А. П. Чехов (Арабажин)/ДО

А. П. Чехов
авторъ Константин Иванович Арабажин

Опубл.: 1909. Источникъ: az.lib.ru

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

К. И. АРАБАЖИНЪ.

ПУБЛИЧНЫЯ ЛЕКЦІИ О РУССКИХЪ ПИСАТЕЛЯХЪ.

(Народный Университетъ) Книга первая. С.-ПЕТЕРБУРГЪ КНИГОИЗДАТЕЛЬСТВО «ЯСНАЯ ПОЛЯНА».

1909.

А. П. Чеховъ

Чеховъ — это наша любовь, это сама нѣжность, само изящество, это красивая элегія, пропѣтая надъ русской жизнью, тихая скорбь, звучащая въ застывшей тишинѣ лѣтняго вечера, это тоска по несбывшемуся счастью, безконечно трогательная жалость къ несчастному русскому обывателю, это проникновеніе въ самые интимные и сокровенные уголки чуткой души современнаго человѣка, это свѣтлая скорбь надъ умирающей жизнью, которая могла бы быть такъ прекрасна, полна возможностями, а между тѣмъ обречена на страданіе и неизбѣжное увяданіе.

Чеховъ — это самая трогательная любовь, какая существовала когда либо у русскаго интеллигента, мягкая, сдержанная, некрикливая, но глубоко засѣвшая въ сокровенныхъ уголкахъ его души и сердца, растворившаяся во всемъ его существѣ.

Чеховъ — это самое удивительное созданіе русской природы, уютно грустной и поэтической, какъ картины Левитана, и — русской души, прекрасной въ своихъ порывахъ и тяжелыхъ разочарованіяхъ.

Чеховъ — это полная элегіи русская пѣсня, въ которой вылилась душа народа, скованнаго цѣпями и тоскующаго по волѣ, народа-ребенка, народа-великана, — мощнаго и забитаго, порывисто стремящагося къ лучшему и слабовольному, прекраснаго въ своихъ начинаніяхъ и жалкаго въ своемъ безсиліи выйти на свѣтлый путь.

Чеховъ — это «надгробное рыданіе» надъ русской жизнью, лежащей, подобно спящей царевнѣ сказки, въ каменномъ гробу, окованномъ желѣзными обручами.

Чтобы понять Чехова нужна чуткая душа и благородное сердце. Чтобы выяснить его огромное значеніе въ русской жизни, нужно твердо помнить тѣ условія ея, въ которыхъ творилась чеховская пѣсня умирающей любви и нерасцвѣтшихъ надеждъ.

Чеховъ родился 17-го января 1860 года, учился (въ университетѣ и въ старшихъ классахъ гимназіи) въ эпоху послѣднихъ героическихъ усилій боевого народническаго движенія, закончившагося страшнымъ общественнымъ крахомъ. Годы сознательной молодости Чехова обвѣяны тяжелыми клубами мрачной реакціи, надолго воцарившейся у насъ послѣ перваго марта 1881 года.

Народническое движеніе, одушевляемое самыми благородными мечтами и расцвѣтшее благороднѣйшими подвигами идеализма и самопожертвованія, было роковой, хотя и неизбѣжной исторической ошибкой — и по цѣлямъ, которыя оно себѣ ставило и по легкомыслію въ учетѣ силъ своихъ и врага, и по средствамъ и пріемамъ борьбы, которыя заранѣе были осуждены и обрекали дѣло свободы на неизбѣжный неуспѣхъ.

Соціальныя завоеванія не создаются героическими усиліями маленькой кучки благородныхъ мечтателей; строительство новыхъ устоевъ жизни не совершается съ помощью химіи въ ея нѣкоторыхъ спеціальныхъ отдѣлахъ и готовностью на безплодныя жертвы.

Движеніе, созданное безъ выясненія соотношенія общественныхъ силъ, опиравшееся на невѣрныхъ предпосылкахъ утопическаго соціализма, должно было привести къ крушенію, и разгромъ былъ тѣмъ сильнѣе, чѣмъ напряженнѣе и героичнѣе была борьба.

