Бабья доля (Кузминская)/ВЕ 1886 (ДО)

Бабья доля
авторъ Татьяна Андреевна Кузминская

Опубл.: 1886. Источникъ: az.lib.ru • Из народной жизни.

БАБЬЯ ДОЛЯ Изъ народной жизни.

I.

…Шла я замужъ не своей охотой. Мнѣ еще семнадцати годовъ не вышло, а ужъ стали меня сватать. Было то дѣло за два года до воли. Жила я въ родительскомъ домѣ безъ нужды. Дворъ нашъ быль середній — не богатый, не бѣдный. Старшіе на барщину ходили, а я на барскомъ дворѣ птицу стерегла. И вольно, и хорошо жить было. Въ дѣвкахъ я веселая была, и пѣсенница, и плясунья, всюду первая была. Выйдутъ дѣвки на улицу — всѣ-то, бывало, у меня подъ рукой. Стали мнѣ жениховъ сватать, а мнѣ не охота замужъ идти, потому что есть у меня на примѣтѣ человѣкъ, да его мнѣ не сватали.

Былъ дворовый человѣкъ на барскомъ дворѣ, Михайлой звать, и часто я его на барщинѣ видѣла, и полюбился онъ мнѣ. Да и я у него въ душѣ была. Какъ меня, бывало, завидитъ, со мною заговариваетъ. А разъ такъ и говоритъ: «Анисьюшка, обожди меня годъ, — вольная будетъ, я тогда на тебѣ женюсь». — «Какъ мнѣ тебя ждать-то? Въ ту пору, можетъ, какую другую за себя возьмешь. Будетъ ли вольная, нѣтъ ли черезъ два года, и то Богъ знаетъ». — «Потужишь, говоритъ, Анисья, если меня не подождешь». — И хотѣлось мнѣ за него идтить; а отъ жениховъ отказываться и его дожидаться — тоже сумнительно было.

А тутъ вовсе ужъ стали ладить меня за Данилу изъ нашего же села. Данило изъ двора былъ бѣднаго, да не отцовскій сынъ, а пріемышъ.

Приняла его баба изъ нашей деревни, когда еще у ней своихъ дѣтей не было. А тутъ пошли у нея свои дѣти, и былъ у нихъ Данило — сынъ не сынъ, работникъ не работникъ. И задумали они его женить, чтобы работница въ домѣ была. И приглядѣла меня Козлиха, Данилова мать названная, за него сосватать. Тогда въ чужую деревню дѣвокъ не отдавали.

Вотъ разъ вечеромъ, осенью, убрались ужъ съ поля, приходитъ Козлиха, а я въ чуланѣ сижу. Отецъ съ матерью въ избѣ. Идетъ она это прямо ко мнѣ. А я уже знаю зачѣмъ, мать мнѣ еще напередъ оказывала.

— Здравствуй, дѣвка.

— Здравствуй, — говорю, сама и не гляжу на нее.

— Что такъ сурово глядишь? — говоритъ, — я не съ худымъ пришла въ тебѣ.

А я себѣ: — Какъ же еще глядѣть?

— Анисья, а Анисья, согласна ты за мово сына Данилу идти?

— Не пойду, — говорю.

— Что жъ такъ, аль плохъ?

А я себѣ опять: — Не пойду.

А она-то смѣется.

— А не пойдешь, и я тебя знать не хочу. — И вышла она въ избу въ родителямъ и все сама шутками: — Иванъ Семеновичъ, — говоритъ родителю моему, въ поясъ кланяется, — отдай ты свою Параньку за мово Гараньку. — А отецъ смѣется:

— Ее спрашивай. — А Козлиха опять: — Иванъ Семеновичъ, отдай свою дочку за мово сыночка. — А родитель мой, тоже ей шутками:

— Сказывалъ я ей, да она; какъ коза брянская, брыкается.

— А если вы согласны, такъ нечего ее и спрашивать. Такъ завтра вечеромъ прійду съ хлѣбомъ-солью и могарыча запьемъ, а невѣстѣ гостинца принесу.

И ушла Козлиха. А отецъ меня призвалъ:

— Анисья, говоритъ, — ты за кого-жь идти думаешь? Можетъ, за барина нашего, за Петра Ѳедоровича? — Самъ шутитъ: — Я-бъ тебя отдалъ, да онъ-то тебя не возьметъ.

— Не возьметъ, — говорю, — и не надотъ.

— Ну, ну, толкуй тамъ, твое дѣло дѣвичье, замужъ идти надо, сама поразмысли, а то и безъ твоего согласія обойдемся.

Пошла это я въ чуланъ и плакать стала и себѣ думаю: — Михайла дожидаться никакъ нельзя, и жениха другою, нѣтути, и какъ опять противъ родительской воли идти? — И раздумываю я и сама плачу.

II.

На утро пошла я птицу стеречь, а тутъ Михайло.

— Здравствуй, — говоритъ.

— Здравствуй, — говорю.

Сѣли это мы на пригорокъ.

— Михайло, — говорю, Козлиха сегодня прійдетъ могарыча запиватъ.

— Слышалъ.

— Миша, не по ндраву мнѣ мой женихъ.

— А зачѣмъ идешь?

— Зачѣмъ?… Надоть замужъ идтить, и опять же изъ-подъ родительской воли я не выступлю.

Помолчали мы.

— Анисьюшка, — говоритъ, — вотъ какъ тебя люблю! а коли не хочешь обождать, Богъ съ тобой.

— Не бывать тому, Миша, брось это дѣло.

И покончили на томъ…

Въ тотъ же вечеръ приходитъ опять Козлиха, а я опять въ чуланъ ушла, на людей-то мнѣ тошно глядѣть стало. За кого меня сватаютъ-то? Не красовитъ, до людей малогласенъ, а я изъ себя видная и ловкая, не стоить онъ меня. Сижу это, а она входитъ и мнѣ въ занавѣски выкладываетъ два десятка яблокъ, съ фунтъ баранокъ и кругличекъ-ситничекъ на маслѣ замѣшанъ.

— На вотъ тебѣ, женихъ послалъ.

А я не беру: — Не надобно, — говорю. На кровать все вывалила и опять сѣла.

— Что больно спѣсива? — говоритъ и вошла въ избу. Перекрестилась, поклонилась родителямъ моимъ.

— Иванъ Семеновичъ, --говоритъ, — что невѣста плохо пріймаетъ?

— Ничего, она пойдетъ.

— Гостинцы наши не милы, и принятъ не хочетъ.

— Обойдется, дай время.

И родня тутъ собралась, и сваха, и отецъ Данилы. Матушка настольникъ разостлала и соль поставила, а Козлиха ставитъ на столъ водки осьмуху и харчу это, что съ собой взяла. Это не образованіе, а поглядѣшки, значитъ, были.

Сейчасъ меня вывели изъ чулана, и давай Богу молиться. Иду себѣ, плачу, а отецъ говорить:

— Чего плачешь? Не ты первая, не ты послѣдняя. Не всѣмъ за хорошихъ выходить, Богъ дастъ и хорошо поживете.

Помолились. Отецъ мой налилъ стаканчикъ и подноситъ отцу Данилы.

— Сватушка мой нареченной, кушай себѣ на здоровье, любовь да совѣтъ имъ.

Взялъ свекоръ стаканчикъ и говоритъ: — Я ее въ стратъ (грязь) лицомъ не брошу.

— Вы ее не бросите, а я ее не оставлю, — отецъ мой говоритъ. Все это они, значитъ, меня веселятъ. А у меня какъ колъ въ душѣ стоялъ и слюней не проглочу. Выпили они, закусили и стали прощаться. Благословеніе черезъ двѣ недѣли будетъ, — говоритъ свекоръ, — всѣ угощены и упоены будутъ. — На томъ и разстались.

III.

Видно, не моя воля, пропили меня. Хочешь не хочешь, думаю, надо идти. А тутъ отецъ продалъ днѣ четверти овса и закупилъ все. Съ матерью въ городъ ѣздили, и тутъ ужъ я себѣ обнаслѣдовалась замужъ идти — вовсе рѣшилась. Стала я дары мои готовлять, какіе ни на есть, и на себя шить: два растягаи, двѣ занавѣски, шубку, двѣ рубахи, одну съ сѣдыми рукавами, двѣ панёвы и платокъ по бѣлой землѣ красными цвѣтами.

Понашила я полотенецъ: свекру послала, жениху послала, а свекрови платокъ черный шерстяной, и дарами ихъ обдарила.

Пришелъ день благословенія.. Изъ Мостовой деревни родня къ намъ понаѣхала.

Принесла Козлиха полведра; стюдень, баранину, ситниковъ, и пошелъ отецъ мой родню по селу собирать. А я себѣ въ пуньвѣ сижу и опять свое горе раздумываю и слушаю, что въ избѣ говорятъ и что дѣлаютъ. Сѣли всѣ за столъ, нарѣзали стюдню, огурцовъ. Свекоръ мой будущій началъ виномъ обносить и говоритъ: — Богъ благословить добрыя дѣла творить, — И вышли они съ отцомъ. Стали еще что-то говорить. Потомъ одинъ гость и говорить:

— Желательно мнѣ вашъ товаръ посмотрѣть.

— Что-жъ, можно.

Приходятъ ко мнѣ мать крестная, моя матушка и сваха и убираютъ меня, чтобъ въ акуратѣ была. И выходить мнѣ не охота. Вышла однако.

— Хорошъ, — говорятъ, — вашъ товаръ, ужасть какъ пригожъ.

А я и не рада похваламъ-то: думается, товаръ-то хорошъ, да покупатель не по ндраву. Я поклонилась всѣмъ, и тутъ всѣ со стола встали. Стали благословлять. Я, какъ видала на свадьбахъ, матери и отцу въ ноги кинулась и завыла. Стала приговаривать, какъ отъ людей слышала, а что и сама прилагала.

— Спасибо тебѣ, батюшка съ родимой матушкой за хлѣбъ за соль; пропилъ меня батюшка за винной рюмочкой, знать я вамъ не работница была, не хлопотница. Отдаете меня, молодехоньку, зеленехоньку, въ чужіе люди.

А отецъ, мать плачутъ, а свекоръ и свекровь уговариваютъ. Козлиха говоритъ: — Дитятко, Анисьюшка, мы тебя не бросимъ; я съ тобой въ одну лукошечку на мычкѣ пряжу класть буду. — И ладно такъ говорили. А потомъ пѣсни заиграли. И на томъ кончилось благословеніе. На утро и свадьбѣ быть.

IV.

Поѣздъ свадебный собрали. Подвязали бубенцы, убрали лошадямъ хвосты и гривы, подъѣхали во двору. А меня ужъ крестная убрала и, какъ собрался народъ, ввела къ небу, посадила за столъ, а кругомъ дѣвушки стали, мать и отецъ крестный.

Входятъ тогда дружко съ полудружью, и у нихъ подъ мышкой войлокъ и пусьма (такая мѣра) овса. Входятъ въ избу, помолились, поклонились и спрашиваютъ шутками у дѣвокъ: — Что-де сидите? — А онѣ ему:

— Фатеру караулимъ, окупили ее.

— А мы выкупать пріѣхали.

А дѣвки ему: — Мы увидимъ, какъ будете выкупать. Мы 100 цѣлковыхъ, а то и 200 дали.

— А мы можемъ 300, али 400 далъ.

И вынимаютъ 4 двугривенныхъ и кладутъ на кажный уголъ стола и становятъ по срединѣ бутылку съ водкой безъ пробки, баранину и хлѣбъ. А отецъ крестный говорить:

— Вѣдь у насъ невѣста не разиня, а бутылка-то ваша горло отзинутое.

А они 15 копѣекъ на горло кладутъ:

— Не разиня, такъ заткнемъ.

Только вышли опять дружко съ полудружью за женихомъ и ввели его, а я завѣшанная сижу и не вижу его; подлѣ меня сажаютъ. Стали опять закусывать, подносить и пѣсни заиграли, И весело мнѣ стало. Только вывели меня, стали по повозкамъ садиться. Сталъ меня Данило въ повозку подсаживать, да не можетъ — малосиленъ онъ, и просить: — Андрей, — говоритъ, — подсадь ее. А люди смѣются: — Данилка, а Данлика — надуешься, самъ подсадишь. — А смотрю я на него, усмѣхается, а самъ плюгавый такой, ни цвѣта въ немъ, ни радости. И стыдно мнѣ стало и скучно. Не глядѣла бы на народъ. А сваха стала стоймя на повозку и тутъ хмѣль расшвыриваетъ по шапкамъ и приговариваетъ:

Выпадала пороша,

Мала не величка,

Стоитъ человѣкъ

По зимней порошѣ.

Ѣздили ловцы,

Даниловы братцы,

Словили куницу

Данилу на шубу

По Божьему суду

Къ честному вѣнчанію.

Дружко съ полудружью съ образомъ вокругъ повозокъ обошли, помолились всѣ на востокъ и поѣхали со двора. И все мнѣ не весело. Плачу я, а дѣвки мнѣ: — Анисья, буде убиваться, неужели хуже твово мужа нѣтъ! — А ничего я имъ не сказала. Тошно мнѣ. Думаю, нѣтъ-то видно мнѣ счастья ни въ домѣ, ни въ полѣ, ни въ большой-то головушкѣ.

Пріѣхали въ церковь, а священника нѣту. Ждали долго. Пришелъ священникъ, дьячки запѣли. Обвѣнчали насъ. Кончилась свадьба, а я какъ мертвая. «Только бы, думаю, скорѣе конецъ».

А какой конецъ, я и сама не знаю.

Пошли послѣ вѣнца къ попу на поклонъ. Пришли къ Алексѣю Ивановичу. Подносить онъ и дружку, и полудружью, и давай поздравлять. Намъ подноситъ и самъ пьетъ. «Горько», говоритъ. Я стою потупившись, а мужъ меня толкъ: давай, молъ, цѣловаться. Охъ, неохота мнѣ, а дѣлать нечего, оборотилась. Стоитъ мой-то такой-то мужичонка замухорчатый, не глядѣла бы на него, а тутъ и цѣловать его велятъ. Нечего дѣлать, поцѣловались, поклонились, какъ водится. И батюшка выпилъ.

— Эхъ, Данило, не тебѣ бы такой дѣвкой владѣть, это бы мнѣ, старичку.

Шутникъ былъ нашъ батюшка. Тутъ мы ему поклонялись и пошли къ лошадямъ.

А дружко смѣется про себя, говорить:

— Инъ зоркій попъ-то нашъ, сейчасъ разобралъ, что хороша баба!

Думаю себѣ! значитъ и впрямь я не плоха, моему-то не верста, коли и попъ позавидовалъ.

V.

Поѣхали мы домой прямо къ свекрови и свекру. Они выворотили шубы, на себя надѣли, а третью на земь постелили. Мы вошли, поклонились имъ въ ноги, они насъ опять благословлять стали.

Ему французскую булку и два яблока за пазуху, и мнѣ тоже.

Ввели насъ въ избу, за столъ посадили и бабы объигрывать стали. Мужъ мой имъ по десяти копѣекъ подаетъ, за то что величали.

Тутъ, какъ пообѣдали всѣ (мы, молодые-то, не ѣли со всѣми), насъ съ Данилой въ пуньку (чуланъ) свели, а тамъ столъ накрытъ и постель постлана.

Сваха и дружко сажаютъ насъ напередъ закусывать, даютъ и вино красное пить, а у меня душа ничего не принимаетъ. Меня мужъ поталкиваетъ, самъ шепчетъ: — Ѣшь, поѣшь, Анисья.

Ничего ему не говорю и только губы о вино смочила.

Приняли все со стола, убрала сваха, въ узелочекъ посуду связала и стала меня раздѣвать, а дружко — Данилу.

