РАЗСКАЗЫ БАРНАВО. править
I.
Барнаво — государственный человѣкъ.
править
Въ послѣдній разъ я имѣлъ честь встрѣтиться съ Барваво на выставкѣ 1900 года. Какъ это было давно!
Маленькій священный дворъ передъ храмомъ Камбоджи имѣлъ два выхода. Публика должна была входить справа, а выходить слѣва. И публика не нарушала этого правила: она дѣлаетъ все, что ей говорятъ, а здѣсь для ея предупрежденія было поставлено два аннамитскихъ стрѣлка.
У нихъ большіе черные шиньоны, подъ salako, худыя икры, обтянутыя синими чулками, тонкія щиколотки и очень маленькія ноги. Ихъ нельзя назвать ни черными, ни бѣлыми, ни желтыми. У нихъ желтоватый цвѣтъ лица порочныхъ мальчишекъ нашихъ парижскихъ ателье, а въ выраженіи что-то еще болѣе хитрое, болѣе женственное, болѣе извращенное — что-то двусмысленное, интеллигентное и ужасное. Они небрежно сидѣли на стульяхъ, заложивъ ногу за ногу. Ихъ можно было принять за велосипедистокъ.
Барнаво, жуя потухшую папиросу, поднялся по ступенькамъ слѣва. Онъ шелъ, покачиваясь, съ важностью стараго солдата; мундиръ морского пѣхотинца, свѣже вычищенный и блестящій, какъ новая монета, туго обтягивалъ его фигуру. Передъ завтракомъ онъ выпилъ абсента, за завтракомъ бутылку бѣлаго вина, а послѣ завтрака двѣ рюмки ликера. Онъ былъ веселъ. Не пьянъ, но веселъ.
— Направо, — сказалъ, картавя, аннамитскій стрѣлокъ, — направо!
Онъ даже не поднялся со своего стула. Барнаво посмотрѣлъ на него съ глубоко удивленнымъ видомъ, съ внезапнымъ огромнымъ презрѣніемъ, происходившимъ отъ простого и неоспоримаго сознанія своего превосходства. Одну секунду онъ колебался. Потомъ разомъ поднялъ стрѣлка со стула, взявъ его одной рукой за шиворотъ, другой за поясъ панталонъ, сѣлъ на его мѣсто, посадилъ его къ себѣ на колѣни, и съ ласковымъ, галантнымъ и насмѣшливымъ видомъ напечатлѣлъ на его щекахъ два звучныхъ поцѣлуя.
Публика опьянѣла отъ радости. Стрѣлокъ сощурилъ глаза, показавъ свои черненные зубы. Его желчное лицо исказилось ненавистью. Но онъ ничего не сказалъ; Барнаво съ презрительнымъ видомъ поднялся и, окруженный всеобщимъ уваженіемъ, пошелъ черезъ дворъ.
Я ударилъ его по плечу. Онъ не удивился, увидѣвъ меня. Мы уже такъ часто встрѣчались на этой обширной землѣ! Ничего нѣтъ на свѣтѣ менѣе страннаго, чѣмъ встрѣтиться съ кѣмъ-нибудь въ Парижѣ.