Непосильное напряженіе всегда ведетъ къ надрыву.

Надорвалась и русская интеллигенція. Широко и щедро лила она кровь своего сердца на невспаханныя поля, ряды ея рѣдѣли все сильнѣе и сильнѣе, а молодая энергія, не закаленная знаніемъ и матерьяльной независимостью, быстро исчезала, оставляя на поляхъ жизни сломленныхъ, измученныхъ борьбой, больныхъ и безвольныхъ людей, безсильно уходившихъ въ тину пошлости и полной бездѣятельности.

Начало 80-хъ годовъ, когда пришелъ къ намъ Чеховъ, было временемъ полнаго разочарованія.

«Догорѣли огни, облетѣли цвѣты» и Надсонъ пѣлъ свои скорбныя пѣсни, «рыдалъ аккордъ», тоскливо сопровождая въ могилу несбывшіяся мечты, Щедринъ со скорбью искалъ читателя. «Гдѣ ты! Откликнись»! И быстро наступали сумерки длинной сѣверной ночи.

Въ общественной жизни реакція получила свою идеологію въ формулахъ: наше время — не время широкихъ задачъ, въ проповѣди «трезвыхъ словъ и здравыхъ понятій». Подъ флагомъ національнаго истинно-русскаго расцвѣтала дворянская политика съ земскимъ начальникомъ и дворянскимъ банкомъ во главѣ, обрѣзывались земское и городское самоуправленіе, приниженные университеты получили вмѣсто прежняго подобія автономіи не доброй памяти университетскій уставъ 1884 года; наука была задавлена. Для студентовъ впереди вырисовывалась уже солдатская шапка за проступки противъ принципа: «студентъ — отдѣльный посѣтитель».

Печать была задавлена неистовствами цензуры и произволомъ администраціи. Ужасное, кошмарное время; тяжело было тѣмъ, кто жилъ и росъ въ эту проклятую эпоху, когда слова: добро, красота, справедливость, человѣческое достоинство были уже «забытыя слова», и оффиціальное человѣконенавистничество уже оперялось и пробовало свои силы на организаціи первыхъ погромовъ на югѣ.

Въ литературѣ и искусствѣ реакція выразилась первыми побѣгами декаденства и сознательнымъ бѣгствомъ писателя изъ подъ вліянія общественныхъ обязательствъ. Литература и искусство свободны — вотъ лозунгъ, подъ которымъ шли люди индифферентные къ общественной борьбѣ. Минскій, еще недавно ободрявшій читателя увѣреніями, что «злое ворчаніе псовъ и гадовъ» — предъ зарей, предъ скорымъ всходомъ солнца, объявилъ за одно съ Максимомъ Бѣлинскимъ единственно вѣрной теорію «искусства для искусства», такъ часъ вносившую и раньше великую путаницу въ умы русскихъ читателей, не особенно твердыхъ въ эстетикѣ и по части теоретическаго мышленія.

Л. Н. Толстой, своей теоріей непротивленія злу, содѣйствовалъ, хотя и временно, росту политическаго и общественнаго индифферентизма. Абрамовъ въ «Недѣлѣ» отстаивалъ теорію «малыхъ дѣлъ»^[1].

Тяжелое, безвыходное время. Ни откуда не было видно спасенія. Единственная прогрессивная сила, такъ называемая интеллигенція, была разбита, уничтожена, а главное была иллюстрирована съ безпощадной жестокостью и полной очевидностью слабость ея въ борьбѣ съ организованными силами правительства. Новая соціальная сила капитализма вырисовывалась еще въ безотрадныхъ образахъ Колупаева и Разуваева, воплощавшихъ дикую первоначальную хищническую стадію накопленія богатствъ. Новыя силы наростали во мракѣ темной общественной ночи стихійно, но замѣтны были только не многимъ чуткимъ и проницательнымъ умамъ.

«Наши разногласія» только намѣчались и для большинства были непонятны перспективы новыхъ общественныхъ комбинацій и силъ, указанныя Бельтовымъ въ его первыхъ брошюрахъ и упомянутой выше книгѣ.

