М. В. Крестовская.
правитьБАБУШКИНА ВНУЧКА.
правитьI.
правитьБабушка Прасковья Кирилловна была женщина прекрасно сохранившаяся, несмотря на свои 60 лѣтъ, невысокая, но плотная, съ правильнымъ, умнымъ и красивымъ еще лицомъ, главныя характерныя черты котораго составляли тонкій съ горбинкой носъ и быстрый орлиный взглядъ блестящихъ стальныхъ глазъ.
Поступь у Прасковьи Кирилловны была твердая, голосъ звонкій и громкій. Вообще во всей ея фигурѣ и движеніяхъ чувствовалась женщина властная, съ нравомъ крутымъ и непокорнымъ, непривыкшая не подчиняться, а подчинять, и всю жизнь прожившая сама себѣ главой и владычицей.
Овдовѣвъ очень рано, Прасковья Кирилловна замужъ вторично не пошла, хотя жениховъ напрашивалось достаточно, а скоротала жизнь въ одиночку, безъ радостей, любви и увлеченій, что, при ея красотѣ, требовало не мало характера.
Но Прасковья Кирилловна въ женщинахъ цѣнила больше всего добродѣтель, и единственно чѣмъ порой допускала себѣ похвастаться передъ другими, это именно своею стойкою, несокрушимою добродѣтелью, ни разу не измѣнившей ей за всю ея долгую жизнь.
Выѣзжать Прасковья Кирилловна и смолоду не долюбливала, а послѣ смерти мужа почти и вовсе перестала, ограничиваясь поѣздками по церквамъ, сосѣднимъ съ ихъ городомъ монастырямъ, да рѣдкими посѣщеніями немногихъ, наиболѣе ею уважаемыхъ знакомыхъ.
Но устроивъ себѣ еще смолоду такую скучную и однообразную жизнь, Прасковья Кирилловна, повидимому, не скучала и не тяготилась ею, а для развлеченія окружила себя штатомъ разныхъ приживалокъ и «божьихъ старушекъ», которыхъ хоть въ душѣ и недолюбливала и нерѣдко даже посмѣивалась надъ ними, но терпѣла «по-неволѣ отъ скуки», по собственному ея признанію.
Прасковья Кирилловна «бабья» вообще не любила и для бесѣдъ предпочитала мужчинъ, находя ихъ много умнѣе и серьезнѣе женщинъ, но и то чуть они становились въ роль обожателей ея или другихъ женщинъ, Прасковья Кирилловна тотчасъ смѣняла милость на гнѣвъ и проникалась къ нимъ чувствомъ искренняго презрѣнія и негодованія.
«Не слѣдъ, — говорила она, — умному человѣку за бабами бѣгать, на то дураки есть!»
Полнаго своего уваженія, а тѣмъ болѣе любви Прасковья Кирилловна рѣдко кого удостаивала, и къ большинству относилась свысока, полупрезрительно, полупокровительственно и вѣроятно вслѣдствіе этого большую часть времени проводила одна или за книгой, а читала она, надо отдать ей справедливость, всегда очень много.
Даже къ сыну своему, который послѣ смерти ея мужа остался лѣтъ пяти или шести, не выказывала она на видъ большой нѣжности, но въ то же время, не желая довѣрить его «заграничнымъ мадамамъ», которыхъ не долюбливала еще больше своихъ «божьихъ старушекъ», сама воспитала и подготовила его съ помощью сына священника въ кадетскій корпусъ.
И съ этихъ поръ пошли ея мученія съ нимъ. Началось съ того, что мальчикъ сталъ учиться такъ скверно, что его едва не выключили, и онъ насилу всѣми правдами и неправдами дотянулъ до конца, а кончивъ и едва выйдя въ офицеры, пустился страшно кутить, проигрывать въ карты, дѣлать долги, и въ концѣ концовъ, къ полному ужасу Прасковьи Кирилловны, умудрился жениться на какой-то цыганкѣ.
Узнавъ объ этомъ, Прасковья Кирилловна три дня не выходила изъ своей комнаты, не ѣла, не пила, ни съ кѣмъ не разговаривала, и только слышно было, какъ она почти безостановочно ходила по комнатѣ своею твердою и мѣрною походкой.
На четвертый день она наконецъ вышла, на видъ довольно спокойная и только словно чуть-чуть осунувшаяся и постарѣвшая за эти дни и приказала призвать къ себѣ дворника Силантія.
Силантій былъ низенькій, сѣдоватый, порядкомъ запуганный барыней старичекъ, рѣдкимъ качествомъ котораго была его грамотность, которою онъ одинъ отличался изо всей остальной дворни.
— Садись, пиши свое званіе и отчество! — приказала ему Прасковья Кирилловна, когда тотъ, придя въ комнату, богобоязненно перекрестился на образа и, поклонившись чуть не въ ноги барынѣ, остановился на порогѣ въ дверяхъ, не рѣшаясь ступить дальше своими огромными грязными сапожищами.
Силантій очень удивился и даже испугался такому барскому приказу и, присѣвъ на самый кончикъ стула, принялся, кряхтя и охая отъ натуги и усердія, старательно выводить неуклюжія каракули и кое-какъ, съ грѣхомъ пополамъ, вывелъ наконецъ:
Дворовый человѣкъ
крестьянинъ Силантій сынъ Прокофьевъ
Зосима.
Прасковья Кирилловну стояла сзади его и глядѣла ему черезъ плечо; когда онъ наконецъ дописалъ, она взяла бумагу, перечла ее еще разъ про себя и затѣмъ, дала прочесть своей главной приживалкѣ Марьѣ Семеновнѣ, находившейся тутъ же въ комнатѣ и давно уже съ любопытствомъ слѣдившей и за Силантіемъ, и за Прасковьей Кирилловной, и тоже не понимавшей, чего это старуха еще затѣяла.
— Ну, ничего, разборчиво, пойметъ! — сказала Прасковья Кирилловна, когда полуграмотная Марья Семеновна хотя съ трудомъ, но тоже разобрала Силаньтевскую каллиграфію.
— А теперь, — обратилась она къ Силантію, не безъ страха ожидавшему, что дальше будетъ, — отправляйся къ себѣ и сегодня же отпиши молодому барину въ Москву, чтобъ онъ мнѣ больше не смѣлъ ни писемъ писать, ни на глаза показываться, а тѣмъ паче, не вздумалъ бы свою супругу ко мнѣ привозить! Ужъ тогда пускай не прогнѣвается: я и съ нимъ, и съ его Милитрисой Кирбитьевной по-свойски поступлю, не поцеремонюсь! Такъ и отпиши, понялъ?
Пораженный Силантій мялся съ ноги на ногу, не придумая даже, что и отвѣчать на такія барскія рѣчи.
— Понялъ? — переспросила Прасковья Кирилловна.
— Понять-то я, матушка, понялъ, да только… какъ же мнѣ… барскому холопу… своему-то господ…
— Да ты что! — гнѣвно крикнула Прасковья Кирилловна, окидывая его всего грознымъ взоромъ. — Ополоумѣлъ, что ли? Или не видишь, передъ кѣмъ стоишь?.. Кому ты перечить осмѣлился?
Силантій уже ничего не отвѣчалъ, а только трусливо жался, перебирая заскорузлыми пальцами шапку, да потихонечку вздыхая.
— Пошелъ, дуракъ, вонъ! — уже милостивѣе проговорила Прасковья Кирилловна, отводя отъ него наконецъ свой властный взглядъ. — И дѣлай какъ приказано, да смотри, чтобы сегодня же къ вечеру было письмо готово, да смотри не напутай, да не наври тамъ чего-нибудь! Плохо будетъ! А вы, Марья Семеновна, подите и всѣмъ въ домѣ накажите, чтобъ имени Николая Егорыча при мнѣ не поминали больше! Слышите?
— Слуніаю, матушка, ужъ будьте покойны… не помянутъ!
И послѣ этихъ объясненій Прасковья Кирилловна вернулась въ свою комнату, позвала другую свою приживалку Каліопу Калистратовну и приказала ей, какъ и всегда, точно ничего особеннаго не случилось, раскладывать гранъ-пасьянсъ.
Хотѣла ли старуха нарочно больнѣе унизить сына Силантьевскимъ посланіемъ, или искренно думала, что ей послѣ того, какъ тотъ женился на цыганкѣ, недостойно ужъ самой вести съ нимъ переписку, но только и всѣ послѣдующія письма сына она тотчасъ же, не распечатывая, отсыла обратно, приказывая каждый разъ надписывать конверты все тому же Силантію.
Такъ прошло года четыре, и что дѣлалось на душѣ Прасковьи Кирилловны за это время, никому не было, извѣстно; на видъ она оставалась все такою же какъ и прежде, никогда ни однимъ словомъ не упоминая о немъ, да должно быть и самъ онъ, потерявъ, наконецъ, всякую надежду помириться съ матерью и выпросить ея прощеніе, тоже пересталъ писать и не подавалъ о себѣ больше ни слуху, ни духу.
Все шло довольно мирно и спокойно, какъ вдругъ въ одинъ прекрасный день въ домѣ Прасковьи Кирилловны случилось удивительное, взволновавшее и поразившее всѣхъ происшествіе.
Утромъ рано когда сама Прасковья Кирилловна, только-что вставъ, изволила кушать чай, вбѣжала вдругъ Марья Семеновна со смущенною и перепуганною физіономіей и объявила, что пришелъ какой-то солдатъ, принесъ съ собой какую-то дѣвочку и требуетъ видѣть самое Прасковью Кирилловну.
— Какой солдатъ? какую дѣвочку? — удивилась Прасковья Кирилловна, ничего не понимая и думая, что Марья Семеновна такъ съ дуру что-нибудь путаетъ. Но Марья Семеновна не путала и твердо стояла на своемъ.
— Не знаю, матушка, Прасковья Кирилловна, сама не знаю какой, говорила она запыхавшись отъ волненія, вижу только, что бравый такой кавалеръ, весь съ медалями на груди, лицо такое чистое, пріятное, а дѣвочка маленькая, чернявенькая такая; я было-хотѣла ее взять къ вамъ принесть, да онъ не даетъ, не пускаетъ съ колѣнъ. «Никому, говоритъ, опричь самой Прасковьи Кирилловны не сдамъ», да и дѣвчонка-то, какъ я ее брать стала, раскричалась благимъ матомъ, вцѣпилась ему въ шею да и визжитъ: «не пойду, не пойду».
Прасковья Кирилловна молча слушала свою компаньонку; въ душѣ ея шевелились смутныя подозрѣнія, а лицо, нѣсколько потерянное сначала, дѣлалось все надменнѣе и суровѣе.
— Никакихъ я ни солдатъ, ни дѣвчонокъ не знаю! — сказала она, наконецъ, презрительно и гордо. — Гоните ихъ вонъ, мало ли тутъ разнаго сброду шляется. Много чести будетъ самой мнѣ до всего доходить!
И снова, какъ будто вполнѣ равнодушно, она принялась за свой чай, но глаза ея были тревожны и все невольно поглядывали на ту дверь, въ которой скрылась услужливая Марья Семеновна, а рука, державшая чашку, слегка дрожала.
Но черезъ нѣсколько минутъ Марья Семеновна воротилась еще растеряннѣе.
— Не идетъ онъ, матушка барыня, — совсѣмъ уже перепуганно докладывала она: — хоть три недѣли, говоритъ, у васъ тутъ на дворѣ просижу, а уйти не могу, потому, говоритъ, я ихъ благородію, старой барынѣ, маленькую барышню вручить долженъ! Хоть гоните, хоть не гоните, все равно, говоритъ, дальше воротъ не пойду!
— Да онъ что, пьянъ что ли, или вовсе ополоумѣлъ? — гнѣвно сверкая глазами, поднялась Прасковья Кирилловна. — Да чего же Силантій, старый дуралей, думаетъ? Петрушка гдѣ, Игнатій? Тутъ воры среди дня приди, такъ они и тѣхъ пропустятъ! На конюшнѣ видно давно не бывали!
И заложивъ руки за спину, Прасковья Кирилловна сердито и грозно заходила взадъ и впередъ по комнатѣ, что всегда служило у ней признакомъ сильнѣйшаго возбужденія, браня и людей своихъ, и нахала солдата, и самое Марью Семеновну, которая робко, и подобострастно прижималась въ самый уголокъ, выжидая, когда пронесется первый порывъ барскаго гнѣва и бури.
— Да кто онъ такой? откудова? — спросила вдругъ Прасковья Кирилловна, молча проходивъ нѣсколько минутъ и повидимому немного успокоившись.
— Не знаю, матушка, не сказываетъ!
Прасковья Кирилловна опять сумрачно заходила по комнатѣ.
— Ну, позвать его сюда! — отрывисто, ни на кого не глядя, проговорила она наконецъ.
Марья Семеновна, заинтересованная еще больше самой Прасковьи Кирилловны, «чуявшей правду», проворно выбѣжала и черезъ минуту воротилась уже съ солдатомъ, бережно несшимъ на рукахъ ребенка.
Почти всѣ люди Прасковьи Кирилловны высыпали тоже вслѣдъ за ними и осторожно выглядывали въ щелочки дверей, съ любопытствомъ ожидая, что изо всего этого выйдетъ.
Солдатъ, дѣйствительно бравый и высокій дѣтина, съ красивымъ открытымъ лицомъ, молодецки вытянулся у дверей, не спуская однако съ рукъ свою живую ношу, и только молча, но почтительно поглядывалъ на Прасковью Кирилловну. Дѣвочка, испугавшаяся вѣроятно чужихъ лицъ, прижалась къ нему и, обнявъ его рученками за шею, прятала за нимъ свое личико, такъ что видны были только ея черный курчавый затылокъ, да тоненькая шейка.
— Ты кто такой? — сурово спросила у него Прасковья Кирилловна, искоса взглядывая на дѣвочку.
— Парамонъ Семеновъ, ваше благородіе! — громко и весело отвѣчалъ солдатъ, нисколько не смущаясь грознымъ видомъ старой барыни.
— Что же тебѣ отъ меня надобно? — спросила старая барыня.
— Да вотъ барышню къ вамъ привезъ, внучка ваша значитъ будетъ, сударыня!
Прасковья Кирилловна вся побагровѣла.
— Какую внучку? — закричала она такъ, что всѣ Божьи старушки и дворня проворно отскочили отъ дверей. — Какую внучку? Нѣтъ у меня никакихъ внучекъ! Откуда пришелъ, туда и назадъ отправляйся и чтобы духу твоего здѣсь больше никогда бы не было! Слышишь!
— Такъ точно, ваше благородіе!
— Такъ вонъ отсюда!
— Слушаю-съ, ваше благородіе! — И все также почтительно и весело Парамонъ Семеновъ осторожно отцѣпилъ отъ своей шеи цѣпкія дѣтскія ручки и, бережно снявъ дѣвочку, поставилъ ее на полъ, нѣсколько впереди себя.
— Счастливо оставаться, ваше благородіе, — добродушно улыбаясь, какъ будто его не обругали, а похвалили, — проговорилъ онъ и снова, молодецки вытянувшись, отступилъ назадъ за дверь. Но дѣвочка съ воплемъ бросилась за нимъ, а Прасковья Кирилловна даже вскочила съ своего кресла совсѣмъ пораженная отъ негодованія и удивленія!
— Да ты что же смѣешься надо мной, что ли! Что же ты дьяволенка-то своего на память мнѣ, что ли, оставляешь? Насмѣшки надо мной, что ли, или въ шутки шутить? Такъ со мной братъ шутки плохи! Такъ ты и самъ напередъ запомни, да и тѣмъ скажи, кто тебя сюда прислать вздумалъ! Слыхалъ?
— Слыхалъ-съ, ваше благородіе! — не извольте безпокоиться, передамъ-съ!
— Ну такъ бери свою дѣвчонку, да и уходи по добру, по здорову, пока цѣлъ еще!
Но Парамонъ, хотя и приподнялъ опять къ себѣ плачущую дѣвочку, которая, испугавшись бабушкинаго крика, совсѣмъ забилась къ нему за спину, и только порой оборачивалась и сквозь слезы исподлобья сверкала на бабку своими черными, испуганно озиравшимися глазенками, но не уходилъ, а переминался съ ноги на ногу, видимо не рѣшаясь ни уйти, ни заговорить.
— Ну что же, долго ты стоять еще будешь? — снова крикнула на него Прасковья Кирилловна.
— Ваше благородіе, — заговорилъ Парамонъ, — дозвольте слово молвить! Вѣдь никакъ мнѣ значитъ этого невозможно, чтобъ опять же назадъ съ барышней уйти! Ваше благородіе, не извольте гнѣваться, дозвольте вамъ порядкомъ значитъ все доложить! А только такъ какъ ихняя мамаша теперича померши будутъ, а баринъ на Кавказъ поѣхали, такъ никакъ имъ значитъ невозможно, чтобъ и барышню тута везти! Потому, можетъ сами изволите разсудить, возможно ли ребенку при военной жизни состоять! Тамъ, можно сказать, и взрослому довольно небезопасно, а не только имъ-съ! Такъ баринъ такъ и порѣшили направить ихъ значитъ къ вашей милости: «свези, говорятъ, Парамонъ, къ мамашѣ, пускай онѣ у нихъ пока побудутъ, а тамъ коли что, Богъ дастъ благополучно возвратиться, такъ я, значитъ, и опять отъ нихъ принять согласенъ! А пока, говоритъ, мамаша и сама разсудитъ, что негдѣ значитъ ребенку окромя какъ при нихъ находиться!»
Прасковья Кирилловна, услышавъ, «что мамаша ихняя теперича померши будутъ», какъ будто нѣсколько смягчилась и уже не прерывала Парамона, насмѣщливо только поглядывая на хмурившуюся и отворачивавшуюся отъ нея дѣвочку.
— Разсудилъ ловко! — сказала она, ядовито усмѣхаясь, когда Парамонъ замолчалъ въ ожиданіи ея дальнѣйшихъ распоряженій. — А я-то что же съ его цыганскимъ отродьемъ дѣлать буду?
— Этого-съ не могу знать! — отвѣчалъ Парамонъ, недовѣрчиво усмѣхаясь, какъ бы не вѣря въ искренность ея вопроса. — А только онѣ значитъ расти станутъ — забавлять-съ васъ будутъ!
— Ну я въ такихъ забавахъ не нуждаюсь! — снова нахмуриваясь и сердито оглядывая дѣвочку, — проговорила бабушка.
— А гдѣ же теперь твой баринъ? — прибавила она немного помолчавъ.
— А они теперь по дорогѣ на Кавказъ, значитъ, будутъ!
— А ты что-же, денщикъ его, что ли?
— Такъ точно!
Прасковья Кирилловна опять замолчала и о чемъ-то подумала, поглядывая на дѣвочку.
— Что же ты его догонять теперь поѣдешь, или тебя ужъ къ другому офицеру приставятъ?
— Нѣтъ, ужъ какъ можно, при нихъ останусь, я у нихъ седьмой-съ годъ теперича вѣдь живу! Вотъ барышню сдамъ да и поѣду ихъ догонять!
— А, ну это дѣло! — похвалила Прасковья Кирилловна: — а только вотъ что любезный, — начала она вдругъ спокойно: — барышню-то твою тебѣ опять ужъ съ собой захватить придется, такъ какъ я ее оставлять при себѣ не желаю! Такъ ты и барину это своему передай. Скажи, надо было молъ раньше маменьку слушаться, а теперь ужъ поздно. Заварилъ кашу, такъ пусть самъ и расхлебываетъ, а меня путать не для чего! Я слава Богу съ цыганами не возжалась, такъ мнѣ въ чужомъ пиру и похмеляться не приходится! Напредки теперь можетъ умнѣе станетъ, какъ съ дѣвчонкой-то повозится, да узнаетъ каково это сладко! Любишь кататься, люби и саночки возить! А мнѣ его добра не нужно, у меня и своего довольно, слава тебѣ Господи! А коли захочу кого вмѣсто его себѣ на воспитаніе взять, такъ и изъ дворянскаго, честнаго рода найду, а не то что изъ фараонова племени! Это онъ до нихъ охотникъ, а не я! Такъ ты все ему и передай? Понялъ?
— Такъ точно, ваше благородіе! — уже не весело, а какъ-то озадаченно и уныло отвѣчалъ Парамонъ, очевидно недоумѣвая, что же ему теперь съ дѣвочкой дѣлать.
А Прасковья Кирилловна, видя что онъ не возражаетъ, стала еще милостивѣе.