— Видѣли вы эту скотину, которая хотѣла помѣшать мнѣ войти? — сказалъ онъ мнѣ. — Если бы это былъ сенегалецъ или малгашъ! Но чтобы эта недодѣланная баба, эта жаба, одѣтая маркитанткой, давала указанія мнѣ, Барнаво, въ мундирѣ: это жалости достойно. И все здѣсь достойно жалости. Выставки это — гибель авторитета бѣлыхъ. Эти мерзкіе дикари не должны были бы никогда покидать свою страну, не должны были бы даже знать, что у насъ имѣется страна, похожая на ихъ родину, страна, гдѣ есть земля, камни, деревья, какъ у нихъ, и бѣлыя рыбыни, которыхъ они могутъ получить за франкъ на Монпарнассѣ. Когда мы, какая-нибудь горсточка, приходимъ къ нимъ, и эта горсточка требуетъ отъ нихъ повиновенія, принуждаетъ ихъ повиноваться, то это не потому, что у насъ усовершенствованныя ружья или локомотивы, это потому, что мы интеллигентны, что мы понимаемъ своихъ вождей, что мы связаны между собою, какъ штыки въ пачкѣ, что мы всегда угадываемъ, что сдѣлаютъ они, эти дикари, а они никогда не разгадываютъ насъ. Мы для нихъ — воплощеніе тайны, добрыя живыя божества. Они представляютъ себѣ, что мы выходимъ изъ моря, гдѣ у насъ есть чудесная страна, не похожая ни на что. Это-то и нужно, чтобы обуздать ихъ. Но мы привозимъ ихъ во Францію, мы показываемъ имъ, что среди насъ есть рабы, исполняющіе обязанности, которыя ни за что на свѣтѣ ни одинъ бѣлый не согласился бы исполнять у нихъ. О, горе! И это называется производить на нихъ впечатлѣніе нашей цивилизаціей. Показать имъ, что у насъ есть бѣдняки, рабочіе съ бѣлой кожей и женщины, которыя могли бы быть нашими женами и имѣть дѣтей, которыя могли бы командовать ими, если бы ихъ послали туда — этимъ женщинамъ платятъ меньше, чѣмъ ихъ congai или moussos! Вы думаете, что это — средство произвести на нихъ впечатлѣніе? Они презираютъ насъ.
Я знаю, какъ надо говорить съ чернокожими и какъ надо поступать съ ними. Я это знаю, говорю вамъ, и вы, сочинители, не имѣете объ этомъ понятія. Не надо учить ихъ французскому языку, потому что, когда они его знаютъ, ихъ дѣлаютъ избирателями, а они и избирателями остаются неграми. Надо быть справедливыми съ ними, очень справедливыми. Но когда они дѣлаютъ то, что имъ запрещаютъ, ихъ можно бить, убивать, отрѣзывать имъ руки: они не протестуютъ. Мы протестуемъ вмѣсто нихъ, — и въ то же время не говоримъ ничего, когда ихъ заставляютъ работать, что имъ гораздо болѣе непріятно. Надо быть логичными. Намъ, бѣлымъ, въ Африкѣ надо только одно: быть убѣжденными, какъ и они, что мы выше ихъ.
На правомъ берегу Сенегала есть постъ подъ названіемъ Каэди. Я тамъ провелъ полъ-года. Эта страна не изъ богатыхъ. Мавры пустыни приходятъ туда, какъ на рынокъ; на берегу рѣки здѣсь расположилась колонія изъ сотни плѣнныхъ, которыхъ мы взяли въ Самори и освободили. Они живутъ, какъ могутъ, засѣвая просомъ грязь Сенегала во время отлива водъ. У нихъ есть и козы. Но это бѣдные, очень бѣдные люди. Каэди не изъ тѣхъ постовъ, гдѣ весело живется, какъ бѣлымъ, такъ и чернокожимъ.
У вождя этихъ бывшихъ плѣнныхъ была женщина, которая прислуживала его законной женѣ; она была недурна собою. Я часто приходилъ смотрѣть, какъ она толчетъ просо, и разговаривалъ съ ней на мѣстномъ жаргонѣ. Она смѣялась, но уважала меня, потому что я былъ начальство. Она не думала, что это серьезно, и что я могу спуститься до нея. Я приносилъ ей бусы и иногда жестянку съ остатками консервовъ.
Регламентъ поста былъ суровъ. Здѣсь жили, какъ во французскомъ гарнизонѣ; надо было возвращаться къ вечернему сбору, такъ какъ мавры плохіе сосѣди. Поэтому, вопреки обычаю, общему менѣе угрожаемымъ постамъ, гдѣ у всѣхъ солдатъ имѣются маленькія семьи, у насъ не было женщинъ. За исключеніемъ села плѣнныхъ, все населеніе Каэди было мусульманскимъ, и женщинъ совсѣмъ не было видно. Плѣнные, напротивъ, были язычники. — Я подумалъ, что Аньяна, служанка, которую я видѣлъ у вождя, можетъ мнѣ помочь скоротать время. Я принесъ ей подарокъ и сказалъ:
— Аньяна, я хочу спать съ тобою.
