Баймаган (Мамин-Сибиряк)/ДО
| Баймаганъ |
| Источникъ: Маминъ-Сибирякъ Д. Н. Легенды. — СПб.: Типографія И. А. Богельманъ, 1898. — С. 24. |
I править
Хороша киргизская степь, хорошо голубое небо, которое опрокинулось надъ ней бездоннымъ куполомъ, хороши звѣздныя степныя ночи, но лучше всего новый кошъ[1] стараго Хайбибулы, въ которомъ онъ живетъ вмѣстѣ съ своей старухой Ужипой и молоденькой дочкой Гольдзейнъ. Такъ думаетъ молодой Баймаганъ работникъ Хайбибулы, думаетъ и поетъ:
Въ небѣ звѣзды |
— У меня много-много мыслей, и всѣ онѣ, какъ степной ковыль, гнутся въ одну сторону, — говорилъ Баймаганъ, когда они вмѣстѣ съ другимъ работникомъ Урмугузомъ пасли косякъ кобылицъ. — У Хайбибулы всего много… Старая лисица катается, какъ сыръ въ маслѣ, а я ничего не возьму за свои мысли, Урмугузъ.
— Дуракъ ты, Баймаганъ… — лѣниво отвѣчаетъ Урмугузъ, покачиваясь на высокомъ киргизскомъ сѣдлѣ. — Какія мысли могутъ быть у такихъ бѣдняковъ, какъ мы съ тобой… Ты глупъ, Баймаганъ, а Хайбибула уменъ… У Хайбибулы двѣсти лошадей ходитъ въ степи, у Хайбибулы пять лучшихъ иноходцевъ, у Хайбибулы новый кошъ[1], цѣлый сундукъ съ деньгами и красавица дочь. У бѣдныхъ людей должна быть одна мысль: не лечь голодному спать.
Обидно Баймагану слушать такія слова своего пріятеля, который никогда ни о чемъ не думаетъ, точно киргизскій баранъ. Да, Баймаганъ бѣднякъ, но это не мѣшаетъ ему видѣть и слышать то, чего не видитъ одинъ Урмугузъ.
У Баймагана каждый разъ дрогнетъ сердце, какъ подстрѣленная птица, когда онъ вечеромъ съ косякомъ кобылицъ возвращается къ кошамъ[1]. Издали эти коши[1], точно потерянныя въ степи шапки, одна большая и двѣ маленькихъ. Изъ большой въ холодныя ночи весело поднимается синій дымокъ — это старая Ужипа вѣчно что-нибудь стряпаетъ, чтобы угодить мужу. Вотъ около этого огонька въ кошѣ[1] старой лисицы Хайбибулы и бьется молодое сердце бѣдняка Баймагана, потому что вмѣстѣ съ дымомъ по вечерамъ изъ коша[1] несется пѣсня красавицы Гольдзейнъ.
II править
У Хайбибулы новый кошъ[1], который стоитъ рублей пятьсотъ, — онъ изъ лучшихъ бѣлыхъ кошемъ[1], а внутри по стѣнамъ развѣшаны дорогіе бухарскіе ковры. Тутъ же стоятъ сундуки, набитые всякимъ добромъ: рубахами, бешметами, халатами. У Гольдзейнъ свой сундукъ, весь обитый бѣлой жестью, точно серебряный; въ немъ копится приданое для того счастливца, которому достанется Гольдзейнъ.
— Кто дастъ калымъ въ сто лошадей и пятьсотъ рублей деньгами, тому и отдамъ Гольдзейнъ, — хвастается Хайбибула, когда съ гостями напьется кумыса. — Будь хоть безъ головы женихъ, мнѣ все равно… Сто лошадей и пятьсотъ рублей деньгами.
