1894.
правитьБАБУШКА.
(РАЗСКАЗЪ).
править
I.
правитьВъ главномъ казначействѣ, на углу Литейной и Кирочной, была толпа народа, и давка около казначейскихъ столовъ. Наступило 1-е число, день выдачи пенсій за истекшій мѣсяцъ, — день, давно желанный и ожидаемый съ нетерпѣніемъ всѣми, у кого карманы отощали, а такихъ было много и ждать приходилось долго. Дождешься ли своей очереди сегодня или придется ждать и завтра? — вотъ вопросъ, который волновалъ всѣ умы я былъ немаловажнымъ для многихъ. Дома ни гроша, карманы давно опустѣли и вернуться домой безъ денегъ являлось часто вопросомъ жгучимъ, обѣда или голоданья на завтрашній день. На лицахъ выражалась тоска; всѣ тискались къ длиннымъ столамъ, протянутымъ чрезъ всю залу, и со страхомъ поглядывали на большіе стѣнные часы, хорошо знакомые всѣмъ пенсіонерамъ казначейства. Дойдетъ стрѣлка до роковой цифры, пробьютъ часы: два, и шабашъ: кассы закроютъ до завтра.
Зала была биткомъ набита, всѣ скамейки заняты, и даже на лѣстницахъ и въ коридорахъ толпился народъ. Измученные казначейскіе чиновники метались изъ угла въ уголъ: вдовы и сироты, отставные военные и статскіе, убогіе старички и старушки — всѣ ждали съ нетерпѣніемъ своей очереди, и только счастливцы, которые успѣли попасть къ кассѣ и получить свою пенсію, уходили умиротворенные, съ улыбкой на губахъ. Порой появлялись въ залѣ важный генералъ съ красными лампасами или нарядная молодая дама и быстро справляли свои дѣла. Они, какимъ-то чудомъ, попадали не въ очередь къ кассамъ и уходили величаво, не мѣшаясь съ остальной публикой.[1]
Въ числѣ ожидающихъ сидѣла на скамейкѣ маленькая, худенькая старушка и тоже ждала своей очереди съ видимымъ нетерпѣніемъ, но очередь ея почему-то не наступала. Она пришла раньше всѣхъ, но пришедшіе позже ея уходили, получивъ пенсію; за ними являлись другіе и тоже получали удовлетвореніе, а старушка все сидѣла да ждала. На нее никто не обращалъ вниманія, ее ни разу не выкликали и даже не отбирали пенсіонной книжки; да и не было у нея книжки, какъ у всѣхъ другихъ, а былъ въ рукахъ большой кожаный ридикюль старомоднаго фасона, вышитый бисеромъ съ одной стороны и холщевый широкій зонтикъ, съ синей каемкой по краямъ. Ридикюль она прижимала къ своей груди, какъ будто бы въ немъ хранились великія сокровища, а зонтикъ ставила возлѣ и все поглядывала, не стащилъ ли его кто нибудь. По временамъ, она вставала, протискивалась къ столу, гдѣ бѣлокурый чиновникъ съ добродушнымъ лицомъ принималъ и выдавалъ пенсіонныя книжки по военному вѣдомству, умильно глядѣла на него, улыбалась и что-то бормотала, но чиновникъ ничего не отвѣчалъ ей, пожималъ плечами и обращался къ другимъ пенсіонерамъ, а старушка, потоптавшись около стола, возвращалась на свое мѣсто.
На ней былъ надѣтъ старомодный ватный салопъ, истрепанный и полинялый, допотопная шляпка на головѣ едва прикрывала сѣдые ея волосы, завитые букольками на вискахъ, а на шеѣ, не смотря на жару и духоту въ залѣ, былъ намотанъ толстый шерстяной шарфъ, съ запрятанными подъ салопъ концами. Лицо было сморщенное, испитое; носъ вытянутъ отъ худобы; маленькіе каріе глазки тревожно бѣгали и безпрестанно моргали; старушка улыбалась пріятною, доброю улыбкой и часто заговаривала съ сосѣдями.
Пробило два на завѣтныхъ часахъ казначейства, кассы стали закрывать одну за другою, и публика начала расходиться. Скоро залы совсѣмъ опустѣли и остались одни чиновники подсчитывать свои книги, громко щелкая на счетахъ; наконецъ, и чиновники разошлись, остались одни сторожа убирать и подметать комнаты, а старушка все сидѣла со своимъ ридикюлемъ и добродушно улыбалась, поглядывая на опустѣвшую залу. Одинъ изъ сторожей подошелъ къ ней, дернулъ за рукавъ и грубо сказалъ ей: — уходите, чего сидѣть тутъ?
Она послушно встала, вздохнула и пошла внизъ по лѣстницѣ. На другой день, какъ только открыли казначейство, старушка была уже тамъ съ зонтикомъ и ридикюлемъ, и опять повторялась та же исторія: опять она пришла раньше и ушла позже всѣхъ, не получивъ ни гроша; опять улыбалась, вздыхала и подходила къ бѣлокурому чиновнику, топталась у его стола, и опять сторожъ, когда всѣ разошлись, выпроводилъ ее на лѣстницу.
И такъ каждый день. Въ казначействѣ всѣ знали ее, смѣялись надъ нею, сначала сердились и гнали прочь, но потомъ привыкли и оставили ее въ покоѣ.
