Бабушка (Гарин-Михайловский)/ДО
 |
Текст содержит цитаты, источник которых не указан. Вы можете помочь развитию Викитеки, добавив в примечаниях указание на их происхождение.
|
См. также одноимённые страницы.
| Бабушка |
| Источникъ: Гаринъ-Михайловскій Н. Г. Собраніе сочиненій. Томъ V. Разсказы. — СПб.: «Трудъ», 1908. — С. 72. |
I править
Большое мѣсто. Больше остального города. И все огорожено высокимъ кирпичнымъ заборомъ. Заборъ окрашенъ красной краской и раздѣланъ бѣлыми полосками подъ кирпичъ. Главный домъ въ два этажа, такой же кирпичный и съ такой же раздѣлкой, выдвинулся и угрюмо смотритъ сверху на городъ, большую рѣку, широкой стальной лентой теряющуюся въ мглистой дали синихъ лѣсовъ. Ворота тяжелыя, съ пудовыми скобами и съ большими висячими замками. Калитка рядомъ. Она отворена и виденъ мощеный дворъ, кругомъ двора строенія, — тяжелыя, прочныя, всѣ на замкахъ. Дальше другой дворъ, гдѣ фабрика, рядъ высокихъ трубъ, снуетъ озабоченный народъ, тянутся обозы кожъ — сырыхъ, выдѣланныхъ.
Сама бабушка осмотръ дѣлаетъ. Заглядываетъ во всѣ закоулки. Остановится, спроситъ, выслушаетъ, сдѣлаетъ замѣчаніе и — дальше.
Сзади бабушки тяжело шагаетъ желтый, какъ тѣсто, и такой же сырой, внучекъ — Ѳедя, двадцати-двухлѣтній парень. Глаза у него ласковые, задумчивые, шея короткая. Бабушка косится на него, на толпу приказчиковъ, идетъ и думаетъ свою завѣтную думу.
Внукъ не въ бабушку. Шестьдесятъ лѣтъ ей, а стройна, какъ дѣвушка, лицомъ суха, глаза большіе, черные, голова повязана чернымъ платкомъ. И теперь красота видна, а въ молодости первой красавицей на двѣ большія рѣки, Волгу и Каму, слыла.
Что красота! Такъ умна бабушка, какъ и мужикъ рѣдко бываетъ, и твердо ведетъ большое, на пять губерній, кожевенное дѣло.
И ни одного худого слуха про бабушку не было и нѣтъ. Тверда въ старинномъ благочестіи, и безъ ея воли не то что попа — архіерея не посадятъ.
Уѣзжала бабушка и цѣлый мѣсяцъ была въ отлучкѣ: внуку невѣсту искала.
Пріѣхала, въ банѣ помылась, въ часовнѣ обѣдню отстояла, заводъ теперь осматриваетъ, обѣдать сядетъ, послѣ обѣда поспитъ, а потомъ за внукомъ пошлетъ и объявитъ ему его судьбу.
Ѳедя одѣтъ по городскому, идетъ за бабушкой, добродушно посматриваетъ на ея старомодный костюмъ и угадываетъ, что-то скажетъ она ему.
Со вчерашней гульбы съ приказчиками голова его тяжелая, да и вообще неохота о чемъ-нибудь думать: пообѣдать да спать, а вечеромъ, когда бабушка уляжется, — къ ребятамъ… Эхъ, и весело же пожили безъ бабушки!
Подошли къ дому, остановилась бабушка на крыльцѣ, оглянула всѣхъ и сказала:
— Ну, хоть и не такъ-то въ порядкѣ, какъ надо бы, да Богъ съ вами на этотъ разъ: приходите всѣ обѣдать — икорки, да рыбки, да соленьевъ изъ далекой страны привезла.
Весело загудѣла толпа, угадывая истину.
Старшій приказчикъ сказалъ:
— Дай Богъ, Анфиса Сидоровна, чтобъ далекая да чужая сторона — близкой да родной стала.
Всѣ весело смотрѣли на Ѳедю; а онъ, какъ дѣвушка, покраснѣлъ и глаза потупилъ.
И бабушка смотрѣла на него:
— Воля Божія…
Бабушка ушла, а по заводамъ молніей разнеслось: женятъ наслѣдника. Свадьба, гулянье, женится, — дѣти пойдутъ, обезпечится дѣло, а съ нимъ кусокъ хлѣба тысячамъ.
Проснувшись послѣ обѣда, бабушка позвала не внука, а няню покойнаго своего сына.
Въ низкой комнатѣ, съ большой изразцовой печкой и лежанкой, съ божницей во весь уголъ, со столомъ, покрытымъ скатертью, поверхъ которой стояли теперь самоваръ, сушки, крендели, — пахло травами, лампаднымъ масломъ, свѣчами изъ чистаго топленаго воска, — пахло стариной, милліонами, десятками милліоновъ.
— Ну, садись, слушай, — все тебѣ выложу и суди меня: умно или глупо я сдѣлала дѣло. Первымъ дѣломъ въ Елабугу я поѣхала къ сводному брату. Два дня погостила, — примѣчательнаго ничего, и дальше. Ну, словомъ, Каму изъѣздила, Вятку изъѣздила, Бѣлую, — тамъ-то и вовсе опустѣлъ народъ, — тутъ въ Перми примѣтила одну, хотѣла ужъ было къ ней ѣхать, да все слышу то тутъ, то тамъ — про Кунгуръ мнѣ шепчутъ…
— Коренного благочестія сторона, — вздохнула нянька.
— Дочь лѣсовика. И лѣсамъ счету нѣтъ, и деньгамъ, и сама-то красавица писанная, и семья стараго благочестія, хоть ужъ не очень такъ, не до дикости: дочка, какъ мой же, по городскому одѣвается. Бѣжимъ мы по Камѣ пароходомъ, — я ужъ, значитъ, порѣшила было въ Пермь ѣхать, — снится мнѣ сонъ, что въ лѣсу я. Ели высокія, до неба, мохнатыя, иду я, оглядываюсь, безъ дороги…
— Страсти-то какія! — снова вздохнула нянька.
— А ты слушай, то-ли будетъ еще… Вдругъ прямо на меня медвѣдь, — аграмадный, на заднихъ лапахъ, прямо на меня. Хочу я крикнуть, нѣтъ голоса, а онъ навалился на меня, да мордой тычетъ въ лицо, тычетъ, а морда мохнатая, да мягкая…
— Это къ добру: это свой же домовой по тебѣ соскучился…
— А тутъ человѣчьимъ голосомъ, да какъ изъ ружья: Ѳедю.
— Вѣщій сонъ…
— Ну, вотъ: пришла я въ себя, стала соображать и проѣхала прямо въ Кунгуръ… Ну, вотъ что я тебѣ скажу: живутъ проще нашего, а капиталовъ тамъ, имущества не меньше, и одна, какъ перстъ Божій… Матрена… Дѣвка — не хуже, какъ я была…
— Ну, быть этого не можетъ…
— Сама увидишь.
— И увижу, не повѣрю: не было и не будетъ красавицы противъ тебя…
— Ну, пустое толкуешь… Высокая, статная, коса, какъ канатъ якорный, шея длинная, кряжистая, лицомъ красавица, брови дугой, глаза сѣрые, — диво, а не дѣвка. Въ баню съ ней ходила, все высмотрѣла. Бедра — во! Тройню и то не крякнетъ, родитъ… Ну, спѣси маленько будетъ, нравъ есть, да вѣдь я не такая ли была? Вахлаку-то нашему только польза. Такъ ужъ во всемъ роду ведется: бабы верховодятъ. Въ одномъ только и верхъ ихъ: и мать его, и я, и мужнина мать — вѣдь все бабы какія? Шеи длинныя, а перебить не можемъ ихъ родъ: какъ ни уродится, опять шея короткая… глядишь: опять къ тридцати пяти годамъ, когда только и жить бы, нальется и лопнетъ, какъ гнилой пузырь.