Пьяный Хайбибула непремѣнно бранится съ женой и каждый разъ повторяетъ:
— Ты мнѣ надоѣла, Ужипа… Вотъ получу калымъ за Гольдзейнъ и прямо съ деньгами поѣду подъ Семипалатинскъ: тамъ въ кошахъ[1] живутъ два брата, Кошгильда и Яшгильда, богатые киргизы, и у обоихъ по молоденькой дочери. Которую хочу, ту и возьму, а тебѣ старой клячѣ, пора отдохнуть.
Когда Гольдзейнъ весело распѣваетъ свои пѣсни, старая Ужипа горько плачетъ, потому что Хайбибула непремѣнно женится на молоденькой и сживетъ ее, Ужипу, со свѣту. Онъ ужъ двухъ женъ въ гробъ заколотилъ, а она — третья и ее заколотитъ. Старый волкъ любитъ молодую козлятину и погубить человѣка ему ничего не стоитъ, а всѣ считаютъ его хорошимъ, ласковымъ мужемъ.
— Лучше ужъ мнѣ самой умереть… — думаетъ Ужипа, думаетъ и плачетъ, вспоминая молодое время, когда щеки у ней были румяныя, глаза свѣтились, сама была толстая да бѣлая, и когда Хайбибула говорилъ ей льстивыя, ласковыя рѣчи.
Скоро износилась красота Ужипы. Безсонныя ночи, работа, дѣти и мужнины побои развѣяли по вѣтру дѣвичью красоту, а Хайбибула ее же попрекаетъ дорогимъ калымомъ.
Никто не жалѣетъ старухи, а Гольдзейнъ нарочно отвертывается, чтобы не видать слезъ матери. Глупая дѣвка только и думаетъ, чтобы поскорѣй выскочить замужъ за богатаго жениха, а родная мать ей хуже чужой.
Когда-то пьяный Хайбибула сильно избилъ Ужипу, и она едва вырвалась отъ него. Убѣжала и спряталась за кошемъ[1]. Ночь была темная, а на душѣ Ужипы было еще темнѣе. Стала она просить себѣ смерти, потому что никому-никому, ни одному человѣку не жаль ея.
— Эй, Ужипа, не плачь, — прошепталъ надъ самымъ ухомъ старухи знакомый голосъ.
— Это ты, Баймаганъ?
— Я, я все вижу и знаю. Погоди, вотъ женюсь на Гольдзейнъ, тогда и тебя возьму къ себѣ. Славно заживемъ…
— Да ты съ ума сошелъ?.. У тебя ничего нѣтъ…
— Э, погоди, все будетъ… Старая лисица Хайбибула самъ будетъ ухаживать за мной. Вотъ я какой человѣкъ, Ужипа!
Это ласковое слово глупаго парня согрѣло душу Ужипы. какъ солнечный лучъ, и ей сдѣлалось жаль Баймагана: «Аллахъ великъ, у Аллаха всего много, что стоитъ Аллаху бросить росинку счастья на Баймагана? Все можетъ быть…»
— Слушай, Баймаганъ, никогда-никогда не женись на Гольдзейнъ, — шептала старая Ужипа, — въ ней волчья кровь… Женись лучше на Макенъ: вотъ мой совѣтъ за твое доброе слово къ позабытой всѣми старухѣ.
III править
Около коша[1] Хайбибулы въ сторонѣ стояли два старыхъ, дырявыхъ коша[1], въ которыхъ жили пастухи и работники. Въ одномъ жилъ кривой пастухъ Газизъ съ дочерью Макенъ, а въ другомъ Баймаганъ съ Урмугузомъ. Очень бѣдно было въ кошѣ[1] Газиза, а у Баймагана съ Урмугузомъ совсѣмъ ничего не было, кромѣ хозяйскихъ сѣделъ да разной сбруи. Спали оба работника на лошадиныхъ потникахъ. Сквозь прогорѣвшія кошмы пекло солнце и лился дождь, точно Аллахъ хотѣлъ каждый день испытывать терпѣніе молодыхъ пастуховъ.
