Бакунинско-гегельянскій періодъ жизни Бѣлинскаго.
правитьI.
правитьПриблизительно около половины 1836 г. начинается одинъ изъ важнѣйшихъ періодовъ жизни Бѣлинскаго, замѣчательно-характерный для всей вообще исторіи русской мысли и показывающій до чего можно дойти подъ вліяніемъ чисто-метафизическаго отношенія къ вещамъ. Рѣчь о знаменитомъ эпизодѣ фанатическаго прославленія «дѣйствительности», такъ мало вяжущемся съ общимъ обликомъ Бѣлинскаго.
Чрезвычайно характерно лично для Бѣлинскаго, что эта эпоха прославленія совпадаетъ съ эпохою наибольшихъ личныхъ его злоключеній и полнаго разстройства его дѣлъ, доходившаго временами до прямой нищеты, до того, что у него не только денегъ никакихъ не было, но даже сюртукъ приходилось одалживать у пріятелей.
Мы относимъ начало разсматриваемаго періода къ срединѣ 1836 года, потому что къ этому времени относится первое знакомство Бѣлинскаго съ семьею Бакуниныхъ, которая сыграла важную роль и въ исторіи сердечной его жизни, а еще большую — въ исторіи духовнаго его развитія.
Богатая и знатная семья Бакуниныхъ представляла собою совершенно исключительное явленіе въ тогдашней помѣщичьей средѣ своею высокою интеллигентностью. Сохранилось описаніе этой семьи, принадлежащее Лажечникову, и его описаніе именно тѣмъ интересно, что оно принадлежитъ человѣку другого круга. Бѣлинскому и его друзьямъ трудно было бы довѣрять, ихъ восторги были бы слишкомъ субъективны. Но вотъ впечатлѣнія человѣка посторонняго:
"Въ одномъ изъ уѣздовъ Тверской губерніи есть уголокъ (Пушкинъ нѣкоторое время жилъ близъ этихъ мѣстъ, у помѣщика Вульфа), на которомъ природа сосредоточила всю заботливую любовь свою, украсивъ его всѣми лучшими дарами своими, какіе могла только собрать въ странѣ семимѣсячныхъ снѣговъ. Кажется, на этой живописной мѣстности рѣка течетъ игривѣе, цвѣты и деревья растутъ роскошнѣе, и болѣе тепла, чѣмъ въ другихъ сосѣднихъ мѣстностяхъ. Да и семейство, жившее въ этомъ уголкѣ, какъ-то особенно награждено душевными дарами. Зато, какъ было тепло въ немъ сердцу, какъ умъ и талантъ въ немъ разыгрывались, какъ было въ немъ привольно всему доброму и благородному! Художникъ, музыкантъ, писатель, учитель, студентъ или просто добрый и честный человѣкъ были въ немъ обласканы равно, несмотря на состояніе и рожденіе. Казалось мнѣ, бѣдности-то и отдавали въ немъ первое мѣсто. Посѣтители его, всегда многочисленные, считали себя въ немъ не гостями, а принадлежащими къ семейству. Душою дома былъ глаза его, патріархъ округа. Какъ хорошъ былъ этотъ величавый, слишкомъ семидесятилѣтій старецъ съ непокидающею его улыбкой, съ бѣлыми, падающими на плечи волосами, съ голубыми глазами, ничего не видящими, какъ у Гомера, но съ душою, глубоко зрящею, среди молодыхъ людей, въ кругу которыхъ онъ особенно любилъ находиться и которыхъ не тревожилъ своимъ присутствіемъ. Ни одна свободная рѣчь не останавливалась отъ его прихода. Въ немъ забывали лѣта, свыкнувшись только съ его добротой и умомъ.
"Онъ учился въ одномъ изъ знаменитыхъ въ свое время итальянскихъ университетовъ, служилъ не долго, не гонялся за почестями, доступными ему по рожденію и связямъ его, дослужился до неважнаго чина, и съ молодыхъ лѣтъ поселился въ своей деревнѣ, подъ сѣнь посаженныхъ его собственною рукою кедровъ. Только два раза вырывали его изъ сельскаго убѣжища обязанности по званію губернскаго предводителя дворянства и почетнаго попечителя гимназіи. Онъ любилъ все прекрасное, природу, особенно цвѣты, литературу, музыку, и лепетъ младенца въ колыбели, и пожатіе нѣжной руки женщины, и краснорѣчивую тишину могилы. Что любилъ онъ, то любила его жена, умная и пріятная женщина, любили дѣти, сыновья и дочери. Никогда семейство не жило гармоничнѣе.
«Откуда, съ какихъ концовъ Россіи, ни стекались къ нему посѣтители! Сюда, вмѣстѣ съ Станкевичемъ, Боткинымъ и многими другими даровитыми молодыми людьми (имена ихъ смѣшались въ моей памяти), не могъ не попасть и Бѣлинскій…»[1].
Бѣлинскій въ началѣ 1836 г. познакомился съ однимъ изъ младшихъ представителей дома Бакуниныхъ — знаменитымъ впослѣдствіи агитаторомъ Михаиломъ Александровичемъ. Онъ настолько съ нимъ сразу сблизился, что получилъ отъ него приглашеніе пріѣхать въ описанный Лажечниковымъ «уголокъ» — село Прямухино. Здѣсь Бѣлинскій провелъ осень 1836 г., и это пребываніе въ прекрасномъ, высоко-интеллигентомъ, гармоничномъ семействѣ вливало на первыхъ порахъ миръ и спокойствіе въ его мятежную и истерзанную душу.
«Бѣлинскій», писалъ Станкевичъ Невѣрову въ сентябрѣ 1836 г., «отдыхаетъ у Бакуниныхъ отъ своей скучной, одинокой жизни. Я увѣренъ, что эта поѣздка будетъ имѣть на него благодѣтельное вліяніе. Полный благородныхъ чувствъ, съ здравымъ, свободнымъ умомъ, добросовѣстный, онъ нуждается въ одномъ только: на опытѣ, не по однимъ понятіямъ, увидѣть жизнь въ ея благороднѣйшемъ смыслѣ; узнать нравственное счастіе, возможность гармоніи внутренняго міра съ внѣшнимъ, — гармоніи, которая для него казалась недоступною до сихъ поръ, но которой онъ теперь вѣритъ Какъ смягчаетъ душу эта чистая сфера кроткой, христіанской семейной жизни! Глубоко понималъ Шиллеръ все лучшее въ Божьемъ твореніи. Мужчина грубъ въ своей добродѣтели, всѣ благородные порывы души его носятъ какую-то печать цинизма, какую-то жесткость: въ немъ больше стоицизма, нежели христіанства, нежели человѣчества. Только вліяніемъ женщины, вліяніемъ семейныхъ отношеній — это благородное, сильное, но все немного деспотическое чувство долга обращается въ отрадное чувство любви, сознаніе добра — въ непосредственное его ощущеніе- Семейство Бакуниныхъ — идеалъ семейства. Можешь себѣ представить, какъ оно должно дѣйствовать на душу, которая не чужда искры Божіей! Намъ надобно туда ѣздить исправляться».
Въ обширной перепискѣ Бѣлинскаго съ отдѣльными представителями семьи Бакуниныхъ мы найдемъ множество подробностей о первой поѣздкѣ въ Прямухино, гдѣ онъ впослѣдствіи бывалъ еще много разъ. Покамѣстъ возьмемъ общее его восторженное впечатлѣніе, выраженное имъ въ одномъ письмѣ, годъ спустя:
«Я былъ вполнѣ блаженъ тѣмъ, что вѣрилъ въ существованіе на землѣ безконечно прекраснаго и высокаго, потому что видѣлъ своими глазами, видѣлъ передъ собою то, что доселѣ почиталъ мечтою, что давно почиталъ долженствовавшимъ существовать, но къ чему доселѣ не имѣлъ живой и сильной вѣры».
Экзальтированное настроеніе Бѣлинскаго, главнымъ образомъ, объясняется тѣмъ, что въ Прямухинѣ онъ впервые позналъ женское общество, до того ему почти чуждое. Сестры Михаила Бакунина были привлекательны не только молодостью и красотою, но и замѣчательно тонкою душевною организаціею. Это тоже были «люди сороковыхъ годовъ», и въ лучшемъ смыслѣ слова, не менѣе мужчинъ волновавшіеся высшими вопросами жизни. Молодые друзья Бакунина — Станкевичъ, Боткинъ, Ефремовъ, наконецъ Бѣлинскій ухаживали за его сестрами и повлюблялись въ нихъ. Станкевичъ былъ почти женихомъ самой блестящей изъ сестеръ — Любови Александровны. Бѣлинскій влюбился въ наименѣе блестящую — Александру Александровну (впослѣдствіи Вульфъ), привлекавшую его своею кротостью и женственностью. Но любовь не принесла Бѣлинскому радости. Она не встрѣтила того романическаго отклика, въ которомъ онъ нуждался. Къ нему относились въ высшей степени хорошо и внимательно, но болѣе нѣжныхъ чувствъ онъ не возбудилъ, чему особенно удивляться и не слѣдуетъ. Бѣлинскій не обладалъ внѣшнею привлекательностью, а крайняя застѣнчивость дѣлала его угловатымъ и малообщительнымъ. Онъ даже въ мужскомъ обществѣ, если это не были его ближайшіе друзья, путался при сколько-нибудь продолжительномъ разговорѣ, хотя ничто въ мірѣ не волновало его такъ сильно, какъ эти продолжительные разговоры на волновавшіе его отвлеченные вопросы. «Неистовымъ Виссаріономъ» онъ становился только въ обществѣ 2—3 ближайшихъ друзей и то, когда наталкивался на противорѣчія. А въ Прямухинѣ Бѣлинскій къ тому же былъ подчасъ даже неестествененъ и, какъ онъ каялся въ своихъ письмахъ, что-то на себя напускалъ, чтобы привлечь вниманіе молодыхъ дѣвушекъ.
Неудача въ любви нимало не озлобила Бѣлинскаго и оставила въ душѣ его хотя и очень грустное, но вмѣстѣ съ тѣмъ и какое-то свѣтлое воспоминаніе, отъ котораго еще цѣлыхъ два года спустя (см. его письмо отъ 12 окт. 1838 г.) онъ чувствовалъ «вѣяніе рая». Онъ давно свыкся съ мыслью, что ему не суждено личное счастье и былъ доволенъ тѣмъ, что любовь, хотя и не раздѣленная, давала ему моменты истинно-божественныхъ восторговъ. Два года спустя, подъ вліяніемъ воспоминаній о щемяще-сладкихъ дняхъ, проведенныхъ въ Прямухинѣ, Бѣлинскій написалъ вторую свою драму «Пятидесятилѣтній дядюшка». Это драматическая повѣсть о любви его къ Александрѣ Александровнѣ Бакуниной. Внѣшнія обстоятельства не имѣютъ ничего общаго съ дѣйствительною исторіею его любви. Какъ мы знаемъ, фабула драмы въ томъ, что 50-лѣтній дядюшка влюбляется въ свою племянницу и, не встрѣчая отклика, сначала злится и мѣшаетъ ея браку съ молодымъ претендентомъ, но потомъ приходитъ къ сознанію, что чужому сердцу не прикажешь любить, имъ овладѣваетъ исключительное желаніе доставить счастіе любимому существу и онъ самъ устраиваетъ бракъ, разрушающій его собственное счастіе. Внѣшняя обстановка, такимъ образомъ. вполнѣ выдуманная. Но внутренняя драма — ощущенія нераздѣленной любви и конечное завершеніе — страстное желаніе счастья любимой женщины безъ собственнаго участія въ этомъ — почерпнуты Бѣлинскимъ изъ печальной повѣсти его собственной неудачной любви.
Примиренное отношеніе неистоваго Бѣлинскаго къ своей неудачѣ, или, говоря кружковымъ жаргономъ, его «резиньяція» представляетъ только частный эпизодъ общаго, безгранично-примирительнаго настроенія, которое его теперь охватываетъ. Онъ теперь глубоко убѣжденъ, что все прекрасно въ семъ лучшемъ изъ міровъ и если кому и плохо бываетъ на землѣ, то это уже личная вина того, на кого невзгоды обрушиваются.
Своимъ не знающимъ мѣры оптимизмомъ, которому онъ отдается со свойственною ему способностью если уже отдаваться, то отдаваться безгранично и беззавѣтно, Бѣлинскій былъ обязанъ знакомству съ философіей Гегеля.
Знакомство было не непосредственное, Бѣлинскій нѣмецкаго языка не зналъ. Посредникомъ явился самый замѣчательный изъ прямухинскихъ друзей~ Михаилъ Александровичъ Бакунинъ (1814—1876). Этому отставному артиллерійскому офицеру предстояло пріобрѣсть въ 60-хъ и 70-хъ годахъ всемірную извѣстность въ качествѣ самаго крайняго изъ самыхъ крайнихъ утопистовъ. Онъ создалъ теорію безпощаднѣйшаго анархизма и полнаго упраздненія государственности. Стоявшій въ то время во главѣ соціалистическаго движенія Карлъ Марксъ долженъ былъ прибѣгнуть къ исключенію Бакунина изъ главнаго органа партіи — «Международнаго общества рабочихъ» для того, чтобы устранить даже тѣнь солидарности съ этимъ апостоломъ всеобщаго разрушенія. Но по странной нропіи судьбы, тотъ же Бакунинъ, который въ срединѣ 40-хъ годовъ, перебравшись въ Европу, выдвинулъ въ одной изъ своихъ статей страшный девизъ «Die Lust der Zerstцrung ist еще schaffende Lust» (страсть къ разрушенію есть зиждущая страсть), въ концѣ 30-хъ не только не имѣлъ ничего общаго съ разрушительными стремленіями, но прямо пришелъ къ апоѳозу всего, что «существуетъ». На основаніи Гегелевской философіи создалъ онъ теорію преклоненія предъ «дѣйствительностью» и увлекъ за собою кружокъ Станкевича, всѣхъ же сильнѣе Бѣлинскаго.
Всякій, кто наблюдалъ Бакунина и въ эпоху его проповѣди всеобщаго разрушенія, могъ убѣдиться, что въ этомъ апостолѣ разрушенія никогда не было никакого реальнаго озлобленія. Всю жизнь Бакунинъ былъ человѣкомъ чисто-головныхъ импульсовъ, метафизикъ насквозь, не сдерживаемый никакими условіями и фактами живой дѣйствительности. Это былъ типъ своего рода аматера, мистически влюбленнаго въ ту идею, которая въ данный моментъ имъ завладѣвала. Перебравшись въ Европу, онъ создалъ совсѣмъ новый типъ всесвѣтнаго революціонерства, революціонера-метафизика, не потому подымающаго знамя возстанія, что недоволенъ даннымъ правительствомъ, а потому, что онъ недоволенъ всякимъ правительствомъ вообще. Въ 1848 г. Бакунинъ принималъ участіе въ революціонномъ движеніи всѣхъ европейскихъ странъ, бунтовалъ въ Прагѣ, Дрезденѣ, Парижѣ.
Герценъ разсказываетъ въ «Выломъ и Думахъ» фактъ поразительнѣйшаго проявленія этого революціоннаго аматерства Бакунина. По дорогѣ изъ Парижа въ Прагу, Бакунинъ наткнулся на толпу бунтующихъ нѣмецкихъ крестьянъ, которые собирались взять господскій замокъ, да никакъ не могли этого сдѣлать. Не разспросивши даже въ чемъ дѣло, Бакунинъ вылѣзаетъ изъ возка и начинаетъ организовать нестройное нападеніе. Свои прежнія познанія бывшій артиллерійскій поручикъ, очевидно, не растерялъ въ долголѣтнихъ скитаніяхъ, потому что, когда онъ сѣлъ обратно въ повозку, чтобы продолжать путь, замокъ горѣлъ съ четырехъ сторонъ.
Можно было бы привести цѣлые десятки такихъ же эпизодовъ, характеризующихъ чисто-теоретическую психологію Бакунина, питавшуюся исключительно головнымъ путемъ. Какъ его Бѣлинскій опредѣлялъ, когда съ нимъ разошелся, Бакунинъ былъ «человѣкъ съ лихорадочнымъ румянцемъ на щекахъ, но безъ крови въ организмѣ».
Этому-то метафизику суждено было оказать сильнѣйшее вліяніе на Бѣлинскаго и завести его въ болото грубаго и съ точки зрѣнія общаго облика Бѣлинскаго несуразнаго прославленія «безобразной рассейской дѣйствительности» 40-хъ годовъ. какъ ее вскорѣ сталъ называть тотъ же самый Бѣлинскій.
Бакунинъ нимало не былъ философомъ, такъ сказать, по спеціальности. Когда Анненковъ впервые въ русской печати заговорилъ о немъ (въ біографіи Станкевича, въ 1857 г.), онъ, не имѣя возможности назвать по имени находившагося тогда въ Сибири Бакунина, обозначалъ его эпитетомъ «дилетантъ философіи». Бакунинъ не былъ, строго говоря, даже и писателемъ. Литературная дѣятельность его и качественно, и количественно незначительна. Только подъ самый конецъ жизни, года за 3 до смерти, и то въ цѣляхъ агитаціонныхъ, онъ собрался формулировать свои анархическія воззрѣнія въ извѣстныхъ книгахъ «Государственность и анархія» и «Анархія по Прудону». Въ пору же его русской жизни и огромнѣйшаго вліянія на важнѣйшій центръ русской мысля онъ написалъ всего нѣсколько статеекъ и сдѣлалъ нѣсколько переводовъ. Выражалось же его вліяніе только устно, когда онъ, благодаря своему знанію Гегелевской философіи и замѣчательной способности подчинять себѣ окружающихъ, занялъ въ кружкѣ первенствующее мѣсто.
Занялся Бакунинъ философіей даже не по собственному почину. Когда онъ въ 1835 году познакомился съ Станкевичемъ, онъ ровно ничего собою не представлялъ. Это просто былъ молоденькій артиллерійскій поручикъ, вышедшій въ отставку, потому что служба его не интересовала и не знавшій что съ собою дѣлать. Станкевичъ сразу оцѣнилъ выдающіяся способности Бакунина разбираться въ отвлеченныхъ вопросахъ, и такъ какъ Бакунинъ хорошо зналъ иностранные языки, то и засадилъ его за нѣмецкихъ философовъ. Сначала онъ усердно занялся Фихте, благодаря чему, какъ мы знаемъ (III, прим. 67) и Бѣлинскій прошелъ «фихтеанскій періодъ» и подъ совокупнымъ вліяніемъ любви личной и поэтическихъ элементовъ философіи Фихте написалъ одну изъ самыхъ высокихъ и вдохновенныхъ статей своихъ — разборъ книги Дроздова (III, № 232). Отъ Фихте Бакунинъ быстро перешелъ къ Гегелю, котораго въ кружкѣ знали больше по имени. Станкевичъ хотя и причастенъ къ распространенію гегельянской философіи тѣмъ, что въ эпоху редактированія Бѣлинскимъ «Телескопа» перевелъ для журнала статью Бильма о Гегелевской философіи («Телескопъ» 1835, № 12), по непосредственно Гегеля почти еще не зналъ, и роль насадителя гегельянства выпала всецѣло на долю Бакунина. По свидетельству перваго историка и до извѣстной степени члена кружка Анненкова,
«Дилетантъ, обратившійся въ ревностнаго изслѣдователя, вскорѣ пріобрѣлъ даръ блестящаго изложенія, который еообщалъ ему нѣчто похожее на роль провозвѣстника философскихъ истинъ. Къ нему прибѣгали при всякомъ недоумѣніи, затруднительномъ вопросѣ, случайномъ перерывѣ идеи, и пояснительная рѣчь его текла блестящею импровизаціей. Разумѣется, тутъ не могло быть какого либо самобытнаго ученія, да и никто не думалъ о томъ, но онъ обладалъ особеннымъ даромъ, похожимъ на творчество, именно даромъ перерабатывать все вычитанное и узнанное въ собственную мысль, такъ что онъ самъ казался почти изобрѣтателемъ и родоначальникомъ поясняемаго имъ метода. Роль зодчаго, которую человѣкъ этотъ игралъ въ отношеніи каждаго, такъ или иначе накопившаго сырой, необдѣланный матеріалъ, имѣла своего рода неизбѣжныя и тяжкія условія. Вся жизнь являлась предъ нимъ сквозь призму отвлеченія, и только тогда говорилъ онъ о ней съ поразительнымъ увлеченіемъ, когда она была переведена въ идею. Все случайное, мгновенное, самобытное жизни было ему гораздо менѣе доступно, хотя усиліями обширнаго, дѣйствительно необыкновеннаго ума онъ успѣвалъ возводить до понятія убѣгающія поэтическія черты жизни и такимъ образомъ овладѣвать ими, но при этомъ они уже многое теряли, и иногда то самое, что составляетъ ихъ существенную особенность».
Что привлекало Бакунина въ Гегелевской философіи, что особенно останавливало его вниманіе и на чемъ онъ самъ, а чрезъ его посредство Бѣлинскій сосредоточили свой интересъ къ этому новому тогда для Россіи философскому евангелію?
Роль философіи Гегеля въ общей исторіи мысли сводится преимущественно къ установленію или, вѣрнѣе, къ разработкѣ шеллингіанскаго и фихтеанскаго ученія объ абсолютномъ и о тождествѣ міра съ мышленіемъ. Великій основатель новой философіи Кантъ показалъ, что вся сфера эмпирическаго бытія.
«Есть лишь область условныхъ явленій, опредѣляемыхъ нашимъ духомъ, какъ познающимъ субъектомъ. Мы конструируемъ предметы въ пространствѣ, мы расчленяемъ непрерывную дѣйствительность на временные моменты, пространство и время суть фирмы нашего чувственнаго воззрѣнія. Мы въ своемъ познаніи присвоиваемъ предметамъ свойства субстанціальности, причинности и т. д., — всѣ эти свойства суть лишь категоріи нашего разсудка. Каковъ міръ независимо отъ насъ, мы не знаемъ; но тотъ міръ, который мы знаемъ, есть наше собственное созданіе, продуктъ познающаго субъекта. Такимъ образомъ критическая философія Канта освободила человѣческій духъ отъ тяготѣвшаго надъ нимъ кошмара самозаконной и самодовлѣющей міровой машины, въ которой онъ самъ являлся ничтожнымъ колесомъ. Но, вмѣстѣ съ тѣмъ, эта свобода является чѣмъ-то вполнѣ отрицательнымъ. Кантъ доказалъ, что извѣстный намъ міръ, все внѣшнее бытіе, съ которымъ мы имѣемъ дѣло, необходимо слагается по формамъ и законамъ познающаго субъекта, вслѣдствіе чего мы не можемъ знать, каковы вещи сами въ себѣ». (Владиміръ Соловьевъ, приложеніе къ книгѣ Кэрда «Гегель». М. 1898).
Въ этихъ своихъ очертаніяхъ философія Канта является однимъ изъ величайшихъ пріобрѣтеній человѣческой мысли, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, въ ней есть и нѣчто раздражающее пытливость, нѣчто такое, съ чѣмъ очень трудно примириться. Пытливому уму и врожденному намъ стремленію доискиваться полной истины и самой сути всякаго явленія очень трудно примириться съ тѣми ограниченіями которыя ставитъ Кантовская философія, устанавливая категорію «вещи въ себѣ», намъ недоступной. Именно потому, что недоступно, намъ и хочется постигнуть. Въ чемъ же сущность всякой философіи, всякаго изслѣдованія какъ не въ томъ, чтобы понять непонятное.
Изъ этой какъ умственной, такъ и душевной потребности понять все до конца, установить нѣчто не относительное, а безусловное, понять сущность всею мірового процесса, а не одной ея части, и родилась философія Гегеля, пройдя чрезъ промежуточный моментъ въ ученіи Фихте о подчиненіи природы духу и въ пантеистическомъ ученіи Шеллинга объ абсолютѣ, какъ «основаніи природы и духа» и тождествѣ идеальнаго и реальнаго.
По Гегелю, сущностью званія и науки не можетъ являться отрѣшеніе отъ предметовъ. Нѣтъ двухъ истинъ:
"Истинное познаніе есть тождество познающаго и познаваемаго, субъекта и объекта. Это тождество есть истина того и другого; но оно не есть фактъ, не есть пребывающее, косное бытіе; въ своемъ пребываніи субъектъ и объектъ, какъ такіе, полагаются въ отдѣльности и внѣшности относительно другъ друга, слѣдовательно, не въ истинѣ. Но истина есть, и ее не нужно отыскивать ни въ косномъ бытіи внѣшнихъ вещей, ни въ субъективной дѣятельности нашего л, безъ конца создающаго свой видимый міръ; истина не сидитъ въ вещахъ и не создается нами, а сама раскрывается въ живомъ процессѣ абсолютной идеи, полагающей изъ себя все многоразличіе объективнаго и субъективнаго бытія и достигающей въ нашемъ духѣ до полнаго самосознанія, т.-е. до сознанія своего тождества во всемъ и тождества всего въ ней. Такимъ образомъ для познанія истины намъ не нужно носиться со своимъ я, примѣривая его къ разнымъ объектамъ. Истина присуща намъ самимъ такъ же, какъ и объектамъ; она содержитъ въ себѣ и осуществляетъ все, и намъ нужно только дать ей познавать себя въ насъ, т.-е. раскрывать свое содержаніе въ нашемъ мышленіи; содержаніе же это есть то самое, которое выражено и въ бытіи предмета. Всякій предмета существуетъ поистинѣ только вмѣстѣ со всѣмъ, въ своей внутренней логической связи со всѣми другими; такимъ онъ и мыслится: въ его понятіи нѣтъ ничего такого, чего бы не было въ его дѣйствительности, и въ его дѣйствительности нѣтъ ничего такого, чего бы не содержалось въ его понятіи… Та самая абсолютная идея (или «живая субстанція», становящаяся субъектомъ, превращающаяся въ духъ), которая положила себя въ предметѣ, какъ его скрытый смыслъ или разумъ, она же мыслить его въ истинно-философскомъ познаніи, т.-е. сообщаете ему внутреннее субъективное или самостное бытіе. Предмета безусловнаго познанія есть субстанціальное содержаніе бытія, которое въ то же время есть и непосредственная собственность нашего я, самостное бытіе или понятіе. «Если зародышъ, говорить Гегель, самъ по себѣ есть будущій человѣкъ, то онъ еще не человѣкъ самъ для себя; такимъ становится онъ лишь тогда, когда его разумъ достигнетъ до развитія того, что составляетъ его сущность. Подобнымъ же образомъ относится идея въ бытіи къ идеѣ въ мышленіи. Настоящая философія или безусловное мышленіе не есть отношеніе субъекта къ абсолютной идеѣ, какъ къ чему-то отдѣльному, а полнота самораскрытія этой идеи для себя» (Влад. Соловьевъ, тамъ же).
Такимъ образомъ, по Гегелю, «начало всякой науки, всякаго знанія лежать въ нашемъ разумѣ, въ нашей познающей логической мысли, которая въ себѣ самой заключаетъ основаніе своей внутренней достовѣрности и очевидности. Объектъ этой логической мысли не можетъ быть чѣмъ-либо абсолютно-чуждымъ или внѣшнимъ ей, подобно Кантовымъ „вещамъ въ себѣ“, которыя не только не познаваемы, но даже немыслимы по существу, такъ какъ онѣ признаются совершенно безотносительными къ нашему мыслящему духу. Напротивъ того, сущее какъ предмета мысли, есть мыслимое и только какъ мыслимое оно можетъ быть логически познаваемо нами. Мало того, мы можемъ сказать, что мы не знаемъ и въ можемъ знать или логически предполагать другого сущаго, кромѣ мыслимаго, и что поэтому (Кантовское) понятіе „вещи въ себѣ“. безотносительной и абсолютно внѣшней вашему разуму есть лишь ложная отвлеченность, абстракція нашего разсудка. Мы не знаемъ и не мыслимъ ничего внѣ мысли и безъ мысли, и дѣйствительное, истинное познаніе возможно лишь при условіи внутренняго соотношенія или единства познающаго съ познаваемымъ, мыслящаго съ мыслимымъ, — единства, которое раскрывается и сознается нами въ самомъ актѣ познанія и чистаго мышленія». (Кн. С. Трубецкой, предисловіе къ книгѣ Кэрда «Гегель». М. 1898).
Изъ этого-то единства Гегель выводить философское тождество мышленія и бытія, субъекта и объекта. А разъ это такъ, то тождественны законы логическаго разума, законы мышленія и законы сущаго, и онтологія, т.-е. общее ученіе о сущемъ сливается въ одно съ логикой, потому что
«между сущимъ, мыслимымъ нами, и разумомъ, мыслящимъ въ насъ, нѣтъ и не можетъ быть абсолютнаго различія и противорѣчія. Принципъ познанія и начало дѣйствительнаго бытія не различаются другъ отъ друга въ абсолютномъ своемъ основаніи, и потому только и возможно объективное знаніе — логичное познаніе дѣйствительности.
Видя въ единствѣ субъекта и объекта, позпающаго и познаваемаго, мысли и сущаго краеугольный камень всей философіи, Гегель стремится изъ этого единства вывести всю систему необходимыхъ понятіи разума, въ которыхъ мы съ абсолютной необходимостью мыслимъ сущее. Въ глубинѣ самаго мыслящаго разума, самой мысли Гегель стремится раскрыть универсальныя логическія формы и категоріи всего познаваемаго.
Съ точки зрѣнія основного тождества мышленія и бытія философія представляется не только вершиною человѣческаго познанія, объединеніемъ и обоснованіемъ всѣхъ частныхъ знаній: ода есть самосознаніе абсолютнаго разума въ человѣкѣ, т.-е. самосознаніе въ насъ Абсолютнаго Духа и Божества. Можно сказать поэтому, что для Гегеля философія имѣетъ богочеловѣческій характеръ и значеніе; она является цѣлью мірового процесса. Природа есть только „инобытіе“ духа, его относительная противоположность, которую онъ полагаетъ въ своей творческой игрѣ, какъ нѣчто „другое“ и отличное отъ себя, чтобы вернуться къ себѣ изъ этого другого и сознать себя въ этомъ другомъ, достигая такимъ путемъ полноты самосознанія» (Кн. С Трубецкій, тамъ же).
Въ общемъ міровой процессъ, но Гегелю,
«есть послѣдовательное самораскрытіе Абсолютнаго. которое достигаетъ своей конечной ступени въ разумномъ существѣ — человѣкѣ. Человѣкъ постепенно возвышается надъ природой, познаетъ ее и себя самого и сознаетъ въ себѣ Абсолютное. Это сознаніе осуществляется въ исторіи путемъ логически необходимыхъ стадій или ступеней развитія, въ которыхъ человѣкъ постепенно освобождается отъ своей первоначальной ограниченности. Оно осуществляется въ человѣческомъ обществѣ, въ послѣдовательныхъ ступеняхъ нравственнаго и правового развитія, путемъ котораго образуются государственные организмы. Государство есть высшее нравственно-разумное цѣлое, восполняющее собою ограниченность индивидуальныхъ личностей и въ своемъ высшемъ сознаніи долженствующее воплощать въ человѣчествѣ абсолютный разумъ съ его универсальными нормами. Той же цѣли служить искусство въ своемъ развитіи: оно такъ же въ своей сферѣ осуществляетъ Абсолютное, воплощая идею въ чувственныхъ образахъ и показывая намъ такое воплощеніе какъ красоту — истинную норму и одухотвореніе чувственнаго міра». (Кн. С. Трубецкой, тамъ же).
Въ этихъ своихъ очертаніяхъ философія Гегеля, закончивъ собою цѣлую полосу высокаго развитія метафизическаго міропониманія, является однимъ изъ самыхъ грандіозныхъ проявленій человѣческой мысли. Вполнѣ понятно, почему Бѣлинскій и его друзья, уже и до того восторженно увлекавшіеся философіей (см. I, стр. 417), такъ увлеклись этимъ, казалось, незыблемо-вѣрнымъ объясненіемъ міровой жизни. Послѣдующее развитіе позитивной мысли совершенно отказалось отъ изслѣдованія метафизическихъ понятій и признало ихъ недоступными человѣческому пониманію. Одновременно небывалое развитіе естественныхъ и біологическихъ наукъ тоже увлекали всѣхъ своею соблазнительною ясностью. Оба эти фактора европейской мысли второй половины 19 в. свергли съ пьедестала Гегелевскую философію, ее забыли даже въ Германіи. Однакоже забыли не навсегда. Къ концу вѣка самые убѣжденные позитивисты поняли, что отказываться отъ изслѣдованія метафизическаго и недоступнаго намъ все равно, что отказываться вообще отъ философіи. Не устоялъ въ своей гордой позиціи матеріализмъ, и не потому, что онъ ложенъ что ли, «безбоженъ» съ точки зрѣнія узкаго клерикализма, а потому, что онъ ничего не объясняетъ. Ну, предположимъ, что все на свѣтѣ «очень просто» объясняется свойствами матеріи. Но почему же, однако, матерія имѣетъ какія-нибудь свойства, что дало ей тотъ первоначальный толчекъ, который привелъ въ дѣйствіе міровой процессъ, и т. д. На всѣ эти вопросы матеріаламъ не даетъ никакого отвѣта и человѣчество въ концѣ XIX вѣка говорить то же самое, что говорилъ Фаустъ въ концѣ XVIII-ro
Da steh ich jetzt, ick armer Thor
Uncl bin so klug, so wie zu vor.
И мы присутствуемъ теперь при могущественномъ возрожденіи интереса къ метафизикѣ, а вмѣстѣ съ тѣмъ и къ Гегелю.
Характеристикой конца XIX вѣка является уныніе величайшее и раздумье горькое. Но въ тридцатыхъ годахъ не было и тѣни какого бы то ни было унынія. Тогда, напротивъ того, мысль рѣшительно всѣхъ направленій бодро смотрѣла впередъ и надѣялась на побѣду. Естествознаніе начинало подымать голову, гордое предчувствіемъ будущаго торжества, позитивизмъ зарождался и тоже надѣялся на будущее, въ сферѣ политики одинаково твердо выступали и консерваторы и радикалы, первые — опираясь на фактическое свое торжество, вторые — надѣясь на побѣду въ будущемъ. Но съ наибольшею увѣренностью выступала философія спекулятивная и трансцедентальная. Рядъ такихъ, быстро слѣдовавшихь одинъ за другимъ геніальныхъ умовъ, какъ Кантъ, Фихте, Шеллингъ и Гегель внушили ей увѣренность, что отвлеченной мысли все доступно, что не нужно опыта, что а priori путемъ достаточная самоанализа мысли можно постигнуть тайну мірового процесса.
Изъ этого общаго приподнятаго настроенія родился тотъ восторгъ, съ которымъ была принята попытка Гегеля отождествить бытіе съ мыслью. Когда Гегель въ 1831 г. умеръ, на его похоронахъ раздавались рѣчи, въ которыхъ его ученіе прямо называлось новымъ откровеніемъ и онъ самъ являлся новымъ Христомъ.
Но нигдѣ гегельянство не было встрѣчено съ такимъ молитвеннымъ восторгомъ, какъ въ Россіи. Среди пошлости и ничтожества окружающей жизни она не могла не показаться вѣстью изъ иного волшебнаго міра, гдѣ нѣсть печали и воздыханія. Серьезно, конечно, было и предшествовавшее гегельянству увлеченіе шеллингіанствомъ, по при всей своей способности увлекаться, наши молодые шеллингіанцы не могли но чувствовать шаткости болѣе шіэтяческаго, чѣмъ философскаго ученія Шеллинга. Система же Гегеля казалась чѣмъ-то безусловно незыблемымъ, чѣмъ-то математически точные. Вотъ почему и была такъ безмѣрна радость нашихъ идеалистовъ, вотъ почему имъ гегельянство представлялось новымъ откровеніемъ. Со свойственнымъ ему блескомъ выражая основную сущность гегельянства о тождествѣ мысли и бытія и о мысли, какъ центрѣ бытія, Бѣлинскій пишетъ одному изъ друзей:
«Внѣ мысли все призракъ, мечта; одна мысль существенна и реальна. Что такое ты самъ? Мысль, одѣтая тѣломъ; тѣло твое сгніетъ, но твое я останется; слѣдовательно, тѣло твое есть призракъ, мечта, но я твое существенно и вѣчно. Филoсофія — вотъ что должно быть предметомъ твоей дѣятельности. Философія есть наука идеи чистой, отрѣшенной; исторіи и естествознаніе суть науки идеи въ явленіи. Теперь, спрашиваю тебя: что важнѣе — идея или явленіе, душа или тѣло? Идея ли есть результатъ явленія, или явленіе есть результатъ идеи? Безъ сомнѣнія, явленіе есть результатъ идеи. Если такъ, то можешь ли ты понять результатъ, не зная его причины? Можетъ ли для тебя быть понятна исторія человѣческая, если ты не знаешь, что такое человѣкъ, что такое человѣчество? Вотъ почему философія есть начало и источникъ всякаго знанія, вотъ почему безъ философіи всякая наука мертва, непонятна и нелѣпа».
Хотя, какъ мы сейчасъ увидимъ, именно изъ гегельянства Бѣлинскій почерпнулъ полное примиреніе съ дѣйствительностью и даже сталъ нѣжно относиться къ житейской прозѣ (IV, примѣч. 4), но въ началѣ гегельянскаго періода его больше всего привлекала возможность уйти въ скорлупу своего собственнаго внутpeнняго міра:
Только въ философіи ты найдешь отвѣть на вопросы души твоей, только она дастъ миръ и гармонію душѣ твоей и подаритъ тебя такимъ счастіемъ, какого толпа и не подозрѣваетъ и какого внѣшняя жизнь не можетъ ни дать тебѣ, ни отнять у тебя. Ты будешь не въ мірѣ, но весь міръ будетъ въ тебѣ. Въ самомъ себѣ, въ сокровенномъ святилищѣ своего духа найдешь ты высшее счастіе, и тогда твоя маленькая комнатка, твой убогій и тѣсный кабинетъ будетъ истиннымъ храмомъ счастія. Ты будешь свободенъ, потому что не будешь ничего просить у міра, и міръ оставить тебя въ покоѣ, видя, что ты у него ничего не просишь.
Яркую картинку гегельянскихъ увлеченій кружка далъ Герценъ въ «Быломъ и Думахъ». Онъ не былъ при самомъ зарожденіи гегельянства въ 1837—38 гг. и засталъ уже гегельянское бѣснованіе въ полномъ разгарѣ, когда въ 1839 г. вернулся въ Москву изъ вятской и владимірской ссылки. По его свидѣтельству, члены кружка отъ всякаго, приходившаго съ ними въ столкновеніе
требовали безусловнаго принятія феноменологіи и логики Гегеля и притомъ по ихъ толкованію. Толковали же они о нихъ безпрестанно, нѣтъ параграфа во всѣхъ трехъ частяхъ гегелевской логики, въ двухъ его эстетики, энциклопедіи и пр., который бы не былъ взятъ отчаянными спорами нѣсколькихъ ночей. Люди, любившіе другъ друга, расходились на цѣлыя недѣли, не согласившись въ опредѣленіи «перехватывающаго духа», принимали за обиды мнѣнія объ «абсолютной личности» и о ея «по себѣ бытіи». Всѣ ничтожнѣйшія брошюры, выходившія въ Берлинѣ и другихъ губернскихъ и уѣздныхъ городахъ нѣмецкой философіи, гдѣ только упоминалось о Гегелѣ, выписывались, зачитывались до дыръ, до пятенъ, до паденія листовъ, въ нѣсколько дней. Это увлеченіе гегеліанствомъ порою доходило у членовъ кружка до наивно-трогательныхъ проявленій. Молодые люди такъ преисполнились ученіемъ берлинскаго философа, что у нихъ отношеніе къ жизни, къ дѣйствительности сдѣлалось школьное, книжное; это было то ученое пониманіе простыхъ вещей, надъ которымъ такъ геніально смѣялся Гёте въ своемъ разговорѣ Мефистофеля со студентомъ. Все въ самомъ дѣлѣ непосредственное, всякое простое чувство было возводимо въ отвлеченныя категоріи и возвращалось оттуда безъ капли живой крови, блѣдной, алгебраической тѣнью. Во всемъ этомъ была своеобразная наивность, потому что все это было совершенно искренно. Человѣкъ, который шелъ гулять въ Сокольники, шелъ для того, чтобы отдаваться пантеистическому чувству своего единства съ космосомъ; и если ему попадался по дорогѣ какой-нибудь солдатъ подъ хмѣлькомъ или баба, вступавшая въ разговоръ, философъ, не просто говорилъ съ ними, но опредѣлялъ субстанцію народности въ ея непосредственномъ и случайномъ явленіи. Самая слеза, навертывавшаяся на вѣкахъ, была строго отнесена къ своему порядку, къ «гемюту» или къ «трагическому въ сердцѣ»…
Уже изъ этой характеристики ясно, что мы тутъ имѣемъ дѣло не съ обычнымъ интересомъ къ той или другой философской системѣ. И дѣйствительно, на увлеченій Бакунина, Бѣлинскаго и ихъ друзей гегельянствомъ впервые ярко сказалась та основная черта русскаго усвоенія отвлеченныхъ идей, которая проходитъ красною нитью черезъ всю нашу духовную жизнь послѣднихъ 60 лѣтъ. Въ томъ-то и дѣло, что отвлеченныя идеи никогда не оставались для насъ отвлеченны мы, а, переходя въ плоть и кровь, быстро переводились на языкъ дѣйствительности и становились чѣмъ-то очень конкретные. И интересъ къ философіи у людей сороковыхъ годовъ никогда не былъ интересомъ къ философіи an und fur sich. Есть два типа интереса къ философіи. Можно ею интересоваться, какъ наукой, какъ дисциплиною объясняющею. Этотъ чисто-научный типъ интереса господствовалъ въ нашихъ духовныхъ академіяхъ, гдѣ задолго до того, какъ философія завладѣла умами свѣтскаго общества, превосходно изучали всѣ главныя философскія системы. Если хотите, такое отношеніе — вполнѣ европейское, культурное, можетъ быть объясняемое тѣмъ, что культура духовнаго сословія нашего старше культуры свѣтскаго общества. Но вмѣстѣ съ тѣмъ въ этомъ отношеніи и достаточно… равнодушія къ истинѣ. Ну, а равнодушіемъ къ истинѣ и холоднымъ объективизмомъ поколѣніе сороковыхъ годовъ всего менѣе отличалось. И вотъ почему оно и къ широкимъ перспективамъ гегелевскаго мірообъясненія отнеслось не съ холоднымъ любопытствомъ, а внесло въ ихъ усвоеніе всю страсть людей, ищущихъ духовной опоры и жаждущихъ найти мѣру вещей. Для нихъ философія стала въ полномъ смыслѣ слова религіей, не разъ доводившей ихъ до состоянія прямого экстаза. Неудивительно, что чисто научный интересъ отошелъ при этомъ совершенно на второй планъ. «Мы тогда въ философіи искали всего на свѣтѣ, кромѣ чистаго мышленія», говоритъ Тургеневъ въ своихъ воспоминаніяхъ и это драгоцѣннѣйшее свидѣтельство даетъ единственно вѣрный методъ оцѣнки философскихъ увлеченій эпохи Бѣлинскаго. Вотъ почему такъ ненужны разныя нападки на Бѣлинскаго за то, что онъ «невѣрно» понялъ Гегеля. Именно ненужны, потому что направлены не на существенное. Мы уже не говоримъ о томъ, что онѣ не имѣютъ никакого фактическаго основанія, потому что основаны преимущественно на томъ, что Бѣлинскій плохо зналъ по-нѣмецки, Гегеля въ подлинникѣ не читалъ и знакомъ былъ съ нимъ по передачѣ друзей, въ частности Бакунина. Но дѣло-то въ томъ, что это была передача, которая превосходила непосредственное знакомство. Герценъ, въ высокой компетентности котораго по отношенію къ философскимъ вопросамъ никто еще никогда не сомнѣвался, говоритъ, что изъ всѣхъ людей, изучавшихъ Гегеля, онъ встрѣтилъ только двухъ, которые поняли великаго философа въ совершенствѣ, и оба эти человѣка не знали по-нѣмецки: то были Прудонъ и Бѣлинскій, оба ученики одного и того же Бакунина. По отзыву другого компетентнаго судьи — князя Одоевскаго, Бѣлинскій представлялъ собою примѣръ замѣчательнѣйшей философской духовной организаціи, которой достаточно было усвоить основныя начала, чтобы затѣмъ уже самостоятельнымъ путемъ дойти до всѣхъ ихъ логическихъ послѣдствій. Вотъ почему и Гегеля Бѣлинскій превосходно понялъ по пересказу Бакунина.
Итакъ, повторяемъ, упреки въ томъ, что Бѣлинскій плохо зналъ Гегеля, невѣрны по существу. Но они еще болѣе невѣрны по тѣмъ негодующимъ выводамъ, которые изъ нихъ дѣлаютъ люди, приступающіе къ изученію умственныхъ движеній русскаго общества, не уяснивъ себѣ главной особенности ихъ — способности претворять заимствованныя извнѣ отвлеченный системы въ нѣчто вполнѣ самостоятельное, въ чисто русскій катехизисъ практической жизни. Допустимъ, что Бѣлинскій не понялъ Гегеля и даже совершенно «извратилъ» его. Что бы изъ этого слѣдовало? Единственно тотъ фактъ вполнѣ второстепеннаго значенія, что умственная жизнь русской интеллигенціи 40-хъ годовъ шла безъ воздѣйствія на нее подлинной гегелевской философіи. А такъ какъ философія Гегеля даже и въ подлинномъ видѣ ни въ какомъ случаѣ не можетъ быть признана универсальнымъ факторомъ правильнаго умственнаго развитія, какимъ должны быть признаны, напр., естественно-научный методъ или критическая философія Канта, то и ущерба никакого не произошло бы отъ «извращенія» Бѣлинскимъ гегельянства. Въ современной Бѣлинскому Франціи и Англіи Гегеля совсѣмъ не знали и это не помѣшало имъ развить первостепенную культуру. Обошлась бы, слѣдовательно, отлично и Россія безъ «правильно» понятаго гегельянства. Весь интересъ «правильно» или «неправильно» понятаго русскаго гегельянства только въ томъ и заключается, поскольку онъ является русскимъ умственнымъ теченіемъ. Исходи онъ даже изъ полнаго непониманія, его огромный интересъ для историка русской мысли и русскаго общества столь же мало ослаблялся бы этимъ, какъ не ослабляется, напр., историческій интересъ католицизма и протестантства, если допустить, что они отступили отъ ученія первоначальнаго восточнаго христіанства. Дѣйствительный интересъ русскаго гегельянства только въ томъ необыкновенномъ подъемѣ духа, который гегельянство сообщило поколѣнію сороковыхъ годовъ. Изъ броженія мысли, имъ созданнаго, вытекли два основныхъ русла русскаго самосознанія: западничество и славянофильство; гегельянство не только сообщило русской интеллигенціи то, чего ей прежде недоставало — опредѣленное міровоззрѣніе, но, что самое важное, оно создало неотложную потребность всегда имѣть какое-нибудь міровоззрѣніе. А эта опредѣленность міровоззрѣнія была единственнымъ способомъ воздѣйствія на косность окружающей среды. Талантовъ было достаточно и до сороковыхъ годовъ. Но эти таланты но своимъ идеаламъ сливались съ толпой и потому поглощались ею и были безсильны окрасить ее въ свой цвѣтъ. Людей же сороковыхъ годовъ высота ихъ міровоззрѣнія сразу выдвинула надъ толпой, создался маякъ мысли, который далеко вокругъ бросалъ лучи свѣта. Прошло какихъ-нибудь 15 лѣтъ и то, что вырабатывалось въ дружескихъ собраніяхъ ничтожнымъ количествомъ горсточки людей, оказало могущественнѣйшее вліяніе на весь ходъ огромной государственной машины, которая направилась теперь по путямъ, намѣченнымъ въ 40-хъ гг. кучкой гегельянцевъ. И вотъ въ этомъ одухотвореніи сѣраго фона русской жизни, въ этомъ созданіи высокаго строя мысли, въ силѣ и страстности стремленія привести въ соотвѣтствіе русскую дѣйствительность съ высшими потребностями культуры и заключается историческій смыслъ русскаго гегельянства, которое, строго говоря, и не было никогда опредѣленнымъ міровоззрѣніемъ, которое то прославляло «дѣйствительность», то нападало на нее, то было консервативно, то радикально, то давало толчокъ къ преклоненію предъ западомъ, то, напротивъ того, служило исходнымъ пунктомъ самаго исключительнаго націонализма.
Благодаря тому, что интересъ кружка къ философіи былъ не умственный, а нравственный, благодаря тому, что молодые философы искали въ гегелевской философіи всего, кромѣ философіи, ученіе это быстро приняло у насъ крайне-своеобразное, совершенно не философское направленіе. На первый планъ выступила не отвлеченная мысль, а приложеніе, не умозрѣніе, а политика — вопросъ о томъ, какъ надо было на основаніи Гегеля относиться къ тогдашнему строю русской жизни.
То, что вопросъ о «дѣйствительности» и ея «разумности» сталъ центральнымъ пунктомъ всей духовной жизни кружка, еще разъ показываетъ, въ какую грубую ошибку впадаютъ тѣ, которые, изучая движеніе 40-хъ годовъ, разсматриваютъ философскіе взгляды эпохи Бѣлинскаго исключительно съ научной точки зрѣнія. Не знаменательна ли въ самомъ дѣлѣ та исключительность, съ которою всѣ силы ума и сердца Бѣлинскаго и его друзей обратились на толкованіе одного только изъ положеній Гегеля — «все дѣйствительное — разумно». Положенія въ концѣ концовъ второстепеннаго, мимоходомъ высказаннаго въ предисловіи къ «Философіи права». Если вы возьмете какую-нибудь позднѣйшую исторію философіи и прочтете статью о Гегелѣ, вы тамъ часто не встрѣтите даже простого упоминанія о формулѣ «все дѣйствительное — разумно»[2]. Вотъ до чего несущественной она кажется обыкновенному изслѣдователю рядомъ съ грандіозностью чисто-научныхъ притязаній гегелевской философіи дать абсолютную истину о сущности всего мірового процесса. Но для русскаго человѣка сороковыхъ годовъ, который накинулся на гегелевскую философію не изъ жажды научнаго знанія, а потому что ему надо было немедленно рѣшить вопросъ, какъ ему жить, все отступило предъ жгучестью ужасныхъ сомнѣній, вносимыхъ формулой.
Сомнѣнія эти имѣли истинно-трагическій характеръ, формула въ корнѣ подрывала всѣ стремленія кружка, дѣлала безсмысленными всѣ его благородные порывы. Люди съ негодованіемъ отбросили всякую мысль о какихъ-бы то ни было компромиссахъ, сосредоточили всѣ свои помыслы на исканіи абсолютной, безпримѣсной истины и этимъ самымъ, конечно, должны были порвать всякую связь съ пошлостью и несовершенствами окружающей среды и вдругъ «все дѣйствительное — разумно»! Значить и крѣпостное право разумно, и превосходенъ весь тотъ строй, который возмущалъ еще Чацкаго, и нѣтъ ничего дурного въ той «неправдѣ черной», о которой говорили даже такіе апологеты общаго уклада русской жизни какъ Хомяковъ. Словомъ, правы Булгаринъ и Гречъ, «громъ побѣды раздавайся, веселися храбрый Россъ»!
Какъ бы отнеслись къ такому ужасному диссонансу люди, заинтересовавшіеся гегельянствомъ съ чисто-научной точки зрѣнія? Они бы, конечно, спокойно отбросили или формулу, или всю систему, разъ она приводитъ къ противорѣчію, которое ставить крестъ надъ всѣмъ, что составляетъ основу ихъ духовнаго существа. Но въ томъ-то и дѣло, что члены кружка Бѣлинскаго не столько умомъ, сколько сердцемъ примкнули къ гегельянству, они гегельянство не просто усвоили, они въ него увѣровали. Ихъ въ гегельянствѣ прельстило его притязаніе дать абсолютную истину. А разъ абсолютная истина, какія же могутъ быть частныя противорѣчія?
И вотъ получалась дилемма, выходъ изъ которой былъ найденъ только черезъ нѣсколько лѣтъ, когда наши гегельянцы поняли, что Гегель, при всемъ консерватизмѣ своихъ спецiально-госудaрствѣнныхъ воззрѣній, не все существующее признавалъ дѣйствительнымъ. Слѣдовательно, формула «все дѣйствительное — разумно» не означаетъ, что «все существующее разумно» и не узакониваетъ всякій порядокъ вещей только въ виду того, что онъ фактъ. Но, повторяемъ, до этой оговорки наши гегельянцы доискались значительно позже. Цѣлыхъ же два года, между 1838 и 1840 годомъ, будущій создатель анархизма Бакунинъ, вѣрный фанатическому складу своего ума и чисто-русской способности jurare in verba magistri — во имя Гегеля воспѣвалъ «дѣйствительность» конца 30-хъ годовъ во всей ея совокупности. Бѣлинскій, не оглядываясь, пошелъ за нимъ. Онъ написалъ въ 1839—40 гг. «Бородинскія» статьи и «Менцеля», гдѣ" преклоненіе передъ существующимъ порядкомъ вещей дошло до того, что многіе, и притомъ совсѣмъ не люди крайнихъ убѣжденій, съ нимъ раззнакомились. Статьи писались въ своего рода состояніи аффекта. Бѣлинскій безстрашно шелъ на все ad majorem Hegelii gloriam. Не доходить до конца для него было равносильно измѣнѣ. Именно по поводу «Бородинскихъ» статей Герценъ говорить, что Бѣлинскій, разъ усвоивши себѣ то или другое воззрѣніе, «не блѣднѣлъ ни передъ какимъ послѣдствіемъ, не останавливался ни передъ моральнымъ приличіемъ, ни передъ мнѣніемъ другихъ, котораго такъ страшатся люди слабые и несамобытные. Въ немъ не было робости, потому что онъ былъ силенъ и искрененъ, его совѣсть была чиста». Понявши извѣстнымъ образомъ формулу Гегеля, онъ проповѣдывалъ въ концѣ тридцатыхъ годовъ «индѣйскій покой созерцанія и теоретическое изученіе вмѣсто борьбы», проповѣдывалъ съ тою же лихорадочною страстностью, съ какою чрезъ полтора-два года нападалъ на представителей квіетизма и требовалъ активнаго противодѣйствія тяжелымъ общественнымъ условіямъ дореформенной эпохи.
Таковы общіе контуры русскаго гегельянства, столь мало имѣющіе общаго съ заправскою философіею. И эту же мало-научную и исключительно жизненную окраску носятъ всѣ дальнѣйшія движенія русской теоретической мысли, вплоть до нашихъ дней. Послѣ Гегеля — французскіе утописты 40-хъ годовъ; въ 60-хъ годахъ — нѣмецкіе матеріалисты, Дарвинъ, Милль, Бокль; въ 70-хъ и 80-хъ годахъ — соціологія; въ наши дни — марксизмъ, все это не болѣе какъ отправные пункты, отъ которыхъ идутъ самостоятельные русскіе пути. У насъ, какъ извѣстно, установился особый типъ критическихъ статей «по поводу», въ которыхъ собственно о самомъ произведеніи говорится весьма мало, а выясняются разные вопросы общественной жизни. Ну, вотъ и философскія системы запада у насъ были не больше какъ поводомъ къ выработкѣ чисто-русскихъ общественныхъ системъ. Такъ, умственное движеніе, напитавшееся идеями научнаго матеріализма и утилитаризма, въ результатѣ дало самое самоотверженное и великодушное изо всѣхъ русскихъ поколѣній — народниковъ 70-хъ годовъ, такъ, напротивъ того, прикрываясь эстетическимъ и философскимъ идеализмомъ, выступило на смѣну «кающемуся дворянству» 70-хъ годовъ черствое и неискреннее поколѣніе 80-хъ и начала 90-хъ годовъ.
Возвращаясь опять къ эпохѣ Бѣлинскаго, отмѣтимъ еще то, что изъ одного и того же гегельянства вышли не только два такихъ непохожихъ теченія, какъ прославленіе «дѣйствительности» и нападки на нее, но и оба діаметрально-противоположныя міровоззрѣнія, борьба между которыми не кончилась до сихъ поръ: славянофильство и западничество. Ультра-національное, славяно-византійское ученіе Константина Аксакова, Кирѣевскаго и Хомякова брало многія схемы своихъ воззрѣній у Гегеля эпохи его возведенія прусско-протестантскаго строя 20-хъ годовъ въ перлъ созданія. Но, конечно, все это подверглось вполнѣ русской переработкѣ и только переработка и интересна для историка русской мысли, совершенно независимо отъ того, въ какомъ видѣ тутъ является подлинный, «научный» Гегель.
Самымъ раннимъ цѣльнымъ провозглашеніемъ теоріи разумной дѣйствительности въ русской литературѣ было перепечатанное впереди примѣчаній къ настоящему тому предисловіе Бакунина къ одной изъ «Гимназическихъ рѣчей» Гегеля. Почему Бакунинъ избралъ для ознакомленія публики съ знаменитымъ философомъ именно эту рѣчь, понять трудно. Очевидно потому, что поскорѣе, въ первой же книжкѣ перешедшаго къ молодой редакціи журнала, хотѣлось дать Гегеля. Видимо, была переведена первая попавшаяся вещь Гегеля и притомъ вполнѣ общедоступная. А, можетъ быть, Бакунина въ его теперешнемъ настроеніи особенно прельщало то, что рѣчь пересыпана льстивыми словами по адресу разныхъ «благодѣяній» и «его превосходительства господина генералъ-коммиссара».
Предисловіе Бакунина куда интереснѣе самой рѣчи. Запрятанное въ журналъ, составляющій великую библіографическую рѣдкость, оно почти никому неизвѣстно[3]. Вотъ почему мы сочли необходимымъ воспроизвести это первое печатное исповѣданіе вѣры русскаго «праваго» гегельянства, въ которомъ выражены всѣ главныя положенія послѣдующихъ статей Бѣлинскаго. Передъ нами не только настоящій манифестъ партіи, но сверхъ того авторъ еще нетерпѣливо выкладываетъ весь свой умственный и нравственный багажъ, высказывается по цѣлому ряду постороннихъ вещей. Онъ совершенно не въ силахъ преодолѣть потребность сразу передать все то, что волновало членовъ кружка. Все это придаетъ «философскимъ» разсужденіямъ Бакунина очень своеобразный характеръ, весьма мало напоминающій обычное представленіе о гегельянствѣ, какъ о крайнемъ проявленіи абстрактности, какъ о крайней степени спекулятивнаго, чуждаго дѣйствительности мышленія, дошедшаго до установленія тождества отвлеченной мысли и реальнаго міра. Какъ честитъ провозвѣстникъ этой отвлеченнѣйшей изъ философій всякую отвлеченность! Порою можно подумать, что это критика гегельянства и прославленіе позитивнаго мышленія.
Манифестъ Бакунина передъ читателемъ и по своей яркости не нуждается въ особыхъ комментаріяхъ. Отмѣтимъ, однакоже, нѣсколько черточекъ въ немъ, весьма важныхъ для правильнаго отношенія къ тому возбужденію, которое, возникнувъ въ лучшей части общества въ силу внутреннихъ потребностей, затѣмъ отлилось во внѣшнюю форму гегельянства.
Въ чемъ, напр., по мнѣнію Бакунина, источникъ того, что философія приняла отвлеченный характеръ? Отвѣтъ, который даетъ Бакунинъ, особенно ясно показываетъ, до какой степени русское гегельянство было явленіемъ почти самостоятельнымъ, показываетъ, что оно не «извращало» гегельянства, а шло своимъ собственнымъ путемъ и отвѣчая собственной духовной жизни. Говаря гегелевской терминологіей, русская передовая мысль переживала въ лицѣ Бакунина своего рода антитезисъ, чтобы, прошедши чрезъ испытаніе обскурантизма, возродиться въ окончательномъ видѣ въ общемъ духѣ 40-хъ годовъ.
И такъ, въ чемъ причина того, что до сихъ поръ «философія разрушаетъ человѣка, вмѣсто того, чтобы оживлять его, вмѣсто того, чтобы образовать изъ него полезнаго и дѣйствительнаго члена общества»? Оказывается «начало этого зла скрывается въ реформаціи»!
Что могъ имѣть общаго этотъ отвѣтъ съ подлиннымъ Гегелемъ, который «однажды объявилъ своимъ слушателямъ, что не учитъ ихъ ничему иному, кромѣ того, что заключается въ Лютеровомъ Маломъ Катехизисѣ» (Кн. С. Трубецкой, предисловіе къ книгѣ Кэрда).
Столь же мало общаго имѣетъ съ подлиннымъ, оптимистическимъ въ своей основѣ гегельянствомъ тотъ непостижимый логическій скачекъ, который Бакунинъ дѣлаетъ, когда послѣ своей діатрибы противъ «незаслуженно облекшихся» въ званіе философовъ «Вольтера, Руссо, Дидерота, д’Аламберта» вдругъ совершаетъ экскурсъ въ сторону и мимоходомъ провозвѣщаетъ цѣлую теорію страданія. Это уже теорія чисто-славянская, нашедшая себѣ въ тѣ же приблизительно годы яркое выраженіе въ мессіанизмѣ Мицкевича, а позднѣе развитая съ такимъ мистическимъ воодушевленіемъ Достоевскимъ.
XVIII вѣкъ и французы составляютъ истинную bête noire Бакунина, но все, что онъ объ этомъ говоритъ въ своемъ предисловіи, намъ давно знакомо уже изъ первыхъ статей Бѣлинскаго и не должно быть поставлено въ связь съ вліяніемъ Гегеля, который, во всякомъ случаѣ, никогда до такой неистовой ненависти не доходилъ.
Личную собственность Бакунина, конечно, составляетъ и короткая расправа съ Кантомъ, Фихте, Шеллингомъ, Шиллеромъ. По поводу Шиллера Бакунинъ впервые даетъ точное опредѣленіе излюбленнаго кружкового термина «прекраснодушіе». Это мечтательная гуманность, протестующая противъ общественной неправды; конечно, Бакунинъ относился презрительно къ ней въ эпоху поклоненія силѣ, проповѣди объективнаго творчества, обожанія олимпійскаго спокойствія въ искусствѣ.
Въ слѣдующемъ за тѣмъ апоѳеозѣ «дѣйствительности» и ея «разумности» необыкновенно характерно даже чисто-графическое начертаніе формулы «что дѣйствительно, то разумно и что разумно, то дѣйствительно». То, что у Гегеля скромно спряталось гдѣ-то въ предисловіи, здѣсь начертано точно надпись на знамени, чтобы бросалось въ глаза всякому, чтобы, сохрани Господь, кто-нибудь мало обратилъ бы вниманія на формулу. Этого истеричнаго выкрикиванія, конечно, никогда не было въ подлинномъ гегельянствѣ.
Съ провозглашеніемъ знаменитой формулы порывается уже всякая связь съ Гегелемъ и, послѣ бѣшеной выходки противъ французской нечестивости, Бакунинъ прямо переходитъ къ дѣламъ отечественнымъ, къ вопросу объ образованіи поколѣнія «крѣпкихъ и дѣйствительныхъ русскихъ людей», преданныхъ существующему русскому государственному укладу. Неудивительно, что при этомъ достается даже Пушкину за то, что его литературная дѣятельность началась съ «прекраснодушной борьбы съ дѣйствительностью». Мы уже знаемъ, что значитъ на языкѣ Бакунина «прекраснодушіе», знаемъ, что въ «прекраснодушіи» наши гегельянцы упрекали Шиллера за «Разбойниковъ» и «Донъ Карлоса», т.-е. за тѣ пьесы, въ которыхъ онъ воевалъ съ общественною неправдою. Намекъ на «прекраснодушіе» Пушкина очевидно намекъ на первый, бурный александровскій періодъ дѣятельности поэта, когда онъ подъ вліяніемъ общественнаго настроенія, подготовившаго движеніе декабристовъ, особенно интересовался общественнымъ строемъ и изъ байронизма взялъ протестъ противъ общественныхъ условностей. Въ пору гегельянскихъ неистовствъ Бакунина и Бѣлинскаго субъективизмъ и лиризмъ презирался, Шиллеръ былъ въ пренебреженіи и холодный олимпіецъ Гете ставился на недосягаемую высоту. Изъ Пушкина выше всего ставился Пушкинъ, говорящій черни
Подите прочь, какое дѣло
Поэту мирному до васъ.
И Бакунинъ поетъ Пушкину дифирамбъ за то, что онъ во вторую половину дѣятельности «выздоровѣлъ» и совершалъ «свое великое примиреніе съ дѣйствительностью».
Итакъ, «примиреніе съ дѣйствительностью» есть «великое» дѣло. Обратимте особенное вниманіе на этотъ эпитетъ, потому что онъ бросаетъ яркій свѣтъ на тотъ психологическій процессъ, путемъ котораго наши гегельянцы пришли къ своему примирительному настроенію. Какъ, въ самомъ дѣлѣ, психологически примирить представленіе о «неистовомъ Виссаріонѣ» съ тѣмъ смиреномудріемъ, которое лежитъ въ основѣ всякаго прославленія дѣйствительности? Въ словѣ «примиреніе» есть всегда понятіе о чемъ-то низменномъ или въ лучшемъ случаѣ о томъ, что всегда отзывается пошлостью и душевной дряблостью, именно о компромиссѣ. При словѣ «примиреніе» вы всегда представляете себѣ человѣка, «умудреннаго» жизнью, который вамъ съ смиренною улыбкою говорить: что же, противъ рожна не попрешь, мечты — дѣло прекрасное, да, увы, жизнь спесь то посбиваетъ и т. д. И какъ же такую умудренность примирить съ тѣмъ представленіемъ о пламенныхъ порывахъ къ истинѣ, которое мы всегда привыкли соединять съ идеалистами кружка Бѣлинскаго?
Но въ томъ-то и дѣло, что ничего подобнаго въ данномъ случаѣ нѣтъ. Не съ гаденькою, заискивающею улыбкою провозглашалось примиреніе, а съ гордо поднятою головою, какъ новый благотворный лозунгъ. Заключительный слова статьи Бакунина — побѣдный, бодрый кличъ, тутъ истинное желаніе поскорѣе сослужить реальную службу родинѣ, тутъ истинный, благородный экстазъ. Этотъ-то полный величайшаго сознанія чувства собственнаго достоинства заключительный аккордъ рисуетъ намъ въ настоящемъ свѣтѣ психологію страннаго на первый взглядъ поклоненія дѣйствительности Бакунина и его друзей. Тутъ нѣтъ и тѣни сервильнаго преклонепія предъ властью, тутъ нѣтъ желанія узаконить существующее только по тому, что оно существующее. Провозглашенъ въ сущности тотъ же принципъ, который съ особенною яркостью былъ выдвинутъ въ концѣ эпохи сороковыхъ годовъ. Развѣ это не установленіе связи искусства и жизни, развѣ это не провозглашеніе того, что наука и искусство должны служить жизни и помогать ей. Въ извѣстной намъ статьѣ Бѣлинскаго о Гоголѣ (т. II) главный тезисъ «гдѣ жизнь, тамъ и поэзія». И вотъ весь дифирамбъ Бакунина дѣйствительности есть не что иное, какъ то же самое. Ему хочется реальной действительной службы жизни, онъ не молчалинство проповѣдуетъ, а «живой источникъ жизни».
Такова истинная подкладка, которая сдѣлала возможнымъ фактъ увлеченія Бѣлинскаго гегельянствомъ въ толкованіи Бакунина. Задолго до того, предоставленный еще самому себѣ, онъ эстетическимъ чутьемъ понялъ то, что составляетъ литературную сущность Гоголя, но ему нужно было теоретическое обоснованіе и онъ его нашелъ въ гегельянскомъ примиреніи съ дѣйствительностью или, вѣрнѣе, апоѳозированіи ея и возведеніи въ перлъ созданія.
Историческій интересъ предисловія Бакунина заключается въ томъ, что это было первое печатное проявленіе фанатическаго прославленія дѣйствительности. Но міросозерцаніе кружка уже крѣпко сложилось.въ этомъ направленіи и до появленія Бакунинскаго манифеста. Раньше всего оно выразилось въ письмахъ Бѣлинскаго къ друзьямъ. Изъ этихъ писемъ особенно замѣчательно письмо отъ 7 августа 1837, писанное изъ Пятигорска, куда Бѣлинскій ѣздилъ лѣчиться. Обратимъ вниманіе на дату письма. Оно писано за восемь мѣсяцевъ до появленія предисловія Бакунина. Этимъ указаніемъ мы всего менѣе хотимъ поколебать фактъ вліянія Бакунина на ходъ умственнаго развитія Бѣлинскаго. Мы только хотимъ указать, что прямого непосредственнаго заимствованія вы у Бѣлинскаго никогда не найдете. Онъ бралъ у друзей очень много, но перерабатывалъ все самостоятельно и сообщалъ всему свою окраску, отпечатокъ своей личности. На собраніяхъ кружка столько же пользы извлекали болѣе ученые и образованные друзья Бѣлинскаго, сколько онъ самъ. Они давали матеріалъ, а Бѣлинскій сплошь да рядомъ своимъ глубокимъ проникновеніемъ кристаллизовалъ, дѣлалъ яснымъ и яркимъ то, что друзьямъ его обрисовывалось только въ неясныхъ, туманныхъ очертаніяхъ.
Письмо, которое такъ и будемъ называть «пятигорскимъ», недостаточно извѣстно, но оно чрезвычайно замѣчательно и принадлежитъ къ важнѣйшей части литературнаго наслѣдства Бѣлинскаго. Это одинъ изъ главныхъ этапныхъ пунктовъ исторіи его духовной жизни и какъ бы противоположный полюсъ знаменитаго письма къ Гоголю. Кто изъ Бѣлинскаго прочелъ бы только эти два письма, подумалъ бы, что ихъ писали два разныхъ человѣка. Разныхъ, впрочемъ, только по содержанію мыслей, въ нихъ выраженныхъ, но никакъ не по темпераменту и по внутренней жаждѣ истины. Эта скрытая основа одна и та же въ обоихъ письмахъ, одинаково неистовыхъ, одинаково доводящихъ мысль до послѣднихъ предѣловъ логической послѣдовательности, одинаково чуждыхъ какого бы то ни было компромисса. Пятигорское письмо написано къ одному молодому человѣку, котораго Бѣлинскій предостерегаетъ отъ увлеченія политикою, онъ направляетъ его духовную жажду на философію, которая одна «даетъ миръ и гармонію душѣ и подаритъ такимъ счастіемъ, какого толпа и не подозрѣваетъ и какого внѣшняя жизнь не можетъ ни датъ, ни отнятъ». Политика же «у насъ въ Россіи не имѣетъ смысла и ею могутъ заниматься только пустыя головы». Нужно только «любитъ добро» и тогда каждый будетъ «необходимо полезенъ своему отечеству, не думая и не стараясь быть ему полезнымъ». Единственный путь для счастія Россіи — просвѣщеніе.
Вслѣдъ за этими общими положеніями Бѣлинскій дѣлаетъ подробнѣйшую историческую параллель между главною представительницею всяческихъ политическихъ переворотовъ, движеній и общественно-политическихъ утопій т.-е, Фракціею и Россіею. Это сравненіе приводить Бѣлинскаго къ убѣжденію, что
«для Россіи назначена совсѣмъ другая судьба, нежели для Франціи, гдѣ политическое направленіе и наукъ, и искусства, и характера жителей имѣетъ свой смыслъ, свою законность и свою хорошую сторону. Франція есть страна опыта, примѣненія идей къ жизни. Совсѣмъ другое назначеніе Россіи».
Въ доказательство Бѣлинскій приводить исторію петровской реформы. Въ тѣ времена, какъ мы уже нѣсколько разъ отмѣчали въ примѣчаніяхъ нашихъ, русская историческая наука продолжала еще смотрѣть на Петра глазами одъ 18 вѣка, изображавшихъ Петра чѣмъ-то въ родѣ полубога, который произвелъ переворотъ, потому что этого захотѣлъ единолично. Теперь то мы уже достаточно знаемъ, что воля Петра была не болѣе какъ однимъ изъ довольно второстепенныхъ факторовъ, что реформы его были не болѣе какъ эффектнымъ завершеніемъ цѣлаго органическаго процесса, цѣлаго движенія, идущаго чрезъ все 17-ое столѣтіе, въ теченіе котораго европейское просвѣщеніе широкою волною вливалось въ Московію. Но во времена Бѣлинскаго всѣ еще судили о Петрѣ съ точки зрѣнія анекдотовъ, собранныхъ Голиковымъ, и роль Петра представляется Бѣлинскому въ такомъ видѣ:
Ни у какого народа не было такого государя. Всѣ великіе государи другихъ народовъ ниже Петра; всѣ они были выраженіемъ жизни своихъ народовъ и только выполняли волю своихъ народовъ, творя великое, словомъ, всѣ они были подъ вліяніемъ своихъ народовъ. Петръ, наоборотъ, былъ выскочкою изъ своего народа, онъ не воспиталъ его, но перевоспиталъ, не создалъ, по пересоздалъ. Цари всѣхъ народовъ развивали свои народы, опираясь на прошедшее, на преданіе; Петръ оторвалъ Россію отъ прошедшаго, разрушивъ ея традицію.
И вотъ почему Петръ, по мнѣнію Бѣлинскаго, «есть ясное доказательство, что Россія не изъ себя разовьетъ свою гражданственность и свободу, но получить и то и другое отъ своихъ царей, такъ какъ уже много получила отъ нихъ того и другого».
Усматривая весь источникъ благоденствія въ абсолютной власти, Бѣлинскій не можетъ не предвидѣть одного возраженія со стороны «пустыхъ головъ», занимающихся «политикою». «Правда», говорить Бѣлинскій какъ бы въ отвѣтъ на эти возраженія, «мы еще не имѣемъ правь, мы еще рабы».
Но, оказывается, такъ этому и быть должно;
Мы еще рабы, если угодно, но это оттого, что мы еще должны быть рабами. Россія еще дитя, дли котораго нужна нянька, въ груди которой билось бы сердце, полное любви къ своему питомцу, а въ рукѣ которой была бы лоза, готовая наказывать за шалости. Дать дитяти полную свободу — значить погубить его. Дать Россіи, въ теперешнемъ ея состояніи, конституцію — значить погубить Россію. Въ понятіи нашего народа, свобода есть воля, а воля — озорничество. Не въ парламентъ пошелъ бы освобожденный русскій народъ, а въ кабакъ побѣжалъ бы онъ пить вино, бить стекла и вѣшать дворянъ, которые брѣютъ бороду и ходятъ въ сюртукахъ, а не въ зипунахъ, хотя бы, впрочемъ, у большей части этихъ дворянъ не было ни дворянскихъ грамотъ, ни копѣйки денегъ.
Вся надежда Россіи на просвѣщеніе, а не на перевороты, не на революціи и не на конституціи".
Отъ этой спеціально русской точки зрѣнія Бѣлинскій весьма быстро переходитъ къ точкѣ зрѣнія распространительной. Оказывается, что и вообще то конституціонное начало негодно:
Во Франціи были двѣ революціи и результатомъ ихъ конституція — и что же? въ этой конституціонной франціи гораздо менѣе свободы мысли, нежели въ самодержавной Пруссіи. И это оттого, что свобода конституціонная есть свобода условная, а истинная, безусловная свобода настаетъ въ государствѣ съ успѣхами просвѣщенія, основаннаго на философіи, на философіи умозрительной, а не эмпирической, на царствѣ чистаго разума, а не пошлаго здраваго смысла. Гражданская свобода должна быть плодомъ внутренней свободы каждаго индивида, составляющаго народъ, а внутренняя свобода пріобрѣтается сознаніемъ".
И вотъ этимъ-то «прекраснымъ путемъ достигнетъ свободы наша Россія». У Бѣлинскаго оказался рядъ доказательствъ, иллюстрирующихъ его положеніе. Вотъ, напр., вопросъ о крѣпостномъ правѣ
Наше правительство не позволяете писать противъ крѣпостного права, а между тѣмъ исподволь освобождаетъ крестьянъ. Посмотри, какъ, благодаря тому, что у насъ нѣтъ майоратства, издыхаетъ наше дворянство само собою, безъ всякихъ революціи и внутреннихъ потрясеній. И если у насъ будутъ дѣти, то, доживя до нашихъ лѣтъ, они будутъ звать о крѣпостномъ правѣ, какъ о фактѣ историческомъ, какъ о дѣлѣ прошедшемъ. И все это сдѣлается прочнѣе и лучше. Давно ли мы съ тобою живемъ на свѣтѣ, давно ли помнимъ себя, и уже посмотри, какъ перемѣнилось общественное мнѣніе: много ли теперь осталось тирановъ-помѣщиковъ, а которые и остались, не презираютъ ли ихъ самые помѣщики?
«Видишь ли, что и въ Россіи все идетъ къ лучшему», торжествующе говорить Бѣлинскій, выступая со всѣмъ свойственнынъ ему воодушевленіемъ въ роли Вольтеровскаго Кандида.
У Бѣлинскаго готовь и цѣлый рядъ другихъ доказательствъ того, что и безъ всякихъ конституцій смягченіе нравовъ увеличиваетъ права личности:
Давно ли паденіе при дворѣ сопровождалось ссылкою въ Сибирь? А теперь оно сопровождается много-много если ссылкою въ свою деревню. Давно ли Минихъ, фельдмаршалъ, герой, былъ осужденъ на четвертованіе и только по милосердію императрицы былъ сосланъ на всю жизнь въ Сибирь, а теперь уже и насъ съ тобою, людей совершенно ничтожныхъ въ гражданскомъ отношеніи, не будутъ четвертовать даже и въ такомъ случаѣ, когда бы мы были достойны этого. Помнишь ли ты, какъ отличались, какъ мило вели себя господа военные, особенно кавалеристы, въ царствованіе Александра, котораго мы съ тобою видѣли собственными глазами за годъ или за два до его смерти? Помнишь ли ты, какъ они нахальствовали на постояхъ, увозили женъ отъ мужей, изъ одного удальства, были ужасомъ и страхомъ мирныхъ гражданъ и безнаказанно разбойничали? А теперь? Теперь они тише воды, ниже травы. Ты уже не боишься ихъ, если имѣешь несчастіе быть фрачникомъ, или имѣть мать, сестру, жену, дочь. Не болѣе, какъ года за два до нашего поступленія въ университета, студенты были не лучше военныхъ, и еще при насъ академисты изрѣдка свершали подобные подвиги, — а теперь? Теперь студентъ, который въ состояніи выпить ведро вина и держаться на ногахъ, уже не заслужить, какъ прежде, благоговѣйнаго удивленія отъ своихъ товарищей, но возбудить къ себѣ ихъ презрѣніе и ненависть.
Въ чемъ причина такой страшной перемѣны? Въ одномъ ли только «установленіи общественнаго мнѣнія»? Одно ли только «распространеніе просвѣщенія» этому виной?
Только отчасти. Причиною является «можетъ быть еще болѣе того, самодержавная власть». Эта власть установила двѣ мѣрки:
Эта самодержавная власть даетъ намъ полную свободу думать и мыслить, но ограничиваетъ свободу громко говорить и вмѣшиваться въ ея дѣла. Она пропускаетъ къ намъ изъ-за границы такія книги, которыя никакъ не позволитъ перевести и издать. И что-жъ, все это хорошо и законно съ ея стороны, потому что то, что можешь знать ты, не долженъ знать мужикъ, потому что мысль, которая тебя можетъ сдѣлать лучше, погубила бы мужика, который, естественно, понялъ бы ее ложно. Правительство позволяете намъ выписывать изъ-за границы все, что произведетъ германская мыслительность, самая свободная, и не позволяетъ выписывать политическихъ книгъ, которыя послужили бы только ко вреду, кружа головы неосновательныхъ людей. Въ моихъ глазахъ эта мѣра превосходна и похвальна. Главное дѣло въ томъ, что граница Россіи со стороны Европы не есть граница мысли, потому что мысль свободно проходите чрезъ нее, но есть граница вреднаго для Россіи политическаго направленія, а въ этомъ я не вижу ни малѣйшаго стѣсненія мысли, но напротивъ, самое благонамѣренное средство къ ея распространенію. Вино полезно для людей взрослыхъ и умѣющихъ имъ пользоваться, но гибельно для дѣтей, а политика есть вино, которое въ Россіи можетъ превратиться даже въ опіумъ" (Пыпинъ, I, стр. 177—183).
Таковы основныя черты этого важнаго для исторіи духовной жизни Бѣлинскаго документа, въ которомъ какъ въ зернѣ заключено все то, что онъ излагалъ потомъ въ «Бородинскихъ» статьяхъ и «Менцелѣ».
Можно разно отнестись къ пятигорскому письму. Можно соглашаться съ нимъ и не соглашаться, находить его убѣдительнымъ или неубѣдительнымъ. Но одно надо будетъ признать безспорно: оно продиктовано глубокимъ убѣжденіемъ и въ немъ нѣтъ ни самомалѣйшаго оттѣнка угодничества или сервилизма.
Въ печати настроеніе пятигорскаго письма получило у Бѣлинскаго свое наиболѣе яркое выраженіе спустя 2 года, уже послѣ того какъ органъ молодого русскаго гегельянства «Московск. Наблюд.» палъ въ борьбѣ-съ равнодушіемъ публики, жестоко скучавшей за философскими статьями журнала, а Бѣлинскій перенесъ свою литературную дѣятельность въ петербургскія «Отечеств. Записки».
Мы говоримъ о трехъ характернѣйшихъ статьяхъ Бѣлинскаго: 1) по поводу «Бородинской Годовщины» Жуковскаго (см. № 401), 2) по поводу «Очерковъ Бородинскаго Сраженія» Глинки (статья № 427) и 3) «Менцелѣ» (см. № 430). Подчеркиваемъ трехъ, потому что обыкновенно, когда говорить о воспѣваніи Бѣлинскимъ «дѣйствительности», то цитируютъ только статьи объ «Очеркахъ Бородинскаго сраженія» Глинки и «Менцеля». А между тѣмъ статья о «Бородинской Годовщинѣ» Жуковскаго но своей краткости тоже чрезвычайно выразительна.
