Барин и парень (Фирсов)/ДО

Барин и парень
авторъ Николай Николаевич Фирсов

Опубл.: 1880. Источникъ: az.lib.ru • (Молодые побеги от старых корней).

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

БАРИНЪ И ПАРЕНЬ.

(Молодые побѣги отъ старыхъ корней).

I.

Петръ Степанычъ Калининъ, трущобскій предводитель дворянства, шелъ изъ своей городской квартиры въ рекрутское присутствіе, и недоумѣвалъ, отчего ему скверно? Онъ даже недоумѣвалъ, въ самомъ ли дѣлѣ ему скверно, или просто только мерещится? Бываютъ такіе психологическіе миражи. Собственно говоря, не отъ чего ему быть скверно; напротивъ, должно быть очень хорошо. Было передъ тѣмъ четыре дня отдохновенія, три масляничныхъ, да Срѣтенье подвернулось въ среду на масляной. Отдохнулъ, значитъ, досугъ свой употребилъ какъ подобаетъ: съѣздилъ домой въ усадебку, повидался съ семьей, съ женой, съ дѣтишками позабавился и въ сферу своего сельскаго хозяйства не заглянулъ. И это благо; какое ужь хозяйство на масляницѣ! народъ гуляетъ, а хромой скотникъ (хоть тоже выпиваетъ), навѣрно, скотинѣ корму завалитъ, потому что скотъ, вообще, любитъ: такъ ужь ему отъ Бога дано. Не заглядывалъ въ хозяйство Петръ Степанычъ и, слѣдовательно, не отравлялъ свое существованіе. Теперь за дѣло. Петръ Степанычъ хоть и не прочь былъ отдохнуть, но дѣло любилъ; особенно дѣло, которое успокоивало совѣсть насчетъ его невниманія къ собственнымъ дѣламъ. А предводительское дѣло, въ тѣ бойкіе годы, россійскаго ренессанса, какъ разъ было успокоительно. Мировые съѣзды, рекрутскія присутствія, списки гласныхъ, выборные съѣзды и проч. все это дозволяло съ чистѣйшимъ сердцемъ давать обѣды на счетъ выкупныхъ свидѣтельствъ, и безъ оглядки продавать купцу Краснопупову заповѣдные лѣса. Нельзя въ одно и тоже время и ренессансъ въ Трущобскѣ распространять и наблюдать за вывозкою навоза со скотнаго двора своей усадьбы. Онъ съ удовольствіемъ занимался общественнымъ дѣломъ и съ удовольствіемъ же шелъ съ этой цѣлью и въ эту минуту въ присутствіе.

Да, съ удовольствіемъ; такъ отъ чего же ему скверно? Блины переварены отличнѣйшимъ образомъ, и столь же отличнымъ образомъ подготовленъ желудокъ къ воспринятію великопостной осетрины и супа изъ головизны. Выспался съ дороги онъ по княжески. Чаю напился съ аппетитомъ и съ домашними разсыпчатыми лепешечками, которыя привезъ изъ усадьбы. Утро вышло живительное, радостное. Вся видимая Петру Степанычу вселенная такъ и сіяетъ, словно нивѣсть чему радуется. Солнце блеститъ, небо безъ облачка, бѣлый снѣгъ тоже блещетъ; воздухъ, какъ дистиллированный словно, сіяетъ. Вся природа радуется. Конечно, ни съ того, ни съ сего радуется, но какъ это ни глупо, Петръ Степанычъ всегда заражался этой безпредметной радостью, и даже искренно сочувствовалъ воробьямъ, дѣятельно чирикавшимъ въ такое радостное зимнее утро.

Отчего же ему скверно? Баба старая?.. Фу ты! не въ самомъ же дѣлѣ баба! А! такъ вотъ оно, что на память лезетъ! Точно передъ глазами ея сухая рука поправляетъ лучину на постояломъ дворѣ, а беззубый ротъ шамкаетъ: «не по божески это».

Калининъ отморгнулъ и отшатнулъ легонько головой эту бабу, лезущую въ глаза, и постарался не думать о ней. Вотъ теперь хорошо; солнышко ярко свѣтитъ, воробьи чирикаютъ, снѣгъ подъ легкими теплыми калошами хруститъ; скунксовая шубка мягко нѣжитъ тепломъ плечи. Воздухъ, что ни вздохнешь — всю кровь, все существо освѣжаетъ и обновляетъ.

Вонъ секретарь опеки улепетываетъ въ должность, шапку снялъ и улыбается словно и не начальнику. И Калининъ по дружески киваетъ. Навстрѣчу Палаша, судейская кухарка, бѣжитъ, разрумянилась, темные глаза свѣтятся, спѣшитъ, запыхалась, а улыбка во все лицо, улыбка солнечная, яркая. Петръ Степанычъ улыбнулся и чуть не подморгнулъ; такою Палаша ему хорошенькой и соблазнительной показалась. Хорошо…

А вотъ и пѣсня хоровая, за угломъ въ концѣ улицѣ, и гармоника наигрываетъ:

Ой, нытье, нытье, нытье,

Ой, мужицкое житье.

Ой, житье, житье, житье,

Государевыхъ солдатиковъ веселое житье.

Ой, гой…

Это рекрутики поютъ. Не больно стройно поютъ, пѣсня новая, неразученная, старые солдаты мѣстной команды, по приказанію начальника (а славный этотъ поручикъ Орликовъ! онъ и военный пріемщикъ, при наборѣ положиться на него можно), чтобы пріободрить новобранцевъ выучили. Не особенно стройно, разсыпчато поютъ рекрутики, да и идутъ какъ-то разсыпчато, чуть сомкнувшись въ шеренги. Вольно. А тоже чай тоскуютъ — какъ не тосковать! Все слышно: хоть и веселенько поютъ, а тоска прорывается. Съ родиной, съ семьей, съ землей разставаться, на невѣдомое идти — кому не тоскливо. Вонъ баба идетъ рядомъ съ шеренгой; руку рекрутскую въ своей рукѣ держитъ вмѣстѣ съ ситцевымъ платкомъ, слезы утираетъ. Можетъ мать, можетъ жена; издали не разберешь. Ну, да мало ли бабъ плачутъ!

И вспомнилось Калинину, что вчера, провожая его изъ дому, пятилѣтняя дочурка тоже плакала…

А вонъ подвода за рекрутиками. Баловней какихъ-то везутъ на розвальняхъ, а, можетъ, больныхъ. Цѣлыхъ двѣ семьи въ своихъ объемистыхъ зимнихъ одежахъ увалились. Еще двѣ-три подводы сзади.

Невесело имъ. А все-таки какъ можно сравнить съ прежнимъ. Ни прежняго похороннаго воя, ни прежняго стона, ни ужаса. Служба легче. Не сразу мужика спугнутъ: прежде, бывало, лобъ выбрѣютъ, одежда — какъ арестантъ; муштруютъ, бьютъ. А нынче, посмотрите-ка, человѣческій образъ оставленъ. Даже мужицкій обликъ не утрачивается. Свое платье. И хорошее. Это наши волости, бывшіе временно-обязанные. Спасибо посредникамъ, заботятся, чтобы рекрутовъ въ дырявыхъ полушубкахъ и валенкахъ безъ подошвъ не отпускали.

А пѣсня разсыпается, отдаляясь, и маленькая партія рекрутиковъ, сопровождаемая солдатами, на бѣлой ослѣпительной пелѣнѣ загороднаго снѣга начинаетъ сливаться въ рѣзко очерченное пятно. И обозъ, и семейныя подводы вытянулись отчетливомъ чернымъ хвостикомъ. Хорошо, что день веселый: и рекрутикамъ выступить веселѣе.

Калининъ еще разъ прислушался къ разсыпчатой пѣснѣ, долетавшей урывками; вглядываясь въ проползавшій вдаль черный четыреугольникъ съ хвостикомъ, вдругъ ему стало жалко этихъ, исчезающихъ въ снѣговомъ сіяніи рекрутиковъ.

Но Калининъ борется съ этимъ чувствомъ и пытается поддержать въ себѣ благодушное настроеніе. Народу легче, думаетъ онъ: — даже въ рекрутскомъ присутствіи легче. Прежде — взятки. Теперь, Калининъ и представить себѣ не смѣетъ, какъ это какой бы то ни было предсѣдатель присутствія можетъ «взять». А было время, когда обратный фактъ былъ немыслимъ. Вотъ его восьмидесятилѣтній сосѣдъ, Ипатовъ, доживаетъ вѣкъ; онъ триста душъ рекрутскими наборами нажилъ, когда предводителемъ былъ. А доктора! Ужь самъ Калининъ военный караулъ къ докторской квартирѣ приставлялъ, чтобы мужиковъ со взятками не пропускать. И докторъ жаловаться не смѣлъ на такой беззаконный арестъ. А нынче, докторъ молодой, образованный, понимаетъ всю гнусность зла… Понимаетъ, именно понимаетъ. Гм. Какъ не понимаетъ!

И все-таки скверно, ни съ того, ни съ сего. Отъ чего же скверно? И опять эта баба, и не отморгаешься никакъ отъ нея. Такъ вотъ и стоитъ передъ глазами ея широкая, сизая, скулистая рожа, ярко освѣщенная вспыхнувшей лучиной въ свѣтцѣ, два впалые глазами изъ черной беззубой пропасти, изо рта, это неотвязное: «не по божески».

Баба, разумѣется, врала. Въ самомъ началѣ набора былъ представленъ въ рекруты парень изъ Ершова, Евсей Ситинъ. Въ присутствіи онъ жаловался на боль въ ногѣ и, дѣйствительно, правое колѣно было сильно припухши; хромалъ, несомнѣнно хромалъ. Военный пріемщикъ, обращающій болѣе всего вниманія на ноги и на зубы, считалъ этого рекрута малоспособнымъ и склоненъ былъ забраковать. Да и самъ Калининъ, видя безпомощность ноги, наставилъ было надъ росписью перо, чтобы начертить «негоденъ». Но вдругъ его остановилъ молодой врачъ, все ходившій безмолвно около рекрута. Врачъ объявилъ, что рекрутъ долженъ быть принятъ. Ему, врачу, за непринятіе этого рекрута, предлагали наканунѣ взятку. Юный, образованный, усовершенствованный врачъ краснѣлъ, конфузился, сообщая это, и было изъ-за чего. Это было первое оскорбленіе, первое искушеніе… съ его-то ясными понятіями! Есть отъ чего возмутиться. Докторъ горѣлъ негодованіемъ и настаивалъ на пріемѣ рекрута, утверждая, что опухоль ничтожна, а хромота притворна. Столько было благороднаго негодованія и искренности въ словахъ этого молодого человѣка, что нетолько Калининъ, но и самъ военный пріемщикъ призналъ способность подозрительной ноги къ маршировкѣ. И рекрутъ въ тотъ день былъ принятъ. Но увы! Докторъ, очевидно, увлекся, увлекся негодованіемъ, которое пробудило въ немъ гнусное предложеніе взятки, и, въ порывѣ негодованія, совершилъ несправедливое дѣло. На другой день, онъ одумался, и, придя въ присутствіе, покаялся. Онъ просилъ переосвидѣтельствовать хромого рекрута; онъ признавался, что, подъ впечатлѣніемъ свѣжаго оскорбленія, въ раздраженіи поддался мстительности, но созналъ, что поступилъ нечестно. Хромота, дѣйствительно, существуетъ, надо забраковать. Это былъ просто гражданскій подвигъ со стороны Аркадія Дмитріевича. Конечно, хромого привели въ присутствіе, переосвидѣтельствовали и забраковали. Кстати отъ этого другая семья не пострадала, подставной пошелъ за него изъ его же семьи, его двоюродный братъ, молоденькій и такой крѣпышъ, что поручикъ Орликовъ, пріемщикъ, только ходилъ да руки потиралъ отъ радости, глядя на него. Отрадный это былъ эпизодъ. Онъ еще болѣе возвысилъ молодого врача въ глазахъ Калинина, и тѣмъ, кто, какъ напримѣръ, баронъ Клоцъ, не любили этого Аркадія Дмитріевича, Калининъ всегда разсказывалъ этотъ отрадный эпизодъ. Хорошо работать съ такимъ молодымъ человѣкомъ.

И вдругъ — баба! Ужь эти бабы! Всякій-таки спокой онѣ смутятъ.

Когда бы не было Елены,

Стояли бы троянски стѣны

На мноти тысячи вѣковъ.

Всякое зло отъ нихъ.

Усадьба Петра Степаныча отъ города безъ малаго 80 верстъ. Ѣздитъ онъ туда зимой на своихъ, и лошадей кормитъ въ селѣ Покровскомъ, какъ разъ въ домѣ этой карги Марѳы, т. е. въ домѣ ея сына, ѣхалъ онъ ныньче на масляницу домой, остановился подъ вечеръ въ Марѳиномъ домѣ, въ семейной избѣ. Пьетъ себѣ чай, а вся семья хозяйская тутъ около лучины. И Марѳа прядетъ у самаго свѣтца, да лучину поправляетъ. Кто зѣвнетъ, кто слово скажетъ полусонно, кто почешется. Дѣтишки, разметавшись, спятъ въ углу, на полу, на постельникѣ. Хозяинъ, для приличія, у стола стоитъ, какъ-будто разговариваетъ, а самъ тоже подремываетъ. О наборѣ рѣчь. Калининъ, какъ всегда, расхваливаетъ новые наборные порядки. Ну, и объ эпизодѣ съ хромымъ рекрутомъ, конечно, разсказалъ. Хозяинъ все поддакиваетъ, и все соннѣе, да соннѣе становится. А старуха, эта Марѳа, напротивъ, точно проснулась. Заёрзала на донцѣ, положила прялку, что-то шамкаетъ, не то кудель ей въ. ротъ попала — кудель жуетъ, не то ворчитъ. Лучину поправлять стала. И не надо бы поправлять совсѣмъ, лучина и безъ того ярко горитъ, а давай, руки чешутся; да и брякнула: «Это, говоритъ, не по божески». «Что не по божески?» Хозяинъ тоже какъ-будто немного проснулся, заморгалъ своей мамѣ и рукой даже отмахнулъ, дескать, что ты это, при «производителѣ», я Калинина все это заинтересовало. «Что, говоритъ, не по божески?» «Да, говоритъ старуха: — не по божески, что сироту спихнули, а своего откупили». «Какого сироту? какъ откупили?» А хозяинъ ужь совсѣмъ проснулся и такую предостерегательную мимику обратилъ къ матери, что она пуще окрысилась, а Калининъ и совсѣмъ уши насторожилъ. «Что, спрашиваетъ, не по божески? какого сироту? какъ откупили?» «А то, говоритъ старуха: — не по божески, что мы, сусѣди Ершовскіе, все дѣло знаемъ, какъ было; Ситинъ ишь богатымъ нонѣ сталъ; сына-то ему, Евсѣя, извѣстно, не хотѣлось отпустить, а племянника-сироту, что въ дому послѣ брата остался, сбыть надо. Покуда Ситины разживались, племянникъ работалъ на домъ, а разжились — такъ надо, вишь, Ситину, что бы племяннику изъ дому дать поменьше, либо ничего. Вотъ и надо сбыть; потому ему тоже часть; а въ солдаты уйдетъ, Ситинъ по своему повернетъ. А племянникъ этотъ — добрый, добрый парень. Въ первую голову поставили сына, племянника на подставу. Ногу нарокомъ пришибли, да подтравили. Нашего покровскаго Амельку, что прежде писаремъ волостнымъ былъ, подослали къ дохтуру въ городъ; 50 рублевъ давали. Осерчалъ, говоритъ, дохтуръ-отъ: „мало; сотню давай!“ Ахти, сотню! Сотни не припасли. Евсѣя забрилъ дохтуръ. Амелька и побѣгъ ночью изъ города въ село… вотъ у насъ тутъ забѣгалъ».

Мимика хозяина приняла неистовые размѣры, но старуха только съ презрѣніемъ стряхнула черный нагаръ лучины, зашипѣвшій въ водѣ коротца, и продолжала:

— У насъ тутъ Амелька въ ту ночь забѣгалъ; сказывалъ: говоритъ, за деньгами посланъ; дохтуръ меньше сотни не беретъ; забрилъ за полсотни-то. Амелька — ходокъ шустеръ; деньги взялъ. Ночью же, на подводѣ, шасть въ городъ назадъ, и къ дохтуру; докторъ Евсѣя за 100 рублей выпустилъ сряду, того же дня, а племянника забрилъ. За племянника некому вступиться. Извѣстно — сирота круглая. На дядю, какъ казакъ, съ измалѣтства работалъ, за дядина сына пошелъ. Некому за него вступиться; не по божески это…"

Петръ Степанычъ зналъ, что все это пустое, но это бабье пустословіе напустило ему въ душу мути какой-то. Очевидно, баба ни малѣйшаго смысла въ предыдущихъ его рѣчахъ и притчахъ не расчухала. И о хромомъ рекрутѣ, и дохтурѣ разсказала чуть ли не въ увѣренности, что подтверждаетъ самого «производителя» рѣчи.

— А можетъ, и то думаетъ, что вторыя полсотни не дохтору, а самому ему, производителю, понадобились. Кто ее знаетъ? подумалъ Калининъ. — И хозяйская мимика какъ-будто на то смахивала. Калинину взять взятку немыслимо, а народъ этой немыслимости ни для кого рѣшительно, а, слѣдовательно, и для него еще не осмыслилъ.

Такой скверноты въ душу напустила Марѳа. А тутъ у двери стоитъ его, Калинина, кучеръ Гордей и улыбается во всю свою широкую, бородастую рожу, скашивая узкіе, смышленные глаза то на своего барина, то на Марѳу.

— А ты чего смѣешься? не безъ досады спросилъ Калининъ Гордѣя.

Гордей былъ старый, вѣрный слуга.

— Я-съ, Петръ Степанычъ, надъ старухой. Мало ли что народъ несетъ!

— Да ты словно самъ что знаешь? спросилъ Петръ Степанычъ, и сейчасъ на себя вознегодовалъ: къ чему спросилъ?

Гордей, дѣйствительно, всегда все зналъ; только держалъ языкъ за зубами.

— Я-съ, ничего, я надъ бабой. А мнѣ что знать; и я тоже слыхалъ.

И прежде чѣмъ Калининъ успѣлъ вглядѣться въ лукавую улыбку стараго кучера, тотъ отыскалъ шапку, обернулся къ двери и, промолвивъ въ свою сѣдую бороду: «А поди, кони овесъ доѣли», вышелъ изъ избы. На мѣстѣ, на которомъ онъ стоялъ, только заклубились бѣлыя волны пара, ворвавшагося въ дверь. Словно Гордей испарился.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Экое солнце! экая благодать!.. Калининъ вышелъ на городскую площадь, такую огромную, что городъ въ ней словно растворялся, а жалкіе домишки и лавки, какъ пѣнка, всплыли на ея окраины.

Черезъ площадь, во всю свою скорбную мочь, неслась пара деревенскихъ лошаденокъ, запряженная въ широкія розвальни. Сухой снѣгъ, какъ пыль, взметался и серебрился на солнцѣ; колокольчикъ путался и нѣмѣлъ; бубенцы и шаркунцы звенѣли и дребезжали. Паръ клубами валилъ съ лошадей; морды ихъ залились морознымъ инеемъ; шерсть смокла и слохматилась. Кляченки выбивались изъ силъ, бѣшено загребая снѣжное пространство своими непривычными къ бѣгу, слабыми ногами. Среднихъ лѣтъ мужчина, повидимому, мѣщанинъ, навалясь брюхомъ на передокъ, безжалостно хлесталъ несчастныхъ коней веревочной погонялкой, поминутно навязывая на ней узлы для пущей чувствительности. Шапка у него была сдвинута на затылокъ, зипунъ растегнутъ у ворота, конецъ яркаго пояса волочился по снѣгу. Сурово, пьяно и злобно глядѣли его глаза. Онъ терпѣливо, не оборачиваясь, принималъ сзади толчки и кулаки въ спину, и при каждомъ ударѣ и тычкѣ только перегибался впередъ, гикалъ и хлесталъ лошадей. Сзади него, почти навалясь на него затылкомъ и плечами, лежалъ, растянувшись вдоль розвальней, молодой, дюжій дѣтина, пьяный, съ балалайкой въ рукѣ. Щеголь, какъ есть. Пушистый полушубокъ, крытый чернымъ сукномъ, былъ распахнутъ на отмашь; изъ-подъ полушубка краснѣла новая кумачная рубаха, и развѣваливь по вѣтру длинные концы яркаго шелковаго шейнаго платка; правая нога, въ франтовскомъ козловомъ сапогѣ, свѣсилась изъ саней и каблукомъ чертила снѣгъ. Лѣвой рукой онъ обнималъ за шею другого молодого парня-пріятеля, съ гармоникой въ рукахъ и выглядывавшимъ изъ-за пазухи полштофомъ. Щеголь ухалъ, погонялъ, силился пѣть пѣсню, разражался пьянымъ ревомъ, заставлялъ пѣть спутниковъ.