Все хозяйство Газиза вела Макенъ, и она же постоянно помогала старой Ужипѣ, точно работница, хотя скупой Хайбибула не платилъ ей ни гроша, развѣ когда подаритъ обноски послѣ Гольдзейнъ. Макенъ работала, какъ лошадь, и ходила чуть не въ лохмотьяхъ. За работой она пѣла такія печальныя пѣсни и каждый разъ смолкала, когда мимо проходилъ Баймаганъ.
— Онъ хорошій человѣкъ, — говорила Ужипа, не называя Баймагана по имени.
— Хорошъ, да не для меня… — отвѣчала Макенъ и тяжело вздыхала.
Аллахъ мудрено устраиваетъ человѣческія дѣла: Урмугузъ любилъ Макенъ, Макенъ любила Баймагана, а Баймаганъ любилъ гордую Гольдзейнъ. Баранчуками[2] они всѣ росли вмѣстѣ, а потомъ вышло вотъ что. Старый Газизъ видѣлъ все это, но молчалъ, потому что Аллахъ великъ и знаетъ лучше насъ, какъ и что дѣлать. Урмугузъ думалъ про себя, что Макенъ первая красавица во всей киргизской степи, и что Гольдзейнъ приворожила глупаго Баймагана своими пѣснями и богатыми нарядами. Въ праздники Гольдзейнъ всегда щеголяла въ шелковомъ полосатомъ бешметѣ, заплетала свои черные волосы въ мелкія косички, въ уши надѣвала дорогія тяжелыя серьги, а всю грудь увѣшивала серебряными и золотыми монетами, которыя такъ весело звенѣли у ней на ходу.
Баймаганъ подолгу смотрѣлъ на нее съ разинутымъ ртомъ или старался чѣмъ-нибудь услужить. Гордая красавица совсѣмъ не замѣчала Баймагана и только иногда любила посмѣяться надъ нимъ, особенно когда тутъ же была Макенъ.
— Баймаганъ, скоро у тебя будетъ сто лошадей и пятьсотъ рублей денегъ? — спрашивала Гольдзейнъ, толкая Макенъ локтемъ. — Смотри, мнѣ, пожалуй, надоѣстъ ждать, и я какъ разъ выйду за другаго… У меня ужъ есть три жениха.
Гольдзейнъ весело смѣялась, а у Баймагана замирало сердце отъ этого смѣха. И чѣмъ больше она смѣялась надъ нимъ, тѣмъ больше онъ ее любилъ.
Проклятыхъ сто лошадей бѣдный пастухъ часто видѣлъ во снѣ, а деньги даже искалъ у себя подъ изголовьемъ. Перестала-бы Гольдзейнъ смѣяться надъ нимъ, когда бы онъ принесъ Хайбибулѣ пятьсотъ рублей старыми серебряными монетами и выставилъ въ полѣ свой собственный косякъ лошадей… Всего сто лошадей и пятьсотъ рублей. Баймаганъ день и ночь сталъ думать, какъ добыть дорогой калымъ, похудѣлъ и ходилъ, какъ въ воду опущенный.
Хайбибула прежде самъ былъ бѣденъ, и вся степь знаетъ, откуда пришло его богатство: онъ сначала самъ воровалъ лошадей по казачьей уральской линіи, а потомъ сталъ только сбывать краденый скотъ.
— Это люди болтаютъ изъ зависти. — говорилъ кривой Газизъ. — Аллахъ все видитъ…
IV править
Баймаганъ возненавидѣлъ Хайбибулу и за глаза бранилъ его самыми скверными словами. Тутъ доставалось и толстому брюху Хайбибулы, и его красному носу, и сѣдой головѣ, которая думала о молоденькихъ дѣвчонкахъ. Когда въ урочные часы старикъ выходилъ изъ коша[1] на молитву, разстилалъ подъ ноги коврикъ и падалъ ницъ, приложивъ раскрытые ладони къ ушамъ, Баймаганъ испытывалъ глубокое чувство отвращенія къ этому старому ханжѣ, который хочетъ обмануть самого Аллаха.