— Богъ милостивъ, — вздохнула нянька, — новая-то, можетъ, и перебьетъ… Вишь, медвѣдь тебя мялъ, у себя въ лѣсу — въ родѣ того, что на свою линію перевернулъ дѣло…
— Дай Богъ, дай Богъ. Ну, что жъ, какъ по твоему: хвалить или ругать меня надо?
— Ну, ругать… этакую умницу: какое дѣло сдѣлала. И своего дѣвать некуда, а тутъ столько же еще, да и пава сама при томъ… И намучилась же, поди! устали тебѣ нѣтъ… по заводамъ пошла, туда, сюда: какъ молоденькая ровно… Фу, фу, чтобъ не сглазить только…
II править
Внукъ, хоть и зналъ, что бабка ему скажетъ, тѣмъ не менѣе извѣстіе такъ на него подѣйствовало, что не захотѣлъ онъ и къ ребятамъ идти, а прямо отъ бабки прошелъ въ свою свѣтелку, сѣлъ тамъ у окна и задумался.
И зналъ онъ, что все такъ и будетъ, и ждалъ, а какъ случилось, какъ будто и не ждалъ, и не гадалъ. Все сразу перемѣнилось, и онъ самъ словно другой вдругъ сталъ.
Солнце садиться хочетъ и точно остановилось вдругъ, и все остановилось, какъ и въ немъ, и сидитъ онъ и, неподвижный, смотритъ, какъ блеститъ въ огняхъ рѣка, какъ загорѣлись прозрачныя тучки въ небѣ, какъ тихо стало и задумалось все вмѣстѣ съ нимъ… Пѣсню гдѣ-то запѣли… Гдѣ онъ слышалъ эту пѣсню? Онъ самъ игралъ ее… Давно. Когда готовился и жилъ у учителя.
Только тогда, когда игралъ онъ ее, былъ вечеръ. Весна была, цвѣли черемуха, сирень. Окна были раскрыты. Темно было въ комнатѣ, только мѣсяцъ свѣтилъ. Онъ игралъ, а племянница учителя Паша стояла передъ нимъ и слушала. Игралъ эту пѣсню, а потомъ свое заигралъ и все смотрѣлъ ей въ глаза, какъ въ ноты, и игралъ.
Онъ умѣлъ играть, игралъ съ дѣтства: единственное его дарованіе.
Звуки лились, наполняли маленькую комнату, вырывались черезъ открытыя окна въ садъ, гдѣ стоялъ май; свѣтлая пыль стояла надъ садомъ, и мѣсяцъ сіялъ жгучій, такой жгучій, что будто таялъ вокругъ него освѣщенный кусочекъ голубого неба.
Онъ пересталъ играть и стало тихо, такъ тихо, что слышно было, какъ билось его сердце… Въ саду щелкалъ соловей, и, какъ пьяный, говорилъ онъ Пашѣ:
— Хорошо ли игралъ я?
Паша тихо отвѣтила:
— Хорошо.
Онъ ваялъ ея руки, наклонилъ къ ней лицо и еще тише спросилъ:
— А меня любишь ты? Хочешь быть моей женой?
— Хочу, — шепнула Паша.
На другой день Ѳедя съ разсвѣтомъ укатилъ въ свою деревню и написалъ оттуда два письма: бабушкѣ и Пашѣ.
Бабушкѣ онъ писалъ:
«Дражайшая бабушка, Анфиса Сидоровна! Увѣдомляю васъ прежде всего, что молитвами вашими, слава Богу, нахожусь въ добромъ здравіи. Уѣхалъ же я въ деревню и экзамена не держалъ, такъ какъ всю грудь мою разломило, и доктора стали даже опасаться чахотки и велѣли мнѣ всѣ науки бросить, если не желаю скорой смерти. Такъ, если за ученье надо въ гробъ ложиться, такъ лучше же хоть дуракомъ, да жить на этомъ свѣтѣ. А, впрочемъ, ежели вы непремѣнно настаивать будете, то буду держать экзамены осенью. По хозяйству все благополучно. Сидорычъ орудуетъ здорово и мужикамъ въ обиду себя не даетъ. Я тоже, какъ сумѣю, буду ему помогать. Нижайше кланяюсь вамъ и прошу вашего благословенія и буду ждать здѣсь, въ деревнѣ, вашихъ дорогихъ писемъ. Вамъ извѣстный внукъ вашъ Ѳедоръ Овчинниковъ».
Второе письмо было къ Пашѣ. Тамъ, между прочимъ, писалъ онъ: «Паша, я люблю тебя и ничего мнѣ другого въ жизни не надо. Я уже знаю, что и ты меня любишь. А любишь, такъ мы женимся и будемъ жить здѣсь въ деревнѣ. Вѣдь черезъ два мѣсяца исполнится мнѣ 18 лѣтъ, и тогда я женюсь, и потомъ ужъ никакая бабушка ничего съ нами подѣлать не можетъ. Эти два мѣсяца надо протянуть только: храни Богъ, чтобъ не узнала бабушка. Я для отвода написалъ ужъ ей письмо: вру тамъ про чахотку и прочую канитель развожу насчетъ ученья. Какое ужъ тутъ ученье. Паша, любимая моя, дорогая, когда теленокъ кричитъ сейчасъ — мать зоветъ, а земля зоветъ, чтобъ пахать ее, а мое сердце зоветъ тебя, а въ садъ выйду соловей спрашиваетъ: „гдѣ Паша?“ Съ горя сяду играть и забуду все».
Написавъ письма, онъ задумался и слушалъ, какъ блеяли овцы, мычали коровы, звонко кричали бабы и ребятишки, шумѣла весенняя вода по оврагамъ, пахло вспаханной землей.
Онъ положилъ письма въ конвертъ и отправилъ ихъ.
И вотъ до сихъ поръ никакого отвѣта отъ Паши. Какъ будто во снѣ все это случилось.
Пропалъ и учитель, и Паша: какъ въ воду канули. Ѣздилъ онъ къ нимъ и въ городъ: уѣхали… Уѣхали куда? Почему? Сначала болѣло сердце и плакалъ онъ, а потомъ изжилось. Бабушка не настаивала больше на ученьи, стала исподволь къ дѣлу пріучать его; началъ онъ съ молодыми приказчиками гулять, — такъ и пошло все своимъ чередомъ, день за днемъ, до сегодняшняго дня, до этой минуты, когда сидитъ онъ и смотритъ въ окно, какъ тамъ за деревьями сада загорается вечерними огнями небо, сверкаетъ красная, точно пожаромъ охваченная рѣка, и стоятъ на далекой горѣ одинокія, будто черныя, деревья. Смотритъ онъ и щемитъ сердце сладко и больно.
III править
Свадьбу сыграли веселую. Денегъ бабушка не пожалѣла и зажили молодые.
Даже нянька признала, что другой такой красавицы не сыщешь.
Не только нянька, весь городъ кричалъ о красотѣ молодой.
Ея богатство, брилліанты, наряды еще сильнѣе подчеркивали эту красоту. И вездѣ она была желанной гостьей, щедрой благотворительницей, замкнутая въ себѣ, загадочная. Рядомъ съ нею шагалъ добродушный, толстый, молодой увалень, ниже ея ростомъ — ея мужъ.
Какъ относилась она къ нему? Онъ благоговѣлъ передъ ней, — это всѣ видѣли, а что она къ нему чувствовала, того никто, даже сама бабушка не знала.