Въ такую то пору вышелъ А. П. Чеховъ на литературное поприще.

Онъ дебютируетъ безпритязательными юмористическими разсказами подъ псевдонимомъ Чехонте, а вскорѣ начинаетъ писать и свои настоящіе разсказы за полной подписью. Вліяніе времени, конечно, отразилось на Чеховѣ. Онъ выступаетъ на сцену жизни съ нѣкоторой долей индифферентизма партійнаго. Онъ хочетъ быть свободенъ отъ партійной узости, отъ кружковыхъ шоръ, отъ страха передъ критическимъ начальствомъ. Инстинктъ жизни толкалъ писателя на этотъ путь партійнаго индифферентизма и свободомыслія.

Литературные кружки, замкнутые и неподвижные, хранили «традиціи» гражданскаго народничества. Они ничего не видѣли вокругъ себя. Пораженіе ихъ ничему не научило и ни отъ чего не освободило. Оно не указало имъ коренныхъ ошибокъ въ ихъ міровоззрѣніи. Признать эти ошибки значило признать полную свою несостоятельность, признать крахъ цѣлой полосы общественнаго міросозерцанія. На такое самоубійство не всякій рѣшится. Легче пережить новые удары, чѣмъ направить ножъ въ свое собственное сердце. Радикально-народническіе кружки съ еще большей яростью стали на стражѣ чистоты своей программы, еще съ большимъ ожесточеніемъ искали «измѣны» и преслѣдовали всякое «предательство» и всякое уклоненіе отъ принятой доктрины.

Душно и тѣсно стало въ этихъ кружкахъ. Отъ нихъ уходила жизнь. Она искала новыхъ формъ кристаллизаціи, а они старики ничего не замѣчали, кромѣ измѣнъ и малодушія. Они думали, что потерпѣли временное пораженіе, когда вмѣстѣ съ потрясеньями начала 80-хъ годовъ падали основы всего ихъ міровоззрѣнія.

Чуткій ко всякому уклоненію H. К. Михайловскій сразу почувствовалъ въ Чеховѣ что-то новое, необычное и сразу изобличилъ его въ индифферентизмѣ, въ отсутствіи идеаловъ и заподозрилъ въ Чеховѣ идеолога новыхъ безпринципныхъ слоевъ мѣщанства.

Но Чеховъ былъ правъ. Онъ хотѣлъ быть свободенъ. Онъ чувствовалъ, что въ жизни и въ немъ самомъ зрѣютъ какіе то новые запросы, подымаются новыя задачи, и хотѣлъ быть свободнымъ къ воспріятію новаго, его душа должна была быть открыта для каждаго движенія живой воды. И если въ извѣстномъ письмѣ къ Плещееву онъ и говоритъ о своей безпартійности, то это вовсе не означаетъ безъидейности Чехова и примиренія съ жизнью.

Ужасы русской жизни, ея глубокое мѣщанство Чеховъ понималъ съ первыхъ дней своей дѣятельности. Мракъ, духовное рабство, духовную слѣпоту, приниженность рабовъ и тупое и жестокое самодурство сильныхъ, запуганность и забитость обывателя, трепетъ чиновника и грязную лѣнь обывателя — одинаково воспринимала чуткая душа и реагировала на все съ той особенной, Чехову свойственной, улыбкой тихой скорби, которая составляетъ неотразимую прелесть его творчества.

Чеховъ не дѣлаетъ различія. Съ удивительнымъ объективизмомъ изображаетъ онъ и побѣдителей и побѣжденныхъ: и правительственный лагерь и русское общество. Его сатира не одностороння, и въ этомъ ея существенное преимущество.

Передъ тонкимъ наблюдательнымъ взоромъ писателя проходятъ русскіе люди всѣхъ общественныхъ слоевъ и положеній. Онъ ихъ видитъ насквозь и всѣ кажутся ему жалки и плохи.

Русская жизнь совсѣмъ не подвинулась впередъ за послѣднія триста лѣтъ. Въ ней то же отвращеніе къ свободѣ, что и триста лѣтъ назадъ, и новые люди кажутся какими-то иностранцами («Моя жизнь»), тотъ-же трепетъ передъ мыслью, передъ старшими, передъ самостоятельнымъ шагомъ, та же горячая готовность добровольческаго сыска и преслѣдованія всяческаго свободомыслія.