— Кажется, я убилъ бы эту старую лисицу! — говорилъ Баймаганъ своему другу Урмугузу. — Его деньги нажиты кровью, онъ загубилъ двухъ первыхъ женъ, теперь губитъ третью и хочетъ жениться на четвертой, чтобы согрѣть свою старую волчью кровь молодой… О, какъ я ненавижу этого Хайбибулу!
Хитрый старикъ замѣтилъ косые взгляды Баймагана и время отъ времени любилъ подшутить надъ нимъ. Безсильная злоба бѣдняка забавляла Хайбибулу.
Разъ въ праздникъ, когда въ кошѣ[1] и передъ кошемъ[1] сидѣли гости, Хайбибула сказалъ Баймагану:
— Баймаганъ, покажи гнѣдаго иноходца гостямъ… Впрочемъ, у тебя заячье сердце, пусть приведетъ лошадь Урмугузъ.
Это было сказано нарочно, чтобы подзадорить Баймагана и потѣшить гостей отчаянной скачкой. Гнѣдой иноходецъ былъ еще не объѣзженная лошадь и никого не пускалъ на себя. Обида засѣла глубоко въ сердцѣ Баймагана и онъ захотѣлъ показать передъ всѣми, что ничего не боится, и что Хайбибула напрасно его обижаетъ.
Иноходца едва поймали на два волосяныхъ аркана, подвели къ кошу[1], и Баймаганъ птицей сѣлъ на спину дрожавшей отъ страха лошади.
— Смотри, упадешь! — крикнулъ въ слѣдъ Хайбибула.
Началась самая отчаянная скачка на необъѣзженной лошади, старавшейся сбить сѣдока. А Баймаганъ видѣлъ только улыбавшееся лицо Гольдзейнъ, которая смотрѣла на него изъ коша[1] вмѣстѣ съ гостями. Да, онъ приведетъ лошадь къ кошу[1] смирную, какъ овечку, или ему не видать Гольдзейнъ, какъ своихъ ушей.
Лошадь и человѣкъ боролись отчаянно нѣсколько часовъ. Баймаганъ уже чувствовалъ, что лошадь начинаетъ уставать и скоро будетъ въ его рукахъ, какъ ребенокъ. Но въ этотъ моментъ она сдѣлала неожиданный прыжекъ въ сторону и Баймаганъ слетѣлъ на землю. Все это случилось въ одну секунду, бѣшенное животное съ удвоенной силой понеслось въ степь, стараясь освободиться отъ тащившагося на арканѣ наѣздника. Баймаганъ крѣпко держалъ веревку обѣими руками и рѣшился лучше умереть, чѣмъ выпустить лошадь.
Черезъ полчаса иноходецъ прибѣжалъ одинъ, а Баймагана нашли въ степи безъ чувствъ. Онъ лежалъ весь избитый, голова, лицо и плечи были покрыты глубокими ранами отъ лошадиныхъ копытъ.
V править
Баймаганъ лежитъ въ своемъ дырявомъ кошѣ[1]. За нимъ ухаживаетъ старая Ужипа, которая знаетъ много хорошихъ степныхъ травъ. Иногда въ кошъ[1] завертываетъ Макенъ и молча садится у входа. Больной никого не узнаетъ и все бредитъ.
Ему ужасно тяжело и все кажется, что онъ скачетъ на проклятомъ иноходцѣ. Лошадь бьетъ его задними ногами прямо въ голову, и Баймаганъ страшно вскрикиваетъ. Долго-долго носитъ его по степи взбѣсившійся иноходецъ, а когда онъ открываетъ глаза, то видитъ надъ собой дырявую кошму своего коша[1] и слышитъ, точно сквозь сонъ, голосъ Ужипы:
— Не шевелись, Баймаганъ… Будешь живъ, если не будешь шевелиться. Все идетъ хорошо.