— Пока можешь у меня остаться, — сказала она снисходительно, переночуй, закуси, отдохни, а на утро можешь съ Богомъ и въ дорогу отправляться! Да больше ко мнѣ съ такимъ товаромъ уже не жалуй! Ну иди, любезный, на кухню, тамъ тебѣ и закусить дадутъ! Ее разумѣется тоже покормить можешь, вели ей тамъ, что она у васъ ѣсть привыкла, яйца или котлеты, или курятины приготовить — я, слава тебѣ Господи, въ кускѣ никому еще не отказывала.
Парамонъ вышелъ, понуро опустивъ голову и уже не сіяя больше своею веселою добродушною улыбкой.
— Ну и барыня же! — сказалъ онъ, когда вернулся на кухню весь даже красный и вспотѣвшій и дворня обступила его: — ей бы дивизіей командовать, а не то что! Я другой такой еще и не видывалъ; съ другимъ туркой легче управиться, чѣмъ съ ней! Просто и ума теперича не приложу, что мнѣ съ барышней-то дѣлать!
Дворня сокрушенно покачивала головой, охала и сочувственно вздыхала, жалѣя дѣвочку и разспрашивая про молодого барина и про покойницу барыню-цыганку.
Дѣвочка оказалась прехорошенькою и превеселою, и сидя на колѣняхъ у своей военной няньки, заливалась звонкимъ дѣтскимъ хохотомъ и все что-то лепетала; блистая на всѣхъ своими огромными цыганскими глазами.
Но Парамонъ былъ скученъ и задумчивъ и, несмотря на всѣ старанія дворни, ухаживавшей за бравымъ «кавалеромъ», все о чемъ-то задумывался, поглядывая на свою барышню.
Весь день прошелъ для всѣхъ тревожно и взволнованно. Всѣ поминутно бѣгали на кухню и смотрѣли дѣвочку, лаская, и забавляясь съ ней. Одна Прасковья Кирилловна притворялась совсѣмъ спокойною и держала такой тонъ, какъ будто бы ровно ничего не случилось, но въ душѣ видимо волновалась и нѣсколько разъ спрашивала, покормили ли солдата, а разъ даже спросила, что дѣлаетъ дѣвочка.
Но когда Парамонъ, все еще надѣявшійся побѣдить бабушкино сердце, вечеромъ прислалъ дѣвочку съ Марьей Семеновной проститься съ бабушкой передъ дорогой, чтобы утромъ больше уже не безпокоить ея, то Прасковья Кирилловна опять разсердилась, раскричалась, и отослала дѣвочку обратно, даже не взглянувъ на нее.
— Что я ей за бабушка! — закричала она сердито: — она мнѣ не внучка и я ей не бабка. Несите, несите ее прочь.
— Ну ничего, значитъ, не подѣлаешь! — съ сокрушеніемъ вздыхая, сказалъ Парамонъ, принимая дѣвочку изъ рукъ Марьи Семеновны. — Видно и впрямь придется назадъ ее везти! Нечего дѣлать, завтра чуть свѣтъ и выѣдемъ обратно! Время-то терять по-пусту тоже не приходится, а то баринъ, пожалуй, далече, отъѣдутъ, потомъ долго догонять придется!
Дѣвочку уложили на постели въ дѣвичьей и Прасковья Кирилловна сама прислала ей подушку и одѣяло, а развеселившійся опять Парамонъ долго еще закусывалъ на кухнѣ и разсказывалъ съ любопытствомъ обступившей его дворнѣ о всѣхъ своихъ приключеніяхъ: о походѣ, о солдатскомъ житьѣ-бытьѣ, о покойницѣ барынѣ-цыганкѣ и о молодомъ баринѣ, и только почти къ полночи, заслушавшись его разсказовъ, разошлись всѣ по своимъ угламъ и улеглись.
Прасковья Кирилловна велѣла постлать Парамону въ кухнѣ на печкѣ, приказавъ уступить для него, мѣсто своей кухаркѣ, но Парамонъ оказался совсѣмъ, «вѣжливымъ кавалеромъ».
— Помилуйте-съ, — сказалъ онъ стряпухѣ любезно, уговаривая ее не безпокоиться для него. — Зачѣмъ вамъ, тревожиться, ваше дѣло дамское, деликатное, а мы народъ военный, привычный! Намъ здѣсь отъ непривычки даже слишкомъ жарко покажется, а дозвольте лучше на сѣновалѣ вмѣстѣ съ Игнатіемъ Ѳедоровичемъ переночевать! Самое любезное будетъ дѣло! А за барышней вотъ дѣвицы приглядятъ, онѣ у насъ спятъ очень даже спокойны, не потревожатъ!
И всѣ къ полному удовольствію устроились вполнѣ удобно; Парамонъ никому не помѣшалъ и всѣмъ очень поправился, а «дѣвицы» даже жалѣли, что онъ не остается у нихъ подольше погостить.
Но когда на утро, проснувшись, хватились Парамона, — его нигдѣ не оказалось!
Бросились туда-сюда, подождали, думая, не пошелъ ли онъ на станцію нанимать лошадей, но ждали часъ, ждали другой, ждали третій, а Парамонъ все не являлся.
Вся дворня ходила перепуганная и растерянная; и дѣвочка-то на всю людскую кричитъ, плачетъ, зоветъ своего «Помона», и старой-то барынѣ не знаютъ, какъ о случившемся казусѣ доложить.
Бросились-было распрашивать спавшаго вмѣстѣ «съ кавалеромъ» Игната, но Игнатъ, молодой придурковатый парень, спалъ крѣпко и ничего не помнилъ.
— Я какъ съ вечера-то завалился, такъ до утра и глазъ-то не продралъ! — разсказывалъ онъ перепуганно на всѣ вопросы. — Оно точно — онъ-то можетъ и вышелъ, да я-то не слыхалъ, мнѣ, значитъ, ни къ чему; я что жъ, спалъ себѣ, съ вечера-то уморился, ну, значитъ, и заснулъ дюже крѣпко!
Однако, убѣдившись къ 10 часамъ, что Парамона и слѣдъ простылъ, рѣшили какъ ни какъ, а доложить барынѣ, и заранѣе всѣ струсили и чуть не плакали, боясь того, что теперь имъ всѣмъ будетъ.
Эту трудную обязанность умолили взять на себя Марью Семеновну, которая все-таки была и посмѣлѣе другихъ, да и къ барынѣ -то, пожалуй, ближе всѣхъ.
Марья Семеновна и гордясь въ душѣ возложенною на нее миссіей, и порядкомъ труся ее въ то же время, рѣшилась, наконецъ, осторожно начать свое объясненіе.
— Вы, матушка, Прасковья Кирилловна, не сердитесь, родная, по-напрасну, — начала она такимъ тономъ, что Прасковья Кирилловна отъ одного предчувствія уже грозно сдвинула брови: — а только Парамонъ-то вѣдь скрылся!
— Какъ скрылся?
— Да такъ… скрылся неизвѣстно куды!
— А дѣвчонка?
— А дѣвочку-то здѣсь оставилъ — онѣ и теперь вонъ въ дѣвичьей играютъ!
— А что! — вскочила Прасковья Кирилловна: — а что, каково вамъ это покажется! Да какъ олухи-то мои за нимъ не углядѣли!
Прасковья Кирилловна расходилась, раскричалась на вѣсь домъ, грозилась сейчасъ же ѣхать и къ губернатору, и къ предводителю дворянства, и къ полицеймейстеру требовать погони и суда на дерзкаго бѣглеца, хотѣла пересѣчь на конюшнѣ всю дворню, и Силантію почему-то первому же велѣла готовиться, но мало-по-малу успокоилась, къ губернатору не поѣхала никого не высѣкла, а трусливо шушукавшая дворня замѣтила даже, что она точно и сердилась-то не такъ гнѣвно, какъ того ждали.
Обыкновенно въ минуты самаго сильнаго гнѣва Прасковья Кирилловна не кричала, но расправлялась безъ лишнихъ словъ, такъ что отъ одного ея взгляда иногда все трепетало и пряталось, а нынѣшній разъ она хоть и кричала сильнѣе словно обыкновеннаго и ногами даже топала, но выходило это почему-то не страшно и точно даже не гнѣвно.
— Это она для отводу только грозится! — шепталась дворня: — а сердце-то, поди, радуется, что Богъ внучку послалъ, все на старости-то утѣшеніе!
II.
правитьТакъ внучка у бабушки и осталась.
Постепенно всѣ привыкли къ ея присутствію въ домѣ, за исключеніемъ самой Прасковьи Кирилловны, которая хоть и назначила ей комнату и няньку къ ней приставила, но къ себѣ допускала неохотно и обращалась съ дѣвочкой свысока, презрительно и насмѣшливо.
— У, цыганское отродье! — говорила она въ минуты наибольшей нѣжности: — глазищами-то точно съѣсть хочетъ! Меня, матушка, не скоро-то скушаешь, подавишься! — прибавляла она не то въ шутку, не то въ угрозу, не такъ самому ребенку, какъ кому-то другому, кто представлялся ей позади его.
И сама дѣвочка, вообще очень дикая и долгое время скучавшая къ тому же по своему «Помону», страшно дичилась бабушки, и, завидѣвъ ее, сейчасъ же кидалась отъ нея опрометью назадъ, забивалась въ нянькины колѣни и лишь оттуда, какъ маленькій ощетинившійся волченокъ, выглядывала на бабушку злыми блестящими глазенками.
Но годы шли, а Николай Егорычъ и Парамонъ пропали безъ вѣсти, и только черезъ три года послѣ водворенія Любочки въ домѣ, Прасковья Кирилловна получила письмо съ извѣщеніемъ, что сынъ ея убитъ на Кавказѣ во время одной стычки.
Извѣстіе это поразило и точно даже смягчило старуху.
Первое время, она каждый день и поутру, и ввечеру о чемъ-то пламенно молясь, подолгу простаивала передъ своею божницей, у которой зажгла неугасимую лампаду, а потомъ чаще прежняго стала ѣздить по церквамъ.
Къ внучкѣ она тоже какъ будто перемѣнилась. Не то чтобы стала къ ней нѣжнѣе и ласковѣе, — на нѣжности Прасковья Кирилловна была неохотница, — но она словно признала ее внутренно, молча надѣливъ ее тѣми правами, которыхъ не хотѣла дать ей раньше, и стала видимо относиться къ ней заботливѣе, менѣе пренебрежительно, и даже цыганскимъ отродьемъ перестала называть.
Вѣроятно она вдругъ почувствовала себя виноватою передъ сыномъ и рѣшила загладить и смягчить отчасти эту вину заботой объ его дочери.
Но Любочка не замѣчала, конечно, перемѣны, происшедшей въ душѣ бабушки, и не стала къ ней ни нѣжнѣе, ни ласковѣе.
Она росла не то чтобы забитымъ, а какимъ-то дикимъ и недовѣрчивымъ ребенкомъ; это была худенькая смуглая дѣвочка, съ безпокойными цыганскими глазами и съ очень нервнымъ порывистымъ характеромъ; она то по цѣлымъ днямъ ходила тихая и задумчивая, почти кроткая, то на нее находила вдругъ усиленная дикость, и она это всѣхъ пряталась, убѣгала изъ дома въ садъ, скучала, плакала, а когда ее разспрашивали, что съ ней, молчала, смотря на всѣхъ исподлобья недовѣрчивыми глазами; то вдругъ переходила въ какое-то бѣшенное веселье: съ визгомъ и хохотомъ носилась она тогда по всему дому, прыгала по столамъ и диванамъ, ломала игрушки, и когда ее унимали, она только еще больше, точно въ какомъ то опьянѣніи, принималась возиться и хохотать. Словомъ, это была неспокойная, дикая дѣвочка, а въ ея темныхъ глазахъ, которыми она порой сумрачно и какъ-то загадочно глядѣла на кого-нибудь и чаще всего на самое Прасковью Кирилловну, свѣтилась совсѣмъ не дѣтская пытливость и тоска; когда же она вдругъ привязывалась къ кому-нибудь, то и въ самой любви ея и ласкахъ было тоже что-то странное, болѣзненное и недѣтское; по большей части она привязывалась къ какимъ-нибудь животнымъ и почему-то въ особенности къ самымъ жалкимъ и уродливымъ, всѣми заброшеннымъ и забитымъ кошкамъ и собакамъ; она разыскивала ихъ откуда-то и начинала ходить за ними, не позволяя дотрогиваться до нихъ никому другому, со свойственною ей, какою-то страстною, безпокойною нѣжностью; для нихъ она не доѣдала, утаивая имъ лучшіе куски, сама ихъ мыла, спала вмѣстѣ съ ними и возилась съ ними по цѣлымъ днямъ; а если кто-нибудь обижалъ ея любимцевъ, то она кидалась въ защиту ихъ съ такимъ остервенѣніемъ, такъ злобно блестя своими негодующими глазенками, что, казалось, готова была избить обидчика; и разъ она дѣйствительно избила, искусала и исцарапала почти до безчувствія, въ какомъ-то безумномъ порывѣ, одного большого уже сравнительно съ нею 11-лѣтняго двороваго мальчишку, который камнемъ размозжилъ лапу ея любимой собаченкѣ.
И какъ ее ни наказывали, какъ ни бранили, а отучить отъ этихъ наклонностей все-таки не могли.
— Ну и зелье-же! — говаривала про внучку Прасковья Кирилловна, послѣ какой-нибудь подобной выходки: — будетъ съ ней бѣдъ, какъ выростетъ, — въ маменьку видно пошла!
Къ Прасковьѣ Кирилловнѣ она была болѣе чѣмъ холодна и никогда къ ней не ласкалась, что въ душѣ видимо оскорбляло Прасковью Кирилловну, хотя она въ этомъ не только другимъ, но даже себѣ никогда не признавалась. Зато Любочка вдругъ привязалась разъ ни съ того, ни съ сего къ какой-то нищей старухѣ, — чухонкѣ, зашедшей къ нимъ на дворъ за милостыней; и съ тѣхъ поръ она уже постоянно бѣгала къ ней, унося ей все, что только могла достать и со стола, и изъ буфета, и передавала ей потихоньку даже разныя свои вещи. И чѣмъ больше запрещали ей это, чѣмъ больше гнали прочь старуху, тѣмъ больше привязывалась къ ней дѣвочка, отдавая ей все, что только могла достать, и съ страстными негодующими слезами отъ всѣхъ защищая ее и не боясь перечить изъ-за нея даже самой Прасковьѣ Кирилловнѣ, которую во всемъ остальномъ сильно боялась.
— Это мнѣ за грѣхи мои видно Господь на старости лѣтъ такой крестъ послалъ, — говорила не разъ Прасковья Кирилловна и, несмотря на свою твердость воли и характера, чувствовала, что трудно ей будетъ справиться съ внучкой и воспитать ее дома.
Въ это время, младшій братъ ея покойнаго мужа, женившійся довольно поздно, собрался везти своихъ дочерей въ Москву въ институтъ, и Прасковья Кирилловна, подумавъ и посовѣтовавшись кое съ кѣмъ изъ наиболѣе уважаемыхъ ею въ городѣ лицъ, рѣшила и свою Любочку отправить съ ними туда же.
Евсѣй Дмитричъ, нѣсколько побаивавшійся и глубоко уважавшій свою строгую, взыскательную родственницу, съ удовольствіемъ согласился на это, и Любочку отправили. Уѣзжая, она со всѣми простилась довольно равнодушно, а съ Прасковьей Кирилловной, благословившей ее на дорогу маленькимъ образкомъ, еще равнодушнѣе, чѣмъ съ прочими; но зато, прощаясь со своими кошками и старухой нищенкой, такъ плакала, такъ страстно и нѣжно цѣловала ихъ, такъ умоляла не гнать и кормить ихъ безъ нея остатками обѣдовъ, что невольно всѣхъ поразила.
— Какъ волка ни корми, а онъ видно все въ лѣсъ смотритъ! — съ горечью сказала почему-то Прасковья Кирилловна, когда проводила внучку, сдавъ ее съ рукъ на руки Евсѣю Дмитричу.
Послѣ Любочкинаго отъѣзда въ домѣ настала тишина и спокойствіе, особенно замѣтныя послѣ суеты послѣднихъ дней, предшествовавшихъ ея отъѣзду, но всѣмъ точно стало какъ-то и скучнѣе, и словно чего-то уже не хватало безъ нея, и даже сама Прасковья Кирилловна частенько вспоминала о ней.
Черезъ три недѣли она получила письмо отъ Евсѣя Дмитрича, въ которомъ онъ увѣдомлялъ ее, что всѣ они слава Богу здоровы и дѣвочки въ институтъ сданы.
«Въ дорогѣ, — писалъ онъ между прочимъ, — ваша Любочка порядкомъ было напугала насъ, чуть было не сбѣжала обратно, такъ что мы цѣлые полдня разыскивали ее повсюду; я ужъ было не на шутку напугался, да потомъ, слава Богу, обошлось все благополучно, и мы ее разыскали въ сосѣдней деревнѣ, отстоявшей, однако, отъ почтовой станціи болѣе чѣмъ на двѣ версты, гдѣ она упрашивала мужиковъ отвезти ее обратно домой. Послѣ этого случая не мало потомъ было съ ней возни и хлопотъ, такъ какъ она столь кричала и билась, что мы долго не могли усадить ее въ повозку; но зато, любезная и многоуважаемая сестрица, вы теперь можете быть ужъ вполнѣ благонадежны, такъ какъ изъ институтскихъ стѣнъ сбѣжать довольно, можно сказать, мудрено. Очень, должно полагать, нравная дѣвица будетъ, и вамъ, коли Господь вѣку продлитъ, не мало съ ней безпокойства предстоитъ!»
Прочитавъ это донесеніе, Прасковья Кирилловна долго просидѣла молча, а потомъ глубоко вздохнула и перекрестилась.
— Ну, тамъ что Богъ дастъ, — сказала она. — Хорошо, что хоть теперь-то пристроили, только бы оттуда убѣжать еще не умудрилась! Съ нея всего вѣдь станетъ!
— Ну, что же, матушка, — успокоивала ее Марья Семеновна: — тамъ ужъ не вашъ отвѣтъ, — начальство должно смотрѣть!
Но Прасковья Кирилловна съ сомнѣніемъ качала головой; она чувствовала, что послѣ своего обѣта воспитать внучку въ память убитаго сына, она добровольно приняла на себя и отвѣтъ за нее, передать который вполнѣ, къ сожалѣнію, не могла никакому начальству.
И Прасковья Кирилловна чутьемъ предчувствовала, что отвѣтъ этотъ будетъ трудный и тяжелый для нея.
III.
правитьБыстро прошли семь лѣтъ, а Прасковья Кирилловна, какъ бы застывшая на той самой наружности, какъ у нея была и въ 45 лѣтъ, почти не постарѣла и не измѣнилась ни духомъ, ни тѣломъ. Все также твердо и бодро ходила, говорила все также властно и громко, и даже смотрѣла все тѣмъ же зоркимъ, орлинымъ взглядомъ.
Первое впечатлѣніе послѣ смерти сына мало-помалу сгладилось, и, начавшая было замѣчаться въ ней послѣ того мягкость, опять постепенно скрылась, замѣнившись вновь прежнею рѣзкостью.
Внучку свою она за всѣ эти годы ни разу не видала. Та еще въ первую свою поѣздку въ Москву такъ напугала ее своимъ побѣгомъ, что Прасковья Кирилловна съ тѣхъ же поръ закаялась брать ее къ себѣ на праздники и лѣтнія вакаціи, и сама къ ней не ѣздила, находя подобныя путешествія слишкомъ дорогими да и безпокойными для своихъ лѣтъ, но зато акуратно по три раза въ годъ посылала ей вдоволь денегъ и гостинцевъ, на которыя ужъ не скупилась.
Всѣ свѣдѣнія ея о внучкѣ ограничивались рѣдкими письмами самой Любочки, да безтолковыми разсказами Евсѣя Дмитрича, въ продолженіе этихъ лѣтъ раза три побывавшаго въ Москвѣ; но онъ никогда и смолоду не умѣлъ ничего хорошенько запомнить и разсказать.
Ясно было одно, что Любочку не исключили, какъ того тревожно ожидала первое время Прасковья Кирилловна, и что на нее никто не жаловался, хотя сначала даже сама начальница написала Прасковьѣ Кирилловнѣ, что дѣвочку, кажется, придется взять, потому что она страшно скучаетъ въ неволѣ и такъ наклонна къ бѣгству, что за ней все время неустанно слѣдятъ, боясь какъ бы она и дѣйствительно не сбѣжала или вообще не натворила бы съ собою чего-нибудь.