Звеня, звякая, гикая, заливаясь гармоникой, дикой пѣсней, ругательствами и крикомъ, неслась эта группа мимо Калинина. Возница, поровнявшись, вкось взглянулъ на него и, узнавъ, сдернулъ шапку. На его лицѣ изобразилось какое-то замираніе, почти испугъ. Щеголь повернулъ на встрѣчнаго свои выпучившіеся, налитые кровью глаза и гаркнулъ:

— Здравія желаемъ! Ишь какъ мы!.. примите, ваше ско… Онъ что-что еще оралъ; истерзанные кони уносили быстро.

— Охотникъ, о-о… съ отвращеніемъ воскликнулъ предводитель.

По мѣрѣ того, какъ Калининъ приближался къ другому концу едва обозримой площади, онъ явственнѣе и явственнѣе слышалъ какой-то гулъ, какой-то стонъ.

Около бѣлаго двухъ-этажнаго зданія городской думы чернѣла большая толпа и наростала подходящимъ изъ улицъ народомъ. Толпа гудѣла, стонала. Стонала, какъ слабый больной, мучимый физической болью; причитала, какъ женщина надъ свѣжей могилой. Съ визгомъ вырѣзались женскіе голоса; мужчины всхлипывали. Тутъ были молодые и старые люди. Полугородской, полудеревенскій нарядъ, нищета, проступающая сквозь попытки щегольнуть. Парни пугливо озирались кругомъ на ласкавшихъ ихъ матерей и женъ, на глухо стонущихъ отцовъ. Одна старуха безъ чувствъ скатилась на землю изъ объятій сына; парень тупо глядѣлъ на нее, недвижимую; онъ не догадывался даже поднять. Дряхлый, сѣдой, изсохшій калѣка-старецъ, въ рубищѣ, стоя на колѣняхъ передъ сыномъ, клалъ земные поклоны, всхлипывая, какъ потерявшій мать ребенокъ, и лепеталъ посинѣлыми губами: «Не покидай ты, не покидай! кормилецъ, не покидай! Куда я одинъ… одинъ…» и припадалъ къ колѣнямъ парня.

Красивая молодица, съ груднымъ ребеночкомъ на рукахъ, страстно прижималась къ мужу; все ея тѣло колыхалось рыданіями; двое дѣтокъ, лѣтъ трехъ, четырехъ жались къ ней и громко, испуганно плакали.

Вотъ кто-то изъ думы вышелъ къ толпѣ: распоряжается, покрикиваетъ. Толпа вяло колышется и съ стонущимъ гуломъ, медленно потянулась внизъ по улицѣ, къ дому рекрутскаго присутствія; отсталые и прохожіе побѣжали сзади. Около думы опустѣло. И опять Калининъ одинъ на всемъ просторѣ городской площади.

Отъ боковой двери думы выглянула на крылечко чья-то голова въ бобровой шапкѣ; выглянула и спряталась. Потомъ выступила вся фигура, длинноватая, въ потертомъ рыжемъ енотѣ. Продолговатое, старенькое, сухое, но не особенно морщинистое лицо, съ сизенькой жидкой бородкой острымъ клинушкомъ, выглянуло впередъ изъ енота, точно вынырнуло. Маленькіе сѣрые глазки бѣгло поглядѣли вслѣдъ за толпой; глянули въ другую сторону, бородка вильнула вправо и влѣво. Что-то похожее, по общимъ очертаніямъ, на жидка. Но это не жидокъ, а трущобскій городской голова. Тонкій, клинообразный старичокъ, юрко, по жидовски, поворачивающій и трясущій бородкой. Въ его сѣрыхъ глазахъ и тонкихъ очертаніяхъ лица не проступало ни капли жидовской бойкой сметливости, а грубо была написана, человѣкобоязнь. Онъ всегда отъ этой боязни самой и вертѣлся и оглядывался. Какъ мышонокъ, выглядывающій у норы, можно ли ему пробѣжать, не попавъ въ кошачьи лапы, осмотрѣлся голова съ крылечка, и, убѣдясь, что все подвластное ему «общество» удалилось и ни въ чьи лапы не попадешь, онъ, придерживая длинными руками полы шубы, чтобы не мѣшали бѣжать, быстро засѣменилъ по площади ногами. И вдругъ онъ оторопѣлъ, примѣтивъ Калинина, котораго яркій блескъ солнца и снѣга скрадывали ранѣе отъ его выглядываній. Прокофій Иванычъ пріостановился было и, какъ мышь хвостомъ, заволновался сизой бородушкой. Мышь можетъ въ нору отъ кота убѣжать, а нельзя же головѣ отъ предводителя съ середины площади удрать въ свою нору, въ боковое крылечко думы. Трущобскіе сановники поздоровались.

— Сколько у васъ горя, Прокофій Иванычъ! замѣтилъ Калининъ, глядя по направленію удалившейся толпы мѣщанъ.

— Горя? Это какого-съ горя? озираясь кругомъ, недоумѣвалъ Прокофій Иванычъ.

— Да вонъ ваши плачутъ…

Прокофій Иванычъ глубоко вздохнулъ; у него на глазахъ навернулись слезы, слезы непритворныя; на боязливомъ лицѣ выразилась искренняя печаль. Добрѣе его сердца трудно было отыскать. Онъ былъ добрѣйшій, и увы! простоватѣйшій гражданинъ изо всѣхъ ввѣрившихся ему гражданъ. Трущобскъ почти-что не помнилъ другого городского головы. Прокофья Иваныча всегда выбирали, во-первыхъ, за простоту — истинная овечья душа; во-вторыхъ, потому что всесильный думскій секретарь (обросшій на своемъ стулѣ мохомъ, жиромъ, сѣдинами и двумя изрядными домиками съ подобающимъ количествомъ сундуковъ), секретарь, безъ котораго никакой гражданинъ, будь онъ купецъ толстопузый, будь онъ нищій съ мосту, ни думы, ни общества, ни даже своего собственнаго трущобскаго существованія представить не могъ — этотъ секретарь никого другого въ головы не допускалъ. Прокофій Иванычъ все любилъ по закону, потому что закона боялся, такъ же боялся, какъ его мѣщане рекрутства. За словомъ «законъ» для трущобскаго головы, какъ за словомъ рекрутство для его мѣщанъ, стоялъ невѣдомый могильный мракъ. Законъ у него олицетворялся въ секретарѣ; самъ онъ былъ, по прирожденнымъ овечьей душѣ свойствамъ, безсребренникъ, но никому не мѣшалъ практиковать иныя свойства, и вообще, никому ни въ чемъ не мѣшалъ, а только бѣгалъ. Поэтому, его выбирали изъ трехлѣтія въ трехлѣтіе.

Его торговыми дѣлами завѣдывали взрослые сыновья, а то онъ давно бы обанкрутился. Что у него все сердце переболѣло за мѣщанъ, которыхъ онъ зналъ всѣхъ лично съ дѣтства, было несомнѣнно. Но что же подѣлаешь? На его лицѣ изобразилось горе-горькое и безпомощное. Въ этомъ отношеніи, онъ былъ истиннымъ представителемъ той подвѣдомственной толпы, которая безпомощно стонала вдали.

— Одиночки-съ, одиночки! много одиночекъ, много сиротъ оставляютъ! сдерживая слезы, пояснялъ Прокофій Иванычъ.

— То-то я знаю, что у васъ все мелкія семьи. Жеребій! Что подѣлаешь!

— Не съ кого, не съ кого брать. Вѣрите ли, Петръ Степанычъ, какъ передъ Богомъ, не съ кого.

— Да, это такъ. Только съ кого берете-то, правильно ли берете? Мы вѣдь, знаете, жалобъ на неправильный призывъ мѣщанъ не разбираемъ. Пожалуйста, ужь вы позаботьтесь, чтобы правильно было. А то вѣдь на вашей душѣ грѣхъ. Просто жалость на нихъ смотрѣть.

— Это что же позаботиться? какъ это жалобы? опять недоумѣвалъ голова.

— Да чтобы все было правильно, по закону…

— По закону, по закону, по закону, Петръ Степанычъ. У меня вѣдь сила… Кондратичъ-съ… Онъ по закону-съ.

Калининъ махнулъ рукой при имени секретаря.

— Въ присутствіе пора, вашихъ станемъ принимать; не задержите, приходите, безъ васъ нельзя.

— Приду, приду, душкомъ приду, только вотъ ко рву сбѣгаю; сказываютъ, ребята туда золото валятъ, не хорошо, не въ законѣ. Только туда схожу, только схожу и душкомъ прибѣгу.

— Ну, чего тамъ золото! велите увезти дальше; общественные пустыри удобрить, да и все тутъ.

— А на чей счетъ? Да вотъ еще, Петръ Степанычъ. И голова снялъ шапку: — я хотѣлъ просить, не откажите, и господина барона попросите, ко мнѣ на закусочку сегодня… на пирогъ.

— Помилуйте, да когда же сегодня — послѣ праздниковъ въ. присутствіи дѣла накопилось.

— Помилуйте, все закусить надо будетъ, все равно, только на четверть часика. Въ передышку. Только кулебяки кусокъ; ужь пожалуйста, не откажитесь, Петръ Степанычъ, и барона, пожалуйста; ужь сдѣлайте такую милость, молился купецъ.

— Да ей-ей не знаю, успѣю ли.

— Я саночки за вами и за барономъ пришлю, чтобы, значитъ, живо.

— Экая у васъ скверная привычка, не выдержалъ, наконецъ, Калининъ: — пора бы бросить. Что вашихъ рекрутовъ принимаютъ, такъ и закуска непремѣнно, съ шампанскимъ поди?..

— Безъ этого какъ же-съ! Дорогихъ гостей… А что насчетъ рекрутовъ-съ, такъ помилуйте-съ! сегодня перенесеніе ризъ преподобной Евпраксіи, у насъ придѣлъ… Я староста… церковный.

— Ну, приплелъ праздникъ; Поди, тоже по закону секретарь надоумилъ. Скверная это привычка: какъ пріемъ, такъ и кулебяка…

— Да не нами заведено, отцы-дѣды наши. Прежде члены не гнушались; ужь будемъ надѣяться.

И голова, простясь, скользнулъ, оглядываясь направо и налѣво, и засѣменилъ ко рву, наполненному золотомъ.

Еще сквернѣе стало на душѣ у Калинина. Кулебяка головы, хотя и не съѣденная, застряла въ горлѣ; не выпитое шампанское уже разводило тошноту. И опять баба; опять Марѳино «не по божески». Сегодня предстоитъ удостовѣриться въ неосновательности бабьяго наговора, но и самая эта перспектива очистительнаго акта претила душѣ…

А мѣщанскій вопль около зданія присутствія раздавался все громче и громче; Калининъ подходилъ къ присутствію, къ этой гудящей толпѣ. Онъ началъ раскаиваться, что пошелъ пѣшкомъ: въ саняхъ легче было проскользнуть къ крыльцу, не будучи захваченнымъ просителями и безпомощными жалобами. Мышиное чувство Прокофія Иваныча оказалось прилипчиво. Приблизясь къ присутствію, Калининъ почти такъ же, какъ голова, сталъ оглядываться кругомъ, какъ бы проскользнуть.

Густая масса толпы скучилась за угломъ дома. Между Калининымъ и крыльцомъ, къ его удовольствію, были только разсыпаны отдѣльныя группы и любопытные. На немъ не было форменной фуражки и начальника не сразу признали. Онъ ускорилъ шаги. Но кто-то ухватилъ его за пальто. Онъ оглянулся; оборванный, истощенный старецъ, котораго онъ десять минутъ тому назадъ видѣлъ у ногъ сына-кормильца, вынувшаго жребій, лежалъ теперь у его ногъ.

— Батюшка, ваше пресходительство! охрипши слабо плакалъ старикъ: — не сгуби… не принимай. Онъ одинъ у меня… некому кормить…

Сынъ, блѣдный, тоже безмолвно рухнулся на колѣни, снявъ шапку.

— Одинъ, одинъ у меня! стоналъ старикъ.

Калининъ вспомнилъ статьи устава: одинъ сынъ у матери вдовы не подлежитъ рекрутству. Но такой статьи, что бы единственный сынъ старика-отца былъ избавленъ — не было.

Кто-то подаетъ ему бумагу. Просьба. «На неправильный призывъ?» «Да». «Мѣщанинъ?» Точно такъ, ваше-скородіе, бодро отвѣтствуетъ авторъ просьбы, сопровождающій просителя, отставной солдатъ, мужицкій адвокатъ Куродавлевъ. Кто-то проситъ слезно что-то разобрать. Женскій стонъ проситъ помиловать. Калининъ ничего не можетъ сдѣлать, даже не можетъ принять просьбы. Около него плачутъ, причитаютъ, хватаютъ его за ноги. Онъ не безъ усилій пробивается впередъ, къ крыльцу. У крыльца онъ въ безопасности. По крайней мѣрѣ, въ безопасности отъ своего безсилія. Тамъ онъ видитъ группу временно-обязанныхъ, съ ихъ старшинами, старостами, и писарями. Сегодня принимаются двѣ временно-обязанныхъ волости. Тамъ, можетъ, предстоитъ больше дѣла, просьбъ, жалобъ разбора; но тамъ нѣтъ убійственнаго безсилія. Тамъ онъ можетъ, тамъ долженъ разобрать, тамъ есть возможность, посильно, возстановить истину. Старшины и старосты, поправляя свои медали, чинно продвинулись впередъ, снявъ шапки; писаря, съ узелками бумагъ подъ мышкой, ѣдятъ его глазами. Около нихъ группы призванной молодежи и ихъ семейныхъ. Тускло и уныло смотрятъ они. Двѣ бабы тихонько плачутъ. Одна старуха, подперѣвъ щеку рукой, тоскливо и любовно смотритъ на кудряваго богатыря сына: такому молодцу не уйти отъ солдатчины. Но, сравнительно съ мѣщанской толпой, эта группа спокойна.

Калининъ уже на крыльцѣ, на лѣстницѣ. Тамъ тоже жмется народъ, уступая ему дорогу. И между народомъ выглядываетъ на него, впившись въ него глазами, видимо стараясь своимъ взоромъ встрѣтиться съ взоромъ Калинина, дѣтское личико Гани.

— Ганя, ты здѣсь зачѣмъ? ласково спрашиваетъ Калининъ.

— Брата привезли, отвѣтилъ Ганя, и выдвинулся впередъ, бойко раздвинувъ толпу.

Ганя на видъ былъ мальчикъ. Потертый полушубокъ, и накинутый сверху толстый сѣрый озямъ, съ поднятымъ сзади кверху большимъ воротникомъ, сидѣли на немъ не складно, словно отцовскіе, либо шитые на ростъ. Онъ ростомъ былъ ниже невысокой молодой бабы, стоявшей рядомъ съ нимъ и ласково, болезно пролепетавшей: «бажоный ты мой», когда мальчикъ важно отдѣлился отъ нее, что-бъ заговорить съ предводителемъ. Его округлое лицо, было почти дѣвичье; глядѣлъ онъ прямо въ глаза тому, съ кѣмъ говорилъ, и при первомъ взглядѣ на его лицо, невозможно было не убѣдиться, что это лицо доброе, честное, прямое. Плечи у него были широкія, грудь высокая.

На Петра Степаныча это лицо производило всегда хорошее, свѣжее впечатлѣніе. Они были друзья. Особенно пріятно было ему взглянуть на Ганю въ это утро. Но мальчикъ не улыбался, его глаза не смѣялись, какъ всегда; онъ глядѣлъ грустно, сосредоточенно; отчетливо очерченныя брови немного нависли, въ выраженіи дѣтскаго лица проступалъ мужчина, и мужчина скорбящій.

— Брата привезли; я за него! отвѣчалъ Ганя, глядя въ глаза барина…

Калининъ не ясно разслышалъ отвѣтъ.

— Ахъ, да, вспомнилъ онъ: — Степанъ на очереди, сегодня его волость. Что дѣлать, братъ, Ганя! Пойдетъ. Жалко мнѣ Степана, а надо взять.

— Я за него, Петръ Степанычъ, настойчиво повторилъ юноша.

— Что-о? Что ты?

— Я за него въ некруты. Такой законъ, братъ за брата. Вы ужь, пожалуйста, постарайтесь, Петръ Степанычъ.

— Бажоный ты мой! опять послышался сзади женскій голосъ, и тихія слезы полились по лицу бабы. Она нѣжно гладила его рукой по спинѣ.

Какой-то волостной писарь заговорилъ съ Калининымъ. Адвокатъ Куродавлевъ, воспользовавшись остановкой послѣдняго, протиснулся къ нему съ своимъ безсильнымъ мѣщанскимъ прошеніемъ. Нищій старикъ-отецъ успѣлъ опять подползти къ его ногамъ. Еще кто-то подавалъ бумагу; еще кто-то о чемъ-то просилъ, или спрашивалъ. Сторожъ присутствія распахнулъ дверь въ прихожую и расталкивалъ народъ. «Мѣсто предводителю, вы-ы-ы — мѣсто! ишь наставились». Подкатившій въ саночкахъ къ крыльцу мировой судья, Черенинъ, взбѣгалъ по лѣстницѣ и, расталкивая православныхъ, нагналъ Калинина и сталъ съ нимъ здороваться. Калининъ вырвался изъ толпы и исчезъ изъ глазъ Гани.

II.

Члены еще не собрались. Кой-кто изъ народа, просители больше, шушукались въ прихожей между собой и со сторожемъ, не пропускавшимъ ихъ дальше. Судья Черенинъ пробѣжалъ прямо въ канцелярію, и, разговаривая съ секретаремъ, заливался тоненькимъ смѣхомъ.

Калининъ одинъ въ присутственной комнатѣ, сидѣлъ за бумагами, время отъ времени вскидывая глаза то на зерцало, стоявшее передъ нимъ и золотившееся на солнцѣ, то на длинную, вытянувшуюся къ потолку рекрутскую штампованную мѣру. Калининъ былъ погруженъ въ бумаги; около него что-то пристукнуло, какъ будто каблуки военнаго человѣка, отвѣшивающаго поклонъ. Онъ обернулся.

Дѣйствительно, стоялъ военный человѣкъ — поручикъ Орликовъ, военный пріемщикъ, онъ же и начальникъ мѣстной инвалидной команды, широкоплечій, широколицый, рябой, бѣлый, курчавый, съ глазъ немножко косой, добродушный мужчина лѣтъ за сорокъ. Поручикъ повторилъ поклонъ, опять прищелкнулъ каблуками, не безъ почтительности, но какъ добрый старый знакомый пожалъ руку предводителя и разсмѣялся нѣсколько принужденно.

— Хо, хо, хо, Петръ Степанычъ, я вамъ кланяюсь-кланяюсь, а вы и не замѣчаете!

— Виноватъ, тутъ бумагъ накопилось…

— Да, за масляную-то накопилось. Въ усадьбѣ побывали? Хорошо ли изволили съѣздить?

— Отлично…

— Супруга, дѣтки какъ?

— Благодарю; дома все хорошо, только вотъ здѣсь накопилось.

Звякнулъ колокольчикъ предсѣдателя; члены, мало-по-малу собравшіеся, разсѣлись около краснаго стола, украшеннаго зерцаломъ. Входная дверь въ прихожую плотно захлопнулась, рядомъ съ ней, по обѣимъ сторонамъ длинной ясневой мѣры, вытянулись, точно изъ земли выросли, два солдата. Дылдинъ, фельдфебель мѣстной команды, и ефрейторъ, помогающій ему при наборѣ.

Дѣло началось.

— Иванъ Наметкинъ! тихо назвалъ предсѣдатель, глядя въ роспись, и поставилъ уже надъ нею перо, готовое проставить въ подлежащія графы роковыя для Ивана Наметкина отмѣтки.

— Иванъ Наметкинъ! грозно откликнулся исправникъ, словно командуя эскадрону.