Если названныя три статьи являются апогеемъ примирительнаго настроенія Бѣлинскаго, то онѣ же были и кризисомъ настроенія, которое переживалъ Бѣлинскій подъ вліяніемъ односторонне-понятаго гегеліянства. Договорившись здѣсь до послѣднихъ предѣловъ «послѣдовательности», онъ какъ-то разомъ и изжилъ все настроеніе и возродился къ новой жизни. И именно самая крайность увлеченія и была главною причиною скораго отрезвленія. Именно потому, что онъ возвелъ «дѣйствительность» въ перлъ созданія, именно потому что онъ сталъ смотрѣть на нее влюбленными глазами безпредѣльнаго энтузіазма, онъ такъ скоро въ ней разочаровался. Могла ли въ самомъ дѣлѣ душная мгла конца 30-хъ годовъ выдержать какой-нибудь пристальный анализъ? Стоило Бѣлинскому немножко присмотрѣться въ Петербургѣ какъ «разумно» тамъ на все смотрѣли, чтобы издать душу раздирающій крикъ о «гнусной рассейской дѣйствительности».
Мы уже выше объясняли психологическое настроеніе, подъ вліяніемъ котораго «неистовый Виссаріонъ» могъ дойти до «бородинскихъ статей», какъ результатъ схватокъ между Герценомъ и Бѣлинскимъ. Оба противника горячились, оба старались довести мысль противника до абсурда, чтобы яснѣе показать ея несостоятельность.
— Знаете-ли сказалъ однажды Герценъ Бѣлинскому — что съ вашей точки зрѣнія вы можете доказать, что и чудовищный произволъ разуменъ и долженъ существовать.
— Безъ всякаго сомнѣнія отвѣчалъ Бѣлинскій и прочелъ мнѣ «Бородинскую годовщину» Пушкина.
Не знаемъ почему изъ этихъ разговоровъ Герценъ вспомнилъ именно разговоръ о «Бородинской Годовщинѣ» Пушкина. Въ этомъ стихотвореніи собственно оправданія того, что принято подразумѣвать подъ «произволомъ», нѣтъ. Это патріотическое стихотвореніе совсѣмъ особаго спеціальнаго рода, вызванное польскимъ возстаніемъ.
Для иллюстраціи взглядовъ Бѣлинскаго на произволъ существуетъ гораздо болѣе яркое свидѣтельство, чѣмъ разговоръ о стихотвореніи Пушкина. Есть письмо Бѣлинскаго къ Станкевичу отъ 1839 г., въ которомъ онъ разсказываетъ ему, задыхаясь отъ восторга, какое впечатлѣніе на него произвела мысль, что произвола и нѣтъ совсѣмъ на свѣтѣ.
«Пріѣзжаю въ Москву съ Кавказа, пріѣзжаеть Бакунинъ — мы живемъ вмѣстѣ. Лѣтомъ просмотрѣлъ онъ философію религіи и права Гегеля. Новый міръ намъ открылся. Сила есть право и право есть сила: — нѣтъ, не могу описать тебѣ, съ какимъ чувствомъ услышалъ я эти слова — это было освобожденіе. Я понялъ идею паденія царствъ, законность завоевателей; я понялъ, что нѣтъ дикой матеріальной силы, нѣтъ владычества штыка и меча, нѣтъ произвола, нѣтъ случайности — и кончилась моя опека надъ родомъ человѣческимъ, — и значеніе моего отечества предстало мнѣ въ новомъ видѣ».
Подумаешь, сколько можно вложить величайшаго идеализма въ самую ужасную теорію. Сколько тутъ самаго святого воодушевленія для того, чтобы доказать положенія. съ которыми и спорить-то не стоитъ, отъ которыхъ можно только убѣжать. И вотъ чѣмъ собственно ужасны такія теоріи. Не тогда онѣ ужасны, когда ихъ проповѣдуютъ дѣйствительно дурные люди, а тогда, когда къ нимъ пристанутъ такія кристальныя души, какъ Бѣлинскій. Если въ 40-хъ годахъ строй, прославляемый Булгариными и Гречами, могъ держаться, то не потому, что за него стояли эти продажные и корыстные пресмыкающіеся, а потому, что и въ печати и въ жизни являлись Бѣлинскіе, славословившіе съ тѣмъ экстазомъ, который доступенъ только людямъ чистымъ и высоко-безкорыстнымъ.
А славословилъ онъ несомнѣнно до изступленія даже по тому времени. Вотъ разсказъ Панаева, какое произвели на него впечатлѣніе статьи Бѣлинскаго этой полосы. Панаевъ впослѣдствіи сознательно примкнулъ къ новымъ настроеніямъ. Но въ 1839 году онъ былъ довольно равнодушенъ насчетъ «направленія» и все же даже онъ былъ пораженъ:
"Черезъ нѣсколько дней послѣ моего возвращенія въ Москву (въ октябрѣ 1839), — разсказываетъ Панаевъ, — Бѣлинскій принесъ мнѣ прочесть свою рецензію на книгу Ѳ- Глинки: «Бородинская Годовщина»[4], которую онъ отослалъ для напечатанія въ «Отеч. Записки».
— "Послушайте-ка, — сказалъ онъ мнѣ: — кажется, мнѣ еще до сихъ поръ не удавалось ничего написать такъ горячо и такъ рѣшительно высказать наши убѣжденія. Я читалъ эту статейку Мишелю (Бакунину), и онъ пришелъ отъ нея въ восторгъ, — ну, а мнѣніе его чего-нибудь да стоить. Да что много говорить, я самъ чувствую, что статейка вытанцовалась.
"И Бѣлинскій началъ мнѣ читать ее съ такимъ волненіемъ и жаромъ, съ какимъ онъ никогда ничего не читалъ, ни прежде, ни послѣ.
"Лихорадочное увлеченіе, съ которыми читалъ Бѣлинскій, языкъ этой статьи, исполненный странной торжественности и напряженнаго паѳоса, произвелъ во мнѣ нервное раздраженіе… Бѣлинскій самъ былъ явно раздраженъ нервически…
"Удивительно! превосходно! повторялъ я во время чтенія и по окончаніи чтенія: — но… я вамъ замѣчу одно…
— "Я знаю, знаю что, не договаривайте, — перебилъ меня съ жаромъ Бѣлинскій: — меня назовутъ льстецомъ, подлецомъ, скажутъ, что я кувыркаюсь передъ властями… Пусть ихъ. Я не боюсь открыто и прямо высказывать мои убѣжденія, что бы обо мнѣ ни думали…
"Онъ началъ ходить по комнатѣ въ волненіи.
— "Да, это мои убѣжденія, — продолжалъ онъ, разгорячаясь болѣе и болѣе… — Я не стыжусь, а горжусь ими… И что мнѣ дорожить мнѣніемъ и толками чортъ знаетъ кого? Я только дорожу мнѣніемъ людей развитыхъ и друзей моихъ… Они не заподозрятъ меня въ лести и подлости. Противъ убѣжденій никакая сила не заставить меня написать ни одной строчки… они знаютъ это… Подкупить меня нельзя… Клянусь вамъ — вы вѣдь меня еще мало знаете…
"Онъ подошелъ ко мнѣ и остановился передо мною. Блѣдное лицо его вспыхнуло, вся кровь прилила къ головѣ, паза его горѣли.
— "Клянусь вамъ, что меня нельзя подкупить ничѣмъ!.. Мнѣ легче умереть съ голода — яи безъ того рискую этакъ умереть каждый день (и онъ улыбнулся цри этомъ съ горькой ироніей), чѣмъ потоптать свое человѣческое достоинство, унизить себя передъ кѣмъ бы то ни было, или продать себя…
"Разговоръ этотъ со всѣми подробностями живо врѣзался въ мою память. Бѣлинскій какъ будто теперь передо мною…
"Онъ бросился на стулъ запыхавшись… и, отдохнувъ немного, продолжалъ съ ожесточеніемъ:
— "Эта статья рѣзка, — я знаю; но у меня въ головѣ рядъ статей еще болѣе рѣзкихъ…
Собственно для характеристики того періода, когда Бѣлинскій преклонялся предъ русской дѣйствительностью, во всемъ ея объемѣ, статейка по поводу «Очерковъ Бородинскаго сраженія» гораздо менѣе характерна, чѣмъ статья о Менцелѣ. Но почему-то особенную извѣстность пріобрѣла именно статья о книгѣ Глинки. Кто имѣетъ хотя бы самое элементарное представленіе о Бѣлинскомъ уже непремѣнно знаетъ, что это Геркулесовы столбы и т. д. На самомъ дѣлѣ Геркулесовы столбы въ статейкѣ о Менцелѣ, а статья о книгѣ Глинки даже не очень отличается по своему славословію хотя бы отъ «Литерат. Мечт.», гдѣ, какъ помнитъ читатель, конецъ тоже такой, что его могъ бы написать и Булгаринъ, и Гречъ. Статья о книгѣ Глинки уже потому одному менѣе рѣзка и характерна, что въ ней гораздо менѣе полемики. Въ «Менцелѣ» Бѣлинскій рветъ и мечеть, тутъ же онъ болѣе проповѣдуетъ и выдвигаетъ положительную теорію.
По существу, статья о книгѣ Глинки есть какъ бы теорія абсолютной власти. Этотъ основной тезисъ статьи извѣстенъ намъ уже изъ пятигорскаго письма. Вмѣстѣ съ тѣмъ дается теорія патріотизма, которая тоже приводитъ автора къ прославленію того, что сдѣлано властью. Изложеніе обильно уснащено излюбленными гегельянскими словечками. Это одна изъ тѣхъ типичныхъ гегельянскихъ статеекъ, которыя, по остроумному выраженію одного тогдашняго московскаго профессора, писались на «птичьемъ» языкѣ. Статья такъ и кишитъ философскимъ жаргономъ: разумъ въ явленіи, разумъ въ сознаніи, дѣйствительность какъ явившійся, отѣлесившійся разумъ и т. д.
Ожесточенныя нападки на теорію договорнаго происхожденія государства, общества и языка, которыми начинается статья, дѣлаются не во имя теоріи историческаго происхожденія всѣхъ этихъ явленій, которая въ 40-хъ гг. уже господствовала въ сферѣ нравственно-политическихъ наукъ, и не съ точки зрѣнія эволюціонной, какъ въ наши дни, а во имя началъ мистическихъ и абсолютныхъ, имѣющихъ своимъ источникомъ откровеніе.
Несмотря на обиліе «птичьей» терминологіи, начало статьи, гдѣ съ такою стремительностью Бѣлинскій напускается на договорную теорію происхожденія власти, занимаетъ выдающееся мѣсто не только въ бѣдной количествомъ русской гегельянской литературѣ, но, какъ намъ кажется, и въ литературѣ европейской. Мы много перечитали разныхъ изложеній гегелевской философіи права, но нигдѣ не встрѣтили такой оживленной, глубоко прочувствованной передачи, какъ у Бѣлинскаго. Удары, которые онъ наносить договорной теоріи просто неотразимы и этого нельзя не поставить въ личную заслугу Бѣлинскому. Конечно ни основныя положенія, ни историческіе примѣры не принадлежатъ ему. Они принадлежатъ Гегелю и Бѣлинскій ихъ узналъ отъ Бакунина. Но сколько тутъ глубокаго проникновенія и органическаго претворенія, какая мѣткость аргументаціи и умѣнія пользоваться наиболѣе убѣдительными доводами.
Въ статьѣ о Менцелѣ, какъ мы уже сказали, политическая сторона міросозерцанія Бѣлинскаго въ эпоху преклоненія предъ «дѣйствительностью» выступаетъ еще ярче, чѣмъ въ статьѣ о книгѣ Глинки. Но кромѣ того «Менцель» имѣетъ первостепенное значеніе для ознакомленія съ тѣмъ, какъ тогда смотрѣлъ Бѣлинскій на искусство. Это статья теоретическая по преимуществу. Въ ней нѣтъ частныхъ эстетическихъ сужденій, въ которыхъ всегда сказывается сила природнаго критическаго чутья Бѣлинскаго, никогда его не обманывавшее, а есть рядъ общихъ разсужденій о цѣляхъ и сущности художественнаго творчества.
По блеску изложенія, статья о Менцелѣ принадлежитъ къ лучшимъ вещамъ Бѣлинскаго. Она написана превосходно и полна мѣстъ высокаго и истиннаго лиризма. Если въ статьѣ о книгѣ Глинки Бѣлинскій по самому роду статьи старался писать самымъ «высокимъ» стилемъ, то въ «Менцелѣ» онъ даетъ полную волю своему полемическому задору, а это всегда приводить у Бѣлинскаго къ самымъ блестящимъ результатамъ.
Кто такой Менцель, которому Бѣлинскій счелъ нужнымъ посвятить цѣлую статью и имя котораго онъ хотѣлъ сдѣлать нарицательнымъ въ качествѣ характерна, ти представителя ненавистной ему категоріи литературныхъ дѣятелей?
Въ литературѣ есть удивительныя карьеры. Авторъ пишетъ много, проявляетъ въ своихъ произведеніяхъ и извѣстное дарованіе, и знаніе, и живое отношеніе къ предмету. Въ свое время это обращаетъ на себя вниманіе, объ авторѣ говорятъ, имъ интересуются, книги его имѣютъ успѣхъ. Проходитъ, однако, нѣсколько лѣтъ и все это испаряется какъ дымъ и становится добычею литературныхъ кладбищъ, именуемыхъ словарями, энциклопедіями и т. д., которые читаются не вообще, а только ad hoc, когда вамъ нужны свѣдѣнія о данномъ лицѣ. Самъ по себѣ, во всей совокупности своей духовной физіономіи, авторъ, слѣдовательно, исчезаетъ. Но не всегда забвеніе является удѣломъ такихъ dii minores литературнаго міра. Литературная память о второстепенномъ дѣятелѣ совершенно измѣняется, если онъ успѣлъ заинтересовать въ положительную или отрицательную сторону настоящаго литературнаго бога. Какъ паукъ въ баснѣ, онъ подымается вмѣстѣ съ орломъ и до извѣстной степени становится безсмертнымъ.