Былъ холодный ноябрьскій день, сумерки быстро наступали и на дворѣ совсѣмъ уже стемнѣло, когда старушка, выпровожденная, по обыкновенію, сторожемъ изъ казначейства, вышла на улицу. Вѣтеръ съ дождемъ и снѣгомъ дулъ ей прямо въ лицо, рвалъ полы салопа и трепалъ ея сѣдые жидкіе волосы она старалась укрыться отъ непогоды своимъ широкимъ зонтикомъ съ синей каемкой, но зонтикъ рвало вѣтромъ изъ рукъ и выворачивало на изнанку. Старушка шагала бодро, храбро сражаясь съ вѣтромъ и дождемъ; она шла привычной дорогой, съ Кирочной на Пески и, дойдя до Шестой улицы, вошла въ ворота каменнаго большаго дома и стала взбираться вверхъ по темной лѣстницѣ, но наверху появился свѣтъ и черноволосенькая, черноглазенькая дѣвочка сбѣжала къ ней внизъ на встрѣчу, со свѣчкой въ рукахъ.
— Бабушка, ты вся мокрая! — воскликнула она, отнимая у нея зонтикъ: — пойдемъ скорѣе наверхъ.
Она побѣжала впередъ, въ растворенную дверь, въ четвертомъ этажѣ, и въ передней стала раздѣвать бабушку: размотала шарфъ, сняла салопъ и шляпку, и бережно обтерла полотенцемъ ея намокшій лобъ и сѣдыя букольки.
— Милая бабушка, — повторяла она, цѣлуя ея руки и морщинистыя щеки: — ты иззябла совсѣмъ, иди скорѣй въ комнату.
Онѣ вошли въ комнату, гдѣ топилась печь и горѣла лампа на кругломъ обѣденномъ столѣ; тутъ же стояли двѣ кровати, комодъ краснаго дерева подъ надтреснутымъ зеркаломъ, нѣсколько плетеныхъ стульевъ и старое кожаное кресло съ высокой спинкой, въ которое бабушка тотчасъ опустилась, какъ только вошла въ комнату. Она, видимо, устала и прозябла, но не хотѣла сознаться въ этомъ внучкѣ; въ рукахъ она все держала свой ридикюль и, открывъ его, стала выкладывать разныя сокровища: желтую чайную скатерть съ вытканными на ней птицами и узорами, большія ножницы, тетрадку, всю исписанную цифрами, кожаный порыжѣлый бумажникъ и пустой вязанный кошелекъ, съ кольцами на концахъ. Кошелекъ и бумажникъ она поспѣшно спрятала въ столикъ, стоявшій передъ кресломъ, заперла ящикъ и положила ключъ въ карманъ; она дѣлала это каждый день, какъ будто запирала въ столъ крупныя и мелкія деньги, принесенныя изъ казначейства, и тщательно екрывала это всѣхъ, что бумажникъ и кошелекъ совсѣмъ пусты.
Въ комнату вошла здоровая деревенская баба въ грязномъ сарафанѣ и дырявыхъ башмакахъ на босу ногу; она поставила на круглый столъ два прибора.
— Подавать что ли? спросила она угрюмо.
Бабушка ничего не отвѣчала, а внучка закивала ей головой, весело улыбаясь, и сама побѣжала вслѣдъ за ней въ кухню.
Обѣдъ состоялъ изъ миски жидкаго супа, съ кусками разваренной говядины, и тарелки картофеля съ масломъ. Но бабушка и внучка такъ уписывали эти незатѣйливыя кушанья, какъ будто они были приготовлены у Донона или Бореля. Въ концу обѣда кухарка опять появилась.
— Денегъ въ мясной требуютъ, — объявила она, подойдя вплотную къ столу.
— Денегъ, Маланьюшка, денегъ, — засуетилась бабушка и, вся вспыхнувъ, стала шарить въ карманахъ, но вдругъ, какъ будто вспомнивъ что-то, гордо объявила:
— Завтра пришлю; скажи имъ всѣмъ, что завтра.
— Знаемъ мы ваши завтра, — проворчала Маланья: — давно вы насъ завтраками-то кормите.
— Ахъ ты, дура, да ты какъ смѣешь, — загорячилась старушка. — Тебѣ говорятъ завтра: ну, и жди. Сегодня не выдали мнѣ пенсіи изъ казначейства, много народу было, 1-ое число.
— Знаемъ мы ваши пенсіи — продолжала кухарка: — лучше бы дома сидѣли, чѣмъ башмаки даромъ стаптывать.
Бабушка вскочила и вся затряслась отъ гнѣва, но дѣвочка бросилась сначала къ ней и усадила опять за столъ, потомъ къ Маланьѣ, стала обнимать ее, шептать что-то на ухо и, подталкивая понемногу, выпроводила въ кухню. Кухарка ушла, но въ дверяхъ категорически объявила, что завтра готовить не будетъ и даже плиты не разведетъ.
— Все равно варить нечего, только дрова жечь даромъ.
Перспектива остаться безъ обѣда на завтра возникала часто въ этой семьѣ и жестокія бури разражались по этому поводу между кухаркой и барыней. Но къ вечеру обыкновенно все улаживалось; приходилъ домой жилецъ, Семенъ Петровичъ, и призывалъ къ себѣ въ комнату на совѣщаніе дѣвочку Иришу и кухарку Маланью. О чемъ они совѣщались, оставалось тайной, но поутру Маланья разводила плиту, какъ ни въ чемъ не бывало, и стряпала обѣдъ, а послѣ обѣда подавала иногда кофе; тогда праздникъ былъ полный. Ириша хлопала въ ладоши, а бабушка улыбалась и обѣщала всѣмъ на завтра золотыя горы: Маланьѣ шерстяной сарафанъ, Иришѣ большую куклу и книжку съ картинками, а всѣмъ вмѣстѣ — изюму и мармеладу. Послѣ обѣда, Дарья Яковлевна, — такъ звали бабушку, — обыкновенно засыпала въ креслахъ, съ чулкомъ въ рукахъ, но къ чаю просыпалась и посыла на Иришу за жильцомъ, Семеномъ Петровичемъ, который всякій день являлся къ чаю и почтительно привѣтствовалъ хозяйку.