— Иванъ Наметкинъ! зычно воззвалъ въ прихожую длинный фельдфебель Дылдинъ.

Изъ-за двери, точно отброшенный пружиной, выскочилъ мѣщанинъ, въ одной рубахѣ съ растегнутымъ воротомъ, босикомъ. Мужчина лѣтъ 25, тощій, посинѣлый отъ холода и страха. По смуглой кожѣ ногъ, обросшихъ волосами, пробѣгала тонкая дрожь. Большіе темные глаза блуждали кругомъ, какъ будто чего-то искали, можетъ быть, образа, чтобы перекреститься, можетъ быть, цѣлаго присутствія, всей окружающей дѣйствительности.

— Первый-съ, нашъ, городской-съ, шепчетъ зачѣмъ-то голова: — прошу покорнѣйше, господа, Петръ Степанычъ…

И, прижавъ руку къ медалямъ, голова опять опускается на свое мѣсто.

Наметкинъ ничего этого не видитъ, едва ли сознаетъ свое существованіе, и положительно не знаетъ, что дѣлать съ собой. Безсознательно, какъ неодушевленный предметъ, выброшенный изъ-за дверей, прямолинейно шагаетъ онъ къ окну, отъ окна шарахается къ столу. Но сзади его схватываютъ за локти четыре солдатскія руки: Дылдинъ и ефрейторъ. «Снимай рубаху!» тихо говоритъ ефрейторъ, помогая отстегнуть воротъ. И поспѣшно, словно желая поскорѣе совсѣмъ съ собою покончить, Наметкинъ черезъ голову стаскиваетъ набойчатую рубаху; косматые черные волосы застилаютъ полъ лица; по тощему тѣлу дрожь пробѣгаетъ сильнѣе. Солдаты влекутъ его назадъ, спиной къ мѣрѣ. Они не грубо влекутъ его, почти ласково; они и сами когда-то пережили то, что теперь переживаетъ Наметкинъ. Прикосновеніе пятками къ подножью мѣры словно возвращаетъ Наметкину сознаніе; онъ оглядывается съ ужасомъ назадъ, наверхъ — онъ уже отыскалъ глазами образъ и спѣшитъ перекреститься, покуда Дылдинъ поправляетъ ему подбородокъ. Что-то сверху спускается надъ его головой, и прикасается къ макушкѣ — это мѣра.

— Четыре, двѣ, возвѣщаетъ фельдфебель.

— Четыре дюйма, двѣ десятыхъ, отчетливо повторяетъ предсѣдатель и вноситъ первую роковую отмѣтку въ свою роспись.

По росту значитъ годенъ. Другой членъ присутствія по ревизской сказкѣ повѣряетъ годы.

— Двадцать шесть!

— Двадцать шесть, отчетливо повторяетъ предсѣдатель, и заноситъ въ роспись вторую роковую отмѣтку.

По годамъ значитъ тоже годенъ.

Голый мужикъ, между тѣмъ стоитъ съ опущенными по ляшкамъ руками, прижавшись къ мѣрѣ спиной, головой и пятками. Онъ начинаетъ сознавать, что около него дѣлается; но онъ совсѣмъ не знаетъ, что ему слѣдуетъ съ самимъ собою дѣлать, и глядитъ вопросительно на своихъ пѣстуновъ-солдатъ.

— Иди къ столу; вонъ туда! совѣтуетъ ему Дылдинъ, улыбаясь его растерянности.

Наметкинъ послушно спускается съ мѣры, и двумя крупными, тяжелыми шагами — даже полъ дрогнулъ — подходитъ съ самому столу, гдѣ докторъ останавливаетъ его за плечи: «стой! вотъ такъ!» отбрасываетъ ему со лба волосы и, проведя ладонью по его голой груди, спрашиваетъ:

— Всѣмъ здоровъ?

Отвѣта нѣтъ. Наметкинъ только-что было начавшій приходить въ себя, опять погрузился въ оцѣпенѣніе. Онъ взглянулъ на столъ, гдѣ докторъ, щелкнувъ ключомъ, открылъ ящикъ: въ ящикѣ на черномъ фонѣ бархата какіе-то невѣдомые инструменты: желѣзные клещи, крюки, щипцы, длинныя толстыя шила. У доктора въ рукахъ какая-то желѣзка, ножъ не ножъ, что-то страшное, и еще черная палочка съ большимъ плоскимъ бѣлымъ кругомъ. Опять ужасъ проступаетъ въ глазахъ Наметкина, и опять дрожь пробѣгаетъ по тѣлу. Онъ, какъ спугнутый конь, которому твердая рука сѣдока не даетъ шарахнуться въ сторону, косится на орудія. Бѣлый кружокъ прикасается къ его груди. Онъ замеръ. Докторъ ухомъ налегъ къ палочкѣ на минуту. Наметкинъ уже оправился немного, и во-второй разъ слышитъ:

— Всѣмъ здоровъ?

— Всѣмъ здоровъ, отвѣчаетъ онъ поспѣшно, чтобы его не щипнули какими клещами изъ сундучка, на который онъ все косится: — всѣмъ здоровъ! И онъ взмахиваетъ кверху руками, чтобы еще полнѣе оказать свое и безъ того со всѣхъ сторонъ обнаженное тѣло.

— А это что? прикасается докторъ ножеобразной желѣзной полоской къ большому темному пятну около колѣна.

Наметкинъ инстинктивно подается назадъ.

— Съ роду такъ.

— Родимое пятно? замѣчаетъ докторъ, и вдругъ обѣими руками хватаетъ его за лобъ и пальцами распяливаетъ ему глаза.

— Малокровіе, какъ всегда, возвѣщаетъ докторъ присутствію.

— Но не препятствуетъ пріему, однако? спрашиваетъ предсѣдатель.

— Ни-ни! ни подъ какимъ видомъ; не малокровныхъ мѣщанъ и не водится на свѣтѣ! У Прокофья Иваныча вся команда такая; хе, хе, хе…

Голова, услышавъ свое имя, приподнимается и опять раскланивается во всѣ стороны. Онъ, очевидно, понимаетъ не много болѣе Наметкина. Докторъ опять разразился хохотомъ прямо въ лицо головы, ковырнулъ, слегка желѣзкой въ ноздряхъ у мужика, отеръ желѣзку и руки о полотенце и сѣлъ.

— Годенъ, произнесъ онъ и затянулся папироской.

Предсѣдатель хотѣлъ было занести третью и безповоротно окончательную отмѣтку, какъ раздался зычный командирскій голосъ исправника: «налѣво кругомъ». Мѣщанинъ не понималъ и не двигался. «Э, э, нетерпѣливо крикнулъ старый кавалеристъ: — э! повернись спиной ко мнѣ; ну, задомъ».

Фельдфебель повернулъ его задомъ къ Черенину, тотъ зачѣмъ-то провелъ глазами и пальцемъ по спинѣ отъ затылка до ляшекъ, и рѣшительно возвѣстилъ:

— Го-оденъ, го-оденъ! и проворчалъ подъ носъ: — безъ него у меня въ городѣ спокойнѣе будетъ. Намедни въ кабакѣ…

Военный пріемщикъ велѣлъ рекруту пройтись взадъ и впередъ по комнатѣ. Ефрейторъ натянулъ на него рубаху, валявшуюся на полу, опять осыпавъ лицо волосами. «Молись Богу, ступай на службу!», произнесъ предсѣдатель. Ефрейторъ за локоть повернулъ его и почти вытолкнулъ обратно за дверь. Фельдфебель крикнулъ туда: «принятъ»; кто-то изъ его подчиненныхъ откликнулся: «принятъ»; въ толпѣ послышался всплескъ женскаго плача; женскій визгъ, мужской басистый ревъ, похожій на ревъ ребенка послышался было тоже, и мгновенно смолкъ. Предсѣдатель произнесъ имя втораго по росписи. И колесо фортуны пошло захватывать малокровныхъ мѣщанъ.

Были и посмѣлѣе Наметкина. Иные, по просвѣщенности, потому что бывали за предѣлами Заглохловской губерніи, знали солдатское житье, и предпочитали его безхлѣбному существованію трущобскаго гражданина; эти шли охотно. Иные набрались смѣлости въ выпитомъ утромъ стаканѣ водки. Иныхъ поддерживала надежда на недуги дѣйствительные или вымышленные, о которыхъ они заявляли. Послѣднимъ нужно было за то проходить сквозь болѣе тяжелое испытаніе. Ихъ ворочали, щупали, постукивали, залезали инструментами въ ихъ уши, рты, носы, въ лохматые копны волосъ. Рѣдкій смѣльчакъ не шарашился, увидя крюки, винты, бинты и всякія орудія въ ящикѣ врача. Врачъ затягивалъ имъ бинтомъ съ винтовымъ нажимомъ то руки, то ноги для провѣрки расширенія жилъ; зажималъ герметически одной рукой ротъ, а пальцами другой руки захватывалъ герметически же ноздри и приказывалъ натуживаться, надуваться что есть мочи — это для опредѣленія грыжи. Одному расковырялъ ухо до крови и носъ до крови, доискиваясь золотухи или сифилиса; другому губкой съ горячей водой спину поливалъ, провѣряя разстройство спиннаго мозга; заставлялъ рекрута бѣгать, стоять на одной ногѣ; клалъ на полъ, для провѣрки пропорціональности всѣхъ частей тѣла; одного шестивершковаго молодца, котораго военный пріемщикъ никакъ не желалъ упустить, ибо онъ прямо въ гвардію ростомъ и дородствомъ смотрѣлъ, предложилъ даже хлороформировать, ибо молодецъ ссылался на кривобокость. Итакъ у него эта кривобокость хорошо подъ всѣми испытаніями выходила, что невозможно было, не лишивъ самообладанія, убѣдиться, притворяется онъ или нѣтъ.

Но большинство было все-таки робкое. Иной былъ въ самомъ дѣлѣ негоденъ, но, не находля смѣлости заявить, машинально отвѣчалъ: «всѣмъ здоровъ». И затѣмъ, выпущенный изъ присутствія съ акомпаниментомъ зычнаго фельдфебельскаго: «забракованъ», окаменѣвалъ, растопыривъ ноги среди толпы въ сѣняхъ, и не зная, что ему слѣдуетъ дѣлать. Кто-нибудь изъ семейныхъ совалъ ему въ руки одёжу и повторялъ: «оболокись, да ну, оболокайся»^[1], а онъ все стоялъ.

Иные въ присутствіи становились на колѣни и ползали; ихъ семейные — отецъ, жена, мать, призывались въ зало и тоже клали земные поклоны и ползали.

Голова Прокофій Иванычъ всѣхъ ихъ зналъ, съ дѣтства зналъ, и бѣдность ихъ зналъ. Добрякъ иногда болѣзненно метался на стулѣ.

Одинъ изъ представленныхъ къ пріему рекрутъ, худой, запуганный, трепещущій, былъ на видъ чуть не старикъ.

— Сколько ему лѣтъ? воскликнулъ предсѣдатель, взглянувъ на него: — онъ вышелъ изъ лѣтъ, кажется?

— По ревизіи, отвѣтилъ членъ, провѣрявшій ревизскія сказки: — значится 28.

— Быть не можетъ! ему едва ли не сорокъ, восклицали чуть не въ одинъ голосъ всѣ присутствующіе.

— Сколько тебѣ лѣтъ? спрашивали мѣщанина. Нѣтъ отвѣта.

— Лѣтъ сколько тебѣ? который годъ? пошевелилъ его за руки врачъ.

Видно, мѣщанинъ смутно призналъ знакомаго городового врача и жалостливо отвѣчалъ:

— Всѣмъ, всѣмъ, ваше благородіе.

— Что всѣмъ?

— Здоровъ всѣмъ, ваше благородіе, почти пропищалъ онъ, прижимая руку къ голой груди: — только дѣтки… помилуйте, отцы!..

И онъ опустился на колѣни. Фельдфебель, по. знаку предсѣдателя, поднялъ его и поставилъ на ноги. Даже въ простоватой физіономіи городского головы проступило сознаніе, что ему надо что-нибудь предпринять, ибо мѣщанинъ все-таки его, голову, больше знаетъ, чѣмъ другихъ членовъ, и, конечно, не боится, ибо кто же въ городѣ боялся почтеннаго Прокофья Иваныча?

— Колькой тебѣ годъ, Кульковъ? слышь? а? Годъ колькой? спросилъ голова.

— Четвертый десятокъ! пропищалъ Кульковъ.

Да, четвертый десятокъ. Всѣмъ было ясно, что ему должно быть болѣе 31-го года, предѣла возрастной годности. Но гдѣ доказательства? Ревизія указываетъ на 28 лѣтъ. Очевидно ошибка, но нужны документы, указывающіе ошибку.

— Прокофій Иванычъ, обратился къ головѣ предсѣдатель: — вамъ бы слѣдовало метрику представить, а между тѣмъ, ничего нѣтъ. Можетъ, въ вашихъ бумагахъ…

Но проблескъ сознанія и энергіи уже потухъ на физіономіи трущобскаго мэра; глаза увлажились, и онъ, совсѣмъ не впопадъ, за то очень задушевно, произнесъ, обводя присутствіе поклономъ головы: — Дѣйствительно, пять малютокъ у Кулькова, будьте до него милостивы.

Всѣ расположены быть милостивы къ этому жалкому человѣку. Еслибы была метрика, его бы съ радостью освободили. Нельзя ли забраковать за что? Его щупаютъ и слушаютъ. Но увы! кромѣ обычнаго мѣщанскаго малокровія и старообразности, ничего не открываютъ. За нѣкоторую старообразность не бракуютъ. А Кульковъ дрожитъ, молчитъ, поминутно пытается встать на колѣни, и все плотно прижимаетъ къ тѣлу правую руку. Если дотронуться до нее, онъ быстро скользнетъ ею по тѣлу на другое мѣсто, но не отыметъ руки отъ тѣла.

Еще минута, послѣдній coup de grâce и онъ долженъ быть принятъ.

— Да руку, руку правую подыми, подыми! сердится исправникъ, и, видя, что Кульковъ остается безчуственъ къ требованію начальства, вскакиваетъ самъ и съ какой-то привитой, беззлобной яростью схватываетъ правую руку мѣщанина и торжественно подымаетъ ее на воздухъ, раскрывъ его кулакъ.

Изъ кулака выпадаетъ какая-то бумажка.

— Это что? ну, что это? допрашиваетъ исправникъ, съ той же беззлобной яростью; мѣщанинъ только пуще робѣетъ и собирается опуститься на колѣни.

Фельдфебель подбираетъ бумажку и подаетъ ее предсѣдателю.

— Да это метрика! восклицаетъ Калининъ, словно его рублемъ подарили: — вѣрно! 34 года ему. Въ сказкѣ просто описка. И по наружности видно. Ну чего-жь ты не подалъ ее?

Кульковъ молчитъ.

Лицо головы взыграло удовольствіемъ; онъ смѣется, какъ обрадованное дитя.

— Что же это ты, братецъ, держалъ? Глупый народъ, глупый! что же ты, братецъ, не явилъ? дружески укоряетъ онъ своего согражданина.

— Олухъ этакой! дубье! съ яростнымъ удовольствіемъ выругалъ гражданина исправникъ и чуть не подспинникомъ препроводилъ его въ руки ефрейтора: — вонъ его! забракованъ. Этакое дубье!

Кульковъ, какъ мячъ, перешагивается въ руки ефрейтора. Ефрейторъ выпихиваетъ его за дверь съ возгласомъ: «забракованъ»! Забракованный окаменѣваетъ.

— Ваше высокородіе, испуганно доложилъ Дылдинъ исправнику: — тамъ охотникъ заумиралъ, почернѣлъ даже, отходитъ! за священникомъ послали… Васъ желаютъ видѣть, вашескородіе, два дворянина, обратился Дылдинъ къ предсѣдателю, улыбнувшись при словѣ «дворянина»: — ихъ охотникъ.

Исправникъ вскочилъ, выругавъ всѣхъ охотниковъ вообще, и, захвативъ доктора, ринулся изъ присутствія.

— Какіе дворяне? спросилъ Калининъ.

— Чермными сказываются. Сказываютъ, этого самаго охотника нанимали, вашескородіе…

— Зови.

Въ присутствіе вошли, одѣтые по крестьянски, хотя чистенько и зажиточно, двое бритыхъ мужчинъ. Одинъ былъ молодой парень, лѣтъ 25-ти, другой — значительно постарше. На обоихъ лица не было, такъ они были перепуганы. Это были два брата Чермные, потомки древняго болгарскаго рода, размножившагося и захудавшаго. Братья числились мелкопомѣстными дворянами, но въ существѣ были крестьянами, отъ которыхъ отличались только плохой граматностію, пріобрѣтенной у дьячка въ до-эмансипаціонныя времена, и бритымъ лицомъ. Ихъ сестра была замужемъ въ городѣ за мѣщаниномъ. Зятю надо было идти въ рекруты въ этомъ наборѣ. Чермные, по просьбѣ зятя, вошли съ нимъ въ разныя сдѣлки и соглашенія, пріискали за него охотника, еще за мѣсяцъ до набора. Пріискали обыкновеннымъ путемъ; захватили въ свою компанію въ кабакъ молодого, гулящаго крестьянскаго парня, охотника до отхожихъ заработковъ, съ которыхъ онъ ничего въ домъ не приносилъ, отбившагося отъ семьи, здоровеннаго, крѣпкаго, небоявшагося ни солдатчины, ни креста, ни песта, способнаго въ одинъ присѣстъ съѣсть недѣльное пропитаніе мужицкой семьи и запить полуведромъ водки, чуточку развѣ пошатнувшись, и то если водка была взята въ хорошемъ кабакѣ, гдѣ ее разбавляютъ водой по божески. Охотника, Чермные и ихъ зять, всѣми правдами и неправдами, затянули въ условіе, и соскребли всѣ свои деньжонки на удовлетвореніе этихъ условій; 50 руб. отдали отцу охотника (безъ отцовскаго согласія не принимаютъ), другую сотню отцу же должны били припасти по пріемѣ охотника; ему на руки при пріемѣ обязались дать 150 руб. и при подписаніи условія 50 руб. на гульбу. Остальные 100 съ разсрочкой высылать ему въ полкъ. Жить охотникъ весь мѣсяцъ до пріема долженъ былъ въ домѣ Чермныхъ; они его всѣмъ сытно корми, пои пивомъ, виномъ; по праздникамъ и послѣднюю недѣлю передъ наборомъ, катай на своихъ лошадяхъ и угощай пуще. Мѣсяцъ пировалъ и властвовалъ въ ихъ домѣ охотникъ, взбалмошный и вѣчно пьяный. За нимъ ходили, какъ за любимымъ дѣтищемъ, ему боялись прекословить: пожалуй, чего не сдѣлаешь по немъ, условіе нарушишь, или того хуже, не ублажишь его, онъ себя чѣмъ нибудь на зло искалечитъ, и пропадай денежки, и сестрина семья пропадай. А сестру Чермные любили, да и денегъ жалко было крѣпко. Трепетно ублажали Чермные цѣлый мѣсяцъ на свои гроши купленнаго тирана. Всѣ работишки стали. Когда бы и не надо, а даютъ по его требованію лошадей и самъ зять катай. Дровишекъ бы изъ лѣсу вывезти, анъ охотнику величаться надо — на себѣ и катай его. Старика, отца Чермнаго, въ пьяномъ видѣ за волосы оттаскалъ, такъ что клочья повыдергалъ; мѣщанину, за котораго идетъ, разувать себя приказываетъ — и разуваетъ, тянетъ длинные сапожищи съ обезсиленныхъ виномъ ногъ. Послѣднюю недѣлю — она же масляная, на бѣду, пришлась — онъ пилъ все больше день ото дня, ночь отъ ночи. И на Чермныхъ деньги пилъ, и свои пропилъ; и опять на деньги Чермныхъ. Не по условію было, но они отказывать не смѣли, пріемъ былъ на порогѣ. Пить пересталъ, сонъ потерялъ, въ звѣря обратился. Послѣднюю ночь, передъ пріемомъ, пилъ, что лютѣе нельзя; утромъ на ногахъ не стоялъ, чернѣть сталъ. Испугались наниматели, какъ бы передъ самымъ концомъ не сплоховалъ. Добрые люди посовѣтовали дать опохмѣлиться; здоровую чару поднести, да на вольномъ воздухѣ покатать. Опохмѣлили ожилъ, покатали — пѣсни пѣлъ. Опохмѣлили еще, подвезли въ присутствіе. Господи, спаси насъ и помилуй! Лицо черное, какъ крыло воронье, глаза выкатились, все бѣлое яблоко кровью налитое, красивые зубы крѣпко стиснулись; дыханья нѣтъ и бѣлая пѣна съ алыми кровавыми жилками зашипѣла и поползла изо рта. Господи! спаси насъ и помилуй!

