Якубович, 1) Александр Иванов., декабрист, род. 1792, был капитаном нижегородского драгунского полка, после 14 дек. обвинен был в умышлении на цареубийство и за личное участие в мятеже на площади приговорен к каторжной работе и отбывал ее в Петровском остроге, откуда переведен на поселение в г. Енисейск, где основал мыловаренный завод, на доходы которого существовал, и школу. Ум. 1845. См. Записки А. Е. Розена „Отеч. Зап.“, 1876, сентябрь.
2) Я., Петр Филиппович, писатель, известный в литературе под псевдонимами Л. Мельшин, П. Я. и Гриневич, род. 1860 в мелкопоместной дворянской семье близ г. Валдая, Новгородской губ. Образов. получил в новгородской классической гимназии; затем в 1878 поступил в спб. унив., который окончил в 1882 со степенью кандидата по историко-филологич. факультету. Литературную деятельность начал печатанием стихов во множестве журналов начала 80-х годов (в „Деле“, „Слове“, „Записках“, „Устоях“, „Живописном Обозрении“). С 1884, привлеченный к политическому делу и приговоренный судом к каторжным работам, Я. на много лет исчезает из литературы. Долговременное пребывание в тюрьмах и ссылке в Восточной Сибири дало ему возможность близко ознакомиться с жизнью и нравами ссылки и каторги и написать ряд очерков „В мире отверженных“, которые печатались первоначально в журнале „Русское Богатство“ (1895—98), а затем вышли в отдельном издании в двух томах. Одновременно возобновил и печатание стихов за подписью П. Я., которые в отдельном издании были удостоены академией наук почетного отзыва. В последние годы Я. свои произведения печатал почти исключительно в журнале „Русское Богатство“, которого он состоит ближайшим сотрудником. Большая часть произведений Я. вышли отдельными изданиями: „В мире отверженных. Записки бывшего каторжника“ (т. I, 1 изд., 1896, 3 изд. 1903; т. II, 1899); „П. Я. Стихотворения. 1877—97 (т. 1 и 2, изд. 4, Спб. 1901); „Л. Мельшин. Пасынки жизни. Рассказы“ (Спб., 1901). Кроме того, под псевдонимом П. Гриневич Я. написал несколько статей публицистического характера и ряд критических статей о русских поэтах; последние затем были изданы отдельною книгою: „Л. Мельшин (П. Ф. Гриневич), Очерки русской поэзии“ (Спб., 1904). О Я. см.: А. Скабичевский, „Каторга 50 лет назад и ныне“ („Русская Мысль“ 1898, № 9 и 10); А. Б., „Критические заметки“ („Мир Божий“ 1896, № 11). „Книга г. Мельшина („В мире отверженных“), говорит А. М. Скабичевский, смело может стоять рядом с „Записками из мертвого дома“ Достоевского не только потому, что заключает в себе новые факты, которых не существовало во время Достоевского, но и в чисто художественном отношении“. С этим совершенно справедливым суждением почтенного критика совпало мнение почти всей русской критики и всего читающего мира, ибо книга Я. возбудила всеобщий и вполне заслуженный интерес не только в России, но и за границей. Почти сорокалетним промежутком отделена книга Я. от знаменитых „Записок из мертвого дома“. Несомненно, что в течение такого длинного промежутка времени должны были произойти более или менее крупные перемены в быте острожного населения, которые и нашли себе надлежащее место и освещение в очерках новейшего художника-бытописателя „мира отверженных“; и уже с одной этой стороны „В мире отверженных“, представляя по содержанию полное сходство с „Записками из мертвого дома“, является произведением вполне оригинальным не только по новизне и свежести собранного богатейшего матерьяла, но и по самостоятельной художественной его обработке. Прежде всего Я. раскрывает перед читателями такие мрачные страницы в страшной летописи каторжного существования, которые Достоевскому совершенно не были известны. Таковы ужасы этапной одиссеи, являющиеся, по мнению автора, самой мучительной карой, какую только можно придумать для человека, особенно интеллигентного, и впервые в нашей литературе изображенные с такой потрясающей силой. Вдумчивый и правдивый наблюдатель, тяжким личным опытом познавший все ужасы каторжной обстановки, автор очень далек от какой бы то ни было идеализации описываемого им „мира отверженных“. Он не только не старается ослабить безотрадные выводы, сделанные им из наблюдений над подлинной действительностью, но еще безжалостно разрушает те некогда столь дорогие сердцу наших народников-идеалистов иллюзии, которые создавали из обыкновенных уголовных преступников каких-то народных героев-протестантов. Я. выводит перед читателем длинную галлерею представителей этого преступного мира, отличающихся друг от друга ярко очерченной индивидуальностью и поражающих разнообразием характеров и настроений. Весь своеобразный „мир отверженных“, весь строй их повседневных отношений между собою и отношений к тюремному начальству, все их печали и радости воспроизведены автором с тою необычайною силою художественной изобразительности, с тою яркою колоритностью, с тою искренностью и правдивостью, которые являются принадлежностью лишь крупных талантов. Поэтому, критики и отметили книгу Я., как одно из замечательнейших произведений русской литературы последнего десятилетия. Интерес, возбуждаемый ее оригинальным и поучительным содержанием и первостепенными ее художественными достоинствами, еще более усиливается глубоко проникающим ее искренним гуманным чувством к своим отверженным героям, которому автор остается верен на протяжении всех своих очерков.