Баймаганъ старается лежать спокойно, хотя ему ужасно хочется приподнять голову — въ кошѣ[1] кто-то тихо плачетъ, а кому плакать о немъ, о кругломъ сиротѣ? Ахъ, зачѣмъ онъ не умеръ тамъ, въ степи, гдѣ носилъ его иноходецъ!..
Потомъ Баймагану вдругъ сдѣлалось такъ легко и такъ хорошо, совсѣмъ хорошо. Онъ здоровъ. Нѣтъ, будетъ ужъ служить старой лисицѣ Хайбибулѣ! — Прощайте всѣ: и кривой Газизъ, и Урмугузъ, и Макенъ, и Ужипа… Съ Гольдзейнъ Баймаганъ не простился, потому что слишкомъ ему было бы тяжело видѣть ея насмѣшливую улыбку.
— Э, увидимся! — утѣшаетъ самого себя Баймаганъ, направляясь въ степь, гдѣ тамъ и сямъ торчали киргизскіе коши[1], точно бритыя татарскія головы въ тюбютейкахъ. — Надо жить, какъ старая лисица Хайбибула.
Баймаганъ скоро нашелъ себѣ работу — онъ сдѣлался отчаяннымъ барантачомъ. По степи онъ отбивалъ овецъ у гуртовщиковъ, у казаковъ и русскихъ угонялъ лошадей, и вездѣ стали бояться одного его имени. Нѣсколько разъ онъ попадался и его били прямо по головѣ, точно всѣ знали, гдѣ у него самое больное мѣсто.
Черезъ нѣсколько лѣтъ такой работы у Баймагана былъ готовъ весь калымъ за Гольдзейнъ, и онъ орломъ полетѣлъ къ старому Хайбибулѣ.
— Вотъ твой калымъ, — объявилъ Баймаганъ, высыпая передъ старикомъ старое серебро.
— Ты умный человѣкъ, — задумчиво говорилъ Хайбибула, пересчитывая деньги. — Ну, Гольдзейнъ твоя… Такой красавицы до Семипалатинска не найти. Что же, твое счастье, а я очень радъ. Макенъ тоже вышла замужъ за Урмугуза, я и калымъ платилъ за него. Давай, поцѣлуемся.
VI править
Рядомъ съ кошемъ[1] Хайбибулы выросъ новый кошъ[1] Баймагана. Въ послѣднемъ жилось очень весело. Гольдзейнъ по цѣлымъ днямъ распѣвала свои пѣсни, Баймаганъ лежалъ на коврѣ и пилъ кумысъ. Когда ему надоѣло гулять одному, онъ посылалъ за Хайбибулой и угощалъ старика.
— Ты умный человѣкъ, Баймаганъ, — повторялъ каждый разъ Хайбибула и улыбался старымъ беззубымъ ртомъ. — Старъ я сталъ… Вотъ и борода сѣдая. и глаза слезятся, и зубы пропали. А когда то я умѣлъ наживать деньги. Надо тебѣ показать всѣ норы и лазейки, а мнѣ пора отдохнуть.
И старая лисица Хайбибула училъ Баймагана всякимъ плутнямъ, называлъ всѣхъ своихъ знакомыхъ и товарищей по ремеслу, а Баймаганъ слушалъ и удивлялся, что Хайбибула совсѣмъ не такой дурной человѣкъ, какъ онъ думалъ раньше. Даже очень хорошій человѣкъ этотъ Хайбибула, если разобрать; а если онъ занимается воровствомъ, такъ не онъ одинъ грѣшенъ передъ Аллахомъ.
Когда Хайбибула выгналъ старую Ужипу и женился на четырнадцатилѣтней Аяшъ, дочери Кошгильды, о которой давно говорилъ, и тогда Баймаганъ не обвинилъ старика. — Хайбибула еще въ силахъ, а Ужипа едва волочитъ свои старыя ноги. Такъ хочетъ Аллахъ, если одно дерево цвѣтетъ, а другое сохнетъ. Конечно, Аяшъ молода для такого беззубаго старика, какъ Хайбибула, но старику ужъ немного осталось веселить свое сердце — пусть еще порадуется на концѣ своихъ дней.