Въ банѣ парится какой-то длинноволосый господинъ и позволяетъ себѣ выразить уваженіе къ литераторамъ и литературѣ. Этого уже достаточно, что-бы доброволецъ обыватель заволновался; онъ быстро выскользаетъ изъ парильни и взволнованнымъ голосомъ убѣждаетъ банщиковъ послать за городовымъ, что-бы арестовать опаснаго человѣка. Когда выясняется, что «опасный» поклонникъ литературы просто священникъ, а не нигилистъ, потому что въ банѣ даже нигилиста не отличишь отъ обыкновеннаго человѣка — то сконфуженный доносчикъ оправдывается съ наивной искренностью, достойной лучшаго направленія: простите, батюшка, а я думалъ, что у васъ идеи!

Вотъ тонкій встрѣтилъ на вокзалѣ своего школьнаго товарища — толстаго. Они много лѣтъ не видались другъ съ другомъ. Бесѣда идетъ непринужденно по товарищески. Но вдругъ тонкій узнаетъ, что на толстомъ — значительный чинъ, и сразу его непринужденность исчезаетъ; чиновникъ весь точно съеживается, начинаетъ суетиться, испуганъ, точно совершилъ преступленіе по службѣ, и стараго товарищескаго тона какъ не бывало.

Въ разсказѣ «Смерть чиновника» повѣствуется, какъ скромный чиновникъ попалъ въ театръ, и по неосторожности чихнулъ прямо на лысину сидѣвшаго впереди важнаго чиновника. Чиновникъ оглянулся. Виновникъ обомлѣлъ отъ трепета при мысли, что онъ оскорбилъ значительное лицо, хотя бы и другого вѣдомства. Начинаются извиненія. На утро чиновникъ въ мундирѣ въ пріемной значительнаго лица. Новыя извиненія. Совѣщаніе съ женой. Новые страхи. Еще объясненіе съ значительнымъ лицомъ, которое наконецъ теряетъ всякое терпѣніе и грубо обрываетъ чиновника.

Перепуганный чиновникъ пріѣхалъ домой, легъ на диванъ и — умеръ!

Разсказъ шуточный, не безъ шаржа, но сколько горькой правды подъ внѣшнимъ преувеличеніемъ,

Тотъ-же трепетъ царитъ и въ городѣ, гдѣ служитъ въ гимназіи учитель Бѣликовъ («Человѣкъ въ футлярѣ»). Это типичный русскій педагогъ — человѣкъ въ футлярѣ. У него и внѣшность соотвѣтственная. Онъ даже въ сухую погоду ходитъ въ калошахъ. Въ ушахъ — вата, въ рукахъ зонтикъ. Даже перочинный ножъ у него въ футлярѣ. Аккуратенъ и неукоснителенъ въ исполненіи служебнаго долга и циркуляровъ. У него и душа — словно огромный листъ съ циркулярами. Бѣликовъ любитъ во всемъ точныя указанія циркуляра. Что не запрещено, не кажется ему дозволеннымъ. Душа его спокойна и радостна, когда онъ читаетъ проявленія «твердой» власти, что нибудь воспрещающей. Воспрещено и баста, говоритъ Бѣликовъ, довольный собой и успокоенный. И изъ газетъ онъ всегда съ огромнымъ удовольствіемъ читаетъ тѣ, гдѣ рекомендуются рѣшительныя и всегда сокрушающія мѣры: воспретить, недопустить, изгнать, въ бараній рогъ согнуть — вотъ яростные оклики, которые дѣйствуютъ на Бѣликова, какъ божественная мелодія. И вотъ этотъ тупой и ничтожный человѣкъ — воспитатель юношества, гроза педагогическаго совѣта, гроза цѣлаго города. У него есть магическое слово: «какъ бы чего не вышло»—повергающее всѣхъ въ оцѣпенѣніе. Ученики расшалились свыше мѣры, подлежатъ наказанію. Педагогическій совѣтъ склоненъ не прибѣгать къ суровымъ мѣрамъ. Но Бѣликовъ на стражѣ «закона». А что если о шалости дойдетъ до попечителя учебнаго округа? А что если онъ усмотритъ въ постановленій совѣта попустительство шалунамъ?