Такого вынужденнаго безсмертія достигъ Менцель, какъ въ нѣмецкой, такъ и въ русской литературѣ. Въ нѣмецкой потому, что имъ занялся Берне, въ русской потому, что имъ занялся Бѣлинскій.
Сопоставленіе статей Берне и Бѣлинскаго необыкновенно любопытно.
На всемъ протяженіи статьи Бѣлинскій громитъ Менделя какъ либерально-тенденціознаго критика. «Менцель депутатъ оппозиціонной стороны», рекомендуетъ его Бѣлинскій словами русскаго переводчика книги Менцеля и въ этомъ стилѣ ведена вся статья. На всемъ протяженіи ея Менцель трактуется какъ узко-партійный либералъ.
И вотъ, прочтите послѣ этого статью Берне, гдѣ Менцель трактуется, какъ доносчикъ, слуга реакціи и прямой ренегатъ!
Кто правъ? Оба правы. У Вольфганга Менцеля (1788—1873) было два періода. Въ первомъ періодѣ онъ несомнѣнно подходилъ къ характеристикѣ, сдѣланной Бѣлинскимъ, принималъ участіе въ студенческихъ движеніяхъ, вынужденъ былъ даже удалиться на нѣкоторое время въ Швейцарію, затѣмъ дѣйствительно былъ оппозиціоннымъ членомъ вюртембергскаго ландтага. Но съ усиленіемъ преслѣдованій противъ стремленій «молодой Германіи» Менцель постепенно переходитъ на сторону нѣмецкихъ правительствъ и наконецъ становится однимъ изъ самыхъ презираемыхъ представителей реакціонныхъ идей. Шовинистъ и ретрогадъ, онъ теперь особенно ненавидитъ французовъ, какъ представителей революціонныхъ стремленій, и будь Бѣлинскій лучше знакомь съ его позднѣйшими писаніями, онъ бы нашелъ въ немъ полнаго союзника въ своей ненависти къ Франціи вообще и либеральный въ особенности. Если Менцель и теперь нападаетъ на Гёте, то совсѣмъ съ другой точки зрѣнія. Когда-то онъ его преслѣдовалъ за политическій индифферентизмъ, теперь какъ «язычника» и космополита.
Ни переводчикъ книги, вышедшей въ 1838 г., ни Бѣлинскій, писавшій о Менцелѣ въ 40 г., ничего не знали о метаморфозѣ, произошедшей съ бывшимъ «оппозиціоннымъ депутатомъ». А между тѣмъ знаменитый памфлетъ Берне вышелъ въ 1837 г. И то, что Бѣлинскій не зналъ новаго Менцеля, это еще но такъ удивительно, а вотъ поразительно, что не знали ничего друзья, за всѣмъ нѣмецкимъ такъ внимательно слѣдившіе. Это, между прочимъ, подтверждаетъ еще лишній разъ крайнюю односторонность гегельянскихъ увлеченій кружка. Кружокъ интересовался только тѣмъ, что имѣло отношеніе къ гегельянству. Мы знаемъ, что читались до дыръ даже всѣ брошюры по гегельянству, какъ бы онѣ ничтожны ни были сами по себѣ. А вотъ такую вещь какъ Бѣрневскаго «Менцеля-французоѣда» пропустили.
Вѣрный общему направленію, охватившему его около 40 года, Бѣлинскій пишетъ своего «Менцеля» въ стилѣ, достойномъ Шевырева, а подчасъ и Булгарина и Греча. Тутъ совсѣмъ Шѣвыревскія нападки на журнализмъ, потому что «журналъ есть вѣрное средство прославиться для человѣка дерзкаго, безстыднаго и наглаго». Крайне пренебрежительное отношеніе къ разрушителямъ авторитетовъ, отъ котораго такъ и пахнетъ «Сѣверной Пчелой», составляютъ любопытный pendant къ «Литературнымъ Мечтаніямъ», гдѣ Бѣлинскій, захлѣбываясь отъ восторга, говорилъ о томъ прямо сладострастномъ ощущеніи, которое ему доставляетъ разрушеніе «литературнаго идолопоклонства».
Уже чисто-апріорнымъ путемъ можно догадаться какихъ взглядовъ на искусство и его назначеніе долженъ былъ держаться Бѣлинскій въ «Менцелѣ». Врагъ всего, что, отзывается сухою «разсудочностью», онъ долженъ былъ стоять теперь за все таинственное и мистическое, въ которомъ одномъ только и заключается «дѣйствительное». Врагъ всего протестующаго, онъ долженъ былъ стоять за искусство, чуждое воинствующихъ тенденцій, наконецъ, проповѣдуя, что всѣ мы покорныя орудія высшихъ силъ, нами управляющихъ, онъ долженъ былъ стоять за искусство, чуждое преднамѣренности. Словомъ, въ самой тѣсной органической связи со всѣмъ своимъ теоретическимъ міросозерцаніемъ эпохи преклоненія предъ существующимъ порядкомъ вещей, онъ долженъ былъ выдвинуть теперь идеалъ мирнаго, безпечальнаго, самодовлѣющаго, «чистаго» искусства, съ ужасомъ смотрѣть на современную фр. литературу, которая вся отдалась служенію злобѣ дня, съ восторгомъ цитировать пушкинскую «Чернь» и курсивомъ набирать ея заключительный строки. Одну изъ характернѣйшихъ сторонъ статьи составляютъ безпрерывныя нападки Бѣлинскаго на крайности и односторонность. Онъ-то «неистовый Виссаріонъ», вся сила, все значеніе котораго въ фанатической преданности идеѣ, въ данный моментъ имъ завладѣвшей, онъ не упускаетъ малѣйшаго случая подчеркнуть, что увлеченіе и узость одно и то же. Забавно читать, когда изъ устъ самого пламеннаго и благороднаго фанатика, когда-либо дѣйствовавшаго въ русской литературѣ, раздается такой приговоръ или, если взять всю совокупность литературной дѣятельности Бѣлинскаго, такой самоприговоръ: только посредственность и ограниченность способны фанатически предаться какой-нибудь односторонности и упрямо закрывать глаза на весь остальной Божій міръ, противорѣчащій исключительности ихъ тѣснаго убѣжденія…
Нетрудно понять источникъ всѣхъ этихъ нападокъ на крайности и увлеченія. Вѣдь Бѣлинскому надо было поставить на недосягаемый идеалъ олимпійскій объективизмъ Гёте, ему надо было доказать, что всякая философія, «свершивъ свой полный кругъ, дѣлается примиреніемъ, какъ философія нашего времени, философія Гегеля». Въ этомъ своемъ стремленіи во что бы то ни стало оправдать Гёте, Бѣлинскій договаривается до такихъ абсурдовъ, что даже въ равнодушіи Гёте къ дѣлу объединенія Германіи видитъ не просто эгоизмъ Гёте и индифферентизмъ его, а мудрость высшаго сорта.
Примѣняя терминологію новѣйшаго времени, можно сказать, что для Бѣлинскаго въ разсматриваемую эпоху, истинный, великій поэтъ и художникъ былъ чѣмъ-то въ родѣ Ничевшескаго «сверхчеловѣка», который на копотню современности смотритъ сверху внизъ.
Въ конечномъ выводѣ Бѣлинскаго по вопросу о томъ, долженъ ли поэтъ отзываться на современность, весьма любопытны слѣдующія строки:
"Дѣло Питовъ, Фоксовъ, О’Конелей, Таленрановъ, Кауницевъ и Метерниховъ (sic!) — участвовать въ судьбѣ народовъ, испытывать свое вліяніе въ политической сферѣ человѣчества. Дѣло художниковъ — созерцать «полное славы творенье» и быть его органами, а не вмѣшиваться въ дѣла политическія и правительственныя. Иначе придется воскликнуть:
Бѣда, коль пироги начнетъ печи сапожникъ,
А сапоги тачать пирожникъ.
Кто тутъ только не сваленъ въ одну кучу! Бѣлинскій не только безъ всякаго дурного чувства произносить имя Метерниха, этого дикаго, мрачнаго олицетворенія душившей Европу реакціи, но ставитъ его въ одинъ рядъ съ такими благородными борцами за свободу, какъ О’Коннель. Въ этомъ смѣшеніо столько прямого незнакомства съ вопросами политическими, что тутъ непремѣнно надо видѣть одинъ изъ источниковъ того настроенія, подъ которымъ сложились теоріи Бѣлинскаго. Онъ просто совсѣмъ былъ незнакомъ съ міромъ «политики», такъ же какъ и друзья его; онъ просто не интересовался явленіями общественными и политическими. Онъ, какъ и друзья, были въ то время политически-необразованы, всецѣло ушедши въ философію и искусство. Если черезъ 2—3 года, подъ вліяніемъ Герцена, Бѣлинскій изъ человѣка индифферентнаго къ «политикѣ» дѣлается ярымъ ея поклонникомъ, то оттого главнымъ образомъ, что знакомство съ Герценомъ ввело его въ кругъ общественно-политическихъ идей. Достаточно было ему просто ознакомиться съ этимъ до того чуждымъ ему міромъ, чтобы лежавшее въ основѣ натуры Бѣлинскаго стремленіе добраться до самой настоящей правды быстро дошло до уразумѣнія ненормальности окружающаго строя. Стало для него яснымъ, что не можетъ человѣкъ съ нравственными запросами «объективно» и «сверху внизъ» смотрѣть на безобразія, кругомъ творящіяся, что поэтъ поэтомъ, по прежде всего надо быть гражданиномъ.
Портреты, приложенные къ IV тому.
править1. Портретъ Бѣлинскаго, Нарисованный академикомъ К. П. Горбуновымъ по его же портрету 1843 года, на второй день послѣ смерти Бѣлинскаго.
Это тотъ же самый портретъ, который былъ данъ при III томѣ, но съ прибавкою бороды и усовъ. Бѣлинскій отпустилъ ихъ въ послѣдній годъ жизни, когда ему стало трудно бриться. Горбуновъ на второй день послѣ смерти Бѣлинскаго, ничего не измѣняя въ самомъ портретѣ 1843 года, гдѣ у Бѣлинскаго нѣтъ ни усовъ, ни бороды, добавилъ ихъ на экземплярѣ литографіи. Въ этомъ измѣненномъ видѣ портретъ былъ снова (должно быть, около 1858 года) налитографированъ въ литографіи главнаго управленія дирекціи путей сообщенія (Поля), а затѣмъ награвированъ Іорданомъ. Гравюра Іордана будетъ дана при слѣдующихъ томахъ.
Какъ было уже сказано въ III томѣ, горбуновскій портретъ 1843 г. не отличается большимъ сходствомъ. Тѣмъ болѣе это приходится сказать о позднѣйшей дорисовкѣ. Такого вида, собственно, Бѣлинскій никогда не имѣлъ. Тогда, когда онъ отпустилъ бороду и усы, болѣзненное лицо его, сравнительно съ 1843 годомъ, очень осунулось, черты лица заострились (см. въ дальнѣйшихъ томахъ набросокъ Языковой). Кромѣ того, волосы и борода, какъ видно изъ наброска Языковой, не имѣли у больного Бѣлинскаго такого прилизаннаго, франтоватаго вида.
2. Михаилъ Александровичъ Бакунинъ (1814—1876). Этотъ рѣдчайшій литографическій портретъ имѣетъ сбоку надпись Н. Mitreuter 1843 (въ цинкографическомъ воспроизведеніи нашемъ подпись почти незамѣтна). Портретъ былъ любезно предоставленъ въ наше распоряженіе братомъ Михаила Бакунина и другомъ Бѣлинскаго — Николаемъ Александровичемъ Бакунинымъ (р. 1818), котораго мы лѣтомъ 1900 г. посѣтили въ родовомъ имѣніи Бакуниныхъ — знаменитомъ въ лѣтописяхъ новѣйшей русской литературы селѣ Прямухинѣ (подъ Торжкомъ). У Николая Александровича имѣется еще совершенно такой же портретъ въ цвѣтной литографіи. По отзыву другого брата Михаила Бакунина и тоже друга Бѣлинскаго — Александра Александровича Бакунина (р. 1821), портретъ очень похожъ, хотя общій характеръ черезчуръ щеголеватый.
Для насъ непонятно, какимъ образомъ уже въ 1843 г. могла явиться мысль о литографическомъ портретѣ Бакунина. Онъ тогда только-что появился въ Европѣ и никакой извѣстностью еще не пользовался. Первыя статьи его (подъ псевдонимомъ Елизара) въ нѣмецкихъ органахъ «лѣваго» гегельянства, первое участіе въ дѣятельности европейскихъ политическихъ партій относится къ 1845—1847 гг.
- ↑ Въ XII томѣ, послѣ того какъ передъ глазами читателя пройдетъ обширная переписка Бѣлинскаго съ отдѣльными членами семьи Бакуниныхъ, мы снова вернемся къ ней и дадимъ свѣдѣнія о каждомъ изъ ея представителей.
- ↑ Укажемъ на цѣлую книгу о Гегелѣ Кэрда (М. 1898), на огромную статью Владиміра Соловьева въ «Энцик. Словарѣ» Брокгауза и Ефрона.
- ↑ Лишь небольшія выдержки изъ него приведены въ «Очеркахъ гоголевскаго періода» Чернышевскаго.
- ↑ Какъ и всѣ почти, Панаевъ навѣрно называетъ книгу Глинки, заглавіе которой «Очерки Бородинскаго Сраженія».