Бабушка, пытливо наблюдавшая свою невѣстку-внучку и дома, и въ обществѣ, качала головой и говорила своей наперсницѣ:
— Умная, загадка-дѣвка, недотрога. И думаю: Ѳедюшкѣ за ней горя не вѣдать.
Третій годъ проходилъ, а дѣтей у молодыхъ не было. Бабушка тоскливо думала: «еще нѣсколько лѣтъ, и лопнетъ Ѳедюшка — тогда что-жъ? Конецъ всему? Всѣ эти фабрики, заводы, все, что столѣтнимъ трудомъ наживалось, копилось, — пойдетъ прахомъ… Чужимъ достанется? И само имя ея унесетъ время, какъ вѣтеръ уноситъ засохшій листъ». И эта мысль буравила бабушку и холодомъ могилы охватывала ее. Всѣ средства, какія знала, испробовала она; съ кѣмъ ни совѣтовалась — ничего не помогало. Жаловалась она нянькѣ:
— Эхъ, захватило меня всю это дѣло. И чую: либо я его сломлю, либо оно меня въ гробъ загонитъ. Какія, казалось, дѣла были, шутя распутывала, а съ этимъ, что больше думаю, то больше запутываюсь!
— Вижу, вижу, что сохнешь ты, — тяжело вздыхала нянька.
Еще прошло нѣкоторое время, и бабушка рѣшилась.
Она позвала къ себѣ невѣстку, усадила ее въ кресло, заперла плотно дверь и заговорила:
— Слушай, дѣвка, полюбила я тебя, какъ дочку. Всѣмъ ты взяла, всѣмъ ты угодила мнѣ, — всего моего богатства наслѣдница — ты. Но что жъ ты внука мнѣ не даешь? Внука хочу… Хочу внука! Откуда хочешь бери! Поѣзжай съ мужемъ на богомолье, поѣзжай, куда хочешь… Внука, внука мнѣ! Слушай: ты дѣвка умная. Вотъ какое дѣло стряслось разъ. Разскажу тебѣ то, что и попу на исповѣди не разсказывала. Запутался мой покойный мужъ. И не велики деньги, да къ сроку, — банковъ всякихъ не было еще тогда, — выходило полное разореніе. На восемьсотъ тысячъ векселей, завтра платить, а платить нечѣмъ. А была я въ свое время не хуже тебя дѣвка, и знала себѣ цѣну, и того старика знала, у котораго тѣ векселя. Вечеръ пришелъ, ничего не придумали, значитъ позоръ. Вотъ передъ этими самыми образами упала я на колѣни, помолилась, накинула платочекъ, да никому ни слова не сказавъ…
Бабушка наклонилась къ молодой дѣвушкѣ и шопотомъ прохрипѣла:
— Всѣ векселя и сейчасъ вонъ въ томъ комодѣ… Вотъ какъ я спасла состояніе роду… а теперь самый родъ надо спасать. Ужъ такъ, видно, на этомъ роду и написано, чтобы онъ бабами держался.
Бабушка кончила, а невѣстка, неподвижная, съ опущенными глазами, какъ статуя, слушала и молчала. Отъ ея молчанія бабушкѣ стало жутко и холодно.
— На богомолье поѣду, — наконецъ, сказала она, встала и вышла.
Бабушка растерянно сметала крошки со стола, подходила къ образамъ. оправляла лампадки, смотрѣла изъ окна на рѣку, на которую больше полувѣка смотрѣла, и мучительно рылась въ своихъ мысляхъ. Лучше или хуже вышло и что тамъ въ скрытной душѣ ея внучки таится?
IV править
Большой волжскій пароходъ готовился къ отплытію внизъ по рѣкѣ. Въ рубкѣ перваго класса сидѣла бабушка, провожавшая своихъ молодыхъ въ дорогу. Забрались на пароходъ спозаранку. У молодыхъ былъ попутчикъ: ѣхалъ въ свое имѣніе товарищъ внука, Петръ Маркеловичъ Сапожковъ. Тоже изъ купцовъ, изъ богатыхъ, на своихъ ногахъ уже, — весельчакъ и кутила, которому бабушка потому многое спускала, что росъ онъ вмѣстѣ съ Ѳедюткой и въ дѣтствѣ, бывало, не выходилъ изъ ея дома.
Съ Сапожковымъ ѣхали еще двое, тоже попутчики: актеръ и актриса. Актриса ушла въ каюту, а актеръ разговаривалъ съ Сапожковымъ. Бабушка, какъ увидала актера, такъ и впилась въ него глазами: такого молодца еще и не видывала она.
Бритый актеръ, высокій, статный красавецъ, одѣтый съ иголочки, съ римскимъ носомъ, красиво изогнутымъ ртомъ, говорилъ Сапожкову снисходительно мягкимъ баритономъ:
— Пойми же: совершенно невозможно…
— Нѣтъ, ужъ если ты пріятель, — настаивалъ Сапожковъ, — то ты прямо говори, почему не можешь заѣхать ко мнѣ въ имѣнье?
Актеръ съ высоты своего роста снисходительно смотрѣлъ на красиваго, но не вышедшаго ростомъ Сапожкова, и, усмѣхаясь, говорилъ:
— Чудакъ ты, и между пріятелями не все говорится.
— Почему не все? — Сапожковъ замѣтилъ пытливый взглядъ бабушки, обращенный на актера, скорчилъ лукавую физіономію и сказалъ вполголоса актеру:
— Видишь эту старушку: эта молодая за ея внукомъ… Теперь два капитала ихъ соединились, — всего милліоновъ шестьдесятъ.
Актеръ потерялъ на мгновеніе свое величіе и даже пригнулся къ Сапожкову:
— Не можетъ быть?! Что жъ они дѣлаютъ съ деньгами?
— Ты думаешь, — глаза имъ протираютъ?
— Ты за правило, любезный, разъ на всегда возьми себѣ: думать только за себя. Я спрашиваю тебя: что они съ деньгами дѣлаютъ?
— Что дѣлаютъ? Они сами по себѣ, а деньги сами по себѣ. Деньги работаютъ. Фабрики, заводы, имѣнья, лѣсное дѣло: оборотъ большой, денегъ много надо.
— М-да, это значитъ, не наличными?
— И наличными нѣсколько милліоновъ найдется.
Актеръ вздохнулъ и равнодушно отвѣтилъ:
— И это недурно.
— Ты бы ихъ живо пристроилъ?
— М-да… въ сторожа къ своимъ деньгамъ во всякомъ случаѣ не нанялся бы…
— Ха-ха-ха… Актеръ, такъ актеръ и есть: сразу такое слово скажетъ, что какъ бритвой… Чикъ — и нѣтъ бороды, чикъ еще — и усовъ нѣтъ, третій чикъ — и милліоны туда же.
И Сапожковъ заливался веселымъ смѣхомъ.
Актеръ смотрѣлъ на него снисходительно, смѣялся мелкимъ «хе-хе-хе» и говорилъ:
— Веселый ты человѣкъ, — ей-Богу…
— Нѣтъ, нѣтъ, ты смотри, какъ бабушка тебя мѣряетъ: я къ ней побѣжалъ.
Онъ съ эффектомъ опустился въ кресло около бабушки, ушелъ совсѣмъ въ кресло и даже ногу за ногу заложилъ.
Ѳедя съ женой сидѣли поодаль. Ѳедя робко, съ слегка открытымъ ртомъ почтительно слѣдилъ за товарищемъ и старался угадать, о чемъ онъ говоритъ съ бабушкой.
— Что за человѣкъ будетъ? — спрашивала бабушка Сапожкова, указывая на актера.