Старая Ужипа пришла къ Баймагану и сказала:
— Мужъ меня прогналъ, а я стара… Помнишь, какъ ты обѣщалъ пріютить меня, если женишься на Гольдзейнъ?..
— Я этого не говорилъ, старая кляча!.. — закричалъ Баймаганъ. — Это все ты сама придумала…
Баймагану было совѣстно за свою ложь, и онъ еще сильнѣе разсердился.
— Не наше дѣло судить васъ съ отцомъ, — отвѣтила матери Гольдзейнъ, потакавшая мужу. — Мы не желаемъ ни съ кѣмъ ссориться, а живите себѣ, какъ знаете.
Ничего не сказала старая Ужипа и ушла. Ее пріютилъ въ своемъ рваномъ кошѣ[1] Урмугузъ.
— Мнѣ ужъ за одно васъ стариковъ кормить, — проговорилъ онъ, — вонъ Газизъ живетъ, живи и ты.
Тѣсно было въ кошѣ[1] Урмугуза, но Макенъ нашла уголокъ для старухи, совсѣмъ убитой горемъ. Это взбѣсило Баймагана.
— Вотъ нашлись богачи! — ругался онъ. — Всѣхъ полоумныхъ старухъ да стариковъ не накормишь.
— Урмугузъ, видно, богаче насъ съ тобой, — прибавила Гольдзейнъ. — Не даромъ онъ столько лѣтъ служилъ у отца, а теперь служитъ у тебя. Видно ему выгодно, если можетъ кормить чужихъ людей.
Баймаганъ сильно разсердился на Урмугуза, но до поры до времени затаилъ въ своемъ сердцѣ эту злобу. Урмугузъ нарочно взялъ къ себѣ Ужипу, чтобы постоянно колоть ею глаза и ему, и Гольдзейнъ, и Хайбибулѣ.
— Урмугузъ глупъ, — шептала Гольдзейнъ, ласкаясь къ мужу, — а это придумала Макенъ… О, это хитрая и злая женщина!
VII править
Киргизская степь была такъ же хороша, какъ десять лѣтъ назадъ, также весной она покрывалась цвѣтами и ковылемъ, тотъ же игралъ по ней степной вѣтеръ, а зимой волкомъ завывали снѣжныя мятели; голубое небо такъ же высоко поднималось надъ ней, такъ же паслись по ней косяки киргизскихъ лошадей, а Гольдзейнъ позванивала своимъ серебромъ.
Хорошо жилось Баймагану. Всего у него было много, а когда надоѣдало сидѣть дома, онъ уѣзжалъ куда-нибудь въ гости. У богатыхъ людей много хорошихъ знакомыхъ. Когда было лѣнь ѣхать, Баймаганъ по цѣлымъ днямъ лежалъ въ кошѣ[1] и думалъ о разныхъ разностяхъ, Всего лучше ему дѣлалось, когда онъ вспоминалъ про свое дѣтство. Да, Баймаганъ выросъ у стараго Хайбибулы, какъ бездомная собаченка: спалъ подъ открытымъ небомъ и питался объѣдками, вмѣстѣ съ хозяйскими собаками. Когда варили маханъ или салму[3], Баймаганъ только облизывался издали и былъ радъ, если на его долю доставалась обглоданная косточка, которую бросала ему добрая Ужипа. Эти воспоминанія дѣлали настоящее еще пріятнѣе, и Баймаганъ нарочно приглашалъ Хайбибулу ѣсть салму[3], чтобы вспомнить про старое.
Однажды, когда они вдвоемъ сидѣли около чугуннаго котла съ салмой[3], старикъ хитро подмигнулъ, указывая головой на дочь.
