1902
правитьCлучилось это въ XII столѣтіи, при епископѣ Вилибальдѣ, въ прекрасномъ графствѣ Фландріи. Государь ея — Робертъ II, по прозванію Іерусалимскій, — былъ въ давнемъ отъѣздѣ: обѣтъ, данный Христу и папѣ, увелъ его въ крестовый походъ и задержалъ въ Святой землѣ на долгіе годы. А между тѣмъ, въ странѣ было худо. Три лѣта, одно за другимъ, стояли мокрыя. Пажити сгноило ливнями, морскія наволненія опустошили побережье. Наступилъ голодъ, а за голодомъ пришла чума.
Развился разбой. Шайки бандитовъ бродили по краю, не встрѣчая ни малѣйшаго сопротивленія. Грабила оголѣвшая чернь, грабило хищное дворянство. Порядочному и зажиточному человѣку стало не житье во Фландріи. Мѣщане, купцы, ученые, художники и прочіе мирныхъ занятій люди бѣжали толпами за море — въ Англію, гдѣ король Генрихъ I принималъ ихъ съ распростертыми объятіями. Вѣдь люди эти вносили съ собою въ его государство не только свой зажитокъ, но и свое образованіе, свой навыкъ къ искусствамъ и ремесламъ, въ которыхъ тогдашніе англичане ушли еще не далеко. Онъ отвелъ фламандскимъ эмигрантамъ земли на восточномъ берегу своего королевства и надѣлилъ ихъ льготами и привилегіями.
Въ дополненіе несчастій Фландріи, Робертъ Іepyсалимскій, хотя и возвратился, наконецъ, въ Европу, но палъ въ битвѣ при Мантѣ, сражаясь за Людовика Толстаго. Графскую корону Фландріи принялъ отъ Роберта сынъ его Балдуинъ VII, — человѣкъ молодой, и, правду сказать, — ждали отъ него немного прока.
Когда короновали Балдуина, онъ, по старому обычаю, въ графской мантіи и въ вѣнцѣ, показался съ вышки своего дворца гордымъ вассаламъ и шумящему народу.
Съ важною осанкою стоялъ онъ надъ толпой; взоръ его быль суровъ; на тяжелый боевой топоръ опиралъ онъ закованныя въ сталь руки. Изумился народъ: никогда еще не видалъ онъ такимъ веселаго принца Балдуина. Мертвая тишина легла надъ площадью, и, когда заговорилъ новый графъ, рѣчь его неслась гулко и вѣско, какъ набатъ, — и ни одно слово не пропало даромъ.
— Откройте уши, господа, — сказалъ Балдуинъ, — и слушайте меня хорошенько. А выслушавъ, поймите и запомните. Сегодня я, Балдуинъ VII, сынъ Роберта, графъ Фландрскій, учреждаю въ странѣ миръ общій и дворянскій. Учреждаю, утверждаю и клянусь поддерживать его, дондеже есмь.
— Объявляю его съ этого самаго дня, съ этого самаго часа. Объявляю его вашему честному собранію и велю провозглашать о немъ на всѣхъ площадяхъ и перекресткахъ. Я сказалъ, — и миръ уже въ силѣ. А — кто его нарушить, — горе тому!
И взмахнулъ топоромъ Балдуинъ и крѣпко стукнулъ имъ по периламъ балкона. А солнечный лучъ игралъ на топорѣ, и зловѣщая сталь сыпала веселыя искры.
Тогда выступилъ впередъ, въ воинскомъ доспѣхѣ, герольдъ и, развернувъ хартію, писанную золотомъ и киноварью, прочелъ громко:
I. Да никто не дерзаетъ врываться насильно въ чужіе дома ночными часами.
Не то — казненъ будетъ смертью.
II. Да никто не дерзаетъ поджигать чужое жилье, ниже грозить другому поджогомъ.
Не то — казненъ будетъ смертью.
III. Да никто не дерзаетъ носить оружья на тѣлѣ — кромѣ судей, солдатъ, охраны и полиціи графа.
Не то — казненъ будетъ смертью.
IV. Кто убилъ или рану нанесъ, пусть докажетъ предъ правымъ судомъ, что невольно онъ грѣхъ совершилъ, защищая себя отъ ударовъ другого.
Не то — казненъ будетъ смертью.
V. Пусть свою правоту подтвердитъ онъ поединкомъ или Божьимъ судомъ — испытаньемъ водою, огнемъ иль желѣзомъ.
Не то — казненъ будетъ смертью.