Другие беллетристические вещи Я., собранные в отдельном издании „Пасынки жизни“, как бы дополняют собою только что отмеченное самое капитальное его произведение „В мире отверженных“. Из других прозаических произведений Я. принадлежит ряд интересных статей о русских поэтах. Но автор „В мире отверженных“ и „Очерков русской поэзии“ и сам пользуется известностью, как один из симпатичнейших и талантливых представителей современной русской поэзии. Воспитанный на идеях 70-х годов, преданность которым он запечатлел долгими годами личных страданий, Я. является поэтом того поколения, которое борьбу за счастье родины, за высшие интересы своего народа, за идеалы братства и свободы сделало культом своей жизни; с этим поколением он разделяет радости и печали, победы и поражения. В своей гражданской лирике, оригинальной и носящей глубокий отпечаток настроения определенной эпохи, Я. является перед нами чутким и искренним певцом, каждый стих которого выстрадан и поистине создавался „из слез и из крови сердечной“. И горечь сомнения, и вопли отчаяния, и доминирующая в его поэзии беззаветная вера в торжество идеала не содержат в себе и крупицы какой-либо фальши или рисовки, но исходят из глубины горячо чувствующего сердца; оно то судорожно сжимается при каждом новом натиске темных сил, то загорается надеждой при малейшем проблеске успеха в борьбе с этими силами. Поэт вышел с своей музой на жизненный путь в самый разгар этой неравной борьбы, в самую тяжелую ее пору, когда „гром сердитый гремел, и во тьме гробовой было жутко глядеть, было трудно вздохнуть“; когда „лишь раненых стон да оружия стук нас могли вдохновлять“. Но как бы ни сгущался мрак над родною страною, как бы страшны ни были удары, выпадающие на долю ее лучших сынов, как ни далек еще час победы над враждебными силами, терзающими родную страну, поэт не перестает громко призывать к продолжению вековой борьбы за светлые идеалы справедливости и свободы. Что значат все страдания сравнительно с красотою и величием борьбы и тою великою целью, к которой она ведет. Нет достаточно дорогой цены, чтобы добиться этой цели: „Я знаю, — говорит поэт, — на костях погибших поколений любви и счастия прекрасный цвет взойдет; кровь теплая бойцов и слезы их мучений лишь почву умягчат, чтоб дать роскошный плод. Из груды их крестов создастся ряд ступеней, ведущих род людской к высоким небесам: свершится дивный сон — и светлых райских сеней достигнет человек и богом станет сам! О, как горит звезда неведомого счастья, как даль грядущего красна и широка! Что значат перед ней — весь этот мрак ненастья, всех этих мук и слез безумные века?“. Как всякому смертному, и нашему поэту не чуждо стремление к личному счастью, жажда которого порою властно охватывает его, при всем сознании суровой необходимости проклясть все грезы о счастьи „в битве грозной, безжалостной, дикой“, выпавшей на долю его и его поколения. Эта полная глубокого трагизма коллизия между естественною потребностью личного счастья и суровыми требованиями гражданского долга всегда разрешается в пользу последнего; как ни страшно тяжело растаться поэту с своею прекрасною мечтою спокойного счастья, „но любить, не страдая душой, невозможно для того, кому чуткое сердце дано, а спокойное счастье преступно и ложно, раз повсюду кругом безотрадно темно“. И с прежним бодрым и громким кличем обращается поэт к товарищам, братьям, друзьям: „Знамена свободы прямей в руках неподкупно держите… Поставьте их выше всего, что знаете в мире святого, и блага отца своего, и сердца горячего зова!“ На ряду с этими гражданскими мотивами поэзии Я., захватывающей глубиною своего содержания и подкупающею искренностью, мы найдем у него ряд стихотворений, внушенных бесконечно нежным и глубоким чувством к любимой женщине, к сестре, к матери; но и в них личное горе и тоска поэта не выдвигаются вперед и не заслоняют собою тех великих идеалов, служение которым стало высшим культом его поэзии и его жизни.