Чермные пришли къ своему дворянскому предводителю и защитнику съ вопросомъ: нельзя ли принять? и проклинали охотника. А въ то время, когда его пробовали встряхнуть, онъ умеръ на рукахъ доктора…

Пропали денежки и зять ушелъ въ солдаты.

Послѣдній городской рекрутъ былъ принятъ.

— Ну вы, Прокофій Иванычъ, свое дѣло кончили, обратился шутливо къ головѣ. военный пріемщикъ: — добры мы до васъ: какихъ напринимали! развѣ что въ фурштаты — все безсильные.

Голова поводилъ изъ стороны въ сторону сѣрымъ клинушкомъ бородки, какъ будто выглядывая, не надоумитъ ли его что на отвѣтъ, но отвѣта не нашелъ. Крякнулъ, согнулся, ухватилъ себя рукой за сѣрый клинушекъ бородки и вытянулся во весь ростъ.

— Мнѣ можно-съ? обратился онъ къ Калинину, отходя отъ стола и забравъ шапку: — не потребуюсь больше?

— Теперь мы можемъ и безъ васъ, Прокофій Иванычъ, съ Богомъ!

— Такъ на пирож-о-окъ-то-съ ко мнѣ; теперь бы и время закусить, опять занылъ голова.

— Ну, ужь извините, Прокофій Иванычъ, попозднѣе, а покуда надо двѣ времянно-обязанныя волости отпустить сегодня, издалека пришли.

— Хе, хе, что же-съ! время бы закусить, Петръ Степанычъ. Всѣ господа утрудились. Милости просимъ, господа! кланялся голова, пожимая всѣмъ по очереди руки.

— Да позднѣе. Позднѣе… надо съ крестьянами кончить.

— Хе-хе, что же-съ! мужички! вонъ они на дворѣ стоятъ, смирнехонько ждутъ. Мужички-съ подождутъ… Я сейчасъ сбѣгаю..

— Куда?

— Скажу, чтобъ подождали.

— Да солнце не подождетъ, дни еще короткіе, за пирогомъ солнце прогуляемъ. А послѣ заката, знаете, по закону, нѣтъ пріема.

Голова отретировался было къ окошку, на которомъ сидѣли нѣкоторые изъ публики. Калининъ, человѣкъ ренессанса, любилъ гласность; любилъ все дѣлать на открытую, и хотя рекрутскому присутствію не полагалось дѣйствовать при открытыхъ дверяхъ, онъ не препятствовалъ приходить зрителямъ, лишь бы не мѣшали дѣло дѣлать. Приходили, конечно, большею частію знакомые, да мѣстныя власти. Тутъ были и оба Краснопуповы и Федулъ Игнатьевичъ, и Власъ; былъ тутъ и трущобскій Мефистофель Крутовъ. Въ Трущобскѣ и рекрутское присутствіе развлеченіе. Голова отретировался къ публикѣ.

— Кажется, сегодня, представляется Заседомская волость? нѣсколько сконфуженно спросилъ докторъ, провѣдавшій о представленіи къ переосвидѣтельствованію Евсѣя Ситина.

— Да, представляется, отвѣчалъ Калининъ и добавилъ: — я послалъ предложеніе Викентію Егорычу (уѣздному врачу) — онъ, кажется, въ городѣ — чтобы пришелъ въ присутствіе помочь вамъ переосвидѣтельствовать Евсѣя Ситина; можетъ быть, его ноги справились, а тогда было бы несправедливо отправить его двоюроднаго брата.

Докторъ еще болѣе сконфузился; почти вспыхнулъ.

— Напрасно. Да, впрочемъ, все равно! хоть двадцать врачей… всѣ одно скажутъ. Это хроническое! И онъ произнесъ рядъ латинскихъ терминовъ.

— А я сбѣгаю ужь, опять подбѣжавъ къ Калинину и, въ десятый разъ протягивая руку, замоталъ сѣренькимъ клинушкомъ голова: — я сбѣгаю, Петръ Степанычъ…

— Куда сбѣгаете? Калининъ даже озадачился.

— Да, чтобы пирогъ не простылъ…

— Ну, сбѣгайте.

— Эка непосѣда! ха-ха-ха! хохоталъ исправникъ.

Голова исчезъ. Первая волость временно-обязанныхъ была готова, и за мѣрой появились двѣ новыя дородныя степенныя фигуры въ синихъ длинныхъ кафтанахъ. У одного, высокого и нѣкоторымъ образомъ даже величественнаго, когда онъ молчалъ, напоминавшаго не то іеродіакона, не то сельскаго дьячка, торчали изъ-подъ мышки, изъ-за пазухи, изъ подъ большой русой съ просѣдью длинной бороды, аккуратно сложенные пуки бумагъ. Это былъ волостной писарь.

Другой, поменьше ростомъ, пошире костью и лицомъ, съ нѣсколько напряженно боязливой физіономіей, «какъ бы не проштрафится, дескать, намъ, темнымъ людямъ передъ начальствомъ», былъ украшенъ медалью волостнаго старшины. Онъ стоялъ, смиренно сложивъ руки на брюхѣ, пальцы въ пальцы.

Когда кто-нибудь обращался къ старшинѣ съ вопросомъ по дѣлу — особенно Калининъ старался какъ бы по принципу игнорировать писаря — старшина охорашивался, силился принять величавый видъ, дѣлалъ даже нѣсколько шаговъ впередъ, и раскрывалъ ротъ на первой налетѣвшей ему въ гортань гласной буквѣ.

Писарь умалялся, съеживался, физіономія его принимала такой видъ, какъ будто ея обладатель желалъ, чтобъ на сію минуту у него никакой физіономіи не было, и отвѣчалъ на вопросъ. Писарь говорилъ не двигаясь, едва шевеля губами, не сходя съ мѣста. Старшина разводилъ во всѣ стороны бородой и глазами; размахивалъ руками. Одинъ былъ мимика, другой — живая рѣчь. Писарь кончалъ отвѣтъ, и принималъ обычный видъ заштатнаго іеродіакона, старшина произносилъ «вотъ ефто самое и есть оно, вашескородіе», закрывалъ ротъ, отступалъ на прежнее мѣсто, складывалъ руки на брюхѣ палецъ въ палецъ, погружался въ напряженную боязливость и изрѣдка икалъ.

Пріемъ крестьянскихъ рекрутъ шелъ тѣмъ же порядкомъ, какъ и мѣщанскихъ, и крестьянскіе рекрута относились къ освидѣтельствованію такъ же, какъ мѣщанскіе; таже робость большинства, тоже напускное молодечество немногихъ. Только крестьянская робость рѣдко доходила до такой безсознательности, какъ у мѣщанъ; въ напускномъ молодечествѣ было меньше отчаянія. Подъ кожей крестьянскаго тѣла, обнажаемаго передъ присутствіемъ, было тоже мало жиру, какъ и подъ мѣщанской, такъ же отчетливо обрисовывались ребра и ключицы; но у мужиковъ формы были все-таки округлѣе, потому что подъ кожей играли округлые, наработанные мускулы. Только у нѣкоторыхъ постарше, которымъ, по составу семьи, приходилось работать за двоихъ, а питаться въ половину, не доѣдать, не досыпать, мускулы были уже надорваны, растянуты, руки и ноги, какъ у быстро ростущей дѣвочки, тонкія и длинныя, какъ плети. Но такіе несчастные составляли исключеніе, ибо представлялись большею честію мужчины отъ 20 до 25 лѣтъ, еще не успѣвшіе изсохнуть на семьѣ и трудѣ, мускулистые; сравнительно съ мѣщанами сильные и свѣжіе. Вообще въ крестьянахъ было какъ-то больше жизненности, жизненной устойчивости. Съ ними присутствію работалось легче; сердце не ныло, по крайней мѣрѣ, отъ боязни, что на солдатскомъ житьѣ они сгинутъ, какъ мухи зимой, подобно горожанамъ.

Одинъ изъ первыхъ крестьянъ, представленныхъ къ освидѣтельствованію, былъ братъ Гани, Степанъ. Въ подставные къ нему, въ случаѣ забраковки, по росписи, значился не Ганя — да Ганя и не могъ быть записанъ въ роспись, потому что ему, какъ говорится, лѣтъ не хватало. Деревня Осинникъ, въ которой жило семейство Василья, отца Гани, была рядомъ съ усадьбой Калинина и Петръ Степанычъ зналъ юношу съ пеленокъ. Но случилось такъ, что съ самаго лѣта предводитель не видалъ его. У Калинина была другая усадьба, отстоявшая отъ первой почти на 100 верстъ, въ другомъ концѣ уѣзда, гдѣ онъ обыкновенно приводилъ зимы и куда перебрался предъидущей осенью послѣ жатвы. Тогда наборъ еще не былъ объявленъ. Да еслибы и былъ, такъ не было бы еще причинъ тревожиться по поводу рекрутства семейству старика Василья. Его семья по очереди стояла внѣ вѣроятія попасть въ роспись. Но въ началѣ зимы, по объявленіи манифеста, сходъ долженъ былъ признать, по обстоятельствамъ законнымъ, раздѣлъ одной семьи, стоявшей выше Васильевой; въ другой семьѣ умеръ одинъ изъ наличныхъ работниковъ; она по числу рабочихъ опустилась. Это послѣднее обстоятельство случилось незадолго до-набора. Такъ что Степанъ попалъ на очередь почти неожиданно.

Такимъ образомъ, Калининъ ничего не зналъ о намѣреніи Гани замѣнить брата. Ганя не могъ съ нимъ посовѣтоваться наканунѣ въ городѣ, какъ расчитывалъ, ибо предводитель пріѣхалъ только въ ночь. И они встрѣтились ужь въ присутствіи.

III.

Ганѣ, съ послѣдняго Покрова, шелъ девятнадцатый годъ. Плечи у него были широкія, грудь высокая, мускулы развитые. Но небольшой ростъ, маленькая голова, мелкія черты лица, нѣжная, безъ малѣйшей растительности, кожа, дѣтски пухлыя, вздернутыя кверху губы, не переломавшійся еще въ мужской — голосъ, и прямой, ласковый, обыкновенно безмятежный и веселый, хотя и не чуждый вдумчивости взглядъ его сѣрыхъ глазъ придавали ему видъ мальчика, почти ребенка. Простодушно дѣтское и вмѣстѣ съ тѣмъ смышленое выраженіе лица всегда привлекательно. И Ганя былъ симпатичный паренекъ. Но вообще очень обыкновенный, заурядный крестьянскій парень.

Съ Калининымъ они были старые знакомые, сосѣди, и, несмотря на различіе возраста и положеній, нѣкоторымъ образомъ друзья-пріятели.

Покуда Петръ Степанычъ, вотъ уже безъ малаго 10 лѣтъ, занимался ренесансомъ взрослаго поколѣнія, его супруга, овѣянная духомъ времени, занималась ренесансомъ поколѣнія только что народившагося, молодыхъ вольныхъ побѣговъ отъ старыхъ корней. Старые корни, выпаханные мощнымъ плугомъ изъ злокачественной почвы крѣпостного права, торчали недоумѣвавши. Плугъ взрылъ и освѣжилъ почву, но отъ налипшей вѣками тины очистить не могъ. Грязь въѣдчива. Мужъ добросовѣстно, хотя далеко не такъ успѣшно, какъ воображалъ и какъ бы ему хотѣлось, хлопоталъ около корней. Жена занималась молодыми побѣгами отъ нихъ. Она устроила школу и сама учила. Успѣшно ли, неуспѣшно ли, умѣло ли, неумѣло ли, а все-таки работала. Ребятки, навербованные ею изъ сосѣднихъ деревень, бѣгали въ ея школу охотно и проводили тамъ два-три часа въ день съ удовольствіемъ.

Калинина была женщина добрая и неглупая; она накупила всякихъ пособій, изрядно освоила новѣйшіе методы обученія дѣтей, взяла себѣ въ помощницы хорошую, простую дѣвушку изъ мѣщанокъ, случайно обучившуюся толковито граматѣ. Мѣщанская дѣвушка относилась къ мужицкимъ ребятамъ, какъ къ ровнямъ и дѣло шло.

Тогда же завязалось знакомство Калинина съ Ганей. Ганя былъ одинъ изъ учениковъ школы; ему было съ небольшимъ восемь лѣтъ. Жилъ онъ въ семьѣ отца въ сосѣдней деревнѣ, но его дядя, бывшій дворовый, состоялъ доселѣ садовникомъ барина, поэтому Ганя больше другихъ ребятъ бывалъ въ усадьбѣ. Ганя рѣшительно ничѣмъ не выдѣлялся изъ среды своихъ товарищей. Для ласковаго, мало-мальски смыслящаго учителя всѣ дѣти симпатичны. Ганя учился быстро, но безъ рвенія; слушалъ внимательно, усвоивалъ сообщаемыя свѣдѣнія быстро, но равнодушно. Онъ видимо усвоивалъ памятью. Разскажутъ ему что, или прочтутъ, или онъ самъ прочтетъ — когда онъ подъучился, онъ, книжки, которыя барыня давала, тоже быстро читалъ — онъ все упомнитъ. Заставятъ разсказать — разскажетъ аккуратно, но равнодушно, словно желая сдѣлать удовольствіе учительницѣ, но для себя не извлекая никакого удовольствія, никакой пользы. Особенно равнодушно относился онъ ко всему, что выходило за предѣлы понятій, раскрытыхъ ему жизнью. Всякія иносказанія, притчи, разсказы о невѣдомыхъ странахъ, о курьёзныхъ приключеніяхъ, о Робинзонахъ, герояхъ Верна и Майнъ-Рида, о герояхъ труда Смайльса, даже о Ломоносовѣ и Меньшиковѣ, онъ, видимо, причислялъ къ области фантазіи и просто отметалъ изъ сокровищницы своихъ познаній. Дѣтство Ломоносова и отчасти Меньшикова было для него еще понятно, онъ ими интересовался, какъ дѣтьми мужицкими. Но Ломоносовъ внѣ Холмоторъ и Александръ Даниловичъ безъ своего лотка положительно переставали его интересовать, какъ никогда не интересовали разсказы о восточныхъ людяхъ. Образы этихъ людей исчезали за видимымъ ему горизонтомъ, за лѣсомъ, за болотомъ, за мужицкимъ трудомъ, за мужикомъ, поэтому онъ ихъ не видалъ и нисколько не интересовался ими. Даже нѣсколько насмѣшливо, какъ небывальщину, выслушивалъ разсказы о нихъ, хотя, благодаря свѣжести своей памяти, запоминалъ ихъ, едва ли не помимо своей собственной воли. Это равнодушіе къ тому, что, по мнѣнію Калининой, должно бы было очень интересовать дѣтей, приводило добрую учительницу нерѣдко въ огорченіе. «Да неужели ты не хотѣлъ бы быть такимъ-то и такимъ-то? неужели не хотѣлъ бы ты жить тамъ-то и тамъ-то?» спрашивала его Калинина. Ганя, съ веселой, нѣсколько лукавой улыбкой, «дескать, ты это меня испытываешь», отрицательно моталъ своей маленькой головкой. «Да отчего же? ты тоже хорошій мальчикъ: смышленый, не лѣнивый. А работой, смышленостью и честностью всего достигаютъ», допытываясь, поучала барыня. «Не бываетъ этого», отвѣчалъ Ганя, да такъ самоувѣренно, такъ рѣшительно, что отчаяніе нападало на Калинину: «Его не разубѣдишь, ничѣмъ не увѣришь». «Развѣ чудо, вотъ какъ Илью пророка на небо взяли, это бываетъ», иногда замѣтитъ мальчикъ. Въ чудеса святыхъ Ганя вѣрилъ, ибо его учили прямо, что во все святое надо вѣрить, и потому дѣйствительно онъ могъ усвоить святое только. «Развѣ чудо, а такъ не бываетъ». — «Какое чудо, это все такъ просто выходитъ потому и потому», и барыня развивала послѣдовательность и естественность событій, признаваемыхъ Ганей фантастическими. Ганя оставался непоколебимъ со своей улыбкой. Впрочемъ, онъ вообще рѣдко удостоивалъ вступать въ пренія и разсужденія по поводу того, что считалъ сказочнымъ, а просто отметалъ. Но если учительница вызывала его въ школѣ на споръ, то обыкновенно на свое же горе. Ганя, воодушевляясь такъ, по своему, по дѣтски, по мужицки, отстаивалъ свое мнѣніе, что остальные ученики навастривали ушонки и видно было, что они воспринимали мнѣніе Гани и что въ умы ихъ начинало закрадываться сомнѣніе въ правотѣ учительницы. Ганя никогда не сдавался и не показывалъ виду, что вѣритъ или понимаетъ, никогда ни во что не вѣрилъ, какъ дѣлали нѣкоторые другіе, изъ подобострастія, можетъ быть, изъ угодливости, изъ апатіи. Онъ приводилъ учительницу въ отчаяніе, раздражая ее въ минуту спора, но за эту-то прямоту упрямую она его и стала больше любить, чѣмъ другихъ; это самое нерасположеніе къ угодливости, какъ будто досадное само по себѣ, не могло не располагать къ Ганѣ честнаго сердца.

Тѣмъ болѣе, что Ганя, будучи чуждымъ всякой угодливости и подобострастія, былъ, по своему, нѣкоторымъ образомъ, любезенъ вообще. Онъ, конечно, не подыметъ съ полу платка или книжки, уроненныхъ барыней, столкнувшись съ ней въ дверяхъ, не подумаетъ дать ей дорогу, въ особенности, если спѣшитъ изъ класса въ барскій огородъ къ дядѣ-садовнику. Но даже въ отношеніяхъ къ садовнику выражалась его внимательность. Помочь перекопать грядку, землицы подносить, разсаду растыкать, полить что — Ганя все это съ радостью… Цвѣты и парники его занимали меньше: «баско»^[2], скажетъ, поглядитъ и наровитъ къ капустѣ, либо къ какой другой знакомой «овощи». И чѣмъ знакомѣй овощъ, чѣмъ знакомѣе работа, тѣмъ онъ радостнѣе помогаетъ. И все разспрашиваетъ огородника, какъ да что онъ дѣлаетъ, отчего барскія овощи лучше растутъ, чемъ у мужика. «Вонъ у насъ на капусту мошка напала, а у тебя ее мало». Думаетъ, наблюдаетъ, смекаетъ и дома разсказываетъ иногда.

Барынѣ своей, учительницѣ, и всей семьѣ онъ любилъ тоже по своему угождать. Грибовъ еще никто не ѣдалъ, не видалъ, а чуть первый теплый дождикъ перепадетъ, Ганя откуда-то тащитъ корзинку грибовъ. «Ахъ, рыжиковъ ныньче совсѣмъ нѣтъ, вздохнетъ Калинина: — посылала во всѣ стороны, нигдѣ не могли отыскать, а Петръ Степанычъ такъ ихъ любитъ въ уксусѣ». Ганя подслушаетъ и на другой день принесетъ рыжиковъ. А землянику, и смороду, и малину, и морожку Ганя первую принесетъ и послѣднюю достанетъ, коли понадобится. Въ этомъ отношеніи онъ сталъ для Калининыхъ авторитетомъ. По грибы, по ягоды ли собирается семья, Ганю берутъ съ собой, потому что лучше его никто мѣстовъ не знаетъ. И тутъ-то, во время этихъ экскурсій, учительница утѣшается. Ганина любознательность ей покоя не даетъ. Онъ съ любопытствомъ выслушиваетъ, отчего тутъ мохъ любитъ рости, а индѣ бѣлоусъ; отчего сморода по мягкимъ мѣстамъ, около воды больше, съ черемхой; а малинникъ по старымъ огнищамъ въ лому ростетъ. Слушаетъ, слушаетъ, да и самъ заговоритъ, и почувствуетъ барыня, что Ганя больше ее самое знаетъ.

— Сморода да черемха воду любятъ; вѣрно. А вотъ вы мнѣ. теперь скажите, отчего, когда воды съ весны много, да дождикъ, въ хлѣбѣ спорыньи эстолько?

И барыня начинаетъ затрудняться.

