Складчина. Литературный сборникъ составленный изъ трудовъ русскихъ литераторовъ въ пользу пострадавшихъ отъ голода въ Самарской губерніи
С.-Петербургъ, 1874
БАБУШКИНЪ РАЙ.
править- Два другихъ, изъ той же серіи очерковъ автора: «Разсказъ прабабушки» и «Лейбкампанецъ» помѣщены въ «Русскомъ Вѣстникѣ» 1870 и 1871 годовъ.
Бабушка Анна Васильевна была совершенною противоположностью своему мужу Ивану Яковлевичу. Моложе его, она пережила его нѣсколькими годами и умерла, какъ и онъ, безъ малаго шестидесяти четырехъ лѣтъ.
Дѣдушка Иванъ Яковлевичъ былъ небольшаго роста, плечистый, сѣдой, совершенно лысый, съ мясистымъ носомъ и черными, вялыми, лукавыми глазками. Отъ природы лѣнивый и мѣшковатый, онъ подъ старость совершенно осунулся, ходилъ въ коричневой или зеленой, охотничьей курткѣ, въ широкихъ нанковыхъ панталонахъ, подпоясанныхъ ремнемъ, и въ высокихъ съ кисточками сапогахъ. Бѣлье у него впрочемъ, благодаря бабушкѣ, было всегда тонкое и безукоризненно-чистое.
Бабушка Анна Васильевна была высокая, худая и блѣдная, съ быстрыми умными глазами, прямымъ, вострымъ носомъ, и не взирая на преклонные годы, стройная и не полѣтамъ проворная и дѣятельная. Въ праздники она ходила въ черномъ левантиновомъ, въ будни въ неизмѣнномъ бѣломъ коленкоровомъ платьѣ. На сѣдыхъ волосахъ ея всегда красовался чистый кисейный чепецъ: на шеѣ легкой волной былъ наброшенъ бѣлый, запущенный подъ платье, платочекъ. Съ этому, въ холодные дни, иногда прибавлялась — сѣрая фланелевая фуфайка дѣдушки, или его крытый синимъ демикотономъ, на бѣлыхъ, мерлушковыхъ смушкахъ, халатъ. По хозяйству Анна Васильевна ходила въ мужскихъ сапогахъ, а въ гости по сосѣдству ѣздила въ тележкѣ, при чемъ любила надѣвать старую дѣдушкину ополченскую шинель и его теплый на лисьемъ мѣху картузъ. — «Спартанка!» говорили, глядя на нее въ такомъ нарядѣ, сосѣди. И бабушка дѣйствительно была спартанка.
У Анны Васильевны не было своей постоянной комнаты. Одну недѣлю она спала въ зеленой гостинной, другую въ портретной, иногда перекочевывала въ угольную, или въ библіотеку. «Долги мучатъ, безсонницей страдаетъ!» шептали о ней сосѣдки. Бабушка любила читать. Хорошо образованная въ молодости, знавшая нѣмецкій и французскій языки, она и подъ старость не покидала любви въ книгамъ и въ выпискамъ изъ нихъ того, что ей особенно нравилось. Добывъ въ городѣ или у кого-нибудь изъ окрестныхъ знакомыхъ, новую любопытную книгу, она уносила ее въ себѣ и рядомъ съ нею клала толстую тетрадь. Послѣ ея смерти, на чердакѣ амбара, нашли цѣлыя кипы такихъ тетрадей, четкимъ и крупнымъ почеркомъ исписанныхъ выдержками изъ любимыхъ ея авторовъ: Вольтера, Руссо, Бомарше и Дидерота. Постоянной, личной прислуги у бабушки тоже не было. Помогали ей въ ея надобностяхъ деревенскія бабы, ходившія по очереди убирать барскій домъ. Анна Васильевна съ молоду любила кроить и перешивать разный носильный хламъ. А потому и въ старости нерѣдко можно было видѣть ее на коврѣ, въ гостинной или въ портретной, въ кругу пяти-шести деревенскихъ бабъ, за распарываньемъ и перешиваньемъ платьевъ, которыхъ впрочемъ бабушка никогда потомъ не носила.
Въ семьѣ господствовалъ немалый безпорядокъ. Бабушка безъ устали читала; дѣдушка то и дѣло охотѣлся. Дѣти обучались съ грѣховъ по поламъ. При нихъ когда-то проживалъ гувернеръ, изъ французскихъ гвардейскихъ солдатъ, эмигрантъ Санбефъ. Пристроясь къ этой семьѣ, Санбефъ выписалъ изъ Франціи и свою жену. Мадамъ Санбефъ отлично готовила кушанья. Мужъ ея, впрочемъ, не столько занимался обученіемъ ввѣренныхъ ему питомцевъ, сколько охотой съ ружьемъ по болотамъ, ловлей рыбы или лягушекъ себѣ и женѣ на соусъ, да разсказами любовныхъ исторій, во вкусѣ новеллъ Боккачьо. Дѣти подросли. Мальчики облеклись въ мундиры и уѣхали въ дальніе полки. Дѣвочки вышли за мужъ. Уѣхали изъ деревни и Санбефъ съ женою. Впослѣдствіи они открыли въ городѣ колбасную и отлично торговали.
Хозяйство дѣдушки, въ началѣ двадцатыхъ годовъ, стало болѣе, и болѣе приходитъ въ упадокъ. Случалось такъ, что при пяти имѣніяхъ и въ нихъ при семи тысячахъ десятинахъ земли, не хватало денегъ на покупку припасовъ для стола. Гости впрочемъ не переводились въ домѣ дѣдушки. Не смотря на долги, Иванъ Яковлевичъ жилъ въ свое удовольствіе: имѣлъ собственныхъ музыкантовъ, хоръ пѣвчихъ, а на охоту выѣзжалъ съ сотнею и болѣе гончихъ и борзыхъ.
Обѣдъ въ домѣ заказывалъ всякъ, кто хотѣлъ. Своей птицы зачастую не хватало, а приносили ее, какъ молоко, яйца и огородную зелень, по очереди, въ счетъ барщины, съ села. Разливала чай и ходила въ комнатахъ, при ключамъ, худенькая, съ жидкою, сѣдою косичкой и постоянно босая, дѣвушка Марья.
Иванъ Яковлевичъ, мало развитой, робкій и съ юныхъ лѣтъ несообщительный и молчаливый, отъ долговъ и разстройства дѣлъ, былъ постоянно не въ духѣ. Анна Васильевна о мужѣ всегда однако отзывалась съ отмѣннымъ уваженіемъ, увѣряя всѣхъ, что Иванъ Яновлевичъ весьма умный и тонкій человѣкъ, и что самое его молчаніе — многозначительно. Даже къ сердечнымъ слабостямъ Ивана Яковлевича она относилась крайне снисходительно. Когда у него въ лѣсу, на хуторѣ, въ Курбатовомъ, завелась въ лицѣ весьма красивой лѣсничихи, Ульянки, фаворитка, — Анна Васильевна и въ этой Ульянкѣ сверхъ ожиданія, находила нѣкоторую степень ума «привлекательнаго» и рѣдкаго «въ этомъ сословіи». Жалѣя здоровье Ульянки, она ей подарила свою старую котиковую шубку и собственные шерстяные чулки. И замѣчая косые взгляды и даже ропотъ невѣстокъ, при видѣ предпочтенія, которое оказывалось этой Дульцинеѣ, говорила: «Вы, сударыньки мои, не фыркайте и не смотрите слишкомъ строго на то, коли я собственный муженекъ у какой-либо изъ васъ иногда отшатнется въ сторону. Жена, милыя вы мои, это тоже, что новенькое платье; чай, слышали: за ново ситцы на колочкѣ висятъ… А мужъ какъ господинъ и владыка. Мы должны радоваться его удовольствіямъ и беречь его — паче зѣницы ока…» Невѣстки слушали такія рѣчи молча и наставленій свекрови отнюдь не одобряли.
Навѣщая родныхъ и знакомыхъ, Анна Васильевна любила привозить мужу въ гостинецъ проба разныхъ кушаньевъ. «Покушайте, зельхенъ, говорила она въ такихъ случаяхъ, развязывая криночки и горшечки: это — постные пирожки съ рыбкой и съ грибками; очень вкусны; а это — паштетъ изъ дупелей». И Иванъ Яковлевичъ, забираясь на сутки и болѣе на охоту въ лѣсъ, присылалъ въ гостинецъ женѣ стряпню Ульянки при записочкахъ: «Покушайте и вы, герцхенъ, издѣлія моего кухмистера; на тарелкѣ — бѣлые грибы въ сметанѣ, а въ мискѣ — застуженные караси. Же ву бёзъ, и рекомендую — превкусны».
Жилъ Иванъ Яковлевичъ въ родовомъ селѣ Пришбѣ. Въ остальныхъ его имѣніяхъ — въ Ольшанкѣ, на Середней, въ Великомъ селѣ и на Богатой — всѣмъ управляли прикащики. Дѣла Ивана Яковлевича, что ни годъ, становились Хуже и хуже. Заимодавцы оказывались злѣе и злѣе. Судьба имѣній висѣла на волоскѣ. А устроить дѣла, построже наблюсти за распорядками управляющихъ, не хватало воли, терпѣнія и рѣшимости.