А тутъ на постелѣ на нашей сестра крестова съ мужемъ Микитой Дмитріевичемъ постель обогрѣваютъ, на постелѣ лежатъ. Сваха говоритъ: — «Слѣзайте, мы тутъ квартирьяновъ иныхъ привели» — «Нѣтъ, не пустимъ», говорить, «мы тутъ фатеру нагрѣли». А дружко говоритъ: «Не пора ли вамъ убираться?» А самъ вынимаетъ вино и подчуетъ ихъ. Они по стакану выпили, вышли и говорятъ: «Просимъ милости на нашу теплую на фатеру. Дай вамъ Богъ совѣть на цѣлый мясоѣдъ». И все-то мнѣ не весело. Одѣяло опрокинули, насъ положили, и сваха его руку на меня положила, а мою на него, дерюгой полосатой накрыла, а дружко татаркой потрепалъ насъ и говорить: «Ну спите, молодые, другъ друга не обижайте». Сказали и вышли всѣ и остались мы одни. Лежу я, страшно мнѣ, трясуся. Руки свои приняла, и онъ тоже. Сталъ, было, ко мнѣ Данило ласкаться, да я оттолкнула его. Сталъ онъ меня цѣловать, а я отъ него морду ворочу. Вздохнулъ онъ: «Ну, Анисьюшка, говоритъ, вижу, толку не будетъ». Отвернулся и легъ. Слышу лежитъ смирно, а не спитъ, и я все сплю. Пролежали мы такъ до полуночи. И слышу я, идетъ кто-то. Знаю, что дружко насъ провѣдать хочетъ. А я обернулась въ мужу, дружка боюсь. А мужъ на меня пожалился. Всю ночку, говоритъ, ко мнѣ не оборачивалась. А дружко стащилъ съ меня дерюгу и погрозился татаркой и шутитъ, говоритъ самъ: «А, моложавеньвая, я те проучу: не должно, законъ принявши, мужа обижать». А я лежу себѣ помалкиваю. И ушелъ опять, а мы опять также легли. И я не сплю, и онъ не спитъ, такъ всю ночь и пролежали. Ранимъ рано пришли насъ подымать. Сваха стала меня убирать, женскую оправу на меня надѣла, а мнѣ тошнехонько, и косу-то вередить жалко, на двое расплетать. Вывели насъ изъ пуньки въ избу. Въ избѣ родня собрана. И у входной: двери повѣсили они шерсть, и вотъ волну бьютъ, насъ не пропускаютъ, должны мѣсто окупать. Поднесли имъ вино, они и отперли дверь. Дальше сидитъ, табакъ трутъ. И имъ вино дружко поднесъ, и они, значитъ, отслонились. Старуха тутъ варежки вяжетъ, и ее откупили. А на печкѣ тетка Арина, чудородница такая была, другой бабѣ животъ правитъ, а та умираетъ будто; а Арина приговариваетъ: «Матушка, цыганушка, задери ножку на плетень, чтобы скорѣе отлетѣлъ!»

А тутъ смѣются. И имъ поднесли, и мѣсто на печкѣ выкупили. Ослобонили все. Насъ на печку посадили и куренка ѣсть дали. Мнѣ-то дужку, а ему гузку, чтобы любили другъ дружку. Я съѣла, хоть и не хочется, и онъ поглодалъ. Слѣзли мы съ печки, посадили насъ за столъ, и завтракъ тутъ начался и каравай дѣлили, и дары роднѣ раздавали. Такъ три дня гульба продолжалась, мнѣ все скучно — не любъ мнѣ мужъ. На третій день въ вечеру убѣжала я въ чуланъ, заплакала. Сижу одна, глядь и Данило ко мнѣ пырь. Думаю себѣ: надо себя передѣлать, съ имъ мнѣ жить. «Что ты, говорить, ушла?» — А я не хочу сказываться, да руками лицо схоронила, какъ будто повязку поправляю. «Хорошо, Данило, повязана я?» — «А какъ же еще? отлично хорошо». А самъ радъ, что я съ имъ заговорила. И за руки меня взялъ, глядитъ. А я руки не отнимаю. Онъ съ меня не взыскивалъ, только бы мое сердце смягчилось. И хоть не къ душѣ онъ у меня, а жалко и его.

VI.

Послѣ трехъ день разъѣхались всѣ. Мужа моего на барщину взяли, а свекровь, какъ гости уѣхали, говорить мнѣ:

— Анисья, у меня голова болитъ, разнеси ты посуду по людямъ, что взаймы брали, а я полежу.

— Ну что-жъ, матушка.

А потомъ и понесла посуду. Какъ домой вернулась, она опять мнѣ: — Анисья, а нука-съ печку затопи, — а сама все лежитъ. И такъ кажный-то день пошло. Я хочу свое что-нибудь поправить, а она заставляетъ топить и тутъ же и стряпать. Я ей; — Матушка, слѣзай, топи, — а она мнѣ: — Нѣтъ, доченька, голова моя разскочилась. Какъ хочешь, такъ съ печкой и справляйся, слава Богу, потопила на своемъ вѣку. — А мнѣ прискорбно. У насъ годъ цѣлый, молодыхъ отъ барщины ослобоняютъ, а свекровь меня вмѣсто себя посылать стала, а сама пряжей своей занималась. Обижалась я, а мужу ничего не сказывала. Работой-то я не скучала, только бы по домашнему успѣть, справить; да ужъ всю работу бабью на меня одну навалила. И тяжело стало. И отъ мужа-то радости нѣтъ, не любъ онъ мнѣ, да и работой зануряютъ.

А тутъ еще бѣда. Въ самую мою свадьбу вернулся изъ службы солдатъ Иванъ, Козлихѣ братъ, сталъ у ней въ домѣ жить. Жилъ онъ больше дома. Мужъ-то все на барщинѣ, а Иванъ-то дома. Рѣдко когда за зятя, за старика, пойдетъ. Сначала жили хорошо, а потомъ ко мнѣ приставать началъ. Во всякой работѣ норовитъ, чтобъ со мной вмѣстѣ быть, да не такъ, какъ должно, а все шутки шутить, да все тайками. Разъ выгоняютъ на барщину копанъ копать. Собралась я идти, свекровь мнѣ и говорить:

— Анисьюшка, — говоритъ, — уберись въ мою панёву и рубаху мою надѣнь. Подивилась я, что такъ раздобрилась ко мнѣ свекровь. Убралась я. А она я платокъ сама мнѣ повязала. Я дивлюсь, не пойму, что такъ помягчила свекровь. Пошла я. Отработали. Прихожу домой, мужиковъ дома не было. Свекровь одна, она и говоритъ:

— Анисьюшка, какую я тебѣ штуку скажу.

— Какую?

— Вотъ какую: полюбилась ты дюже брату. Велѣлъ онъ тебѣ сказать: онъ для тебя все сдѣлаетъ, только полюби ты его.

Меня какъ жаромъ осыпало. Ушамъ своимъ не вѣрю, что свекровь меня на худыя дѣла склоняетъ.

— Матушка, что ты это говоришь?

А она:

— Согласись, — говорить, — я тебя не то, чтобы паневу да рубаху, во все свое хорошее наряжать стану.

— Матушка, — говорю, — вы шутки что ли шутите со мной?

— Глупая ты, желанный онъ, хорошій до тебя будетъ.

А я стою и какъ обухомъ меня пришибло.

— Матушка, родимая, да что ты, это задумала? Не могу я на эти дѣла согласиться. А Данило-то?

— Ахъ ты дура, ты дура, не въ твою высоту, я пятнадцать годовъ съ полюбовникомъ живу, и во всемъ-то онъ мнѣ помощь, и денегъ возьму, и куплю что надо себѣ, во всемъ онъ меня ублажаетъ, пуще законнаго.

— Да развѣ-жь можно, — говорю — законъ нарушать?

— Эхъ, — говоритъ, — глупая ты, погляжу я на тебя. Развѣ я тебѣ зла желаю?

— Эхъ, матушка, матушка, — говорю, — старый ты человѣкъ, а чему учишь? — И даже заплакала я.

— Ну, ну ладно, какъ знаешь, такъ и живи.

Посняла я ея сряду: и паневу, и платокъ, все побросала. Осерчала она, изъ избы вышла. Ничего, никому я не сказала, все въ душѣ похоронила. А Данило, какъ и прежде, со мною желанный, и хоть я его не любила, а все же грѣшить противъ него не хотѣла.

Перестала Козлиха со мной про худыя эти дѣла говорить, а вижу я, что мыслей этихъ изъ головы не выкинула, и ладитъ свести меня съ братомъ. И Иванъ тоже пристаетъ.

Ушла разъ въ воскресенье свекровь къ ранней обѣднѣ. Батюшка съ Данилой молотить пошли. Осталась я одна, затопила печь, сажусь картошку чистить.

Входитъ Иванъ.

— Анисьюшка, дай подсоблю.

— Ну, что-жъ.

Сѣлъ возлѣ меня и ножичекъ взялъ и рѣжетъ картошку.

— Анисыошка, какъ ты скоро картошку рѣжешь, — а самъ ближе ко мнѣ пододвигается.

Я молчу, только дальше сторонюся.

— Анисья, сегодня въ городъ иду, торговый день, я тебѣ гостинцевъ принесу.

— Не надобно, — говорю, — и вовсе лишнее, — а сама знаю, къ чему это онъ мнѣ гостинцы сулитъ.

— Анисья, — говоритъ, — колечко серебряное принесу, и бусы, и серьги…

И пододвинулся онъ ко мнѣ и ухватилъ меня. Вскочила, отпихнула его.

— Ахъ ты безстыжій! Ишь что выдумалъ!

— Анисьюшка, аль я тебѣ ужъ такъ противенъ?

— Что ты ко мнѣ лѣзешь! Этимъ ли тебѣ заниматься, песъ ты старый! Тебѣ-то 60 годовъ, а мнѣ 17.

Отсталъ онъ отъ меня, ушелъ въ городъ.

Обѣдня отошла, пришла Козлиха, пришли и свекоръ съ Данилой, собрала я имъ обѣдать. А сама-то отпросилась къ матушкѣ посидѣть; думаю себѣ: пойду хоть на какой-нибудь день, чтобы галда эта изъ моихъ ухъ вышла, и глаза мои не глядѣли на этотъ домъ.

Прихожу домой въ вечеру, а дома и свекоръ и свекровь, и Иванъ, вернулись изъ Тулы, и Иванъ сидитъ трубку куритъ. Вошелъ и Данило въ избу. Вижу Иванъ изъ кармана дары вынимаетъ и на столъ кладетъ.

— Ну-ка, молодайка, на тебѣ гостинцы!

— На что мнѣ? — говорю.

А тутъ свекровь: — Нешто чужой, чего отворачиваешься?

— На, — говоритъ Иванъ.

А я не беру, знаю, къ чему принесъ.

А мужъ говоритъ: — Тебѣ, значитъ, вся семья наша не мила..

А свекоръ толкнулъ меня локтемъ.

— Говорятъ, возьми, не отъ чужого берешь.

Взяла я, а на умѣ себѣ держу: дѣловъ этихъ не будетъ.

На утро привезъ свекоръ возъ капусты и приказалъ намъ въ чуланъ посвалить, а самъ на барщину съ Данилой пошелъ.

Вотъ таскаемъ мы: свекровь беремя, я беремя, а Иванъ третье, таскаю и въ головѣ себѣ не думаю о чемъ худомъ. Я кладу капусту, Иванъ кладетъ, а свекровь тѣмъ временемъ и запри чуланъ на цѣпочку. Бросила я капусту. Къ двери, онъ за мной; — Анисьюшка, Анисья! — кричитъ, и ко мнѣ.

Разсерчала я, такого ему раза дала, что отсталъ онъ отъ меня.

— Эхъ, братецъ, когда не идетъ по согласію, ты ее какъ мыша (мышь) приколи.

Пододвинулся онъ опятъ ко мнѣ. Закричала я тутъ куда зря. Онъ пустилъ меня.

— Ну, сеструха, — говоритъ, — отвори.

Отворила она дверь. Выбѣжала я едва дыхаю, себя не помню..

— Безсовѣстные, озорники, изобей тя сто родимцевъ, старая чертовка! Что вы надо мною дѣлаете! — кричу имъ.

— Чтожъ надъ тобой дѣлали? — говоритъ свекровь. — Мало ли что бываетъ, а ты согласна бы была, и не такъ бы тебя еще одарила.

— И даровъ мнѣ вашихъ не надоть; брошу всѣ, въ огнѣ сгорятъ!

— Не горячись больно, остынь, да смотри, не обжалуйся свекору али мужу.

— Какъ мнѣ не сказывать! вы тутъ надо мною безобразничаете, и силушки моей нѣтъ.

VII.

Ушла я отъ нихъ. Повязка съ головы соскочила у меня, рубаха помятая. Оправилась я, вышла на улицу; гляжу, свекровь за мной вышла; какъ увидѣла ее, еще тошнѣе стало. В она слѣдомъ за мной, боится, кому скажу что. Думаю я: мужу открыться не хочется, не въ душѣ онъ у меня былъ; матушкѣ сказать — обидѣть ее не хотѣлось. Пошла къ крестовой сестрѣ. Отстала отъ меня Козлиха. Пришла къ сестрѣ крестовой и разсказала ей все. Она — подругѣ, подруга — другой бабѣ, а баба къ вечеру встрѣтила у колодца Козлиху и говоритъ ей:

— Ты что-жъ это свою невѣстку съ Иваномъ сводишь?

— Какъ свожу? да кто тебѣ сказывалъ?

— Сама сказывала.

— Слушай ты ее, голенастую шлюху.

Прихожу я домой, и давай она меня ругать всячески; я ей только сказала:

— До ножа меня догнали, какъ не сказать!

Мужу я не говорила, да онъ самъ все отъ людей узналъ. Сталъ все распрашивать. Разсказала ему все какъ было.

— Анисья, — говоритъ, — зачѣмъ раньше не сказывала мнѣ.

Обидѣлся онъ на Козлиху шибко, а сказать ей ничего не сказалъ. Боялся онъ ея.

Только разъ ей высказалъ:

— Хороши вы, производите молодого человѣка къ худому дѣлу.

Не заробѣла Козлиха, стала еще его ругать:

— Ахъ ты, праликь (параличъ) тя расшиби, — говоритъ, — я ее, вишь, худому научаю, ее къ работѣ приставляю!

— Хороша ваша работа! слышалъ я!

— Отъ кого?

— Отъ людей. — А самъ боится на меня указать, чтобы не серчала она на меня! Поняла Козлиха, что отъ меня онъ узналъ все; пуще на меня нападать стада. Грозить стала.

— Я тебѣ, — говоритъ, — сдѣлаю, что мужъ тебя на двое разорветъ.

— Околдуешь, что ли?

— Нѣтъ, ты посмотришь тогда, какъ на меня наговоры дѣлать, попомнишь меня!

И что же придумала, змѣя подколодная! Прошло недѣли три. Прикинулась она доброй, стала ласкова во мнѣ и говоритъ мнѣ разъ:

— Что, — говоритъ Анисьюшка, — развѣ нѣтъ у тебя чулокъ новыхъ?

— Нѣту, матушка.

— Я въ городъ пойду, хочешь тебѣ куплю?

— Денегъ у меня еще нѣтъ, нешто въ батюшкѣ схожу, попрошу.

— Ну что-жъ, иди, я тебя не дождусь, а ты тогда Матвѣю Базыкину отдай деньги, онъ слѣдъ за мной идетъ.

А Базыкинъ-то мужикъ, сосѣдъ нашъ, еще не женатый.

Побѣжала я въ батюшкѣ, даль онъ мнѣ 40 коп., отдала я Матвѣю и говорю:

— Отдай, голубчикъ, деньги матушкѣ, мнѣ чулки купить, или самъ купи, коли разумѣешь.

— А нешто не выберу!

Пошелъ онъ въ городъ, чулки купилъ и отдалъ ихъ свекрови.

Вечеромъ, собрала я ужинать, и Козлиха вернулась изъ города. Вывязываетъ чулки изъ узелка и мнѣ подаетъ.

— На-за, — говоритъ, — тебѣ чулочки.

— Спасибо, — говорю, — сама покупала?

— Какъ сама? гдѣ мнѣ денегъ-то взять? Твой любовникъ Матюшка справилъ, да прислалъ.