VI. Судьи графа, чиновный синклитъ и всѣ, кто подъ графомъ и съ графомъ, — да творятъ всѣмъ въ странѣ добрый судъ.
Не то — казнены будутъ смертью.
VI. Да не смѣютъ они налагать податей не подъ силу народу.
Не то — казнены будутъ смертью.
И снова взмахнулъ топоромъ Балдуинъ и снова поклялся.
— Миръ общій и вѣчный. Такъ я сказалъ, — такъ теперь и будетъ. А — кто его нарушить, — горе тому.
На завтра, послѣ обѣдни, Балдуинъ вновь вышелъ на вышку дворца. Большая свита слѣдовала за нимъ, а на площадь пришелъ палачъ, съ своими подмастерьями, — и положили они плаху, и разожгли костеръ, и повѣсили надъ костромъ котелъ съ коноплянымъ масломъ.
И вскричалъ герольдъ:
— Кто хочетъ просить суда у его свѣтлости графа Фландрскаго? Выступайте впередъ и обвиняйте безъ страха!
Нищая старуха, въ рваномъ рубищъ, вся въ синякахъ и ранахъ, подняла руки вверхъ и — расталкивая предъ собою толпу — завопила:
— Я! Я прошу суда у графа!
И когда стала предъ лицомъ Балдуина, сказала:
— Ваша свѣтлость! Я бѣдная вдова. На шeѣ у меня — трое сиротъ: дѣти моего покойнаго сына, что сложилъ голову въ Палестинѣ, на службѣ Господу Богу и его свѣтлости, вашему отцу. Ихъ, ваша свѣтлость, надо поить и кормить, а достатки мои малые. Всего-то имущества у меня было — хата, да двѣ коровенки. Вчера, ввечеру, ѣхалъ мимо министръ вашъ, Пьеръ д’Осканъ, — вонъ этотъ великолѣпный рыцарь, что стоитъ возлѣ вашей свѣтлости. Полюбились ему мои коровы, и онъ велѣлъ своимъ лакеямъ угнать скотину къ себѣ, въ свой коровникъ. А когда я сказала: — Нѣтъ, господинъ рыцарь, теперь не тѣ времена! — и стала грозить ему вашимъ судомъ, — министръ вашъ приказалъ слугамъ разнести мою хату по бревну, избилъ меня и сиротъ… и вотъ я предъ вашею свѣтлостью, вся — какъ видите.
Ничего не отвѣтилъ старухѣ Балдуинъ, точно и не слыхалъ ея. А рыцарь Пьеръ д’Осканъ стоялъ — не робѣлъ. Могучій онъ былъ человѣкъ, и не ему было бояться графского суда и поклеповъ какой-то нищей старухи.
— А что, палачъ, — сказалъ Балдуинъ, — хорошо ли разгорѣлся твой костеръ, довольно ли вскипѣло въ котлѣ масло?
— Никакъ нѣтъ, ваша свѣтлость, — отвѣчаетъ палачъ. — Сiю минуту вскипитъ, — обождите самую малость!
Графъ кивнулъ головою, и герольдъ закричалъ:
— Кто еще проситъ графскаго суда, выходи впередъ и обвиняй безъ страха.
Оробѣла старуха. Видитъ Пьеръ д’Осканъ глядитъ на нее звѣремъ, а самъ ухмыляется въ усъ:
— Что, старая вѣдьма, много ли взяла? А теперь — погоди! теперь тебѣ, за кляузы, не то еще будетъ!
— Господи! — думаетъ старуха, — вотъ ужъ правда, что — кого Ты захочешь погубить, такъ прежде разумъ отымешь. Ну — какъ могла я повѣрить графскому суду? Развѣ мыслимо, чтобы графъ вступился за насъ, смердовъ, противъ знатнаго господина? Ни добраго словечка не молвилъ мнѣ Балдуинъ, а министръ его теперь сживетъ меня со свѣту. И осталось мнѣ одно: бѣжать, куда глаза глядятъ, покуда голова цѣла на плечахъ.
Юркнула въ толпу и была такова. А по народу — что вѣтеръ — гудѣлъ глухой ропотъ.
— То-то! на обѣщанья графъ щедръ, а на расправу выходить жидокъ.
— Всѣмъ сулилъ равный судъ, а, небось, руки коротки — не тронулъ своего полномочнаго министра.
— Свой своему по неволѣ другъ!.. И графъ — дворянинъ, и Пьеръ д’Осканъ — дворянинъ. Волкъ волка не ѣстъ, такъ дворянину ли наказать дворянина?
