Байронизм в его историческом развитии и значении (Котляревский)/ДО

Байронизм в его историческом развитии и значении
авторъ Нестор Александрович Котляревский

Опубл.: 1905. Источникъ: az.lib.ru

Байронизмъ въ его историческомъ развитіи и значеніи.

Байронъ. Библіотека великихъ писателей подъ ред. С. А. Венгерова. Т. 3, 1905

І.

Давно уже «байронизмъ» сталъ историческимъ воспоминаніемъ. Три четверти вѣка прошло съ тѣхъ поръ, какъ онъ былъ въ полномъ цвѣту въ литературѣ и симпатія къ нему считалась признакомъ особой душевной и умственной чуткости.

Отошла-ли вмѣстѣ съ байронизмомъ въ прошлое и та правда жизни, которая его породила? Или эта правда осталась, и только внѣшняя форма, въ какую она нѣкогда временно облеклась — износилась? Что всѣ такъ называемые «байроническіе» позы и пріемы, а именно — извѣстныя антитезы въ мысляхъ, любимые переливы чувствъ, особыя драматическія положенія, особый колоритъ въ пейзажахъ, даже особенности байроническаго костюма, — отошли въ область литературной археологіи, въ этомъ едва ли можно сомнѣваться. Человѣческая мысль и чувство не любятъ дважды рядиться въ одно и то же одѣяніе, хотя бы и очень красивое. Но мѣняться можетъ форма воплощенія, а смыслъ и правда чувствъ могутъ жить вѣками. Старый Іовъ за 700 лѣтъ до Рождества Христова сказалъ ту вѣчную скорбную правду о нашей жизни, которую по своему истолковывалъ античный трагикъ въ «Эдипѣ», христіанскій отшельникъ въ своей молитвѣ и философъ пессимистъ въ своей фантастической космогоніи міровой воли. Религіозное чувство, съ какимъ грекъ смотрѣлъ на скованнаго Прометея, христіанинъ на распятіе, развѣ оно не то же самое чувство, съ какимъ мы смотримъ на всѣ жертвы искупленія, невинныя и святыя жертвы, которыхъ такъ много въ нашей жизни? Кто не признаетъ, что въ «Орестеѣ» Эсхила затронутъ тотъ же вопросъ о нашей свободной волѣ и нравственной нашей отвѣтственности, который составляетъ скорбную тайну Гамлета?

Есть вѣчная правда нѣкоторыхъ мыслей человѣка о себѣ и о мірѣ, правда нѣкоторыхъ чувствъ, съ какими родился и умретъ человѣкъ, и эта правда въ разные вѣка и въ разныхъ одѣяніяхъ возстаетъ передъ нами. Можно ли сказать, что то пониманіе міра и человѣка, въ пользу котораго Байронъ велъ такую эффектную страстную пропаганду, — имѣетъ столь же давнее прошлое и всѣ вѣроятія жить въ будущемъ въ новыхъ формахъ воплощенія?

II.

Поэзія Байрона ослѣпила современниковъ своей необычайной оригинальностью, и эта новизна была одной изъ главныхъ причинъ неслыханно быстраго торжества поэта; по крайней мѣрѣ успѣхъ Байрона нельзя поставить всецѣло на счетъ силы и широты его таланта, такъ какъ были художники, и равной съ нимъ силы, и силы большей, какъ, напр., Гете, Шиллеръ, Шелли, которые такой сферы вліянія, какъ онъ, не имѣли. Оригинальность и полное соотвѣтствіе съ только что пережитымъ историческимъ моментомъ — вотъ что придавало поэзіи Байрона особую завлекающую прелесть, несмотря на то что многое въ его духѣ было до него сказано Руссо, Шатобріаномъ, Шиллеромъ и Гете. Никто однако не сумѣлъ такъ глубоко проникнуть въ сущность новыхъ этико-соціальныхъ проблемъ своего времени, какъ онъ. Выразительница этой новой правды жизни, поэзія Байрона и не имѣетъ аналогій въ прошломъ, такъ какъ ни разу до конца XVIII вѣка человѣчеству не пришлось столкнуться съ такой своеобразной этической и общественной задачей, которая въ эту эпоху стала предметомъ его наиболѣе тревожнаго раздумья.

III.

Въ чемъ же заключалась новизна этой этической задачи и новизна того рѣшенія, которое ей далъ Байронъ? Неужели за весь ходъ нашей цивилизаціи то, что составляетъ сущность "байроническаго* міропониманія, не встрѣчалось раньше въ какой либо иной формѣ?

Сущность этого міровоззрѣнія опредѣляется обыкновенно двумя понятіями: «міровой скорби» и «торжествующаго индивидуализма». Скорбный взглядъ на весь міропорядокъ и вѣра въ себя, какъ въ автономную личность, — вотъ тѣ два устоя, на которыхъ держится вся философія, психологія и этика байронизма.

Никто не станетъ отрицать за обѣими этими мыслями права на глубокую древность. Съ тѣхъ поръ, какъ люди себя помнятъ, они всегда были склонны къ пессимистической оцѣнкѣ процесса жизни, въ которомъ они являлись участниками и зрителями. Съ древнѣйшихъ временъ пессимизмъ, въ той или другой формѣ, входилъ какъ существенная составная часть въ религіозныя представленія человѣка о мірѣ, въ его философскія размышленія о жизни и даже въ его практическія програмны поведенія. Точно также мысль о высокой цѣнности человѣческой личности, о правѣ человѣка на самоопредѣленіе, о расширеніи сферы его воздѣйствія на жизнь, объ автономности его ума и чувствъ имѣетъ свою длинную исторію. Если бы байронизмъ заключался только лишь въ «міровой скорби» или только лишь въ проповѣди индивидуализма, то особой новизны въ немъ бы не было: онъ былъ бы любопытнымъ видоизмѣненіемъ старыхъ вѣковыхъ и вѣчныхъ истинъ. Вся оригинальность и новизна байронизма не въ этихъ основныхъ его элементахъ, а въ ихъ необычайномъ сочетаніи. А это ихъ необычайное сочетаніе въ поэзіи — прямое отраженіе столь же оригинальнаго и единственнаго ихъ сочетанія въ жизни цѣлой исторической эпохи. Въ томъ видѣ, въ какомъ это сочетаніе встрѣчается приблизительно съ конца XVIII вѣка и въ какомъ оно поэтически возсоздано Байрономъ, оно раньше на страницахъ исторіи не попадалось.

IV.

Ростъ мысли объ автономной человѣческой личности, объ ея правѣ подвергать суду своего ума всѣ вопросы жизни безъ исключенія, объ ея правѣ не стѣснять свободнаго развитія своихъ чувствъ и искать имъ удовлетворенія, наконецъ, о правѣ стремиться къ установленію такихъ формъ внѣшней государственной, общественной и семейной жизни, которыя соотвѣтствовали-бы тому представленію о добрѣ и справедливости, какія человѣкъ самостоятельно выработалъ — ростъ этой мысли одинъ изъ прямыхъ показателей духовнаго развитія человѣчества. Если въ какой идейной области замѣтенъ рѣшительный прогрессъ, то именно въ этомъ все болѣе и болѣе укореняющемся въ людяхъ сознаніи, что человѣкъ имѣетъ право свободнаго суда надъ всѣми явленіями жизни, право отрицанія и утвержденія того, съ чѣмъ онъ согласенъ или противъ чего споритъ, какъ въ сферѣ духовной, такъ и въ кругѣ реальныхъ явленій. Свободная мысль, свободное чувство, свободное дѣйствіе — вотъ тотъ лозунгъ, тѣ высшія блага, за которыя человѣкъ готовъ былъ на всѣ страданія и жертвы. Освобожденіе отъ авторитетовъ, кромѣ свободно имъ признанныхъ, — вотъ къ чему онъ стремился какъ къ цѣли, достиженіе которой необходимо, чтобы не поколебаться въ сознаніи своего человѣческаго достоинства. Такое постепенное освобожденіе отъ авторитетовъ устарѣвшихъ или старѣющихъ и замѣна ихъ новыми, установленными свободной критикой и свободнымъ чувствомъ, такія попытки перестроить свою жизнь согласно съ этими свободно признанными авторитетами — заполняютъ собой всю исторію человѣческой жизни. И въ этой трудной жизни встрѣчаются особые яркіе моменты, когда съ особой силой сказывалась въ людяхъ эта потребность свободнаго самоопредѣленія, этотъ призывъ къ переустройству жизни на свободно признанныхъ новыхъ началахъ вопреки всѣмъ традиціямъ.

Изъ всѣхъ этихъ моментовъ одинъ можетъ назваться эпохой крайняго и полнаго, хотя кратковременнаго, торжества личности, считающей себя вполнѣ автономной. Опредѣлить съ хронологической точностью наступленіе этого момента едва ли возможно, но къ концу XVIII вѣка онъ можетъ считаться вполнѣ опредѣлившимся. Его основное идейное положеніе заключалось въ рѣшительномъ признаніи за человѣкомъ права на свободную критику всѣхъ началъ жизни и полное освобожденіе его духа и жизни отъ всѣхъ авторитетовъ, непризнанныхъ его свободнымъ согласіемъ. Дѣйствительно, со средины XVIII вѣка началась та переоцѣнка жизни, которая привела въ концѣ концовъ къ отрицанію всѣхъ ея прежнихъ устоевъ и тѣхъ идейныхъ началъ, на которыхъ эта жизнь покоилась. Традиціонное религіозное начало было круто отвергнуто и сдѣланы попытки къ созданію новой религіи; идеалистическія философскія начала были сокрушены и поле осталось либо за скептицизмомъ, либо за наскоро построенной матеріалистической метафизикой; идея монархической власти была предана суду и сдѣланы попытки государственнаго устройства на самыхъ разнообразныхъ, до того времени на практикѣ неиспробованныхъ, началахъ; основы старой семейной жизни были подвергнуты рѣзкой критикѣ и детально вырисованы картины новыхъ семейныхъ идиллій; система воспитанія была представлена въ цѣломъ кодексѣ новыхъ правилъ, идущихъ въ прямой разрѣзъ съ правилами существовавшими… Не было уголка жизни, котораго не коснулась бы реформаторская работа человѣческой мысли и гдѣ не было-бы сдѣлано попытокъ замѣны стараго новымъ. Личность считала себя вправѣ объявить войну не только всѣмъ «предразсудкамъ», подъ которыми разумѣлись старые авторитеты, но и всему строю жизни. Она, опираясь на свой свободный умъ и свое свободное чувство, вѣрила въ возможность переустроить жизнь личную, семейную, общественную и государственную, предписывая ей свои законы и не желая считаться съ какими либо сложившимися условіями. Просвѣтительная проповѣдь XVIII вѣка дала теоретическое обоснованіе этой свободы личности, этого автономнаго индивидуума, а французская революція и самовластіе Наполеона I были попыткой осуществленія такихъ автономныхъ идей и хотѣній. Въ полстолѣтіе, начиная съ проповѣди Руссо и Вольтера, кончая Ватерлоо, индивидуализмъ какъ принципъ свершилъ кругъ своего теоретическаго и практическаго развитія.

Онъ долженъ былъ кончить не торжествомъ, а соглашеніемъ, компромиссомъ съ жизнью, которая не мѣняетъ своихъ старыхъ авторитетовъ такъ легко, какъ отдѣльная личность.

Самое красивое и самое поэтичное воплощеніе нашла себѣ эта идея автономной личности въ поэзіи Байрона. Байронъ родился наканунѣ французской революціи (1788), былъ свидѣтелемъ всей наполеоновской эпопеи и умеръ въ годы, когда воскресшіе старые авторитеты и традиціи торжествовали свою побѣду надъ личностью, такъ недавно мнившей себя и свободной, и всесильной. Байрону суждено было воспѣть это самодержавіе личности и хоть въ мечтахъ отомстить за ея паденіе. Изъ всѣхъ писателей его поколѣнія онъ былъ единственный, который въ своей поэзіи такъ вызывающе проповѣдывалъ принципъ индивидуализма, не дѣлая никакихъ уступокъ, не подчиняя личности никакимъ предустановленнымъ законамъ, не соглашаясь ни на какую резиньяцію или философское смиреніе. Онъ до конца дней своихъ и на словахъ, и на дѣлѣ былъ проводникомъ этого принципа въ жизнь. Отсюда и монотонность его поэзіи и ея сила, отсюда же постоянное, неизмѣнное боевое настроеніе, какое чувствуется во всѣхъ его пѣсняхъ. Какъ личность сильная, не желающая признавать никакихъ авторитетовъ и вѣрующая въ правоту своего отрицанія, онъ былъ въ постоянной враждѣ со всѣми установившимися вѣрованіями и ученіями, и мы увидимъ, что въ вопросахъ религіозныхъ, политическихъ и нравственныхъ онъ съумѣлъ сохранить за собой вполнѣ независимую позицію и такъ гордо отстаивалъ свою оригинальность, что многимъ ногъ казаться индиферентомъ. Онъ имъ, конечно, не былъ, онъ былъ натурой страстной, но культъ автономнаго «я» и торжествующій въ немъ индивидуализмъ позволяли ему иногда такое капризное обращеніе со всякими святынями, которое могло дать поводъ думать, что у него никакихъ святынь вообще не было.

Байронъ былъ воплощеніемъ автономности своей личности, ея свободы сужденія и свободы хотѣнія. Въ "томъ смыслѣ онъ больше, чѣмъ кто либо, могъ назваться сыномъ своего вѣка.

V.

И другую отличительную черту своего вѣка воспринялъ Байронъ всей душой и съумѣлъ выразить въ образахъ рѣдкой красоты и силы. Это была столь извѣстная «міроваяскорбь», «болѣзнь вѣка», очень распространенная въ XIX столѣтіи, и опять таки явленіе вполнѣ оригинальное, въ извѣстной формѣ лишь этому вѣку свойственное и не имѣющее себѣ параллелей въ прошломъ.

Если подъ словомъ "міровая скорбь* разумѣть всякую скорбь о мірѣ, о неустройствахъ земной нашей жизни, о бренности всего человѣческаго, о неизбѣжности страданій духовныхъ и физическихъ, неразрывно связанныхъ съ процессомъ бытія, то "міровой скорби* столько же лѣтъ, сколько и человѣческому сознанію. Съ тѣхъ поръ какъ человѣкъ себя помнитъ, онъ не забылъ своихъ жалобъ на Бога, на судьбу, на міровой порядокъ: онъ всегда имѣлъ основаніе быть недовольнымъ настоящимъ и желать лучшаго; онъ всегда имѣлъ передъ глазами болѣзнь и смерть, какъ отрицаніе «веселья жизни»; всегда онъ стоялъ лицомъ къ лицу съ вѣчной тайной загробнаго существованія, которое обѣщало многое, а могло не дать ничего; наконецъ, онъ всегда имѣлъ передъ собой загадку, не менѣе тревожную, и сердцу, и уму его наиболѣе близкую — самого человѣка, въ которомъ такъ странно сочетались добро и зло, красота и безобразіе, умъ и безуміе. Если подъ «міровой скорбью» понимать порядокъ такихъ печальныхъ думъ и настроеній, то съ самыхъ древнѣйшихъ временъ до нашего времени всегда они были, и исторія религій, исторія философіи, исторія художественнаго творчества съ первыхъ лѣтъ своего зарожденія хранятъ слѣды этой печали человѣка о всѣхъ несовершенствахъ его бытія земного и космическаго. «Міровая скорбь* конца XVIII и начала XIX вѣка — въ этомъ смыслѣ простая колоритная варіація старой вѣчной темы. Но сущность той душевной болѣзни, которая была такъ распространена въ указанные годы и которая въ поэзіи Байрона воплотилась, заключается не въ общемъ ощущеніи печали и скорби, а въ особомъ оттѣнкѣ этой скорби, этого ощущенія, особомъ повышеніи его до крайнихъ степеней, въ новомъ антигуманномъ направленіи, какое приняла эта скорбная мысль въ силу особыхъ историческихъ условій. Въ той формѣ, въ какой „міровая скорбь“ проявилась въ концѣ XVIII вѣка и въ началѣ ХІХ-го и въ какой она воплотилась въ творчествѣ Байрона, она раньше не появлялась въ человѣческомъ сознаніи и, вѣроятно, въ будущемъ не повторится. Оставаясь вѣчной и старой въ своихъ основныхъ элементахъ она была оригинальной и новой по своей основной, дотолѣ не обнаруживавшейся, тенденціи.

VI.

