснѣлъ какъ кумачъ.
— Нина Петровна, — проговорилъ онъ, подалъ мнѣ робко руку и сѣлъ.
— Вотъ Богъ и жену опять послалъ, — сказала мать. — Отъ закона, должно, не уйдешь.
— Ты скучалъ обо мнѣ, Андрюша? — спросила я.
— Скучалъ, — конфузясь отвѣчалъ онъ. — Какъ вы?
И вотъ именно въ эту минуту мнѣ припомнился мой разговоръ съ вами, пять лѣтъ тому назадъ. Я спрашивала васъ: и вы счастливы? — Да, счастливы, отвѣчали вы. — Чѣмъ? спрашивала васъ легкомысленная и надменная дѣвушка, — Тѣмъ, что понимаемъ другъ друга, — отвѣчали вы серьезно, — это великое дѣло… О, если бы всѣ!.. Но я васъ, помню, тогда даже не дослушала.
Какъ-то всѣ замолчали, тяжело, гнетуще.
Вбѣжалъ Митя. Точно молнія пробѣжала по моему тѣлу; я вся задрожала, схватила его на руки, прижала къ себѣ, бросилась вонъ изъ избы и зарыдала…
На утро рано начались обычныя работы. Я поднялась вмѣстѣ съ другими. Жизнь сразу приняла серьезно-суровый ходъ, и я отдалась ей вся. Я была рада. Не съ упоеніемъ и увлеченіемъ, какъ прежде, отдалась я работѣ, а съ суровымъ обѣтомъ подвижника. Я работала безустанно, молча, до полнаго изнеможенія, и никто не говорилъ мнѣ ничего, да и никто не говорилъ другъ другу: всѣ дѣлали свое дѣло. Такъ прошелъ мѣсяцъ. Когда приходилось намъ бывать съ мужемъ, — мы сидѣли смущенные, неловкіе, и старались всячески избѣгать такихъ встрѣчъ. Что-то ужасное подымалось тогда въ моей душѣ; сердце усиленно билось; голова кружилась, и въ ней стоялъ туманъ. Я боялась сойти съ ума, и вотъ опять набрасывалась на работу. Я вся отдалась этой работѣ; я силилась ею затушить въ себѣ всю внутреннюю жизнь, всѣ запросы, всѣ ощущенія. Я не слыхала, не видала, что дѣлалось кругомъ меня.
Наступила осень. Работы приходили къ концу. Какъ вдругъ Андрей сталъ пропадать дня на два, на три. Я его не смѣла спрашивать, не имѣла права. Только однажды я замѣтила (впрочемъ, это я и раньше замѣчала, вскорѣ послѣ моего возвращенія), что онъ все прячетъ какія-то книжки, какіе-то списки. Одинъ разъ я застала его съ такимъ спискомъ. Онъ смутился, покраснѣлъ, и тотчасъ-же спряталъ и собрался было уходить. Я. просила его показать мнѣ. Онъ сказалъ: «что! не стоитъ… такъ… мужицкое». Я не настаивала, но мнѣ стало обидно, горько… Я его выучила грамотѣ, я передала ему много изъ того, что знала и было ему доступно, и вдругъ, на какомъ-то пунктѣ, все оборвалось: онъ не понималъ меня, я перестала думать за одно съ нимъ. Вскорѣ я услыхала въ деревнѣ, какъ мужъ мой «сбился», что въ сосѣднюю деревню вернулся какой-то «бѣглый ямщикъ», Иннокентій, съ тремя «дѣвками-духовницами», что у нихъ по ночамъ, въ избахъ, идутъ бѣсѣды и моленья; что они уже многихъ изъ окрестныхъ деревень «совратили въ хорошую жизнь»; указывали на многихъ мужиковъ, которые, приставъ къ нимъ, перестали пить, буянить и сдѣлались трудолюбивы, воздержны, честны. Только одного не могли оправдать разсказчики: для нихъ казалось «соблазномъ» участіе въ этомъ «хорошемъ дѣдѣ» дѣвокъ-духовницъ и слишкомъ свободный взглядъ «духовниковъ» на брачныя отношенія. Эти новости какъ-то жутко подѣйствовали на меня; мое подвижническое уединеніе стало мнѣ противно… Одна изъ моихъ хорошихъ деревенскихъ подругъ однажды пригласила меня «смотрѣть на духовниковъ»; она имѣла возможность устроить это такъ, что насъ не замѣтятъ. Я согласилась. Мы