— «Какъ бы чего не вышло!»

И испуганный совѣтъ выгоняетъ изъ школы несчастныхъ мальчиковъ, чувствуя, что уступаетъ таинственной власти Бѣликовской формулы:

— Какъ бы чего не вышло!

И какая бы благая мысль не пришла въ голову педагоговъ, на пути ея къ осуществленію стоитъ уже зловѣщая фигура Бѣликова. Онъ уже роется въ циркулярахъ и предписаніяхъ, онъ уже загадочно поглядываетъ по сторонамъ. Доносъ зрѣетъ въ его усердной душѣ, и педагоги уступаютъ нелѣпому противодѣйствію Бѣликова, потому что онъ не двусмысленно грозитъ: Какъ бы чего не вышло!

И скоро весь городъ проникается трепетомъ къ этой формулѣ и ея носителю, и Бѣликовъ является символомъ обывательскаго трепета.

— «Какъ бы чего не вышло!» повторяетъ испуганный обыватель, не знающій ни своихъ правъ, ни обязанностей, не вѣрящій въ силу законовъ, глубоко убѣжденный, что въ жизни царитъ только произволеніе властей, уберечься отъ котораго можно только покорностью, приниженностью, бездѣйствіемъ. «Тише воды, ниже травы»—вотъ нормальная позиція русскаго обывателя.

И представители власти сами смотрятъ на обывательскую жизнь съ высоты этой формулы: сиди и не дыши. Чувствуй себя «отдѣльнымъ посѣтителемъ» жизни и слушайся будочника.

Унтеръ-офицеръ Пришибеевъ глубоко убѣжденъ въ томъ, что «порядокъ» и тишина кладбища — почти синонимы.

Въ унтеръ-офицерѣ Пришибеевѣ воплощена вся административная мудрость вѣковъ. Не даромъ онъ завершилъ свое самообразованіе, начатое въ казармѣ, службой въ пожарной части. Для унтеръ-офицера Пришибеева — даже деревенскія пѣсни предосудительны, потому что въ законахъ о нихъ ничего не значится. Почтенный унтеръ не прочь даже слѣдить за нравственностью бабъ, запретить къ извѣстному сроку вечера, всѣ огни въ избахъ. Никѣмъ не уполномоченный, онъ чувствуетъ какое то почти стихійное призваніе къ усмиренію и укрощенію. Онъ видитъ собравшуюся толпу и изъ глотки этой дубины уже несется грозный окрикъ:

— Рразойдись!

Онъ охотно прибѣгаетъ и къ усиленнымъ тѣлодвиженіямъ съ рукоприкладствомъ и искренне недоумѣваетъ, когда мировой судья присуждаетъ его къ наказанію за самоуправство.

— За что-же? Вѣдь онъ поддерживалъ порядокъ, онъ стоялъ за твердую власть; онъ не могъ потерпѣть своеволія и всего того, что въ законѣ не указано…

Унтеръ-офицеръ Пришибеевъ грозная и символическая фигура, зловѣщей тѣнью котораго покрыта была вся русская жизнь, въ теченіе многихъ, многихъ лѣтъ и почти до нашихъ дней. Страхъ передъ начальствомъ проникъ во всѣ слои общества. Учитель словестности боится сказать рѣчь на могилѣ своего товарища, потому что покойный не былъ любимъ директоромъ. Родная мать трепещетъ передъ собственнымъ сыномъ, потому что онъ архіерей и самому архіерею всѣ люди казались какими-то маленькими, испуганными, виноватыми! Обыватель боится всего новаго («Моя жизнь»), трепещетъ по поводу всякой самостоятельной мысли («Мыслитель»), боится выглянуть на Божій свѣтъ.