Такъ я ошалѣла и слова сказать не могу. Мужъ, свекоръ, всѣ тутъ за столомъ.

А Козлиха пуще.

— Вотъ она, честная-то молодаечка, безъ году недѣлю живетъ, а чулочки ей любовники покупаютъ.

— Я тебѣ матушка деньги давала, — только и сказать могла.

А она хохотала…

— Ха, ха, ха! Сама деньги давала, что выдумаетъ! Пришелъ Митюшка на постоялый и говоритъ: на, моей милашкѣ снеси. Что прикидываешься? Степенна ужъ больно ты!

А свекоръ добрый до меня былъ, а тутъ глянулъ на меня и говоритъ:

— Ай, ай, молодайка, худо дѣлаешь!

А Данило сидитъ, голову повѣсилъ, какъ и не слышитъ ничего.

Стала я клясться, всячески увѣрять.

— Батюшка, право слово, деньги давала сама, и душа моя не знаетъ худыхъ дѣлъ съ Матюхой съ этимъ.

Вышла я, плачу, вышелъ и мужъ, сталъ мнѣ говорить.

— Анисья, — говоритъ, — правда ли это?

— Неправда, — говорю, — провалиться мнѣ. И въ мысляхъ не было.

— Хоть ты бы сдѣлала, — говоритъ, — да никто бы этого не зналъ.

— Да утаить, — говорю, нечего; — нѣтъ ничего! Не вѣрь, Данило, чернитъ она меня всячески.

Такъ не пронялась и этимъ злодѣйка. Еще придумала, чего и выдумать нельзя.

Было дѣло святками. Данило былъ на барскомъ дворѣ, караулилъ. А я на улицѣ съ бабами была, пѣсни играла. Пришла я домой. Старикъ ужъ на печи, а Козлиха еще у печи убираетъ. Пришла, раздѣлась, повѣсила свой нарядъ на станъ и спать легла. На утро беру растегай, прибрать въ сундукъ хочу, глядь, а онъ въ пятнахъ, желтый весь; тронула я, а онъ подъ рукой такъ и ползетъ. Глядь, стклянка, что съ кислотой была, тутъ пустая валяется. Поняла я. Завыла.

— Матушка, что ты надѣлала? Господи Боже мой, что мнѣ таперича дѣлать, отравой все попортила.

— Какой отравой? чего голосишь?

— На что ты это, — говорю, — сдѣлала?

— Тебя любовники трубками сожгли, а ты съ больной головы, да на здоровую воротишь.

Пришелъ Данило, я ему сказываю, сама плачу, а свекровь на меня тутъ наговариваетъ, что любовники трубками сожгли. Пересталъ ужъ и Данило мнѣ вѣрить. Махнулъ рукой.

— Тебѣ ли вѣрить, — говоритъ, — или матери, ужъ и не знаю. По пустому не стала бы говорить.

Обидно мнѣ показалось это, ушла въ чуланъ и плачу тамъ. Не вижу себѣ покоя дома. Что день, то все хуже Козлиха обижаетъ.

VIII.

Такъ три года прожили. Худого за мною не было. А обижали меня и наговаривали, какъ про самую гулящую бабу. Пуще всего запало Данилу нь сердце, что я Матвѣя люблю.

Сдѣлалось тутъ надо мной мудреное дѣло. Дразнятъ меня Матюхой и свекровь, и мужъ. Стала и я сама на Матвѣя приглядываться. А онъ съ этихъ ли словъ, или такъ, самъ собой, сталъ тоже ко мнѣ приставать. Да боялась я законъ нарушить и держала самую себя крѣпко. Да, видно, силенъ врагъ и горами качаетъ. Сижу я разъ вечеромъ, шью, и вижу, кто-то подъ окно подглядываетъ. Я глядь, а это Матвѣй.

— Чего? молъ, а сама знаю — чего. Слышу, шепчетъ, изъ окна манитъ всячески, чтобы вышла. Сколько ни стоялъ подъ окномъ, не вышла къ нему. И сталъ такъ кажный вечеръ подъ окно ходить; и боюсь его, и жду, скоро ли прійдетъ. Чуть зашумитъ подъ окномъ, ужъ я слышу. Прежде не видала его, рѣдко когда увижу, а теперь, куда ни пойду, все вижу его, вездѣ онъ тутъ. И въ полѣ, и на улицѣ проходу вольнаго нѣтъ отъ него. Выхожу разъ рано поутру, а онъ тутъ.

— Анисья, — говоритъ, — остановись.

— На что я тебѣ нужна?

— А я видѣлъ, что ты въ вечеру дѣлала.

— А что дѣлала?

— Вязала.

— Что тебѣ мои дѣла нужны?

— А сидишь ты подъ окномъ такая бѣленькая, нѣжненькая.

— А тебѣ что за дѣло, бѣла ли, нѣжна ли?

— А что я тебѣ сказать хочу.

— Не знаю, — говорю.

— Не взыщешь, Анисьюшка?

— Тутъ нельзя.

— А что нельзя-то, авось ничего краденаго нѣтъ?

— Ладно, — говорю, и ушла.

Дня черезъ два пришла мнѣ очередь скотину стеречь. Пошла я съ пастухомъ въ поле. Выгнала скотину и сижу у пашни. Гляжу, откуда ни возьмись, идетъ Матвѣй. Подошелъ, подаетъ одинъ фунтъ баранокъ, одинъ фунтъ жамокъ (маковыхъ лепешевъ).

— На вотъ, тебѣ принесъ, — говоритъ, — я съ тобою поговорить хочу. Не обидишься?

— Сказывай, что надоть?

— Сама знаешь.

— Ничего не знаю, да и слышать не хочу.

— Ну сядь, — говорить, — посиди хоть.

— А стадо-то?

— Авось пастухъ приглядитъ.

— Ты его нанялъ?

— Не нанялъ, такъ найму.

— Ѳедоръ Гуревичъ, — кричитъ ему, — пойди съ нами посиди.

— Зачѣмъ пойду?

— Выпей съ нами.

Подходитъ пастухъ. Онъ ему налилъ стаканчикъ.

Выпили.

— Покорнѣйше благодарю, — говоритъ, — гуляйте себѣ, и пошелъ. А Матвѣй ему:

— Ты, Гуревичъ, не болтай!

— Ну какой я человѣкъ, зачѣмъ понапрасну сказывать буду?

— Ну ступай.

И ушелъ онъ. Ему на тотъ бокъ не нужно идти, а онъ сторонится себѣ нарочно. Остались мы одни.

— Анисьюшка, будешь водку пить?

— За что буду пить съ тебя?

— Ну пей, авось дѣло сойдется. — А самъ меня охватываетъ.

— Не хочу, — говорю, и отслоняюсь отъ него.

— Ну будетъ ломаться, пей.

Я сѣла, и боюсь я, и уйти не хочется. И говорю себѣ: ну что будетъ, то будетъ. Выпила и хмѣльна стала.

— Чѣмъ буду тебѣ, — говорю, — отвѣчать за хлѣбъ-соль?

— Авось не пропадетъ за тобой, дорого не возьму съ тебя!

IX.

Пришла домой. Какъ что передо мною все кружится. Что сдѣлала? думаю, зачѣмъ согрѣшила? За дѣло беруся, изъ рукъ валится. Ушла въ чуланъ, повалилась на постель и заплакала. Съѣла меня совѣсть. И все представляется, что всѣ догадалися. Проходитъ три дня, и ни отъ кого выговора нѣтъ. Стала я стыдъ забывать. Думаю, что-жъ, коли такое ужъ дѣло сдѣлала, надо какъ люди такъ и я. Думаю, другимъ полюбовники дарятъ. Чтожъ, я ничѣмъ отъ него не попользовалась. И случилась у родныхъ свадьба, звали меня. Думаю, пойду на свадьбу, возьму у Матвѣя денегъ. Покуражусь. Дары отдарю, когда пѣснями обыгрывать станутъ. Задумала у Матвѣя просить. Только не знаю, какъ до него дойти. Сижу въ избѣ, и свекровь, и Данило тутъ.

— Ахъ, — говорю, — цыпленка все одного нѣтъ! Вышла на дворъ и ну звать: — Тюкъ, тюкъ! Нѣту, — говорю, цыпленка. Туда сюда побѣгала. Нѣту. Проводы, значитъ, дѣлаю. И говорю: — Какъ некогда идтить-то, а надоть сыскать.

— У сосѣдей спроси, — Данило говоритъ. Побѣгла я. Въ одинъ дворъ, нѣту, въ другой, нѣту, а въ третьемъ, значитъ, Матвѣевъ. Думаю, надо цыпленка найти. Сейчасъ прибѣгаю, а Матвѣй сидитъ на конникѣ, а мать на загнеточкѣ.

— Тетка Агафья, нѣтъ ли у васъ цыпленка моего?

— Поди, дитя, погляди въ окно. — Я сама побѣжала, а его толкнула легоньку. Мать сидитъ не видитъ. А онъ выходитъ. — Ищи тута, давеча тутъ бѣгалъ. А самъ за мною. А я ему шепчу.

— Матвѣй, деньги есть?

— Есть. Сейчасъ при мнѣ нѣтъ.

— На свадьбу надоть мнѣ.

— А когда ѣдешь?

— Да ввечеру.

— Такъ ты заходи въ пустую избу, что около насъ стоить, а я деньги туда и принесу.

— Ну ты тутъ-то дай!

— Будь спокойна, — говоритъ, — деньги будутъ, только приходи. Думаю, какъ опять изъ дому оторваться? Пришло время, всѣ на свадьбу убираются, я и убѣжала.

Прихожу, а ужъ онъ тамъ и деньги два рубля принесъ. Хочу взять и уйти скорѣе, боюсь, какъ бы меня дома не хватились, я Матвѣй не пускаетъ.

— Побудь хоть сколько-нибудь со мною, Анисьюшка.

— А дома-то хватятся, что меня нѣтъ, — говорю.

— А пускай, — говоритъ, — проврала насъ Козлиха, такъ чтобъ ужъ не даромъ!

Побыла съ нимъ. Стала прощаться, а онъ мнѣ:

— Ты, Анисья, ни на кого не заглядывайся на свадьбѣ — меня помни.

Уѣхали на свадьбу. Три дня гуляла тамъ.

Вернулась домой, перваго человѣка встрѣтила Матвѣя. Глянулъ на меня и усмѣхнулся. А меня опять совѣсть зазрила. Думаю, узнаетъ Данило, какъ я ему буду въ глаза глядѣть? И стала я съ Данилой больше ласкова. Все думаю, какъ бы не обидѣть его. И слово скажу ему, гдѣ и не надо, и посмѣюся съ нимъ, а онъ радъ: — Вотъ, — говоритъ, — ты до меня прежде какая суровая была, вѣрно прежде по твоему нутру у тебя кто-нибудь былъ. А я ему говорю.

— Никою у меня не было ни тогда, ни теперь.

— Ты только, — говорить, — бывало на міру въ полѣ весела, а дома, придешь, какъ помоище, а теперь съ тобой и посидѣть лестно. — А мнѣ еще больнѣй эти рѣчи отъ него слышать. Не милъ былъ мнѣ мужъ мой, а грѣшить противъ него тошно было. И къ Матвѣю сердце не лежало. Грѣшила сама не знаю зачѣмъ? Такъ, по глупости. Люди дѣлаютъ, дай и я тоже. Радости мало, а стыда много. Теперь не знаютъ, а какъ наружу выйдеть, бѣда. Боялась я шибко, какъ бы опять не позвалъ меня Матюха. Попятиться нельзя. А не пойдешь, думаю, разсердится, дѣла наружу выведетъ. Боялась. Да развязалъ всѣ грѣхи Богъ. Въ ту же осень отдали Матюху въ солдаты. И жаль мнѣ его, и рада я. Отъ грѣха дальше. Такъ и не видала его съ тѣхъ поръ. При народѣ и простилась съ нимъ. И кануло все дѣло, какъ въ воду.

X.

Прошелъ годъ. Забыла я свои глупости. Стала ладно жить съ Данилой, и очень ужъ желаненъ до меня сталъ. Гдѣ бы ни работалъ, домой ночевать приходитъ. И забеременила я.

Вовсе бы хорошо жить было, кабы не отъ свекрови житья не стало. Я въ тяжести хожу, дѣло молодое, непривычное, и работа въ трудъ, и съѣсть что лишнее, а свекровь кажнымъ кускомъ попрекаетъ.

— Ишь, — говоритъ, — жереба ненаѣдная, жретъ, пока молоко изъ ноздрей не польется!

Силушки моей не стало, терпѣнія больше нѣтъ. Стала я Данилу сказывать:

— Хочешь жить со мною, отдѣлимся; не хочешь, сама уйду. Обвѣшусь я отъ такой жизни. — Сначала и слушать меня не хотѣлъ Данило. А стала я ему чаще говорить, сталъ и самъ думать. И надумалъ онъ пойти въ домъ къ старику. Стала я разъ ему говорить: — Не хочу больше такъ жить, что-жъ намъ вѣкъ маяться? Лучше съ сумой пойдемъ, только-бъ съ ней не жить. — Данило и говоритъ:

— Потерпи маленько. Я самъ лажу, какъ бы отдѣлиться. Знаешь Василія Наумовича? онъ зоветъ насъ въ себѣ жить. Обрадовалась я. Куда бы ни было, рада была пойти, только бы съ Козлихой не жить. Пошла я на утро во дворъ въ Василію Наумовичу. Мужикъ старый онъ былъ, съ хозяйкой жилъ, дѣтей у нихъ не было. Принялъ онъ меня, ужъ зналъ всѣ дѣла и показалъ мнѣ все свое имѣніе. Была у нихъ изба хорошая, 14 овецъ, двѣ лошади, корова съ теленкомъ, хозяйство большое, а работника нѣтъ.

— Анисья, — говоритъ онъ мнѣ, — идите жить къ намъ, работать. Я — старый, будете на барщину ходить, меня усповоивать, а я васъ. У меня, слава Богу, всего много, и хлѣба вдоволь.

Пришла я домой, стала Данилу говорить, сойдемъ да сойдемъ въ Науму. Стала и Козлиха говорить:

— Когда васъ нечистый унесетъ! Ступайте, куда хотите.

Свекоръ не пускалъ насъ, да ужъ разладились мы. Что ни день, то брань, и нельзя намъ стало жить вмѣстѣ. Стали дѣлиться. Много грѣха было, и на сходкѣ насъ мирили, да не помирили. Отдѣлились мы. Дали намъ изъ дому за всю Данилову работу телѣгу худую и овцу. Да и то хорошо, только бы отъ грѣха.

У Наумыча намъ сначала жить хорошо было. Работали мы на стариковъ, какъ на родныхъ, и они къ намъ желанные были. Пожили мы у нихъ, и родила я первенькую, и повредила себя отъ родовъ этихъ, а не давалъ Богъ выростить дочку эту. Дѣло такъ было. Еще мы тогда на барщину ходили; съ вечера повѣстили бабамъ овесъ полоть. Встала я поутру, не можется мнѣ. Затопила печь, справила всю домашнюю работу, надо на барщину идтить. Не идти, думаю, станутъ спрашивать, почему, а сказывать не хочется; и пошла я съ бабами и иду впередъ всѣхъ. А онѣ мнѣ: — Что это ты, Анисья, какъ корова роговая впередъ всѣхъ бѣжишь и не чуешь, будто тяжела?

А я имъ: — Авось гусь свиньямъ не товарищъ! Гусь полетитъ, а свинья останется.