Но постепенно дѣвочка, вѣроятно, привыкла и смирилась, и Прасковья Кирилловна успокоилась, переставъ получать непріятныя письма, а Любочка, къ ея удивленію, даже учиться стала хорошо.
Такъ годъ за годомъ шло время, пока Любочка не окончила курса, и все тотъ же Евсѣй Дмитричъ, поѣхавшій за своими дочерьми, не привезъ ее обратно на старое пепелище.
Когда Любочка пріѣхала, то весь домъ и даже сама Прасковья Кирилловна едва узнали ее, до такой степени она измѣнилась.
Институтъ видимо выдрессировалъ ее, и это была уже не прежняя дикая дѣвочка, а скромная, немного застѣнчивая, но очень выдержанная и благовоспитанная барышня.
Она вытянулась въ высокую, худенькую смуглую дѣвушку, съ мягкими граціозными манерами; даже цыганскій типъ ея лица сильно смягчился и только въ однихъ глазахъ ея, узкихъ, длинныхъ и черныхъ до синевы, сверкалъ порой сквозь темныя рѣсницы какой-то страстный, безпокойный огопекъ, напоминавшій прежнюю дикую дѣвочку.
Но замѣчательнѣе всего было то, что она вдругъ стала сильно походить на самою Прасковью Кирилловну. Ея черты и особенно тонкій съ горбинкой носъ очень напоминали бабку, только у Любочки онѣ повторились нѣсколько мельче и изящнѣе. У нихъ была общая манера держать голову нѣсколько приподнятою, общій складъ красиваго рта съ надменною, упрямою чертой въ углахъ, и одинаковыя темныя, немного мохнатыя, сроставшіяся на переносицѣ, характерныя брови.
Даже взглядывала Любочка такимъ же быстрымъ орлинымъ взглядомъ, какъ и Прасковья Кирилловна.
Сходство это многіе сейчасъ же замѣтили и указали на него бабушкѣ. Но Прасковья Кирилловна признать этого почему-то не захотѣла и сердилась, когда ей объ этомъ говорили.
— Съ чего ей на меня походить! — упрямо и недовольно возражала она: — я, слава тебѣ Господи, отъ православныхъ столбовыхъ дворянъ отца съ матерью родилась, а она какъ была цыганкой, такъ и осталась ею. Не съ чего ей на меня и похожей быть!
Встрѣтились бабушка съ внучкой довольно холодно. Прасковья Кирилловна трогательныхъ сценъ вообще не любила и можетъ-быть именно поэтому внучку приняла хоть и привѣтливо, но не безъ легкаго, насмѣшливаго оттѣнка въ голосѣ и въ манерѣ.
— Ну, покажись, покажись, — сказала она, посмѣиваясь, когда Любочка нѣсколько сконфуженно поцѣловала ея руку.
— Ну, ничего, — не то одобрительно, не то съ сомнѣніемъ покачивая головой, продолжала она, зорка пронизывая внучку своимъ пытливымъ острымъ взглядомъ. — Выросла-то не мало, вотъ только много ли ума-то вынесла? Поживешь, такъ увидимъ!
Любочка вспыхнула, припомнивъ, вѣроятно, свои бывшія продѣлки, но ничего не отвѣтила и только чуть чуть чему-то улыбнулась.
Прасковья Кирилловна еще съ минуту молча оглядывала ее и наконецъ проговорила уже мягче и любезнѣе:
— Ты, поди съ дороги проголодалась, такъ тебѣ сейчасъ позавтракать дадутъ, а пока сходи раздѣнься да и комнату свою заодно посмотри.
И она самолично встала и пошла проводить внучку.
Любочка покорно шла за ней, зорко оглядываясь кругомъ и видимо припоминая старые знакомые углы, въ которыхъ не была больше семи лѣтъ.
— Ну вотъ и твоя комната, сказала Прасковья Кирилловна, останавливаясь на порогѣ небольшой комнаты, оклеенной темноватыми обоями и окнами выходившей въ садъ.
— Нравится-ль?
Любочка оглядѣлась нѣсколько какъ будто разочарованно и печально, — нравиться особенно было нечему. Комната выглядѣла неуютною и темною отъ разросшихся прямо въ окна густыхъ кленовъ и убрана была очень незатѣйливо. Въ углу стояла божница, направо кровать, налѣво пузатый старинный комодъ изъ краснаго дерева съ бронзовыми бляхами, покрытый поверху вязаною бѣлою салфеткой съ бахромой и на немъ маленькое зеркальце, а у окна рабочій столикъ и два кресла съ высокими жесткими спинками.
Очевидно, что для убранства и украшенія этой комнаты новаго ничего куплено не было, а поставили въ ней самое необходимое, что дома было, не заботясь о томъ, покажется ли тутъ уютно и привѣтливо молоденькой дѣвушкѣ. Прасковья Кирилловна никакой безполезной роскоши не любила, и какъ въ одеждѣ, такъ и въ убранствѣ дома придерживалась самой строгой простоты, а внучку свою рѣшила отнюдь не баловать и держать въ еще большей строгости, чѣмъ кого бы то ни было, чтобы съ самаго же начала искоренить изъ и ея всѣ ея цыганскія наклонности, отъ которыхъ не ожидала добра и которыхъ въ душѣ невольно побаивалась.
— Ну, да хотя и не нравится, — сказала она строго, — все равно другой нѣтъ, — худа ли, хороша ли, а жить все равно въ ней будешь!
— Да я, grand maman, ничего и не говорю…
— Ну и хорошо дѣлаешь, что не говоришь, а еще, милая, если ты о балахъ, да о нарядахъ разныхъ мечтала, такъ этого тоже у насъ, извини, не водится! Я сама по баламъ не ѣздила и тебя таскать не стану. Коли судьба будетъ, такъ и безъ нихъ, Богъ дастъ, замужъ выйдешь, а коли не судьба, такъ какъ тамъ ни пляши, все равно ничего не выпляшешь! Нынче, матушка, женихи-то на балахъ не больно выплясываются. Да и денегъ у меня на эти пустяки нѣтъ; сама не мотала и тебѣ мотать не дамъ! Сыта, одѣта, обута будешь, а чего другого ужъ не взыщи, не увидишь; какъ сама живу, такъ и ты жить будешь!
Любочка слушала съ сумрачнымъ выраженіемъ въ глазахъ, и по губамъ ея скользила насмѣшливая усмѣшка.
— Да я, бабушка, ничего этого и не ожидала! — сказала она покорно: — я вѣдь дѣтства своего не забыла… — прибавила она вдругъ тихо съ какою-то недоброю улыбкой.
— А какое такое твое дѣтство было? — спросила, надменно вскидывая голову и взметнувъ на внучку гнѣвнымъ взглядомъ, Прасковья Кирилловна.
Любочка помолчала немного, но тоже смѣло подняла на бабушку глаза и не опустила ихъ передъ ней, пока та глядѣла на нее.
— Особеннаго ничего не было… — сказала она спокойно. — Но только все-таки помня его, я и не могла мечтать ни о балахъ, ни о нарядахъ… ни о другихъ какихъ-нибудь удовольствіяхъ… Да я этого и не хочу совсѣмъ… — прибавила она тихо, не то успокоивая бабку, не то не желая съ ней ссориться для начала.
— Ну, и хорошо дѣлала, что не мечтала, тебѣ же лучше… — сказала подозрительно и не очень-то вѣря такому благоразумію Прасковья Кирилловна. — Такъ вотъ раздѣвайся пока, а потомъ приходи въ столовую. Я тебѣ для услуги косую Ѳеклу назначила, такъ прислать ее къ тебѣ сейчасъ или потомъ?
— Нѣтъ, благодарю васъ, мнѣ пока никого не надо, я привыкла сама все дѣлать!
Прасковья Кирилловна вышла отъ внучки съ замѣтнымъ гнѣвомъ и тревогой на лицѣ.
— Ну что, матушка? какова? — таинственнымъ и многозначительнымъ шепотомъ спросила у нея Марья Семеновна, указывая глазами но направленію Любочкиной комнаты.
Но Прасковья Кирилловна была видимо взволнована и отвѣтила не сразу, а когда заговорила, то голосъ ея зазвучалъ особенно властно и твердо.
— Ничего себѣ… кажись такимъ же зельемъ какъ была, такъ и осталась. Тихоней-то только для виду прикидывается… а сама!.. — Но что сама, Прасковья Кирилловна не договорила. — Ну да вѣдь меня, — прибавила она вдругъ насмѣшливо, — не очень-то скрутишь, я сама всякаго скручу!
IV.
правитьПрошелъ, однако, почти годъ, а бабушка съ внучкой ужились гораздо лучше, чѣмъ это можно было бы предполагать.
Отношенія ихъ, впрочемъ, не сдѣлались ни теплѣе, ни искреннѣе, но, къ удивленію самой Прасковьи Кирилловны, ожидавшей, что ей много придется повозиться, прежде чѣмъ окончательно смирить и подчинить внучку своей волѣ, Любочка почти ни въ чемъ ей не противорѣчила и подчинялась довольно охотно всѣмъ ея требованіямъ. Даже къ той жизни, которую устроила ей бабка, совершенно замкнутой и скучной для молодой дѣвушки, Любочка относилась терпѣливо и равнодушно и дѣйствительно не требовала ни удовольствій, ни нарядовъ, ни какихъ бы то ни было развлеченій, довольствуясь тѣмъ, что изрѣдка ходила въ гости къ кузинамъ, да подъ большіе праздники ѣздила съ бабкой по сосѣднимъ монастырямъ.
Постепенно она точно втянулась въ эту монотонную жизнь и, не претендуя ни на что лучшее, спокойно проводила свои дни за пяльцами, вязаньемъ и чтеніемъ романовъ, которые ей разрѣшала читать Прасковья Кирилловна, и только иногда на нее нападала опять, какъ бывало въ дѣтствѣ, какая-то странная тоска; тогда по нѣсколько дней она ходила вся желтая съ болѣзненнымъ дикимъ выраженіемъ въ глазахъ и по цѣлымъ часамъ молча просиживала на одномъ и томъ же мѣстѣ подлѣ окна, тоскливо глядя куда-то въ даль и глаза ея то вдругъ какъ-то странно загорались, то снова потухали и меркли.
Но такіе дни проходили сами собой, особенно если ее оставляли въ покоѣ; постепенно она успокаивалась, становилась опять ровною, и все входило въ обычную колею.
И даже когда кто-нибудь изъ кузинъ или прислуги, жалѣвшихъ, что она такъ скучно проводитъ свои лучшіе, молодые дни, подбивалъ ее возмутиться противъ бабушкинаго деспотизма и требовать отъ старухи лучшей доли, Любочка выслушивала совѣтъ апатично и отвѣчала равнодушно:
— Не стоитъ… Что изъ-за пустяковъ шумъ поднимать!
Марья Семеновна, старавшаяся подслужиться и бабушкѣ, и внучкѣ, чаще другихъ подбивала ее на это, сообщая потомъ по вечерамъ Прасковьѣ же Кирилловнѣ таинственнымъ шепотомъ свои разговоры съ ея внучкой, только совсѣмъ въ другомъ тонѣ.
— Какіе же это пустяки! — вкрадчиво уговаривала она Любочку, какъ будто съ полнымъ, сердечнымъ къ ней участіемъ. — Вы молодая дѣвица, когда же вамъ и повеселиться какъ не теперь! Всѣ въ ваши годы веселятся, танцуютъ, наряжаются, въ театры ѣздятъ, кавалеровъ имѣютъ, а вы все дома, да дома, ровно, старухи какія, взаперти живете! А вы попросите бабуньку-то хорошенько, можетъ онѣ и пустятъ.
— Нѣтъ не пуститъ, и просить не стоитъ! — упрямо отговаривалась Любочка.
— Погодите, Марья Семеновна, — сказала она вдругъ разъ на такіе уговоры, — будетъ и на моей улицѣ праздникъ!
— Когда же это такой праздникъ будетъ? — удивилась Марья Семеновна.
— Когда-нибудь да ужъ будетъ! — сказала Любочка, чему-то смѣясь. — Знаете пословицу: «терпи казакъ — атаманомъ будешь?» И глаза Любочки вдругъ какъ-то странно сверкнули и загорѣлись.
Марья Семеновна пытливо посмотрѣла на нее своими хитрыми зелеными глазками и покачала тонкимъ носомъ, стараясь смекнуть, про что намекаетъ Любочка.
— Это вы вѣрно на счетъ бабушкиной смерти говорите? — подозрительно спросила она.
— Зачѣмъ мнѣ ея смерть! — презрительно усмѣхнулась Любочка: — пускай ее живетъ на здоровье.
— Такъ когда же вы въ иномъ случаѣ атаманомъ стать можете?
— А когда захочу! — сказала Любочка, спокойно покачиваясь на стулѣ и не глядя на Марью Семеновну.
Марья Семеновна съ удивленіемъ и недовѣріемъ смотрѣла на нее и думала про себя:
«Ишь ты, прыти какой набралась — атаманомъ буду! Какъ же! держи карманъ! Вотъ пожалуй помретъ, да на монастыри все и оставитъ, вотъ тебѣ и атаманъ тогда!»
Но Любочка вдругъ встала, потянулась вся, закинувъ руки за голову и, прищуривъ свои узкіе цыганскіе глаза, чему-то молча улыбалась.
— Ужъ когда я, Марья Семеновна, захочу, такъ я свое возьму! — проговорила она, смѣясь какимъ-то страннымъ недобрымъ смѣхомъ, но такъ рѣшительно, что Марья Семеновна невольно взглянула на нее.
А Любочка, не поясняя ей больше ничего, повернулась и вышла вонъ.
— Ну тоже! ягодка! — прошептала ей вслѣдъ Марья Семеновна: — отъ тебя и впрямь всего ожидать возможно, не даромъ отъ цыганки-то родилась! Кровь-то ужъ завсегда свое возьметъ.
V.
правитьЕдинственный домъ, гдѣ Прасковья Кирилловна разрѣшала внучкѣ бывать, былъ домъ Евсѣя Дмитрича, съ дочерьми котораго Любочка сдружилась еще въ институтѣ.
Евсѣй Дмитричъ былъ вдовъ, и всѣмъ въ домѣ у него распоряжались дочери и его сестра, старая дѣвица, еще не потерявшая надежды на любовь и къ тому же страстная фантазерка, начитавшаяся переводныхъ бульварныхъ романовъ. Главною же домоправительницей была все-таки красивая бойкая ключница Авдотья Яковлевна, вышедшая изъ простыхъ бабъ, давно уже поселившаяся въ домѣ и прибравшая къ рукамъ безхарактернаго хозяина.
Такая обстановка очень не нравилась Прасковьѣ Кирилловнѣ, которая сама бывала тамъ рѣдко и, не стѣсняясь, вслухъ осуждала Евсѣя Дмитрича; но сознавая должно-быть, что Любочкѣ надо же гдѣ-нибудь бывать, она предпочитала домъ Евсѣя Дмитрича, сравнительно все-таки тихій и скромный тѣмъ другимъ, въ которыхъ жили еще болѣе открыто и весело, что Прасковьѣ Кирилловнѣ казалось для Любочки вреднѣе и опаснѣе всего.
Но съ нѣкотораго времени она и къ этимъ посѣщеніямъ стала относиться довольно подозрительно, и произошло это вслѣдствіе того, что Прасковья Кирилловна стала вдругъ замѣчать, что Любочка начала ходить туда что-то очень ужъ часто и возвращалась оттуда всегда такая оживленная и раскраснѣвшаяся, какой Прасковья Кирилловна совсѣмъ не привыкла ее видѣть. Сама бы Прасковья Кирилловна быть-можетъ и не придала еще этому большого значенія, но смѣтливая Марья Семеновна, все выглядывавшая и замѣчавшая своими лисьими глазами, осторожно заронила въ ея душу первыя подозрѣнія.
— У Евсѣя-то Дмитрича нынче, говорятъ, весело стало, — сказала она разъ какъ будто бы такъ, спроста, безо всякой задней мысли, — съ тѣхъ поръ какъ новый-то учитель поступилъ; такой, разсказываютъ, интересный мужчина; одинъ всѣхъ барышень занимаетъ!
Прасковья Кирилловна быстро подняла голову.
— Какой учитель? — спросила она, зорко взглядывая на свою кампаньонку.
— Да который для мальчиковъ-то взятъ, ужъ онъ, поди, у нихъ больше трехъ мѣсяцевъ живетъ. Полякъ какой-то сказываютъ. Да вы развѣ не слыхали?
— Слыхала что-то… — презрительно проговорила Прасковья Кирилловна, но конца своей мысли не досказала, и хотя больше ни о чемъ не стала разспрашивать Марью Семеновну и какъ будто даже не придала ея словамъ никакого особаго значенія, но слова эти видимо сдѣлали на нее должное дѣйствіе, и когда Любочка зачѣмъ-то вошла въ ея комнату, она особенно пристально поглядѣла на нее, хотя ничего не сказала.
Но когда послѣ обѣда та надѣла шляпу и стала опять собираться къ дядѣ, Прасковья Кирилловна окликнула ее.
— Ты это куда? — спросила она, подозрительно поглядывая на нее. Любочка чуть-чуть точно смутилась, но отвѣтила довольно спокойно, слегка даже какъ бы удивившись такому вопросу.
— Къ дядѣ.
Прасковья Кирилловна молча покачала головой.
— Больно ты что-то туда зачастила, не нравится мнѣ это! — сказала она, не сводя съ Любочки своихъ пронизывающихъ глазъ. Любочка вся вдругъ ярко вспыхнула и брови ея сдвинулись на мгновеніе, словно она хотѣла сказать что-то рѣзкое и злое, но не сказала ничего, а покорно сняла съ головы шляпу.
— Я не пойду, — сказала она спокойно, — если вы не хотите. Мнѣ за книгами нужно было…
— За книгами Ѳекла и одна сходитъ!
— Какъ вамъ угодно, — повторила Любочка и ушла въ свою комнату.
Черезъ нѣсколько времени она опять уже съ вязаньемъ въ рукахъ вернулась къ бабушкѣ и, сѣвъ у стола, принялась за работу. Только глаза ея были чуть-чуть покраснѣвши, точно заплаканы, и когда на мгновеніе она поднимала ихъ отъ работы, въ нихъ сверкали какіе-то затаенные огоньки.
Дня два-три прошли благополучно и мирно; Любочка даже и не просилась къ дядѣ, и Прасковья Кирилловна начала-было уже успокаиваться отъ своихъ смутныхъ подозрѣній, но на четвертый день Любочка опять затосковала, вся пожелтѣла, осунулась и цѣлый день сумрачно просидѣла у себя въ комнатѣ, не принимаясь даже за свою обычную работу.
Прасковья Кирилловна ничего не говорила, притворяясь, что ничего не замѣчаетъ, и только все пытливѣе и подозрительнѣе поглядывала на внучку. Любочка тоже молчала, но лицо ея дѣлалось все желтѣе и сумрачнѣе и недобрые огоньки все чаще вспыхивали въ ея унылыхъ, потухшихъ глазахъ.
Протосковавъ такъ дня два-три, Любочка вдругъ вошла къ Прасковьѣ Кирилловнѣ и, остановись на порогѣ, спросила у нея какимъ-то страннымъ полюсомъ:
— Что же, можно мнѣ сегодня пойти къ дядѣ?
— А лучше бы и не ходить! — сухо сказала Прасковья Кирилловна, не глядя на внучку.
— Да почему же? — рѣзко съ прорвавшимся вдругъ нетерпѣніемъ спросила Любочка, и нервныя брови ея дрогнули и глаза сверкнули: — вѣдь вы же меня всегда пускали туда?
Прасковья Кирилловна отвѣтила не сразу и о чемъ-то подумала.
— А вотъ я сама съ тобой туда поѣду, — сказала она вдругъ, — да и посмотрю, съ чего это тебя такъ туда затянуло.
Любочка вздрогнула и поблѣднѣла.
— Ну что жъ, — проговорила она усмѣхаясь, — поѣдемте, посмотрите…
И, къ немалому удивленію всего дома, Прасковья Кирилловна велѣла заложить парныя сани, а мальчишкѣ Петрушкѣ облачиться въ новую, непомѣрно длинную, сшитую на ростъ съ хорошею прибавкой ливрею и поѣхала къ деверю.
Тамъ, завидѣвъ ея торжественный въѣздъ, всѣ изумились и переполошились, недоумѣвая съ чего это старуха вздумала такъ неожиданно къ нимъ нагрянуть, и выбѣжали, чуть не всѣмъ домомъ, встрѣчать ее. Евсѣй Дмитричъ слегка даже напугался, придумывая, что бы это такое могло обозначать и, наскоро смѣнивъ старенькій халатъ на сюртукъ, выбѣжалъ на крыльцо и собственноручно съ великимъ почтеніемъ высадилъ Прасковью Кирилловну изъ саней, почти внеся ее въ переднюю.