— Спорыньи этой самой; рожковъ черныхъ, съ сизцой. Рожковъ! убѣдительно вразумляетъ мальчикъ. — Замѣсто зерна, въ колосѣ рожокъ; выпучитъ его, какъ рогъ; иногда ихъ не одинъ въ колосу, а три и болѣ. Это отчего? отъ дождя? Какъ вотъ ихъ извести? Нонѣ тоже дождя было много, поди народитъ ужо спорыньи. Какъ вотъ ее извести? А?

И Ганя, разставивъ ноги, въ упоръ вопросительно уставитъ глаза на барыню. А барыня еще больше недоумѣваетъ.

— Потому, эта спорынья не хлѣбъ. Бабамъ, сказываютъ, въ роды хорошо. А мужику не хлѣбъ, вредъ одинъ. Въ мукѣ, въ хлѣбѣ запечетъ, какъ сулема будто. Въ позапрошломъ году, у Клима много ее было Ничего, говоритъ, съѣдимъ. Да разъ попало, такъ чуть отходились.

— А что же? Барыня рада, что можетъ уклониться отъ объясненій и сама задать вопросъ.

И Ганя разсказываетъ, какъ семья Клима все хирѣла съ осени, хлѣбъ на душу не шелъ, а поѣдятъ — воротитъ. А то Климушко самъ видно больше поѣлъ, его свалило; не видитъ, на слышитъ ничего, корчитъ его; руки, ноги, носъ вспухли, забагровѣли. Насилу отходились…

— Старики сказываютъ: отъ спорыньи; и я такъ думаю, отъ. спорыньи. У Клима ее ахти было много, полоса его съ весны въ водѣ, почитай… Вотъ отчего эта спорынья самая она.

— Значитъ отъ сырости, коли въ дождливой годъ; да самъ, говоришь, полоса была сырая.

— Да, сырая. А теперь какъ эту спорынью избыть? Чтобы ее совсѣмъ не было… а?

Но барыня при этомъ вспыхиваетъ въ лицѣ и конфузится.. Она знаетъ, какъ хлѣбное дерево на Сандвичевыхъ островахъ, растетъ, но о томъ, какъ избыть спорынью, она никогда и не думала. Въ голову не приходило. Лечить? Да она не знала, какая отъ спорыньи болѣзнь бываетъ, хотя отъ многихъ другихъ недуговъ лечитъ мужиковъ. Ганя больше ее знаетъ, и барыня пользуется какой-нибудь шалостью своихъ дѣтей, чтобъ перемѣнить разговоръ.

Самъ Калининъ тоже познакомился съ Ганей, когда онъ въ школу ходилъ. Не все же ренесансъ насаждать и въ съѣздахъ, да присутствіяхъ, отъ своего собственнаго приказчика и хозяйства, какъ страусъ, въ кусты прятаться. Распустивъ еще передъ эмансипаціей псовую охоту, Петръ Степанычъ любилъ побаловаться съ ружьемъ за дичью, любилъ иногда и рыболовствомъ заняться. И лучшаго товарища во время своихъ экскурсій, какъ Ганя, не имѣлъ. И время, и мѣста, и всякія примѣты мальчуганъ зналъ превосходно. Съ кѣмъ бы другимъ ни пошелъ, домой чуть не съ пустыми руками вернешься; а пошелъ съ Танюшкой — и провизіи нивѣсть сколько притащишь. Такъ какъ между Калининымъ и его товарищемъ не стояло школьныхъ обязанностей, то пріятельскія отношенія между ними установились болѣе непосредственно и просто. На охотѣ, да на рыбной ловлѣ люди благодушествуютъ; поэтому, добрыя отношенія сами собой легко устанавливаются. А тутъ еще товарищъ, даже и конкурентомъ не былъ, совсѣмъ напротивъ. Они оба были заняты однимъ и тѣмъ же интересомъ, радовались и горевали вмѣстѣ. Ганя прибѣжитъ радостный, объявить, что нашелъ выводки; и баринъ зарадуется. Идутъ, бѣгутъ оба, у обоихъ сердца бьются. И радуются, какъ одинъ человѣкъ.

Но между ними существовала и другая нравственная связь. Калининъ хозяйствомъ не занимался, по недосугу, но, по тонкой впечатлительности русскаго помѣщика, а можетъ и по тонкой впечатлительности кармана, успѣхи хозяйства его радовали, почти восторгали, а неуспѣхи повергали въ отчаяніе. И странно: ему казалось, что никто лучше Гани не умѣлъ сочувствовать его агрономическимъ радостямъ и огорченіямъ.

Ганя самъ рано принялся дома за работы. Съ бороной онъ, конечно, ползалъ по полю, когда его самого едва изъ-за бороны было видно, а какъ только доросъ мало-мальски до косули (росъ онъ сначала быстро, только рано остановился), такъ и выѣхалъ на полосу. Считая его, въ семьѣ у нихъ было четыре мужика. Только отецъ старикомъ становился, старшій братъ былъ полуразслабленный идіотъ и плохой работникъ; его даже не женили, средній Степанъ, которому теперь въ рекруты очередь пришла, былъ, по настоящему, одинъ путный работникъ, но ему надо было часто отлучаться на заработки, а то на соль и на подать не хватитъ. Семья была обыкновенная, мужицкая; по мужицкому терпѣла горе, и хлѣба недохваты, и тягость недоимокъ. По мужицки же была она и заправна: хоть какая ни на есть лошаденка всегда водилась. Была ихъ прежде и пара, да одна пала отъ сибирской язвы; Ганя — ему тогда было 12 лѣтъ — три дня не ѣлъ, недѣлю не спалъ послѣ того, исхудалъ, исчахъ. И было изъ-за чего; послѣ того, годы проходили, а другой лошади неначто было завести, какъ ни бились. Были коровенки и овцы въ достаточномъ для мужицкаго хозяйства количествѣ. Назему съ своего двора хватало на то, чтобъ хоть жиденько да всю паренину весной окидать. О введенской ярмаркѣ въ Трущобскѣ бабы умудрялись продавать немного масла. Въ мясоѣды зачастую вся семья творогъ хлебала; разгавливалась своимъ барашкомъ и носила шубы изъ доморощенныхъ овчинъ. Однимъ отличалась эта семья отъ большинства большихъ крестьянскихъ семей — бабами. Бабъ было мало относительно. Старуха-мать, молодая незамужняя дочь, обѣ нрава добродушнаго, рѣдко ссорились между собой; сноха была одна, жена Степана, тоже баба работящая, тихая, безотвѣтная. Семья собственно была одна; бабьяго вздору было меньше, чѣмъ въ средней крестьянской семьѣ и, слѣдовательно, мужики жили между собою ладнѣе; на раздѣлъ не лѣзли и работа шла дружнѣе и спорѣе въ полѣ. Споро и прилежно работалъ и Ганя, когда ему было лѣтъ 15—16, не хуже любого взрослаго мужика. Смышлено работалъ и любилъ землю.

Когда Калинину случалось бродить съ Ганей по своимъ полямъ и угодамъ, ему нравилось толковать съ мальчикомъ о хозяйствѣ. Ибо, какъ бы то ни было, и самого Калинина свое хозяйство занимало, но съ приказчикомъ и своими рабочими онъ даже избѣгалъ бесѣдовать. Тутъ требовалась непосредственная практичность, распоряженія — а ну, какъ напутаешь что? Съ Ганей же онъ нѣкоторымъ образомъ отвлеченно, хотя, повидимому, и непосредственно относился къ предмету, отводилъ душу.

Идутъ они, напримѣръ, ржанымъ полемъ и разсуждаютъ, каковъ-то хлѣбъ: уродится или не уродится? Вотъ тутъ вымочка; вода съ весны застоялась. «А пустое дѣло, канаву отвести всего сажень-двѣ, резонно разсуждаетъ баринъ: — и хлѣбъ бы знатный сталъ родиться». «А тутъ вотъ песокъ, отлично картофель выростетъ». Идутъ около рѣки, Калининъ даже съ увлеченіемъ объясняетъ свою давнишнюю мечту, что "вотъ тутъ тоже пустое дѣло, немного пней выкорчевать, да канавку пропустить — и такой будетъ поемный лугъ, что всего остального сѣнокоса усадебнаго стоитъ. И мельницу вонъ тамъ хорошо бы выстроить, большой бы доходъ дала. Мужики сосѣдніе далеко молоть возятъ: и мужикамъ хорошо бы.

Ганя нетолько слушаетъ и сочувствуетъ, но осмысливаетъ и обсуждаетъ, и большею частью одобряетъ. «Онъ ахти вымочекъ не любитъ; у себя вездѣ завалы косулей разрѣжетъ». «Картошка — это хорошо; только, что съ картошкой подѣлаешь? мало уродится ее — обидно; много народится — дѣвать некуда, зимой погніетъ». «А это мягкія мѣста подъ сѣнокосъ — нѣтъ того лучше. Онъ и у себя уголокъ запримѣтилъ; коли братаны не помогутъ, онъ ужотко съ бабами осенью попробуетъ. А вонъ у Петра Степаныча и еще того лучше мѣсто есть въ Демкиной пустошкѣ, Ганя тоже запримѣтилъ; вотъ бы расчистить». И Петръ Степанычъ, незапримѣтившій-было такого мѣста въ своей Демкиной, вдругъ прозрѣвалъ. «Ахъ, въ самомъ дѣлѣ, богатое мѣсто; молодецъ ты у меня, Ганюша». «А это что мельница, извѣстно, хорошо; мужикамъ ближе ѣздить будетъ. У меня два дня нонѣ за помоломъ пропадутъ, завсегда, хоть ты плачь, хоть нѣтъ, а пропадутъ; а тутъ, коли мельницу выстроить, всѣмъ хорошо; знатно бы тутъ, и мѣсто важное, вода шибко бѣжитъ, берега узкіе, крутые».

Калининъ отъ частнаго любилъ переходить къ общему; начнетъ толковать о томъ, какой барышъ можно изъ картофеля извлекать; о дренажѣ, объ уборахъ сѣна машинами, о вредѣ трехпольнаго хозяйства. И распространяется. Говоритъ такъ, что Ганѣ понятно, мальчикъ внимательно слушаетъ. Думаетъ, сразу ничего не отвѣчаетъ. А черезъ нѣсколько дней заговоритъ и словно разсортируетъ въ умѣ все слышанное. И видно, что онъ никакими предразсудками при этой сортировкѣ не руководился, а здравымъ умомъ и своимъ короткимъ знакомствомъ съ землей. То, что совсѣмъ не годится, онъ совсѣмъ отмететъ, а изъ того, что оставитъ, «это, говоритъ, пожалуй, попробовать можно и нашему брату, мужику, а вотъ это мужику не годится, а въ барской усадьбѣ, куда бы хорошо было». Можетъ быть, выводы юноши заключали въ себѣ много ошибочнаго, но они всегда поражали Петра Степаныча своей практичностью; онъ словно обрадуется, и пойдетъ разсуждать пуще, увѣренный, что хорошо говоритъ, и что все, что говоритъ, сдѣлаетъ. И мальчикъ слушаетъ нетолько со вниманіемъ, даже съ любопытствомъ, и станетъ ждать, когда же баринъ за дѣло примется. А баринъ и забылъ. Пройдетъ нѣсколько мѣсяцевъ. Опять друзья-пріятели тѣми же мѣстами идутъ. Смотришь, гдѣ вымочка была, тамъ другая вымочка еще пуще. Ганя замѣтитъ; баринъ отмолчится. Гдѣ картофелю предназначалось рости, тамъ тощій ячмень худѣетъ. Мѣста поемныя еще пуще кустомъ заросли. Ганя все отмѣчаетъ, все жалѣетъ. Баринъ иной разъ даже покраснѣетъ, совѣстно станетъ. Такъ увѣренно, такъ непосредственно, даже практически разсуждалъ, рѣшалъ нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ, и вдругъ ничего, ровно ничего не сдѣлалъ. Иногда мальчикъ прямо посмотритъ ему въ глаза и простодушно спроситъ: «Ахъ, ахъ, ахъ, какъ же вы это, Петро Степанычъ! отчего же вы это?»

И самъ Петръ Степанычъ спрашиваетъ самого себя: «что же онъ это? отчего же онъ это?». Тѣмъ болѣе спрашиваетъ себя, что доходу съ имѣнья убыло, а расходу прибыло. И начнетъ оправдываться — сперва передъ самимъ собой, внутренно, а потомъ и вслухъ: «недосугъ, дескать, должность».

Когда между Калининымъ и Ганей разговоры стали попадать на подобныя тэмы, парень обыкновенно не выказывалъ расположенія ихъ продолжать. Скажетъ себѣ, что у него на умѣ, да и полно. Но какъ-то странно скажетъ, такъ увѣренно, даже не по дѣтски. Совсѣмъ ребенокъ, и по наружности, и по нраву, и по общему складу мысли, да и по лѣтамъ, наконецъ, онъ, когда случалось говорить о крестьянскомъ хозяйствѣ, касаться общественнаго, или семейнаго крестьянскаго быта, вдругъ словно выросталъ, становился взрослымъ человѣкомъ, судилъ опредѣленно, серьёзно; и въ такихъ случаяхъ, Калининъ не безъ изумленія чувствовалъ, что мужицкій ребенокъ интеллигентно нетолько доросталъ до него, а иногда переросталъ его. Съ одной стороны, это превосходство познанія ребенка какъ бы досадовало Петра Степаныча, съ другой — оно обоихъ интеллигентно и нравственно сближало. Калининъ иногда находилъ нужнымъ учиться у Гани. Во время долгихъ часовъ и даже дней, проводимыхъ съ Ганей въ лѣсу, полѣ или на рѣкѣ, Петру Степанычу было пріятно переставать играть интеллигентно, какъ съ ребенкомъ, съ своимъ сотоварищемъ, и вести съ нимъ, время отъ времени, разговоръ, какъ съ ровней. Но Ганя подросталъ, приставалъ изъ года въ годъ больше къ домашней работѣ; экскурсіи его съ бариномъ становились, за недосугомъ, и рѣже, и короче; его мнѣнія тоже становились какъ-то рѣзче, сдержаннѣе. По мѣрѣ того, какъ онъ становился болѣе интересенъ, онъ сдѣлался и менѣе экспансивенъ. Это сдержанность Гани интриговала, подстрекала любознательность барина, иногда просто возбуждала безпокойство, даже подозрительность. И на возобновлявшіяся и нынѣ иногда восклицанія: «Ахъ-ахъ-ахъ, Петръ Степанычъ! какъ же вы это! что же вы это!» Калининъ ощущалъ какое-то угрызеніе совѣсти, пуще прежняго. И не мудрено; годъ отъ года, доходы уменьшались, а новыя, словно припадочныя предпріятія и улучшенія какъ-то обрывались, больно ударяя его по карману. Изъ Демкиной онъ-было вздумалъ образовать золотое дно, расчищалъ и рубилъ лѣсъ, собрался возвести плотину для мельницы, но ничего изъ этого не вышло, кромѣ того, что вышло очень много денегъ. «Ахъ, что же это я въ самомъ дѣлѣ!» душевно отзывался Петръ Стенанычъ, и тутъ же старался душевно оправдаться: некогда, общественная должность. Онъ даже старался пробудить въ себѣ благородное чувство гордости: дескать, жертвую собственными интересами общественнымъ интересамъ. А между словъ этой утѣшительной прописной сентенціи коварно проступали цифры недохватовъ семейнаго бюджета и, всплывало: «А, чортъ возьми! надо какую-нибудь пустошку, что ли, продать, а то не на что будетъ сына отправить въ гимназію. А тутъ еще надо въ Заглохлово, на губернское собраніе ѣхать; а съ чѣмъ поѣдешь, коли не продашь пустошки!» Такъ думалось Петру Степанычу, когда онъ бродилъ по дичавшей Демкиной. А пріятель Ганя, перескакивая вмѣстѣ съ нимъ по обрушившимся и заплывшимъ канавамъ Демкиной и отыскивая выводки утокъ тамъ, гдѣ, два года тому назадъ, баринъ похвалялся отыскать доходы, опять произноситъ свое: «Ахъ-ахъ, Петръ Степанычъ! какъ же вы это!» И словно не договариваетъ, словно насмѣхается. Если онъ даже ничего не говоритъ, то Петру Степанычу кажется, что онъ это непремѣнно думаетъ.

Но это-то именно и подзадориваетъ Калинина. И вотъ онъ прыгаетъ по кочкамъ, дастъ два, три промаха по птицѣ, прикрикнетъ на своего ретиваго сетера, да нѣтъ-нѣтъ и опять за мысли вслухъ о должности, о гражданскихъ обязанностяхъ. Наконецъ, и спутникъ начинаетъ прислушиваться; пошла реплика.

— Оно извѣстно — должность. Изъ-за неволи свое добро упустишь. Ничего не подѣлаешь, наконецъ, высказывается Ганя.

— Какая же неволя?

— Да вонъ братану, Степану, приходить чередъ старостой сидѣть. Около Миколы ужо посадятъ, поди!

— Что же, братъ, это хорошо; старостой — это честь; тоже много добраго можно сдѣлать.

И Калининъ заводитъ рѣчи, затверженныя какъ-то въ началѣ шестидесятыхъ годовъ, когда онъ силился поставить высоко и окружить почотомъ должности волостныхъ и сельскихъ властей, когда онъ жалъ имъ руки, не позволялъ передъ собою снимать шапки и носилъ въ карманѣ бумажку съ ихъ именами и отчествами, чтобы не ошибиться, величая ихъ въ разговорахъ, происходившихъ иногда за чайнымъ столомъ его супруги. Вотъ до чего доходило. Все это ныньче и ему самому кажется какой-то сыгранной уже фееріей, и толпа сельскихъ властей, представлявшаяся ему тогда, нѣкоторымъ образомъ, живописными группами оперныхъ народныхъ вождей и даже грандовъ, обратилась въ сбродъ статистовъ; Кузьмы Петровичи и Никифоры Ѳомичи давно развѣнчаны жизнью и усердными становыми въ Кузекъ и Никешекъ, и вмѣсто рукопожатій предводителя, удостаиваются затрещинъ писарей станового пристава. Но все-таки встарь затверженная рѣчь льется…

— Это, братецъ, честь, это доброе дѣло, коли Степана въ старосты выберутъ, заключаетъ онъ, умильно глядя въ лицо Гани, выслушавшаго рѣчь съ какой-то загадочной разсѣянностью.

— Раззоренье одно, неожиданно отвѣчаетъ мальчикъ.

— Какое раззоренье?

— Какъ не раззоренье? Вонъ Ефимъ Шайкинскій сотскимъ сидѣлъ годъ; заволочили въ городъ, да въ станъ, да всяко., гдѣ бы дома надоть, а его уволочутъ. Ныньче зимой, поди, бабъ по міру пошлетъ — не схватился съ хлѣбомъ.

— Ну, староста не то, что сотскій.

— Извѣстно, не сотскій, старостѣ пуще раззоръ.

Это ужь совсѣмъ неожиданный отвѣтъ, и баринъ продолжаетъ пререканія.

— Ну, пусть Степанъ откажется.

— Ишь-ты! прытко! откажешься! А въ коморники не хошь ли! Это вотъ каково? Коморникомъ-то послужить.

Въ самомъ дѣлѣ, кому хочется въ коморники. Міръ на разныя общественныя должности назначаетъ по очереди, по своимъ своеобразно установленнымъ, неписаннымъ спискамъ. И самыхъ никуда неспособныхъ, ни въ старосты, ни въ десятскіе, ни въ сотскіе, самыхъ ледащихъ, не имѣющихъ возможности выполнить никакой повинности, либо чѣмъ провинившихся передъ міромъ сажаютъ въ коморники. Должность коморника-сторожа при волостной арестантской, и кстати при волостномъ правленіи — карательная мѣра за гражданскую неспособность или провинность. Евсей Ситинъ, забракованный въ рекруты при первомъ представленіи и сбывшій за себя двоюроднаго брата, возбудилъ такое озлобленіе на міру, что на первомъ сходѣ его, не взирая на зажиточность отца, назначили въ коморники. Говорятъ, коли ты такой убогій, на тѣ мѣсто, по недужію твоему.

— Это вотъ каково, въ каморникахъ-то сидѣть, продолжаетъ Ганя. — Вы вотъ, поди, тоже отказались бы отъ должности-то своей, да видно не приходится. Это, что говорить: раззоренье…

— Что-жь, ты думаешь, что меня тоже въ коморники, что ли, посадили бы, еслибы я отказался отъ должности? съ улыбкой спрашиваетъ баринъ.

Ганя, погруженный въ горькую думу о предстоящемъ брату несчастьи, только пожалъ плечами, какъ бы желая сказать: а кто васъ знаетъ, куда у васъ тамъ строптивыхъ сажаютъ.

— Я, братъ, по доброй волѣ служу. Хочу — служу, хочу — нѣтъ! замѣчаетъ баринъ.

Ганя равнодушно, но несовсѣмъ довѣрчиво поглядѣлъ на Калинина. Тотъ пояснилъ еще подробнѣе, что, дескать, по доброй волѣ, по вольности дворянства и проч.

— Да вѣдь это ваше добро-то? спросилъ Ганя.

— Что добро?

— Да вотъ усадьба. Свое вѣдь оно.

— Свое. Ну, такъ что?

— Ну, такъ какъ же его по своей волѣ не жалѣть. Ишь говоришь: изъ-за должности недосугъ добра сберечь.

— Что же дѣлать! Калининъ только что хотѣлъ заикнуться о доблестяхъ гражданина, общественной дѣятельности, но собесѣдникъ его перебилъ.

— Аль жалованье большое кладутъ?

— Какое жалованье! воскликнулъ Калининъ. Онъ былъ, по принципу, сторонникъ безвозмездной службы, но не могъ не ощущать карманнаго нытья, возбуждаемаго этой безвозмездностью, и тяготѣлъ къ возмездной службѣ. Начавъ съ увлеченіемъ раззоряться, изъ чести лишь одной, онъ уже ныньче какъ-то смутно сознавалъ, что съ возмездными, опредѣленно, въ концѣ мѣсяца оплачиваемыми занятіями, должно человѣку житься какъ-то удобнѣе, теплѣе. — Какое жалованье!

— Прибыльно, значитъ?

Какъ ни былъ простъ и лакониченъ такой выводъ, онъ горечью охватилъ Калинина. Онъ очень хорошо сообразилъ значеніе этихъ словъ, и съ тѣмъ чувствомъ, съ которымъ нажимаютъ, безъ нужды щупая, больное мѣсто, спросилъ:

— Какъ прибыльно?

— Да вонъ намедни Рожковъ вернулся домой изъ Пустозерья (Рожковъ былъ отставной солдатъ, родомъ изъ Пустозерской волости, служилъ волостнымъ писаремъ и былъ изгнанъ посредникомъ за лихоимство), говоритъ, въ нашу волость въ писаря у посредника проситься будетъ; хоша, говоритъ, жалованья и мало, да прибылей, говоритъ, вволю. Выпимши былъ. Такъ, говоритъ, годъ бы только побыть, и Демкину скуплю… это вашу-то Демкину.

Этого только не доставало! Мало того, что мужикъ приравнялъ его дѣятельность, которую Калининъ считалъ благотворной, самоотверженной, на которую онъ потратилъ лучшіе годы жизни, распродалъ лучшія пустоши, лѣсныя дачи, искренно увѣренный, что онъ своею дѣятельностью приноситъ огромную пользу народному, мужицкому дѣлу, мало того, что мужикъ приравнялъ эту должность чуть не къ коморнику, но онъ даже полагаетъ, что эта должность прибыльна взятками, и приравниваетъ его даже къ Рожкову!

IV.

Степанъ, братъ Гани, представленный въ рекруты, былъ обыкновеннаго вида, здоровый мужикъ, средняго роста, съ добрымъ свѣжимъ лицомъ, обрамленнымъ русой бородкой. По ревизской сказкѣ ему значилось 27 лѣтъ; и наружность его соотвѣтствовала этому указанію. Онъ вошелъ въ зало медленно; куда пристроиться, какъ и большинство его предшественниковъ, видимо, не зналъ. Но въ его глазахъ можно было прочесть спокойствіе и увѣренность, что за него шелъ младшій, холостой братъ. Ганя, дѣйствительно, почти вплоть за его спиной вошелъ въ дверь, тоже въ одной рубахѣ; и сталъ рядомъ съ братомъ. За ними выглянуло изъ прихожей лицо молодой женщины, жены Степана. Ее не пустили. Впустили, однако, старика отца. Почти сѣдой, коренастый Василій сурово глядѣлъ изъ подъ нависшихъ бровей, сѣрыми и, какъ у сына, вдумчивыми глазами, словно вычитывалъ сердца начальства. Онъ помолился на образъ; поклонился присутствію, всталъ поодаль отъ сыновей и вздохнулъ. Вздохнулъ громко, широко: отцовскій вздохъ всю комнату словно наполнилъ печалью.

— Я за брата охотой иду, твердо произнесъ Ганя, глядя прямо въ глаза предсѣдателя.

Старикъ отецъ указалъ рукой на сына и снова поклонился: дескать, идетъ съ моего благословенія.

— Зачѣмъ его раздѣли? спросилъ Калининъ фельдфебеля: — развѣ не видите, что нельзя его принять?

— Ваше выскородіе, съ нимъ не сообразишь. Мы пытали сказывать, что бы не снималъ одёжи, самъ рвется.

— Петръ Степанычъ, я охотой за Степана иду, еще тверже произнесъ Ганя; и изъ груди его тоже вырвался широкій, громкій вздохъ.

— Этакой малышъ, ха, ха, ха, туда же лѣзетъ! расхохотался, было, врачъ, но, взглянувъ въ лицо мальчика, сконфузился, оборвалъ смѣхъ, и засосалъ папиросу.

— Ганя, я ужь тебѣ сказалъ, что этого нельзя, возразилъ Калининъ: — ты добрый парень, Богъ тебя наградитъ за то, что брату хочешь помочь; но принять тебя мы не можемъ. Степанъ! нечего, братецъ, дѣлать, снимай рубаху. Подъ мѣру.

Гуки ефрейтора ухватились за воротъ Степановой рубахи. Ганина рука ухватила ефрейтора.

— Отъ чего нельзя? ежели я охотой, и отецъ благословилъ. За брата брату льзя. Такихъ законовъ нѣтъ, что бы невозможно! опять произнесъ Ганя, но на этотъ разъ нетолько твердо, а рѣзко, почти дерзко, и поднялъ на присутствіе глаза, принявшіе суровое выраженіе.

Баронъ Клоцъ презрительно и сердито отвѣтилъ на этотъ взглядъ; въ исправникѣ вскипѣла кавалерійская кровь; онъ почти швырнулъ перо на столъ, обрызгавъ по дорогѣ и сосѣда, зашаталъ головой, забурчалъ, двинулъ стуломъ, и обернулся къ парню… А Ганя глядѣлъ на него, машинально повернувъ голову на его клокотанье, но въ сущности нетолько не злился, даже не думалъ объ исправникѣ лично, а весь ушелъ въ думу о томъ, какъ бы дѣло сдѣлать.

— Mais il est d’une insolence! это вотъ мужицкое молодое поколѣніе… граматный? тихо обратился къ Калинину петербуржецъ баронъ Клоцъ. — Vous le connaissez, Петръ Степанычъ? Калининъ, въ отвѣтъ на ужасъ Клоца, сказалъ вскользь два, три добрыхъ слова о Ганѣ, и, печально покачивая головой, старался поймать взглядъ юноши, машинально устремленный на клокочущаго Черепина. Въ умѣ Калинина мелькнула мучительная мысль, что онъ самъ виноватъ. Ганя такъ настойчиво, такъ рѣзко не говорилъ бы, если бы не былъ увѣренъ въ своемъ правѣ идти за брата. Увѣрялся же онъ не легко, и увѣренность въ этомъ правѣ поселилъ самъ Калининъ. Калинину ясно припомнился разговоръ, происходившій между нимъ и Ганей года три тому назадъ, припомнился со всей обстановкой.

Темная рѣчка журчитъ подъ ногами; сквозь чащу сосенъ и березняка горячимъ золотомъ стелется полдень на кружевную зелень окружающихъ ихъ папортниковъ. Калининъ прислонилъ ружье къ поваленному стволу осины, сидитъ на ней верхомъ и куритъ сигару. Ганя — совсѣмъ ребенокъ — стоитъ передъ нимъ съ ягдташемъ въ рукахъ, и оба, разсуждая о разныхъ деревенскихъ дѣлахъ, попали на наборъ. Калининъ отчетливо помнитъ, какъ онъ, между прочимъ, сказалъ, что холостой братъ можетъ идти въ рекруты за женатаго охотой, еслибы ему даже не было 21 года; и отчетливо помнитъ, что Ганя тогда же сказалъ: «примѣрно, хошь бы я за Степана?» — Ну, ты еще малъ покуда; а взрослый братъ — можетъ, отвѣчалъ Калининъ. — «Извѣстно, взрослый, извѣстно это», возразилъ мальчикъ. Онъ твердо на вѣру воспринималъ только то, что казалось ему совсѣмъ яснымъ и естественнымъ. А что могло быть для него естественнѣе и яснѣе того, что младшему холостому брату позволяютъ идти въ рекруты за женатаго: чтобъ ни землѣ, ни дому, ни семьѣ раззору не было.

Калининъ ясно припомнилъ теперь этотъ разговоръ, припомнилъ даже, что онъ не договорилъ: «не моложе 20 лѣтъ». Ганя теперь имѣлъ право считать себя взрослымъ; онъ по лѣтамъ сталъ женихъ, по работѣ, за любого мужика могъ выстоять. Онъ былъ увѣренъ, и всѣ надежды семьи были основаны на этой твердой увѣренности.

— Мы, вашескородіе, вкрадчиво заговорилъ писарь, съёжившись: — ему на сходѣ сказывали, что не законъ, не по лѣтамъ, такъ не вѣритъ.

— Онъ вѣдь радѣетъ, бажоный, радѣетъ! послышался женскій голосъ изъ-за двери. — Степанова жена опять было просунула голову, которую ефрейторъ сейчасъ же оттолкнулъ назадъ и захлопнулъ дверь.

— Онъ радѣетъ, батюшка, Петръ Степанычъ, радѣетъ душевно, робко отозвался старикъ отецъ: — и съ моего благословенья, и матка благословила!

А тѣмъ временемъ озадаченнаго Степана раздѣли, ставили подъ мѣру, осматривали докторъ и пріемщикъ.

— Всѣмъ здоровъ, едва слышно шепталъ растерявшійся мужикъ. — Всѣмъ…

И вдругъ, улучивъ мгновеніе, когда къ его тѣлу не прикасались ничьи руки, онъ повалился въ ноги мальчику, брату.

— Батюшка-братецъ, кормилицъ ты нашъ! не погуби сиротъ!

Ганя взглянулъ на брата, взглянулъ на инструменты доктора, скользнулъ взглядомъ по образу и подошелъ къ самому предсѣдательскому креслу.

— Петръ Степанычъ, какъ же это возможно! не по закону это, Петръ Степанычъ! младшій взрослый братъ за старшаго, женатаго, можетъ идти охотой… Какъ же намъ-то…

У Калинина застучало сердце: да это были его подлинныя слова.

— А! какова наглость! даже вспыхнулъ въ лицѣ Клоцъ.

— Х-х-джаа! издалъ исправникъ, словно звукоподражая литаврамъ. — Х-джа!!

Калининъ улыбнулся въ отвѣтъ, и поспѣшилъ обратиться къ Ганѣ.

— Ганя, это я тебѣ сказалъ, что взрослый холостой братъ идетъ за женатаго.

— Вы… вѣрно! Вы, Петръ Степанычъ.

— Тогда мы съ тобой не для дѣла говорили, а такъ, и я не договорилъ. Теперь дѣло важное.

— Важное! кабы не важное… Ганя глубоко вздохнулъ.

— Поэтому надо говорить толкомъ. Я тогда не договорилъ, что взрослому холостому брату должно быть не меньше двадцати лѣтъ, иначе его нельзя принять въ рекруты.

— Какъ же это? льзя ли это? Взрослый, извѣстно, осьмнадцать лѣтъ! и попъ вѣнчаетъ, и надѣлъ на меня, и подати плачу… какъ не взрослый.

Калининъ хотѣлъ исправить свою ошибку, растолковать Ганѣ законъ: не одни лѣта ему препятствовали, и ростъ малъ, нѣтъ трехъ вершковъ съ половиной. Онъ говорилъ и глядѣлъ въ лицо мальчику. Пойметъ ли, повѣритъ ли? подчинится ли логикѣ и здравому смыслу? Трепетно ждалъ результата своей рѣчи Петръ Степанычъ. Но лицо Гани неизмѣнило своего выраженія. Значитъ, онъ не повѣрилъ сказанному; значитъ, онъ настаивалъ на своемъ правѣ; значитъ, онъ былъ увѣренъ, что съ нимъ поступаютъ незаконно, несправедливо.

— Годенъ, сообщилъ предсѣдателю докторъ, кончая осмотръ Степана.

— Годенъ, совершенно годенъ, какъ будто съ сожалѣніемъ отозвался военный пріемщикъ Орликовъ. — Онъ все время усердно осматривалъ и допрашивалъ Степана, словно доискивался въ немъ какого-то брака…

— Ганя! еще разъ ласково взглянувъ въ его лицо, попытался Калининъ: — я тебѣ по правдѣ говорю, мнѣ жалко, но ничего нельзя сдѣлать.

— Это не по закону… опять было заикнулся юноша.

— Я тебѣ говорю; по закону — значитъ, по закону; и ступай, больше нечего разговаривать, перебилъ его, сердито окрикнувъ, предсѣдатель…

Постоявъ, какъ ошеломленный, двѣ секунды, Ганя повалился въ ноги.

У Калинина сердце упало. Но дѣлать было нечего, февральскій день недологъ. Другіе люди ждали освидѣтельствованія.

— Степанъ, сказалъ возможно спокойнѣе Калининъ: — твоего брата нельзя принять, ему нѣтъ 20 лѣтъ, да и ростомъ онъ малъ. Нечего дѣлать. Молись Богу и ступай на службу.

— Господи! подавленно произнесъ Степанъ: — и съ робятками со своими не попрощался!

Старикъ Василій стоялъ на колѣняхъ и беззвучно плакалъ.

По мановенію исправника, фельдфебель и ефрейторъ очистили присутствіе отъ всѣхъ членовъ семьи. Василій, удаляясь, повторялъ: Вѣдь онъ радѣетъ, батюшка, вѣдь радѣетъ Ганюшка-то царю послужить! Степанъ еще разъ вздохнулъ: «Господи Іисусе, и съ робятками не попрощался». Въ прихожей раздался женскій плачъ…

Предсѣдатель выкликнулъ поспѣшно слѣдующаго рекрута.

Тотъ вошелъ, и обмѣренный Дылдинымъ, недоумѣвая, стоялъ, посреди зала. Его вызвали, но какъ будто и позабыли.

— А жалко мальчика, славный мальчуганъ, серьёзно-сосредоточенно произнесъ военный пріемщикъ, поручикъ Орликовъ.

Клоцъ укоризненно, даже съ сожалѣніемъ посмотрѣлъ на своего, нѣкоторымъ образомъ, подчиненнаго. Но тотъ не смутился и продолжалъ:

— Я, грѣшный человѣкъ, думалъ, нельзя ли какъ забраковать его брата. Думалъ, не проглядѣлъ ли чего Аркадій Дмитріевичъ, да нѣтъ. Ни къ чему нельзя придраться.

Поручикъ вздохнулъ.

— Здоровенный мужикъ, пояснилъ врачъ: — чего тутъ, самъ, говоритъ, что здоровъ; пожаловался бы самъ, не безпокойтесь, кабы что было.

— Славный мальчикъ, отозвался и Калининъ, почувствовавъ, потребность отрекомендовать Ганю своимъ сотоварищамъ. Калининъ умѣлъ говорить, особенно когда бывалъ затронутъ за живое. И яркіе факты умѣлъ группировать такъ, что выходили логичныя, убѣдительныя для слушателей картины. Его побуждало теперь нетолько желаніе отрекомендовать Ганю — это было, дѣломъ совершенно какъ бы безполезнымъ въ виду того, что Степанъ уже принятъ — а по поводу только что промелькнувшаго юноши, ему хотѣлось, по возможности, разсѣять смутныя воззрѣнія петербуржца на молодого мужика и провинцію. Его побуждалъ также его всегдашній куликовскій инстинктъ: хвалить свое болото передъ нагорними, презрительно на него взирающими орлами и, наконецъ, какъ ни мелочно было это послѣднее побужденіе, онъ не могъ допустить, чтобы за Клодомъ, а не за. нимъ осталось послѣднее слово.

И такова была сила фактовъ, которыми Калининъ владѣлъ, и умѣнье воспользоваться ими, что онъ, не взирая на ошибки своихъ собственныхъ воззрѣній, нетолько пробился сквозь тевтонскіе предразсудки къ сердцу барона, но даже какъ бы проковырнулъ пересохшій слой чернилъ, наросшій на душѣ заглохловскаго чиновника. Изъ общихъ основныхъ воззрѣній онъ, конечно, не измѣнилъ, а едва ли даже поколебалъ эти воззрѣнія. Но онъ пробудилъ въ нихъ нѣкоторую симпатію къ звѣрю, казавшемуся имъ страшнымъ въ будущемъ, къ молодому Ганѣ. Это удалось ему даже до такой степени, что, когда онъ обрисовалъ всю горячую любовь юноши къ своей землѣ, къ дому, выразилъ мнѣніе, что едва ли для Гани лично не лучше, что его нельзя принять, что, вѣроятно, онъ идетъ по принужденію отца и старшаго брата, потому что, хотя онъ и хорошо живетъ въ семьѣ, но особенной къ ней нѣжностью неодержимъ (Калининъ даже привелъ факты, которые доказывали, по его мнѣнію, отсутствіе этой нѣжности), и, страстно любя свою сторону и землю, едва ли бы безъ принужденія разстался съ своимъ маленькимъ землянымъ міркомъ ради добраго дѣла, для семьи… Когда Калининъ выразилъ такое мнѣніе, то Клоцъ даже вступился за Ганю.

— Ну, вотъ, вотъ именно то, что я говорю! очень довольный собой, перебилъ баронъ разсказчика: — вотъ именно то, что я говорю; намъ изъ Петербурга со стороны лучше видать. Если все это такъ, какъ вы говорите, что этотъ мальчикъ изъ послушанія отцу все это дѣлалъ — а! это прекрасно! Онъ повиновался отцу… патріархальная власть, семейная дисциплина… прекрасно! прекрасно!

Баронъ оборвался. Онъ длинныхъ рѣчей говорить не умѣлъ, потому что у него мысли, сначала какъ будто ясныя, начинай затемняться. А всѣ на него глядѣли; ждали продолженія и конца. Тишина. Это даже глупо выходило.

— Да отпустите мужика-то! вдругъ раздался изъ публики, сидѣвшей у окошка, хриплый старческій басъ Федула Игнатьича Краснопупова: — вы изъ него душу всю вымотаете…

Благодаря ему, вспомнили объ обнаженномъ рекрутѣ, стоявшемъ все это время посреди присутствія и ожидавшемъ свидѣтельства.

Это былъ послѣдній рекрутъ волости; за нею слѣдовала другая волость временно-обязанныхъ и вышедшихъ на выкупъ крестьянъ.

Вызванный внезапно въ присутствіе, уѣздный врачъ Руичъ, который непрестанно разъѣзжалъ по уѣзду, на этотъ разъ какимъ-то чудомъ оказался въ городѣ и явился. Аркадій Дмитричъ скорчилъ презрительную гримасу и вспыхнулъ въ лицѣ отъ благороднаго негодованія. Уѣздный былъ, конечно, призванъ для того, чтобы его провѣрить. Въ тоже время былъ вызванъ для провѣрки и Евсей Ситинъ.

— Аркадій Дмитричъ! обратился Калининъ къ городовому врачу: — вы помните, что въ началѣ набора мы забраковали Евсея Ситина? нога еще въ колѣнкѣ была у него опухши?

— Да, помню, отвѣтилъ врачъ и, наизусть посыпавъ латынью и спеціальными терминами, закончилъ: — кажется, такъ и въ росписи.

— Да, такъ и въ росписи, отвѣчалъ предсѣдатель, заглянувъ въ документъ, а Руичъ, съѣхавъ на кончикъ стула, внимательно просматривалъ начертанную въ росписи профессіональную отмѣтку.

— Да, такъ и въ росписи… Мы вмѣсто Евсея Ситина приняли его односемейника, двоюроднаго брата. Вы, кажется, признали его хромоту хронической, неизлечимой? продолжалъ Калининъ.