увидали слабо освѣщенную избу, наполненную молодыми мужиками и дѣвками; всѣ были здоровые, румяные, бодрые, крѣпкіе, съ энергичными, веселыми лицами. Они сидѣли по лавкамъ. Въ переднемъ углу высокая, среднихъ лѣтъ женщина, которая читала на распѣвъ какіе-то псалмы. Послѣ каждыхъ двухъ стиховъ всѣ вставали и хоромъ повторяли послѣдній. Тутъ былъ и мой Андрей, сидѣвшій рядомъ съ своей «духовной», молодой, высокой, полногрудой и здоровой дѣвушкой. Заразъ, какъ по приказу, вскакивали и они, и громко пѣли, иногда взглядывая и чуть улыбаясь другъ на друга. И какъ было въ нихъ много жизни, счастія, вѣры, здоровья, энергіи!.. И тѣни сомнѣнія не лежало на ихъ лицѣ…
Я не могла больше смотрѣть. Да и что же смотрѣть?.. Все было такъ просто, понятно, ясно… Черезъ недѣлю, я, наединѣ, сказала Андрею, что думаю уйти въ городъ навсегда, что я просила бы его отдать мнѣ сына, что я постараюсь сдѣлать его счастливымъ. Андрей, по обыкновенію, смутился и молчалъ, вертя въ рукахъ подолъ рубахи.
— Что-жь? — сказалъ онъ. — Надо всякому жить, какъ ему по душѣ, по своей правдѣ… У всякаго своя правда, — прибавилъ онъ.
Я и Андрей никому ничего не сказали о нашемъ рѣшеніи. Вечеромъ я одѣла Митю и пошла съ нимъ на станцію…
Прилагаемое письмо я просила бы васъ сохранить. Оно мнѣ дорого, и я не желала бы, чтобы оно попало въ постороннія руки. Письмо это, какъ вы увидите, писано Колосьинымъ наканунѣ того дня, когда я пригласила васъ къ нему.
— Вотъ это письмо, — сказалъ сердито Иванъ Ивановичъ, вдругъ загрустившій и опечалившійся снова, по прочтеніи письма Нины:
"Я не знаю, зачѣмъ вы опять вернулись?… Вы словно преслѣдуете меня… Что я, что мы вамъ? Можно играть съ кѣмъ и во что угодно, можно играть въ мужика, въ монаха, въ пророковъ, въ барина, въ генія и идіота, — но въ насъ играть нельзя… Бойтесь! Если вы хотите играть въ меня, — это опасная игра… Но я лично, вѣроятно, уже не доставлю вамъ этого удовольствія. Во всякомъ случаѣ, предупрежду васъ относительно моего типа: насъ будетъ много. Я васъ познакомлю съ собой. Я сынъ очень бѣднаго мужика; отецъ плохо обрабатывалъ землю, любилъ пить, была у насъ крайняя нужда. Мать умерла рано; отецъ нанялся сторожемъ на шоссе. Насъ, троихъ братьевъ, разобрали по рукамъ, въ кабаки и лавки… Я попалъ въ лавку, гдѣ обращалъ вниманіе своей склонностью къ живописи. Однажды я нарисовалъ картину, которая понравилась одному барину. Онъ взялъ меня подъ свое покровительство и пристроилъ въ рисовальную школу. Но я оказался неблагодарнымъ. Когда меня заставляли рисовать голыхъ женщинъ, по заказу патрона, — я рисовалъ кабатчиковъ и золоторотцевъ. Однажды, я, подъ вліяніемъ какого-то злаго порыва, со смѣхомъ, изрѣзалъ ножницами Діану, — дорогой оригиналъ, съ котораго заказалъ мнѣ копію патронъ… Патронъ сталъ не любить меня и мои «злые» глаза. Онъ меня прогналъ… Мнѣ захотѣлось учиться, читать книги. Я сталъ ходить по богатымъ, выпрашивать у нихъ деньги, и на нихъ покупалъ книги. Наконецъ, меня стали отовсюду гонять. Тогда я занялся граверствомъ и кое-какъ добывалъ на пропитаніе. Но читать я не бросалъ. Чѣмъ больше я читалъ, тѣмъ во мнѣ больше развивался умственный и нравственный голодъ… Я былъ ненасытимъ… Иногда я рисовалъ картины, но никогда не носилъ ихъ продавать. Теперь всѣ, какія у меня были, я сжегъ и изрѣзалъ.