Подошли мы въ старостѣ, а онъ которыхъ полоть посылаетъ, а мнѣ говорить: — Ты, Анисья, оставайся съ бабой рожь таскать на веретьяхъ, чтобъ сушить. Остались мы. На каждой веретьѣ по 6-ти мѣръ въ амбару таскали, а до амбара сажени три будетъ. Какъ потащу, боль въ поясницу ударитъ, и дюже трудно мнѣ, а показать этого не хочу. Отпустили насъ обѣдать. Пошла домой, а меня дорогой тутъ боль схватила; остановлюсь, присяду, дальше пойду опять; и поясницу, и животъ перехватываетъ. Ну, думаю, плохо, навѣрное рожу. Пришла домой. Старуха одна дома. Легла я въ чуланъ. Полегчало, ѣсть захотѣла. Пошла, надергала луку, начистила, хочу квасъ принести, да вотъ трудно стало ходить-то, такъ съ хлѣбомъ поѣла. Какъ обѣденное время прошло, приходитъ сестра за мною, пойдемъ вмѣстѣ, говоритъ, на барщину. Я ей открыться-то не открылась, что рожать надумала. Ступай, — говорю, — ты рожь таскать теперь, а я пойду овесъ полоть, помѣняемся. Ладно, — говоритъ, — все одно мнѣ, и ушла. А я никому сказывать не хотѣла, потому слыхала, что за всякаго лишняго человѣка, что знаетъ про родовую муку, лишнее и мучаться будешь. Осталась я одна. Приходитъ дочь Носухи, Татьяна, что ужъ замужемъ жила. — Анисья, — говоритъ, — поищи у меня, коли время.

— Ну что-жъ, — говорю, — пойдемъ. Пошли мы на овинъ, взяла я и гребешокъ, и подушечку. Сѣли. А меня ужъ такъ и ворчитъ всю. Изогнусь вся и сижу, не двигаюсь.

— Анисья, что ты, — говоритъ Татьяна, — аль тяжело таскала что?

— Ничего, — говорю, — это такъ, а сама опять ищу. И половины головы еще не выискала, какъ гребешокъ выронила изъ рукъ и такъ меня схватило, то застонала я: «Господи Боже мой!» — кричу. А она, какъ глянула на меня, и говоритъ:

— Анисья, твое до тебя доходитъ, родить будешь.

— Силъ моихъ нѣтъ, терпѣнья мово нѣтъ, — говорю, — тактъ и перехватываетъ меня.

— Поди ты, говорить, въ сарай, тамъ тебя никто не увидитъ, а я зайду къ тебѣ. Пришла я. Сѣла; то посижу, то полежу, да и подъ голову положить нечего, встану опять и чувствую — душа съ тѣломъ разстается. Кричать нельзя, тутъ близко ребята играютъ. Шумятъ, гамятъ. Эхъ, думаю, какъ это они веселятся, а мнѣ смертный часъ приходить.

Пришла Татьяна: что, Анисья, какъ твои дѣла?

— Охъ, говорю, Татьяна, смерть моя, измучилась.

— Ничего, говоритъ, вѣдь всѣ мы тожъ терпѣли, пройдетъ. Все она съ меня посняла. Дюже мнѣ трудно. И губы пересмякли. Пошла она за своею матерью. Слышу, зоветъ ее: — Матушка, Анисья въ сараѣ родить хочетъ.

— О-о? да чтожъ она мнѣ раньше не сказывала?

Приходятъ онѣ въ сарай:

— Анисья, — говоритъ Носуха, — какъ ты съ своимъ здоровьемъ?

— Тётушка милая, говорю, мучаюсь мукой, силъ моихъ нѣтъ.

— Ну, Анисья, проси прощеніе. Можетъ, тебя за то Богъ-мучаетъ, не распрастываетъ, потому что въ грѣхахъ своихъ некаялась.

— Тетушка милая, сестрица родимая, простите меня грѣшную

— Богъ тебя проститъ, Анисья; — и стали онѣ молиться: «Пошли ей, Господи, скорые легкіе роды; прости ей, Господи, грѣхи ея»..

А мнѣ все не легчаетъ; стала я заочно у Козлихи, у матери, у мужа прощенье просить. И дюже мнѣ страшно стало, какъ свои грѣхи передъ мужемъ вспомнила. Кабы онъ тутъ былъ, покаялась бы ему. Ну, да Богу покаялась. Трудно мнѣ было, и думаю себѣ: не отъ этого ли грѣха моего? Упала я навзничъ, глаза подъ лобъ закатились и не помню сама себя. Зубы стиснула и разжать не могу. Чувствую, вдругъ легко стало. Ну думаюг простилъ меня Богъ. Вскрыла глаза, а ребенокъ тутъ же увалялся и чуть какъ цыпленочекъ попискиваетъ. И чудно, и радостно мнѣ стало. Закрыла опять глаза, и все помутилось, ничего не помню. Слышу, тащатъ меня, да не могутъ съ мѣста сдвинуть. Матушка, говоритъ, сестра, что это Анисья-то наша совсѣмъ помертвѣла. Въ избу, говоритъ, ее надо, да за бабкой, повить дитя надо. Побѣжала Татьяна, послала за мужемъ на барскій дворъ. Съ полчаса прошло. Опомнилась я. Вижу, противъ меня держитъ ребенка Носуха и говоритъ:

— Анисья, пойдемъ въ избу, тамъ полежишь, Богъ проститъ тебя, и вовсе ребенка повьемъ. Накрыли меня кафтаномъ и повели, а дитя я сама поддерживаю. Привели, положили, взяли онѣ правую мою косу, сложили вдвое и запихали мнѣ въ ротъ. Полежала я такъ, и совсѣмъ простилъ меня Богъ. А ребеночекъ все не повить и повить некому.

XI.

Тутъ пришелъ Данило. Слышу спрашиваетъ: — Кого Богъ далъ?

— Скворчиху, — говорить Носуха, а наша фамилія это, значитъ, Скворцова была.

— Ну чтожъ, — говорить, — кого Богъ далъ, того и ладно.

А она ему: — Люби кого Богъ далъ, первенькимъ все хорошо; да бѣги ты за бабкой. — Побѣжалъ Данило.

Ужъ солнце сѣло и стадо загнали, а я все лежу, не двигаюсь, и ребеночекъ возлѣ меня и неповитый. Пришла матушка ко мнѣ. Поплакали мы, а тутъ входить Данило и говоритъ: — Нигдѣ бабки нѣтъ, наша деревенская на праздникъ за семь верстъ ушла, а въ сосѣднюю деревню ходилъ, та въ городъ ушедши. Какъ хотите, справляйтесь. — Что теперь дѣлать будемъ? матушка говоритъ, я и въ жизнь свою не повивала ребятъ.

И Татьяна тоже не берется за дѣло, стоитъ тутъ же. — Матушка, — говоритъ она своей матери, — повей ты, ты всѣхъ насъ старше будешь. Помолчала Носуха, раздумывала. Ну, — говоритъ, — напусти Богъ смѣлость! повью. И пошелъ у нихъ совѣтъ, какъ дѣлать надо. Стало быть, какъ умѣли, сдѣлали; и за мной, что надо, уходили, и ребенка вымыли, и спеленали. И какъ убрали насъ, пустили Данила. Подошелъ, глядитъ на дочку, и Боже мой какъ радъ, а я-то отъ муки еще не опомнюсь и не видала дитя.

— Кого будешь въ кумовья звать? — говоритъ ему моя матушка. — Кого Богъ приведетъ, — говоритъ, — все-жъ кого-нибудь надо.

— Тогда, — говоритъ Данило, — кумовьевъ выбирать, когда вы за труды угощены будете. — И сейчасъ вышелъ Данило, приноситъ графинъ съ водкой и налилъ но стаканчику, подносить сперва Носухѣ, — съ чѣмъ, — говоритъ, — поздравлять? — Насъ съ внучкой, а васъ съ дочкой! — Поклонились и выпили, и меня поздравили. Все мнѣ повеселѣло какъ-будто, какъ родила-то я. Вышли онѣ изъ избы зачѣмъ-то, а Данило остался со мною. Подошелъ во мнѣ, самъ ласково такъ глядитъ и спрашиваетъ:

— Анисьюшка, иль тебѣ не полегчало?

— Ничего, — говорю, — теперь полегчало.

— А кого кумовьевъ позовемъ?

— Кого хочешь, говорю.

— Совѣтъ хорошо, а два лучше.

— Ежели такъ думаешь, — говорю, — не полѣнись, съѣзди въ Крыльцово, проси свою хлѣбосолку Аксинью перекрестить, а кумомъ Михайлу возьмемъ, что на барскомъ дворѣ. Я себѣ это такъ вздумала, потому онъ мнѣ еще прежде говорилъ:

— Если на худыя дѣла не идешь со мной, то породнимся, крестить меня возьми. А я, значить, мужу не повершала (повѣряла), что сватался онъ за меня.

— Ну что-жъ, — говоритъ мнѣ Данило, — я согласенъ, позовемъ его.

Говоритъ, а самъ меня за руку беретъ, и я руки не отнимаю, и лестно мнѣ, что онъ руку мнѣ держитъ.

Говорю съ имъ, сама гляжу на него, и милъ онъ мнѣ сталъ, какъ что отъ души у меня отвалилось. Легко такъ, и полюбился онъ мнѣ съ той поры.

XII.

На утро всталъ Данило, пошелъ за кумовьями и священникомъ, созвалъ и родню, а Носуха и матушка моя все къ крестинамъ готовили и обѣдъ справляли. Я лежу въ избѣ, и меня завѣсили платкомъ, чтобъ меня видно не было.

Въ полдень пріѣхали священникъ, дьяконъ и дьячокъ. Поставили кадушку за-мѣсто купели, и дьячекъ три свѣчки прилѣпилъ и зажегъ. Собрались всѣ родные, кумовья, и крестить стали. Я лежу завѣшанная, все слышу и черезъ платокъ на нихъ гляжу, а сама думаю: «чудно это, что Михайло въ мужья хотѣлъ, а попалъ въ кумовья». Окрестили, Аграфеной назвали. Подали обѣдать батюшкѣ и съ нимъ кто былъ, нарѣзали сельдей, рыбы соленой, ситниковъ и вино поставили. Закусили они, поблагодарили, и мы ихъ тоже; сорокъ копѣекъ за крестины дали, двѣнадцать копѣекъ за свѣчи, и уѣхали они. Послѣ накрыли три стола для родныхъ. Поставили щи съ говядиной, лапшу, вино; человѣкъ двадцать пять собралось, и свекровь позвали. Я ее-то не желала, да люди присуждали, и я перечить не стала.

Передъ обѣдомъ подошла она ко мнѣ; — Здравствуй, — говоритъ, — Анисья, съ животомъ тебя, съ дочерью поздравляю, рости большую, счастливую.

— Благодаримъ покорно, — говорю. И пошла она за столъ. Поставила бабка горшокъ съ кашей, накрыла полотенцемъ и положила двѣ ложки на полотенце. Одну ручкой въ Богу, другую къ столу.

— Ну, — говоритъ, — окупать надо вашу. Стали въ ложки деньги власть; въ одну ложку, что ручкой къ Богу лежала, мнѣ деньги клали, а въ другую — бабкѣ. Отецъ родной первый положилъ, потомъ всѣ, всѣ кто сколько можетъ, и мнѣ потомъ подали. Сосчитала мнѣ сестра шестьдесятъ копѣекъ, а бабкѣ тридцать копѣекъ набрали.

Потомъ бабка ухватила кашу и унесла. А гости шутятъ: — Ишь, — говорятъ — хорошо справилась, продала кашу, да опять себѣ взяла.

А бабка въ чуланѣ разложила по чашкамъ и принесла опять, на столъ поставила.

А кумъ Михайло взялъ ложку каши, ложку масла постнаго, соли, вина ложку и перемѣшалъ все, и подаетъ моему мужу.

— Закуси, — говоритъ.

— Какъ я закусывать буду, этакая гадость, мнѣ и въ глотку не пойдетъ.

— Коли жену любишь — проглотишь; не любишь — и въ глотку не пойдетъ.

Мужъ ничего говорить не сталъ. Поднесъ къ губамъ вашу и стадъ ѣсть по маленьву, съѣлъ и ложку облизалъ. Положилъ на полку ложку и держитъ руку на полкѣ и говоритъ:

— Рости моей дочкѣ такой большой!

А я лежу, усмѣхаюсь, и лестно мнѣ это, что онъ Михайлѣ показалъ, какъ меня любить. Обнесли всѣхъ виномъ и встали изъ-за стола, помолились, поблагодарили и разошлись госта.

Только близкіе самые остались и кумовья. Принесли жамокъ, сушекъ и рыбы, что сами ловили, и стали опять угощать и сидѣли еще долго, все толковали, пили, а меня уже дремота взяла. Къ ночи разошлись, а матушка моя и Носуха со мной спали, за дитей ухаживали. А ребеночекъ все плачетъ, а я себѣ думаю:

— Не такъ онѣ за нимъ ходятъ, стары онѣ, не умѣютъ, — и говорю имъ: — Ляжьте спать. А онѣ:

— Тебѣ, дитятко, трудно.

— Нѣтъ, — говорю, — Легко, ничего. Онѣ и заснуть, а я сама ребеночка перепеленаю и качать начну на рукахъ, а самой мочи нѣтъ, все плечи ломитъ. На третій день встала я; извѣстно, молодой человѣкъ была, и лежать скучно, да работать дома не кому. Увидалъ меня старикъ Носухинъ.

— Анисья, — говоритъ, — какъ здоровье?

— Хорошо, — говорю.

— Ну коли хорошо, такъ и ладно, подсоби ты мнѣ улья изъ сарая перетаскать.

— Пойдемъ, — говорю, а самой идтить не хочется, а отказаться совѣстно. Пошли мы. Онъ руку мою хватитъ, улья навалитъ и такъ несемъ. 15 ульевъ сносили. Дюже мнѣ трудно; и руки, и ноги трясутся, того и смотри, что свалюсь. А онъ безъ разбора, не примѣчаетъ, что человѣкъ слабъ еще послѣ родовъ. И долго послѣ животомъ я болѣла. У насъ на барщину послѣ шести недѣль выгоняютъ, а мнѣ четыре недѣли исполнилось, и послали меня. Покосъ начался, да рано хлѣбъ поспѣлъ, работать торопили. Стала я въ поле дочку свою выносить, какъ на барщину ходила. Сдѣлалъ Данило козелки, куда люльку вѣшать. Дѣвочка смирная была, попищитъ и покормлю, перепеленаю, и она опять спать. Качну я люльку и иду работать, оглянусь, а вѣтеръ зыбочку качаетъ, а я смѣюсь, говорю: «И няньки не надоть!» а бабы чужія наработаются, уморятся и сядутъ отдыхать, мою Грушку тетешкаютъ: — Хороша твоя дѣвочка, Анисья, — бывало скажутъ. Дѣвочка-то хороша, да сама я-то стала все животомъ болѣть.

XIII.

Хоть и тяжело было съ ребенкомъ, а все жить бы можно было за старухой, когда она во мнѣ добра была; а тутъ случилось, что возненавидѣла меня старуха, совсѣмъ другая стала. Помутила насъ Козлиха. Не унялась, тошно ей стало, что живемъ хорошо.

Дѣло, вотъ какъ вышло. Стали картофель копать, и Козлиха, и моя старуха тутъ же. И подходитъ Козлиха къ моей старухѣ. — Кума, — говоритъ, сказать тебѣ штуку?

— Скажи, — говоритъ.

А свекровь ей:

— Эхъ ты Носуха, Носуха, ничего ты не знаешь. Ты что думаешь-то, Анисья моя твоего старика любитъ.

— Ахъ кума, кума, изъ чего-жъ это она его любить-то будетъ? И руки-то у него гнилыя, на ногахъ-то рана, вовсе больной, а она баба хорошая, молодая.

— Вотъ что за денежки. Онъ ей весь домъ отдастъ.

— О-о, это, пожалуй, правда. — И увѣрила ее свекровь. Носуха-то была дурковата, а Козлиха-то башковата. Та ей во всемъ повѣрила. И нѣтъ прохода мнѣ; ревнуетъ меня старуха. Старикъ пойдетъ во дворъ, тешетъ что-нибудь, а я рубашки развѣшиваю. А старуха за мной поглядываетъ, чтобы не сдѣлала чего-нибудь. А у него и въ умѣ нѣтъ, семьдесятъ годовъ было; гдѣ-жъ ему тамъ? Пришелъ вечеръ; старикъ говоритъ: «Анисья, пойдемъ въ лѣсъ за дровами завтра». А я въ новинку у нихъ еще, отказаться нельзя, скажутъ лѣнивая; а пойду, старуха ревнуетъ. И не знаешь, что дѣлать! Говорю ему: одна пойду, нешто лѣса не знаю.

А Носуха ему: — Ступай съ своей сударушкой, ступай пораньше, чтобъ никто не видалъ! — Утро не пошла я; а старикъ серчаетъ: — не меринъ я, не натаскаюсь одинъ, сами вы гладкія. А старуха все за смѣхъ ему, боится, что деньги выможжу у него.

А то, въ другой разъ, теленокъ пропалъ, искать зоветъ, я не иду. А онъ опять:

— Что сидишь, искать надоть.

А Носуха опять свое:

— Поищи, поищи съ нимъ, одному-то не въ терпежъ.

Пошли мы: онъ въ одну сторону, я въ другую. Пришла домой безъ теленка, и старика нѣтъ. Пришелъ старикъ, а она заходить къ нему и говоритъ:

— Что-жъ, сѣдая крыса, нашелъ телушку?

— Нашелъ, нашелъ, чего лѣзешь!

Значитъ, ему тошно, что теленка нѣтъ, да на нее досада беретъ.

— Эхъ, сѣдая крыса, тебя не теленокъ пронимаетъ, а ненаглядную себѣ взялъ.

— Тьфу ты, старая чертовка! — плюнулъ онъ и вонъ вышелъ.

И пошла жизнь плохая отъ этого, много я терпѣла. Данилѣ не жалилась. Только, бывало, домой прибѣгу и поплачу.

— Матушка родимая, — скажу, — бѣгала отъ волка, напхалась на медвѣдя…

Смутила Козлиха весь домъ. Пришлось отходить и отъ нихъ. Всего годъ прожили. Опять стали дѣлиться. Собрали сходку; присудили выплатить 70 рублей за нашу работу. А тутъ сочли намъ, что за годъ справили: шубу Данилѣ, сапоги ему, мнѣ кацавейку и еще тамъ кое-что. И осталось у насъ отъ 70 рублей восемь.

Пошла жить съ дѣвочкой къ родителямъ въ избу, а Данило нанялся въ работники къ одному барину, за три версты. Тяжелое и такъ житье было, а тутъ еще горе: стала моя дѣвочка хворать; и къ бабкѣ ее носила, и отъ глаза спрыскивала, нѣтъ ничуть ей не легче, даже и вовсе лежитъ цѣлый день и не ѣстъ, и не пьетъ.

Пошла матушка въ поле вязать овесъ, я дома осталась и думаю: совѣстно, старуха работаетъ, а я не подсоблю; и опять же, живу у нихъ, работать надо. Положила я Грушку въ сѣнцы на постелю, дала ей напиться, а у ней губочки ссохлись и вовсе не разжимаетъ. Отошла къ двери, хочу идти, глянула на нее. А она себѣ лежитъ одна, глазки закрыла и такъ трудно дыхаетъ. Жаль мнѣ дюже стало. Заплакала и думаю, не пойду въ поле — а тутъ и вовсе за мной прибѣжали. Пошла я и дороги передъ собой не вижу, отъ слезъ не прогляну.

Вязала я съ часъ времени, а тутъ тучка набѣжала; вотъ думаю, кабы Богъ дождичка далъ. Тучка нашла и пошелъ сильный дождь. Пришла я домой. Подхожу къ Грушѣ, а она сердечная головку на самый край свѣсила, глазки подъ лобъ закатила, и сама какъ земля стала. — Матушка, кричу, Груша наша помираетъ! Пришла матушка изъ избы. Христосъ съ ней, говоритъ, не мѣшай; сама взяла, положила ее, какъ слѣдуетъ, на спинку; взяла воды на ложечкѣ, поднесла ей, а она и губокъ не разжала, — вовсе обезсилѣла. А я образокъ въ головашки поставила и вѣнчальную свѣчку зажгла. Сама подлѣ нея сѣла и гляжу на нее и плакать боюсь, а слезы градъ-градомъ сами катятся. Легче самой мнѣ такъ трудиться, думаю, какъ она, любушка моя, мучается. И тутъ вскорѣ кончилась она. Положила я три поклона. — Прими, Господи, говорю, новопреставленную душку младенца Аграфены, перекрестилась и благословила ее. Убрала ее матушка, на лавку подъ Святыя положила. Я къ плотнику сходила и домокъ ей заказала. Повыли мы съ матушкой, и отецъ поплакалъ. Пошла я къ Данилѣ въ деревню, гдѣ жилъ онъ. Прихожу, а онъ дрова на барскомъ дворѣ рубитъ.

— Данило, — говорю, — ты ничего не знаешь тутъ?

— Ничего, — говоритъ, — а что?

— Наше дитятко милое переставилось, отказалось жить. — А онъ бросилъ топоръ, всплеснулъ руками:

— Когда? — говоритъ.

— Поутру сегодня, говорю, — и заплакала я.

— Не даромъ, — говоритъ Данило, — такъ дюже скучно мнѣ было сегодня и домой все идти хотѣлъ. — Сталъ меня спрашивать, долго ли мучилась и какъ хворала?

Все ему я разсказала.

— Ну, --говоритъ, — Анисья, ни въ чемъ счастія намъ нѣтъ. Не будетъ у насъ больше, такого дитенка! — и шибко такъ заплакалъ.

Выпросился Данило у прикащика домой, и пошли мы вмѣстѣ Грушку хоронить.

XIV.

Такъ лѣто я у родителей и прожила. Дюже скучала я. И изба опустѣла, и въ полѣ на работѣ не хватаетъ мнѣ моей Грушки; куда ни пойду, мѣста себѣ не найду. Стали мы съ Данилой думать, какъ свой домъ собрать. Къ осени собрали денегъ и стали строиться. Купили избенку старую въ Крыльцовѣ, въ семи верстахъ отъ насъ. Перенесли избу въ свое село. Огородили кое-какъ. Лошаденку, снасть завели.

Пожили, и родила я опять, и стала я свое горе забывать. Жили мы одни, только пустили къ себѣ старуху. Прибилась она къ намъ изъ-за хлѣба за дитей ходить. Барщина хоть и сошла, а нужда большая была. А все-жъ сердцемъ покойна была. Обиды ни отъ кого не видишь. Опять же съ мужемъ мы и вовсе хорошо жили. Только разъ меня мужъ побилъ, да и то понапрасну. Святками было.

Пришли вечеромъ къ Данилѣ два мужика въ гости. Поужинали, по стаканчику выпили и въ карты играть сѣли. А я такъ себѣ на нихъ поглядываю. Старуха на печкѣ спитъ. Я устала, тутъ на лавкѣ легла о задремала. Кончили они играть, поднялись идти, а я не подымаюсь. Значитъ, слышу, что уходятъ, а дремота пуще меня одолѣваетъ. Чую, что кто-то за руку меня беретъ. Вскрыла глаза. Стоитъ возлѣ меня Митрій Лизуновъ, мужикъ, что въ гостяхъ у насъ былъ.

— Анисья, — говорить, — вставай, ужъ скотину выгоняютъ, — нарочно значитъ, смѣются, и самъ за руку меня беретъ.

Потянулась я, зѣвнула, сѣла на лавку.

— А Давило гдѣ? — спрашиваю, — а руки моей не отымаю.

— Съ Бадхинымъ въ сѣнцахъ.

— Анисья, — говоритъ, — а самъ ко мнѣ…

Отпихнула я его.

— Что лѣзешь, убирайся.

А онъ руку мою туго такъ держитъ. Мужъ-то и узрилъ это. Входитъ въ избу, Митрій съ нимъ прощается, а онъ ему:

— Счастливый путь.

Заперъ дверь, подходитъ ко мнѣ.

— Ты что это съ нихъ тутъ какими дѣлами занимаешься?

— Что тебѣ подѣялось, что ли? разговаривали по просту.

— Какъ такъ по просту? А руку зачѣмъ держала?

— Извѣстно, прощалися.

— Нешто такъ прощаются, по получасу руку держать! Ахъ, ты этакая!

— Что ругаешься? — Молодой человѣкъ пошутилъ, онъ не муха, я не сметана, авось не съѣстъ!

— Врешь, больно гладка стала, — то-то и мужъ тебѣ не хорошъ сталъ.

А меня горе взяло, что напрасну коритъ; на зло ему и говорю: — Не хуже тебя, — говорю. — Ишь ты-то косматый, рябой, а онъ чистый.

Зардѣлся Данило, схватилъ палку въ дровахъ, кричитъ: шкуру съ тебя спущу, подлая! и началъ бить.

— Что ты, что ты! — кричу, ругаюсь: негодяй мухортый, ревнуешь меня, безо всякой вины конфузишь. Брось! — Ужъ и испужалась я. Скажу слово, а слово умолчу, боюсь — еще сушить будетъ…

Жили мы такъ, ни хорошо, ни худо. Хорошо то, что жили дружно, и худого ни за мной, ни за Данилой, не было; а худо было то, что нужды много было. Дѣло одинокое — потянуть не изъ-чего. Никакъ не справишься. И заводить все надо, и подати справить, а тутъ дѣти пошли; трое дѣтей всѣхъ было: одна дѣвочка, да два мальчика. Хлѣба бы надо больше съ дѣтьми, а тутъ иной разъ и вовсе нѣтъ. Прійдетъ Данило съ работы и скажетъ:

— Собирай ужинать.

— Хлѣба нѣтъ, — говорю, — и не топила, и не варила.

— А чего-жъ не заняла?

— Ужъ мы и безъ того позаймали, да чѣмъ отдавать будемъ?

И осердится Данило.

— Не можешь, — скажетъ, — оборота того сдѣлать. Сидишь сама гладкая, а хлѣба не добудешь. Ты бъ за сохой не ѣмши походила.

— Сама весь день не ѣла, — говорю, — только ребятамъ у сосѣда заняла.

И не легко намъ было.

Данило и малосиленъ былъ, бьется бывало съ работой, а нужда все больше становилась.

XV.

Прожили такъ десять лѣтъ, на одиннадцатомъ году случилась бѣда. Видно, Богъ меня за мои грѣхи взыскалъ. Началось все съ нужды. Хлѣбъ за зиму попріѣли, и въ веснѣ, какъ завсегда, труднѣе стало. За что ни возьмешься, ничего нѣтъ. Часто и ѣсть нечего. Бывало и съ сумой пройдусь. Побиралась. Видно, съ этой нужды и впало Данилѣ на умъ заниматься худыми дѣлами. Вижу, ходитъ куда-то, водится съ мужиками ворами и водку пьютъ. А деревня у насъ воровская была. При барщинѣ еще боялись господъ, а стали вольные, взялись много мужиковъ за эти дѣла, и вижу, и Данило съ ними за одно. Чую я, задумалъ Данило недоброе, и все къ нему ходятъ наши три мужика, и знаю я, что плохой народъ.

Только, стало быть, разъ вечеромъ вижу, дверь отворилась, и вошли они, и стали толковать съ Данилой. Ребята ужъ спали, а я лежу это себѣ у печки и не сплю, и все слышу.

— Безпремѣнно пойдемъ, — говоритъ одинъ, Андреемъ звать и самый первый воръ въ деревнѣ; мужикъ не молодой, и сыновья ужъ у него женатые. А другой товарищъ — Михѣй, говоритъ:

— Да только замокъ, значитъ, у ограды сломить, и тамъ сейчасъ и будешь.

А Данило спрашиваетъ:

— А коровъ-то много ли?

— Четыре будетъ, пойдемъ! — уговариваетъ Андрей, — а тамъ ихъ въ Крыльцово сведемъ, вонъ у Филиппа-то кумъ, тамъ и поставимъ къ нему на задворки.

А Никита сидитъ.

— А я, — говорить, — купца приведу.

Мой-то заробѣлъ:

— Боязно, братцы, — говоритъ.

— Пойдемъ, — говорятъ, — чего сумнѣваешься.

Слышу я это все, и сердцу больно мнѣ стало, — заробѣла я за Данила за своего. Ну, какъ его уговорятъ! — думаю; встала я и говорю:

— Ахъ вы, безстыжіе этакіе, срамники, чему добрыхъ людей учите, или креста на васъ нѣтъ?

Стали они и меня уговаривать:

— Надо, говорятъ, дѣтей поить, кормить. Съ чего взять-то? Не мы одни, не мы первые, не мы послѣдніе. Дѣло-то удобно — коровы плохо стоятъ.

— Да съ сумой легче идти, чѣмъ на такія дѣла. — Брось, говорю, Данило, брось эти дѣла! такую бѣду наживешь, что и не расхлебаешь.

Вышли мужики. Стала я съ Данилой разговаривать. Послушался ли онъ, или только видъ сдѣлалъ, только пообѣщалъ мнѣ мужъ это дѣло бросить.

— Не пойду, — говоритъ, — не пойду.

И повѣрила я ему и думать забыла. Думаю, бросилъ онъ, а у него на умѣ другое было, только отъ меня скрылъ.

На святой недѣлѣ сидимъ мы это поутру, отворилась изба и вошелъ Андрей, перекрестился, поклонился намъ и зоветъ Данилу: — Пойдемъ въ лѣсъ метлы рѣзать. — Ну и пошли.

День-то цѣлый я въ работѣ и не примѣтила, какъ темно стало, и ребята ужъ на печку легли, а Данилы все нѣтъ, какъ нѣтъ.

— Что, думаю, гдѣ такъ долго въ лѣсу ходитъ, иль куда еще зашелъ? Пить не пьетъ, пора-бъ ему придтить. Жду-подожду, а его все нѣтъ.

Ужъ вовсе темно стало.

Вошелъ Данило.

— Что долго не шелъ? — спрашиваю его, — а метлы гдѣ?

— Нарѣзали метелъ о четырехъ ногъ! — только и сказалъ, а самъ на лавку сѣлъ и кафтанъ съ себя не сымаетъ.

Я сразу-то не пойму, что онъ это говоритъ, а тамъ, какъ глянула на него, да припомнила, что ходилъ-то съ Андреемъ и тотъ его недоброму научалъ — такъ и обмерла, и тошно мнѣ стало ему сказывать, и за дѣтей-то тошно. Стою передъ нимъ, а зло-то меня пуще беретъ.

— Окаянный ты этакій, что ты надѣлалъ, что, думаешь, полегшитъ тебѣ теперь, грѣхъ-то какой, грѣхъ! И дѣтей-то погубишь. И ругала я его всячески.

— А онъ себѣ только: — Молчи, дура! Авось Богъ!

И спать легли, и спать не могу, такъ мнѣ тошно и все кажется — придутъ Данилу брать…

И такъ стало-быть два дня прошло, и на третій подъ вечеръ пошелъ Данило въ Крыльцово, верстъ за семь. Тамъ коровы стояли у мужика, у знакомаго. Пришелъ вечеръ и совсѣмъ темно стало. Я все сижу, поджидаю и не ладно такъ у меня на душѣ, но спать не могу, ничего и въ глотку не идетъ.

Сейчасъ дверь отворилась, и вбѣжалъ Данило, не путемъ вошелъ: поддевки на немъ нѣтъ, самъ разутый, а ужъ съ лица бѣлъ — краше въ гробъ кладутъ.

— Аль налетѣло? — говорю.

— Налетѣло, — говоритъ.

Ничего ему я сказывать не стала, ужъ ему тошнѣе моего приходилось.

Сѣла и думаю; опросить его, какъ было все?

— Данило, — говорю, — скажи ты мнѣ, что вышло у васъ?

— Что вышло? Не выгорѣло наше дѣло, — и сталъ мнѣ сказывать:

— Прихожу это я во дворъ къ куму, гдѣ коровы стояли, а тамъ и Михѣй, и Никита, насъ ожидаютъ. Андрей-то не пошелъ, сфальшивилъ, кого помоложе за себя послалъ. Приходимъ, значитъ, въ избу, закурили трубочки, толкуемъ промежъ себя, какъ коровъ въ лѣсъ вести, а въ лѣсу и купецъ ждетъ, Михѣй приставилъ. Поговорили. Пошли на задворокъ, оборотили коровъ. Ведемъ. А тутъ откуда ни возьмись, сосѣди мужики крыльцовскіе, окружили насъ и ну ловить. Никиту въ ту пору словили. Михѣй ударился въ сторону, а тутъ плетень, онъ лѣзть на него, а мужики-то подоспѣли, да какъ толкнуть его, онъ головой-то о земь и ударился. Его схватили, руки назадъ скрутили и повели. А меня стали ловить, за поддевку схватили, я дернулъ руку, съ себя поддевку долой, и ну бѣжать. Долго бѣгъ. Уморился — подъ мостъ присѣлъ. Передохнуть хочу, а тутъ слышу слѣдомъ за мной бѣгутъ. Темнота, грязь. Я себѣ разулся, чтобы легче бѣжать было, и дальше, а они съ фонарями вижу подъ мостомъ меня ищутъ. Я бѣгу безъ оглядки и такъ до двора. — Замолчалъ Данило.

— Что теперь сдѣлаемъ? — завыла я: — погубилъ дѣтей малыхъ, пустилъ ихъ по міру. А грѣхъ-то, грѣхъ какой! попутали тебя люди лихіе. Говорила, грѣхомъ кончишь! — и дюже я убивалася.

XVI.

Прошла и ночь, и ничуточки мы не спали. А на утро слухъ прошелъ про мужиковъ, что словили, что все-то они поразсказали, и какъ замокъ ломали, и гдѣ долото брали, на какомъ дворѣ, и что долото погнутое было. Только, стало быть, въ вечеру видимъ ѣдетъ становой прямо во дворъ въ Андрею. Остановился, слѣзъ съ телѣги, а тутъ сноха Андреева стоитъ.

— Дай-ка мнѣ, молодайка, — говоритъ, — долотце колесо подладить. А она вынесла, а оно погнутое.

— Ваше-ли? спрашиваетъ.

— Наше, — говоритъ, — батюшкино.

— Гдѣ онъ?

— На гумно пошелъ.

— Призови, — говоритъ, — его.

А она ничего не знаетъ, пошла его звать.

— Батюшка, пріѣхалъ какой-то съ ясными пуговицами изъ стана, должно; васъ спрашиваетъ:

Какъ сказала, а Андрей все пошелъ, а все-жъ къ нему вышелъ. А становой спрашиваетъ:

— Чье, — говоритъ, — Андрей, долотце?

А Андрей ему: — Я не знаю.

— А вотъ молодка говоритъ, что ваше.

— А гдѣ-жъ ей знать? это не наше.

А становой долотце запечаталъ и къ намъ поѣхалъ, и Андрея прихватилъ. Видимъ, къ намъ ѣдетъ. Я-то съ ребятами, Данило съ кобылой на дворѣ: жеребиться кобыла стала. Вышелъ становой къ намъ, и поддевка у него въ рукахъ Данилья.

— А что это, — говоритъ мнѣ, — не примѣтите ли, чья поддевка-то?

— Не примѣчаю, — говорю, — не знаю.

— А трубочка и ножичекъ батьки твоего? — спросилъ становой.

— Не нашъ, — говоритъ, — нашъ проволокой обить. — А становой къ этому не придрался, все же ножичекъ запечаталъ. Велѣлъ Данилу призвать и тутъ же, ничего не спрашивая его, съ собою прихватилъ. Господи, ужъ что тутъ и было! Данило-то со двора съѣзжаетъ, плачетъ; и проститься-тo путемъ не дали, заголосила я, слезами обливаюсь, хочу ему на дорогу что сунуть, да не разберуся-то вдругъ. А Ванька-то ухватился за отца: — батя, батя, останься, — кричитъ — мамушка, куда батька везутъ, куда взяли? — А поменьше-то выскочили и какъ волченята взвились и гудятъ, на насъ глядючи, и станового-то испугались. Не знаю, кого и унять; и самой-то горько, и народу-то стыдно, много на улицѣ собралось. Отъѣхала телѣга, а Ванюшка за отцомъ бѣжитъ, да ужъ видитъ, сердечный, не догнать телѣги, назадъ оборотился, и вотъ какъ реветъ, пуще мнѣ сердце надрываетъ; сама себя же помню, побѣжала во дворъ, хоть отъ людей-то скрыться, а тутъ подъ бокомъ кобыла трепыхается, ожеребиться не можетъ. Господи, и тутъ-то горе, помочь нечѣмъ, а ребята не уймутся на улицѣ.

Вернулась я, дѣтей унимать стала, меньшенькіе-то затихли, а Ванюшка-то все плачетъ: куда батю взяли? куда увезли? Ну, что скажу я ему?!

Стемнѣло. Уже и ужинать собрать надо, а собрать не для кого; хозяина нѣтъ, самой — не то ужъ чтобы ѣсть, а вотъ какъ тошно; дала я хлѣбушка ребятамъ, и улеглись они. Всю это ночку просидѣла я и глазъ не закрывала.

XVII.

Осталася одна съ малыми ребятами, и трудно же мнѣ было, а пуще всего Данилу жаль. Жаль мнѣ его, что ни за что пропадетъ; воръ не воръ, а люблю его и жалѣю, только одно и знаю. Вся мнѣ жизнь безъ него опостылѣла, и вся думка о немъ. Знаю я, что сидитъ онъ въ замкѣ, и хочу провѣдать его, да не знаю, какъ. Слышу, въ народѣ говорятъ, что его судить будутъ, и въ замкѣ сидятъ они — суда дожидаются, и что провѣдать можно. Собралась я, пошла въ городъ къ нему, мальчика съ собой взяла, думаю, повеселю его. Рубахъ ему понесла. Пришла къ острогу, не пускаютъ, говорятъ, въ пятницу можно, а это въ среду было. Дожила на квартирѣ, по міру прошла. Въ пятницу пришла въ воротамъ, и другіе тутъ дожидаются. Пустили насъ. Вошли арестанты, вошелъ и Данило; увидѣла его въ халатѣ арестантскомъ и блѣднымъ такимъ — еще желаннѣе я до него стала.

Увидалъ меня и обрадовался. Постояли, поговорили, принесла я ему рубахъ. Сказалъ онъ мнѣ, что не миновать ему Сибири. И такъ ходила я къ нему цѣлый годъ, недѣли черезъ двѣ или три; а тутъ судъ начался. Слышу я, присудили ихъ въ Сибирь на высылку.

Пришла я опять къ Данилѣ. — Ну, говоритъ, рѣшили насъ въ Сибирь везти. Не покидай ты меня, иди за мной. Тамъ, говорятъ, жить можно. — И запало это мнѣ въ сердце, и сама не знаю, идти-ли, нѣтъ-ли? Станетъ онъ просить, я и рѣшусь съ нимъ идтить и пообѣщаю ему. А дома иль на міру стану сказывать, что съ Данилой на поселеніе пойду, стращаютъ меня, разговариваютъ: — Куда ты это, говорятъ, съ малыми ребятами пойдешь? и ихъ-то загубишь, и ему-то въ тягость будешь. — А тутъ еще мнѣ Богъ дочку далъ, и съ мѣсяцъ я Данилу не видала, нездорова была. И сама не знаю, какъ быть. Ужъ очень онъ у меня въ душѣ былъ. Никогда такъ не любила его. Жалко его, да и все. А опять подумаю, что виновата передъ нимъ, а онъ страдаетъ, и думаю, пойду за нимъ. Какъ полегчало, прихожу опять въ острогъ, а онъ сказываетъ мнѣ, что указъ вышелъ выступать въ маѣ. — Анисьюшка, говоритъ, пойдемъ вмѣстѣ, не оставляй меня одного. — И рѣшила я идтить съ нимъ и ребятъ съ собой всѣхъ взять. И не стала больше съ міромъ совѣтоваться. Еще двѣ женщины вашего же села то-жъ за мужьями шли: Арина хозяйка Михѣя и Матрена Степанова. Хлопотали мы всѣ, чтобы позволеніе вышло.

Стала я по домашнему справлять землю и избу продала, и свинью, и корову, и двухъ овецъ продала, а кобыла наша еще въ ту пору околѣла, не разжеребилась. Какъ продала, за все цѣлковыхъ 60 выручила, а тутъ и прошеніе намъ вышло, что можно идтить. Приходитъ время въ маѣ мѣсяцѣ выгонять ихъ на поселеніе. И пріѣзжалъ къ намъ сотскій, и всѣхъ насъ въ Крапивну-городъ приставили, и меня, и дѣтей, всѣхъ.

Списали ростъ, всѣ примѣты, и хотѣли тутъ же арестовать, да мы на сутки домой отпросились, еще не всѣ деньги я за избу получила. Сутки опять въ деревнѣ были, и тутъ подводу намъ нарядили, да въ Тулу въ острогъ и отправили. Въ острогѣ мальчики съ отцомъ были, а дѣвочки со мной. Съ Данилой вовсе почти не видались. И дѣти тутъ страсть какъ скучали, послѣ вольнаго-то житья. Тѣсно, душно. Бабы двѣ изъ нашей деревни тутъ же съ ребятами сидѣли, Степанова и Михѣева хозяйки. А Андрея-то, что пуще всѣхъ мутилъ, вовсе не сослали. Тетка богатая за него хлопотала, а за насъ-то некому.

Черезъ двѣ недѣли, стало, насъ на этапъ позвали, одежу арестантскую давать. Кажному человѣку, Господи благослови, мѣшокъ даютъ, коты, двѣ пары панталонъ, двѣ рубашки, двѣ пары портянокъ, халатъ съ желтымъ тузомъ на спинѣ, а мнѣ еще платокъ холщевый на голову; и ребятамъ, и дѣвочкамъ все то-жъ идетъ.

Набрала я себѣ все это въ мѣшокъ, и Ванюша со мной, и говорятъ ему солдаты:

— Ну, — говорятъ, — хлопецъ, выбери себѣ коты, какіе пожелаешь.

А онъ набралъ себѣ и кафтанъ, и коты, и панталоны и надѣлъ на себя и радуется: вотъ, батя мнѣ того не нажилъ, что здѣсь дали, а самъ не видитъ желтаго туза на спинѣ, а солдата смѣются: — ишь двѣ недѣли пожилъ у насъ, а что добра себѣ нажилъ. — Взяли мы одежду. А по казенному одѣваться не хочется; а себѣ думаемъ: безъ нея все-жъ не обойдешься. И давай въ нее наряжаться. И плачемъ, и смѣемся.

— А ну-ка, тетка Арина, — говорю я, — кабы насъ деревенскіе то наши видѣли въ такой одеждѣ. Тутъ подивились бы.

XVIII.

Убрались мы, часу во второмъ на вокзалъ выѣхали. Зыбочку и съ собой прихватила, что грудная дѣвочка со мной. А конвойные увидали и не допустили: не полагается, говорятъ. Дѣлать нечего, всю дорогу на рукахъ у меня сердечная маялась. А ужъ и тѣсно-жъ было въ вагонѣ! Хорошо, что недалеко до Москвы. Пріѣхали мы. И въ Москвѣ пересылочный замокъ, Колымажный дворъ называется. А мы и прежде слышали про Колымажный дворъ, что плохо тамъ; пріѣхали: домъ большущій, дворъ полонъ народу. Да еще насъ привела партію большую. Народу много — ровно скотина нагната. Кричатъ, галдятъ, всякій норовить получше мѣсто занять. Давка, споръ; а мы тутъ съ ребятами на дворѣ стоимъ, дожидаемся, чтобъ насъ развели по мѣстамъ. Не знаемъ, во дворѣ ли оставаться, или въ замокъ идти; постояли мы, прошли солдаты, свели меня съ ребятами въ камору. Привели, а мѣста нѣтъ. Потолкались, потолкались, опять свели насъ во дворъ. Тутъ помѣщайтесь, говорятъ. Тамъ и остались, и ночевали. На утро встали. Во дворѣ колодезь, и старостиха изъ насъ; у ней два корыта на всѣхъ. Не допроситься, бывало. Въ чайникъ воды наберу и жъ бѣлье достирываю ребятамъ. Каждый понедѣльникъ 900 человѣкъ отправляютъ, и все полнымъ полно. Со всѣхъ сторонъ каждый день новые приходятъ. Тутъ дожди пошли, ливни. На ночь въ колидоръ сгонятъ. Тѣснота, сами лечь не можемъ. Хоть ребятенокъ на вещи доложимъ, а они согнутся, спать не могутъ, и всю-то ночь черезъ нихъ шагаютъ. Молимся, чтобъ дождь прошелъ. Какъ утро, такъ всѣ та повѣрку выходятъ. Считаютъ насъ, повѣряютъ и маленькимъ дѣтямъ лекарь въ ротъ смотритъ, не больны-ли? Дѣтямъ каждый день кружка молока шла, 1 ф. булки или каши, а намъ рыба, горохъ. У нашихъ бабъ двое дѣтей заболѣло, съ молока должно. Молоко пополамъ съ водой, связи нѣтъ. А тутъ и моя заболѣла, и вовсе сгорѣла. Въ больницу отдавать не хочется. Какъ повѣрка, мы ихъ веселимъ, чтобъ не замѣтили ихъ боли. А намъ говорятъ: что это вы утаиваете, что ваши ребята хвораютъ. Ихъ въ больницу не возьмутъ, коли не желаете, а только ихъ повѣрятъ, лекарствъ дадутъ, имъ и полегчаетъ скорѣе. Мы, значитъ, и признались, что большія дѣти. Сейчасъ ихъ описали, а мы ждемъ, что будетъ.

Повѣрка кончилась. Глядимъ, привезли фуру большую. Наѣхало насъ человѣкъ 10 и навели обманомъ въ больницу. Ребята съ юнцомъ тѣмъ временемъ остались. И думаю: какъ-то онъ съ ними управится? и зачѣмъ только въ болѣзни созналась? Нечего было дѣлать; осталась тутъ двѣ недѣли. Померли ребятенки у нашихъ, бабъ. Выписались онѣ.

Осталась я одна. Скучная моя Дашка стала. Помретъ, думаю. Перестала она ѣсть, ничего душа не принимаетъ, ослабла, день и ночь кричитъ. А тутъ вдругъ тише стала — полегчало ей. Хочу повеселить ее. Сороку съиграла и въ ладушки трепанула, меня уважила, а черезъ три часа померла. Ужъ и жалко мнѣ ее! Хоть и говорю себѣ: безъ нея слободнѣе будетъ; да нѣтъ, все-жъ таки жаль, ужъ такая улизливая (ласковая) была. Пришла нянька, поставила образокъ и свѣчку восковую зажгла. Шабашъ, говоритъ, обмывать надо. Рубашенку разорвала и хочетъ ее взять, а она, родименькая, еще три раза икнула, и слезки изъ глазъ покатились.

— Господи, жива еще! — говорю. — Нянюшка, подождите обмывать! А нянька:

— Шабашъ, шабашъ теперь. И давай ее обмывать, а потенъ въ подвалъ понесла. Я ей ручки сложила и глазенки закрыла. Плачу, дюже такъ, а выть не велятъ.

— Нянюшка, — говорю, догоняю ее, — пустите меня въ церковь, когда будутъ погребальню служить.

А она мнѣ:

— Наберутъ десять гробовъ и тогда всѣхъ васъ пустятъ. — Выписалась я, чрезъ два дня опять няньку прошу: — Нянюшка, милая, когда-жъ меня пустите? Я ее между другими найду.

А она мнѣ:

— Эхъ, пора-ль тамъ искать ихъ; — въ тужь пору ихъ ужее и погребли.

— Зачѣмъ вы насъ обманываете! — Если, — говорить, — васъ не обманывать, такъ слезъ не оберешься. — Ушла я къ своимъ, и дюже рады они мнѣ были.

XIX.