Оригинальность этой тенденціи и вообще направленіе, какое приняла скорбь о мірѣ въ началѣ XIX вѣка, находится въ прямой зависимости отъ той вѣры въ автономную человѣческую личность, отъ роста того торжествующаго индивидуализма, о которомъ мы говорили. Этотъ культъ свободнаго „я“ — свободнаго въ мысляхъ и поступкахъ — оказалъ рѣшительное давленіе на общеміровое и вѣчное скорбное чувство человѣка. Казалось ему что такое преклоненіе передъ свободой и силой личности должно было повысить въ людяхъ чувство жизнерадостности и веселія, а не усложнять ихъ скорби» На первыхъ порахъ такъ и случилось; но историческія условія, о которыхъ сейчасъ будетъ рѣчь, не только не позволили жизнерадостности укрѣпиться въ сердцахъ поклонниковъ свободной личности, а наоборотъ, переполнили ихъ сердца враждебной людямъ скорбью и гнѣвомъ.

Если земная жизнь въ своемъ настоящемъ и грядущемъ стала первой заботой человѣка, свободнаго отъ всѣхъ предразсудковъ, отъ всѣхъ навязанныхъ авторитетовъ, человѣка, признающаго въ жизни лишь то, съ чѣмъ согласенъ его свободный умъ и его свободное чувство, то естественно, что его отношеніе къ тѣмъ сторонамъ бытія, которыя противорѣчили его представленію о желанномъ земномъ счастіи, должно было стать болѣе требовательнымъ и нервнымъ. Глубокая вѣра въ человѣка, любовь къ нему, высокое понятіе о томъ, къ чему онъ призванъ и на что онъ способенъ, а главное — вѣра въ возможное устроеніе жизни на новыхъ началахъ, свободно избранныхъ — должны были заставить человѣка строже и безпощаднѣе отнестись къ себѣ самому и къ ближнему. Его печаль о грѣхахъ и несовершенствахъ міра должна была стать глубже. Переживаемая минута становилась ему дорога; онъ сталъ предъявлять ей болѣе широкія требованія. Прежде, когда онъ признавалъ авторитетъ вѣры, авторитетъ неизбѣжности, авторитетъ отвлеченной теоріи или власти какой либо, надъ собой поставленной, онъ могъ, сталкиваясь со зломъ или со всякаго рода житейской невзгодой, найти утѣшеніе въ той мысли, что таковъ порядокъ вещей, передъ которымъ должно преклониться. Теперь не судьбу, не Бога, а себя самого и ближняго долженъ былъ онъ винить во всѣхъ грѣхахъ и ошибкахъ, съ которыми пришлось столкнуться. А между тѣмъ всѣ его надежды покоились только на немъ самомъ, на силѣ его свободнаго духа, которую онъ сознавалъ въ себѣ и которую предполагалъ въ ближнемъ. Что если онъ обманется, и въ себѣ, и въ другихъ и увидитъ, что при наличности нравственныхъ понятій и чувствъ человѣчество не въ силахъ подняться на ту ступень развитія и совершенства, какая ему, ея апостолу и вождю, кажется единственно разумной и доброй? Всякое разочарованіе въ людяхъ должно было быть для него — для поклонника автономной личности — вдвойнѣ тяжелымъ испытаніемъ съ тѣхъ поръ, какъ человѣкъ въ его глазахъ сталъ царемъ вселенной.

Въ концѣ XVIII и въ началѣ XIX вѣковъ идеалисту, вѣрующему въ несокрушимую силу ума человѣческаго и въ его всемогущую волю, пришлось пережить именно такое разочарованіе, которое было тѣмъ болѣе ужасно, что ему предшествовало безумное увлеченіе, безграничное довѣріе человѣка къ человѣку. Слишкомъ высокія требованія предъявлялъ человѣкъ самому себѣ и ближнему, чтобы они могли осуществиться и слишкомъ неограничены были надежды, чтобы жизнь могла оправдать ихъ. Когда въ концѣ XVIII вѣка была сдѣлана практическая рѣшительная попытка къ быстрому осуществленію желаемаго идеала на землѣ; когда для осуществленія своей мечты человѣкъ не остановился передъ насильственнымъ и кровавымъ дѣйствіемъ, онъ въ эпоху революціи, въ эпоху имперіи и послѣдующіе годы могъ убѣдиться, какъ измѣняютъ надежды и какъ падаютъ идеалы. Насколько прежде въ немъ была безгранична вѣра въ себя и въ ближняго, настолько теперь стало безгранично его отчаяніе. Неудачу онъ принялъ за смертный приговоръ надъ всѣмъ, во что онъ вѣрилъ. Онъ озлобился противъ людей, виновниковъ этого несчастія, сталъ презирать ихъ и ненавидѣть, отъ вѣры въ нихъ перешелъ къ враждѣ, къ холодному индиферентизму и кончилъ самымъ мрачнымъ осужденіемъ жизни. Его скорбь объ этомъ мірѣ дошла до крайнихъ предѣловъ: она превратила его въ скептика и въ мизантропа.

Быстрый подъемъ въ людяхъ вѣры въ свой гордый умъ, безграничная надежда на свою силу заставить восторжествовать въ жизни тотъ порядокъ, который считаешь и справедливымъ и разумнымъ; практическая попытка водворить этотъ порядокъ, кончившаяся такой страшной неудачей въ эпоху революціи; затѣмъ самовластіе сильной и геніальной личности, шедшее въ разрѣзъ съ основными принципами гуманности и справедливости; наконецъ, воскресеніе старыхъ отверженныхъ авторитетовъ и традицій и вновь подчиненіе имъ личности человѣческой, какъ это случилось въ двадцатыхъ годахъ XIX вѣка, — вотъ рядъ историческихъ фактовъ, вызвавшихъ въ людяхъ страшное повышеніе отрицательнаго и скорбнаго отношенія къ жизни и человѣку. Въ этомъ и заключалась сущность новой душевной болѣзни, извѣстной подъ именемъ «міровой скорби».

VII.

Самое любопытное и характерное явленіе въ развитіи этой повышенной и до крайнихъ предѣловъ доведенной скорби, это — присутствіе въ ней элемента антигуманнаій антисоціальнаго, рѣзкой вражды къ человѣку какъ особи и какъ къ члену общества. Эта вражда сильной личности къ ближнему, ея эгоистическое, презрительное, гордое, индиферентное отношеніе къ человѣку, которое въ концѣ концовъ обратилось на себя и привело къ самопрезрѣнію и самоотрицанію — совсѣмъ новое психическое состояніе, которое до того времени не наблюдалось въ исторіиразвитія пессимистическаго міропониманія. Ни въ древности, когда во взглядахъ людей на жизнь было также много скорби, ни въ иные моменты христіанской цивилизаціи мы не встрѣчаемся съ такими эпидемическими вспышками презрѣнія къ людямъ и ненависти къ нимъ, съ такимъ холоднымъ индиферентизмомъ къ ихъ судьбѣ, какія мы въ началѣ XIX вѣка замѣчаемъ въ поклонникахъ сильной личности, охваченныхъ міровой скорбью. Эта антисоціальная тенденція придаетъ міровой скорби весь ея мрачный и жестокій характеръ.

Когда видишь индивидуалиста, мнившаго переустроить жизнь на новыхъ началахъ добра и справедливости; когда видишь его въ роли проповѣдника эгоистическихъ и антигуманныхъ чувствъ — тогда только понимаешь, какъ глубока должна была быть трагедія его несчастнаго сердца, вызвавшая въ его душѣ такую перемѣну.

И онъ былъ дѣйствительно несчастенъ.

Лишенный совсѣмъ историческаго взгляда на ходъ земной жизни, поклонникъ полной свободы въ мысляхъ и чувствахъ, вѣрующій въ себя и въ людей, онъ думалъ, что люди, предоставленные своему свободному уму, самимъ себѣ, освобожденные отъ оковъ ложныхъ традицій и авторитетовъ, способны построить жизнь на новыхъ, лучшихъ началахъ. Онъ увѣщевалъ, проповѣдывалъ, обличалъ; наконецъ, онъ попытался силой достигнуть того, чего нельзя было достичь словомъ, мирнымъ или гнѣвнымъ. Сила временно оказалась на его сторонѣ, и когда онъ, опьяненный ею, пошелъ напроломъ, она не оправдала его надеждъ, а только увеличила его несчастіе. Вмѣсто царства разума, любви, свободы и братства, о которомъ мечталъ онъ, вокругъ него оказалась все та же, исполненная зла и несправедливости, жизнь, и на первыхъ порахъ послѣ катастрофы, можетъ быть, еще болѣе злая и несправедливая, чѣмъ она была до нея.

И кто былъ виновенъ въ этомъ, какъ не онъ самъ и тѣ, въ которыхъ онъ такъ слѣпо вѣрилъ? Мечтой и злымъ призракомъ показалось ему теперь все то, что до сихъ поръ онъ считалъ самымъ цѣннымъ въ жизни. Онъ проклялъ свою недавнюю святыню, человѣкъ упалъ въ его глазахъ, онъ не только разлюбилъ, онъ способенъ былъ возненавидѣть людей, и потомъ, когда поближе присмотрѣлся къ себѣ самому, онъ увидалъ, что и самъ онъ не лучше другихъ и одинаково достоинъ ненависти и презрѣнія.

Антигуманная міровая скорбь затуманила все его міросозерцаніе.

VIII.

Такова эта «болѣзнь вѣка*, которая, вмѣстѣ съ подъемомъ въ людяхъ торжествующаго индивидуализма, составляетъ самую характерную черту въ психикѣ людей — свидѣтелей и участниковъ перехода отъ „стараго режима“ культурной жизни къ новому ея укладу, намѣченному французской революціей и послѣдовавшими за ней событіями.

Эта туманная и сложная психика воплощена въ поэзіи Байрона. Никто изъ современныхъ ему поэтовъ не проникся такъ глубоко идеей автономной и сильной личности, никто такъ послѣдовательно не проводилъ принципа индивидуализма въ поэзіи, какъ онъ. И вмѣстѣ съ тѣмъ никто не прочувствовалъ такъ искренно міровой скорби, какъ онъ, и, кромѣ него, никто не умѣлъ придать ей такого яркаго поэтическаго облика. Вся красота и сила байронизма заключена въ сочетаніи этихъ двухъ принциповъ — принципа индивидуализма и крайней пессимистической мірооцѣнки. Такое сочетаніе и отдало во власть поэта всѣ сердца его поколѣнія. Пусть самъ поэтъ, по природѣ своей, какъ увидимъ, и не былъ мизантропомъ, негуманнымъ и антисоціальнымъ, но онъ переиспыталъ эти мрачныя эгоистическія чувства, и бывали минуты, когда, подводя итогъ своимъ мыслямъ и настроеніямъ, онъ, во всемъ разочарованный, не находилъ для человѣчества словъ любви, а только одни слова холоднаго презрѣнія и отчужденія.

Въ уста своихъ героевъ вложилъ Байронъ эту мрачную философію. Герои эти были угрюмые самообожатели, иногда свирѣпые и мстительные, иногда даже преступники или люди, одержимые туманной, загадочной страстью къ преступленію. Надъ жизнью, въ движеніи которой они почти не участвовали, надъ людьми, которыхъ они не любили, порой презирали и ненавидѣли, возвышалась ихъ независимая личность, гордая своимъ преимуществомъ, но осужденная погибнутъ отъ своей же собственной силы, такъ какъ эта сила, обращенная внутрь, на сердце самого героя, должна была раздавить его. Величественны, но печальны эти образы; и если въ нихъ не отраженъ весь Байронъ, какъ человѣкъ и мыслитель, то съ рѣдкой правдивостью отражена одна сторона его души и его ума, — та, которая была самымъ откровеннымъ откликомъ на правду его времени. Многимъ людямъ той эпохи Байронъ былъ такъ дорогъ именно потому, что откровенно и сильно выразилъ самыя дорогія и вмѣстѣ съ тѣмъ мучительныя для нихъ мысли и чувства. Самъ поэтъ, какъ человѣкъ, былъ безспорно шире и терпимѣе своихъ героевъ; но если мы хотимъ знать, кѣмъ былъ онъ для своего вѣка, то именно на этихъ то герояхъ мы и должны сосредоточить все наше вниманіе. Ихъ жизнь — вымыселъ поэта, но этотъ вымыселъ — правда цѣлой исторической эпохи.

IX.

Однако, кто же былъ онъ самъ, лордъ Байронъ, эта удивительная личность столь многимъ кружившая голову? Впечатлѣніе, произведенное ею на современниковъ, было столь сильно, что поэтъ еще при жизни сталъ легендарной личностью. И жизнь эта, мы знаемъ, дѣйствительно, была столь необычна, полна такихъ эффектныхъ моментовъ, что легко могла дать пищу для сказки. Многое было въ этой жизни, что предрасполагало поэта къ тому, чтобы- стать самымъ яркимъ выразителемъ, и принципа автономной личности, и міровой скорби; но все-таки ошибкой было-бы считать, что Байронъ весь безъ остатка растворился въ своихъ герояхъ. Одно время, дѣйствительно, думали, что властное и мрачное міросозерцаніе, какимъ онъ надѣлилъ свои поэтическіе образы, было точнымъ воспроизведеніемъ его собственныхъ взглядовъ; полагали даже, что все, что онъ разсказалъ про своихъ героевъ, приключилось съ нимъ самимъ въ жизни. Отсюда вытекли нескончаемые и малоинтересные споры. Біографы стремились то отождествить писателя съ его героями и все ихъ безотрадное міросозерцаніе навязать ему, то пускались они защищать его противъ него же самого, обѣляя его какъ человѣка. Но Байрона-человѣка зналъ лишь одинъ, можетъ быть и широкій, кругъ людей, а Байрона-писателя зналъ весь культурный міръ; Байронъ-человѣкъ умеръ, а писатель остался жить и былъ послѣ своей смерти, можетъ быть, еще живѣе, чѣмъ при жизни. Если мы хотимъ опредѣлить идейное и культурное значеніе „байронизма“, то едва-ли есть необходимость такъ пристально заглядывать въ душу самого писателя. Любовь къ жизни у Шопенгауера и жизнерадостность Гартмана нисколько не уменьшаютъ силы ихъ пессимистическаго отрицанія бытія. Также точно и эгоизмъ и міровая скорбь въ твореніяхъ Байрона сохраняютъ полностью свою историческую и психологическую цѣнность, какъ бы порой самъ авторъ ни противорѣчилъ этой философіи и этому настроенію въ обиходѣ своей повседневной жизни. А онъ противорѣчилъ. Изъ тщательно собранныхъ о немъ воспоминаній, а также изъ его писемъ мы знаемъ, что онъ былъ въ сущности большимъ другомъ людей, и хотя не отличался столь обычной тогда слезливой и экспансивной нѣжностью въ чувствахъ, но чувствовалъ искренно и глубоко сознавалъ свою связь съ людьми. Онъ принадлежалъ къ числу идеалистовъ гуманныхъ, и счастіе ближнихъ, какъ и всего человѣчества, было ему дорого. Во всѣхъ волевыхъ проявленіяхъ его личности за всю короткую его жизнь нѣтъ и тѣни мизантропіи или индиферентизма, которыхъ такъ много въ его поэзіи. Онъ былъ хорошій товарищъ, нѣжный обожатель, гуманный защитникъ бѣдныхъ и обездоленныхъ, тактичный и корректный вождь партіи и, безспорно, борецъ за свободу народную, борецъ по безкорыстному убѣжденію, готовый на всѣ жертвы. Всѣ эти качества его души подтверждаются фактами его жизни. Подтверждается также фактами, что онъ былъ человѣкъ порой очень веселаго нрава, любящій радости жизни и ея приманки, большой остроумецъ и шутникъ и человѣкъ, въ присутствіи котораго другіе чувствовали себя очень свободно и вольно, и отнюдь не стѣсненно и подавленно. Онъ самъ былъ нерѣдко какъ бы отрицаніемъ того излюбленнаго имъ героическаго типа, который онъ вырисовывалъ съ такой настойчивостью. Угрюмое настроеніе» любовь къ одиночеству, недовѣріе и презрѣніе къ людямъ, жажда властвовать, затѣмъ отчужденіе отъ людей и вражда къ нимъ, самообожаніе и эгоизмъ — всѣ эти характерныя черты излюбленной грезы поэта — могли быть порой подмѣчены и въ его интимныхъ рѣчахъ и поступкахъ, но только порой. Они бывали вызываемы въ немъ особыми обстоятельствами и совсѣмъ не составляли сущности его личнаго темперамента и обычнаго міровоззрѣнія" Въ Байронѣ тоже жили «двѣ души», и, конечно, не уживались мирно. Люди, близко его знавшіе, поражались иногда перемѣнами въ его настроеніи и скачками его мысли. Люди, не знавшіе его, были долгое время убѣждены, что его вымыселъ вполнѣ совпадаетъ съ правдой его жизни. Эти люди безспорно ошибались; ошибся бы, конечно, и тотъ, кто счелъ-бы мрачный вымыселъ поэта за простую манеру или позу. Уже одинъ тотъ фактъ, что этотъ вымыселъ такъ ударилъ по сердцамъ его современниковъ, показываетъ, сколько въ этихъ грезахъ было правды. Байронъ былъ натура очень эксцентричная и широкая, и разныя чувства могли поперемѣнно владѣть имъ.