Крестьянка Мавра никогда не выходитъ днемъ на улицу, и только ночью, украдкой, выходитъ подышать свѣжимъ воздухомъ. Всѣ живутъ жалкой, трепетной, улиточной жизнью. На всѣхъ вицмундиръ; на всѣхъ футляръ.

Иванъ Ивановичъ Гимша — Гималайскій справедливо говоритъ: «а развѣ то, что мы живемъ въ городѣ, въ тѣснотѣ, пишемъ ненужныя бумаги, играемъ въ винтъ, развѣ это не футляръ? А то, что мы всю жизнь проводимъ среди бездѣльниковъ, сутягъ, глупыхъ и праздныхъ женщинъ, говоримъ и слушаемъ разный вздоръ — развѣ это не футляръ?». А развѣ герой другого разсказа («Крыжовникь»), уйдя изъ города и, устроивъ себѣ сомнительное блаженство уединенной и замкнутой жизни, развѣ онъ не замкнулся въ футлярѣ. И закрывши глаза и прячась отъ жизни, люди не хотятъ видѣть, что «вокругъ царитъ наглость и праздность сильныхъ, невѣжество и скотоподобіе слабыхъ, — кругомъ бѣдность, невозможная тѣснота, вырожденіе, пьянство, лицемѣріе, вранье… Между тѣмъ во всѣхъ домахъ и на улицахъ тишина, спокойствіе; изъ пятидесяти тысячъ живущихъ въ городѣ, ни одного, который бы вскрикнулъ, громко возмутился и т. д.»

Въ русскомъ человѣкѣ нѣтъ энергіи, нѣтъ чувства собственнаго достоинства («Торжество побѣдителей»), нѣтъ самостоятельности мнѣній. Въ разсказѣ «Хамелеонъ» околоточный съ забавной непосредственностью переходитъ отъ одной точки зрѣнія на виновную собаку — къ другой, въ зависимости отъ того, кому она принадлежитъ. Одни говорятъ, что-это собака его превосходительства, и околоточный становится трогательно ласковъ къ собакѣ, черезъ минуту является сомнѣніе въ принадлежности собаки его превосходительству, и околоточный дѣлается грубъ.

Ни сильныхъ порывовъ, ни знанія, ни умѣнія трудиться, — ничего нѣтъ у русскаго человѣка. Лѣнь и апатія. Докторъ Чебутыкинъ, какъ вышелъ изъ университета, такъ ничего никогда и не читалъ. Знаетъ, что былъ какой-то Добролюбовъ, а что онъ писалъ — не помнитъ, совершенно не помнитъ. Медицину онъ совершенно забылъ, и подъ ножомъ у него умираютъ больные.

Докторъ Астровъ тоже плохо знаетъ свое дѣло. Студентъ Трофимовъ никакъ не можетъ кончить университетъ.

Никто не умѣетъ и не хочетъ работать.