— Вотъ осчастливили, — говорилъ онъ растерянно, но почтительно прикладываясь къ ея рукѣ, — именно, можно сказать, осчастливили! Не знаю даже, какъ и выразить вамъ мою благодарность за ваше вниманіе, любезная золовушка! Эй люди, дѣти, Надина! Гдѣ Надина?
Но и люди, и дѣти были уже здѣсь, съ любопытствомъ разглядывая рѣдкую гостью, а Надина вся въ букляхъ и лентахъ уже бѣжала своими легкокрылыми шажками и, сіяя самою любезною улыбкой, еще издали простирала къ Прасковьѣ Кирилловнѣ свои объятія.
Прасковья Кирилловна, очень любившая почетъ и уваженіе, осталась видимо довольна оказаннымъ ей пріемомъ и снисходительно принимала всѣ эти изъявленія восторга.
Хозяева, какъ бы не смѣвшіе даже вести ее въ простыя комнаты, наскоро приказали отворить парадную гостиную и торжественно проводили и усадили тамъ свою важную гостью.
Любочка смотрѣла на всѣ эти хлопоты съ насмѣшливымъ, но тревожнымъ выраженіемъ въ лицѣ и вскорѣ ушла съ одною изъ кузинъ въ другія комнаты, гдѣ и осталась до самаго обѣда, подававшагося впрочемъ очень рано.
Прасковья же Кирилловна осталась со старшими членами семьи, изо всѣхъ силъ старавшихся занимать ее, и оказалась на этотъ разъ разговорчивѣе и милостивѣе обыкновеннаго. Колкостей никому не говорила, нотацій не читала и довольно участливо разспрашивала про ихъ домашнія дѣла, а между прочимъ, и про новаго учителя.
Евсѣй Дмитричъ на домашнія дѣла жаловался, а учителя очень хвалилъ.
— Усерднѣйшій молодой человѣкъ, — разсказывалъ онъ одобрительно, — премного и преумно, можно сказать, съ дѣтьми занимается и беретъ за это крайне умѣренно. Ни въ чемъ на него пожаловаться не могу.
— Напрасно ты только поляка взялъ! — сказала неодобрительно Прасковья Кирилловна: — фальшивый народъ, хитрый!
— Ну, что вы, сестрица, вѣдь не всѣ же! Мой напримѣръ, вполнѣ можно сказать открытой и рѣдкой души молодой человѣкъ. Правда, умъ имѣетъ немного экзальтированный, склонный, такъ сказать, къ заблужденіямъ и увлеченіямъ, но сердце прекрасное-съ! прекрасное!
— А съ чего же это онъ вдругъ изъ Петербурга да къ намъ попалъ? — спросила Прасковья Кирилловна съ недовѣріемъ.
— А у нихъ тамъ, въ университетѣ, исторійка какая-то вышла, пошумѣли немножко — ну вотъ ихъ и раскрейсировали, можно сказать; кого совсѣмъ исключили, а кого только въ другіе университеты изъ Петербурга перевели.
— Хорошъ гусь! — сказала, покачивая головой, Прасковья Кирилловна: — и какъ же это ты послѣ того къ себѣ въ домъ его взять рѣшился? Что же ты роднымъ дѣтямъ зла желаешь, что ли? Хуже-то ничего ужъ придумать не могъ!
Евсѣй Дмитричъ нѣсколько опѣшилъ и растерялся, впервые, вѣроятно, взглянувъ на дѣло съ этой стороны.
— Ну что вы, сестрица, — заговорилъ онъ успокоительно, — да онъ тихій, вполнѣ, можно сказать, безопасный молодой человѣкъ, да и вины-то, собственно говоря, на себѣ большой не имѣетъ — такъ покричалъ только маленечко съ прочими товарищами, да и то, поди, только именно, такъ сказать, изъ чувства товарищества!
Прасковья Кирилловна продолжала недовѣрчиво покачивать головой.
— Хорошее товарищество! — сказала она усмѣхаясь: — за такое бы товарищество розгами бы сѣчь, пока молоды еще да глупы!
— Ну что вы, сестрица, какъ можно, — добродушно разсмѣялся Евсѣй Дмитричъ. — Товарищество, можно сказать, великое дѣло! Вамъ какъ дамѣ, оно, конечно, ни къ чему, ну, а мы-съ старину помнимъ!
И Евсѣй Дмитричъ, учившійся когда-то въ военномъ корпусѣ и служившій нѣсколько лѣтъ потомъ въ полку, пріосанился и не безъ молодечества покрутилъ свои рѣдкіе сѣденькіе усы. Но Прасковья Кирилловна его доводами не урезонилась и осталась видимо при своемъ собственномъ взглядѣ на этотъ счетъ.
За обѣдомъ, накрытымъ по парадному въ залѣ, съ прибавкой наскоро двухъ лишнихъ блюдъ, Прасковью Кирилловну усадили на самое почетное мѣсто во главѣ стола; прислугѣ велѣно было ходить на цыпочкахъ, а дѣтямъ сидѣть тише травы, ниже воды и ничѣмъ, чего Боже упаси, не прогнѣвить старую бабушку. Къ столу пришелъ вмѣстѣ со своими учениками и учитель. Онъ нѣсколько смущенно поклонился Прасковьѣ Кирилловнѣ, которая едва отвѣтила ему надменнымъ кивкомъ и бросивъ на внучку при входѣ его пристальный взглядъ.
Любочка слегка вспыхнула, но отъ того ли, что замѣтила допрашивающій взглядъ бабушки, или отъ того, что вошелъ учитель — осталось неизвѣстнымъ.
Прасковья Кирилловна, разговаривая съ другими, нѣсколько разъ, какъ бы случайно, пытливо взглядывала на учителя и на внучку.
Это былъ высокій худой молодой человѣкъ, лѣтъ 22, со впалою грудью и чахоточнымъ видомъ. Лицо его было некрасиво и болѣзненно, и освѣщалось только прекрасными, лучистыми, теплѣвшимися мягкимъ свѣтомъ глазами, а тонкія черты и мягкіе, закинутые назадъ, длинные бѣлокурые и волнистые волосы придавали ему что-то женоподобное и кроткое.
Держался онъ тоже застѣнчиво и неувѣренно, и каждый разъ, когда Прасковья Кирилловна устремляла на него свой гордо допрашивающій орлиный взглядъ, онъ какъ-то весь ежился, конфузился и быстро опускалъ внизъ свои прекрасные глаза.
Съ Любочкой онъ не сказалъ ни одного слова и даже взглянулъ всего разъ, и то какъ-то бѣгло и нерѣшительно, но Любочка, почувствовавшая должно-быть на себѣ его взглядъ даже сквозь опущенныя рѣсницы, вдругъ повернулась въ его сторону и отвѣтила ему смѣлымъ и ласковымъ, какъ бы никого небоящимся, ничего нескрывающимъ, яркимъ, блестящимъ взоромъ. И какъ ни коротокъ былъ этотъ быстрый обмѣнъ, Прасковья Кирилловна замѣтила его. Она нахмурилась и повернула къ Любочкѣ свое строгое, надменное лицо, но Любочка не опустила глазъ и, переведя ихъ съ учителя на бабушку, гордо и смѣло посмотрѣла на нее, какъ бы молча и безстрашно вызывая ее на борьбу.
Часа черезъ полтора послѣ обѣда, Прасковья Кирилловна, хорошее расположеніе духа которой смѣнилось сумрачнымъ и недовольнымъ, уѣхала, взявъ съ собой Любочку.
Опять всѣ высыпали на крыльцо провожать ее, опять Евсѣй Дмитричъ собственноручно усадилъ ее въ сани и закуталъ полостью, а казачекъ Петрушка, проваливавшійся въ своемъ огромномъ цилиндрѣ, важно, хотя и не безъ труда, влѣзъ на козлы рядомъ съ кучеромъ Парѳеномъ, у котораго отъ старости тряслась голова, а вожжи поминутно выпадали изъ рукъ, и торжественный поѣздъ тронулся въ обратный путь, такъ и оставивъ хозяевъ въ недоумѣніи своимъ внезапнымъ визитомъ, объ истинной причинѣ котораго смутно и инстинктивно догадывался, можетъ быть, одинъ учитель.
VI.
правитьНа обратномъ пути бабушка съ внучкой не обмѣнялись ни однимъ словомъ; только когда онѣ уже пріѣхали и Прасковья Кирилловна сняла съ себя свой парадный туалетъ, которымъ всегда не мало тяготилась, и переодѣлась въ домашнее платье, она велѣла позвать къ себѣ Любочку.
— Ну, мать моя, — начала она, когда та вошла и молча въ ожиданіи остановилась у дверей, — теперь я все видѣла, и больше ты къ Веригинымъ не пойдешь!
— А что же-вы, бабушка, видѣли? — слегка хмурясь, спросила Любочка.
— А то, что мнѣ нужно было, то и видѣла! — коротко отвѣчала Прасковья Кирилловна.
Любочка молча, о чемъ-то размышляя про себя, постояла нѣсколько секундъ и вдругъ рѣшительно подняла голову.
— Нѣтъ, — сказала она твердо, отчеканивая каждое слово, — я туда ходить не перестану.
— Что? — приподнялась въ изумленіи Прасковья Кирилловна, — что ты сказала?
— Сказала, что туда ходить не перестану! — еще тверже и отчетливѣе повторила Любочка.
Прасковья Кирилловна даже замерла на мгновеніе, какъ бы не вѣря своимъ ушамъ, и молча ошеломленная глядѣла на внучку.
— Да ты въ умѣ? — вскрикнула она наконецъ: — да ты помнишь ли, съ кѣмъ ты говоришь?
— Съ вами говорю! — проговорила Любочка сумрачно, не глядя на нее.
— А коли со мной, такъ какъ же ты осмѣлилась подумать только такъ отвѣчать мнѣ! Какъ ты можешь перечить мнѣ, коли я сама тебѣ приказываю! Да ты забыла вѣрно, щенокъ этакій, кто я тебѣ!!
Тонкія ноздри Любочки при этихъ словахъ дрогнули и глаза гнѣвно сверкнули.
— Нѣтъ, не забыла! — сказала она, вся вдругъ выпрямляясь и смѣривая бабку надменнымъ, непокорнымъ взглядомъ: — не забыла! И помня это, я никогда и ни въ чемъ вамъ не перечила, во всемъ безпрекословно подчинялась, хоть мнѣ и трудно, и тяжело это было, но въ этомъ… — она на мгновеніе остановилась и взглянула прямо въ упоръ бабкѣ: — въ этомъ я вамъ не подчинюсь! — закончила она, и прежде чѣмъ ошеломленная Прасковья Кирилловна успѣла ей что-нибудь отвѣтить, она повернула и вышла вонъ.
VII.
правитьПрасковья Кирилловна была такъ возмущена и поражена неслыханною дерзостью внучки, что въ первую минуту даже растерялась. Ни отъ кого еще и никогда не встрѣчала она такого явнаго и дерзкаго неповиновенія себѣ, и вдругъ кто же осмѣлился перечить ей? Собственная же внучка, да и хуже того даже, ничтожный цыганскій щенокъ, который болѣе чѣмъ кто-либо былъ обязанъ подчиняться ей.
И удивленіе чуть не превышало въ ней гнѣвъ.
— А что! — крикнула она, когда Любочка вышла и захлопнула свою дверь: — а что? Марья Семеновна, Каліопа Калистратовна, вы слышали, слышали какъ она мнѣ отвѣчала?
Марья Семеновна и Каліопа Калистратовна, уже давно подслушивавшія у дверей, сейчасъ же предстали передъ своей госпожей и съ сочувствіемъ и сокрушеніемъ охали, вздыхали и удивлялись.
— Звѣренышъ, матушка, звѣренышъ, что и говорить! — говорила Марья Семеновна, укоризненно качая головой.
Прасковьѣ Кирилловнѣ казалось, что гордость и престижъ ея унижены и посрамлены чуть не на глазахъ всего дома, и она рѣшила сейчасъ же принять самыя крутыя мѣры противъ виновной и такъ наказать «дѣвчонку», чтобъ и всѣмъ другимъ напредки чувствительно бы было, дабы и кто другой теперь по глупости, упаси Богъ, не принялъ бы съ Любочки примѣръ да не вздумалъ бы ея ослушиваться или грубить ей.
Но какъ наказать, какія мѣры принять, Прасковья Кирилловна отъ волненія долго не могла придумать. Наконецъ, ее осѣнила какая-то мысль, и она бросилась въ Любочкину комнату.
Марья Семеновна, Каліопа Калистратовна и кое-кто другой изъ болѣе смѣлыхъ старушекъ божьихъ и дворни, присмирѣвшія отъ страху, но все-таки жаждавшія знать, чѣмъ дѣло кончится, тихонечко пробрались туда же и съ любопытствомъ выглядывали изъ-за спины другъ друга.
Любочка сидѣла на постели, отвернувшись отъ бабушки и, сумрачно скрестивъ на груди руки, молча смотрѣла въ окно какимъ-то застывшимъ, неподвижнымъ взглядомъ. Но не покорность и страхъ написанье были на ея лицѣ, а свѣтилась только рѣшимость на упорную и ожесточенную борьбу.
И это всего больше возмущало Прасковью Кирилловну.
— Встань, когда я съ тобой говорю! — крикнула она ей.
Но Любочка продолжала сидѣть.
— Ахъ, грѣхъ какой! — воскликнула, въ ужасѣ схватываясь за щеку, Марья Семеновна: — не слушаться бабеньку! Бабенька вамъ же добра желаетъ, для васъ же старается!
— Здѣсь бабушка можетъ говорить, а не вы, вы извольте молчать! — глухо проговорила вдругъ Любочка поблѣднѣвшими губами.
— Ахъ, матушки! и это при бабенькѣ-то, при самой-то бабенькѣ! — всплеснула руками Марья Семеновна, поражаясь Любочкиной смѣлостью и почему-то отнеся ея слова не къ себѣ, а къ самой Прасковьѣ Кирилловнѣ.
Но Прасковья Кирилловна тоже кинула на нее недовольный взглядъ, приказывавшій не соваться не въ свое дѣло, и продолжала уже нѣсколько спокойнѣе, обращаясь опять къ Любочкѣ:
— Изволь встать, когда я съ тобой говорю!
Любочка встала не сразу; она точно подумала раньше, слѣдуетъ ли ей подчиниться новому капризу бабки или не слѣдуетъ; но потомъ все-таки встала, слегка пожавъ плечами и, не разнимая своихъ скрещенныхъ рукъ, подошла и остановилась у окна, смотря по своему обыкновенію куда-то сквозь него въ темную даль.
— А коли на тебя слова не дѣйствуютъ, — сказала злорадно Прасковья Кирилловна, — такъ я тебя, матушка, запереть велю! Марья Семеновна, гдѣ ключъ отъ этой двери, прикажите людямъ сейчасъ же разыскать его.
Всѣ бросились искать ключъ, но его нигдѣ не оказалось.
— Да она, голубушка, видно къ себѣ его припрятала, ну да ничего, мы и на задвижку запремъ, велите Игнату итти задвижку приколачивать!
Любочка чуть-чуть презрительно усмѣхнулась и ничего не сказала.
— Съ тобой, матушка, такъ-то надежнѣе будетъ! Да и въ другой разъ будешь знать, какъ мнѣ отвѣчать! Приколачивай сюда, вотъ на это мѣсто! — приказала Прасковья Кирилловна и собственноручно указала оторопѣлому Игнату, куда приколачивать замокъ, и сама попробовала, проченъ ли онъ будетъ. Любочка спокойно продолжала стоять у окна, ни разу не повернувшись, покуда трудился Игнатъ.
— Вотъ такъ-то лучше будетъ! О зелье, отродье цыганское! — сказала Прасковья Кирилловна на прощанье внучкѣ, какъ бы ища и не находя уже ничего болѣе сильнаго и обиднаго, чѣмъ бы чувствительнѣе оскорбить ее. И Любочку торжественно заперли. Вслѣдъ затѣмъ не менѣе торжественно была призвана косая Ѳекла, прислуживавшая ей, и Прасковья Кирилловна громогласпо заявила ей, что буде она осмѣлится отъ барышни учителю, либо отъ учителя барышнѣ записочки какія передавать, или вообще, противъ воли и приказанія Прасковьи Кирилловны, подслуживаться той чѣмъ-нибудь такимъ…
— Такъ я тебя, матушка, туда, упеку, куда Макаръ телятъ не гонялъ! — сказала ей Прасковья Кирилловна, такъ сдвигая брови, что у Ѳеклы заранѣе сердце упало: — ты не смотри, что вамъ теперь воля дана[1], для меня вы какъ были крѣпостными, такъ ими и остались; я въ томъ выросла, съ тѣмъ и въ гробъ пойду; мнѣ для васъ, холопьевъ, не мѣняться стать подъ старость! И ты моихъ словъ не забывай — коли что, храни Богъ, случится, первая мнѣ своею глупою башкой отвѣтишь, и я вѣдь не посмотрю, что ты теперь, «вольная», такъ на конюшнѣ по старой памяти отодрать велю, что жива, можетъ, не встанешь! А тамъ судись поди послѣ; я, мать моя, и судовъ вашихъ не испугаюсь. Такъ ты напередъ и знай, а теперь пошла вонъ!
Весь домъ присмирѣлъ, ходя въ страхѣ и трепетѣ и говоря не иначе какъ шепотомъ, точно при труднобольномъ, а самой барынѣ, ходившей грознѣе тучи, ужъ боялись и на глаза попадаться.
Дня два Любочку, переносившую свою опалу довольно равнодушно, продержали взаперти, нося ей туда и обѣдать, и завтракать, и никого, кромѣ Ѳеклы и Марьи Семеновны, къ ней не допуская.
На третій день, однако, выпустили и позвали къ бабушкѣ.
Прасковья Кирилловна сидѣла на своемъ обычномъ мѣстѣ подлѣ окна, въ глубокомъ колчаномъ креслѣ и читала какую-то толстую старинную книгу.
При входѣ внучки, она, не торопясь, опустила книгу на колѣни и сквозь очки пытливо взглянула на нее.
— Ну что, мать моя, опомнилась? — спросила она довольно мягко.
Любочка на мгновеніе подняла голову и тоже исподлобья посмотрѣла на нее.
— Нѣтъ, не опомнилась, — сказала она упорнымъ, спокойнымъ голосомъ.
— А!.. ну такъ поди посиди тогда еще немножко, можетъ и опомнишься… Подите, Марья Семеновна, заприте ее опять!
— Ну, нѣтъ, довольно ужъ съ меня! — проговорила Любочка, рѣшительно отходя отъ двери. — Не стану я больше сидѣть!
— А какъ же ты это не станешь, коли я прикажу? Добромъ не пойдешь, силкомъ уведутъ; со мной вѣдь, мать моя, не справишься, я сама съ каждымъ справлюсь.
Но Любочка, съ насмѣшливою улыбкой, спокойно подошла къ столу и, взявъ съ него первую попавшуюся ей книгу, сѣла на свое обыкновенное мѣсто, какъ будто бы слова бабушки къ ней совсѣмъ не относились.
Прасковья Кирилловна нѣсколько минутъ молча смотрѣла на нее, точно обдумывая, какой ей тонъ принять теперь съ внучкой.
— Ой дѣвка, — сказала она, покачивая головой: — а лучше бы ты не дурила!
Любочка усмѣхнулась, ничего не отвѣтивъ и не отрывая глазъ отъ книги.
Прасковьѣ Кирилловнѣ казалось, что внучка, наконецъ, усмирилась, только не хочетъ сразу показать этого, и потому, не желая ее озлоблять и запугивать больше, она рѣшила подѣйствовать на нее окончательно уже добромъ и все время до обѣда хотя и мало говорила съ ней, по зато довольно мягко и даже ласково и держала такой тонъ, какъ будто бы ничего особеннаго не случилось.
Но послѣ обѣда Любочка вдругъ куда-то исчезла. Замѣтили это не сразу; сначала думали, что она заперлась у себя, а когда замѣтили, что ея нѣтъ, всѣ поразились и перепугались, не зная какъ доложить объ этомъ барынѣ, точно такъ же какъ пятнадцать лѣтъ тому назадъ не знали, какъ доложить о томъ, что скрылся Парамонъ.
Прасковья Кирилловна скоро впрочемъ сама спохватилась ея.
— А гдѣ Любовь? — спросила она у Марьи Семеновны.