"Зачѣмъ? Я умру, послѣ меня будутъ еще такіе же и напишутъ точь въ точь такія же картины… Въ новомъ искусствѣ не будетъ геніевъ… Тамъ будетъ творить одинъ геній — геній исторіи… Такъ я жилъ до послѣдняго времени. Ни отецъ, ни братья меня не вспоминали. У меня никого не было близкихъ. Но вскорѣ послѣ того, какъ я встрѣтился съ вами, ко мнѣ приходилъ братъ-кабатчикъ и говорилъ, что мой отецъ ходитъ по-міру, что я обязанъ его кормить, что я занимаюсь пустымъ дѣломъ, когда всѣ люди дѣлаютъ настоящее дѣло, что я подлецъ, потому что укрывался отъ солдатства (да, я укрывался: я не хотѣлъ идти въ солдаты), что изъ-за меня долженъ былъ пойти братъ, что они думали, что я выйду человѣкомъ, а, вмѣсто того, вышелъ изъ меня негодяй и мерзавецъ; что моего отца онъ кормить не намѣренъ за меня, и что я долженъ идти въ деревню и заняться «трудомъ, нести подати и повинности, помогать роднымъ; что въ деревняхъ старики, и тѣ длѣ семейства работаютъ и законъ исполняютъ», что онъ дастъ мнѣ мѣсто въ трактирѣ. Я бросился ему на грудь, изорвалъ рубаху, расцарапалъ лицо и выгналъ. Вскорѣ послѣ того меня взяли подъ арестъ за укрывательство отъ солдатчины. Вотъ и все. Счастливо оставаться!
"P. S. Впрочемъ, можетъ быть, я еще не покончу съ собой… Это у меня бываютъ такія полосы!.. Во всякомъ случаѣ, я сознаю, что это очень глупое дѣло, такъ, зря… А, впрочемъ, это дѣло госпожи исторіи! Ужь какъ ей тамъ съ нами будетъ угодно раздѣлываться…
Иванъ Ивановичъ дочиталъ скороговоркой, съ видимымъ неудовольствіемъ и раздраженіемъ, какъ-то оборвалъ рѣзко, и сталъ лихорадочно засовывать письма въ пакетъ, не говоря ни слова.
— Скажите же, докторъ, --спросили гости, — гдѣ-же теперь Нина? Вы ее не видали больше?
— Не знаю-съ!… Не видалъ! — рѣзко отвѣтилъ онъ и, шумно поднявшись, въ волненіи ушелъ въ свой кабинетъ.
Черезъ десять минутъ онъ вернулся и, конфузливо отирая платкомъ потное лицо, слазалъ: «Вы меня, чувствительнаго нѣмца, ужь больше не раскрашивайте, господа мои… Въ первый и послѣдній разъ попробовалъ я передать всю эту исторію… Вздумалъ старый дуракъ забавлять ею гостей!…»
И Иванъ Ивановичъ нахмурился на цѣлый вечеръ.