— Конечно, хроническая. Врачъ опять засыпалъ латынью, обращаясь наступательно къ своему коллегѣ: — ясно изъ самаго поверхностнаго діагноза, что неизличимость очевидна.

И онъ небрежно отвернулся отъ присутствія и обвелъ глазами публику: «какое дескать впечатлѣніе произвелъ?»

— Но помните, что мы (Калининъ, чтобы, по возможности, не выказывать своихъ подозрѣній относительно Аркадія Дмитрича, употребилъ мѣстоименіе «мы», т. е. «присутствіе»), мы тогда колебались. Мы сначала его приняли, несмотря на болѣзнь, и только потомъ переосвидѣтельствовали и забраковали. Значитъ, все-таки мы колебались.

— Позвольте…

— Сейчасъ. Я понимаю, какъ все это произошло. Я помню, что мы колебались, и только послѣ колебанія, приняли подставного, двоюродного брата Евсея. А теперь я долженъ заявить, что до меня дошли слухи, что прежде Евсей ногой не страдалъ, не хромалъ, что онъ ее зашибъ, катаясь съ ледяной горы на праздникѣ у Покрова, что-ли, и что нынче на масляницѣ онъ опять не хромалъ и гулялъ вволю.

— Мало ли какой вздоръ мелютъ! опять перебилъ врачъ, но Калининъ, не обращая вниманія, продолжалъ:

— Мы могли ошибиться, и если есть возможность исправить ошибку…

— Да болѣзнь вѣдь ясна.

— Прекрасно, коли ясна. Но все-таки мы могли ошибиться, и вотъ г. Руичъ поможетъ намъ.

— Евсей Ситинъ… Евсей Ситинъ… Евсей Ситинъ! раздались возгласы вызывающихъ инстанцій, и Ситинъ, крупный, бѣлобрысый, съ курчавой головой парень, сытый и чутучку налитой лимфой предсталъ передъ присутствіемъ. Онъ сердито обвелъ кругомъ глазами, и уставилъ ихъ на Аркадія Дмитрича нѣсколько вопросительно, почти нагло самоувѣренно. За нимъ протиснулся его отецъ, тоже крупный мужикъ, съ лоснящейся физіономіей, начинающій выходить въ кулаки. Степенно помолясь на образъ и поклонясь властямъ, онъ тоже вопросительно и нѣсколько сердито взглянулъ на знакомаго врача. Въ его физіономіи было больше плутоватости, чѣмъ въ лицѣ сына, меньше наглости, но за то еще больше самоувѣренности. Онъ уже испробовалъ на своихъ односельцахъ силу матеріальнаго достатка, нажитого изворотомъ; и, можетъ статься, испробовалъ уже эту силу на присутствіи, по крайней мѣрѣ, на нѣкоторыхъ его элементахъ, при первомъ представленіи сына. Настоящее, второе переосвидѣтельствованіе было, конечно, неожиданной непріятностію, какъ и внезапное появленіе, по требованію предсѣдателя, Руича, который еще вчера ночью гдѣ-то далеко въ уѣздѣ наѣзжалъ свои прогоны, и къ которому Ситины не могли успѣть забѣжать съ задняго крыльца. Да еще какъ бы онъ обошелся. Руичъ любилъ прогоны наѣзжать и насчитывать, но къ добровольнымъ приношеніямъ относился, какъ было слышно, очень осторожно. Вторичное представленіе сына было для Ситина неожиданной непріятностью; оно могло отразиться на его карманѣ, но не колебало его увѣренности. Доктора, между тѣмъ, наитщательнѣйшимъ образомъ производили осмотръ Евсея, сосредоточивъ свое вниманіе на опухоли праваго колѣна, вызывавшей сильную хромоту. Они пустили въ ходъ всѣ пріемы изслѣдованія, не забывъ бинтовъ, желѣзныхъ пластинокъ и прочихъ ужасовъ инквизиторскаго ларчика. На этотъ разъ, Аркадій Дмитричъ орудовалъ этими инструментами не на страхъ рекрута, а ни страхъ врагамъ, буде таковые были, т. е. членамъ присутствія, недовѣрчиво относившихся къ его первому діагнозу. Раскладывали Евсея на скамейку, заставляли его продѣлывать разныя гимнастическія движенія ногой, ходить и бѣгать. На лицѣ парня все больше и больше выступала наглая досада; онъ продѣлывалъ гимнастику, подчинялся испытанію, но иногда вскрикивалъ отъ боли, или, какъ капризный ребенокъ, пятился отъ докторовъ, подносившихъ бинтъ или винтъ; моталъ головой, дѣлалъ такія гримасы, что того и жди разревется благимъ, матомъ, какъ маленькій. Въ такіе моменты Аркадій Дмитричъ выразительно взглядывалъ ему въ глаза, и Евсей подчинялся. Поручикъ Орликовъ ни на секунду не отходилъ отъ врачей и участвовалъ въ освидѣтельствованіи самымъ непосредственнымъ образомъ. Когда доктора нѣсколько секундъ безмолвствовали, совѣщаясь или придумывая, что бы еще такое хорошее продѣлать, поручикъ водилъ Ситина за руку по комнатѣ, какъ танцмейстеръ начинающаго ученика въ полонезѣ и рекомендовалъ ему продѣлывать различные военные па, что и исполнялось по медвѣжьи и съ гримасами капризнаго мальчишки.

Члены присутствія внимательно и безмолвно слѣдили за всей этой процедурой. Посторонніе зрители, скучившіеся у окошка, на которомъ сидѣлъ Ѳедулъ Краснопуповъ и Крутовъ, тоже видимо заинтересовались. Крутовъ что-то острилъ по временамъ, показывая выпученными глазами на докторовъ.

Хромота и опухоль колѣра были несомнѣнны. Аркадій Дмитричъ сѣлъ на свое мѣсто и небрежно произнесъ, глядя въ пространство:

— Тоже что и прежде. Неизличимо, только еще болѣе усложнилось… Тоже, что я прежде сказалъ.

Руичъ стоялъ еще около Евсея, выразительно глядя на предсѣдателя, не будетъ ли какихъ приказаній на счетъ мнѣнія его, Руича? И его спросили, къ какому заключенію пришелъ; но заячья душа, трепеща, какъ бы не попасть въ отвѣтъ за пріемъ негоднаго рекрута, пошла еще дальше запугавшаго ее городоваго коллеги. Руичъ объявилъ, что совершенно раздѣляетъ мнѣніе коллеги и даже добавилъ свои собственныя предположенія о дальнѣйшихъ латинскихъ ужасахъ, гнѣздящихся въ колѣнкѣ освидѣтельствованнаго. Слова, имъ произнесенныя, выражали увѣренность, хотя тонъ былъ неувѣренный, робкій. Его едва можно было разслышать.

— Что вы скажете? обратился предсѣдатель къ поручику Орликову.

— Притворство больше, чѣмъ на половину, началъ было онъ; но его вдругъ перебилъ Аркадій Дмитричъ.

— Да я и не говорю, чтобы не было притворства. Только притворство не исключаетъ болѣзни…

— Да, продолжалъ поручикъ: — притворства на половину и больше. А что хромота и опухоль есть — это вѣрно. Вотъ два доктора говорятъ, что хромота неизличима, значитъ негоденъ. Ну, а по моему, еслибы его подлечить, я бы его, голубчика, прибралъ къ рукамъ.

Аркадій Дмитричъ какъ-то повеселѣлъ, выслушавъ это мнѣніе. Руичъ съ чего-то расшаркнулся, и, поклоклонясь присутствію, подползъ къ своему мѣсту и безвучно опустился на стулъ.

— Давно ли, господа, по вашему мнѣнію, должна была зародиться хромота, чтобы дойти до той степени, въ которой вы ее нашли? спросилъ предсѣдатель врачей.

По нѣкоторомъ совѣщаніи, медики объявили, что, по малой мѣрѣ, два года. Уѣздный въ своемъ усердіи даже что-то о врожденной наклонности пробормоталъ,

— Ну, а вы, старшина, обратился къ старшинѣ Калининъ: — скажите, вамъ извѣстно было до объявленія набора, что Евсей Ситинъ хромаетъ?..

Старшина, помолчалъ, обвелъ глазами потолокъ, поглядѣлъ на отца Ситина; тотъ отвѣтилъ ему выразительнымъ взглядомъ. И вдругъ старшина затароторилъ.

— Хромота, такъ извѣстно хромота; опухоль, такъ извѣстно опухоль; какъ же не хромать — коли опухоль? какъ не видать хромоты, коли хромаетъ…

Вотъ весь смыслъ, который можно было выудить въ обильномъ потокѣ его рѣчи.

— Стойте, стойте… Отвѣчайте просто: видали ли вы, ранѣе объявленія набора, что Евсей Ситинъ хромалъ у себя въ деревнѣ, на работѣ, на сходахъ или на праздникѣ? Отвѣчайте, видали или не видали?

— Да какіе же праздники, батюшка, намъ досугъ ли праздничать! Какіе же сходы, батюшка, на сходы евойный отецъ ходитъ, а не то чтобы онъ…

— Фу ты! чортъ! вскипѣлъ исправникъ Черенинъ: — спрашиваютъ тебя русскимъ языкомъ: видалъ ты его дома до набора когда хромымъ, али не видалъ? Да или нѣтъ?

— Да гдѣ же дома, ваше высокоблагородіе, гдѣ же видать дома? когда же я у него на дому бываю! сами, вашескородіе, извѣстны: волость, 28 верстъ изъ конца въ конецъ, вонъ и недоимку вашей милости…

Поручикъ Орликовъ, покачивая головой, подошелъ къ нему и отчетливо спросилъ:

— Тебя, братецъ, спрашиваютъ, видалъ ли ты, чтобы Евсей Ситинъ хромалъ?..

Старшина раскрылъ ротъ, въ которомъ, надо полагать, поручикъ прозрѣлъ непроходимое многословіе и поэтому быстро прибавилъ: — не то, не то. Скажи просто: видалъ или не видалъ? Одно слово — видалъ или не видалъ? Ну?

— Видалъ… словно нехотя выговорилъ старшина. Члены присутствія воскликнули: «ну, вотъ, ну, только этого намъ и надо». — Видалъ, повторилъ старшина, секунды двѣ точно поперхнулся словами, перемялся ногами на мѣстѣ и вдругъ опять посыпались слова: — видалъ? какъ не видать! извѣстно, хромаетъ, и ваша милость сейчасъ видѣли, что онъ хромаетъ, сейчасъ хромаетъ онъ…

— Говори: да, или нѣтъ; до набора видалъ? Да, или нѣтъ? настаивалъ Орликовъ.

Какъ крупа изъ прорваннаго рѣшета, слова посыпались, и ужь ничего нельзя было разобрать… Исправникъ окончательно вскипѣлъ, подскочилъ къ старшинѣ, такъ что тотъ даже глаза выпучилъ и попятился.

— Тьфу ты! умѣешь ли ты да али нѣтъ говорить? или не знаешь русскихъ словъ? Да или нѣтъ, да или нѣтъ, да или нѣтъ? горячился исправникъ: — да или нѣтъ? говори одно слово. Вотъ это у тебя на шеѣ что такое виситъ, вотъ это: медаль или собака? говори только: да или нѣтъ, только да либо — нѣтъ. Медаль или собака? ну, ну?

— Какъ же можно собака, какая же собака на шеѣ, гдѣ же возможно, чтобы… И опять посыпалась крупа изъ прорваннаго рѣшета. Исправникъ въ негодованіи дернулъ за цѣпь, нечаянно прихвативъ бороды, голова старшины покачнулась. Крутовъ шепнулъ на ухо Краснопупову: «Молодецъ старшина! знаетъ, что старикъ Ситинъ ужо на сходѣ при учетѣ пригодится».

Спрошенный писарь робко отозвался незнаніемъ; онъ былъ совсѣмъ вновѣ, что подтвердилъ и исправникъ.

Предсѣдатель попросилъ посредника позвать въ присутствіе кого-либо изъ крестьянъ Заседомской волости, по возможности, изъ одного сельскаго общества, изъ одной деревни съ Ситиными.

Явился невзрачный мужиченка, съ простоватымъ, несмѣлымъ взглядомъ. Спросили: видалъ ли онъ, чтобы до объявленія набора Евсей хромалъ?

Старикъ Ситинъ устремилъ на вошедшаго сосѣда-мужиченку выразительно-подавляющій взоръ; не менѣе выразительно переминался съ ноги на ногу многорѣчивый старшина.

— Какая хромота! заявилъ мужиченко, не взирая на эти предостереженія, которыхъ онъ, впрочемъ, казалось, и не замѣчалъ: — какая хромота! Нонѣ когда хромаетъ, а когда и нѣтъ.

— А когда сталъ хромать?

— Да о праздникѣ ногу зашибъ, гулялъ…

— Это онъ противъ меня показываетъ, господа милосливые, низко поклонился Ситинъ-отецъ присутствію: — злобу на меня имѣетъ.

Свидѣтеля отпустили. Аркадій Дмитричъ неловко объяснялъ посреднику, что такъ какъ Ситинъ въ деревнѣ зажиточный мужикъ, то естественно, что его не любятъ. Посредникъ соглашался. Калининъ хотѣлъ-было вызвать еще сосѣдей для опроса, но вдругъ произнесъ спичъ. Въ спичѣ этомъ онъ резюмировалъ все, не выясненное относительно болѣзни Евсея, и совершенно замаскировалъ свое собственное мнѣніе. Напротивъ, онъ съ такимъ уваженіемъ отозвался о наукѣ, о медицинѣ, важности діагноза, что Руичъ все кланялся, а Аркадій Дмитричъ просто расцвѣлъ. Ситины, ничего не понимавшіе, тоже расцвѣтали, глядя въ разцвѣтающее лицо молодого врача. Вообще въ членахъ слагалось убѣжденіе, что предсѣдатель считаетъ правильною браковку освидѣтельствованнаго рекрута.

— Теперь, господа, на голоса! заключилъ Калининъ свою рѣчь и сталъ, по очереди, съ младшихъ, т. е. съ врачей отбирать голоса. Врачи, конечно, объявили: негоденъ. Военный пріемщикъ повторилъ, что, подозрѣвая притворство, онъ видитъ и болѣзнь; врачи говорятъ, что болѣзнь хроническая, по этому и онъ рисковать не можетъ: «негоденъ». Исправникъ, служебно опирающійся на предводителя, и посредникъ, по милости предводителя же получившій мѣсто, тоже высказались за негодность. Словомъ, большинство сказало: «негоденъ».

Тогда трущобскій конституціоналистъ неожиданно выпустилъ наружу свои когти.

— На основаніи такой-то статьи устава, предоставляющей предсѣдателю право принять забракованнаго большинствомъ голосовъ рекрута лично на свою отвѣтственность, я принимаю Евсея Ситина и за всѣ послѣдствія буду отвѣчать по закону одинъ.

Когда Калининъ произносилъ эти слова, ему казалось, что онъ слышитъ шамкающій голосъ старухи Марѳы: «вотъ теперь — по божески!»

— Молись Богу; ступай на службу! объявилъ онъ какъ громомъ пораженному парню; фельдфебель и ефрейторъ накинулись на него, надернули рубаху и повели къ двери.

Отецъ злобно, недоумѣвающе взглянулъ на Аркадія Дмитрича. Тотъ былъ блѣденъ, какъ смерть, и руки, вынимавшія папиросу изъ серебрянаго портсигара, затряслись.

— Попался, Аркаша! шепталъ Крутовъ окружающей его публикѣ: — какъ-то отвертится? деньги-то пропилъ, до жалованья — долго. А какъ бы Ситинъ его на цугундеръ не потащилъ!

Физіономіи большинства членовъ перекосились. Руичъ и корпусомъ, и физіономіей извелся отъ боли и что-то зашепталъ, стараясь, насколько можно было понять, отказаться отъ своей увѣренности въ неизлечимости Евсѣева колѣна.

— Да коли вы думаете, что можно принять, такъ и я отъ товарища не отстаю! по военному прямо перемѣнилъ дирекцію старый кавалеристъ-исправникъ.

Мировой посредникъ, одинъ изъ тѣхъ безцвѣтныхъ, чуждыхъ самостоятельности посредниковъ, которые назначались въ эту должность въ послѣдніе годы, тоже потекъ за предсѣдателемъ и измѣнилъ свое мнѣніе…

Клоцъ какъ-то брезгливо улыбался. Все происшедшее не то забавляло, не то изумляло его.

Въ толпѣ публики пересмѣивались; особенно весело, хотя не шумно, хохоталъ старикъ Краснопуповъ; Крутовъ острилъ, фыркая въ усы; Власу было непріятно за своего пріятеля Аркадія.

Аркадій Дмитричъ, конечно, остался при особомъ мнѣніи. Иначе ему было невозможно. Одинъ поручикъ Орликовъ оказался, по убѣжденію, вѣренъ тому, что высказалъ, и не перемѣнилъ дирекціи.

V.

Когда колесо фортуны опять завертѣлось въ присутствіи и нѣсколько рекрутъ было принято безъ всякихъ потрясеній, механически, формально; когда немного не то, чтобы изгладилось, а поулеглось и посравнялось непріятное впечатлѣніе, произведенное на всѣхъ предъидущимъ эпизодомъ, поручикъ Орликовъ улучилъ минутку. Подмѣтивъ, что Калининъ и Клоцъ даже стали пріятно улыбаться, онъ обратился къ нимъ обоимъ, ни къ которому особливо, а такъ вообще къ верхнему концу стола. Старый гарниза былъ не безъ хитрости и умѣлъ дѣлать вылазки въ удобные моменты.

— Я хотѣлъ васъ попросить, сказалъ онъ: — не позволите ли привести сюда еще разъ этого хлопчика. Такой онъ славный жалко даже его: за брата убивается.

— Вы это про Ганю говорите? спросилъ Калининъ.

— Да-съ, Гавриломъ его зовутъ.

— Да зачѣмъ же? что же мы съ нимъ будемъ дѣлать? Братъ его принятъ…

— Да нѣтъ, Петръ Степанычъ, только ему два слова бы сказать. Я съ нимъ толковалъ. Крѣпко онъ семью любитъ. Брата ему жалко. Тамъ о землѣ толкуетъ, надѣлъ, говоритъ, взяли; два года ужь съ нимъ работаемъ. Я его утѣшилъ, признаться. Сказалъ, что, по достиженіи 20-ти лѣтъ, онъ можетъ брата смѣнить на службѣ. Такъ, вѣрите ли, такъ онъ этому обрадовался такъ обрадовался, словно я его озолотилъ. Я ему сказалъ, что и вы это подтвердите. Два слова только. Ему вѣрнѣе, крѣпче будетъ, если въ присутствіи объявить.

Предсѣдатель переглянулся съ Клоцомъ; баронъ пожалъ плечами.

— Что-жь, позовите, пожалуй.

— Покорно васъ благодарю, задушевно отвѣтилъ Орликовъ: — благодарю покорно, ужь что моя просьба… Я ему обѣщалъ.

Поручикъ самъ поспѣшно направился къ двери и едва успѣлъ ее пріотворить, какъ оттуда выглянула физіономія Гани.

— Ах-ха-ха, посмѣялся Орликовъ: — ишь шустрый! Ну, иди, вотъ тебѣ они скажутъ тоже, что брата замѣнить можешь въ 20 лѣтъ, черезъ два года, значитъ. Ба, ба! да ты это что же безъ портокъ-то? раздѣлся зачѣмъ?

Ганя былъ дѣйствительно въ одной рубахѣ, босикомъ, какъ на свидѣтельство мужиковъ представляютъ. Онъ слегка улыбнулся, не безъ лукавства взглянулъ на Орликова, словно разсчитывая, что тотъ что-то пойметъ. Орликовъ разсмѣялся и, добродушно махнувъ рукой, подвелъ его къ Калинину и Клоцу.

— Въ самомъ дѣлѣ, чего ты раздѣлся? спросилъ предсѣдатель.

— А, можетъ, думаетъ, что принимать будете его! И Орликовъ опять разсмѣялся, прихлопнувъ себя по ляжкѣ табакеркой.

Напряженія или того, что казалось озлобленіемъ, на лицѣ Гани теперь не было и слѣда. Доброе и толковое слово Орликова, его разъясненіе, надежда, что парень можетъ-таки добиться своего, хотя и черезъ два года, возвратили его лицу обычную симпатичность. Оно было грустно, но, какъ всегда, открыто и добродушно, хотя въ его смѣломъ и ласковомъ молодомъ взорѣ проступалъ какой-то замыселъ. Всѣ на него внимательно глядѣли и потому, что Калининъ о немъ раньше разсказывалъ, и потому, что пріятно было глядѣть на миловидное, умное, молодое лицо.