Балдуинъ не слушалъ народной молвы, а подъ шумъ мирилъ двухъ мѣщанъ, что принесли къ нему на судъ свою подворную тяжбу… Замирилъ, отпустилъ и снова — къ палачу:
— А что, палачъ, хорошо ли разгорѣлся твой костеръ, довольно ли вскипѣло въ котлѣ масло?
— Никакъ нѣтъ, ваша свѣтлость. Ciю минуту вскипитъ, обождите самую малость.
Снова принялся за судъ Балдуинъ, примирилъ двѣ семьи, что дошли до ножей изъ-за отказа въ сватовствѣ отцу жениха отцомъ невѣсты. Отпустилъ и спрашиваетъ въ третіи разъ:
— Теперь, палачъ, готовъ ли твой костеръ, въ пору ли вскипѣло въ котлѣ твоемъ масло?
— О, да, ваша свѣтлость! — теперь лихо горитъ мой костеръ, и какъ разъ въ пору кипитъ въ котлѣ надъ нимъ масло.
— Приблизьтесь же ко мнѣ, сиръ Пьеръ д’Осканъ, — а ты, палачъ, возьми этого человѣка.
Затрясся рыцарь, какъ осиновый листъ, поблѣднѣлъ, какъ мертвецъ, и, шатаясь, выступилъ впередъ на зовъ государя… Самъ палачъ оробѣлъ смотритъ на Балдуина, не вѣритъ ушамъ:
— То ли я ослышался? то ли молодой графъ рехнулся?
Но грозно взглянулъ Балдуинъ, тряхнулъ топоромъ. И схватилъ палачъ рыцаря и — какъ былъ тотъ въ сапогахъ и шпорахъ — швырнулъ его въ кипящее масло. А народъ рукоплескалъ и вопилъ:
— Да здравствуетъ графъ Балдуинъ и праведный судъ его!
— Да здравствуетъ Балдуинъ Справедливый!
— Да здравствуетъ Балдуинъ Народолюбецъ!
— Да, — отвѣчалъ графъ Балдуинъ. — Справедливый и Народолюбецъ. Принимаю отъ васъ эти прозвища и — вы увидите! — сумѣю ихъ заслужить.
Два года спустя, не стало ни грабителей, ни насильниковъ, ни воровства и разбоя во всей Фландріи. Успокоенная страна быстро богатѣла, росла и крѣпла. Эмигранты понемногу возвращались въ край. Нахлынули иноземные купцы, и — подъ рукою обезопасившаго ее государя — ожила и расцвѣла, вовсе увядшая было, торговля. Крестьяне, переставъ робѣть за судьбу своихъ посѣвовъ, увѣренные, что ни одинъ насильникъ не посмѣетъ вытоптать ихъ нивы или отнять у нихъ снятый со жнивья хлѣбъ, обработывали землю на славу. Bсѣ хвалили и славили Балдуина въ народной средѣи звала его людская молва не иначе, какъ «молодецъ съ большимъ топоромъ».
Ненавидѣли Балдуина лишь знатные вассалы, которыхъ онъ обуздалъ. Въ своихъ разбойничьихъ замкахъ они ковали крамолу, составляли заговоры, — и одинъ имъ едва-едва не удался.
Въ великій день Рождества Балдуинъ давалъ дворянству пиръ въ своемъ дворцѣ. Много было выпито добраго вина и пѣнистаго пива. Когда же — такъ подумали гости — охмелѣлъ Балдуинъ, вдругъ бросились они на него съ мечами.
Двадцать два человѣка было ихъ, а Балдуинъ, одинъ, вскочилъ имъ на встрѣчу. Схватилъ онъ со стѣны свой острый топоръ, а, вмѣсто щита, взялъ со стола серебряную чашу… Такъ бился онъ одинъ, какъ кабанъ противъ псовъ, пока не прибѣжала къ нему на помощь вѣрная стража.
Солдаты изрубили въ куски всѣхъ заговорщиковъ. — лишь одному дана была пощада. То былъ Робертъ де-Фекьеръ, родной племянникъ графа. Малый молодой, но распутный и пьяница, онъ больше всѣхъ проклиналъ «общій миръ» и его строгія расправы, больше всѣхъ ненавидѣлъ суроваго дядю и усерднъе всѣхъ желалъ ему смерти. Онъ, первый, вошелъ въ заговоръ и — остался въ немъ послѣднимъ…
— Ну, — сказалъ Балдуинъ, — вотъ и конецъ забавѣ. Унесите вонъ эти трупы, вытрите кровь, омойте полы, и сядемъ опять пировать! Маленькія непріятности не должны мѣшать большому удовольствію.