Стараясь, чтобъ ничто дурное и тревожное не доходило до мужа, Анна Васильевна сама возилась съ заимодавцами, спорила съ ними, молила ихъ объ отсрочкахъ, выслушивала ихъ упреки и даже брань, но къ мужу этихъ господъ не допускала. Иванъ Яковлевичъ зналъ такіе обычаи жены, и если кто Либо изъ кредиторовъ являлся въ Пришибъ, онъ сказывался больнымъ, требовалъ пьявокъ и все собирался ихъ ставить, нова назойливые гости не уѣзжали.
— Вы бы, зельхенъ, отправились на Середнюю, или въ Ольшанку, — говорила иной разъ нужу бабушка: дѣла тамъ, слышно, изъ рукъ вонъ плохо идутъ…
— Да зачѣмъ же я, герцхенъ, туда поѣду?
— Ради Бога, поѣзжайте; повѣрьте этихъ мошенниковъ управляющихъ. Сколько у васъ земель, овецъ и скота, а доходовъ почти никакихъ… Сыновья на службѣ, надо имъ и на обмундировку и на житье; ну, и молодые люди, — повеселиться тоже… А денегъ у насъ давно ни алтына…
— Ахъ, герценьна! я бы и поѣхалъ, да вонъ… кажется, собирается гроза…
Иванъ Яковлевичъ былъ вообще не храбраго десятка, но особенно боялся грозы. Онъ избѣгалъ быть въ пути во время дождя, опасаясь, что его непремѣнно убьетъ громъ. Человѣкъ мнительный и слабый во всѣхъ отношеніяхъ, въ дорогу онъ собирался особенно неохотцо. Иногда эти сборы длились по нѣсколько недѣль.
Всѣ знаютъ, бывало, что барыня уговорила барина и что баринъ наконецъ рѣшился выѣхать. И начинаются приготовленія. Съ пяти-шести часовъ утра передняя, въ подобныхъ обстоятельствахъ, уже полна. Писарь, конторщикъ, десятскіе и ключникъ, переминаясь съ ноги на ногу, вздыхая и зѣвая, стоятъ въ ожиданіи нова и приказаній барина. А баринъ проснется и, тоже зѣвая и вздыхая, прихлебываетъ ложечкой на постели чай, разсматриваетъ свои руки или, собираясь понюхать табаку, развертываетъ и опять свертываетъ на колѣняхъ клѣтчатый носовой платокъ.
Каждый разъ съ вечера въ такихъ случаяхъ ученики Санбефши, сѣдовласый поваръ Евтухъ Нычка и старая повариха Нешка, нажарятъ барину я напекутъ въ дорогу всякой всячины. Призывался и лихой на пѣсни и на выпивку слесарь Ѳедька. Появлялся и низенькаго роста, несчетные разы мятый на выѣздкѣ молодыхъ лошадей, коренастый, мрачный.и вѣчно смотрѣвшій въ землю, главный кучеръ Ивашко. Слесарю Ѳедькѣ отдавался строгій наказъ — получше осмотрѣть и перечистить въ дорогу бариновы ружья, Ивашкѣ приказывалось — пораньше накормить, напоить и приготовить любимую караковую четверню бариновыхъ лошадей. Но съѣстные припасы, ружья и лошади давно, бывало, готовы, приказные по нѣскольку разъ выйдутъ изъ передней на крыльцо, размять усталыя спины и покурить, и на селѣ всѣ хоронятъ по дворамъ, чтобъ во перейти барину дороги, а баринъ все не выходитъ изъ своей опочивальни.
Анна Васильевна, въ такихъ обстоятельствахъ, вертитъ-вертитъ спицами чулка, глядитъ то въ одно окно, то въ другое, потеряетъ наконецъ терпѣніе и входятъ въ нужу.
— Что же вы, зельхенъ, не ѣдете? — спрашиваетъ она, видя, что мужъ по прежнему сидятъ, свѣсивъ необутыя ноги съ постели и разсматриваетъ руки или носовой платокъ.
— А что, герценька, отвѣчаетъ Иванъ Яковлевичъ: ѣхать, видно, сегодня не приходится.
— Почему?
— Руки мерзнутъ и ногти на пальцахъ что-то какъ-будто синіе. Это вѣрно къ перемѣнѣ погоды. Пусть лучше до завтра.
— Какой же еще погоды! вскидывается въ досадѣ бабушка: смотрите, — Божій день ясенъ, а въ саду, въ полѣ, какой ароматъ!…
— Ну, нѣтъ, отвѣчаетъ дѣдушка: я вотъ и Нешку повариху призывалъ; говоритъ, всю ночь до утра курица какая то на кухнѣ кричала: видно, будетъ дождь.
— Да какой же дождь? на небѣ ни облачка!
— И сонъ, герценька, я видѣлъ сегодня; совсѣмъ нехорошій сонъ… Покойнаго попа, отца Ивана, будто я въ прудѣ купалъ, а онъ меня осилилъ и верхомъ на мнѣ будто по саду поѣхалъ… Да и вчера былъ тоже совъ… Снился покойный тятенька…
И начнетъ разсказывать Иванъ Яковлевичъ свои сны, да такъ медленно, съ разстановками, что бабушка не вытерпитъ и уйдетъ. Отъѣздъ, разумѣется, при этомъ отлагался. А тѣмъ временемъ и прикащики отдаленныхъ вотчинъ пронюхаютъ, что баринъ собирается ихъ провѣрять, и принимаютъ свои мѣры.
Иванъ Яковлевичъ наконецъ рѣшается. Старая барыня молебенъ отслужила, ходитъ веселая, довольная. Въ крыльцу подкачена желтобокая, выписанная изъ Вѣны коляска, и въ нее горой наложены всякіе складни, погребцы, узлы, укладки и свертки. Лакей и парикмахеръ Гаврюшка, со всякой всячиной подъ мышками, мечется, какъ угорѣлый изъ кухни въ кладовую, изъ кладовой въ музыкантскую, а изъ музыкантской въ швальню, не забывая впрочемъ попути забѣжать и позубоскалить въ кружевницамъ и ковёрницанъ. Солнце подбирается въ десяти часамъ. Ужъ и жарко.
— Пора, говоритъ, — кончивъ кофей, Иванъ Яковлевичъ: можно бы, герцхенъ, и запрягать.
— Куриную котлетку только или фрикасе изъ дичи скушали бы еще на дорогу, — говоритъ, не помня себя отъ радости, бабушка.
Она подаетъ знакъ ключницѣ.
Черезъ полчаса въ хомутахъ ведутъ и запрягаютъ лошадей. Лягавый жирный песъ Бекасъ усѣлся между торчащими ружьями на козлахъ, радостно визжитъ и воетъ отъ нетерпѣнія.
А тѣмъ временемъ, какъ Иванъ Яковлевичъ, медленно жуя я перебирая косточки, кушаетъ напутственное фрикасе и куриную котлетку, — ключница Марья, высунувшись изъ коридора, шопотомъ докладываетъ барынѣ, что на деревнѣ… появился мужикъ съ Середней.
— Кто? кто? — спрашиваетъ, заслышавъ этотъ шопотъ, баринъ.
— Капитошка Кочетъ.
— Зачѣмъ онъ?
— Родныхъ пришелъ навѣстить… потомъ у него кума… прибавляетъ, не видя тревожныхъ знаковъ барыни, сѣдая ключница.
— Позвать Капитошку! — объявляетъ, утирая губы и въ раздумья шевеля бровями, баринъ.
И является Кааитошка. Поклонится онъ, станетъ, какъ ни въ чемъ неповинный, у двери и молчитъ.
— Все ли у васъ тамъ благополучно? спрашиваетъ, нюхая табакъ, Иванъ Яковлевичъ.
— Какъ вамъ, сударь, сказать… кажись бы все…
— А болѣзней никакихъ не слышно?
— Какъ не слышно! Есть…
— Какія же?
— А ходитъ одна, сказать бы и пустая, да такая, что руки и ноги у людей отнимаются, а то и попрыщетъ…
— Слышите, герценька? — спрашиваете, глядя на жену, Иванъ Яковлевичъ: такая, что и попрыщетъ.
— Слышу, — отвѣчаетъ, сердито глядя поверхъ очковъ на Капитона, Анна Васильевна.
— Ну, а погода? допытываетъ баринъ, начиная опять на колѣняхъ разстилать и свертывать носовой платокъ.
— У васъ тутъ, сударь, еще бы и ничего, отвѣчаетъ на заданный урокъ Капитонъ: а вотъ степью сегодня я шелъ, такъ и не приведи Богъ, какая такъ шла туча. Какъ выѣдете въ поле, то будетъ и дождь и громъ.
— Ну иди же ты, Капитонъ, на кухню да вели себѣ дать водки и пирога, — а я лучше пережду.
Иванъ Яковлевичъ до того боялся грозы, что даже въ комнатахъ съ первымъ ударомъ грома приказывалъ запирать ставни и двери, зажигалъ лампадки у образовъ, ложился среди бѣла-дни въ постель, голову прикрывалъ одѣяломъ и такъ лежалъ, пока удалялась гроза.