— Да онѣ вышли… куда-то кажется… — растерянно отвѣчала Марья Семеновна,
Прасковья Кирилловна нахмурилась.
— Вышла? — переспросила она съ строгимъ удивленіемъ: — куда?
Марья Семеновна струсила еще больше, но въ то же время не безъ нѣкотораго маленькаго злорадства въ душѣ ожидала того «великаго скандала», который долженъ былъ немедленно разразиться надъ всѣмъ домомъ.
— Да не знаю, право, — отвѣчала она, какъ будто бы въ полномъ смущеніи: — сказываютъ только, что надѣли пальто и шляпу, да и ушли куда-то…
— Что же мнѣ объ этомъ ничего не доложили? — грозно приподнимаясь съ дивана, на которомъ отдыхала, спросила Прасковья Кирилловна.
— Да раньше-то… не замѣтили, какъ онѣ ушли…
— Не замѣтили!.. — съ презрѣніемъ протянула Прасковья Кирилловна, и не сказавъ больше ничего, отвернулась и продолжала читать, но лицо ея все побагровѣло и глаза гнѣвно сверкали каждый разъ изъ-подъ нахмуренныхъ густыхъ бровей, когда она на мигъ отрывала ихъ отъ книги.
Въ девятомъ часу вечера Любочка, однако, вернулась.
Она спокойно раздѣлась въ передней и хотѣла уже пройти къ себѣ, но на порогѣ столовой неожиданно встрѣтилась съ бабкой, молча стоявшей передъ ней во весь ростъ и глядѣвшей на нее такимъ ужаснымъ взглядомъ, что Любочка, слегка поблѣднѣвъ, невольно остановилась въ дверяхъ.
— Ты гдѣ была? — спросила Прасковья Кирилловна тихимъ, недобрымъ голосомъ.
Любочка молчала, опустивъ глаза.
— Гдѣ ты была, спрашиваю?
— У Веригиныхъ, — едва слышно проговорила она.
— У Веригиныхъ… у Веригиныхъ… — повторила за ней Прасковья Кирилловна. И вдругъ глаза ея сверкнули, рука поднялась… раздался какой-то звонкій звукъ, и въ ту же секунду острая внезапная боль обожгла Любочкину щеку.
— А!.. — вскрикнула она глухо, закрывая себѣ лицо обѣими руками и нѣсколько секундъ стояла молча и неподвижно, словно застывъ въ какомъ-то ужасѣ и оцѣпенѣніи.
Прасковья Кирилловна тяжело дышала на лбу ея вздулись толстыя жилы, руки дрожали, и она едва удерживалась на подгибавшихся отъ волненія ногахъ.
— Вотъ, — съ трудомъ выговорила, — теперь будешь знать, какъ ходить къ Веригинымъ…
Любочка порывисто оторвала руки отъ лица, на блѣдной щекѣ котораго вырѣзывался багровый слѣдъ тяжелой бабушкиной руки…
— Если… — сказала она глухимъ дрожащимъ голосомъ, — если я… не убила васъ… на мѣстѣ, то только потому, что вы… моя бабка… и что вамъ 70 лѣтъ…
— А, такъ! такъ! — крикнула въ изступленіи Прасковья Кирилловна. — Люди! Игнатъ! веревокъ! вязать ее!
Люди, уже толпившіеся около дверей, кинулисьбыло къ Любочкѣ, но она схватила лежавшій на сухарницѣ ножъ и, страстно сжавъ его въ рукѣ, такъ дико замахнулась имъ на всѣхъ, такъ сверкнула своими темными цыганскими глазами, страшно горѣвшими на блѣдномъ лицѣ, что всѣ невольно отшатнулись отъ нея.
А она, не выпуская изъ поднятой руки ножа, быстро выбѣжала изъ комнаты, и прежде чѣмъ кто-нибудь опомнился догонять ее, уже сбѣжала съ лѣстницы и исчезла въ пустынной темной улицѣ…
Всѣ думали, что Прасковья Кирилловна немедленно пошлетъ за ней погоню, по Прасковья Кирилловна почувствовала себя такъ худо, что ее едва довели до ея комнаты и уложили на постель. Боялись даже, какъ бы ее не хватилъ ударъ; по постепенно она успокоилась и заснула, а съ нею успокоилось и все въ домѣ.
VIII.
правитьПроснувшись утромъ на другой день, Прасковья Кирилловна сейчасъ же послала къ Евсѣю Дмитричу узнать, у него ли «дѣвчонка», и буде у него, такъ чтобы немедля доставить ее обратно домой.
«Дѣвчонка» оказалась у него, но возвратиться домой не пожелала, а вмѣсто нея явился самъ Евсѣй Дмитричъ.
Евсѣй Дмитричъ, придя на такое щекотливое объясненіе, только растерянно улыбался и, слегка пощипывая бородку, съ заискивающею лаской поглядывалъ на всѣхъ своими добрыми свѣтлыми глазами, точно молча прося заступничества и ободренія.
Прасковья Кирилловна, сидѣвшая съ повязанною компрессомъ головой, встрѣтила его очень сухо и даже руки ему не подала.
— Прекрасная сегодня погода… — робко началъ Евсѣй Дмитричъ, еще болѣе смутившійся отъ такого пріема.
— Ну, батюшка, — холодно прервала его Прасковья Кирилловна, — ты мнѣ зубовъ-то не заговаривай! Отчего дѣвчонку съ собой не привелъ? Вѣдь я наказывала.
— Дѣвчонку-съ? т.-е. это Любочку-съ?
— Любочку, Любочку! — разсердилась Прасковья Кирилловна. — Ты мнѣ и перепортилъ ее въ конецъ своими нѣжностями! Любочка, да Любочка, а Любочка-то ваша прекрасная вотъ закусила теперь удила, да и понесла! Ужъ не даромъ я ее къ тебѣ пускать не любила, да и вовсе бы не слѣдовало: на нее узда нужна, а ужъ у тебя, стараго бабника, какая въ домѣ узда, развѣ только на тебя самого, прости Господи! Распустилъ всѣхъ дѣвокъ своихъ да бабъ, да и радуется. Срамъ глядѣть, вѣдь онѣ тебя бить скоро станутъ, а тебѣ, старому, и стыда нѣтъ, пожалуй, еще съ большого-то ума похваляться начнешь, вотъ, дескать, какова у меня бабья!
— Сестрица!.. сестрица!.. — робко порывался Евсѣй Дмитричъ вставить свое слово, но его смущенный лепетъ невольно обрывался передъ грознымъ потокомъ рѣчей расходившейся Прасковьи Кирилловны.
— Что заладилъ: сестрица да сестрица! И сама знаю, что ты мнѣ братцемъ по несчастью приходишься; наслалъ Господь, за грѣхи мои видно, на старости лѣтъ всякой богоданной роденьки, каждой цыганкѣ оголтѣлой нынче, прости Господи, съ родни довожусь! Отчего дѣвчонку-то, спрашиваю, не привелъ?
— Сестрица… вы только не волнуйтесь… сестрица, позвольте высказать…
И Евсѣй Дмитричъ, путаясь и сбиваясь, какъ мальчикъ, разсказалъ съ грѣхомъ пополамъ, что Любочка, находится въ такомъ состояніи, что везти ее было невозможно, что она плакала всю ночь, а поутру, узнавъ, что бабушка уже присылала за ней, страшно взволновалась и сказала, что лучше утопится, чѣмъ вернется къ ней, и сказала это такъ рѣшительно, что Евсѣй Дмитричъ даже и уговаривать ее послѣ того не рискнулъ.
— Вы, сестрица, — продолжалъ онъ, — дайте ей, такъ, сказать успокоиться… и пускай денька два три у меня поживетъ… а потомъ, какъ только придетъ… такъ сказать… въ свои надлежащія чувства, такъ мы немедля же ее назадъ къ вамъ предоставимъ!
Прасковья Кирилловна молча и сумрачно раздумывала о чемъ-то.
— Да вѣдь холера-то твоя, — спросила онъ вдругъ, — у тебя же останется?
— Какая холера? — изумился Евсѣй Дмитричъ, не подозрѣвавшій у себя въ домѣ, слава Богу, никакихъ болѣзней.
— Да учитель-то твой прекрасный? Тоже, дуракъ, старый, прости Господи, дѣвокъ имѣя, учителей заводить вздумалъ!
— Учитель у меня…
— Ну вонъ видишь! Такъ какъ же мнѣ ее хоть на одинъ часъ въ твоемъ домѣ оставлять, когда тамъ бѣсъ такой сидитъ! Коли хочешь, чтобъ я ее на три дня у васъ оставила, отправь его на это время куда подальше, а мой совѣтъ и вовсе бы отъ грѣха скорѣй спровадить! Ну да это тамъ твое дѣло, а только, чтобы на эти дни и духа его близко не было! А коли по моему сдѣлать не желаешь, такъ тогда, чтобы Любовь черезъ часъ же здѣсь была, а не то вѣдь все равно сама за ней пріѣду и черезъ весь городъ со скандаломъ провезу! Такъ ты ей и передай!
Евсѣй Дмитричъ окончательно растерялся, не зная, куда бы ему на это время упрятать своего учителя, но тѣмъ не менѣе поспѣшилъ согласиться на всѣ условія.
— Да ужъ будьте покойны, сестрица… что же, если вы желаете того, такъ я, можно сказать, немедленно же, какъ приду домой, такъ и распоряжусь!
— Ну знаю, — презрительно усмѣхнулась Прасковья Кирилловна, — какъ ты распоряжаться-то мастеръ!
— Да помилуйте, сестрица, отчего же!… У него же тутъ кстати недалеко, верстахъ въ пяти отъ города, и пріятель одинъ есть; онъ ужъ давно къ нему погостить собирался, — ну вотъ мы его и опредѣлимъ, такъ сказать, туда на нѣкоторое время! — добродушно радуясь своей выдумкѣ, смѣялся Евсѣй Дмитричъ.
— А только напрасно вы, сестрица… такъ нападаете на этого молодого человѣка; что же такое, что полякъ, да онъ и не вполнѣ полякъ, у него только мать полька, а отецъ, кажется, русскій былъ, а что во всемъ прочемъ, такъ смѣю васъ увѣрить, прекрасный юноша и Любочку, можно сказать, истинно любитъ…
— Ну ты, батюшка, и смолоду уменъ не былъ, а подъ старость, какъ я погляжу, и вовсе спятилъ! — прервала Прасковья Кирилловна, окидывая бѣднаго Евсѣя Дмитрича уничтожающимъ взглядомъ: — вези-ка ко мнѣ дѣвченку лучше сейчасъ же обратно, а то на тебя надежда-то, кажись, плоха!
— Ахъ, что вы, сестрица! Да я съ нея, можно сказать, глазъ не спущу, головой за нее отвѣчу! А что до учителя, такъ вѣдь я это только, такъ сказать, свое мнѣніе подалъ, а собственно говоря, я вѣдь и противъ вашего ничего не имѣю, даже согласенъ, именно согласенъ…
— Ну, я, батюшка, въ твоемъ согласіи не нуждаюсь, мнѣ и своего довольно, а что до мнѣній-то, такъ у тебя ихъ и смолоду никогда не бывало, а теперь ужъ и заводить не стоитъ, авось и такъ какъ-нибудь дотянешь! Ну такъ съ Богомъ, поѣзжай и дѣлай, какъ я тебѣ наказала! Да нечего, нечего мнѣ къ рукамъ-то прикладываться, я тебѣ не попъ и не иконостасъ какой! А только ты, батюшка, помни, что въ случаѣ, храни Богъ, что выйдетъ, такъ со мной шутки шутить плохо будетъ!
И Прасковья Кирилловна отпустила Евсѣя Дмитрича, искренно радовавшагося въ душѣ, что такая непріятная аудіенція окончилась сравнительно еще благополучно.
IX.
правитьЧерезъ три дня Любочка дѣйствительно возвратилась домой и, не раздѣваясь, точно собираясь сейчасъ сейчасъ же уйти обратно, прошла прямо въ комнату бабушки.
Прасковья Кирилловна, заслышавъ легкіе знакомые шаги, приподняла голову и поверхъ очковъ грозно взглянула на внучку.
— А, сударыня, пожаловали! — насмѣшливо привѣтствовала она ее.
Любочка ничего не отвѣтила; она была очень блѣдна и взволнована, но въ глазахъ ея вмѣстѣ съ видимымъ страхомъ просвѣчивало еще какое-то новое, словно торжествующее выраженіе.
— Ну что же вы, любезная, такъ стоите? — продолжала Прасковья Кирилловна: — можетъ быть удостоите раздѣться и отправиться къ себѣ, да сидѣть тамъ, покуда васъ не потребуютъ?
Любочка тихо приподняла голову.
— Нѣтъ, бабушка, — сказала она дрожащимъ, но въ то же время какимъ-то торжественнымъ голосомъ, — я туда не пойду! Я пришла только сказать вамъ, что все равно не могу у васъ больше… жить! Не сердитесь на меня, не браните… а лучше отпустите добромъ…
Прасковья Кирилловна, сбитая совсѣмъ съ толку ея новою выходкой и не понимая даже хорошенько, о чемъ она ее проситъ, въ изумленіи молча смотрѣла на нее.
Любочка со страстною мольбой вдругъ опустилась передъ ней на колѣни.
— На что я вамъ! — воскликнула она со слезами, ловя и цѣлуя ея руки: — вѣдь вы все равно меня не любите… тяготитесь мной… все равно намъ не ужиться вмѣстѣ… такъ ужъ лучше разстаться добромъ… не проклиная и не мучая другъ друга…
Но Прасковья Кирилловна уже опомнилась и поднялась съ кресла.
— Да ты что, дѣвка? — спросила она: — иль и вправду спятила! Да куда я тебя отпущу? къ кому?
— Бабушка, — сказала Любочка почти спокойно, — еслибъ я захотѣла, такъ могла бы теперь вовсе къ вамъ больше не возвращаться! Но я не хотѣла ни сбѣжать отъ васъ тайкомъ, ни ссориться съ вами навсегда! Я рѣшила прямо пойти къ вамъ и во всемъ вамъ признаться…
Сердце Прасковьи Кирилловны вдругъ похолодѣло при этихъ словахъ. Она схватила внучку за руку и, придвинувъ ее къ себѣ, приподняла ея голову и съ мучительнымъ страхомъ и ужасомъ на лицѣ взглянула ей прямо въ глаза.
— Въ чемъ признаться?.. въ чемъ? — глухимъ, дротувшимъ голосомъ проговорила она, сжимая Любочкипы руки въ своихъ похолодѣвшихъ рукахъ: — въ чемъ?..
Любочка, не поднимая глазъ, молчала нѣсколько мгновеній, самыхъ долгихъ и страшныхъ мгновеній за всю жизнь старухи, точно борясь въ душѣ между страхомъ и другимъ непонятнымъ чувствомъ, но вдругъ своимъ обычнымъ, гордымъ и смѣлымъ движеніемъ вскинула голову.
— Бабушка, — сказала она тихо, но твердо, — я вчера съ нимъ обвѣнчалась!
Прасковья Кирилловна пошатнулась и быстро ухватилась задрожавшею рукой за край стола.
— Обвѣнчалась… обвѣнчалась… — повторила она глухо, словно не вѣря тому, и на минуту ея лицо приняло растерянное и жалкое выраженіе; но черезъ секунду глаза ея сверкнули, лицо побагровѣло, и рѣзкимъ движеніемъ она отбросила отъ себя безсильно протягивавшіяся къ ней руки Любочки.
— Такъ какъ же ты смѣла явиться ко мнѣ послѣ того? Что же ты издѣваться надо мной, что ли, пришла? Да!..
Любочка, вся блѣдная, не вставая съ колѣнъ, молчала, опустивъ голову.
Прасковья Кирилловна стояла передъ ней, страшная въ своемъ гнѣвѣ; чувство ужаса и страха, которое поднялось въ душѣ ея передъ признаніемъ Любочки, смѣнилось послѣ него такимъ сильнымъ гнѣвомъ, оскорбленіемъ и негодованіемъ, какихъ она, несмотря на свой вспыльчивый характеръ, несмотря на непріятности съ Любочкой въ послѣдніе дни, не чувствовала уже со времени извѣстія о женитьбѣ сына.
— А, — сказала она съ недобрымъ спокойствіемъ, которое было страшнѣе всякихъ угрозъ, — такъ ты и вправду меня еще не знала! Ты видно думала, что коли я и не прощу тебя, такъ всего-на-всего, что выгоню изъ своего дома, а ты потомъ со своимъ любезнымъ и укатишь, куда пожелаешь! Такъ нѣтъ, милая, ошиблась, не досчитала! Я надъ собой издѣваться никому не позволю и съ тобой иначе расправлюсь!
Любочка молчала, но блѣднѣла все больше и больше отъ какого-то еще неяснаго, но уже страшнаго предчувствія. Она понимала, что бабушка замышляетъ для нея что-то ужасное, но что именно, не могла угадать и, пересиливая въ себѣ закипающее возмущеніе, молчала, боясь еще больше раздражить старуху, но въ глазахъ ея уже загорались непокорные огоньки.
— Люди! — крикнула вдругъ Прасковья Кирилловна, ударяя въ ладоши.
Любочка инстинктивно вскочила съ колѣнъ и бросилась къ дверямъ.
— Ни съ мѣста! — закричала Прасковья Кирилловна съ такою властной силой въ голосѣ, что Любочка невольно остановилась передъ ней.
— Было лучше не приходить… — добавила она, — а ужъ пришла…
— Бабушка, — сказала Любочка, съ мольбой смотря на нее, — не заставьте меня возненавидѣть васъ… я честно пришла къ вамъ… отпустите же и вы меня честно… если не можете простить…
Но Прасковья Кирилловна, загородивъ дорогу, молча встала передъ ней.
— Вяжите ее, — спокойно приказала она вошедшимъ людямъ.
X.
править…Черезъ часъ Прасковьѣ Кирилловнѣ доложили, что пришелъ Евсѣй Дмитричъ со своимъ учителемъ и дожидается ее въ гостиной.
Прасковья Кирилловна сейчасъ же встала, хотя ноги ея еще дрожали и грудь судорожно дышала отъ только-что происшедшей сцены, но, гордо поднявъ голову, она прямо прошла туда своею твердою стопой.
— Зачѣмъ пожаловали? — спросила она, останавливаясь посреди комнаты и окидывая пришедшихъ надменнымъ взглядомъ.
Евсѣй Дмитричъ, совсѣмъ уже смущенный и сконфуженный, робко откашлялся, желая что-то сказать, но ничего не сказалъ, — звукъ только вылетѣлъ изъ его горла, тотчасъ же оборвавшись, и онъ испуганно опустилъ глаза и замолчалъ.
Спутникъ его, тоже весь блѣдный отъ волненія, съ нервно вздрагивающимъ ртомъ, видимо силился побороть свое смущеніе, но подъ устремленнымъ на него гнѣвно блистающимъ взглядомъ Прасковьи Кирилловны невольно смущался еще больше и только какъ-то неловко поеживался и, чему-то нервно усмѣхаясь, мялъ въ рукахъ свою войлочную шапку.
— Сестрица, — заговорилъ, наконецъ, собравшись съ духомъ Евсѣй Дмитричъ, — не сердитесь, сестрица… не волнуйтесь… и позвольте все вамъ сначала высказать…
— Ну, — презрительно сказала Прасковья Кирилловна, — говорить-то, пожалуй, говори, но только сестрицей своей прошу ужъ больше не величать! Я со всякимъ воромъ и обманщикомъ ни въ родствѣ, ни въ дружбѣ состоять не желаю.
Евсѣй Дмитричъ вспыхнулъ, на глазахъ его блеснули слезинки и добродушное лицо его сдѣлалось еще жалче и растеряннѣе.
— Ахъ, сестр… грѣхъ вамъ меня, на старости лѣтъ, при моихъ, можно сказать, почтенія достойныхъ сѣдинахъ… и вдругъ такъ обижать меня… Я, слава Создателю, сами знать изволите, ни воромъ, ни обманщикомъ никогда еще не былъ!
— А, любезный, не воровалъ бы чужихъ дѣвокъ да со своими холопьями ихъ не вѣнчалъ, такъ тогда бы тебя при твоихъ почтенія достойныхъ сѣдинахъ и необзывали бы на старости лѣтъ ни воромъ, ни обманщикомъ.
Блѣдное лицо учителя при этихъ словахъ дрогнуло, и онъ съ грустной усмѣшкой поднялъ на минуту свои прекрасные, кроткіе и лучистые глаза и молча съ печальнымъ укоромъ взглянулъ на Прасковью Кирилловну.