И онъ вытеръ полою окровавленный топоръ, и протянулъ своему гофмаршалу, чтобы тотъ налилъ вина, ту самую огромную чашу изъ серебра, что сослужила ему въ бою такую хорошую службу.
— Поди сюда, любезный племянникъ мой Робертъ. Садись-ка рядомъ, душа моя. Ты довольно повозился сегодня, стараясь убить меня, — небось, усталъ, недурно будетъ теперь и выпить.
Дрянь-человѣчишка былъ Робертъ де-Фекьеръ, но смѣлости взаймы ни у кого не просилъ, да и за словомъ въ карманъ не лазилъ. Смотритъ и не разберетъ: не то насмѣхается надъ нимъ дядя, не то и впрямь не держитъ на него гнѣва.
— А, — думаетъ, — была не была, — валять шута, такъ валять до конца.
Выпилъ Робертъ и прищелкнулъ языкомъ.
— Ай да винцо! — сказалъ онъ, — что ни въ ротъ, то спасибо.
— О? нравится тебѣ? Если такъ, не тужи: я подарю тебѣ его цѣлую бочку… Гофмаршалъ, прикажи сейчасъ-же прикатить сюда изъ погребовъ моихъ бочку мальвазіи — лучшую, какая у насъ найдется.
Прикатили.
— Эта бочка — твоя, Робертъ. Я обѣщалъ тебѣ ее, и ты ее получишь. Пей, милый Робертъ, пей, не стѣсняйся. Она — вся твоя, а ты — весь ея. Ты любишь мальвазію, а я люблю тебя, и, чтобы сдѣлать тебѣ пріятное, какъ добрый дядя, — клянусь: ты примешь смерть отъ мальвазіи, и бочка мальвазіи будетъ тебѣ гробомъ.
— Наполни чашу! Черпай смѣлѣе… пей! Вотъ такъ. А, когда ты, дружокъ мой, опьянѣешь, палачъ возьметъ тебя за ноги, всунетъ головою въ остальное вино и заколотить за тобою донце. Господа! позовите-ка палача.
Робертъ хотѣлъ просить пощады, но Балдуинъ протянулъ ему чашу, и въ сухомъ, холодномъ взорѣ дяди молодой человѣкъ прочиталъ безповоротно: смерть.
— Спасибо — хоть умру пьяный! — подумалъ онъ, принялъ чашу и опорожнилъ залпомъ.
Но — вино хоть бы чуточку опьянило его: словно онъ проглотилъ стаканъ воды. Тогда онъ налилъ чашу снова… выпилъ третью, четвертую… опьяненie не приходило. Пятую… седьмую… девятую… только бы кончить скорѣе, только бы избавиться отъ этой медлительной пытки, отъ глумливаго позора этой безобразной, унизительной казни. Но все напрасно: голова не кружится, ноги стоятъ твердо, мысли ясны, рѣчь не мѣшается, — только сердце щемитъ невыносимо, горитъ въ груди, да губы высохли въ угольки, и языкъ, какъ суконная тряпка, болтается въ воспаленномъ рту…
— Плаху! топоръ! — прохрипѣлъ онъ, наконецъ, — графъ, сжальтесь! прикажите рубить мнѣ голову.
Вмѣсто отвѣта, неумолимый Балдуинъ показалъ племяннику на новую чашу, которую, съ молчаливымъ поклономъ, подносилъ осужденному гофмаршалъ.
Издѣвательство продолжалось до разсвѣта. Бочка опустѣла на четверть, Балдуинъ усталъ слѣдить за пыткою, соскучился, зѣвалъ, кряхтѣлъ и охалъ, а мученикъ все былъ трезвъ, молча пилъ и смотрѣлъ на дядю страшнымъ взоромъ сознательнаго ужаса смерти…
Наконецъ, Балдуина совсѣмъ сморило сномъ. Онъ сжалился — махнулъ рукою. Палачъ схватилъ Роберта, перевернулъ вверхъ ногами и всунулъ въ бочку.
А графъ Балдуинъ легъ въ постель и опочилъ сномъ праведника.
Но, такъ какъ и онъ въ теченіе ночи пилъ вина больше, чѣмъ привыкъ и чѣмъ слѣдовало, — то во снѣ ужасно храпѣлъ.