Но случалось, что Иванъ Яковлевичъ наконецъ и выѣдетъ, да вспомнитъ, что въ то утро всталъ съ постели лѣвой, а не правой ногой, или увидитъ на улицѣ, крестъ-на-крестъ упавшія, двѣ солонинки, или кто-нибудь въ деревнѣ перейдетъ ему дорогу, то непремѣнно возвращается и къ новому отъѣзду соберется уже не скоро.
Жизнь Анны Васильевны за старости была вообще не легка Сыновья были на службѣ, дочери за-мужемъ. Однѣ книги ее утѣшали. Твердая нравомъ, начитанная и умная старушка не унывала. Мужнино хозяйство; правда, шло до того плохо, что, при тридцати-сорока лошадяхъ на конюшнѣ, иной разъ не на чѣмъ было выѣхать: лошади то хромали, то были запалены, и кучеръ Ивашко подъ-часъ докладывалъ, что нѣтъ ни единаго цѣлаго и сноснаго хомута. За то въ комнатахъ, благодаря хлопотамъ Анны Васильевны, всегда было чисто, уютно, свѣтло, и пріятно пахло. Позолота на зеркальныхъ райкахъ потускнѣла правда, и потерлась, и Гаврюшка нерѣдко ходилъ съ прорванными локтями. За то цвѣты по окнамъ были постоянно свѣжи и зелены. Полы въ комнатахъ бабы подметали вѣниками изъ душистыхъ травъ, вощили и вытирали суконками. И если Анна Васильевна не всегда имѣла деньги на собственныя необходимыя потребности, если сама она пила чай изъ безносаго чайника, за то мужу кофей на завтракъ подавался не иначе, какъ въ серебряномъ, съ рѣзьбой и съ цвѣткомъ на крышкѣ, кофейникѣ и съ такой же сахарницей. Въ новой годъ прислуга не выбрасывала изъ дому сору, а оставляла его гдѣ-нибудь въ углу за дверью или подъ печкой, чтобъ не вынести вонъ изъ дому… счастья…
Что-жъ за «счастье» было у бабушки?
Анна Васильевна, лѣтомъ, съ книгой на балконѣ, а зимой, съ чулкомъ, склонясь къ промерзлому окну, по цѣлымъ часамъ простаивала, глядя черезъ садъ на дорогу въ дальнюю ихъ вотчину на рѣкѣ Богатой.
Такъ за Довцомъ, за сто слишкомъ верстъ, въ былой Азовской, тогда уже Екатеринославской губерніи, была дѣдушкина земля и стоялъ, построенной въ прошломъ вѣкѣ его отцомъ хуторъ.
Тамъ-то и былъ «бабушкинъ рай»… И этотъ рай была бабушкина крестница — Груня.
Чуднымъ образокъ досталось это утѣшеніе бабушкѣ. Вышла какъ-то лѣтомъ Анна Васильевна въ старой пришибской садъ, взглянуть, не осыпалась ли завязь на молодыхъ, посаженныхъ ею щепахъ? Она взглянула на яблони — добрый крестьянинъ, плодовитку и антоновку; взглянула на бергамота и дули… Все было благополучно. Она нарвала цвѣтовъ и уже хотѣла уйти, какъ у корня груши-тонковѣтуи, въ сочной высокой травѣ, услышала, какой-то пискъ. Анна Васильевна склонилась въ землѣ, бережно раздвинула траву. Передъ ней, перебирая голами ручками и ножками, копошилось крохотное въ оборванныхъ пеленочкахъ дитя.
Найденная подъ грушей, дѣвочка была названа Груней, принята, вырощена и воспитана бабушкой. А когда Грунѣ пошелъ пятнадцатый годъ и она уже была обучена грамотѣ, шитью, домашнему хозяйству, пѣнію и даже игрѣ на клавесинахъ, Анна Васильевна рѣшилась съ нею разстаться.
«Дѣвка на возрастѣ и страхъ, какъ хорошѣетъ!» думала про себя бабушка: «сынки то и дѣло изъ полковъ навѣдываются, сосѣдніе военные тоже какъ комары здѣсь толкутся, и одинъ изъ нихъ, этотъ картежникъ и сердцеѣдъ, маіоръ Иностранцевъ; особенно сильно сталъ, на Груню поглядывать… Надо ее спровадить подальше.»
И Анна Васильевна, скрѣпя сердце и обливаясь слезами, Груню спровадила. Она снабдила ее одеждою и обувью, наставленіями, благословеніемъ и книгами и отправила ее на Донецъ, на Богатую, подъ надзоръ и руководство стараго и опытнаго, но хвораго управляющаго изъ нѣмцевъ, Флуга. Старикъ Флугъ, однако же, вскорѣ умеръ. — «Поставьте на его мѣсто Флугшу, стала совѣтовать бабушка нужу: нѣмка, почитай, и такъ при покойномъ всѣмъ тамъ заправляла. Управится и теперь. Особливо же при ней наша Груня; будутъ у нихъ для насъ масло и птица, будутъ, какъ слѣдъ, догляжены овцы, вони и все ваше добро.» Мужъ согласился.
Груня привыкла въ хозяйству и дѣйствительно хорошо управлялась. Она по часту переписывалась съ бабушкой. — «Живу хорошо, милостивая государыня и крестная матушка, писала она: только скучаю. Степь, ни села кругомъ не видно, ни лѣса. Новый флигель, поодаль отъ батрацкихъ избъ, сволоченъ тепло, заборъ вкругъ двора высокъ и крѣпокъ, а на ночь мы ворота съ Миной Карловной запираемъ на замокъ. Денъ цвѣтетъ — все поле голубенькое, какъ ситчикъ, что вы прислали. Овцы здравствуютъ, — табунъ съ нови бѣжитъ, земля дрожитъ, — а ужъ садъ да и огородъ у насъ, на рѣчкѣ Богатой — не чета, маменька, вашему: будутъ яблоки апортъ, будутъ сливы-безсѣмянки, будутъ черешни и бѣлая слива. Припасайте, крестная, сахару: всего наваримъ. Да пришлите книжечекъ. Смерть, по вечерамъ, тоска. Прочла я Наталью боярскую дочь… Ахъ, какъ хорошо. А не вышло ли, маменька, продолженія Онѣгина? Да еще слышно, — купецъ тутъ съ бакалеей сбился съ дороги, у васъ кормилъ, — ходятъ, говорятъ, въ спискахъ стихи, Горе отъ ума. Очень хвалитъ и у него списано нѣсколько стишковъ… Пришлите. Флугшу лихорадка бьетъ, да и глазами хвораетъ. Нѣтъ ли какихъ капель?»
Грунѣ исполнилось шестнадцать лѣтъ. Высокая, темнорусая, степенная и гордая, съ полною крѣпкою грудью, румяная и широкая въ кости, — Груня ходила съ увальцемъ, говорила медленно, будто нехотя, работала не спѣша. Большіе сѣрые глаза смотрѣли ласково… Она станетъ, не двигая ни рукой, ни бровью, улыбнется, — всю душу освѣтитъ. А пѣла, забравшись въ поле или въ садъ, — не наслушаешься.
«Ой, соберется онъ на Богатую, соберется!» мыслила, въ тоскѣ о своей питомкѣ и въ тревогѣ о мухѣ, Анна Васильевна: «Середина, Ольшанка ближе къ дону, и дѣла такъ вотъ какъ запущены, — а его туда не сдвинешь. На Богатую же, въ этакую даль, какъ разъ, онъ угодитъ, — и не спохватишься… Да, да, угодитъ; и маіоръ Иностранцевъ съ нимъ собирается… Недаромъ Иванъ Яковлевичъ сталъ толковать, что на табунъ надо взглянуть. Ружья началъ чистить, — дичи, говоритъ, лисицъ, да дрохвъ, не оберешься тамъ… Знаю, сударь, на какую дичь твой другъ Иностранцевъ мѣтитъ.»
Съ упавшимъ отъ жалости и страха сердцемъ Анна Васильевна вздыхала, хмурилась, быстро перебирала спицами чулка и не отходила отъ оконъ, изъ которыхъ былъ видѣнъ путь на Богатую.
Опасенія бабушки однако не сбылись. Груня вскорѣ ускользнула отъ всякой опасности.
Бабушка продолжала навѣщать хуторъ на Богатой,
Особенно любила Анна Васильевна встрѣчать весну на этомъ хуторѣ. Поѣдетъ въ роднымъ на Самару или на Торецъ, отговѣется тамъ въ великій постъ и заѣдетъ провѣдать Груню.
А Грунѣ пошелъ восемнадцатый годъ.
Февраль бокогрѣй дохнетъ тепломъ, да не такъ, какъ слѣдуетъ. Колья заборовъ, углы хатъ и сараевъ на подсолнечной сторонѣ, съ утра затаютъ, а къ вечеру обмерзнутъ опять. Мартъ еще держитъ и холодъ и снѣгъ, хотя небо становятся Ласковѣе, голубѣе. Вотъ благовѣщенье, конецъ поста. Дружнѣе дуетъ съ полдня знакомый, теплой и полный обаятельной нѣги вѣтерокъ. Старый табунщикъ Максимъ глянулъ въ окно, подтянулъ поясъ и говоритъ женѣ: "А что, Ганна, должно быть « весна на дворѣ?» — «Можетъ и весна!» отвѣчаетъ покорно и робко жена. И оба они выходятъ на порогъ хата, жутко я весело вглядываясь въ засинѣвшую степь. — «Пора барышнѣ доложить, пусть отпишетъ гос* поданъ, не равнять ли табуна на волѣ, не выгнать ли коней хоть на старыя жнивья*»
Выходятъ и Груня за ворота. Круговъ еще тихо. А бѣлыя перистыя облака неспокойно несутся надъ вздувшеюся отъ подпора дальнихъ водъ Богатой. Еще зарями морозитъ; еще по ночамъ хруститъ подъ ногами. А въ лицо уже пашетъ инымъ, щедрымъ, будто праздничнымъ тепломъ. Вышла Груня въ поле, оглядывается круговъ, точно паръ молодаго хмѣльнаго вина разлитъ и струится въ воздухѣ. И отъ каждаго вошедшаго съ надворья, отъ его одежды, лица и рѣчей — пахнетъ весной, И вотъ весна пришла.