«Странное существо — русскій человѣкъ, говорилъ Чеховъ Горькому: въ немъ, какъ въ рѣшетѣ, ничего не задерживается… Въ юности онъ жадно наполняетъ душу всѣмъ, что подъ руку попало, а послѣ тридцати лѣтъ въ немъ остается какой то сѣрый хламъ; что-бы хорошо жить, по человѣчески, надо-же работать! Работать съ любовью съ вѣрою… А у насъ не умѣютъ этого… Архитекторъ, выстроивъ два три приличныхъ дома, садится играть въ карты, играетъ всю жизнь, или-же торчитъ за кулисами театра. Докторъ, если онъ имѣетъ практику, перестаетъ слѣдить за наукой, ничего кромѣ „новостей терапіи“ не читаетъ и въ сорокъ лѣтъ серьезно убѣжденъ, что всѣ болѣзни — простуднаго происхожденія. Я не встрѣчалъ ни одного чиновника, который хоть немного понималъ бы значеніе своей работы: обыкновенно, онъ сидитъ въ столицѣ или губернскомъ городѣ, сочиняетъ бумаги и посылаетъ ихъ въ Зміевъ и Сморгонъ для исполненія. А кого эти бумаги лишатъ свободы движенія въ Зміевѣ и Сморгони, — объ этомъ чиновникъ думаетъ такъ-же мало, какъ атеистъ о мученіяхъ ада. Сдѣлавъ себѣ имя, удачный защитой адвокатъ уже перестаетъ заботиться о защитѣ правды, а защищаетъ только право собственности, и играетъ на скачкахъ, ѣстъ устрицъ и изображаетъ собою тонкаго знатока всѣхъ искусствъ. Актеръ, сыгравшій сносно двѣ-три роли, уже не учитъ больше ролей, а надѣваетъ цилиндръ и думаетъ, что онъ геній. Вся Россія — страна какихъ то жадныхъ и лѣнивыхъ людей; они ужасно много и некрасиво ѣдятъ, пьютъ, любятъ спать днемъ и во снѣ храпятъ. Женятся они для порядка въ домѣ, а любовницъ заводятъ для престижа въ обществѣ. Психологія у нихъ собачья: бьютъ ихъ — они тихонько повизгиваютъ и прячутся по своимъ конурамъ, ласкаютъ — пни ложатся на спину и лапки кверху и виляютъ хвостиками. „Тоскливое, холодное презрѣніе звучало въ этихъ словахъ“, но это презрѣніе смягчалось тѣмъ особеннымъ Чеховскимъ сожалѣніемъ къ людямъ, тѣмъ и удивительно искренними желаніями имъ добра, которыя составляютъ внутреннюю первооснову творчества Чехова. Читая разсказы Антона Чехова, чувствуешь себя, точно въ грустный день поздней осени, когда воздухъ такъ прозраченъ и въ немъ рѣзко очерчены голыя деревья, тѣсные дома, сѣренькіе люди… Все такъ странно-одиноко, неподвижно и безсильно». Душа Чехова съ безпощадной ясностью освѣщаетъ избитыя дороги, кривыя улицы, тѣсные, грязные дома, въ которыхъ задыхаются отъ скуки и лѣни и отъ безправія жалкіе, ничтожные люди. Глубоко возмущаетъ Чехова общій укладъ русской жизни, полное отсутствіе законности, полное неуваженіе къ ней, одинаково какъ представителей государственной власти, такъ и общества.

Никто не цѣнитъ человѣческаго достоинства, никто не уважаетъ правъ личныхъ: мужикъ не знаетъ и не понимаетъ предписаній закона и твердо увѣренъ, что начальство всегда можетъ повернуть ихъ по своему («Темнота»). Это — темнота юридическая. Она проявляется и въ жизни среднихъ слоевъ населенія. Мясникъ Прокофій, на глазахъ кухарокъ, обвѣшиваетъ и обсчитываетъ покупателей. Жена инженера, у которой пропала брошка, требуетъ произвести обыски у прислуги… И всѣхъ раздѣвали до гола и обыскивали. На замѣчаніе мужа — «по закону ты не имѣешь никакого права дѣлать обыски» — барыня отвѣчаетъ: «я не знаю вашихъ законовъ, я только знаю, что у меня пропала брошка, вотъ и все. И я найду эту брошку».

И если русскій обыватель и обращается къ закону, пробуетъ твердо опереться на его указанія, то только тогда, когда такимъ путемъ и вопреки нравственному чувству можно устроить какую-нибудь плутню.

Такой характеръ имѣютъ проэкты Боркина купить оба берега рѣки и потомъ угрозой ея запруды сорвать хорошую сумму съ завода, стоявшаго ниже по рѣкѣ.

Уваженія къ человѣку совсѣмъ нѣтъ въ русскомъ обывателѣ. Онъ до сихъ поръ еще вѣритъ въ благородство происхожденія и бѣлую кость. Нечестность, взяточничество, воровство вошли въ плоть и кровь русскаго человѣка. Полозневъ говоритъ, въ разсказѣ «Моя жизнь», что онъ не зналъ въ своемъ городѣ ни одного честнаго человѣка. Его отецъ бралъ взятки и воображалъ, что даютъ ему изъ уваженія къ его душевнымъ качествамъ; гимназисты, чтобы переходить изъ класса въ классъ, поступали на хлѣба къ своимъ учителямъ, и эти брали съ нихъ большія деньги. