Бальзак (Брандес)/РМ 1881 (ДО)

Бальзак
авторъ Георг Брандес, переводчикъ неизвѣстенъ

Оригинал: французскій. — Перевод опубл.: 1881. Источникъ: az.lib.ru • Текст издания: «Русская Мысль», № 6, 1881 г. (без указания переводчика).

БАЛЬЗАКЪ.

Георга Брандеса.

(Переводъ.)

Il peignit l'arbre da côté des racines,

Le combat meurtrier des plantée assassinés

Victor Hugo: La légende des siècles.

Миновали революціонные перевороты и войны имперіи, смѣнившіеся общимъ утомленіемъ въ правленіе Людовика XVIII. Въ это время вышло на сцену новое поколѣніе, которое съ рѣдкимъ увлеченіемъ посвятило себя, дѣлу высшей культуры, столь долго бывшему въ забвеніи. Въ эпоху революціи и Наполеонова владычества у молодежи были другія дѣла на рукахъ кромѣ заботъ о возрожденіи литературы и искусства своей страны. Лучшія силы націи были отвлечены въ сферу политики, военной службы и администраціи. Теперь обильный запасъ ихъ сталъ снова свободенъ.

Періодъ реставраціи и іюльской монархіи можно охарактеризовать какъ періодъ появленія буржуазіи на историческомъ поприщѣ. Начинается эпоха промышленная.

Во Франціи это явленіе объясняется тѣмъ, что новый раздѣлъ національныхъ имуществъ, совершенный революціей, который Наполеонъ отстаивалъ съ оружіемъ въ рукахъ противъ цѣлой Европы, и связанная съ нимъ свобода ремеслъ и торговыхъ сношеній начали приносить свои плоды. Монополіи и привилегіи рухнули, а раздѣленныя на части имущества церковныя и монастырскія, раздробленные и проданные майораты и помѣстья эмигрантовъ — перешли въ руки многихъ собственниковъ. Пущенный въ оборотъ капиталъ сдѣлался стимуломъ общественной дѣятельности и цѣлью стремленій отдѣльныхъ лицъ. Послѣ іюльской революціи мало-по-малу богатства замѣнили собою знатность рода и значеніе ихъ даже стало выше власти короля. Люди богатые стали получать дворянство, званіе пэра и при помощи конституціи эксплуатировать королевскую власть въ свою пользу. Погоня за деньгами, борьба изъ-за денегъ, затрата капиталовъ на крупныя промышленныя и торговыя предпріятія стали преобладающими явленіями того времени. И эта прозаическая дѣятельность такъ рѣзко противорѣчила революціонному и воинственному одушевленію прошлаго вѣка, что поэты и художники въ ужасѣ отшатнулись отъ мелкихъ стремленій и интересовъ своихъ современниковъ. Это и было отчасти причиною, почему поэзія той эпохи носитъ на себѣ печать романтизма, то-есть отчужденія отъ окружающаго міра. Стали искать и нашли поэзію въ эпохѣ доисторической, на чужбинѣ, или, какъ бы забывъ дѣйствительность, создавали въ воображеніи иныхъ героевъ иные идеалы.

Только одинъ изъ поэтовъ, появившихся около 1830 г., не почувствовалъ въ себѣ отчужденія отъ своего вѣка. Напротивъ, онъ смѣло избралъ героемъ своей эпопеи только-что народившуюся силу, новаго властелина думъ — капиталъ. Это былъ Оноре де-Бальзакъ.

Десятилѣтіе, въ срединѣ котораго стоялъ 1830 г., въ отношеніи художественнаго творчества было эпохою скудною и безцвѣтною. Главное событіе его — іюльская революція, но и она не болѣе какъ кровавое пятно на сѣромъ фонѣ. Въ правленіе Карла X три клерикальныя министерства не столько были стадіями въ ходѣ историческаго развитія, сколько разными тонами аріи: allegro; andante и allegro furioso. Королевская власть до такой степени утратила популярность въ народѣ, что вѣсть объ единственномъ военномъ подвигѣ того времени, завоеванія Алжира, пришедшая какъ разъ передъ паденіемъ династіи, была принята холодно, а сильная въ то время оппозиція встрѣтила ее даже печальнымъ привѣтомъ.

При Людовикѣ Филиппѣ настало мирное время, господство зажиточныхъ среднихъ классовъ, во время котораго Франція не разъ играла унизительную роль въ иностранной политикѣ, а правленіе было лишено всякаго блеска и величія. Короче сказать, въ сравненіи съ эпохою минувшею, величавою, хотя полною ужасовъ, эпоха настоящая съ художественной точки зрѣнія была неинтересна и безславна. Господство монаховъ смѣнилось господствомъ буржуазнаго короля. Нечего и удивляться, если на такомъ сѣромъ фонѣ, на которомъ невидимая рука начертила прозаическія слова: «juste milieu», возникли литература и искусство — пламенныя, бурныя, боготворящія страсти и красные призраки.

Поэты того времени еще въ дѣтствѣ слышали о великихъ событіяхъ революціи, пережили времена имперіи и были сынами героевъ или жертвъ. Матери зачали ихъ въ эпоху бурную, въ промежутокъ двухъ войнъ, и громъ пушекъ привѣтствовалъ ихъ появленіе на свѣтъ. Случилось такъ, что для новыхъ адептовъ искусства было лишь два рода людей — пылкіе юноши и старцы. Они мечтали объ искусствѣ, въ которомъ на первомъ планѣ была бы кровь, яркій свѣтъ, движеніе и отвага. Они глубоко презирали литературу и искусство, господствовавшія дотолѣ, сухо-правильныя, безцвѣтныя. Все вокругъ нихъ въ современномъ мірѣ казалось имъ лишеннымъ поэзіи, грубо-утилитарнымъ, чуждымъ генія. Они желали заявить свое пренебреженіе къ дѣйствительности и стали къ ней спиною, чтобы сколько можно энергичнѣе выразить свою вражду къ сухимъ правиламъ, однообразію и буржуазіи.

Въ то время, когда возникла романтическая школа, лишь одинъ начинавшій поэтъ чувствовалъ себя если не совсѣмъ привольно въ этой средѣ, то все-таки какъ бы въ своей родной сферѣ. Онъ съ самаго начала смотрѣлъ на современниковъ и на предыдущее поколѣніе какъ на почву для своего художественнаго творчества, какъ на свой матеріалъ и неистощимую сокровищницу. И этотъ единственный поэтъ былъ Бальзакъ.

I.

Въ роскошной Турени, въ этомъ «саду Франціи», — странѣ, произведшей на свѣтъ Рабле, — родился весною 1799 г. и Оноре де-Бальзакъ, натура необыкновенно богатая, полная силъ, съ горячею кровью и изобрѣтательная. Въ одно и то же время грубый и нѣжный, суровый и чувствительный, способный къ мечтательности и къ зоркому наблюденію, онъ соединялъ въ своемъ сложномъ духовномъ организмѣ способность глубоко чувствовать съ талантомъ геніальнаго созерцанія, серьезность изслѣдователя съ причудливостью веселаго разсказчика, даръ изобрѣтателя съ наклонностью художника изображать въ неприкрытой наготѣ формъ то, что онъ наблюдалъ, прочувствовалъ, открылъ и создалъ. Онъ былъ какъ бы созданъ для того, чтобъ отгадывать и разглашать тайны общества и всего человѣчества.

Крѣпкаго сложенія, средняго роста, широкоплечій, угловатый, съ лѣтами склонный къ полнотѣ, онъ былъ надѣленъ толстою шеей атлета, бѣлою, какъ у женщины, черными волосами, жосткими, какъ лошадиная грива, наконецъ взоромъ отважнымъ, какъ у укротителя львовъ. Глаза его сверкали какъ два алмаза и, казалось, видѣли сквозь стѣну, что дѣлается въ домахъ, и читали въ сердцахъ людей, какъ въ открытой книгѣ. Это былъ истинный Сизифъ труда.

Бѣднымъ, одинокимъ юношею пришелъ Бальзакъ въ Парижъ, влекомый неодолимою страстью къ литературѣ и надеждою составить себѣ имя. Отецъ его, какъ и всѣ отцы, былъ недоволенъ тѣмъ, что сынъ, за которымъ никто не признавалъ особенныхъ талантовъ, предпочелъ юридической карьерѣ литературную, и поэтому онъ почти вполнѣ предоставилъ его самому себѣ. И вотъ онъ сидѣлъ на своемъ мрачномъ чердакѣ, безпомощный, въ холодѣ, закутавшись въ пледъ, съ кофейникомъ съ одной стороны стола и чернилицей съ другой. Онъ смотрѣлъ на кровли домовъ громаднаго города, который ему суждено было впослѣдствіи не разъ изображать и обратить въ свое духовное достояніе. Видъ изъ окошка былъ не обширенъ и не красивъ: обросшіе мхомъ кирпичи, то освѣщаемые солнцемъ, то омываемые дождемъ, водостоки, печныя трубы и дымъ. Комната была неудобна и некрасива. Холодный вѣтеръ дулъ въ двери и окна. Мести полъ, чистить платье, дѣлать нужныя покупки по самой дешевой цѣнѣ — вотъ тѣ занятія, которыми долженъ былъ начинать свой день молодой поэтъ. А между тѣмъ онъ обдумывалъ уже большую трагедію «Кромвель». Развлеченіемъ служила прогулка по сосѣднему кладбищу Père Lachaise, откуда всѣ любуются Парижемъ. Съ этихъ холмовъ молодой Бальзакъ (какъ впослѣдствіи его Растиньякъ), мѣряя глазами громадный городъ, мысленно давалъ себѣ слово, что рано или поздно тамъ будутъ произносить его пока еще безвѣстное имя и прославлять его. Трагедію онъ вскорѣ оставилъ, — дарованіе его было новаго закала, любило лишь конкретное. Поэтому онъ не могъ мириться съ безжизненными правилами и отвлеченностями французской драмы. Кромѣ того юному отшельнику, который какъ бы въ видѣ испытанія ушелъ изъ отцовскаго дома, нужно было какъ можно скорѣе завоевать себѣ независимость. Онъ принялся писать романы. Правда, онъ ничего не пережилъ, что могло бы дать прочную основу и истинную цѣну его произведеніямъ, но онъ обладалъ живымъ, необычайно плодовитымъ воображеніемъ, довольно много читалъ и могъ дать своимъ созданіямъ приличную форму, свойственную этого рода литературѣ. Уже въ 1822 году онъ издалъ подъ разными псевдонимами пять такихъ романовъ, а въ 1823—1825 годахъ ихъ вышло еще больше. При всемъ своемъ самолюбіи онъ не превозносился ими, а смотрѣлъ на нихъ чисто съ финансовой точки зрѣнія. Въ 1822 году онъ писалъ сестрѣ: «Не посылаю тебѣ романа „Birague“ потому, что это — просто литературное соchoimerie… Въ „Jean Louis“ найдешь ты нѣсколько забавныхъ шутокъ и нѣкоторые характеры, но планъ цѣлаго неудаченъ.

Единственная заслуга этихъ произведеній, милая моя, заключается въ томъ, что они принесли мнѣ тысячу франковъ. Впрочемъ эта сумма дана мнѣ долгосрочными векселями. Заплатятъ ли ее?» — Кто прочелъ хоть два изъ первыхъ произведеній Бальзака, тотъ не признаетъ этого приговора слишкомъ строгимъ.

Въ нихъ есть нѣкоторая verve — вотъ все, что можно сказать о нихъ хорошаго.

Но весьма сомнительно, чтобы когда-нибудь та единственная заслуга, которую Бальзакъ признаетъ за ними, была значительна и существенна. И мы думаемъ такъ не потому только, что Бальзакъ въ своихъ романахъ изображаетъ въ невыгодномъ свѣтѣ издателей, награждающихъ его векселями^[1], — нѣтъ, мы знаемъ, что онъ въ 1825 г., доведенный до отчаянія своимъ стѣсненнымъ положеніемъ, вдругъ рѣшился на время оставить литературу и зарабатывать хлѣбъ книжною торговлей и типографскимъ дѣломъ.

И вотъ онъ, мозгъ котораго неутомимо создавалъ всякаго рода планы, напалъ на мысль — приняться за изданіе классиковъ, каждаго въ одномъ томѣ. Онъ былъ убѣжденъ, что подобными изданіями, тогда еще неизвѣстными, можно сдѣлать выгодный оборотъ. Это предпріятіе, вѣрное по основной мысли, имѣло ту же судьбу, какъ и всѣ позднѣйшія коммерческія спекуляціи Бальзака: оно обогатило другихъ, а виновнику принесло лишь убытокъ. То же самое случилось, когда онъ въ 1837 г. въ Генуѣ, обрмененный массою долговъ, случайно вспомнилъ, что римляне далеко не разработали тѣхъ серебряныхъ рудниковъ, которые они открыли на островѣ Сардиніи. онъ сообщилъ свою мысль одному генуэзцу и рѣшился продолжать это дѣло. Въ 1838 г. онъ предпринялъ трудную поѣздку на островъ, потребовавшую много времени, съ цѣлью изслѣдовать шлаки въ рудникахъ, нашелъ все такъ, какъ предполагалъ, и сталъ хлопотать въ Туринѣ о дозволеніи на разработку копей. Но оказалось, что генуэзецъ уже раньше успѣлъ выхлопотать дозволеніе и теперь шелъ вѣрнымъ путемъ въ обогащенію. Конечно, многія изъ спекуляцій, постоянно возникавшихъ въ дѣятельномъ умѣ Бальзака, были несбыточны, но и тутъ все-таки обнаруживался его геній. Гёте былъ какъ бы особою природой въ природѣ, такъ что, случайно бросивъ взоръ на пальму, онъ открылъ тайну метаморфозы растеній, а увидавши полураспавшійся черепъ овцы, онъ положилъ основаніе философической анатоміи. Такъ и Бальзакъ и въ маломъ, и въ великомъ былъ изобрѣтателемъ и всюду открывалъ невѣдомое другимъ. Подобно вдохновеннымъ людямъ среднихъ вѣковъ, онъ напередъ зналъ, гдѣ спрятаны сокровища. У него былъ и волшебный жезлъ въ рукѣ, который самъ собою опускался надъ золотомъ, безъименнымъ, безстрастымъ героемъ его произведеній. Правда, ему не удалось добыть сокровищъ, — онъ былъ чародѣй, поетъ, но не практическій дѣятель.

Уже и въ первомъ случаѣ его замыселъ былъ такъ же заманчивъ, какъ и широкъ. Онъ хотѣлъ быть въ одно время и словолитцемъ, и типографщикомъ, и книгопродавцемъ. Онъ написалъ даже введеніе къ своимъ изданіямъ классиковъ и съ жаромъ принялся за выполненіе прекраснаго плана. Бальзакъ уговорилъ своихъ родителей уступить ему значительную часть имущества на его предпріятіе. Ему удалось устроить словолитню и типографію, гдѣ и были напечатаны отличныя иллюстрированныя изданія Мольера и Лафонтена. Но французскіе книгопродавцы дружно вооружились противъ новаго соперника, не хотѣли распространять его изданій и спокойно ждали ихъ фіаско, чтобы потомъ самимъ воспользоваться его идеей. Черезъ три года онъ принужденъ былъ продать съ большими убытками и свои книги на вѣсъ, и свою типографію. Поэтъ самъ въ этомъ случаѣ пережилъ муки своего несчастнаго, хотя и изобрѣтательнаго, типографщика, Давида Сешара, въ романѣ «Eve et David». Изъ этого кризиса онъ вышелъ не только бѣднякомъ, но еще съ такими долгами на шеѣ, что всю свою жизнь трудился безъ отдыха, чтобы завоевать себѣ независимость и воротить состояніе матери. Но долги, которые ему нечѣмъ было погасить кромѣ литературныхъ заработковъ, рости какъ лавина, такъ какъ онъ долгое время могъ только погашать одинъ заемъ другимъ. Такимъ-то образомъ познакомился онъ съ парижскими ростовщиками разнаго рода, которыхъ онъ такъ мастерски изобразилъ въ Гобсекѣ и другихъ родственныхъ типахъ. А слова: «Мои долги, мои кредиторы!» — стали съ этихъ поръ постояннымъ припѣвомъ его бесѣдъ и даже интимныхъ писемъ; въ нихъ-то и выражаются трогательно-сердечная теплота и задушевность человѣка, постоянно преслѣдуемаго. «Угрызенія совѣсти, — читаемъ мы въ одномъ его романѣ, — не такъ ужасны, какъ долги, ибо они не могутъ ввергнуть человѣка въ долговую тюрьму».

Спустя нѣсколько лѣтъ онъ познакомился съ тюрьмою хотя на короткое время. А какъ часто онъ вынужденъ былъ имѣть во нѣскольку квартиръ, мѣнять свое мѣстопребываніе, чтобы спастись отъ нея, и сообщать фальшивые адресы своимъ корреспондентамъ. Для поэта долги были вѣчнымъ источникомъ душевныхъ волненій, неотступнымъ побужденіемъ въ труду и творчеству. Мысль о нихъ рано пробуждала его отъ сна и онъ видѣлъ всюду ужасные призраки. Онъ принялся работать съ исполинскимъ усиліемъ, и работалъ не покидая рукъ въ теченіе всей своей юности и зрѣлаго возраста, пока, всего 50 лѣтъ отъ роду, не палъ мертвымъ, отъ чрезмѣрнаго напряженія силъ, разомъ, какъ быкъ, убитый на аренѣ. Творчество доставляло ему мало наслажденія, а было, напротивъ, тяжелымъ трудомъ. Дѣло въ томъ, что неутомимое воображеніе постоянно побуждало его къ созиданію новыхъ произведеній, а между тѣмъ ему не легко было воплощать ихъ въ изящную форму, — у него отъ природы не было, да и не успѣлъ онъ выработать себѣ способности легкаго изложенія. Въ умѣньи владѣть языкомъ онъ не могъ равняться съ романтическими поэтами. Бальзакъ не могъ написать ни одного мелодическаго стихотворенія (тѣ, которыя встрѣчаются въ его романахъ, принадлежать другимъ: г-жѣ де-Жирарденъ, Теофилю Готье, Шарлю Бернару, Лассальи). Но не кто иной, какъ онъ самъ былъ авторомъ того обильнаго зіяніями стиха, надъ которымъ такъ много смѣялись. Этимъ стихомъ его Луи Ламбертъ начинаетъ свою эпопею изъ исторіи Инковъ:

O Inca! о roi infortuné et malheureux!

Поэтъ, написавшій много романовъ подъ разными псевдонимами и впослѣдствіи отрекшійся отъ нихъ, прежде чѣмъ усвоить себѣ вообще извѣстный слогъ, выдержалъ жестокую и упорную борьбу, силясь овладѣть французскою прозою. Юные романтики, послѣдователи Гюго, долго не хотѣли признать въ немъ истиннаго художника, и это было терніемъ на его жизненномъ пути. Готье, обладавшій тонкимъ чутьемъ и признававшій его талантъ, былъ единственный писатель, порадовавшій его своимъ уваженіемъ. Но изумленію Бальзака не было границъ, когда онъ видѣлъ, какъ молодой Готье, безъ всякой подготовки и затрудненія, безъ малѣйшихъ поправокъ писалъ статьи, прекрасныя по формѣ и по содержанію, просто на конторкѣ въ типографіи. Сначала онъ думалъ, что у Готье статьи уже готовы въ умѣ, но потомъ убѣдился, что для искуснаго изложенія мыслей требуется врожденный талантъ, котораго у него нѣтъ. А какъ онъ трудился, чтобы пріобрѣсть эту способность! Какъ онъ указалъ Готье, когда вполнѣ выработалась пластическая и художественная сторона его слога! Доказательства этому можно привести и изъ такого поздняго времени, какъ 1839 г. Въ изображеніи главныхъ женскихъ типовъ своего романа «Béatrix» Бальзакъ почти слово въ слово заимствуетъ цѣлыя выраженія изъ статьи Готье, появившейся годами двумя раньше (объ актрисахъ мадемуазель Жоржъ и Женни Колонъ). Сравните сами:

GAUTIER. Les cheveux… scintillent et же contournent aux faux jours en manière de filigranes d’or bruni… Le nez, fin et mince, d’un contour assez aquilin et presque royal. Elle ressemble à s’у méprendre à une… Isis des bas-reliefs éginétiques. Une singularité remarcable du col de mademoiselle Georges, c’est qu’au lieu de s’arrondir intérieurement du coté de la nuque, il forme un contour renflé qui lie les épaules à la tête sans sinousité и т. д.

BALZAC. Cette chevelure, au lieu d’avoir une couleur indécise, scintillait au jour comme les filigranes d’or bruni… Ее nez d’un contour aquilin, mince avait, je не sais quoi de royal… Ее visage, plus rond qu’ovale, ressemble à celui de quelque belle. Isis des bas-reliefs éginétiques. Au lieu de же creuser à la nuque le col de Camille forme un contour renflé qui lie les épaules à la tête sans sinomité, и т. д.

Внимательный читатель замѣтитъ, что Бальзаку хотѣлось усвоить себѣ и художественную точку зрѣнія Готье, и мастерство въ описаніи, для котораго тотъ употребляетъ отборныя слова. Тѣ выраженія, которыя Бальзакъ беретъ изъ собственнаго запаса, отличаются отъ заимствованнаго вульгарностью и бѣдностью. На этомъ поприщѣ онъ неизбѣжно долженъ былъ потерпѣть пораженіе. А причина та, что онъ совсѣмъ иначе смотритъ на вещи и чувствуетъ. Готье — первоклассный писатель, но, несмотря на свои замѣчательныя поэтическія достоинства, какъ поэтъ, онъ холоденъ, иногда сухъ; это необыкновенный талантъ, сфера котораго — образовательныя искусства, но онъ ошибкою попалъ въ область поэзіи. Напротивъ, Бальзакъ, какъ стилистъ, писатель второстепенный, но, какъ поэтъ, онъ занимаетъ высшее мѣсто. Онъ не можетъ характеризовать своихъ героевъ нѣсколькими мѣткими словами, потому что они являются передъ нимъ не въ одной пластической позѣ. Его воображеніе создаетъ личности, и онѣ возстаютъ какъ живыя передъ его духовными очами, но онъ обозрѣваетъ ихъ не постепенно, но разомъ, притомъ видитъ ихъ въ различныхъ костюмахъ, наблюдаетъ въ теченіе всего ихъ жизненнаго поприща, видитъ ихъ въ различныя эпохи жизни, изучаетъ всѣ ихъ движенія и жесты, слышитъ звуки ихъ голосовъ. Его внутреннему слуху внятны тѣ рѣчи, которыя такъ наглядно обрисовываютъ личности, что когда мы слышимъ ихъ, то послѣднія являются передъ нами какъ живыя. У Готье мы находимъ лишь ассоціацію идей, можетъ-быть и остроумную, но сухую; такъ, напримѣръ, сближеніе съ Эгиневою Изидою только иллюстрируетъ образъ. А у Бальзака самый образъ слагается безсознательно изъ безчисленныхъ ассоціацій идей, роскошный, какъ сана природа, какъ живой человѣкъ. Образъ является цѣльнымъ существомъ въ физіологическомъ и психологическомъ отношеніи, въ силу таинственнаго сочетанія множества матеріальныхъ и духовныхъ элементовъ. Едва ли нужно приводить образцы той необычайной способности Бальзака — однимъ словомъ, вложеннымъ въ уста героевъ, или жестомъ, или оригинальностью костюма, домашней обстановки и т. д. въ каждый данный моментъ вызывать передъ нами живой образъ, — намъ пришлось бы наполнить цѣлую книгу выписками {Только для поясненія моей мысли приведу одинъ примѣръ. Куртизанка Жозефа спрашиваетъ у стараго барона Гизо, истощеннаго развратомъ, одного изъ генераловъ Бонапарта, правда ли, что онъ убилъ своего дядю и брата, разорилъ всю фамилію и обманулъ правительство, чтобъ исполнять капризъ своей возлюбленной?

Le baron inclina tristement la tête. — Eh bien! J’aime cela! S'écria Josepha; qui же leva plein d’enthousiasme. C’est an brûlage général. C’est Sardanapale! C’est grand! C’est complet! On est une canaille maie on а du coeur! Eh bien! moi j’aime mieu an mange — tout passioné comme toi pour les femmes que ces froids banquiers sans âmes qu’on dit vertueux et qui ruinent des milliers de famille, avec leurs rails… Ça n’est pas comme toi, mon vieu tu es un homme à passions, on te ferait vendre ta patrie! Ainsi, vois tu, je suis prête à tout faire pour toi! Td es mon père, ta m’as lancé! c’est sacré. Que te faut-il? Yeux tu cent-mille francs? On s’ex terminera le tempérament pour te les gagnera.

Какъ мѣтко обрисованы здѣсь характеры собесѣдниковъ въ немногихъ словахъ!}. Но Бальзакъ часто останавливался въ недоумѣніи передъ тѣми сокровищами, какія давали ему память или воображеніе. Часто сочетанія идей, лишь для него одного понятныя, онъ силится выразить двумя словами. Такъ, напримѣръ, онъ говоритъ про невинную женщину, что ея ушами «были служанки и уши матери». Или ему хотѣлось бы весь запасъ наблюденій и идей, накоплявшихся у него при появленіи на сцену извѣстной личности, изложить въ послѣдовательномъ порядкѣ, — и онъ расплывался въ описаніи, пускался въ резонерство. Изъ этого не выходило ничего яснаго, потому что сила, соединяющая поэтическія видѣнія съ органами краснорѣчія, въ душѣ его была слаба и какъ бы на время переставала дѣйствовать.

И за свою тяжеловатость, которую онъ и самъ чувствовалъ, онъ платится громадною массой труда. Сочиняя свои романы, онъ никогда не имѣлъ ни сотрудника, ни секретаря. Отсюда понятно, сколько требовалось самоотверженія и напряженія силъ, чтобы въ 20 лѣтъ написать болѣе сотни большихъ и маленькихъ романовъ и драмъ, которыя съ этого момента постепенно возникаютъ въ его воображеніи.

Гюго работаетъ, подобно Рафаелю, окруженный поклонниками и учениками, Бальзакъ же жилъ уединенно въ своей поэтической мастерской. Онъ мало спалъ. Между 7 и 8 часами вечера онъ ложился, вставалъ въ полночь и работалъ въ бѣлой доминиканской шапочкѣ, подпоясавшись золотою цѣпочкою, до разсвѣта, потомъ, такъ какъ натура его требовала движенія, самъ ходилъ въ типографію — сдать написанное и просмотрѣть корректуры. Но корректуры эти не были обыкновенныя. Ихъ требовалось отъ 8 до 10 на каждый листъ, такъ какъ Бальзакъ не имѣлъ дара — точно выражаться и не сразу находилъ подходящія слова, а равно и потому, что только при передѣлкахъ его разсказъ получалъ строгую послѣдовательность и онъ мало-по-малу придумывалъ описанія и подробности разговоровъ. Половину своего гонорара, а вначалѣ иногда и больше половины онъ платилъ за напечатаніе. И никогда никакая горькая нужда не могла заставить его выпустить свое произведеніе, не обработавъ его такъ, какъ онъ желалъ. Бальзакъ приводитъ въ отчаяніе наборщиковъ, но корректуры мучатъ и его самого. Первыя гранки оттискиваются съ большими пробѣлами между абзацами и съ очень широкими полями; но поля эти мало-по-малу всѣ исписываются, исчеркиваются разными линіями, и подъ конецъ корректура едва-едва не обращается въ одно сплошное черное пятно. Послѣ этого тяжелая, безпорядочно одѣтая фигура въ мягкой шляпѣ съ сверкающими глазами спѣшитъ изъ типографіи домой, и не одинъ человѣкъ изъ толпы, цѣня его дарованіе, робко и почтительно сторонится передъ нимъ съ дороги. Опять настаютъ часы труда. Наконецъ рабочій день заканчивался передъ обѣдомъ или визитомъ къ красивой и умной дамѣ, или посѣщеніемъ антикварныхъ лавокъ въ чаяніи найти тамъ рѣдкую мебель и старинныя картины, и только передъ вечеромъ окончательно отдыхалъ неутомимый труженикъ.

«Иногда, — разсказываетъ Теофилъ Готье, — утромъ онъ приходилъ ко мнѣ, охая, усталый, съ головокруженіемъ отъ свѣжаго воздуха, подобно Вулкану, убѣжавшему изъ своей кузницы, и падалъ на софу. Долгое сидѣнье по ночамъ возбуждало у него аппетитъ и онъ дѣлалъ родъ тѣста изъ сардинокъ съ масломъ, которое намазывалъ на хлѣбъ, и это напоминало ему легкія закуски во время поѣздокъ. Это была его любимая закуска. Только что поѣстъ, какъ сейчасъ же ложится спать, съ просьбою разбудить черезъ часъ. Не слишкомъ заботясь объ этомъ, я берегъ его сонъ, столь честно заслуженный, и наблюдалъ, чтобы въ домѣ не было шуму. Бальзакъ просыпался самъ и когда видѣлъ, что вечерніе сумерки застилаютъ уже темнымъ покровомъ небо, то вскакивалъ и накидывался на меня съ бранью, называлъ предателемъ, воромъ, убійцею. По моей винѣ, — говорилъ онъ, — онъ теряетъ 10 т. франковъ, потому что не спи онъ, онъ задумалъ бы планъ романа, за который получилъ бы эту сумму (не говоря уже о второмъ и третьемъ изданіи). Я виновникъ ужасныхъ катастрофъ и неурядицъ. Я помѣшалъ ему устроить разныя сдѣлки съ банкирами, издателями и герцогинями. Въ старости онъ окажется неоплатнымъ должникомъ. Этотъ роковой сонъ стоитъ ему милліоновъ!… Я же радовался, видя, какъ здоровый румянецъ опять играетъ на его всегда блѣдныхъ щекахъ».