Огромный, исхудалый за зиму грачъ, звонко каркая, летитъ съ поля на выгонъ. Выглянуло солнце, глядитъ и не прячется. Подъ его лучами затаили родники, сугробы и наметы. Все точно дымится, обрушается, шумитъ и плыветъ. Къ вечеру будто отпуститъ. Выйдетъ Груня на крыльцо, кругомъ тихо, только собаки на дальней овчарнѣ лаютъ, да въ темнотѣ кое-гдѣ раздается шелестъ подтаявшаго снѣга, неугомонное шушуканье и пошептыванье бѣгущей по скатамъ въ разныхъ уголкахъ и направленіяхъ воды. Стоитъ Груня и слушаетъ, что говорятъ воды и что нашептываетъ весна? Вотъ все стихло, не слыхать ничего. Но въ потьмахъ у сарая что-то вновь зашелестѣло: вода понемногу скопилась, пробуравила подъ соломой, сваленной у коновязи дырку, закипѣла и точно ухнула, рѣзво понеслась вдоль двора къ рѣкѣ. А не то мелкими, звонкими каплями, какъ горохъ или дробь, вдругъ посыплется что-то съ крышъ, точно охватило ихъ налетѣвшихъ, бродячимъ тепломъ, и онѣ подъ его струей затаяли…
Прошелъ день-другой, прошла недѣля. Груню нанятъ въ садъ. Изъ влажнаго, пригрѣтаго чернозема, пробиваются первая трава, тутъ же на солнцепекѣ пряно и разцвѣтая. Голубые пролѣски и бѣлые ландвши гнѣздятся между безлистныхъ еще деревъ. Явились ласточки, мотыльки. Цвѣтовая почки на вѣтвяхъ вздулись, и ихъ липкіе, душистые лепестки развертываются зелеными и бѣлыми кулачками. Еще день — вишень и терна не узнать: все сливается въ бѣлую стѣну, и запахомъ кеда далеко несетъ отъ нихъ. Показались мошки и комары. На тропинкахъ обозначились ямки пауковъ. Рогатый чорный жукъ суетливо катитъ задомъ, черезъ былинки и сучки, скомканный изъ всякаго хлама шарикъ. Отозвалась кукушка. А вотъ и соловьи…
Сядетъ Груня на крыльцѣ, несли ея далеко — съ Кавказскимъ плѣнникомъ, или съ цыганомъ Алеко. Дворъ хутора на взгорьѣ. За вагономъ влѣво и вправо неоглядная степь, на днѣ широкаго лога — извилина рѣчки Богатой, а за рѣкой опять взгорье и опять синяя, гладкая степь, — все это видно съ крыльца, какъ на ладони. Во дворѣ тихо. Рабочіе, старъ и младъ, ушли на посѣвъ. Овца и лошади пасутся далеко по буграмъ; за косогоромъ ихъ не видно. Солнце грѣетъ. Птицы затихли. И ни одинъ звукъ не долетаетъ до Груни. Развѣ хлопотунъ-пѣтухъ, роясь въ кучѣ сора, отзовется на отошедшихъ къ сторонкѣ куръ, да согнанная коршуномъ или кошкой стая голубей съ шумовъ взлетитъ съ овчарни или съ мельница и кружась унесется въ вербамъ на луга…
Груня смотритъ на голубей, на сарай, подъ которымъ кучей свалены низкія дровни, на всякую домашнюю рухлядь, развѣшенную Флугшей по веревкѣ между погребомъ и амбаровъ, на заячьи тулупа, наволоки, кофта, одѣяла, платки и вѣшки. Посидитъ Груня, вздохнетъ и идетъ въ садъ. А тамъ въ сочныхъ травахъ и въ кустахъ кипитъ домовитая хлопотня пѣвчихъ пташекъ и звѣрковъ. Въ земляныхъ, лиственныхъ и древесныхъ тайникахъ вездѣ пищатъ, копошатся, звенятъ и шушукаютъ новорожденная крылатыя и четвероногія семьи. А въ воздухѣ жарче и жарче. Земля накаляется. По степи, волнуясь, ростя и опять исчезая, движутся исполинскія туманныя марева… Скоро, на кольяхъ заборовъ и на высохшихъ былинкахъ, явится востроносенькая, вѣчно-чиликающая «птичка-жажда». Загремятъ страшныя грозы, прольются шумные дожди…
Грунѣ исполнилось девятнадцать лѣтъ.
Въ концѣ зимы того года, ѣздивши съ Флугшей въ церковь ближняго села, Груня простудилась и пролежала большую часть великаго поста. Бабушка и фельдшера къ ней присылала и сана ее навѣстила на страстной недѣлѣ. Много въ эту вину въ степи болѣло людей. Старый табунщикъ Максинъ умеръ и на его мѣсто Иванъ Яковлевичъ прислалъ отъ себя другаго наѣздника, Родьку, по прозвищу Бѣлогубова. О смерти и о похоронахъ Максима, а равно о присылкѣ Бѣлогубова, Груня знала смутно, по слухамъ, изрѣдка долетавшимъ въ свѣтелку, гдѣ она томилась въ болѣзни. На пасху Груня оправилась. Еще блѣдная, худая и слабая она пріодѣлась, накинула на голову платокъ и, пошатываясь, отъ скуки вышла на крыльцо, а оттуда въ садъ.
Былъ конецъ апрѣля. Вечерѣло. Овцы шли къ водопою. Табунъ рѣзво несся по степи домой.
Груня потянула грудью вольнаго, свѣжаго воздуха и глаза закрыла отъ блеска солнца, тонувшаго за рѣкой, да отъ запаха распускавшихся деревъ и цвѣтовъ. Никогда еще весна такъ не плѣняла и не чаровала Груни. Слезы покатились у ней по лицу. Она присѣла на кочкѣ, склонилась головой на руку и сперва тихо, потомъ громче и громче, съ переливами, запѣла нѣкогда модную пѣсню, которой за клавесиномъ выучилась у крестной:
Я бѣдная пастушка,
Весь міръ мой — этотъ лугъ,
Собачка мнѣ — подружка,
Барашекъ — милый другъ…
За спиной Груни послышались шаги. Что-то зашелестѣло въ кустахъ. Она смолкла, оглянулась. Раздвинувъ вѣтви вишенника, передъ нею, безъ шапки, стоялъ высокій, статный человѣкъ: въ сѣромъ старенькомъ, обхваченномъ ремнемъ армякѣ, на поясѣ подпилокъ, ножъ и ланцетъ, самъ онъ русый, борода чуть пробивается, молодое, обвѣтренное лицо, и ласковые, смѣющіеся и вмѣстѣ робкіе глаза.
— Птушки, сударынька! это вамъ-съ!.. сказалъ подошедшій, разжимая широкую мозолистую ладонь.
Груня взглянула: передъ ней на протянутой рукѣ сидѣли рядкомъ, шевелясь и раскрывъ желтые, мягкіе носы, двѣ чуть обросшія сѣрымъ пухомъ птички.
— Что это? спросила Груня.
— Птушки, сударынька, жавороночки! а може и скворцы… не бойтеся, это вамъ…
— А ты самъ кто такой.
— Новый табунщикъ, Родька, коли изволили слышать.
Груня встала.
— Ну, Родивонъ, сдѣлай же ты мнѣ божескую милость, сказала она: отнеси ты этихъ пташекъ туда, откуда ихъ взялъ. Это соловьи… Пусть себѣ живутъ… Да бережно, смотри, положи, чтобъ соловьиха не откинулась. А за вниманіе благодарствую…
Съ этими словами Груня ушла. Поглядѣлъ ей вслѣдъ Родивонъ, вздохнулъ и, почесывая затылокъ, долго не сходилъ съ мѣста. Какъ стемнѣло, онъ спустился въ ягодные кусты, положилъ птицъ на гнѣздо, въ сборную избу ужинать не зашелъ, а сѣлъ на коня, шевеля плеткой, тихо выѣхалъ въ степь, и Груня изъ своей свѣтелки слышала, какъ по темному бугру за рѣкой, на привольи, раздалась его громкая, заунывная пѣсня…
"Охъ, и гдѣ-же ты, гдѣ-не ты,
«Моя любезная…?»
Съ той поры Родивонъ не выходилъ изъ головы Груни. Она пряталась отъ него, избѣгала его, но невольно слѣдила за всѣмъ, что онъ дѣлалъ и что о немъ говорили.
Въ срединѣ мая на Богатую пришли подводы, забирать проданную купцамъ прошогоднюю пшеницу и кое-что изъ запасовъ льна. За болѣзнью Флугши кули вѣсилъ и, какъ грамотный, по списку отпускалъ подъ надзоромъ Грушм Родивонъ. Первые возы нагрузились и съ купеческимъ прикащикомъ уѣхали; стали грузиться вторые; подводники устали и пошли обѣдать. Въ прохладномъ, пахнувшемъ мукой и развѣшенными новыми вѣниками, амбарѣ остались только Родивонъ да Груня. Поглядывая на Груню, Родивонъ карандашомъ выводилъ послѣднія отмѣтки въ амбарномъ спискѣ. Груня зѣвнула.
— Это у васъ, барышня, какое колечко? спросилъ Родивонъ, встряхивая запыленными кудрями.
— Сердоликъ, крестной подарокъ! отвѣтила Груня, протягивая руку.
— Да что ты; непутный, поди! мукой всю перепачкаешь! — крикнула она, смѣясь и съ силой отталкивая Родивона: ой, да не жми же такъ, больно… пусти… Мину Карловну позову…
Родивонъ не отступалъ. Онъ крѣпче обнялъ Груню, подхватилъ ее отъ полу, какъ перышко, посадилъ на куль рядовъ съ собой и сказалъ:
— Что-жъ, сударыня, кричите; одинъ, видно, мнѣ конецъ…
— Да пусти-же ты, сумасшедшій, что затѣялъ! одумайся! ой!..
— Нечего мнѣ, барышня, думать. Сердце изныло. Одна дорога: либо въ петлю, либо въ воду… День хожу, какъ шальной, пони не сплю — помутила меня твоя красота, Грунюшка…
Трепетъ побѣжалъ по тѣлу Груни. Она вспыхнула, искоса поглядывая на Родивона.
— Ахъ, отчего я не богатый, да не знатный! продолжалъ Родивонъ: не пойдешь за простаго, не отдадутъ такой крали за сермяжника…
Груня вырвалась отъ Родивона. — «Руки коротки!» сказала она, толкнувъ его такъ, что тотъ о закромъ ударился спиной. — «Минѣ Карловнѣ — вотъ ей Богу — все разскажу!» прибавила она, безъ оглядки уходя изъ амбара. А когда вечеромъ уѣхали послѣднія подводы, Груня вышла на крыльцо, подозвала Родивона, взяла у него амбарные списки и, не уходя въ горницы, спросила: "кто ты родомъ и откуда въ господамъ нашимъ взялся?*
— Княжескій я, нѣсколько замявшись, тихо отвѣтилъ Родька: въ пѣвчихъ былъ — не вытерпѣлъ; въ егеряхъ — не по нраву вышелъ; лошадей любилъ — ну, съ тѣмъ и остался…
— Какъ же къ господамъ-то къ нашимъ присталъ?
— У лекаря, у Егора Ѳадеича Слѣеіевскаго, сперва кучеровъ ѣздилъ, а онъ меня и къ вашимъ господамъ направилъ.
— По пачпорту, что-ли, ходишь?
— Мы оброчные, еще тише отвѣтилъ Родька.
— Есть же у тебя отецъ, мать? допытывала Груня, разглядывая стоявшаго передъ ней безъ шапки молодца.
— Какъ перстъ, барышня, одинъ я на свѣтѣ…
— Ну, иди-же, Родивонъ, въ себѣ, да впередъ не смѣй озорничать. Не то, поссоримся.
— А книжечки, сударыня, нѣтъ ли почитать? лукавыми, карими глазами усмѣхнулся Родька.
— Послѣ приходи… Найду, сана тебя кликну и отдамъ!.. а самъ не смѣй! — вся закраснѣвшись, обернулась и тихо ушла къ себѣ въ горницу Груня.
Кончился май. Началась косовица, молотье огорода и льна. Груня ходила въ поле къ гребцамъ и къ полольщикамъ въ огородъ и на луга. Не зимняя пора. Весело и размяться, не смотря на зной и духоту. Вездѣ въ часы роздыха неслась болтовня словоохотливыхъ захожихъ поденьщицъ. Бабы толковали о хозяйствѣ мужей, дѣвки о женихахъ да полюбовникахъ. И всякія тайны сосѣдокъ — хуторянокъ при этомъ невольно узнавала Груня: гдѣ парни хорошіе и гдѣ дурные, и кто кого любитъ и съ вѣнъ знается, и кто кого гонитъ, или за кого собирается замужъ. Вонъ загорѣлая, статная, съ черными бровями и русой косой красавица, бросивъ грабли, божится, что нѣтъ на свѣтѣ лучшаго, какъ ткачихинъ сынъ; но она его прогнала и не пуститъ къ своей хатѣ, хоть убейся онъ. Другая, худощавая, блѣдная, забитая лихорадкой, лежитъ подъ копной и, закинувъ руки за красивую голову, шепчетъ подругѣ, какъ въ воскресенье, въ слободѣ, ее затронулъ у церкви поповичъ и что она при этомъ отвѣтила, и какъ оставивъ обоихъ, она уже и слободу миновала, а поповичъ всё за нею, все за нею, идетъ и проситъ, чтобъ она въ такой-то вечеръ вышла къ нему постоять за ворота. И всюду любовь, всюду нѣга, всюду голосъ, зовущій въ ивой, неизвѣданной, чудной жизни…
Гребца идутъ пестрыми рядами по свѣжимъ покосамъ, а Груня глядитъ вдаль, гдѣ по синѣющему пригорку Родивонъ водитъ на просторѣ вольный табунъ. Соберется Груня съ дворовыми стряпухами въ сосѣдній лѣсовъ по грибы, — Родивонъ уже такъ: подойдетъ къ ней, ласково такъ рѣчи ведетъ, застѣнчивъ, глазъ на нее не подниметъ, а съ другими зубы скалитъ, пѣсни во все горло поетъ. «Такъ, такъ! онъ полюбилъ меня, оттого и стыдится!» думаетъ Груня, съ кузовкомъ грибовъ идя домой.
«А воли не съ винъ? размышляла какъ-то Груня, погасивъ свѣчу и собираясь ко сну въ своей горницѣ: отдадутъ меня за чиновника, отдадутъ за офицера… Да будетъ ли тотъ такъ любить? Простой, подневольный человѣкъ… Лишь бы не обманулъ, — крестная выкупитъ его у князя… Смышленый, умный такой, да работящій: все знаетъ, грамотный, — ему быть не при лошадяхъ… Ему цѣлой вотчиной править, такъ не испортитъ дѣла…»
Груня откинула пологъ на кровати, распустила косу, присѣла и, не раздѣваясь, стала глядѣть въ окно. Полный мѣсяцъ плылъ въ ясномъ небѣ. Кудрявая акація не шелохнувшись стояла на садовой полянѣ противъ окна. Тихо. Только кузнечики трещатъ по лугамъ, да изрѣдка на птичномъ дворѣ крикнетъ пѣтухъ, и ему прерывистымъ, звонкимъ баскомъ вторятъ молодые, подростающіе пѣтушки.
Что-то зашелестѣло подъ окномъ. Груня привстала, слушаетъ. Чья-то рука будто скользитъ по стеклу, нажимаетъ раму. Рама отворилась. «Боже! неужели воры?» подумала, мертвѣя отъ ужаса, Груня: «съ нами крестная сила!..» Она спряталась за положокъ.
— Барышня, вы не спите? это я! — шепчетъ изъ саду тихій голосъ.
— Да кто та, говори! или я крикну…
— Не кричите, барышня, это я… Родивонъ…
— Что тебѣ?
— Книжечки нѣтъ ли? скука… смерть — тоска!.. шепчетъ Родивонъ.
— Нашелъ, безумецъ, въ какое время книжку просить! Поди, говорю тебѣ, поди… чтобъ и духу-твоего не пахло! какъ можно! такая пора…
— Да вы, сударыня, слушайте, не бойтесь… да вы только подойдите сюда къ окну… Хоть словечко промолвите…
«Встать ли? подойти-ли къ нему, озорнику?» разсуждала, не выходя изъ-за полога, Груня. А ночь тиха, свѣтъ мѣсяца щедро льется на землю. Медвяный запахъ цвѣтущихъ липъ врывается въ открытое окно…
Въ началѣ іюля, Анна Васильевна получила отъ Груни письмо, съ просьбой о благословенія я о разрѣшеніи ей выйтм за-мужъ за Родивона. Сильно озадачила и огорчила эта вѣсть старуху. Она ни словомъ не проговорилась о томъ мужу, а велѣла запречь крытыя дрожки, съѣздила на Богатую, посовѣтовалась съ Флугшей, разспросила Груню, потребовала къ себѣ на глаза Родьку и, давъ ему добрую головомойку, кончила тѣмъ, что благословила его на бракъ съ Груней. Свадьбу сыграли въ ту же осень въ Пришибѣ. Родька сталъ именоваться Родивономъ Максимычемъ и получилъ званіе конторщика, а въ слѣдующемъ году, когда умерла Флугша, Грунѣ и Родивону было передано и все управленіе хозяйствомъ на Богатой.
Отлично зажила Груня съ мужемъ. Черезъ годъ у нихъ родилась дочь, которая также удостоилась быть крестницей Анны Васильевны. Груня завѣдывала коровами, птицей, садомъ и огородомъ; Родивонъ Максимычъ овцами, лошадьми и хлѣбопашествомъ. Доходы съ Богатой удвоились. Не нахвалится новыми хозяевами далекаго хутора Иванъ Яковлевичъ. А ужъ объ Аннѣ Васильевнѣ я говорить нечего: она души въ нихъ не чаяла.
— Да кто же онъ, матушка, такой этотъ вашъ новый управляющій? спрашивали Анну Васильевну любопытныя сосѣдки.
— Четвертинскаго князя крѣпостной, изъ дворовыхъ, съ Литвы, а проживалъ при домѣ князя въ Москвѣ. Былъ у насъ прежде почитай конюховъ, а вонъ за отличіе да за стараніе чѣмъ его мужъ мой пожаловалъ.
— Вы его, матушка, выкупили?
— Самъ выкупился; безъ того я крестницы за него не отдавала.
И дѣйствительно Бѣлогубовъ ѣздилъ въ Москву, и передъ вѣнчаніемъ, привезъ оттуда отпускную. Все шло хорошо. Только самъ Родивонъ Максимычъ сталъ что-то неспокоенъ: по часту охаетъ, ходитъ задумчивъ, мало разговариваетъ, а ужъ жену любитъ — не наглядится на нее, да и съ дочкой-подросточкомъ такъ ласковъ да нѣженъ, съ рукъ ее не спускаетъ, слезы потихоньку утираетъ, любуясь на нее.
— Что ты, Родя, печалишься будто? спрашиваетъ его Груня: изъ-за чего думы твои? или ты чѣмъ недоволенъ, или я тебѣ не угодила?
— Всѣмъ я, Грунюшка, доволенъ, оттого-то и мысли мои… Ну, думаю, какъ все это кончится? Ну, какъ ничего не станетъ у меня, ни тебя, ни дочки, ни всего?
— Какъ не станетъ-и отчего? Бога ты гнѣвишь, Родя, и не добро думаешь.
— Одначе… постой, отвѣть: а что… вдругъ, — ну, какъ вы помрете, или кто васъ отберетъ?
— Полно, пустяки ты говоришь. Я думала, о чемъ о другомъ онъ заботится… А ты о смерти… пустяки! Всѣ мы подъ Богомъ, всѣ подъ его волею, онъ насъ, и помилуетъ. Лучше ты бѣглыхъ вонъ тутъ не держи. Самъ толкуешь про становаго, про Сидора Акимыча, не человѣкъ, а звѣрь…
— Полно Груня, будто бѣглые не люди? Жаль ихъ, да и работаютъ какъ… А обо мнѣ ты не думай, это пройдетъ…
Родивонъ однако же не унимался: похудѣлъ, пожелтѣлъ, даже старѣй будто сдѣлался на нѣсколько годовъ. И началось это съ той поры, какъ онъ съѣздилъ на ярмарку продавать выбранныхъ изъ табуна лошадей. На ярмаркѣ, между всякимъ народомъ у кабака, его узналъ какой-то рыжій и невзрачный съ виду, загулящій побродяжка. Родивонъ сильно смѣшался при видѣ этого человѣка и сперва на его привѣтъ не признался; но потокъ они пошли въ трактиръ и двое сутокъ такъ угощались. Загулящій человѣкъ, на радости отъ встрѣчи съ старымъ пріятелемъ, остался мертвецки пьяный подъ лавкою трактира, а Родивонъ уѣхалъ домой, но съ той поры его какъ въ воду опустили: совсѣмъ сталъ иной.
Эти заботы, спустя нѣкоторое время, какъ будто и прошли. Родивонъ съ виду казался спокойнѣе. Но къ зимѣ онъ получилъ откуда-то письмо и опять закручинился: началъ искать денегъ въ займы, добылъ сколько могъ, и выслалъ ихъ куда-то, а прежняго спокойствія не видѣлъ. — «Откуда письма получаешь?* допытывала жена. — „Отъ родныхъ, изъ нашихъ мѣстъ“, отвѣчалъ Родивонъ, но писемъ женѣ не показывалъ.
Какъ-то, въ Спасовку, написала Анна Васильевна въ Грунѣ письмо, что сильно соскучилась по ней и что хорошо бы Груня дѣлала, если бы пока тепло собралась и навѣстила ее съ дочкой.
— Что, ѣхать ли намъ въ крестной? спросила мужа Груня.
— Нѣтъ, обожди.
— Какъ ждать! Спасовка вонъ проходитъ, скоро Успеньевъ день, пчелу нора морить, медъ къ господамъ отсылать; и мы бы при этомъ случаѣ съ Параной поѣхали.
— Поѣдешь послѣ Вздвиженья; ленъ надо молотить на сѣмена — я одинъ не управлюсь.
Но и пчелу поморили, и медъ послали, и Успѣньевъ день прошелъ, а Родивонъ не отпускалъ Груни за Донецъ.
Въ концѣ августа, стояла особенно жаркая погода. Родивонъ съ утра верхомъ, а послѣ обѣда на бѣговыхъ дрожкахъ объѣхалъ поля, взглянулъ, какъ пасутся овцы и лошади, повѣрилъ счетъ подводъ, перевозившихъ остальныя копны на гумно, и извѣстилъ грабарей, рывшихъ въ степи новый прудъ. Онъ возвратился на вечерней зарѣ до нельзя усталый, на-скоро поужиналъ, перемолвилъ нѣсколько словъ съ женой, поласкалъ дочку и ушелъ спать.
Долго Груня возилась съ уборкой посуды и съ отдачей разныхъ приказаній, сходила за мужа въ анбаръ и въ кладовую. Спать ей не хотѣлось. Изъ головы у нея не шли слова, вскользь сказанныя нуженъ за ужиномъ. — „Всяки порядки бываютъ, замѣтилъ онъ, доѣдая поросячій бокъ съ кашей: вотъ хоть бы вольныя, значитъ, отпускныя… Иной тебѣ вчешетъ туда такое словцо, что послѣ и не расхлебаешь.“ — „Да ты это про что?“ спросила, похолодѣвъ отъ страха, Груня. —» Ничего… это я про одного нашего землячка вспомнилъ" — отвѣтилъ со вздохомъ Родивонъ: «да и становой опять въ голову пришелъ. Ужъ точно Иродъ не человѣкъ, какъ-есть душегубъ; намедни пятерыхъ бѣглыхъ изловилъ на Терновой и всѣхъ упекъ въ кандалы да въ острогъ… Есть тоже такой баринъ графъ Аракчеевъ, коли слышала — къ тому попадись, живаго съѣстъ…» — "Да вѣдь онъ въ Питерѣ, при царѣ служитъ, " — сказала Груня. — «Въ Питерѣ-то, въ Питерѣ, а подъ землей всякаго найдетъ, коли захочетъ… Чай слыхала, къ Чугуеву уже подбирается…»
Все наконецъ затихло въ горницахъ. Груня взглянула на спавшую въ углу за шкафомъ Парашу, помолилась, раздѣлась, легла возлѣ мужа и заснула.
Спитъ Родивонъ да не спокойно, по временамъ вздрагиваетъ и мечется. Снится ему, что онъ изнываетъ отъ духоты. — «Охъ, хоть бы вѣтеръ пахнулъ въ лицо, думаетъ онъ: хоть бы глотокъ студеной водицы…» Странныя грезы порхаютъ надъ его изголовьемъ.
Красное въ веснушкахъ, отекшее, пьяное лицо склоняется надъ нимъ, сѣрые безстыжіе глаза смѣются, рыжая борода щекочетъ ему губы и носъ. — «Ха-ха-ха! поймался Родька, поймался, землячокъ!» хохочетъ на всю комнату пьяная рожа: «вставай, арестантъ! вотъ онъ, вотъ! ха-ха-ха! тебѣ хорошо, мнѣ худо… берите его…» — Тьфу ты, сгинь! отмахиваясь руками, изъ всѣхъ силъ плюнулъ на стѣну Родивонъ.