— Столичныхъ театровъ артистъ, Анфиса Сидоровна, и талантъ! Цвѣтами его засыпали. Сколько подарковъ…
— Ну, это тамъ его дѣло. Онъ, что жъ, по облику ровно не русскій: темный съ лица?
— А не знаю я… Да можно самого его спросить… Эй, Александръ Николаевичъ, пожалуйста, — а на движеніе бабушки Сапожковъ успокоительно отвѣтилъ кивкомъ головы и шопотомъ прибавилъ: — мы съ нимъ дружки, на «ты».
Въ это время подошелъ Александръ Николаевичъ Сильвинъ.
— Вотъ, позволь тебѣ представить… это — бабушка моего товарища; Анфиса Сидоровна интересуется, откуда ты родомъ.
— Вамъ угодно знать мою родословную?
Въ это время вышла миловидная актриса Марья Павловна Львова, и Сапожковъ, бросивъ скороговоркой Сильвину: «садись на мое мѣсто», побѣжалъ къ ней.
Сильвинъ, сѣвъ въ кресло, какъ актеры сидятъ на сценѣ, когда изображаютъ воспитанныхъ изъ общества людей, говорилъ бабушкѣ:
— Э-э… изволите ли видѣть, моя фамилія, сударыня, собственно: Сильва… Э-э, — онъ выдвинулъ нижнюю губу, — я происхожу изъ венеціанской семьи маркизовъ Сильва… Вы изволили быть въ Венеціи?
Бабушка сдвинула брови:
— Это гдѣ же?
— Это далеко отсюда, не въ русской землѣ… Можетъ быть, изволили слышать: венеціанскія кружева?
— Однимъ ухомъ слыхала.
— Ну, вотъ… кромѣ кружевъ, тамъ есть Дворецъ Дожей, въ немъ портреты всѣхъ дожей… Вотъ одинъ изъ моихъ предковъ и виситъ тамъ…
— Его за что же это?
— Э-э… онъ велъ очень удачную войну… съ маврами…
— Въ этомъ городѣ какой же народъ живетъ?
— Итальянцы.
— Вы изъ нихъ и будете?
— Собственно, мать моя изъ стариннаго русскаго рода… Э-э… И ростомъ съ меня… сейчасъ жива, бабушка еще жива… я, конечно, уже русскій. Крестилъ меня русскій поиъ. Ну, самъ я хоть въ церковь и не хожу, но все-таки православный.
— Что жъ? Въ той сторонѣ все такой же, какъ вы, народъ?
— То есть какъ?
— Такой же крупный?
— Э-э, какъ вамъ сказать… Тутъ, знаете, много значитъ разная порода. Такія дѣти всегда будутъ и здоровѣе, и крѣпче.
Бабушка вспомнила о своихъ коровахъ, выписанныхъ изъ Англіи, объ отличномъ приплодѣ отъ нихъ, который продавала по сто рублей за трехмѣсячнаго теленка, и сказала:
— Это ты вѣрно говоришь… А далеко изволишь ѣхать?
— Въ Ростовъ. Но хочу по Волгѣ прокатиться.
— Вотъ и мои тоже внизъ бѣгутъ.
— А… По дѣлу?
— На Илекъ — къ старцамъ… по дѣтскому дѣлу… не даетъ Богъ дѣтей.
— Гм… Странно: молодые, красивые люди…
— Вотъ, поди ты… Не даетъ Господь… Не помогутъ ли старцы.
Александръ Николаевичъ покосился на бабушку, хотѣлъ было сказать какую-то пошлость, но только вздохнулъ и замѣтилъ:
— Жалѣю, что я не старецъ.
— А что?
— Тоже молился бы, чтобъ такой красавицѣ Богъ дѣтей далъ… Вотъ зоветъ меня Петръ Маркеловичъ къ себѣ въ имѣніе. Имѣніе у него хорошее?
— Плохо ли имѣніе: въ одномъ паркѣ заблудиться можно, оранжереи, персики, ананасы свои.
— Хорошо бы и вашимъ молодымъ заѣхать передъ богомольемъ повеселиться.
— Ихъ дѣло, — сухо отвѣтила бабушка, — если позоветъ Петръ Маркелычъ, да надумаются они…
Петръ Маркеловичъ ушелъ на корму съ Марьей Павловной, гдѣ ихъ и нашелъ Сильвинъ.
— Вы ужъ извините, Марья Павловна, если мы васъ оставимъ на минутку, — проговорилъ Сильвинъ, отводя Сапожкова въ сторону.
— Я ужъ все заказалъ и шампанское велѣлъ заморозить, — началъ было Сапожковъ.
— Не въ этомъ дѣло, — перебилъ его Сильвинъ, — я бабушкѣ сказалъ, что ѣду къ тебѣ; тутъ молодые подошли, и, по моему, какъ-то неловко выйдетъ, если ты и ихъ не пригласишь.
— Ахъ, я телятина! Бѣгу…
— Постой. Видишь: ты тогда спрашивалъ меня, почему я не могу заѣхать… Я не хотѣлъ было говорить… Дѣло въ томъ, что у меня въ Саратовѣ назначено свиданіе съ однимъ господиномъ, который долженъ мнѣ передать двѣ тысячи… Э… э… ты понимаешь: человѣкъ онъ ненадежный, — сегодня есть у него деньги, а завтра не будетъ. Не пріѣду я въ назначенный срокъ, — рискую остаться безъ денегъ.
— Такъ тебѣ дать ихъ, что ли?
— Въ такомъ случаѣ, дай.
— Такъ бы и сказалъ: дамъ, конечно. На какой срокъ?
— Ну, полгода.
— Идетъ… Побѣжалъ я звать молодыхъ.
Сильвинъ же подсѣлъ къ Марьѣ Павловнѣ, положилъ свою широкую руку на ея и сказалъ:
— Моя дорогая, вы мнѣ можете очень и очень помочь… Э-э… дѣло въ томъ, что этотъ Сапожковъ соглашается ссудить меня двумя тысячами… Эта сумма дала бы намъ возможность послѣ Ростова побывать за границей. Какъ вамъ улыбается эта перспектива?
— Очень.
— И прекрасно. Но для этого оказывается необходимымъ заѣхать къ нему въ деревню, такъ какъ онъ, какъ настоящій сынъ своего народа, деньги, очевидно, въ кубышкѣ держитъ или въ какомъ-нибудь старомъ голенищѣ. Что дѣлать! Потеряемъ сутки… Имѣніе, говорятъ, у него къ тому же прекрасное.
Сильвинъ ласково сжалъ руку Маріи Павловны и, глядя куда-то вдаль, бросилъ:
— Будьте съ нимъ поласковѣе.
Но Марья Павловна такъ энергично спросила: что это значитъ? — что Сильвинъ поспѣшилъ прибавить обиженно:
— О, Господи, да рѣшительно ничего не значитъ… Ну, вниманіе, разрѣшеніе поцѣловать руку, ну… э-э… создать иллюзію человѣку…
И уже совсѣмъ тихо и брезгливо прибавилъ:
— Не будемъ же хоть мы изображать изъ себя мѣщанскій типъ мужа и жены: кому надо знать о нашихъ отношеніяхъ? Вы знаете, какого я мнѣнія объ этомъ: всякая огласка только пошлитъ, это должно быть такъ же сокровенно, какъ человѣческая мысль. А такой флиртъ только отвлечетъ…
— Ну, согласна…
Онъ поцѣловалъ ей руку и всталъ, потому что сверху несся уже третій свистокъ.
Бабушка, грустная, уже сходила на конторку:
— Не хотятъ мои ѣхать, — пожаловалась она Сильвину.