Но Евсѣй Дмитричъ вспыхнулъ еще ярче и весь, встрепенулся и выпрямился.
— Не зналъ-съ! Видитъ Богъ, сестрица, не зналъ! — съ жаромъ ударивъ себя въ грудь, воскликнулъ онъ. — Самъ, можно сказать, какъ громомъ пораженъ былъ, какъ они вчера изъ церкви возвратились! Ноги, руки даже затряслись, убили, говорю, воистину убили! Плакалъ-съ сестрица, плакалъ-съ, а вы… грѣхъ вамъ… вотъ свидѣтель стоитъ, сослаться могу, не оклевещетъ, честный человѣкъ!
— Да, это правда! — тихо проговорилъ учитель: — Евсѣй Дмитричъ ничего не зналъ, мы… одни въ этомъ виноваты!
Прасковья Кирилловна презрительно обернулась къ нему:
— Я съ тобой, любезный, — сказала она, — кажется не разговаривала! Когда спрошу, тогда и отвѣчай!
Учитель опять чуть-чуть усмѣхнулся, но замолчалъ, а Евсѣй Дмитричъ мелькомъ и робко взглянулъ, на него, стыдясь и мучаясь тѣмъ, что такого достойнаго молодого человѣка такъ оскорбляютъ и унижаютъ, на его глазахъ.
— Сестрица, — заговорилъ онъ примирительно, своимъ тоненькимъ, упрашивающимъ голоскомъ, — самъ понимаю, что вамъ непріятно, но сестрица… люди молодые… неопытные, можно сказать дѣти… ну, увлеклись… но что дѣлать! Скажу прямо, сестрица, что теперь дѣлать? Простить, только простить, сестрица… Господь прощалъ!..
— А вотъ я покажу, что дѣлать! — круто поворачиваясь, прервала его Прасковья Кирилловна.
— Егоръ, выведи господъ.
Евсѣй Дмитричъ, никакъ не ожидавшій подобнаго конца, окончательно растерялся, но блѣдное лицо учителя вдругъ вспыхнуло болѣзненнымъ румянцемъ.
— Да, — тихо, но съ оживившимся взглядомъ заговорилъ онъ, — мы конечно уйдемъ, но не иначе какъ съ Любой!
Прасковья Кирилловна вся побагровѣла и надменно выпрямилась.
— Какая она тебѣ Люба! — крикнула она гнѣвно: — неучъ, холопъ, невѣжа, забылъ, видно, свое мѣсто!
— Я своего мѣста не забывалъ! — сказалъ спокойно, но вздрагивая отъ волненія, Куличевскій: — и я такой же дворянинъ, какъ и вы, а на вашу внучку имѣю болѣе правъ, чѣмъ вы сами: она моя законная жена, а потому я требую и имѣю право требовать, чтобы вы сію же минуту возвратили ее мнѣ.
Прасковья Кирилловна засмѣялась недобрымъ смѣхомъ.
— Ну, что жъ, — сказала она, — потребуй, покажи свои права, любезный, покажи! А только пока ты эти права разыскивать будешь, такъ я тебѣ раньше свои покажу! Ты ее отъ меня укралъ, а теперь я въ свой чередъ отъ тебя ее припрячу! Ужъ не прогнѣвись, любезный, долгъ-то, сказываютъ, платежемъ красенъ!
— Но вы не имѣете на это право! — воскликнулъ пораженный Куличевскій: — она моя жена, и вы обязаны возвратить ее немедленно, иначе… иначе я сію же минуту ѣду къ губернатору, и васъ тогда заставятъ, силой принудятъ возвратить ее.
— А это ужъ твое дѣло, любезный, поѣзжай куда хочешь, въ этомъ я тебѣ препятствовать не могу; но только посмотримъ еще чья возьметъ, — со мной-то война не сладка придется! А пока скатертью дорога, мнѣ теперь недосугъ, да и впредь прошу безъ зова не жаловать, я незванныхъ гостей не люблю! А ты, сударь, — обратилась она опять къ Евсѣю Дмитричу, — ничего больше, какъ старый дуракъ и ворона! Дѣвку изъ-подъ носу прокараулилъ! Егоръ, проводи гостей.
И смѣривъ ихъ въ послѣдній разъ торжествующимъ взглядомъ, Прасковья Кирилловна гордо вышла изъ комнаты.
— Ну что теперь дѣлать? что дѣлать? — спрашивалъ, выходя на улицу, совсѣмъ огорченный и растерявшійся Евсѣй Дмитричъ. — Говорилъ я Любочкѣ, чтобъ оставила она эту затѣю, не ходила бы къ бабушкѣ; нѣтъ, не послушала, вотъ и вышло! Ну что теперь дѣлать?
— Ѣхать къ губернатору! — рѣшительно сказалъ Куличевскій: — и я сейчасъ же отправлюсь къ нему.
XI.
правитьѢхать къ губернатору, однако, не пришлось. Онъ еще нѣсколько дней назадъ, уѣхалъ въ Петербургъ, и ждали его только къ концу мѣсяца.
Евсѣй Дмитричъ совѣтовалъ просить заступничества полиціймейстера, но Куличевскій предчувствовалъ, что съ этой стороны ему трудно ждать чего-нибудь хорошаго, такъ какъ старикъ еще послѣ его университетской исторіи поглядывалъ на него косо и недовѣрчиво, а съ Прасковьей Кирилловной, наоборотъ, былъ въ прекрасныхъ отношеніяхъ. На всякій случай онъ отправился, однако, попытать счастья. Но изъ этой попытки, дѣйствительно, вышли только новыя непріятности, еще хуже осложнившія и испортившія дѣло. Полиціймейстеръ, какъ и ожидалъ Куличевскій, не только принялъ сторону Прасковьи Кирилловны, но даже разсердился и далъ ему нагоняй, говоря, что ему въ его положеніи надо бы сидѣть тихо и смирно, а не заводить такія исторіи съ особой, всѣми въ городѣ уважаемой. На это Куличевскій, раздраженный и измученный послѣдними днями, тоже вспылилъ и наговорилъ, въ свою очередь, не мало рѣзкостей, изъ-за кототорыхъ для него могли выйти теперь очень плохія послѣдствія.
Вернулся онъ послѣ этого объясненія совсѣмъ въ уныніи, не зная, что ему дальше предпринять, и понимая, что выкрасть внучку отъ Прасковьи Кирилловны, помимо вмѣшательства властей, почти невозможно, а ждать, когда она сама соблаговолитъ отдать ее, тоже придется очень долго. Въ домѣ Евсѣя Дмитрича настало полное смятеніе: самъ онъ совсѣмъ разстроился и чуть не заболѣлъ отъ всѣхъ этихъ непріятностей, посыпавшихся на его голову. Онъ говорилъ правду, утверждая Прасковьѣ Кирилловнѣ, которую искренно почиталъ и боялся, что ничего не зналъ о тайномъ вѣнчаніи Куличевскаго съ Любочкой. Напротивъ, какъ только онъ тогда въ первый разъ вернулся отъ нея, такъ сейчасъ же попросилъ Куличевскаго уѣхать на время къ товарищу, что тотъ и исполнилъ, а свадьбу уже тайкомъ отъ него устроила его «дамская половина», съ помощью того же самаго пріятеля, къ которому отправился гостить Куличевскій. Но когда дѣло было уже сдѣлано и молодые пріѣхали къ нему изъ церкви, къ восторгу всей дамской половины, страшно интересовавшейся таинственною романическою свадьбой, и къ полному ужасу и изумленію самого Евсѣя Дмитрича, только растерянно и испуганно твердившаго: «Господи, что вы надѣлали, что надѣлали!» — то въ концѣ концовъ ему по свойственной добротѣ не оставалось ничего больше, какъ волей-неволей принять участіе во всей этой исторіи и даже взять на себя нѣкоторое ходатайство предъ грознымъ лицомъ Прасковьи Кирилловны, такъ ошибочно довѣрившей внучку на его поруки.
Однако дѣло вышло гораздо хуже и серьезнѣе, чѣмъ онъ предполагалъ, и Евсѣй Дмитричъ, несмотря на все сочувствіе къ молодымъ и самое искреннее желаніе помочь имъ чѣмъ-нибудь, совсѣмъ упалъ духомъ и чуть не плакалъ, что впутался въ такую непріятную исторію, которая не только поссорила его съ Прасковьей Кирилловной, но могла навлечь на него неудовольствіе и полиціймейстера, и губернатора, изъ которыхъ первый и то ужъ сказалъ про него, что удивляется, какъ такой почтенный человѣкъ рѣшился принять участіе въ такомъ скандалѣ. Дамы, однако, оказались гораздо энергичнѣе и предпріимчивѣе мужчинъ.
Онѣ первыя вспомнили, что у Куличевскаго есть въ Кіевѣ родство и связи, которыя могутъ помочь въ его бѣдѣ своимъ вліяніемъ, и уговаривали его немедленно собраться и ѣхать туда; но ему видимо не хотѣлось уѣзжать, и онъ думалъ не подождать ли возвращенія губернатора, слывшаго за человѣка очень любезнаго и гуманнаго, и чрезъ него уже дѣйствовать на Прасковью Кирилловну. Къ тому же и сама она за это время могла надуматься и, понявъ безполезность борьбы, добровольно отпустить внучку.
Но утромъ на другой день пришло такое извѣстіе, которое разомъ все повернуло.
Дѣло въ томъ, что въ ночь Прасковья Кирилловна неожиданно для всѣхъ собралась и подъ утро выѣхала въ одну изъ своихъ вотчинъ почти всѣмъ домомъ, захвативъ съ собою, конечно, и Любочку. Но вотчинъ у нея было двѣ: одна въ той же, другая въ сосѣдней губерніи, и въ которую направилась она, — никому въ точности извѣстно не было.
Новость эта поразила всѣхъ своею неожиданностью; старуха почти двадцать пять лѣтъ не трогалась съ мѣста, и вдругъ собралась въ какія-нибудь полсутки.
Оставшіеся при домѣ люди имѣли потерянный и напуганнный видъ и на вопросы отвѣчали путанно и сбивчиво, такъ что настоящаго толка ни отъ кого добиться было нельзя, но втихомолку шопотомъ разсказывали что-то совсѣмъ невѣроятное, чему, даже принимая во вниманіе крутой нравъ Прасковьи Кирилловны, вѣрилось плохо.
Они разсказывали, что будто барышню вчера связали и связанную отнесли въ дальнюю комнату и заперли тамъ съ одною только Марьей Семеновной и никого больше къ ней не пускали вплоть до утра, когда старая барыня приказала перенести оттуда внучку прямо въ возокъ, въ которомъ Любочку такъ связанную будто бы и повезли. Что люди всѣ очень барышню жалѣли и когда старая барыня приказала ее вязать, то вязать боялись, а бабы даже плакали, но Прасковья Кирилловна была такъ гнѣвна и такъ на всѣхъ прикрикнула, что ослушаться ея ужъ не посмѣли; одна барышня только изо всѣхъ силъ отбивалась, кричала и плакала, но гдѣ же ей было съ народомъ справиться. Но потомъ барышня замолкла и всю ночь ея не слыхать было, даже не плакала, кажется, а когда въ возокъ понесли, такъ она уже не кричала, не отбивалась, а лежала, не двигаясь и даже глазъ не открывая, ровно обмерши.
Разсказъ этотъ произвелъ на Куличевскаго страшное впечатлѣніе; онъ понялъ, что медлить нельзя и что при всемъ желаніи самъ онъ одинъ на одинъ ничего съ Прасковьей Кирилловной не сдѣлаетъ, а ждать возвращенія губернатора, котораго къ тому же разсерженный полиціймейстеръ могъ предубѣдить противъ него, тоже невозможно, такъ какъ за это время Любочка могла и заболѣть и, потерявъ надежду и терпѣніе, покончить съ собою какъ-нибудь, что при ея характерѣ было болѣе чѣмъ вѣроятно. И потому, написавъ ей предварительно письмо, въ которомъ умолялъ не безпокоиться и покойно переждать то время, пока онъ поѣдетъ хлопотать, онъ въ тотъ же день, напутствуемый горячими пожеланіями и благословеніями самого Евсѣя Дмитрича и всей его семьи, отправился въ Кіевъ, а письмо взялись передать, какъ только будетъ возможно, веригинскія дамы.
XII.
правитьВсе что разсказывали люди, была правда. Прасковья Кирилловна дѣйствительно увезла Любочку связанную въ свое имѣніе «Рогожище».
Но съ половины дороги ее развязали, потому что убѣдились, что Любочка все равно никуда не сбѣжитъ, такъ какъ лежитъ безъ памяти. Тогда Прасковья Кирилловна приказала уложить ее удобнѣе и осторожнѣе, и повезла ее уже не какъ плѣнницу, а какъ тяжко больную, и такимъ образомъ къ вечеру привезла ее въ усадьбу уже въ полной горячкѣ.
Прасковья Кирилловна не то, чтобъ испугалась такого исхода, на который всѣми своими дѣйствіями, — казалось, сознательно шла, но какъ бы опять нѣсколько смягчилась, какъ съ ней это уже было разъ послѣ смерти сына.
Она сама, вмѣстѣ съ довольно плохимъ уѣзднымъ врачемъ, ходила за внучкой, даже спала въ ея комнатѣ, вставала при малѣйшемъ ея стонѣ, а трое сутокъ, самыхъ тяжелыхъ за время Любочкиной болѣзни провела совсѣмъ безъ сна.
Но дѣлала она это не съ присущею вообще женщинамъ теплою нѣжностью, а съ какою-то суровою заботой, какъ опытный, но строгій врачъ, котораго долгъ обязываетъ употребить всѣ силы для выздоровленія больного.
Когда Любочка пришла въ себя, Прасковья Кирилловна перестала спать въ ея комнатѣ и даже рѣже стала входить туда, приставивъ къ ней вмѣсто себя Калліопу Калистратовну и дѣвушку.
Любочка поправлялась медленно и долгое время была такъ слаба, что съ трудомъ могла даже говорить; съ бабкой же, съ тѣхъ поръ какъ пришла въ себя, она не сказала ни одного слова, и каждый разъ, когда та входила, она встрѣчала ее холоднымъ, строгимъ взглядомъ и отворачивалась отъ нея.
Во время Любочкиной болѣзни Прасковья Кирилловна получила отъ N — скаго вице-губернатора, у котораго хлопоталъ Евсѣй Дмитріевичъ, письмо, скорѣе частное, чѣмъ оффиціальное, въ которомъ тотъ, очень мягко и любезно уговаривалъ ее отпустить Любочку къ мужу и не дѣлать своимъ, насиліемъ непріятностей ни молодымъ, ни себѣ, такъ какъ Куличевскій, будучи теперь законнымъ мужемъ ея внучки, имѣетъ полное право требовать къ себѣ жену, и въ концѣ концовъ ей все равно придется уступить ему, такъ что лучше уступить добровольно, чѣмъ вслѣдствіе вмѣшательства властей, къ которымъ Куличевскій, вѣроятно, не замедлитъ прибѣгнуть. На письмо это Прасковья Кирилловна, никогда ни съ кѣмъ не переписывавшаяся, противъ своего обыкновенія, отвѣтила собственноручно.
Она рѣшительно объявила, что внучки своей Куличевскому не отпуститъ, а буде за него теперь законъ, такъ пускай ѣдетъ въ Петербургъ и подаетъ жалобу самому Государю Императору, «Противъ воли царской, — писала она, — я не пойду, и коли Государь прикажетъ мнѣ выдать ему внуку — то выдамъ, а иначе никого не послушаю! И вамъ, ваше превосходительство, лучше въ это семейное дѣло не входить, потому въ моемъ домѣ я сама себѣ госпожа и нѣтъ надо мной ни совѣтчиковъ, ни указчиковъ. Я, государь мой, семь десятковъ своимъ умомъ выжила, такъ подъ старость не отвыкать стать, а бездѣльникъ тотъ Куличевскій и бунтарь, мнѣ подлинно извѣстно, что изъ университета выгнанъ былъ за неповиновеніе начальству и бунтованіе — могу ли такому человѣку отдать свою внуку! Не иначе какъ по царскому приказу, а до той поры никого не послушаю и не выдамъ ея!»
Въ городѣ вся исторія эта сдѣлалась, конечно, сейчасъ же всѣмъ извѣстна; разсказывали потомъ, что, получивъ это письмо, вице-губернаторъ очень смѣялся и разсказывалъ всѣмъ, какая у нихъ завелась новая Марѳа Посадница, какъ онъ шутя называлъ Прасковью Кирилловну, и прозвище это такъ всѣмъ понравилось, что его тотчасъ же всѣ подхватили, и окрестили Прасковью Кирилловну — Марѳой Посадницей.
Но этимъ и ограничилось вмѣшательство вице-губернатора, не желавшаго до возвращенія начальника губерніи предпринимать съ Веригиной крутыхъ мѣръ, тѣмъ болѣе, что его объ этомъ никто особенно и не просилъ, такъ какъ отъ самого Куличевскаго, уѣхавшаго въ Кіевъ, не поступало еще никакихъ письменныхъ жалобъ и ходатайствъ.
XIII.
правитьСо времени внезапнаго переѣзда въ Рогожище прошло почти два мѣсяца. Любочка окончательно поправилась, но въ ея положеніи не послѣдовало еще ничего новаго, если не считать трехъ писемъ отъ мужа, полученныхъ ею съ большимъ трудомъ и осторожностью, и то только благодаря содѣйствію Каліопы Калистратовны, которая, по добротѣ душевной, тайно перешла на Любочкину сторону и во многомъ ей теперь помогала.
Писемъ, можетъ быть, отправлено было и больше, но дошли только три: одно, еще писанное Куличевскимъ до отъѣзда въ Кіевъ, другія два уже изъ Кіева. Въ нихъ онъ увѣдомлялъ Любочку, что кое съ кѣмъ уже видѣлся и переговорилъ, но что тотъ родственникъ, на котораго онъ больше всего надѣялся въ Кіевѣ, — теперь за границей, но возвращенія его ждутъ со дня на день, а потому слѣдуетъ подождать его, прежде чѣмъ предпринимать какія-нибудь дѣйствія, такъ какъ онъ однимъ своимъ словомъ могъ сдѣлать гораздо больше, чѣмъ Куличевскій всѣми своими ходатайствами. Затѣмъ, онъ снова умолялъ Любочку не волноваться и не портить ничѣмъ и безъ того ужаснаго положенія своего у бабки, а насколько возможно спокойно дожидаться результатовъ его поѣздки.
И быть можетъ вслѣдствіе этого Любочка переносила свое временное заточеніе дѣйствительно сравнительно еще довольно спокойно; она не дѣлала бабкѣ ни сценъ, ни упрековъ и не предпринимала даже никакихъ попытокъ къ бѣгству, что, впрочемъ, при ея слабости, было все равно почти невозможно.
Послѣ ожесточенной борьбы, которую она выдержала съ бабкой, на нее точно напала апатія; она какъ бы устала бороться, хотя чувствовалось, что она не покорилась и не смирилась, а только какъ бы отдыхаетъ, набираясь новыхъ силъ и выжидая удобнаго момента, чтобы снова вступить въ ожесточенную борьбу.
Въ душѣ она страстно и убѣжденно вѣрила, что, такъ или иначе, имъ удастся сломить и побѣдить старуху, и повидимому издала этого каждый день, каждый часъ съ лихорадочнымъ волненіемъ прислушиваясь къ малѣйшему шуму въ домѣ и цѣлыми днями жадно и пристально смотря на пролегавшую мимо дорогу, точно все поджидая и карауля кого-то.
Прасковья Кирилловна молча, но зорко приглядывалась къ ней, слѣдя за всѣми происходящими въ ней перемѣнами. Она стала къ Любочкѣ замѣтно ласковѣе и внимательнѣе, снисходительно спуская ей нерѣдко срывавшіяся у ней дерзости, которыхъ никогда бы не простила прежде. Часто она приносила внучкѣ какія-нибудь лакомства и спрашивала, не хочетъ ли она чего-нибудь.
Но Любочка ко всѣмъ бабушкинымъ любезностямъ относилась холодно и недовѣрчиво. Она почти не говорила съ ней и избѣгала встрѣчаться безъ излишней надобности, проводя всѣ дни у себя въ комнатѣ и тамъ даже обѣдая.
О Куличевскомъ онѣ тоже, словно молча сговорившись не дотрогиваться пока до больного мѣста, не заговаривали больше, хотя обѣ только и думали о немъ съ томительнымъ безпокойствомъ, ожидая чѣмъ все это кончится.
Разъ только, войдя къ Любочкѣ въ комнату, Прасковья Кирилловна застала ее за чтеніемъ какого-то письма.