Возьмите недавно появившійся библіографическій трудъ^[2]; при помощи его можно прослѣдить работу Бальзака изо дня въ день, прочтите его письма и тогда вы увидите, какъ онъ, никогда не развлекаясь увеселеніями Парижа и не пугаясь нападокъ своихъ завистниковъ и критиковъ, клалъ твердою рукою камень на камень, чтобы довершить массивный трудъ своей жизни, и только старался о громадности его размѣровъ. Тогда вы научитесь уважать и этого человѣка, и его мужество. Добродушный, коренастаго сложенія, пылкій, Бальзакъ не былъ титаномъ; среди поколѣнія титановъ, пытавшихся взять приступомъ небо, онъ былъ существомъ какъ бы прикованнымъ къ землѣ. Но онъ принадлежитъ къ породѣ циклоповъ: это былъ мощный зодчій, обладавшій исполинскими силами и этотъ грубый, стучащій молотомъ, ворочающій камни, циклопъ вознесся съ своимъ зданіемъ на такую же высоту, какъ и великіе лирики — Викторъ Гюго и Жоржъ Зандъ — на своихъ легкихъ крыльяхъ.

Онъ никогда не сомнѣвался въ своемъ изумительномъ дарованіи. Довѣріе къ себѣ, стоявшее въ уровень съ талантомъ и выражавшееся наивными толками о себѣ, но не мелочнымъ тщеславіемъ, поддерживало его въ первые трудовые годы. Въ минуты же душевнаго разстройства и разочарованія, безъ которыхъ не проходитъ жизнь ни одного художника, судя по письмамъ, онъ находилъ утѣшеніе и счастіе у предмета тайной любви. Это была женщина, имени которой онъ никогда не называлъ своимъ друзьямъ и о которой отзывался всегда съ глубочайшимъ уваженіемъ какъ объ «ангелѣ», какъ о «свѣтилѣ нравственномъ», которая для него была выше матери, выше подруги, — однимъ словомъ, выше всего того, чѣмъ одно существо можетъ быть для другаго. Она поддерживала его среди разныхъ жизненныхъ бурь и словомъ, и дѣломъ, и самоотверженною преданностію. Онъ, повидимому, познакомился съ нею еще въ 1822 году и въ теченіе 12 лѣтъ (она умерла въ 1837 году), какъ онъ писалъ незадолго до ея смерти, она умѣла похищать «у общества, у семьи, у долга, у удовольствій парижской жизни» по два часа въ день, чтобы проводить ихъ съ нимъ тайкомъ ото всѣхъ^[3]. Бальзакъ, вообще склонный къ преувеличеніямъ въ изъявленіяхъ любви, несомнѣнно, прибѣгалъ къ сильнымъ выраженіямъ. Но что заслуживаетъ вниманія, такъ это деликатность чувствъ у человѣка, ославленнаго циникомъ, человѣкомъ чувственнымъ, уваженіе и благодарность, доходящія чуть не до обожанія. Въ этомъ-то и проявлялась у него истинная любовь.

II.

Трудно себѣ представить, что первымъ его идеаломъ былъ Вальтеръ-Скоттъ. Великій шотландецъ имѣлъ уже давно поклонниковъ въ Германіи, Италіи и Даніи, которые, одушевленные пылкимъ національнымъ чувствомъ и увлекаясь народными и чисто-нравственными идеалами, стали подражать его романамъ. Это были Ламоттъ Фуке, Манцони, Ингеманъ. Въ 20-хъ годахъ онъ нашелъ себѣ сочувствіе и во Франціи. Здѣсь онъ увлекъ кружокъ юныхъ поэтовъ въ особенности тѣми свойствами, которыя не высоко цѣнились въ протестантскихъ странахъ, своимъ описательнымъ талантомъ и возрожденіемъ средневѣковаго духа. Въ особенности же всѣхъ прельщали разноцвѣтные костюмы его героевъ, воротники и шпаги, и романтическая архитектура старыхъ замковъ. Трезвый взглядъ Вальтеръ-Скотта на жизнь и пуританская мораль, привлекавшіе читателей въ Германіи и въ сѣверныхъ странахъ, здѣсь, напротивъ, произвели на молодежь невыгодное впечатлѣніе. Его стали упрекать въ томъ, что онъ не умѣетъ изображать ни женщину, живущую въ лицемѣрномъ обществѣ, ни ея страстей, проступковъ и страданій, — искусство, которымъ впослѣдствіи такъ гордился передъ нимъ Бальзакъ^[4]. Но Вальтеръ-Скотту ставили въ большую заслугу, что онъ замѣнилъ разговорно-драматическимъ романомъ обѣ прежнія формы: повѣствовательную, въ которой названія главъ — чистый экстрактъ ихъ содержанія и постоянно выступаетъ личность автора, и форму посланій, гдѣ все внезапное, падающее какъ снѣгъ на голову, вложено въ тѣсную рамку между обычными обращеніями — «любезный другъ» и «преданный тебѣ».

Во Франціи писатель историческихъ романовъ могъ противопоставитъ сомнительную нравственность и блестящіе пороки католиковъ мрачнымъ типамъ кальвинистовъ въ бурные періоды французской исторіи. Этимъ онъ избѣгалъ однообразія. Наконецъ, такъ какъ Бальзакъ, постоянно замышлявшій громадныя произведенія, хотѣлъ дать имъ систематическую стройность, то онъ и задумалъ изобразить каждый періодъ исторіи, начиная съ Карла Великаго до своего времени, въ одномъ или нѣсколькихъ романахъ, которые бы составляли послѣдовательный рядъ. Идею, сходную съ этой, Густавъ Фрейтагъ выполнилъ въ своемъ произведеніи «Предки». Открыть собою этотъ рядъ романовъ долженъ былъ первый романъ Бальзака, изданный подъ его собственнымъ именемъ, «Les Chouans». Въ немъ изображена война въ Вандеѣ во время революціи. Другія части задуманнаго цѣлаго — это вышедшія впослѣдствіи произведенія «Sur Catherine Medicis» и «Maître Cornélius». Въ послѣднемъ романѣ Бальзакъ, соперничая съ Вальтеръ-Скоттомъ, предоставляетъ главную роль Людовику XI, къ которому, по его убѣжденію, иноземный поэтъ былъ несправедливъ. Эти романы не лишены нѣкоторыхъ достоинствъ и въ нихъ живыя, основательныя характеристики дѣйствующихъ лицъ. Тѣмъ не менѣе они показываютъ, что еслибы Бальзакъ остался вѣренъ прежнему поэтическому замыслу — воспроизвести раннюю историческую эпоху, то его значеніе въ литературѣ того вѣка было бы второстепенное, его просто отнесли бы къ числу учениковъ Вальтеръ-Скотта.

Онъ былъ человѣкъ вполнѣ новаго времени и потому не могъ пристраститься къ историческому роду. Его не манили къ себѣ вѣка отдаленные за то онъ собралъ массу наблюденій надъ окружающимъ міромъ и безсознательно выбиралъ такіе сюжеты, при обработкѣ которыхъ ему всего легче и удобнѣе было воспользоваться своимъ запасомъ. Онъ чувствовалъ, хотя и не сознавалъ ясно, что авторъ историческаго романа или долженъ облечь современную дѣйствительность въ старинныя формы, или спуститься нѣсколькими ступеньками ниже съ той фазы развитія, на которой онъ стоитъ. Но эта задача трудная: изображая времена минувшія, поэты почти всегда рисуютъ нравы своихъ современниковъ, во всякомъ случаѣ — выражаютъ ихъ взгляды. Онъ не былъ способенъ кропотливо собирать матеріалы въ старинныхъ хроникахъ. Его дѣло было — изучать жизнь подъ открытымъ небомъ, на почвѣ современной дѣйствительности, и съ нея рисовать этюды.

«Физіологія брака» была первымъ произведеніемъ Бальзака, обратившимъ на себя вниманіе. Она написана какъ бы въ pendant въ невинной книгѣ Брилья Саварена «La phisiologie du goût». Это на половину шутливый, quasi-научный, постоянно грубый анализъ извѣстнаго общественнаго учрежденія, которое во французской литературѣ съ незапамятныхъ временъ служило мишенью для разныхъ остротъ, предметомъ всевозможныхъ ироническихъ выходокъ и безпощадной критики. На него смотрѣли какъ на язву общественную. Авторъ въ своемъ романѣ не столько отстаиваетъ его, какъ соціальную необходимость, сколько добрыми совѣтами предостерегаетъ людей отъ опасныхъ увлеченій, угрожающихъ имъ въ этомъ случаѣ и разстроивающихъ ихъ согласіе, именно отъ прихотей и страстей. Бракъ интересенъ для Бальзака какъ почва, на которой борются два эгоизма. Онъ отважно пускается въ изслѣдованіе безграничной области симпатій и антипатій, обнаруживающихся въ бракѣ, осматриваетъ и обшариваетъ всѣ уголки человѣческаго сердца. Французскій бракъ всегда былъ учрежденіемъ чисто внѣшнимъ. Что-жь удивительнаго, если Бальзакъ не благоговѣетъ передъ его таинствомъ? Онъ выражается о немъ съ Мольеровсвою грубостью, но уже и въ этомъ раннемъ произведеніи у него гораздо меньше одушевленія, чѣмъ у Мольера, потому что въ его взглядахъ больше и пессимизма, и матеріализма. Въ произведеніи этомъ много остроумія, хотя и грубаго, много забавныхъ анекдотовъ, часто прелестныхъ по контрасту между строго-догматическимъ тономъ доктора брачной науки и пикантностью содержанія. Но и при всемъ томъ оно прежде всего есть плодъ ранняго разочарованія и, конечно, не увлекательно для большинства женщинъ. Бальзакъ — писатель съ великодушными и благородными чувствами, но здѣсь ихъ и слѣда нѣтъ, — онъ здѣсь поражаетъ лишь даромъ безпощаднаго анализа. Но эта книга, обнаружившая яркія свойства его таланта, надолго освѣжила его организмъ.

Съ этого момента его міровоззрѣніе облагороживается или, вѣрнѣе, дѣлится на два разныя — на серьезное и шутливое. Тѣ элементы, которые въ «Phisiologie du mariage» были еще нераздѣльны, именно серьезный взглядъ на человѣческую жизнь и чувственно-циническое отношеніе съ ней, съ этой поры существуютъ каждый особо, какъ трагедія и сатирическая драма.

Въ томъ же году (1831) онъ пишетъ свой первый философскій романъ «La peau de chagrin», упрочившій за нимъ репутацію поэта, а романомъ «La belle impéria» онъ начинаетъ длинный рядъ своихъ «Contes drolatiques», т.-е. собраніе повѣстей, въ родѣ самыхъ пикантныхъ «contes» временъ «возрожденія». По духу онѣ родственны съ новеллами Боккачіо и королевы Mapгариты и съ анекдотами Брантома, а въ языкѣ замѣтно прямое вліяніе Рабле. Разсказанныя новѣйшимъ языкомъ, онѣ показались бы пошлыми и грязными, а на наивномъ языкѣ старины, какъ бы облагороживающемъ содержаніе еще болѣе, чѣмъ строгій размѣръ стиха, эти апоѳозы чувственности художественны, игривы, какъ шутки одного изъ тѣхъ монаховъ свѣтскаго закала, которые играютъ роль въ разсказахъ всѣхъ народовъ.

Въ одномъ изъ мастерскихъ прологовъ къ подобнымъ собраніямъ авторъ разсказываетъ, что онъ въ молодости потерялъ топоръ — свое наслѣдство — и остался ни съ чѣмъ. Тогда онъ, подобно дровосѣку въ прологѣ къ книгѣ своего дорогаго наставника Рабле, сталъ вопіять въ небу въ надеждѣ, что тамъ услышатъ его и онъ получитъ другой топоръ. Но Меркурій бросилъ ему записку, на которой начертаны были всего три буквы A V E. Онъ вертѣлъ въ рукахъ небесный даръ такъ и сякъ и, наконецъ, прочелъ это слово наоборотъ EVA. Но что такое EVA? — Что же иное, какъ не всѣ женщины въ одной? Итакъ, божественный голосъ говорилъ автору: «Подумай о женщинѣ, — женщина уврачуетъ твои скорби, наполнитъ твою охотничью сумку, она — твой богъ, твоя собственность. Avé, привѣтъ тебѣ! Eva, о женщина!» Это значило, что ему нужно сумасбродными и забавными разсказами о любовныхъ приключеніяхъ заставить смѣяться читателя, свободнаго отъ предразсудковъ. И это ему удалось. Никогда еще слогъ его не достигалъ такого совершенства и не производилъ такого сильнаго впечатлѣнія. У самого Рубенса не найдете болѣе смѣлыхъ штриховъ и болѣе яркихъ красокъ, не найдете и подобной геркулесовской веселости въ изображеніяхъ нагихъ фавновъ и пьяныхъ вакханокъ. Ни одинъ художникъ рѣчи не поднимался въ этомъ отношеніи выше Бальзака. Прочтите, напримѣръ, слѣдующій отрывокъ изъ обращенія къ музѣ, написаннаго на радостяхъ по случаю окончанія новаго ряда новеллъ:

"Смѣющаяся дѣва, если ты навсегда хочешь остаться свѣжею и юною, не плачь больше никогда! Подумай лучше о томъ, какъ бы не ѣздить на мухахъ безъ стремянъ, какъ запрягать твоихъ хамелеонообразныхъ химеръ вмѣстѣ съ прелестными облаками, а лошадей обращать въ радужные образы, накрывать ихъ попонами изъ кармазинно-розовыхъ сновъ, а вмѣсто удилъ давать имъ темноголубыя крылья.

"Клянусь тѣломъ и кровью, курильницею и печатью, книгою и шпагою, лохмотьями и золотомъ, звукомъ и цвѣтомъ, если ты воротишься въ пещеру элегій, гдѣ евнухи набираютъ гадкихъ женщинъ для слабоумныхъ султановъ, то я прокляну тебя, лишу тебя ласкъ и любви, лишу…

«Ахъ! вонъ она сидитъ высоко на конѣ на солнечномъ лучѣ, сопровождаемая дюжиною разсказовъ, которые отъ ея смѣха разсыпаются воздушными метеорами! Она отражается въ ихъ призмахъ сильная, высокая, такъ смѣло безсмысленная, безсмысленно спѣша навстрѣчу всему, и ее нужно звать давно и хорошо, чтобы слѣдить за ея сиреноподобнымъ хвостомъ съ серебристыми блестками, который она извиваетъ при этой игрѣ. Праведный Боже! Она бросилась впередъ, подобно сотнѣ выпущенныхъ вечеромъ на свободу школьниковъ, которые кидаются на садовую изгородь изъ ежевики. Въ чорту учителя! Полная дюжина! Праздничный вечеръ!… Сюда, ко мнѣ, товарищи!»

Справедливость требуетъ замѣтить, однако, что едва ли во всѣхъ «Contes drolatiques» найдется другой такой длинный отрывокъ, который бы можно было выписать или прочесть громко.

«La peau de chagrin» — это первая попытка Бальзака помѣряться съ дѣйствительностью. Эта книга разнообразная, живая, полная роскошныхъ образовъ, въ которой поэтъ, какъ бы забѣгая впередъ, въ величавыхъ, но простыхъ символахъ пытается набросать широкую картину новѣйшаго общества, между тѣмъ какъ его могли вполнѣ изобразить лишь произведенія Бальзака, взятыя въ цѣломъ. Въ фантастическомъ освѣщеніи выставлены здѣсь въ контрастахъ характеристическіе моменты изъ жизни новѣйшаго общества — игорный домъ и будуаръ модной дамы, кабинетъ ученаго и роскошныя палаты богача, тоскливая и безнадежная бѣдность человѣка, молодаго и талантливаго, которому не суждено вкусить земныхъ благъ, и оргіи журналистовъ и куртизанокъ, наконецъ контрастъ искренности и свѣтскихъ приличій у женщинъ. Картина набросана смѣлою кистью и цѣлое произведеніе состоитъ изъ немногихъ, ярко освѣщенныхъ, группъ, примыкающихъ одна къ другой, но во всемъ больше философіи и символики, чѣмъ индивидуальной жизни. Старый тряпичникъ даетъ бѣдному молодому герою, рѣшившемуся на самоубійство, кусокъ ослиной шкуры, на которую не дѣйствуетъ ни огонь, ни желѣзо. Притомъ у кого она есть, у того всѣ желанія исполняются, но за то она каждый разъ уменьшается на нѣсколько линій и отъ нея зависитъ жизнь владѣльца. Благодаря изумительному творчеству фантазіи, сверхъестественное въ этомъ символическомъ образѣ, имѣющемъ глубокій смыслъ, кажется вѣроятнымъ. Бальзакъ съумѣлъ придать такую форму фантастическому, въ которой оно можетъ мириться съ явленіями дѣйствительной жизни. Лампа Алладина, если ее потереть, дѣлаетъ чудеса. Она измѣняетъ естественный законъ причинности (даже у Эленшлегера). Иное дѣло — шагреневая кожа: сама она ничего не дѣлаетъ, за то обладаніе ею доставляетъ успѣхъ въ дѣлахъ, но при этомъ она постоянно уменьшается, — она какъ будто состоитъ изъ того же матеріала, который составляетъ основу нашей жизни. "Человѣкъ, — говоритъ Бальзакъ, — расходуется на два инстинктивныхъ дѣйствія, отъ которыхъ источники его бытія высыхаютъ. Два глагола выражаютъ всѣ тѣ формы, которыя принимаютъ эти двѣ причины его смерти: желать и мочь. Желаніе насъ сожигаетъ, а способность мочь уничтожаетъ. Это значитъ: въ концѣ концевъ мы умираемъ, потому что ежедневно уничтожаемъ себя. Кожа, подобно намъ, тоже уничтожается отъ нашей способности желать и мочь. Бальзакъ мѣтко характеризуетъ господствующее стремленіе цѣлаго поколѣнія — познать жизнь во всей ея полнотѣ и глубинѣ — и указываетъ на то, какая душевная пустота слѣдуетъ за исполненіемъ желанія и какъ удовлетвореніе страстей влечетъ за собою смерть. «La peau de chagrin» — книга молодаго писателя, но блестящая по замыслу и отвлеченно-меланхолическая, какъ всѣ книги, написанныя раньше того, чѣмъ поэтъ прошелъ долгій путь жизненнаго опыта. Она имѣла успѣхъ и внѣ предѣловъ Франціи. Гете читалъ ее даже въ послѣдній годъ своей жизни. У Римёра (который ошибочно считаетъ авторомъ книги В. Гюго) Гёте говоритъ 11 окт. 1831 года: «Я продолжалъ чтеніе „La peau de chagrin“. Это — прекрасное произведеніе, въ новомъ родѣ, которое между прочимъ отличается тѣмъ, что искусно лавируетъ между невозможнымъ и невыносимымъ, и авторъ весьма послѣдовательно пользуется чудеснымъ, какъ средствомъ изобразить выдающіяся стремленія и событія. Объ этомъ въ частности можно было бы сказать много хорошаго». А въ письмѣ отъ 17 марта 1831 года онъ говоритъ о той же книгѣ: «Это произведеніе необыкновеннаго ума указываетъ на коренную и неисцѣлимую язву націи, и послѣдняя заражала бы организмъ все глубже, еслибы тѣ департаменты, въ которыхъ теперь еще не умѣютъ ни читать, ни писать, не возродили современемъ эту націю, насколько это возможно»^[5].

Въ книгѣ не мало частностей, напоминающихъ жизнь самого автора. Бальзакъ по собственному опыту зналъ чувства бѣднаго юноши, который изъ своей мансарды отправляется на балъ, балансируя по пыльнымъ камнямъ въ своей единственной парѣ бѣлыхъ шелковыхъ чулокъ и въ изящныхъ сапогахъ. Онъ ужасно боится, какъ бы не забросала его грязью карета, несущаяся мимо, — вѣдь тогда онъ не увидитъ своей возлюбленной. Но гораздо интереснѣе тотъ выводъ изъ наблюденій и мыслей, къ которому приходитъ авторъ; его можно короче выразить такъ: общество чуждается бѣдствій и страданій, боится ихъ какъ заразы, никогда не колеблется въ выборѣ между бѣдствіемъ и порокомъ. Какъ бы ни было колоссально бѣдствіе, оно съумѣетъ уменьшить размѣры его, даже посмѣяться надъ нимъ въ эпиграммѣ; оно никогда не чувствуетъ состраданія къ падшему гладіатору. Однимъ словомъ, общество съ самаго начала представляется Бальзаку чуждымъ всякой высшей религіозной идеи. Оно оставляетъ безъ помощи стариковъ, бѣдныхъ, больныхъ; оно покланяется успѣху, силѣ, деньгамъ, не терпитъ несчастія, если изъ него не можетъ извлечь выгоды для себя. Его девизъ — «гибель слабымъ».

До Бальзака въ романѣ царило лишь одно чувство — любовь. Но онъ своимъ геніальнымъ чутьемъ понялъ, что кумиръ современниковъ вовсе не любовь, а деньги, а потому и пружиною общественной дѣятельности въ его романахъ являются деньги, или вѣрнѣе недостатокъ денегъ, жажда денегъ. Такой пріемъ былъ новъ и смѣлъ. Въ романѣ, въ поэзіи, подробно высчитывать доходы и расходы дѣйствующихъ лицъ, вообще говорить о деньгахъ какъ о чемъ-то существенномъ — это было дѣломъ неслыханнымъ, грубою прозою. Вѣдь всегда грубо — говорить то, что всѣ думаютъ и что поэтому всѣ согласились скрывать или отрицать, а особенно въ произведеніяхъ такого искусства, которое часто выдавалось за искусство красиво лгать.

III.

Но Бальзакъ былъ еще молодъ и для его поэтической души, рано разочаровавшейся, была своя весна, — онъ чувствовалъ влеченіе изобразить въ цѣломъ рядѣ романовъ любовь и женщину. Онъ разработалъ эту старую тему съ такою самобытностью, что она показалась совершенно новою, и разсказы, въ которыхъ онъ такъ удачно варьировалъ ее, составляютъ особую группу въ ряду его произведеній.

Въ женщинѣ онъ покланялся не красотѣ, и всего менѣе красотѣ пластической. Чрезъ искусство онъ вообще не получалъ живаго впечатлѣнія красоты. Уже этимъ однимъ онъ отличается отъ значительнаго кружка своихъ современниковъ. Большая часть романтическихъ поэтовъ и въ Германіи, и на Сѣверѣ, и во Франціи страстно любили искусство. Такому поэту-любителю искусства, какъ Готье (глава цѣлой школы), любовь къ искусству, напримѣръ, помѣшала изучить дѣйствительность. Онъ самъ разсказываетъ, какъ онъ разочаровался, когда ему въ первый разъ въ мастерской Ріуля пришлось рисовать съ живой женщины, хотя она была красива, очертанія изящны и правильны. «Я всегда предпочиталъ статую живой женщинѣ, а мраморъ — тѣлу», признается онъ. Многознаменательныя слова! Представьте себѣ теперь Готье и Бальзака вмѣстѣ въ Луврскомъ античномъ музеѣ, въ той святая святыхъ, гдѣ Венера Милосская красуется въ своемъ лучезарномъ величіи. Поэту, любителю пластики, будетъ казаться, что изъ мрамора раздается прекрасный гимнъ греческаго искусства въ честь совершенства человѣческихъ формъ, и онъ забудетъ про Парижъ, слушая его. Напротивъ Бальзакъ забудетъ про статую, на которую онъ хочетъ смотрѣть, если онъ увидитъ парижанку, одѣтую по современной модѣ, остановившуюся передъ богиней въ длинной шали, спускающейся до низу безъ малѣйшей складки, въ кокетливой шляпкѣ, въ тонкихъ перчаткахъ, плотно охватывающихъ руку. Онъ съ перваго взгляда пойметъ всѣ тонкости ея туалета, — для него въ этой области нѣтъ тайнъ.

Это — первая особенность его: никакая миѳологія, никакія преданія давно минувшихъ временъ не отдѣляютъ его отъ современной женщины. Онъ не изучалъ ни одной статуи, не покланялся ни одной богинѣ, не признавалъ культа чистой красоты, но видѣлъ женщину такою, какою она была, въ платьѣ, шали, перчаткахъ и шляпкѣ, со всѣми ея пороками и добродѣтелями, чарами и увлеченіями, нервами и страстями, со всѣми слѣдствіями уклоненія отъ природы, съ печатью истощенія на болѣзненномъ лицѣ. Онъ любилъ ее такою, какъ она есть. Для ея изученія онъ не довольствуется мимолетнымъ наблюденіемъ: онъ проникаетъ и въ будуаръ ея, и въ спальню; онъ не довольствуется и тѣмъ, что изслѣдуетъ ея душевное состояніе, — онъ допытывается физіологическихъ причинъ этого состоянія, изучаетъ женскія страданія, женскія болѣзни. Онъ ясно понимаетъ всякое невысказанное горе слабаго и терпѣливаго пола.

Вторая особенность: Бальзакъ выводитъ въ роли возлюбленой не молодую дѣвушку, даже и не очень молодую женщину; главный типъ его женскихъ ролей это тотъ же, какъ и заглавіе романа «Тридцати-лѣтняя женщина». Только геніальный поэтъ могъ открыть и высказать ту простую истину, что подъ небомъ сѣверной Франціи женщина въ 18 лѣтъ не развилась еще вполнѣ ни физически, ни духовно. Онъ вывелъ передъ нами женщину, которая уже прожила первую молодость, а потому глубже и сильнѣе чувствуетъ и мыслитъ, испытала уже разочарованіе, но еще способна къ сильной страсти. Она уже нѣсколько пострадала отъ жизни: тутъ вотъ морщина, а тамъ легкій шрамъ послѣ болѣзни — червь уже попортилъ роскошный плодъ, но она вполнѣ обладаетъ чарами своего пола. Она грустна, она страдала, она наслаждалась, она непонята или покинута, часто была обманута, но все еще надѣется — она способна вдохнуть глубокую и пылкую страсть, но источникъ этой страсти — состраданіе. Довольно странно, что на нее не смотрятъ такъ, какъ на мужчину однихъ съ нею лѣтъ; нѣтъ, о ней такъ говорятъ и ее такъ описываютъ, какъ смотритъ на нее съ своей точки зрѣнія мужчина гораздо ея моложе, еще мало наученный жизнію. Свѣжее чувство, пылкая страсть, наивная восторженность, безсознательная идеализація юной любви увѣнчиваютъ чедо, не совсѣмъ уже юное, молодитъ женщину, все еще привлекательную и одаренную всѣми чарами ласки, граціи, женской мечтательности и истинной страсти^[6]. Идеализаціи въ изображеніи ея нѣтъ (какъ напр. въ романахъ Жоржъ Зандъ, напрашивающихся на сравненіе); прямо сказано все, о чемъ обыкновенно женщины умалчиваютъ, когда онѣ говорятъ про свой полъ, что обходитъ молчаніемъ и помянутая геніальная писательница, говоря о женщинахъ, къ которымъ она хочетъ возбудить сочувствіе. Для Жоржъ Зандъ женщина прежде всего существо моральное, душа, а для Бальзака — физіолого-психологическій фактъ, поэтому она у него небезъукоризненна ни въ физическомъ, ни въ духовномъ отношеніи. Поэтому у него идеализація типа или чисто-внѣшняя (напр. идеальное освѣщеніе, идеальныя любовныя отношенія), или внутренняя, состоящая въ томъ, что страсть извѣстнаго лица на время отдаляетъ на задній планъ все остальное — и настоящее, и прошедшее, или прикрашиваетъ его и такимъ образомъ всему даетъ идеальный оттѣнокъ. Любовь жены, матери, робкое увлеченіе молодой дѣвушки Бальзакъ изображаетъ съ такимъ же мастерствомъ, какъ и свободныя отношенія любовниковъ.

Французская женщина является у него въ четыре разныя эпохи исторіи.

Во-первыхъ, въ эпоху революціи. Есть небольшой мастерской очеркъ Бальзака «Le Requisitionnaire». Это одинъ изъ немногихъ разсказовъ, поражающихъ насъ не только яркимъ изображеніемъ нравовъ и сердечныхъ ощущеній, но и совершенствомъ повѣствовательной формы. Въ немъ авторъ разсказываетъ исторію любви матери съ сыну во врема террора.

Маленькій городокъ и оригинальный салонъ г-жи де-Дей изображены немногими чертами. Страхъ за сына, приговореннаго къ смерти, — ожиданіе его прихода въ платьѣ солдата, поставленнаго съ ней на квартиру, — напряженіе, усиливающееся съ каждымъ часомъ до поздней ночи, — мнимо-таинственный приходъ молодаго солдата, котораго тайкомъ отводятъ на верхъ, въ комнату, заботливо приготовленную для него, — сначала отчаяніе, а потомъ безумная радость матери, которая слышитъ шаги его надъ собою и должна по-прежнему продолжать бесѣду въ салонѣ, чтобы не выдать тайны, — наконецъ, ея стремительное вторженіе въ комнату и ужасное открытіе, что пришелъ не сынъ ея, а рекрутъ — все это, сжато переданное на печатномъ листѣ, разсказано съ неподражаемою силою и правдой.

Послѣ этого Бальзакъ выводилъ да сцену женщинъ эпохи Наполеонова владычества. Это было время необычайнаго военнаго торжества. Всюду слышатся возгласы удивленія, женщины боготворятъ побѣдоносныхъ воиновъ. Замѣтно было беззавѣтное и полное жажды удовольствій стремленіе скорѣе жить. А между тѣмъ молодая женщина «между первымъ и пятымъ бюллетенемъ изъ великой арміи могла послѣдовательно сыграть роль невѣсты, жены, матери и вдовы». Возможность скораго вдовства, ожиданіе приданаго или Славы — дѣлало женщинъ болѣе легкомысленными, а офицеровъ — соблазнительными. Описаніе смотра на Тюльерійскомь дворѣ въ 1813 г., составляющее введеніе къ роману «La femme de trente ans», и вечернее сборище въ моментъ побѣды при Ваграмѣ, изображенное въ «La paix du ménage», характеризуютъ и эпоху, и типъ женщинъ этой эпохи.