Взглянуть на жизнь съ веселой ея стороны, какъ это нерѣдко дѣлалъ Байронъ, значило — забыться лишь на мгновеніе, пока эта веселость не смѣнилась грустью, Отшутиться — не значило успокоиться.

Взглянуть на жизнь съ пессимистической точки зрѣнія и философски примириться съ этимъ пессимизмомъ было невозможно тому человѣку, въ которомъ жажда счастія и наслажденія была такъ сильна и который считалъ это счастіе законнымъ требованіемъ жизни, а не призракомъ, созданнымъ человѣческой мечтой.

Созерцать жизнь и не дѣйствовать было для поэта съ его темпераментомъ равносильно смерти. Но дѣйствовать, и дѣйствовать разсчетливо и постепенно, значило — пересоздать себя, перевоспитать въ себѣ человѣка.

Поставить надъ жизнью реальной жизнь иную, сверхчувственную и вѣчную, и руководиться ею въ поступкахъ и мысляхъ — было возможно лишь при условіи вѣры, глубокаго религіознаго убѣжденія, котораго не было въ сердцѣ Байрона.

Посвятить себя исключительно жизни земной, ограничить сферу своей дѣятельности лишь ея интересами, значило вытравить въ своей душѣ то мистическое чувство, которое всегда въ ней существовало.

Пожертвовать ради ближняго своимъ счастіемъ и всей своей личной жизнью, принизить передъ нимъ свое «я» — на это, какъ поклонникъ своей сильной и гордой личности, поэтъ былъ неспособенъ.

Отвернуться отъ ближняго и замкнуться въ своемъ внутреннемъ мірѣ, не удѣляя людямъ ни своихъ помысловъ, ни своихъ чувствъ, Байронъ тоже былъ не въ силахъ: въ его груди билось очень гуманное сердце.

Помирить эти «двѣ души» трудно, можетъ быть невозможно, да и нѣтъ надобности. Для насъ Байронъ важенъ какъ голосъ опредѣленной исторической эпохи, необычайно сложный по своему психическому содержанію. Основныя черты этой психики поэтъ не только уловилъ, но полнѣе и красивѣе другихъ выразилъ. Въ этомъ — его историческая заслуга. А что культъ автономной личности и міровая скорбь не заполняли цѣликомъ его души, такъ на то онъ былъ человѣкъ, а никогда никакая идея, какъ бы она глубока ни была, никогда никакое чувство не могутъ владѣть человѣкомъ безъ раздѣла.

Для усвоенія же и проповѣди міровой скорби и культа автономной личности Байронъ былъ безспорно подготовленъ жизнью и нѣкоторыми природными склонностями.

X.

Условія личной жизни Байрона сложились очень своеобразно. Съ дѣтскихъ лѣтъ до послѣдней минуты — вся окружающая поэта обстановка семейная, школьная, журнальная, политическая, свѣтская, агитаторская и боевая — держала его въ постоянномъ нервномъ возбужденіи и напряженіи. Его воля должна была дѣлать страшныя усилія, чтобы отстоять ту позицію, которую онъ занималъ или хотѣлъ занять въ жизни. Покоя онъ никогда не зналъ. Его общественная дѣятельность началась въ палатѣ лордовъ съ протеста и закончилась борьбой въ Италіи и Греціи; его литературная дѣятельность началась съ уничтожающаго памфлета и закончилась въ «Донъ-Жуанѣ» тѣмъ же памфлетомъ. Его семейная жизнь началась съ ссоры и ссорой и осталась. Кумиръ всего культурнаго міра — онъ въ то же время былъ мишенью всѣхъ злостныхъ сплетенъ и нападокъ…

Всѣ эти факты нельзя игнорировать, когда говоришь о поэзіи Байрона и объ основномъ ея мотивѣ — о психологіи сильной личности. Она по природѣ своей была сильна, эта личность, но въ силѣ своей была закалена жизнью. Она привыкла опираться только на себя и руководиться собственной программой дѣйствія, встрѣчая отовсюду сопротивленіе. «Я» и только «я» спасало поэта во всѣ критическія минуты, и неудивительно, если свободу этого «я» онъ цѣнилъ такъ высоко и такъ поклонялся его мощи. Конечно, нужно было родиться съ такой свободной душой, но нужно было и умѣть сохранить ее. Байронъ сохранилъ ее, и это всего легче доказать на той свободѣ, съ какой онъ обращался со всѣми вопросами, которые обыкновенно людей себѣ подчиняютъ, какъ напримѣръ съ вопросами религіозными, философскими и политическими. Какъ часто даже сильные люди отдаютъ себя во власть какого нибудь рѣшенія и не охотно допускаютъ въ этихъ рѣшеніяхъ колебанія! Убѣжденность нерѣдко является результатомъ страха передъ перерѣшеніемъ, которое всегда обходится дорого. Байронъ въ данномъ случаѣ очень характерный примѣръ свободнаго отношенія ко всѣмъ такимъ идейнымъ властолюбивымъ трудностямъ. Не онѣ владѣютъ имъ, но онъ ими, и потому кажется иногда, что онъ къ нимъ относится не съ должной строгостью. На самомъ дѣлѣ онъ всегда лишь оставляетъ за собой свободу сужденія.

XI.

Въ вопросахъ религіозныхъ Байронъ не имѣлъ опредѣленной доктрины. Онъ враждовалъ со всѣми авторитетными традиціонными видами религіозныхъ представленій. Какъ близкій по духу Руссо, онъ исповѣдывалъ религію сердца — свободную и неопредѣленную религію. Иногда въ своихъ стихахъ и перепискѣ онъ высказывалъ мысли близкія къ деизму, но еще чаще можно было замѣтить въ немъ склонность къ міросозерцанію пантеистическому. Впрочемъ «Великое Все», которому онъ молился, онъ созерцалъ скорѣе какъ поэтъ, чѣмъ какъ философъ. Опредѣленной стойкой религіозной концепціи міра у него не было. Представлялся ли ему Богъ какъ личность или какъ безличная субстанція, проникающая собою все сущее, поэтъ былъ только религіозно настроенъ, а не убѣжденъ, О христіанствѣ онъ не высказывался опредѣленно. Христа онъ почиталъ, но нерѣдко подчеркивалъ свое отрицательное отношеніе къ христіанскимъ взглядамъ на сверхчувственное. Все въ его религіозныхъ взглядахъ зависѣло отъ настроенія, отъ эстетической эмоціи… Въ душѣ его было много религіознаго скептицизма и тотъ критикъ, который его назвалъ «эмоціональнымъ скептикомъ», былъ близокъ къ истинѣ. Что Байронъ иногда позволялъ себѣ бравировать своимъ скептицизмомъ, — это вѣрно, но не всякая скептическая его мысль должна быть поставлена на счетъ бравады; иногда она выражала вполнѣ всю сущность его религіознаго настроенія. Все это, при извѣстномъ желаніи, можетъ быть истолковано какъ недостатокъ интереса къ религіознымъ вопросамъ. Но не будемъ ли мы болѣе справедливы, если въ этомъ усмотримъ то самое свободное отношеніе къ религіи, отношеніе, которое проявляли до Байрона всѣ представители просвѣтительной философіи XVIII вѣка, — и Вольтеръ, и Руссо, и энциклопедисты, и матеріалисты, вообще всѣ поклонники свободнаго ума, которые, при разныхъ оттѣнкахъ въ ихъ религіозныхъ мысляхъ, были рѣшительными противниками всякихъ догмъ, всякихъ традицій, всякихъ авторитетовъ? Неустойчивость мысли не всегда показатель ея слабости; иногда въ этой формѣ проявляется и ея самостоятельность.

Самостоятельнымъ нужно назвать и отношеніе Байрона къ вопросамъ философскимъ. Нужно замѣтить, однако, что онъ вообще чуждался отвлеченной философской мысли и не обладалъ достаточной| къ ней подготовкой. Онъ былъ воспитанъ на англійскихъ сенсуалистическихъ ученіяхъ, на скептицизмѣ Юна и на французскихъ просвѣтителяхъ. Здравый смыслъ этихъ философовъ и ихъ заманчивая ясность ему нравились. Но покоренъ онъ этой ясностью не былъ. Въ немъ было безспорное тяготѣніе къ мистическому, столь замѣтное напримѣръ въ «Манфредѣ» и въ «Каинѣ». Это мистическое не облекалось ни въ какую теорію, но было живо въ поэтѣ, хотя онъ иногда и шутилъ надъ нимъ. Байронъ и въ этой области признавалъ за собой свободу мысли и чувства и ни одна изъ теорій не могла навязать ему себя. Онъ въ каждой изъ нихъ цѣнилъ больше ея полемическіе пріемы, чѣмъ положительные выводы. Пусть такое отношеніе къ философскимъ проблемамъ не соотвѣтствовало ихъ серьезному значенію въ жизни, но такъ поступали многіе свободные умы ХVIII вѣка, подчиняя философію своей свободной и своевольной мысли.

Одинъ біографъ сказалъ про Байрона, что и политика была для него .лирикой" — предметомъ сердечной склонности, а не размышленія и убѣжденія. Эти слова могутъ вызвать рѣзкій протестъ, такъ какъ съ именемъ Байрона соединено представленіе о цѣлой либеральной и даже радикальной политической программѣ, которую поэтъ проводилъ въ жизнь. Байронъ открыто выступалъ въ рядахъ либеральной партіи въ Англіи, принималъ участіе въ революціонномъ движеніи Италіи, наконецъ бросилъ вызовъ всей монархической Европѣ своей агитаціей въ Греціи. Всѣ эти факты говорятъ безспорно о томъ, что съ существующимъ порядкомъ политической жизни поэтъ никакъ не могъ поладить, но имѣлъ ли онъ самъ опредѣленную политическую программу? Этой программы нѣтъ ни въ сочиненіяхъ его, ни въ письмахъ; попадаются только отдѣльныя свободолюбивыя мысли. Ни съ какой партіей онъ себя не связывалъ, сохраняя и въ данной области полную независимость мнѣнія. Это можно объяснить отчасти тѣмъ, что въ тѣ годы всѣ политическія теоріи, какъ радикальныя, такъ и консервативныя, были въ одинаковой степени скомпрометированы, одни — французской революціей, другіе Наполеономъ и реставраціоннымъ режимомъ. Но помимо этого свободная мысль поэта сама по себѣ не уживалась ни съ какой теоріей, стремясь стать выше ея. Безспорно, что съ самыхъ юныхъ лѣтъ въ душѣ Байрона было живо одно чувство, которое никогда ему не измѣняло — чувство наполовину эгоистическое, наполовину альтруистическое, а именно — симпатія къ слабѣйшему и потребность взять его подъ свою сильную защиту. Много есть фактовъ въ его жизни, подтверждающихъ эту его склонность. Поэтъ былъ въ сущности болѣе филантропъ, чѣмъ политикъ. Онъ унаслѣдовалъ отъ своего сентиментальнаго вѣка эту любовь къ угнетеннымъ и обиженнымъ и отличался отъ обыкновенныхъ мирныхъ сентименталистовъ только тѣмъ, что вносилъ въ эту программу заступничества много гордыни, желчи и злобы. Поэтому часто могло казаться, что вся эта защита слабыхъ есть лишь удобный предлогъ, чтобы подразнить сильныхъ и выдвинуть впередъ свою личность. Нѣтъ сомнѣнія, что Байронъ былъ непримиримый врагъ всякаго деспотизма, въ чемъ бы онъ ни проявлялся; эта вражда вытекала изъ глубокаго чувства справедливости и признанія въ людяхъ' человѣческаго достоинства. Всякое насиліе человѣка надъ человѣкомъ, отъ насилія надъ чувствомъ и мыслью до насилія надъ плотью, было въ его глазахъ, преступленіемъ. Но если это насиліе было связано съ развитіемъ грандіозной воли человѣческой и являлось осуществленіемъ смѣлой мысли, то такое насиліе онъ какъ будто извинялъ — судя по его словамъ, обращеннымъ къ Наполеону. Поэтъ иногда самъ признавался, что онъ «индиферентъ» въ политикѣ, и это вѣрно, если помнить, что такой индиферентизмъ не имѣлъ ничего общаго съ пассивнымъ примиреніемъ или опортунизмомъ и что онъ оставался всегда призывомъ къ возмущенію, къ борьбѣ, къ революціи, про которую Байронъ сказалъ однажды, что она одна можетъ спасти землю отъ адскаго оскверненія. Но равнодушный ко всѣмъ формамъ правленія, этотъ призывъ не открывалъ людямъ никакихъ ясныхъ видовъ на будущее, онъ оставался лишь отрицаніемъ настоящаго. И кромѣ того, какъ сказалъ одинъ критикъ, въ этомъ протестующемъ либерализмѣ идеалъ свободы былъ всегда смѣшанъ со своеволіемъ.

Но не на эгоизмъ только и на любовь къ власти опиралось это своеволіе. Въ немъ была большая доза сознанія своего нравственнаго превосходства надъ другими, сознанія правоты своего идеала. Байронъ — какъ его родственники, дѣятели французской революціи — полагалъ, что, временно подчинивъ себѣ волю ближняго, онъ открываетъ ему двери настоящей свободы и справедливости и что онъ ведетъ его, слѣпого, на помочахъ къ свѣту.

Во всякомъ случаѣ, какъ бы строго мы ни судили отсутствіе ясной опредѣленной программы въ политическихъ мысляхъ Байрона, мы должны признать, что она никогда не шла на компромиссы, и никогда не руководилась какими нибудь посторонними соображеніями; она впадала въ противорѣчія, но только потому, что чувствовала себя вполнѣ свободной. Самъ поэтъ — когда рѣшался высказать свою политическую программу — признавалъ за собой право свободнаго сужденія и меньше всего думалъ о какихъ либо авторитетахъ.

XII.

Поклонникъ свободной мысли и свободнаго чувства, Байронъ преклонялся и передъ силой воли человѣка, который убѣжденъ, что эта сила имѣетъ право и можетъ непосредственно реагировать на жизнь, чтобы навязать ей тотъ строй, который она считаетъ разумнымъ и справедливымъ. Байронъ не жилъ въ годы революціи и былъ англичанинъ по рожденію, а не французъ, и потому трудно сказать, подошелъ-ли бы онъ къ типу тѣхъ индивидуалистовъ, поклонниковъ автономной личности, которые не остановились ни передъ какими трудностями и насиліемъ, чтобы провести въ жизнь свою этическую, общественную и политическую программу. Время, когда жилъ Байронъ, было совсѣмъ неблагопріятно для такихъ опытовъ, но любопытно, что въ двухъ случаяхъ поэтъ обнаружилъ непреклонную волю въ достиженіи практическаго результата не считаясь ни съ какими трудностями. Онъ взялъ въ свои руки необычайно опасное руководство революціонной партіей въ Италіи и безумно смѣлое дѣло — освобожденія Греціи. Какими бы мы мотивами ни объясняли эти два «шага» въ жизни Байрона, въ нихъ есть нѣчто типически-революціонное, свидѣтельствующее о страшной вѣрѣ человѣка въ свою силу и свою личность, въ свое право вмѣшиваться въ теченіе событій, не считаясь ни съ какимъ рискомъ или видимой неосуществимостью. Какъ раньше въ сужденіяхъ Байрона о религіи и о политикѣ сказалось торжество его свободной мысли и чувства, такъ и въ этихъ его дѣлахъ — сказалось торжество его свободной воли, его культъ личности сильной своимъ волевымъ давленіемъ на окружающее.