— Что ты читаешь? — спросила она у нея.
Любочка въ первую минуту видимо испугалась, и поблѣднѣвъ, быстро сжала письмо въ рукѣ, но вдругъ, точно передумала, снова расправила его и спокойно взглянула, на бабку.
— Письмо отъ мужа! — сказала она такимъ тонрмъ, какъ еслибъ это было самое естественное и обыкновенное для нея дѣло.
Прасковья Кирилловна чуть-чуть нахмурилась, но не разсердилась, не отняла письма и даже не спросила, кто доставилъ его, понимая, вѣроятно, что сообщники въ такомъ дѣлѣ всегда найдутся.
— Что же онъ такое пишетъ? — спросила она только, слегка усмѣхаясь.
Любочка быстро, съ испытующимъ выраженіемъ подняла на бабку глаза, не понимая, почему та съ такимъ страннымъ спокойствіемъ приняла ея слова.
— Пишетъ… что поѣхалъ хлопотать въ Кіевъ… о нашемъ дѣлѣ… и… что выхлопочетъ непремѣнно! — добавила она вдругъ, нервно вставая и окидывая Прасковью Кирилловну гнѣвно-торжествующимъ взглядомъ.
— А, ну что же… — сказала Прасковья Кирилловна, продолжая слегка усмѣхаться, какъ будто дѣло это совсѣмъ не касалось ея: — пускай похлопочетъ, пускай!..
Это былъ единственный разговоръ, случившійся за все время у бабушки со внучкой, послѣ котораго онѣ снова замолчали, каждая тревожно выслѣживая другую и не довѣряя спокойствію другъ друга, хотя внѣшне и выдерживая его.
Но въ одинъ прекрасный день, все та же Каліопа Калистратовна тихонько вызвала Любочку въ коридоръ и тамъ таинственно сообщила ей, что пріѣхала Веригинская ключница, Авдотья Яковлевна, и дожидается ее внизу въ людской.
Сердце Любочки сжалось щемящимъ недобрымъ предчувствіемъ, и съ тревожнымъ ожиданіемъ она сбѣжала внизъ и осторожно пробралась въ людскую.
Авдотья Яковлевна, бывшая одною изъ главныхъ участницъ въ Любочкиной свадьбѣ, красивая дебелая женщина, съ плутоватымъ, но добродушнымъ лицомъ, увидѣвъ Любочку, сначала нѣжно и радостно расцѣловалась съ ней, потомъ разохалась на то, какъ Любочка похудѣла и поблѣднѣла.
— И не признать бы, милая, кажись, — говорила она съ соболѣзнованіемъ, покачивая головой и разсматривая Любочку. — Поди-ка, все отъ бабушкинаго житья сладкаго такъ извелась — ужъ она изведетъ; ей это только въ удовольствіе станетъ…
— Да что вы привезли-то, говорите скорѣй! — нетерпѣливо прервала ее Любочка, мучаясь какимъ-то недобрымъ предчувствіемъ.
— Да что, милая, — сокрушенно вздыхая, начала Авдотья Яковлевна, — ужъ видно ты, дѣвушка, такая несчастная на свѣтъ зародилась…
— Господи, да не мучайте меня, говорите!
— Да ужъ знаю, милая, что сказать приходится, а лучше бы кабы не говорить, вѣдь голубчика-то твоего забрали!
Любочка, вся побѣлѣвъ, молча смотрѣла на Авдотью Яковлевну широко раскрытыми испуганными глазами, не понимая даже хорошенько, про что она ей говоритъ.
— Какъ забрали?.. куда забрали?.. — безсвязно спрашивала она.
— Да не одного его, милая, много ихъ тамъ похватали-то! Вѣдь онъ изъ поляковъ, муженекъ-то твой?
— Такъ что же изъ этого?
— Да ужъ то, что вонъ Евсѣй-то Дмитричъ разсказываетъ, что поляки-то эти завсегда ужъ такимъ бунтовскимъ народомъ были, который разъ, значитъ, уже бунтуютъ; теперь вотъ опять чего-то начали; а твой-то голубчикъ, какъ въ Кіевъ пріѣхалъ, такъ сейчасъ къ нимъ и попалъ, у него тамъ родня-то, слышно, все польская; они-то его и взмутьянили съ собой вмѣстѣ. Да я-то, дѣвушка, толкомъ хорошо не знаю, а вотъ Евсѣй Дмитричъ письмо тебѣ прислалъ, такъ въ немъ все по порядку отписано. Читай, на вотъ.
Любочка взяла похолодѣвшими руками письмо изъ рукъ Авдотьи Яковлевны и стала читать его, съ трудомъ разбирая слова и улавливая смыслъ.
Евсѣй Дмитричъ писалъ ей довольно сбивчиво и спѣшно, переполняя печальное извѣстіе собственными разсужденіями и утѣшеніями, что Куличевскій, пріѣхавъ въ Кіевъ, попалъ въ польскіе кружки и, увлекшись движеніемъ, думалъ, кажется, больше о польскомъ вопросѣ, чѣмъ о собственномъ дѣлѣ, принимая участіе во всѣхъ сходкахъ и безпорядкахъ, но былъ забранъ и сидитъ теперь подъ арестомъ впредь до суда вмѣстѣ съ другими; что онъ писалъ ему и просилъ осторожно подготовить Любочку къ этому новому для нея несчастію, но самъ лично ни на что хорошее послѣ этого, кажется, уже не разсчитываетъ.
Читая письмо, Любочка сознавала только, что случилось что-то ужасное, нелѣпое, что не только повредило окончательно ихъ дѣлу, но грозило еще и новою, неясно представляемою ею, но ужасною бѣдой… И это вмѣсто счастья и побѣды, которыхъ она такъ страстно ждала…
— А что же съ нимъ потомъ сдѣлаютъ… послѣ суда?.. — спросила она, съ томительнымъ страхомъ
— Да что сдѣлаютъ, ужъ извѣстно по головкѣ не погладятъ! Вонъ Евсѣй-то Дмитричъ сказываетъ, что кого на поселеніе разошлютъ, а кого въ каторгу, кто больше озорничалъ, а самые главные ихъ зачинщики слышно и висѣлицы не минуютъ, чтобы другимъ, значитъ, повадно не было, — таинственнымъ шопотомъ договорила Авдотья Яковлевна.
Любочка вскрикнула и, пошатнувшись, съ ужасомъ схватилась за голову.
— Неправда… — выговорила она, съ мольбой впиваясь глазами въ розовое добродушное лицо Авдотьи Яковлевны.
— Нѣтъ, милая, правда! — сказала та точно съ удовольствіемъ и чему-то даже добродушно разсмѣялась: — и по дѣломъ, не бунтуй народъ, не озорничай!
Любочка съ ужасомъ смотрѣла на нее и изъ глазъ ея катились слезы, которыхъ она не замѣчала и не чувствовала въ своей мучительной тоскѣ.
— А его?.. — еще тише спросила она, не сводя умоляющихъ глазъ съ Авдотьи Яковлевны, точно отъ нея зависѣла его участь и точно у нея хотѣла она вымолить ему прощеніе…
— Да что же его?.. ужъ я, милая, не знаю; что жъ можетъ онъ въ вожакахъ-то и не былъ, Богъ милостивъ! Вонъ Евсѣй Дмитричъ сегодня же хотѣлъ къ тамошнему начальству отписать, разузнать все, значитъ, толкомъ, какъ и что, и чего, значитъ, ему ожидать теперь должно! Да ты не плачь, дѣвушка, чего же плакать-то загодя, что же, Богъ милостивъ, можетъ ему и ничего еще не будетъ. Но Любочка, уже не слушая ея, страстно рыдала, уронивъ голову на руки и вся нервно вздрагивая.
Въ душѣ ея вдругъ спуталось и столкнулось разомъ нѣсколько чувствъ, и вмѣстѣ съ порывами горя и отчаянія пробѣгали мгновеніями досада и обида на мужа за то, что онъ въ такіе ужасные для нихъ обоихъ дни промѣнялъ свое собственное дѣло на какое-то чужое, совсѣмъ ихъ не касавшееся, и ради этого чужого дѣла, чужихъ людей, забылъ ее, себя и всю жизнь впереди… Но слова, сказанныя ей на ухо Авдотьей Яковлевной, какъ страшный кошмаръ снова вставали передъ ней и охватывали ее такимъ ужасомъ и отчаяніемъ, что она все прощала ему, все забывала и готова была итти на все, отдать лучше свою собственную жизнь, только чтобы спасти его…
Авдотья Яковлевна тихо гладила ее но головѣ.
— Ужъ я и то говорю, — причитала она надъ ней: — зародится же на свѣтъ такая горькая: ни въ чемъ какъ есть удачи нѣтъ, съизмальства сиротинкой росла, отца, матери не знала…
Но въ эту минуту дверь порывисто распахнулась, и на порогѣ появилась грозная фигура Прасковьи Кирилловны, которой подглядѣвшая Марья Семеновна успѣла уже доложить о пріѣзжей.
— Зачѣмъ пожаловала? — громко спросила Прасковья Кирилловна, окидывая Авдотью Яковлезну нахмуреннымъ взглядомъ.
Авдотья Яковлевна смутилась въ первую минуту, но больше отъ неожиданности, чѣмъ изъ робости; она и сама была не изъ робкихъ.
— А вотъ пожаловала, — сказала она, со степеннымъ достоинствомъ кланяясь Прасковьѣ Кирилловнѣ, — разсказать барышнѣ, что господина Куличевскаго вмѣстѣ съ прочими подъ арестъ забрали.
Прасковья Кирилловна удивилась, но сразу тоже не поняла хорошенько въ чемъ дѣло.
— Какъ подъ арестъ? — спросила она, искоса взглядывая на рыдающую внучку.
— Да такъ подъ арестъ; они тамъ, значитъ, вмѣстѣ съ другими поляками бунтъ устроили, ну ихъ и похватали всѣхъ; теперь, сказываютъ, судить скоро будутъ, по военному какъ-то, ужъ я не знаю хорошенько, какъ это, значитъ, будетъ…
— А что! — крикнула вдругъ радостно съ просвѣтлѣвшимъ лицомъ Прасковья Кирилловна. — А что я тебѣ, Любовь, говорила! Не по моему развѣ вышло? Ужъ мое сердце чуяло, каковъ онъ есть соколикъ! Отпусти-ка я тебя съ нимъ тогда, такъ поди тоже сидѣла бы. уже въ какомъ-нибудь казематѣ, съ нимъ вмѣстѣ! Встань-ка вотъ теперь, да и поклонись мнѣ въ ноги, что тебя отъ тюрьмы, да отъ позора спасла, съ негодяемъ этимъ, измѣнникомъ царскимъ бѣжать не пустила.
— Неправда! — крикнула Любочка, вскакивая съ мѣста и сверкая на бабушку гнѣвно загорѣвшимися глазами. — Неправда! Не онъ измѣнникъ и негодяй, а вы, вы довели его до этой тюрьмы! Вы погубили моего отца, вы отвергли мою мать, вы всю жизнь мучили меня, и вы же, наконецъ, сгубили и его! Вы, одна вы, во всемъ виноваты, всѣхъ замучили, всѣхъ загубили, и будьте вы прокляты! Самъ Господь услышитъ мое проклятіе и воздастъ вамъ за всѣхъ насъ; а я все равно за нимъ уйду, хоть въ Сибирь, хоть въ каторгу, хоть на висѣлицу! все равно…
И Любочка выбѣжала изъ комнаты, а Прасковья Кирилловна, какъ-то разомъ вся согнувшись и сгорбившись, безпомощно опустилась на стоявшій подлѣ дверей красный кованный сундукъ и нѣсколько минутъ просидѣла молча, не поднимая глазъ, угрюмо опустивъ голову, и только порывисто и тяжело дышала, опираясь о край сундука дрожащею рукой.
— Вотъ… до чего дожила… — глухо, съ трудомъ выговорила она, наконецъ, вставая съ сундука, но не поднимая глазъ.
Авдотья Яковлевна тоже молчала, потупившись, не смѣя и стыдясь взглянуть на грозную барыню, которую всѣ такъ почитали и которую только-что такъ унизили передъ ней.
— Что дѣлать, матушка… — тихо сказала она: — смириться надо… Видно Господь такъ посылаетъ…
— Трудно въ мои годы смиряться… да и поздноуже… — сумрачно проговорила Прасковья Кирилловна. — Ну, да не въ томъ дѣло! — рѣзко оборвала она самую себя, точно стыдясь и не желая продолжать дальше разговоръ о своемъ униженіи. — Иди ко мнѣ и разскажи все подробно, что знаешь объ этомъ… прохвостѣ, прости Господи.
Прасковья Кирилловна увела Авдотью Яковлевну въ свою комнату, долго съ ней о чемъ-то говорила, запершись, и ѣхать обратно уже не пустила, а оставила ночевать у себя.
XIV.
правитьДолго въ эту ночь не ложилась спать Прасковья Кирилловна, и не разъ подходя къ окну, пристальноглядѣла сквозь сумракъ ночи въ темный садъ, куда убѣжала Любочка. Прасковья Кирилловна посылала даже искать ее, боясь въ глубинѣ души, чтобъ она опять куда-нибудь не сбѣжала или не натворила бы съ собой чего, но Любочка въ комнаты не пошла и продолжала взволнованно ходить по длиннымъ аллеямъ, пустыннаго сада. Наконецъ, почти къ полуночи она вернулась, и ни съ кѣмъ не сказавъ ни одного слова, ни на кого не глядя, прошла въ свою комнату и заперлась тамъ. Прасковья Кирилловна слышала какъ вернулась внучка и нѣсколько минутъ послѣ того все къ чему-то тревожно прислушивалась, словно ожидая чего-то. Но наконецъ, глубоко вздохнула и встала на обычную молитву передъ своею старинною божницей, съ тихмными, почернѣвшими образами, на которыхъ при свѣтѣ лампады только тускло свѣтились серебряныя ризы.
Вдругъ дверь тихо скрипнула, и на порогѣ, робко, и нерѣшительно, показалась Любочка. Прасковья Кирилловна обернулась къ ней и мелькомъ какъ-то странно, не то удивленно, не то радостно взглянула на нее, но ничего не сказала и продолжала класть земные поклоны.
Любочка постояла нѣсколько секундъ, поджидая, когда она кончитъ, и вдругъ подошла прямо къ ней и опустилась передъ ней на колѣни.
— Бабушка, — сказала она тихо, цѣлуя ея руки, простите меня…
— Богъ проститъ, Люба… — тоже тихо, чуть дрогнувшимъ голосомъ отвѣчала Прасковья Кирилловна.
— Нѣтъ бабушка, вы простите, вы…
— И я прощаю…
Любочка прижалась къ ней и, обхвативъ ея старыя колѣни своими худенькими руками, горько зарыдала.
— Бабушка, не помните… забудьте, что я сказала… Господи, зачѣмъ, зачѣмъ я это сказала!
Прасковья Кирилловна молчала, но по лицу ея тоже текли слезы… рѣдкія, непривычныя ей слезы… но, точно стыдясь и испугавшись ихъ, она быстро отерла ихъ рукой и заговорила спокойнымъ и ласковымъ голосомъ:
— Ну, что дѣлать… Видно на то Божья воля. Не плачь, помолись хорошенько, Богъ милостивъ, не взыщетъ съ тебя… Иди-ка лучше спать, поздно уже… — И Прасковья Кирилловна сама подняла внучку и, наклонившись, крѣпко поцѣловала ее…
XV.
правитьДни въ Рогожищѣ послѣ этого потянулись въ напряженномъ ожиданіи чего-то недобраго, хоть и неяснаго еще пока… Но отношенія бабушки со внучкой замѣтно улучшились; онѣ обѣ точно сознавали себя виновными другъ передъ другомъ, и каждая, видимо, старалась загладить свою вину. Между Рогожищемъ и городомъ шли теперь безпрестанныя сношенія, и личныя, и письменныя, такъ какъ Евсѣй Дмитричъ, отчасти но собственной добротѣ, а также и по страстнымъ умолявшимъ письмамъ Любочки и даже по просьбамъ самой Прасковьи Кирилловны, хлопоталъ изо всѣхъ силъ, разузнавая объ участи Куличевскаго, но до сихъ поръ могъ только узнать, что тотъ хотя и сильно замѣшанъ, но не настолько, чтобъ его можно было считать однимъ изъ главныхъ зачинщиковъ.
Любочка была спокойнѣе, чѣмъ ожидала того Прасковья Кирилловна, боявшаяся, что внучка немедленно станетъ порываться ѣхать къ мужу; зато въ душѣ она видимо таила какое-то рѣшеніе, которое пока никому не высказывала; а между тѣмъ оно-то и интересовало больше всего Прасковью Кирилловну, старавшуюся предугадать, какъ поведетъ себя и что предприметъ Любочка, когда участь Куличевскаго будетъ рѣшена.
Но заговорить объ этомъ съ ней старуха не рѣшалась. И было это съ Прасковьей Кирилловной еще въ первый разъ въ жизни, что она, властная и непокорная, боялась спросить о томъ, что хотѣла знать…
Одно понимала она, что теперь-то именно и настаютъ ея самыя тяжелыя заботы о внучкѣ, а обѣщаніе, брошенное Любочкой въ минуту проклятія уйти за мужемъ хоть на каторгу, невольно мучило и пугало ее, хоть она и старалась не вѣрить ему. Прасковья Кирилловна даже подсылала къ Любочкѣ то Марью Семеновну, то Калліопу Калистратовну, вывѣдать ея намѣренія; но Любочка не проговаривалась и своихъ затаенныхъ мыслей никому не повѣряла.
Наконецъ, пришло письмо отъ самого Куличевскаго, пересланное Любочкѣ все тѣмъ же Евсѣемъ Дмитричемъ, съ увѣдомленіемъ, что дѣло кончено, и онъ, вмѣстѣ съ нѣкоторыми другими, былъ приговорепъ къ сравнительно легкому наказанію, къ ссылкѣ на поселеніе въ Томскую губернію.
«Я знаю, — писалъ Куличевскій Любочкѣ, — что испортилъ и исковеркалъ всю твою жизнь; но вѣрь, что не могъ поступить иначе. Когда я ѣхалъ въ Кіевъ, я думалъ только о тебѣ и о нашемъ дѣлѣ; но я попалъ туда въ самый разгаръ волненія и невольно присоединился къ тѣмъ, кто возсталъ за свою свободу и права; тамъ были почти всѣ мои товарищи, друзья и родные, и я не могъ, не смѣлъ не примкнуть къ нимъ. Теперь, когда все кончилось и участь моя рѣшена, я понялъ, что погубилъ этимъ вмѣстѣ съ собой и тебя, ради которой, быть-можетъ, долженъ бы былъ воздержаться отъ участія въ общемъ близкомъ мнѣ дѣлѣ и отказаться ото всѣхъ и это всего, къ чему прежде лежали всѣ мои симпатіи. Я даже не знаю, что сказать тебѣ въ утѣшеніе и оправданіе. Знаю одно, что для меня ты всегда останешься дорога уже однимъ тѣмъ, что пришлось тебѣ вынесть и выстрадать изъ-за меня. Я люблю тебя все такъ же, и даже еще больше, чѣмъ прежде, и мое самое горячее и задушевное желаніе было бы никогда не разставаться съ тобою, и тѣмъ болѣе теперь, когда одна ты могла бы поддержать и ободрить меня въ тяжкой будущности… А между тѣмъ я знаю, что я самъ долженъ отказаться отъ тебя, моя дорогая, и не звать тебя за собой туда, гдѣ ждали бы тебя одни лишенія и горе, которымъ я не имѣю права добровольно подвергать тебя… Все, что я могу сказать тебѣ, это — забудь меня скорѣй… Теперь ты снова свободна и еще такъ молода… когда пройдетъ первое время страданія, ты снова окрѣпнешь для жизни и счастья, котораго ты заслуживала гораздо больше, чѣмъ судьба давала его тебѣ до сихъ поръ… Быть-можетъ тебѣ снова встрѣтится человѣкъ, котораго ты полюбишь, и дай тебѣ Богъ съ нимъ счастья… Я же не принесъ тебѣ ничего кромѣ горя и страданія; если можешь, прости и не вини меня за нихъ слишкомъ строго… Да, видно Прасковья Кирилловна была права, когда такъ не хотѣла отдавать тебя за меня, а можетъ-быть… можетъ-быть ничего этого и не случилось бы, еслибъ она добровольно отдала мнѣ тебя…»
Долго читала и перечитывала Любочка письмо, запершись у себя, и слезы безостановочно катились по ея лицу и она страстно и нѣжно прижимала къ губамъ этотъ лоскутъ бумаги и точно мысленно клянясь въ вѣрности и любви тому, кто писалъ его и заочно желая передать ему бодрость и вѣру въ то, что, несмотря на всю безотрадность настоящаго, въ будущемъ ихъ все таки ждетъ что-то лучшее…
Наконецъ, она встала и пошла къ бабушкѣ. Когда она вошла къ ней и Прасковья Кирилловна взглянула на ея блѣдное рѣшительное лицо и на мелко исписанное письмо въ рукахъ ея, она поняла, что настала та страшная и рѣшительная минута, которую все время такъ тревожно поджидала; и сердце ея сжалось тоской и страхомъ, странными для нея самой.