Я умѣю быть кавалеромъ, когда хочу, но здѣсь это было неумѣстно.
Она выпрямилась такъ быстро, что ея груди, очень твердыя и прямыя, смѣшно затряслись. Въ этотъ часъ вокругъ насъ не было ни души. Мы были на столько одни, на сколько могутъ быть одни мужчина и женщина. Такъ какъ деревья вокругъ Каэди не растутъ, глазъ видѣлъ далеко, далеко, до самыхъ холмовъ, настоящихъ холмовъ пустыни. Ихъ обожженная земля похожа на кирпичи, которые обжигаютъ въпечи. Жара жгла мнѣ ноги, потому что я стоялъ на самомъ солнцепекѣ, и песокъ былъ, какъ раскаленные уголья. Я очень хорошо помню это.
Аньяна начала дрожать всѣмъ тѣломъ, что было очень хорошимъ признакомъ: такъ дѣлаютъ женщины, которыя испытываютъ желаніе. Я подошелъ поближе и положилъ ей одну руку на животъ, а другую — на бедро. Она съ крикомъ оттолкнула меня.
Видъ у нея при этомъ былъ печальный, очень печальный. Немного успокоившись, она опять взяла свою колотушку и, не отвѣчая, принялась снова толочь просо. Я сказалъ ей:
— Альяна, что съ тобой? Ты не хочешь?
Я не понималъ ея глупости, и у меня самого рядомъ съ ней былъ очень глупый видъ. Это приводило меня въ бѣшенство.
Знаете, въ чемъ было дѣло? Вы не можете этого знать: такихъ вещей не представляютъ себѣ — даже вы, видѣвшій немного больше, чѣмъ всѣ эти идіоты, которые кружатся въ этихъ аллеяхъ. Она указала мнѣ на свой животъ.
— Если у меня будетъ ребенокъ отъ тебя, сказала она, — онъ будетъ рабомъ. Сынъ бѣлаго и рабъ: рабъ вождя, не твой. Рабъ.
Вотъ вамъ. Вы все еще не понимаете? Этихъ плѣнныхъ освободили, ихъ поселили здѣсь, чтобы они были свободны, но они пришли со своими собственными плѣнными и сохранили ихъ, и эти плѣнные всегда смотрѣли на себя, какъ на собственность тѣхъ, кто купилъ или взялъ ихъ! Мы уничтожили одного владѣльца — Самори. Другіе остались. Остальные же были и не представляли себѣ, чтобы могли быть чѣмъ-нибудь другимъ, какъ рабами. Въ этомъ селѣ освобожденныхъ, которое, какъ мы воображали, намъ удалось создать, не было и четырехъ или пяти человѣкъ свободныхъ. Аньяна была рабыней; и ея ребенокъ, мой ребенокъ, былъ бы рабомъ. Она не хотѣла этого, потому что не думала, чтобы я могъ этого хотѣть. Она чувствовала ко мнѣ почтеніе. Въ этотъ моментъ я понялъ, что такое для негровъ бѣлый, настоящій бѣлый, у котораго есть ружье и который сражается. Это — король. У Аньяны отъ меня былъ бы благородный сынъ, который не могъ бы заставить признать свое званіе. Она не хотѣла этого. Но что бы она подумала, если бы попала въ Парижъ? Она поставила бы меня на мое истинное мѣсто: Барнаво, солдатъ второго класса, во Франціи — ничто. Здѣсь слишкомъ много такихъ Барнаво, какъ я. Нѣтъ, не слѣдуетъ вывозить негровъ изъ ихъ страны, не слѣдуетъ намъ показывать себя у нихъ. Это — гибель престижа.
Онъ прибавилъ:
— Штатскіе не понимаютъ этихъ вещей.