Но Бальзакъ вступаетъ на настоящій путь и достигаетъ мастерства въ изображеніи женскихъ типовъ и женской любви только въ романахъ изъ временъ реставраціи. Взглядъ его смѣлъ, кисть груба, и онъ съ большимъ талантомъ изображаетъ прозаичный періодъ господства испорченной буржуазной среды. Но онъ все-таки великій поэтъ, а потому отъ картинъ этой пошлой плутократіи сороковыхъ годовъ воображеніе его тоскливо обращается назадъ, къ эпохѣ изящнаго вкуса и утонченныхъ нравовъ временъ реставраціи. Эта эпоха была еще эпохою аристократическою, а Бальзакъ, причислявшій себя къ знати, питалъ не малое уваженіе къ аристократіи.

Красавица, рожденная и воспитанная въ благородномъ семействѣ, была въ его глазахъ цвѣтомъ женщинъ. Онъ несомнѣнно принадлежитъ къ тому поколѣнію, которое бредило Наполеономъ. Это имя встрѣчается у него черезъ каждыя двѣ или три страницы, и онъ мечталъ (подобно Виктору Гюго) оспорить у императора всемірное владычество на литературной почвѣ. Въ своей рабочей комнатѣ онъ поставилъ его статуэтку съ надписью на ножнахъ шпаги: «Что онъ покорилъ мечомъ, то я завоюю перомъ». Но, несмотря на всѣ свои грезы, увлеченія и суетныя стремленія, онъ стоялъ на сторонѣ законной монархіи. Время господства послѣдней было временемъ его юности — потому-то онъ и относится къ нему съ особенно теплымъ чувствомъ. При господствѣ напудренныхъ королей и старыхъ національныхъ преданій еще и XIX в. доживалъ наслѣдіе XVIII-го, вѣка гуманности и свободнаго мышленія въ сферѣ религіи и нравственности. Господство его миновало съ водвореніемъ золотаго тельца, грубыхъ наслажденій и общественнаго лицемѣрія. Салоны, блиставшіе остроуміемъ, украшеніе столицы вкуса, закрылись, нравы по внѣшности стали строже, получивши англійскій отпечатокъ, но въ сущности были грубѣе. Общественное мнѣніе относилось снисходительно съ продѣлкамъ милліонера и съ фарисейскою строгостью возставало противъ увлеченій женщинъ. Нечего стало-быть и удивляться, если Бальзакъ изображалъ нѣжными чертами и въ благопріятномъ свѣтѣ красивыхъ грѣшницъ Сен-Жерменскаго предмѣстья. Красавица Дельфина де-Жирарденъ, прелестная писательница, создавшая оригинальный парижскій фельетонъ, салонъ которой такъ охотно посѣщался, была его вѣрною и умною подругой. Въ такихъ же отношеніяхъ была она съ Викторомъ Гюго и Готье. Но гораздо больше добылъ онъ матеріала для своихъ произведеній отъ двухъ герцогинь, которыя въ его глазахъ олицетворяли собою величіе имперіи и блескъ веселой и изящной старой монархіи. Съ ними онъ сблизился еще въ началѣ своего поприща. Это были — мадамъ Жюно, герцогиня Абрантесъ, которой онъ помогалъ въ ея литературныхъ трудахъ, и герцогиня Кастри. Послѣдняя объявила ему сначала въ анонимномъ письмѣ, что она заинтересована его произведеніями, а онъ съ своей стороны долго питалъ къ ней любовь, не встрѣчавшую однако сочувствія. Онъ выводитъ ее въ цѣломъ рядѣ романовъ «Histoire des Treizes» подъ именемъ герцогини Ланже.

Въ началѣ 30-къ годовъ Бальзакъ еще, конечно, не касается ни общества временъ іюльской монархіи, ни женщинъ этой эпохи съ ихъ страстями. Это онъ дѣлаетъ уже позже. Замѣтимъ мимоходомъ, что въ зрѣлыя лѣта онъ вообще строже и суровѣе относится къ новымъ сюжетамъ. Вѣяніе весны отлетѣло навсегда. Во многихъ произведеніяхъ все еще на первомъ планѣ женщина и любовь, но прежняя склонность обратилась въ страсть, а страсть стала порокомъ. Мало безкорыстныхъ чувствъ и чистыхъ симпатій, но во всемъ разсчетъ, даже у женщины, притомъ въ дѣлѣ любви, тѣмъ болѣе, если роль любви замѣняютъ другія отношенія. Куртизанка во многихъ романахъ оттѣсняетъ свѣтскую даму на задній планъ, а иногда у первой меньше корыстолюбія, чѣмъ у послѣдней. Авторъ раскрываетъ передъ читателемъ мрачныя бездны эгоизма и «академіи» пороковъ.

IV.

Изъ произведеній, появившихся въ 1833—4 гг., преимущественно должно указать на два — на изящную, классическую повѣсть «Eugénie Grandet» и на большой романъ «Père Goriot». Въ первомъ романѣ Бальзакъ соперничаетъ съ Мольеромъ («L’avare»), а во второмъ ни больше, ни меньше какъ съ самимъ Шекспиромъ («King Lear»).

По «Eugénie Grandet» нельзя судить о талантѣ Бальзака, хотя онъ долго гордился именемъ автора этой новеллы. Она обратила на себя вниманіе тѣмъ, что писатель съ необыкновенною наблюдательностью и вѣрностью изображаетъ провинціальную жизнь съ ея своеобразными пороками и добродѣтелями. Книгу эту рекомендовали для семейнаго чтенія, потому что героиня — знатная и цѣломудренная молодая дѣвушка. Бальзакъ съ необыкновеннымъ мастерствомъ раскрываетъ всю гнусность скупости, въ которой древніе видѣли лишь одну комическую сторону. Онъ доказываетъ, что скупость, надъ которою забавлялись, какъ надъ смѣшною слабостью, мало-по-малу убиваетъ всѣ человѣческія чувства и потомъ ея медузина голова деспотически подымается, какъ грозный стражъ надъ всѣмъ тѣмъ, что окружаетъ скупца. Авторъ значительно приблизилъ этотъ типъ къ нашему вниманію. По его взгляду, жадный скупецъ — не герой мѣщанской комедіи, а властолюбивый мономанъ, зачерствѣлый мечтатель, поэтъ, который при видѣ золота проникается страстною алчностью и въ то же время предается самымъ дикимъ мечтамъ. Онъ только полнѣе другихъ сознаетъ ту истину, что золото воплощаетъ въ себѣ исполненіе всѣхъ человѣческихъ стремленій и надеждъ. Уже въ одной этой характеристикѣ виденъ громадный талантъ Бальзака. Не берясь самонадѣянно за великія задачи, онъ достигалъ высокихъ цѣлей малыми средствами, которыхъ другіе не замѣтили, или если и замѣтили, то пренебрегли.

Собственно говоря, въ «Eugénie Grandet» рамки не тѣсны, но для дарованія Бальзака онѣ очень узки.

Въ «Père Goriot» сцена романа шире. Не отдалѣнный провинціальный уголокъ изучаетъ онъ здѣсь, а цѣлый громадный Парижъ, который подобно гигантской панорамѣ развертывается передъ глазами читателя. Здѣсь уже нѣтъ никакихъ отвлеченностей и обобщеній, какъ въ «La peau de chagrin». Каждый классъ общества и каждый членъ его изображены индивидуальными чертами. Я упомянулъ о «Королѣ Лирѣ»; но отношенія обѣихъ безсердечныхъ дочерей къ отцу, какъ они ни глубоко задуманы и прочувствованы, составляютъ сюжетъ у Бальзака лишь съ формальной стороны. Настоящій же сюжетъ — это появленіе въ парижскомъ обществѣ и похожденія молодаго человѣка, пріѣхавшаго изъ провинціи и сравнительно не испорченнаго. Онъ постепенно открываетъ истинную суть высшаго свѣта и ужасается своихъ открытій; онъ сторонится отъ него, но подвергается искушеніямъ и, наконецъ, послѣдовательно, хотя и наскоро, воспитываетъ себя для той жизни, какую ведутъ окружающіе. Характеристика Растиньяка — одна изъ самыхъ глубокихъ и вѣрныхъ, какія только создалъ самъ Бальзакъ и вообще кто-либо изъ новѣйшихъ романистовъ. Бальзакъ съ большимъ искусствомъ показываетъ намъ, какъ съ разныхъ сторонъ, всюду, гдѣ только мнѣнія не подсказаны лицемѣріемъ или наивностью, Растиньякъ встрѣчаетъ въ обществѣ тѣ же взгляды и ту же мораль. Его родственница и покровительница, знатная и прелестная г-жа Боссанъ, говоритъ ему: «Чѣмъ хладнокровнѣе вы обдумываете, тѣмъ дальше пойдете. Сыпьте удары безъ сожалѣнія, тогда васъ и будутъ бояться. Смотрите на мужчинъ и на женщинъ просто какъ на почтовыхъ лошадей, на которыхъ вы ѣдете во всю прыть къ станціи… А если у васъ есть искреннее чувство, то, смотрите, не обнаруживайте это, а иначе вы будете не молоткомъ, а наковальней… Если женщины найдутъ васъ остроумнымъ, то мужчины повѣрять этому, если только вы сами не выведете ихъ изъ заблужденія… Тогда вы узнаете, что общество есть не что иное какъ сборище дураковъ и подлецовъ. Не приставайте ни къ тѣмъ, ни къ другимъ». А бѣглый каторжникъ Вотренъ говоритъ ему: «Надобно или ворваться въ среду людей подобно пушечному ядру, или прокрасться подобно заразѣ. Честность ни къ чему не ведетъ! Преклоняются передъ величіемъ генія, но ненавидятъ его, стараются оклеветать, да и преклоняются, пока онъ въ силѣ. Однимъ словомъ, ему молятся на колѣняхъ, если нельзя затоптать его въ грязь. Пари держу, что онъ въ Парижѣ и двухъ шаговъ не сдѣлаетъ, не наткнувшись на дьявольскія продѣлки… Вотъ почему честный человѣкъ — общій врагъ. А кто, думаете вы, честный человѣкъ? — Въ Парижѣ — тотъ, кто можеть и не хочетъ дѣлиться».

Растиньякъ — это типъ молодаго француза пройдохи. Онъ человѣкъ съ дарованями, не выходящими, впрочемъ, изъ общаго уровня, и весь идеализмъ его — кто неопытность двадцатилѣтняго возраста. Сначала онъ потрясенъ и пораженъ всѣмъ тѣмъ, что ежедневно видитъ и переживаетъ, потомъ самъ начинаетъ домагаться жизни жизненныхъ благъ все съ меньшею совѣстливостью и все съ большей жаждою. Онъ возмущается, когда Вотренъ въ первый разъ предлагаетъ ему старый вопросъ, согласился ли бы онъ убитъ мандарина въ Китаѣ, котораго онъ никогда не видалъ, еслибы для этого было достаточно одного желанія получить милліонъ. Его воображенію живо представляется хрипящій мандаринъ, уже мечущійся въ предсмертной агоніи. Сначала онъ, какъ и всякій, говоритъ, что желать сдѣлаться великимъ или обогатиться во что бы то ни стало — то же самое, что рѣшиться лгать, подличать, пресмыкаться, льстить, обманывать, — то же самое, что согласиться служить тѣмъ, кто лжетъ, подличаетъ, пресмыкается. Потомъ онъ отрекается отъ этихъ убѣжденій на томъ основаніи, что вовсе не хочетъ думать, а только слѣдовать влеченію сердца. Было время, когда онъ еще былъ настолько юнъ, что не могъ дѣйствовать съ разсчетомъ, но уже настолько созрѣлъ, что въ его головѣ носились неопредѣленныя мысли и туманныя мечты. Еслибы можно было ихъ концентрировать химически, то получился бы не совсѣмъ чистый осадокъ. Сношенія со свѣтскою дамой, Дельфиной Нюсенгенъ, дочерью Горіо, довершаютъ его воспитаніе. Онъ видитъ всю ту массу крупныхъ и мелкихъ невзгодъ, изъ которыхъ слагается жизнь высшаго общества, а въ то же время находится подъ вліяніемъ насмѣшливаго циника Вотрена. «Еще два или три урока высшей политики — и вы увидите свѣтъ такимъ, какъ онъ есть. Важная особа, разыгрывая по временамъ мелкія добродѣтельныя сцены, удовлетворяетъ каждой своей прихоти при оглушительныхъ крикахъ одобренія глупцовъ… Я съ удовольствіемъ позволю вамъ презирать меня сегодня, потому что потомъ вы меня полюбите. Вы найдете во мнѣ тѣ зіяющія бездны, тѣ сосредоточенныя чувства, которыя глупцы называютъ пороками, но никогда не найдете во мнѣ робости или неблагодарности». Глаза его ясно видятъ кажущійся лоскъ всего окружающаго. Онъ видитъ, что уставы и законы для наглецовъ служатъ только ширмою, за которою они свободны въ своихъ дѣйствіяхъ. Куда онъ ни взглянетъ, всюду ложное достоинство, ложная любовь, ложная доброта, ложныя браки. Съ рѣдкимъ тактомъ изобразилъ Бальзакъ тотъ моментъ въ жизни каждаго даровитаго юноши, когда при видѣ свѣтской пошлости у него тяжело становится на сердцѣ и душа наполняется презрѣніемъ къ людямъ. «Одѣваясь, онъ предался самымъ печальнымъ размышленіямъ, доводящимъ до отчаянія. Онъ смотрѣлъ на общество какъ на грязное болото, въ которомъ тонетъ по уши каждый, кто только вздумаетъ вступить въ него. Тамъ совершаются лишь мелкія преступленія, — сказалъ онъ себѣ. — Вотренъ покрупнѣе». Но по томъ, наконецъ, измѣривши жерло этого ада, онъ отлично устроивается въ немъ и готовится подняться до верхнихъ слоевъ общества, на постъ министра, на которомъ мы его и встрѣчаемъ въ позднѣйшихъ романахъ.

Почти всѣ стороны Бальзаковскаго таланта нашли себѣ выраженіе въ этомъ произведеніи, столь широко задуманномъ. Его необычайная живость, его необыкновенный даръ изображать вѣрно типы — вполнѣ гармонируютъ съ тѣмъ тономъ, который такъ идетъ къ пошлому, истаскавшемуся, грубо острящему обществу собутыльниковъ въ пансіонѣ Вокера. Свѣтлыхъ личностей почти не встрѣчается, а потому мало поводовъ для автора впадать въ паѳосъ. Зато читатель постоянно имѣетъ случай наслаждаться тою смѣлостью и вѣрностью правдѣ, съ которыми Бальзакъ анализируетъ душу преступника, кокетки, финансиста и завистливой старой дѣвы. Типъ старика-отца, брошеннаго и забытаго дочерями, именемъ котораго озаглавлена книга, не совсѣмъ удался. Онъ — печальная жертва, но Бальзакъ слишкомъ уже сентиментальничаетъ по поводу этого. Совсѣмъ не кстати, напримѣръ, онъ называетъ Горіо: «Ее Christ de la pauvreté». Кромѣ того Бальзакъ придаетъ любви Горіо къ дочерямъ (какъ въ романѣ «Le Béquisition Baire» любви матери къ сыну) такой приторный оттѣнокъ, что вамъ противны ея слащавыя проявленія. Но этотъ покинутый старикъ, надъ любовью котораго такъ издѣваются родныя дочери, играетъ главную роль въ романѣ и благодаря этому онъ получаетъ единство и цѣльность, а это производитъ выгодное впечатлѣніе.

Сатира на общество въ духѣ Ювенала какъ бы заканчивается мѣткою эпиграммою. Когда Дельфина отказывается навѣстить умирающаго отца, чтобы подняться степенью выше на общественной лѣстницѣ, она непремѣнно хочетъ воспользоваться приглашеніемъ, котораго такъ долго и напрасно ожидала, и явиться на балъ къ аристократкѣ г-жѣ Боссанъ. На этотъ балъ, вѣдь, стремится «tout Paris». Кромѣ того, она мучится жестокимъ любопытствомъ. Ей хочется полюбоваться слѣдами мученій на лицѣ хозяйки, которая получила въ то утро извѣстіе объ обрученіи своего невѣрнаго любовника. Мы слѣдуемъ на Дельфиной, которая ѣдетъ на балъ въ своемъ экипажѣ вмѣстѣ съ Растиньякомъ. Молодой человѣкъ знаетъ, что она готова проѣхать по трупу своего отца, лишь бы явиться на этотъ балъ, но у него нѣтъ силъ порвать съ нею отношенія. Онъ даже боится прогнѣвить ее упреками, но не можетъ не сказать нѣсколькихъ словъ о печальномъ положеніи ея отца. У нея слезы на глазахъ. «Но вѣдь я подурнѣю, — подумала она про себя и слезы высохли. — Завтра я буду ухаживать за отцомъ, не отойду отъ его изголовья», — сказала она. И она дѣйствительно думаетъ то, что говоритъ; она не зла, но она — живое воплощеніе общественныхъ дисгармоній, рождена не въ знатной семьѣ, была богата, лишилась своего богатства, благодаря несчастному браку, любитъ наслажденія, пуста и честолюбива. Но у Бальзака не хватило таланта изобразитъ Корделію во всей ея Шекспировской чистотѣ и непорочности: сфера возвышеннаго — не его сфера. За то Регана и Гонерилья вышли у него человѣчнѣе и ближе къ правдѣ, чѣмъ у геніальнаго британца.

V.

Однажды, въ 1836 г., Бальзакъ явился возбужденный, торжествующій, къ своей сестрѣ, энергически махая своею тростью, подобно тамбуръ-мажору. На сердоликовомъ набалдашникѣ ея онъ велѣлъ вырѣзать турецкими буквами слѣдующій девизъ султана: «Я разрушитель препятствій». Подражая аккомпанименту военной музыки и бою барабановъ, онъ весело крикнулъ дѣтямъ: «Поздравьте меня, дѣти, вѣдь я скоро сдѣлаюсь геніемъ». Онъ задумалъ связать въ одно цѣлое всѣ свои романы — и написанные, и будущіе и составить изъ нихъ «Comédie humniae». Планъ былъ грандіозенъ и до такой степени оригиналенъ, что подобнаго еще не являлось въ цѣлой всемірной литературѣ. Онъ былъ порожденіемъ того же духа системы, который въ своемъ началѣ поприща внушилъ ему мысль написать цѣлый рядъ историческихъ романовъ, обнимающихъ собою цѣлые вѣка. Новый планъ, конечно, былъ интереснѣе и благотворнѣе: еслибъ онъ удался вполнѣ, то его поэтическія произведенія отличались бы чарующей иллюзіей и правдоподобіемъ историческихъ документовъ. Его произведеніе имѣло бы законное право считаться цѣлымъ въ научномъ смыслѣ.

Дантъ въ «Божественной Комедіи» собралъ въ одномъ поэтическомъ фокусѣ все міровоззрѣніе и весь жизненный опытъ среднихъ вѣковъ, а его честолюбивый соперникъ задумалъ изобразить полную психологію всѣхъ классовъ общества своей страны, даже отчасти и своего вѣка, выводя на сцену двѣ или три тысячи типическихъ личностей.

Нельзя не согласиться съ тѣмъ, что результатъ былъ безпримѣрный. Въ государствѣ Бальзака, какъ и въ дѣйствительномъ, есть свои министры, свое начальство, генералы, финансисты, ремесленники, купцы и крестьяне. Тамъ есть свои священники, городскіе и сельскіе врачи, люди свѣтскіе, живущіе по модѣ, живописцы, ваятели, поэты, писатели и журналисты, свои старинные знатные роды и «noblesse de robe», свои тщеславныя и испорченныя женщины, а также и женщины достойныя любви и обманутыя, свои геніальные писательницы и провинціальные синіе чулки, свои старыя дѣвы и актрисы, наконецъ — своя толпа куртизанокъ. Иллюзія поразительна. Дѣйствующія лица одного изъ романовъ постоянно встрѣчаются въ другомъ, и мы видимъ ихъ въ разные періоды ихъ жизни. Поэтому мы можемъ видѣть, какія перемѣны происходятъ съ ними. А когда они не являются на сцену, то о нихъ постоянно говорятъ другіе. Мы очень хорошо знакомы съ ихъ наружностями, костюмами, мѣстопребываніемъ, обыденною жизнью и привычками. Описаніе всего этого до того живо, что такъ и кажется, будто встрѣтишь такую-то личность, непремѣнно на такой-то улицѣ, гдѣ она живетъ, или у извѣстной дамы, знакомой всей аристократіи романовъ, которую обыкновенно она посѣщаетъ послѣ полудня.

Кажется даже почти невозможнымъ, чтобы всѣ эти лица были порожденіями фантазіи, и невольно думается, что они въ то время дѣйствительно жили во Франціи.

Да, они жили, и жили по всей Франціи. Бальзакъ мало-помалу описалъ почти всѣ города и провинціи своего отечества^[7]. Совершеню чуждый поползновенія осмѣивать провинцію, онъ ставитъ себѣ задачею изобразить по возможности вѣрно особенности ея застоявшейся жизни, ея добродѣтели, коренящіяся въ преданности судьбѣ и ея пороки, источникъ которыхъ — мелочность. Но въ его произведеніяхъ преобладаетъ Парижъ, только его Парижъ не тотъ, какимъ онъ былъ 400 лѣтъ тому назадъ и какимъ онъ изображается въ «Notre-Dame de Paris». Это не идеальный Парижъ Виктора Гюго, абстрактный Іерусалимъ ума и просвѣщенія, а дѣйствительный, новѣйшій городъ со всѣмъ его весельемъ, бѣдствіями и скандалами, единственное чудо свѣта въ новѣйшее время. Онъ далеко оставляетъ за собою семь чудесъ древняго міра. Это громадный полипъ съ сотнею тысячъ рукъ, все притягивающій къ себѣ, и далекое и близкое, — громадный ракъ, разъѣдающій Францію. Парижъ временъ Бальзака весь въ его произведеніяхъ по своими узкими улицами, которыя онъ изображаетъ въ видѣ расходящихся лучей, подобно Рембрандту, со своимъ шумомъ и гамомъ, съ криками разнощиковъ раздающимися съ ранняго утра, съ вечернимъ хоровымъ пѣніемъ множества голосовъ. И онъ передаетъ это пѣніе съ вѣрностью музыканта. Онъ, подобно посвященнымъ древнихъ мистерій, насыщался звуками барабана и кимваловъ^[8]. Онъ все знаетъ въ Парижѣ — архитектуру его домовъ, мебель въ квартирахъ, атмосферу въ его бюро и мастерскихъ, исторію его богатствъ, рядъ владѣльцевъ его музеевъ, туалеты дамъ, счеты портныхъ, шьющихъ на разныхъ денди, фамильные процессы, состояніе здоровья обывателей, родъ ихъ пищи, потребности и желанія всѣхъ слоевъ населенія. Онъ сроднился съ нимъ. Современные ему романтики уносились мыслью далеко отъ Парижа, слабо освѣщеннаго для нихъ лучами солнца, закутаннаго туманомъ, отъ его новѣйшихъ буржуа, — въ Испанію, въ Африку, на Востокъ; для него, напротивъ, ни одно солнце не свѣтило такъ привѣтливо, какъ парижское, и ни какіе другіе предметы не были интереснѣе. Въ то время, какъ всѣ вокругъ него старались вызвать тѣни далекаго или минувшаго прекраснаго, неприглядное въ дѣйствительномъ мірѣ столь же мало пугало его, какъ ботаника — крапива, какъ естествоиспытателя — змѣя, или болѣзнь — врача. На мѣстѣ Фауста онъ, навѣрное, никогда не сталъ бы вызывать изъ могилы древнегреческую Елену. Скорѣе онъ послалъ бы за своимъ другомъ Видокомъ, бывшимъ каторжникомъ, а въ то время префектомъ парижской полиціи, и заставилъ бы его разсказывать свои приключенія.

Путемъ наблюденія добываетъ онъ массу разныхъ данныхъ, и изложеніе всего подмѣченнаго во введеніяхъ къ романамъ часто утомляетъ и запутываетъ читателя. Иной разъ онъ долго описываетъ наружность, лицо, даже носъ, и читатель, не видя ничего этого, скучаетъ. Но его пылкая, творческая фантазія иногда такъ переработываетъ и сливаетъ въ одно цѣлое всѣ эти мелочи, удержанныя сильною памятью, какъ Бенвенуто Челлини — тарелки и ложки, отливая своего Персея. Гёте говоритъ (см. «Дневникъ 25 февраля 1780 г.»): «Въ этой кучѣ я ничего не понимаю. Но я положилъ дровъ и соломы въ печку и напрасно стараюсь согрѣться, хотя подъ ними лежать уголья и всюду идетъ дымъ; наконецъ-то въ одномъ уголкѣ пробивается пламя и охватываетъ всю массу». У Бальзака дымъ и чадъ въ описаніяхъ всегда чувствуются, за то нѣтъ недостатка и въ пламени.

Вѣдь онъ былъ не только наблюдатель, но и творецъ, человѣкъ видѣній. Если онъ ночью между 11 и 12 часами встрѣчалъ рабочаго съ женой, возвращающихся изъ театра, то ему пріятно было слѣдить за ними до самаго дома, ходя взадъ и впередъ по улицѣ, по другую сторону бульвара, близъ котораго они жили. Мать брала за руки ребенка и привлекала его къ себѣ; въ это время они сначала обмѣнивались мнѣніями объ игранной пьесѣ, потомъ говорили о деньгахъ, которыя приходилось получить въ уплату на другой день, и мысленно расходовали ихъ на двадцать манеровъ. Они не соглашались между собою и разражались бранью; потомъ Бальзакъ внимательно выслушивалъ жалобы ихъ на долгую зиму, на дороговизну картофнля и топлива. Говоря его же энергическимъ слогомъ (въ введеніи къ «Facio Cane») онъ жилъ жизнью жены рабочаго, чувствовалъ ея лохмотья на своей спинѣ, носилъ ея дырявые башмаки. Ея желанія и потребности глубоко западали ему въ душу; она до того сливалась съ его душой, что онъ какъ бы грезилъ на яву. Онъ раздѣлялъ ея досаду на хозяевъ мастерской, каторые притѣсняли ее, или возвращали ея счеты неоплаченными. Въ такомъ возбужденномъ душевномъ состояніи онъ оставлялъ всѣ свои привычки, становился друтимъ человѣкомъ, человѣкомъ своего времени. Онъ не только создавалъ лица, но и жилъ ихъ жизнью; они мало-по-малу стали для него до такой степени реальными, что онъ говорилъ о нихъ со своими знакомыми какъ о живыхъ людяхъ. Отправляясь однажды въ мѣстность, которую онъ хотѣлъ описать, онъ сказалъ: «Я ѣду въ Алансонь, гдѣ живетъ г-жа Кормонъ, и въ Гренобль, гдѣ живетъ докторъ Бенасси». Сестрѣ онъ сообщалъ вѣсти изъ міра вымышленнаго, какъ бы изъ кружка общихъ знакомыхъ: «Знаешь ли, на комъ женится Феликсъ де-Ванденессъ? — на m-lle де-Гранвиль. Это очень счастливая партія. Гранвили очень богаты, хотя m-lle Белльфёльи очень дорого обошлась этой фамиліи». Однажды Жюль Сандо говорилъ съ Бальзакомъ о его больной сестрѣ, а тотъ слушалъ его нѣсколько времени разсѣянно, потомъ прервалъ тамми словами: «Все кто хорошо, любезный другъ, но воротимся къ дѣйствительности, поговоримъ объ Эжени Гранде». Нужно было самому въ неимовѣрной степени чувствовать иллюзію, чтобы почти съ такою же силою передавать ее другимъ. Его фантазія обладала деспотическою силою, не допускавшею никакихъ сомнѣній; -греки называли это τὸ πιϑνὸν (убѣдительность). Ей онъ подчинялся и въ обыденной жизни. Въ числѣ проектовъ, придуманныхъ имъ для того, чтобъ избавиться отъ долговъ, былъ слѣдующій: застроить оранжереями голую, безлѣсную мѣстность въ небольшомъ его помѣстьи, Les jardies, купленномъ имъ съ тѣмъ, чтобы дать обезпеченіе матери. На нихъ будетъ идти мало топлива, потому что нѣтъ деревьевъ, и лучи солнца же встрѣчаютъ преграды. Въ этихъ оранжереяхъ онъ хотѣлъ развести 100.000 ананасныхъ деревьевъ, и если продавать каждый ананасъ во 5 фр. вмѣсто 20, какъ обыкновенно, то они за вычетомъ расходовъ будутъ давать счастливому владѣльцу ежегоднаго дохода до 400.000 фр. и ему не придется поставлять ни одной рукописи". Бальзакъ мысленно вдыхалъ уже въ себя тропическій ароматъ оранжерей и съ такою убѣдительностью излагалъ свой планъ, что друзья не шутя подыскивали ему на бульварѣ лавочку для продажи ананасовъ съ непосаженныхъ еще деревьевъ и толковали о формѣ и цвѣтѣ вывѣски. А въ другой разъ онъ — неизвѣстно какимъ логическимъ путемъ — дошелъ до убѣжденія, что открылъ мѣсто близъ Парижа на Сенѣ, гдѣ Туссенъ Лувертюре завоевалъ свои сокровища. Онъ такъ краснорѣчиво доказывалъ своимъ друзьямъ, Жюлю Сандо и Теофилу Готье, что онъ найдетъ ихъ тамъ, что эти люди, вообще далеко не шальные, въ 5 часовъ утра, вооруженные заступами, тайкомъ ускользнули изъ Парижа, какъ преступники, и принялись копать, но, разумѣется, не нашли ничего. Къ фантазіи Бальзака какъ нельзя болѣе идетъ эпитетъ могучая.