Изъ этого культа вытекали и симпатіи поэта къ Наполеону. Въ этой симпатіи нѣкоторые люди хотѣли видѣть тайное желаніе поэта уколоть своихъ соотечественниковъ. Въ пику Веллингтону Байронъ будто-бы славословилъ Наполеона. Конечно, симпатіи Байрона къ императору французовъ могли быть подогрѣты его враждой къ господствующимъ теченіямъ англійской національной политики. Но поэтъ любилъ Наполеона еще съ дѣтскихъ лѣтъ. Эта любовь нѣсколько поколебалась, когда поэтъ узналъ объ отреченіи императора: онъ счелъ это отреченіе за слабость. Но потомъ онъ привѣтствовалъ императора, когда услышалъ, что Наполеонъ вернулся съ острова Эльбы. Послѣ Ватерлоо поэтъ могъ уже безпристрастно оцѣнить своего героя. Онъ сталъ узнавать въ немъ деспота, но ему все-таки было обидно и жалко разставаться со своимъ кумиромъ, въ особенности когда онъ ближе присмотрѣлся къ тѣмъ людямъ, которые Наполеона низвергли. Чрезмѣрная гордыня, неуваженіе къ достоинству ближняго, презрѣніе къ нему, неумѣнье обуздать свои страсти, обожествленіе своей воли — вотъ рядъ грѣховъ, которые поэтъ не прощалъ своему герою. Но читая ему мораль, онъ постоянно оговаривался, называлъ его падшимъ ангеломъ, но всеже ангеломъ, говорилъ, что великій человѣкъ имѣетъ право на гордыню и при каждомъ случаѣ давалъ чувствовать, сколько въ немъ сердечнаго отношенія, сколько уваженія къ великому поклоннику автономной личности,

Байронъ, какъ и Наполеонъ, былъ натура властолюбивая и, любя человѣчество въ идеѣ, на массовое обнаруженіе этого человѣчества, на толпу смотрѣлъ гордо и подчасъ съ нескрываемымъ презрѣньемъ. Байронъ имѣлъ нѣсколько случаевъ приглядѣться къ толпѣ поближе. Онъ испыталъ на себѣ ея глупый гнѣвъ въ Лондонѣ во время своего бракоразводнаго процесса, онъ видѣлъ ее очень близко въ Греціи, когда она, забывъ святое дѣло, ссорилась и безчинствовала. Впечатлѣніе, произведенное ею на поэта, было очень тяжелое, но конечно, не этотъ личный опытъ заставилъ его вложить своимъ героямъ въ уста такія жесткія слова, полныя презрѣнія и гордыни, съ какими они говорятъ о людяхъ, ихъ окружающихъ. Поэтъ вспоминалъ въ данномъ случаѣ ту самую толпу, которая въ разгаръ идейнаго и соціальнаго обновленія жизни, свела святое дѣло на анархію. По адресу этой толпы были сказаны имъ всѣ его мрачныя пессимистическія тирады, смыслъ которыхъ сводился къ отчаянной мизантропіи, идущей въ прямой разрѣзъ съ общимъ гуманнымъ складомъ ума и души самого поэта…

Итакъ, послѣдователь полной свободы въ сужденіяхъ и въ чувствахъ, человѣкъ, желѣзная воля котораго не робѣла передъ трудностью осуществленія своего идеала на дѣлѣ, самой жизнью закаленный въ постоянной борьбѣ — Байронъ болѣе чѣмъ кто либо изъ современныхъ ему поэтовъ былъ подготовленъ къ тому, чтобы стать пѣвцомъ автономной личности, апостоломъ индивидуализма, этой основной черты своего вѣка.

Природа и жизнь подготовили его также и къ тому, чтобы глубоко воспріять и выстрадать болѣзнь, которая такъ измучила своей міровой скорбью все его поколѣніе.

XIII.

Байронъ отъ рожденія былъ натурой меланхолической, воспріимчивой ко всему печальному, Именно печальное въ жизни настраивало его особенно поэтически… Онъ былъ одаренъ кромѣ того еще одной природной склонностью: онъ не любилъ покоя, какого бы то ни было. Жить значило для него волноваться и преодолѣвать препятствія, а такое боевое настроеніе почти всегда сосредоточено и серьезно и даже въ минуты побѣды можетъ быть печально.

Въ своихъ отвѣтахъ на запросы времени поэтъ обыкновенно подчеркивалъ лишь то, съ чѣмъ онъ не соглашался, что возбуждало въ немъ чувство ненависти, презрѣніе или гнѣвъ, и о конечномъ рѣшеніи, примиряющемъ человѣка съ поставленнымъ вопросомъ, онъ не думалъ. Въ его поэзіи постоянно недовольной и протестующей было нѣчто демоническое, вызывающее, и въ ней почти всегда слышался крикъ страданія. Это страданіе поэта было одно время наибольшей приманкой его поэзіи. О немъ такъ много говорилось и всегда оно казалось такимъ загадочнымъ и неопредѣленнымъ. И кто было не личное страданіе поэта, обусловленное печальными фактами его частной жизни: въ его печали было нѣчто большее: печаль за другихъ, за весь міръ. Въ этомъ страданій былъ глубокій смыслъ и это чувствовалось всѣми, хотя всякому, кто о немъ думалъ, было ясно, что судьба дала поэту все — и красоту, и славу, и талантъ, чтобы быть вполнѣ счастливымъ и довольнымъ. Но душа его была обречена на жертву печали. Такія души есть; онѣ всегда голодны. Требованія, которыя онѣ ставятъ себѣ и ближнимъ, такъ велики, такъ неумѣренны, что для нихъ, какъ для души Фауста, нѣтъ момента удовлетворенія. Онѣ — символъ вѣчнаго стремленія: для нихъ покой равносиленъ усыпленію духа. Брошенныя въ круговоротъ жизни, онѣ должны или покорить эту жизнь, заставить ее слѣдовать за своей волей или, если это невозможно — враждовать съ ней вѣчно, ощущая болѣзненно самые обыкновенные уколы и обезцѣнивая всѣ радости жизни. Стремленіе къ власти въ человѣкѣ съ такой душой естественно, но и эта власть, если бы она была въ его рукахъ, не дала бы ему мира. «Такой человѣкъ, какъ сказалъ самъ Байронъ, овладѣвъ этой властью и стремясь все впередъ, не нашелъ бы другой добычи, кромѣ самого себя: ему пришлось бы идти вспять и потонуть въ печали». Печаль и страданіе во время борьбы, та же печаль какъ вѣнецъ побѣды — вотъ участь этихъ голодныхъ душъ, которыя хотятъ предупредить ходъ событій, которыя такъ возвышенно думаютъ о человѣкѣ и объ его призваніи, что не въ силахъ примириться съ его недостатками и пороками и вообще съ неизбѣжностью. Печаль, которая не покидаетъ этихъ людей даже въ тѣ моменты, когда ихъ гордость, самолюбіе и властолюбіе, повидимому, насыщены — вытекаетъ, конечно, не изъ неудовлетвореннаго эгоизма. Въ основѣ ея лежитъ неудовлетворенная любовь къ идеѣ, къ цѣлому ряду идей, торжество которыхъ для человѣка дороже его личнаго торжества, любовь, въ которой столько же самопожертвованія, сколько и эгоизма.

Свобода сужденій, которая не позволяла Байрону стать рабомъ ни одной доктрины, казалось, могла-бы охладить его сердце, но оно продолжало попрежнему любить, желать, ненавидѣть и отчаиваться, и всякій разъ, когда оно обращалось къ его уму за поддержкой или когда оно спрашивало самого себя, во что я вѣрю? — оно не получало опредѣленнаго отвѣта и было предоставлено себѣ самому и своей бурной воспріимчивости… Будь поэтъ человѣкъ веселаго темперамента, для котораго смѣшное въ жизни заслоняло бы ея серьезную сторону — ему, конечно, жилось бы легче, но веселье, которому онъ отдавался, было примѣнительно къ серьезнымъ сторонамъ жизни тѣмъ же отрицаніемъ, а именно — юморомъ и сарказмомъ… И вотъ съ такой меланхолической душой, болѣзненно воспринимающей всѣ впечатлѣнія, Байрону пришлось мыслить и дѣйствовать въ одну изъ самыхъ печальныхъ эпохъ культурной жизни. Позади была вся трагедія революціи, съ ея безграничными упованіями и ея безпредѣльнымъ разочарованіемъ, позади была и эпопея Наполеоновскаго самовластія — величественная, но кровавая и оскорбительная для человѣческаго достоинства. Впереди было царство старыхъ авторитетовъ, насильственно обновленныхъ, нравственная стоимость которыхъ была подорвана и въ области религіи, и въ области философіи, и въ области гражданской и политической жизни. Наконецъ кругомъ нависала та самая міровая скорбь, которая охватила наиболѣе чуткихъ и гуманныхъ людей — свидѣтелей и участниковъ этихъ героическихъ и трагическихъ моментовъ исторіи. На эту скорбь Байронъ откликнулся, и въ своемъ вымыслѣ далъ ей самое художественное воплощеніе.

XIV.

Въ этомъ оригинальномъ сочетаніи культа сильной личности и міровой скорби — сочетаніи новомъ и до той поры не встрѣчавшемся — заключена вся сущность «байронизма» и все обаяніе героевъ-проповѣдниковъ этого настроенія и міросозерцанія. Всѣ эти герои, созданные фантазіей Байрона, другъ на друга поразительно похожи, хотя психика ихъ и образъ ихъ мыслей на протяженіи лѣтъ испытываютъ нѣкоторую перемѣну. Всѣ они — въ сущности одно лицо, думающее надъ однимъ вопросомъ жизни и пытающееся рѣшить его разными способами.

Знакомясь съ этимъ лицомъ, нужно помнить, что оно отнюдь не портретъ самого автора. Байронъ умѣлъ писать стихи и не въ «байроническомъ» духѣ, такъ какъ самъ бывалъ часто не «байронически» настроенъ. Но всѣ его общіе, конечные взгляды на жизнь и людей были имъ выражены именно въ этихъ мрачныхъ и гордыхъ образахъ, въ которыхъ индивидуализмъ такъ тѣсно и эффектно сочетался съ безпросвѣтной скорбью.

Это-то конечное «байроническое» сужденіе о жизни и заполнило новую страницу въ исторіи всемірной литературы.

Новымъ было и самое сужденіе, и образы, и колоритъ, и драматическія положенія тѣхъ разсказовъ, въ которыхъ оно было высказано. Главное и основное изъ этихъ драматическихъ положеній, это — противопоставленіе сильной личности — вождя и той массы, ради которой, на пользу которой она призвана дѣйствовать и надъ которой она поставлена. Согласованіе этихъ двухъ силъ — личности и массы — труднѣйшая задача будущаго и то рѣшеніе, которое дано Байрономъ — рѣшеніе устарѣвшее, но чрезвычайно для своего времени характерное. Сильная личность, осуществляя свободу своихъ сужденій и чувствъ и стремясь непосредственно повліять на жизнь, должна была проявить надъ массой, которую она признавала ниже себя стоящей, извѣстную власть, граничащую съ деспотизмомъ; она должна была потребовать покорности и на первыхъ порахъ должна была таковую встрѣтить. Она могла затѣмъ убѣдиться въ томъ, что эта покорность пассивная, неидейная, которая въ свою очередь способна превратиться въ деспотизмъ и своеволіе, своеволіе дикое, даже кровавое, отрицающее ту самую гуманную свободу мысли и чувства, которая вдохновляла вождя, когда онъ становился во главѣ этой толпы. Что этотъ сильный вождь могъ скорбѣть о толпѣ, сердиться на нее, презирать ее, возненавидѣть ее и наконецъ забыть о ней — это вполнѣ понятно. И когда онъ болѣлъ всѣми этими чувствами (а онъ перенесъ эту тяжелую болѣзнь на зарѣ XIX вѣка) онъ "былъ и выразителемъ и послѣдователемъ истинно «байроническаго» взгляда на жизнь и человѣка. Онъ могъ тогда считать собственной исповѣдью все то, что онъ читалъ на страницахъ «Чайльдъ Гарольда», «Гяура», «Абидосской невѣсты», "Корсара*, «Лары», «Манфреда», «Марино Фальеро», «Сарданапала», «Фоскари», «Каина», «Острова», а также и «Донъ Жуана».

XV.

Въ такой именно послѣдовательности произведеній развертывается передъ нами міровая скорбь въ поэзіи Байрона.

Она описываетъ въ этихъ художественныхъ созданіяхъ полный кругъ своего развитія отъ неопредѣленной мало мотивированной печали до ироніи надъ самой собою. Поэтъ, начавъ свою дѣятельность въ очень молодые годы, когда запасъ его знаній и наблюденій былъ не великъ — съ теченіемъ лѣтъ все глубже и и глубже вникалъ въ сущность болѣзни своего вѣка и, выстрадавъ всю болѣзнь — кончилъ тѣмъ, что взглянулъ глазами юмориста на всѣ тѣ явленія и вопросы, къ которымъ раньше относился съ такой возвышенною скорбію.

Краткій обзоръ основныхъ мотивовъ и драматическихъ положеній въ только что перечисленныхъ произведеніяхъ Байрона поможетъ намъ разобраться въ сложной психикѣ мірового скорбника.

Онъ впервые является передъ нами въ знаменитомъ "гарольдовомъ плащѣ* въ 1809—1810 году, когда появились первыя двѣ пѣсни того риѳмованнаго дневника, который Байронъ велъ во время перваго своего путешествія на Востокѣ. Авторъ былъ такъ молодъ и эта молодость была проведена имъ такъ шумно и нервно, что искать въ этихъ пѣсняхъ глубоко продуманныхъ мыслей значило не признавать за молодостью права на безпечность и лирическій безпорядокъ въ чувствахъ и взглядахъ. Такой лирическій безпорядокъ отличительная черта «Чайльдъ Гарольда»: въ немъ были даже сатирическія и веселыя строфы, которыя авторъ вычеркнулъ. Да и по общему своему тому поэма была бодрая, хотя главное лицо было всегда пасмурно и меланхолически настроено. Своему Гарольду Байронъ далъ въ спутники самого себя и прерывалъ разсказъ объ его похожденіяхъ собственными размышленіями и замѣтками. Такимъ образомъ въ «Чайльдъ Гарольдѣ» появилось два дѣйствующихъ лица — одинъ печальный и разочарованный, другой далеко не утратившій вкуса къ жизни, къ ея приманкамъ и ея героическимъ сторонамъ. Поэма по своему содержанію вышла очень богатая, несмотря на свою монотонность. Бѣднѣе другихъ былъ въ ней разработанъ тотъ мотивъ, который для насъ имѣетъ первенствующее значеніе, именно — мотивъ скорби. Психологія Гарольда туманна; впрочемъ, полной и ясной его характеристики поэтъ дать не могъ, какъ не можемъ мы въ извѣстные годы вѣрно понять и оцѣнить наши пока еще неясныя стремленія и мысли. Душа Гарольда, въ которой скорбное міросозерцаніе индивидуалиста пока еще не отлилось въ опредѣленную форму — должна была остаться загадочной. Если держаться строго того, что поэтъ разсказываетъ о юности своего любимца, то этотъ праздный и разгульный юноша, — человѣкъ довольно пустой и ничтожный. Свободный какъ птица, онъ не имѣлъ никакихъ обязанностей ни въ отношеніи къ ближнему, ни въ отношеніи къ себѣ самому. Онъ былъ пресыщенъ жизнью и все возненавидѣлъ; любовь женщины не могла наполнить его сердца, такъ какъ изъ всѣхъ женщинъ онъ любилъ только одну, но она не могла стать его подругой. Впрочемъ, къ ея же счастію… И вотъ Гарольдъ заболѣлъ душевно. Онъ пожелалъ разстаться со всѣми собутыльниками; онъ сталъ томиться по иной жизни. Иногда слеза навертывалась ему на глаза, но гордость ее замораживала; онъ полюбилъ одиночество, но уединеніе не давало ему радости. Наконецъ онъ рѣшился покинуть свою родину; пресыщенный наслажденіемъ, онъ почти что тосковалъ по страданію.

Но едва ли простое пресыщеніе — источникъ скорби Гарольда. Поэтъ ухватился за это чувство какъ за наиболѣе ему самому въ эти годы понятное. Но это объясненіе, кажется, и его самого не удовлетворяло. Какая-то таинственная печаль, говорилъ Байронъ, лежала на днѣ души Гарольда, печаль свидѣтельствующая вовсе не о легкомысленномъ отношеніи къ жизни, не о пустотѣ уставшаго сердца, а o какомъ* то болѣе глубокомъ страданіи. Гарольда мучила какъ будто память о какой-то непримиримой враждѣ, воспоминаніе о какой-то обманутой страсти… Его печаль лишала его возможности въ чемъ либо находить удовольствіе, она названа даже дьявольской мыслью, которая слѣдуетъ за нимъ по пятамъ. Сердце его — адъ. Проклятіе Каина окутало его блѣдное чело мракомъ, враждебнымъ всему живому. За какія преступленія эта печать Каина была на него наложена — мы не знаемъ. Гарольдъ, очевидно, натура демоническая, но безъ всякихъ ясныхъ очертаній. Болѣзнь вѣка стучалась въ сердце поэта, когда онъ писалъ этотъ таинственный портретъ, но поэтъ не могъ еще отдать себѣ въ ней отчета, онъ подыскивалъ для нея объясненіе въ самыхъ прозаическихъ мотивахъ, въ самыхъ обыденныхъ явленіяхъ всякой необузданной молодой жизни. Глубокій смыслъ этой трагедіи индивидуалиста открылся ему позднѣе.