Онъ вскочилъ, присѣлъ на кровати, протеръ глаза. Въ комнатѣ мертвая тишина. Полные мѣсяцъ смотритъ съ неба. Чебрецомъ и калуферомъ пахнетъ изъ огорода. И нудные, серебристые звуки несутся въ окно: ти-ти, — телень-тень, — ти-ти… Звенитъ, звенитъ что-то тамъ въ сверкающей дали, за рѣкой, смолкнетъ и опять отзовется, будто спускается со взгорья, ближе и ближе подплываетъ къ рѣкѣ. — «Батюшки-свѣты! колокольчикъ!» думаетъ Родивонъ: «это полиція… меня ищутъ… Куда дѣться?» Онъ бережно, мимо Груни, слѣзъ съ кровати, на-скоро одѣлся, отыскалъ въ потьмахъ ведро съ водой, перегнулъ его, жадно отпилъ разъ и другой, и бросился къ окну. Во дворѣ ни звука. Хромая дворовая собаченка Стрѣлка, наставя чуткіе уши, лежитъ на мѣсяцѣ у крыльца. Она увидѣла хозяина, легонько помахала хвостомъ, встала и ковыляя побѣжала въ садъ. Родивонъ за нею. Выскочила собачка на освѣщенную мѣсяцемъ дорожку, постояла, поджавъ лапку, у одного куста, у другаго, скусила верхушку какой-то травки, вѣжливо полокала ее, перепрыгнула черезъ канавку, обнюхала какой-то бугорокъ, уставилась носомъ за рѣку и вдругъ замерла, точно слыша что-нибудь въ той сторонѣ. А въ ушахъ Родивона опять шумъ и звонъ… Затихая и вновь раздаваясь, несутся серебристые звуки: телень-тень, ти-ти… тень…
«Милочка, Стрѣлочка! да ты врешь, обозналась! никого нѣту!» готовъ молить собачонку Родивонъ. И вдругъ его, какъ варомъ обдало. Онъ вздрогнулъ, судорожно по поясъ двинулся въ высокую душистую, болотную траву и замеръ. Прохладнымъ лужкомъ съ зарѣчнаго бугра явственно донеслось фырканье одной лошади, другой, и негромкое постукиванье бережно катившихся колесъ. — «Крадутся! колокольчикъ подвязали!» пронеслось въ головѣ Родевона: «ни къ кому больше, какъ ко мнѣ…*
Кликнувъ собачонку, чтобы та не разлаялась, Родивонъ бросился въ комнаты, разбудилъ жену и наскоро разсказалъ ей въ чемъ дѣло. Та ахнула, заметалась. — „Звать ли кого изъ людей?“ — „Не зови никого… Пропадать видно! самъ управлюсь…“ Черезъ часъ, за бѣлою скатертью, уставленной всякою снѣдью и флягами, передъ пыхтѣвшимъ самоваромъ, при свѣчѣ, сидѣлъ низенькій, сѣденькій, лысый и сутуловатый, въ разстегнутомъ мундирѣ и при шпажёнкѣ, становой. Родивонъ, съ заложенными за спину руками, растерянно и покорно стоялъ передъ нимъ. Груня, чуть живая отъ страху, выглядывала на нихъ изъ-за двери въ сосѣднюю комнату.
— Дверь въ сѣни заперъ? спросилъ, уписывая поросенка, становой.
— Заперъ.
— Никто не знаетъ, что я пріѣхалъ?
— Никто.
— Гдѣ кучеренокъ?
— На птичню, за дворъ отвелъ.
— А лошади?
— Въ конюшню къ корму поставилъ.
— Ворота?
— На засовѣ.
— Такъ какъ-же?
— Чего-съ?
— Отдаешь тройку бѣлоногихъ жеребцовъ за придачу?
— Къ чему за придачу-съ?
— Десятокъ овецъ отпустишь, коровенку тамъ какую, али двѣ, суконца на бешметъ…
— Много будетъ, ваша милость! въ силу проговорилъ Родивонъ: нельзя-ли поменѣе?.. Я подначальный! взыщется… Господа притомъ строгіе…
— Строгіе? засмѣялся становой: знаю я ихъ лучше тебя! А это, читай… что?… „Доношу вашему благородію, что на рѣчкѣ Богатой, по фальшивому виду…. проживаетъ….“ ну ка, читай, братецъ, санъ: „проживаетъ бѣглый, графа Алексѣя Андреевича Аракчеева крѣпостной слуга, Василій Ильинъ сынъ, Самохваловъ… А бѣгалъ онъ трижды и сидѣлъ въ острогѣ въ Муромѣ, да сидѣлъ въ Херсонѣ и въ Бахмутѣ… и мнѣ про то доподлинно извѣстно… мѣщанинъ Исай Перекатовъ…“
— Исайка, ваше благородіе, вретъ; онъ по злобѣ…
— Не вретъ, я тебѣ докажу… Ты Васька, а не Родивонъ, Самохваловъ — а не Бѣлогубовъ… Лучше признавайся да помиримся; а то будешь меня помнить. Хе-хе… Черезъ часъ, черезъ два, знай ты это, подойдутъ понятые. Письмоводитель съ сотскимъ въ Лозовой остался; чуть зорька выглянетъ, всѣ будутъ здѣсь… Такъ согласенъ? Помни — свяжу, а тамъ — въ кандалы и въ Сибирь… что въ Сибирь? хуже! къ самому графу Аракчееву по этапу перешлю… Онъ те вчешетъ — съ живаго кожу сдеретъ! Хе-хе…
— Смилуйтесь, Сидоръ Акимычъ! смилуйтесь! не своимъ голосомъ взмолился Родивонъ: все берите; не погубите только жены, да маленькой дочки.
— Да ты можетъ и въ-заправду не графа Аракчеева крѣпостной, а князя Четвертинскаго вольноотпущенный? — шутилъ, видимо хмѣлѣя отъ старой Флугшиной запеканки, становой.
Родивонъ упалъ ему въ ноги.
— Гдѣ состряпалъ пачпортъ? — крикнулъ, затопавъ на него, становой.
— Въ Бердянскѣ у жида купилъ.
— У Герцика? знаю… А отпускную гдѣ добылъ?
— Тамъ же.
— Что далъ?
— Два золотыхъ.
Становой покатился со смѣху.
— Вотъ, сударыня, обратился онъ къ Грунѣ, наливая стаканъ: за вашъ хлѣбъ, да соль, готовъ я вамъ помочь. А опрометчиво поступили, опрометчиво… неужели многочтимая, столь высокаго ума и характера дама, Анна Васильевна, ваша крестная матушка, — я ихъ довольно знаю! и ручку имъ не разъ цѣловалъ! — неужели, говорю, не нашла бы она вамъ лучшаго сокола? Эхъ, эхъ… А запеканка мое почтеніе!.. вѣчная память Минѣ Карловнѣ — и ею, а равно покойнымъ мужемъ ея — много почтованъ!.. Что, любезный? — обратился становой къ Родивону: не слыхать ли понятыхъ? не пришли еще?
— Не видно что-то, отвѣтилъ Родивонъ, взглядывая въ окно.
— Такъ готовь, душенька ты моя, бѣлоногихъ… Рѣзвы, ухъ рѣзвы! Видѣлъ, какъ ты на этихъ жеребцахъ по ярманкамъ свою кралю-сударушку покачивалъ… Готовь, а я тѣмъ временемъ маленечко сосну… Да ты не бойся — все теперь у насъ будетъ гладко, шито! Никто, опричь меня, про доносъ этотъ не знаетъ, даже и письмоводителю я не показывалъ… Рыло у него не чисто… Понятыхъ тѣмъ же часомъ отпущу назадъ и напишу, куда слѣдуетъ, что нѣтъ такого въ здѣшнихъ мѣстахъ; а про подарки ты выдашь мнѣ росписку, что деньги-молъ за все сполна получилъ….
„Слава тебѣ Господи! слава!“ не помня себя отъ радости, взмолилась Груня, когда становой погасилъ свѣчу и примостясь на лавкѣ, захрапѣлъ въ первой горницѣ, а Родивонъ ушелъ ему готовить тройку бѣлоногихъ.
— Ѣдемъ, шепнулъ, входя въ женѣ въ попыхахъ, Родивонъ.
— Куда?
— Нечего толковать. Буди и бери Параню, да захвати хлѣба, одежи. Послѣ все разскажу.
— Да онъ же поладилъ съ тобой, согласился! — лепетала, дрожащими руками одѣвая дочку, Груня.
— Знаю я ихъ, ненасытныхъ волковъ. Дай ему только лапу къ глотку, всю кровь высосетъ. Пропали мы, пропали… Скорѣе снаряжайся, скорѣй… Люди не скоро сойдутся, — успѣемъ уйти — загоню коней до смерти, а сто верстъ проскачу — въ Бахмутѣ есть пріятель, далѣе отъ него уйдемъ… въ Анапу или за Кубань.
Родивонъ подошелъ съ топоромъ къ спящему становому и хотѣлъ было сразу съ винъ порѣшить, да раздумалъ. Онъ пошарилъ потомъ съ фонаремъ на чердакѣ и вкругъ дома, взглянулъ мимоходомъ на акацію, раздумывая — не повѣситься ли? — возвратился наконецъ въ женѣ, поднялъ у печки топоромъ половицу, вынулъ оттуда кожавивй поясъ съ деньгами, снялъ со стѣны ружье, вздохнулъ, перекрестился на образъ и вышелъ за крыльцо.
На востокѣ чуть-чуть начинало бѣлѣть. Запряженная Родивононъ тройка жеребцовъ, какъ вкопаная, стояла на привязи у крыльца.
Родивонъ усадилъ въ телѣгу Груню съ дочкой, бросилъ въ нихъ кое какіе пожитки, бережно растворилъ ворота, самъ сѣлъ на облучокъ, снялъ шапку, еще разъ перекрестился, прислушался. Вездѣ тихо. Только въ сосѣдней слободкѣ за бугромъ, какъ бы по волку, тявкаютъ собаки.
Телѣга безъ шума выѣхала за ворота, поднялась на еще темный выгонъ, стала переваливать за косогоръ. Родивонъ неспокойно задвигался, подобралъ возжи и сперва рысью, потопъ вскачь пустилъ храпѣвшихъ и рвавшихся жеребцовъ.