Семенъ Петровичъ былъ человѣкъ средняго роста, плотный, съ рыжими волосами и бакенбардами; лѣтъ онъ былъ неопредѣленныхъ, такъ какъ всякій, кто зналъ его 20 лѣтъ тому назадъ, зналъ такимъ же, какимъ онъ былъ и теперь; все тѣ же рыжіе жесткіе волосы и бакенбарды, только посѣдѣвшіе немного, тѣ же зеленые добрые глаза, большой ротъ съ бѣлыми крѣпкими зубами, тѣ же морщины на лбу и около глазъ, ни одной больше, ни одной меньше. Усовъ и бороды онъ не носилъ и тщательно пробривалъ себѣ подбородокъ и верхнюю губу, но зато волосами своими совсѣмъ не занимался; они всегда имѣли видъ нечесанный и торчали вверхъ жесткой щетиной. Это, впрочемъ, происходило отъ того, что онъ постоянно ихъ ерошилъ, въ особенности когда писалъ или говорилъ съ жаромъ. Онъ одѣвался утромъ въ вицмундиръ, съ орденомъ на шеѣ, а вечеромъ — въ плисовый темнокоричневый пиджакъ, который всѣ помнили также давно, какъ и его самого. Пиджакъ этотъ имѣлъ особое свойство, — онъ былъ нетлѣнный и, разъ порыжѣвъ еще въ молодости, сохранилъ свой цвѣтъ до глубокой старости. У Семена Петровича была еще одна особенность: два пальца его правой руки были всегда въ чернильныхъ пятнахъ, а два пальца лѣвой, въ табачной копоти; это происходило оттого, что правой рукой онъ постоянно писалъ, а лѣвой набивалъ трубку и тыкалъ пальцами въ табачный пепелъ. Какъ онъ ни старался отмыть эти пятна, но не могъ даже въ банѣ, такъ они въѣлись въ его кожу и продубили ее насквозь.
— Дарьѣ Яковлевнѣ мое почтеніе, — сказалъ Семенъ Петровичъ, входя въ комнату и почтительно кланяясь.
— Здравствуйте, Семенъ Петровичъ, — отвѣчала бабушка. — Садитесь, пожалуйста; чайку не угодно ли?
Семенъ Петровичъ сѣлъ, причемъ Ириша тотчасъ же прыгнула къ нему на колѣни и обняла его за шею. Дарья Яковлевна, всегда сама разливавшая чай по вечерамъ, подала ему чашку и погрозила пальцемъ Иришѣ.
— Стыдно — сказала она: — большая дѣвочка, а на колѣни къ мужчинамъ прыгаешь.
Ириша посмотрѣла на нее своими большими глазами, но не шевельнулась и только крѣпче прижалась въ Семену Петровичу. «Развѣ это мужчина?» говорили ея глаза: — «это Семенъ Петровичъ». Но бабушка покачала головой и повторила:
— Стыдно!
— Оставьте ее, Дарья Яковлевна; мы съ ней большіе друзья, — и Семенъ Петровичъ погладилъ дѣвочку по головкѣ.
— Такъ-то такъ, а все жъ нехорошо, вѣдь большая.
— А сколько ей лѣтъ?
— Да вотъ 12-ть минетъ въ этомъ мѣсяцѣ.
Семенъ Петровичъ пришелъ въ недоумѣніе: два дня тому назадъ, бабушка говорила, что дѣвочкѣ только десятый годовъ пошелъ, а за недѣлю передъ тѣмъ увѣряла, что ей минуло 13. Но не въ этомъ одномъ путалась бѣдная бабушка; она, очевидно, перезабыла многое изъ своего прошлаго и много придумала такого, чего и не было вовсе. Она не говорила, напримѣръ, о родителяхъ Ириши и, казалось, забыла совсѣмъ, что они существовали когда-то; сама Ириша тоже ихъ не помнила и думала, — когда была поменьше, — что произошла на свѣтъ отъ бабушки. Семенъ Петровичъ не допрашивалъ о происхожденіи своей любимицы и слышалъ только, что ея мать звали Елизаветой, что она умерла давно и что дѣвочка была живымъ ея портретомъ. Болѣе онъ ничего не зналъ, живя четвертый годъ на квартирѣ у Дарьи Яковлевны и, какъ человѣкъ скромный, не допытывался. Онъ, впрочемъ, и самъ имѣлъ свои странности: нанявъ случайно комнату у Дарьи Яковлевны, онъ скоро такъ привязался къ семьѣ своей квартирной хозяйки, что болѣе не разставался съ нею и путешествовалъ съ бабушкой и внучкой съ квартиры на квартиру. Въ первый годъ у бабушки еще водились кой-какія деньжонки, но на второй — жильцу пришлось самому покупать дрова и уплачивать за квартиру домохозяину, а на третій годъ нерѣдко выдавать и деньги Маланьѣ на столъ, чтобы помирить кухарку съ барыней и не оставить безъ обѣда ни въ чехъ неповинную Иришу. И онъ уплачивалъ все, нисколько не смущаясь такимъ порядкомъ; онъ все-таки считалъ себя жильцемъ, а Дарью Яковлевну хозяйкой квартиры, и въ этомъ качествѣ отдавалъ ей достодолжное уваженіе.
По утрамъ онъ уходилъ на службу, обѣдалъ гдѣ придется, иногда дома, но по вечерамъ неизмѣнно пилъ чай у Дарьи Яковлевны, ласкалъ Иришу и разсказывалъ бабушкѣ разныя городскія и газетныя новости; при этомъ въ карманахъ его плисоваго пиджака часто оказывались фунтики съ пряниками и леденцами, которые Ириша вытаскивала поочередно, и быстро уничтожала съ помощью бабушки. Въ 10-ть часовъ жилецъ уходилъ къ себѣ, а Дарья Яковлевна и Ириша укладывались спать. Но бабушкѣ долго не спалось, и по ночамъ ея фантазія разыгрывалась съ полной силой. Она зажигала свѣчку, вставала на цыпочкахъ, чтобъ не разбудить Ириши, и вытаскивала изъ комода всѣ свои сокровища: ридикюль, салфетку, ножницы, тетрадку, — все, что сопровождало ее каждый день въ казначейство, — раскладывала ихъ и кончала тѣмъ, что, надѣвъ очки, открывала тетрадку и вписывала въ нее новыя цифры. Самый опытный бухгалтеръ не могъ бы разобраться въ этихъ цифрахъ, но старушка бойко читала свою книжечку и дѣлала въ ней карандашомъ разныя помѣтки. Всѣ онѣ клонились къ одной цѣли: высчитать до копѣйки, сколько ей придется завтра получить пенсіи изъ казначейства, причемъ она ни минуты не сомнѣвалась, что на этотъ разъ получитъ все сполна, — все, что ей слѣдовало со дня пожалованія пенсіи, и даже проценты на капитальную сумму, за время неправильной задержки денегъ. Высчитавъ такимъ образомъ приходъ, она принималась за смѣту расхода, и чего только не придумывала она въ эти ночные часы, — какихъ нарядовъ она накупитъ Иришѣ, книгъ, игрушекъ, лакомствъ разныхъ, два сарафана Маланьѣ, — одинъ шерстяной, другой ситцевый; Семену Петровичу тоже купитъ подарокъ — хорошій, но какой, она еще не рѣшила, тамъ будетъ видно. На всѣ остальныя деньги она возьметъ серій въ казначействѣ и будетъ стричь ножницами купоны; при этомъ она схватывала ножницы и съ азартомъ начинала чиркать ими по воздуху, воображая, что уже стрижетъ купоны. Убѣдившись, что ножницы отлично исполняютъ свое дѣло, она укладывала ихъ обратно въ комодъ, вмѣстѣ съ остальными вещами, подходила въ постелькѣ Ириши, крестила ее, цѣловала, укутывала одѣяломъ и шептала при этомъ:
— Все тебѣ, все тебѣ отдамъ, мнѣ ничего не нужно.
Какъ велики были капиталы маленькой Ириши, сладко спавшей въ своей кроваткѣ, — это составляло тайну ея бабушки, которая, впрочемъ, и сама врядъ ли могла бы опредѣлить цифру этихъ капиталовъ, такъ какъ они росли каждую ночь съ ужасающею быстротою, и завѣтная тетрадка была до того переполнена цифрами, что уже некуда было болѣе писать.
Утромъ, въ восьмомъ часу, Дарья Яковлевна была уже на ногахъ, справляла свой туалетъ и торопилась въ казначейство. Какъ ни упрашивала ее Ириша остаться хотя одинъ день дома и отдохнуть, она не хотѣла и слушать.
— Смотри, бабушка, какая погода, — говорила дѣвочка, указывая на улицу, гдѣ лилъ дождь, какъ изъ ведра: — не ходи сегодня, простудишься.
— Что ты, въ умѣ ли, — сердилась старушка: — пусти, опоздаю. — И, схвативъ свой зонтикъ и ридикюль, куда Ириша предварительно укладывала всѣ ея сокровища, она торопливо сходила съ лѣстницы, держась за перила, и почти бѣгомъ пускалась по улицѣ, преслѣдуемая страхомъ опоздать въ казначейство.
— Бѣдная бабушка, — вздыхала Ириша, проводивъ ее на лѣстницу, и, только убѣдившись, что бабушка благополучно спустилась внизъ, она возвращалась въ комнаты, собирала свои тетрадки и книжки и уходила въ школу.
Дарья Яковлевна Бѣлоусова была вдова майора, умершаго 20-ть лѣтъ тому назадъ въ Воронежѣ, подъ судомъ за растрату казенныхъ денегъ. Къ несчастію, онъ былъ приговоренъ уже послѣ смерти и хотя лично избѣгнулъ наказанія, но не оставилъ своей семьѣ ничего, даже пенсіи за свою долголѣтнюю службу. Вдова его, любившая мужа безъ памяти и не вѣрившая въ его виновность, положила цѣлью своей жизни возстановить честь и доброе имя покойника; она собрала свои пожитки, продала все, что возможно было продать въ Воронежѣ, и пріѣхала въ Петербургъ — хлопотать о пересмотрѣ дѣла мужа и о пенсіи себѣ и своей дочкѣ Лизочкѣ, которая въ то время была еще дѣвочкой 10-ти лѣтъ.
Нашъ разсказъ начинается много лѣтъ спустя, когда почтенная Дарья Яковлевна уже бѣгала въ казначейство получать воображаемую пенсію, а вмѣсто дочки Лизочки у нея была внучка Ириша, которую она точно также любила, какъ и ея покойную мать. Какъ все это случилось, сколько горя, нужды и неудачъ пережила она, — Дарья Яковлевна не помнила теперь, отуманенная своими фантазіями, а когда ее спрашивали объ этомъ періодѣ ея жизни, то она молчала, улыбаясь, или начинала разсказывать о давнопрошедшемъ, о своей жизни въ Воронежѣ, которую ясно помнила, и о томъ, какой прекрасный человѣкъ былъ ея покойный мужъ, майоръ Бѣлоусовъ.
Жилецъ ея, Семенъ Петровичъ Вахрамѣевъ, былъ тоже большой чудакъ, какъ мы видѣли. Когда его спрашивали, зачѣмъ онъ живетъ на Пескахъ у помѣшанной старухи, когда могъ бы жить гораздо комфортабельнѣе и лучше, то онъ отвѣчалъ съ недоумѣніемъ: — Отчего же мнѣ не жить? помилуйте! Дарья Яковлевна — очень почтенная дама. Конечно, она имѣетъ свои странности, но кто жъ ихъ не имѣетъ, всѣ мы грѣшны. — И онъ приводилъ весьма убѣдительные примѣры.
— Вотъ нашъ казначей въ департаментѣ, — говорилъ онъ: — на что ужъ человѣкъ умный, а все жалованье въ карты проигрываетъ, такъ что семьѣ ѣсть нечего. А сторожъ нашъ Савельичъ, какъ уйдетъ со службы, такъ сейчасъ же пьянъ напивается и проводитъ часы досуга въ томъ, что колотитъ свою жену до полусмерти. Ну, чѣмъ же они лучше Дарьи Яковлевны, помилуйте? та, по крайней мѣрѣ, никого не обижаетъ.
Вообще, Семенъ Петровичъ былъ философъ и имѣлъ свои особыя воззрѣнія на жизнь и на людей. Онъ въ молодости занимался науками и былъ учителемъ въ гимназіи, но принужденъ былъ оставить это поприще, такъ какъ ученики безпощадно смѣялись надъ нимъ и дѣлали ему всевозможныя каверзы въ классахъ. Наскучивъ войною съ молодымъ поколѣніемъ, Вахрамѣевъ оставилъ педагогику и поступилъ на другую службу, но и на этомъ поприщѣ не пошелъ далѣе столоначальника и застылъ, что называется, на своемъ посту. Онъ, впрочемъ, не желалъ лучшаго и былъ лишенъ всякаго честолюбія и даже сребролюбія.
— Некуда дѣвать, — говорилъ онъ, — и того, что имѣю, на что мнѣ? Умру, некому оставить; вотъ развѣ Иришѣ?
Мысль объ этой дѣвочкѣ все чаще приходила ему въ голову, и онъ съ каждымъ днемъ все болѣе и болѣе къ ней привязывался.
— Умна не по годамъ, — думалъ онъ, — и вѣдь никого у нея нѣтъ на свѣтѣ: одна бабушка, да и та съ изъяномъ.
Привязанность къ ребенку вкралась незамѣтно въ душу этого стараго холостяка и была для него чувствомъ совершенно новымъ и отраднымъ. Онъ даже самъ не понималъ, какъ это случилось, и рѣшилъ наконецъ, что случилось потому, что Ириша совсѣмъ особый ребенокъ, не такой, какъ другіе.
— Всѣ дѣти — эгоисты, — разсуждалъ онъ самъ съ собой, — деспоты, тираны, а эта дѣвочка не доспитъ, не доѣстъ, все думаетъ о своей бабушкѣ и бережетъ ее, точно будто она взрослая, а бабушка — ребенокъ.
И, дѣйствительно, между бабушкой и внучкой установились совсѣмъ особыя отношенія; съ виду бабушка была главою въ домѣ, но въ дѣйствительности всѣмъ распоряжалась внучка; она оберегала бабушку отъ враговъ внутреннихъ и внѣшнихъ, совѣщалась съ Маланьей, заказывала обѣдъ и даже заботилась о туалетѣ бабушки, чтобъ у нея носовой платокъ всегда былъ въ карманѣ, чтобы букольки были причесаны и завиты какъ слѣдуетъ, чтобъ она не простудилась, выходя изъ дому, и не забыла калошъ или теплаго шарфа.
Дарья Яковлевна тоже заботилась объ Иришѣ, но только совершенно своеобразно. Она присмотрѣла большую куклу на Литейной въ игрушечномъ магазинѣ и все мечтала о томъ, какъ она купитъ эту куклу для Ириши, когда получитъ пенсію изъ казначейства, завернетъ ее въ желтую чайную скатерть съ птицами и принесетъ домой; какъ онѣ обѣ будутъ эту куклу каждый день одѣвать, раздѣвать и укладывать въ кроватку. Присмотрѣла даже кроватку для куклы, туалетъ съ зеркальцемъ и кисейкой; но — увы! — кукла все стояла въ окнѣ магазина и не давалась въ руки, какъ кладъ, какъ пенсія и серіи въ казначействѣ, какъ изюмъ и мармеладъ, которыми старушка мечтала каждый день угощать своихъ домочадцевъ.
II.
правитьНаступила зима съ ея стужами и вьюгами, а бабушка все бѣгала въ казначейство, не смотря ни на какую погоду; мысль не пойти туда, хотя одинъ день, не приходила ей въ голову и показалась бы настолько же странною, какъ честному человѣку совершить уголовное преступленіе, или старому солдату — отлучиться съ своего поста. Наконецъ, она добѣгалась до того, что простудилась, всю ночь пролежала въ жару и пробредила, а къ утру уже не въ силахъ была встать. Послали за докторомъ; онъ нашелъ болѣзнь серьезною и приказалъ держать больную въ постели. Дарья Яковлевна пришла въ отчаяніе; она была убѣждена, что именно въ этотъ самый день, въ этотъ часъ, бѣлокурый чиновникъ выкликаетъ ее въ казначействѣ.
— Вдова Бѣлоусова! — громко раздается по всей залѣ: — гдѣ же она?
Всѣ ищутъ вдову Бѣлоусову, но ея нѣтъ на обычномъ мѣстѣ.
О, Боже! какое мученье, столько лѣтъ ждать, надѣяться, мечтать, дежурить, какъ безсмѣнный часовой, и не оказаться на мѣстѣ, когда насталъ наконецъ вожделѣнный часъ, когда мечты сбылись, надежды осуществились и все готово: пенсіонныя книжки за много лѣтъ лежатъ на столѣ у бѣлокураго чиновника, груды денегъ въ кассѣ, — стоитъ только протянуть руку и взять, но ее не пускаютъ. Бабушка горько плачетъ и умоляетъ отпустить ее хоть на одинъ часъ, только сбѣгать туда, взять, получить, спрятать все въ ридикюль, а потомъ опять она ляжетъ въ постель и будетъ лежать, сколько угодно. Ириша плачетъ вмѣстѣ съ бабушкой, а Маланья стоитъ у дверей, подперши рукою подбородокъ, и причитаетъ:
— Ишь ты, сердечная, какъ измаялась: аль и впрямь у нея тамъ деньги лежатъ?
Жаръ усиливается у больной, и она начинаетъ бредить: ей чудится теплый лѣтній день и домикъ на окраинѣ города, съ тѣнистымъ садомъ; передъ балкономъ цвѣтникъ, а на балконѣ сидитъ она, Дарья Яковлевна, и вышиваетъ коверъ; въ саду бѣгаетъ съ мохнатой бѣленькой собачкой ея дочка Лизочка. Калитка скрипнула и въ садъ входитъ высокій, бравый мужчина въ военномъ оюртукѣ, съ длинными усами, — это мужъ ея, Никаноръ Евграфовичъ; Лизочка съ крикомъ бросается на встрѣчу къ отцу, онъ подхватываетъ ее на руки и высоко подымаетъ; они громко хохочутъ, собачка лаетъ.
Картина мѣняется и темнѣетъ, случилось что-то ужасное: мужа арестуютъ, доносъ, слѣдствіе и судъ… Дарья Яковлевна силится еще что-то припомнить, но не можетъ: — все заволокло туманомъ и мракомъ. Мало-по-малу, изъ тумана въ памяти ея выплываетъ большой городъ съ многолюдными, шумными улицами. Онѣ живутъ въ этомъ городѣ съ дочкой Лизой, совсѣмъ уже взрослой, толкаются по пріемнымъ и переднимъ, пишутъ вмѣстѣ письма и прошенія, подаютъ ихъ, хлопочутъ — все напрасно…
Бабушка стонетъ и мечется въ постели, она опять видитъ что-то страшное: въ комнатѣ гробъ, а въ гробу Лиза; ее уносятъ на далекое кладбище, а у бабушки на колѣняхъ остается внучка Ириша.
— Ириша, Ириша! — кричитъ больная въ испугѣ и просыпается. Передъ ней дѣтская кудрявая голова и большіе темные глаза, наполненные слезами.
Ириша подаетъ ей пить изъ старинной фарфоровой чашки съ крупными тюльпанами по бокамъ. Дѣвочка и не отходила отъ своей бабушки и три недѣли просидѣла у ея изголовья. Носикъ у нея заострился, глаза стали еще больше, личико осунулось и поблѣднѣло. Семенъ Петровичъ уговаривалъ ее отдохнуть и самъ дежурилъ у постели больной. Маланью тоже заставляли дежурить, но она тотчасъ же засыпала, какъ только садилась въ кожаное кресло, и подымала такой храпъ, что Ириша вскакивала въ испугѣ со своей постельки и, уславъ Маланью въ кухню, сама снова водворялась въ старое кресло.
Наконецъ, Дарьѣ Яковлевнѣ стало лучше; она встала съ постели и начала понемногу поправляться. Радость въ домѣ была общая, но вмѣстѣ съ тѣмъ и общій страхъ, какъ бы бабушка не убѣжала въ казначейство и не простудилась опять. Она уже подговаривалась къ этому, говорила, что совсѣмъ здорова, что погода, кажется, хорошая; но докторъ запретилъ ей выходить до полнаго выздоровленія.
— Простудитесь, — объявилъ онъ строго: — сдѣлается рецидивъ, и тогда будетъ худо.
Дарья Яковлевна, не знавшая, что такое за болѣзнь «рецидивъ», тѣмъ не менѣе прикидывалась послушной, хотя въ душѣ таила злыя козни. Она уже совсѣмъ истомилась и рѣшила во что бы то ни стало сбѣгать на Кирочную, хотя на одну минуточку, и однимъ глазкомъ взглянуть, что тамъ безъ нея творится. Она стала уговаривать Иришу пойти въ школу, гдѣ дѣвочка не была со времени болѣзни бабушки.
— Сходи, Иришенька, — говорила она, — сколько времени не была, совсѣмъ все перезабудешь.
Но дѣвочка поглядѣла на нее недовѣрчиво.
— А ты уйдешь безъ меня? — спросила она.
— И, что ты, куда жъ я пойду, больная?
Ириша знала, куда, но не хотѣла обидѣть бабушку; ей самой смерть какъ хотѣлось сбѣгать въ школу, но она боялась оставить больную.
— Побожись, — сказала она, — что не уйдешь никуда безъ меня.
— Ей богу не уйду, — поклялась Дарья Яковлевна, обидѣвшись даже, что ее, старуху, заставляютъ божиться.
— Смотри же! — И, наказавъ строго Маланьѣ не отлучаться никуда изъ дому, Ириша рѣшилась сбѣгать ненадолго въ свою школу, узнать только, что тамъ прошли безъ нея и много ли ей придется догонять.
Какъ только она ушла, Дарья Яковлевна, уже давно все обдумавшая, достала изъ тощаго кошелька завѣтный двугривенный, лежавшій тамъ на примѣту, и отдала его Маланьѣ.
— Сдѣлай милость, Маланьюшка, — стала она просить ее: — сбѣгай въ лавочку, купи мнѣ полфунта леденцовъ, кашель совсѣмъ одолѣлъ, да и Иришу хочу попотчивать ужо, какъ вернется.
У Маланьи какъ разъ въ этотъ часъ было назначено свиданіе въ лавочкѣ, и она думала и безъ того юркнуть туда «на минуточку», а потому обрадовалась порученію барыни и, тоже наказавъ ей не отлучаться, накинула платокъ на голову и убѣжала внизъ по лѣстницѣ. Собрать свои вещи въ ридикюль, надѣть салопъ и шляпку, намотать шарфъ на шею — было дѣломъ одной минуты для Дарьи Яковлевны, сгоравшей нетерпѣніемъ побывать на Кирочной и убѣжденной, что принесетъ оттуда золотыя горы. Ну, и простятъ ее тогда за то, что обманула, — думала она, — въ особенности, когда всѣмъ принесетъ подарки.
«Минуточка» Маланьи въ лавкѣ длилась болѣе получаса, а когда она вернулась домой, то нашла всѣ двери настежъ открытыми и квартиру пустою.
— Ахти! — воскликнула она, всплеснувъ руками: — убѣгла! — И бросилась внизъ за бабушкой, но ея и слѣдъ простылъ.
Въ третьемъ часу пришла Ириша и, узнавъ о бѣгствѣ бабушки, горько заплакала.
— Вотъ только на одну минуточку и ушла въ лавочку, — оправдывалась Маланья, — а она и убѣгла.
Ириша придумала ѣхать вмѣстѣ съ Маланьей въ казначейство, искать бабушку, которая навѣрно простудилась и опять, сляжетъ.
— Вотъ и калоши забыла! — Но оказалось, что ни она, ни Маланья не имѣли ни малѣйшаго понятія о томъ, что такое казначейство и гдѣ оно находится; пришлось ждать, покуда не вернется сама бабушка; но время проходило, а Дарья Яковлевна не возвращалась. Ириша была въ полномъ отчаяніи.
— Не вернется, — говорила Маланья, въ видѣ утѣшенія: — гдѣ ужъ тамъ, коли изъ дому убѣгла. Покушай, что ли, — съ утра не ѣвши сидишь. — Но Ириша отказалась обѣдать безъ бабушки.
Наконецъ пришелъ Семенъ Петровичъ и, узнавъ о случившейся, тотчасъ поѣхалъ въ казначейство, обѣщая привезти оттуда бабушку. Но онъ вернулся одинъ и объявилъ, что Дарья Яковлевна такъ сильно захворала въ казначействѣ, что отъ нея не могли добиться адресса и свезли въ больницу, но и въ больницу его не пустили, такъ какъ было уже поздно, и велѣли придти на другой день.
— Не вернется, — повторяла Маланья: — гдѣ ужъ тамъ, коли больная изъ дому убѣгла.
Семенъ Петровичъ прикрикнулъ на нее и сталъ успокаивать Иришу, но дѣвочка била неутѣшна. Она не понимала жизни безъ бабушки, на ней сосредоточивалась вся ея любовь, всѣ порывы дѣтскаго сердца. Она проплакала всю ночь и только къ утру забылась тяжелымъ, тревожнымъ сномъ. Утромъ Дарью Яковлевну привезли наконецъ домой въ каретѣ, но она была безъ памяти и никого не узнавала. Ириша водворилась опять у постели больной, и никакія просьбы и уговариванья не могли заставить ее отойти отъ бабушки. Когда ее упрашивали и, просто, приказывали лечь въ постель и уснуть, то она бросалась на колѣни и умоляла оставить ее при бабушкѣ. Оставаясь одна съ больною, она хватала ея костлявую, изсохшую руку и прижимала къ своимъ губамъ.
— Не умирай, бабушка, — шептала она, — милая бабушка, не умирай, — я такъ люблю тебя!..
Но Дарья Яковлевна не послушалась своей внучки и, на третій день, скончалась. Передъ смертью она пришла въ себя, хотѣла сказать что-то, но только шевелила губами и не могла выговорить ни слова. Она глядѣла съ тоской и тревогой прямо въ глаза Семену Петровичу, усердно сморкавшемуся въ фуляровый платокъ, — наконецъ ей удалось поднять руку и указать на Иришу, стоявшую тутъ же, съ испуганнымъ лицомъ и распухшими отъ слезъ глазами. — Семенъ Петровичъ еще усерднѣе сталъ сморкаться въ свой фуляръ, но понялъ, наконецъ, въ чемъ дѣло, обнялъ дѣвочку за шею и прижалъ ея головку къ своей груди. Бабушка тоже поняла и, казалось, успокоилась. Къ вечеру она лежала на столѣ.