— Можетъ быть, еще уговоримъ. Во всякомъ случаѣ, прощайте, милая бабушка, я буду очень радъ и счастливъ когда-нибудь еще разъ встрѣтиться съ вами… Я простой человѣкъ и откровенно вамъ скажу, что въ первый разъ вижу такой типъ… э-э… такой типъ человѣка старыхъ устоевъ… Ну, дай же Богъ вамъ всего хорошаго: чтобы ваши заводы работали безъ перерыва и вдвое; коровы давали молока… ну, бочками тамъ, что ли; чтобы радовали васъ ваши внуки, правнуки, праправнуки…
— Ну, этакъ ты меня заговоришь, и я останусь на пароходѣ. Хорошимъ людямъ и мы рады, хоть ты тамъ и вышелъ не изъ русской земли…
— Вездѣ Богъ и вездѣ люди, — говорилъ своимъ ровнымъ баритономъ Сильвинъ въ догонку бабушкѣ.
Бабушка стояла уже на конторкѣ, и напряженная неотступная мысль буравила ея голову. Она глубоко вздыхала.
— О чемъ еще можетъ вздыхать эта женщина? — говорилъ Сильвинъ, обращаясь въ это время къ Сапожкову. — Все судьба дала ей. Воображаю ее въ молодости.
— Вотъ такая же была, какъ теперь внучка.
— О, внучка это — прямо чудо природы. Какое сочетаніе величія, женственности, красоты. И кто бъ могъ думать, что изъ этихъ дикихъ лѣсовъ можетъ выйти такая фея. Я смотрю на нее и чувствую запахъ, ароматъ, свѣжесть этого лѣса… (Онъ возвысилъ голосъ)… — въ майское яркое утро, когда еще роса сверкаетъ на листьяхъ, и нѣга кругомъ, и лучи золотой пылью осыпаютъ тамъ дальше непроходимую чащу, полную чаръ, манящихъ, невѣдомыхъ, полныхъ таинственной загадочности. О, съ ума можно сойти!
Онъ повернулся къ Матренѣ Карповнѣ и сказалъ восторженно:
— Я удивительно люблю ваши лѣса, я обожаю ихъ! Я готовъ дни, ночи напролетъ ходить тамъ, думать, Богъ вѣсть о чемъ, мечтать. Удивительно! Вамъ не совсѣмъ хорошо видно: съ тѣхъ мостковъ вы лучше увидите.
Матрена Карповна поднялась съ Сильвинымъ по мосткамъ. Тамъ, на верхней палубѣ стояли они одни, высоко надъ всѣми, надъ всей рѣкой, спокойной и плавной, надъ маленькой конторкой, уже исчезавшей за поворотомъ, гдѣ была еще бабушка и крестила ихъ двуперстнымъ крестомъ.
V править
Обѣдали, шампанское пили, тосты провозглашали.
Александръ Николаевичъ былъ въ ударѣ: декламировалъ, разсказывалъ въ лицахъ и, по обыкновенію, овладѣлъ общимъ вниманіемъ.
Разошлись до того, что послѣ обѣда Сильвинъ и Сапожковъ стали прыгать черезъ стулья. Сперва прыгали черезъ одинъ, а потомъ поставили стулъ на стулъ. Сильвинъ перепрыгнулъ, а Сапожковъ вмѣстѣ со стульями полетѣлъ на полъ.
Пока обиженный Сапожковъ, растирая себѣ ногу, стоялъ у окна, Марья Павловна упрекала Сильвина.
— Но откуда же я зналъ? — говорилъ онъ съ своей обычной интонаціей. — Онъ же говорилъ, что бралъ уроки гимнастики.
Это обстоятельство на время разстроило компанію. Сапожковъ ушелъ къ себѣ въ каюту, ушла и Марья Павловна, а Ѳедя сѣлъ за рояль. Стоило ему только дотронуться до клавишей, какъ полились звуки, и Ѳедя по обыкновенію забылъ все на свѣтѣ.
— Какой, однако, онъ у васъ артистъ, — замѣтилъ Сильвинъ, присаживаясь возлѣ Матрены Карповны.
Вышла Марья Павловна. Сапожковъ появился, и всѣ вмѣстѣ съ Матреной Карповной и Сильвинымъ ушли на палубу.
Ровно, усыпляя, шумѣлъ пароходъ и мчалъ внизъ по теченію. Проносились берега, покрытые лѣсомъ; гористыя, далекія поля, какъ шахматныя доски съ черными, зелеными, бѣлыми и желтыми шашечницами. Въ высокой синевѣ парилъ орелъ, а изъ открытыхъ оконъ рубки неслись нѣжные звуки мелодичной фантазіи молодого артиста.
Онъ игралъ и машинально смотрѣлъ въ окна, какъ вдругъ глаза его остановились и дыханіе захватило въ груди.
Онъ увидѣлъ Пашу.
Паша, живая, стояла передъ нимъ и смотрѣла, какъ смотрѣла тогда, въ тотъ вечеръ.
Руки задрожали у Ѳеди, онъ сбился было, но, пригнувшись къ роялю, опять заигралъ, не отрывая больше своихъ глазъ отъ клавишей.
А мысли, воспоминанія, бурно, съ необычной быстротой проносились въ его головѣ.
Паша… Откуда она взялась? И какъ смотрѣла! Какъ бы съ ней хоть словомъ-другимъ перекинуться, узнать, по крайней мѣрѣ, что такъ и осталось для него навсегда загадкой?
Пароходъ, между тѣмъ, уже подходилъ къ пристани, гдѣ надо было сходить Сапожкову, и они вдвоемъ съ Сильвинымъ усердно уговаривали Матрену Карповну согласиться и поѣхать въ имѣнье.
— Ну, вотъ что, — настаивалъ Сапожковъ, — хоть на минуту заѣзжайте: пароходъ два часа стоитъ, а усадьба отъ города и версты не будетъ, да до города не больше трехъ. Вотъ и лошади, — на этой тройкѣ тридцать верстъ въ часъ уѣдешь. Ну, ради Бога, ну, я на колѣни встану: Матрена Карповна, голубушка. Царица милостивая!
Сапожковъ дѣйствительно упалъ на оба колѣна и обѣ руки поднялъ къ небу.
— Я тоже готовъ умолять. — И Сильвинъ картинно уже опускался на одно колѣно, когда Матрена Карповна милостиво изъявила свое согласіе. Сапожковъ со всѣхъ ногъ бросился къ Ѳедѣ.
Сапожковъ возвратился скоро и принесъ удивившій всѣхъ отвѣтъ: «поѣзжайте сами, играть хочу».
— Что жъ, господа, — сказалъ Сильвинъ, оглядывая всѣхъ: — не будемъ безжалостны: надо войти въ положеніе артиста: эти муки и радости, — то, чѣмъ живемъ мы, — онъ такъ чудно передаетъ звуками, что ему грѣхъ мѣшать.
VI править
Ѳедя остался одинъ на пароходѣ и, играя, опять смотрѣлъ въ окно. Но Паша больше не подходила.
Онъ пересталъ играть и всталъ.
Солнце сѣло. День кончился, но свѣтъ электрическихъ лампочекъ еще борется съ послѣдними отблесками вечерней зари. Въ противоположномъ зеркалѣ отражается берегъ рѣки, охваченный блѣднымъ замирающимъ просвѣтомъ запада, но изъ окна на югъ уже глядитъ синяго бархата темный вечеръ, теплый, мягкій.
Ѳедя вышелъ на палубу.
Онъ шелъ и внимательно всматривался въ сидящихъ на скамейкахъ. Онъ издали узналъ Пашу и долго стоялъ, не рѣшаясь подойти.
— Здравствуйте, — чуть слышно раздалось надъ ухомъ Паши.
Она повернулась къ нему, онъ подсѣлъ, и такъ же, какъ шесть лѣтъ тому назадъ, они опять сидѣли вмѣстѣ и, казалось, никогда не разлучались.
Ѳедя узналъ то, что было для него до сихъ поръ загадкой. Онъ перепуталъ тогда письма: бабушкино получила Паша, а Пашино — бабушка. На другой же день тогда къ нимъ пріѣхала сама бабушка, долго говорила съ дядей и черезъ два дня, когда они уѣхали изъ города, дядя сказалъ Пашѣ, что Ѳедя отказался отъ нея.
Ѳедя слушалъ, наклонивъ голову, и, когда Паша кончила, онъ не зналъ, о чемъ говорить… Все сдѣлано, онъ женатъ уже, — и такой далекой казалась Паша въ своей скромной шляпкѣ, темномъ платьѣ. Къ тому же, каждую минуту могла пріѣхать жена…
— Эта высокая красавица — ваша жена? Дай Богъ вамъ счастья.
Но что это? Пароходъ уже отходитъ. Онъ бросился въ рубку, въ каюту — жены нѣтъ. Онъ выбѣжалъ опять на палубу: знакомые голоса кричали ему съ конторки.
Это они: жена, Сапожковъ, актеры. Они кричали ему, что опоздали; кричали, чтобы со слѣдующей пристани онъ ѣхалъ назадъ и тогда къ четыремъ часамъ ночи пріѣдетъ, что лошади будутъ ждать его у пристани, что захватилъ бы вещи актеровъ; еще что-то кричали, но онъ не слышалъ, потому что колеса уже хлопали по водѣ, и махина-пароходъ съ сотнями разноцвѣтныхъ глазъ въ мягкой синевѣ ночи уже уползалъ на средину рѣки.
VII править
Компанія на берегу опять сѣла въ экипажи и уѣхала назадъ въ усадьбу. Тамъ ждали ихъ съ ужиномъ, съ иллюминаціей; горѣли въ саду и въ паркѣ фонари, жгли костры, и громадная усадьба, казалось, поднялась на воздухъ и качалась тамъ, въ волнахъ свѣта и дыма.
— Но это очаровательно, это волшебно, — говорилъ Сильвинъ, стоя въ красивой позѣ на террасѣ. — Господи, какъ живутъ здѣсь люди! Боже, какъ живутъ! Даже страшно подумать. — И онъ сдѣлалъ страшные глаза и картинно поднялъ руки.
Тутъ же на террасѣ и ужинали.
За ужиномъ снова пили шампанское и говорили тосты.
Говорилъ все тотъ же Сильвинъ.
— Я уже сказалъ двадцать тостовъ и, право, не знаю, милостивыя государыни и милостивые государи, что еще сказать, чего еще можно пожелать счастливому обладателю этого волшебнаго замка… Я желаю развѣ, господа, чтобы настало, наконецъ, время, чтобы въ такихъ же замкахъ жила бы вся Русь.
— Ура, ура! — кричалъ захмѣлѣвшій Сапожковъ. — Уважилъ… Спасибо тебѣ! Спасибо: русскаго человѣка не забылъ! Господа, еще разъ за здоровье высокоталантливаго артиста!
Онъ обнималъ за шею Сильвина, и тотъ, снисходительно мыча, наклонялся къ нему и лобызался.
— А теперь, Александръ Николаевичъ, благодѣтель, еще что-нибудь разскажи, — приставалъ къ нему Сапожковъ.
— Кажется, все уже…
— Ну, все! Сто лѣтъ будешь говорить, — всего не перескажешь…
— Гм… Ты думаешь…
Сильвинъ задумался.
— Ну, уважь, пожалуйста!
— Изволь… Но я впередъ прошу извиненія у дамъ. Можетъ быть, онѣ извинятъ меня, принявъ во вниманіе количество выпитаго; можетъ быть, если будутъ терпѣливы и дослушаютъ до конца, убѣдятся въ чистотѣ моихъ намѣреній. Во всякомъ случаѣ, я разсчитываю на снисхожденіе… Я разсчитываю на то, наконецъ, что завтра мы разстанемся и, можетъ быть, навсегда. При такихъ условіяхъ, люди иногда охотнѣе открываютъ другъ другу свои души. Душа — та же книга… Раскрыть ее, перелистать нѣсколько страницъ… Если собранію не наскучило, я предлагаю разсказать одну изъ такихъ страницъ моей жизни, безъ лжи, а такъ, какъ это дѣйствительно случилось. Это вѣдь только и интересно, а не фантазія писателя: самая яркая изъ нихъ ничего не стоитъ передъ оригиналомъ всякой фантазіи — жизнью… Я ѣхалъ однажды на пароходѣ. Я не старикъ, господа, нѣтъ: я клеветалъ бы на себя, если бы утверждалъ противное, но тогда я былъ еще моложе… Подъ вечеръ на одной изъ пристаней сѣла дама, — молодая, интересная. Это вѣдь сразу чувствуется. Въ эту даму я влюбился мгновенно, послѣ перваго взгляда. Влюбился безумно, и вотъ почему я всегда смѣюсь, когда читаю, что влюбиться можно, во-первыхъ, не иначе, какъ исписавъ нѣсколько печатныхъ листовъ, и, во-вторыхъ, только послѣ выясненія всѣхъ вопросовъ по части этики, политики и соціологіи. Человѣчество, конечно, всегда, создавало и будетъ создавать барьеры для любви, а любовь всегда брала и будетъ брать эти барьеры, и я тоже влюбился, не справляясь, какъ это тамъ понравится маменькѣ, пріятелю, наукѣ или религіи. Мнѣ помогъ познакомиться съ ней случай. А можетъ быть, и что-нибудь другое: я фаталистъ, — вѣрю въ предопредѣленіе… Вѣтромъ сдуло ея шляпу въ рѣку, и я, не долго думая, если не вру, кинулся за этой шляпой, да, да… Это было ужасно, я выкупался, но шляпу поймалъ, хотя едва-едва не утонулъ. Послѣ этого ей нельзя было не познакомиться со мной: я переодѣлся, и мы провели одинъ изъ тѣхъ вечеровъ, которые, какъ и переживаемый нами, не забываются: чудный вечеръ… И вотъ чѣмъ еще былъ замѣчателенъ тотъ вечеръ: онъ подтвердилъ то, что тогда было для меня только предположеніемъ, а теперь фактомъ. Дѣло въ томъ, что общеніе людей идетъ двоякимъ путемъ: путемъ нашихъ словъ, жестовъ, — внѣшнимъ путемъ, и другимъ, внутреннимъ, въ которомъ мы не вольны. И вотъ, до чего эти внутри насъ сидящіе договорятся, это мы узнаемъ по нашимъ непроизвольнымъ дѣйствіямъ. Такъ, когда мы разошлись въ тотъ вечеръ, я ушелъ къ себѣ и долго сидѣлъ, смотря въ окно. А потомъ какая-то сила вдругъ подняла меня, и я пошелъ: я зналъ, что дверь ея каюты не будетъ заперта… Я прошу извиненія: я слишкомъ долго говорилъ и неудачно — это я самъ чувствую, — но цѣль всего этого разсказа та, чтобы предложить, милостивые государыни и государи, еще одинъ тостъ, — тостъ, которымъ я всегда кончаю тѣ пиршества, гдѣ участвую. Господа, я предлагаю тостъ за женщину!
— Ура! Ура! — кричалъ Сапожковъ.
— А затѣмъ, повторяя слова Пруткова: если у тебя фонтанъ, то заткни и его, потому что и ему надо отдохнуть,[1] — я умолкаю и не скажу больше ни слова, — объявилъ Сильвинъ.
— Да, пора спать, — сказала Марія Павловна.
— Ну, такъ рано, — запротестовалъ было Сапожковъ, но Сильвинъ перебилъ его:
— Дамы, дѣйствительно, устали. А мы съ тобой проводимъ дамъ до ихъ апартаментовъ и воротимся назадъ.
Такъ и сдѣлали.
Сапожковъ настоялъ, чтобы Сильвинъ на прощаніе продекламировалъ еще что-нибудь. Послѣ долгихъ отказовъ Сильвинъ задумчиво сталъ тереть лобъ рукой.
— Чудную вещь я собираюсь поставить въ свой бенефисъ… Не помню только…
— Что помнишь!
— «Но Беатриче, что жъ я дамъ тебѣ?..»[2] Нѣтъ, забылъ…
— Ну, ради Бога!
— …Случится, можетъ быть, что у тебя родится сынъ. |
— Нѣтъ, не могу.
Сильвинъ быстро поцѣловалъ руку Матрены Карповны, такъ быстро, что она не успѣла отдернуть свою и только вспыхнула вся, и также быстро ушелъ на террасу.
За нимъ пришелъ и Сапожковъ.
Разговоръ не клеился.
— Деньги мнѣ сегодня дашь? — спросилъ Сильвинъ.
— Нѣтъ, ужъ завтра: у приказчика надо взять, а онъ, пожалуй, спитъ уже.
— Вексельный бланкъ у тебя найдется?
— Найдется.
— Ну, прощай, отведи меня въ мою комнату.
Сапожковъ проводилъ и на прощанье еще разъ расцѣловался съ Сильвинымъ.
— И засну же я сладко, — говорилъ Сильвинъ, потягиваясь и провожая глазами идущаго по коридору хозяина.
— Охъ, и я! — весело отвѣтилъ Сапожковъ и, поворачивая за уголъ, послалъ рукой поцѣлуй Сильвину: — прощай!
Проснувшись на другой день, Сильвинъ долго лежалъ съ закрытыми глазами.
Затѣмъ онъ сталъ ждать, не придетъ ли кто-нибудь, не принесутъ ли ему кофе, которое онъ привыкъ пить лежа въ кровати, и въ это время думать о чемъ придется. Но никто не являлся, и приходилось вставать безъ кофе.
Отъ вчерашняго шампанскаго немного болѣла голова. Умывальникъ былъ очень плохой, съ тоненькой трубочкой, изъ которой едва выбивалась слабая струйка воды.
Вода пахла и ее оказалось очень мало. Мыло тоже не пришлось по вкусу Сильвину: яичное. И платье не было вычищено. Замѣняя щетку рукой и ворча, Сильвинъ кое-какъ одѣлся, вышелъ въ коридоръ и, подойдя къ комнатѣ Маріи Павловны, постучался.
— Вы?
— Я.
Замокъ щелкнулъ, и Сильвинъ вошелъ.
— Вообразите, сегодня ночью кто-то подходилъ къ моей двери, трогалъ ручку…
— Н… да… — неопредѣленно промычалъ Сильвинъ и, уныло оглядываясь, прибавилъ: — ну, я боюсь, что кофе намъ сегодня не придется пить… во всякомъ случаѣ, надо повидать хозяина.
Сильвинъ вышелъ въ коридоръ и оттуда прошелъ въ комнату хозяина.
Сапожковъ лежалъ въ кровати, пилъ содовую воду и думалъ о чемъ-то.
Гость и хозяинъ поздоровались сухо.
— Я хотѣлъ бы съ Маріей Павловной уѣхать по желѣзной дорогѣ: поѣздъ, кажется, черезъ два часа уходитъ?
— Кажется. Что жъ, лошадей?
— Пожалуйста, кстати то, что ты вчера обѣщалъ?
Сапожковъ не сразу отвѣтилъ. Онъ посмотрѣлъ въ потолокъ, посмотрѣлъ въ окно, нехотя зѣвнулъ, и сказалъ:
— Да, вотъ получилъ телеграмму: дѣло, на которое разсчитывалъ, не вышло. А пока не вышло, и я дать не могу, потому что могутъ понадобиться и самому деньги.
Сильвинъ всталъ и, угрюмо сдвинувъ брови, сказалъ:
— Но мнѣ вчера было дано опредѣленное обѣщаніе: я же объяснялъ, въ чемъ дѣло.
— Что жъ дѣло? Росли бы у меня въ саду деньги, какъ цвѣты, — пошелъ бы да нарвалъ. Дѣло коммерческое, — не вышло, о чемъ говорить?
Сильвинъ помолчалъ.
— Такъ нельзя ли, по крайней мѣрѣ, распорядиться насчетъ лошадей?
Сильвинъ пошелъ къ двери.
— Сегодня не вышло, завтра можетъ выйдетъ, до завтра подожди.
— Я сегодня ѣду и сейчасъ же, — ледянымъ голосомъ, не останавливаясь, отвѣтилъ Сильвинъ.
Онъ заглянулъ къ Марьѣ Павловнѣ:
— Поторопитесь одѣваться: мы сейчасъ ѣдемъ на вокзалъ.
— А вещи?
— Вещи пріѣхали.
Когда Сильвинъ съ Маріей Павловной вышли на подъѣздъ, они увидали плетушку, запряженную парой клячъ.
— Это что?
— Экипажъ для васъ.
— Э-э… не нужно… Вотъ что, любезный, вотъ тебѣ рубль, сбѣгай на село, найми тамъ лошадей, пусть положатъ эти вещи и догонятъ насъ: мы пѣшкомъ пойдемъ къ вокзалу. Дорога та, по которой пріѣхали?
— Та…
Они подъ руку пошли пѣшкомъ.
Они шли паркомъ. Было утро, — ароматное, свѣжее. Солнце играло уже на дорогѣ, пробиваясь сквозь листву деревьевъ, и дальше туда, гдѣ на лужайкахъ, покрытыхъ сочной зеленой травой, еще была тѣнь и прохлада.
Марья Павловна прижималась къ своему спутнику и восторженно говорила:
— Какое чудное утро, какъ хорошо здѣсь: рай!
— Да, и этотъ рай принадлежитъ какому-нибудь обгрызку мысли и чувства, а мы съ тобой, которымъ рукоплещетъ и поклоняется толпа — мы, какъ Адамъ и Ева, уходимъ изгнанниками.
— Маленькая разница на этотъ разъ: Ева, изгоняемая до вкушенія запрещеннаго плода, но результатъ, впрочемъ, тотъ же: изгнали.
— Сами изгоняемъ себя…
Наемная пара нагнала ихъ у самаго города.
Когда Сильвинъ и Марья Павловна сѣли, ямщикъ оъ веселымъ лицомъ, вздернутымъ носомъ обратился къ нимъ:
— У Сапожкова въ гостяхъ, видно, были?
— Н-да…
— Ужъ такой негодяй, — сплюнулъ ямщикъ, подбирая возжи, — такой сквалыга, не накажи Господь. На вокзалъ, что-ль?
— На вокзалъ.
— Но!.. Деньги въ срокъ за землю ему не принесешь, сейчасъ къ земскому, — неустойку, да судебныя издержки… Скотина ступитъ на его землю, — опять три рубля штрафу… Такой негодяй…
Онъ помолчалъ:
— А ужъ насчетъ дѣвокъ… гдѣ только застукаетъ…
— Ну, дальше можешь не распространяться. Погоняй: хорошо получишь.
VIII править
Три мѣсяца ѣздили молодые.
И хоть, возвратившись, Матрена Карповна скрывала свою беременность, но всевидящая бабушка сразу сообразила, въ чемъ дѣло.