Еще четыре недѣли тутъ жить должны были. Жизнь тяжелая была, пуще всего мужикамъ. Трудно приходилось, по 6-ти скованы они ручными цѣпями, а на ногахъ кандалы врозь. На ночевку цѣпи ручныя снимаютъ. А мы бабы вовсе на свободѣ и съ мужиками врозь жили. Въ десять часовъ утри звонокъ. Пускаютъ мужей къ женамъ чай пить. Чай-то свой надо имѣть. Иногда не хватитъ, пойду въ камеру къ знакомой арестанткѣ.

— Устинья Петровна, — говорю, — одолжите чайку на засыпку, хозяинъ пришелъ, чай весь вышелъ. А она мужа спрашиваетъ:

— Андрей Филипычъ, надо дать?

— Отчего не дать? У насъ не хватитъ — у нихъ попросимъ.

Тутъ жары пошли страшные; стѣны горячія; вонь и пыль страшенная; кишками пожарными брызжатъ на насъ, а мы ребятенокъ подъ воду подводимъ, хоть какъ-нибудь освѣжить, а они и рады. Подаянія купцы посылаютъ: два раза въ недѣлю сайки привозили, разъ возъ перчатокъ, разъ возъ чулокъ. И все насъ по двое вызываютъ, и даютъ подаянія.

А говядину присылали — не доходитъ до арестантовъ. Набольшіе себѣ оставляютъ. Каждую субботу въ баню водили. По копѣйкѣ съ человѣка брали, а кто бѣлье постирать хочетъ, три копѣйки платитъ. По двадцати человѣкъ пускали насъ сразу.

XX.

Пришло время выступать, а я себѣ животомъ больна; другіе скоромное ѣли, а я-то постное, спасаться хотѣлось. Мы ѣхали по чугункѣ до Нижняго. Въ Нижнимъ семейную камеру давали, три семьи въ одной камерѣ.

Тамъ мы были двое сутокъ. А тутъ водой до Перми.

Баржа наша большущая была, за вольный пароходъ прицѣплена желѣзными цѣпями. Къ берегу-то не подходитъ, а на лодкахъ насъ перевозятъ. Подаютъ лѣстницу желѣзную, приставляютъ къ палубѣ, а палуба-то высокая, а лодки низкія. Страсть идтить! Перилъ нѣтъ, а столбочекъ стоитъ, чтобы держаться за него. Ребята маленькіе не достанутъ до столбочка ручейками, хватаютъ, идутъ, а сердце у меня выскочить хочетъ, а ихъ этапные, какъ дойдутъ до верху, какъ щенятъ швыркомъ швыряютъ на палубу.

Души-то нѣтъ. Какъ Господь внесъ, думаю: слава Богу! Расположились на баржѣ. Внизу комната большущая, и нары подѣланы. Потолокъ и полъ засмолены. И тутъ не приведи Богъ, какъ ночью тѣсно. 900 человѣкъ ѣхало насъ. Днемъ-то мы наверху на палубѣ, а ночью-то — внизу.

Ѣдемъ, ѣдемъ, гдѣ пристань — остановимся. Всего забираютъ: капусты, арбузы, сельди, рыбу, всякую всячину, а какъ пойдетъ пароходъ, повѣщаютъ насъ, кто что себѣ забрать хочетъ, — значитъ, на свои деньги. Данило для дѣтей арбузы когда возьметъ, чтобы имъ скучно не было. Ужъ какого, какого народу съ нами не ѣхало! И татары, и черкесы, и цыгане, и евреи. А татары на молитву когда на колѣни сядутъ себѣ, и кулакомъ въ сердце и въ лобъ ударяютъ. Послѣ повѣрки вечеромъ скопцы начинаютъ пѣсни играть, мужчины на гармоніяхъ, одѣты, какъ и мы, по-деревенски; дѣвки пляшутъ, веселятся, а мы глядимъ, намъ диковинно.

Сами-то онѣ сытыя, бѣлыя и съ лица пухлявыя.

Тутъ стали Маша и Ваня на боль въ ножкахъ жаловаться, а тутъ и до Перми доѣхали, гонятъ на этапъ, а они плачутъ, на силу идутъ. Сказывать боюсь, въ больницу возьмутъ. Всячески уговариваю ихъ. А на повѣркѣ доктора увидали, и укрыться нельзя. Взяли ихъ въ больницу и меня съ ими.

Привезли насъ. Смотритель вводитъ въ камеру.

Лежитъ, видимъ, цыганка растрепанная, глаза выпучила и кричитъ на неизвѣстный голосъ. Спрашиваетъ смотритель: — Гдѣ тутъ мѣсто? Койка нужна. — Нѣту, ваше благородіе, всѣ позаняты. Нешто вотъ тутъ, говоритъ, ослобонить можно; померла часъ тому назадъ женщина, такъ ея койку отдать можно.

— Ну, живѣй, освободи, смотритель говорить.

Сейчасъ это мертвую стащили въ сѣни; женщина старая, сѣдая ужъ была; кирпичъ ей подъ головешки положили и говорятъ мнѣ:

— Ну, вотъ тебѣ койка, клади дѣтей.

Я-то самъ треть, а койка про одного только. Жутко мнѣ, стою — съ мѣста не двигаюсь, думаю: и одѣяло, и подушка изъ-подъ мертвой, и какъ дѣтей положу?

— Ваше благородіе, — говорю, — ослобоните насъ. Пустите насъ назадъ, и такъ ножки заживутъ.

— Нельзя, нельзя этого никакъ, поживете съ недѣлю, исправятся дѣти.

Ушелъ смотритель. Сѣла я, заплакала. А Маша мнѣ:

— Мамушка, что ты дюже убиваешься? — а у самой слезки градъ-градомъ катятся.

— Дитятко мое милое, — говорю, — кабы знала, что такое мученіе вы примете, не поѣхала бы со двора, да отца вашего пожалѣла.

А цыганка кричитъ, пуще дѣтей пугаетъ. Ваня жмется ко мнѣ и со страха и отъ боли плачетъ. Положила ихъ, а одѣяло сбросила, пускай, думаю, обвѣтритъ. Нянька пить ѣсть приносила, а кормили тутъ вовсе плохо, хуже всѣхъ мѣстъ, гдѣ бывали. Ребятенки не ѣдятъ ничего. Чайку бы съ хлѣбцемъ поѣли. Попросишь няньку воды кипяченой, — не даетъ. Злая попалась, Бога не боится. Душа запеклась у дѣтей, пить просятъ. А нянька возьметъ кружку, напоитъ цыганку, а ее блюетъ, а потомъ ту-жъ кружку дѣтямъ-то подносить. Не то пить, не то блевать. Вонь отъ этой цыганки — душа съ тѣломъ разстается, ничего не обчищала ее нянька; а лекарь, когда придетъ, а когда — нѣтъ. Не чаяли, когда и выкатиться отсюда. Дѣтямъ стало легче, и выписались мы. Да выходимъ, а ступать они черезъ силу могутъ. — Дѣтушки, — шепчу имъ, — родименькіе, приневольтесь, пошибче, пошибче идите. Боюсь, что опять ихъ въ больницу возьмутъ. Отошли, посидѣли. Приходимъ къ своимъ. Радехоньки намъ. Разсказываю имъ: ужасаются на насъ. — Какъ раздружились мы, — говорить Данило, — скучно стало, и Васька покою мнѣ не даетъ: «когда мамушка придетъ?» плачетъ все.

Черезъ недѣлю изъ Перми мы выѣхали. На лошадяхъ до Тоболи ѣхать должны были. 18-ть троекъ было. На каждой по шести арестантовъ, по два конвойныхъ и ямщикъ. Дѣти рады были ѣхать. Ѣзды девять сутокъ до Тоболи. Дорога мощеная, горбылями, какъ закатники, и трёско страсть. А ужъ скачутъ, ужъ вотъ, шибко! Колокольчики, бубенцы, ровно на свадьбу ѣдутъ. Животенки ребятамъ растрясло. Просишь остановиться на минутку, нѣтъ — не уважутъ тебя. Прошеніемъ никого не склонишь. Такъ дѣтей подержишь черезъ край телѣги, того и гляди уронишь, только изъ рукъ не вывернется. Сто верстъ въ день ѣхали. Станція каждая 25 верстъ. Мѣшки перекладываютъ, пересаживаются. На станціи подошла я къ Данилѣ, а онъ жалится: ѣхать какъ мучительно, по шести вмѣстѣ скованы, а на телѣгахъ смерть сидѣть. Время опять ѣхать. Сѣли мы. А этапный подошелъ, счелъ насъ. Тутъ лишній, говоритъ, взялъ Ваню на другую телѣгу.

— Батюшка, оставь его со мною, — говорю ему, — а онъ отошелъ и не слушаетъ меня.

Посадили Ваньку въ другую телѣгу, а тамъ все тоже, тѣсно. Притѣснили его на край телѣги, тамъ и сѣлъ онъ, и рученками держится. Какъ погнали по этимъ горбылямъ-то, онъ и упалъ; я-то вижу, такъ и обмерла.

— Батюшки! — кричу, Ванюша убился! — Ямщикъ не останавливается, а конвойный его какъ попало схватилъ и бросилъ въ телѣгу.

— Ахъ ты, — говоритъ, — глупецъ, какъ же ты не стерегся! — Скучно мнѣ стало и заплакала я, а меня, которые со мною сидятъ, утѣшаютъ.

— Не до смерти убился, что ты, перестань!

Какъ пріѣхали, бѣгу къ нему…

— Дитёночекъ, какъ ты, шибко убился?

— Ничего, мамушка, только испугался дюжа.

XXI.

Случается, пріѣзжали на станъ: темнота, дожди, повѣрка начиналась. И пока-то повѣряютъ, все подъ дождемъ стоишь. Ребята зябнутъ, а тутъ вещи растрясаютъ, обыскиваютъ, нѣтъ ли гвоздей, ножницъ, ножей, картъ, и все это, если найдутъ, отбираютъ. Стоять-то сыро. Я то одного, то другого на ногахъ своихъ противъ себя подержу, чтобъ на лужахъ имъ не стоять. Какъ повѣрятъ, въ камеру входимъ и на полъ ложимся, на нарахъ мѣста не было. Мокрую одежду подъ дѣтей стелю и мокрымъ же ихъ одѣваю, нѣтъ другой. Лежатъ всю ночь не согрѣются, трясутся. Кому ночь, а мнѣ все день. Ночью ихъ и обуваю, и одѣваю, и застирываю, что нужно, а въ утру опять ѣхать; и времени нѣтъ на все.

До Тюмени одна станція оставалась. Ямщикъ пьяный былъ въ тройкѣ, гдѣ сидѣлъ Данило. Справа-то вершина небольшая (оврагъ), онъ, значитъ, разогналъ лошадей, да не попалъ колесомъ на дорогу и прямо въ вершину, и слетѣли. Всѣ-то они скованные и валиться имъ трудно. Кто расшибся, а Данилѣ сильно голову разбило. Не видала я, какъ упали, а то бы тутъ и сердце потеряла, кажется.

Въ Тюмени онъ мнѣ пожалился на голову.

Живемъ тамъ два дня, а легче ему нѣтъ. Дюже ужъ расшибся. Товарищи уговариваютъ:

— Данило, что ты муку несешь, по полу валяешься? По крайности ступай въ больницу, тамъ на койку ляжешь. — И Ванюша-то нашъ опять боленъ, — говорю ему. Если хорошо будетъ, и мальчика съ собой возьмешь.

Утромъ встали, а ему вотъ какъ неможется, голова страсть болитъ.

— Анисья, сведи меня въ больницу, — говорить, — а Ваню тогда завтра приведешь.

Пришли въ больницу. Сѣли въ колидорчикѣ на скамейку. Солдатъ больничный выходитъ:

— Что же тебя, — говоритъ, — на койку, или на полъ?

— Людей на койки, а меня на полъ, къ чему же это?

— Ну, ладно, иди.

Дали ему рубашку, сняли кандалы, указали на койку. Данило легъ, примѣрился и говоритъ:

— Ничего, хорошо. Я полежу сутки, а ты приди утромъ, Анисья, и ежели хорошо, и Ваню веди.

Прихожу къ десяти часамъ утра, а меня не пускаетъ смотритель.

— Въ четыре, — говоритъ, — приходи.

Пришла въ четыре, вхожу, а Давило лежитъ на спинѣ такъ тихо и одѣяло ему лицо закрываетъ. Я ему: — Данило, здравствуй!

Онъ молчитъ. Я опять: — Данило, а Данило, да буде притворяться, ухватку не бросаешь свою, шутки-то шутить! Умираешь, а ногой дрыгаешь, — говорю ему. — А онъ молчитъ. Я подошла ближе, одѣяло открыла, а у него губы, что земля стали, руки желтыя и ногти вовсе синіе.

— Господи, умираетъ онъ! — говорю я.

А больничный солдатъ тутъ и говоритъ мнѣ:

— Онъ какъ есть всю ночь бредилъ. Лазилъ подъ койками, подъ столомъ, все какого-то Ванюшку искалъ, кличетъ его, и объ песочницу сильно головой ударился.

— Кто Ванюшка-то у васъ? — спрашиваетъ.

— Парнишка нашъ, — говорю, — и сердце мое поворотилось.

Стала больничнаго солдата проситъ: — Аѳанасій Гавриловичъ, помретъ онъ скоро, пусти меня ночевать къ нему.

— Никакъ этого нельзя, — не полагается.

Дѣлать нечего — пошла домой, рубашку ему хочу подготовить, похоронить въ чемъ, и говорю ребятамъ: — Дѣтушки, должно, вашъ отецъ нынче кончится, а они поплакали со мной и спать легли.

Сама я у окна сѣла. Спать не могу, словно, меня водой подмываетъ, горько стало и думаю себѣ.

Какъ онъ умирать одинъ будетъ? кабы я тамъ была, то и приказалъ бы мнѣ, сказалъ бы свою послѣднюю волю. Долго такъ сидѣла. А вокругъ меня тихо, только краульные смѣняются. Глянула я, и ужъ заря занялась; вижу несутъ мимо меня двое носилокъ холщовыхъ.

Неужто Данило? думаю. Ужели номеръ? Поровнялись съ моимъ окномъ носилки. Гляжу — мой хозяинъ мертвый лежитъ. Встрепенула я руками. Господи батюшки! моего мужа несутъ! Къ дверямъ бросалась — часовые не пускаютъ. — Куда? — говорятъ.

— Родименькіе, пустите, мужъ померъ, пустите, пронесли сейчасъ.

— Не полагается, — говорятъ, — ступай.

Вернулась. Души во мнѣ нѣтъ и плакать не могу. Сердце взорвалося.

— Маша, — бужу ее, Маша, дитятко мое!

Вскрыла глаза она.

— Что мамушка?

— Машенька, отецъ нашъ, должно, померъ! — Какъ сказала ей, тутъ Богъ слезы далъ. Стала мы съ ней плакать. А она-то въ окошечко глядитъ, охватила меня рукой, все думаетъ отца увидитъ, что опять его, можетъ, понесутъ. Мнѣ бы ее и будитъ не надо, по ея годамъ-то, да я все одна, а она-то смышленая была, все горе вмѣстѣ мыкали.

На утро, стало быть, повѣрка.

— Кто жена Тюрина! — смотритель сказываетъ. — Я, — говорю.

— Тюринъ жить долго приказалъ. — Я тутъ рыдать; ухватилася я съ ребятенками и вою, и нужды мнѣ нѣтъ, что не велятъ.

Пришла въ камеру жена смотрителя. Я ей кланяюсь: — Матушка барыня, пусти съ дѣтьми въ часовню, мужа моего мертваго провѣдать.

— Погоди, — говорить, — матушка, кликнемъ васъ въ церковь на службу, когда десять покойниковъ наберется. Я дожидаюсь. День, другой проходитъ. На третій прошуся опять. А мнѣ, какъ въ ту пору, говорить: — пора тамъ искать его, — давно ужъ погребли.

— Какъ же, говорю, вы пообѣщали мнѣ?