— Вотъ, бабушка, прочтите, — сказала Любочка кроткимъ, словно какимъ-то новымъ, нѣжнымъ голосомъ и протянула ей письмо.
Прасковья Кирилловна взяла его задрожавшею рукой и рѣзкимъ, привычнымъ движеніемъ спустила поднятые на лобъ очки.
Чѣмъ дальше читала Прасковья Кирилловна, тѣмъ больше по лицу ея выступали багровыя пятна и тѣмъ сильнѣе хмурились ея густыя брови.
Любочка, молча, не двигаясь, стояла передъ ней и глядѣла куда-то вдаль, нѣжнымъ, мягкимъ, еще свѣтившимся отъ слезъ взглядомъ, и тихая, задумчивая улыбка чуть-чуть играла на ея губахъ.
Прасковья Кирилловна дочитала письмо, аккуратно свернула его и, подавая обратно внучкѣ, пытливо сквозь очки взглянула ей прямо въ глаза.
Мгновеніе онѣ молча глядѣли другъ на друга.
— Я поѣду, бабушка… — тихо сказала Любочка, и взявъ руку Прасковьи Кирилловны, горячо прижала ее къ губамъ своимъ.
— Нѣтъ тебѣ на то моего благословенія! — рѣзко вставая, сказала Прасковья Кирилловна. — И пока жива — не дамъ его!
Что-то болѣзненно дрогнуло въ лицѣ Любочки, и мягкій новый свѣтъ, озарявшій его, словно потухъ и исчезъ.
— Ну такъ я и безъ благословенія уѣду! — глухо, но твердо сказала она.
— Поѣзжай, — твое дѣло! Но знай, не дастъ тебѣ Господь счастья въ такомъ бракѣ, не дастъ! Раскаешься!..
— Не раскаюсь, — гордо выговорила Любочка, и, какъ бы считая всѣ переговоры съ бабкой оконченными, повернулась и вышла изъ комнаты.
XVI.
правитьДо глубокаго вечера просидѣла у себя Прасковья Кирилловна и даже кушать не вышла въ столовую и къ себѣ никого не звала. Марья Семеновна рѣшилась-было войти къ ней, но Прасковья Кирилловна такъ взглянула на нее, что та сейчасъ же юркнула назадъ.
Только дворникъ Игнатій, которому Ѳекла передала барышнино приказаніе, достать на утро лошадей волей-неволей отправился къ барынѣ, такъ какъ безъ ея подтвержденія не осмѣливался исполнить барышнинъ наказъ.
— Чего тебѣ? — грозно спросила Прасковья Кирилловна увидѣвъ его.
— Да вотъ, — сказалъ Игнатій, нерѣшительно переминаясь съ ноги на ноги: — барышня на утро приказали лошадей имъ достать, такъ какъ прикажете? Доставить, что ли… иль не будетъ на то воли вашей?
Прасковья Кирилловна помолчала, сумрачно думая чемъ-то.
— Нашихъ запряжешь, — угрюмо сказала она черезъ минуту, не глядя на своего вѣрнаго холопа.
Любочка тоже не вышла ни къ обѣду, ни къ чаю, и наскоро укладывалась въ своей комнатѣ; но передъ тѣмъ какъ лечь уже спать, она нѣсколько разъ подходила къ двери бабушки, видимо колеблясь и борясь съ какимъ-то чувствомъ, но каждый разъ, постоявъ немного, снова отходила съ гордымъ и непокорнымъ выраженіемъ на лицѣ.,
Наконецъ, она легла и потушила свѣчу, но не могла заснуть и безпокойно металась по своей горячей постели, глядя передъ собой открытыми, горящими глазами. Вдругъ рѣшительнымъ движеніемъ она сбросила съ себя одѣяло, вскочила съ кровати и прямо неколеблющимися больше шагами пошла къ двери, отворила ее… и невольно отступила назадъ.
Прямо на нее, со свѣчей въ рукѣ, шла Прасковья Кирилловна.
— Бабушка! — тихо воскликнула Любочка, внезапно внутреннимъ чувствомъ угадывая куда и зачѣмъ шла Прасковья Кирилловна и радостно подаваясь вся впередъ.
Прасковья Кирилловна молча обняла внучку и вошла съ ней въ комнату.
Онѣ вмѣстѣ опустились на постель, и Любочка, обнимая старуху, плакала о чемъ-то, какъ и въ ту ночь, когда пришла къ бабкѣ послѣ своего проклятія.
Прасковья Кирилловна нѣсколько минутъ тихо гладила ее по головѣ.
— Люба, — сказала она наконецъ разбитымъ голосомъ, — подумай, подумай о томъ, что ты хочешь дѣлать…
Но Любочка только еще нѣжнѣе стала цѣловать ея руки, сжимая ихъ въ своихъ горячихъ рукахъ.
— Не потому, — заговорила опять Прасковья Кирилловна, — я не хочу тебя отпускать къ нему, что онъ тебѣ не пара, что онъ тайкомъ выкралъ тебя отъ меня, что обманулъ меня, обманетъ значитъ и тебя; не потому ужъ, что онъ не будетъ тебѣ хорошимъ надежнымъ мужемъ, какого я сама нашла бы для тебя, а потому, что онъ измѣнникъ, что его быть можетъ повѣсить бы слѣдовало, да только Царь ужъ батюшка, по своей великой кротости и милосердію, помиловалъ и простилъ его! Какъ же я тебя, кровь мою, единственный родъ мой, пущу съ нимъ? Вѣдь я за тебя отвѣтъ и на этомъ, и на томъ свѣтѣ дать должна! Что же я за тебя Господу Богу отвѣчу, когда спроситъ Онъ меня, куда ты, старая, неразумная, безсовѣстная, внуку свою отпустила? Что отцу твоему скажу? Вѣдь онъ мнѣ самъ тебя довѣрилъ, самъ ко мнѣ прислалъ, вѣря и надѣясь на меня; подумай, каково мнѣ встрѣтиться съ нимъ тамъ будетъ! Какъ въ глаза ему взгляну!
Любочка рыдала, упавъ въ подушки и ничего не отвѣчала бабушкѣ. Обѣ молчали. Прасковья Кирилловна поднялась съ постели и тяжело опустилась на колѣни передъ постелью внучки.
— Ну вотъ, — сказала она, обливаясь слезами, — видишь ты, вотъ я, старая, глупая, на колѣняхъ молю тебя! Не ходи, не губи себя, опомнись, Люба! Вѣдь мнѣ умирать ужъ время, какъ же я тебя тутъ одну на произволъ мальчишки безпутнаго, брошу! Да если онъ тебя въ свое безсовѣстное дѣло втянетъ, въ свои мысли переманитъ, да мои всѣ кости въ гробу перевернутся, вѣдь мнѣ и на томъ свѣтѣ покоя не будетъ! Пожалѣй же и меня хоть немного.
И старуха, рыдая, ловила руки испуганной блѣдной Любочки. И въ первый разъ въ жизни Любочка поняла вдругъ свою бабку и съ ужасомъ смотрѣла на нее.
— Я весь вѣкъ свой въ гордынѣ прожила, — продолжала въ слезахъ старуха, — всѣхъ презирала, всѣхъ недостойными себя почитала и вотъ привелъ Богъ на старости на колѣняхъ передъ тобою ползать… Покаралъ за грѣхи мои, смирилъ гордыню мою непомѣрную, и ползаю, и молю… не ходи, не губи себя только… весь остатокъ жизни тебѣ отдамъ, слугой, холопкой твоей буду… не уходи только, не бросай старуху на послѣднихъ дняхъ ея… вѣдь ты одна у меня. Никого не осталось, всѣхъ разогнала…
— О, бабушка, бабушка!.. — съ тоской и болью вскрикнула Любочка: — зачѣмъ вы раньше никогда такъ со мной не говорили!.. Зачѣмъ, зачѣмъ? Вѣдь еслибъ я знала только, что вы хоть немного, хоть сколько-нибудь любите меня!.. А мнѣ… откуда, почему мнѣ было знать объ этомъ!..
Она рыдала, забывъ даже поднять старуху и чувствуя только съ мучительною тоской и жалостью, почти насильно и нехотя всю силу любви, таившейся къ ней въ бабкѣ, — въ ней, этой бабкѣ ея, на видъ казавшейся такою холодною, черствою, высокомѣрною и столько мучившею ее!..
И Любочка терзалась, страстно желая утѣшить и успокоить горе этой старухи, вдругъ ставшей для нея такою близкою, понятною и дорогою, и въ то же время сознавала, что уже ничѣмъ не можетъ помочь ей, потому что гдѣ-то далеко есть уже другое существо, такое же страдающее, но еще болѣе дорогое ей и что оно тоже зоветъ ее.
Прасковья Кирилловна жадными, умоляющими глазами глядѣла ей въ глаза, сжимая ея руки, словно и страшась отвѣта, и умоляя его…
— Люба… — выговорила она тихо, — Люба…
— Поздно уже, бабушка, поздно!.. — съ отчаяніемъ вскрикнула Любочка, и ужаснулась сама того, что сказала.
XVI.
правитьНа утро, едва забрезжилъ первый свѣтъ, весь домъ уже поднялся въ ожиданіи чего-то необычайнаго и невѣроятнаго.
Всѣ уже знали, что молодая барышня уѣзжаетъ сегодня въ Сибирь къ мужу; но какъ-то еще не вѣрилось этому и всѣ поджидали съ тревогой и любопытствомъ, что-то будетъ дальше и какъ-то старая барыня еще распорядится.
Но ко всеобщему удивленію, Прасковья Кирилловна, вставъ въ свое обычное время, въ пять часовъ утра и одѣвшись, спокойно, какъ ни въ чемъ не бывало, вышла въ залу и спросила, готовы ли лошади.
Затѣмъ призвала Игнатія, которому всегда особенно довѣряла, и косую Ѳеклу и, къ полному ихъ изумленію, спросила, согласны ли они провожать барышню до Сибири, за что каждому изъ нихъ она дастъ потомъ по 200 рублей серебромъ, кромѣ дорожныхъ на обратный путь.
— Любовь Николаевна, — прибавила она, — до города сегодня одна съ кѣмъ-нибудь изъ прочихъ людей доѣдетъ, но тамъ вѣрно еще дня два пробудетъ, такъ вы будете еще имѣть время собраться и приготовиться, а завтрашній день, буде согласны, такъ и отправляйтесь за ней вслѣдъ. Я потому, Игнатій, тебя выбираю, что на тебя надѣюсь больше другихъ, и Ѳекла къ барышнѣ уже приноровилась, привычки ея знаетъ, такъ она тоже лучше другихъ ей услужитъ. Ну, да чѣмъ ей лучше въ дорогѣ служить станете, тѣмъ и отъ меня благодарность больше получите, за мной служба не пропадетъ… Идите пока, обдумайтесь лучше, да и рѣшайтесь съ Богомъ!..
Игнатій и Ѳекла вышли въ полномъ изумленіи, не зная что и думать, какъ и рѣшать; но оба они были люди несемейные и соблазнъ двухъ сотъ рублей былъ очень великъ. Прасковья Кирилловна собственнолично пошла на конюшни, заботливо осмотрѣла приготовленный Любочкѣ тарантасъ, забраковала его, найдя малонадежнымъ, и велѣла запречь другой получше и поудобнѣе.
— А то еще въ дорогѣ развалится пожалуй, — замѣтила она сердито: — не ближній вѣдь свѣтъ въ Сибирь ѣхать.
Затѣмъ, отдавъ еще кой-какія приказанія, возвратилась въ комнаты, гдѣ уже поджидала ее одѣтая подорожному Любочка.
Увидавъ бабку, Любочка вздрогнула и обратила къ ней печальные виноватые глаза, въ глубинѣ которыхъ, безсознательно для нея самой, свѣтилось робкое, но радостное счастье.
— Ѣдешь? — спросила коротко Прасковья Кирилловна, мелькомъ взглянувъ на нее.
— Ѣду… — тихо, несмотря на нее, отвѣтила Любочка.
— Ну, поѣзжай! — съ суровою покорностью сказала Прасковья Кирилловна и тяжело вздохнула.
Но сейчасъ же отвернулась отъ внучки и, пересиливъ себя, спокойно спросила ее:
— А гдѣ же твои вещи?
Любочка молча указала на маленькій сакъ, лежавшій подлѣ нея на полу.
— Только-то!.. — удивилась Прасковья Кирилловна. — Гдѣ же другія-то?..
Любочка помолчала немного, точно стыдилась своего отвѣта.
— Я не хотѣла брать съ собой ничего вашего… — тихо сказала она.
Прасковья Кирилловна скорбно усмѣхнулась.
— Ничего тутъ нѣтъ моего, — сказала она, — все твое; я только твоя сторожиха была, для тебя же все берегла… Ну да, впрочемъ, Ѳекла безъ тебя тутъ все сберетъ и завтра привезетъ тебѣ…
Любочка не противорѣчила И стояла молча, не поднимая на бабку глазъ, и чѣмъ великодушнѣе дѣлалась Прасковья Кирилловна, тѣмъ печальнѣе и виноватѣе становилось блѣдное лицо Любочки.
Прасковья Кирилловна распоряжалась спокойнымъ, дѣловымъ и энергичнымъ тономъ, и ничто не напоминало въ ней теперь, какую душевную муку униженій, мольбы и страданій пережила она ночью… Только лицо ея было словно суровѣе обыкновеннаго и, при взглядѣ на Любочку, на которую она точно старалась не глядѣть, мелькало порой что-то горькое и тоскливое.
— Ну, я прошу Евсѣя Дмитрича, — сказала она Любочкѣ, подходя къ своей завѣтной конторкѣ въ которой держала деньги, и отпирая ее, — хорошенько позаботиться о тебѣ и устроить въ дорогу все какъ слѣдуетъ. Вотъ свезешь ему отъ меня письмо… Я съ тобой отпускаю Игнатія и Ѳеклу. Они люди хорошіе, толковые и преданные… А это вотъ тебѣ тысячу рублей для житья на первое время и на обзаведеніе твое тамъ чего понадобится.
— Бабушка!.. — съ мучительною болью воскликнула Любочка: — за что, за что вы такъ наказываете меня… — О, лучше бы вы бранили меня, не пускали бы, чѣмъ эта мука!..
— Довольно ужъ попритѣсняла на своемъ вѣку, — сурово сказала Прасковья Кирилловна: — пора и о душѣ подумать… Такъ вотъ слушай же… Дальше жить станешь ужъ на проценты съ своего капитала, который я положу на твое имя въ пожизненное твое владѣніе, а послѣ твоей смерти, чтобы переходилъ къ дѣтямъ твоимъ. Домъ въ городѣ продамъ и деньги къ капиталу приложу. Имѣніе это оставлю, можетъ когда-нибудь… — Прасковья Кирилловна запнулась на мгновеніе… — когда простятъ… жить въ немъ станешь, все лучше, какъ свой уголъ есть; себѣ же я только седьмую часть возьму на раздачу бѣднымъ, да по церквамъ…
— А какъ же… какъ же вы сами, бабушка, будете? — робко взглядывая на нее, спросила Любочка.
Прасковья Кирилловна помолчала немного съ суровымъ, новымъ какимъ-то, проявившимся въ лицѣ ея только еще съ сегодняшняго утра выраженіемъ.
— Мнѣ ничего не надо, — твердо сказала она: — я въ монастырь пойду…
Черезъ часъ къ крыльцу подали тарантасъ, и горничная, которая должна была провожать Любочку до города, суетилась подлѣ него, укладывая половчѣе подушки и узлы. Дворня тоже высыпала на крыльцо и помогала ей въ ожиданіи выхода господъ, и многія бабы потихоньку о чемъ-то плакали и съ любопытствомъ заглядывали въ залу, изъ которой должны были выйти Прасковья Кирилловна съ Любочкой.
Прасковья Кирилловна въ послѣднюю минуту опять позвала Любочку въ свою комнату и, выславъ всѣхъ оттуда, осталась въ ней только вдвоемъ со внучкой.
— Вотъ, — сказала она, подходя къ своей божницѣ и вынимая изъ нея старинный образъ Владимірской Божіей Матери, — думала къ вѣнцу тебя имъ благословить, да не привелъ Господь… передъ смертью тоже благословить ужъ видно не придется… безъ тебя умру, не ты глаза закроешь, такъ ужъ благословлю тебя сегодня и на дорогу, и на всю твою жизнь… Живи честно, помни Бога, да люби ближняго своего… Я жила честно, и Бога помнила, да ближняго презирала — за то Господь и радости не далъ… за то и умру одна, какъ жила… Ну, прощай, Господь съ тобой, прости, въ чемъ виновата!
Любочка, рыдая, упала передъ бабкой на колѣни, страстно цѣлуя ея руки. Въ душѣ ея была такая тоска и страданіе, какихъ она не испытала еще ни разу въ жизни, несмотря на все то горе, черезъ которое прошла, и какихъ, конечно, никогда ужъ не ожидала испытать при разлукѣ съ бабкой.
Наконецъ онѣ тоже вышли на крыльцо.
Дворня бросилась прощаться съ барышней, которую, быть-можетъ, ужъ немногимъ изъ нихъ суждено было увидѣть, — и женщины, при видѣ ея рыданій, плакали сами и, толкая другъ друга, ловили ея руки и цѣловали ихъ, желая ей всякаго счастья и здоровья. Одна старая барыня стояла спокойно, безъ слезинки въ глазахъ, и на лицѣ ея не дрожалъ ни одинъ мускулъ.
Она еще разъ, уже въ послѣдній, обняла и перекрестила Любочку, спокойно и твердо, подъ взглядами любопытныхъ глазъ, и сама свела ее къ экипажу.
Но Любочка вся въ слезахъ все еще рвалась къ ней и даже уже изъ экипажа ловила ея руки, смотря на нее страдающими, виноватыми глазами, точно еще разъ молча умоляя бабку простить ее за все, за все горе, которое сдѣлала не любя ее и которое продолжала дѣлать уже любя…
— Ну, съ Богомъ, трогай! — твердымъ, недрогнувшимъ голосомъ приказала Прасковья Кирилловна.
Народъ, снявъ шапки, перекрестился, и тарантасъ тронулся.
— Бабушка! — закричала Любочка, вся порываясь впередъ и протягивая къ ней еще разъ руки: — простите, простите меня!..
— Христосъ съ тобой, прощай! — громко отвѣчала Прасковья Кириловна и, поднявъ руку, широкимъ размахомъ перекрестила воздухъ вслѣдъ отъѣзжавшимъ.
Наконецъ тарантасъ съѣхалъ со двора и повернулъ за уголъ; дворня, постоявъ еще немного, стала тихо расходиться, участливо поглядывая на старую барыню и какъ бы сердцемъ угадывая, что она еще не скоро уйдетъ.
И всѣ ушли, а Прасковья Кирилловна стояла не шевелясь, какъ застывшая, безъ слезъ, безъ горя на застывшемъ лицѣ, и все глядѣла и глядѣла въ даль.
Тарантасъ то скрывался за поворотами, то вдругъ снова появлялся, все уменьшаясь съ каждымъ разомъ, но бѣлый платокъ, ярко вырѣзываясь на синевѣ яснаго неба, долго еще развѣвался надъ нимъ, посылая свое послѣднее «прости».
Но скоро не стало видно и платка, и самый тарантасъ сдѣлался едва замѣтною темною движущеюся точкой, и вотъ послѣдній поворотъ, и точка эта скрылась навсегда…
А Прасковья Кирилловна все стояла и все еще казалось, не вѣрила и ждала, не вынырнетъ ли онъ снова хоть одинъ еще разъ тамъ, гдѣ-то вдали сливавшихся съ небомъ полей… И по суровому, застывшему лицу ея покатились тяжелыя старческія слезы…
Декабрь.
С.-Петербургъ. 1889 года.
- ↑ Незадолго до этого только-что вышла отмѣна крѣпостного права.