А Гарольдъ, несмотря на туманныя очертанія своего облика, безспорно изъ семьи поклонниковъ автономной личности. Личность его ярко выдѣлена изъ среды его окружающей, онъ ничѣмъ съ этой средой не связанъ кромѣ личнаго каприза, у него нѣтъ обязанностей, ни идейныхъ, ни реальныхъ… онъ самъ по себѣ во всемъ. И вмѣстѣ съ тѣмъ въ его душѣ живетъ таинственная непонятная печаль. Онъ самъ не могъ бы объяснить, кто ея виновникъ… Онъ чувствуетъ только, что жизнь не такова, какой бы онъ ее желалъ видѣть; положимъ, онъ не имѣетъ никакого нравственнаго права чего либо требовать отъ жизни и людей, но отнять у него право ощущать недовольство — нельзя. Это недовольство, эта печаль, это Канново проклятіе — неясное предчувствіе какихъ-то "глубокихъ страданій*, какой то «непримиримой вражды» и «обманутой страсти» предчувствіе той болѣзни вѣка, которой вскорѣ должна была заболѣть душа поэта.

XVI.

Въ поэмахъ, послѣдовавшихъ за «Чайльдъ Гарольдомъ», приступы этой болѣзни начинаютъ проявляться вполнѣ опредѣленно и ясно. Отъ пассивной печали, какую испытывалъ Гарольдъ, герой переходитъ прямо къ враждебнымъ чувствамъ, Онъ начинаетъ мстить людямъ за то, что они отучили его любить ихъ, за то, что оскорбили въ немъ его свободомыслящій умъ и нѣжное сердце, за то, что они такъ низко уронили нравственное достоинство человѣка. Самъ далеко не безупречный и не безгрѣшный, герой начинаетъ подыскивать оправданіе своимъ антигуманнымъ и антисоціальнымъ чувствамъ въ проступкахъ ближняго и, конечно, находитъ такое оправданіе.

Изъ лирическихъ поэмъ Байрона — «Гяуръ» (1813), "Абидосская невѣста* (1813), «Корсаръ» (1814) и «Лара» (1814) полнѣе другихъ освѣщаютъ этотъ приростъ скорби въ душѣ индивидуалиста. Всѣ эти поэмы при разнообразіи ихъ содержанія очень сходны между собой по колориту, по основнымъ драматическимъ движеніямъ и душевному складу главныхъ дѣйствующихъ лицъ.

«Гяуръ» — разсказъ о несчастной любви рабыни, осужденной на молчаніе и позоръ и казненной за свободное движеніе своего сердца, — повѣсть объ ужасной мести ея любовника, обезумѣвшаго отъ горя и непримиреннаго ни съ людьми, ни съ Богомъ.

«Абидосская невѣста» — тотъ же разсказъ о свободной, тайной любви, въ которой заключено все счастіе обиженнаго, приниженнаго и обездоленнаго человѣка; плачъ надъ свободнымъ и гуманнымъ сердцемъ, которое разбито и ожесточено деспотизмомъ и злобой ближняго.

"Корсаръ* — картина свободной привольной жизни на морѣ, картина почти идиллическая, если бы главнымъ героемъ ея не былъ разбойникъ, благородный и опять таки гуманный человѣкъ, который вынужденъ убивать и грабить противъ собственной воли, будучи вызванъ на это насиліе врагами своей вѣры и отчизны.

«Лара» — мрачный образъ таинственнаго рыцаря, всѣмъ чуждаго и противъ всѣхъ озлобленнаго, загадочнаго преступника, заклеймленнаго печатью проклятья, презирающаго людей и совсѣмъ одинокаго, но съ благородными помыслами и съ задатками нѣжной любви.

Въ разные костюмы одѣты герои этихъ поэмъ, но они — одно лицо. Противъ торжествующей деспотической силы и противъ эгоизма.принижающаго свободу, выступаетъ этотъ новый таинственный рыцарь, опираясь лишь на силу своей личности. Отрицая всѣ устои общественной жизни, онъ смотритъ на нее какъ на арену борьбы. Онъ живетъ почти дикой жизнью, до которой его низвела мнимая цивилизація съ ея вопіющими противорѣчіями и насиліемъ. Живя на морѣ, на необитаемыхъ островахъ, укрываясь въ горныхъ ущельяхъ, онъ не смогъ, однако, настолько понизить уровень своихъ умственныхъ и нравственныхъ потребностей, чтобы стать наивнымъ, непосредственнымъ человѣкомъ, а безъ этой наивности его свободный образъ жизни не скрашиваетъ его существованія, не умиротворяетъ его сердца. Онъ остается въ этой пустынѣ поклонникомъ своихъ свободныхъ сужденій и свободныхъ чувствъ, своей сильной личности, которая такъ отъ людей пострадала. Онъ не отрекается отъ своихъ притязаній и не смиряетъ своихъ порывовъ. Когда нѣтъ враговъ внѣшнихъ, онъ врагъ себѣ самому. Такимъ одинокимъ, злобнымъ и несчастнымъ сдѣлали его люди, и они должны нести за это отвѣтственность. Его сердце было создано для нѣжныхъ чувствъ и лишь потомъ уклонилось въ сторону преступленія; слишкомъ рано оно было обмануто и слишкомъ долго длился обманъ. Природа вовсе не предназначала его быть атаманомъ преступниковъ. Его сердце измѣнилось прежде, чѣмъ его поступки заставили его объявить войну людямъ и прогнѣвить небо. Такъ какъ его добродѣтель позволила себя обмануть, онъ проклялъ всѣ добродѣтели, какъ источникъ зла, Еще когда онъ былъ юнъ, его боялись, избѣгали и на него клеветали — и онъ возненавидѣлъ людей слишкомъ глубоко, чтобы почувствовать уколъ совѣсти; онъ вообразилъ.что голосъ ярости, который онъ въ себѣ слышалъ — священный зовъ, призывающій его разсчитаться со всѣми за преступленіе нѣкоторыхъ. Одинокій, дикій и странный, стоитъ онъ, равно далекій отъ людской любви и людской ненависти; его имя можетъ опечалить людей, его дѣянія могутъ поразить ихъ, но тѣ, которые его боятся, не смѣютъ презирать его.

Онъ не знаетъ надъ собой никакого закона, ни внѣшняго, ни внутренняго, такъ какъ противъ внѣшняго онъ враждуетъ, а внутренній обязателенъ для него лишь постольку, поскольку онъ совпадаетъ съ его до крайностей доведеннымъ чувствомъ индивидуализма. Онъ смѣшиваетъ понятія добра и зла и поступки своей личной воли истолковываетъ какъ велѣнія судьбы…

Герой могъ бы добровольно оборвать свою жизнь. Но чтобы убить себя, ему нужно прежде всего убить въ себѣ свою гордость, которая не позволяетъ ему быть похожимъ на остальныхъ людей, давно изобрѣтшихъ это нехитрое средство покончить всѣ земные счеты. Ненавидя жизнь и презирая ея участниковъ, онъ продолжаетъ жить безъ надежды на что либо лучшее.

Одно только сохранилъ онъ какъ остатокъ своей прежней жизни въ обществѣ, это — любовь своей подруги. Вся соціальная жизнь свелась для него къ этой жизни вдвоемъ — счастливой или несчастной — все равно. Никакія иныя узы его не связываютъ. Романтическіе полуземные женскіе образы скрашиваютъ нѣсколько его одиночество; но и они скоро исчезнутъ.

Помимо этихъ спутницъ, у героя есть еще товарищи — есть та безымянная толпа, которая покоряется ему безпрекословно, которую онъ ведетъ за собой и которая съ виду какъ будто живетъ съ нимъ одной жизнью. Но именно въ его отношеніи къ этой толпѣ обнаруживается вся антисоціальная тенденція его жизни. Никогда личный его интересъ не связанъ съ интересомъ этой массы. Тамъ, гдѣ онъ является во главѣ ея, онъ для нея таинственный незнакомецъ, который никогда не входитъ въ ея положеніе, а пользуется ею какъ орудіемъ, какъ средствомъ для себя — для успѣшнаго достиженія своей цѣли. Общенія между ними нѣтъ никакого, а есть только съ одной стороны, сила власти и обаяніе личности, а съ другой — тупое повиновеніе. Герой одинъ, у него нѣтъ вѣрнаго сердца, которому бы онъ довѣрилъ свои помыслы; люди идутъ за нимъ потому, что онъ храбръ, и потому, что онъ доставляетъ имъ богатую добычу, — они пресмыкаются передъ нимъ, такъ какъ онъ обладаетъ способностью завладѣть ихъ стадной волей и направить ее. Онъ управляетъ ими, стараясь быть всегда первымъ; такова сила льва надъ шакаломъ. И если герой и становится иногда на сторону униженныхъ и оскорбленныхъ и защищаетъ низшую братію, то въ сущности, что ему за дѣло до счастія и свободы этой толпы? Онъ поднимаетъ униженныхъ затѣмъ только, чтобы унизить сильныхъ. Возвышается ли онъ надъ общимъ уровнемъ людей, съ которыми осужденъ дышать однимъ воздухомъ, или падаетъ ниже его, онъ, дѣлая добро или зло, хочетъ лишь отдѣлить себя отъ всѣхъ, кто раздѣляетъ съ нимъ его смертное существованіе.

Таковъ этотъ новый герой — главное лицо въ лирическихъ поэмахъ Байрона. Онъ также индивидуалистъ чистой крови, но не размышляющій, какъ Гарольдъ, а дѣйствующій. Онъ въ рѣзкой и прямой оппозиціи съ существующимъ порядкомъ общества. Онъ недоволенъ не отдѣльными какими-нибудь параграфами политическаго или гражданскаго строя, онъ во враждѣ съ самимъ обществомъ, какъ таковымъ. Люди его оскорбили, заковали его сердце въ кандалы, отняли у него все, что было ему дорого; всѣ его надежды оказались ложными, — и онъ сталъ мстить людямъ. Его любовь превратилась въ ненависть, и глубокая скорбь окутала его душу. Но онъ пока еще не отвернулся совсѣмъ отъ людей; онъ пожелалъ все-таки дать людямъ почувствовать свою силу. Онъ такъ глубоко возненавидѣлъ людей за ихъ пороки и несправедливости, что отказался отъ всякой мысли объ ихъ исправленіи. Презирая одинаково и угнетателей и угнетенныхъ, этотъ служитель автономной личности объявилъ войну обществу, войну, которая могла бы имѣть свое культурное значеніе, если бы въ сердцѣ самого героя была хоть капля вѣры во что бы то ни было. Но такой вѣры въ его сердцѣ нѣтъ.

Но пока онъ еще среди людей; наступитъ моментъ, когда онъ предпочтетъ ихъ обществу полное и безмолвное одиночество, когда міровая скорбъ заглушитъ въ немъ всякое желаніе какого бы то ни было общенія. Онъ утратитъ тогда даже обычный человѣческій образъ.

Въ такомъ символическомъ, неземномъ образѣ является онъ намъ въ «Манфредѣ».

XVII.

Типъ Манфреда былъ естественнымъ завершеніемъ всѣхъ предшествующихъ ему скорбныхъ типовъ въ поэзіи Байрона. Въ этомъ смыслѣ онъ далеко не случайная поэтическая греза. Поэма «Манфредъ» — продуктъ долгой подготовительной работы, и въ ней данъ синтезъ всѣхъ самыхъ крайнихъ выводовъ индивидуализма и міровой скорби. По опредѣленію одного критика, «Манфредъ» — умирающій стонъ на себѣ самой сосредоточенной индивидуальности, которая не нашла свободы и счастія въ служеніи ближнимъ. Дѣйствительно, личность Манфреда сосредоточена только на себѣ самой и, кромѣ себя, не признаетъ никого и ничего во всемъ мірѣ.

Манфредъ даже не человѣкъ, а какой-то волшебникъ, одаренный сверхчеловѣческой силой и знаніемъ. Онъ овладѣлъ всѣми тайнами науки, всѣмъ знаніемъ міра, онъ пріобрѣлъ силу надъ всѣми духами, онъ говоритъ съ ними какъ властелинъ, онъ не боится ни ада, ни неба, онъ даже временно безсмертенъ, такъ какъ всѣ его попытки къ самоубійству остановлены какой-то сверхъестественной силой. Среди двухъ началъ жизни, добраго и злого, Манфредъ сохраняетъ свое независимое положеніе. Ни адъ, ни небо не имѣютъ надъ нимъ власти. Онъ такъ же гордъ въ своихъ рѣчахъ, обращенныхъ къ Богу, какъ и въ своихъ разговорахъ со служителями ада. Онъ великій и таинственный преступникъ въ прошломъ; въ настоящемъ это какой-то отшельникъ, не питающій къ людямъ ни злобныхъ чувствъ, ни добрыхъ. У него нѣтъ никакой связи съ міромъ и вокругъ него нѣтъ ни одной души ему близкой; съ міромъ его соединяетъ лишь та непроглядная скорбь, которая парализуетъ всѣ его чувства, когда онъ думаетъ о жизни и людяхъ.

Сравнительно со своими ближайшими родственниками, съ Чайльдъ Гарольдомъ и героями лирическихъ поэмъ, Манфредъ — натура наиболѣе антисоціальная въ томъ смыслѣ, что для него вообще не существуетъ никакихъ соціальныхъ чувствъ, ни положительныхъ, ни отрицательныхъ. Въ немъ нѣтъ ни любви, ни состраданія, ни презрѣнія, ни ненависти къ людямъ; онъ стоитъ не рядомъ съ ними, не надъ ними, а вообще внѣ ихъ круга. Ему ничего отъ нихъ не нужно, и онъ имъ не нуженъ. Забвенія и смерти проситъ онъ. Ни борьба, ни волненіе, ни новый наплывъ чувствъ, ни покой, ни движеніе — ничто человѣческое не вернетъ его къ жизни, его, въ которомъ столько знанія, столько чувства и воли. Онъ стоитъ на рубежѣ той черты, которая отдѣляетъ людей отъ безплотныхъ духовъ, временно живущее отъ вѣчнаго; не назадъ къ людямъ желалъ бы онъ вернуться, — онъ хотѣлъ бы незримо и незамѣтно растаять въ вѣчности.

Но было время, и онъ любилъ людей и искалъ ихъ встрѣчи; онъ испыталъ земныя обольщенія и благородные порывы; онъ хотѣлъ вмѣстить въ себѣ душу другихъ людей, даже стать просвѣтителемъ человѣчества^. Но теперь его жизнь — медленная агонія сердца безъ всякихъ движеній доброй или злой воли. Онъ предпочелъ отказаться отъ всякой власти надъ людьми, въ которыхъ разочаровался, чѣмъ покупать эту власть цѣной малѣйшей уступки. Онъ даже не хотѣлъ и думать о средствахъ, такъ какъ сама цѣль — эта власть и ея значеніе — для него утрачены. Къ чему власть, если нѣтъ тѣхъ, ради которыхъ она существуетъ? Да и вообще къ чему жизнь? Она имѣетъ смыслъ, взятая въ связи съ общей жизнью цѣлаго. Поставленная внѣ ея, она есть кара, и таковой она была для Манфреда. Поэтъ не могъ придумать болѣе страшнаго наказанія для своего героя, какъ это осужденіе на жизнь, которая не нужна человѣку и которую онъ, тѣмъ не менѣе, не въ силахъ прервать самовольно. Для Манфреда самый процессъ жизни сталъ проклятіемъ.

Міросозерцаніе и настроеніе Манфреда, это — самая высшая, кульминаціонная точка антисоціальнаго пессимизма въ началѣ XIX вѣка. Разочарованный и обманувшійся индивидуалистъ не пошелъ дальше этого полнаго разрыва съ окружающей его жизнью, этого ледяного индифферентизма къ людямъ, этой демонической гордыни, которая, оскорбленная всякимъ столкновеніемъ съ себѣ подобными, стремится только отстоять свое независимое положеніе среди высшихъ таинственныхъ силъ, правящихъ природой.

Идти въ этомъ направленіи дальше было невозможно. Самый типъ Манфреда былъ уже плодомъ мечты, оторванной отъ жизни, а не воплощеніемъ чувствъ и мыслей, дѣйствительно доступныхъ человѣку. Туманность замысла, неясность психологической мотивировки и фантастика указываютъ на то, что мечта поэта перешла въ данномъ случаѣ за границу возможнаго и вѣроятнаго.

Такъ и остался этотъ типъ послѣднимъ воплощеніемъ самаго крайняго индивидуализма, полной свободы сужденія, чувства и дѣйствія и глубочайшей скорби о томъ, что на всѣхъ этихъ свободахъ не удалось построить ни личнаго счастія, ни счастія общаго.

XVIII.

Въ творчествѣ Байрона поэмѣ «Манфредъ» принадлежитъ исключительное мѣсто. Это тотъ поэтическій синтезъ культа личности и міровой скорби, въ которомъ обѣ эти тенденціи вѣка сплелись всего тѣснѣе и выразились въ ихъ крайнемъ выводѣ. Во всемъ, что послѣ Манфреда писалъ Байронъ, онѣ встрѣчаются уже въ болѣе мягкихъ очертаніяхъ. И міровая скорбь и индивидуализмъ теряютъ свой агрессивный и въ особенности свой антисоціальный характеръ, и герой — носитель этихъ тенденцій — сближается съ людьми, хотя и остается попрежнему печаленъ. Уже въ тѣ годы, когда Байронъ создавалъ «Манфреда», замѣтно извѣстное умиротвореніе въ нѣкоторыхъ изъ его произведеній, какъ, напр., въ «Шильонскомъ узникѣ» и въ третьей части «Чайльдъ Гарольда».