— Такъ что-жъ? — и опять, стало быть, сказали мнѣ, что васъ пускать и слезъ не оберешься.

— А я ей: — Можетъ, и погребальню не служили?

— Да какъ же это можно, извѣстно, отслужили.

XXII.

Жили мы недѣлю послѣ этого. Горевали, страсть какъ плакали. А народъ настраиваетъ насъ: — Теперь на родину выписаться можете. Я этому дѣлу смекнула. Все же, думаю, лучше на своей сторожнѣ будетъ. Приходить смотритель, я ему: — Ваше благородіе, нельзя ли выписаться? — Что же, можно, — говорить. Велѣли на утро казенную одежду сдать, получили свои. Одѣла я дѣтей и сама убралась. Вотъ тебѣ, говорятъ, солдатъ, иди въ полицію, тамъ выпишутъ. А до полиціи три версты. У дѣтей ноги болятъ. Какъ идти? — думаю. И вещи свои, говорятъ, бери. Дѣлать нечего, — пошли. Не идутъ, плачутъ, вовсе ноги не слушаются. Я одного на руки возьму, несу. Пронесу четверть версты посажу, вернусь за другимъ, другого носу. Посажу его, вернусь опять за мѣшками и такъ-то всю дорогу; только Маша, значить, помогала мнѣ, кое-что несла. — Тетенька, — говоритъ солдатъ, — иди скорѣй, погоняетъ васъ. — Родимый, какъ съ малолѣтними скорѣе-то идти? — и больные же они, самъ видишь. Я и сама съ ними измучилась. — Напрасно, тетенька, выписалась. — Почему? — говорю. — Не скоро на родину поѣдешь, не скоро справки сводятъ. — Пришли въ полицію, переписали насъ, а тутъ ужъ смеркается и подводу я назадъ наняла — ѣхать. Привезъ онъ насъ къ воротамъ замка, иду это я какъ завсегда на свои мѣста, а тутъ смотритель и не пускаетъ меня. — Не полагается, — говоритъ, — ты выписалась. — Я такъ и ужаснулась, не смекнула этого прежде. Спрашиваю: — когдажъ отправлять будутъ на родину? — Не скоро, говоритъ, еще поживешь на волѣ. — Хоть на одну ночьку, пустите меня переночевать: — съ дѣтьми некуда мнѣ дѣваться. — Никакъ невозможно, квартиру себѣ возьми. — Заплакала я, на мѣшки сѣла, и ребятенки вокругъ меня тожъ себѣ плачутъ. Господи! — что муки принимаю! Куда теперь съ малыми ребятами дѣться? И дюже я убивалась. Смотритель и говоритъ: — ну, вотъ что, ужъ коли такъ, иди на мою квартиру. Выкликни мою хозяйку, Наталью Сергѣевну. Скажи ей: Данило Андреевичъ велѣлъ пустить въ себѣ. — Въ ноги я ему поклонилася и пошла.

Насилу дошла. Стучимся въ окно. Кто тамъ? Я говорю: — Хозяинъ вашъ прислалъ. — А какъ звать его? — Данило Андреевичъ, — говорю, — смотритель онъ. — Она и пустила. Женщина она молодая еще была, наша, россейсвая, ссыльная. Глянула она на дѣтей и говоритъ: — какъ озябли. Ишь трясутся. Сейчасъ это сама съ нихъ мокрое посняла (дождь въ ту пору небольшой шелъ); надѣла на Машу большой свой платокъ, самоваръ поставила и дѣтей чаемъ напоила. А сама-то я за вещами ходила, два раза сходила, часовъ до одиннадцати провозилась. Смотритель отдежурилъ и пришелъ домой. Меня стали разспрашивать. Все имъ разсказала.

— Ну, — говорить Данило Андреевичъ, — живи у насъ. Платы съ тебя не возьмемъ. А Наталья Сергѣевна говоритъ:

— А ты дома вамъ поможешь. У насъ двѣ коровы, три лошади, ты до насъ хороша будешь, а мы тебя не оставимъ.

И жили мы у нихъ покойно, хорошо. Дѣтей у нихъ не было, а барыня до моихъ ребятъ желанная была. Испечетъ пшеничныя булки (каждый день пекли), сейчасъ это всякому изъ нихъ дастъ и по кусочку сахару, и чайку чашку. Никогда не обижала ихъ, а кушать когда съ собой насъ посадитъ, когда за особый столъ, угощаетъ это себѣ. А на харчахъ-то мы были на своихъ. И я старалась для нихъ.

Кухарку тутъ же вскорѣ они свою отпустили. Я и лошадей поила. Тутъ рѣчка Тюменка за полверсты была; въ ведерочкѣ воду носила и полы мыла, и самоваръ чистила, а стряпать она сама стряпала.

Нанималась я прясть съ дочкой, и двадцать копѣекъ въ день зарабатывала, а когда и меньше, а когда и работы не было. Харчи тамъ дешевые. Мука 15 к. пудъ. Пшеничная — 30 коп., самая отличная. Купимъ пшеничной, спечемъ булки и пируемъ. Говядину когда покупали, а когда нѣтъ, полторы копейки фунтъ платили. Нужды мы не видѣли, а все-жъ скучали. Хотѣлось на свою сторону. Хлопоталъ смотритель о нашихъ бумагахъ; что бы отправить насъ опять какъ арестантовъ, опять вписаться надо было.

XXIII.

Были въ нашемъ селеніи богатые купцы и купчихи бездѣтные. Узнали они, что отправляюсь я съ ребятами въ обратный путь, и каждый день стали они уговаривать меня оставить имъ одного изъ ребятъ моихъ.

«Какъ сына его примемъ, — говорить они мнѣ, — и все богатство ему оставимъ. Сама видишь, дѣтей у насъ нѣтъ и все его будетъ».

Россейскихъ ребятъ тамъ, значитъ, мало было, вотъ они до моихъ желанны и были.

И помутили они меня; какъ тутъ, думаю, быть? Оставлю Ваньку, обучатъ его, и купцомъ будетъ, а со мной только одну нужду да горе приметъ, и жаль мнѣ станетъ, сердце защемитъ. Ваську отдать? и Ваську жаль, и не знаю, что мнѣ дѣлать, ночи не сплю, все объ одномъ думаю. Пришло время отъѣзда. Пуще ко мнѣ пристаютъ: — отдай да отдай! И рѣшило мое сердце. Мои дѣти — моими и останутся, пускай нужду и горе видятъ, да противъ Бога не согрѣшу. Вышла бумага. Арестовали насъ опять и въ острогъ. Въ острогѣ два дня побыла и на третій день послѣ Крещенія выѣхали. Плакали, прощались съ Натальей Сергѣевной, благодарили ее, и она, матушка, всякой всячины дѣтямъ на дорогу напекла.

Въ саняхъ поѣхали. Тутъ не тряско было. Остановка была въ Оханскѣ, а тутъ Вася глазами заболѣлъ и въ больницу увели насъ всѣхъ. Больница здѣсь хорошая была, не тѣсно. На харчи по десяти копѣекъ на человѣка давали. На всѣхъ тридцать копѣекъ въ день, а больному пища шла казенная. Мы не проѣдали все. Купимъ, бывало, ситничекъ, на пить копѣекъ рыбы, на двѣ копѣйки латочки обжаренныя изъ картофеля съ свѣжинкой, а остальныя деньги спрячу. Жили мы тутъ три мѣсяца, а я и рада была, а то нужды бы много приняла съ дѣтьми-то. Дѣло зимой было. До Святого дня жили, а тамъ выписались. Поѣхали на саняхъ до Перми. Остановились на ночевку, я тутъ беру свои мѣшки, въ камеру несу, да думаю: «какъ, легко нести, значитъ, мнѣ здоровьемъ полегчало, силъ прибавилось». Пустили насъ въ камеру, а этапные садятся въ карты играть и спрашиваютъ насъ:

— Холодно тутъ?

— Очень холодно, говорю.

— Въ мужскую васъ переведемъ, тамъ топлено. Перевели насъ. Спать-то еще рано было, говорю Машѣ:

— Дай, занавѣски пошьемъ.

— Ну что-жъ, — говоритъ.

У меня это, значитъ, два мѣшка: — въ одномъ — холсты, иголки, нитки, что получше, значить; въ другомъ — кафтаны, паневы. Вотъ беру я мѣшокъ, хочу холсты достать и нѣту; и растегаевъ хорошихъ нѣтъ, а въ него паневы изъ другого мѣшка накладены. Завыла я.

— Матушки родимыя, обокрали насъ, ни съ чѣмъ домой вернемся. Бѣдная моя головушка, нигдѣ-то счастья мнѣ нѣтъ!

На утро смотритель приходитъ. Я сижу, плачу. — Что ты, о чемъ убиваешься? — Обокрали меня, ваше благородіе. — Какъ такъ?

— Да вы гдѣ ночевали?

— Въ мужской.

— Зачѣмъ?

— Не знаемъ. — Велѣлъ онъ этапныхъ позвать. Приходятъ они. Онъ какъ крикнетъ на нихъ. Вижу, даже они испугались, даже лицомъ побѣлѣли. Жаль мнѣ ихъ стало и думаю: и они пропадутъ, и вещи не найдутся, можетъ, и не они и украли. И говорю: — ваше благородіе, по нашему прошенію перевели насъ, холодно было, а вещи, должно, сами потеряли въ Оханскѣ.

Смотритель покуражился еще и не взыскалъ съ ихъ.

Сѣли вскорѣ на пароходъ. На пароходѣ на нашемъ и вольные были, и обратныхъ много, вдовыхъ, а кому и срокъ вышелъ на родину ѣхать. Сидимъ мы на палубѣ съ бабами. Солдаты идутъ мимо насъ, а мы глянемъ на нихъ и скажемъ: — Вотъ наши женихи-то пошли. Акулина, глянь-ка! А она: — Не буду часовать, какъ на родину пріѣду, замужъ выйду. И потужимъ бывало, и посмѣемся вмѣстѣ.

Въ Нижнемъ насъ опять въ семейную камеру пустили. А тамъ сидятъ отецъ, мать — старики ужъ — и сынъ, годовъ 35-ти, въ кандалахъ закованы, только что руки свободны. Они на ссылку ѣхали.

Съ недѣлю прожили тутъ — и въ Москву. Въ Москвѣ показалось мнѣ, какъ будто я дома. А потомъ обдумаешъся: — куда мы ѣдемъ? — Дѣтушки, говорю, пили, ѣли хорошо, все дешево, а что теперь ѣсть будемъ? А Ваня говоритъ:

— Пойдемъ побираться, и съ бабушкой вмѣстѣ одинъ сухарикъ съѣдимъ.

Пріѣхали въ Тулу, на этапъ насъ. И въ станъ отправили, въ Ягодную, къ становому. Станового нѣтъ. Два дня ждали, дали кормовыхъ малость, всего двадцать копѣекъ. Тамъ знакомая у насъ — чаемъ напоила. Изъ Ягодной насъ въ волость, изъ деревни въ деревню; тутъ лошадей нѣтъ, стоимъ, ждемъ у всѣхъ на глазахъ. Народъ облѣпилъ, спрашиваютъ, а у меня языкъ не ворочается; глаза вылупятъ на насъ, словно мы некрещеные. А мнѣ-то къ себѣ хочется, домой поскорѣе, тошно стало ждать.

На третій день отпустили, ѣдемъ мы, версты три до нашей деревни. Въ полдень пришли. Народъ въ полѣ картошки сажаетъ. Подошли къ нимъ, а тутъ сестра моя крестовая, подхожу, молчу. А она глянула:

— Тетка Анисья, али ты?

Узнали насъ. Обнимаемся, плачемъ, и ребята плачутъ, обрадовались. Подходимъ къ дому, въ матери. А ей кричатъ:

— Тетка Арина, твоя дочь идетъ.

Выскочила матушка изъ избы:

— Дитятко, милое, откуда?

Повалилась ей въ ноги. — Родимая моя матушка, прими ты меня горькую, прими ты меня несчастную съ малыми ребятами! И выла я, и приговаривала, и матушка тоже:

— Дитятко мое родное, а я всѣ ноженьки проходила и глазушки проглядѣла, тебя ожидамши. — И подняла меня матушка и въ избу повела; сестра съ нею жила, а батюшка мой безъ меня скончался.

Отдохнула я. Стала думать, какъ опять съ дѣлами справиться, какъ избенку нажить и дѣтей успокоить. И жила, кормилась: что копну, то и клюну. И плохое житье вдовье, — не безъ грѣха прожить. Только и памятно мнѣ, какъ въ острогѣ съ Данилой жила, и всѣ тѣ муки какъ радость представляются, а остального хоть бы не было. Подросли дѣти, стали въ работѣ помогать, и избу купили, Васю къ сапожному мастерству приставила, а Ваня сердечный умеръ отъ живота, должно, въ чужихъ людяхъ надорвался.

И осталась я одна. Прошла молодость. Скучно стало. Стѣны съѣли. Сватали мнѣ прежде жениховъ, все вдовыхъ съ мальчиками; не хотѣла я идтить замужъ, да то же и Васю бы въ солдаты взяли. И вотъ на старости лѣтъ пришлось опять замужъ выйти. Разъ приходитъ кума моя и говоритъ:

— Вотъ Анисья тебѣ женихъ хорошій.

— Кто?

— Иванъ Микитычъ, сторожъ церковный. Дѣтей у него нѣтъ, и человѣкъ хорошій.

— Тетка Акулина, говорю, восемь лѣтъ вдовой проживши — диво замужъ идтить.

— Это тебѣ теперь диво, пока здорова, а тамъ стара будешь, кормить некому будетъ. И пошла бы тогда, а никто не возьметъ. И ему опять безъ бабы нельзя, бабья работа по домашнему. — Поговорила это и ушла.

Проходитъ день, иду къ нашему священнику молотить. А Иванъ Микитычъ увидалъ меня въ окно и падчерицу свою за мною выслалъ. — Тетка Анисья, иди, батюшка тебя спрашиваетъ.

— На что? — говорю.

— Нужна ему, не знаю.

Вошла, поклонилась, а они чай пьютъ.

— Чай, сахаръ милости вашей.

— Просимъ милости. Здорово, тетка Анисья, чайку съ нами откушай.

— Не чай пришла пить — молотить.

— Подъ стать попала, отчего не сѣсть.

Сѣла, выпила чашку. Опрокинула.

— Петровна, говоритъ, пей еще, отъ одной хрома будешь.

— Ну что жъ, говорю, хромать буду, мнѣ не замужъ идти.

— Ну вотъ, я свататься хочу, а ты говоришь, замужъ не идтить.

— Пора-ль тамъ замужъ идти. Въ роту зубовъ нѣтъ.

— Небось, какъ-нибудь смумлимъ, сжуемъ. — Поднялась я идти, а его сестра меня въ сѣнцахъ догоняетъ.

— Безъ шутокъ, говорить, пойдешь за брата?

— Не знаю, тетка Марѳа, люди присуждаютъ, а мнѣ дико. У меня мальчикъ растетъ. — Бываетъ, говоритъ, что мальчики успокоютъ при младости, а онъ его при старости. — Сомнѣвалась долго я. Предлогъ даютъ, — а боязно. И уговорили меня. И матушка благословила. Да вспомнила я, что вдовьяго у меня нѣтъ. Прихожу къ священнику, говорю ему это. А онъ пошелъ къ барину, гдѣ Данило жилъ, просилъ его хлопотать. Хлопотали они, и черезъ три мѣсяца бумаги вышли и обвѣнчали насъ. И доживаю вѣкъ съ старикомъ. Не обижаетъ онъ дѣтей и до меня хорошъ. Хоть и сердить нравомъ, только ублажай, потрафляй ему, такъ и ничего. Только нѣтъ никого для меня противъ Данилы. Какъ вспомню я то времячко, какъ съ нимъ по сибирямъ муку принимали, взыграетъ во мнѣ сердце. Любила я его за то, что простъ сердцемъ былъ.

Т. Кузминская.

"Вѣстникъ Европы", № 4, 1886