— Ты ничего не замѣчаешь, Баймаганъ? — прошамкалъ онъ.
— Нѣтъ, а что?..
— Я ничего, такъ… Будто Гольдзейнъ у тебя постарѣла. Она будетъ вылитая Ужипа. Вотъ увидишь… А Макенъ молодѣетъ. Впрочемъ, на чужихъ женъ не хорошо заглядываться… Я такъ сказалъ. Ну, прощай…
Эти слова глубоко запали въ душу Баймагана, хотя онъ старался о нихъ совсѣмъ не думать. Разъ онъ больно прибилъ Гольдзейнъ, и когда она стала плакать въ своемъ углу, онъ занесъ было руку съ нагайкой, чтобы ударить ее по спинѣ, но взглянулъ на ея заплаканное лицо, испуганные глаза — и рука съ нагайкой безсильно опустилась сама собою: на него смотрѣла старая Ужипа, а Гольдзейнъ, красавицы Гольдзейнъ больше не было.
Баймаганъ началъ часто напиваться кумысомъ, билъ жену и все ходилъ около коша[1], чтобы хоть издали посмотрѣть на Макенъ. Урмугуза онъ нарочно посылалъ въ дальнія киргизскія стойбища, съ разными порученіями, чтобы не стыдно было заходить въ его старый кошъ[1] подъ разными предлогами.
Макенъ стала прятаться отъ Баймагана, а это еще больше разжигало въ немъ кровь. Чтобы показать ей свою любовь, Баймаганъ не упускалъ случая на ея глазахъ бить Гольдзейнъ по чему попало, а потомъ отнялъ у жены всѣ украшенія и спряталъ ихъ въ свой сундукъ. Криваго Газиза онъ поилъ самымъ хорошимъ кумысомъ и называлъ дядей. А Гольдзейнъ отъ побоевъ и слезъ дѣлалась все больше похожей на свою мать, и Баймаганъ старался не смотрѣть на нее.
— Надо избыть Урмугуза, а потомъ я женюсь на Макенъ, когда она останется вдовой, — подумалъ Баймаганъ. — Гольдзейнъ пусть служитъ ей, какъ раба…
VIII править
Урмугуза не стало. Много такъ пропадаетъ въ степи. Чужіе люди обвиняли Баймагана, что онъ подослалъ убійцъ къ своему работнику, а самъ женился на его вдовѣ.
А Баймаганъ ничего не хочетъ знать, что говорятъ про него люди. Онъ по цѣлымъ днямъ лежитъ на коврѣ вмѣстѣ съ Макенъ, а Гольдзейнъ прислуживаетъ имъ, старая некрасивая Гольдзейнъ. Но Макенъ такая печальная, и Баймагана тянетъ выйти изъ коша[1]; рядомъ въ кошѣ[1] стараго Хайбибулы каждый разъ на шумъ его шаговъ отодвигается край ковра, которымъ прикрытъ входъ, и оттуда смотрятъ прямо въ душу Баймагана два темныхъ глаза, а изъ-за бѣлыхъ зубовъ сыплется беззаботный дѣтскій смѣхъ. Это молодая Аяшъ смотритъ на Баймагана, и у него темнѣетъ въ глазахъ.
— Обманулъ меня Хайбибула, — думаетъ онъ, — Макенъ все думаетъ о своемъ Урмугузѣ… Ей скучно со мной.
Не спится по ночамъ Баймагану, а вмѣстѣ съ ночнымъ холодомъ ползетъ къ нему въ кошъ[1] ласковый дѣвичій шепотъ, — о, онъ знаетъ этотъ голосъ, который хватаетъ его прямо за сердце! Нужно было отправить на тотъ свѣтъ не Урмугуза, а старую лисицу Хайбибулу. Будетъ ему грѣшить, а Аяшъ еще молода.
Темнѣе ночи ходитъ Баймаганъ и все думаетъ о старикѣ Хайбибулѣ — можетъ быть, старая лисица самъ догадается умереть.