Онъ поклонился, подойдя къ столу (надо быть, его Орликовъ раньше научилъ). Этотъ поклонъ произвелъ весьма благопріятное впечатлѣніе на барона; потомъ выслушалъ спокойно поясненіе Калинина, подтвердившаго слова Орликова: когда, дескать, доживешь до 20-ти лѣтъ, то можешь замѣнить брата. Глаза Гани свѣтлѣли.

— Мы это очень понимаемъ, отвѣчалъ онъ, когда предсѣдатель кончилъ: — потому молодые солдаты Царю-батюшкѣ нужны. Только что я васъ прошать хотѣлъ, Петръ Степанычъ!

Онъ остановился въ нѣкоторомъ волненіи.

— Ну, ну, говори!

— Прошать хотѣлъ васъ, Петръ Степанычъ, и вашу милость — онъ опять поклонился Клоцу и баронъ окончательно примирился съ бунтовщикомъ: — что такъ какъ таперича брату иттить, а мнѣ ему на смѣну черезъ два года значитъ. Такъ сдѣлайте такую божескую милость, ослобоните брата нонѣ, а я то есть за него залишніе два года отслужу сряду.

— Что ты! что ты! да этого нельзя.

— Ужь сдѣлайте такую божескую милость — два года я Царю-батюшкѣ залишніе, вотъ съ какой радостью, отслужу… всей душой царской службѣ порадѣю!

И, обратясь лицомъ къ образу, Ганя перекрестился, степенно положилъ земной поклонъ и всталъ, вопросительно глядя на властей…

— Mais vous savez que c’est beau, c’est très beau! воскликнулъ баронъ.

— Сдѣлайте такую божескую милость, продолжалъ Ганя: — потому вы сами, Петръ Степанычъ… извѣстно, куда-жь мы теперь съ землей? Приняли мы этта надѣлъ залишній, труда положили… теперь куда же сдавать? У брата дѣти; рты только, ѣсть просятъ. А гдѣ мнѣ на всѣхъ наработать?

Ганя помолчалъ.

— Братанъ все дюжѣе меня; справитъ дѣло, а мнѣ гдѣ-жь? Все мнѣ не супротивъ его. Таперича отецъ старъ становится. Когда и на сходъ нейдетъ, а я какой же большакъ? Степанъ, извѣстно, большакъ. А Ефимъ убогой… вы извѣстны, Петръ Степанычъ.

Ганя еще съ секунду помолчалъ. Ему не отвѣчали. На его ясное лицо опять набѣжала темной тѣнью печаль и въ глазахъ заискрились слезы.

— У брата теперь четверо робятъ останутся, хозяйка… Легко ли дѣло безъ отца; бабѣ безъ мужа. Ужь сдѣлайте такую божескую милость.

Онъ низко поклонился. Слезы стояли въ голосѣ.

Всѣ прислушались къ простому слову крестьянскаго парня. Даже для петербуржца казалось все такъ ясно, такъ просто, что онъ удивлялся. И всѣ слышали слезы и любовь парня.

Члены переглядывались между собою. Какими словами выразить ему «невозможно», безповоротно, окончательно долженствующее убить надежду, которая видимо еще трепетала въ немъ и разгоралась сильнѣе, потому что власти, которыхъ онъ молилъ, молчали и любовно глядѣли на него?

— Да у тебя ростъ малъ, обратился къ нему баронъ. — И годы, и ростъ. Твой ростъ не годится для рекрута.

— Что же ростъ, батюшка? я — ничего, да я и выросту! Ей-Богу, выросту!

Онъ божился и даже перекрестился, совершенно искренно вѣря въ свои слова. И трогательна, и забавна была эта увѣренность.

— Пусть смѣряется, замѣтилъ Орликовъ: — можетъ, своего росту не знаетъ.

— Ну, вотъ поди подъ мѣру, самъ увидишь, сказалъ Калининъ, и Клоцъ повторилъ: "Ну, вотъ подъ мѣру, вотъ увидишь! И еще чьи-то голоса повторили: «мѣру, мѣру».

— Такъ можно подъ мѣру иттить, Петръ Степанычъ? спросилъ Ганя, какъ бы не довѣряя своимъ ушамъ и сдерживая какое-то волненіе.

— Можно, можно, вотъ смѣритъ Дылдинъ.

Радость сверкнула въ молодыхъ глазахъ. Радость, потому что когда мужику предоставляютъ пройти черезъ извѣстную формальность, выполненіе которой при обыкновенномъ, извѣстномъ ему порядкѣ, ведетъ къ извѣстному результату, онъ, по непосредственности своихъ воззрѣній, видитъ въ этомъ допущеніи шагъ къ результату. Опытовъ и забавы въ такомъ всепроникающемъ его существо, его жизнь, его семью, дѣлѣ, какъ рекрутство, напримѣръ, его умъ не предполагаетъ. Это уже не слова, а дѣло.

Онъ перекрестился, промолвилъ: «Господи благослови», сбросилъ на полъ рубашонку, хотя это было не нужно, и, черезъ секунду, стоялъ подъ мѣрой, прижимаясь къ ней спиной, чтобы незамѣтно подняться на цыпочки, вытягиваясь всѣмъ тѣломъ, подымая кверху голову, отбрасывая назадъ волосы, чтобъ казаться выше.

Февральское вечернее солнце обливало румянцемъ его молодое тѣло. Широкій, развитой, красивый корпусъ твердо стоялъ на крѣпкихъ, округленныхъ ногахъ, подъ свѣжей молодой кожей играли наработанные мускулы, надъ высокой бѣлой грудью, надъ широкими мужественными плечами подымалась маленькая, почти дѣтская головка.

Античныя статуи юныхъ древнихъ богатырей таковы. Маленькая головка на нѣжномъ, но уже мощномъ тѣлѣ. Клоцъ-эстетикъ зналъ наизусть всѣ мраморы британскаго музея, всѣ мраморы Рима и Помпеи. Капитолійскій ребенокъ-Геркулесъ стоялъ теперь передъ нимъ, облитый румянцемъ русскаго зимняго вечера. Но это былъ не античный мраморъ, это было самое пылкое олицетвореніе современной жизни.

Лицо Гани и сіяло радостью, и добродушно-лукаво улыбалось — онъ хитрилъ, какъ бы ростъ нагнать; все его тѣло волновалось легкимъ движеніемъ кверху, если не члены двигались, то играли мускулы, глаза смышленно и зорко бѣгали кругомъ.

На всѣхъ присутствующихъ повѣяло чѣмъ-то такимъ, что радовало, радостью крестьянскаго мальчика, жертвовавшаго собой. Нравственный источникъ его чистой радости, помимо воли, охватывалъ души присутствующихъ.

Орликовъ любовно, какъ на сына, глядѣлъ на мальчика; Клоцъ безмолвно шевелился на стулѣ и волновался; его мучило, что просьба парня не можетъ быть исполнена. Какъ-то просвѣтлѣло на душѣ Калинина. Крикунъ-исправникъ Черенинъ, привыкшій командовать и ругаться механически, носилъ подъ мундиромъ самое чувствительное сердце, хотя самъ онъ, выдрессированный только для ругательствъ, не умѣлъ выражать нѣжныхъ чувствъ. Но чувства, какъ-то помимо его воли и сознанія, подступали къ его горлу, словно душили его слезами.

На всѣхъ повѣяло отрадой. Но всѣ испытывали горькое чувство: надо вѣдь отказать; надо.

— Какой чудесный юноша! воскликнулъ-было Аркадій Дмитричъ и вдругъ, сконфузясь, опустилъ голову и тронулъ себя за боковой карманъ, гдѣ носилъ бумажникъ, когда водились деньги. Онъ опустилъ голову; ему стало совѣстно глядѣть въ эти свѣтлые мужицкіе глаза.

Въ группѣ публики тоже происходило движеніе. Два молодыхъ судейца устроивали какую-то подписку, складчину, сами не зная на что, на дорогу ли Степану, на хозяйство ли и семью, имъ оставляемую, на выкупъ ли его отъ рекрутства, Богъ ихъ знаетъ. Иниціаторы складчины вынимали по ассигнаціи изъ своихъ бумажниковъ и просили о томъ другихъ.

Только Крутовъ и Ѳедулъ Краснопуповъ оставались неумиленными. Первый глядѣлъ на умилившихся совершенно мефистофелевскими, проникавшими насквозь всю не глубокую толщу свѣжаго впечатлѣнія, произведеннаго на присутствующихъ Ганей. А что касается до пожертвованія, то двусмысленно отвѣтилъ, что денегъ не припасъ.

Ѳедулъ Игнатьичъ презрительно махнулъ рукой на поднесенный ему, для приложенія къ оному, тощій пучечекъ ассигнацій и, ничего не отвѣчая, слѣзъ съ окна, на которомъ сидѣлъ рядомъ съ Крутовымъ, и увелъ его за собой въ глубь канцеляріи, подальше отъ сборщиковъ.

А Ганю тѣмъ временемъ мѣрили, и онъ начиналъ трепетать: несмотря на его усилія, до настоящей мѣры не могъ коснуться нетолько темяпемъ, но даже высоко взброшенными густыми волосами.

— Мефистофель-то нашъ удралъ совсѣмъ, замѣтилъ, взглянувъ въ окно, его почитатель товарищъ прокурора.

Дѣйствительно, не прошло двухъ минутъ послѣ удаленія Крутова съ Ѳедуломъ Краснопуповымъ изъ присутственной комнаты, какъ Крутовъ въ шубѣ и шапкѣ показался на крыльцѣ, сѣлъ въ первые стоявшіе у воротъ сани и умчался.

Присутствію надо-жь было кончить съ Ганей; надо-жь было его отослать. Предсѣдатель только-что хотѣлъ было подозвать его къ себѣ и сказать послѣднія слова, какъ къ нему подошелъ изъ канцеляріи секретарь.

— Петръ Степанычъ! меня Ѳедулъ Игнатьичъ къ вамъ прислали доложить, чтобы вы объявили, что брата этого молодца освободятъ совсѣмъ.

— Что такое? я не понимаю.

— Ѳедулъ Игнатьичъ приказали квитанцію отыскать и купить, и представить ее за семейство, за принятаго.

— Да гдѣ онъ найдетъ квитанцію? я знаю, тутъ многіе искали.

— Не найдетъ, я знаю, нѣтъ больше квитанцій, съ апломбомъ, какъ будто продажа квитанцій была спеціальнымъ его занятіемъ, отрѣзалъ Черенинъ.

— Да Ѳедулъ Игнатьичъ приказали купить квитанцію, Ѳедора Герасимыча Крутова послали. Они ужь уѣхали.

— Да гдѣ онъ купитъ, коли нѣтъ? начиналъ даже горячиться исправникъ.

— Помилуйте, съ усмѣшкой пояснилъ секретарь: — чтобы Ѳедоръ Герасимычъ чего не нашли! да еще съ Ѳедула Игнатьича деньгами; они имъ за труды обѣщали. Помилуйте-съ!

Да; Краснопуповскія деньги, въ сочетаніи съ умѣлостію и энергіею поручика Крутова — это сила, которая развѣ только вчерашняго дня не отыщетъ. Это аргументъ.

Калининъ объяснилъ въ чемъ дѣло, недоумѣвающе глядѣвшему на секретаря Клоцу.

— А quel dommage! quel dommage! по своему, искренно пожалѣлъ гвардеецъ: — я бы за нимъ слѣдилъ. Отличный бы вышелъ солдатикъ черезъ два года. Mais quelle drôle d’idée у этого старика!..

Когда Ганѣ объяснили, что за его брата будетъ представлена квитанція, онъ далеко не сразу понялъ. Понявъ, онъ обрадовался. Но радость была будничная, не то, что минуту тому назадъ: свѣтлая радость человѣка, отдающаго себя во имя любви.

Нѣсколько сконфуженные такимъ непосредственно-практичнымъ пожертвованіемъ милліонера, пожертвованіемъ, передъ которымъ жиденькій пучекъ ассигнацій совсѣмъ растерялся, не зная куда пристроиться, сконфуженные, но благовоспитанные люди пришли нѣкоторымъ образомъ опять въ восторгъ и, тоже подъ наитіемъ умиленія, приволокли Ѳедула Игнатьича почти насильно изъ канцеляріи въ присутствіе.

— Ну, благодари! научилъ Калининъ Ганю, и на него со всѣхъ сторонъ посыпались прописные совѣты насчетъ благодарности; кто-то даже понадавилъ ему на плечи и мальчикъ безмолвно опрокинулся въ ноги милліонеру; потомъ всталъ и глядитъ въ его широкую мужицкую старую физіономію, на его нечесанную по мужицки бороду и не совсѣмъ барскій костюмъ.

— Ну, чего? А вотъ я тебѣ что скажу — какъ тебя, Ганькой что ли зовутъ? Ганькой — ну, ладно, такъ я вотъ что тебѣ скажу, Ганька: хочешь ты ко мнѣ на службу въ прикащики… хочешь?

— Это какъ же? недоумѣвая, взглядывая то на толстое брюхо старика, то на Калинина, то на приблизившагося къ нему Орликова, спрашивалъ Ганя: — это какъ же къ тебѣ въ прикащики?

— Извѣстно какъ. И Краснопуповъ, по своему, по мужицки, коротко, нескладно, но вразумительно для мужицкаго парня, объяснилъ, что возьметъ его въ прикащики, дастъ дѣло легче мужицкаго, дастъ жалованье, спервоначала маленькое, а тамъ скоро и большое, коли заслужитъ.

— Это какъ же? и жить у тебя?

— А то какъ; извѣстно, гдѣ прикажу.

— Не въ Осинникахъ значитъ?

Даже разсмѣялись всѣ.

— Какіе тебѣ Осинники; можетъ, въ Питерѣ, можетъ, въ Москвѣ, или тамъ, Вологдѣ, Ярославлѣ…

Тоскливый страхъ сталъ наступать на лицо Гани.

— Нѣтъ ужь уволь ты, ваше степенство! низко поклонился Ганя: — ужь уволь, сдѣлай ты такую милость. Потому что гдѣ же мнѣ отъ деревни прочь, отъ родителевъ; я ничего не знаю…

Орликовъ предположилъ, что мальчикъ понялъ такъ: что его брата освобождаютъ съ тѣмъ условіемъ, чтобы онъ самъ шелъ на службу къ Краснопупову. Поручикъ постарался это растолковать парню, тотъ понялъ; а все тоскливый страхъ не сходилъ съ лица.

На Ѳедула нашелъ капризъ: онъ сразу, ни съ того, ни съ сего назначилъ 30 руб. въ мѣсяцъ жалованья на всемъ готовомъ.

Калининъ растолковалъ, что это и семьѣ пособье. Но у Гани была, кромѣ семьи, зазноба.

— Какъ же я отъ земельки-то, Петръ Степанычъ? промолвилъ онъ: — ничего не знаю я.

— Дуракъ! выпалилъ исправникъ: — хотѣлъ же отъ своей земельки въ солдаты идти.

— То въ солдаты.

— А, voyez vous! у мужика кафтанъ сѣръ… какъ это? вмѣшался Клоцъ: — въ солдаты! — другое дѣло. То царская служба.

— Извѣстно, царская служба, за брата.

— Вотъ-чемъ будешь, Гаврило; что же, дѣло доброе, дѣло доброе! Ба-га-чемъ, пропѣлъ даже голова, Иванъ Прокофьичъ.

А старикъ Ѳедулъ, побуждаемый своимъ капризомъ, еще набавилъ 5 руб. въ мѣсяцъ.

Юноша выразилъ желаніе позвать отца, начиналъ оглядываться, какъ загнанный заяцъ, повторяя: боязно; земельки жаль, надѣлъ лѣтось взяли… не знаемъ мы этихъ дѣловъ. Не появись отецъ, очень можетъ быть, что его посвященіе въ неофиты буржуазіи совершилось бы. Онъ ужь и самъ хоть отговаривался, но чуточку начиналъ колебаться.

— Оставьте вы его въ покоѣ, вдругъ неожиданно и рѣзко раздался почти сердитый голосъ Власа, приблизившагося къ отцу: — оставьте вы его въ покоѣ; видите, что не хочетъ — ну, и слава Богу.

— Слава Богу! слава Богу! передразнивалъ старикъ: — дураковъ учить надо. Ему же добра хотятъ.

— Ну, да. ужь мы съ вами всѣхъ не переучимъ, весь свѣтъ не осчастливимъ. Купили квитанцію, ну, и будетъ, и оставьте.

— Да что тебѣ — жалко что-ли денегъ?

— Да, жалко…

Да, Власу было жалко, очень жалко. У него сердце какъ-то заныло. Но жалко было не денегъ. Ему вдругъ стало жалко своей прожитой молодости и разнесенныхъ, растоптанныхъ по биржамъ, банкамъ и правленіямъ, когда-то завѣтныхъ и дорогихъ идеаловъ. Давно затопленные быстро наплывающимъ золотомъ, они, словно навстрѣчу молодому самоотверженному Ганѣ, поднялись опять въ душѣ Власа. Ему было въ эту минуту жалко — смѣшно сказать — что онъ, Власъ, сынъ мужика, не былъ Ганей и никогда имъ не будетъ. Ему было жалко, что Ганю тянутъ отъ земли къ золоту, что передъ его свѣтлыми глазами машутъ засаленной рублевкой.

— Бросьте вы его, повторилъ онъ отцу: — видите, не хочетъ. Не хочешь? спросилъ онъ юношу.

Тотъ потрясъ отрицательно головой.

— Видите, не хочетъ…

Ѳедулъ разозлился.

— Ну, и чортъ съ вами! Онъ отошелъ и сѣлъ на окно.

— Mais il est bien bête, ce garèon! вывелъ новое заключеніе петербургскій баронъ.

Баронъ такъ и въ столицу уѣхалъ, такъ и въ своихъ замѣчаніяхъ разнымъ комиссіямъ проставлялъ, такъ и въ столичныхъ разговорахъ про трущобскихъ мужиковъ въ особенности и про мужиковъ вообще разсказывалъ, что они выходили то упорными грубіянами, зубъ за зубъ съ начальствомъ, такими, что команды вездѣ надо поставить; то выходили горячими патріотами, рвущимися на царскую службу, то тонкими, чуткими въ общественномъ отношеніи, людьми, отлично, несмотря на свой «кафтанъ сѣръ», понимающими, какъ высоко надъ частной службой стоитъ государственная, то идіотами, неумѣющими разжевать галушку, которую имъ въ ротъ кладутъ. Интересно, что при каждомъ примѣненіи каждой изъ этихъ характеристикъ, ею густо окрашивался весь народъ, и, главное, примѣры, факты подтвердительные приводились. Попадалась другая характеристика и новая густая краска, совершенно скрадывавшая первую, окрашивала авторитетныя повѣствованія барона, изучившаго провинціи и народъ. И опять факты.

А еще интереснѣе, что въ собственномъ умѣ барона каждая изъ этихъ характеристикъ чаще всего подкрѣплялась примѣрами, извлеченными изъ одного и того же типа, произведшаго на него наибольшее впечатлѣніе. Вспоминалось ему, какимъ злымъ медвѣжонкомъ предсталъ на первое свидѣтельствованіе Ганя: — и вотъ на сцену выступала затаенная злость — опасность несомнѣнная.

Вспоминался полный любви и самоотверженія мальчикъ, рвавшійся на царскую службу: какія классическія, античныя доблести въ народѣ!..

Вспоминалось, какъ Ганя согласился съ нимъ, что царская служба не то, что служба у Краснопунова: тонкій умъ, общественное тонкое чутье, «кафтанъ сѣръ, но» и проч.

Вспоминалось, какъ тотъ же Ганя отказался отъ возможности обогатиться: непроходимая глупость…

И такимъ образомъ, каждый выводъ отдѣльно, самъ по себѣ, стоялъ, какъ четыре ведра съ разной краской. Когда какая подъ руку попадетъ. И ничего изъ этого не выходило. Или, лучше сказать, выходило очень много разговоровъ, записокъ, мнѣній, страницъ матеріаловъ, собранныхъ комиссіями, разговоровъ. Но… но все-таки ничего не выходило.

Л. Руськинъ.

"Отечественныя Записки", № 6, 1880

↑ Одѣнься.
↑ Красиво.

[1] Одѣнься.

[2] Красиво.

[1]

[2]