Когда говоришь о такомъ «умиротвореніи», то, конечно, подъ этимъ словомъ нельзя разумѣть покоя духа или отказа его отъ тѣхъ тревогъ, которыми онъ питался. Байронъ до конца дней своихъ и въ жизни, и въ творчествѣ остался борцомъ за неоправданные дѣйствительностью идеалы; въ его поэзіи всегда слышался голосъ протеста, борьбы, негодованія, и сатира стала въ концѣ концовъ излюбленной формой его творчества. Но тѣмъ не менѣе душа его съ каждымъ годомъ умиротворялась въ томъ смыслѣ, что гордыня личности и міровая скорбь не принимали въ его душѣ той обостренной формы какъ раньше, и антисоціальныя чувства совсѣмъ затихали. "Его герой оставался печаленъ; но вражда къ людямъ, презрѣніе къ нимъ, желаніе уйти отъ нихъ въ сердцѣ его мало-по-малу гасли. Эта перемѣна находитъ себѣ подтвержденіе и въ его творчествѣ, и въ его политической агитаціи въ Италіи и въ Греціи. Нужно было сойти съ высотъ индивидуализма и смягчить въ себѣ скорбь о мірѣ, чтобы броситься въ эту агитацію.

Въ вопросахъ высшаго порядка поэтъ остался при тѣхъ же неопредѣленныхъ, свободныхъ сужденіяхъ, и въ религіи, и въ области отвлеченнаго мышленія. Политическіе взгляды его стали яснѣе, въ виду прямого активнаго вмѣшательства его въ политику, хотя и въ нихъ было гораздо болѣе движеній гуманнаго сердца, чѣмъ строго продуманнаго убѣжденія. Сохранилъ поэтъ за собой и полную свободу чувствъ, которую осуществилъ въ своей столько шуму надѣлавшей личной жизни. Наконецъ, имѣлъ онъ и случай навязать свою волю самой жизни, на аренѣ политической борьбы, хотя и безъ громкаго результата. Но болѣзнь вѣка его не покидала, и только формы ея проявленія, какъ мы сказали, стали мягче. Этотъ послѣдній фазисъ развитія «байронизма» завершился въ драмахъ «Марино Фальеро» и «Сарданапалъ», въ драматическихъ поэмахъ «Каинъ» и «Небо и земля» и, наконецъ, въ идилліи «Островъ». Одновременно съ этимъ тотъ же байронизмъ въ «Донъ-Жуанѣ» принималъ совсѣмъ новую окраску, и индивидуализмъ и міровая скорбь разрѣшались въ иронію, полную новаго философскаго смысла.

Драма «Марино Фальеро» (1820—21) была попыткой еще разъ оправдать сильную личность. Казненный дожъ, посягнувшій на свободу олигархической республики, долженъ былъ явиться героемъ, борцомъ за свободу своего народа. Тотъ захватъ власти, который онъ замышлялъ, долженъ былъ быть оправданъ, какъ средство, ведущее къ благой цѣли, и, наконецъ, смерть дожа и пассивное отношеніе народа къ этой смерти должны были еще разъ указать на ту пропасть, которая лежала между толпой и личностью, ставшей во главѣ ея. Дожъ искалъ власти не только ради личныхъ выгодъ или тщеславія; онъ имѣлъ въ виду болѣе широкую цѣль — благо народа, и потому считалъ свое покушеніе законнымъ. Но не въ примѣръ всѣмъ байроническимъ героямъ его пугаетъ рѣшительный шагъ захвата, пугаетъ, однако, не той опасностью, которая можетъ грозить ему самому, а тѣмъ, что безъ пролитія крови переворотъ «не обойдется. Его страшитъ междоусобная брань, которую долженъ начать онъ — охранитель общественнаго покоя государства. „О, свѣтъ! о, люди! — говоритъ онъ. — Кто вы такіе? и что значутъ всѣ ваши лучшіе помыслы, если вамъ нужно прибѣгать къ насилію, чтобы наказывать за насиліе?“ Такія мысли прежнимъ героямъ Байрона въ голову не приходили и ихъ не останавливали. Насиліе, какъ кара, какъ месть или какъ средство для достиженія своей цѣли, ихъ не пугало. Концепція такого типа, какъ Фальеро — большое отступленіе отъ прежнихъ излюбленныхъ типовъ Байрона. Марино не настоящій желанный апостолъ свободы, которая требуетъ отъ человѣка забвенія личнаго интереса и вполнѣ безкорыстнаго служенія, но все-таки какъ далекъ онъ отъ индиферентнаго или озлобленнаго индивидуалиста! Сколько бы ни было эгоизма и жажды личной мести въ этомъ заговорщикѣ, — въ его сердцѣ много любви, которая страшится за судьбу человѣка и желаетъ для него лучшей доли. Цѣнность личности ближняго начинала возрастать въ глазахъ индивидуалиста, и тѣмъ самымъ крайность этого индивидуализма сглаживалась.

Такое повышеніе любви къ людямъ еще яснѣе проступаетъ наружу въ драмѣ „Сарданапалъ“ (1821). Восточный изнѣженный владыка въ общихъ чертахъ обрисованъ снова какъ хорошо намъ знакомый поклонникъ сильной личности. Онъ, по существу своей натуры, безпечный сластолюбецъ и эгоистъ, но какъ незлобивы стали его чувства къ ближнему! Онъ могъ бы быть типичнымъ деспотомъ, а между тѣмъ передъ нами эпикуреецъ съ очень мирнымъ характеромъ и даже иногда съ очень гуманными взглядами. Для него существуетъ одинъ богъ — земная жизнь. Онъ любитъ красоту природы, ея блескъ и радость; онъ любитъ свое могущество, онъ упоенъ своей любовью къ Миррѣ, онъ восхищенъ своимъ весельемъ и доволенъ своимъ жизнерадостнымъ настроеніемъ. Онъ врагъ всего мрачнаго, печальнаго; онъ ненавидитъ кровопролитіе. Примѣръ его предковъ его не увлекаетъ, ихъ кровожадное величіе ему противно. Онъ мало похожъ на властителя: онъ не любитъ даже тѣхъ сословій, на которыя воинствующій владыка преимущественно опирается. Миръ — вотъ единственная побѣда, къ которой онъ стремится. „Мнѣ противно всякое страданіе, — говоритъ онъ, — страданіе нанесенное или полученное. Зачѣмъ же увеличивать врожденную тяжесть человѣческаго страданія? Не лучше ли уменьшить обоюдной нѣжной помощью эту роковую необходимость нашей жизни?“ Если въ отношеніи къ своимъ подданнымъ восточный владыка былъ такъ мягокъ и снисходителенъ, то онъ — настоящій отецъ въ отношеніи къ своимъ ближайшимъ слугамъ. Въ минуту опасности онъ прежде всего думаетъ объ ихъ спасеніи.

Сластолюбецъ и искатель наслажденій — подъ угрозой смерти онъ становится истиннымъ героемъ, истинно сильной личностью. Положимъ, онъ умираетъ не за идею; но онъ требуетъ отъ жизни всего или ничего — и въ этомъ желаніи обнаруживаетъ удивительную силу воли. Онъ и стоикъ, и эпикуреецъ въ одно и то же время. Ему кажется, что онъ совершилъ свой долгъ и въ отношеніи самого себя, и въ отношеніи къ ближнему: онъ, не мѣшая никому, жилъ въ свое удовольствіе, и другимъ нѣтъ дѣла до того, какъ онъ жилъ, лишь бы онъ не мѣшалъ другимъ жить, какъ имъ хотѣлось. Этотъ типъ, какъ видимъ, въ ряду байроническихъ героевъ — явленіе весьма необычное. Сарданапалъ безспорно сохранилъ свое духовное родство съ прежними мрачными индивидуалистами, такъ какъ себя самого онъ любитъ больше всего на свѣтѣ и толпу презираетъ, хотя и не желаетъ владычествовать надъ нею и зла ей не дѣлаетъ. Но сравнительно съ прежнимъ антигуманнымъ міросозерцаніемъ разочарованнаго идеалиста этотъ веселый взглядъ безпечнаго эпикурейца заключаетъ въ себѣ, во всякомъ случаѣ, большую дозу любви и гуманности. Такъ понятое и истолкованное міровоззрѣніе деспота показываетъ, что въ сужденіяхъ Байрона о жизни и людяхъ произошелъ ясный поворотъ въ сторону болѣе мягкаго и примиреннаго суда надъ человѣкомъ.

XIX.

Эта мягкость еще яснѣе даетъ себя чувствовать въ мистеріяхъ „Каинъ“ (1821) и „Небо и Земля“ (1821) и въ поэмѣ „Островъ“ (1823).

Первое, что поражаетъ читателя въ „Каинѣ“, это — смѣлость концепціи типа „перваго убійцы“ въ мірѣ. Каина Байронъ надѣлилъ нѣжной и любящей душой. Приписать такую душу человѣку, который отмѣченъ печатью проклятья, — это было дерзко. Поэтъ вопреки традицій сталъ истолковывать преступленіе Каина тѣми же гуманными мотивами, какими онъ объяснялъ всѣ преступныя дѣянія своихъ мрачныхъ героевъ. Байронъ въ сердцѣ Каина отыскалъ тѣ психическіе мотивы, которые могли индивидуалиста довести до насилія надъ ближнимъ, и онъ сдѣлалъ Каина первымъ проповѣдникомъ міровой скорби на землѣ; но только этотъ возмутившійся индивидуалистъ мстилъ теперь не людямъ, въ которыхъ онъ обманулся, а самому Богу, который создалъ людей для грѣхопаденія. Каинъ — прежде всего выразитель безгранично-свободной мысли человѣка и безконтрольной свободы его чувства. Люциферъ — это тотъ же Каинъ; онъ воплощенная смѣлая мысль Каина, которая въ своемъ свободномъ полетѣ летитъ за предѣлы земли, силится проникнуть въ тайну мірозданія, понять и оцѣнить нравственный порядокъ міра» Люциферъ вовсе не демонъ-соблазнитель, воспользовавшійся слабостью человѣка, чтобы погубить его. Онъ не врагъ людей, онъ — врагъ Божій, врагъ того Бога, который допустилъ такую власть зла и печали надъ міромъ. Онъ не искушаетъ Каина, не смущаетъ его ума и сердца, такъ какъ всѣ мысли, на которыя онъ наводитъ Каина, еще раньше, до его встрѣчи съ Люциферомъ, смущали этого сильнаго человѣка и были причиной его душевной тревоги. Люциферъ, дѣйствительно, мысль самого Каина, но только продуманная, логическая, ясная мысль. Каинъ — мученикъ своей свободной и ненасытной мысли; выведенная изъ своего покоя и возбужденная, эта мысль не можетъ уже остановиться, она должна коснуться тѣхъ вопросовъ, которые для людей всегда были источникомъ страданія. Но самый главный источникъ печали Каина, это — его любящее сердце, та потребность счастія, и для себя, и для ближнихъ, которая никакъ не можетъ помириться съ условіями земной жизни. До встрѣчи съ Люциферомъ печаль Каина носитъ характеръ личный: его страшатъ и печалятъ пока всего больше физическія страданія и мысль о смерти. Печаль не позволяетъ ему благодарить Бога за жизнь, которая должна кончиться такъ плачевно. Послѣ встрѣчи съ Люциферомъ скорбь Каина становится глубже: его мысль проясняется, и полетъ съ духомъ въ царство смерти открываетъ ему глаза на все несчастіе міра. Онъ забываетъ о себѣ и думаетъ теперь только о тѣхъ, къ кому должно перейти его печальное наслѣдство — жизнь, полная заботъ, лишеній и страданій. Онъ догадывается, что этотъ міръ возникъ на развалинахъ исчезнувшаго міра, что всякому творчеству предшествуетъ разрушеніе. Такое же разрушеніе видитъ онъ и въ грядущемъ. Жизнь должна вести къ смерти. Но пусть смерть будетъ конечнымъ удѣломъ всего живущаго , — страшнѣе и печальнѣе то, что сама жизнь есть долгая и непрерывная война; что на человѣчествѣ лежитъ проклятіе, осуждающее его на болѣзни, муки и огорченія, и все затѣмъ, чтобы, отстрадавъ, это человѣчество продолжало страдать и въ царствѣ смерти. Думать такъ и знать, что ты призванъ населить эту несчастную землю — великое страданіе, которое у Каина разрѣшается въ чувство злобы противъ Творца, допустившаго такой порядокъ міра. Каинъ, какъ гуманный человѣкъ XIX вѣка, подавленъ и уничтоженъ сознаніемъ своей неизбѣжной вины передъ человѣчествомъ. Не чувствуя за собой никакой вины, съ сердцемъ очень мягкимъ и очень любящимъ, онъ сознаетъ себя преступнымъ виновникомъ грядущаго зла, отвратить которое онъ не въ силахъ. Мысль — откуда зло, когда Богъ добръ? — не даетъ Каину покоя.

Зачѣмъ должны страдать тѣ, которые не были причастны грѣху? Негодованіе противъ мірового порядка и противъ его Творца накипаетъ въ душѣ Каина. Мы понимаемъ, что малѣйшій предлогъ можетъ вызвать въ этомъ человѣкѣ какой-нибудь актъ безумнаго гнѣва. И у Каина родилась безумная мысль — дать Богу почувствовать свою силу; онъ захотѣлъ разрушить жертвенникъ Авеля и совершилъ братоубійство. Онъ, который такъ проклиналъ смерть, первый призвалъ ее на землю; онъ, который такъ любилъ своихъ ближнихъ, первый пролилъ ихъ кровь. Преступленіе совершено какъ бы въ отместку Богу. Не изъ зависти, не изъ злобы Каинъ убилъ своего брата. Онъ убилъ его какъ слугу того господина, въ которомъ онъ не хотѣлъ признать справедливости и достаточной любви къ людямъ; убилъ, какъ тотъ идеалистъ, который въ XIX вѣкѣ способенъ былъ пролить кровь родного брата, когда видѣлъ въ немъ слугу враждебнаго принципа. И какъ для индивидуалиста XIX вѣка, такъ и для Каина это невольное преступленіе стало родникомъ великихъ душевныхъ мученій.

А Каинъ, безспорно, изъ семьи поклонниковъ гордой и автономной личности. Онъ человѣкъ самыхъ свободныхъ сужденій, свободныхъ чувствъ и непреклонной воли. Онъ также самый убѣжденный исповѣдникъ міровой скорби, и только гуманныя, нѣжныя чувства, какія онъ питаетъ къ людямъ, даже къ грядущимъ поколѣніямъ, отличаютъ его отъ его прямыхъ родственниковъ — озлобленныхъ и мстительныхъ индивидуалистовъ.

Какъ въ «Каинѣ», такъ и въ мистеріи «Небо и Земля» звучитъ призывъ любви сострадательной, а не гнѣвной. Мистерія рисуетъ мрачную картину потопа, Божьяго гнѣва, и силится доказать несправедливость такой расправы. Среди лицъ, не признающихъ надъ собой Божьей власти, стоитъ Іафетъ, столь не похожій на Каина и вмѣстѣ съ тѣмъ родной его братъ по духу. Натура болѣе мягкая и нѣжная, чѣмъ Каинъ, нѣсколько сентиментальная и слезливая, онъ, однако, такой же свободный мыслитель, какъ и его мрачный предокъ. Божій судъ надъ людьми его возмущаетъ, и чувство состраданія и жалости къ людямъ не можетъ умолкнуть въ его религіозномъ и богобоязненномъ сердцѣ. Іафетъ не считаетъ Бога злымъ и несправедливымъ, какъ считалъ Каинъ, и думаетъ, что сотвореніе міра есть актъ Божьей любви; онъ говоритъ о той печали, которую долженъ испытывать Богъ, глядя на паденье человѣчества, но безропотно снести Божій судъ надъ людьми Іафетъ все-таки не можетъ. Онъ не въ силахъ отдѣлить своей судьбы отъ участи ближняго, и эти его ближніе — не только избранная Богомъ его семья и его родня, — а всѣ люди, всѣ, даже самые грѣшные. «Зачѣмъ, зачѣмъ я долженъ жить, когда всѣ гибнутъ», восклицаетъ онъ, и въ своей глубокой печали надъ гибнущимъ міромъ онъ забываетъ даже свою личную печаль — утрату любимой невѣсты, — и онъ живетъ одной мыслью, мыслью о погибающемъ человѣчествѣ и о своей жалкой безпомощности. Изъ всѣхъ героевъ Байрона — Іафетъ самый гуманный герой, болѣе другихъ проникнутый нѣжнымъ и смиреннымъ чувствомъ состраданія и жалости. Но и онъ въ сущности выразитель протеста, правда, не страстнаго и не бурнаго, а мягкаго и слезливаго, того сентиментальнаго протеста, съ котораго въ срединѣ XVIII вѣка индивидуалистъ началъ свою войну противъ мірового порядка.

Возвратомъ къ старымъ тонамъ и къ отжившему идиллически сентиментальному настроенію была и поэма «Островъ», написанная Байрономъ за годъ до смерти. Грустное впечатлѣніе жалобы производитъ эта поэма. Старая, давно уже забытая тема о преимуществахъ первобытной дикой культуры надъ испорченной цивилизаціей, которой мы такъ гордимся, подновлена Байрономъ съ большимъ искусствомъ. Чудесныя описанія природы, драматическое движеніе разсказа, романтическая завязка, наконецъ, красивый женскій силуэтъ — вполнѣ искупаютъ традиціонное однообразіе основного мотива. Но все-таки въ идейномъ смыслѣ эта поэма не шагъ впередъ, а воспоминаніе о пройденномъ пути. Это — тихая, спокойная и грустная пѣснь уставшаго человѣка, который хочетъ забыться въ сновидѣньи. Онъ радъ, что это сновидѣніе совсѣмъ не напоминаетъ ему о томъ, что онъ вокругъ себя видитъ, что оно похоже на сказку, на старую сказку, которую онъ такъ любилъ въ своемъ дѣтствѣ и съ которой у него связано столько хорошихъ воспоминаній. Всѣ вопросы, нѣкогда столь мучившіе поэта, забыты; люди, которые его сердили, далеко; кругомъ него дѣвственная природа; съ нимъ любимая подруга; онъ веселъ и счастливъ… И тѣмъ не менѣе эта запоздалая идиллія грустна, какъ всякая мечта, въ которой скрыто тайное осужденіе дѣйствительности.

Финальный аккордъ «байронизма», какъ видимъ (а «Островъ» надо признать лебединой пѣснью опечаленнаго индивидуалиста), вышелъ очень мягкій. Міровой скорби въ немъ уже не слышно, — осталась только прежняя сентиментальная, мягкая грусть… Нѣтъ и рѣзкой воинствующей проповѣди индивидуализма, — осталось лишь тайное желаніе мирной жизни подальше отъ людей и шумныхъ ихъ торжищъ. Презрѣнія, ненависти, вражды къ людямъ — нѣтъ. Антигуманные и антисоціальные возгласы замерли. Байронизмъ вернулся къ тѣмъ сентиментальнымъ порывамъ души, изъ которыхъ онъ нѣкогда вытекъ. Онъ какъ будто совсѣмъ исчезъ, но это не вѣрно. Если въ однѣхъ пѣсняхъ байронизмъ вернулся къ своему старому источнику — къ сентиментализму, то въ другихъ онъ выразился въ новой формѣ — отличной отъ прежней. Въ «Донъ Жуанѣ* онъ переродился въ скорбную иронію.

XX.

„Донъ Жуана“ Байронъ задумалъ еще въ 1817 году и работалъ надъ нимъ вплоть до самой своей смерти. „Эта поэма, говорилъ Гёте, безгранично геніальное произведеніе; въ своей враждѣ къ людямъ она доходитъ до самой черствой жестокости, а въ своей любви — до глубины самой нѣжной привязанности“. Этотъ глубокомысленный отзывъ не сразу понятенъ. Въ „Донъ Жуанѣ“ нѣтъ такой угрюмой черствости и такихъ мрачныхъ красокъ, къ какимъ насъ пріучили поэмы Байрона. Нѣтъ въ этой поэмѣ, повидимому, и особенно нѣжныхъ и глубоко-сердечныхъ чувствъ, хотя и есть много нѣжныхъ сценъ. Гёте, очевидно, хотѣлъ сказать, что въ „Донъ Жуанѣ“ есть странное смѣшеніе и чередованіе діаметрально противоположныхъ взглядовъ и настроеній, цѣлая скала минорныхъ и мажорныхъ тоновъ, неожиданные переливы которыхъ и составляютъ сущность ироніи надъ жизнью.

Въ такую иронію и стало постепенно выливаться байроновское настроеніе, дошедшее до своихъ крайностей, не допускавшихъ дальнѣйшаго развитія. Поэма удивительно разнообразна по своимъ мотивамъ, и въ нихъ сатирикъ и памфлетистъ беретъ очень часто верхъ надъ художникомъ. Носитель міровой скорби сталъ именно сатирикомъ-юмористомъ, который, уставъ отъ гнѣва и печали, сталъ смѣяться надъ тѣмъ, что раньше въ жизни любилъ или ненавидѣлъ. Сатира должна была снять съ жизни всѣ ея мишурныя украшенія; вся ея романтическая сторона должна была быть выворочена наизнанку, и жизнь, недостойная гнѣва и печали, должна была явиться въ шутовскомъ нарядѣ. Желаніе автора пародировать героическія и романтическія чувства человѣка проглядываетъ почти во всѣхъ пѣсняхъ этой поэмы. Она, высмѣивая людей, и обличаетъ, и обвиняетъ ихъ. Она груба, порой цинична и очень чувственна. Она очень жизнерадостна по темпу и игривымъ краскамъ, но это не беззаботная и не безобидная радость о жизни; это все та же печаль, въ иномъ только одѣяніи. И смѣхъ въ поэмѣ, — и онъ не беззаботный и не вольный смѣхъ, который, украшая и веселя жизнь, надъ нею тѣшится. Это смѣхъ почти всегда желчный и раздраженный…

Въ общемъ своемъ направленіи поэма гуманна; въ ней нѣтъ того агрессивнаго тона, который придавалъ особую мрачность истинному байронизму, — но опять таки она, конечно, слово протеста, слово непримиреннаго съ людьми человѣка.

Авторъ, ее создавшій, былъ все тотъ же разочарованный и сердитый индивидуалистъ, сохраняющій за собой полную свободу взглядовъ на всѣ основные вопросы жизни, исповѣдникъ свободной религіи, свободной философіи и политики, не приписавшій себя ни къ какому лагерю, свободно смѣющійся и иронизирующій надъ всѣмъ и всѣми и въ этой ироніи любующійся своей свободой и силой.

Байронизмъ, какъ сочетаніе міровой скорби и рѣзкаго индивидуализма, сохранилъ и въ этой своей новой формѣ обаяніе силы личности и только замѣнилъ печаль болѣе мягкимъ ея обнаруженіемъ — ироніей. Вполнѣ иронія, конечно, печалью не покрывается: въ ней есть психическія движенія, не имѣющія съ печалью ничего общаго; но что въ иронію можетъ вылиться скорбь, уставшая и завершившая весь крутъ своего развитія, это вполнѣ естественно и допустимо.

XXI.

Итакъ, если обозрѣть въ его цѣломъ ростъ и постепенное развитіе „байронизма“ въ произведеніяхъ того писателя, именемъ котораго окрещено это любопытное сочетаніе силы и скорби, то видишь наглядно, какой полный кругъ развитія оно завершило, подымаясь отъ сентиментальной меланхолической грусти, не ясно мотивированной, до страшнаго гнѣва и презрѣнія къ людямъ и опять упадая до степени жалобы на утраченное счастіе и до ироніи надъ жизнью.

Всѣ эти переливы байроническаго настроенія нашли себѣ, какъ извѣстно, весьма широкое распространеніе и искренній откликъ въ литературныхъ теченіяхъ всѣхъ культурныхъ странъ и народовъ въ двадцатыхъ, тридцатыхъ и даже сороковыхъ годахъ XIX вѣка. Каждая культурная страна переживала по своему этотъ „байронизмъ“, окрашивая его, конечно, въ свои національныя краски. Въ свое время такъ много было вездѣ „байронистовъ“, что нѣкогда оригинальная мысль и сильное чувство были сведены на степень моды и заученной позы. Такое вырожденіе основного мотива „байронизма“ было столь же неизбѣжно, какъ и широкое его распространеніе. Если байронизмъ, какъ мы видѣли, былъ откликомъ человѣческой души на историческую правду своего времени, то успѣхъ его понятенъ; понятна и постепенная его убыль и его измельчаніе, когда онъ пересталъ соотвѣтствовать исторической дѣйствительности. Трагическое напряженіе мысли и чувства, породившее байронизмъ, не могло длиться долго, потому что въ самой жизни произошли перемѣны, которыя должны были понизить какъ вѣру человѣка въ всесильную автономность своей личности, такъ и утишить его разочарованіе и гнѣвъ на себя и ближнихъ. Въ самомъ началѣ XIX вѣка, когда была еще такъ свѣжа вѣра въ самодержавіе ума человѣческаго, провозглашенное просвѣтителями XVIII вѣка, когда всѣ ужасы революціи еще не стали воспоминаніемъ; когда только что самодержавная личность, почти легендарная по своей силѣ, потерпѣла заслуженное крушеніе на поляхъ Ватерлоо; когда, наконецъ, старые низвергнутые авторитеты вновь стали оживать, — тогда байронизмъ могъ быть въ полномъ своемъ цвѣту, такъ какъ онъ былъ самымъ глубокимъ воплемъ о гибели самыхъ дорогихъ надеждъ. Но прошли года; соотношеніе соціальныхъ силъ, управлявшее ходомъ жизни, измѣнилось; тотъ же вопросъ о соглашеніи идеала и дѣйствительности былъ освѣщенъ съ новыхъ точекъ зрѣнія, и естественно, что „байронизмъ“ долженъ былъ утратить свою остроту и во многихъ своихъ самыхъ глубокихъ психическихъ движеніяхъ стать менѣе понятнымъ для людей иного поколѣнія. Переживаніе байроническихъ мотивовъ было однако не простымъ подражаніемъ; если жизнь измѣнилась настолько, что самое глубокое, сильное и самое скорбное въ поэзіи Байрона становилось менѣе понятно, то все-таки въ жизни оставалось очень много общихъ тенденцій и единичныхъ явленій, которыя вполнѣ оправдывали и скорбный взглядъ на людей, и недовѣріе къ нимъ, и жалобу на нихъ, и желаніе отойти отъ нихъ подальше.

Всего этого всегда въ человѣческой жизни было много, и байронизмъ всегда могъ дать готовыя внѣшнія формы для выраженія и печали, и недовольства, и гнѣва, и презрѣнія. Дѣйствительно, какъ въ тридцатыхъ, такъ и въ сороковыхъ годахъ, такъ, наконецъ, и въ наше время нравственныя и соціальныя противорѣчія жизни столь остры, разстояніе между желаемымъ и настоящимъ столь велико и, наконецъ, взаимное непониманіе людей столь обыденно, что любой байроническій мотивъ можетъ разсчитывать и теперь на симпатію и откликъ. Тѣмъ больше основаній для такой симпатіи было раньше, въ первыхъ десятилѣтіяхъ XIX вѣка, во Франціи и въ Россіи, гдѣ Байронъ имѣлъ наибольшее число поклонниковъ и послѣдователей, и въ Германіи и Италіи, гдѣ байронистовъ было меньше. Любопытно, кстати сказать, что всего слабѣе было вліяніе Байрона на его соотечественниковъ, которые, какъ люди въ большинствѣ случаевъ религіозные и поклонники законности и порядка въ жизни, были всего менѣе подвержены острымъ приступамъ болѣзни вѣка.

Но если признать, что въ своихъ элементарныхъ мысляхъ и чувствахъ байроническая поэзія остается живымъ словомъ, — то все-таки самое характерное въ ней — то, что составляетъ ея оригинальность и ея силу — именно трагическое сочетаніе крайняго индивидуализма съ антигуманной скорбью — теперь уже не больше какъ историческое воспоминаніе.

Это красивое сочетаніе острой міровой скорби съ культомъ автономной личности жило очень не долго и уже у первыхъ учениковъ и поклонниковъ Байрона звучало нѣсколько фальшиво, потому что переставало соотвѣтствовать исторической правдѣ. Культъ автономной личности и міровая скорбь пошли, дѣйствительно, очень быстро на убыль.

XXII.

Вѣра человѣка въ самого себя, въ силу своего разума и воли, увѣренность его въ своемъ правѣ на свободное чувство, конечно, остались какъ залогъ всякаго дальнѣйшаго прогресса. Но то, что мы теперь называемъ индивидуализмомъ, во многомъ разнится отъ того, что понимали подъ этимъ понятіемъ восторженные поклонники автономной личности въ концѣ XVIII вѣка и въ началѣ ХІХ-го. Тогда людямъ казалось, что нѣтъ предѣла свободѣ ума, *и сердца, и воли, а, главное, люди вѣрили, что такая свобода можетъ непосредственно реагировать на жизнь, что эту жизнь можно перестроить сразу въ интересахъ общаго блага личнаго и гражданскаго, руководясь умомъ, свободнымъ отъ всякихъ авторитетовъ, повинуясь свободному врожденному чувству добра и справедливости и полагаясь на несокрушимую силу воли.

Едва-ли кто въ настоящее время рѣшится отстаивать такой культъ самодержавной личности. Правда, и индивидуализмъ въ послѣдніе годы очень вопросу въ нашихъ поэтическихъ мечтахъ и отвлеченныхъ разсужденіяхъ, Онъ въ концѣ XIX вѣка сталъ любимой грезой для многихъ, кому пришлись не по душѣ демократическія тенденціи вѣка; но этотъ. культъ сильной личности въ наше время — именно греза, почему и сторонники этого культа не обнаруживаютъ никакого желанія заставить эту сильную личность реагировать на жизнь непосредственно. Почти всѣ индивидуалисты новѣйшей формаціи — „антисоціальные“ люди, но не въ старомъ смыслѣ; они не — враждебные ближнимъ угрюмые человѣконенавистники въ байроническомъ стилѣ, а люди, которые стремятся лишь какъ можно меньше думать объ обязанностяхъ, связующихъ личность съ обществомъ. Они хотятъ для себя лишь свободы духа, а не свободы прямого воздѣйствія на жизнь. Прежнее пониманіе роли автономной личности не могло удержаться. Оно было возможно раньше, при относительно ничтожныхъ историческихъ свѣдѣніяхъ, какими располагали люди, при отсутствіи въ ихъ сужденіяхъ всякаго историко-философскаго обобщенія. Теперь, когда исторія стала наукой, когда на протяженъ цѣлыхъ вѣковъ мы можемъ наблюдать дѣйствіе опредѣленныхъ законовъ, роль личности въ міровомъ процессѣ рисуется намъ совсѣмъ иначе, чѣмъ она представлялась намъ раньше. Въ сцѣпленіи историческихъ причинъ и слѣдствій, при громадномъ значеніи экономическихъ факторовъ въ эволюціи всѣхъ, и внутреннихъ, и внѣшнихъ формъ жизни, при неизбѣжной духовной связи, какая существуетъ между толпой, въ широкомъ смыслѣ этого слова, и отдѣльной личностью, которая сама иногда этой связи не замѣчаетъ и мнитъ себя вполнѣ свободной, — нельзя преувеличивать значенія отдѣльнаго сильнаго ума, сильнаго чувства или воли. Какъ бы съ внѣшней стороны ни была импозантна роль сильной личности, какъ бы ни было велико ея воздѣйствіе на жизнь и людей она всегда слуга своей эпохи, — и только то въ ея рѣчахъ и поступкахъ имѣетъ непосредственное вліяніе на жизнь, что назрѣла, къ чему эта жизнь уже готова, чего она ждетъ, чего неясно хочетъ… Если же дѣйствительно сильной личности случается опередить жизнь — своими ли мыслями, или даже дѣяніями, — то такія дѣла и мысли входятъ въ общій оборотъ и становятся настоящими факторами жизни не тогда, когда сильная личность — ихъ носительница — ихъ отстаиваетъ или за нихъ, какъ чаще всего бываетъ, гибнетъ, а тогда, когда сама жизнь достаточно ушла впередъ, чтобы этими идеями или программами дѣйствія воспользоваться. Укоренившееся историческое сознаніе значительно, подорвало въ людяхъ ихъ довѣріе къ всемогуществу ихъ ума и хотѣнія. Безграничная вѣра прежнихъ индивидуалистовъ въ личное начало въ жизни нашло себѣ большую поправку въ наукѣ, и не только въ наукѣ исторической, а вообще во всемъ богатствѣ всякихъ научныхъ свѣдѣній, сообразныхъ въ протекшемъ столѣтіи, которое, какъ извѣстно, было вѣкомъ торжества строгаго знанія. Быстрый и необычайно плодотворный ростъ гуманитарныхъ и естественно-историческихъ наукъ привелъ къ рѣшительной переоцѣнкѣ стоимости отдѣльной личности, хотя бы и очень сильной. Въ общемъ закономѣрномъ и постепенномъ развитіи жизни она явилась хоть и рѣдкимъ проявленіемъ міровой жизненной энергіи, но явленіемъ, объяснимымъ безъ всякаго чуда и въ свою очередь на чудо неепособнымъ. Культъ сильной личности могъ удержаться лишь въ формѣ преклоненія передъ особой даровитостью и геніальностью человѣческой натуры, но культъ личности автономной сталъ немыслимъ, — несмотря на то, что нѣкоторыми геніальными людьми въ протекшемъ столѣтіи были сдѣланы теоретическія попытки его воскрешенія.