Отточилъ острый ножъ Баймаганъ и ночью, какъ змѣя, заползъ съ нимъ въ кошъ[1] Хайбибулы. Вотъ ужъ онъ слышитъ ровное дыханіе спящей Аяшъ, а рядомъ съ ней на постели, подъ шелковымъ бухарскимъ одѣяломъ, храпитъ Хайбибула. Баймаганъ подползъ къ изголовью и замахнулся, чтобы ударить Хайбибулу прямо въ сердце, — онъ приглядѣлся къ темнотѣ и теперь хорошо различалъ спавшихъ, — но, заглянувъ въ лицо старику, Баймаганъ остолбенѣлъ: это лицо смѣялось своимъ беззубымъ ртомъ, а старческіе слезившіеся глаза смотрѣли на него въ упоръ.
— Ну, чего ты испугался?.. — шепчетъ Хайбибула, а самъ все смѣется и смотритъ на него. — Дѣлай то, за чѣмъ пришелъ…
Страшная ярость закипѣла въ груди Баймагана, хочетъ онъ поднять руку съ ножемъ, но у него нѣтъ больше силы, — рука виситъ, какъ плеть.
— Убилъ Урмугуза, убивай и меня, — шепчетъ Хайбибула. — Аяшъ моложе твоихъ женъ… Ты умный человѣкъ, Баймаганъ. Ха-ха-ха…
Эти слова ударили Баймагана прямо въ голову, и онъ почувствовалъ, какъ на его головѣ открываются старыя раны отъ лошадиныхъ копытъ, и какъ онъ самъ начинаетъ весь леденѣть. Жизнь быстро выходитъ изъ него вмѣстѣ съ горячей кровью, а старый Хайбибула дѣлался все дальше и дальше, и только далеко-далеко, точно изъ-подъ земли, доносился его страшный дребезжавшій смѣхъ и тотъ же шепотъ:
— О, ты умный человѣкъ, Баймаганъ!..
Баймаганъ крикнулъ, объятый ужасомъ, и самъ испугался своего голоса, точно это кричалъ не онъ, а какой-то другой голосъ.
— Тише, тише… не шевелись, Баймаганъ, — шепталъ надъ нимъ голосъ старой Ужипы, и чьи-то руки удерживали его голову.
IX править
— Такъ это былъ сонъ?.. — спрашивалъ Баймаганъ, когда пришелъ въ себя и увидѣлъ, что по прежнему лежитъ въ своемъ дырявомъ кошѣ[1], а около него сидитъ старая Ужипа и уговариваетъ его, какъ ребенка.
— Ты сорвалъ повязки съ головы и чуть не истекъ кровью… — шептала ласково старуха. — Отчего ты такъ страшно крикнулъ?..
— Не спрашивай… послѣ разскажу. Я дурной человѣкъ… я хуже всѣхъ другихъ, Ужипа.
Баймаганъ поправился, но сдѣлался такимъ задумчивымъ и печальнымъ, что никто не узнавалъ въ немъ прежняго молодца.
— О чемъ ты думаешь, Баймаганъ? — спрашивала его Макенъ.
— Дорогая Макенъ, прежде я думалъ всегда о себѣ, — отвѣчалъ ей Баймаганъ, — думалъ, какъ бы мнѣ устроиться лучше другихъ. А теперь мнѣ жаль всѣхъ людей, потому что я все вижу и все понимаю… Да, я понимаю все и понимаю то великое зло, какое сидитъ въ каждомъ человѣкѣ и обманываетъ всѣхъ. Мнѣ иногда дѣлается страшно за то зло, которое и въ насъ и вокругъ насъ. Я былъ глупъ и ничего не понималъ, но за одно доброе слово, которое я сказалъ несчастной старухѣ, Аллахъ показалъ мнѣ мою собственную душу.
Черезъ годъ Баймаганъ женился на Макенъ.