Бакалавр (Валлес)/ДО

Бакалавр
авторъ Жюль Валлес, переводчикъ неизвѣстенъ

Оригинал: фр. Le bachelier, опубл.: 1881. — Источникъ: az.lib.ru • Текст издания: журнал «Наблюдатель», №№ 1-5, 1882.

БАККАЛАВРЪ.

Романъ Жюля Валлеса.

I.
Жакъ Венгтра.

Оконченъ курсъ коллегіи! Я баккалавръ! Я образованный человѣкъ!

— Вы достаточно вооружены для житейской борьбы, сказалъ мнѣ на прощаніе профессоръ. — Кто выходитъ побѣдителемъ изъ школы, передъ тѣмъ открыта широкая карьера!

Какая карьера? Недавно заѣзжалъ къ отцу старый его пріятель и разсказывалъ, что одинъ изъ ихъ общихъ школьныхъ товарищей, когда-то первый ученикъ, проголодавши трое сутокъ, бросился съ высоты нѣсколькихъ саженей въ каменоломную карьеру и разбилъ себѣ голову. Надѣюсь, не о такой карьерѣ держалъ ко мнѣ рѣчь почтенный преподаватель; онъ разумѣлъ, что я теперь вступаю въ жизнь и долженъ бодро стать на перепутьѣ, какъ Геркулесъ…

Какъ Геркулесъ… или Гераклъ! Я довольно твердъ въ миѳологіи. Это хорошо, въ жизни пригодится.

Лошади были уже готовы, когда пришелъ инспекторъ пожелать счастливаго пути одному изъ своихъ милыхъ alumni. Онъ сказалъ alumni… Что такое alumni?..

— Alumnus, alumni, — подтолкнулъ меня незамѣтно локтемъ г. Рибаль, преподаватель третьяго класса.

— Ахъ, да… alumnus — ученикъ… такъ. Что-же, пожалуй, коль на древнихъ языкахъ — такъ на древнихъ; онъ мертвою латынью, я его мертвою гречью: благодарю, мой дорогой наставникъ.

Я сдѣлалъ трагическій жестъ и поскользнулся; инспекторъ хотѣлъ поддержать и тоже чуть не полетѣлъ. Онъ оправился первый и заговорилъ о моемъ образованіи:

— Мой юный другъ, съ такимъ багажемъ…

Носильщикъ думаетъ, что рѣчь идетъ о чемоданахъ.

— А съ вами идетъ еще что нибудь? освѣдомляется онъ.

Со мною жиденькій чемоданчикъ, но… зато со мною-же мое образованіе, знанья мои и дипломъ баккалавра.

Распрощались. Дилижансъ двинулся, и я на пути… пока на шоссейномъ еще. Тѣмъ не менѣе я имѣю право вытянуть ноги и руки, какъ мнѣ хочется, имѣю право хохотать и плакать, зѣвать, кричать, прыгать… дѣлать, что вздумается. Самъ себѣ господинъ, хочу — молчу, хочу — говорю и говорю не то, что велятъ, а что въ голову придетъ. Я на своихъ ногахъ, я выпрыгнулъ изъ колыбели… семнадцать лѣтъ меня держали въ ней спеленутымъ и поднимали лишь затѣмъ, чтобы выстегать…

Не вѣрится даже! Такъ все и кажется, что вотъ-вотъ экипажъ остановится, явятся папенька съ маменькою и водворятъ раба Божія въ колыбельку… Или вдругъ отворится дверца, войдетъ профессоръ, торговецъ мертвыми языками, и заведетъ обычную канитель о герундіяхъ…

Никого… карета быстро несется по гладкому шоссе… Я свободенъ! свободенъ! свободенъ!.. Грудь дышетъ широко, легко; гордость бьетъ въ носъ, какъ крѣпкая горчица… по ногамъ мурашки бѣгаютъ, въ головѣ какая-то лучезарность. Сижу, согнувшись. Матушка сейчасъ сказала бы, что я сижу крючкомъ, похожъ на горбатаго, что у меня дурацкіе глаза… панталоны вздернулись, жилетъ разстегнутъ, запонки выскочили… что я шутъ-шутомъ! Правда… и запонки, и жилетъ… рука сжимаетъ обнаженную грудь, силится сдержать прыгающее въ ней сердце… Не удержать его ничѣмъ; оно бьется, какъ дитя, готовое появиться на свѣтъ, въ утробѣ матери…

Понемногу волненье улеглось, нервы упали, осталось какое-то утомленіе, нѣчто въ родѣ похмѣлья. На сердце набѣгаетъ нежданная грусть, какъ облако, тамъ наверху заслонившее яркое солнце. Передъ глазами необозримая ширь простора, впереди однообразно тянется лента пыльнаго шоссе… Тихо, пусто, непривѣтно; въ душу заползаетъ тоскливое чувство…

Я не помню, какъ очутился въ вагонѣ. Локомотивъ мчится съ ужасающею быстротою; точно въ бѣшеномъ вихрѣ, мелькаютъ рощицы, фермы, сады… Тише, тише!… Голова кружится, замираетъ сердце… Мнѣ, такому гордому, неустрашимому, становится жутко; я блѣднѣю, готовъ заплакать. На меня смотритъ сидящій въ томъ же вагонѣ жандармъ. «Ничего, смѣлѣе», ободряетъ онъ взглядомъ. Я чихаю и спѣшно сморкаюсь, чтобы незамѣтно стереть навернувшуюся слезу, скрыть сдавившее грудь рыданіе. Впослѣдствіи не разъ придется тоже продѣлать; я вѣчно буду прятать отъ чужаго глаза мои волненія, мои слезы… Рядомъ со мною помѣстилась хорошенькая дѣвушка, сдобная, какъ булка, хохотунья; все время она болтала безъ умолку и заигрывала глазками. На одной изъ станцій она протянула руку къ продавщицѣ букетовъ, ждала, что я куплю ей цвѣтовъ. Я покраснѣлъ, выпрыгнулъ изъ вагона и пересѣлъ въ другой. Не до розъ, когда въ карманѣ всего на всего двадцать четыре су. Двадцать су серебромъ, четыре мѣдью — вотъ и всѣ мои капиталы. Впрочемъ, тотчасъ по пріѣздѣ въ Парижъ я получу сорокъ франковъ.

Цѣлая исторія съ этими сорока франками. Повидимому, г. Трюше, изъ Парижа, долженъ г-ну Андре, изъ Нанта; г. Андре, изъ Нанта, обязался кому-то изъ нашихъ сосѣдей уплатить за г. Шалюмо, изъ Сенъ-Назера; нашъ сосѣдъ долженъ въ свою очередь еще кому-то… кто-то долженъ отцу и въ концѣ концовъ, изъ всѣхъ этихъ переводовъ и сложныхъ комбинацій, выходило, что я имѣю получить сорокъ франковъ отъ г. Трюше, служащаго на парижской желѣзно-дорожной станціи. А пока состоитъ на лицо двадцать четыре су.

Двадцать четыре су, семнадцать лѣтъ, плечи носильщика, голосъ — труба, зубы волчьи, кожа оливковая, руки — грабли, волосы — непрочесное руно молодаго барана, — весь видъ дикаго человѣка и застѣнчивость институтки, застѣнчивость, дѣлающая меня неуклюжимъ, неловкимъ и жалкимъ. Посмотритъ на меня пристально или заговоритъ со мною кто нибудь постарше меня или побогаче, или послабѣе, словомъ, кто-бы ни было изъ такихъ, съ кѣмъ нельзя подраться, кому нельзя заткнуть ротъ кулакомъ… и я робѣю, какъ дитя, конфужусь, какъ дѣвочка… Моя добрая матушка такъ усердно толковала о моемъ безобразіи, о моей феноменальной неловкости, что я теряюсь ежеминутно и не знаю, куда дѣвать свою крупную, несчастную особу; апломба никакого, мнѣ кажется, что я плоше всѣхъ на бѣломъ свѣтѣ. Увѣренъ я только въ одномъ, — что я не трусъ.

Въ дорогѣ капиталы остались не тронутыми; я сытъ провизіей, заботливо положенной матерью. Поѣлъ я фундаментально и захотѣлось пить; пробрался въ буфетъ, за спиною пассажировъ стащилъ графинъ и налилъ свой кожаный стаканъ, купленный мною, когда я собирался сдѣлаться морякомъ, искателемъ приключеній, открывателемъ острововъ. Много нужно было энергіи, чтобы ухватить графинъ и своровать воду. Пью и захлебываюсь, давлюсь… горло сжимаетъ, сердце схватываетъ, словно тисками… я сознаю свое униженіе…

Парижъ, 5 часовъ утра.

Пріѣхали. Тишина какая! Какъ все блѣдно въ уныломъ свѣтѣ ранняго утра; Парижъ спитъ, на улицахъ пусто, какъ въ оврагахъ. Холодно, тоскливо… на побѣлѣвшемъ небѣ жалко мигаетъ и меркнетъ послѣдняя звѣздочка. Мрачно кругомъ и на сердцѣ мрачно. Страшно… Я похожъ на Робинзона, выкинутаго бурей на пустынный островъ; только передъ нимъ зеленѣли деревья, пестрѣли золотистые плоды, а здѣсь… точно слѣпые, стоятъ громады домовъ, ни движенья, ни звука привѣтнаго. Перебраниваются носильщики, тяжело шлепаютъ о каменный помостъ выкидываемые изъ вагона чемоданы… Вотъ шлепнулся и мой.

Да, мнѣ первымъ дѣломъ надо сыскать господина съ сорока франками, пріятеля г. Андре. Обращаюсь къ тому изъ рабочихъ, который мнѣ показался наиболѣе «простымъ малымъ», показываю письмо и справляюсь о г. Трюше.

— Г. Трюше? Вотъ его контора, только самого нѣтъ, уѣхалъ въ Орлеанъ.

— Уѣхалъ!.. А вернется онъ къ вечеру?

— Вернется черезъ нѣсколько дней. На линіи сдѣлалась покража, онъ поѣхалъ на слѣдствіе.

Г. Трюше уѣхалъ! Вернется… черезъ нѣсколько дней! Что-же это надѣлала маменька? Не грѣхъ-ли?.. Вѣдь могла-же она предвидѣть, что г. Трюше можетъ уѣхать, должна была знать, что на желѣзныхъ дорогахъ случаются кражи… не ея ли обязанность предохранить меня отъ возможности остаться съ однимъ франкомъ въ карманѣ на мостовой громаднаго, незнакомаго города!

— Вашъ чемоданъ? спрашиваетъ одинъ изъ служащихъ.

— Мой.

— Не угодно-ли приказать взять отсюда. Мѣсто нужно, сейчасъ другой поѣздъ.

Взять… куда? Не могу же я навьючить его на спину и путешествовать по городу… О! меня душатъ слезы бѣшенства… горло сжимаетъ, точно его тисками вывертываютъ.

— Что-же вы?… Чемоданъ-то? пристаетъ багажный смотритель, швыряя ногою мои пожитки.

— Послушайте… мой голосъ дрожитъ и обрывается. — Видите ли… г. Трюше… у меня письмо… отъ г. Андре… управляетъ конторою дилижансовъ въ Нантѣ…

Смотритель смягчается.

— А, господинъ Андре? Знаю… Такъ вамъ нужна квартира? Тутъ недалеко, въ улицѣ Des Ecus есть недорогіе нумера.

Какъ добродушно онъ говоритъ «недорогіе»; такъ и чувствуется, что онъ насквозь видитъ мой карманъ.

— За полтора франка можно имѣть приличную комнатку.

Полтора франка!.. Набираюсь храбрости и забираю чемоданъ…

— А нельзя-ли, спохватываюсь я, — здѣсь оставить… у васъ? Я бы зашелъ послѣ?

— Пожалуй, можно. Я сюда задвину, въ уголъ. Эге! Да его и не смѣшаютъ съ другими, прибавилъ онъ, разглядывая адресъ. — Вы аккуратны.

Матушка собственноручно пристроила на крышкѣ надпись:

Этотъ чемоданъ пере-

шелъ по наслѣдству къ

г-ну Венгтра, Жаку-

Жозефу-Атаназу, ро-

дившемуся въ день св. Варнавы въ Пюи, въ департаментѣ Верхней Луары, — сыну г. Венгтра, Луи-Пьера-Антуана, преподавателя въ шестомъ классѣ Нантской коллегіи. Отправленъ въ Парижъ 1-го

марта, съ дилижансомъ

Лафитъ и Гальяръ. Въ

случаѣ несчастья возвра-

тить въ городъ Нантъ,

въ департаментъ Ниж-

ней Луары, на имя г.

Венгтра отца, на Риш-

бургской набережной

№ 2, во второмъ этажѣ

въ домѣ г. Жана Поссье,

прозваннаго Гро Ван-

тузъ.

Просятъ сохранить.

Расписано крестомъ, совершенно какъ на могильной плитѣ деревенскаго кладбища. Носильщики осматриваютъ меня съ головы до ногъ. Я бормочу и лгу:

— Ахъ, это все бабушка… знаете, добрыя, деревенскія старушки…

Я боюсь показаться смѣшнымъ и сваливаю эпитафію на деревенскую бабушку.

— Отсюда вижу, добродушно посмѣивается носильщикъ. — Старушища… голова закутана чернымъ порыжѣлымъ платкомъ, юбка вѣчно подоткнута… хлопотунья…

Еслибы онъ видѣлъ желтую шляпку съ райскими птицами, любимое украшеніе мамаши!.. Я отрекся отъ матери!

Чемоданъ въ уголъ задвинули, я поклонился и вышелъ.

Вотъ и Парижъ! Что-то ждетъ меня въ немъ? Какова-то будетъ жизнь, начатая при такихъ обстоятельствахъ? Вышелъ я со двора и пошелъ, куда глаза глядятъ. Мимо скачутъ возы мясниковъ; ноздри лошадей раздуваются, пышутъ огнемъ; у насъ въ провинціи говорятъ, будто на бойняхъ ихъ поятъ кровью; гремятъ телѣжки молочниковъ; рабочіе спѣшатъ къ своему дѣлу; въ рукахъ у нихъ инструменты, изъ-за блузы торчатъ краюшки хлѣба; кое-гдѣ отворяются ставни лавокъ; погромыхивая тяжелыми ключами, причетники поднимаются на церковныя паперти…

Парижъ просыпается. Парижъ проснулся. До восьми часовъ я прослонялся по улицамъ.

II.
Матусенъ.

А дальше что? Теперь куда? Одно средство — разыскать стараго товарища Матусена. Если не перемѣнилъ квартиры — я спасенъ.

Съѣхалъ! Съѣхалъ мѣсяцъ тому назадъ и неизвѣстно куда.

— Уѣхалъ съ какими-то поэтами, объяснилъ мнѣ дворникъ, неодобрительно покачивая головою. — Напрасно онъ съ ними связывается. Одѣты плохо, сами лохматые… навѣрно поэты.

Что-же? Очень можетъ быть, даже весьма вѣроятно, что поэты.

Въ послѣднее время Матусенъ ухаживалъ за племянницею одной торговки зеленью. У этой племянницы былъ, помнится мнѣ, еще дядюшка, нѣкогда бравшій приступомъ Бастилію; въ память этого великаго событія онъ постоянно пребывалъ въ кабачкѣ, на углу площади, носящей завѣтное имя, и уходилъ оттуда вечеромъ, пошатываясь и понося «вдову Капета». Быть можетъ, мнѣ удастся разыскать этого дядюшку за обычною чарочкою, и онъ наведетъ меня на слѣдъ моего пріятеля.

Увы! Ни дядюшки, ни кабачка… и домъ-то сломанъ, строится новый. На углу пріютился гадальщикъ, предлагаетъ предсказать будущее по картамъ.

— Что стоитъ?

— Малое гаданье — два су.

Подсовываетъ колоду картъ. Изъ суевѣрія выдергиваю одну, хочу знать, что меня ожидаетъ. Моему примѣру слѣдуютъ еще трое: кухарка и два каменьщика. Забираетъ онъ насъ четверыхъ, какъ сержантъ рекрутовъ, и ведетъ въ мерзкій, вонючій кабачекъ.

— Червонный тузъ, вызываетъ гадальщикъ брезгливо.

— У меня червонный тузъ.

— Вамъ какое, большое или малое гаданье? спрашиваетъ онъ, отводя меня въ сторону.

По всему чувствую, что спроси я малое, онъ непремѣнно предскажетъ самоубійство, больницу, поэзію… всѣ несчастья и бѣды…

— Большое.

— Еще пятнадцать сантимовъ.

Отдаю деньги.

— И стаканчикомъ винца угостите?

Обуяла трусость; потребуй онъ бутылку, графинъ, я велѣлъ бы подать.

— За ваше здоровье! Знахарь выпилъ, утеръ губы ладонью и началъ прорекать:

— Повидимому, вы бѣдны, одѣты плохо, особенно привлекательною внѣшностью не одарены. На вашемъ пути стоитъ недоброжелательная особа; она мѣшаетъ расположеннымъ къ вамъ людямъ помочь вамъ. Но всѣ ея козни, неожиданно для васъ, будутъ разрушены третьимъ лицомъ, черезъ которое вы можете получить большой интересъ. Вамъ полезно было бы узнать имя этой благодѣтельной особы. Это очень просто, стоитъ только раскинуть «гаданье маговъ». Всего пять су… За пять су узнаете все.

Пяти су я не могу израсходовать даже за то, чтобы все узнать. Гадальщикъ спѣшитъ меня спровадить.

— До сорока лѣтъ вы будете чорта за хвостъ ловить. Вздумаете жениться, поздно будетъ. Особа, за которую станете свататься, найдетъ васъ старымъ и безобразнымъ, вамъ откажутъ отъ дома…

Онъ чуть не насильно выталкиваетъ меня за дверь и вызываетъ десятку трефъ.

Необходимо разыскать возлюбленную Матусена. Въ лицо я ее отлично помню, къ сожалѣнію, не знаю имени; мой пріятель звалъ ее Торшонетой, — имя, имъ самимъ сочиненное. Направляюсь въ улицу Старыхъ-Августиновъ высматривать торговокъ зеленью; ихъ тамъ двѣ или три. Я рѣшилъ караулить у лавочекъ, не пройдетъ-ли Торшонета; не могу же я въ самомъ дѣлѣ подойти къ торговкамъ и спросить:

«Нѣтъ-ли у кого изъ васъ молоденькой племянницы, которую обожатели-студенты прозвали Торшонетой? Не любитъ-ли ваша племянница моего пріятеля Матусена? Нѣтъ-ли у васъ родственника, напивающагося ежедневно на площади Бастиліи?»

Мнѣ остается только ходить по тротуару мимо лавочекъ и всматриваться въ проходящихъ женщинъ. Нѣсколько часовъ сряду я имѣлъ глупость разсчитывать на случайную встрѣчу съ Торшонетой и сновать взадъ и впередъ по одной улицѣ до того, что за мною начали подозрительно присматривать городовые. Какъ разъ тутъ-же, между овощными лавочками, былъ магазинъ часовщика, со множествомъ часовъ въ окнѣ. Случись въ эту ночь кража, подозрѣніе навѣрное пало-бы на меня, меня могли бы не только притащить къ суду, но и обвинить, пожалуй.

Въ часъ завтрака движеніе усилилось, и мнѣ поминутно казалось, что я узнаю возлюбленную Матусена. Я бросался въ погоню. На меня показывали пальцами, надо мною хохотали дѣвушки, стоявшія въ дверяхъ мастерскихъ и молочныхъ. Я краснѣлъ до ушей и убѣгалъ въ сосѣднія улицы; попадалъ въ темные, зловонные переулки. Тамъ женщины съ багровыми лицами, въ яркихъ платьяхъ, съ хриплыми голосами, дѣлали мнѣ какіе-то знаки, дергали за рукава, звали съ собою въ грязные корридоры. Я вырывался, бѣжалъ подъ градомъ невозможныхъ словъ и возвращался въ улицу Старыхъ-Августиновъ, измученный, умирающій отъ голода и усталости.

Одни принимали меня за вора, другіе за сыщика.

— Переодѣтый! разслышалъ я слова одного рабочаго.

— Молодъ слишкомъ, возражалъ другой.

— Эко дѣло-то! А. сынъ тетки Шаветъ старше что-ли, а попалъ же въ сыщики.

Жарко было. Солнце накаляло мостовую и разогрѣло всю дрянь, осѣвшую у водосточныхъ трубъ и въ водосточныхъ канавкахъ. Отъ овощныхъ лавченокъ пахло гнилью, изъ оконъ подвальныхъ кухмистерскихъ вырывался смрадъ пригорѣлаго сала. Тошно дѣлалось; въ кровь истертыя ноги отказывались служить, мутилось въ глазахъ и голова горѣла, какъ въ лихорадкѣ. Я бѣжалъ изъ этой ужасной улицы, бѣжалъ туда, гдѣ воздухъ чище, гдѣ дышать свободнѣе; добрался кое какъ до скамейки бульвара и упалъ въ изнеможеніи. Мимо сновала пестрая, равнодушная толпа. Въ провинціи изъ десяти прохожихъ пятеро знаютъ васъ и всю вашу родословную; здѣсь вы можете умереть на этой скамейкѣ, мимо пройдутъ сотни, тысячи людей, и никто вниманія не обратитъ, не замѣтитъ даже! Толпа спѣшитъ, смѣняется ежеминутно, лица мелькаютъ и исчезаютъ, на смѣну имъ новыя, новыя безъ конца… Я сидѣлъ, какъ потерянный, и былъ похожъ на ребенка, брошеннаго на площади.

Между тѣмъ голодъ беретъ свое, приходится приниматься за оставшіеся у меня су. А потомъ что? Когда ихъ истрачу и не найду Матусена? Гдѣ ночевать? А желудокъ не даетъ покоя, голова кружится, по тѣлу пробѣгаетъ мучительная дрожь.

Э, не умирать-же въ самомъ дѣлѣ. Захожу въ булочную, покупаю маленькій хлѣбецъ въ одинъ су и пожираю его, какъ собака; захожу къ виноторговцу и требую рюмку вина. Чудная, живительная влага! По жиламъ точно огонь пробѣжалъ, голова мгновенно освѣжилась, на душѣ тепло, легко стало, явилась бодрость. Въ жизни никогда не испыталъ я ничего подобнаго. За минуту передъ этимъ, я готовъ былъ дотащиться до станціи и вернуться домой во что бы ни стало, еслибы для покупки билета пришлось даже заложить мой наслѣдственный чемоданъ съ его эпитафіей. Подъ вліяніемъ усталости и голода, я способенъ былъ рѣшиться и на эту подлость. Довольно было одной рюмки вина, и я поднялъ голову, бодро вмѣшался въ непрерывный потокъ парижскаго люда.

Два часа. Водяные пузыри на ногахъ лопнули, кожа сходитъ, а Торшонеты нѣтъ какъ нѣтъ! Въ одной изъ улицъ я примѣтилъ домъ съ надписью: «шесть су за ночлегъ». Неужели придется въ него идти, — въ общество этихъ женщинъ, ихъ содержателей, какихъ-то темныхъ личностей, жуликовъ? Отъ этого притона такъ и вѣетъ развратомъ и преступленіемъ… Придется-ли? Неминуемо придется, и еще радъ будешь!.. Сегодня переночую за шесть су, а завтра и шести су не будетъ… Завтра я окажусь бродягою!..

Еще рюмку. Двумя су меньше въ карманѣ, на тысячу франковъ больше смѣлости въ душѣ.

— Другую рюмку, возглашаю я, принимая видъ записнаго кутилы. Нарочно налегъ на «другую», воображая, что торговецъ обязанъ помнить мою физіономію, такъ какъ я выпилъ у него часъ тому назадъ. Выкидываю серебряную монету въ десять су.

— Пятьдесятъ сантимовъ… Вотъ шесть су.

Онъ подалъ мнѣ сдачу.

— Какъ же это? Съ меня за одну рюмку.

— Вы сами сказали другую, слѣдовательно…

— Ахъ… да… да… я сказалъ…

Мнѣ стыдно объяснить, что имѣлъ въ виду ту… давишнюю, конфужусь, краснѣю, спѣшно подбираю свои мѣдяки и слышу, какъ торговецъ говоритъ женѣ:

— Ишь гусь! хотѣлъ надуть на рюмку…

Нѣтъ Матусена, нѣтъ возможности разыскать его. Толкнуться развѣ къ кому нибудь другому? Чуть-ли Ройяни не пріѣхалъ слушать юридическіе курсы; поплетусь къ юридической школѣ и стану поджидать его у входа. Рѣшено. Дорогу знаю.

Вотъ и добрался. Начинается та-же исторія, что съ зеленщицами; бѣгу за всякимъ, кто нѣсколько смахиваетъ на Ройяни, подскакиваю къ старикамъ — пугаются, къ молодымъ — становятся въ оборонительную позицію, заговариваю — оказываются совсѣмъ незнакомые люди. Меня страшно стѣсняетъ мое зимнее пальто. Въ дорогѣ ночью холодно было, и оно сослужило свою службу; а теперь, въ эту жару, оно становится несноснымъ. На станціи оставить побоялся, къ тому же франтовство одолѣло: матушка всегда говорила, что очень идетъ къ мужчинѣ, когда у него перекинуто черезъ руку верхнее платье, что это придаетъ видъ порядочности, такъ какъ крестьяне и рабочіе, вообще простой народъ, не носятъ никакихъ пардесю. Я перекинулъ пальто черезъ руку съ ловкостью настоящаго джентельмена, и вышло безобразіе. Желтое, изъ толстой матеріи, плотно подбитое ватою, мое пальто не укладывается на рукѣ, топырится, торчитъ коломъ, рѣжетъ глаза своимъ страннымъ цвѣтомъ. Въ улицѣ Старыхъ-Августиновъ и на бульварахъ на него никто не обращалъ вниманія; оно было на мнѣ надѣто; теперь я таскаю его на рукѣ, и всѣ думаютъ, что продаю. Молодежь презрительно отвертывается, старьевщики подходятъ, щупаютъ матерію, осматриваютъ пуговицы, подкладку и отходятъ прочь, не спросивши даже о цѣнѣ. Всѣ руки мнѣ оттянуло это тяжелое пальто. Я опять измученъ, опять голоденъ, какъ волкъ… и ни Матусена, ни Ройяни!.. Никого, никого..

Пускаюсь, наконецъ, по аудиторіямъ; всѣ смотрятъ, какъ на чудище… Залы опустѣли, разошлись студенты и профессора. Ни на лѣстницахъ, ни на дворѣ нѣтъ ни души, одинъ я съ моимъ желтымъ пальто. Вотъ вышелъ швейцаръ запирать подъѣздъ, пріостановился и пристально всматривается въ меня. Добрякъ, кажется. Много видалъ онъ на своемъ вѣку бѣдняковъ, несчастныхъ и робкихъ, не разъ слыхалъ о неудачно начавшихъ и плохо кончившихъ. Его развѣ спросить? — Смѣлости не хватило. Я отвернулся и прошелъ мимо, беззаботно насвистывая, какъ человѣкъ, прогуливающійся ради собственнаго удовольствія и захватившій съ собою желтое пальто, потому что ему нравится этотъ цвѣтъ. Тяжелая дверь заскрипѣла, одна половинка затворилась, громыхнулъ наложенный крючекъ… скрипитъ другая, захлопнулась, заперта… Наконецъ! Я остался на мостовой, ночую на улицѣ или за послѣдніе шесть су въ мерзкомъ притонѣ! Злость надрываетъ сердце, злость на этотъ мрачный, запертой домъ, злость на себя… Почему я не подошелъ къ старику швейцару? Онъ же показался мнѣ такимъ добрякомъ. Трусъ я, дрянь… вотъ почему!

О, еслибы онъ вышелъ!.. А, вотъ онъ. Подбадриваюсь, подхожу и спрашиваю… что спрашиваю? Самъ не знаю, конфужусь, путаюсь… какая-то чепуха выходитъ. Старикъ разспрашиваетъ, даетъ мнѣ оправиться; наконецъ дѣло разъяснилось, — я ищу студента Ройяни.

— Надо спросить у секретаря, господина Ребуля. Списки въ его канцеляріи.

Онъ ведетъ меня въ домъ и указываетъ квартиру секретаря. Дверь отворяетъ самъ гл Ребуль, щедушный, блѣдный, съ дребезжащимъ голосомъ, точно придавленный.

— Что вамъ? Канцелярія заперта… Кто это… кто тамъ въ углу?!

Въ углу коломъ торчитъ мое желтое пальто и въ потемкахъ кажется притаившимся, присѣвшимъ человѣкомъ. Г. Ребуль въ ужасѣ захлопываетъ дверь, слышенъ трескъ мебели, секретарь баррикадируется. Внизу поджидаетъ швейцаръ.

— Дѣлать нечего, говоритъ онъ, — сами заглянемъ въ списки, пока я буду убирать комнаты. Сдѣлайте видъ, что вы изъ здѣшнихъ служителей и идите за мною.

Я дѣлаю видъ, что изъ здѣшнихъ служителей, складываю свои пожитки — желтое пальто и шапку — въ уголъ, засучиваю рукава… не достаетъ только швабры. Входимъ въ канцелярію, открываемъ списки… буква Р.

— Ро… Ро… Ройяни, Бенуа… Онъ… онъ самый… улица Вожираръ № 4.

Швейцаръ захлопываетъ книгу и наскоро суетъ ее на мѣсто.

Я разсыпаюсь въ благодарностяхъ.

— Не стоитъ, не за что. Теперь уходите скорѣе… а то, пожалуй, сойдетъ г. Ребуль, увидитъ опять ваше пальто, заоретъ, весь домъ подыметъ на ноги!

III.
Отель Лиссабонъ.

Улица Вожираръ № 4 — отель Лиссабонъ. Спрашиваю г. Ройяни.

— Дома нѣтъ. Онъ вамъ нуженъ? Вы изъ Нанта? бойко спрашиваетъ болтливая привратница.

— Нѣтъ, не изъ Нанта… въ школѣ вмѣстѣ учились.

— А… Вы были въ Нантѣ?.. И г. Матусена знаете?

— Матусена!.. Конечно…

Разсказываю всю исторію моихъ поисковъ.

— И чуденъ только этотъ г. Матусенъ! Онъ на верху живетъ, рядомъ съ г. Ройяни. Тотъ за него и поручился… понимаете, этотъ Матусенъ голъ, какъ соколъ… извѣстно — писатель…

Повидимому, всѣ парижскіе дворники одного мнѣнія о писателяхъ.

— А Матусенъ дома?

— И его нѣтъ. Только къ обѣду непремѣнно явится. Вотъ увидите, какъ обѣденный звонокъ, такъ и онъ тутъ съ своею тамбурмажорскою палкою и въ садовничьей шляпѣ.

Черезъ минуту дѣйствительно входитъ на лѣстницу господинъ въ неизмѣримой шляпѣ; изъ-за полей сверху не видно человѣка.

— Кого я вижу!

— Матусенъ!

— Венгтра!..

Мы кинулись другъ другу въ объятія, да такъ и остались. Первому опустить руки неловко, можетъ показаться, что недостаточно радъ свиданію съ пріятелемъ. Обнялись и стоимъ, обхвативши другъ друга, точно боремся. Матусенъ лучше меня знаетъ обычаи, ему виднѣе, сколько времени должны продолжаться настоящія дружескія объятія; онъ всѣ порядки знаетъ. Мнѣ сдается, что и довольно бы, пора выпустить, а онъ все прижимаетъ, все крѣпче прижимаетъ.

Отпустилъ наконецъ, начались разспросы. Я разсказываю свою погоню за Торшонетой.

— Торшонета — фю-фю… нѣтъ никакой Торшонеты. Теперь я люблю Анжелину. Пойдемъ, познакомлю.

Происходитъ представленіе.

— Вотъ мой искреннѣйшій другъ Венгтра. Я тебѣ часто говорилъ о немъ. Онъ къ намъ, раздѣлить веселую трапезу. Да? Вѣдь ты раздѣлишь веселую трапезу?

Онъ запѣлъ студенческую пѣсню, пріостановился и крикнулъ:

— Эй, подхватывай, хоръ!..

Хоръ подхватилъ, т. е. я и Анжелина.

Настоящая палка эта Анжелина, длинная, худая, востроносая, съ тонкими губами.

— А знаешь, проговорила она, когда кончилось пѣнье, — булочникъ приходилъ, отказался носить хлѣбъ, если не расплатимся по счету.

— А Ройяни?

— Ройяни ушелъ, понесъ панталоны закладывать.

Матусенъ почесалъ переносицу.

— Такъ-то, братъ, нужда одолѣваетъ.

Братъ? — Ахъ, да… это я братъ! Не сообразилъ сразу, непривычка, — никогда не было брата.

— Впрочемъ, вотъ что, обратился онъ ко мнѣ другимъ тономъ, — ты вѣдь свѣженькій, только что приплылъ, слѣдовательно при деньгахъ. Свѣженькіе всегда при деньгахъ.

Я выкладываю свои капиталы. Взглядъ Анжелины выражаетъ глубокое презрѣніе.

— А это? Матусенъ бросается на мое желтое пальто. — Это въ стирку.

Презрѣніе Анжелины изъ глубокаго превращается въ глубочайшее.

— Во всякомъ случаѣ, продать можно. Хочешь, продадимъ? Ты, можетъ быть, дорожишь этою желтизною?

— Нисколько…

И совралъ. Бѣдное, старое пальто! Некрасиво оно, много мнѣ непріятностей сегодня надѣлало, но я привыкъ къ нему. Жарко въ немъ было, тяжело таскать на рукѣ, но оно грѣло меня въ ночной холодъ… А сколько въ жизни еще холодныхъ ночей будетъ! Придетъ зима, имъ можно въ постели укрыться. Оно вѣрою и правдою служило моему отцу, профессору, отъ него мнѣ досталось. Надъ нимъ посмѣивались школьники, но это былъ безобидный, дѣтскій смѣхъ… А теперь эта память отца, почти святыня, пойдетъ старьевщику… Мрачнымъ облакомъ пронеслись эти думы въ моей головѣ, я отогналъ ихъ мгновенно: плохо, если я съ такими нѣжностями начну свою карьеру!

— Эй!.. Псс!.. Эй! Старьевщикъ!

Вошелъ торгашъ, далъ сорокъ су и унесъ мою святыню. Итого, съ остававшимися у меня, сорокъ восемь су. Мансарда ожила: хлѣбъ, бутылка вина, котлеты подъ соусомъ — вотъ что дадутъ сорокѣ восемь су. Я самъ пойду за обѣдомъ, прикажу положить побольше соусу, огурчиковъ, мальчику дамъ на водку два су, даже три дамъ… кутить, такъ кутить.

И славно мы пообѣдали! Послѣдній кусокъ огурца пустили на жеребій; затѣмъ денегъ хватило еще на большой хлѣбъ, даже на кофе. Веселье, смѣхъ и пѣсни…

Наконецъ Анжелина замѣтила, что пора позаботиться о моемъ логовищѣ на ночь. Переговорили съ привратницею, сообщили ей о предстоящей получкѣ отъ Трюше; она не прочь бы пріютить меня, даже съ кредитомъ на полъ-недѣли, еслибы только было гдѣ. Все занято до послѣдней каморки. Къ счастью, она припомнила, что у ея знакомыхъ, Рифо, есть свободная комнатка. Эти Рифо содержатъ нумера въ улицѣ Дофинъ, рядомъ съ кафе Конти. Съ рекомендательнымъ посланіемъ нашей привратницы мы отправились въ улицу Дофинъ. Насъ впустили, не смотря на поздній часъ, и провели въ свободную комнату. Помѣщеніе не роскошное: лѣстница съ полусгнившими ступенями, вмѣсто перилъ грязная, лоснящаяся саломъ веревка, тесовыя перегородки, продавленный стулъ, трехногій столъ, низенькая кровать, жиденькое, покрытое слоемъ пыли одѣяло, рамы не сходятся, разбитое стекло дребезжитъ отъ вѣтра… Тѣсно, грязно… самъ Матусенъ морщится, даже ему жутко. Сходя съ лѣстницы, онъ оступился и едва не переломалъ реберъ.

— Упалъ? спрашиваю я сверху.

— Нѣтъ…

Никогда не сознается, что упалъ; я его давно знаю.

Итакъ, я дома! Скверно тутъ, зато я имѣю право отворить эту дверь кому захочу, и захлопнуть передъ носомъ того, кого не желаю впустить къ себѣ, я вправѣ столкнуть съ лѣстницы всякаго, кто-бы вздумалъ пойти противъ моего желанія или сдѣлать мнѣ дерзость. Если тотъ окажется сильнѣе меня, что очень возможно, онъ все-таки слетитъ внизъ, хотя, быть можетъ, и вмѣстѣ со мною.

Я дома! Положимъ, въ какой-то звѣриной клѣткѣ… а все-таки дома! Такъ и хочется заорать во все горло, заревѣть по звѣриному: я дома! я у себя!

Два часа я упиваюсь этимъ сознаніемъ; наконецъ, протягиваюсь на жесткой кровати и смотрю на голубое небо… И небо тѣсно становится для моихъ мечтаній, для моихъ надеждъ; ни сомнѣніямъ, ни страхамъ мѣста нѣтъ. Сердце, какъ вырвавшаяся на свободу птичка, несется безъ удержу въ необозримое пространство. Наступаетъ дремота… сны золотые… Я уснулъ, не раздѣваясь, и проспалъ всю ночь, какъ солдатъ на бивуакѣ. Поутру всталъ бодрый, счастливый и довольный. Съ яркаго неба лились потоки горячихъ солнечныхъ лучей и золотыми полосами пестрили мое выцвѣтшее одѣяло; гдѣ-то, невдалекѣ раздавалось пѣнье женщины, подъ окномъ щебетали птички. Дышалось легко; хорошо мнѣ было.

Кто-то далъ маленькой Рифо красныхъ фіалокъ; она увидала, что моя дверь отворена, и крикнула снизу:

— Новый жилецъ, хочешь фіялку?

Какъ радъ я былъ этому милому цвѣтку; онъ напоминалъ мнѣ родину, деревню, мое дѣтство. Наконецъ г. Трюше вернулся и передалъ мнѣ деньги. Я тотчасъ же уплатилъ г-жѣ Рифо шесть франковъ, мѣсячную цѣну квартиры, остальныя отдалъ Анжелинѣ на общее хозяйство. Въ первый же день, изъ этой общей кассы взяты еще шесть франковъ на театръ. Мы хорошо пообѣдали и пошли въ Портъ-Сенъ-Мартенъ смотрѣть драму Фердинанда Дюге — «Нищета». Дорогой выпили, Матусенъ въ ударѣ.

Выходитъ на сцену герой, актеръ Мюнье, съ пистолетомъ въ рукахъ и восклицаетъ: «Честно жить или сдѣлаться убійцею? Что выбрать — мѣщанскую жизнь или эшафотъ?» — Эшафотъ, эшафотъ! — оретъ Матусенъ на весь театръ.

Отъ сорока франковъ осталось одно воспоминаніе; зато десять дней весело пожили; даже некогда было задуматься о томъ, что будетъ, когда уйдетъ послѣдній сантимъ. И вотъ на оба «дома», — на отель Лиссабонъ и отель Рифо, — состоитъ въ наличности пятдесятъ сантимовъ.

Забрался я на скрипучую лѣстницу, заперъ свою конуру и жую купленную дорогой витушку. Обѣдъ былъ слишкомъ голоденъ. Только восемь часовъ. Длиненъ покажется вечеръ въ этой трущобѣ; но мнѣ необходимо побыть одному, собраться съ мыслями, съ самимъ собою подумать. Голова трещитъ отъ постоянной болтовни и безтолковщины. Со дня пріѣзда, я точно въ какомъ-то чаду; къ вечеру стоитъ въ ушахъ нескладный гулъ, языкъ болитъ отъ разговоровъ, жжетъ нёбо и горло отъ куренья. Въ эту минуту стаканъ воды изъ моего тусклаго графина пріятнѣе чернаго кофе отеля Лиссабонъ. Мысль освѣжается, мнѣ все становится яснымъ.

Завтра нищета. Матусенъ говоритъ, что это пустяки. — Развѣ не въ нищетѣ живутъ Шанаръ, Родольфъ, Марсель? А имъ не плохо живется: они не каждый день обѣдаютъ, а беззаботны и веселы, любятъ, пишутъ стихи и смѣются надъ мѣщанскою пошлостью. Нельзя впрочемъ, сказать, чтобы и я хотя разъ пообѣдалъ по настоящему. Бѣдная матушка! Она предсказывала, что я пожалѣю о ея стряпнѣ! Очень можетъ статься… Я писалъ матушкѣ, сообщилъ ей, что устроился въ отелѣ Рифо, въ чистенькой комнаткѣ и познакомился съ людьми, могущими быть мнѣ полезными (!). Это про Матусена, Анжелину и Ройяни. На самомъ дѣлѣ преполезные люди: во-первыхъ, помогли спустить желтое пальто, а за тѣмъ могутъ сообщить адресы всѣхъ ссудныхъ кассъ подъ залогъ движимости.

Отъ матушки получился отвѣтъ. Изъ письма выпалъ красный листокъ — почтовый талонъ на полученіе сорока франковъ. Въ припискѣ сказано: «отецъ будетъ тебѣ высылать сорокъ франковъ ежемѣсячно». Ежемѣсячно! Не ожидалъ… не мечталъ… я думалъ, что деньги г. Трюше разъ навсегда. Сорокъ франковъ!!. На эти деньги можно все имѣть… комнату, хлѣбъ до сыта, котлеты съ огуречнымъ соусомъ… даже можно бывать въ театрѣ!

Со страхомъ и трепетомъ я предъявилъ мой талонъ на почтѣ. Такъ и казалось, что вотъ — вотъ схватятъ, потащатъ, куда тамъ слѣдуетъ, начнутъ допрашивать: «Откуда взялъ? Укралъ? Поддѣлалъ?..» Ничуть не бывало, отсчитали восемь новенькихъ, блестящихъ пятифранковиковъ. Я унесъ ихъ въ свою каморку и цѣлый день посвятилъ обсужденію и составленію бюджета:

Приходъ ежемѣсячно — 40 фр.

Расходы необходимые:

Табакъ — 4 фр. 50 с.

Газета — 1 " 50 "

Въ библіотеку — 3 " — "

Освѣщеніе — 1 " 50 "

Стирка — 1 " — "

Мыло — -- " 20 "

Ремонтъ (иголки, нитки и пр.) — -- " 10 "

Квартира — 6 " — "

Итого. — 17 фр. 80 с. Остатокъ: — 22 фр. 20 с.

Содержаніе:

Въ полдень: полъ-порціи мяса — 20 с.

два хлѣба — 10 "

Обѣдъ: полъ-порціи мяса — 20 "

овощи — 10 "

два хлѣба — 10 "

Итого ежедневно — 10 с. 70 X 30 = 21 фр. въ мѣс.

Остатокъ на непредвидѣнные расходы — 1 фр. 20 с.

Долго я провѣрялъ этотъ разсчетъ, переписывалъ, пересчитывалъ, обсуждалъ каждую статью, и въ результатѣ нашелъ возможнымъ исключить изъ бюджета необходимыхъ расходовъ, по статьѣ ремонта, 5 сантимовъ. Такимъ образомъ, на непредвидѣнные расходы отчисляется 1 фр. 25 сант. На непредвидѣнные расходы, во всякомъ случаѣ, необходимо ассигновать извѣстную сумму.

Мало-ли что можетъ случиться. Итакъ довольство полное, даже съ избыткомъ одного франка двадцати пяти сантимовъ.

Я задыхаюсь отъ восторга! Мнѣ воздуха нужно, мнѣ нужно взглянуть въ лежащій передо мною Парижъ. Высовываю голову въ окно и разбиваю стекло; забылъ отворить. Хорошо, что въ бюджетъ внесена статья непредвидѣнныхъ расходовъ. Я размѣнялъ свои капиталы на мелочь, разложилъ по статьямъ, подѣлалъ свертки и на нихъ надписи: «табакъ, мыло, завтракъ» и т. д. Необходимъ строгій порядокъ, не слѣдуетъ допускать отступленій.

Направляюсь въ библіотеку Барбедоръ, у него самый большой выборъ романовъ и драмъ.

— Я бы желалъ абонироваться.

— Три франка въ мѣсяцъ.

— Получите три франка.

— Нужно еще внести залогъ — пять франковъ.

— Залогъ!.. О немъ-то я и не подумалъ!.. Бормочу что-то и ухожу… Какъ быть? Идти домой и взять изъ другихъ свертковъ? Нѣтъ, это путь скользкій… Лучше ждать и понемногу откладывать капиталъ, нужный для залога.

Какъ ни тяжело было, а за неимѣніемъ ста су пришлось отказаться отъ книгъ, тогда какъ располагающій залогомъ въ сто су имѣетъ въ своемъ распоряженіи цѣлую библіотеку. Правда, на пищу и удовольствія у меня остается лишнихъ три франка, не считая экономіи въ освѣщеніи, но зато мнѣ поздно придется познакомиться съ современною литературою.

IV.
Будущее.

Теперь вопросъ, за что приняться?

У Матусена я познакомился съ однимъ журналистомъ, пойду къ нему и попрошу помѣстить ученикомъ въ типографію его журнала. Онъ хохочетъ…

— Какъ… васъ работникомъ?

— Конечно… и это нисколько не помѣшаетъ мнѣ служить дѣлу революціи. Напротивъ, у меня будетъ обезпеченный кусокъ хлѣба, а съ нимъ и возможность говорить, писать, дѣйствовать…

— Когда-то еще этотъ обезпеченный кусокъ будетъ, а пока вамъ придется быть на побѣгушкахъ у всей типографіи, — въ семнадцать-то лѣтъ, съ наружностью двадцатилѣтняго. Это просто сумашествіе… вамъ тоже скажетъ хозяинъ типографіи. Хотите, пойдемъ къ нему.

Мы пошли, и онъ оказался правымъ. Никто вѣрить не хотѣлъ, что я не шучу.

— Объ этомъ надо было ранѣе думать, лѣтъ въ двѣнадцать, — отвѣтилъ хозяинъ.

— Въ двѣнадцать я былъ закабаленъ въ школѣ. Меня латынью начиняли.

— Тѣмъ болѣе я васъ не возьму. Въ такое тревожное время для насъ не подходятъ люди, прыгающіе изъ школъ въ мастерскія. Они другихъ портятъ. Къ тому же, это всегда признакъ или дурнаго характера, или дурнаго поведенія. Я, конечно, не о васъ говорю; васъ рекомендуетъ нашъ сотрудникъ, мнѣ лично мы кажетесь прекраснымъ молодымъ человѣкомъ… Позвольте дать вамъ добрый совѣтъ, — оставайтесь въ своей средѣ и поступайте какъ всѣ.

Онъ поклонился и вышелъ.

— Вотъ видите, обратился ко мнѣ журналистъ. — Поздно задумали, милѣйшій… Съ усами, съ дипломомъ баккалавра… можно, пожалуй, со временемъ попасть въ кучера, а въ работники никогда. Прощайте, я вынужденъ васъ оставить. До свиданья.

Растерянный и пристыженный, я остался одинъ среди улицы. Меня, впрочемъ, не легко сбить съ идеи. Я началъ бродить вокругъ типографій почти такъ же, какъ искалъ Торшонету, и добился-таки разговора съ двумя хозяевами. Одинъ принялъ меня за нищаго попрошайку, другой за поэта, желающаго пробыть дня четыре рабочимъ, чтобы уподобиться Жильберу или Магю.

Эту затѣю пришлось бросить. За какое же взяться ремесло? Въ столяры идти или въ башмачники? Ни моему журналисту, ни Матусену, никому изъ его компаніи я не сказалъ ни слова и сталъ шляться по мелкимъ кабачкамъ, куда заходятъ рабочіе; заводилъ тамъ знакомства, угощалъ, разспрашивалъ, разстроилъ свой бюджетъ и добился только полнаго разочарованія.

Одинъ добрякъ рабочій, худой, блѣдный, сѣдой, выслушалъ меня до конца и съ горькой усмѣшкой сказалъ:

— Посмотрите на меня… я состарѣлся прежде времени. Никогда въ жизни не былъ ни лѣнтяемъ, ни пьяницею, работалъ, рукъ не складывая… и вотъ въ 52 года едва на хлѣбъ вырабатываю… пропалъ бы безъ помощи сына; эти башмаки онъ мнѣ купилъ. А самъ женатъ, дѣтишки… у нихъ отнимаю…

Въ его голосѣ звучала тоска, у меня навернулись слезы.

— Вы добрый малый, заговорилъ онъ опять. — Но дѣло не въ томъ, чтобы меня жалѣть и плакать. Вытрите глаза, юноша, и разъ навсегда отдумайте быть рабочимъ. Вы опоздали, ничего не добьетесь… Самое образованіе ваше будетъ помѣхою; вы не сойдетесь съ грубымъ, невѣжественнымъ рабочимъ людомъ… и этотъ народъ не сойдется съ вами. Вы не были уличнымъ мальчишкою и всегда будете казаться бариномъ… Во всякомъ случаѣ повѣрьте мнѣ: къ старости блуза рабочаго превращается въ лохмотья… а рабочій кончаетъ или въ богадѣльнѣ, или на хлѣбахъ у дѣтей…

— Бываетъ и иной конецъ, на баррикадѣ!

— Такъ вы хотите сдѣлаться рабочимъ, чтобы умереть на баррикадѣ, когда слишкомъ тяжело покажется жить?.. Полноте! Надо помириться съ положеніемъ бѣдняка сюртучника и жить такъ, какъ живутъ всѣ, волею или неволею, залѣзшіе въ сюртуки. Вы, можетъ быть, свалитесь отъ непосильнаго труда, какъ тѣ школьные надзиратели и учителя, о которыхъ вы говорите… Ну, свалитесь и прощайте. Устоите, — вы и въ сюртукѣ можете быть защитникомъ блузы. Этимъ не слѣдуетъ пренебрегать, молодой человѣкъ! Не мудрствуйте не по лѣтамъ, не думайте о себѣ только да объ обезпеченномъ кускѣ хлѣба… Это похоже на эгоизмъ, пріятель… нельзя такъ много думать о брюхѣ, когда на сердцѣ и вправду то, о чемъ вы говорили…

Онъ замолчалъ, пожалъ мнѣ руку и вышелъ. Я болѣе не встрѣчалъ его. Живъ-ли бѣдняга, или умеръ?.. Вѣроятно, умеръ; быть можетъ, на другой-же день… Его слова рѣшили мою участь; я бросилъ мечты стать рабочимъ и присоединился къ толпѣ бѣдныхъ баккалавровъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Я протосковалъ цѣлую недѣлю; но… ярко свѣтитъ осеннее солнышко, деревья Люксамбурга точно бронзою и золотомъ одѣты, товарищи беззаботны и веселы… а мнѣ семнадцать лѣтъ! Вернулся смѣхъ, вернулись и мечты… Мы споримъ о чемъ попало, шумимъ, рѣшаемъ мировые вопросы, ѣдимъ сомнительный супъ и попиваемъ вино въ четыре су!

Въ четыре су винишко!

Винцо въ четыре су!..

— Славное это винцо! похваливаетъ Матусенъ, прищелкивая языкомъ.

Онъ находилъ его, быть можетъ, пресквернымъ, но, по своей роли коновода, считалъ обязанностью поддерживать въ кружкѣ беззаботность и прославлять голодовку, клоповники и дешевое вино.

Во всякомъ случаѣ вино въ четыре су можно было пить… И какъ славно пилось и жилось въ то время! Никогда не забуду низенькой комнаты, въ родѣ сарая, въ улицѣ Пепиньеръ, въ Монружѣ; это былъ нашъ «кафе Прокопъ». Вдоль стѣны, рядкомъ стояли боченки, изъ крановъ лилось кислое вино, изъ юныхъ сердецъ выливались задушевные стихи; о завтрашнемъ днѣ ни заботы, ни помысла, точно у всѣхъ милліоны въ карманахъ; за четыре су мы имѣли съ избыткомъ здоровья, надеждъ и счастья! Да, я былъ счастливъ въ этомъ сараѣ, за голымъ столомъ, сидя на пустомъ боченкѣ. На возвратномъ пути, подъ вліяніемъ вечерней тишины, въ душу закрадывалось меланхолическое настроеніе; спадали маски завзятыхъ кутилъ, мы превращались въ самихъ себя, мечты о будущемъ смѣнялись воспоминаніемъ прошлаго.

Черезъ десять минутъ по выходѣ изъ кабачка, еще раздавались крики; черезъ четверть часа смолкала даже пѣсня, слышался говоръ, тихій, вполголоса, — говорили о родинѣ. Шли по двое, по трое, вспоминали школьную жизнь, коллегію. Всѣ были просты, какъ дѣти, почти серьезны, какъ взрослые; не было тутъ ни поэтовъ, ни артистовъ, ни студентовъ, — были только земляки.

Хороши были эти возвращенія изъ кабачка, гдѣ продавалось вино въ четыре су. Разъ, — это было въ ту недѣлю, когда я и Ройяни завѣдывали общею кассою, — мы съ нимъ подурачились, соблазнились и выпили по рюмкѣ хорошаго муската. Я и теперь, какъ вспомню, губы облизываю. Долго насъ упрекали за эти двѣ рюмки: пить дорогое вино считалось позоромъ, измѣною принципамъ! А мы измѣнили… Если всѣ измѣны оставляютъ такой пріятный вкусъ во рту и такое легкое чувство на сердцѣ, то вѣрить рѣшительно никому не слѣдуетъ. Во всю мою жизнь въ Парижѣ эта рюмка муската была единственнымъ моимъ дурачествомъ, единственною роскошью… Нѣтъ, впрочемъ, — я и еще роскошествовалъ, купилъ герань, розанъ и комъ земли съ маргаритками. Всякій разъ, когда я могъ утянуть у кружка три су, — не воруя, конечно (довольно было муската), — я бѣжалъ на цвѣточный рынокъ купить цвѣтокъ роднаго края; почти крадучись, прижимая его къ груди и прикрывая рукою отъ посторонняго глаза, несъ я его въ свою конурку… Мнѣ такъ хотѣлось… такъ необходимо было въ этой парижской грязи, хотя изрѣдка, вздохнуть ароматомъ родины, освѣжиться воспоминаніями ранняго дѣтства!

Надо мною стряслась бѣда: отобрали мою комнатку въ отелѣ Рифо. Домъ передѣлали, уничтожили старую лѣстницу, а мое убѣжище, мой маленькій рай, превратили въ чердакъ… Надо было искать другую квартиру.

Квартиры съ каждымъ днемъ дорожаютъ; дешевле десяти франковъ нѣтъ возможности найти. Я по очереди обошелъ всѣ меблированныя комнаты улицы Дофинъ. Вездѣ смрадъ или шумъ; я искалъ тишины и всюду попадалъ на сосѣдство крикливыхъ дѣтей или пьяницъ. Наконецъ мнѣ посчастливилось найти комнатку по душѣ, небольшую, но свѣтлую. Въ тишинѣ и одиночествѣ я могъ до-сыта любоваться голубымъ небомъ, дышать чистымъ воздухомъ. Къ сожалѣнію, въ мою конурку нельзя было пройти иначе, какъ черезъ кофейную, помѣщавшуюся въ нижнемъ этажѣ. Это вынуждало меня возвращаться домой ранѣе, чѣмъ бы хотѣлось покидать нашу компанію въ самый разгаръ споровъ. Лишеніе было такъ велико, что раза два или три я предпочелъ совсѣмъ не приходить, а прошататься до утра по бульварамъ. Утомительно и скучно, и къ тому же вызывало неудовольствіе хозяйки, косые взгляды; въ нихъ ясно виденъ былъ укоръ: «вотъ есть, молъ, у тебя деньги на ночныя похожденія, а на уплату въ срокъ нѣтъ». Хозяйка злилась и въ отместку выкидывала мои букеты на крышу.

Жаль, ея мужъ былъ славный малый, очень жаль… еслибы онъ былъ такимъ, какъ жена, я бы его избилъ; за каждый выкинутый цвѣтокъ онъ расплатился бы со мною синяками и шишками.

Наша жизнь разцвѣтетъ! и т. д.

Моя жизнь не разцвѣтала, а мои цвѣты гнили въ водосточномъ жолобѣ.

Какъ ни мала была моя десяти-франковая квартира, а я вынужденъ былъ и ею подѣлиться. Матусенъ познакомился гдѣ-то съ однимъ отставнымъ кирасиромъ, ожидавшимъ присылки денегъ. Это ожиданіе было, кажется, его профессіей; ожидаемыми капиталами онъ обѣщалъ подѣлиться съ нами со всѣми. — Матусену далъ слово издать его «Исторію молодежи», очень его заинтересовавшую. — Эта книга огнемъ написана! — говорилъ онъ.

Кирасиръ окончательно обворожилъ Матусена тѣмъ, что сообщилъ ему нѣкоторыя подробности по военной спеціальности, разныя техническія выраженія, придававшія живость описанію аттаки на баррикаду. Воинъ этотъ, какъ и подобаетъ настоящему воину, былъ человѣкъ бивачный и неприхотливый, ѣлъ и пилъ у насъ, что Богъ послалъ. Разъ у него не оказалось квартиры, между тѣмъ нельзя же было ему не имѣть опредѣленнаго мѣста жительства, — необходимъ былъ адресъ для высылки денегъ.

— Понимаешь, обратился ко мнѣ Матусенъ: — кромѣ тебя, некуда. Всѣ наши живутъ съ женщинами… нельзя же втроемъ. У меня Анжелина… будь ты на моемъ мѣстѣ…

Слуга покорный! Его Анжелина чистѣйшая щепка. Такимъ образомъ на меня, какъ на единственнаго холостяка, пала обязанность выручить кружокъ. Отказать — не хватило духа. Началось неописуемое мученье! Денно и нощно торчитъ передъ глазами противная, длинная фигура… Чтобы объяснить хозяевамъ наше сожительство, кирасиръ назвался моимъ братомъ. То-то бы порадовалась маменька, еслибы узнала, что по Парижу шагаетъ ея сынокъ, неизвѣстный моему родителю!

Ужасное сожительство! Этотъ долговязый путается во все, отравляетъ всю мою жизнь. Задумаюсь, лѣзетъ съ вопросами: «о чемъ»? суется съ совѣтами, мѣшаетъ спать своими разговорами, шага ступить нельзя, не наткнувшись на его безконечныя ноги… смрадъ его трубки заражаетъ воздухъ… а потомъ его плѣшь, отвратительная плѣшь, круглая, блестящая, какъ тонзура патера, какъ блинъ какой, налѣпленный на голову. Ночью этотъ вѣчно сверкающій передъ глазами блинъ приводитъ меня въ отчаянье; доводитъ до ужаса… я начинаю чувствовать неудержимое стремленіе схватить что нибудь и разбить его въ дребезги… Въ одинъ прекрасный день мой мучитель исчезъ наконецъ; съ нимъ вмѣстѣ исчезли мои ботинки. Дѣлать нечего, дождался ночи и пропутешествовалъ въ отель Лиссабонъ въ однихъ чулкахъ… какъ пилигримъ, идущій по обѣту босикомъ на богомолье…

Въ теченіе всего моего дѣтства, меня били постоянно, били усердно и добили до того, что кожа и кости загрубѣли; но сердце, кажется, не загрубѣло. Тѣмъ не менѣе, всякое побоище составляетъ для меня дикое наслажденіе; кулаки сами собою сжимаются, я ежеминутно готовъ крикнуть:

«А! вы не знаете, — меня десять лѣтъ пороли… Я бы не дался, быть можетъ; но… еслибы я вздумалъ орать слишкомъ громко, отбиваться, то мой папаша, учитель, лишился бы мѣста… Прочь! Я вырвался изъ подъ родительскихъ колотушекъ и изобью всякаго, кто осмѣлится затѣять со мною ссору… Въ моихъ жилахъ течетъ крестьянская кровь, въ меня десять лѣтъ вколачивали раздраженье, я десятъ лѣтъ терпѣлъ! Я не золъ, но теперь изъ меня наружу просятся засѣвшія во мнѣ колотушки. Прочь, говорю я вамъ! Берегитесь… я имѣю надъ вами слишкомъ большія преимущества!»

Насколько я не обузданъ съ тѣми, кто затронетъ мою гордость, мои болячки, кто дерзнетъ стать надо мною въ положеніе моего отца, — настолько же я смиренъ и податливъ съ товарищами. Я добровольно призналъ превосходство Матусена, нисколько не увлекаясь имъ и втихомолку подтрунивая надъ нимъ. Я читалъ, что необходимо единодушіе, организація тѣснаго кружка, и подчиняюсь Матусену, стою въ положеніи Портоса въ «Мушкатерахъ», чуть не Баптиста въ «Vie de Bôheme»… я подчиняюсь потому, что я новичекъ, ничего еще не видалъ, неловокъ и несвѣдущъ, какъ только что выпущенный изъ долгаго заключенія, какъ изувѣченный, расправляющій мускулы. Слѣдомъ за Матусеномъ и за другими, я принималъ участіе въ побоищахъ между студентами и прикащиками. На нихъ, повидимому, надо нападать, такъ какъ они буржуа и реакціонеры; — я и нападаю; на эти бои расходую энергію и горжусь славою Геркулеса нашей шайки.

Я ничего не дѣлаю. Въ этой лѣни виновато мое воспитаніе; мнѣ необходимо еще проболтаться нѣкоторое время, прежде чѣмъ я въ состояніи буду приняться за дѣло; забитая голова требуетъ отдыха. У меня, впрочемъ, все-таки есть занятіе: я даю уроки сыну нашего портье, пять разъ въ недѣлю, по десяти су за урокъ. Такимъ образомъ, кромѣ ежемѣсячныхъ сорока франковъ, получаю еще два съ половиною франка въ недѣлю и не трачу ни одного су болѣе.

V.
Зеленый сюртукъ.

Одинъ изъ товарищей завелъ меня разъ въ молочную, славившуюся между студентами не столько превосходствомъ своихъ продуктовъ, сколько красотою хозяйской дочки. Стройная, живая брюнеточка съ лицомъ еврейскаго типа была на самомъ дѣлѣ восхитительна. Ни въ обществѣ учительскихъ женъ и дочерей, ни въ обществѣ гризетокъ я никогда не испытывалъ такого чувства, какое волновало меня подъ пристальнымъ взглядомъ ея бойкихъ, смѣющихся глазъ. А она все смотритъ на меня; изъ за веселой улыбки сверкаютъ ослѣпительные, ровные зубки… смотритъ, не отводя глазъ. Это начинаетъ льстить мнѣ; я, кажется, не на шутку ей нравлюсь… Она еще улыбнулась, смѣется и вдругъ разражается неудержимымъ хохотомъ.

— Извините… едва можетъ она выговорить. — Прошу… извините… Но вы такой смѣшной въ этомъ зеленомъ сюртукѣ и желтомъ жилетѣ!..

Она хохочетъ… хохочетъ до слезъ, до упаду! А я… я верчусь на своемъ стулѣ, какъ посаженный на колъ, при послѣднихъ содроганіяхъ… безсмысленно вожу глазами изъ стороны въ сторону, не смѣю ни на что, ни на кого взглянуть… Наконецъ она успокоилась, подошла ко мнѣ и подняла со стула, какъ снимаютъ манекенъ.

— Вы не очень сердитесь? Вы простите… я рѣшительно не могла удержаться. Ну, давайте руку, говоритъ она весело, захватывая мои пальцы. — Давайте руку въ доказательство, что не сердитесь.

Я не могу еще опомниться, слова выговорить, отвѣчаю знаками, чтобы выразить чувства добродушной маріонетки, деревяннымъ движеніемъ протягиваю руку, утвердительно киваю головою, какъ поганецъ Голо въ кукольномъ театрѣ на пряничной ярмаркѣ…

Вотъ такъ сюртукъ!.. вотъ такъ жилетъ!.. Новенькіе съ иголочки, только въ это утро присланные матушкою изъ Нанта. Я обновилъ ихъ, въ полной увѣренности отличиться настоящимъ франтомъ. Во всемъ виновато мое дрянное, крошечное зеркало. Еслибы я только могъ взглянуть на себя, я конечно разобралъ бы, что красиво и что некрасиво… и не былъ бы такимъ посмѣшищемъ. Мнѣ остается одно — бѣжать топиться или сейчасъ же покинуть навсегда Францію! Еслибы надо мною посмѣялся мужчина, я далъ бы ему пощечину, вызвалъ бы на дуэль. Но никто изъ присутствовавшихъ меня ничѣмъ не оскорбилъ; по крайней мѣрѣ, я не замѣтилъ… т. е. не могъ замѣтить, такъ какъ ровно никого и ничего не видалъ въ то время.

Одно изъ двухъ теперь: или утопиться, или бѣжать изъ Франціи. Нѣтъ, топиться глупо, лучше распрощаться съ родиною… И тоже скверно: могутъ подумать, что я бѣгу отъ солдатчины, могутъ заподозрить въ такой подлости. Гадость это! На этомъ я и уснулъ. Меня разбудилъ посыльный.

— Письмо господину Венгтра…

Письмо! Ко мнѣ! Не вѣрю, протираю глаза, — посыльнаго нѣтъ, письмо у меня въ рукахъ.

Любезный господинъ Венгтра!

Мнѣ такъ стыдно, такъ совѣстно!.. Я невольно оскорбила васъ, совсѣмъ того не желая, и до тѣхъ поръ не успокоюсь, пока вы сами мнѣ не скажете, что извиняете смѣхъ легкомысленной дѣвочки. Докажите, что не сердитесь, приходите сегодня въ 5 часовъ. Мы одни съ мамашею, нахлѣбниковъ еще нѣтъ, и мнѣ легче будетъ передъ вами каяться. Вы у насъ пообѣдаете на мировую.

Александрина Мутонъ.

Она была прелестна. Въ настоящую минуту я бы очень пожалѣлъ, еслибы матушка не прислала мнѣ желтаго жилета и зеленаго сюртука. Я люблю ее. Какъ это случилось, я и самъ не знаю. Я знаю только, что весь тотъ вечеръ мы пробыли вмѣстѣ, не разлучаясь; я не разъигрывалъ изъ себя ни поэта, ни кутилу, ни даніе республиканца (простите, великія тѣни!), я не напускалъ на себя ни геройскаго вида, ни мрачнаго, ни всякаго инаго, напускаемаго на себя семнадцати-лѣтнимъ юношею въ присутствіи хорошенькой женщины. Я просто говорилъ ей о себѣ, о моемъ положеніи, о матери и о дѣтствѣ; порою смѣшилъ, инымъ смѣхомъ, хорошимъ и добрымъ; разъ вызвалъ жемчужную слезку на ея чудныхъ глазахъ.

— О, я очень виновата передъ вами, — сказала она и пожала мнѣ руку.

Этою рукою я поднимаю тяжести, по плечу здоровенному носильщику, но моя рука, какъ листъ, дрожала въ ея маленькой ручкѣ, отъ нѣжнаго пожатія. Наши глаза встрѣтились и сказали другъ другу то, чего не рѣшались выговорить губы, чѣмъ полны были сердца. Я сталъ бывать каждый вечеръ, сталъ приходить пить кофе, потомъ обѣдать; наконецъ перетащилъ свой чемоданъ. Этого желала Александрина. Счастливо жилось мнѣ въ квартирѣ старика Мутона; точно сонъ, катилась жизнь, убаюканная любовью, занятая политикой. Мать моей возлюбленной надѣялась, конечно, что я женюсь на ея дочери; отецъ вѣрилъ, повидимому, въ мою будущность. Они рекомендовали меня въ качествѣ учителя французскаго языка одному русскому. За тридцать франковъ въ мѣсяцъ мы не особенно много занимаемся ученіемъ, зато черезъ каждые два дня я сочиняю для него страстныя посланія къ одной актрисѣ, въ которую онъ влюбленъ по уши. Съ моими сорока франками это составляетъ семьдесятъ!.. Изъ нихъ пятьдесятъ я плачу Мутону, и онъ очень доволенъ. Мнѣ остается двадцать на стирку бѣлья, на табакъ и на мои прихоти; надо сказать, что изъ тѣхъ же двадцати франковъ я отношу сорокъ су каждое воскресенье моему бывшему ученику, сыну дворника. Его отецъ умеръ, и безъ меня и стараго дяди, переплетчика, мальчуганъ попалъ бы въ пріютъ для нищихъ дѣтей.

Я заработываю хлѣбъ, я любимъ и ожидаю политическаго переворота.

VI.
Политика.

Я люблю страждущихъ и обездоленныхъ. Не смотря на мою одичалость и лѣнь, я готовъ для нихъ работать головою, читать, мыслить и помнить. Насъ цѣлый кружекъ «передовыхъ». Въ частностяхъ мы расходимся, но въ главныхъ принципахъ всѣ стоимъ за-одно.

93 годъ признанъ неоспоримо величайшимъ міровымъ событіемъ, конвентъ — героическою поэмою, дѣятели того времени — гигантами. Такія положенія внѣ споровъ, за частности мы готовы порою передраться.

Разъ я назвалъ Робеспьера школьною пѣшкою, а Руссо — торжественнымъ канительщикомъ, и чуть не перессорился со всѣмъ кружкомъ. О Робеспьерѣ до времени промолчали, но за торжественнаго канительщика всѣ до единаго накинулись на меня.

— Что вы этимъ хотите сказать? Такія прозвища требуютъ объясненія, доказательства… Что значитъ канительщикъ? Почему торжественный?..

И доказать, и объяснить удовлетворительно было трудно, и я отдѣлался отъ нихъ не безъ нѣкоторыхъ, впрочемъ, уступокъ. Не люблю я этого Руссо; нѣтъ у него смѣха, все натянуто, плаксиво, языкъ дѣланный, риторическій, нѣтъ въ немъ ни одной фразы, вылившейся прямо изъ сердца; такъ и разитъ педантизмомъ и школою. Чтобы не поссориться въ крѣпкую, я пошелъ на уступки, но очень неохотно, — противенъ мнѣ ихъ Руссо. Я предпочитаю Вольтера.

— Вольтеръ? кричитъ Матусенъ. — «Эта геніальная обезьяна!» повторяетъ онъ извѣстный стихъ Гюго. Поднимается настоящая буря. Я ее пережидаю и къ вящему неудовольствію всей компаніи настаиваю на своемъ: я не поклонникъ крупныхъ произведеній Вольтера, люблю его сказки, люблю его веселье, его хохотъ и сарказмъ, безпощадную насмѣшку надо всѣмъ…

— Такъ ты скептикъ? восклицаетъ Матусенъ, складывая руки à la Наполеонъ и отступая на два шага.

Насчетъ Русссо я уступилъ, а въ этомъ ни за что, пусть останусь скептикомъ.

— И послѣ этого ты воображаешь себя революціонеромъ!

— Ровно ничего я не воображаю. Я знаю, что Руссо скученъ, Вольтеръ тоже скученъ, когда напускаетъ на себя торжественность и важность. И того, и другаго я не терплю, а болѣе всего, не терплю скуки. Если для того, чтобы быть революціонеромъ, необходимо сначала одурѣть отъ всякой скучищи, — прощайте, я подаю въ отставку изъ революціонеровъ…

— А тебѣ бы хотѣлось революцію-то сдѣлать ради увеселенія! перебиваетъ меня Матусенъ и обводитъ глазами всѣхъ присутствующихъ, какъ бы указывая, дочего низко я упалъ.

Я побитъ и бормочу какія-то объясненія. Меня выручаетъ самое мое затрудненіе. Изъ боязни, какъ бы я не оправился и не нашелъ какихъ-нибудь возраженій, Матусенъ спѣшитъ самъ выгородить меня:

— Я знаю, это онъ только такъ сболтнулъ, заявляетъ нашъ коноводъ. — Онъ неспособенъ смотрѣть на великое дѣло народа, какъ на забаву, онъ не можетъ легкомысленно отнестись къ знамени, которое высоко несли наши отцы…

— Дѣло въ томъ, мой милѣйшій, обращается онъ ко мнѣ снисходительнымъ тономъ и съ покровительственною улыбкою, — тебя увлекаетъ твоя страсть къ противорѣчію, и ты подчасъ попадаешься на этомъ… Вотъ что!

Вообще находятъ, что во мнѣ нѣтъ энтузіазма.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Во мнѣ-то нѣтъ энтузіазма!…

Отель Лиссабонъ покончилъ свое существованіе. Его пріобрѣлъ трактирщикъ и весь перестроилъ; мелкіе нумера и меблированныя комнаты уничтожены. Нашъ кружокъ разбрелся въ разныя стороны. Ройяни сошелся съ дочерью трактирщика и живетъ съ нею, какъ настоящій буржуа, на углу улицы Мадамъ. Вотъ что сдѣлалось изъ Ройяни! Впрочемъ и не удивительно: онъ всегда мечталъ быть со временемъ, по окончаніи курса, нотаріусомъ; въ прошломъ году онъ былъ крикуномъ и лохматымъ, нынче живетъ по буржуазному, остригся, и гладко причесанъ. Сдѣлавшись нотаріусомъ, навѣрное оплѣшивѣетъ, чтобы заслужить довѣріе и привлечь практику къ своей конторѣ.

Матусенъ пристроился къ наслѣдникамъ одного филантропа-благотворителя, раздававшаго супъ на улицѣ. Для прославленія имени покойника, родственники задумали издать книжку съ описаніемъ всѣхъ его дѣяній, и поручили это дѣло Матусену. Онъ живетъ теперь у нихъ и въ память дорогаго покойника по три раза въ день наливается супомъ, морщится, а все-таки наливается и отрощаетъ уже брюшко; яркихъ костюмовъ не носитъ; обзавелся общечеловѣческою шляпою и тоже пересталъ быть лохматымъ, хотя не остригся, а лишь причесался. Анжелина его бросила и, кажется, обманула. Онъ всѣхъ увѣряетъ, что его сожительница уѣхала въ деревню къ теткѣ; а злые языки говорятъ, что эта тетка — съ усами и эспаньолкою. Новая прическа Матусена показалась Анжелинѣ подлостью, а новый костюмъ измѣною. Но все это неправда; Матусенъ не измѣнникъ. Хотя онъ и ѣстъ усердно супъ въ память благотворителя и самъ одѣвается чѣмъ-то въ родѣ филантропа, тѣмъ не менѣе въ душѣ онъ остается «передовымъ» и въ свое время покажетъ себя.

Въ квартирѣ дяди Мутона далеко не всѣ раздѣляютъ наши мнѣнія, и только благодаря исключительности положенія, созданнаго для меня любовью, мы имѣемъ возможность шумѣть и ревѣть во все горло марсельезу. Но тогда поднимаются голоса недовольныхъ; старикъ Мутонъ бранится, жильцы сердятся. Разъ вечеромъ мы набушевали, передрались, и насъ отправили въ участокъ. Дорогой наслѣдники «супнаго филантропа» повстрѣчали насъ, увидали между нами Матусена и отказали ему. Онъ, говорятъ, отомстилъ: забрался потихоньку въ кухню и опоганилъ ихъ супъ… Какъ и чѣмъ? Онъ никому не сказалъ…

Collège de France.

Съ тѣхъ поръ, какъ Матусенъ развязался съ наслѣдниками, отъ нашего шума стонъ стоитъ на весь кварталъ.

Въ особенности же мы подвизаемся по четвергамъ, на лекціяхъ Мишле. Некрасивъ, очень некрасивъ нашъ храмъ науки, затисканный въ дрянную, жалкую улицу, биткомъ набитую меблированными комнатами и темными лавчонками букинистовъ. Некрасивъ снаружи, мраченъ внутри. Матусенъ, по обыкновенію, не соглашается съ этимъ.

— По твоему все некрасиво! восклицаетъ онъ. — Тебѣ бы хотѣлось, кажется, чтобы на брюквѣ разцвѣтали розы.

— Было бы недурно. А еще лучше, еслибы Мишле былъ иногда не такъ туманенъ.

— Такъ нашъ зоилъ и имъ недоволенъ! возразилъ Матусенъ глухимъ голосомъ, съ презрительною улыбкою.

Ничего этотъ Матусенъ не понимаетъ; еслибы не кружокъ, его просто слѣдовало бы отдуть. Понятно, я доволенъ! Еще бы? Мишле изъ нашихъ, это вѣрно, и его слѣдуетъ поддерживать. Все это я отлично знаю и не далѣе, какъ двѣ недѣли тому назадъ исколотилъ одного реакціонера, осмѣлившагося сказать то же, что я говорю, съ тою только разницею, что онъ былъ въ восторгѣ отъ скучныхъ лекцій, а я скорблю душею; я бы вполнѣ предпочелъ, чтобы онѣ были не такъ возвышенны и болѣе понятны, и думаю, что со мною многіе соглашались. Я готовъ пари держать, что изъ пяти человѣкъ, аплодировавшихъ этимъ лекціямъ, четверо не понимали въ нихъ ни одного слова. Съ аплодисментами выходили постоянные курьезы; никто никогда не зналъ, что нужно дѣлать, и всѣ ждали условнаго сигнала. Были тамъ два молодца, одинъ лохматый и длинноволосый, другой совсѣмъ безволосый; на нихъ-то двоихъ всѣ, бывало, и смотрятъ, что дѣлать: аплодировать, смѣяться или выражать негодованіе. Раза два-три я выражалъ негодованіе, не дождавшись сигнала, — вышло совсѣмъ невпопадъ; сосѣди вообразили, что я продѣлываю это слѣдомъ за длинноволосымъ или за плѣшивымъ, и подхватили; вышла чепуха. Теперь на меня злятся. Наученный горькимъ опытомъ, я съ тѣхъ поръ не суюсь впередъ; наоборотъ, иногда запаздываю, и опять дрянь выходитъ. Всѣ смолкли, раздается мой одинокій хохотъ, точно я смѣюсь надъ аудиторіей. Мнѣ хочется поддержать собственное достоинство, показать, что я не простой подголосокъ, а выражаю личныя мои чувства, — я продолжаю смѣяться и слегка вскрикивать.

— Да замолчите вы тамъ!.. раздается со всѣхъ сторонъ. — Вотъ глупъ-то!.. Экое животное!..

Почему Мишле, отъ времени до времени, точно перестаетъ быть самимъ собою?

Я читалъ его сочиненія и зачитывался… и кто же не зачитывался ими! Я слушалъ его лекціи и порою заслушивался; его страстная, живая рѣчь, словно огнемъ, пробѣгала въ мозгу слушателей, ослѣпляла, какъ яркій солнечный лучъ, отраженный блестящею поверхностью. Кому удалось слышать такія лекціи, тотъ вѣкъ ихъ не забудетъ, тотъ не забудетъ фигуру учителя, его тонкое, изящное, какъ античная камея, лицо, то спокойное, будто мраморный бюстъ, то подвижное, какъ физіономія нервной женщины, его вдохновенный взглядъ… а этотъ голосъ звучный, отчетливый… Зато, въ иное время, и даже часто, слишкомъ часто, въ его фразѣ слышалась дѣланность, искусственная возбужденность, стремленіе сыпать искры, искры, безъ конца; а съ ними вмѣстѣ, и вмѣсто нихъ, поднималось цѣлое облако пепла…

Поклонники профессора безразлично восторгались тѣмъ и другимъ, ослѣплялись сами и его ослѣпляли, лгали передъ собою и передъ нимъ, криводушничали изъ-за какого-то принципа. Нечестно это по моему, іезуитствомъ отзывается, — такъ и нечего было возмущаться іезуитами. Нѣкоторые журналы подхватили неловкія выраженія, перепечатали отрывки изъ лекцій и осмѣяли ихъ. Профессоръ началъ протестовать, сталъ доказывать невѣрность цитатъ, сталъ просто вывертываться. Для чего? Грустно это. Чѣмъ тратить краснорѣчіе и иронію на безплодную полемику съ врагами, не лучше ли было бы спокойно продолжать свое дѣло, говорить о вещахъ, намъ неизвѣстныхъ, передавать намъ идеи, — не всегда вѣрныя, пожалуй; но… я бы ушелъ домой съ запасомъ знанія, съ вопросами въ головѣ, и въ тиши своей каморки поработалъ бы надъ ними своимъ умомъ.

— Между нами, господа, есть іезуиты, заявилъ онъ разъ въ аудиторіи, — Они приходятъ подслушивать мои бесѣды съ вами и искажаютъ ихъ.

— Гдѣ, гдѣ іезуиты? загремѣли голоса. Подозрительные взгляды останавливаются на всякомъ безбородомъ лицѣ, на всякой фигурѣ, смахивающей чѣмъ нибудь на семинариста.

— Вотъ… этотъ?..

— На третьей скамейкѣ.

— Тотъ, большой?

— Да… кто-то говорилъ сейчасъ, что встрѣчалъ его съ попами…

На третьей лавкѣ дѣйствительно сидитъ молодой человѣкъ въ очкахъ и что-то записываетъ, не обращая вниманія на шумъ.

— Смотрите… записываетъ…

Не онъ одинъ записывалъ, конечно; самые отчаянные мишелисты тоже записывали. Но въ аудиторіи господствуетъ подозрительность.

— Долой записывальщиковъ! Обыскать!.. Потребовать студенческую карточку!.. Карточку!.. Пусть покажетъ…

Карточки у него нѣтъ, у меня тоже… да и кто же носитъ ее съ собою? Ни одна душа, и все таки ревутъ, требуютъ карточку у господина въ очкахъ и длинномъ сюртукѣ. Сначала онъ не понимаетъ даже, въ чемъ дѣло, думаетъ, что рѣчь идетъ о другомъ. Наконецъ ему растолковали; онъ всталъ и отвѣтилъ:

— Я Эмиль Оливье. Я братъ Аристида Оливье, недавно убитаго въ Монпелье на республиканской дуэли…

И однакоже, по внѣшности, онъ былъ въ то время отмѣнно похожъ на іезуита.

VII.
Школы.

Разъ утромъ разнесся слухъ, что курсы Мишле закрыты.

— Слышали новость? Курсы-то закрыты… Уже въ Монитерѣ объявлено.

Отель Мутонъ узналъ изъ первыхъ и заволновался, за нимъ зашумѣли маленькія кофейныя и сосѣднія молочныя. Всѣ знаютъ, что нашъ отель республиканскій; наши гривы и наши голоса хорошо извѣстны на протяженіи пятнадцати домовъ и трехъ маленькихъ переулковъ; мы успѣли составить себѣ популярность нашими спорами и криками.

Прибѣгаютъ къ намъ.

— Что дѣлать? Что говоритъ Матусенъ?

— Вы какъ, Венгтра?

— Что дѣлать? Протестовать, чортъ возьми? Матусенъ, садись и пиши протестъ; потомъ всею толпою пойдемъ къ Collège de France и заставимъ подписывать всѣхъ, кто явится къ запертой аудиторіи.

— А потомъ куда же протестъ?

— Въ палату! — Эта мысль пришла мнѣ экспромтомъ.

— Да! да… въ палату!.. — раздаются шумныя одобренія.

— Помогай, обращается ко мнѣ Матусенъ, хватая перо и бумагу.

— Готово?.. Что долго? кричатъ задніе ряды.

— Нѣтъ, что-то не ладится, негладко выходитъ.

Нетерпѣніе возростаетъ. Наконецъ я хватаю перо и однимъ почеркомъ пишу ровно четыре строчки:

«Нижеподписавшіеся, во имя свободы мысли и слова, протестуютъ противъ закрытія курсовъ гражданина Мишле, протестъ этотъ вручаютъ представителямъ народа и поручаютъ имъ его защиту съ трибуны».

— Припишите: передъ лицомъ націи.

— Пожалуй.

— Граждане! Вотъ нашъ протестъ!

Водворяется тишина, Матусенъ громогласно читаетъ.

— Отлично!.. Великолѣпно!.. Да здравствуютъ школы!.. Въ палату! Въ палату!..

Находятся калиграфы и переписываютъ въ нѣсколькихъ экземплярахъ; первый подаютъ гражданамъ Матусену и Венгтра; мы подписываемъ рядомъ, крупными буквами, за нами спѣшатъ другіе.

Захвативши письменныя принадлежности, толпа направляется къ Collège de France. Матусенъ впереди всѣхъ, изъ себя выходитъ, надсаживается, кричитъ и жестикулируетъ; онъ настоящій вожакъ этой толпы студентовъ, молодыхъ и старыхъ, прибывающихъ со всѣхъ сторонъ. Протесты быстро покрываются подписями; рѣшено представить палатѣ въ среду.

— Граждане! Угодно въ среду?

— Да, да, въ среду!..

Среда.

Сегодня манифестація. Мы на площади Пантеона. Отель Мутонъ цѣлымъ часомъ опередилъ другихъ. Еще никого нѣтъ. Сумрачно, тучки заволакиваютъ солнце. Собираются не дружно. Всякій издали высматриваетъ, есть-ли народъ, одни изъ скромности, другіе изъ робости, всѣ изъ боязни, съ одной стороны, оказаться слишкомъ на виду, съ другой — остаться совсѣмъ незамѣченными у своихъ. Наконецъ собралось человѣкъ пятьдесятъ; тронулись въ путь. Мы идемъ молча, — было отдано распоряженіе не кричать. Безъ криковъ и безъ знаменъ прогулка становится скучноватою. Знаменъ тоже не велѣно было брать, къ тому же ихъ и въ наличности не имѣлось; пришлось бы дѣлать новыя, покупать матерію, отдавать шить.

Вдругъ сверху падаетъ капля, другая… Неужели дождь!

— Дождь, кажется, говорю я Матусену.

— Какой тамъ дождь!.. Брызнулъ кто-нибудь сверху, отвѣчаетъ онъ громко, наклоняется ко мнѣ и шепотомъ на ухо сообщаетъ свои опасенія.

Скоро отрицаніе дождя становится невозможнымъ, на улицѣ появляются раскрытые зонты. Первый изъ нихъ заставилъ поблѣднѣть Матусена. Мы перекидываемся грустнымъ взглядомъ и поднимаемъ воротники сюртуковъ. А дождь все льетъ и льетъ. Городовые привѣтливо улыбаются, сторонятся съ дороги и смирнехонько отходятъ въ сторону подъ крыши подъѣздовъ, какъ бы приглашая послѣдовать благому примѣру.

Промокшіе до костей добрались мы до зданія палаты. Часовой вызвалъ караулъ, солдаты взялись за оружіе. Въ палатѣ встревожены происходящимъ на площади; тамъ уже все извѣстно; къ тому же мы сами просили вызвать республиканскихъ депутатовъ. Никто не выходитъ. Дождь такъ и льетъ. Представители народа готовы при случаѣ жертвовать жизнью, но не здоровьемъ.

Въ толпѣ кто-то крикнулъ: «Вотъ Кремье!… Кремье идетъ!»

Дѣйствительно, подъ руку съ худощавымъ молодымъ человѣкомъ, перебирается черезъ площадь адвокатъ Кремье; молодой, говорятъ, тоже депутатъ — Версиньи. Матусенъ идетъ имъ на встрѣчу, разстегиваетъ пальто и достаетъ нашу петицію. Она вся зеленая, пальто промокло, полиняло и выкрасило нашъ документъ нѣжнымъ травянымъ цвѣтомъ; чернила расплылись, нѣтъ возможности ничего разобрать. Матусенъ на память передаетъ его содержаніе. Молодой депутатъ хочетъ, кажется, что-то отвѣтить, шевелитъ носомъ, губами…

— А--тчихъ!.. раздается на всю площадь. Онъ чихнулъ!

— Гражданинъ! обращается Матусенъ къ Кремье. — Я не прошу, чтобы вы меня обняли…

Еще бы! съ него льетъ, какъ съ грецкой губки.

— Дайте руку… это рукопожатіе я передамъ всей молодежи школъ!

Снисходительный старикъ жметъ мокрую руку и портитъ свои манжеты.

— Да здравствуетъ республика!

— А--тчихъ! А--тчихъ!.. чихаетъ молодой депутатъ.

— А--тчихъ!.. вторятъ ему изъ толпы получившіе насморкъ.

Реакціонные листки порядочно поглумились надъ нашею несчастною прогулкою по грязи, подъ проливнымъ дождемъ, и прозвали ее «манифестаціею дождевыхъ зонтиковъ». Отместка необходима. Я и Матусенъ поклялись устроить ее въ видѣ новой манифестаціи. Мы кидаемся по всѣмъ угламъ, хлопочемъ, убѣждаемъ, расшевеливаемъ самолюбія, подзадориваемъ, дѣлаемъ все возможное, чтобы опять собрать школы.

На мою долю выпало вести переговоры съ «стариками», бывшими свидѣтелями или дѣятелями прежнихъ знаменитыхъ манифестацій. Между ними въ особенности поразилъ меня одинъ маленькій человѣчекъ размѣрами своего носа и горячимъ участіемъ къ нашему дѣлу. Его зовутъ Лепольжъ; говорятъ, что онъ состоитъ секретаремъ или былъ когда-то секретаремъ Кузена и участвуетъ въ тайныхъ обществахъ; это придаетъ извѣстное обаяніе его некрупной особѣ. По странной случайности, мы оказались земляками.

— Приди въ мои объятія! воскликнулъ онъ, узнавши объ этомъ.

Милый онъ человѣкъ, душевный, только бесѣдовать съ нимъ несовсѣмъ удобно: едва вы начинаете говорить, какъ онъ дѣлаетъ: «тш… тш!..» и указательнымъ пальцемъ зажимаетъ вамъ губы, — привычка, вѣроятно, пріобрѣтенная отъ постоянныхъ сношеній съ тайными обществами.

— Приведу нашихъ изъ «Временъ года», таинственно говоритъ онъ. Я хочу поблагодарить; онъ зажимаетъ мнѣ ротъ пальцемъ.

— И изъ «Взаимной помощи…» продолжаетъ онъ.

Хочу шевельнуть губами, не тутъ-то было, — палецъ такъ крѣпко налегъ на губы, что и дохнуть нѣтъ возможности.

Когда я сообщилъ комитету… да, я забылъ сказать, послѣ неудачной прогулки подъ дождемъ, нашъ тѣсный кружекъ принялъ названіе «комитета». — Итакъ, когда я донесъ комитету, что съ нами пойдутъ тайныя общества, эффектъ вышелъ грандіозный.

— Да это уже не протестъ, не манифестація… Это революція!…

Всѣмъ не до шутокъ; слышатся серьезныя рѣчи: «Мнѣ бы хотѣлось обнять мать передъ этимъ днемъ!.. Быть можетъ, суждено разстаться съ жизнью, почти не живши еще!.. Да, кто-то переживетъ эти дни!!»

Наканунѣ великаго дня бѣгу къ Лепольжу, крадучись вдоль стѣнъ; весь объ нихъ перемазался.

— Завтра… извѣстили своихъ? «Времена года»…

— Тш!.. Тш!.. Палецъ зажимаетъ мнѣ ротъ.

— Что отвѣтилъ? нетерпѣливо спрашиваетъ Матусенъ, когда я вернулся.

— Тш!.. Тш!.. у меня невольно поднимается указательный палецъ, но я во время спохватываюсь, не зажимаю рта пріятелю, а только выше поднимаю руку и брови, дѣлая видъ, что мнѣ настрого запрещено говорить. Матусенъ сразу сообразилъ, сразу все понялъ.

— Ладно! вымолвилъ онъ, самодовольно потирая руки. — Ладно! Завтра видно будетъ… и мы покажемъ…

О, Матусенъ рожденъ заговорщикомъ!

VIII.
Отместка.

Площадь Пантеона.

На этотъ разъ площадь полна народомъ. Неудача первой манифестаціи не испортила дѣла, напротивъ… тогда лилъ дождь и все-таки собралось до трехсотъ человѣкъ, теперь ярко свѣтитъ солнце, насъ будетъ двѣ тысячи. Мы покажемъ, каковы школы въ хорошую погоду, безъ дождя. Всѣ-ли въ сборѣ? Матусенъ всходитъ на ступени Пантеона, заслоняетъ рукою глаза отъ солнца, окидываетъ взглядомъ толпу и медленно сходитъ внизъ, точно Гракхъ, спускающійся изъ Капитолія. Онъ сейчасъ дастъ сигналъ. А тамъ на верху, на мѣстѣ Матусена, появляется другой человѣкъ, высокій, блѣдный, съ темными усами и бородкою, и тоже зорко осматриваетъ площадь.

— Делякордъ, полицейскій… шепчетъ около меня чей-то голосъ.

— Тише, говорю я инстинктивно. — Говорите тише… его убьютъ!

— Онъ… навѣрное, онъ! шепчетъ тотъ-же юноша. Высокій человѣкъ, кажется, замѣтилъ, что его узнали; онъ смотритъ въ нашу сторону; по его блѣднымъ губамъ пробѣгаетъ молчаливая, зловѣщая улыбка. Если это не Делякордъ, то все-таки одинъ изъ нихъ. Онъ сошелъ внизъ и исчезъ въ одномъ изъ переулковъ… Струсилъ или устыдился?..

— Куда же теперь? раздаются голоса.

— Въ Сорбонну… къ декану… ему предъявить протестъ, отвѣчаютъ вожаки. Толпа валитъ на дворъ Сорбонны, запружаетъ его. Я узнаю Лепольжа, хочу подойти; онъ знаками показываетъ, чтобы я не узнавалъ его. Съ нимъ ли «Времена года»? Здѣсь ли «Взаимная помощь»? Захватили-ли они оружіе? Я не выдерживаю, прохожу мимо Лепольжа и незамѣтно спрашиваю его на ухо.

— Тш!.. Рука поднимается, его палецъ лѣзетъ къ моимъ губамъ.

Это наконецъ несносно… если еще разъ, я укушу…

Въ толпѣ мелькаютъ длинноволосыя головы въ красныхъ шапкахъ? Кто они, начальники, вожаки? Пусть бы сказали… Молоды они очень, смотрятъ первокурсниками. Между ними выдается блондинъ, лицо серьезное, сѣрые глаза задумчивы, шапка надѣта прямо, не набекрень. Мнѣ нравится этотъ малый; съ нимъ нѣсколько товарищей, тоже, повидимому, теплые ребята. Эта кучка внушаетъ довѣріе. Если дѣло дойдетъ до схватки, на нихъ можно положиться. Дерутся!.. Кашу заварили ученики школы Сенъ-Венсенъ-де-Поль; они нахально заняли большую лѣстницу и вздумали аплодировать… аплодировать въ то время, когда переодѣтые полицейскіе бросились на красношапошниковъ. Сенъ-Венсентисты орутъ:

— Браво!.. Браво!.. Обработывай красноголовыхъ!

Блондинъ съ однимъ лишь товарищемъ бросается на толпу крикуновъ, аплодирующихъ захвату красноголовыхъ. Кулаки сами собою сжимаются, я кидаюсь слѣдомъ за ними. Дальше я ничего хорошенько не помню… Свалка, одни кидаются на лѣстницу, другіе летятъ кверху ногами внизъ… крики, кулаки поднимаются и опускаются… Нѣтъ возможности ничего разобрать…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Толпа бѣжитъ въ разсыпную! Мимо меня проносятся во всѣ ноги.

— Куда? Что такое?..

— Арестуютъ… арестуютъ… кричатъ бѣглецы.

— Утекайте, милѣйшій, запыхавшимся голосомъ говоритъ одинъ знакомый.

— Полицейскіе хватаютъ безъ разбора… насъ окружаютъ. Утекайте скорѣе.

Не побѣгу я, не осрамлюсь… Нарочно иду въ ту улицу, которая, по словамъ бѣглецовъ, уже окружена. Тамъ ни души!

— Гдѣ же окружаютъ? Гдѣ хватаютъ?

Я иду въ одну сторону — ничего, въ другую… разспрашиваю встрѣчныхъ, они не видали-ли?

— Чего не видали-ли? отвѣчаютъ мнѣ вопросомъ.

— Да нашу манифестацію… аресты?..

— Какую манифестацію?..

Никто ничего ровно не видалъ. Возвращаюсь къ своему дому, чтобы разыскать бѣглецовъ узнать отъ нихъ что нибудь. Оказывается, что дѣйствительно являлась полиція и арестовывала, только не въ той сторонѣ, гдѣ я былъ.

— Да, вонъ… вонъ, смотрите, идутъ…

— Много ихъ?

— Полицейскихъ? Пропасть. Вотъ они, смотрите!

Между арестованными я узнаю товарищей и хочу броситься къ нимъ. Меня удерживаютъ.

— Что вы дѣлаете?

— Хочу освободить братьевъ!

— Ты, кажется, совсѣмъ съ ума сошелъ! тихо говоритъ мнѣ Александрина, хватая меня за полу сюртука. — Вотъ, господинъ Венгтра, прибавляетъ она вслухъ, — не угодно-ли полюбоваться, какъ достается освободителямъ братьевъ.

Она показала мнѣ какой-то комокъ лохмотьевъ и тряпокъ; комокъ этотъ устремлялся тоже братьевъ освобождать, въ этомъ комкѣ было заключено то, что уцѣлѣло отъ Шампіоне, одного изъ нахлѣбниковъ. Самъ онъ уже не въ силахъ былъ говорить, его грустную повѣсть повѣдали товарищи: — во время арестовъ Шампіоне подлетѣлъ къ бригадье, командовавшему полицейскими.

— Какъ вы осмѣливаетесь? Понимаете-ли вы, что дѣлаете? крикнулъ онъ.

— Отлично понимаю, отвѣтилъ бригадиръ и, обернувшись къ своимъ подчиненнымъ, прибавилъ: — Ну-ка, распорядитесь съ нимъ!

И распорядились… такъ распорядились, что образа человѣческаго не оставили; ни шевельнуться, ни говорить бѣдняга не можетъ, только мычитъ на всѣ мои вопросы. Кое-какъ я добился, наконецъ, отъ него, что они кричали передъ квартирою Мишле, что ошиблись, квартира оказалась не его, а какого-то неизвѣстнаго господина; когда все это разъяснилось, то подъ окна профессора направилась разрозненная толпа, усталая, раздосадованная неудачами, и овація вышла вялою, недружною.

Матусенъ арестованъ и съ нимъ человѣкъ десятокъ нашихъ.

Всѣхъ захвачено человѣкъ семьдесятъ, кажется. Ихъ отправили въ полицію. Изъ нихъ отпустили шестьдесятъ девять и оставили одного Матусена. Его, очевидно, боятся. Впрочемъ, подержавъ, отпустили и Матусена.

Къ намъ присоединилась новая группа: компанія, бывшая на дворѣ Сорбонны, подъ предводительствомъ блондина съ задумчивымъ лицомъ. Въ-полицейскомъ участкѣ они сошлись съ Матусеномъ; меня замѣтили еще въ то время, когда я вмѣстѣ съ ними и безъ ихъ зова бросился на негодяевъ Сенъ-Венсентистовъ, аплодировавшихъ съ лѣстницы.

IX.
У Ренуля.

Мы быстро подружились съ вожакомъ въ красномъ беретѣ и съ его кружкомъ. Вожака звали Ренуль.

Я былъ пораженъ, когда пришелъ къ нему въ первый разъ; онъ встрѣтилъ меня въ халатѣ съ кистями и съ табакеркою въ рукѣ. Ренуль носилъ халатъ, нюхалъ табакъ и жилъ съ подругою. Положимъ, у меня тоже была Александрина, но огромная разница въ томъ, что я живу въ меблированныхъ комнатахъ, а Ренуль съ своею сожительницею въ собственной квартирѣ, чистенькой и уютной, держитъ столъ дома, на улицѣ носитъ красный беретъ, у себя благодушествуетъ. Что значитъ эта двойственность? Во всякомъ случаѣ у него хорошо; дешевенькая мебель вычищена, блеститъ, какъ новенькая, на окнахъ бѣлыя занавѣски, на постели новенькое, щеголеватое одѣяло; все смотритъ весело и привѣтно. До сихъ поръ я жилъ (даже и въ отелѣ Мутона) въ безобразныхъ конурахъ съ досчатыми кроватями, дрянными стульями, грязными столами, съ плесенью въ углахъ. Всѣ эти десятифранковыя мансарды отвратительны зимою и невыносимы лѣтомъ, когда солнце раскаляетъ крыши; окна выходятъ на дворъ, въ нихъ врывается кухонный смрадъ, запахъ жаренаго лука и подгорѣлаго сала. У Ренуля подъ окнами зеленѣютъ деревья, въ ихъ вѣтвяхъ прыгаютъ и щебечутъ птички, пахнетъ весною… Хорошо у него; только зачѣмъ онъ нюхаетъ табакъ и ходитъ въ халатѣ? Не идетъ это къ семнадцатилѣтнему республиканцу. Мадамъ Ренуль мила и привѣтлива; она иногда недовольна нашимъ шумомъ и криками. Но нельзя же вѣчно спорить и орать, разыгрывать Дантоновъ и народныхъ трибуновъ. Отдавъ должную дань 93 году и его великимъ принципамъ, мы превращаемся опять въ восемнадцатилѣтнихъ беззаботныхъ и веселыхъ ребятъ, пьемъ кофе, болтаемъ, смѣемся, куримъ и въ жмурки играемъ. Каждый мѣсяцъ мать присылаетъ Ренулю, между другою провизіею, запасъ кофе; мы его мелемъ по очереди. Ароматъ настоящаго, привознаго мокко утишаетъ демократическіе порывы, дѣлаетъ насъ снисходительными къ существующимъ порядкамъ или, по крайней мѣрѣ, водворяетъ временное перемиріе… въ чашки подкладывается сахаръ.

Отношенія прочно установились; каждый вечеръ мы собираемся спорить и молоть кофе. Ораторы влѣзаютъ на стулья, какъ въ трибуну.

— Не на этотъ… не на этотъ! ужасается хозяйка. — Вотъ табуретъ… его уже весь испачкали, а этотъ еще чистъ…

Она указываетъ на хромоногій табуретъ; ораторъ рискуетъ ежеминутно слетѣть съ него и тоже сдѣлаться хромымъ.

Разъ, между споромъ о великихъ принципахъ и игрою въ жмурки, прозвучали слова:

— Необходимо основать журналъ.

— Послушайте, — возглашаетъ Матусенъ, — Что же мы, наконецъ, дѣлаемъ? Мы въ это время мололи кофе…

— Неужели у насъ здѣсь ничего нѣтъ?

— Гдѣ это?

— Здѣсь… вотъ здѣсь! онъ энергично колотитъ себя въ грудь.

— Для журнала необходимо имѣть кое-что и здѣсь, говорю я, показывая на карманъ.

— Буржуа!!

Всѣ накидываются на меня: у меня только карманъ въ головѣ, одни матеріальные интересы, изъ за нихъ я вселяю раздоръ… я служитель золотаго тельца…

— Я не о себѣ говорю, начинаю я оправдываться. — Мой трудъ, мое перо въ распоряженіи великаго дѣла… Но вы забываете другіе расходы, типографію, во-первыхъ. Даромъ что-ли вамъ станутъ печатать типографщики? Типографщикъ нашихъ дней… знаете-ли какъ его зовутъ? (Я заимствую сравненіе у Шекспира). Имя ему — Шейлокъ! Да, Шейлокъ-торгашъ, скряга, жидъ и кровопійца! Вотъ что такое типографщикъ нашего времени…

— Нѣтъ, нѣтъ, неправда! Матусенъ кидается на табуретъ. Табуретъ летитъ вверхъ ногами; не слушая протестовъ хозяйки, ораторъ вскакиваетъ на чистенькій стулъ и гремитъ съ нею:

— Не правда! Есть другое имя: впередъ!.. есть другой девизъ: во имя долга! При общемъ неодобреніи, я слѣзаю съ своего стула сконфуженный, моя популярность подорвана; всѣ косятся, отвертываются отъ служителя золотаго тельца. Ренуль разливаетъ кофе, на мою долю достается менѣе полчашки.

— Не найдется-ли еще кофейку? спрашиваю я тихонько, скромненько.

— Нѣтъ, отрывисто и коротко говоритъ Ренуль.

Опала полная, со всѣхъ сторонъ; мнѣ страшно хочется кофе.

— Да… конечно, иду я на уступки. — Конечно, во имя долга… Я, собственно, ничего не говорю противъ этого. Я просто не сообразилъ и ошибся. Главное дѣло въ томъ, чтобы начать, смѣло идти впередъ…

Лица смягчаются, мнѣ жмутъ руки.

— Дай-ка чашку, въ кофейникѣ, кажется, осталось немного.

Примиреніе состоялось, мнѣ возвращено общее сочувствіе и налито еще полчашки кофе. О типографіяхъ болѣе помина не было, ни о типографіяхъ; ни о бумагѣ, ни о залогѣ. Я, само собою разумѣется, прикусилъ языкъ и пилъ свой кофе. Рѣшено издавать журналъ, основать свой собственный органъ, и конецъ дѣлу.

Теперь вопросъ въ томъ, какъ распредѣлить работу каждому по его склонности и вкусу.

— Я напишу, — раздается голосъ, словно изъ подъ-пола, — философію исторіи. Всѣ оглядываются: кто сказалъ, откуда прозвучалъ этотъ голосъ?

Шампіоне!

Шампіоне — мыслитель!.. До избіенія въ день манифестаціи, онъ былъ извѣстенъ лишь тѣмъ, что въ трое сутокъ стаптывалъ любые башмаки до того, что они съ ногъ соскакивали; теперь онъ берется за «философію исторіи». Что же это за философія такая? Что онъ разумѣетъ подъ этимъ названіемъ? Не хочетъ-ли онъ написать трактатъ о взаимномъ соотношеніи между потопомъ, калифами, крестовыми походами и Луи-Филиппомъ?..

— Гражданинъ, говоритъ предсѣдательствующій въ этотъ вечеръ Ренуль, — мы, конечно, ничего не возражаемъ… Вы, Матусенъ, не возражаете? Венгтра, Рокъ? Никто не проситъ слова? Никто не возражаетъ. Но… вы сказали: философію исторіи. Такъ ли мы поняли? Вы, быть можетъ, хотѣли сказать: исторію философіи?

— Нѣтъ, не исторію… а философію исторіи. Кажется, ясно.

— Конечно, конечно. Не можете-ли все-таки изложить редакціонному комитету (одобрительный шопотъ присутствующихъ) — вашъ взглядъ на этотъ предметъ. Не угодно-ли занять трибуну…

— На табуретъ, на табуретъ, указываетъ хозяйка.

Шампіоне, точно на лыжахъ, подъѣзжаетъ на стоптанныхъ башмакахъ къ указанному мѣсту, хочетъ взобраться на табуретъ; онъ качается, башмаки сваливаются: Говорить съ трибуны нѣтъ возможности;

— Все равно, безъ трибуны… я такъ изложу, смѣло заявляетъ Шампіоне и начинаетъ излагать.

Излагалъ онъ пространно и долго, очень долго. Мы слушали съ отмѣннымъ вниманіемъ и ровнехонько ничего не поняли. Что до меня касается, то признаюсь, я до сихъ поръ не могу составить себѣ опредѣленнаго понятія о философіи исторіи; мнѣ она постоянно представляется чѣмъ-то въ родѣ косолапаго малаго, растерявшаго башмаки у трехногаго табурета.

— А ты, Венгтра? обратились ко мнѣ, когда онъ кончилъ. — Ты за что возмешься?

— Я… я напишу «Республиканскія могилы».

Мнѣ еще ранѣе приходила въ голову эта мысль; при изданіи журнала она могла осуществиться.

— Шутникъ, право, этотъ Венгтра, выдумаетъ же!..

Смѣются, шутникомъ называютъ. Чтобы доказать, что я совсѣмъ не шучу и не шуточно смотрю на это дѣло, я сталъ ходить по кладбищамъ, разыскивать памятники и могильныя плиты, пытался писать… выходилъ наборъ фразъ, повтореніе однихъ и тѣхъ же избитыхъ, изношенныхъ общихъ мѣстъ. Очевидно, я не рожденъ писателемъ; въ этомъ я убѣдился, перечитывая свои черновыя рукописи. Да и мнѣ-ли было писать о могилахъ республиканцевъ, когда я забывалъ о нихъ черезъ двѣ минуты по приходѣ на кладбище и увлекался совсѣмъ не тѣмъ, за чѣмъ пришелъ… Я засмотрѣлся разъ на дочь сторожа, поливавшую цвѣты подъ своимъ окномъ; въ другой разъ чуть не расплакался при видѣ крошечной дѣвочки въ черномъ платьѣ, — она зарывала свою куклу рядомъ съ могилою, гдѣ лежала ея мама… Чуть не расплакался, когда тутъ-же рядомъ были могилы прошлаго столѣтія, имѣвшія право, во имя принципа и преданія, требовать цѣлыхъ потоковъ слезныхъ. Я засмотрѣлся на сиротку въ траурѣ, на ея отца, убитаго горемъ, и забылъ свое знамя… я заслушался воя собаки, по своему оплакивавшей только что похороненнаго друга — хозяина… Мнѣ-ли было писать, я способенъ прописать всѣ эти глупости!

Въ концѣ концовъ, никакого журнала у насъ, конечно, не составилось. Еслибы нашлась и типографія, все равно ничего бы изъ этого не вышло. Всѣ хотѣли писать передовыя статьи, печататься крупнымъ шрифтомъ, никто не соглашался попасть въ дальнія колонки… Такъ бы и были у насъ одни premiers-Paris. А черезъ два — три дня всѣ переругались бы и передрались. Потолковали — потолковали о журналѣ и послѣ кофе принялись играть въ жмурки. Я, впрочемъ, очень доволенъ, только осрамился бы съ своими статьями по кладбищенской части.

X.
Комитетъ молодыхъ.

Журнала нѣтъ, зато у насъ есть комитетъ. Вотъ какъ это произошло. Вечеромъ, у Ренуля, противъ каждаго изъ насъ оказались пришпиленными къ скатерти бумажки, а на нихъ написано: «Въ полночь, безъ женщинъ». Откуда явилась эта повѣстка, никто не зналъ. Входитъ Лизета Ренуль; отъ нея необходимо скрыть. Мы наскоро проглатываемъ бумажки, Шампіоне второпяхъ подавился булавкою, проткнулъ себѣ языкъ и не можетъ говорить, на весь вечеръ обреченъ молчанію.

Къ двѣнадцати часамъ Ренуль спровадилъ Лизету спать, молча взялъ лампу, провелъ насъ въ свой маленькій кабинетикъ и сталъ у стола. Всѣ находятся въ напряженномъ ожиданіи.

— Граждане, раздается негромкій, сосредоточенный голосъ Матусена, — я рѣшился созвать васъ… я, граждане, нахожу это собраніе необходимымъ для успѣха революціи…

— Да, да, конечно, слышатся одобренія.

— Во имя республики, единой и нераздѣльной, я предлагаю вамъ учредить тайный комитетъ… я предлагаю теперь же дать ему соотвѣтствующее названіе.

Всеообщее молчаніе. Черезъ минуту кто-то возглашаетъ:

— Комитетъ молодыхъ…

— Да, да… отлично, отлично… мы — комитетъ молодыхъ.

— Молчанье! говоритъ Матусенъ тономъ стараго монтаньяра. — Мы комитетъ молодыхъ, но это мы одни знаемъ, и ни одна душа въ мірѣ не должна знать о существованіи нашего комитета! Мы заявимъ о себѣ лишь въ тотъ день, когда настанетъ пора развернуть наше знамя передъ лицомъ французскаго народа… Крупными кровавыми буквами мы напишемъ это имя на черномъ, старомъ лоскутѣ…

— Зачѣмъ же на лоскутѣ?

Меня заставляютъ молчать. Съ простотою и скромностью временъ античныхъ, Матусенъ продолжаетъ:

— Я кончилъ, я исполнилъ свой долгъ. Комитетъ молодыхъ учрежденъ. Теперь отъ васъ зависитъ выбрать президента, который станетъ во главѣ, первый пойдетъ на встрѣчу опасности и смерти, умретъ въ минуту опасности!..

— На завтра выборы… на завтра, кричатъ голоса.

Суббота, полночь.

Избирательные бюллетени отобраны и сочтены.

«Венгтра, Венгтра, Венгтра»… три бюллетеня съ моимъ именемъ; это большинство, насъ пятеро. Меня приглашаютъ занять кресло. Взволнованный, очень блѣдный, я обхожу столъ.

— Граждане! Я знаю, къ чему обязываетъ меня честь, которой вы меня удостоили. Президентъ «комитета молодыхъ» долженъ стать во главѣ, первый пойти на встрѣчу опасности и смерти… и умереть въ минуту опасности… а потомъ сдѣлаться достойнымъ, достойнымъ… достойнымъ…

Сбился, ничего не выходитъ, точно въ колоколъ звоню:

— Достойнымъ, достойнымъ… А теперь я взываю: на караулъ!..

— Ку-ку, ку-ку! Всѣ оглядываются; надъ часами изъ дверцы выскочила маленькая птичка и кукуетъ. Она меня выручила.

— Тамъ на верху раздается крикъ ночной птицы! Но что-то будетъ, когда галльскій жаворонокъ, жаворонокъ нашихъ отцовъ, высоко взовьется къ небу и своимъ крыломъ осѣнитъ головы, — быть можетъ, разможженныя, — комитета молодыхъ!..

Я гордо поднимаю голову, какъ будто ее уже осѣнило крыло галльскаго жаворонка.

Нашъ комитетъ иногда собирается въ очередныя засѣданія и постоянно въ экстренныя. Собранія бываютъ у Рока; у него большая комната въ глубинѣ сада; для насъ это очень удобно, можно пройти никѣмъ незамѣченнымъ черезъ темный корридоръ, затканный паутиною.

Я странный человѣкъ; мнѣ все очень скоро надоѣдаетъ. Въ два мѣсяца мнѣ до того прискучили эти сборища, хожденія по темному корридору съ паутиною, что я просто не зналъ, какъ избавиться отъ должности заговорщика.

Подъ часъ я готовъ былъ разразиться громкимъ хохотомъ въ лицо моимъ пріятелямъ, забывая, что на насъ смотритъ исторія. Это все Матусенъ увѣряетъ, что она смотритъ на насъ.

Конецъ ноября 51 года.

Плохи дѣла общественныя, плохи и мои личныя. Я лишился урока у русскаго барина, его актриса уѣхала ко всѣмъ чертямъ… онъ помчался за нею слѣдомъ. Я сижу опять на сорока франкахъ, въ истасканномъ платьѣ. Плохо. На политическомъ горизонтѣ мрачно.. Въ одно прекрасное утро республику придушатъ, прежде чѣмъ она успѣетъ глаза протереть съ просонья. Симптомы тревожны, отечество въ опасности. Очевидно, Наполеонъ замышляетъ что-то… въ воздухѣ чувствуется близость катастрофы.

Я не смѣюсь болѣе надъ комитетомъ молодыхъ, не до смѣха.

Что палата дѣлаетъ? Что дѣлаютъ монтаньяры? Ровно тоже, что нашъ комитетъ: говорятъ, говорятъ безъ конца звонкія фразы, воображаютъ, что словоизверженіемъ можно бороться противъ оружія… Плохіе тутъ разговоры, когда въ корридорахъ палаты гремятъ шпоры и побрякиваютъ сабли… а на улицѣ снѣгъ заметаетъ шаги.

Всѣмъ не до смѣха, всѣмъ тяжело дышется, всѣ ждутъ чего-то… Что-то насъ ждетъ? Что-то будетъ?..

XI.
2 Декабря.

— Венгтра!

Ломятся ко мнѣ въ дверь.

— Венгтра! Венгтра!.. въ этомъ крикѣ слышится ужасъ.

Я вскакиваю съ постели и отпираю. Входитъ Рокъ, на немъ лица нѣтъ.

— Государственный переворотъ!..

Я едва устоялъ на ногахъ.

— Вывѣшены объявленія… Палата распущена, республиканскіе депутаты арестованы…

— Скорѣе къ Ренулю… всѣ, всѣ къ Ренулю…

Я лечу подъ крышу и вытаскиваю старый пистолетъ, припасенный на случай боя. Въ меня вцѣпляется Александрина, — я забылъ о ней. Я вырываюсь.

— Если меня ранятъ, ты будешь ходить за мною?

— Не ранятъ… Никто и не подумаетъ драться!

Никто не подумаетъ драться!.. Такъ бы и надавалъ ей пощечинъ! Въ глубинѣ души я самъ опасаюсь этого, опасаюсь всеобщаго равнодушія. Въ нашемъ домѣ все тихо, жильцы спокойны, точно ничего не произошло; ни негодованія, ни возбужденія… На улицахъ тоже тишина, лишь кое-гдѣ виднѣются жиденькія группы, соберутся, постоятъ и расходятся въ разныя стороны, каждый къ своему дѣлу. Дождичекъ накрапываетъ, подъ ногами мѣсится грязь. На углахъ, въ сумрачномъ туманѣ, ярко вырѣзываются бѣлыя афиши. Что же ихъ не срываютъ? Что не топчутъ въ грязь? Прохожіе останавливаются и, заложивши руки въ карманы, прехладнокровно прочитываютъ прокламаціи Наполеона. Вотъ еслибы хотя на одинъ су поднялась цѣна на хлѣбъ, тогда другое дѣло!.. Правъ ли бѣдный людъ? Никто не подумаетъ драться… Что-же это? Конецъ республики…

Десять часовъ.

Мы у Ренуля.

— Всѣ въ сборѣ?

Кажется, всѣ; подошло нѣсколько человѣкъ пріятелей, къ двѣнадцати кое-кто еще обѣщалъ прійти. А до тѣхъ поръ? До двѣнадцати? Надо дѣйствовать, не терять минуты, а они обѣщаютъ подойти… Вошелъ высокій, толстый брюнетъ; онъ много старше насъ, его братъ принималъ дѣятельное участіе въ событіяхъ 48 года. Всѣ обращаются къ нему съ вопросами.

— Граждане, говоритъ онъ, — я пришелъ сообщитъ вамъ приказъ о сопротивленіи…

Рѣшено не трогаться и выжидать, утомить войска!

И его слушаютъ, не вышвыриваютъ на улицу. Меня душитъ злость…

— Проще было бы, я думаю, прямо заявить, что все кончено, все потеряно и спокойно разойтись по домамъ… Вамъ этого хочется?

Слышатся выраженія негодованія.

— Нѣтъ, не этого? Въ такомъ случаѣ не ждать нужно, а протестовать, не сидѣть тутъ, сложа руки, не тратить времени даромъ… дѣйствовать надо! Сейчасъ, сію минуту… умоляю васъ во имя республики!

— Что же вы думали бы дѣлать?

— Все, все возможное… бѣжать на улицу, кричать, заложить баррикады, звать къ оружію, поднять народъ…

Меня прерываютъ. Высокій брюнетъ спрашиваетъ, кого желаютъ слушать: меня или распоряженія, отданнаго депутатами, съ которыми успѣли переговорить?

— Надо повиноваться комитетамъ, рѣшаетъ сборище.

Входитъ другой, говоритъ то же самое: «утомить войска»!

— Къ вечеру будетъ сдѣлано дальнѣйшее распоряженіе, добавляетъ онъ.

Всѣ обращаются ко мнѣ съ вопросомъ: убѣдился-ли я наконецъ?

— Еще бы! Какъ нельзя лучше убѣдился, что все потеряно… что мы ребятишки… Еслибы мы были людьми, то баррикада была бы уже готова…

— И мы остались бы на ней одни, пытается возразить Ренуль, склоняющійся, впрочемъ, къ моему мнѣнію.

— А если всѣ и каждый будетъ говорить то же, то ровно ничего и никогда быть не можетъ… Кто разсчитываетъ утомлять войско, пусть тотъ ходитъ за нимъ съ запасными чулками въ карманѣ… Намъ не чулки нужны, нужны бойцы…

Я задыхаюсь отъ бѣшенства… дѣло доходитъ до руготни…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

3 декабря.

Мы бѣгаемъ съ 11 часовъ утра вчерашняго дня, ищемъ опасности и сознаемъ свое полное безсиліе, полное пораженіе. Наконецъ-то отдано распоряженіе начать сопротивленіе. Кое-гдѣ, тамъ и сямъ раздались выстрѣлы, мелькнулъ красный платокъ, навязанный на палку, и только. Александрина была права, сюртуки взялись за оружіе, блузы и не подумали! Въ отвѣтъ на зовъ присоединиться къ намъ, одинъ рабочій сказалъ мнѣ ужасныя слова:

— Юный буржуа! Кто изъ вашихъ, папенька или дядюшка, разстрѣливали и ссылали насъ въ іюнѣ?

Они не забыли 48 года, они смѣялись, когда отправляли въ тюрьму эту палату ссылавшихъ и разстрѣливавшихъ; ни одинъ рабочій не шевельнулъ пальцемъ. А толстый брюнетъ продолжаетъ повторять: «надо утомить войско!..»

4 декабря, вечеромъ.

Мы ихъ не утомили, а я упалъ отъ усталости и уснулъ тяжелымъ сномъ. Меня душитъ кошмаръ. Я вскакиваю и открываю окно: вдали слышны выстрѣлы… Что это? Дерутся?.. Нѣтъ, это, — говорятъ, — разстрѣливаютъ въ префектурѣ!.. Я задыхаюсь въ комнатѣ и, едва волоча ноги, ползу на улицу. Весь домъ спитъ, улицы пусты, ни души. Выстрѣлы смолкли, въ невозмутимой тишинѣ ночи изрѣдка раздаются мѣрные, твердые шаги патрулей… Все кончено… Ждать болѣе нечего, не раздается ни крика, ни возгласа, республика умерла.

Возвращаясь домой, прохожу мимо неплотно притворенной двери; за нею виденъ свѣтъ, слышенъ отрывистый счетъ запоздалыхъ игроковъ въ пикетъ.

— Четырнадцать королей!… говоритъ одинъ голосъ.

— Считай лучше тринадцать королей и одинъ императоръ, шутя, поправляетъ другой.

Веселый смѣхъ…

XII.
Послѣ пораженія.

8 декабря.

Кончено. Три дня все тихо и покойно. Мнѣ кажется, что я лѣтъ на двадцать состарѣлся. Въ Парижѣ терроръ.

Ренуль, Рокъ, Матусенъ, всѣ наши, и я въ томъ числѣ, подавлены горемъ и стыдомъ. Мы видаемся, но почти не говоримъ, не смѣемъ взглянуть въ глаза другъ другу, точно мы виноваты въ пораженіи. Что-то съ нами будетъ?

Я уѣзжаю домой; отецъ настоятельно требуетъ къ себѣ. Въ Нантѣ распустили слухъ, будто я дрался въ рядахъ бунтовщиковъ и раненъ на баррикадѣ. Если я не пріѣду немедленно и не опровергну этой сплетни, отецъ лишится мѣста. Дѣлать нечего, надо повиноваться и ѣхать, хотя я дѣйствительно боленъ. Въ эти холодные декабрьскіе дни я простудилъ руку и вмѣсто славной раны получилъ ревматизмъ. Во всякомъ случаѣ ѣхать необходимо, и я ѣду. Одно меня мучитъ: я задолжалъ Мутонамъ; они кредитовали мнѣ по милости Александрины. Я разсчитывалъ заплатить изъ первыхъ журнальныхъ заработковъ или при полученіи уроковъ; въ сущности и долгъ-то неважный, около ста франковъ. Я написалъ въ Нантъ, умоляя о высылкѣ денегъ для расплаты. Стыдно… просто позорно уѣхать, не отдавши долга отцу любившей меня дѣвушки. Изъ дома отвѣтили, что видно будетъ, когда я пріѣду. Я плакалъ отъ злости и горя, забывая политику и наше пораженіе, удрученный собственнымъ тяжелымъ и фальшивымъ положеніемъ. Пишу еще разъ, опять умоляю. Выслали пятьдесятъ франковъ съ обѣщаніемъ покончить весь разсчетъ тотчасъ по моемъ возвращеніи подъ родительскій кровъ.

Пришлось унизиться до просьбы передъ Александриною.

— Пустяки, съ отцомъ я все улажу, — говоритъ она, и утѣшаетъ меня, совѣтуетъ скорѣе ѣхать, чтобы вернуться скорѣе.

Я поблагодарилъ ее, но охотно отдалъ бы отрѣзать свою больную руку за эти проклятые сто франковъ. Наконецъ все устроилось. Мы распрощались въ темномъ уголкѣ; моя голова была низко опущена, точно комъ грязи лежалъ на сердцѣ.

Я ѣхалъ въ открытомъ вагонѣ; отъ холоднаго сквозника рука такъ разболѣлась, что нѣтъ силъ пошевелить ею. Отецъ такъ и обмеръ.

— Что-же это такое? кричитъ онъ, — Тебя непремѣнно сочтутъ раненымъ. Да подними же руку… ну, хотя немного. Неужели не можешь!

— Не могу… но постараюсь. Видите-ли, у меня страшная тяжесть на совѣсти… этотъ долгъ. Избавьте, умоляю васъ. Это меня ободритъ. Вышлите сегодня же деньги… Вы обѣщали.

Я показываю письмо съ обѣщаніемъ немедленной уплаты. Отецъ бурчитъ что-то сквозь зубы. На другой день тоже, на третій тоже…

Онъ не дурной человѣкъ и не злой. Но боязнь лишиться мѣста, — куда бы онъ тогда дѣвался? — гнѣвъ на то, что мальчишка осмѣливается передъ нимъ разсуждать (въ его глазахъ я все еще мальчишка и школьникъ), затѣмъ обуявшее всѣхъ поголовно подличанье передъ новыми порядками и кромѣ того, какъ я узналъ впослѣдствіи, одно неудачное приключеніе съ женщиною, сдѣлавшее его смѣшнымъ, — все это вмѣстѣ доводило до бѣшенства человѣка надорваннаго, измученнаго безотраднымъ учительскимъ ремесломъ.

Мать любила меня, была снисходительна, почти ласкова; но, какъ женщина и притомъ мало развитая, она не могла понять ни возмущеній, ни баррикадъ и выстрѣловъ. Она не упрекала меня, но въ глубинѣ души считала несомнѣнно виноватымъ, а отца правымъ. Я понималъ, что бѣдная женщина страдаетъ, она мучится за насъ обоихъ.

— Я пошлю за докторомъ, — однажды не выдержала она.

— Зачѣмъ? Мнѣ лучше.

— Нѣтъ, нѣтъ… ужь я знаю, что дѣлаю. Сейчасъ пошлю. Докторъ посмотритъ твою руку, убѣдится, по крайней мѣрѣ, что ты не раненъ… Тогда весь городъ будетъ знать…

Явился врачъ, посмотрѣлъ руку и началъ разспрашивать… Я ограничился болѣзнью; не выкладывать же передъ нимъ все, что у меня на душѣ. Онъ остался очень недоволенъ, прописалъ какой-то дряни и ушелъ. Матушка сама побѣжала въ аптеку, начала мазать и натирать, ухаживать за мною, какъ за умирающимъ.

— Да не въ этомъ вовсе дѣло! воскликнулъ я. — Великая важность простуда, ревматизмишко какой-то! Не болѣзнь меня мучитъ… Мнѣ не даетъ покоя парижскій долгъ, долгъ чести!

— Долгъ чести? Это почему? спрашиваетъ мать.

Почему? Не могу же я, не хочу, наконецъ, разсказывать имъ про мои отношенія къ Александринѣ… Они способны все сполна передать старику Мутону. Остается одно, напомнить отцу его обѣщаніе. Онъ отвѣчаетъ презрительною насмѣшкою.

— Ты, стало быть, лгалъ, обѣщаясь заплатить! вышелъ я изъ себя.

Онъ поднялъ кулакъ. Я не опустилъ головы, не сморгнулъ глазомъ, не шевельнулся и еще разъ повторилъ ему тѣ-же слова. Онъ не ударилъ, а лишь проговорилъ:

— Знаешь-ли ты, что я имѣю право засадить тебя въ тюрьму. Тебѣ нѣтъ еще двадцати одного года, ты несовершеннолѣтній.

Новая угроза! Онъ серьезно думалъ объ этомъ, хотѣлъ на самомъ дѣлѣ продержать меня въ тюрьмѣ до тѣхъ поръ, пока не замолкнутъ разговоры о моихъ баррикадныхъ продѣлкахъ. Примѣръ такой родительской расправы былъ поданъ однимъ изъ его лицейскихъ коллегъ, сынъ котораго осмѣлился гдѣ-то крикнуть: «Долой диктатора!» Папаша заявилъ, что такой пассажъ есть несомнѣнный признакъ разстройства умственныхъ способностей и, безъ дальнихъ церемоній, препроводилъ сына въ сумашедшій домъ. Черезъ два мѣсяца, юношу выпустили; но извѣстіе о сумашествіи брата такъ сильно подѣйствовало на его сестру, что она заболѣла, слегла въ постель и едва-ли встанетъ.

Страхъ сгибаетъ всѣ головы, страхъ передъ новыми чиновниками, передъ бонапартистскими террористами. Они усердно работаютъ надъ очищеніемъ школъ и выкидываютъ на мостовую всякаго, заподозрѣннаго въ республиканствѣ.

Мой отецъ не исполнилъ однако же своей угрозы. Между тѣмъ моя рука давно прошла, отъ ревматизма и слѣда не осталось, а долгъ все еще не уплаченъ. Я пристаю къ отцу; жизнь становится невыносимою подъ гнетомъ этого долга. Наконецъ, онъ объявляетъ, что вышлетъ деньги; но при этомъ высказываетъ такія горькія, такія оскорбительныя вещи, что мы расходимся настоящими врагами. Я прошу позволенія уѣхать и жить, какъ смогу… или поступить здѣсь въ обученіе ремеслу.

— А-а! Все тѣ-же штуки… dèmoc-soc!^[1] Превосходно… Объясни инспектору, что поступаешь въ башмачники, что намѣреваешься опять связаться съ своею сволочью! Отлично… нарядись въ блузу и приходи прогуливаться подъ окна моего класса! Тебѣ, можетъ быть, этого-то именно и хотѣлось бы!

И вотъ я цѣлыми днями не выхожу изъ своей комнаты. Отецъ заставляетъ меня ежедневно писать латинскія и греческія упражненія. Вотъ чѣмъ я занятъ, вотъ на что трачу время… я — боецъ баррикадъ! Что это такое? Утонченная кара? По окончаніи заданнаго урока, мнѣ дается свобода, свобода смотрѣть на набережную… на ужасную, пустынную и мрачную Ришебургскую набережную…

XIII.
Отчаяніе.

Мое прошлое приросло ко мнѣ, прилипло, какъ пластырь, и не оторвешь его; нѣтъ никакой возможности выбраться изъ дурацкаго круга, въ которомъ прошла часть моей юности. Куда бы я ни пошелъ, вездѣ тѣ-же и тѣ-же отвратительныя воспоминанія… Вонъ торчитъ передъ глазами мрачное зданіе старой коллегіи; къ нему ведетъ грязный переулокъ. Сколько лѣтъ, изо дня въ день, проходилъ я по немъ въ классъ и изъ класса; камешка нѣтъ въ его мостовой, который бы не намозолилъ мнѣ глаза съ ранняго дѣтства… Лѣтомъ недурно было на большомъ дворѣ; воздухъ чистый, золотые лучи солнца едва пробиваются сквозь густую листву старыхъ деревьевъ, въ ихъ вѣтвяхъ щебечутъ птички… я засматриваюсь, заслушиваюсь… «Не глазѣй, повторяй урокъ!» заставляетъ меня вздрогнуть рѣзкій голосъ отца…

Вотъ на углу домъ съ множествомъ цвѣтовъ на открытыхъ окнахъ; изъ комнатъ слышатся молодые голоса, веселый смѣхъ. Раза два или три я засмотрѣлся на цвѣты, улыбнулся веселью ихъ хозяевъ; мать схватила меня за рукавъ и оттащила прочь, какъ будто я готовъ былъ свалиться въ яму. Въ этой хорошенькой квартиркѣ жила, кажется, юная парочка, не соединенная узами законнаго брака.

— Если Жакъ вздумаетъ заглядываться, скажите мнѣ, — обратилась матушка къ одной старой дѣвѣ, жившей напротивъ.

И она подсматривала; ея злые глаза, ехидная улыбка всякій день провожали меня въ классъ и изъ класса. Это гаже, чѣмъ смѣхъ и поцѣлуи влюбленной парочки въ домикѣ съ цвѣтами на окнахъ. Теперь я прохожу мимо, цвѣтовъ на окнахъ уже нѣтъ, а между тѣмъ тѣ-же мерзкіе глаза, та-же подлая улыбка и приплюснутый къ стеклу носъ старой дѣвы шпіонятъ за мною, бѣсятъ меня…

Сквозь рѣшетку виденъ классный дворъ… Четыре раза въ день я проходилъ, бывало, по немъ съ книжками и тетрадками подъ мышкою, шелъ въ классъ. Тамъ меня наказывали… за невниманіе, за разговоры, за галлицизмы, за нетвердо вызубренные стихи Эсхила и прозу Цицерона… за все наказывали. Злоба душитъ при видѣ этихъ мѣстъ, гдѣ я такъ долго и нелѣпо страдалъ.

А этотъ глупый ящикъ… эта нормальная школа! Такъ бы и вбѣжалъ туда, такъ бы и крикнулъ учителю:

— Сойди ты, милый человѣкъ, съ своей каѳедры и давай лучше играть въ чехарду! Занятнѣе будетъ, чѣмъ разводить нормальныя благоглупости!.. Потомъ, какъ памятны мнѣ тогдашнія субботы! Является начальство, инспекторъ, главный смотритель, провѣряютъ баллы, дѣлаютъ пересадку по успѣхамъ, одобрительно качаютъ головами, когда я опять оказываюсь первымъ… Шуты!.. Шуты или мерзкіе шутники! Не могли же они сами-то не сознавать, что вся ихъ латинщина, вбиваемая мнѣ въ голову, есть въ сущности ничто иное, какъ Фонтаненъ, прикладываемая къ деревянной головѣ! Дальше, дальше отъ этихъ тяжелыхъ воспоминаній…

А дальше что! О, и дальше не отраднѣе! По этой площади меня водили изъ дома въ домъ къ знакомымъ показывать книжки, полученныя мною при раздачѣ наградъ…

По улицамъ слона водили. —

Какъ будто на показъ…

Я помню милую, красивую женщину въ серебристо-сѣромъ платьѣ, — точно сейчасъ смотрю на нее. Она не могла скрыть улыбки; съ ея языка сорвалось доброе слово:

— Бѣдный мальчикъ!

Да, памятны мнѣ эти раздачи наградъ! Солоны доставались награды! И выхода не было, я долженъ былъ ихъ добиваться во что бы ни стало; это нужно было отцу. И водили меня по городу съ этими наградами, какъ молодаго слона — «на показъ»… Смѣшно, но горько смѣшно и возмутительно…

На каждомъ шагу я встрѣчаюсь съ старыми товарищами, бывшими школьными тупицами. Имъ, повидимому, живется не плохо; они забыли, что сидѣли когда-то послѣдними учениками, всѣ веселы, довольны, заняты своимъ дѣломъ, кто на фабрикѣ, кто въ конторѣ; при встрѣчѣ со мною вспоминаютъ, что я была, гордостью, надеждою школы.

— Что подѣлываешь, Венгтра? Вѣроятно скоро заставишь говорить о себѣ?

— Правда, говорятъ, ты былъ тамъ замѣшанъ, и тебя чуть не убили въ декабрѣ?

Раздается смѣхъ.

— Вотъ хватилъ! перебиваетъ другой товарищъ: — Венгтра не изъ такихъ, что подставляютъ головы.

«Скоро ли заставишь говорить о себѣ»? Что отвѣчать на такой вопросъ?

Въ одно прекрасное утро я просто, кажется, сбѣгу отъ такихъ вопросовъ, отъ безнадежности когда нибудь чѣмъ нибудь сдѣлаться. Во всемъ Нантѣ я, вѣроятно, единственный человѣкъ, обреченный на такое несчастное существованіе. Днемъ я уже никогда не показываюсь, прячусь. Не могу же я всѣмъ и каждому разсказывать про мои натянутыя отношенія съ отцомъ и не хочу этого дѣлать ни для него, ни для себя лично. Винятъ меня, и прекрасно; говорятъ, я довожу отца до отчаянія; начни я оправдываться, всѣ закричатъ про мою неблагодарность. Податься некуда, вотъ я и живу, какъ ночная птица, избѣгаю освѣщенныхъ улицъ и людныхъ мѣстъ. Нестерпимо! Искать шума? Затеряться въ толпѣ? Да легче ли отъ того будетъ? Въ такомъ большомъ провинціальномъ городѣ, какъ нашъ, толпа и шумъ на рынкахъ. Туда я не ходокъ, не выношу крестьянъ въ городѣ, мнѣ противны ихъ злыя лисьи морды. Крестьяне хороши на своемъ мѣстѣ за плугомъ, въ полѣ, на молотьбѣ. На фешенебельныхъ прогулкахъ въ извѣстные часы толчется довольно многочисленное общество, напоминающее парижскую воскресную публику. Тамъ говорятъ лишь о томъ, что мнѣ ненавистно, презираютъ, что мнѣ дорого; тамъ слышатся шуточки:

«А Наполеонъ-то ловко обдѣлалъ этихъ республиканцевъ»!

Взрывы хохота!..

Нѣтъ, лучше бродить одному по отвратительной набережной въ ночныхъ потемкахъ. Гдѣ же жизнь тутъ? Гдѣ народъ? Всѣ эти лодочники на каналѣ, носильщики и нижне-бретонцы въ грязныхъ холщевыхъ жилетахъ, подгородные крестьяне въ какихъ-то зеленыхъ балахонахъ… все это не народъ… Если нѣтъ народа, то неужели нѣтъ и людей? Неужели не найдется человѣка!..

Г. Андре, директоръ транспортной конторы, уѣхалъ… У него былъ пріятель; онъ здѣсь живетъ въ Нантѣ, занимаетъ мѣсто начальника какого-то бюро. Онъ человѣкъ подходящій, жилъ когда-то въ Парижѣ, написалъ и издалъ очень смѣлую и рѣзкую книжку. Быть можетъ, съ нимъ удастся отвести душу. Иду къ нему. Меня встрѣчаетъ человѣкъ въ очкахъ, въ длинномъ сюртукѣ, встрѣчаетъ очень странно, съ первыхъ словъ даетъ понять, что лишенъ возможности принимать кого бы ему хотѣлось… говоритъ тихо, ходитъ — точно крадется.

— Не видалъ ли кто нибудь, какъ вы вошли ко мнѣ? спрашиваетъ онъ съ озабоченнымъ видомъ.

— Неужели вы, авторъ такой книги, настолько трусливы?..

Я. говорю съ нимъ, какъ съ ровесникомъ, хотя онъ на двадцать лѣтъ старше меня, упрекаю его за измѣну или по меньшей мѣрѣ за отреченіе, смягчая рѣзкость выраженія.

— Отрекся! Конечно, отрекся съ того самаго дня, какъ подлѣйшимъ образомъ согласился пріѣхать сюда послѣ двадцати лѣтъ парижской жизни.

Черезъ минуту онъ всталъ и проговорилъ:

— Вотъ что, молодой человѣкъ, намъ лучше не видаться. Нѣсколькими минутами бесѣды съ вами я не хочу компрометировать положеніе, пріобрѣтенное многими годами униженія. У васъ нѣтъ семьи на рукахъ… а у меня жена, дѣти… ихъ надо содержать и воспитывать.

Въ этомъ есть своего рода героизмъ, конечно; онъ пожертвовалъ гордостью и убѣжденіями, чтобы не оставить своихъ безъ хлѣба. Дорого этотъ хлѣбъ обходится! Не дешево достается и мнѣ тотъ даровой хлѣбъ, которымъ меня кормятъ дома, — держатъ, какъ арестанта, обращаются, какъ съ нищимъ!

Во что бы ни стало, надо найти дѣло, заработокъ. Скрѣпя сердце, обращаюсь къ старымъ товарищамъ, прошу добыть уроки. Наконецъ нашлось мѣсто репетитора; я соблазнилъ дешевизною.

— Вы мнѣ заплатите, сколько можете, — сказалъ я и добавилъ, что ищу скорѣе занятія, чѣмъ заработка.

Мы договорились по двадцати франковъ въ мѣсяцъ за часъ занятій, ежедневно. На слѣдующій день, послѣ перваго урока, я вернулся домой къ обѣду. Мать одна за столомъ, блѣдная и разстроенная, сообщаетъ мнѣ, что отецъ желаетъ объясниться прежде, чѣмъ сѣсть вмѣстѣ со мною за обѣдъ.

— Въ чемъ же дѣло? спрашиваю я.

— До него дошелъ слухъ, что ты вздумалъ давать уроки по дешевымъ цѣнамъ!..

Въ эту минуту вошелъ отецъ. Онъ хочетъ казаться покойнымъ и не можетъ пересилить волненія, порывисто встаетъ и уходитъ изъ комнаты блѣдный, какъ полотно.

Я въ недоумѣніи, разспрашиваю матушку.

— Неужели самъ-то ты не понимаешь, что если будешь брать по двадцати франковъ, то никто не станетъ платить отцу по сорока… Онъ, бѣдняга, боленъ отъ этого.

— Передайте ему, что можетъ смѣло выздоравливать. Я не стану давать уроковъ, не сдѣлаю ему подрыва.

Въ тотъ же вечеръ господинъ, пригласившій меня въ репетиторы, говорилъ своей женѣ:

— Каковъ этотъ Венгтра-сынъ!.. Вчера условились, а сегодня прислалъ письмо съ отказомъ.

— Экій болванъ, — замѣчаетъ хозяйка дома.

— Болванъ и тунеядецъ, подтверждаетъ супругъ. — Я сразу видѣлъ, что онъ какой-то балбесъ… Не удался сынокъ у Венгтра, жаль бѣднягу-отца!..

XIV.
Освобожденіе

Я случайно столкнулся съ Леграномъ. Въ коллегіи онъ шелъ классомъ ниже меня, и мы встрѣчались только на дворѣ; но я хорошо зналъ его. Его знала, впрочемъ, вся школа. Это былъ субъектъ недюжинный по своей необыкновенной неспособности къ ученію, или, вѣрнѣе сказать, по необыкновенному и глубокому презрѣнію къ словесности, сочиненіямъ, къ латыни, греческому языку и философіи. Во все свое пребываніе въ школѣ онъ не выучилъ ни одного урока, не написалъ ни одного сочиненія; мало того, — ни разу не отвѣтилъ ни одному учителю. Ни до лжи, ни до дерзости онъ никогда не унизился; онъ только спалъ въ классѣ и мычалъ, когда его будили. Если учитель слишкомъ начиналъ приставать къ нему, желая во что бы ни стало добиться объясненія, почему не выученъ урокъ или не написано сочиненіе, тогда происходила настоящая комедія: Легранъ вставалъ, протиралъ съ просонокъ глаза и мутнымъ взоромъ, съ разинутымъ ртомъ, смотрѣлъ на каѳедру, на преподавателя, какъ на нѣчто крайне любопытное и непонятное. Не было средствъ добиться отъ него путнаго отвѣта, членораздѣльныхъ звуковъ. И во всемъ этомъ ни тѣни насмѣшки, злой воли; ничуть, — онъ, очевидно, готовъ былъ сдѣлать все, что отъ него требовалось, еслибы могъ уразумѣть самое требованіе; но его безпорядочные жесты и широко раскрытые глаза ясно доказывали, что онъ не понимаетъ даже, въ чемъ дѣло, и что было бы резоннѣе отправить его въ пріютъ для нѣмыхъ или слабоумныхъ, чѣмъ требовать греческихъ экстемпоралій. При всемъ этомъ онъ кончилъ курсъ въ коллегіи; его чуть не каждый день выгоняли изъ классовъ и не рѣшились выгнать изъ коллегіи… Жаль было безобиднаго малаго.

«Выйдите вонъ! Убирайтесь изъ класса»!

Легранъ не понимаетъ и не двигается. Его выводятъ за плечи; онъ спокойно усаживается на дворѣ между колоннами, зимою ищетъ теплаго пріюта, забирается въ сторожку. Оттуда уже нѣтъ возможности его выжить, пришлось бы выносить на рукахъ. Если почему нибудь нельзя было пристроиться въ сторонкѣ, онъ входилъ въ спеціальный классъ, гдѣ никогда не бывало болѣе семи или восьми учениковъ и учителя занимались съ ними по домашнему. Тамъ присмотрѣлись къ его посѣщеніямъ; онъ, какъ свой человѣкъ, усаживался къ печкѣ и мирно подремливалъ, никому не мѣшая. Съ удивленіемъ, почти съ уваженіемъ смотрѣлъ я на эту простоту, граничащую съ величіемъ. Почему мнѣ не пришло въ голову тѣмъ же способомъ отдѣлаться отъ латыни и греческаго! Меня сочли бы за идіота, и отлично. Немного я выигралъ отъ того, что слылъ способнымъ малымъ.

Мы случайно сошлись съ Леграномъ и сдѣлались пріятелями. Я взялся готовить его къ экзамену на баккалавра. Родители Леграна очень довольны, что ихъ сынокъ съ моею помощью добьется, наконецъ, желаннаго диплома; мои родители молчатъ, ничего не могутъ сказать; цѣны на уроки я не подрываю, такъ какъ пользуюсь за нихъ кофеемъ и десертомъ въ домѣ Леграновъ.

Увы, не долго шло такъ дѣло; въ одинъ прекрасный день Легранъ-отецъ сказалъ сыну:

— Тебѣ хотѣлось жить въ Парижѣ? Если не раздумалъ, то поѣзжай, я буду давать тебѣ сто франковъ въ мѣсяцъ.

Легранъ звалъ съ собою. Едва я заикнулся объ этомъ отцу, какъ онъ опять нахмурился; угрожающій жестъ опять напомнилъ о жандармахъ; мнѣ опять напомнили о моихъ годахъ. Я пожелалъ Леграну счастливаго пути и успѣха, далъ письма къ товарищамъ, и изъ окна своей комнаты, съ тоскою и злобою въ сердцѣ, слѣдилъ за сѣрою полосою дыма отъ локомотива, убѣгающаго по направленію къ Парижу.

До совершеннолѣтія я закабаленъ здѣсь.

Въ нашемъ домѣ произошла вдругъ какая-то странная перемѣна; отецъ сдѣлался снисходителенъ, почти любезенъ; отношенія становятся если не дружескими, то все же сносными. Что-бы это могло значить Разгадка не заставила себя долго ждать. Въ дни моего дѣтства меня очень полюбила наша деревенская сосѣдка, старая дѣва, госпожа Баландро. Со времени нашего переѣзда въ городъ, она писала раза два или три моей матери, затѣмъ переписка какъ-то прервалась, и мы забыли о доброй старушкѣ. Оказалось, что она не забыла своего любимчика-баловника и сдѣлала духовное завѣщаніе, которымъ все свое имѣніе отдавала маленькому Венгтра. Объ этомъ провѣдали наши черезъ нотаріуса, и потому-то такъ вдругъ перемѣнились ко мнѣ. Разъ мать говоритъ мнѣ:

— Жакъ, тебя отецъ зоветъ, хочетъ поговорить съ тобою.

Я вхожу въ гостиную; отецъ показываетъ письмо съ траурною каймою и спрашиваетъ:

— Помнишь госпожу Баландро?

Я вспомнилъ мою добрую покровительницу, слезы выступили на глазахъ.

— Умерла?.. Скончалась, милая старушка?

— Да, и по духовному завѣщанію все оставила тебѣ.

Я продолжалъ плакать; передо мною живо проносится мое дѣтство, ея ласки.

— Она оставила тебѣ 13,000 франковъ и всю движимость, говоритъ отецъ.

— Но ты несовершеннолѣтній, добавляетъ мать.

Это я, какъ нельзя лучше, знаю и чувствую. Еслибы не мои года, то меня давнымъ давно не было бы здѣсь; будь мнѣ двадцать одинъ годъ, я бы съ этими 13,000 франками въ ту-же минуту уѣхалъ въ Парижъ. Этими деньгами я могъ бы подкупить сторожей и дать возможность бѣжать Барбесу, я могъ бы…

Мечты цѣлымъ роемъ проносятся въ моей головѣ…

7 іюня.

Седьмое іюня, десять часовъ пять минутъ… Я свободенъ, могу уѣхать, возвратиться въ Парижъ! Я заплатилъ за это право; мнѣ его продали и я купилъ его… оно мое! Дорого или дешево оно мнѣ досталось, объ этомъ я не думалъ. Мнѣ сказали:

— Ты несовершеннолѣтній и долго еще не будешь имѣть права распоряжаться этими деньгами… если войдешь въ соглашеніе съ отцомъ, то онъ сегодня же отпуститъ тебя.

— А вправѣ ли я входить въ подобное соглашеніе? Будетъ-ли дѣйствительна подпись несовершеннолѣтняго?

— Напиши только письмо. Мы вѣримъ тебѣ, знаемъ, что ты не измѣнишь своему слову.

А, вы это знаете? А я вотъ знаю, что вы не разъ измѣняли своему слову! Я не забылъ долга Мутону… меня и теперь въ жаръ бросаетъ, какъ вспомню о немъ.

— Хорошо, извольте, я подпишу все, что вамъ угодно, и исполню все, что вы заставите меня писать, только выпустите вы меня! Дайте мнѣ возможность уйти отсюда, и я, конечно, никогда не вернусь въ этотъ домъ… Все покончили, — не знаю, навѣрное, какъ; помню только, что мнѣ дали переписать какое-то письмо съ готоваго, подсунутаго мнѣ подъ руку, черноваго. Деньги остаются у отца, онъ обязывается выплачивать мнѣ сорокъ франковъ въ мѣсяцъ и даетъ 500 франковъ на первое обзаведеніе.

— Когда я получу ихъ?

— Черезъ недѣлю.

Цѣлая недѣля еще! Въ субботу я получилъ деньги. Отецъ замѣтно взволнованъ.

— Неужели мы такъ и разстанемся врагами? его голосъ дрожитъ.

— Нѣтъ, нѣтъ… Вы видите, меня душатъ слезы… но вмѣстѣ намъ нельзя жить…

Въ этотъ день я, однако-же, не уѣхалъ. Слезы отца растрогали меня, и я все простилъ. Мы вмѣстѣ провели послѣдній вечеръ.

— Хотите, я поведу васъ на свой счетъ въ театръ?

И я повелъ ихъ обоихъ подъ руки… Мнѣ казалось, что я отецъ и веду двухъ большихъ дѣтей, причинявшихъ мнѣ много горя, но все-таки искренно и горячо меня любящихъ.

XV.
Парижъ.

Я опять въ Парижѣ.

Въ первый пріѣздъ мнѣ говорили на станціи о меблированныхъ комнатахъ въ улицѣ Des Ecus; тогда съ 24 су въ карманѣ я не могъ въ нихъ остановиться; теперь я богатъ.

— Кучеръ, знаете номера въ въ улицѣ Дез’Экю?

— Знаю, Монетный отель.

Гадость ужасная этотъ Монетный отель; останусь въ немъ лишь до пріисканія постоянной квартиры.

Изъ Нанта я писалъ Александринѣ, — отвѣта не было, — поручилъ Леграну зайти къ ней; онъ сообщилъ мнѣ, что она сдѣлала видъ, будто въ первый разъ слышитъ мое имя. Горько было; но мало по малу воспоминаніе о ней изгладилось, домашнія дрязги, мои провинціальныя мученія заглушили его. На парижской мостовой опять встрепенулось сердце. Бѣгу въ улицу Ла-Гарпъ.

Она все еще тамъ, отецъ и мать тоже. Мать съ перваго слова говоритъ, что за мной осталось 25 франковъ долга; она забыла о нихъ при счетѣ.

— Получите двадцать пять франковъ.

Дочь встрѣчаетъ холодно, ей неловко; дѣло въ томъ, что у нея другой обожатель, и она, кажется, выходитъ замужъ. Ну и пускай себѣ выходитъ; прекрасно дѣлаетъ, Я чувствую, что совершенно исцѣлился; долгъ заплаченъ, любовь кончена… больше и толковать нечего. А все таки я былъ когда-то очень счастливъ съ нею, добрая она дѣвочка.

Отель Жанъ-Жакъ Руссо.

Я перебрался на новую квартиру.

— Сколько въ мѣсяцъ? спрашиваю хмурую хозяйку.

— Восемнадцать франковъ. Чемоданъ у васъ есть? Вы чѣмъ занимаетесь? студентъ?

Пожалуй, студентъ, не все ли равно, — пишу въ книгѣ «студентъ изъ Нанта».

Ухъ! И скверно только здѣсь. Хозяйка непривѣтлива, моя квартира еще менѣе привѣтлива. Прямо противъ окна грязная, сѣрая стѣна и только; ни уголка неба, ни признака города, ни признака живаго существа… лишь откуда-то сверху несется раздирающее душу мяуканье кошки. Я не вижу ни кошки, ни Парижа, не могу швырнуть въ нее камнемъ, не могу погрозить Парижу кулакомъ. Тоска убійственная! Какъ я былъ счастливъ въ первый пріѣздъ въ отелѣ Рифо, какъ упивался сознаніемъ свободы, не смотря на всю тѣсноту моей тогдашней конурки. Теперь моя комната втрое больше, я опять свободенъ… и какъ мнѣ скверно. Все отъ того, что я сталъ старше; ни свобода, ни Парижъ для меня не новинки. Тогда я только что вырвался изъ школы, теперь я вступаю въ жизнь… и на этотъ разъ по настоящему, другъ Венгтра!

Къ счастью, я при деньгахъ; надо разыскать товарищей. Мы пойдемъ въ Рашпоно ѣсть полуфранковыя порціи, пить вино въ двѣнадцать су… Подавать велю въ кабинетѣ съ окнами въ садъ, прикажу столъ накрыть скатертью, положить салфетки.^[2] Чистые, разозлятся… на здоровье! Мы спросимъ устрицъ. Я всегда мечталъ, какъ только разбогатѣю, наѣсться устрицъ до отвала; до отвала и наѣмся… потомъ жареной телятины, — никогда не ѣлъ… Оттуда всей компаніей направимся въ Монружъ, въ сарайчикъ, гдѣ такъ чудесно пилось винцо бъ четыре су; выпьемъ его на пять франковъ! Позовемъ рабочихъ изъ сосѣдней каменоломни и ихъ угостимъ!

На улицѣ мнѣ попался одинъ старый товарищъ, заходившій къ намъ иногда выкурить трубочку. Его удивила встрѣча со мною.

— Здѣсь пронесся слухъ, что ты уѣхалъ въ Индію!

— А гдѣ вся наша компанія? Въ какомъ кафе собираются?

— Теперь уже не въ кафе, а въ ресторанѣ старухи Петрей, въ улицѣ Таранъ. Но вечерамъ всѣ тамъ обѣдаютъ.

Я отправляюсь въ улицу Таранъ.

Ресторанъ не важный, но чистенькій, приличный; рабочіе сюда не ходятъ, табачный дымъ не стоитъ облакомъ. Свѣтло, опрятно и уютно; по серединѣ стола букетъ душистыхъ цвѣтовъ; ихъ ароматъ заглушаетъ запахи соусовъ. Славно! какъ чудесно пахнетъ! Никогда въ жизни я такъ не пировалъ.

Мнѣ представляется, будто я въ Нантѣ, въ одинъ изъ рѣдкихъ спокойныхъ и торжественныхъ дней, когда у насъ бывали званые обѣды, разъ въ три года. Радости семейнаго очага! Да вотъ онѣ, эти радости! Чтобы наслаждаться ими, нѣтъ никакой необходимости ни въ этомъ пресловутомъ очагѣ, ни въ семьѣ; мадамъ Петрей, не будучи виновницею дней моихъ, накормитъ превосходно; господинъ Петрей смотритъ много привѣтливѣе моего родителя, на немъ тоже мундиръ надѣтъ, прекрасный мундиръ; мнѣ, по крайней мѣрѣ, его бѣлый поварской костюмъ нравится неизмѣримо болѣе учительскаго. А потомъ…

— Мальчикъ, счетъ!

— Двадцать четыре су.

Подавали супъ жульенъ, котлету субизъ, артишокъ, кофе, молочникъ сливокъ. Лучшаго стола не имѣютъ сильные міра! Я вытеръ губы салфеткою, прислонился спиною къ стѣнѣ, ногу протянулъ на стулъ и началъ просматривать газету, похрустывая зубочисткою… Меня охватываетъ наплывъ эгоизма. Еще бы часокъ сохранить, понѣжить въ себѣ это тихое, сладкое чувство. Свиданіе съ товарищами можно отложить до завтра, только до завтра.

Небо такъ ясно, манитъ пройтись по улицѣ. Да, пойду!

— Мальчикъ, получите.

Получите деньги, не принадлежащія ни семьѣ, ни общинѣ, ни дому Венгтра, ни отелю Лиссабонъ… получите этотъ блестящій пятифранковикъ, у котораго есть такіе же, какъ онъ, бѣленькіе братцы и маленькія, хорошенькія, желтенькія сестрицы.

Тутъ есть еще заднія колеса,^[3] а въ этомъ уголкѣ водятся золотушки. Вотъ онѣ тутъ… Я каждую минуту ощупываю мѣсто, гдѣ хранится мое состояніе.

— Получите, и возьмите себѣ три су.

Я чувствую, что на рѣсницѣ дрожитъ слезинка гордости.

На подъѣздѣ я купилъ сигару въ три су, хорошо свернутую, красивую, дымокъ отъ нея голубоватый…

— Цвѣточница! Скорѣе букетъ!

Сапоги блестятъ и постукиваютъ, какъ, сапоги офицера, платье съ иголочки идетъ ко мнѣ, какъ нельзя лучше. Я вижу въ зеркало широкоплечаго, стройнаго брюнета съ тонкою таліею, лицо счастливое, здоровое… Я знаю это лицо бронзоваго цвѣта съ черными глазами, хорошо знаю; это лицо вырвавшагося на волю ученика Венгтра. Я подаю милостыню всѣмъ слѣпымъ, роздалъ всю сдачу, полученную у мадамъ Петрей. Досадно, что все слѣпые попадаются; я бы предпочелъ глухихъ или ампутированныхъ… они видѣли бы, по крайней мѣрѣ, какъ я одѣтъ по собственному вкусу, видѣли бы, какъ я смѣло иду и уже не боюсь, что на мнѣ лопнетъ сюртукъ.

Тюльери! А, вотъ и кабанъ! — Терпѣть не могу этого мраморнаго кабана… Невольно приходитъ на память Леньянья, мой школьный воспитатель съ краснымъ носомъ, съ синими щеками, съ кривыми ногами, съ фигурою причетника… Такое воспоминаніе способно весь день испортить. Перейти скорѣе на другую сторону, гдѣ гуляютъ женщины. О! Эти движенія юбокъ, стройныя колебанія бедръ, руки въ длинныхъ перчаткахъ, сверканіе блестящаго тѣла, открытаго низкимъ вырѣзомъ лифа!.. Ничего подобнаго нѣтъ въ провинціи… ни въ Латинскомъ кварталѣ. И каково же, во все мое пребываніе въ Парижѣ я ни разу здѣсь не былъ! Въ Прадо я видѣлъ, какъ прыгали двадцатилѣтнія дѣвушки; гуляющимъ здѣсь по тридцати лѣтъ. Я предпочитаю ихъ въ тридцать лѣтъ, — эти гибкія таліи, роскошные бюсты, ослѣпительное тѣло… Я разваливаюсь на зеленомъ стулѣ, упиваюсь новымъ зрѣлищемъ. Одна за другою проходятъ передо мной эти нарядныя женщины; иныя обмѣниваются взглядомъ, движеніемъ головы съ мужчинами, пріостанавливаются на мгновенье и говорятъ дѣтямъ: «Что же ты не гонишь серсо? Бѣги скорѣе»…

Горничныя тоже: «Дѣточки, ну… взапуски, кто скорѣе добѣжитъ до рѣшетки». Мальчуганы бѣгутъ, а онѣ обмѣниваются поцѣлуями съ крупными усачами. Всѣ смотрятъ счастливыми и влюбленными!.. О! Я приду сюда опять и тоже постараюсь на свою долю придержать одно изъ этихъ шелковыхъ или кисейныхъ платьевъ.

Я обѣдалъ въ кафе! И опять видѣлъ женщинъ. Здѣсь онѣ говорятъ и смѣются громче, чѣмъ въ Тюльери; эти болѣе похожи на женщинъ Латинскаго квартала; но въ яркомъ блескѣ газа, при звонѣ хрусталя и серебряной посуды, взрывы ихъ голосовъ и рѣзкость костюмовъ производятъ совсѣмъ не дурное впечатлѣніе. Пудра на ихъ щекахъ напоминаетъ мелкій сахаръ на малинѣ. Обѣдъ безъ вина обошелся въ тридцать су. Вина я не пилъ и утромъ, хочу совсѣмъ отвыкнуть; предпочитаю покупать букеты на эти деньги и сидѣть на зеленомъ стулѣ въ Тюльери. Теперь мнѣ уже не нужно выпивать для храбрости, какъ въ то время, когда я искалъ Topшонету. Тогда я выпилъ рюмку… теперь могу велѣть подать бутылку. Но для чего? — Я уже испыталъ опьяненіе… меня опьяняли и этотъ воздухъ, и видъ этихъ женщинъ, и прикосновеніе къ серебряной посудѣ!.. Это уже не кабацкая рюмочка.

Передо мною снуётъ толпа, проходитъ весь Парижъ, и я не робѣю. Мнѣ нечего робѣть… На этомъ самомъ бульварѣ я призывалъ народъ къ оружію; 3 декабря съ этой скамейки, прямо противъ пассажа Пантеона, я кричалъ: «Смерть Наполеону!» Опять это воспоминаніе!.. Слабость… дѣтскія сожалѣнія!

— Мальчикъ! Journal pour rire!..

Гдѣ бы закончить день? Въ театрѣ Ambigu идетъ «Paillasse»… можно и «Paillass’а» посмотрѣть. Изъ театра я зашелъ въ «Ресторанъ Мушкетеровъ»… Толпа литераторовъ и артистовъ, и опять женщины! Я возвращаюсь къ себѣ въ улицу Кордельеровъ съ цѣлою массою сильныхъ и пріятныхъ впечатлѣній въ головѣ. Ночной ли вѣтеръ играетъ моими волосами, или это пробѣгаютъ въ головѣ воспоминанія прожитаго дня, всего видѣннаго и перечувствованнаго? Не берусь рѣшить. Странная дрожь пробѣгаетъ по тѣлу. Что это такое? Дрожь холода или гордости? Небо чисто и прозрачно, оно сверкаетъ надо мною, какъ неизмѣримый стальной куполъ. По темному тротуару мелькаютъ кое-гдѣ женскія фигуры… Видно на сотню шаговъ впередъ… Моя собственная тѣнь отъ восходящаго мѣсяца ложится отъ одного тротуара до другаго, занимаетъ всю ширину улицы. Теперь дѣло состоитъ въ томъ, чтобы при свѣтѣ дня занять такое же широкое мѣсто въ этомъ громадномъ городѣ!

XVI.
Товарищи.

Прихожу къ Петрею. Никого еще нѣтъ. Мальчикъ предлагаетъ газету, беру и внимательно просматриваю, нѣтъ-ли чего о господинѣ, котораго видѣли вчера въ Тюльери съ сигарою въ зубахъ, съ цвѣткомъ въ петличкѣ… Не шутя, ищу, не напечатано ли о моей прогулкѣ, объ испытанныхъ мною радостяхъ, о смѣлой беззаботности и увѣренности въ себѣ. Первымъ пришелъ Легранъ, но Легранъ неузнаваемый. Онъ похожъ на человѣка, преслѣдуемаго Совѣтомъ Десяти, — осматривается, точно боится желѣзной пасти, одѣтъ въ темное пальто, на головѣ шляпа похороннаго факельщика, узнаётъ меня съ такимъ лицомъ, съ такими жестами, будто мы отчаянные заговорщики. Я жму ему руку и говорю о впечатлѣніи, произведенномъ на меня его видомъ и костюмомъ.

— Ты смотришь какимъ-то пустынникомъ, капуциномъ… Я предпочелъ-бы видѣть тебя по старому бодрымъ и готовымъ постоять за себя.

— Постоять за себя! говоритъ онъ, мрачно улыбаясь. — Развѣ можно постоять за себя, когда на каждаго республиканца приходится по шести городовыхъ, на каждую улицу по отряду полицейскихъ, на каждый домъ по сыщику! Видно, что ты только что пріѣхалъ изъ Нанта. Нѣтъ, другъ Венгтрашечка, теперь не то время, сиди смирно и мечтай, сколько душѣ угодно, или залѣзь въ какую нибудь темную щель и занимайся соціальною алхиміею, политическимъ колдовствомъ… Я надѣлъ костюмъ, подходящій къ пьесѣ.

Вчера раза два или три, во время прогулки, набѣгало на меня воспоминаніе нашего пораженія; я всякій разъ отгонялъ его крикомъ: «прочь, не заслоняй мнѣ солнца»! Глупо! Не прогнать его ничѣмъ; оно вѣчно будетъ лежать на моемъ пути мрачною и кровавою тѣнью. Имъ омраченъ уже этотъ ресторанъ.

Какъ громко и задорно мы когда-то ораторствовали, а теперь насъ не слыхать, мы тише воды, ниже травы. Мнѣ въ голову не приходило ничего подобнаго; я уѣхалъ на другой день боя, видѣлъ только солдатъ, трагедію и кровь! Я избѣжалъ этой грязи, не чувствовалъ за собою шпіоновъ. Тогда полиція стояла передъ нами вооруженною, убивала среди бѣлаго дня, открыто; совсѣмъ не то теперь. Говорить нельзя, молчать нельзя… Слова подхватываютъ на-лету… Жесты перетолковываютъ… молчаніе подозрительно… стыдъ захватываетъ душу, грязью липнетъ на ней! Этою грязью замазаны вчерашнія впечатлѣнія, надежды на будущее. Мерзость! Губы машинально смолкаютъ, глаза смотрятъ въ сторону, прячутся, лица стараются состроить иное выраженіе, — и все это отъ того только, что въ залу вошелъ и сѣлъ въ углу неизвѣстный человѣкъ. Я чувствую себя неизмѣримо хуже, чѣмъ когда ходилъ въ желтомъ пальто или зеленомъ сюртукѣ, когда мать, дѣлала меня общимъ посмѣшищемъ, а отецъ поролъ передъ цѣлымъ классомъ. Тогда можно было храбриться и фанфаронить, теперь можно только подличать.

— Ты правъ, Легранъ. Твой костюмъ подходитъ къ пьесѣ. Помоги мнѣ купить такую же шляпу и хламиду пустынника, найди мнѣ нору помрачнѣе.

— Тише, говорятъ тебѣ, тише!..

Мальчикъ глазами показываетъ на сидящаго въ углу господина, всѣ шепчатъ: тише, тише!

Собираются товарищи. Всѣ смотрятъ не такъ, какъ при нашемъ послѣднемъ свиданіи; всѣ находятъ мой голосъ слишкомъ громкимъ, манеры слишкомъ развязными. Пріятели горячо жмутъ мнѣ руку и едва отвѣчаютъ на разспросы, толкаютъ подъ столомъ колѣнками. Обѣдъ кончился, я вынулъ кошелекъ.

— Я угощалъ васъ. Позволяете?

— Что-же, если ты богатъ.

— А пуншъ выпьемъ?

— Нѣтъ, не надо, раздаются утомленные голоса, и мы расходимся въ разныя стороны.

Сіяющій и радостный вошелъ я въ этотъ ресторанъ и вышелъ изъ него съ растерзанною душею. Часъ, проведенный въ немъ, ясно показалъ, въ какомъ гнусномъ болотѣ предстоитъ мнѣ искать счастья, хлѣба, работы и славы!..

— Лучше, кажется, было бы погибнуть во время переворота… Почему не видно Ренуля и Рока? гдѣ Ренуль, что дѣлаетъ?

— Поступилъ сверхштатнымъ въ министерство народнаго просвѣщенія.

— Гдѣ онъ живетъ?

— Въ улицѣ Медицинской школы, только не въ 39 номерѣ, а выше, рядомъ съ Шарьеромъ.

Застаю его дома въ сюртукѣ; въ халатѣ онъ смотрѣлъ бодрѣе, казался моложе. А теперь… взглядъ мутный, цвѣтъ лица сѣрый…

— Ты былъ боленъ? спрашиваю я, глядя на его осунувшееся лицо.

— Нѣтъ.

Входитъ Лизета.

«О! нѣтъ, ты не Лизета»!

— Что съ вами? Вы на меня сердитесь за что нибудь? Вамъ, можетъ быть, непріятно мое посѣщеніе?

— О, нѣтъ, нѣтъ…

Искреннее, задушевное «нѣтъ».

— Напротивъ, мы такъ рады тебя видѣть! Мы уже думали, съ тобою Богъ знаетъ что случилось…

— Да кое-что и было таки…

Разсказываю мое житье-бытье въ Нантѣ.

Иду къ Року; онъ потому рѣдко заходилъ къ Петрею, что далеко живетъ, переѣхалъ на другую квартиру. Впрочемъ всѣ переѣхали, всѣ перебрались подальше отъ тѣхъ мѣстъ, гдѣ слыли за республиканцевъ, подальше отъ прежнихъ дворниковъ и сосѣдей, изъ боязни доносовъ и преслѣдованій.

Прежде, чѣмъ отворить мнѣ, Рокъ осмотрѣлъ меня въ замочную скважину, а потомъ уже отперъ дверь. Онъ тоже сильно измѣнился, хотя менѣе пришибленъ, чѣмъ остальные. Въ самомъ пораженіи онъ находитъ для себя утѣшеніе; его страсть — заговоры и тайные комитеты. Что это: вѣра или манія? На самомъ дѣлѣ онъ похожъ на маньяка: говоритъ шопотомъ, не договариваетъ, оглядывается, каждую минуту вскакиваетъ, осматривается, не спрятанъ-ли кто подъ кроватью, въ шкафу, за дверью… Со мною онъ говоритъ откровенно, — насколько считаетъ себя вправѣ быть откровеннымъ, — всего не можетъ сказать, не получивши разрѣшенія «центуріона»; но за этимъ дѣло не станетъ, онъ поручится за меня…

— Тебѣ не слѣдуетъ долго оставаться. Въ полицейской префектурѣ навѣрное уже знаютъ о твоемъ возвращеніи.

Я пришелъ домой обезкураженный, сѣлъ къ окну и задумался.

О, юность моя, юность! Я вырвалъ тебя изъ подъ родительскаго гнета и смѣло пустился въ бой. Нѣтъ тутъ никакого боя, есть только униженіе! Есть отчего пулю въ лобъ пустить, если не хватаетъ храбрости подличать.

Молчать?.. А сколько времени молчать? Сколько недѣль, сколько мѣсяцевъ, сколько лѣтъ? Ужасъ! А я-то… только сталъ было увлекаться жизнью… и небо казалось мнѣ яснымъ, и улицы веселыми. Увы! Приходится, какъ дикому звѣрю, прятаться въ темной берлогѣ или выйти на свѣтъ Божій и, какъ псу, лизать сапогъ побѣдителя!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Не могу я такъ издыхать въ одиночку. Надо пойти еще поговорить съ людьми болѣе опытными, близкими къ коноводамъ партіи. Въ 51 году я познакомился съ Лимаромъ и Дютрипономъ…

Пьянствуютъ… безобразны и отвратительны…

… Я берегъ свои капиталы, скряжничалъ, отказывалъ себѣ рѣшительно во всемъ, сожалѣлъ о мѣдюкахъ, розданныхъ слѣпымъ нищимъ, берегъ деньги ко дню борьбы, на покупку оружія, затѣмъ, наконецъ, чтобы имѣть ихъ въ карманѣ въ минуту ареста и тѣмъ лишить враговъ возможности сказать, что я смѣлъ только храбростью нищеты. На все это они теперь не нужны, такъ пусть же помогутъ мнѣ, по крайней мѣрѣ, утѣшиться. Нѣтъ утѣшенія! Все также ярко свѣтитъ солнце и тѣ-же цвѣты у букетчицъ; въ Тюльери также много женщинъ съ блестящимъ тѣломъ, также шумны и роскошны рестораны, также красиво свернуты сигаретки въ три су и также нѣженъ ихъ голубоватый дымокъ… но у меня-то самого уже не тотъ безпечный взглядъ, не то здоровье! Нѣтъ беззаботности счастливой, нѣтъ жаднаго любопытства… на сердце тяжелымъ гнетомъ залегло омерзеніе! О, забыться-бы… смѣхомъ… чѣмъ попало разогнать эту страшную тоску!..

Вотъ недѣля, какъ мы шатаемся по ночнымъ ресторанамъ, пьемъ и безобразничаемъ, ломаемъ стулья, затѣваемъ драки съ тѣми, кто кажется веселымъ и довольнымъ существующими порядками. Намъ запрещено шумѣть… а мы только ту.ма-то и ищемъ, онъ нуженъ намъ, нашимъ легкимъ; мы задыхаемся безъ него… Въ этомъ придавленномъ Парижѣ нельзя возвысить голоса, нѣтъ возможности кричать: «да здравствуетъ республика!..» Мы и оремъ безсмысленно, ревемъ по звѣриному. Эти вопли надсаживаютъ задыхающіяся глотки и облегчаютъ задавленныя груди!

Такая жизнь быстро обчистила мой карманъ, уже початый покупкою платья, поѣздкою, начетомъ мадамъ Мутонъ… Отъ пятисотъ франковъ состоитъ на лицо нѣсколько пятифранковиковъ, зарывшихся въ крупныхъ мѣдюкахъ, наполняющихъ карманы. Глупо это, пошло!

Теперь только, когда улетучились мои денежки, я соображаю, что съ самаго пріѣзда, на другой же день, слѣдовало купить дешевую обстановку бѣдняка, нанять комнату на сто франковъ въ годъ и заплатить за шесть мѣсяцевъ впередъ. Я былъ бы обезпеченъ, по крайней мѣрѣ, кровомъ, на сто восемьдесятъ два дня и смѣло могъ бы смотрѣть на будущность.

Э! Не все ли равно, нѣсколькими су больше или меньше! отъ этихъ су я не былъ бы счастливѣе.

Лихорадочное возбужденіе мало-по-малу улеглось; отъ поруганной вѣры, отъ пережитыхъ припадковъ отчаянія, на душѣ осталась болѣзненная насмѣшливость, иронія злости. Я опять на сорока франкахъ въ мѣсяцъ, точь въ точь, какъ въ первый мой пріѣздъ къ Матусену, въ разгаръ господства республики и богемы.

Теперь не проживешь на эти деньги. Положимъ, и тогда не очень-то жилось, приходилось должать поставщикамъ Анжелины или занимать у старика Мутона. Въ Латинскомъ кварталѣ пришлось-бы жить бокъ-о-бокъ съ сыновьями буржуа, не знающими ни убѣжденій, ни знамени. Подальше отъ нихъ, я слишкомъ ихъ презираю.

Лучше забиться въ какой нибудь уголъ, день работать на людей, заработать нѣсколько лишнихъ су, въ дополненіе къ скудному доходу, а вечеромъ работать на себя, искать своей дороги, такого дѣла, въ которое я могъ бы вложить всю свою измученную и озлобленную душу. Впередъ, Венгтра, впередъ, на жизнь лишеній и труда! Не удалось схватиться въ рукопашномъ бою, удастся, быть можетъ, написать хорошую книгу!

XVII.
Меблированныя комнаты.

Надо искать комнату по средствамъ, по одежкѣ протягивать ножки, — франковъ на десять въ мѣсяцъ. Ходилъ я много, ходилъ долго и ничего не выходилъ; за эту цѣну отдаются лишь квартиры каменщиковъ близь площади Моберъ. На бѣду я въ сюртукѣ; куда ни приду, воображаютъ, что покупатель; жильцы въ страхѣ, купитъ этотъ господинъ ихъ домъ, затѣетъ перестройки, поправки, набавитъ цѣны на ихъ конуры… куда дѣваться тогда бѣдному люду?.. Всѣ косятся. А какъ только разъяснится, что я совсѣмъ не капиталистъ и ищу квартиры за шесть су въ день, то смотрятъ подозрительно и живо выпроваживаютъ.

Много пришлось обходить домовъ, пересчитать астрономическое число ступеней… и куда-куда только я не попадалъ… Въ улицѣ Паршеминери нашелъ было подходящее помѣщеніе, какъ вдругъ хозяйка предложила вопросъ, приблизительно такого смысла:

— Вы на счетъ женщинъ живете?

И на мой отрицательный отвѣтъ продолжала:

— Такъ на какія же средства? Стало быть, вы ничего не дѣлаете?

А когда я уходилъ, то проводила словами:

— Ишь! Лодырь!..

Наконецъ я напалъ на квартиру. Хозяинъ долго не хотѣлъ её показывать, тщательно осматривалъ меня, не отвѣчая на вопросы, совѣтовался съ женою, почесывалъ затылокъ и былъ, повидимому, занятъ какими-то сложными вычисленіями.

— А пожалуй и войдетъ, проговорилъ онъ, наконецъ, вслухъ.

— Въ васъ сколько? обратился онъ ко мнѣ.

Я не понялъ сразу и хотѣлъ переспросить.

— А я говорю, не войдетъ, настаиваетъ хозяйка. — Вотъ увидишь, ни за что не умѣстится.

Что за штука? Въ сундукъ что-ли хотятъ запрятать?.. Нѣтъ, рѣчь идетъ, несомнѣнно, о комнатѣ.

Вхожу.

— Нагнитесь… нагнитесь. А — а! Вѣдь говорилъ нагнуться!..

Фу — ахъ! — Вотъ такъ ловко пришлось! Не успѣлъ во время пригнуться и такъ хватился маковкою о потолокъ, что присѣлъ даже. Хозяинъ нѣжно потираетъ мнѣ голову двумя пальцами, точно пилюлю катаетъ.

— Вышина, говоритъ онъ, отнимая руку отъ моей головы, — вышина теперь достаточно опредѣлена… Я зналъ, что надо нагибаться, теперь и вы знаете. Остается нерѣшеннымъ вопросъ о длинѣ. Станьте тутъ на площадкѣ, мы вымѣряемъ… это вѣрнѣе будетъ. Снимите шляпу.

Меня вымѣряли.

— Что? Выходитъ я правъ! Остается еще два пальца запаса.

Два пальца, больше дюйма! Великолѣпно! Съ такимъ запасомъ я могу помѣститься, какъ настоящій сибаритъ; не слѣдуетъ только отпускать длинныхъ ногтей. Хозяинъ добродушенъ и очарователенъ; въ нижнемъ этажѣ онъ торгуетъ жареною рыбою и держитъ меблированныя комнаты въ четвертомъ.

Мнѣ до того опостылѣло шлянье, такъ опротивѣли поиски, что я не знаю, какъ-бы поскорѣе кончить… Два пальца запаса есть, слѣдовательно ножки протягивать можно не только по одежкѣ, но почти во всю ихъ длину, — о чемъ же еще хлопотать!

— А пройтись-то уже и негдѣ, замѣчаю я, смѣясь.

— Ну, если желаете прогуливаться, тогда нечего и толковать.

Честный хозяинъ не хочетъ вводить въ заблужденіе и для прогулокъ совѣтуетъ искать другую квартиру.

— Вы назначали девять франковъ. Уступите за восемь.

— Извольте, восемь съ половиною и ни сантима меньше.

— Хорошо, вотъ двадцать су задатка. Я иду за чемоданомъ.

Перетащилъ я чемоданъ и задвинулъ его въ углубленіе, устроенное въ стѣнѣ; это углубленіе, по словамъ хозяина, можно даже превратить въ маленькую комнатку.

— Господинъ, жившій передъ вами, усаживался здѣсь по вечерамъ и размышлялъ. Давеча я не показалъ вамъ… Думаю: видъ у него смышленый, самъ догадается. И не ошибся. Къ тому-же нельзя такъ сразу, вдругъ, показать всѣ удобства квартиры.

Въ моей-то, казалось бы, и сразу не очень затруднительно. Но я слишкомъ придирчивъ, часто ищу блохъ тамъ, гдѣ ихъ совсѣмъ нѣтъ. Лишь бы клоповъ не было!.. Да едва-ли, развѣ какихъ нибудь два-три, больше не помѣстится.

Нѣкоторыя удобства во всякомъ случаѣ есть; во-первыхъ, у меня отдѣльный ключъ и я могу возвращаться, когда хочу, могу и не одинъ возвращаться… о, любовь! Затѣмъ въ своемъ размышлялищѣ могу размышлять, сколько душѣ угодно, — дѣлать, кромѣ того, нечего! Могу размышлять серьезно и долго; невесело здѣсь, а выходить… чортъ-бы ихъ дралъ, эти выходы; съ четвертаго этажа не находишься; — это по-парижски четвертый, а по общечеловѣческому счету… подъ небесами. А потомъ, — когда на ужинъ нѣтъ ничего, кромѣ хлѣба, мнѣ стоитъ высунуть руку на лѣстницу и подержать такъ ломоть нѣсколько минутъ, онъ насквозь пропитается ароматомъ жареной рыбы, продушившимъ весь домъ…

До конца недѣли у меня остается двадцать одинъ су; въ субботу я получу два франка долга съ одного вѣрнаго человѣка. Вѣрный человѣкъ? Конечно, вѣрный, если только у самого будутъ. Къ счастью, я пользуюсь маленькимъ кредитомъ внизу; хозяинъ отпускаетъ мнѣ въ долгъ, — понятное дѣло, лишь то, чего нельзя подать расплачивающимся чистыми денежками; во всякомъ случаѣ, онъ даетъ мнѣ рыбьи головы, много головъ.

— Вы говорили, что любите ихъ…

Совершенно вѣрно; говорилъ, чтобы заручиться кредитомъ; хорошаго куска все равно не дали-бы безъ денегъ, я и сказалъ, что люблю головы, и не далѣе, какъ вчера натерпѣлся изъ-за нихъ порядочнаго страха; въ лавкѣ былъ какой-то господинъ, смахивавшій на сыщика, меня при немъ и назвали господиномъ, требующимъ головъ… Совершенно достаточный поводъ быть арестованнымъ.

Куда дѣвался Легранъ? Если вѣрить слухамъ, говорятъ, будто онъ попалъ въ большой свѣтъ, говорятъ, мать прислала ему изъ Нанта цѣлый чемоданъ чулковъ, щегольскую пару платья и совершенно новую мягкую шляпу! Мало-ли что говорятъ… Болтаютъ еще, пожалуй, о пяти фунтахъ соленаго масла. Если правда это, то хорошо-бы онъ сдѣлалъ, еслибы, по дорогѣ въ большой свѣтъ, занесъ мнѣ сколько нибудь. Я ничего дурнаго ему не сдѣлалъ, что онъ скрываетъ отъ меня свое масло, могъ-бы удѣлить хотя четверть фунта… Довольно это тошно жить такъ, на собачьемъ положеніи, съ голоднымъ брюхомъ… Бурчитъ оно, громогласно бурчитъ, просто оглушительно въ этой тѣснотѣ!

Кромѣ жареной рыбы, давно уже ничего во рту не было. Пріѣлась до отвращенія. Разъ, для перемѣны, я рѣшился попросить хвостиковъ, — не вѣкъ-же ѣсть однѣ головы. Хвостиковъ дали, толкъ одинъ, все кажется, что ѣшь распластанную свѣчку. Я убѣжденъ, если продернуть въ жареную треску свѣтильню, она прогоритъ цѣлую ночь.

Я лежалъ, когда ко мнѣ постучались. Дверь отворилась, вошелъ Легранъ.

Я не шевельнулся; очень нужно безпокоиться для человѣка, получившаго биткомъ набитый чемоданъ и чулки, и новую пару, и шляпу, тоже совершенно новую… пять фунтовъ соленаго масла, и пропадавшаго болѣе мѣсяца безъ вѣсти! И не подумаю. Самъ можетъ понять, что это значитъ; вздумаетъ обижаться, тѣмъ хуже для него. Что съ нимъ, однако, случилось? Куда дѣвалась его новая; щегольская пара и мягкая шляпа? Онъ весь обтрепанъ. Легранъ во всемъ признался, всю душу вылилъ передо мною. Его исторія проста и плачевна, можно въ трехъ словахъ разсказать: влюбился, поплатился и раскаивается. Получивши посылку изъ дома, онъ отнесъ ее сполна въ семейство своего предмета: тамъ получили масло, платье, шляпу, чулки и выгнали вонъ Леграна. Теперь ему ни надѣть, ни перекусить нечего; вотъ онъ и явился просить пріюта, а если возможно, то и… рыбки жареной. Заголодалъ малый. Я простилъ; ради возвращенія блуднаго сына, охотно зарѣзалъ-бы тельца упитаннаго; но таковаго въ наличности не имѣется. Съ великимъ трудомъ выпросилъ для него маленькую рыбку и тресковыхъ головъ для себя.

Какъ устроить ему логовище? У меня оставалось два пальца запаса; Легранъ не укладывается на цѣлую голову. Хватается, бѣдняга, за нее руками, радъ бы былъ въ карманъ спрятать. Помѣряли, подумали и кончили на томъ, что на ночь стали отворять дверь, и неукладывавшіяся въ комнатѣ ноги Леграна выдвигались по колѣна на лѣстницу. Такимъ образомъ, вопросъ о кровѣ былъ разрѣшенъ довольно удачно; несравненно болѣе трудностей представлялъ вопросъ о пропитаніи. Мой сожитель неспособенъ ни къ какому дѣлу; нѣтъ у него ни знаній, ни привычки къ умственному труду. Я получилъ достаточное образованіе, — слѣдовательно, знанія есть; привычка сама собою образуется, она должна быть врожденною, — не даромъ-же я сынъ учителя.

XVIII.
Пансіонъ Антетаръ.

Теперь надо зарабатывать на двоихъ, прокармливать двѣ души… Точно я дѣтей народилъ! Иду къ Фирмену; онъ занимается рекомендаціями. Когда-то я встрѣчалъ его съ Матусеномъ.

— Эхъ, не къ сезону, не къ сезону, — говоритъ Фирменъ, выслушавши мое желаніе найти мѣсто учителя. — Теперь ничего не найдете.

Легко сказать это! Надо найти… Легранъ голоденъ, и я ѣсть хочу!

Фирменъ перерылъ всю книгу, — ничего, хоть шаромъ покати.

— А вотъ что, вступается госпожа Фирменъ, — у тебя должны быть мѣста со свистомъ.

— Пойдетъ-ли г. Венгтра на мѣсто со свистомъ?

Ничего не понимаю; но, изъ боязни еще болѣе затруднить положеніе, спѣшу заявить, что обожаю такія мѣста:

— Моя давнишняя мечта — имѣть мѣсто со свистомъ.

Посмотримъ, что за штука такая? Во всякомъ случаѣ, не уморить-же Леграна голодною смертью.

— Вотъ письмо къ г. Антетару въ улицѣ Вапно. Пятнадцать франковъ съ ихъ завтракомъ.

Съ ихъ завтракомъ!.. Пятнадцать франковъ составитъ по десяти су на день. Господи Боже! Есть вѣдь мѣсяцы въ 31 день!..

Въ улицѣ Вапно красуется вывѣска:

Учебное заведеніе Антетара.

Ворота на глухо заперты, рядомъ съ ними сторожка дворника.

— Я желалъ бы видѣть г. Антетара, — говорю я дворничихѣ.

Она внимательно всматривается въ меня.

— А, это опять вы? Все насчетъ штановъ?

— Вы ошибаетесь, я…

— Нѣтъ, нѣтъ… я васъ отлично помню.

— Увѣряю васъ…

— Такъ, стало быть, на счетъ сосисокъ?

— Насчетъ просвѣщенія юношества, — стараюсь я объяснить ей.

— Э, нѣтъ, не проведете!

Дверь захлопнулась, ворота заперты, нѣтъ возможности попасть въ домъ; хоть черезъ стѣну полѣзай. Я въ отчаяніи брожу по тротуару. На счастье возвращается дворникъ и смѣняетъ свою несговорчивую супругу.

— Я присланъ… начинаю я излагать ему цѣль моего посѣщенія.

— Знаю, насчетъ сосисокъ, не даетъ онъ договорить.

— Совсѣмъ нѣтъ, я учитель, присланъ г. Фирменомъ… Пятнадцать франковъ въ мѣсяцъ съ ихъ завтракомъ.

— А-а! Правда?

Стараюсь увѣрить, что не вру, готовъ божиться.

— Въ такомъ случаѣ идите во дворъ, тамъ на самомъ концѣ, направо.

На дворѣ мертвая тишина. При моемъ приближеніи какая-то тѣнь быстро скрывается за дверь; я успѣлъ разслышать слова:

— Это насчетъ варенья!

Стучусь въ дверь направо.

— Кто тамъ шалитъ? слышится голосъ, и дверь отворяется.

Я врываюсь въ комнату и провозглашаю:

— Отъ г. Фирмена!..

Чтобы сразу доказать, что я не шпіонъ и не насчетъ сосисокъ, варенья и прочаго, зажмуриваю глаза и кричу во все горло:

— Отъ г. Фирмена, отъ г. Фирмена!

Кто-то беретъ меня за руку и ведетъ въ другую комнату.

— Да перестаньте вы, не кричите.

Наконецъ г. Антетаръ распечаталъ и прочелъ рекомендательное письмо.

— Вамъ извѣстны условія? Пятнадцать франковъ, завтракъ въ классѣ, а свистокъ вашъ.

Наклоняю голову въ знакъ согласія; я рѣшился ничему не удивляться.

— Еще одинъ вопросъ, горды вы? спрашиваетъ г. Антетаръ.

— О, да, я гордъ.

Я высоко поднимаю голову и стараюсь сверкнуть глазами. Вышло совсѣмъ невпопадъ.

— Очень сожалѣю, намъ такіе не подходятъ.

Я трепещу за Леграна; для него дѣло идетъ о жизни или голодной смерти.

— Позвольте… гордость гордости рознь…

Въ моемъ голосѣ звучатъ жалобныя, молящія ноты.

— Да… ну, я вижу, вы не слишкомъ горды, во всякомъ случаѣ, не болѣе, чѣмъ слѣдуетъ. Приходите завтра въ семь часовъ и не забудьте свистокъ…

Какой ему свистокъ нуженъ и для чего? Большой, маленькій?.. Не понимаю. Купилъ средняго размѣра и пришелъ ровно въ семь часовъ.

— Позвоните, потомъ свисните три раза, объяснилъ мнѣ дворникъ наканунѣ при прощаніи.

Звоню, свищу… ни дать, ни взять атаманъ разбойниковъ. Оказывается, что я забрался немного рано.

— Это ничего, ободрительно говоритъ дворникъ. — Посидите, я одѣнусь.

— Я вотъ десять лѣтъ дворникомъ, повѣствуетъ онъ, совершая свой туалетъ. Предшественникъ г. Антетара нажилъ отъ этого заведеньица хорошія деньги. А этотъ кругомъ запутался, залѣзъ въ долги и еле-еле перебивается… до того дошелъ, что скупаетъ въ долгъ старые штаны и перепродаетъ ихъ на деньги. Ребятишекъ окормилъ было нѣмецкими сосисками, всѣ перехворали; родители многихъ взяли. Теперь ни за штаны, ни за сосиски не платитъ и не заплатитъ никому. Помяните мое слово! Всѣмъ долженъ: и Богу, и чорту, старьевщику, колбаснику, за молоко, за сѣно…

— За сѣно? Для чего-же ему сѣно?

— Это для лошади. Онъ свою лошадь держитъ и рыдванъ. А вы не знали? Какъ-же, я и кучеромъ ѣзжу, утромъ собираю и привожу ребятишекъ, а вечеромъ развожу по домамъ. Теперь, стало быть, вы будете у насъ учителемъ и нянюшкою.

На самомъ дѣлѣ я сталъ нянькою утромъ и вечеромъ, и учителемъ въ теченіе дня; завтракаю въ классѣ. На первый разъ этотъ завтракъ поразилъ меня необыкновенно: мнѣ подали на блюдечкѣ нѣсколько изюминокъ и тоненькій ломтикъ хлѣба. Каково это? на тощій, голодный желудокъ изюмъ и больше ничего? Странный завтракъ! На слѣдующій день печеный картофель; на третій — грецкіе орѣхи! на четвертый одно яйцо!.. Положимъ, яйцо все таки пища… но одно и притомъ черезъ три дня на четвертый! Мнѣ животъ подводитъ, страшно голодно. Вечеромъ мы съ Леграномъ обѣдаемъ или, вѣрнѣе, ужинаемъ за девять су!.. Мы заложили ростовщику мое мѣсячное жалованье съ тѣмъ, чтобы онъ давалъ намъ ежедневно по девяти су, а въ концѣ мѣсяца мы обязаны отдать ему по десяти. Съ этимъ благодѣтелемъ насъ свелъ Тюрке, нашъ хозяинъ. Мы было просили сразу слѣдующіе по разсчету тринадцать франковъ, десять су; можно было-бы запастись провизіей, что несомнѣнно выгоднѣе. Заимодавецъ и слышать объ этомъ не хочетъ, боится, какъ бы я не умеръ… Человѣкъ осторожный.

---

Утромъ я ѣзжу въ нашемъ рыдванѣ собирать дѣтей, вечеромъ развожу ихъ и просвисталъ уже одинъ свистокъ. Моя обязанность состоитъ въ томъ, чтобы, въѣзжая во дворы, свистомъ оповѣщать родителей о возвращеніи ихъ чадъ. Я свищу, дѣти вылѣзаютъ изъ рыдвана. Маменьки часто кричатъ мнѣ въ окно:

— Носъ ему утрите, пожалуйста.

Вытираю, какъ умѣю, вѣроятно, недурно; по крайней мѣрѣ, дѣти не жалуются и подставляютъ мнѣ свои носы охотнѣе, чѣмъ маменькамъ. Недовольные, по обыкновенію, бываютъ; иногда мнѣ кричатъ:

— Осторожнѣе, не оторвите носикъ моему Адольфу!

А на что мнѣ нуженъ его носъ! Вообще-же меня всѣ любятъ и оказываютъ исключительное довѣріе. Между моими мальчуганами есть совсѣмъ крохотные, въ штанишкахъ, съ прорѣшками сзади.

— Заправьте ему рубашечку… проситъ мамаша.

Я только начинаю педагогическую карьеру; со временемъ она можетъ сдѣлаться блестящею… а пока, — съ чего нибудь надо-же начинать, — вправляю рубашечки… Случается, что нашъ экипажъ останавливаютъ на улицѣ. Разъ какой-то человѣкъ схватилъ подъ уздцы лошадь; это былъ старьевщикъ. Другой бросился къ дверцѣ, — колбасникъ, поставлявшій сосиски. Шумъ, крики, на меня накинулись, точно я забиралъ у нихъ старыя панталоны и дрянныя сосиски. Вокругъ насъ собралась толпа народа… къ счастью, въ дѣло вмѣшалась полиція. И я… я, республиканецъ, вынужденъ поступиться своими убѣжденіями, снизойти до обращенія къ императорскому городовому! Лучше бы согласился четырнадцать носовъ высморкать и дюжину рубашонокъ въ штанишки заправить.

Да, не такъ живи, какъ хочется…

Конецъ мѣсяца.

Наступилъ конецъ мѣсяца; сегодня вечеромъ получать жалованье. Пріятно получить трудовыя денежки; а ужь эти пятнадцать франковъ не стыдно назвать трудовыми: вѣдь я за двоихъ работалъ, за мужчину и за женщину, — юношей просвѣщалъ и имъ рубашенки вправлялъ. Цѣлый день прошелъ, пора развозить дѣтей, а я еще въ глаза не видалъ г. Антетара. Пришлось уѣхать съ пустыми руками.

Возвращеніе ужасно. Ростовщикъ ждетъ, Тюрке ждетъ… Они, просто, заодно! Объясняю имъ, что произошла путаница, непредвидѣнная задержка… завтра навѣрное отдамъ… Оба ворчатъ.

Четвергъ, 5 часовъ.

Антетаръ опять не показался. Признаки становятся тревожными: вмѣсто очереднаго яйца, мнѣ подали вареный изюмъ въ третій разъ на этой недѣлѣ, съ очевидною цѣлью изнурить меня. Цѣлый день я просидѣлъ у класснаго окошка, подкарауливая Антетара; — напрасно, исчезъ, какъ невидимка.

Что-то скажутъ наши кредиторы?

Я не смѣю показаться домой, до 12 часовъ ночи брожу по набережной, въ надеждѣ, что всѣ улягутся спать… Дѣйствительно, всѣ спятъ; но только Богъ одинъ видитъ, что выстрадалъ мой голодающій сожитель!..

Пятница.

Господи! Что за денекъ выдался! Я изловилъ Антетара…

— Некогда, некогда… въ другое время.

Онъ отстранилъ меня движеніемъ руки.

— Такъ вечеромъ позвольте.

— Хорошо, хорошо, вечеромъ!.. и убѣжалъ.

Пришелъ и вечеръ, пора развозить дѣтей, а его опять нѣтъ. Я порѣшилъ отвезти. дѣтей по домамъ, вернуться и добиться толка, во что бы ни стало.

7 часовъ вечера.

Я вернулся въ сумерки; газъ уже зажженъ. Опять пусто. Сквозь ставни виденъ свѣтъ… Если его нѣтъ, то жена, стало быть, дома. Стучусь, — не отвѣчаютъ; стучусь еще… еще… А, когда такъ… выбиваю дверь; мнѣ должны, — такъ и отдавай!..

У коммиcapа.

Меня обвиняютъ въ томъ, что я силою ворвался къ г-жѣ Антетаръ, гнался за нею до ея спальни, куда она укрылась отъ моихъ преслѣдованій. Она заперла одну дверь, я выломалъ… другую, я выломалъ и эту съ крикомъ: «Пятнадцать франковъ! Пятнадцать франковъ»!

Убѣгая отъ меня, г-жа Антетаръ для чего-то сбросила съ себя платье. Люди, сбѣжавшіеся на крики, застали ее чуть-ли не въ одной сорочкѣ. И вотъ, я у полицейскаго коммисара.

Входитъ Антетаръ, мрачный, подавленный. Его провели въ кабинетъ; а ко мнѣ подходитъ полицейская собака^[4].

— Скажите, пожалуйста, вы человѣкъ со средствами?

!!!!!

— Видите-ли, еслибы у васъ были средства, то все это можно бы уладить.

— А стало быть, такъ нельзя уладить?

Изъ за двери слышится голосъ:

— Введите г. Венгтра.

Коммисаръ приглашаетъ меня сѣсть.

— Вы задержаны по жалобѣ г-жи Антетаръ, обвиняющей васъ въ томъ, что вы покушались на ея честь…

— Г. коммисаръ!..

— Позвольте. У насъ бывали случаи, что мужчины, увлеченные страстью, рѣшались на непозволительные поступки относительно женщинъ, но женщинъ красивыхъ. Г. Антетаръ дурна собою, не молода…

— Святая истина, г. коммисаръ!

— Да, теперь вы такъ говорите… Тутъ представляется еще другой вопросъ: вы кричали «пятнадцать франковъ». Что это значитъ? Вы ли предлагали пятнадцать франковъ, или желали отъ нея получить? Мы обязаны выяснить лишь факты. Если г-жа Антетаръ имѣла обыкновеніе давать вамъ пятнадцать франковъ за ваши безнравственныя отношенія къ ней, тогда дѣло можетъ принять благопріятный для васъ оборотъ. Оказалось бы, что вы живете проституціею, и только. Обвиненіе потеряло бы свое значеніе.

Жить проституціею!.. Дѣло приняло бы благопріятный для меня оборотъ, и это говоритъ полицейская власть! Да нѣтъ же! Не желаю я никакихъ оборотовъ… я требую возстановленія истины. Начинаю свои объясненія, — свистокъ, вытираніе дѣтскихъ носовъ, рубашечки, мои завтраки!..

Коммисаръ улыбается. Ему становится яснымъ. — Я разсказываю про покупку и продажу старья, про сосиски; доказываю, что мѣсяцъ кончился третьяго дня, что по договору мнѣ слѣдуетъ пятнадцать франковъ… ссылаюсь на свидѣтелей, г-на фирмена, дворника… Вотъ почему я кричалъ «пятнадцать франковъ».

— За иныя услуги я бы потребовалъ дороже, сказалъ я, улыбаясь.

— Это уже дѣло обоюднаго соглашенія, говоритъ коммисаръ. — Я вѣрю въ вашу правоту. Съ грецкихъ орѣховъ да изюма легкомысленная блажь не пойдетъ въ голову… Правда, вамъ давали и яйца, но въ такомъ умѣренномъ количествѣ и такъ рѣдко что, навѣрное, всякій врачъ дастъ заключеніе въ вашу пользу.

— Я полагаю, г. коммисаръ.

— Итакъ, закончимъ дѣло. Я посовѣтую вамъ отступиться отъ пятнадцати франковъ.

— Но, г. коммисаръ, я не одинъ!

— Какъ! Вы женаты?

— Нѣтъ… у меня на рукахъ сиротка…

Я выдаю Леграна за безпомощнаго сироту, въ надеждѣ растрогать. Дѣло однако-же кончилось тѣмъ, что я бросилъ свои пятнадцать франковъ и ушелъ.

Общій выводъ: тридцать два дня кормили изюмомъ съ орѣхами, тридцать два дня я сморкалъ дѣтскіе носы и поправлялъ рубашечки; ростовщикъ обзоветъ меня мошенникомъ, Тюрке сгонитъ съ квартиры… Легранъ ничего не ѣлъ вторыя сутки!.. Если умретъ, мнѣ не на что его похоронить!

Таково начало моей педагогической карьеры!

Крайность заставила Леграна написать жалобное письмо родителямъ. Онъ желалъ бы обнять ихъ, провести съ ними нѣсколько недѣль. Родительскія объятія разверзаются… и мы получаемъ деньги на проѣздъ. Уѣзжая, Легранъ честно помогъ мнѣ разсчитаться съ долгами.

Я расплачиваюсь и, какъ захудалый Жеромъ Патюро^[5], пускаюсь на поиски новаго общественнаго положенія.

XIX.
Ба, бе, бы, бо, бу.

Отправляюсь опять къ г. Фирмену; онъ въ отъѣздѣ. Иду въ другую контору къ г. Фидель въ улицѣ Сюже Хорошо было мнѣ разговаривать съ фирменомъ; у него, по милости Матусена, я былъ на положеніи любимчика. А г. Фидель никогда меня не видывалъ; въ его внѣшности нѣтъ ничего привлекательнаго: лицо желтое, въ зеленыхъ пятнахъ, на носу синія очки, подъ носомъ черные усы, точно клеемъ налѣпленные, какъ на сценѣ, длинные, прямые волосы, отвратительные зубы.

Я не робкаго десятка, не испугаюсь свирѣпой рожи, но, признаюсь, чувствую невольную дрожь передъ благочестивыми ужимками святоши: — бесѣдѣ съ г. Фиделемъ я предпочелъ бы разговоръ съ пушками Канробера въ декабрѣ.

Очередь дошла до меня.

— Что вамъ угодно? спрашиваетъ г. Фидель. — Были вы учителемъ? У кого занимались? Есть аттестаты?

Все это сказано непріятнымъ скучающимъ голосомъ. Очевидно, всѣ мы до тошноты надоѣли г. Фиделю.

Аттестатовъ никакихъ не имѣю. Не разсказывать же стать про Антетара. Молча, показываю дипломъ баккалавра, поставляю на видъ, что мой отецъ много лѣтъ учительствуетъ; — я, такъ сказать, родился въ школѣ.

— А! Вашъ батюшка учитель. Вамъ бы слѣдовало оставаться при немъ, поступить класснымъ репетиторомъ, а не губить себя, шляясь по мѣстамъ.

Я не могу сказать ему, что ненавижу учительское ремесло, а главное, что не хочу присягать ихъ правительству; онъ выгналъ-бы меня по шеѣ, какъ сумашедшаго, и былъ бы совершенно правъ…

— Есть мѣсто въ школѣ для приходящихъ, швырнулъ онъ мнѣ, наконецъ, какъ кость голодному псу. — Занятія отъ восьми утра до семи вечера. Можете, если хотите, начинать съ этого…

— Еще бы не хотѣть!…

По его рекомендаціи направляюсь къ г. Бенуазе. Сквозь дверь слышна его руготня съ женою, честятъ другъ друга такими словами, какихъ ни въ одномъ учебникѣ не полагается. Мой приходъ прерываетъ супружескую бесѣду.

— Что вамъ нужно? налетаетъ на меня пѣтухомъ г. Бенуазе.

Я подаю письмо.

— Были вы учителемъ? неизмѣнный вопросъ.

— Нѣтъ, я баккалавръ, неизмѣнный отвѣтъ.

— Не нужно мнѣ баккалавровъ. Умѣете вы учить ба, бе, бы, бо, бю? Пробовали вы цѣлыми днями, не прерывая голоса, повторять ба, бе, бы, бо, бю?.. Ба, бе, бы, бо, бю — цѣлыми днями, недѣлями?..

Цѣлыми днями, конечно, нѣтъ, развѣ, когда самъ училъ склады; но мнѣ хлѣбъ нуженъ; я стараюсь какъ можно отчетливѣе выговаривать: ба, бе, бы, бо, бю…. Губы слипаются…

— Можешь, я думаю, попробовать, вступается г-жа Бенуазе, осматривая меня взглядомъ знатока-покупателя.

Меня пробуютъ за тридцать франковъ въ мѣсяцъ на своемъ содержаніи. Здѣсь нѣтъ экипажа, какъ у Антетара, нѣтъ и конюшни… Крайне прискорбно, что нѣтъ конюшни; ея запахъ, можетъ быть, хоть сколько-нибудь заглушилъ-бы классную вонь. Какая страшная вонь! я задыхаюсь, чуть не падаю безъ чувствъ и все таки храбро выдерживаю до конца мѣсяца; точенъ, какъ часы, прихожу всѣхъ ранѣе, ухожу послѣднимъ. Моимъ ученикамъ отъ шести до десяти лѣтъ: съ одними я повторяю ба, бе, бы… другихъ заставляю писать палочки; старшіе твердятъ первыя правила грамматики.

Фу-у! Какой запахъ!.. Я отворяю дверь въ корридоръ; тамъ ругаются супруги, приходится какъ можно скорѣе захлопнуть.

Тридцатое число… Меня зоветъ г. Бенуазе.

— Получите ваше жалованье и напишите росписку. Я долженъ васъ предупредить, продолжаетъ онъ, пряча росписку, — что черезъ двѣ недѣли ваши занятія у меня прекратятся. Ищите другаго мѣста, болѣе соотвѣтствующаго вашимъ вкусамъ и лѣтамъ. Намъ нужны люди, которымъ не противенъ запахъ дѣтей…

— Мнѣ онъ вовсе не противенъ…

Я, кажется, прибавилъ даже: «совсѣмъ напротивъ». Но рѣшеніе г. Бенуазе безповоротно.

— Вы дадите мнѣ аттестатъ, по крайней мѣрѣ? говорю я далеко не спокойно.

— Я могу дать удостовѣреніе въ вашей аккуратности и умолчать о вашей неспособности, хотя и былъ бы вправѣ о ней упомянуть. Вы олицетворенная неспособность! Кромѣ того, вы пугаете дѣтей.

— Въ своихъ учительскихъ способностяхъ я пока не успѣлъ убѣдиться, — ба, бе, бы… твердилъ добросовѣстно; но чѣмъ-же я пугаю?..

— Да вы не умѣете съ ними обращаться, не хотите подладиться подъ ихъ возрастъ, и они васъ боятся… никогда ни одной шутки, хотя бы когда нибудь на четвереньки стали или что нибудь въ этомъ родѣ. Ну и прекрасно! Деньги получили и прощайте. Имѣю честь кланяться!…

Уходя, онъ по добротѣ души, какъ бы въ утѣшеніе мнѣ, прибавилъ:

— Вина въ томъ не ваша; для такихъ мѣстъ вы недостаточно молоды, вотъ и все… недостаточно-молоды.

Не смотря на ужасный запахъ, я все-таки не разстался-бы съ этимъ мѣстомъ…

— Милѣйшій мой, говоритъ г. Фирменъ, вернувшійся тѣмъ временемъ изъ своей поѣздки: — милѣйшій мой, съ вашимъ дипломомъ баккалавра, вы никогда не найдете мѣста преподавателя въ парижскихъ пансіонахъ!… Для маленькихъ приготовительныхъ заведеній вы имѣете знаній больше, чѣмъ нужно, но этого недостаточно для большихъ пансіоновъ. Тамъ вы можете быть только пѣшкою^[6], а не преподавателемъ… Всего лучше будетъ, если вы послѣдуете совѣту Фиделя, вернетесь къ вашему батюшкѣ и поступите въ лицей подъ его руководство… Вы качаете головою, какъ будто хотите сказать: «никогда въ жизни».

Я и говорю: «Никогда въ жизни и ни за что на свѣтѣ!»

Я готовъ работать цѣлые дни, какъ возовая лошадь, но не хочу быть пѣшкою-надзирателемъ; довольно я насмотрѣлся на страданія отца; не желаю быть прикованнымъ къ этой галлерѣ… спать въ дортуарѣ, быть въ полной зависимости отъ инспектора, мучить и тиранить учениковъ, чтобы избѣжать ихъ мученій и тиранства начальства! Ни за что на свѣтѣ!

Я вышелъ отъ г. Фирмена съ твердымъ убѣжденіемъ, что онъ ошибается или нарочно говоритъ неправду. Все равно, мѣсто и безъ него найдется; я обращусь къ Белляге, къ Массену, Жофре, къ Барбе или къ Фавару… мало-ли ихъ; приду и скажу:

— Мнѣ нужно заработать 30 фр. въ мѣсяцъ. За 30 франковъ я предлагаю два, три часа ежедневной работы, знаю латинскій и греческій языки… можете сами убѣдиться, если хотите; задайте сочиненіе, стихи, что угодно… Белляге съ перваго слова объявляетъ:

— Вы слишкомъ молоды!

Вотъ тебѣ и разъ! А Бенуазе говоритъ, что я недостаточно молодъ!

— Вы слишкомъ молоды. Вамъ слѣдовало бы кончить курсъ въ нормальной школѣ. Съ лѣтами, конечно… когда васъ узнаютъ, когда пріобрѣтете опытность… тогда другое дѣло… Я знаю и не баккалавровъ, получающихъ по 300, 400 франковъ въ мѣсяцъ. Но они дожили до сѣдыхъ волосъ; путемъ долголѣтней практики выработали извѣстную рутину, умѣнье справляться съ учениками.

Г. Фирменъ говоритъ то-же самое. Для однихъ я молодъ, для другихъ уже старъ. Свободное преподаваніе недоступно для меня; волею-неволею придется начинать съ каторжной должности школьной пѣшки!

— Если имѣете возможность избѣжать этой несчастной дороги, не пытайтесь и ступать на нее, — съ грустью въ голосѣ говоритъ мнѣ на прощанье Белляге.

Я обѣгалъ чуть-ли не всѣ пансіоны, предлагалъ свои услуги за безцѣнокъ и вездѣ получилъ отказъ, вездѣ однѣ и тѣ-же слова: у васъ нѣтъ аттестатовъ; — или: вы слишкомъ молоды, вы слишкомъ стары!..

Наконецъ мнѣ удалось разыскать начальника плохенькой школы; онъ согласенъ взять меня репетиторомъ за 50 франковъ въ мѣсяцъ; работы четыре часа ежедневно.

— Вамъ придется немного подождать, — говоритъ патронъ, — повременить, пока я отпущу вашего предшественника. Хорошій онъ человѣкъ, жаль, отказался отъ присяги…

— Позвольте узнать его имя.

Онъ называетъ фамилію извѣстнаго республиканца. Его отказъ отъ присяги надѣлалъ шуму въ свое время.

— Я отказываюсь отъ вашего мѣста, — говорю я, — не желаю смѣнять этого человѣка… Если онъ уйдетъ, тогда благоволите меня извѣстить; а я не позволю себѣ завѣдомо лишать его хлѣба.

Патронъ удивленъ и оскорбленъ моей фразой. Никогда въ жизни мнѣ не получить этого мѣста. Не бѣда!

Вечеромъ, въ тиши моей комнаты, я раздумываю объ этомъ и на меня нападаетъ какая-то подлая слабость; я начинаю раскаиваться въ своемъ поступкѣ. Представлялся прекрасный случай получить навыкъ, аттестатъ, положить начало извѣстности… у меня оставалось много свободнаго времени, я могъ бы обзавестись приличнымъ платьемъ, книгами… Я свеликодушничалъ, погеройствовалъ! Другаго такого случая никогда не дождаться! Отвѣтъ вездѣ и всегда одинъ и тотъ-же!

— Не изъ нормальной школы, некончившій курса! Въ надзиратели, пожалуй… Хотя у насъ комплектъ и полонъ, хотя и есть десять кандидатовъ на одно мѣсто; но въ виду того, что вашъ батюшка учитель, что вы, повидимому, любите эту карьеру, можно-бы…

Люблю эту карьеру? — Ненавижу я ее!.. Они упомянули о положеніи моего отца? — Я за него краснѣю!..

Всѣ мои просьбы, всѣ униженія не привели ни къ чему. Я бы могъ еще какъ нибудь перебиваться на мои 40 франковъ; но у башмаковъ подметки отваливаются, платье расползается по швамъ… Ну и пускай! Буду ходить босой, въ лохмотьяхъ, сдѣлаюсь бездомнымъ, уличнымъ бродягою… но не буду школьною пѣшкою, не стану спать въ дортуарѣ… Тамъ тепло и покойно, кормятъ хорошо и сытно, три раза въ день… Лучше я сдохну отъ голода, околѣю отъ холода.

XX.
Мѣсто учителя и кулаки.

На мелкія мѣстишки нѣтъ удачи; не хватить ли повыше? Можно пристроиться домашнимъ учителемъ или секретаремъ? Послѣ множества хлопотъ, пріятели выкопали мнѣ должность секретаря у богатаго австрійца: заниматься его корреспонденціею отъ 8 до 12 часовъ утра; жалованья 50 франковъ въ мѣсяцъ. Великолѣпно, съ двѣнадцати я свободенъ, могу отдаться своему дѣлу. Являюсь къ австрійцу. Онъ еще въ постели, платье разбросано по полу; тутъ же валяются пустыя бутылки, окурки сигаръ. Надо полагать, вчера славно кутнули.

— А! вы мнѣ рекомендованы? обращается ко мнѣ хозяинъ; повертываясь въ постели. — Хорошо… Поднимите-ка платье…

Должно быть перепуталъ, лакея ожидалъ. Я хочу быть секретаремъ; объясняю ему это.

— Что вы тамъ еще распѣваете?

— И не думаю распѣвать, говорю, что ищу мѣста секретаря.

— Знаю… Дайте панталоны.

Что за чертовщина! Должно быть, пьянъ былъ, съ похмѣлья не опомнится… Не поправится-ли, когда встанетъ? Кладу панталоны на кровать. Австріякъ поднимается, надѣваетъ чулки, влѣзаетъ въ штаны.

— Потрудитесь подать жакетку.

Нѣтъ, не потружусь подавать жакетку; трепку дать — могу потрудиться, если ему очень захочется, и, продолжая со мною въ томъ же тонѣ, онъ ее навѣрное получитъ въ наилучшемъ видѣ. Не унимается… А когда такъ… ну и получай. Избилъ я его въ шишки и убѣжалъ, сшибая съ ногъ встревоженныхъ сосѣдей. Лишь бы не подумали, что я стащилъ часы. Секретарству конецъ; довольно съ меня одного раза. Рѣшаюсь искать мѣста домашняго учителя, воспитателя ребятишекъ въ богатомъ домѣ, — рѣшаюсь въ томъ соображеніи, что получу возможность ознакомиться съ интимною жизнью богачей, съ ихъ пороками. и слабостями. Пригодится со временемъ; я осмѣю ихъ въ своей книгѣ, выведу на публичный позоръ… Придетъ-же, наконецъ, рано или поздно мое время. Итакъ, впередъ, впередъ, въ погоню за учительствомъ. Умныя книжки и опытные люди говорятъ: добивайся изо всѣхъ силъ и добьешься, стучись во всѣ двери, — гдѣ нибудь отворятъ, не робѣй, и тебѣ удастся… Не могу похвалиться, чтобы я не робѣлъ, — совсѣмъ напротивъ! Но зато я стучался, ломился во всѣ двери, добивался изъ всѣхъ силъ, отчаянно, геройски, не отступалъ ни передъ какими насмѣшками, ни передъ, какими униженіями!… Смѣлость и гордость, голова и сердце вышли истерзанными, искалѣченными изъ этой пытки.

— Просите дороже, — совѣтовали мнѣ одни.

Я просилъ дорого.

— Это слишкомъ дорого, — отвѣчали наниматели.

— Вы невозможную цѣну требуете, говорили друзья. — Такъ не найдете мѣста; просите дешевле.

Я просилъ дешево.

— Прохвостъ, должно быть, — шептали наниматели, презрительно отворачиваясь. Хитростями, просьбами, мольбами, чуть не силою, добивался я рекомендательныхъ писемъ, вламывался съ ними въ дома, предлагалъ свои услуги за всѣ возможныя и невозможныя цѣны… Вездѣ отказъ! Съ боя добытыя мною рекомендаціи никуда не годятся; другое дѣло, еслибы онѣ были отъ людей высокопоставленныхъ и сильныхъ.

Сильные, высокопоставленные!.. Чтобы пріобрѣсти ихъ рекомендацію, надо быть человѣкомъ имперіи. Я не могу, не долженъ… не хочу я покровительства людей имперіи. Лучше нищета! За охотниками подставлять ноги, чтобы ихъ лизали, дѣло не станетъ. За такое лизаніе мнѣ, быть можетъ, дали бы положеніе, средства… но не тѣмъ концомъ у меня языкъ въ глотку вставленъ!…

Наконецъ-то! Рядомъ со мною поселился учитель фехтованья и бокса, южанинъ, сообщительный, болтливый, безъ сантима въ карманѣ. Во всемъ домѣ я единственный сюртучникъ, и онъ льнетъ ко мнѣ, раскланивается, заговариваетъ, заходитъ въ гости. Отвязаться нѣтъ возможности, приходится терпѣливо слушать его росказни о техническихъ подробностяхъ бокса. Иногда по вечерамъ онъ затаскиваетъ меня въ какой-то сарай, гдѣ обучаетъ двухъ плѣшивыхъ и одного стриженаго. Отъ нечего дѣлать и я начинаю боксировать. У меня оказываются способности, и я становлюсь боксеромъ. Такимъ путемъ я не попаду, вѣроятно, ни въ большой свѣтъ, ни въ академію; а въ балаганъ попалъ. Профессора и рекомендатели не доставили мнѣ работы ни на одинъ су, клоуны даютъ заработокъ. Черезъ сосѣда — боксера Нуаро я познакомился съ однимъ изъ странствующихъ гимнастовъ, сошелся по пріятельски и сочинилъ для него афишу. Мое твореніе произвело на стоящій фуроръ; посылались предложенія составлять афиши для странствующихъ цирковъ, и я пишу настоящія эпопеи. Наконецъ-то нашлось примѣненіе для моихъ классическихъ познаній! Я пускаю въ ходъ Гомера, расписываю подвиги Милона Кротонскаго, Антея… До сихъ поръ эти свѣдѣнія мнѣ рѣшительно ни къ чему не пригодились; теперь оказались отлично полезными и умѣстными для ярмарочныхъ афишъ.

Сосѣдъ Нуаро ловкій малый; онъ попросилъ Лекура, знаменитаго Лекура, свѣтило бокса, принять участіе въ состязаніи въ пользу вдовы одного товарища по профессіи. Лекуръ согласился и остался побѣдителемъ. Я написалъ хвалебную статейку, помѣстилъ ее въ маленькой газеткѣ и отнесъ къ нему. Такъ завязалось знакомство, открывшее мнѣ доступъ въ его залу, въ улицѣ Typнонъ, гдѣ собиралось избранное общество молодыхъ врачей, адвокатовъ, рантьеровъ, одаренныхъ хорошими мускулами и заходившихъ развлекаться à l’anglaise послѣ серьезныхъ занятій. У меня есть теперь свое общество. Надо сказать правду, всѣ любезности относятся не къ Венгтра — ученому, а къ Венгтра кулачному бойцу…

У одного изъ постоянныхъ посѣтителей оказался племянникъ, учащійся въ коллегіи; его нужно подправить изъ греческаго. Дядюшка спросилъ меня, не возьмусь ли я репетировать.

— Съ особеннымъ удовольствіемъ!

— Отлично. А между дѣломъ мы побоксируемъ.

Въ этомъ и было, въ сущности, все дѣло. На первомъ урокѣ, черезъ полчаса занятій съ мальчуганомъ, дядюшка сказалъ мнѣ.

— Не довольно ли? Жорженька утомился. Давайте-ка лучше…

Онъ засучиваетъ рукава…

Мнѣ платятъ 5 франковъ; я обучаю греческому языку на 30 су и работаю ногами и кулаками на 3 фр., 50 сантимовъ.

— Ну! разъ, два…

Бацъ… бацъ, бацъ!. — Въ брюхо!.. Фу — ахъ!

Разъ, разъ, разъ!..

— Ого-го! Въ носъ!..

Мой носъ въ крови… Я нарочно подставилъ; допуская отъ времени до времени побить себя, я навсегда сохраню за собою урокъ греческаго языка. Къ несчастью, мой любитель бокса какъ-то не кстати расхрабрился, ввязался въ уличную драку и былъ принесенъ домой съ переломленною ногою. Урокамъ конецъ; племянникъ можетъ обходиться безъ репетитора… И вотъ опять мнѣ предстоитъ добывать средства къ жизни одною головою и ея начинкою, баккалаврствомъ, — сваленнымъ въ эту голову ворохомъ, какъ грязное бѣлье въ корзину прачки!..

Другаго такого любителя не найдешь, пожалуй. Были-бы деньжонки, хотя бы небольшія, самъ бы открылъ боксерную залу… Хотя бы какой нибудь капиталишко для начала! Днемъ сталъ бы обучать кулачному исскуству, а вечеромъ — читать, подготовлять матеріалы для моей будущей книги!

XXI.
Булавка.

Сижу я разъ утромъ въ мастерской одного знакомаго художника; хозяина нѣтъ дома. Входитъ Булимаръ, человѣкъ уже лансированный; у него есть уроки въ большомъ свѣтѣ.

— Знаете, Венгтра, у Жоли на женскихъ курсахъ есть вакансія учителя. Ищутъ молодаго человѣка, приличнаго, красиваго…

Э-э!

Я обѣщалъ найти кого нибудь и рѣшительно никого не знаю. Молодыхъ много, для этого достаточно быть двадцатилѣтнимъ; но красивыхъ и comme il faut… Гдѣ ихъ взять?

Кажется, можно бы найти неподалеку! Я знаю подходящаго молодца; сидитъ онъ въ шкурѣ одного моего добраго пріятеля.

— Не укажете ли вы на кого нибудь, продолжаетъ Булимаръ, — на кого нибудь съ менѣе дурацкой рожей, чѣмъ всѣ, кого я знаю.

Экая скотина!

Перебираемъ вмѣстѣ имена общихъ знакомыхъ. Онъ отрицательно покачиваетъ головою.

— Придется взять перваго попавшагося болвана!.. Нѣтъ ли у васъ табаку?

— Вотъ.

Онъ набилъ трубку, закурилъ и все почесываетъ голову… Видно, старается пріискать; наконецъ обращается ко мнѣ.

— Хотя бы кто! А я обѣщалъ прислать сегодня вечеромъ… скажите, не пойдете ли вы?

— Я боюсь показаться недостаточно comme il faut и недостаточно красивымъ…

— Если васъ приметъ отецъ, то не бѣда. Онъ даже предпочитаетъ попроще… Такъ рѣшено, идете?..

Жеманиться тутъ нечего, идти надо; но чтобы идти, надо также одѣться прилично. Хотя отецъ и не особенно взыскателенъ, тѣмъ не менѣе, не могу же я отправиться въ такомъ видѣ… Панталоны въ дырахъ, сюртукъ смотритъ какимъ-то вретищемъ… Во что бы ни стало, надо добыть менѣе отрепанныя одѣянія. Бѣгу къ старому нантскому товарищу, Тертру, студенту медицины.

— Найдутся у тебя панталоны?

— Панталоны! Вотъ панталоны — на мнѣ.

— Одолжи часа на два.

— А я то какъ-же?

— Развѣ у тебя нѣтъ другихъ?

— Старыя есть… не годятся ли тебѣ?..

Годятся, если ихъ поправить, какъ… развалившійся заборъ. Тертру помогаетъ мнѣ съ заботливостью матери, одѣвающей на балъ дочку. Во всемъ этомъ булавки играютъ не меньшую роль, чѣмъ въ туалетѣ дѣвушки.

— Ну, что? Какъ дѣла? справляюсь я.

— Ничего, говоритъ Тертру, — длиннымъ сюртукомъ можно прикрыть починки. Подъ длиннымъ сюртукомъ сойдетъ.

— Гдѣ же добыть длинный сюртукъ?

— Не дастъ-ли Эдель? У него есть.

Отправляемся вмѣстѣ. Эдель ломается сначала, но наконецъ смягчается.

— Если уже такъ необходимо, то, пожалуй, берите.

— Благодарю, при случаѣ постараюсь самъ отслужить.

Начинается примѣриваніе. Гдѣ-то раздается подозрительный трескъ! Помалчиваю, боюсь шевельнуться… Узнай Эдель объ этомъ трескѣ, живо стащитъ съ меня сюртукъ… Стянутый, точно спеленатый, весь сошпиленный булавками, подхожу къ дому, гдѣ ожидаютъ приличнаго, красиваго молодаго человѣка, comme il faut et bien tourné… Звоню! Охъ! Никакъ лопается что-то!

— Господинъ Жоли?

— Пожалуйте.

Меня принимаетъ сынъ.

— Вы желаете имѣть мѣсто преподавателя.

Я не отвѣчаю! Лопнуло… навѣрное, лопнуло… Молча, дѣлаю головою утвердительный знакъ.

— Вы уже были преподавателемъ.

Тотъ же утвердительный знакъ и сухое, короткое: «да, милостивый государь»… Если я заговорю, то немного надуюсь; — если надуюсь, то не останется ни одной пуговицы, и тогда… Онъ продолжаетъ говорить одинъ.

— Я бы желалъ… Присядьте, пожалуйста; мнѣ необходимо вамъ объяснить нѣкоторыя подробности…

Сажусь. Проклятая булавка отшпилилась сзади и… Г. Жоли пространно излагаетъ свои соображенія. А булавка все дальше и дальше впивается въ тѣло. Нестерпимо!

— Конечно, конечно… соглашаюсь я, едва понимая отъ боли, что говоритъ мой будущій патронъ.

Аудіенція кончена. Онъ встаетъ. Я раскланиваюсь и задомъ ретируюсь за дверь.

На другой день ко мнѣ заходитъ Будинаръ.

— Знаете, вы необыкновенно понравились г. Жоли, просто обворожили его! Онъ восхищенъ вашимъ умѣньемъ держать себя… сухія, немного чопорныя манеры англичанина… короткіе отвѣты сквозь зубы, ни одного лишняго движенья. Онъ любитъ это. Словомъ, мой милѣйшій, дѣло покончено. Но покажите мнѣ, по крайней мѣрѣ, какъ вы бесѣдовали съ нимъ.

— А! Вотъ то-то, синьоръ Булимаръ, вы меня послали за неимѣніемъ никого подходящаго… А господинъ-то Жоли оказывается почище васъ, умѣетъ распознавать порядочность… То-ли бы еще было, еслибъ не было булавки!

— Какой булавки?

— Не настаивайте на объясненіи, иначе я вынужденъ буду вамъ показать!

Мои уроки у г. Жоли назначены по понедѣльникамъ. Каждый понедѣльникъ новая борьба за… сюртукъ и панталоны. И какая борьба! Съ пятницы начинается мое безпокойство, страхъ не попасть на курсы. Я бѣгаю выпрашивать платье то у одного, то у другаго; я выбираю знакомства и схожусь съ людьми не потому, что они одинакового со мною образованія и развитія, а потому, что одинаковаго роста и дородства.

— Какого вы мнѣнія о такомъ-то? спрашиваютъ меня иногда.

— О такомъ-то? — А что, впору мнѣ будутъ его панталоны?

Я, непримиримый въ дѣлѣ убѣжденій, — я, — крайній, — ношу платья всѣхъ цвѣтовъ и оттѣнковъ, что не особенно важно, и беру ихъ у кого попало, что очень важно! Беру у умѣренныхъ республиканцевъ, которыхъ приказалъ бы неукоснительно разстрѣлять, еслибы власть попала мнѣ въ руки. А теперь я вынужденъ нѣжничать, потому что равенъ съ ними въ таліи и въ плечахъ.

Такое существованіе становится невозможнымъ; никто не хочетъ, наконецъ, дѣлиться со мною платьемъ; товарищамъ надоѣло зашпиливать булавками. Необходимо добыть портнаго, во что бы ни стало, даже цѣною преступленья! Я только и мечтаю о новомъ платьѣ, сшитомъ по мнѣ, — о такомъ, чтобы можно было вздохнуть, кашлянуть, не рискуя скандаломъ. Къ чему это приведетъ меня? Что будетъ со мною? Голова кружится… Икаръ, Икаръ!.. Мазаніелло, Мазаніелло!

Чтобы отдѣлаться отъ необходимости ссужать и зашпиливать, Эдель соглашается рекомендовать меня своему портному, г. Комону. За услугу онъ проситъ дать ему знаменитую булавку, чуть не заколовшую всю мою будущность и уколовшую…

— Я продамъ ее англичанамъ, когда ты сдѣлаешься знаменитостью.

— А я сдѣлаю съ нея снимокъ и включу въ свой гербъ.

XXII.
High life.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Я одѣтъ по послѣдней модѣ, но въ долгъ. Мнѣ рекомендуютъ сапожника и шляпника. При каждомъ заказѣ меня бьетъ лихорадка; я боюсь долговъ, не рѣшаюсь должать, товарищи уговариваютъ…

— Ты прозябаешь съ своими способностями… Ты получишь возможность вездѣ бывать, заработаешь на уплату долговъ и даже больше, чѣмъ нужно.

Я уступаю тѣмъ охотнѣе, что самъ только и мечтаю о тонкомъ сукнѣ, объ изящной обуви. — Наконецъ я во всеоружіи съ головы до ногъ: жакетка сидитъ ловко, панталоны, какъ вылитые, сукно мягкое, нѣжное, бородка подстрижена вострякомъ, галстухъ не душитъ шеи, бѣлые манжеты оттѣняютъ руку. Я высоко поднимаю голову. Въ первый разъ въ жизни я могу такъ поднять ее. Я въ восторгѣ; могу теперь думать о томъ, что говорю; до сихъ поръ это возможно было лишь въ то время, когда я оставался одинъ, самъ съ собою, въ своей каморкѣ, а не въ обществѣ, гдѣ всѣ мысли были заняты расползающимися панталонами, сюртукомъ, готовымъ лопнуть; приходилось думать лишь о сокрытіи изъяновъ моего туалета, бѣлья, о предупрежденіи ежеминутно готовой разразиться катастрофы. Нѣчто подобное я ощущалъ тотчасъ по моемъ пріѣздѣ изъ Нанта; но тогда со втораго же дня чувство свободы было испорчено отвратительнымъ зрѣлищемъ имперіалистскаго шпіонства и всеобщей приниженности. Тогда на сердцѣ становилось тошно, смрадъ подлости билъ въ носъ; теперь все это приглядѣлось и принюхалось! И я опять свободенъ, опять гордо поднимаю голову!

American Bar.

Иду щегольнуть новымъ платьемъ на бульвары. Близь пассажа Жуфруа есть американскій Bar, куда принято заходить около четырехъ часовъ. Тамъ собираются биржевики, кутилы, извѣстности, пересмѣиваются и балагурятъ съ красивыми дѣвушками, наливающими имъ напитки цвѣта травы, золота и крови. Въ уплату за рюмку абсента имъ размѣниваютъ банковые билеты.

Повидимому, я не кажусь безобразнымъ этимъ дѣвицамъ.

— Настоящій терръ-нёфъ^[7] сказала Marie la Croqueuse.

— Я принялъ было это за оскорбленіе, оказалось совсѣмъ наоборотъ!.. Прежде, т. е. въ старомъ платьѣ, я былъ похожъ на рванаго овчара, на грязную шавку, на жалкаго пуделя, которому только что отрубили хвостъ… Теперь я терръ-нёфъ, красивый терръ-нёфъ…

— И не глупъ, говоритъ кое-кто, прислушиваясь къ моимъ смѣлымъ остротамъ.

Не глупъ? — Да… А нарядите меня опять въ оборванный сюртучишко, въ штаны, сползающіе дудкой, надѣньте толстые дырявые башмаки, и я опять стану и глупъ, какъ гусакъ, и дуренъ, какъ обезьяна! Въ теченіе четырехъ лѣтъ я убѣдился въ этомъ достаточно… И тѣмъ не менѣе, я уже не то, чѣмъ былъ прежде; я хуже сталъ въ своемъ прекрасномъ, новомъ платьѣ. Пришлось поступиться убѣжденіями о честности, отказаться отъ рѣшимости жить «ничѣмъ», распроститься съ «геройствомъ». Тяжело это было. Когда-то, съ гордымъ тщеславіемъ, я давалъ самому себѣ слово не измѣнять лохмотьямъ до тѣхъ поръ, пока не возьму съ боя всего, мнѣ должнаго по праву; въ случаѣ смерти, я мечталъ похвастать въ завѣщаніи разсказомъ о моей жизни и швырнуть моими послѣдними лохмотьями въ лицо остающимся въ живыхъ и одѣтымъ въ долгъ… Я не былъ долженъ никому, ни даже за пару толстыхъ башмаковъ… Я сталъ хуже. Я игралъ комедію, лгалъ, чтобы добыть это платье, обувь, шляпу, — постыдно лгалъ! Тогда на мнѣ были дырявые башмаки, но они мои были; я имѣлъ право швырнуть ими въ перваго встрѣчнаго и сказать:

— Ты, можетъ быть, такъ-же честенъ, какъ я; но ты не честнѣе меня.

Нищему я могъ крикнуть:

— Возьми себѣ мои обноски.

Впрочемъ, я разсчитываю заработать на уплату. Венгтра въ повышеніи, на него спросъ; онъ идетъ въ гору. У Жоли я сталъ великою персоною; могу безопасно нагибаться и поправлять тетрадки. — Тамъ я встрѣтился съ одною маменькою, — тридцать лѣтъ, волоса золотистые, голосокъ серебристый; — она безпрестанно заходитъ показать мнѣ что нибудь въ тетрадкахъ своего сына и такъ наклоняется, что я плечомъ чувствую движенія ея лифа… Разъ, ко мнѣ, должно быть, очень шла моя жакетка, — я оставался одинъ въ классѣ. Вошла дама съ золотистыми волосами; ея корсажъ сверкалъ, отъ него пахло, какъ отъ роскошнаго букета! На полѣ тетрадки она нарисовала, улыбаясь, курчавую голову, очень похожую на мою. Наши губы встрѣтились^[8]…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

На другой день, вечеромъ, она представила меня своему мужу.

— Такъ вы полагаете, что съ репетиторомъ мальчикъ пойдетъ успѣшнѣе? спросилъ онъ меня.

— Несомнѣнно.

Это «несомнѣнно» было сказано убѣжденно и убѣдительно. Г. Мартель, супругъ, уже мечтаетъ о томъ, какъ его сынъ будетъ переводить классиковъ (что принесетъ огромнѣйшую пользу его торговлѣ!) и спрашиваетъ о цѣнѣ. Въ былое время я бы назначилъ 2 франка, одинъ даже. Но тогда мнѣ впивались въ тѣло булавки, а теперь не впиваются. Вотъ въ чемъ дѣло, и пусть это примутъ къ свѣдѣнію! Я назначаю 5 франковъ за часъ… Иногда мой урокъ длится два часа, три часа. — Урокъ? То есть исправленіе тетрадокъ моего ученика, котораго на это время удаляютъ… Раскрывается широкій голубой пеньюаръ, обшитый тонкимъ кружевомъ, облекающій тѣло античной красоты…

XXIII.
Колбаса.

До сихъ поръ мои амуры не выходили изъ молочной или кабачка. Случалось мнѣ иногда бросать мой толстый полотняный платокъ какой нибудь студенткѣ, засмотрѣвшейся на мои большіе глаза и широкія плечи. Все это припахивало подгорѣвшимъ саломъ и цикорнымъ кофеемъ. Теперь я полною грудью упиваюсь ароматомъ изящества.

Она допытывается узнать мой адресъ, я скрываю его.

— Ты потому не хочешь сказать, что живешь съ другою женщиною!

— Нѣтъ, я живу съ матерью.

— Твоя мать рантьерка?

Я не смѣю соврать, не смѣю сказать правды, — сознаю, что бѣдность кажется ей безобразіемъ, — и на всѣ ея разспросы о моемъ образѣ жизни отвѣчаю комедіею намековъ на небогатое довольство.

— Я взялся давать уроки съ тѣмъ, чтобы сдѣлаться со временемъ профессоромъ факультета.

— О! Я пойду на твои лекціи! Въ тебя влюбятся всѣ женщины… На ея лицѣ появляется грустно-досадливая минка.

— А какого цвѣта твоя мебель? Какія занавѣски у твоей кровати? — Она слегка вспыхнула, опустила глаза.

— Занавѣски моей кровати!.. Не знаю, что сказать.

— Да. Какого цвѣта?

— Цвѣта… puce…

Вѣрнѣе было бы сказать: punaise!

— Я сама устрою твою холостую комнатку!

Я думалъ объ этомъ; но хотя уроки и есть, а все же я бѣденъ. Золотые луидоры испаряются въ рукахъ, улетучиваются на наши прогулки въ каретахъ, на остановки въ модныхъ ресторанахъ, гдѣ она спрашиваетъ «un rien», такъ «чего нибудь»… Мнѣ случалось сидѣть на хлѣбѣ и водѣ наканунѣ или на другой день послѣ того, какъ мы съѣдали или выпивали съ нею «un rien», сначала въ кондитерской, потомъ въ ресторанѣ, затѣмъ въ богатомъ кафе, куда она заходила взглянуть въ зеркало, не измята ли ея прическа, не блѣдны-ли щеки.

Я сидѣлъ въ своей канурѣ. На лѣстницѣ послышался шумъ.

— Вамъ кого? кричалъ хозяинъ. — Вы спрашиваете г. Венгтра? А я говорю: здѣсь. Вы говорите: быть не можетъ. А я говорю: можетъ. Я думаю, мы знаемъ своихъ жильцовъ. — Господинъ Венгтра!

— Что нужно?

— Васъ разыскиваетъ какая-то дама.

Я взглянулъ съ лѣстницы внизъ; промелькнула и скрылась женская фигура… Я слышалъ шелестъ шелковаго платья, шумъ торопливыхъ шаговъ… Я выбѣжалъ. Въ отдаленіи по тротуару удалялось женское платье, знакомая шаль… Она, женщина съ серебристымъ смѣхомъ, съ золотистыми волосами и голубымъ пеньюаромъ, обшитымъ дорогимъ кружевомъ…

Срамъ какой! Никогда не покажусь ей на глаза, никогда не покажусь на курсахъ г. Жоли, спрячусь, переѣду подальше отъ тѣхъ мѣстъ, гдѣ они живутъ. Я послалъ свой отказъ, и восемь дней и восемь ночей рвалъ на головѣ волосы; хорошо еще, что ихъ у меня много…

Между тѣмъ дѣла идутъ отлично, уроковъ много, болѣе чѣмъ нужно; я занятъ съ семи часовъ утра до восьми вечера. Даже сердечная рана помаленьку заживаетъ. Все еще мечтая рано или поздно опять прижать къ своей груди золотистую головку молодой мамаши, я пошаливаю глазами съ хорошенькою англійскою миссъ, сестрицею одного изъ моихъ учениковъ.

Расплата съ долгомъ.

Чортъ возьми! Портной прислалъ счетъ. Больше, чѣмъ я предполагалъ, вдвое больше! Дѣлать нечего, заплатилъ, хотя за уплатою у самого осталось семь франковъ до конца мѣсяца. Плохо! Надо экономничать. Я и экономничаю, завтракаю кускомъ колбасы. Однажды, сильно проголодавшись, я купилъ по дорогѣ хлѣба и колбасы, зашелъ подъ ворота большаго, стараго дома и началъ мирно, весело благотрапезовать, никакъ не ожидая, что тутъ-то и подкарауливаетъ меня бѣда. Въ ворота рысью въѣзжаетъ коляска; я едва успѣлъ отскочить; въ коляскѣ молоденькая англійская миссъ; а передъ нею, прижавшись къ стѣнѣ съ хлѣбомъ въ одной рукѣ, съ колбасою въ другой, стоитъ предметъ ея завѣтныхъ думъ и юныхъ грезъ… Это я такъ отличился! — Съ этой минуты рѣшаю засѣсть въ своей канурѣ и показываться въ богатыхъ домахъ лишь затѣмъ, чтобы торговать подлежащими, сказуемыми и дополненіями. Вышло плохо; дѣла пошли хуже. Встрѣтившись со мною, Булимаръ говоритъ:

— Куда вы запрятались? Такъ нельзя сидѣть медвѣдемъ въ берлогѣ. Медвѣдей не любятъ въ томъ обществѣ, гдѣ вы имѣете уроки.

Да, но я желалъ бы имѣть свободное время заниматься дома.

Булимаръ повторяетъ:

— Съ вашимъ медвѣжьимъ видомъ вы должны быть, по крайней мѣрѣ, одѣты, какъ левъ.

Да… но для того, чтобы быть одѣтымъ, какъ левъ, я вынужденъ жить въ той же трущобѣ, въ которой меня застала красавица съ золотыми волосами, и кормиться тою гадостью, образчикъ которой видѣла въ моей рукѣ англійская миссъ подъ воротами… Ради платья я вынужденъ жертвовать всѣмъ, какъ женщина извѣстнаго сорта! Экая мерзость какая!

XXIV.
Мазасъ *).

*) Мазасъ — парижская тюрьма.

Разъ хозяинъ меблированныхъ комнатъ сообщилъ мнѣ съ таинственнымъ видомъ, что меня спрашивалъ какой-то господинъ, черный, маленькій, невзрачный, и обѣщался зайти на слѣдующій день часовъ около двѣнадцати. На другой день ко мнѣ пришелъ Рокъ.

— Ты не смотришь республиканцемъ, — сказалъ онъ, окидывая взглядомъ мое модное платье.

— Пойдемъ ко мнѣ наверхъ, отвѣтилъ я, тамъ увидишь, разбогатѣлъ-ли я.

Мы вошли въ мою кануру и цѣлый часъ пробесѣдовали шепотомъ. Въ глубинѣ души я сохранилъ непримиримую ненависть ко 2-му декабря; я страшно страдалъ, страдалъ невыносимо отъ этой жизни, отъ гнета имперіи, — изъ честолюбія или изъ любви къ свободѣ; меня, ничтожнаго, душила эта атмосфера такъ же, какъ душила знаменитыхъ и извѣстныхъ людей, я не переставалъ втихомолку мечтать о заговорахъ противъ Бонапарта. Рокъ пришелъ сообщить мнѣ, что все готово.

— Твои связи съ high life’омъ, быть можетъ, остановятъ тебя, — сказалъ онъ, улыбаясь. — Достанетъ ли у тебя смѣлости промѣнять теперешнюю счастливую жизнь на опасности, на которыя я зову?

— Я люблю опасности, я отъ васъ не отстану.

Вопросъ о подробностяхъ дѣла… Рокъ говоритъ: «Наши готовы».

Кто эти «наши»? Онъ можетъ открыть мнѣ имя лишь одного изъ заговорщиковъ, примкнувшаго къ намъ во время декабрьскихъ дней. Рокъ свелъ меня съ человѣкомъ серьезнымъ. По наружности, его можно бы принять за священника, еслибы у него не было бакенбардъ, какъ у садовника, и усовъ барабанщика. Это отказавшійся отъ присяги профессоръ философіи. Я полагалъ, что можно, что даже должно изъ благоразумія смѣяться наканунѣ смерти, чтобы вѣрнѣе скрыть наши замыслы подъ беззаботною наружностью; поэтому я вошелъ къ нему съ какою-то ироническою остротою на языкѣ. Экс-профессоръ посмотрѣлъ на меня ледянымъ взоромъ и сдѣлалъ презрительный жестъ, кажется, даже какое-то рѣзкое замѣчаніе. Ничего… уваженіе къ дисциплинѣ! я постараюсь быть сухимъ и натянутымъ, какъ Робеспьеръ, если смогу.

Въ тотъ же день, вечеромъ, происходило тайное собраніе, на которомъ намъ объявили, что «завтра»… Вотъ оно что! Жить-то недолго остается; дѣло идетъ, повидимому, не на шутку. Послѣ обѣда мы должны собраться въ кофейной улицы Сенъ-Мишель.

— Ваши люди готовы? спрашиваетъ меня на ухо одинъ изъ заговорщиковъ. Мнѣ неловко, я слегка краснѣю. «Мои люди!» Какъ торжественно! Терпѣть не могу торжественности. Всѣ эти «мои люди» состоятъ изъ пяти юныхъ, розовенькихъ студентиковъ, совсѣмъ мнѣ незнакомыхъ. Оказывается, что я ими начальствую, хотя, въ сущности, знаю никакъ не больше, чѣмъ они, и не добиваюсь узнавать. Я просто принимаю данную мнѣ роль, не вѣря, впрочемъ, въ публичное представленіе трагедіи. Я знаю, каковы эти приготовленія къ убійствамъ… къ тому же я почиталъ довольно и головою поработалъ, и далеко не убѣжденъ въ дѣйствительности и полезности политическихъ убійствъ. Лучше было бы изобрѣсти средство убить общественный недугъ. Не теряя времени на безплодное обсужденіе этого вопроса, я согласился дѣлить опасности предпріятія, но не раздѣлялъ вѣрованій его начинателей; въ ихъ заговоръ я вступилъ отчасти изъ природной склонности къ приключеніямъ, а главное, чтобы не показаться старымъ товарищамъ 51 года человѣкомъ нерѣшительнымъ и отступникомъ. Року я откровенно высказалъ мое невѣріе. На это онъ спросилъ, возьмусь ли я призывать къ оружію населеніе своего квартала въ томъ случаѣ, если мои сомнѣнія будутъ опровергнуты кровавымъ событіемъ? Еще-бы! Если въ воздухѣ пахнетъ грозою, если нуженъ голосъ, чтобы подать сигналъ, если нужно взойти на ступени Одеона, крикнуть «да здравствуетъ республика»! и развернуть знамя, подъ которымъ будутъ драться, какъ бѣшеные, — если только въ этомъ дѣло, — то впередъ! Это будетъ проблескомъ свѣта въ окружающій меня тьмѣ. Я сообщилъ Леграну о проэктѣ нападенія. Легранъ любитъ опасности, обожаетъ трагическую обстановку.

— Я съ тобою, сказалъ онъ.

Итого насъ семеро. Всемеромъ мы должны начать возмущеніе и принять на себя всю отвѣтственность за борьбу въ этомъ углу Парижа. Распоряженія сдѣланы на сегодня. Мнѣ сказано, что я получу пистолеты и заряды, когда настанетъ время. Я ихъ получилъ. Жребій брошенъ. Въ послѣднюю минуту я извѣщаю еще одного стараго нантскаго товарища Коллине, студента медицины, сына милліонера. Онъ берется нести. половину оружія. Браво! Никому въ голову не придетъ заподозрить сына богача въ желаніи рисковать свободою и головою ради революціоннаго предпріятія. Онъ запрятываетъ пистолеты и заряды въ карманы, идетъ съ самымъ беззаботнымъ видомъ и усаживается за столъ въ кафе, гдѣ насъ должны извѣстить объ окончаніи дѣла. Самое же дѣло состоитъ въ томъ, что будутъ стрѣлять въ императора, когда онъ пріѣдетъ въ Комическую Оперу. На подъѣздѣ — выстрѣлъ и «да здравствуетъ республика»!

Я, Венгтра, долженъ начать возстаніе на лѣвомъ берегу Сены. Мнѣ обѣщано, что на мой зовъ подымутся отдѣлы рабочихъ. Вѣрно ли это? Я рѣшительно не вѣрю ни въ какіе отдѣлы; Рокъ тоже едва ли вѣритъ. А остальные пусть вѣрятъ; это хорошо. Во всякомъ случаѣ, есть «отдѣлы» или нѣтъ, но разъ тамъ начнутъ стрѣлять, мы здѣсь не отстанемъ.

Семь часовъ. Они отправились. Мы ждемъ и попиваемъ пиво. Изъ тѣхъ су, которые нашлись кое у кого въ карманахъ, образовали складчину и живемъ пока на это до той минуты, когда можно будетъ ѣду и напитки забирать реквизиціоннымъ порядкомъ, во имя республики, въ возмущенномъ кварталѣ.

Половина девятаго. — Нѣтъ ничего новаго, все тихо и спокойно; никто изъ заговорщиковъ еще не возвращался.

Десять часовъ. — Никого.

Двѣнадцать!.. Это, наконецъ, ужасно! забыли что-ли они объ насъ! Могъ бы хоть кто нибудь прійти сказать, что смѣлости не хватило, что струсили и назадъ попятились, что мы можемъ отправляться по домамъ, а дѣло отложено до другаго раза, до болѣе благопріятной погоды — послѣ дождичка въ четвергъ! Надо рѣшиться на что нибудь.

— Расходитесь въ разныя стороны и бродите. Я съ Коллине остаюсь предъ Одеономъ. Славный онъ малый. Мы съ нимъ вдвоемъ нагружены оружіемъ, какъ подвижной арсеналъ. Попадись теперь городовому и конецъ, — или пожизненная Кайенна, или разстрѣляютъ сегодня же вечеромъ.

Шаги!.. Кто — полиція или наши? — Одинъ изъ товарищей, но онъ ничего не знаетъ.

— Дюріоль! Ты откуда?

— Откуда я?..

Онъ подходитъ ко мнѣ и шепчетъ на ухо пароль заговорщиковъ.

Какъ! И Дюріоль съ нами? Кто извѣстилъ его?

Онъ объясняетъ въ двухъ словахъ: ему сказалъ Жуберъ, — одинъ изъ нашихъ.

— Былъ ты въ Комической Оперѣ?

— Былъ.

— Ну, и что-же?

— Что? Когда императоръ пріѣхалъ, не стрѣляли; не готовы были. Должны были стрѣлять при отъѣздѣ. Во время представленія одинъ изъ заговорщиковъ выронилъ изъ кармана пистолетъ.

Полиція забрала молодца. Онъ струсилъ, сталъ болтать, назвалъ сообщниковъ. Ихъ потихоньку, безъ шума, перехватали по одиночкѣ въ корридорахъ…

— Кто арестованъ? арестованъ Рокъ?

— Кажется, нѣтъ.

Опять шаги!.. На этотъ разъ показывается шляпа городоваго. Надо бѣжать!.. Наконецъ въ три часа ночи я добрался до своей постели, усталый и измученный физически и нравственно семью часами смертельной тревоги. Всѣ мои попытки борьбы съ имперіей всякій разъ кончаются лишь кровавыми мозолями на ногахъ. Глупо и постыдно, какъ усталость осла!

Утромъ иду къ Дюріолю. Дрянь онъ порядочная; нѣтъ у него ни убѣжденій, ни желанія ихъ имѣть. Какъ могли ему довѣрить тайну? Дюріоль повторяетъ мнѣ вчерашнюю исторію съ странными варіантами, меня выспрашиваетъ, добирается до того, что я знаю.

— Нѣтъ, стой, пріятель!

Я ничего не знаю… я никого не знаю, не видалъ, не слыхалъ… и цѣлый мѣсяцъ никого не увижу, кромѣ близкихъ пріятелей. Не удалось — такъ сократимся. Дѣло дрянь. Рокъ сидитъ. Правда, онъ былъ въ театрѣ. Ускользнутъ-ли небывшіе тамъ? Легранъ, Коллине, Дюріоль и я бываемъ постоянно въ молочной, въ улицѣ Кордельеровъ. Со времени заговора мы напускаемъ на себя видъ кутилъ, позволяемъ себѣ разныя extra.

— Mère Marie, еще одинъ Монпелье на круглячекъ^[9]!

Этимъ аристократическимъ именемъ мы называемъ маленькую, въ 1 су, рюмку водки, приготовленной съ перцемъ и крѣпкою водкою; мы смакуемъ эту бурду, какъ джентельмены смакуютъ шартрезъ въ Café Anglais, стараемся казаться беззаботнѣйшими людьми, думающими лишь о томъ, какъ бы веселѣе пожить…

Именемъ закона.

Восемь часовъ вечера. Я спрашиваю un petit mouton^[10]; такъ называютъ полпорціи рагу изъ баранины. Товарищи толкаютъ меня локтями, дѣлаютъ знаки глазами… Mouton! Это тоже, что mouchard — сыщикъ! Эпитетъ «маленькій» можетъ показаться дерзостью. Совсѣмъ не время шутки шутить и играть огнемъ. Вотъ уже два дня, какой-то никому неизвѣстный человѣкъ является въ нашу молочную и заговариваетъ со всѣми.

— Нѣтъ, — стараюсь я поправиться, — дайте мнѣ un grand mouton!

Чтобы загладить дурное впечатлѣніе, я жертвую лишними двумя су. Полная порція стоитъ 6 су.

Полиція. Господинъ въ трехцвѣтномъ шарфѣ предводительствуетъ шестью или семью молодцами, одѣтыми въ штатское платье.

— Во имя закона запрещаю выходить, — рѣзко произнесъ онъ, приказывая запереть двери.

— Легранъ? — вызываетъ онъ по списку.

— Нѣтъ его.

— Вуалькенъ?

— Нѣтъ.

— Коллине?

— Здѣсь.

На этотъ разъ Коллине, къ счастью, не нагруженъ пистолетами.

— Что нужно отъ меня?

— Вамъ это объяснятъ въ свое время. Венгтра?

— Я!

Мнѣ хотѣлось отвѣтить: «нѣтъ его»; я бы, навѣрное, такъ и сдѣлалъ, еслибы не вызвали Коллине впередъ; другіе не прячутся, неловко и мнѣ; — я отвѣчаю громко, съ дерзкимъ видомъ. Я былъ вожакомъ, начальникомъ одинъ вечеръ: нельзя же увертываться, когда забираютъ товарищей. Слѣдственный судья попробовалъ запугать меня. Болванъ!

— Если вы вздумаете здѣсь такъ геройствовать, то предупреждаю, — долго будете сидѣть на нашей чечевицѣ, — сказалъ онъ свысока и грозно.

---

Я, во-первыхъ, очень люблю чечевицу; во-вторыхъ, никогда въ жизни не пилъ такого хорошаго вина, какое даютъ въ Мазасѣ.

Въ дверь своей камеры я узналъ насупротивъ трубку Леграна. Заговариваю о немъ со сторожемъ.

— Ахъ, да… это какой-то дурачекъ, все мычитъ только на допросахъ.

Онъ не оставилъ своей школьной методы, прикидывается глупенькимъ. Я поступаю почти также; дѣлаю видъ, что ничего не понимаю. Отъ моихъ показаній зависитъ участь 8 или 10 человѣкъ; такъ ничего и не вывѣдаютъ. Слѣдственный судья только напрасно хорохорился.

— Собирай пожитки!

Моя тактика удалась! Мнѣ крикнули: «собирай пожитки!» Это значитъ: вы свободны и можете убираться на всѣ четыре стороны. Я и убрался; всѣ товарищи, кромѣ Рока, освобождены… Судьи съ носомъ!

Но, увы, о моемъ арестѣ всѣ узнали. Газеты оповѣстили о моемъ республиканствѣ, о моихъ сношеніяхъ съ вожаками заговора, все мое прошлое 1851 года; куда ни явлюсь на уроки, вездѣ отвертываются. Для нихъ я теперь сволочь. Со мною расплачиваются, и «мое почтеніе»… Конецъ преподаванью; нѣтъ уроковъ ни въ два франка, ни въ одинъ франкъ.

XXV.
Журналистъ.

— Венгтра, что ты не попытаешь счастья въ журналистикѣ?

Попробовалъ, началъ съ того, о чемъ давно мечталъ, — получилъ въ типографіи мѣсто подручнаго у метранпажа. Находятъ, что я слишкомъ великъ, старъ для такой ребячьей должности.

— Что же онъ не имѣетъ никакого занятія? Очень бѣденъ?..

Конечно, очень бѣденъ… конечно, не имѣю занятія!.. Это мѣсто я получилъ, благодаря одному нантскому знакомому, другу дѣтства редактора. Онъ слегка гордится возможностью показать мнѣ свое вліяніе и очень доволенъ тѣмъ, что помогъ мнѣ заработать нѣсколько су. Добрая душа.

Я получаю тридцать франковъ въ мѣсяцъ, — обыкновенный свой кушъ! Куда я ни пойду — вездѣ мнѣ тридцать франковъ цѣна, и ни сантима болѣе. Права была матушка, говоря, что я неловокъ. Я плохо дѣлаю свое дѣло, путаю статьи и корректурные листы, читаю слишкомъ скоро, иногда слишкомъ медленно. Корректоръ, — желчный, сухой человѣкъ, — обращается со мною, какъ съ дурнымъ ученикомъ. На бѣду, у меня громкій голосъ и я не всегда могу его сдержать; иной разъ такъ вдругъ рявкну, что вся типографія оглядывается и хохочетъ. Мнѣ случается, по разсѣянности, пропускать слова, цѣлыя фразы и приходится читать все сначала. Корректоръ злится, авторъ часто изъ себя выходитъ, такъ какъ по моей милости въ его статьѣ оказывается чепуха.

— Если это такой кретинъ, то выгоните его къ чорту! кричитъ писатель.

Дѣло у меня рѣшительно не ладится… ну и выгнали послѣ тринадцати дней службы. На мое мѣсто поставили 12-лѣтняго мальчишку. Я былъ до того смѣшенъ, что глаза стыдно показать въ улицу Кокъ-Геронъ. Хорошъ дебютъ въ типографіяхъ.

Aux 100,000 Paletots.

Судьба смиловалась и послала мнѣ покровителя — хозяина 100,000 пальто, большаго торговаго дома въ Нантѣ. Его всегдашній покупатель, мой школьный товарищъ, пишетъ мнѣ:

«Сходи къ г. Гюйяру, хозяину 100,000 пальто; онъ въ Парижѣ за покупками, ты найдешь его въ пассажѣ Grand-Cerf въ главномъ складѣ. Надъ дверью виситъ жестяное пальто и большія объявленія на дверяхъ. Онъ можетъ быть тебѣ полезенъ въ журналистикѣ».

Направляюсь въ пассажъ Grand-Cerf. Вотъ жестяное пальто и объявленія. Брожу вокругъ магазина и не рѣшаюсь зайти.

— Вамъ платье угодно… У насъ во всякія цѣны… трещатъ вокругъ меня голоса. — Войдите, хотя взглянуть только… Позвольте васъ просить…

Собираюсь съ духомъ и объясняю, что имѣю дѣло къ г. Гюйяру.

— Чѣмъ могу служить? спрашиваетъ Гюйяръ.

— Мой пріятель, г. Леруа, сообщилъ мнѣ…

— А, да! Вы хотите писать? онъ говорилъ о васъ. Дюнанъ!

Онъ подзываетъ какого-то толстяка въ деревянныхъ башмакахъ.

— Дюнанъ, вотъ молодой человѣкъ желаетъ строчить.

— А, для хроники въ «Pierrot»?

«Pierrot» — газета, принадлежащая дому «100,000 пальто». Ее продаютъ на театральныхъ подъѣздахъ; въ ней печатаются программы спектаклей и цѣны магазина. Огромный выборъ панталонъ и лястинга! Огромный успѣхъ г. Мелинга! Полный костюмъ за 19 франковъ! Завтра возобновленіе «Gaspardô le pêcheur!»

Въ «Pierrot» помѣщаются отчеты о первыхъ представленіяхъ и бытовые разсказы; но въ каждомъ изъ нихъ непремѣнно есть хотя одна фраза о «ста тысячахъ пальто». Театральныя хроники служатъ постояннымъ поводомъ къ нападкамъ на портныхъ, работающихъ по заказу, одѣвающихъ актеровъ, подъ видомъ моды, въ невозможные костюмы, раздражающіе публику своимъ безвкусіемъ и безобразіемъ, и составляющіе нерѣдко главную причину паденія пьесы.

Мнѣ поручили написать такую статью, — разборъ новой драмы Анисе Буржуа. Какъ ни трудно было, а я все же драму разобралъ, въ концѣ статьи расхвалилъ «готовыя платья» и умудрился даже упомянуть о полученіи новой «партіи». Статья должна выйти въ четвергъ. Я всталъ съ пяти часовъ и усѣлся на тротуарную тумбу, на углу улицы, откуда видна типографія «Pierrot».

5 часовъ, — 6 часовъ, — 7 часовъ… 8 часовъ!.. Меня бьетъ лихорадка. Какъ горяча должна быть ѣумба. Наконецъ-то! Я покупаю листокъ у перваго разносчика и ищу…

— «Программы»… «Полученіе новыхъ товаровъ»… «Панталоны»… «Біографія г. Гіацинта»; «Костюмы для перваго причащенія»; «Драма г. Анисе Буржуа».

Полторы колонки и подъ статейкой моя подпись — имя моей матери! Я хотѣлъ первые мои опыты на этомъ пути связать съ ея дѣвичьимъ именемъ. Но моя статья изуродована, урѣзана!.. Выкинута фраза, которою я наиболѣе дорожилъ; для нея-то я и писалъ всю статью. Я помню ее отъ слова до слова; вотъ она:

«Такъ кончаютъ часто тѣ, которые жгутъ свои корабли передъ порогомъ родительскаго дома съ тѣмъ, чтобы пуститься въ океанъ жизненныхъ бурь! Сколько видѣлъ я изнемогающихъ потому только, что они рѣшились, закрывши глаза, перепрыгнуть черезъ свое сердце!»

Узнали что-ли они тамъ въ редакціи, что я никогда не видывалъ, какъ люди прыгаютъ черезъ собственное сердце? Или, быть можетъ, имъ показалась слишкомъ смѣлою метафора о людяхъ, притащившихъ жечь свои корабли передъ собственнымъ домомъ и затѣмъ пускающихся въ плаваніе? Классики они что-ли? Разузнаю, когда пойду за полученіемъ платы.

— Обратитесь въ субботу въ кассу, — сказали мнѣ.

Я бы даромъ отдалъ свою статейку. Почти всѣ дебютанты жертвуютъ первый плодъ своихъ вдохновеній. «Revue des Deux Mondes» никогда не платитъ за первый трудъ; а «Pierrot» платитъ. Быть можетъ, впрочемъ, для меня сдѣлано исключеніе; вѣроятно, моя статейка произвела впечатлѣніе!.. Мою фразу о корабляхъ и о прыжкахъ черезъ сердце вычеркнули, но не могли не замѣтить и навѣрное рѣшили пожертвовать деньгами, чтобы привлечь меня къ себѣ. Нѣтъ никакого повода мнѣ отказываться отъ этихъ денегъ! Тѣмъ болѣе, что они какъ разъ годятся на уплату одному мелкому портному за сдѣланную имъ починку. Во всякомъ случаѣ я не хочу показать, что спѣшу полученіемъ, чтобы не подумали, будто я вступаю въ литературу изъ за наживы. Въ субботу, когда назначено полученіе, я немного фланирую, прежде чѣмъ идти въ контору. Впрочемъ невѣжливо и ихъ заставлять ждать долго! Вхожу. Контора — маленькая темная каморка рядомъ съ помѣщеньемъ «соловьевъ»^[11]. Я спрашиваю главнаго редактора, господина въ деревянныхъ башмакахъ.

— Г. Дюнанъ-Муссё?

— Его нѣтъ, отвѣчаетъ конторщикъ, — но онъ поручилъ мнѣ передать вамъ плату за статью.

Мнѣ подаютъ завязанный бичевкою узелъ. Что же это? Банковые билеты… цѣлый узелъ! за какія нибудь двѣ колонки… Куда мнѣ столько… Помилосердуйте!

— Ахъ, да… г. Дюнанъ-Муссё оставилъ вамъ письмо.

"Cher monsieur!

Секретарь редакціи передастъ вамъ слѣдующій за вашу статью гонораръ — при семъ прилагаемый петъ-анъ-леръ. Къ сожалѣнію, наши средства не дозволяютъ предложить большаго. Была даже рѣчь о вознагражденіи васъ лишь жилетомъ, и я съ величайшимъ трудомъ настоялъ на петъ-ан-лерѣ. Но работайте, сударь мой, работайте! Нѣтъ сомнѣнія, что, при вашихъ способностяхъ, вы въ непродолжительномъ времени возвыситесь до лѣтняго пардесю и, быть можетъ, даже до зимняго пальто.

При пожеланіи полнаго щегольскаго костюма…

Дюнанъ-Муссё".

Отказаться?… Все же лучше ходить въ петъ-анъ-лерѣ, чѣмъ въ одномъ жилетѣ… Я унесъ узелъ, и эта коротышка изрядно мнѣ послужила. До сихъ поръ за все мое писаніе я не получилъ ни единой мѣдной монетки.

Въ «Journal de la Cordonnerie» я получилъ пару башмаковъ за какую-то статью, — чуть ли не о сапогахъ Бассомпьера, если не ошибаюсь.

— Для начала жизненнаго пути годятся и эти, — сказалъ мнѣ главный редакторъ, здоровый, толстый и веселый малый, ловко соединяющій торговлю кожами съ служеніемъ музамъ.

Когда мои башмаки лопнули, я предложилъ редакціи починить ихъ за какое-то сообщеніе.

— У насъ заплатъ не ставятъ, мы не занимаемся починкою, — отвѣтили мнѣ. За прибавку нѣсколькихъ строкъ къ моему сообщенію мнѣ предложили пару туфель — шлепанцевъ. Я взялъ туфли и хорошо сдѣлалъ; онѣ прослужили мнѣ цѣлый сезонъ, но лишь въ сухую погоду; въ дождь я вынужденъ сидѣть дома. Въ теченіе двухъ мѣсяцевъ я могу лишь издали глазами провожать подобранную юбочку и сверкающіе изъ подъ нея бѣленькіе чулочки! Меня убиваетъ эта отшельническая жизнь, мое бѣдное сердце изнываетъ отъ неимѣнія обуви съ каблуками.

Разъ вечеромъ я получилъ письмо. Матусенъ, котораго я не видалъ цѣлую вѣчность, извѣщаетъ, что онъ сотрудничаетъ въ газетѣ «Нимфа». Я, конечно, тотчасъ же отправляюсь въ редакцію; это недалеко отъ бульваровъ по ту сторону рѣки.^[12] Счастливчикъ Матусенъ! Удалось таки ему перебраться черезъ мосты, — выйти изъ ничтожества, стать на пути къ славѣ, на ступени капитолія!

Домъ очень приличный, у входа дощечка: «La Nymphe. Journal des baigneurs. 2-я дверь на лѣво.»

Во второмъ этажѣ другая дощечка: «Контора редакціи открыта отъ 11 до 4 часовъ». Вхожу. Тьма непроглядная, ставни закрыты, ни души живой! Кто-то возится за перегородкою, хруститъ соломенный тюфякъ.

— Кто тамъ? Я не убѣжденъ, что это голосъ Матусена.

— Подписчикъ «Нимфы»… отвѣчаю я тоненькимъ, пѣвучимъ голоскомъ.

Возня усиливается, торопливый шепотъ…

«Подписчикъ… подписчикъ… Куда я штаны засунулъ?… Подписчикъ! ..»

Выходитъ самъ Матусенъ, собственною особою.

— Какъ! ты!… Не могъ ты прямо-то сказать своего имени? А то «подписчикъ»! Я сразу узналъ, что не его голосъ…

— А развѣ всѣ твои подписчики говорятъ однимъ голосомъ?

— Мои подписчики? Не мои, — а мой! У насъ одинъ подписчикъ, одинъ разъединственный!.. Да иди же сюда… садись вотъ на бульонъ.^[13]

Усѣлись, я какъ разъ на виньетку, редакторъ на свой соломенный тюфякъ. Матусенъ разсказываетъ мнѣ исторію «Нимфы», журнала для купальщиковъ. Это листокъ, существующій… или, вѣрнѣе, долженствующій существовать объявленіями, какъ «Pierrot», только съ геніальною идеею въ основѣ. Геніальность состоитъ въ томъ, что заведенія ваннъ должны получать даромъ листокъ, который приходящіе мыться могутъ читать не только въ ожиданіи ванны, но и въ самой ваннѣ; онъ напечатанъ на матеріи, не боящейся воды. Собрались сотрудники. Между ними начались толки; я сидѣлъ въ сторонѣ. Наконецъ тотъ, кто казался главнымъ редакторомъ, нагнулся къ Матусену и спросилъ про меня.

— Не подойдетъ-ли онъ для насъ? — закончилъ онъ разговоръ.

— Что онъ говорилъ про меня? кинулся я къ Матусену, какъ только они ушли.

— Что ты могъ бы, если хочешь, участвовать въ журналѣ.

Какъ? Разъ видѣвши, не сказавши ни слова! Стало быть, есть же что нибудь въ моей наружности!..

— Дѣло вотъ въ чемъ, продолжалъ Матусенъ, — Намъ нуженъ человѣкъ, чтобы ходить по заведеніямъ ваннъ и спрашивать «Нимфу». Если нашего листка не оказывается, онъ долженъ сердиться и кричать: "Какъ нѣтъ «Нимфы»?.. Что же это за заведеніе, когда во всѣхъ есть «Нимфа»! Затѣмъ, накричавши, ты одѣваешься и уходишь.

Нельзя сказать, чтобы я былъ сильно польщенъ такимъ предложеніемъ. Матусенъ замѣтилъ это.

— А!.. А тебѣ бы хотѣлось сразу попасть въ академію!

— Нѣтъ, не то, чтобы…

— На твоемъ мѣстѣ я бы согласился. Надо же начать съ чего нибудь.

Я согласился и сталъ спрашивальщикомъ «Нимфы». Касса выдаетъ мнѣ деньги на ванну и легкую закуску. Закуску я съѣдаю и затѣмъ говорю:

— Ну, теперь подайте «Нимфу».

И если нѣтъ «Нимфы», — что случается почти всегда, — я начинаю кричать, сержусь, выскакиваю изъ ванны… Дѣлаю, какъ мнѣ сказано, по мѣрѣ силъ своихъ, и все время провожу въ томъ, что раздѣваюсь и одѣваюсь. Такимъ путемъ добываю двухъ подписчиковъ. Этого недостаточно для существованія журнала; редакція находитъ меня неспособнымъ, и… я увольняюсь отъ должности спрашивальщика, унося съ собою надолго глубокое отвращеніе къ теплой водѣ. — Я сообщилъ мои размышленія отставнаго купальщика одному пожилому господину, имѣющему доступъ въ нѣкоторыя редакціи путемъ переводовъ. Онъ говоритъ, что такова же исторія многихъ другихъ.

— Не всѣмъ, конечно, приходится полоскаться въ водѣ, да нюхать мыло, но тошно становится иногда и отъ кое чего похуже.

Мнѣ почти страшно отъ словъ этого бывалаго человѣка. Онъ живетъ недалеко отъ меня, и я его часто встрѣчаю, всегда въ одинъ и тотъ же часъ. Вотъ уже недѣля, какъ я его не вижу… Куда онъ дѣвался? спрашиваю у дворничихи.

— А вы не знаете? Съ недѣлю тому назадъ вернулся онъ домой, разстроенный, мрачный, приласкалъ моего мальченку и спросилъ, какому ремеслу я его намѣрена обучать. Очень доспрашивалъ, все твердилъ, чтобы непремѣнно выучить его какому нибудь мастерству… Потомъ прошелъ къ себѣ и уже не выходилъ. Черезъ нѣсколько времени, мы постучались. Отвѣта нѣтъ. Тогда мужъ сломалъ замокъ. А онъ уже мертвый лежитъ на кровати, въ рукѣ лоскутокъ бумаги и на немъ написано: «Я покончилъ съ собою отъ усталости и отвращенія».

"Journal des Demoiselles".

Булимаръ, одинъ изъ нашихъ старыхъ товарищей отеля Лиссабонъ, поступилъ корректоромъ къ Фирменъ-Дидо; иногда онъ пописываетъ стишки въ «Revue de la Mode». Онъ хочетъ попытаться помѣстить мой «разсказъ». Хорошо бы… только на какой сюжетъ написать его? Вѣдь это для молодыхъ дѣвицъ, для барышень… мои классическія познанія составляютъ въ этомъ случаѣ слабое пособіе. Въ древности барышень не было; классическія дѣвы приносили жертвы и пѣли въ хорахъ, ихъ иногда прирѣзывали, иногда безчестили во имя свободы реданы; такъ, по крайней мѣрѣ, въ нашихъ книжкахъ прописано… Долго ищу я сюжета.

— Напиши «романъ канеѳоры»!^[14] говоритъ мнѣ одинъ бывшій учитель, уволенный за пьянство.

Да я уже забылъ, что это были за «канеѳоры» такія…

— Знаешь, сдѣлай героинею букетчицу, — посовѣтовала мнѣ Marie la Toquée.

— А, славная идея. Подойди, я тебя поцѣлую.

Сообщаю объ этомъ Булимару. Онъ отвѣчаетъ съ тѣмъ же посланнымъ:

«Что это вы затѣваете? Хотите, должно быть, прельстить нашихъ юныхъ читательницъ бѣганьемъ за прохожими по улицѣ, съ тѣмъ чтобы вдѣвать имъ цвѣточки въ петлицы!.. Вы рехнулись, милѣйшій мой Венгтра! Избави Богъ, если объ этомъ узнаютъ у Дидо; за одно знакомство съ вами мнѣ откажутъ отъ мѣста».

Я отвѣчаю, что онъ ошибается и выясняю мой планъ. На другой день новая записка отъ Булимара:

«Прошу извинить, — я васъ не такъ понялъ. На самомъ дѣлѣ ваша идея изобразитъ сиротку, продающую цвѣты, сорванные на кладбищахъ, очень трогательна. Только подумали-ли вы о зимѣ? Тогда гдѣ она возьметъ цвѣтовъ и что будетъ продавать? Маменьки нашихъ читательницъ, первымъ дѣломъ, зададутся вопросомъ: а. гдѣ ночуетъ ваша героиня, — въ квартирѣ или въ меблированныхъ комнатахъ? Вы сами знаете, что не такъ-то легко отдаютъ квартиры 8-лѣтнимъ сироткамъ. Рѣшительно не понимаю, какъ вы справитесь съ вопросомъ о квартирѣ. Пройдете его молчаніемъ? О! милѣйшій мой!.. Есть ли возможность промолчать о томъ, что дѣлаетъ маленькая букетчица, когда лавка заперты?.. Г. Дидо прогонитъ меня, смѣю васъ завѣрить».

Не могу же я, въ самомъ дѣлѣ, лишать его мѣста! Не ломая напрасно голову, я просто на просто разскажу исторію, которую видѣлъ своими глазами: маленькая дѣвочка оставалась одна въ квартирѣ въ то время, когда хоронили ея мать, умершую съ голода… Попросили сосѣдку присмотрѣть за ребенкомъ; сосѣдка затворилась въ своей комнатѣ съ любовникомъ. Дѣвочка вышла на лѣстницу, скатилась внизъ и сломала ногу. Пришлось сдѣлать ампутацію, и малютка ходитъ теперь на деревянной ногѣ въ сиротскомъ пріютѣ.

На этотъ разъ Булимаръ не написалъ мнѣ, а прибѣжалъ самъ, растрепанный, взволнованный!

"Что вы дѣлаете? Вы призываете къ оружію, возбуждаете бѣдныхъ противъ богатыхъ и хотите сдѣлать «Journal des Demoiselles» своею трибуною!.. Ужь сразу бы предлагали организовать тайное общество… или защищали бы «свободный союзъ»!..

На него жаль было смотрѣть. Кое-какъ я успокоилъ его, объяснивши, что, оставаясь при своихъ республиканскихъ убѣжденіяхъ, даю слово не призывать къ оружію въ «Journal des Demoiselles». Онъ поступилъ со мною по-братски, все простилъ и даже самъ далъ сюжетъ для повѣсти. Я написалъ, по плану и указаніямъ добрѣйшаго Булимара, разсказъ подъ заглавіемъ: «Голова Эдгара». и черезъ восемь дней получилъ слѣдующій отвѣтъ:

"Monsieur!

"Возвращаемъ вамъ повѣсть «Голова Эдгара», полученную черезъ г. Булимара. Повѣсть прекрасно задумана, разсказъ очень живъ, интересенъ и проникнутъ глубокимъ чувствомъ, что дѣлаетъ вамъ большую честь. Но именно этой-то чувствительности мы и избѣгаемъ для нашихъ юныхъ и нѣжныхъ читательницъ. Ихъ маленькія сердечки могутъ взволноваться и опечалиться… Вы, навѣрное, понимаете меня, не можете не понять, такъ какъ подъ мужскимъ именемъ таите въ себѣ прелесть чисто женской души.

Примите увѣреніе…

Директриса Ернестина Гаро".

Прелесть женской души!.. Очень возможно, не смотря на мою густую бороду и насквозь протертые панталоны.

Я познакомился съ Маріани, бывшимъ хроникеромъ «Иллюстраціи». Онъ основываетъ еженедѣльный журналъ и просилъ Ренуля рекомендовать ему нѣсколькихъ талантливыхъ молодыхъ людей, чтобы составить редакцію.

— Вы что можете? спрашиваетъ г. Маріани.

— Право не знаю…

— Занимались какимъ нибудь вопросомъ? Изучали что нибудь спеціально.

— Спеціально ничего не изучалъ… да, надо признаться, и вообще тоже ничего. Я жилъ въ латинскомъ кварталѣ, а тамъ никто ничего не изучаетъ.

— Въ латинскомъ кварталѣ? Такъ о немъ и напишите. Согласны? Статью, двѣ, три, если хотите. Назовемъ: Школьная молодежь. Подойдетъ вамъ это названіе?

Названіе мнѣ нравится… Статья готова. Съ настоящею болью, точно отрывая куски собственнаго тѣла, я вычеркнулъ изъ нея нѣкоторыя слишкомъ рѣзкія мѣста и понесъ къ Маріани.

— Вы не прочтете, это черновая, — сказалъ я, развертывая рукопись.

— Прочтите вслухъ сами.

Я начинаю, — сильно поблѣднѣвши. Но по мѣрѣ чтенія оправляюсь, кровь опять бьетъ въ голову, и голосъ звучитъ громко и отчетливо. Главный редакторъ внимательно слушаетъ; изрѣдка у него срываются слова: «хорошо, очень хорошо»… Я кончилъ и жду рѣшенія своей участи.

— Милѣйшій мой, вы написали такую вещь, которую стоитъ сохранить. Положите ваши листки въ карманъ и застегните покрѣпче сюртукъ, — чтобы не досмотрѣли сыщики! Ваши триста строкъ обойдутся не менѣе, какъ въ три года тюремнаго заключенія. Вы понимаете, конечно, что такой статьи я не могу напечатать. Я заплачу вамъ за нее, и съ большимъ удовольствіемъ, но не напечатаю!

— Тогда и платить не за что.

— Это вы оставьте, недаромъ же вы работали. Къ тому же, увѣряю васъ, вы меня взволновали на тѣ деньги, которыя я вамъ дамъ! Знаете, это бойко и сильно!

Не знаю… знаю, что это крикъ моего сердца.

— Я не думаю даже, согласится-ли напечатать это республиканскій политическій журналъ. На всякій случай я дамъ вамъ записку къ X.

Я отнесъ записку, мелькомъ видѣлъ X. и передалъ рукопись. Черезъ недѣлю получилъ отвѣтъ, что мою статью не напечатаютъ, такъ какъ это повело бы за собою запрещеніе журнала. Такъ, стало быть, имперія боится четырехъ листиковъ, написанныхъ мною въ моей десятифранковой каморкѣ? Я взялъ рукопись и съ отчаяніемъ въ сердцѣ вернулся домой! То, что я пишу лично отъ себя, — опасно, что пишу по чужому указанію, — глупо!… Чтобы не быть въ долгу у журнала и не получать платы за ненапечатанныя строки, я предложилъ г. Маріани доставить ему то же количество строкъ возможной прозы.

— Пожалуй, согласился онъ, — давайте для счета съ издателемъ.

Я написалъ двѣ или три статейки; но перечитать ихъ напечатанными не хватило духа!…

Еще одинъ опытъ! Старый сосѣдъ по сорбонскимъ курсамъ, Монненъ, встрѣтилъ меня на улицѣ и остановилъ.

— Знаешь, я теперь редактирую «Revue de la Jeunesse»… Хочешь писать хронику?..

— Еще бы не хотѣть! Ты это серьезно говоришь?

— Пятнадцатаго выйдетъ. Приноси немного ранѣе.

Двѣнадцатаго несу рукопись. Монненъ просматриваетъ, подпрыгиваетъ и бросаетъ на столъ.

— Этого я не могу напечатать! Ты осмѣиваешь Низара; а онъ мнѣ покровительствуетъ, и я разсчитываю на него, чтобы быть принятымъ въ число преподавателей.

Зачѣмъ я влѣзъ въ это ремесло! Отецъ, отецъ! Зачѣмъ совершили вы преступленіе, воспретивши мнѣ сдѣлаться работникомъ!.. По какому праву приковали вы меня къ этой карьерѣ подлецовъ?

— Брось ты, пожалуйста, свою проклятую политику и пиши просто за построчную плату.

Хорошо! Я буду работать ради построчной платы; я буду просто марать бумагу, но ужь, во всякомъ случаѣ, не стану подписывать. Разъ, однакоже, по случаю похоронъ извѣстнаго реакціонера 48 года, я не выдержалъ и попросилъ позволенія написать такъ, какъ мнѣ хочется; на этотъ разъ я подпишусь, если угодно.

— Пиши!

Хорошо. Я написалъ, а Монненъ опять подпрыгиваетъ.

— Я не думалъ, что ты доберешься до самой сути! Журналъ прихлопнутъ, если мы напечатаемъ твое воззваніе къ бунту.

Прихлопнутъ твой журналъ! Да онъ и безъ того умретъ, умретъ отъ собственнаго ничтожества и подлости. Не лучше-ли было бы взорвать его, какъ корабль, не соглашающійся спустить флагъ?!

— Вы теряете бодрость, хотите уступить? Неужели смѣлости не хватило! говоритъ мнѣ одинъ добрый и энергичный человѣкъ, старающійся поддержать меня и утѣшить. — Еще одно усиліе. Я повидаюсь съ П…. который вмѣстѣ со мною былъ сосланъ въ декабрѣ; я добьюсь, чтобы васъ приняли въ журналъ, гдѣ онъ состоитъ акціонеромъ.

Онъ устроилъ все, какъ обѣщалъ. Мнѣ поручено написать рядъ статей о профессорахъ имперіи, въ родѣ той статьи, что я написалъ о Низарѣ.

— Чѣмъ рѣзче, — тѣмъ лучше; тогда напечатаемъ.

Останетесь довольны! Я сидѣлъ за этою работою, когда ко мнѣ постучались. Вошелъ одинъ изъ нантскихъ учителей, когда-то любившій меня.

— Я проѣздомъ въ Парижѣ и не хотѣлъ уѣхать, не пожавши вамъ руки.

— Благодарю.

— А какъ дѣла? Вы, повидимому, не особенно счастливы.

— Такъ себѣ, ни то — ни сё.

Ему что за дѣло до моей бѣдности; что онъ милостыню мнѣ что-ли хочетъ предложить?

— Что-же вы теперь подѣлываете? Пописываете статейки въ родѣ тѣхъ, что печатали у Моннена?

— А вы знаете, что я писалъ?

— Одинъ пріятель Моннена былъ въ Нантѣ и разсказалъ намъ. Между нами говоря, я не особенно доволенъ ими. Вы, республиканецъ, были слишкомъ безцвѣтны.

Я не счелъ нужнымъ пускаться въ подробныя объясненія причинъ этой безцвѣтности, а взялъ и прочелъ ему ту рѣзкую статью, за которою онъ засталъ меня.

— Какъ находите? Лучше это?

— Еще-бы! Это великолѣпно!

Черезъ нѣсколько дней я выходилъ изъ редакціи, гдѣ моя рукопись была прочитана и даже расхвалена. По всему ясно было, что я, наконецъ-то, сталъ здѣсь твердою ногою. Но дома меня ждало письмо отъ отца.

«Г. Кретонъ сообщилъ намъ, что ты пишешь противъ министерства народнаго просвѣщенія… Тебѣ хочется, вѣроятно, чтобы меня прогнали со службы? Прошу извѣстить, когда должна выйти твоя статья? Когда именно оставишь ты насъ безъ куска хлѣба?.. Выхлопочешь-ли, по крайней мѣрѣ, намъ мѣстечко въ богадѣльнѣ? Хорошо ты расплачиваешься за данное нами тебѣ образованіе».

Ваше образованіе!… Не лучше-ли будетъ о немъ помолчать!.. Я возьму свои статьи изъ редакціи; я не оставлю васъ безъ куска хлѣба, — Вы правы! Васъ навѣрное выгонятъ, и я не имѣю возможности выхлопотать вамъ мѣсто въ богадѣльнѣ…

XXVI.
Чѣмъ Богъ послалъ.

Въ библіотекѣ я сошелся съ людьми, работающими надъ большимъ словаремъ, который выходитъ выпусками. Цѣлая компанія ихъ живетъ на этомъ изданіи, какъ потерпѣвшіе кораблекрушеніе — на плоту, живетъ изо дня въ день, голодная, холодная, чуть не вырывая другъ у друга куски изо рта. Страшно смотрѣть на ихъ жадные глаза, на лица, искаженныя голодомъ! Заправляющій дѣломъ раздаетъ работу, какъ раціоны; а работники ползаютъ передъ нимъ съ подобострастіемъ дикихъ къ своимъ идоламъ, лижутъ его насквозь протоптанные сапоги. Раза два или три, на моихъ глазахъ, лица просіяли, оживились, — не отъ того, что показался спасительный парусъ на горизонтѣ, — а потому, что разнесся слухъ о смерти одного изъ товарищей. Однимъ меньше стало! Его порція достанется остающимся въ живыхъ, по нѣскольку лишнихъ су на брата, по куску хлѣба. Тщетная надежда! Не такъ легко умираютъ разъ дожившіе до такого положенія; добившіеся до работы надъ такимъ «Словаремъ». Умирающій оправился и опять принялся за дѣло; всѣ смотрятъ на него съ затаенною злобою, почти съ ненавистью. Я спросилъ, не найдется-ли какого обрывочка и на мою долю, какихъ нибудь мудреныхъ словъ или очень уже противныхъ… на меня такъ взглянули, что я счелъ за лучшее поскорѣе обратить это въ шутку. Но мнѣ едва-ли повѣрили; всѣ косятся, какъ на врага, сторонятся, какъ отъ опаснаго человѣка, почти какъ отъ вора. Нечего и мечтать заработать здѣсь хотя одинъ сантимъ. Плотъ полонъ, биткомъ набитъ; скоро придется, кажется, бросать жребій, кому первому быть съѣденнымъ.

Я вспомнилъ объ этихъ бѣднякахъ, когда разъ кто-то заговорилъ объ одномъ извѣстномъ ученомъ, трудящемся надъ изданіемъ другаго словаря. Черезъ одного изъ моихъ старыхъ товарищей, знакомаго съ сыномъ этого ученаго, я добылъ рекомендацію къ нему. Мнѣ нерѣдко удается сталкиваться съ хорошими, честными людьми; на этотъ разъ пришлось имѣть дѣло съ отличнѣйшимъ человѣкомъ, милымъ и. сердечнымъ.

— Вы очень кстати пришли, сказалъ онъ мнѣ, — я ищу помощника. Предупреждаю, впрочемъ, что я не богатъ и не могу платить дорого… просто-на-просто, не могу ничего платить. Вы получите комнату и столъ; за это должны заниматься съ девяти часовъ утра до шести вечера; часъ имѣете на завтракъ. Мой сынъ покажетъ вамъ, что нужно дѣлать. Я пятнадцать лѣтъ сижу за этимъ изданіемъ и все уже подготовилъ… Вы поможете мнѣ докончить и кое-какъ сами просуществуете… У васъ есть какія нибудь собственныя средства?

— Я имѣю 480 франковъ въ годъ.

— О, это недурно… Это очень хорошо! У меня нѣтъ 480 франковъ дохода… а мнѣ уже 55 лѣтъ. Работайте и не робѣйте, и вамъ не придется кончить жизнь въ богадѣльнѣ… Можете приняться за дѣло сегодня же.

Такъ прожилъ я недолго; вышли какія-то недоразумѣнія между ученымъ и издателемъ; бѣднякъ ученый принужденъ былъ уступить, сократить свой бюджетъ и работать безъ помощника. Я опять остался не при чемъ, но, къ счастью, не надолго. Я успѣлъ уже завязать знакомство въ кружкахъ, занимающихся лексикографіею, и мнѣ предложили работу по франку за сто строкъ, съ условіемъ приводить цитаты изъ сочиненій извѣстныхъ писателей; всякое особливое значеніе слова должно быть подкрѣплено соотвѣтствующими примѣрами. Это подъискиваніе ссылокъ отнимаетъ страшно много времени; въ день едва наработаешь на два съ половиною франка… Я изобрѣлъ средство вести дѣло успѣшнѣе, средство, надо признаться, не очень похвальное… отъ такой работы языкъ несомнѣнно пострадаетъ, но… поди разбирай тамъ! Я вотъ что дѣлаю: вмѣсто подъискиванія примѣровъ, я ихъ, по просту, безъ затѣй, выдумываю самъ, а въ скобкахъ пишу: Флешье, Боссюэтъ или Массильонъ… всего чаще и удачнѣе поддѣлываюсь подъ стиль орла епархіи Mo. Въ томъ случаѣ, когда долго не приходитъ на умъ чего нибудь достаточно напыщеннаго, торжественнаго и ловко округленнаго, тогда я хватаю столѣтіемъ назадъ и сваливаю свои сочиненія на великихъ людей «возрожденія» и среднихъ вѣковъ. Такимъ способомъ, я нагоняю въ день до полутора лишнихъ франковъ… Полтора франка — вѣдь это цѣлый обѣдъ!

Въ мѣсяцъ я вырабатывалъ около 70 франковъ; до ровнаго счета не доставало нѣсколькихъ строкъ; я присочинилъ ихъ, подписалъ «Мармонтель» и получилъ плату сполна. По окончаніи втораго мѣсяца, заработанныхъ денегъ не отдали; я пригрозилъ судомъ, скандаломъ… Мнѣ предложили получить половину и убираться вонъ. Дѣлать нечего, взялъ, разругался и ушелъ. Патроны обозлились, разсказываютъ, будто уволили меня за то, что я шляюсь невѣдомо гдѣ по ночамъ.

— А жаль молодаго человѣка, — прибавляютъ они, — онъ такъ отлично былъ знакомъ съ классиками!

Сатирическій поэтъ.

— Вы вѣдь поэтъ? спросила меня мадамъ Го, хозяйка книжнаго магазина. Я скорѣе бардъ, такъ какъ воспѣваю родину и все то, что обыкновенно воспѣвали барды, — стоитъ только справиться въ словарѣ. Пожалуй, впрочемъ могу быть и поэтомъ. Отвѣчаю г-жѣ Го, что мнѣ равно знакомы струны лиры и струны лютни сладкогласной.

— Ну, такъ я нашла вамъ работу.

Я быстро принимаю вдохновенную позу.

— Дѣло вотъ въ чемъ, объясняетъ она. — Одинъ господинъ золъ на судебнаго пристава, ему хотѣлось-бы отдѣлать этого пристава въ пѣсенкѣ. Сможете?

Имъ просто нуженъ пасквиль.

— Отправляйтесь по этому адресу въ лѣчебницу Дюбуа, спросите г. Пуарье и скажите, что присланы мною заплевать пристава. Это его собственное выраженіе.

Прихожу въ лѣчебницу и спрашиваю г. Пуарье.

— У васъ къ нему есть дѣло?

Неловко объяснять, за какимъ я пришелъ дѣломъ, начинаю переговоры; меня не пускаютъ.

— Записку можете передать? спрашиваю я.

— Извольте.

Пишу; «Я присланъ г-жею Го, чтобы запл… пристава.»

— Есть у васъ конвертъ?

— Конверта нѣтъ.

Складываю записку вчетверо и отдаю швейцару. Сквозь стекло мнѣ видно, какъ онъ её читаетъ на ходу. «Запл… пристава!» Лучше бы было прямо всѣми буквами написать: заплевать; а то еще Богъ знаетъ, что подумаетъ. Швейцаръ вернулся и странно на меня посматриваетъ.

— Г. Пуарье проситъ васъ къ себѣ. Въ 3-мъ коридорѣ 12-я комната.

— А! встрѣчаетъ меня г. Пуарье, худой, жолчный человѣкъ. Вы отъ г-жи Го? Вы пришли тяпнуть пристава?

— Заплевать… перебиваю я, — а не тяпнуть…

Уже не ошибся-ли я дверью?

— Заплевать! укусить! тяпнуть… Ее все ли равно? Нужно такъ отдѣлать этого Шюсси, чтобы онъ лопнулъ! Понимаете? чтобы лопнулъ… непремѣнно лопнулъ! Если вы чувствуете, что не въ силахъ заставить его лопнуть, то лучше и не беритесь!

Браться или нѣтъ? Лопнетъ или не лопнетъ?..

— У васъ слишкомъ добродушный видъ, — говорить г. Пуатье съ недовольнымъ видомъ, почесывая подбородокъ.

Вотъ тебѣ и работа!.. Добродушный видъ можетъ лишить меня заказа… Я корчу свирѣпую рожу, стараюсь хихикнуть злобнымъ смѣхомъ…. Лицо г. Пуарье проясняется, онъ проситъ меня присѣсть.

— Попытайте все-таки, говоритъ онъ. — Я вотъ разскажу вамъ. Слушайте внимательно. Жили-были приставъ съ женою, люди премерзѣйшіе. Онъ длинный, какъ вѣшалка, она скрюченная, какъ штопоръ. У нихъ была собака, а у собаки хвостъ трубою… Вотъ вамъ канва! Звали ихъ Мюсси… Ну и валяйте! Валяйте такъ, чтобы перелопались всѣ, и мужъ, и жена, и собака!

Итакъ все дѣло въ томъ, чтобы лопнули и только… Отправляюсь прямо въ библіотеку, чтобы надлежащимъ образомъ настроиться, пересматриваю сатириковъ и получаю въ результатѣ сильнѣйшую головную боль. Наконецъ, ночью кое-какъ состряпалъ пять дрянныхъ куплетцевъ. Что-то скажетъ г. Пуарье? Пишу ему. Онъ уже вышелъ изъ лѣчебницы и отвѣчаетъ приглашеніемъ на завтракъ, на которомъ будутъ его родные и знакомые изъ Ниверне. На другой день пиршество à la Гаргантуа: стразбургскій пирогъ, цыплята, жаркое, бургонское, ликеры, десертъ, сигары! Дѣло доходитъ до куплетовъ. Я встаю и откашливаюсь, блѣднѣю, откашливаюсь еще разъ.

— Выпейте стаканъ вина!

Выпиваю залпомъ два и начинаю…

Успѣхъ блистательный!

— Господинъ Венгтра! Они… они лопнутъ! Они непремѣнно лопнутъ!..

Г. Пуарье подпрыгиваетъ отъ радости, задыхается отъ восторга, отводитъ меня въ сторону и суетъ въ руку четыре луидора!

— Я вамъ еще… еще закажу, — говоритъ онъ. — Нотаріуса съумѣете обработать? Мнѣ бы хотѣлось заставить лопнуть еще одного нотаріуса!

Дѣло пошло ходко, заказы сыплятся изъ провинціи; я обработываю по описаніямъ, по фотографіямъ, сыплю эпиграммами и пасквилями, произвожу ими семейные раздоры… Это очень прибыльное занятіе. Но всему есть свой конецъ; въ два мѣсяца я выгрузился весь сполна, и моя роль сатирика покончена. Я умираю, какъ оса, жало которой переломилось въ нанесенной имъ ранѣ, — умираю на стишкахъ, за которые получилъ десять франковъ! Дошелъ до того, что жалилъ, заплевывалъ и кусалъ неизвѣстныхъ мнѣ людей за десять франковъ… За послѣдніе куплеты заплатили лишь семь франковъ. Это моя лебединая пѣсня; больше ни одного су не получишь… вся моя соль израсходована и даже соли купить не на что.

Діоргенъ.

Я часто захожу въ ресторанъ улицы Рамбюто; прихожу обыкновенно какъ разъ къ двумъ часамъ, когда кончаются завтраки и начинаются обѣды. Завтракъ стоитъ 50 сантимовъ; даютъ блюдо мяса, хлѣбъ и десертъ. Два часа — самое удобное время для ѣды между завтракомъ и обѣдомъ; можно быть сытымъ на цѣлый день. Потомъ я вправѣ оставаться сколько угодно и читать газеты. Однажды, когда я кончилъ завтракъ, вошелъ хозяинъ съ однимъ господиномъ, котораго я встрѣчалъ прежде, во времена отеля Лиссабона и Монружа съ пѣснями и «винцомъ въ четыре су». Они усѣлись неподалеку, спросили бутылку бордо и заспорили о какихъ-то стихахъ.

— Спросите этого господина, — разслышалъ я голосъ хозяина.

— Не выпьете-ли съ нами стаканъ вина, обратился онъ ко мнѣ. — Кстати вы разрѣшите нашъ споръ.

Я пересѣлъ къ нимъ.

— Дѣло вотъ въ чемъ: я полагаю, что надо говорить Діоргенъ, а не Діогенъ, а онъ увѣряетъ, что генъ, а не гернъ. Вы человѣкъ ученый, рѣшите, какъ правильнѣе, — говоритъ хозяинъ, надвигая на брови свой бѣлый поварской колпакъ.

Гмъ! Сказать, что онъ вретъ, — пожалуй разозлится, не станетъ въ два часа отпускать завтракъ въ 50 сантимовъ; съ двухъ часовъ цѣна возвышается на 80 сантимовъ. Дѣло выйдетъ дрянь. Я въ затрудненіи, а трактирщикъ пристаетъ:

— Я вотъ доказываю, что пѣть слѣдуетъ:

«И это фонарь Діоргена».

Дѣлать нечего, рѣшаю:

— Вы совершенно правы — фонарь Діоргена!

Пусть броситъ въ меня первый камень тотъ, кого нужда не заставляла приноровлять свою ѣду между завтракомъ и обѣдомъ, и да простятъ мнѣ могущіе понять мое положеніе!

Хозяинъ ушелъ. Я не выдержалъ, обратился къ оставшемуся собесѣднику и, низко опустивши голову, проговорилъ:

— Простите… я солгалъ. Слѣдуетъ говорить Діогенъ!

— Безъ р?

— Безъ р…

Я еще ниже опустилъ голову и ждалъ приговора.

— Но почему же вы сказали?..

Открываю ему все безъ утайки — состояніе моего сердца и желудка.

Онъ улыбается и приказываетъ подать другую бутылку.

— Выпьемъ еще по стаканчику.

— Нѣтъ, благодарю.

— Вы потому отказываетесь, что не въ состояніи угостить меня въ свою очередь.

— Конечно.

— Чѣмъ вы живете? спрашиваетъ онъ, помолчавши съ минуту. — Стихи писать сможете?

Я передаю ему исторію съ Мюсси, мои сатирическіе опыты…

— А романсы? съумѣете написать романсъ?

— Не пробовалъ.

— Мудрость небольшая, надо заставить говорить облака, лѣсъ и воды.

— Не знаю, право…

— Или что нибудь въ легкомъ жанрѣ, въ родѣ, напримѣръ: Le petit lapin de ma femme… Вамъ что болѣе по вкусу — воспѣвать вазу съ цвѣтами или вазу… иную?

— Съ цвѣтами, конечно! А впрочемъ, и ту… иную тоже, — прибавляю я быстро, не зная навѣрное, что онъ предпочитаетъ, и благоразумно оставляя себѣ исходъ и въ ту, и въ другую сторону.

Пробовалъ и въ томъ родѣ, и въ другомъ… въ обоихъ потерпѣлъ полную неудачу.

— Не годитесь, — сказалъ онъ мнѣ и, по добротѣ сердечной, предложилъ составить сборникъ каламбуровъ.,

— Валъ нѣтъ надобности ихъ выдумывать, да и не выдумаете никогда, говоря откровенно. Выбирайте готовые изъ книгъ, это ничего.

Я отправляюсь въ библіотеку дѣлать выписки изъ старыхъ альманаховъ. Платятъ 5 франковъ и ни сантима болѣе! 100 каламбуровъ за одинъ су — къ намъ пожалуйте!

Лучше бы нарядиться паяцомъ и выкрикивать эти каламбуры въ балаганѣ, больше бы заработалъ.

XXVII.
Сватовство.

Свои сорокъ франковъ я получаю по прежнему ежемѣсячно, но иногда они запаздываютъ на день и на два. Тогда плохо приходится; — квартирная хозяйка ждетъ; ждетъ и мой желудокъ. Случалось пробыть сутки не ѣвши, доходить до полнаго изнеможенія. Въ этомъ никто не виноватъ. Отецъ ни разу не измѣнилъ своему обѣщанію; но сколько я ни писалъ, что неаккуратная высылка, задержка на нѣсколько часовъ ставитъ меня въ унизительное положеніе передъ хозяйкою и доводитъ до голодныхъ спазмъ, — онъ не вѣритъ. Тамъ, далеко отъ Парижа, родители не понимаютъ этого; они знаютъ студенческую жизнь лишь по рисункамъ Гаварни въ Charivari, изображающимъ, какъ студенты таскаютъ морковь съ огородовъ. Чуть было не стащилъ и я одинъ разъ въ Монружѣ, до того подвело мнѣ желудокъ!.. Нѣтъ! Во что бы ни стало, надо выйти изъ этого положенія. Жизнь въ номерахъ становится невыносимою; жить приходится бокъ-о-бокъ съ мошенниками и ворами. Разъ въ мою кануру явились переодѣтые полицейскіе и чуть не арестовали по обвиненію въ какомъ-то преступленіи. Они ошиблись дверью. Мерзостей натворилъ мой сосѣдъ. Къ счастью, онъ былъ дома и съ пьяныхъ глазъ пѣлъ во все горло. Его узнали по голосу и оставили меня въ покоѣ. А провѣдай этотъ негодяй, что до него добираются, ему ничего не стоило скрыться, и меня бы забрали безъ всякихъ объясненій. Я написалъ отцу, разсказалъ этотъ случай, просилъ у него милостыни.

«Выдай мнѣ немного денегъ впередъ, — писалъ я. — Мнѣ они необходимы, чтобы обзавестись собственнымъ угломъ, гдѣ бы я могъ жить покойно, не опасаясь подобныхъ случайностей. Я нашелъ комнату въ 80 франковъ; требуютъ платы за полгода впередъ. Прошу, не откажи; этимъ ты избавишь меня отъ многихъ страданій и опасностей».

Отецъ не отвѣтилъ. И опять, совершенно невольно, поднялась съ глубины души вся старая, улегшаяся было, дѣтская злоба!…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— А вы развѣ не знаете, что вашъ батюшка уже не въ Нантѣ? спросилъ меня одинъ изъ его старыхъ товарищей, случайно встрѣтившись со мною на улицѣ. Затѣмъ онъ передалъ мнѣ прискорбную исторію.

Мой отецъ увлекся нѣкоею вдовушкою, г-жею Бриньоленъ, и сдѣлался ея любовникомъ. Мать узнала объ этомъ, обезумѣла отъ ревности и горя, потеряла голову и публично сдѣлала страшную сцену этой женщинѣ. Произошелъ невообразимый скандалъ. Дѣло дошло до министра. Отецъ едва не лишился мѣста, но потомъ смилостивились и перевели его на службу въ какой-то городъ на сѣверѣ. А я ни о чемъ понятія не имѣлъ. Ни онъ, ни мать не написали мнѣ ни слова!

— Видите-ли, прибавилъ старикъ, — вашъ отецъ уѣхалъ одинъ… а матушка вернулась въ свою деревню. Я видѣлъ ее тамъ недѣли три назадъ. Она сильно измѣнилась. Я присутствовалъ при ихъ разставаніи, видѣлъ, какъ они просили другъ у друга прощенія.

— Я во всемъ виновата! кричала она, становясь на колѣни.

— Нѣтъ, виноватъ я… моя учительская жизнь довела меня до безумія и мерзости…

— Мы еще можемъ быть счастливы, отвѣчала ваша мать. — Не правда-ли? обратилась она ко мнѣ. Увы! Я опустилъ голову и отвѣтилъ: нѣтъ! Я потому сказалъ «нѣтъ», что вашъ отецъ безъ ума отъ вдовушки. Онъ не броситъ ее… что тамъ скрывать, — увезъ съ собою… человѣкъ онъ несомнѣнно честный, а дѣлаетъ позорное дѣло… Они разошлись съ вашею матушкою и хорошо сдѣлали… Я думалъ, вы уже знаете.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Въ тотъ же вечеръ я написалъ матери. Она отвѣчала:

«Да, сынъ мой, мы разстались навсегда, умерли другъ для друга. Прошу, какъ милости, не упоминай никогда въ письмахъ ко мнѣ его имени. Во имя моего несчастья, умоляю тебя объ этомъ»!

Въ слѣдующемъ письмѣ она зоветъ меня къ себѣ. на праздникъ Пасхи, говоритъ о счастьѣ обнять меня, о страхѣ умереть, не видавши сына… Мои руки дрожали, когда я читалъ письмо этой бѣдной женщины… Какъ-бы посмѣялись мои трактирные знакомые!

На праздники я могу уѣхать. У меня есть, къ счастью, новый сюртукъ и совсѣмъ свѣжая шляпа. Увидать родину! Вздохнуть воздухомъ родныхъ полей, гдѣ протекло мое раннее дѣтство!..

Вотъ я и въ вагонѣ! За полтораста лье отъ Парижа!.. Еще одна станція осталась. Въ окнѣ мелькаютъ знакомыя мѣста, дома, обвитые плющемъ, вывѣски… Я спѣшно иду по улицѣ…

— Жакъ!

Это вскрикнула моя мать; она протягиваетъ ко мнѣ руки, обнимаетъ меня, плачетъ на моемъ плечѣ.

— Какой у тебя суровый видъ! говоритъ она черезъ минуту.

Она права; я золъ съ той минуты, какъ вошелъ въ комнату матери и увидалъ всѣ собранные ею тамъ сувениры и реликвіи, все то, что осталось у нея послѣ разлуки съ мужемъ. Мои глаза заволакивались слезами, пока ея похудѣвшее и блѣдное лицо касалось моего лица, а моя грудь прижималась къ ея бьющейся страданьемъ, измученной груди; я одинъ остался у нея, лишь на меня могла она теперь опереться, меня одного могла любить. Но когда между нами троими, между нею, мной и моимъ отцомъ, я увидалъ этотъ складъ воспоминаній, я почувствовалъ такой приливъ злобы, что чувства нѣжной грусти какъ не бывало; оно смѣпилось гадливымъ презрѣніемъ, отразившимся на моемъ лицѣ. Я убѣжалъ бродить по городу.

— Ты ходилъ взглянуть на коллегію? спросила мать, когда я вернулся.

— Нѣтъ.

Взглянуть на коллегію? Я дошелъ до воротъ, а мое сердце билось такъ, что готово было разорваться на части! Войдя въ переулокъ, ведущій къ коллегіи, я шатался, какъ пьяный; передъ рѣшеткою вынужденъ былъ прислониться къ столбу, чтобы не упасть. Тутъ, въ этомъ домѣ, въ двадцать два года мой отецъ, уже женатый, уже отецъ Жака Венгтра, былъ класснымъ репетиторомъ. Здѣсь много, много лѣтъ подвергался онъ всякимъ униженіямъ, здѣсь украдкою стиралъ онъ слезу стыда, когда инспекторъ кричалъ на него, какъ на собаку… здѣсь выносилъ я на своихъ крошечныхъ дѣтскихъ плечахъ всю тяжесть его великой скорби. Нѣтъ, силы не хватило войти во дворъ и еще разъ взглянуть на тотъ уголъ, гдѣ одинъ воспитанникъ старшаго класса бросился на него и далъ пощечину!..

— Помнишь, какъ ты получилъ въ одинъ годъ всѣ награды? говоритъ мать. На тебѣ было три вѣнка, одинъ надъ другимъ, въ день раздачи наградъ…

О, помню я эти вѣнки! помню, какъ я готовъ былъ плакать подъ этими тремя вѣнками! Помню, какъ я былъ смѣшенъ подъ ними! Не пойметъ она этого, нечего ей ни говорить, ни разъяснять… Къ чему? Съ нея довольно настоящаго горя… Я нѣжно подошелъ къ ней.

— Ты хотѣла сказать мнѣ какой-то секретъ…

Она кашлянула, поправила свой бѣлый чепчикъ, взглянула мнѣ въ глаза ласковымъ, глубокимъ взглядомъ и взяла мою руку.

— Тебѣ не скучно жить такъ одному, всегда одному? Никогда не приходило тебѣ въ голову жениться на дѣвушкѣ, которая бы любила тебя?

Быть любимымъ! Мнѣ-то быть любимымъ, когда я на жизнь смотрю, какъ на битву, когда товарищи сторонятся отъ меня, отъ моихъ слишкомъ рѣзкихъ теорій, отъ которыхъ имъ становится неловко и жутко. Какая женщина, какая дѣвушка способна полю

бить человѣка, не знающаго гдѣ и какъ укрыться отъ предразсудковъ и традицій, давящихъ его, преслѣдующихъ всюду, точно жандармы? Развѣ такая же озлобленная и возмущенная, какъ я самъ. Но я знаю, возмущенность и озлобленіе несовмѣстны съ граціей! А мнѣ хотѣлось бы соединить свою жизнь съ существомъ женственнымъ до конца ногтей, нѣжнымъ, красивымъ, элегантнымъ… Нѣтъ ничего ужаснѣе сочетанія этихъ аристократическихъ вкусовъ съ моими плебейскими убѣжденіями!

— Ты можешь занемочь далеко отъ меня, или когда меня не будетъ на свѣтѣ, — говоритъ мать.

Мнѣ-то занемочь! Я и умру-то развѣ лишь тогда, когда меня убьютъ; а убьютъ, конечно, прежде, чѣмъ успѣетъ прійти болѣзнь; я слишкомъ усердно гоняюсь за возмущеніемъ и бунтомъ, чтобы не пасть въ сраженіи. Мнѣ въ голову еще никогда не приходило желаніе покоя и мирнаго существованія подъ виноградною лозою или у домашняго, семейнаго очага. Нѣтъ, чортъ возьми, и не придетъ! Сперва я долженъ вырваться изъ этого круга немощности, въ которомъ отчаянно верчусь! По мѣрѣ силъ моихъ, я хочу быть глашатаемъ и знаменоносцемъ непокорныхъ. Съ первыхъ часовъ моей юношеской свободы эта идея не покидаетъ меня: вечеромъ, когда я возвращаюсь въ свою трущобу, уже много лѣтъ она тамъ ждетъ меня, смотритъ мнѣ въ глаза, какъ пёсъ, готовый по первому знаку выть и кусать. А потомъ, кто согласится выйти замужъ за человѣка безъ опредѣленнаго дѣла, безъ состоянія, безъ имени?

Повидимому, такая фантазія забралась однако въ темноволосую головку, по правдѣ сказать, премиленькую, освѣщенную прелестными глазками! Почему она меня знаетъ? Эта дѣвушка съ чудесными глазами сама мнѣ сказала:

— Почему я васъ знаю? А помните, когда вы работали въ одномъ журналѣ и должны были драться на дуэли, вы приходили звать въ секунданты одного ученика Сенъ-Сирской школы, вашего земляка? Это былъ мой братъ… да. Его звали такъ-же, какъ меня… Вы не помните?

— Теперь… вспомнилъ.

— Вы вспомнили брата, а не меня? Правда вѣдь? Признайтесь… Я была еще совсѣмъ дѣвчонкою… Впрочемъ, вы должны припомнить, что послѣ несостоявшейся дуэли вы пріѣхали къ нашему дядѣ… въ улицу Вожираръ. Вы у него обѣдали раза два или три… Повидимому, вы были очень голодны, точно дня два ничего не ѣли. Тѣмъ не менѣе, вы были нелюбезны со мною, за что я очень сердилась на васъ. Вы говорили кое-кому, что не любите музыки и не восхищаетесь моимъ брянчаньемъ на фортепьяно. Вы предпочитали уходитъ въ гостиную и разсуждать со стариками о судьбахъ человѣчества… Не отпирайтесь, я подслушивала за дверью. Братъ былъ произведенъ въ офицеры и уѣхалъ изъ Парижа. Пріѣзжая въ отпускъ, онъ всякій разъ видался съ вами; а у насъ вы перестали бывать. Вотъ и вся исторія… Нѣтъ, впрочемъ, не вся… Я покраснѣю, а все-таки скажу… Только не смотрите на меня. Меня тогда же поразилъ вашъ странный видъ, а въ особенности ваше стремленіе биться Богъ знаетъ изъ-за какихъ пустяковъ, изъ за чести… изъ любви къ опасностямъ. Это заставляло меня прощать вамъ нелюбовь къ музыкѣ вообще и къ моей — въ частности. Я была немного романична, а у васъ былъ видъ настоящаго героя романа… Къ тому же братъ мнѣ многое разсказывалъ про васъ… какъ вы смѣло и бодро переносили извѣстное существованіе, изъ котораго легко могли выйти, и не захотѣли, чтобы оставаться свободнымъ. Братъ васъ очень любитъ, такъ любитъ, что я ревновала его къ вамъ. Онъ, впрочемъ, самъ разскажетъ, — знаете, онъ долженъ скоро пріѣхать нарочно, чтобы повидаться съ вами. Онъ знаетъ, что вы здѣсь… тутъ цѣлый заговоръ, братъ, папа, мама… даже ваша матушка…

Она вдругъ остановилась и прибавила:

— Нѣтъ, этого уже ни за что не скажу… ни за что…

Вслѣдъ затѣмъ она убѣжала, бросивъ мнѣ на прощаніе такой взглядъ, что у меня мурашки по спинѣ забѣгали, а на сердцѣ стало вдругъ тепло и отрадно. Въ тотъ же вечеръ я говорилъ объ этомъ съ матушкою. Дѣло, оказывается, зашло дальше, чѣмъ я думалъ, и остановилось единственно за моимъ согласіемъ, съ тѣмъ, впрочемъ, условіемъ, что я долженъ остаться въ Пюи и не возвращаться въ Парижъ ранѣе года, можетъ быть, двухъ лѣтъ.

Вотъ тутъ-то и камень преткновенія!

— Какъ, Жакъ, неужели ты можешь еще колебаться, послѣ всего того, что я уже сдѣлала, и притомъ когда дѣвушка такая прекрасная и нравится тебѣ… Подумай только, вѣдь у тебя будутъ средства, ты выйдешь изъ нужды.

Да, еслибы я только захотѣлъ выйти изъ нужды, танъ давно бы вышелъ и средства имѣлъ, стоило только согласиться принять роль великаго человѣка въ провинціи; въ самомъ Парижѣ я могъ найти хорошій заработокъ, заручиться протекціями и пристроиться… Мнѣ много разъ совѣтовали такъ распорядиться. Я бѣденъ потому, что хочу быть бѣднымъ и не желаю продавать сильнымъ мои силы и молодость. Я давнымъ давно могъ жениться на дѣвушкѣ съ приданымъ или съ протекціей; но отъ ея денегъ и протекцій пахло бы кровью декабрьскаго переворота… и я остался нищимъ, питался тресковыми хвостами у Тюрке.

— Со средствами ты получишь возможность отстаивать свои идеи и развивать ихъ въ книгахъ; съ деньгами ты скорѣе поможешь несчастнымъ, чѣмъ еле-еле перебиваясь въ бѣдности, которая связываетъ тебѣ руки и, — прости мнѣ это слово, — только озлобляетъ тебя.

Въ этомъ есть большая доля правды. Мать видитъ, что я колеблюсь, и продолжаетъ:

— Другъ мой, дѣлай, какъ самъ разсудишь; я никогда не упрекну, если сдѣлаешь не по моему… ты уже не маленькій. Я и такъ слишкомъ часто упрекаю себя за то, что не понимала тебя, когда ты былъ ребенкомъ… Но прошу тебя, не торопись рѣшеніемъ, обдумай.

Хорошо, я не откажусь, буду ждать; надо же узнать, согласится-ли дѣвушка, желающая сдѣлаться моею женою, быть моимъ товарищемъ и сообщникомъ. Живя у отца, я тоже былъ обезпеченъ; онъ любилъ меня, бѣдняга, не смотря на кажущуюся его суровость. И тѣмъ не менѣе моя жизнь была ужасна! Я бѣжалъ отъ нея, не задумался промѣнять довольство на нищету и голодъ… Теперь мнѣ сулятъ деньги — 100,000 франковъ! 5,000 ливровъ дохода, 20,000 послѣ смерти родителей. Заманчиво! На эти деньги можно напечатать много воззваній къ оружію. Но если ея убѣжденія не сходятся съ моими? Тогда она скажетъ, что я ее обкрадываю, или что измѣняю ей, если моя республиканская злоба обрушится на людей ея общества.

Дѣло рѣшено и покончено скорѣе, чѣмъ я думалъ. Вчера утромъ мы возвращались домой изъ предмѣстья отъ одного старичка-профессора, учредившаго нѣчто въ родѣ бюро помощи бѣднымъ. Она сказала мнѣ:

— Надѣюсь, когда я буду вашею женою, вы не станете водить меня въ эти мрачные кварталы. Надо замѣтить, — прибавила она съ выраженіемъ глубокаго отвращенія, — я терпѣть не могу нищеты и нищихъ…

А-а! Проболталась! Такъ вотъ ты какова! Дочка богатыхъ людей, ты, даже не подозрѣвая того, уже носишь въ душѣ презрѣніе къ тому, за кого идешь замужъ! Твой женихъ былъ бѣденъ… съ какимъ же презрѣніемъ ты отвернулась бы отъ него, еслибы знала, какъ онъ голодалъ!

Она сообразила, что сдѣлала неловкость, взяла меня за руку и, нѣжно заглядывая въ глаза, поспѣшила прибавить:

— Вы меня не такъ поняли.

Понялъ, буржуазка, отлично понялъ! Сорвавшееся съ вашего языка слово есть истинное выраженіе вашихъ чувствъ, и ваши старанія вывернуться только раздражаютъ нанесенную вами рану. Отъ этой раны я страдаю, плачу! Да, плачу потому, что обожалъ эту хорошенькую женщину, нарядно одѣтую, пахнущую духами!.. Не бойтесь, боевые товарищи, братья по нищетѣ, я не покину васъ!

— Вы сердитесь на меня, ненавидите съ того утра… Скажите правду, — обратилась она ко мнѣ.

— Да, сержусь… золъ за то, что вы заронили солнечный лучъ въ мое мрачное существованіе… Я жажду ласки и-счастья, но еще сильнѣе жажду я справедливости и правды… Вамъ смѣшно это, конечно. Да? А между тѣмъ это такъ. Вамъ разсказывали забавныя стороны моей цыганской жизни… а я вынесъ изъ нея страшно болѣзненныя впечатлѣнія, глубокую ненависть къ идеямъ и людямъ, давящимъ несчастныхъ и безоружныхъ. Громкія слова!.. Что дѣлать, — они точно передаютъ состояніе моей головы и сердца. Въ этомъ сердцѣ было еще мѣсто для увлеченія вашей прелестью, для нѣжнаго счастья, которое вы могли бы дать мнѣ… но для того, чтобы дать это счастье, необходимо было бы, чтобы ваше беззаботное, юное здоровье было тронуто недугомъ стараго бѣдняка-горемыки…

И я навсегда отвернулся отъ моей бывшей невѣсты. Я бѣжалъ безъ оглядки, оставилъ глубоко огорченную мать и, съ отчаяніемъ въ сердцѣ, уѣхалъ на первомъ отходящемъ поѣздѣ.

Страшно возвращаться въ среду, казавшуюся мрачною и прежде, когда я не выходилъ еще изъ нея; какою же непроглядно ужасною должна она показаться теперь, послѣ этого простора цвѣтущихъ луговъ и благоухающихъ лѣсовъ, послѣ того, какъ я видѣлъ счастливый домъ, залитый солнечнымъ свѣтомъ, роскошью и счастьемъ, гдѣ милое и нѣжное созданіе встрѣчало меня влюбленными взорами, гдѣ всѣ смотрѣли на меня привѣтно и ласково! Одного слова… одного пустаго слова достаточно было, чтобы омрачить свѣтлый горизонтъ отвратительнымъ пятномъ. Находятъ минуты, когда мнѣ кажется, что я сдѣлалъ глупость… и я начинаю раскаяваться. Во время одной остановки я готовъ былъ выпрыгнуть изъ вагона, мчавшаго меня къ Парижу, дождаться встрѣчнаго поѣзда и вернуться въ Пюи…

Такъ нѣтъ-же! Нѣтъ… Три часа утра, я въ Парижѣ. Въ надеждѣ найти незанятою мою прежнюю комнату, я оставилъ чемоданъ на станціи и пошелъ бродить по улицамъ. Мрачно, холодно, тишина, хватающая за душу, нагоняющая страхъ; навстрѣчу попадаются едва волочащіе ноги безпріютные бѣдняки… я наталкиваюсь на людей, валяющихся подъ навѣсами подъѣздовъ, какъ мертвыя мухи, застигнутыя морозомъ. Одинъ изъ такихъ заговорилъ со мною; онъ былъ худъ и изможденъ, хотя казался не старѣе тридцати лѣтъ.

— Monsieur, сказалъ онъ, — я баккалавръ. Я началъ слушать курсъ права. Мои родители померли и не оставили мнѣ ничего. Я былъ репетиторомъ; меня уволили потому, что я сталъ кашлять кровью… у меня нѣтъ пріюта, и я не ѣлъ двое сутокъ.

Меня ужасъ охватилъ при видѣ этого едва живаго человѣка, отъ его словъ: «Я баккалавръ, я кашляю кровью и умираю съ голода!»

Онъ такой же баккалавръ, какъ я… и проситъ милостыню на улицѣ; ему и жить-то осталось не болѣе недѣли… вотъ-вотъ застонетъ въ послѣдній разъ и умретъ! Я ушелъ скорѣе прочь, не оглядываясь назадъ… Онъ вѣдь равный мнѣ по образованію, знаетъ столько же, сколько я, быть можетъ, болѣе, — и бродитъ голодный, съ блуждающимъ взоромъ… а смерть не хочетъ сжалиться надъ нимъ, отказываетъ въ послѣдней милостынѣ, въ конечномъ ударѣ. Его сердце продолжаетъ биться, усталый мозгъ еще мыслитъ, и ни сердце, ни мозгъ не нашли исхода, спасенья отъ голодной смерти, не нашли ничего, кромѣ нищенства, позорнаго нищенства со слезами на глазахъ. Я долженъ былъ бы разспросить его, подать ему руку, довести его… я побоялся заразиться лихорадкою чахоточныхъ и нищихъ… — Вечеромъ я разсказалъ этотъ случай товарищамъ. Никто не взволновался, какъ я; надо мною даже подсмѣивались. Одинъ изъ присутствовавшихъ, — живущій на тысячу франковъ ежегоднаго дохода и прозванный «трибуномъ» за то, что иногда говоритъ громкія фразы, — горько улыбнулся и сказалъ:

— Что бы вы подумали о морякѣ, который всю жизнь сталъ бы плакаться о потерпѣвшихъ кораблекрушеніе и вздумалъ бы умолять океанъ пощадить свои жертвы…

— Ваша комната еще свободна, — сказали мнѣ въ моемъ старомъ отелѣ.

Меня ждали полученныя безъ меня письма, извѣщающія, что я лишаюсь двухъ лучшихъ моихъ уроковъ; и вотъ я опять въ томъ же положеніи, въ какомъ былъ при первыхъ дебютахъ. Все надо начинать съизнова. Зачѣмъ только я таскался въ эту провинціальную трущобу! Нашъ братъ, живущій уроками, не вправѣ сантиментальничать и увлекаться прелестями деревни, не рискуя пропустить сроки ученья. Я побѣжалъ къ родителямъ моихъ учениковъ, имѣлъ духу унижаться и просить извиненія. Ничего не помогло; мои мѣста заняты другими; имъ не могутъ или не желаютъ отказать. Если я пропущу одинъ мѣсяцъ безъ заработка, я уже не буду имѣть возможности никуда показаться; у меня остается единственная сносная пара платья. На свои двадцать шесть су и три сантима въ день я могу только прокормиться, живя въ конурѣ; на одежду сэкономить нечего. А одежда — это мое орудіе; она обязательно должна быть чиста и прилична. Я знаю Цицерона, Виргилія, Гомера, всѣхъ великихъ людей древности, и не знаю ни одного мелкаго портнаго. Давно уже не смѣю я проходить мимо магазина Колона, которому я не заплатилъ еще по послѣднему счету. Хорошій урокъ навертывался по сосѣдству отъ него; я не посмѣлъ его взять изъ боязни встрѣчи съ портнымъ и сцены, которую онъ могъ мнѣ сдѣлать.

XXVIII.
Торговое дѣло.

Что дѣлать? Переписывать роли? Гожусь-ли? Я пишу очень плохо. У насъ въ школѣ говорили, что хорошо пишутъ только дураки, и я, вслѣдъ за другими, почти гордился моимъ безобразнымъ письмомъ. Ни мой профессоръ, ни отецъ, — чудаки, — не обращали на это никакого вниманія, скорѣе даже поощряли, находя оригинальнымъ. Еслибы, вмѣсто писанія латинскихъ сочиненій, я занимался писаніемъ палочекъ, вмѣсто изученія Цицерона, изучалъ-бы Фаварже, — я-бы могъ теперь переписывать роли днемъ и былъ-бы свободенъ вечеромъ, или писать ночью и цѣлый день посвящать другимъ занятіямъ. Во всякомъ случаѣ, я могъ бы этимъ жить и былъ бы свободенъ. Тѣмъ не менѣе, я толкался въ суды, прочитывалъ объявленія и ходилъ по указаннымъ въ нихъ адресамъ. Надо мною вездѣ смѣялись, какъ только я показывалъ свое писаніе; мнѣ указывали на людей съ физіономіями унтеръ-офицеровъ и нотаріусовъ, которые писали, какъ граверы. Я вынужденъ былъ признать, что эта работа не для меня. Одинъ изъ каллиграфовъ сказалъ мнѣ.

— Еслибы у васъ была хорошая рука, все-таки мудрено такъ жить. На хлѣбъ не выработаешь. Можно глаза потерять и никогда до сыта не наѣсться…

Необходимо заручиться постоянными мѣстами, а это пріобрѣтается только временемъ и при помощи большихъ протекцій!… Онъ такихъ трудностей наговорилъ, что легче, кажется, получить мѣсто президента или консула. Очень возможно, что и такъ — мнѣ во всякомъ случаѣ не быть переписчикомъ.

Мое писаніе убиваетъ меня. Всѣ попытки получить какое нибудь мѣсто разбиваются о мои каракули. Въ кассиры бы попасть или въ бухгалтеры! Я съумѣлъ бы вколотить въ свою голову всю сухоту конторскаго дѣла, засѣлъ бы за цифры, прицѣпился бы къ нимъ, какъ Квазимодо къ своему колоколу, хотя бы пришлось для этого исковеркать мозги и забить навсегда фантазію. Было бы ужасно превратиться въ счетную машину, неспособную ни мечтать, ни надѣяться, ни возмущаться… Но я полагаюсь на свои силы, я выдержу! Пустое это. Пойду къ купцамъ и скажу: Вотъ вамъ три года моей жизни. Я буду стоять за прилавкомъ, мѣрять, зазывать покупателей, завертывать… дѣлать, что угодно… Покрайней мѣрѣ, могу-ли разсчитывать черезъ три года занять такую должность, которая оставляла бы мнѣ достаточно свободнаго времени?…

Когда я заговорилъ объ этомъ съ однимъ товарищемъ, сыномъ торговца шерстью, онъ покачалъ головою и отвѣчалъ:

— Черезъ три года ты будешь такимъ же рабомъ, какъ въ первый день, такимъ же неловкимъ, какъ сейчасъ. Допустимъ даже, что ты приноровишься необыкновенно быстро, что избѣгнешь общей участи прикащиковъ вѣчно переходить отъ хозяина къ хозяину, и тогда ты не будешь свободенъ ни черезъ три года, ни черезъ пять лѣтъ, ни черезъ десять; эта жизнь возможна лишь для того, кто любитъ такое дѣло, или кто можетъ со временемъ, на деньги папеньки или невѣсты, завести собственное дѣло и затѣмъ тиранить прикащиковъ, обдѣлывать покупателей, чтобы самому не вылетѣть въ трубу, не обанкротиться… Способенъ ты на это? Годишься ты? Вотъ что, мой бѣдняга, Венгтра, — я сынъ разбогатѣвшаго купца и хорошо знаю, о чемъ говорю… Поступи ты завтра къ моему отцу и черезъ двѣ недѣли ты надаешь ему пощечинъ, оскорбишь его, — не смотря на то, что онъ человѣкъ честный, а ты хорошій малый! Выкинь это изъ головы…

Я засмѣялся. Онъ замѣтилъ мнѣ, что одинъ мой смѣхъ составляетъ уже непреодолимое препятствіе.

— Точно раскаты грома! Куда ты годишься съ такимъ смѣхомъ! Все противъ тебя — и голосъ, и видъ непокорнаго забіяки… Развѣ это нужно для того, чтобы ловко спускать ленты, сукно, всучивать покупателямъ залежавшійся товаръ…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Я все-таки попыталъ, обращался ко всѣмъ, къ кому могъ, за рекомендаціями, писалъ ко всѣмъ моимъ бывшимъ профессорамъ… нѣтъ, впрочемъ, не ко всѣмъ! не хватило денегъ на марки, не достало бумаги. Жду отвѣтовъ, жду четыре дня, жду недѣлю, двѣ… Ничего, ни отъ кого!… Писать еще? А марки… Еще одно, послѣднее усиліе; затрудненіе въ конвертахъ, — одинъ чистъ, другой я кое-какъ вычистилъ хлѣбнымъ мякишемъ; пожертвовалъ на него четверть моего завтрака.

Наконецъ получаю письмо отъ Сивана.

«Я припомнилъ, что былъ когда-то знакомъ съ г. Бонарделемъ, крупнымъ фабрикантомъ въ Парижѣ… Онъ, можетъ быть, найдетъ возможнымъ поручить вамъ свою корреспонденцію на англійскомъ языкѣ. Вы, кажется, получали награды за англійскій языкъ. Прилагаю письмо къ г. Бонарделю».

Г. Бонардель живетъ недалеко отъ Ипподрома, въ огромномъ мрачномъ домѣ.

— Могу я видѣть г. Бонарделя? обращаюсь я къ швейцару.

— Нѣтъ дома.

Отрывистое «нѣтъ дома», короткое и рѣзкое, какъ подзатыльникъ. Пропало чистое бѣлье, пропалъ съ трудомъ собранный приличный туалетъ. Легче было бы драться на дуэли, пройти, не дрогнувши, подъ выстрѣлами цѣлой роты, чѣмъ идти еще разъ на слѣдующій день.

— Г. Бонардель? спрашиваю я, замирая отъ страха.

— Дома нѣтъ.

— У меня къ нему очень нужное и спѣшное дѣло…

Швейцаръ спрашиваетъ мою фамилію.

— Господинъ Венгтра.

— Какъ?… Позвольте вашу карточку.

— Я не захватилъ съ собою… забылъ…

И совралъ… нѣтъ у меня никакой карточки. Швейцаръ понялъ это, окинулъ меня презрительнымъ взглядомъ и повелъ по широкой лѣстницѣ.. Передо мною отворилась и затворилась рѣзная дверь; за нею слышенъ разговоръ… два голоса.

— Г. Бонардель говоритъ, что не знаетъ васъ. Сообщите о вашемъ дѣлѣ письмомъ.

На письмо получаю отвѣтъ:

«Г. Бонардель можетъ принять завтра, въ пятницу, въ 8 часовъ утра».

Идетъ дождь. На извощика нѣтъ денегъ. Я принужденъ перепрыгивать съ камня на камень, чтобы избѣжать лужъ; пропрыгалъ отъ Латинскаго квартала до Ипподрома. Панталоны все-таки въ грязи; я обтираю ихъ носовымъ платкомъ. Сапоги — тоже въ грязи; отчищаю ихъ бумагою, оказавшеюся въ карманахъ, уничтожаю на это дорогія мнѣ письма. Перепачкавъ руки, принужденъ отмывать ихъ въ ручьѣ, бѣгущемъ у тротуара… Подхожу къ дому г. Бонарделя на пальчикахъ, точно учитель танцованія.

— Пожалуйте, — говоритъ швейцаръ и проводитъ меня въ кабинетъ хозяина.

Г. Бонардель указываетъ мнѣ на стулъ. Сажусь и жду. Онъ разбираетъ бумаги и, не обращая на меня никакого вниманія, начинаетъ писать. Я кашлянулъ… ему и дѣла нѣтъ до меня; кашляй сколько душѣ угодно, — онъ пишетъ… Это молчаніе становится невыносимымъ. Разбить у него что нибудь? Авось заговоритъ… Я роняю шляпу, — шляпа катится до угла комнаты, описывая неправильную дугу, — бѣгу за нею, поднимаю, возвращаюсь къ своему стулу, сажусь… Г. Бонардель пишетъ, не отрываясь… Что же это, наконецъ, такое?..

— Господинъ Бонардель! рѣшаюсь я заговорить.

— Господинъ Венгтра, — онъ поднимаетъ голову.

— Г. Бонардель… Я молодъ…

Онъ молча смотритъ мнѣ въ глаза.

— Я молодъ…

Это сообщеніе, повидимому, не особенно его радуетъ, не особенно огорчаетъ. Ему это рѣшительно все равно. Кое-какъ собираюсь съ духомъ и выговариваю сразу, не останавливаясь:

— Я надѣялся, что по рекомендаціи г. Сивана, моего бывшаго профессора, вы будете такъ обязательны, примете во мнѣ участіе и поможете найти какое нибудь занятіе, такъ какъ безъ знакомствъ и безъ поддержки я не могу разсчитывать получить мѣсто.

— Что вы умѣете дѣлать? спокойно и не торопясь, спрашиваетъ г. Бонардель.

Что я умѣю дѣлать? Коротко и ясно… безъ всякихъ предложеній…

Что я умѣю дѣлать?.. Я совсѣмъ не былъ приготовленъ къ такому вопросу, я не знаю, что отвѣчать, не подумалъ о томъ, что я умѣю дѣлать???…

— Я баккалавръ.

Г. Бонардель повторяетъ громче:

— Что-вы-умѣ-ете-дѣ-лать?

Я верчу шляпу, не нахожу, что сказать… Г. Бонардель ждетъ минуту, двѣ, протягиваетъ руку, звонитъ и говоритъ вошедшему слугѣ:

— Проводите этого господина.

Что-же я умѣю дѣлать???

Весь день, всю ночь я думалъ объ этомъ и ничего не могъ придумать…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Я познакомился съ сыномъ одного чугуннаго заводчика. Славный онъ малый, и я сразу открываю ему мое положеніе, сообщаю о всѣхъ моихъ неудачахъ и неловкостяхъ.

Онъ добродушно отвѣчаетъ:

— У меня дядя тоже фабрикантъ, но онъ навѣрное приметъ васъ иначе, чѣмъ г. Бонардель. Я переговорю съ нимъ; а во вторникъ сходите сами къ нему.

Во вторникъ я все, безъ утайки, разсказалъ фабриканту; онъ внимательно выслушалъ и проговорилъ, когда я кончилъ:

— Не хочу я, чтобы кто нибудь имѣлъ право сказать, что я не далъ работы энергическому человѣку. Вы поступите на заводъ для занятія корреспонденціей. Вы умѣете писать письма, уразумѣть смыслъ получаемыхъ писемъ?

Я отвѣтилъ: да.

Пробывши десять лѣтъ въ школѣ, какъ не умѣть написать письма!

— Приходите послѣ завтра.

Прихожу въ назначенное время. Всѣ меня осматриваютъ съ головы до ногъ. На мнѣ чистый сюртукъ, акуратно застегнутый, чтобы скрыть потертую жилетку; бѣлье свѣжее, башмаки блестятъ… Удастся-ли блеснуть и мнѣ самому?

— Пожалуйте сюда, г. Венгтра…

Г. Малльяръ проводитъ меня черезъ длинную галлерею, заваленную обломками ржаваго желѣза, въ стеклянный кабинетъ; здѣсь высокій стулъ, очень высокій пюпитръ, голубоватая бумага, гусиныя перья и утренняя почта.

— Вотъ ваше бюро.

Изображаю на своемъ лицѣ удовольствіе и благодарность.

— Теперь, — прибавляетъ г. Малльяръ, — вы разберете эту корреспонденцію. Я зайду черезъ часъ; подберите по статьямъ и сдѣлайте нужныя отмѣтки… Господина, занимавшагося до васъ этимъ дѣломъ, я просилъ прійти къ двѣнадцати часамъ, чтобы посмотрѣть, какъ вы управитесь одни.

Трепещу при мысли остаться одному въ этомъ стеклянномъ кабинетѣ. Г. Малльяръ распечатываетъ одно письмо и говоритъ:

— По поводу этой статьи вы можете прямо заготовить черновой циркуляръ. Вы отвѣтите, что нашъ домъ весьма сожалѣетъ о невозможности исполнить ихъ требованіе… это нужно сдѣлать въ такихъ выраженіяхъ, чтобы не раздражить кліентовъ.

Онъ ушелъ. Подобрать по статьямъ?.. Подбиралъ, подбиралъ и заложилъ весь пюпитръ такъ, что не остается мѣста для писанія циркуляра; я вынужденъ встать и часть писемъ переложить на стулъ. Начинаю свой циркуляръ:

«М. Г. съ глубокимъ сожалѣніемъ я вижу себя вынужденнымъ (triste ministerium)…

Вымарываю „triste ministerium“ и продолжаю:

„…вынужденнымъ сказать вамъ, что требованіе ваше такого рода, что я не могу его… albo notare capillo, отмѣтить бѣлымъ камнемъ“…

Оставить или вычеркнуть albo notare capillo? Г. Малльяръ увидитъ, что я получилъ хорошее образованіе и не забылъ классическихъ авторовъ… Нѣтъ, въ коммерческомъ дѣлѣ это можетъ показаться лишнимъ. Вымараю!.. Эхъ!.. Клякса!.. Снимаю чернила пальцами и вытираю ихъ объ волосы… Еще набрызгалъ! На этотъ разъ слизываю языкомъ и пишу дальше:

„…такого рода, что я могъ бы его исполнить лишь на условіяхъ, для васъ столь неподходящихъ, что считаю излишнимъ излагать, что именно я могъ бы вамъ предложить“.

Уфъ! „Что, что, что“… Все „что“ да „что“!.. Потъ проступилъ на лбу. Ахъ, еслибы по латыни писать, живо бы справился. Попробовать развѣ? Сперва по латыни, потомъ перевести… Лучше выйдетъ. Въ эту минуту возвратился г. Малльяръ.

— Что съ вами? Вы больны? спрашиваетъ онъ.

— Нѣтъ.

— Отчего же у васъ губы синія и языкъ? Вы, должно быть, подвержены апоплексіи. Вамъ слѣдовало бы кровь пустить.

— Да…

— Вы это зачѣмъ же раскидали такъ письма по столу, по стулу?

— Подбираю…

— Тѣ, что подъ вами были, должны быть горячи, какъ изъ печи вынутыя… Прочтите же, что вы написали.

На третьей строкѣ онъ меня перебиваетъ:

— Г. Венгтра, вы не обладаете коммерческимъ стилемъ. Я вижу тутъ латинскія слова. За какимъ чортомъ забрались они въ чугунно-плавильное дѣло!.. Не приходите въ отчаяніе отъ моихъ замѣчаній. Какъ только будете въ силахъ сколько нибудь справляться съ нашею перепискою, я положу вамъ 100 франковъ въ мѣсяцъ. А пока сложите всѣ письма, какъ они были… разберетъ г. Трупа. Хорошо, теперь идите курить на дворъ и кстати вымойте языкъ у фонтана.

Что это, — шутка или совѣтъ? Лучше не затѣвать дальнѣйшихъ объясненій. Отправляюсь къ фонтану мыть языкъ, затѣмъ прогуливаюсь, стараясь принять, по возможности, беззаботный видъ. Сквозь разбитыя стекла завода на меня посматриваютъ рабочіе. Нѣсколько времени спустя, проходитъ толстый человѣкъ съ гладко выбритымъ, рыхлима» и серьезнымъ лицомъ; его взглядъ холоденъ, непривѣтливъ, оскорбителенъ. Это г. Трупа. Г. Мадьяръ зоветъ меня и представляетъ ему; рѣшено, что въ теченіе мѣсяца я буду находиться въ ученіи у этого толстаго человѣка.

Не могу съ достовѣрностью сказать: не нравится-ли г-ну Трупа его роль наставника, или онъ таковъ по природѣ, только каждое утро, отправляясь работать, я дрожу при мысли остаться съ нимъ съ глазу на глазъ, настолько у него поповскій, ледяной видъ… настолько я самъ безтолковъ! Все равно, останусь до тѣхъ поръ, пока добьюсь навыка и умѣнья писать по извѣстнымъ формуламъ: «Въ отвѣтъ на почтеннѣйшее письмо ваше отъ такого-то числа, текущаго мѣсяца… Прошу благосклонно принять»…

Въ первый разъ, какъ г. Трупа произнесъ это, его лица какъ бы прояснилось, я подумалъ, что онъ начинаетъ романсъ.

«Прошу благосклонно принять, у сего приложенный, вексель»! распѣваетъ онъ умилительнымъ голосомъ!..

А я… глупъ я! — мѣсяцъ прошелъ, г. Малльяръ позвалъ меня и объявилъ:

— Г. Венгтра, я рѣшительно не считаю себя вправѣ удерживать васъ далѣе. Это значило бы понапрасну отнимать у васъ время, что было бы съ моей стороны нечестно и ровно ни къ чему бы не привело. Виноватъ я тѣмъ, что вообразилъ, будто молодой человѣкъ съ такимъ образованіемъ, какъ ваше, можетъ приспособиться къ нашимъ торговымъ пріемамъ и обычаямъ. Того, что намъ требуется, вы никогда не добьетесь. Оставьте мечты о коммерческомъ дѣлѣ, повѣрьте мнѣ, и ищите себѣ занятія, болѣе соотвѣтственнаго вашимъ способностямъ и образованію.

Г. Tpynà молча подалъ мнѣ шляпу. Я прошелъ черезъ дворъ подъ взглядомъ толпы рабочихъ, узнавшихъ о моей неудачѣ отъ мальчишки, который слышалъ весь разговоръ. Горько было сознавать себя предметомъ всеобщаго сожалѣнія!

Мои способности и мое образованіе!.. Одурѣть бы какъ нибудь! Забыть бы все то, чему меня обучили… Не скажетъ-ли кто, какъ это сдѣлать? Научите хотя вы, никогда не бывшіе въ школѣ и зарабатывающіе свой насущный хлѣбъ!

XXIX.
Подъ Одеономъ.

Съ тѣхъ поръ, какъ я ищу занятій въ торговомъ дѣлѣ, я не видалъ никого изъ товарищей. Они не могли бы помочь мнѣ и, кромѣ того, стали бы смѣяться.

— Венгтра поступаетъ въ молодцы!

Я побѣжалъ къ Леграну.

— Наша жизнь по одиночкѣ слишкомъ грустна. Хочешь жить вмѣстѣ?

Онъ пришелъ въ восторгъ. Рѣшено, — у насъ будетъ одна комната, одна свѣча; это обойдется дешевле и, до нѣкоторой степени, обезпечитъ противъ голодовки. Мы наняли меблированную комнату съ двумя кроватями въ улицѣ Медицинской школы. Мрачно, неприглядно; противъ окна грязная, старая, закоптѣлая стѣна, внизу такой дворъ, что запри на немъ волка, такъ и волкъ покончитъ съ собою самоубійствомъ. — Мы живемъ, какъ герои, ведемъ жизнь пуританъ, въ шесть мѣсяцевъ трехъ разъ не были въ кофейной. Правда, за эти шесть мѣсяцевъ вдвоемъ не выработали десяти су! Мы прочли нѣсколько книгъ, взятыхъ изъ библіотеки за три франка въ мѣсяцъ. Залога съ насъ не потребовали, насъ знаютъ, приглядѣлись къ намъ; — оно и пора приглядѣться, мы вѣдь уже цѣлую вѣчность толчемся въ этомъ кварталѣ.

— Я васъ знаю, видала подъ Одеономъ, — говорила г-жа Буденъ, хозяйка кабинета для чтенія.

Еще бы не знать! Одеонъ нашъ клубъ и наше убѣжище. Роясь тамъ въ книгахъ, во-первыхъ, имѣешь видъ литератора, а, во-вторыхъ, находишься подъ защитою отъ дождя. Мы приходимъ туда всякій разъ, какъ одолѣетъ тоска въ нашей трущобѣ. Ровно четыре года, изо дня въ день, таскаюсь я по этимъ каменнымъ галлереямъ и, конечно, если счесть, то сдѣлалъ столько шаговъ, что могъ бы раза три обойти земной шаръ кругомъ. Каждый день прогулка послѣ завтрака, другая прогулка вечеромъ послѣ обѣда, акуратно, несносно, безконечно! Почти мы одни и остались такими старожилами, да еще нѣсколько странныхъ личностей, изъ которыхъ самая важная ходитъ въ черномъ фракѣ, съ лорнеткою, въ худыхъ башмакахъ и безъ чулокъ. Это легитимистъ, его жена прачка. Вокругъ него группируется нѣсколько человѣкъ въ дырявыхъ чулкахъ, — тоже легитимисты. Ихъ упорство оставаться легитимистами при такой плачевной обуви внушало намъ почти уваженіе; но замашки ихъ были оскорбительны. Эти господа посматривали на насъ съ высоты своего величія, какъ на «сволочь». Во всякомъ случаѣ, различіе убѣжденій было слишкомъ рѣзко. Одеонъ принадлежалъ двумъ крайнимъ партіямъ: Генрикенкистамъ^[15] подъ командою господина съ лорнетомъ, супруга прачки, и передовымъ республиканцамъ, вожакомъ которыхъ казался я, по большой бородѣ и апостольскому виду.

Чтобы ходить съ непокрытою головою, на это есть очень солидное основаніе: у меня давнымъ давно нѣтъ шляпы по головѣ; теперь такая огромная, что съ головы сваливается, — одинъ пріятель уступилъ; прежде была слишкомъ маленькая, и я по неволѣ держу шляпу въ рукѣ за спиною. Эта поза вызываетъ совершенно превратныя сужденія обо мнѣ со стороны людей съ узкими взглядами и шляпами, приходящимися имъ по головамъ. Они говорятъ, будто я это дѣлаю нарочно, чтобы показать свой широкій лобъ, — у меня лобъ дѣйствительно великъ, — чтобы похвастать видомъ мыслителя. А я бы тоже не прочь былъ носить шляпу, какъ всѣ, на головѣ, а не за спиною.

Мы пріобрѣли, по давности, право перелистывать книги; букинисты къ намъ присмотрѣлись; теперь мы можемъ судить о современной литературѣ, запуская въ нее глаза сбоку; иначе, какъ сбоку, никакъ нельзя, — половина книгъ не разрѣзана. Мнѣ труднѣе другихъ ознакомляться съ неразрѣзанною литературою; мѣшаетъ шляпа, которую приходится держать въ рукѣ. Я было началъ ее ставить на землю; публика вообразила, что я собираюсь пѣть, начала толпиться вокругъ меня и разошлась съ недовольнымъ видомъ, понявши ошибку. Я оказался въ положеніи человѣка, обѣщающаго и не исполнившаго обѣщанія; ничего больше не оставалось, какъ держать шляпу въ рукахъ. Пусть же никто не обвинитъ меня въ незнаніи всего того, что знаютъ люди, держащіе книгу обѣими руками, и что я могъ бы знать, еслибы у меня онѣ не были связаны… Плохо жить со связанными руками… это парализуетъ человѣка въ политикѣ, въ дѣлахъ и подъ Одеономъ! — Было даже такое время, когда я не могъ запасаться никакими знаніями, даже заглядывая въ книги сбоку; — шляпа, хотя и въ рукѣ, все-таки износилась, поля начали отдѣляться отъ тульи, стало невозможно держать ее за поля, — пришлось захватывать всею рукою, всѣми пальцами и, такимъ образомъ, совершенно отказаться отъ помощи одной руки!

Мы пользуемся особеннымъ расположеніемъ г-жи Го, доброй, сѣдой г-жи Го, торгующей книгами въ лавочкѣ противъ Café de Bruxelles.

— Что, говоритъ она иногда, — ноги-то, я думаю, устали?

— Нѣтъ.

— Такъ, навѣрное, озябли.

— Это вѣрнѣе.

— Такъ положите ихъ на мою грѣлку.

Она мѣшаетъ угли, и мы грѣемся поочередно. Милая г-жа Го! Удалось ли ей скопить деньжонокъ на старость лѣтъ… Болтунья она, любитъ слегка посплетничать и позлословить, но добрая душа, истинно добрая! Я помню, разъ она намъ сказала:

— Я изобрѣла особенный способъ приготовлять кофе… только я одна и умѣю такъ его варить, но пить одной нѣтъ охоты…

И она налила намъ двѣ кружки. Старушка видѣла, что мы позеленѣли отъ голода, — два дня питались одними корками, — и вотъ такимъ-то деликатнымъ способомъ она придумала помочь намъ. Отказъ отъ такого милаго предложенія огорчилъ бы добрую женщину. Я взялъ кружку и выпилъ до дна, чтобы показать, что нахожу ея кофе вкуснымъ, и въ особенности потому, что онъ былъ горячъ, а я дрожалъ отъ холода, что онъ былъ питателенъ, а я изнемогалъ отъ голода… Мы отплатили г-жѣ Го букетами, когда получили деньги изъ дома. Съ недѣлю наши букеты благоухали на прилавкѣ книжной лавочки. Цвѣты давно засохли, ихъ ароматъ улетѣлъ, а я еще долго помнилъ горячую кружку кофе, поданную мнѣ хозяйкою книжной лавки подъ Одеономъ въ морозное зимнее утро…

— Не узнаёте? кто-то ударилъ меня по плечу.

Гдѣ-то я видѣлъ это лицо, лоснящееся отъ жира и самодовольства, но рѣшительно не могу припомнить, гдѣ и когда.

— Припомните-ка… одинъ изъ вашихъ учителей…

— Въ Сентъ-Этьенѣ?.. въ Нантѣ?..

— Въ Сентъ-Этьенѣ.

Вспомнилъ, — кажется, вспомнилъ. Этотъ господинъ, повидимому, очень доволенъ, что я его узнаю.

— Ну, узнали теперь?

Да, узналъ… но я едва въ силахъ отвѣчать… вѣроятно, поблѣднѣлъ, какъ известка, подъ ногами тротуаръ качается! Узналъ… Этотъ человѣкъ, только что дотронувшійся до моего плеча, былъ дѣйствительно моимъ учителемъ и далъ мнѣ разъ пощечину, — я и день помню (это было во вторникъ), помню часъ, помню, какъ ярко и привѣтливо свѣтило солнце, и какъ горько стало на душѣ, какъ больно заныло мое сердце!

— Вы сынъ моего стараго товарища, г-на Венгтра?..

— Совершенно вѣрно. Вы узнали меня, я васъ тоже узнаю. Васъ зовутъ Тюрфенъ, въ школѣ вы были моимъ палачемъ…

Мой голосъ превращается въ какой-то свистъ, руки дрожатъ…

— Вы злоупотребляли вашимъ положеніемъ, злоупотребляли силою, злоупотребляли моею слабостью, моею бѣдностью… Вы были учителемъ, я ученикомъ… мой отецъ былъ преподавателемъ. Еслибы я пырнулъ васъ тогда ножемъ, какъ мнѣ не разъ хотѣлось, меня посадили бы въ тюрьму… я бы не посмотрѣлъ на это, но мой отецъ лишился бы мѣста… Теперь я свободенъ и раздѣлаюсь съ вами…

Я схватилъ его за руку.

— Я васъ не выпущу до тѣхъ поръ, пока не скажу вамъ, что вы подлецъ… пока не надаю вамъ пощечинъ… пока не проткну васъ шпагою, если вы не до конца мерзавецъ…

Онъ попытался высвободить руку. Нѣтъ, шалости! Теперь не вырвешься у меня, ученикъ Тюрфенъ!..

— Смирно! Берегитесь, не то исколочу сію минуту! Мерзкая гадина! Вы осмѣлились протянуть мнѣ руку потому, что я высокъ, крѣпко сложенъ… потому, что я взрослый человѣкъ… А когда я былъ ребенкомъ, вы били меня, какъ били всѣхъ бѣдныхъ. Не я одинъ терпѣлъ отъ васъ; я помню маленькаго горбуна и сына одной содержанки… Вы глумились при цѣломъ классѣ надъ горбомъ калѣки, передъ цѣлымъ классомъ заставляли ребенка краснѣть за положеніе его матери… Мерзавецъ!..

Тюрфенъ старается вырваться; вокругъ насъ собирается толпа.

— Что тутъ такое?

— Тутъ что? Вотъ тутъ что…

Мимо идетъ, — на счастье, — толпа школьниковъ. Я тащу къ нимъ Тюрфена.

— Вотъ тутъ что… Этотъ господинъ — одинъ изъ тѣхъ школьныхъ педагоговъ, что колотятъ слабыхъ… Это одинъ изъ тѣхъ милыхъ людей, которыхъ, при встрѣчѣ съ ними, надо заставить расплатиться за всѣ ихъ несправедливости и жестокости… Вы какого мнѣнія?

— Да! Да!

— На колѣни! Дурацкій колпакъ! кричатъ мальчишки.

Тюрфенъ хочетъ сказать что-то, бормочетъ, старается вырваться изъ толпы ребятишекъ. Кругъ съуживается, начинаются толчки.

— На колѣни! Дурацкій колпакъ!

Газета свернута колпакомъ, толпа бросается на Тюрфена. Мнѣ жаль становится… нѣтъ, лгу, — не жаль, мнѣ надоѣлъ шумъ, я боюсь скандала; сцена принимаетъ слишкомъ крупные размѣры. Его исколотятъ, и вина въ томъ падетъ на меня… Кое-какъ я расталкиваю толпу и выпускаю Тюрфена.

— Довольно, говорю я. — Даю вамъ пощаду… убирайтесь…

Но берегитесь попасться мнѣ еще разъ… иначе, какъ еслибы пожелали драться со мною на дуэли.

Я нацарапалъ свой адресъ на клочкѣ бумаги и ударилъ его этимъ клочкомъ по лицу! Затѣмъ сказалъ мальчишкамъ, чтобы отпустили его. Онъ убѣжалъ, преслѣдуемый криками.

— Ты жестокъ, — сказалъ одинъ товарищъ, выходя изъ толпы.

— Я просто трусъ. Мнѣ слѣдовало десять разъ плюнуть ему въ лицо, заставить его плакать такъ, какъ самъ плакалъ отъ него въ школѣ.

Я пошелъ къ двумъ пріятелямъ и просилъ ихъ два дня ждать вызова отъ Тюрфена. О, я отдалъ бы все, что имѣю, — мое пропитаніе за цѣлую недѣлю, — за то, чтобы стать лицомъ къ лицу съ нимъ, согласился бы быть раненымъ съ тѣмъ, чтобы ранить его. Помню я тотъ вторникъ, когда онъ ударилъ меня по щекѣ, — мнѣ было 13 лѣтъ… Съ тѣхъ поръ эта щека всякій разъ бѣлѣетъ, какъ только вспоминается его пощечина!..

Опять часы, дни, недѣли пустоты… опять чтеніе неразрѣзанныхъ книгъ съ боку…

Мимо насъ проходятъ артисты, иногда въ дни первыхъ представленій — сами авторы. Старикъ Констанъ, театральный сторожъ, киваетъ намъ головою. Быть можетъ, со временемъ пригодится, поможетъ принятію нашей пьесы, когда мы ее напишемъ. Если она пойдетъ такъ, какъ мы ходили, то расходы на обувь могутъ покрыться.

XXX.
Дуэль.

Мы съ Леграномъ задумали написать пьесу; понятное дѣло, что ничего не вышло и черезъ недѣлю мы это бросили. Мы живемъ вмѣстѣ, но даже читаемъ особнякомъ, каждый свое; вслѣдствіе различія воспитанія наши идеи не сходятся, мы готовы сразиться каждую минуту. Мнѣ въ дѣтствѣ мало говорили о Богѣ; онъ воспитанъ матерью католичкою; у него въ крови найдется примѣсь святой водицы. Ему такъ удалось охарактеризовать тенденціи того, что онъ называетъ нашими душами:

— Я вѣрю въ Пребывающаго тамъ, на верху, ты вѣришь въ тѣхъ, кто внизу.

Это правда, и наши вѣрованія постоянно сталкиваются. Жизнь становится ужасною; въ тѣсной комнаткѣ о двухъ кроватяхъ разражаются настоящія бури. Намъ тѣсно втроемъ — Леграну, Венгтра и Нуждѣ. Мерзкая сожительница! Она безпрерывно наталкиваетъ насъ другъ на друга у кроватей, у табуретовъ, у трехногаго стола. Мы дошли почти до обоюдной ненависти; она еще не разразилась въ словахъ, но уже просвѣчиваетъ во взглядахъ… Они вспыхиваютъ оскорбленіемъ по поводу отворенной двери, закрытаго окна, слишкомъ поздно потушенной свѣчи; силъ не хватаетъ скрыть другъ отъ друга или отъ самого себя отвращеніе и бѣшенство, возбуждаемое въ насъ этимъ сожительствомъ. Мы живемъ, какъ скованные вмѣстѣ каторжники, лишены возможности имѣть любовницъ и обречены на невольное цѣломудріе. Еслибы вошла женщина, одинъ изъ двоихъ долженъ былъ бы убираться вонъ… А на дворѣ холодно… Какая пытка! Въ этой глухой борьбѣ гибнетъ даніе охота работать. Бываютъ такія минуты, что, попадись подъ руку пистолетъ, мы бы живо порѣшили…

Пистолетъ попался, и одинъ изъ двухъ валяется на землѣ въ лужѣ крови. Я его застрѣлилъ…

Разъ вечеромъ Легранъ далъ мнѣ пощечину, — не знаю по какому поводу! Я у него не спрашивалъ и никогда не спрошу! Быть можетъ, изъ за женщины. Не все-ли равно? Капля воды переполнила сосудъ… вѣрнѣе — слеза горькая, годами накоплявшаяся на нашихъ рѣсницахъ. Годы этой каторжной жизни вдвоемъ накопили столько горечи, что она вырвалась, наконецъ, наружу и поставила насъ другъ противъ друга на барьеръ съ оружіемъ въ рукахъ.

Одинъ изъ секундантовъ сказалъ мнѣ, когда мы обсуждали это дѣло:

— Подобное сожительство возможно только между лицами разныхъ половъ. Самки не было! Нѣтъ, впрочемъ, была: Голодовка… и вамъ приходится биться вслѣдствіе внушаемаго ею ужасатакъ же, какъ самцы животныхъ бьются на смерть изъ за любви, внушаемой ихъ самками.

Это правда!…

— Скажите секундантамъ г. Леграна, что я предлагаю драться до тѣхъ поръ, пока не упадетъ одинъ изъ насъ.

— Скажите г-ну Венгтра, что я согласенъ.

Суббота, восемь часовъ вечера. До завтра можно успѣть условиться о подробностяхъ дуэли. Конечно, можно; но нельзя добыть оружія, у насъ нѣтъ ни сантима. Деньги нужны на то, чтобы взять на прокатъ пистолеты и уѣхать за городъ. Добыть капиталы можно лишь въ понедѣльникъ, такъ какъ по воскресеньямъ кассы ссудъ закрыты. Надо ждать до понедѣльника. У Коллине, стараго нантскаго товарища, есть золотые часы съ цѣпочкою; ихъ можно заложить за 80 фр.; съ тѣмъ, что у меня есть въ карманѣ, съ насъ довольно. Леграну тоже нужно не менѣе сутокъ, чтобы добыть денегъ.

— Въ которомъ часу открываютъ кассы?

— Въ девять.

Сходиться къ десяти въ кафе des Variétés, по сосѣдству съ оружейникомъ Карономъ, у котораго возьмемъ пистолеты.

— Ладно.

Воскресенье. Чудесный, ясный день, весь залитый солнцемъ. Я помню, его золотые лучи играли затѣйливыми переливами въ рюмкахъ абсента на чистомъ воздухѣ, гдѣ мы сидѣли за столомъ. Тихій вѣтерокъ шелестилъ въ зеленыхъ листьяхъ Монпарнасскаго бульвара, передъ кабачкомъ тетушки Башъ. Хорошо было, жить хотѣлось.

Ко мнѣ подошла одна молоденькая дѣвушка, еще не снимавшая при мнѣ корсета, сѣла рядомъ и поцѣловала меня.

— Говорятъ, ты дерешься на дуэли. Если тебя убьютъ, ты все таки унесешь съ собою мой поцѣлуй. Хочешь ночевать сегодня со мною?

У нея въ волосахъ цвѣтокъ. Она отколола его и дала мнѣ.

— Возьми. Если будешь убитъ, тебя съ нимъ похоронятъ.

Она разсмѣялась. Не вѣритъ она и никто не вѣритъ въ этомъ веселомъ кабачкѣ, подъ яснымъ, теплымъ небомъ, въ возможность дуэли на смерть. Это раздражаетъ меня, бѣситъ! Они принимаютъ меня за человѣка, способнаго посылать секундантовъ ради шутки; они не понимаютъ, чего я стою и чего хочу, не угадываютъ человѣка, слѣпо преслѣдующаго свою цѣль, довольнаго, счастливаго тѣмъ, что ему предстоитъ быть героемъ кровавой трагедіи.

Они зовутъ въ тиръ. Зачѣмъ? На что мнѣ нужно знать, хорошо я стрѣляю или плохо. Очень мнѣ это нужно! Мнѣ ровно нѣтъ никакого дѣла до того, я-ли раню, меня-ли ранятъ, буду-ли я убитъ, или меня застрѣлятъ. Давнымъ давно, точно гвоздемъ, забилъ я себѣ въ голову, что необходимо быть смѣлымъ, болѣе смѣлымъ, чѣмъ толпа, что храбрость должна быть достояніемъ обездоленнаго, моимъ оружіемъ отщепенца отъ общества. Я сообщилъ секундантамъ, что не желаю стрѣлять по командѣ, а каждый, наступая другъ на друга, будетъ стрѣлять, когда ему угодно. Такимъ образомъ, даже раненый, я могу уложить Леграна. Меня все-таки затащили въ тиръ. Легранъ со своими выходилъ оттуда; раскланялись, какъ незнакомые.

У стѣны стоитъ манекенъ; его металическая одежда испещрена бѣлыми пятнами. Я сосчиталъ ихъ.

— Одиннадцать?

— Да, — отвѣчаетъ заряжающій пистолеты, — г. Легранъ хорошо стрѣляетъ, сдѣлалъ только одинъ промахъ.

Пятна затерли и подали мнѣ пистолетъ. Изъ двѣнадцати выстрѣловъ я попалъ всего одинъ разъ. Мои вожаки въ отчаяніи, почти досадуютъ на меня. Мы разстались въ десять часовъ вечера.

— Ложитесь раньше, — сказалъ мнѣ кто-то, считающій себя знатокомъ въ подобныхъ дѣлахъ. — Вы будете спокойнѣе, рука тверже будетъ.

Я легъ и проспалъ, какъ скотина. Всталъ все-таки рано и съ минуту задумался надъ возможностью быть изувѣченнымъ или умереть послѣ долгой агоніи. Ну, и только! Если умру, скажутъ: малый былъ храбрый; если изувѣчатъ, женщины узнаютъ за что, и все-таки будутъ любить. Но, главное, не въ томъ дѣло. Мнѣ нужно расчистить мѣсто, расчистить дорогу, чтобы идти впередъ, необходимо однимъ ударомъ лѣтъ на десять обезпечить за собою уваженіе всякой дряни.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Входятъ мои секунданты.

— Не надумались-ли? Нельзя-ли уладить какъ нибудь?

Такъ бы и прибилъ ихъ.

— По крайней мѣрѣ, согласитесь ограничиться однимъ выстрѣломъ.

Они похлопываютъ меня по спинѣ, уговариваютъ, какъ капризнаго мальчишку:

— Ну, перестань… Не слѣдуетъ быть такимъ злюкой!

Именно для нихъ-то и для подобныхъ имъ шутовъ, — чтобы показать и доказать имъ свою храбрость, — я и обращаюсь къ оружію!

Между тѣмъ они начинаютъ обходиться дорогонько. Я не изъ скупости говорю; но я не могу равнодушно смотрѣть, какъ они распоряжаются, чокаются, пьютъ, совершенно забывая о моей особѣ, нисколько не думая о вашей бѣдности, и къ тому же говорятъ такія вещи, которыхъ я терпѣть не могу.

— Мы пьемъ, какъ на похоронахъ, — сказалъ одинъ изъ нихъ.

Можно быть и очень храбрымъ, а отъ такихъ словъ все-таки дрожь пробѣгаетъ по тѣлу.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Мы на мѣстѣ. Рѣчь идетъ объ условіяхъ боя.

— Сколько у васъ зарядовъ? Сколько пуль?

— Шесть.

— Я такъ плохо стрѣляю, что этого, пожалуй, мало. Если первые выстрѣлы окажутся промахами, если, хотя раненые, мы будемъ въ состояніи стрѣлять еще, мы должны сойтись на пять шаговъ.

Я, какъ оскорбленный, имѣю право требовать какого мнѣ угодно удовлетворенія.

— Чего же вы отъ насъ-то хотите, — говорятъ въ одинъ голосъ секунданты.

— Вы хотите сдѣлать насъ зрителями и участниками бойни.

Да, бойни, въ которой противники подвергаются одинаковой опасности. Шансы боя равны. Пришлось втолковывать имъ это. Приближаясь къ развязкѣ и предусматривая послѣдствія моей рѣшимости, они начинаютъ трусить. Я остаюсь совершенно спокойнымъ.

— Ты блѣденъ! говоритъ мнѣ Коллине.

— Еще бы! Я и 2 декабря былъ тоже блѣденъ.

Наконецъ-то… курки щелкнули, раздается: «сходитесь».

Грянули два выстрѣла; мы оба на ногахъ. Я опустилъ пистолетъ. Оба промахнулись. Легранъ долго цѣлился; его пуля пролетѣла на полдюйма отъ моего уха, задѣла волосы.

— На этомъ можно бы кончить! говоритъ Коллине. — На десять шаговъ — это чистѣйшее убійство! Вы ляжете оба.

— Заряжайте!

Тонъ, повидимому, настолько повелителенъ, что секунданты повинуются, какъ солдаты. Я и Легранъ прохаживаемся молча, взадъ и впередъ, заложивши руки за спины. — Неизвѣстно откуда взявшаяся собака подошла ко мнѣ, кротко посмотрѣла въ глаза и стала ласкаться. Она напомнила мнѣ Мирзу, пріятельницу моего дѣтства; Мирза тоже ласкалась ко мнѣ, лизала руки и, казалось, плакала, когда у меня были слезы на глазахъ отъ побоевъ. Я вынужденъ былъ терпѣть въ то время, и только съ собакою могъ подѣлиться горемъ… Тогда со мною вправѣ были дѣлать, что хотѣли, и, если я жаловался, то говорили, что я дурной сынъ и дрянной человѣкъ. Кончалось всегда тѣмъ, что я бывалъ вынужденъ просить прощенья.

Теперь не то, — въ моихъ рукахъ, отъ меня зависитъ участь этихъ пяти человѣкъ, оскорбителя и свидѣтелей. По моимъ губамъ пробѣжала улыбка, съ нихъ сорвался отрывокъ пѣсенки.

— Замолчи! — сказалъ Коллинё вполголоса.

Онъ правъ; этимъ я ослабляю дорогую мнѣ жестокость нашей дуэли.

— По мѣстамъ, — зовутъ секунданты.

Мы должны сдѣлать шагъ впередъ, чтобы показать, что готовы; затѣмъ каждый имѣетъ право оставаться на мѣстѣ или идти впередъ на противника. Мнѣ бы хотѣлось выстрѣлить въ упоръ; онъ бѣситъ меня, наконецъ, отказомъ просить извиненія… Тѣмъ хуже, пусть уложитъ меня! Я опять стрѣляю первый. Легранъ идетъ на меня съ поднятымъ пистолетомъ, подвигается… еще… Какъ это долго. Выстрѣлилъ. Раненъ я?.. нѣтъ, промахъ; пуля разорвала рукавъ моего сюртука. — Товарищи настаиваютъ на прекращеніи дуэли. Нѣтъ!.. Я нахожу, что Легранъ слишкомъ хорошо стрѣляетъ, а я слишкомъ плохо; нахожу, что смѣшно было бы уѣхать ни съ чѣмъ, провозившись здѣсь такъ долго; что глупо, наконецъ, пропустить безъ результата такой удобный случай, какого, пожалуй, и не дождешься въ другой разъ. Къ тому же на умъ приходитъ бѣдность… опять, всегда этотъ призракъ!.. Слишкомъ многое уже сдѣлано, сыграны два акта, надо доигрывать до конца, доигрывать, какъ подобаетъ бѣдняку, имѣющему возможность жертвовать кровью, а не деньгами, предпочитающему заполучить сегодня пулю въ грудь, чѣмъ очутиться со временемъ въ невозможности отомстить за оскорбленіе — по недостатку денегъ. — Секунданты продолжаютъ уговаривать.

— Я готовъ согласиться, если тутъ-же, сейчасъ будутъ сдѣланы извиненія и притомъ полныя.

Мой голосъ рѣзокъ, тонъ такой, какъ будто бы я соглашаюсь оказать милость.

Легранъ отвѣчаетъ такимъ же тономъ: «Не желаю!»

Небо чисто, солнца свѣтитъ ярко! Я полною грудью вдыхаю этотъ чудный воздухъ. Скорѣй, скорѣй! Если предстоитъ разставаться съ жизнью, такъ пусть-же я разстанусь съ нею, упоенный этими ароматами, этимъ дивнымъ, чистымъ свѣтомъ!

— Господа, не угодно-ли, — говоритъ одинъ изъ секундантовъ упавшимъ голосомъ, — На этотъ разъ на пять шаговъ! Я быстро иду на Леграна и спускаю курокъ. Онъ стоитъ неподвижно, кажется, смѣется. Я останавливаюсь и прикладываю пистолетъ къ виску. Куда попадетъ пуля? Я начинаю предвкушать чувство боли; оно пробѣгаетъ по всему тѣлу; то тутъ, то тамъ горячо становится. Въ одно изъ этихъ мѣстъ попадетъ пуля, пробьетъ дыру, черезъ которую и улетучится жизнь.

Легранъ вдругъ перевернулся на мѣстѣ и продолжаетъ улыбаться. Я приписываю этотъ смѣхъ радости, что счастливо отдѣлался… нѣтъ! Это гримаса страданія… Кровь! Онъ повертывается еще разъ, хочетъ поднять руку и не можетъ.

— Я раненъ!

Всѣ подбѣгаютъ къ нему. Пуля пробила на вылетъ руку и засѣла въ груди. Коллине разрѣзалъ платье и, послѣ внимательнаго осмотра, тихо сказалъ намъ:

— Рана опасна. Онъ, вѣроятно, умретъ.

Я не вѣрю этому, такъ-же, какъ не повѣрилъ бы про себя, что могу умереть отъ кусочка свинца. Въ насъ слишкомъ много силы; не такъ-то легко одолѣть её сразу, въ одну секунду, — къ тому же лицо у Леграна не блѣдно, глаза ясны. Онъ протягиваетъ мнѣ руку.

— Ну, ничего, — говоритъ онъ, — я не претендую. Дуэль между нами не могла кончиться иначе.

Я отвѣчаю утвердительнымъ знакомъ и поклономъ.

— Снимите съ меня ботинки; мнѣ кажется, что я буду менѣе страдать.

Коллине хочетъ ихъ разрѣзать.

— Нѣтъ, нѣтъ… говоритъ Легранъ. — У меня только эти и есть.

И онъ, онъ тоже! И онъ, какъ я, былъ занятъ тою-же думою безкопѣечника. Пока секунданты заряжали пистолеты, пока они расточали тутъ свое краснорѣчіе, пока мы шли другъ на друга но этому цвѣтущему лугу, въ теченіе всего этого дня дикой злобы, призракъ нищеты вставалъ передъ его глазами такъ-же, какъ и передъ моими! Призракъ, вѣчно тотъ-же призракъ! Кость руки раздроблена; сквозь наложенную повязку просачиваются капли крови и скатываются на траву. Коллине считаетъ необходимою помощь врача. Я съ однимъ изъ секундантовъ отправляемся на поиски и возвращаемся ни съ чѣмъ.

— Какъ она тяжела! говоритъ Легранъ, поглядывая со страдальческимъ видомъ на безпомощно висящую руку.

Какъ быть теперь съ этимъ огромнымъ, изнемогающимъ тѣломъ? Секунданты, выбиравшіе мѣстность, завели насъ такъ далеко отъ всякаго жилья, что кругомъ не видно ни одной фермы, ничего, кромѣ большой дороги и зеленаго, гладкаго луга. Къ довершенію бѣдъ, идя сюда, мы не замѣтили, какъ перепрыгивали черезъ канавы, перелѣзали черезъ заборы и продирались сквозь чащи кустовъ… Тѣмъ не менѣе, кое какъ выбрались, добыли гдѣ-то ручную тачку, взвалили на нее Леграна, какъ мѣшокъ съ картофелемъ, и пустились въ путь. Такъ дотащились мы до Робинзона, гдѣ была въ то время ярмарка. Толпа молодыхъ людей и дѣвушекъ хохочетъ надъ нашимъ шествіемъ; кучеръ проѣзжающаго мимо экипажа дразнитъ Леграна длиннымъ бичемъ, думаетъ, что мы веземъ пьянаго.

— Посмотрите, что это? Въ щели кровь течетъ! вскрикиваетъ вдругъ какая-то молоденькая студентка^[16], показывая концомъ зонтика на струйку крови. Наконецъ вся толпа сообразила, въ чемъ дѣло, присмирѣла и заговорила тихо; всѣ спрашиваютъ, кто подстрѣлилъ раненаго.

— У него, однако, совсѣмъ не злое лицо, — говорятъ одни.

— Гмъ… гмъ! слышится имъ въ отвѣтъ.

Въ Робинзонѣ тоже не оказалось ни одного врача; трактирщикъ, къ которому мы завернули въ тревогѣ, не знаетъ, какъ бы поскорѣе спровадить отъ себя непрошеныхъ посѣтителей. Легранъ говоритъ:

— Я не хочу умирать тутъ. Везите въ Парижъ.

Коллине отказывается, Легранъ настаиваетъ:

— Прошу тебя… требую наконецъ!

Нашли и наняли омнибусъ, привезшій веселую компанію на ярмарку и ожидающій ея возвращенія въ городъ. На лавочкахъ валяются разбившіеся букеты, на имперіалѣ развѣвается флагъ, головы лошадей изукрашены красными попонами. Трактирщикъ даетъ намъ мѣшокъ съ соломой; одинъ изъ обывателей подмигиваетъ глазомъ, говоритъ, что видалъ на своемъ вѣку эти виды и снабжаетъ матрацомъ; дама, увлеченная романичностью приключенія, жертвуетъ бѣлое одѣяло. Мы закутываемъ въ него Леграна, благодаримъ и отправляемся въ путь. Я сажусь вмѣстѣ съ другими; этого, — говорятъ, — требуетъ Легранъ, и я считаю своею обязанностью проводить его, оставаться съ нимъ. Я не думаю разъигрывать комедію чувствительности, считаю ее недостойною нашего положенія… Легранъ просилъ, чтобы его перенесли къ одному пріятелю. Мы остановили омнибусъ въ улицѣ де l’Ouest передъ маленькимъ, чистенькимъ домикомъ, съ садикомъ вмѣсто двора; тутъ живутъ хорошіе, тихіе люди. Когда раненаго перевели подъ руки въ комнату, бѣлое одѣяло оказалось все краснымъ, какъ пурпуровая мантія. Человѣкъ, пережившій потерю такого количества крови, не долженъ бы умереть. Я пожалъ его лѣвую руку, раскланялся съ остальными и ушелъ. Я остановился на всѣхъ этихъ подробностяхъ потому, что свидѣтелями ихъ были счастливые, цвѣтущіе луга, — потому, что яркое солнце радостно играло золотыми лучами на вершинахъ деревьевъ надъ нашими головами, — потому, что эти часы были въ нашей жизни первыми, не отравленными нуждою и стыдомъ, свободными отъ заботы о завтрашнемъ днѣ. — Мнѣ неловко становится иногда отъ похвалъ моему хладнокровію и спокойствію… Заслуга не большая! Эти люди не знаютъ, сколько силы воли и смѣлости требовала отъ меня одинокая жизнь, моя рѣшимость оставаться непокорнымъ, возмущеннымъ и несогласнымъ ни на какія сдѣлки съ бонапартизмомъ, ни даже на уступки республиканскимъ традиціямъ… Они не знаютъ, сколько тяжелыхъ вздоховъ, сколько затаенныхъ воплей вырвалось изъ моей груди!.. Не знаютъ они этого!… И храбрость свою, и характеръ я доказалъ тѣмъ, что многіе годы бился безъ надежды, безъ ожиданія чего-либо въ будущемъ. Пусть бы назвали меня за это героемъ, — я не сталъ бы спорить! А то нашли, чему удивляться, что я и Легранъ не поблѣднѣли передъ пистолетнымъ дуломъ, не опустили головы передъ опасностью… Они не понимаютъ, какъ низко приходится опускать ее, лазя по лѣстницамъ мрачныхъ меблированныхъ комнатъ. Чѣмъ грозила намъ дуэль? На худой конецъ покойнымъ ложемъ подъ землею, ложемъ, осѣненнымъ цвѣтами, деревьями, взамѣнъ мерзкаго логовища въ грязи и смрадѣ чердаковъ. Да я готовъ опять стрѣляться при тѣхъ же самыхъ условіяхъ изъ-за того только, чтобы показать удивленнымъ секундантамъ, что и приниженные, и придавленные способны высоко поднимать голову! За такое наслажденье стоитъ заплатить тремя минутами стрѣльбы въ цѣль. Это чуть не даромъ. Четыре врача, приглашенные на консиліумъ, объявили, что надо отнять руку, иначе они ни за что не отвѣчаютъ. Легранъ слышалъ это, и взглядъ его невольно говоритъ мнѣ:" Ты убилъ меня"! Въ бреду лихорадки я представляюсь ему не какъ противникъ, а какъ убійца.

Въ послѣдній разъ былъ я въ этомъ домѣ. Надъ кроватью виситъ на бичевкѣ сѣтка; въ ней таетъ кусокъ льда. Капли ледяной воды, какъ холодныя слезы, скатываются и падаютъ на раздробленную руку; синѣющая рана имѣетъ видъ выколотаго глаза… Тяжело! Эти ледяныя слезы заставили сжаться мое сердце, охладили гордость, затуманили солнце, освѣщавшее нашу дуэль..

XXXI.
Агонія.

Годы прошли за годами — такъ -однообразно, какъ лѣто смѣняется осенью, осень зимою. За много, много времени всѣ мои воспоминанія ограничиваются Одеономъ, холоднымъ во время зимы, прохладнымъ въ апрѣлѣ. Сколько прошло времени, сколько промелькнуло дней — одна тысяча или двѣ тысячи, я сказать не съумѣю; страшное это дѣло, когда нѣтъ возможности воскресить въ головѣ ни одного образа, ни одной сцены или одиночной фигуры, съ которыми связывалось бы воспоминаніе о мгновеньяхъ счастья или горя! Жизнь плетется по безотрадной, пустынной тропинкѣ, теряющейся то въ зимнемъ снѣгу, то въ пыли и грязи; гладко, пусто, тошно, — ни кустика, ни былинки, къ которымъ могла бы прицѣпиться память и унести съ собою хоть какое нибудь впечатлѣніе! Мнѣ нечего припомнить, нечего забыть… ничего и ничего! — Время прокралось потихоньку, безъ шума; года мелькнули незамѣтно по своему однообразію и пустотѣ, тогда какъ они казались длинными, безконечно длинными; каждый изъ нихъ былъ цѣлымъ рядомъ заботъ и интригъ голоднаго брюха, мелкихъ постыдныхъ дѣлишекъ. Я дошелъ до того, что пересталъ различать числа; опомнишься иногда перваго января, — въ новый годъ; безъ подарковъ, безъ пожеланій, я бы могъ пойти съ пустыми руками пожелать новаго счастья Ренулю, его женѣ, Матусену! Да штука то невеселая: — встрѣча нищеты съ нищетою!

Жилъ я и живу, какъ волкъ. Дуэль съ Леграномъ создала мнѣ репутацію опаснаго человѣка; отъ меня всѣ сторонятся или почти всѣ, клевещутъ даже на мою храбрость.

Всю жизнь я провожу въ Библіотекѣ; иногда сижу тамъ съ пустымъ ноющимъ отъ голода желудкомъ; на четырнадцать су въ день далеко не уѣдешь, въ особенности, когда ихъ нерѣдко приходится сокращать на двѣнадцать, даже на десять, отрывать у желудка, чтобы заткнуть другія дыры. Когда нибудь со мною можетъ сдѣлаться дурнота отъ голода, и я безъ чувствъ повалюсь со стула; разъ это едва не случилось. Но тѣмъ, кто подниметъ, я скажу, что это отъ жары или просто съ похмѣлья: я свалю на температуру или свою порочность; но никто не узнаетъ, что меня нищета осилила; а если кто и догадается, — не велика бѣда: я упаду, не позвавши на помощь. Лѣтомъ я изнемогаю отъ жары. Яркое солнце убиваетъ меня; отъ слабости со мною дѣлается испарина, утомленный мозгъ отказывается работать. Зимою мнѣ лучше. Я бѣгаю… но сѣрое небо, холодный вѣтеръ, подлая гололедица, пустота улицъ… О! все это нагоняетъ мрачное расположеніе духа, и жизнь кажется невыносимою. Куда дѣвать вечеръ? Къ счастью, въ шесть часовъ открывается другая библіотека, св. Женевьевы. Чтобы найти мѣсто, надо приходить спозаранку. Калориферы топятся, вокругъ нихъ толпа, каждый спѣшитъ отогрѣться. Я вздумалъ было разговориться съ сосѣдями… Дрянь они! — Въ то время, какъ я за нихъ страдалъ душею, болѣе чѣмъ за самого себя, — я пришелъ, по крайней мѣрѣ, почти сытой, — въ то время, какъ я ожидалъ услыхать отъ нихъ крикъ гнѣва или стонъ страданія, они, корчась отъ голода, болтали о всякихъ пустякахъ, объ идеалахъ, объ отвлеченностяхъ. Прюдомы они, эти сѣдые оборванцы! Прюдомы, приходящіе читать хорошія книги, шестидесятилѣтніе ребятишки, отъ которыхъ разитъ школою, въ двухъ шагахъ отъ могилы; заскорузлые эгоисты, исподличавшіеся до того, что знать не хотятъ тѣхъ, кто не исподличался, какъ они, чванящіеся своею нищетою въ ожиданіи смерти и въ надеждѣ на будущую жизнь. Эти не пойдутъ драться на баррикадѣ, они станутъ въ ряды тѣхъ, кто ихъ моритъ голодомъ, противъ стремящихся убить голодъ! Во всей толпѣ ни одной возмущающейся головы! Ни одной физіономіи мыслителя, ни одного движенія противъ рутины, ни звука противъ традицій! Иногда я схожу внизъ, въ залу съ атмосферою ризницы. Прохлада, тишина!.. Здѣсь иллюстрированныя изданія, здѣсь я читаю «ГАrtiste», просматриваю Готье, Гуссе и Жерара-де-Нерваля. Вначалѣ я прочитывалъ ихъ разсказы съ любопытствомъ, полнымъ зависти, а потомъ съ дрожью сомнѣнья. Они увѣряютъ, что весна ихъ молодости была залита блескомъ солнца. — Но какого солнца? Отъ молодаго человѣка, знавшаго секретаря одного изъ нихъ, я слышалъ исторію, поднявшую все мое негодованіе. — Этотъ Готье, этотъ Жераръ-де-Нерваль бьются изъ-за куска хлѣба! Готье добываетъ его въ салонахъ Матильды; Жераръ хватаетъ гдѣ попало; говорятъ, онъ хотѣлъ застрѣлиться, когда разъ остался безъ пріюта… Стало быть, лгутъ они, воспѣвая прелести беззаботнаго житья и ночей подъ открытымъ небомъ! Литераторы, профессора, комическіе поэты, поэты трагическіе, — всѣ, всѣ лгутъ поголовно.

О! меня охватываетъ и душитъ отвращеніе! Я долго думалъ, писалъ… и писалъ, и думалъ изъ-за безплоднаго удовольствія писать и мыслить. Я бодро тянулъ свою лямку, не мечталъ, какъ многіе молодые люди, достигнуть всего сразу… я недовѣрчиво относился къ моей неопытности и гордости; я рѣшилъ: «къ такимъ-то годамъ ты пробьешь себѣ дорогу», и дороги себѣ никакой не пробилъ… И вотъ уже давно, очень давно я бросилъ все это, опустилъ руки! Кончено! Довольно надрывалъ я сердце и печень въ мрачномъ одиночествѣ грязной кануры, лицомъ къ лицу съ своими произведеніями, молчаливо выливавшимися изъ моего мозга; я самъ чувствую и сознаю, что они безжизненны, безсильны. Сердце матери переполнилось бы отвращеніемъ къ чадамъ и къ самой себѣ, ихъ родительницѣ, еслибы всѣ они появлялись на свѣтъ мертворожденными!

Я слишкомъ плохо одѣтъ, чтобы показываться на той сторонѣ рѣки. Тамъ я могу встрѣтить удачниковъ, и они вздумаютъ, чего добраго, соболѣзновать или угощать; не имѣя возможности угощать, я не приниманію угощеній; и вотъ я брожу по двумъ или тремъ улицамъ Латинскаго квартала, вѣчно по однимъ и тѣмъ же улицамъ. А какъ нуженъ былъ бы мнѣ чистый воздухъ, просторъ и хотя немного чистаго вина! Еслибы нашлась возможность одѣться прилично и заплатить за дорогу, я уѣхалъ бы на родину къ дядѣ-священнику, въ Шандерольскія горы. Тамъ вино есть, тамъ чистый воздухъ широкаго простора!.. Проѣздомъ я повидался бы съ матерью… Какъ необходимо мнѣ освѣжиться! Будь въ карманѣ 300 франковъ, я могъ бы сейчасъ же уѣхать!

— Хотите, я вамъ дамъ 300 франковъ, говоритъ одинъ юноша, — но съ тѣмъ, что вы обѣщаете по возвращеніи сдать вмѣсто меня экзаменъ на баккалавра.

Но вѣдь это подлогъ! за это, по закону, полагается тюрьма.

— Согласны вы? Да или нѣтъ?

— Я не говорю нѣтъ… мнѣ нужно подумать до завтра.

Я готовъ былъ согласиться, — навѣрное бы согласился рискнуть тремя годами «централки» за двѣ недѣли счастья подъ тѣнью родныхъ лѣсовъ и виноградниковъ… Нежданное событіе отклонило меня отъ дороги въ Клерво^[17].

XXXII.
Я сдаюсь.

Дома меня ожидало письмо отъ старичка-профессора, сообщившаго мнѣ когда-то о разлукѣ моихъ родителей. Теперь онъ извѣщаетъ о смерти отца. Онъ умеръ отъ болѣзни сердца на рукахъ чужой женщины, увезшей его съ собою. Она была при немъ до послѣдней минуты, говорится въ письмѣ; но когда уже не оставалось никакой надежды, тогда изъ раскаянія, а можетъ быть, изъ боязни остаться съ покойникомъ, она попросила извѣстить объ опасности ту, чье мѣсто заняла по любви. Моя мать успѣла пріѣхать во время, чтобы похоронить уже заживо оплаканнаго мужа. Я могу поспѣть лишь въ томъ случаѣ, если выѣду сегодня.

На станціи, при выходѣ изъ вагона, я встрѣтилъ женщину съ чернымъ крепомъ на шляпкѣ; на нее показывали пальцами. Я догадался, кто она, и посмотрѣлъ ей вслѣдъ безъ малѣйшаго негодованія… мнѣ жаль ее стало, жаль въ то время, когда всѣ осуждаютъ. — За что? Она все-таки дала ему, быть можетъ, нѣсколько часовъ счастья, — она поняла его… А ея жизнь разбита теперь навсегда! Свистокъ… поѣздъ трогаетъ. Куда-то она ѣдетъ?…

Въ комнатѣ отца я опустился на стулъ у изголовья покойника. Моя мать въ сосѣдней комнатѣ; она блѣдна, какъ воскъ^[18].

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Мнѣ хотѣлось быть одному, я притворилъ дверь, — чувствую потребность думать свою думу или плакать безъ свидѣтелей, одинъ на одинъ съ тѣмъ, кто лежитъ здѣсь подъ этимъ бѣлымъ покровомъ. — Въ первый разъ мы остаемся наединѣ спокойными, безъ молчаливой злобы. Мы долго были врагами, разъ помирились — на одинъ вечеръ, а глухая борьба длилась десять лѣтъ, и все это потому, что мы покинули землю, прекрасныя пашни, на которыхъ родились!

Въ тиши этой ночи, черезъ полуоткрытое окно, я вижу тамъ старыя деревья, копны сѣна; луна заливаетъ лугъ серебристымъ свѣтомъ. О! я созданъ былъ, чтобы рости среди этихъ копенъ, подъ этими деревьями… изъ меня вышелъ бы хорошій крестьянинъ! Всѣ трое, отецъ, мать и ихъ сынъ, горячо бы любили другъ друга! Въ моихъ жилахъ бьется кровь многихъ поколѣній земледѣльцевъ; она жаждетъ простора и аромата полей; а они захотѣли сдѣлать изъ меня барина и невольника. Да! Я помню, въ двѣнадцать лѣтъ я хотѣлъ лишить себя жизни отъ тоски въ мрачной школѣ, куда меня заперли… Да, отецъ, ты лежишь холодный и блѣдный, какъ мраморъ… Такъ знай же, что школьныя страданія доводили меня до желанія стать такою же холодною и безчувственною статуей! Вы не подозрѣвали моихъ мученій, вы думали, что это дѣтскія гримасы, и заставляли переносить грубость учителей, терпѣть каторгу, — вы дѣлали это изъ любви ко мнѣ, изъ-за желанія мнѣ добра, въ увѣренности, что изъ вашего сына выйдетъ человѣкъ и ученый. Я и изучилъ твердо — страданія; сталъ и человѣкомъ, но лишь потому, что съ самаго дѣтства возмущался, даже противъ васъ. Намъ не пришлось свидѣться, пожать другъ другу руки и обняться. По крайней мѣрѣ, вспомнилъ-ли ты обо мнѣ въ минуту разставанія съ жизнью? — Говорятъ, въ бреду ты спрашивалъ, въ какой сторонѣ Парижъ, и обращалъ въ ту сторону потухшій взоръ… Сколько доброты, сколько страданья написано на этомъ безжизненномъ лицѣ..живо встаютъ передо мною образы палачей, убившихъ тебя униженіями, вѣчными угрозами! Бѣдняга-учитель! Инспекторъ, всякій начальникъ держалъ въ своихъ заскорузлыхъ лапахъ твой хлѣбъ, почти честь твоей семьи. Понятны мнѣ и раздраженіе, и вспышки гнѣва, обрушивавшіяся на меня… Я страдалъ отъ нихъ жестоко; но ты страдалъ не меньше, ты былъ настоящею жертвою! Этому человѣку, лежащему здѣсь бездыханнымъ трупомъ, едва сравнялось сорокъ восемь лѣтъ! Его не пуля свалила, не раздавило его локомотивомъ; онъ угасъ въ сорокъ восемь лѣтъ, не сраженный внезапною смертью, а медленно загрызенный жизнью. Страницы классныхъ книжонокъ раздавили его сердце, онъ умеръ жертвою вѣрованій… Еслибы онъ остался свободнымъ, онъ бодро стоялъ бы на ногахъ, имѣлъ бы видъ моего старшаго брата… Какими добрыми товарищами могли-бы мы быть! — Раздается стукъ; входитъ какой-то человѣкъ и сообщаетъ, что принесли гробъ. Кончено! Его положатъ въ этотъ ящикъ, закроютъ доскою, забьютъ гвоздями дверь вѣчной тюрьмы!… Прощай, отецъ! и еще разъ прости, прости меня!…

Бьетъ десять часовъ! Какъ быстро миновала ночь. Я не замѣтилъ, какъ разсвѣло, какъ встало солнце. Настоящее не существовало для меня, я весь былъ погруженъ въ созерцаніе прошедшаго и будущаго, смотрѣлъ внутрь себя; мнѣ казалось, что покойникъ погруженъ въ тѣ же думы, онъ казался молчаливымъ собесѣдникомъ моихъ трезвыхъ мечтаній…

Послѣдній ударъ молотка… О! Въ душѣ моей поднялось бѣшенство, а не горе! Мнѣ представлялось, что уносятъ убитаго!… Страшно кончать такъ! Я желалъ бы погибнуть въ борьбѣ, стоя лицомъ къ лицу съ опасностью, дорого продать свою жизнь… Если жизнь людей покоренныхъ длится не болѣе жизни возмущенныхъ, то лучше быть непокореннымъ во имя идеи и чести знамени!… При такомъ условіи: Милостивые государи! Я къ вашимъ услугамъ, когда угодно будетъ.

Полночь.

Вокругъ могилы отца пестрѣли цвѣты, птички встрѣтили покойника беззаботными пѣснями, теплый вѣтерокъ сушилъ на глазахъ слезы, вѣяло дыханьемъ весны… Я хотѣлъ остаться, но нужно было отвести домой матушку. Вернувшись, я опять попросилъ ее оставить меня одного въ комнатѣ отца. На неубранной постели еще лежитъ смятая простыня, на подушкѣ виденъ отпечатокъ головы. Къ нему я припалъ своей пылающей головою… А теперь что? Что впереди? Вотъ что: отецъ не дослужилъ до пенсіи, слишкомъ молодымъ умеръ; матери не дадутъ ее, а только пособіе въ 400 фр. ежегодно; но съ прибавкою получавшихся мною 40 фр. въ мѣсяцъ и небольшой суммы, кажется, припрятанной ею, она проживетъ безъ нужды. Я остаюсь ни съ чѣмъ. При 40 фр. я только только умудрялся не умереть съ голоду, а между тѣмъ перепробовалъ все на свѣтѣ. Мнѣ нечѣмъ упрекнуть себя. Какъ кабанъ, загнанный въ болото, я перекопалъ всѣ возможныя мѣста, переломалъ клыки о всякіе камни… Я повторялъ до одури ба, бе, бы, бо, бу… у одного; голодный, жевалъ вареный изюмъ у другаго… сморкалъ ребятамъ носы и оправлялъ рубашенки… просилъ мѣстишка у Бонарделя и занимался корреспонденціей у Малльяра… я былъ сатирикомъ, стихотворцемъ и боксеромъ… Все я продѣлалъ, что можно дѣлать, не зная никакого ремесла — и будучи республиканцемъ!… Нѣтъ… не все еще… Я нахожу мрачное наслажденіе вспоминать всѣ подробности моихъ попытокъ, пошлыхъ мукъ. Въ молочной я познакомился съ прикащикомъ конторы для перевозки мебели Бальи; мы завтракали за однимъ столомъ; онъ ѣлъ порцію въ восемь су, я полпорцію. Разъ я пошелъ къ нему.

— Могу ли я заработать у васъ три франка въ день носильщикомъ?

— Вы, носильщикомъ!

Добрый человѣкъ былъ сконфуженъ за меня, не хотѣлъ вѣрить, что я соглашусь таскать тяжести.

— Надѣюсь, у меня силы хватитъ…

И я былъ носильщикомъ! Меня ссудили блузою, фуражкою и послали въ Вильетъ. Десятки разъ я чуть не изувѣчился, — это ничего, пустяки, — но я чуть не искалѣчилъ мебель.

— Привыкните, — сказалъ мнѣ прикащикъ, отдавая деньги вечеромъ.

На завтра, я едва могъ разогнуться; плечи были въ синякахъ, зато предвидѣлся заработокъ… Только и тутъ суждено было, что мнѣ обрѣжутъ руки, да еще грязнѣйшимъ ножемъ. Въ одномъ изъ домовъ, гдѣ мы работали, пропала какая-то вещь, заподозрили меня, поденьщика съ чистыми, немозолистыми руками… заподозрили, хотѣли объискивать! Къ счастью, вещь нашлась. Я бѣжалъ въ ужасѣ.

Нѣтъ, нѣтъ!.. Не можетъ баккалавръ заработывать хлѣбъ чѣмъ попало! Нѣтъ, нѣтъ и нѣтъ!.. Если кто нибудь станетъ утверждать противное, я крикну ему: «лжешь!» и швырну въ лицо моими воспоминаніями… Мало этого, я надаю ему пощечинъ, звонкихъ пощечинъ, чтобы ихъ слышали вырвавшіеся изъ школъ мальчишки; быть можетъ, я спасу ихъ отъ горькаго заблужденія, будто бы смѣлости достаточно для того, чтобы заработать пропитаніе, хотя бы поденьщикомъ! Я все перепробовалъ. Я ходилъ на набережную пытать, можетъ ли образованный человѣкъ, съ характеромъ героя, добыть работу у каменьщиковъ. Какъ-же! — Меня приняли за жулика, желающаго спрятаться за фартукъ рабочаго. — Нѣтъ возможности жить, продавая свое тѣло помѣсячно, поденно или по часамъ, предлагая свой физическій трудъ, подставляя спину и плечи. Я утверждаю это, готовъ написать огромными буквами, кричать во весь голосъ.

Слышите вы, бѣдняки съ дипломами баккалавра? Если ваши родители не успѣли трудами или кражею нажиться настолько, чтобы кормить васъ до тридцати лѣтъ, какъ откармливаютъ свиней, если въ вашемъ корытѣ нѣтъ достаточной жратвы, — вы обречены на нужду и позоръ!.. Но вы можете, по крайней мѣрѣ, на вашемъ скорбномъ пути предостерегать тѣхъ, кого за вами тянутъ на ту-же дорогу… Показывайте проходящимъ мимо дѣтямъ ваши измученныя лица, впалыя груди, открывайте передъ ними ваши истерзанныя сердца… пугайте ихъ, какъ Дантъ, возвратившійся изъ ада! Скажите этимъ дѣтямъ, кричите имъ, чтобы они сопротивлялись; отбивались руками, ногтями и зубами, когда безумные отцы поведутъ ихъ туда, гдѣ пичкаютъ головы классическою премудростью^[19].

Я былъ не изъ слабенькихъ… Теперь скажите, что ждетъ меня завтра? Ждетъ тоже, что и другихъ: — Моргъ, Шарантонъ^[20]… Я сильнѣе многихъ и, благодаря этому, совершенно свободно могу очутиться на каторгѣ… Въ минуту отчаянія, въ минуту вспышки гнѣва я способенъ остановить на улицѣ прохожаго солдата или сыщика и выпустить изъ него кишки затѣмъ только, чтобы получить возможность на судѣ швырнуть въ лицо обществу все мое презрѣніе. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— Жакъ!

Меня зоветъ мать, усаживаетъ рядомъ съ собою.

— Послушай, Жакъ, на кладбищѣ подходилъ ко мнѣ инспекторъ. Ты, кажется, не замѣтилъ, смотрѣлъ на деревья и рвалъ цвѣты… Помнишь?.. Ты имѣлъ видъ помѣшаннаго.

Помню, отлично помню. Въ то время, какъ земля съ глухимъ шумомъ сыпалась на крышку гроба, я мечталъ о жизни среди полей, вмѣсто издыханія въ школьныхъ тюрьмахъ! Мать сказала мнѣ, что хотѣла сказать. Я отвѣтилъ крикомъ и движеніемъ, оскорбившими ее. Она зарыдала; я бросился къ ея ногамъ, обнялъ ея голову, поцѣлуями старался осушить ея слезы.

— Дитя мое, я… я одна во всемъ виновата… говорила она. — Видишь ли, ты писалъ иногда изъ Парижа письма, причинявшія мнѣ много горя! Въ этихъ письмахъ ты просилъ отца поручиться за тебя у хлѣбника или прислать немного деньжонокъ впередъ для найма квартирки… Инспекторъ увѣрялъ, что ты останешься только до экзаменовъ, потомъ добьешься докторства и будешь свободенъ… я вѣрила, была убѣждена, что все сдѣлается къ лучшему…

Я не возражалъ. Поздно ночью проводилъ я матушку въ ея комнату, гдѣ еще долго горѣла лампа, а она перечитывала старыя пожелтѣвшія письма.

Я облокотился на подоконникъ и задумался, повернувши голову въ сторону кладбища.

2 часа ночи.

Я рѣшился: сдаюсь.

Могло скверно кончиться… Помню разъ, послѣ тщетныхъ попытокъ у торговцевъ, одинъ изъ сосѣдей по номеру, отставной захудалый офицеръ забылъ у меня заряженный пистолетъ. Лунный свѣтъ игралъ на блестящемъ стволѣ, я не могъ оторвать отъ него глазъ. Передо мною вставалъ призракъ самоубійства! Я сдѣлалъ надъ собою невѣроятное усиліе, отвернулся, схватилъ оружіе и опрометью бросился въ комнату сосѣда.

— Отворите, отворите!..

Я швырнулъ пистолетъ въ полуотворенную дверь…

— Спрячьте сію минуту… Я застрѣлюсь…

…Я жить хочу. Тотъ, — школьная крыса, — говоритъ: нужна ученая степень… Я добьюсь этой степени. Баккалавру нѣтъ выхода — околѣвай; докторомъ можно не голодать. Я откажусь отъ всѣхъ клятвъ, данныхъ въ безсонныя ночи… я измѣню! Къ чорту все! Мнѣ нужно орудіе для добыванія хлѣба…

Но ты со мною расплатишься, дурацкое общество! Ты моришь голодомъ образованныхъ и смѣлыхъ людей, отказывающихся быть твоими лакеями! Ладно! Подождемъ; отъ обожданья ты ничего не потеряешь! Я выкую себѣ орудіе, но отточу и оружіе, которымъ со временемъ пущу тебѣ кровь… я стану ѣсть твой позорный хлѣбъ, чтобы набраться силъ, и стану изыскивать средства убить тебя; а потомъ пойду на тебя, какъ на Леграна, и такъ же, какъ ему, отшибу тебѣ лапки! За мною, вѣроятно, разовьется знамя и пойдутъ тысячи возмущенныхъ… Если не умретъ къ тому времени старикъ-рабочій, онъ останется доволенъ; я стану тѣмъ, чѣмъ онъ хотѣлъ, — предводителемъ сюртучниковъ, бьющихся въ однихъ рядахъ съ блузниками…

Подъ Одеономъ.

Щеголи и республиканцы толпятся вокругъ стараго богемы, сообщающаго свѣжую новость.

— Помните Венгтра, того, что кричалъ объ избіеніи профессоровъ и хотѣлъ сжечь школы?..

— Помнимъ.

— Ну, такъ онъ поступилъ на службу въ училище, надзирателемъ — пѣшкою.

— Экій подлецъ!

"Наблюдатель", №№ 1—5, 1882

---

1. Dèmoc-soc — названіе, присвоенное въ 1848 году демократамъ-соціалистамъ, которые представлялись страшнымъ пугаломъ для буржуазіи. Во Франціи слово dèmoc-soc получило полное гражданство и занесено въ толковые словари. Примѣчаніе переводчика.
2. Столовое бѣлье въ Парижѣ чуть не удвоиваетъ цѣну недорогаго обѣда и подается лишь по требованію посѣтителей ресторановъ.
3. На современномъ парижскомъ арго roues de derrière называются пятифранковыя монеты; roues dе dеvаnt — двухфранковыя. (Diet, d’argot moderne, par. L. Rigaud). Прим. перев.
4. Chien du commissa ire — на парижскомъ арго: — письмоводитель полицейскаго коммисара.
5. Жеромъ Патюро — герой очень извѣстнаго романа пятидесятыхъ годовъ; его полное заглавіе: Jérôme Paturot à la recherche de la meilleure des positions sociales. Примѣч. переводчика.
6. Pion — пѣшка, классный надзиратель, нѣчто среднее между учителемъ и дядькою; обязанъ водить учениковъ на прогулку и спать въ ихъ дортуарахъ. Піонъ, или пѣшка — жалкое существо, которымъ помыкаетъ начальство, падъ которымъ изощряется безпощадная шутливость дѣтей, ихъ юная безжалостность. Слово и понятіе не переводимое; говорятъ, оно произошло отъ сокращенія «espion». Въ нашихъ школахъ не существуетъ ничего похожаго. Примѣч. переводчика.
7. Терръ-нёфъ — ньюфаундлендская собака, водолазъ.
8. Точки въ подлинникѣ.
9. Un rond — круглякъ, круглячекъ, на парижскомъ арго — монета въ одинъ су. Un Monpellier — водка, по мѣстонахожденію водочныхъ заводовъ.
10. Mouton. — баранъ, баранина; на парижскомъ арго: шпіонъ, полицейскій, котораго подсаживаютъ къ арестанту съ тѣмъ, чтобы онъ, войдя къ нему въ довѣріе, вывѣдалъ, что нужно. Moutonner — шпіонить. — (Diet, d’argot moderne). Un petit moûtоn — полпорціи баранины; un grand mouton, или просто un moutоn — порція баранины.
11. Rossignols — старый, залежавшійся и вышедшій изъ моды, товаръ.
12. Смыслъ тотъ, что редакція "Нимфы помѣщается на дорогой, элегантной сторонѣ Сены, а не въ сѣренькихъ кварталахъ зарѣчья.
13. Bouillon — такъ называютъ въ Парижѣ неразошедшіеся экземпляры журнала, — то, что у насъ зовется: «макулатура.»
14. Канеѳорами назывались въ древности дѣвы «цвѣтоносицы», участвовавшія въ религіозныхъ процессіяхъ.
15. Генрикенкисты — насмѣшливое названіе, даваемое приверженцамъ графа Шамбора, котораго легитимисты считаютъ законнымъ королемъ Франціи, Генрихомъ V (Henri Quint).
16. Etudiantes — студентками называютъ въ Парижѣ не учащихся дѣвицъ, а сожительницъ студентовъ.
17. Въ Клерво находится одна изъ "централокъ, " — центральныхъ тюремъ Франціи.
18. Точки въ подлинникѣ, такъ же, какъ и въ послѣдующихъ мѣстахъ.
19. Этотъ искренній, можно сказать даже, трагическій вопль французскаго «баккалавра» противъ безплодности и неприложимости къ жизни классической системы средняго образованія заслуживаетъ, кажется, вниманія и русскихъ читателей. Вотъ до какого страшнаго разочарованія въ достоинствахъ и цѣлесообразности такъ называемаго «классицизма» дошли уже на самой его родинѣ, — въ одной изъ передовыхъ странъ Западной Европы! Ред.
20. Въ Шарантонѣ — домъ для умалишенныхъ.