Эта фантазія, господствовавшая надъ другими, была также и его деспотомъ. Она не давала ему покоя, не довольствовалась составленіемъ плана, свѣтлыми, хотя безплодными радостями художника, — она побуждала его непрестанно творить, потому что иначе мимолетные образы вдохновенія улетаютъ. Въ романѣ «La cousine Bette» онъ говоритъ о личноcти геніальнаго Венцеслава Штейнбока словами великаго поэта: «Я съ отчаяніемъ принимаюсь за работу и оставляю ее съ грустью». Это, очевидно, лишь скромная форма собственнаго признанія. И онъ прибавляетъ: «Пусть знаютъ это непосвященные! Если художникъ не безъ размышленія принимается за свое дѣло, не такъ, какъ Курцій бросается въ пропасть, или какъ солдатъ — на непріятельскіе шанцы, и если онъ не работаетъ въ этомъ кратерѣ, какъ рудокопъ, котораго заваливаетъ осыпавшаяся земля, — если онъ только смотритъ на затрудненія, вмѣсто того, чтобы постепенно преодолѣвать ихъ, то онъ будетъ свидѣтелемъ гибели своего таланта». Тотъ способъ творческой дѣятельности, о которомъ онъ говоритъ, есть его собственный, но не единственный и не лучшій. Болѣе спокойные художники, менѣе охваченные потокомъ новаго времени, съ яснымъ взоромъ и не волнуясь стоятъ надъ клокочущимъ кратеромъ труда. Они составили себѣ взглядъ, въ силу котораго никогда не работаютъ механически, скучая за работой, какъ авторъ романовъ «Curé de village» и «Médecin de campagne». Но и то правда, что часто въ ихъ произведеніяхъ нѣтъ того пыла, который сдѣлался потребностью для нервовъ новѣйшаго художника.

Въ обширномъ предисловій къ «La comédie humaine» Бальзакъ объяснилъ свои взгляды на дѣло и на самую цѣль свою. Въ самомъ началѣ онъ высказываетъ презрѣніе къ обычной манерѣ писать исторію. «Если, — говоритъ онъ, — вы читаете сухіе и скучные перечни сообщеній, называемые исторіей, то вы замѣтите, что писатели всѣхъ странъ и всѣхъ временъ забываютъ объ исторіи нравовъ». Онъ хочетъ по возможности пополнить этотъ пробѣлъ изъ общаго инвентаря страстей, добродѣтелей и пороковъ онъ намѣревается создать характеры и выработать типическія личности. Такимъ образамъ, при большомъ терпѣніи и усидчивости, онъ напишетъ для Франціи XIX в. такую книгу, какой, къ несчастію, не оставили намъ ни Римъ, ни Аѳины, ни Тиръ, ни Мемфисъ, ни Персія, ни Индія. Мы видимъ, какъ плохо онъ судилъ объ исторіи, — его скудныя историческія свѣдѣнія благопріятствовали такому суровому приговору. Да онъ и не былъ историкъ, но, какъ онъ самъ себя опредѣлилъ вѣрно и мѣтко, естествоиспытатель своего вѣка. Онъ ссылается на Жоффруа С.-Илера, который указалъ на однородность творчества въ разныхъ сферахъ. Передъ знатокомъ естественныхъ наукъ онъ чувствуетъ себя какъ бы докторомъ наукъ соціальныхъ. «Общество, смотря по той оферѣ, въ которой вращается дѣятельность человѣка, создаетъ изъ него столько же различныхъ людей, сколько есть варіантовъ въ физіологіи. Разницу между солдатомъ, рабочимъ, чиновникомъ, адвокатомъ, празднолюбцемъ, ученымъ, государственнымъ человѣкомъ, купцомъ, морякомъ, поэтомъ, обитателемъ богадѣльни и пр.. конечно, труднѣе опредѣлить, но она столь же велика, какъ между волкомъ, львомъ, осломъ, верономъ, акулою, морской собакою и овцою». Аналогія эта больше остроумна, чѣмъ вѣрна, и самъ Бальзакъ чувствуетъ необходимость оговориться, что въ соціальномъ мірѣ напр. женщина не всегда бываетъ самкою мужа и вообще одна и та же личность въ обществѣ можетъ мѣнять свое положеніе, а между тѣмъ, напримѣръ, акула не можетъ сдѣлаться моржомъ. Собственно мысль Бальзака та, что его способъ изученія человѣчества въ сущности тотъ же самый, какъ и способъ естествоиспытателя. Онъ никогда не морализируетъ и никого не осуждаетъ, никогда не играетъ роли оратора или проповѣдника; чувствуя къ чему-нибудь отвращеніе или симпатію, онъ не теряетъ изъ виду вѣрности изображенія. Для него, какъ и для естествоиспытателя, нѣтъ ничего слишкомъ малаго и ничего слишкомъ великаго, — онъ все съ одинаковымъ интересомъ анализируетъ и объясняетъ. Если смотрѣть въ микроскопъ на паука, то онъ по устройству тѣла будетъ больше и разнообразнѣе самаго громаднаго слона. Съ научной точки зрѣнія, величественный левъ — лишь кусокъ мяса, костей и пр., ходящій на четырехъ ногахъ. Способу питанія и формѣ зубовъ соотвѣтствуетъ устройство черепа, лопатокъ, мускулъ и ногтей, и оно объясняетъ его величіе. То, что при извѣстномъ взглядѣ кажется отвратительнымъ и грязнымъ преступленіемъ, съ иной точки зрѣнія представляется лишь блестящимъ порокомъ, и Бальзакъ это понималъ. Уже въ «Eugénie Grandet» есть мѣста, доказывающія это. Настаетъ время, когда Евгенія должна признаться своему скрягѣ-отцу, что у нея уже нѣтъ больше дукатовъ, что она всѣ ихъ раздарила, и авторъ говоритъ: «Въ теченіе трехъ дней должна разыграться ужасная драма, мѣщанская трагедія безъ яда, кинжала и крови, но она будетъ еще ужаснѣе всѣхъ тѣхъ драмъ, какія разыгрались въ знаменитомъ родѣ Атридовъ». Это значитъ: «мой мѣщанскій романъ трагичнѣе вашихъ классическихъ трагедій». Въ другомъ романѣ, въ которомъ начальница одного женскаго пансіона горько жалуется на то, что у нея берутъ воспитанницъ, Бальзакъ говоритъ: «Хотя лордъ Байронъ вложилъ въ уста Тассо соотвѣтственныя его положенію жалобы, но онѣ далеко не такъ вѣрны правдѣ, какъ жалобы г-жи Буке». Это значитъ: «мелочная пошлость, изображаемая мною энергическими чертами, гораздо занимательнѣе всѣхъ возвышенныхъ отвлеченностей». Въ романѣ «Величіе и паденіе Сезара Бирото» онъ не только самымъ заглавіемъ шутливо намекаетъ на книгу Монтескьё, но и съ геніальною смѣлостью сравниваетъ процвѣтаніе и упадокъ добраго парижскаго парфюмера съ перипетіями троянской войны и наполеоновскаго владычества. «Троя и Наполеонъ — только матеріалы для эпопеи. Пусть эта исторія будетъ эпосомъ изъ мѣщанской жизни, на которую ни одинъ поэтъ не обращалъ до сихъ поръ вниманія; какъ она ни кажется чуждою всякаго величія, тѣмъ не менѣе она самая величественная, — здѣсь дѣло идетъ не объ неудачахъ отдѣльнаго человѣка, а о бѣдствіяхъ цѣлаго сословія». Это значитъ: «въ поэзіи, собственно говоря, нѣтъ ничего ни великаго, ни малаго; изъ борьбы съ жизнью парфюмера я могу создать героическую эпопею; я чувствую и доказываю, что дѣянія скромной частной жизни, если ихъ изобразить съ ихъ причинами и слѣдствіями, настолько же важны, какъ и величайшіе перевороты въ жизни народовъ». Когда въ его произведеніи «Un ménage de garèon» красивый и хитрый забіяка Максаисъ Жиле гибнетъ на дуэли, то поэтъ говоритъ наконецъ: «Такъ умеръ одинъ изъ тѣхъ людей, которые были бы въ состояніи совершить великіе подвиги, еслибъ ихъ перенесли въ обстановку благопріятную для нихъ, — человѣкъ, котораго сама природа одарила, какъ дитя балованное: она дала ему мужество, хладнокровіе и политическую мудрость Цезаря Борджіа». Такъ мѣтки послѣднія слова, что тщательно кажется, будто только теперь онъ вполнѣ понимаетъ Макса. Какъ порокъ, такъ и добродѣтель являются у Бальзака продуктомъ извѣстныхъ условій. Хотя онъ имѣетъ слабость, говоря о вѣрности долгу и самопожертвованіи въ духѣ довольно строгаго католицизма, иногда расплываться и сентиментальничать, однако не забываетъ указать на различныя источники добродѣтели: врожденную холодность чувствъ, гордость, полусознательный умный разсчетъ, наслѣдственное благородство мыслей, раскаяніе женщинъ, наивность мужчинъ, или благочестивую надежду на воздаяніе въ будущей жизни. Чтобы вполнѣ понять, какъ сильно было его поэтическое дарованіе даже въ позднѣйшій періодъ его жизни, прочтите «Uu ménage de garèon», «Cousine Bette» и «Illusions perdues».

Въ первомъ изъ названныхъ нами романов, менѣе другихъ извѣстномъ, авторъ въ необыкновенно мрачной картинѣ даетъ намъ характеристику цѣлаго небольшаго города и одной фамиліи, члены которой живутъ и тамъ, и въ столицѣ. Гладкое дѣйствующее лице — это истаскавшійся грубый офицеръ наполеоновской гвардіи, живое воплощеніе деспотическаго эгоизма сильной натуры. Онъ своего рода miles gloriosus, не робкій, но преступный. Въ другомъ романѣ, самомъ извѣстномъ произведеніи Бальзака, авторъ съ неподражаемою правдою изображаетъ гибельное слѣдствіе неумѣренности въ чувственныхъ наслажденіяхъ. Шекспиръ едва ли съ такою художественностью и вѣрностью обработалъ эту тему въ драмѣ «Антоній и Клеопатра». Наконецъ въ романѣ «Illusions perdues» авторъ возстаетъ противъ злоупотребленій печати, какъ орудія демократическихъ тенденцій.

Заглавіе этого замѣчательнаго романа характеризуетъ Бальзака. До извѣстной степени онъ годился бы въ заглавіе всѣхъ его произведеній, но ни одно изъ нихъ не раскрываетъ намъ въ такой полнотѣ взгляда его на новѣйшую культуру. Онъ здѣсь смотритъ на пагубныя стороны журнальной дѣятельности какъ на темныя стороны общественной жизни вообще. Подобно большинству великихъ писателей, не дожившихъ до старости, Бальзакъ имѣлъ мало причинъ восхищаться тѣми критическими отзывами, какихъ удостоивала его печать. Его не понимали; а лучшіе критики, какъ, напримѣръ, Сенъ-Бёвъ, были слишкомъ близки въ нему до времени, чтобъ уразумѣть всѣ это достоинства; онъ же съ своей стороны жилъ одиноко, не дѣлалъ ни шага, вопреки обыкновенію парижанъ, чтобы добиться похвальнаго отзыва своимъ произведеніямъ, а успѣхами своими нажилъ себѣ много завистниковъ. Въ «Illusios perdues» онъ вывелъ на сцену такъ-называемую малую прессу, и журналисты, которыхъ онъ задѣлъ не простилъ ему этого. Главную роль между ними игралъ Жюль Жаненъ, который очень вѣрно изображенъ въ романѣ только не въ очень выгодномъ свѣтѣ. Тѣмъ любопытнѣе его критика на этотъ романъ. Она появилась въ Révue de Paris 1839 года, въ которомъ и Бальзакъ былъ дѣятельнымъ сотрудникомъ, но, конечно, вышелъ, когда журналъ началъ такъ сказать процессъ противъ него. Критика же Жанена зла, мелочна, остроумна, но она не пережила романа, который хотѣла убить.

Молодой, бѣдный провинціальный поэтъ, красивый какъ Антиной, слабо-характерный и не очень даровитый, пріѣзжаетъ въ Парижъ съ знатною дамой. Дама эта — красивый синій чулокъ. Любовныя отношенія ихъ должны были завершиться сожительствомъ въ столицѣ, но вдругъ дама, принятая какъ равная въ большомъ свѣтѣ, взглянула совсѣмъ иными глазами на себя и на своего рыцаря. Послѣдовало отчужденіе и разрывъ съ ея стороны; Люсьена затмѣваетъ какой-то 50-ти лѣтній дэнди. Между тѣмъ провинціалъ перевоспитывается, дѣлается парижаниномъ. Его цѣль — выступить въ качествѣ поэта; онъ написалъ романъ и томикъ стихотвореній и сошелся съ небольшимъ кружкомъ молодыхъ людей съ благородными стремленіями. Передъ нимъ — цѣлые мѣсяцы нищеты, покорности судьбѣ, усиленныхъ трудовъ и робкихъ надеждъ. Но онъ сильно жаждетъ мимолетныхъ наслажденій, славы и мщенія всѣмъ тѣмъ, кто унизилъ неопытнаго пришельца. Малая пресса даетъ ему средства вполнѣ удовлетворить этимъ стремленіямъ; у него кружится голова, и онъ, что называется, очертя голову бросается въ журналистику.

Люсто ведетъ его въ магазинъ богатаго книгопродавца и владѣльца газеты Palais-Royal. При каждомъ словѣ, которое говоритъ книгопродавецъ, онъ выросталъ въ глазахъ Люсьена. Послѣдній видѣлъ, что и политика, и литература сосредоточиваются въ этомъ магазинѣ, какъ въ центрѣ. При видѣ одного знаменитаго поэта, встрѣченнаго имъ тутъ и продававшаго журналисту изданіе своей музы, — непризнанный великій человѣкъ изъ провинціи пришолъ къ ужасному выводу. «Деньги — вотъ ключъ ко всѣмъ загадкамъ. Онъ чувствовалъ себя одинокимъ, безвѣстнымъ, и лишь отъ ненадежнаго друга зависѣлъ его успѣхъ. Онъ обвинялъ своихъ истинныхъ и преданныхъ друзей литературнаго cénacle въ томъ, что они рисовали ему жизнь въ ложномъ свѣтѣ и помѣшали броситься въ борьбу съ перомъ въ рукѣ». Изъ книжнаго магазина друзья идутъ въ театръ. Люсто всюду встрѣчаютъ привѣтливо, какъ журналиста. Директоръ разсказываетъ ему, что затѣялась было интрига противъ него съ цѣлью отбить одну пьесу, но богатые поклонники двухъ его красавицъ актрисъ заплатили за нее дороже и все разстроила. Въ Театрѣ, какъ и въ книжномъ магазинѣ, и у издателя, и въ редакціи газеты — ни слова объ искусствѣ и истинномъ дарованіи. Чеканный молотокъ какъ будта непрерывно стучитъ по его головѣ и сердцу. Подъ вліяніемъ всего видѣннаго и слышаннаго литературная совѣсть его смягчается, онъ дѣлается литературнымъ и театральнымъ критикомъ въ небольшой газетѣ безъ всякаго направленія. Его любитъ и содержитъ молодая актриса и онъ все глубже погружается въ пошлость жизни человѣка, продавшаго себя. Униженіе его доходитъ до крайности, когда онъ, по волѣ главнаго редактора, долженъ написать злой пасквиль на книгу своего лучшаго друга, которую самъ одобряетъ. Раньше, чѣмъ статья была напечатана, онъ стучится у двери этого писателя, чтобы попросить у него прощенія. Его возлюбленная умираетъ; онъ такъ обѣднѣлъ, что сочинялъ нескромныя шансонетки у ея смертнаго одра, чтобы было на что похоронить ее. Наконецъ, онъ беретъ въ видѣ подарка деньги отъ ея горничной, такъ постыдно заработанныя, и на нихъ рѣшается ѣхать въ провинцію. Все это ужасно, но все это — истина, ужасная истина. Это — единственное произведеніе, въ которомъ Бальзака покидаетъ безпристрастіе естествоиспытателя. Онъ всегда сохранялъ душевное спокойствіе, но здѣсь приходитъ въ ярость и бичуетъ.