„Охъ, да что же это? что?“ заговорила въ страхѣ, оглядываясь, Груня: никакъ у насъ, Родивонъ Максимычъ, пожаръ?» Родивонъ съ трудомъ переводилъ дыханіе и молчалъ. Онъ крѣпче надвинулъ шапку на ухо, крѣпче налегъ на бѣлоногихъ, и тройка, выбравшись на дорогу въ Волчьей, скрылась за горой, въ то время, какъ начавшійся за спинами бѣглецовъ пожаръ далеко освѣтилъ долину Богатой, въ томъ мѣстѣ, гдѣ стоялъ хуторъ и гдѣ Богатая сливалась съ рѣчкой Богатенькой.
Домъ, гдѣ спалъ мертвецки-пьяный становой, вспыхнулъ и горѣлъ, какъ свѣча. Не успѣли сбѣжаться изъ задворныхъ избъ разбуженные ревомъ скотины и гуломъ огня батраки, не успѣли подойти завидѣвшіе пламя понятые, отъ новаго дома Ивана Яковлевича остался одинъ пепелъ.
Письмоводитель далъ знать въ городъ. Явился исправникъ.
По окончаніи слѣдствія, былъ составленъ протоколъ, а въ протоколѣ было сказано слѣдующее: По Божьему изволенію, такого-то года, мѣсяца и числа, ка хуторѣ лейбъ-гвардіи прапорщика такого-то, отъ неизвѣстной причины, въ глухое ночное время, приключился пожаръ. А на томъ пожарѣ, кромѣ лошадей, коровъ и прочаго имущества владѣльца сгорѣли: становой приставъ Сидоръ Акимовъ Солодкій, со всѣми его бумагами, пара обывательскихъ коней, съ повозкою, и управляющій тѣмъ хуторомъ, вольноотпущенный Родивонъ Максимовъ Бѣлогубовъ, съ женою Аграфеною Ивановою и съ малолѣтней дочкой, Прасковьей. Въ чемъ и подписуемся…"
Вѣсть о пожарѣ на хуторѣ и о гибели управляющаго съ семьей сильно поразила Ивана Яковлевича и Анну Васильевву. Иванъ Яковлевичъ рѣшилъ раздѣлаться съ землей и со всѣмъ хозяйствомъ на Богатой. Анна Васильевна мужу не перечила. Это имѣніе вскорѣ было продано курскому второй гильдіи купцу, Ивану Михайловичу Слатину. Иванъ Яковлевичъ былъ доволенъ тѣмъ, что вырученными деньгами уплатилъ не мало особенно тяжелыхъ долговъ. Анна Васильевна была за то неутѣшна.
«Нѣтъ моего рая, нѣтъ Грунюшки, тосковала старуха: погибла моя Груня, съ мужемъ и съ дочкой, да еще какою страшною смертью погибла! И все я виновата, я… Зачѣмъ боялась, зачѣмъ ее туда отослала?..»
Прошелъ годъ и два, прошло нѣсколько лѣтъ. Умеръ и дѣдушка Иванъ Яковлевичъ.
Аннѣ Васильевнѣ, по его кончинѣ, не жилось болѣе въ старомъ, пришибскомъ домѣ. Она тосковала, не знала куда дѣться, и по часту гостила въ лѣсномъ домикѣ, при винокуренномъ заводѣ, въ Курбатовомъ.
Нѣкто г. Баженовъ, борисоглѣбскій уланъ и мѣстный поэтъ за много лѣтъ передъ тѣмъ, а именно въ 1802 году, оставилъ, въ альбомѣ бабушки, слѣдующее «Изображеніе пріятнаго мѣста Курбатова.»,
"Курбатовъ! ты сокрытъ природой подъ горами….
"Въ тебѣ собраніе прекраснѣйшихъ картинъ;
"Величественъ твой видъ, обиленъ ты водами,
"И у природы — знать — ты прелюбезной сынъ…
"Въ тебѣ я созерцалъ пріятные предметы,
"Долину, горы, лѣсъ, звѣринецъ, водомету
"И какъ изъ тростника Михайло козъ-гонялъ.
«Тогда-то въ сердцѣ я твой видъ благословлялъ!
Что же манило бабушку въ лѣсную глушь, въ тихое, пустынное Курбатово? Здѣсь умеръ дѣдушка. Сверхъ того домикъ въ Курбатовѣ сильно напоминалъ Аннѣ Васильевнѣ выстроенный но его образцу сгорѣвшій домъ на Богатой, гдѣ она въ прежніе годы любила съ Груней встрѣчать весну. Подъ конецъ дней своихъ бабушка еще болѣе стала походить видомъ и нравомъ на спартанку. Уѣдетъ изъ Пришиба на заводъ, велитъ отпречь лошадей и пойдетъ бродить съ книжкой или съ кузовкомъ, будто за грибами, въ окрестностяхъ старой винокурни, но лѣсу и по лугамъ.
„Нѣтъ моего рая, нѣтъ Груни!“ тоскуетъ бабушка: „думала ее сосватать за Калиныча, за винокура. Жила бы, радовала бы меня и по днесь. А теперь? Гдѣ то витаютъ душеньки ея и ея дочки? Ахъ! не прощу себѣ, никогда не прощу… я виновата въ ихъ смерти… я!“
Бабушка ходитъ между высокихъ сосенъ, по песчаному пристѣну, между кудрявыхъ березъ и ольхъ, но лугамъ. Стародавніе годы ходятъ по слѣдамъ бабушки. — Ничего, никакого приданаго я не принесла мужу, думаетъ она: пользовалась его имуществомъ. Полъ-состоянія предлагалъ онъ мнѣ отписать, по дарственной. Все, все отдала бы, лишь бы жива была Груня…»
А лѣсъ стонетъ, поетъ, отзывается на тысячи голосовъ. До влажному остывшему илу, таская изъ него свѣжіе, сладкіе корешки, бѣгаютъ кулички я черныя, дикія курочки. Сѣрая поверхность грязи усѣвается крестиками ихъ ножекъ, какъ старинная рукопись словами. Каждый кустъ, каждая вѣтка одѣты своимъ благоуханіемъ. Чубатый удодъ посвистываетъ на бугоркѣ; слышится рѣзкое чоканье дрозда; кукушка вдали отзывается; дятлы и иволги какъ куски разноцвѣтнаго сукна перебрасываются съ дерева за дерево.
А на зарѣ — нескончаемый лѣсной концертъ… Вверху, внизу, вездѣ слышится музыка. Цѣлое море звуковъ проливается на лѣсъ и за зеленые луга.
Возвратится бабушка на крутой бугоръ, на которомъ стоитъ старый заводскій домикъ, сядетъ на крылечко, развернетъ на колѣняхъ книжку, или глядя вдаль, шевелитъ спицами чулка, — мысли ея за Донцомъ. Слушая весеннія лѣсныя пѣсни, и бабушкинъ фаворитъ-пѣтухъ, старѣвшійся при винокурнѣ, не унимается: смотритъ съ холма на луга и на озера и то и дѣло кричитъ… Да крикнетъ иной разъ такъ, что самъ отшатнется въ сторону и, наставивъ одинъ главъ въ землю, а другой на бабушку, какъ бы разсуждаетъ: кто его такъ странно крикнулъ?
Незадолго передъ смертью, бабушка возила больнаго внука на Кислыя воды, за Кавказъ. На одной станціи, не доѣзжая Екатеринодара, она мѣняла лошадей. Станціонный писарь взглянулъ въ ея подорожную и слегка будто измѣнился въ лицѣ. Онъ пригласилъ Анну Васильевну въ особую горницу, заперъ за собою дверь и спросивъ ее, не у нея ли на хуторѣ когда то проживала съ мужемъ и съ дочкою Аграфена Бѣлогубова, разсказалъ ей, какимъ образомъ Бѣлогубовы спаслись отъ огня и какъ они долгое время скрывались по близости въ казацкихъ станицахъ, въ томъ числѣ и на этой станціи, гдѣ Родивонъ нанимался старостой.
— Ну, а Груня? спросила, ни жива ни мертва отъ страху бабушка: гдѣ она теперь? жива ли?
— Не знаю…
— А мужъ ея?
— Лошадьми по Кубани въ послѣднее время, сказываютъ, торговалъ…
— Отчего-жъ они, безумные, отчего-жъ ни о чемъ не дали мнѣ вѣсти? зачѣмъ терзали меня?
— Боялись, сударыня-матушка.
— Меня боялись?
— Не васъ, сударыня, не васъ… Они такъ васъ хвалили и помнятъ — я все уговаривалъ ихъ къ вамъ писать… Боялись же своего графа-то Аракчеева…
— Да онъ вѣдь давно померъ…
— А дѣло-то ихнее — бѣгство, а потомъ пожаръ — нешто померли?
Бабушка залилась слезами…
Въ Пятигорскѣ, въ Кисловодскѣ и въ Екатеринодарѣ, вездѣ Анна Васильевна отыскивала Бѣлогубовыхъ, сулила за указаніе ихъ значительную сумму денегъ, съ властями переписывалась, даже черезъ мирныхъ черкесовъ сносилась съ горцами — ничто не помогло. Слѣдъ Бѣлогубовыхъ пропалъ навсегда.
— Вотъ, душенька, говорила бабушка внуку, разсказавъ ему эту исторію: я стара, у меня ничего нѣтъ, имѣніе дѣда твоего раздѣлено… Выростешь, попомни это… души-то крѣпостныя… души… Читай умныя книги, все поймешь…