Она и радовалась, и въ то же время новыя мучительныя мысли не давали ей покоя: «мальчикъ, дѣвочка, съ короткой шеей или длинной?»
Невѣстка была, какъ могила.
При всей своей неустрашимости, и бабушка не рѣшалась заговаривать съ ней.
— Узнаю все, — утѣшала она себя, — когда придетъ время…
И, дѣйствительно, когда пришло это время, все узнала бабушка.
Она смотрѣла съ безумной радостью на эту, вдругъ таинственно-выглянувшую изъ безформенной массы среди стоновъ и воплей, головку, и руки ея дрожали, когда она творила крестное знаменіе.
Она бросилась въ сосѣднюю комнату, гдѣ томился внукъ, и, притащивъ его за руку, изступленно говорила ему:
— Въ брата моего, весь въ брата: такой же темный, съ длинной шеей и глаза его… и мальчикъ, мальчикъ… Охъ, умница моя!.. Благодари, благодари! Земнымъ поклономъ! Такъ!.. Ноги ея мыть, воду ту пить долженъ!
IX править
Бабушка еще двѣнадцать лѣтъ жила послѣ этого.
Какъ-то, незадолго до смерти, она призвала къ себѣ няньку и призвала утромъ, что не было у нея въ обычаѣ.
— Сонъ мнѣ приснился, — сказала бабушка. — Третій такой сонъ вижу въ жизни. Первый передъ смертью мужа, второй, какъ ѣздила тогда за Матреной, а третій нынче ночью. Сижу я вотъ здѣсь, на этомъ мѣстѣ и жду чего-то: вотъ сейчасъ растворится дверь, и узнаю я все. И тихо, такъ тихо сами двери растворяются, и тьма за ними непроглядная, и, гляжу я, изъ тьмы выходитъ мой мужъ покойный, и знаю я, что умеръ онъ, и знаю уже, зачѣмъ онъ пришелъ. И говорю ему: «за мной, что ли?» А онъ этакъ головой мнѣ киваетъ. А черный котъ на окнѣ сидитъ… помнишь, который еще при покойникѣ извелся… поднялъ шерсть, окрысился на меня, а глаза, какъ угли, и растетъ онъ, растетъ… И проснулась я… Ну… вѣщій сонъ?
Няня молчала, смотрѣла въ полъ, и мутныя слезы текли по ея лицу. Бабушка вздохнула:
— То-то же… Ну и будетъ плакать: негоже это… Пожила, потрудилась, какъ умѣла, пора и въ дорогу…
Стала бабушка готовиться. Хотѣла было церковь строить, да побоялась, что не поспѣетъ: отказала въ духовной на церковь, а для единовѣрческой церкви заказала колоколъ, какой только можетъ поднять колокольня.
— Чтобы его мѣдный языкъ напоминалъ обо мнѣ, недостойной, передъ престоломъ Всевышняго.
Послѣднее желаніе бабушки было своими ушами услышать первый звонъ колокола.
Она уже лежала, когда провезли его по улицамъ.
— Охъ, доживу ли? Позволитъ ли Господь дожить, приметъ ли мою грѣшную жертву? — металась бабушка и на это время забыла обо всемъ земномъ.
Всю ночь уставляли снасти, натягивали канаты, къ утру все было готово, и послѣ ранней обѣдни начали поднимать колоколъ.
Радостное весеннее утро сверкало надъ землей.
И площадь, и улица, все вплоть до окна, гдѣ лежала бабушка, набилось народомъ съ одной мыслью у каждаго: успѣютъ ли навѣсить колоколъ, приметъ ли Господь бабушкину жертву?
Изъ устъ въ уста сообщали бабушкѣ все, что дѣлалось около церкви. Ужъ дѣло подходило къ полудню. Надвигалась гроза. Въ послѣдній разъ изъ-подъ темной тучи выглянуло солнце, какъ грозное Око Творца, а подъ нимъ еще сверкала безмятежная даль золотистыхъ небесныхъ полей. Въ это мгновеніе раздался первый протяжный ударъ колокола. Вздохъ облегченія пронесся въ многотысячной, обнажившей головы, толпѣ, и стало тихо, такъ тихо, какъ бываетъ только во снѣ, и всѣ взгляды устремились въ окно, гдѣ вдругъ показалось мертвенно-блѣдное лицо вставшей бабушки, съ громадными черными глазами, съ протянутыми руками туда, гдѣ сверкало еще изъ-подъ тучъ послѣдними яркими лучами солнце, и губы ея вдохновенно шептали просившимъ ее лечь:
— Онъ Самъ, Онъ, Творецъ нашъ здѣсь, — могу ли я лежать…
Безмолвно, страшно и радостно все смотрѣла она. Черныя тучи уже охватили небо, закрыли солнце, сразу стало темно, а колоколъ гудѣлъ и лились его мѣдные звуки, торопясь и догоняя другъ друга. На встрѣчу имъ уже неслись сверху раскатистые мощные удары грома: точно съ высотъ съ грохотомъ само небо валилось на землю…
Громъ гремѣлъ и молнія бороздила небо, словно разрывая на части надъ самой землей опустившіяся тучи.
Полилъ дождь, какъ изъ ведра, сплошной, сѣрой массой укрывшій все, и сразу потекла рѣка грязной воды по опустѣвшей улицѣ; все выше поднималась она и кипѣла, покрытая пузырями.
А бабушка лежала удовлетворенная и смотрѣла на всѣхъ окружающихъ.
— Еще разъ хочу исповѣдаться.
Передъ исповѣдью бабушка подзывала всѣхъ, просила прощенія, прощалась по очереди и каждому говорила: «мою волю узнаешь».
Сейчасъ же послѣ причастія бабушка прошептала:
— Тоска подступаетъ… уходите всѣ…
И когда выходили, она провожала всѣхъ долгимъ взглядомъ. Невѣстку она удержала послѣднюю, погладила ее по головѣ и тихо проговорила:
— Умница моя, — тебѣ передаю домъ… Какъ уберутъ меня, зайди въ мою горницу и тамъ въ комодѣ, въ ларцѣ, убери что не надо.
Къ вечеру бабушка уже лежала на столѣ со сложенными руками, строгая, навсегда чужая всему живому, укрытая той самой парчой, которую выбрала для себя.
Наверху, въ ея комнатѣ, исполняя волю покойной, сидѣла у комода ея невѣстка.
Въ особомъ ларцѣ лежали векселя, о которыхъ говорила ей бабушка. Чернила пожелтѣли и уже съ трудомъ можно было разобрать неуклюжую подпись «Иванъ Овчинниковъ».
А подъ этими старыми векселями лежалъ свѣжій сравнительно переводной купонъ на двадцать пять тысячъ рублей отъ какого-то Иванова изъ Москвы въ Петербургъ.
Матрена Карповна нагнулась ниже и прочла имя того, кому переводились эти деньги. И вдругъ лицо ея, — какъ лицо человѣка, котораго неожиданно поймали надъ тѣмъ, что считалъ онъ только своей тайной, — покрылось густымъ румянцемъ, и, быстро вставъ, она подошла къ открытому окну.
Дождь прошелъ, солнце садилось и послѣдними лучами золотило даль. Только тамъ, далеко за рѣкой, какъ островерхія крѣпости, выдвинулись и застыли на горизонтѣ синія тучи. Едва слышно, какъ грохотъ отъѣзжающаго экипажа, доносились раскаты грома.
Примѣчанія править
- ↑ Козьма Прутков «Плоды раздумья. Мысли и афоризмы (I)»
- ↑ Необходим источник цитаты
- ↑ Необходим источник цитаты