VI.

Мишле въ своей «Исторій Франція» начинаетъ новую эпоху культуры съ того времени, когда кофе входитъ въ общее употребленіе. Это уже крайность, но можно безъ преувеличенія утверждать, что въ слогѣ и манерѣ Вольтера можно видѣть вліяніе кофе, какъ у многихъ болѣе раннихъ писателей — вліяніе вина. Бальзакъ очень много работалъ и принужденъ былъ освѣжать свои силы на ночь большимъ количествомъ кофе, но это разрушало его организмъ. Не помню, кто именно сказалъ про него очень мѣтко: «Онъ жилъ благодаря 50.000 чашекъ кофе и эти же 50.000 чашекъ свели его въ могилу».

Въ его произведеніяхъ замѣтна сильная спѣшность работы и крайнее раздраженіе нервовъ; но, по всей вѣроятности, обдумывай онъ тщательнѣе свои произвѣденія, они не были бы такъ живы, не читались бы съ такимъ увлеченіемъ. Неимовѣрная сутолока во всемірномъ городѣ, бѣшеная конкурренція, лихорадочная дѣятельность по части изобрѣтенія, жажда наслажденій, несмолкаемый шумъ станковъ, постоянный огонь въ кухняхъ и лампахъ — все это одушевляло и согрѣвало его произведенія. Онъ жилъ среди работы и рабочихъ какъ въ родной стихіи, видѣлъ только работу, насколько глазъ могъ видѣть, какъ морякъ видитъ только море. Въ послѣднія семнадцать лѣтъ безмолвіе его отшельнической жизни нарушалось и оживлялось корреспонденціею съ одной женщиной, жившей далеко отъ него, которой онъ давалъ отчетъ въ каждомъ проведенномъ днѣ. Эти отношенія съ легкою маскировкою изображены въ романѣ «Albert Savarus». Во время одной поѣздки Бальзакъ познакомился съ польскою графиней, Ганскою. Между ними началась переписка въ 1833 году, прерывавшаяся лишь на время ихъ рѣдкихъ встрѣчъ гдѣ-нибудь въ Европѣ. Она принимала тонъ все болѣе интимный, а въ 1850 году Бальзакъ женился на этой дамѣ, которую такъ долго обожалъ и которая за нѣсколько лѣтъ передъ тѣмъ овдовѣла. Трудно опредѣлить ея вліяніе на писателя, такъ какъ ей обязаны появленіемъ въ свѣтъ столь разнородныя произведенія, какъ романъ въ духѣ Сведенборга «Seraphita» и умная повѣсть «Modeste Mignon».

Хотя Бальзакъ въ теченіе долгахъ лѣтъ пламенно желалъ этого союза, но по собственной волѣ откладывалъ его, пока баснословные долги были уплачены, такъ что онъ могъ съ честью начать новую жизнь. Онъ устроилъ въ Парижѣ красивое помѣщеніе для своей невѣсты и счастливымъ, хотя уже далеко не молодымъ, женихомъ отправился въ ея помѣстье въ Малороссіи.

Тамъ, еще до свадьбы, отпразднованной въ Бердичевѣ, у него открылась болѣзнь, вслѣдствіе долголѣтняго неумѣреннаго напряженія силъ, которая и свела его въ могилу. Брачное сожительство супруговъ было кратковременно. Въ мартѣ 1850 года была свадьба, а чрезъ три мѣсяца Бальзакъ былъ уже въ могилѣ. «Какъ только готовъ домъ, — говоритъ турецкая пословица, — приходить смерть». Она пришла въ то время, когда Бальзакъ стоялъ на высотѣ своего творчества. Никогда еще не писалъ онъ лучшихъ, болѣе глубокихъ произведеній, какъ въ послѣдніе годы, передъ смертью. Поэтому можно сказать, что онъ стоялъ на высотѣ своей славы. Она пріобрѣталась медленно. Когда онъ написалъ 20 или 30 романовъ, но не пользовался еще большой извѣстностью, писатели младшаго поколѣнія начали сближаться съ нимъ и почтительно идти по его слѣдамъ. Онъ рекомендовалъ имъ трудолюбіе, уединенную жизнь, но прежде всего чистоту нравовъ, если они хотятъ чего-нибудь достичь въ литературѣ, онъ допускалъ писаніе посланій къ предмету любви, «потому что они образуютъ слогъ». Съ удивленіемъ выслушали они эти наставленія изъ устъ человѣка, произведенія котораго въ періодической печати постоянно вызывали громкіе вопли о ихъ безнравственности, повторявшіеся на разные лады. Они не знали, что это всегда первая и послѣдняя уловка литературнаго ничтожества противъ всего живаго и здороваго на литературной почвѣ. Несмотря на всѣ нападки, его имя входило въ славу. Современники стали мало-по-малу сознавать, что въ лицѣ Бальзака они имѣютъ одното изъ тѣхъ истинно великихъ писателей, которые кладутъ свою печать на произведенія искусства. Онъ не только далъ новую форму роману, но, какъ истинный сынъ того вѣка, въ который наука все болѣе и болѣе вторгается въ область искусства, указалъ методъ наблюденія и описаній, усвоенный и впослѣдствіи примѣненный къ дѣлу другими. Его имя было славно и само по себѣ; но кто основываетъ школу, того имя — легіонъ. Однако при жизни онъ не пріобрѣлъ себѣ полной славы и это зависѣло отъ двухъ недостатковъ его произведеній. Его слогъ былъ неровенъ: то онъ былъ очень простъ, то высокопаренъ, а недостатокъ обработки слога всегда имѣетъ большое значеніе, потому что именно хорошимъ слогомъ отличаются художественныя произведенія литературы отъ обыкновенныхъ. Въ особенности къ этому строги французы, столь чуткіе въ реторическомъ отношеніи. Но по смерти Бальзака его произведенія стали расходиться и въ чужихъ странахъ, а тамъ мало обращали вниманія на этотъ недостатокъ. Кто настолько понимаетъ языкъ, что можетъ на немъ читать, но не можетъ вполнѣ оцѣнить всѣхъ его тонкостей, тотъ легко прощаетъ стилистическія погрѣшности, если онѣ вознаграждаются крупными внутренними достоинствами. Въ такомъ именно положеніи была вся европейская публика, читавшая романы Бальзака. Образованные итальянцы, австрійцы, поляки, русскіе и т. д. читали его съ наслажденьемъ и не замѣчали недостатковъ формы. Но мы не хотимъ этимъ сказать, что эти недостатки романовъ Бальзака не помѣшаютъ ихъ долговѣчности. Все не обработанное или слабо обработанное не живуче. Громадная «Comédie humaine», какъ и картина въ 10 тыс. стадій въ длину, о которой говоритъ Аристотель, не можетъ считаться однимъ произведеніемъ и отрывки цѣлаго сохранятся во всемірной литературѣ лишь соотвѣтственно своимъ художественнымъ достоинствамъ. По прошествіи вѣковъ они будутъ лишь матеріаломъ для исторіи культуры, но читать ихъ не будутъ.

Къ недостаткамъ формы у Бальзака нужно прибавить еще болѣе крупный недостатокъ — бѣдность идеи. Его не могли вполнѣ оцѣнить при жизни, потому что онъ великъ только какъ поэтъ; но въ поэтѣ привыкли видѣть духовнаго вождя, а Бальзакъ не былъ имъ. Его непониманіе великихъ религіозныхъ и соціальныхъ идей вѣка, которыя такъ рано и съ такою ясностью усвоили себѣ Викторъ Гюго, Жоржъ Зандъ и многіе другіе, ослабляло впечатлѣніе, производимое великимъ талантомъ этого естествоиспытателя человѣческаго духа. Его политическія и религіозныя теоріи чисто-абсолютистическаго характера отталкивали всѣхъ. Сначала читатели только улыбались, когда романистъ, зараженный сенсуализмомъ и революціоннымъ духомъ, ссылался на доктринеровъ подъ бѣлымъ знаменемъ, на Жозефа де-Местра и Бональда, но мало-по-малу поняли, что онъ не уяснилъ себѣ этихъ вопросовъ.

Чувственная подкладка всего его существа и необыкновенно сильная фантазія привели его къ мистицизму въ дѣлѣ науки и религіи. Животный магнетизмъ, который уже въ 1820 г. играхъ важную роль въ литературѣ, какъ средство къ объясненію психологическихъ процессовъ, сталъ предметомъ его увлеченій. Въ «La peau de chagrin», «Seraphita», «Louis Lambert» воля опредѣляется какъ сила, подобная силѣ пара, — какъ жидкость, которая можетъ измѣнять все, даже абсолютные законы природы. Несмотря на то, что Бальзакъ былъ человѣкъ новаго закала, онъ былъ настолько романтикъ, что питалъ влеченіе къ «тайнымъ наукамъ».

И природа, и воспитаніе готовили его къ разумному наслажденію жизнью. Но уже въ молодыхъ лѣтахъ посвященный въ тайны испорченнаго общества, возмущаясь противъ всякой безпорядочности, онъ искалъ узды для распущеннаго человѣчества и нашелъ ее въ господствующей церкви. Вотъ отчего часто мы замѣчаемъ у Бальзака такое рѣзкое противорѣчіе между чувственными инстинктами и аскетическими стремленіями, въ особенности когда онъ размышляетъ о взаимныхъ отношеніяхъ обоихъ половъ; благодаря этому-то контрасту его романы: «Le lys dans la vallée», считаемый имъ за образцовое произведеніе, «Les mémoires de deux jeunes mariées» — производятъ непріятное впечатлѣніе. Этимъ же объясняется и часто встрѣчающееся у него противорѣчіе между основными философскими взглядами и клерикальными тенденціями. Въ предисловіи къ полному собранію своихъ сочиненій онъ объясняетъ, что человѣкъ самъ по себѣ ни хорошъ, ни дуренъ, и что общество всегда дѣлаетъ его лучшимъ, — стало-быть безсознательно высказывается рѣзко противъ основнаго ученія церкви. Чрезъ нѣсколько строкъ онъ превозноситъ католицизмъ, какъ «единственное ученіе, подавляющее порочныя человѣческія наклонности», и требуетъ, чтобы воспитаніе были ввѣрено духовенству. Мысль объ испорченныхъ наклонностяхъ вѣка довела его до того, что онъ смотрѣлъ на народъ, на прислугу, на крестьянъ почти какъ на общихъ враговъ всякаго собственника и въ такомъ духѣ изображалъ ихъ. Замѣтьте его комическія выходки противъ пословъ въ «Cousine Bette» и типы крестьянъ въ романѣ «Les paysans». Его конькомъ были нападки на демократовъ, на либераловъ, на обѣ палаты и на представительную форму правленія вообще.

При всемъ его крупномъ и блестящемъ талантѣ ему кое-чего не хватало, для выраженія чего у французовъ нѣтъ слова, но что нѣмцы называютъ образованіемъ (Bildung). Ему не доставало также спокойствія, необходимаго для пріобрѣтенія образованія. Спокойствіе никогда не имѣла его дѣятельная натура, не знавшая устали, постоянно витавшая въ мірѣ фантазіи. Но онъ обладалъ тѣмъ, что для поэта важнѣе всякаго образованія — сильнымъ талантомъ и любовью къ истинѣ. Кто стремится только къ прекрасному, тотъ изображаетъ только стволъ и верхушку человѣческаго древа. Но онъ изображалъ человѣка со всѣми корнями его бытія и для него было въ особенности важно, чтобы сплетеніе корней, часть растенія, скрытая въ землѣ, отъ которой зависитъ жизнь цѣлаго, была раскрыта для зрителя во всей своей самобытности. Пробѣлы въ его образованіи не помѣшаютъ потомству учиться у него.

"Русская Мысль", № 6, 1881

---

1. См. Un grand homme de province à Paris
2. Charles de Louvenjoul: «Histoire des oeuvres de Balzac». 1879.
3. Это была г-жа де-Берни. См. Balzac: Correspondance, «Lettres à Louis», I и XXII. Письма къ матери (январь 1836 г.) и къ г-жѣ Ганской (октябрь 1836 г.) ясно показываютъ, что дама, не названная по имени, о которой онъ пишетъ, была именно г-жа де-Берни.
4. Объ этомъ говорятъ самъ Бальзакъ, въ «Ayant-Propos à la Comédie Humaine» и его alter ego, Даніэль д’Арте, въ «Illusions perdues». Самые крупные таланты изъ числа молодыхъ французскихъ поэтовъ подражаютъ ему, напр. Альфредъ де-Виньи въ «Cinq-Mars», В. Гюго въ «Notre Dame de Paris», Мериме въ «Chronique du règne de Charles IX», а впослѣдствіи и Александръ Дюма во множествѣ романовъ. Подобно друтимъ, и Бальзакъ былъ увлеченъ иноземнымъ художникомъ, начавшимъ новую эру въ исторіи романа. Онъ хотѣлъ идти по его слѣдамъ, не будучи однако слѣпымъ подражателемъ. Онъ думалъ соперничать съ нимъ въ описательномъ родѣ, который снова вошелъ въ честь у романтиковъ, и съумѣлъ вдохнуть совсѣмъ иную жизнь въ бесѣду дѣйствующихъ лицъ. У Вальтеръ-Скотта является только одинъ типъ женщинъ.
5. Gëthe-Jahbuch 1880, стр. 289.
6. Прочтите въ особенности «Le Message», «La Grenadière», «La femme abandonnée», «La grande Brétèche» и «La femme de trente ans» — собраніе этюдовъ, не связанныхъ между собою.
7. Иссуденъ въ романѣ"Un ménage de garèon", Дуэ въ «Le recherche de Pahsolu», Алансонъ въ «La vieille fille», Безансонъ въ «Albert Savaros», Сoмюръ въ «Eugénie Grandet», Ангулемъ въ «Les deux poètes», Турью «Le curé de tour», Лиможъ въ «Le curé de village», Сансерръ въ «La muse du département» и т. д.
8. Прочтите, напримѣръ, замѣчательное введеніе къ повѣсти «La fille aux yeux d’or», идея которой, къ сожалѣнію, антипатична. Въ немъ парижская суета, веселье и роскошь изображены языкомъ почти музыкальнымъ.