Похороны Дарьи Яковлевны Вахрамѣевъ принялъ на свой счетъ, такъ какъ, при всѣхъ розыскахъ, у его квартирной хозяйки не оказалось ни гроша. Гробъ везли четверкой, провожалъ священникъ и пѣлъ хоръ пѣвчихъ впереди; но за гробомъ шли только двое; жилецъ Семенъ Петровичъ, въ мундирѣ и орденахъ, и Ириша въ капорѣ и салопчикѣ; никакихъ другихъ родныхъ или знакомыхъ у вдовы Бѣлоусовой не оказалось. Когда гробъ опустили въ могилу и засыпали землею, Семенъ Петровичъ вздохнулъ, перекрестился и, взявъ дѣвочку за руку, сказалъ ей:
— Ну, дочка, пойдемъ со мной.
III.
правитьКогда они пріѣхали домой, Маланья, оставшаяся прибирать квартиру послѣ покойницы, встрѣтила ихъ съ видимой тревогой. Она объявила, что, только что увезли барыню, позвонилъ какой-то человѣкъ, — "кульеромъ* себя называлъ, — и оставилъ письмо, Богъ его знаетъ откуда. Говорилъ что-то, да не поняла.
Семенъ Петровичъ взялъ пакетъ, присланный изъ главнаго штаба военнаго министерства и адрессованный на имя покойницы. Онъ вскрылъ конвертъ и поблѣднѣлъ, прочтя бумагу. Бумагой этой вдова Бѣлоусова извѣщалась, что, по пересмотрѣ, въ установленномъ порядкѣ, дѣла покойнаго мужа ея, онъ оправданъ во всѣхъ взведенныхъ на него преступленіяхъ, причемъ вдовѣ его, по представленію начальства, пожалована пенсія, по разсчету со дня смерти ея мужа. Для выдачи ей свидѣтельства на полученіе этой пенсіи изъ главнаго казначейства, вдова Бѣлоусова и вызывалась въ главный штабъ военнаго министерства.
— Не дожила! — воскликнулъ Семенъ Петровичъ, — трехъ дней не дожила! — и выронилъ бумагу изъ рукъ. Ириша подняла ее.
— Ириша, — сказалъ онъ: — бабушкѣ пенсію дали, прочти.
Но дѣвочка глядѣла въ бумагу сквозь слезы и, казалось, ничего не понимала. Смерть бабушки точно пришибла ее; но, при словѣ «пенсія», она отбросила отъ себя бумагу и вся затряслась. Она думала, что эта пенсія и была всему виною и что отъ этого страшнаго слова бѣдная бабушка и сошла въ могилу.
Вахрамѣевъ, какъ былъ въ мундирѣ, такъ и поѣхалъ, не переодѣваясь, въ главный штабъ. Тамъ онъ узналъ слѣдующую исторію: дѣло, возникшее много лѣтъ тому назадъ, по просьбѣ Бѣлоусовой, о пересмотрѣ обвиненій, павшихъ на ея покойнаго мужа, валялось по канцеляріямъ, покуда не попало случайно на глаза одному важному генералу, бывшему сослуживцу и старому товарищу майора Бѣлоусова.
— Бѣлоусовъ? — спросилъ генералъ, останавливая чиновника, докладывавшаго ему дѣло, — какой Бѣлоусовъ? — Навели справку и оказалось, что это тотъ самый Бѣлоусовъ, котораго зналъ его превосходительство.
— Не можетъ быть! — закричалъ сердито генералъ: — не вѣрю, чтобъ Бѣлоусовъ былъ воромъ, — кто это совралъ? Пересмотрѣть все дѣло.
Послѣдствіемъ такого приказанія и была бумага, полученная Дарьей Яковлевной не очень-то своевременно, — въ самый день ея похоронъ.
Услышавъ такой разсказъ, Вахрамѣевъ погоревалъ и потужилъ о покойницѣ, но вмѣстѣ съ тѣмъ и обрадовался. «Иригаа-то моя, — подумалъ онъ, — будетъ теперь наслѣдницей, получитъ всѣ эти деньги, накопившіяся годами, а, можетъ быть, и самую пенсію? Отбитъ только похлопотать у того же добраго генерала». Его даже обнадежили знакомые чиновники въ штабѣ и обѣщали доложить о внучкѣ, оставшейся въ живыхъ.
Полный радужныхъ надеждъ, Семенъ Петровичъ вернулся домой и сталъ рыться въ бумагахъ покойной Дарьи Яковлевны, съ цѣлью найти тѣ документы, которые были необходимы для удостовѣренія законныхъ правъ Ириши на наслѣдство. Но, увы! такихъ документовъ не оказалось. Семенъ Петровичъ нашелъ только метрическое свидѣтельство дѣвочки, но изъ него и изъ приложеннаго письма онъ несомнѣнно убѣдился, что внучка была — законная…
— Эхъ, горемычная, — вздохнулъ онъ, — и того не удалось. — Ириша! — кликнулъ онъ, и дѣвочка прибѣжала къ нему.
— Ты моя дочка теперь — слышишь ли? такъ и называй меня папой.
Онъ положилъ ей руку на голову. Она схватила эту руку и крѣпко прижала въ своихъ губамъ.
- ↑ Разсказъ относится до прошедшаго времени. Нынѣ порядки вѣказначействѣ образцовые.