Съ паденіемъ этого культа изсякъ и тотъ родникъ необычайной гордыни и самомнѣнія, изъ котораго настоящій „байронизмъ“ черпалъ самыя эффектныя свои настроенія и наиболѣе гордыя мысли.

Вмѣстѣ съ исчезновеніемъ этого, наукой неоправданнаго, индивидуализма исчезла и та міровая скорбь, которая съ нимъ была такъ тѣсно связана.

XXIII.

Эта скорбь, какъ мы знаемъ, была въ основѣ своей скорбью о несовершенствѣ человѣка, умственномъ и нравственномъ, о „небогоподобіи“ его или, вѣрнѣе, о неподобіи его тому образу, какой о человѣкѣ сложился у индивидуалиста. Отсюда и осужденіе порядка общественнаго и гражданскаго, осужденіе людей, какъ устроителей и охранителей этого порядка, людей, какъ людей вообще, и, наконецъ, всего міропорядка, допускающаго такое частичное свое обнаруженіе, какъ человѣческая психологія и этика. Ставя очень большія требованія уму и чувству человѣка, поклонникъ его силы не могъ помириться съ тѣми умственными и нравственными недочетами, какіе онъ встрѣчалъ у большинства, у такъ называемой „толпы“, „массы“, подъ которой онъ разумѣлъ не какой нибудь опредѣленный общественный классъ, а вообще всѣхъ, кто не оправдывалъ его высокаго представленія о сильной личности, ему подобной. Онъ не прощалъ преступленій ближнему, въ духовномъ отношеніи ниже его стоящему, хотя довольно снисходительно готовъ былъ отнестись къ своимъ собственнымъ.

Такое горделивое, презрительное, отчужденное, враждебное, наконецъ вполнѣ безучастное отношеніе сильнаго человѣка ко всѣмъ ниже его стоящимъ, — вся эта его „міровая скорбь“ должна была значительно смягчиться, какъ только психологія массъ стала предметомъ серьезнаго изслѣдованія и размышленія и какъ только разстояніе, отдѣляющее сильную личность отъ толпы, стало сокращаться.

На изученіе психологіи массъ XIX вѣкъ потратилъ много труда, какъ вѣкъ по тенденціямъ своимъ демократическій, стремившійся въ своей политической и соціальной жизни дать возможно большему числу людей право на самоопредѣленіе и свободное развитіе всѣхъ своихъ силъ. Служители церкви, философы, моралисты, экономисты, историки и въ особенности художники приняли на себя защиту темнаго порочнаго и слабаго человѣка, стремясь объяснить всѣ его недостатки, умственные и нравственные, тѣми условіями, какими онъ былъ обставленъ въ жизни. Вѣрное и безпристрастное изображеніе этихъ условій, иной разъ ужасающихъ условій, въ которыхъ приходится жить громадному, если не большему, числу людей на землѣ, могло убѣдить любого „мірового скорбника“ въ томъ, что его гнѣвъ и презрѣніе мѣтили не туда, куда слѣдовало. Не человѣкъ, какъ таковой, могъ быть обвиненъ въ искаженіи образа человѣческаго, въ тупости и звѣроподобіи, а обвиненъ долженъ былъ быть укладъ той жизни, которая таковымъ его дѣлаетъ. Противъ этого уклада и была направлена сознательная и выносливая работа этико-соціальной мысли XIX вѣка. Работа эта пока еще, конечно, только въ началѣ, на благіе результаты ея и теперь очевидны. Съ своей стороны и сама масса, возбуждавшая нѣкогда такія злобныя чувства въ душѣ индивидуалиста, выступала часто въ роли вполнѣ активной; она изъ своей среды высылала отдѣльныхъ лицъ, какъ бы ходатаевъ за свои гражданскія и личныя права, лицъ, которыя, сохраняя свою духовную и кровную связь съ ней, показывали, до какихъ степеней культурности, умственной и нравственной, способенъ возвыситься человѣкъ, выросшій иной разъ въ самыхъ неблагопріятныхъ условіяхъ. Масса отвоевывала себѣ для отдѣльныхъ своихъ слоевъ независимое политическое и общественное положеніе и въ этой борьбѣ показала много героизма, чувства справедливости, умѣнія страдать и терпѣнія. Она сама иногда въ своей совокупности становилась героемъ.

Интересъ, который возбуждала внѣшняя и внутренняя жизнь этой толпы, возросталъ съ каждымъ годомъ, и установленіе правильнаго и безпристрастнаго взгляда на массу, на таящіяся въ ней духовныя силы должно было замѣнить какъ огульное ея осужденіе, такъ и предшествовавшее этому осужденію — непровѣренную довѣрчивость къ ней. Конечнымъ результатомъ, къ которому привело на фактахъ основанное изученіе массы со стороны внѣшнихъ условій ея быта и со стороны ея жизни духовной, была — увѣренность въ ея затаенной моральной и интеллектуальной силѣ. Скорбь объ этой стадной толпѣ уступила теперь свое мѣсто стремленію вывести толпу изъ этого положенія, и если на кого можетъ быть перенесенъ теперь скорбный гнѣвъ, то развѣ только на культурные и цивилизованные слои общества, которые грозятъ составить новую безпринципную и порочную толпу, гораздо болѣе опасную, чѣмъ толпа некультурная. Враждуя съ культурнымъ человѣкомъ, доходя иногда до прежняго отрицанія всякой нравственной стоимости существующей цивилизаціи, современный гуманистъ сохраняетъ все-таки вѣру въ человѣка, въ этого homo sapiens, который еще не высказался вполнѣ, такъ какъ онъ еще дремлетъ, затерянный въ безгласной массѣ. При столь измѣнившейся точкѣ зрѣнія на человѣка огульное его осужденіе становилось несправедливымъ и невозможнымъ. Къ тому же и разстояніе, отдѣляющее сильную личность отъ среды, на которую она призвана дѣйствовать, постепенно сокращалось. Нѣтъ сомнѣнія въ томъ, что съ каждымъ годомъ общій уровень нравственнаго и умственнаго развитія человѣчества повышается. Повышается онъ одновременно во всѣхъ слояхъ и классахъ общества. И всякая, самая нравственно требовательная и самая геніальная личность все менѣе и менѣе рискуетъ быть непонятой или остаться одинокой. Солидарность между ней и окружающей средой съ годами становится все болѣе прочной, а потому и во взаимныхъ ихъ отношеніяхъ вѣроятность гнѣвнаго презрѣнія или полнаго отчужденія, или безнадежной скорби становится меньше. Время аристократизируетъ массу, а этотъ процессъ способствуетъ установленію въ людскихъ отношеніяхъ политики взаимнаго пониманія и согласія.

Если все, что мы сказали, соотвѣтствуетъ истинѣ, то байронизмъ въ самыхъ типичныхъ своихъ чертахъ — явленіе, отошедшее въ прошлое и отошедшее навсегда. Сочетаніе крайняго индивидуализма, безграничной вѣры въ автономность сильной личности, со скорбью, самой непримиримой, оплакивающей душевное и умственное паденіе человѣка, безъ надежды на воскресеніе, — такое сочетаніе двухъ вѣчныхъ чувствъ едва-ли прійдется вновь пережить человѣку. Его увѣренность въ своемъ всемогуществѣ понизилась до естественнаго уровня, его скорбь о несовершенствахъ жизни упала до сознанія неизбѣжности такихъ несовершенствъ, и, наконецъ, его презрѣніе къ людямъ и гнѣвъ противъ нихъ приняли видъ справедливаго суда не надъ преступникомъ, а скорѣе надъ пострадавшимъ.

XXIV.

Въ самомъ концѣ XIX вѣка о байронизмѣ пришлось, однако, вспомнить, когда ученіе Фридриха Нитше надѣлало такого же шума, какъ нѣкогда поэзія Байрона. Въ томъ, что говорилъ знаменитый нѣмецкій моралистъ о грядущихъ судьбахъ нашей цивилизаціи, было нѣчто, напоминавшее прежній индивидуализмъ съ его мрачной антигуманной скорбью.

Благодаря геніальной стилистикѣ и истинно поэтическому полету фантазіи» ученіе Нитше показалось новымъ кодексомъ личной и гражданской морали, хотя по основной своей мысли и господствующему настроенію это ученіе было лишь видоизмѣненіемъ старыхъ, давно извѣстныхъ индивидуалистическихъ теорій и той же намъ хорошо знакомой міровой скорби. Такъ какъ и въ наукѣ, и въ жизни дѣло крайняго индивидуализма было проиграно и сама міровая скорбь являлась пережитымъ моментомъ въ сознаніи человѣчества, то индивидуалисту новѣйшей формаціи оставался лишь одинъ выходъ: признать науку результатомъ чрезмѣрнаго болѣзненнаго преобладанія ума въ человѣкѣ надъ иными непосредственными движеніями его воли и чувства, а также заглушить свою обидчивую и гордую скорбь опьяняющимъ веселіемъ мечты о своей силѣ и о полной своей свободѣ. Въ этихъ двухъ тенденціяхъ и заключена сущность нитшеанства, если только можно говорить о «сущности» ученія, не изложеннаго стройно, не продуманнаго до конца и полнаго противорѣчій. Въ ученіи Нитше индивидуалистъ наслаждается красивой мечтой о своей силѣ, объ автономности своего ума, производящаго переоцѣнку всѣхъ цѣнностей; наслаждается мечтой о своей свободѣ отъ всѣхъ авторитетовъ, и преимущественно отъ авторитета альтруистической морали. Это самолюбованіе въ мечтахъ заглушаетъ въ его сердцѣ ту міровую скорбь, которой онъ преисполненъ при взглядѣ на весь міропорядокъ и на человѣка, столь непохожаго на облюбованный имъ идеалъ. Съ другой стороны, истинный нитшеанецъ питаетъ полное презрѣніе къ тому, что называется законами исторіи или вообще законами науки соціальной, и хочетъ себя увѣрить, что для его крайняго индивидуализма не нашлось до сихъ поръ мѣста въ исторіи потому, что люди были рабами авторитетовъ, которые всѣ нужно сбросить или переоцѣнить, чтобы на землѣ наступила эра настоящаго «сверхчеловѣка», который и есть вѣнецъ творенія и конечная цѣль всего мірового процесса. Этотъ «сверхчеловѣкъ» — то «идеалъ» воображаемаго совершенства, то на землѣ допустимая реальность — призванъ осуществить высшую форму сознательнаго бытія въ мірѣ: онъ — воплощеніе всѣхъ совершенствъ, воплощеніе умственной и физической силы; онъ автономенъ въ своей личной и гражданской этикѣ; у него нѣтъ иныхъ обязанностей, кромѣ обязательствъ въ отношеніи къ тому идеалу, который онъ собой осуществляетъ; онъ поборолъ всякій міровой пессимизмъ сознаніемъ своего личнаго совершенства и силы; онъ не подчиненъ никакимъ законамъ, потому что онъ самъ высшій законъ.

Такой крайній индивидуализмъ, граничащій съ чистой фантастикой, — а потому продуктъ мечты, а не критическаго отношенія къ жизни, — связанъ въ ученіи Нитше съ проповѣдью самой безпощадной, съ виду эгоистической морали. Эта антиобщественая мораль была главной мишенью, въ которую мѣтили всѣ обвинители и противники нитшеанства, Дѣйствительно, если эту мораль понять буквально, то она весьма жестока и имѣетъ нѣкоторое сходство съ той антисоціальной моралью, которую исповѣдывали самые мрачные байроническіе герои. Но самъ Нитше энергично протестуетъ противъ того, чтобы его ученіе судили судомъ «морали», т, е. нашей общечеловѣческой нравственности. Онъ желаетъ самъ стоять «по ту сторону добра и зла» и желаетъ, чтобы и судья его стоялъ на этой же позиціи. Изъ аморальнаго закона вселенной, по которому все слабое поглощается сильнымъ, изъ закона о борьбѣ за существованіе выводитъ онъ свою теорію сверхчеловѣка. Для этого лучшаго экземпляра все просточеловѣческое должно служить питаніемъ и пьедесталомъ. Конечную цѣль мірового процесса Нитше видитъ не въ томъ, чтобы сильная личность такъ или иначе повліяла на окружающую ее жизнь, — какъ этого хотѣли индивидуалисты прежней формаціи, — а въ томъ, чтобы окружающая жизнь была принаровлена для воспитанія и поддержки сильной личности, которая освобождена отъ всякой соціальной миссіи и сама себѣ довлѣетъ.

Такое пониманіе индивидуализма и такая его проповѣдь въ концѣ XIX вѣка имѣютъ за собой, конечно, извѣстную культурную заслугу. «Сверхчеловѣкъ» — не болѣе какъ мечта, которая не допускаетъ даже и попытки своего осуществленія и потому ничѣмъ не грозитъ общественному строю, а какъ поэтическій символъ свободы личности и ея духовной красоты и величія, онъ, этотъ «сверхчеловѣкъ» рѣшительный и смѣлый протестъ, съ одной стороны, противъ. узкой буржуазной ограниченности, съ другой — противъ демократической нивеллировки. Этимъ протестомъ ученіе Нитше и обязано своимъ успѣхомъ какъ въ тѣхъ кругахъ, которые воюютъ противъ буржуазнаго строя общества, такъ и въ тѣхъ, которые никакъ не хотятъ помириться съ уравнительными тенденціями разныхъ современныхъ демократическихъ партій.

Но съ индивидуализмомъ, какъ его понимали прежде и какъ онъ и былъ воплощенъ въ поэзіи Байрона, этотъ нитшеанскій индивидуализмъ имѣетъ мало сходнаго. «Сверхчеловѣкъ» Байрона, если такимъ именемъ называть мрачныхъ поклонниковъ автономной личности, былъ все-таки натура соціальная въ томъ смыслѣ, что онъ нравственно страдалъ отъ невозможности установить между собой и людьми такое взаимное отношеніе и пониманіе, при которомъ сила шла бы на пользу общую; «сверхчеловѣкъ» новѣйшей формаціи этихъ нравственныхъ мученій не испытываетъ, и если страдаетъ, то только какъ художникъ или эстетикъ, не находящій въ жизни того идеала красивой силы и мощи, въ развитіи которыхъ онъ видитъ весь смыслъ мірового процесса. Байроническій герой ведетъ свое начало отъ сентиментальнаго реформатора, которымъ бредилъ Руссо, отъ той «прекрасной души» (schöne Seele), которая начала съ того, что готова была «обнять милліоны», и кончила пессимизмомъ и мизантропіей. «Сверхчеловѣкъ» Нитше, если бы, онъ пожелалъ отыскать своихъ родственниковъ въ прежнихъ вѣкахъ, могъ бы, пожалуй, указать на Монтеня или на Вольтера, этихъ великихъ «гедонистовъ» — не въ дурномъ смыслѣ слова конечно, а въ смыслѣ исканія наслажденій умственныхъ и вообще духовныхъ.

Если бы наконецъ мы пожелали среди проповѣдниковъ индивидуализма указать на тѣхъ, которые исходили изъ основныхъ байроническикъ положеній и противопоставить имъ прямыхъ предшественниковъ Нитше, то въ основу такого дѣленія мы опять должны были бы положить противопоставленіе «моральнаго альтруистическаго» принципа съ одной стороны и «эгоистическаго аморальнаго» съ другой.

Въ этомъ смыслѣ, — чтобы взять только лишь самыя крупныя имена, — Карлейль и его гуманный герой, посланный на землю для выполненія соціальной роли — безспорно сродни Байрону и его мрачнымъ отшельникамъ, точно такъ же, какъ миролюбивый и почти безстрастный герой-философъ Ренана — прямой предшественникъ воинствующаго и страстнаго до жестокости «сверхчеловѣка» Нитше, съ которымъ его роднитъ гордое пренебреженіе всякими этико-соціальными обязанностями.

Герой Байрона, какъ бы иногда онъ ни былъ антигуманно и антисоціально настроенъ — все-таки сынъ великой революціи этической, общественной и политической. Онъ не мыслитель, а художникъ, тяготящійся повседневнымъ шумомъ и прозой общественной работы и желающій воплотить въ поэтическомъ снѣ для одного или нѣсколькихъ людей то, чего другіе хотятъ для всѣхъ людей, но не во снѣ, а по мѣрѣ возможности въ дѣйствительности.

Н. Котляревскій.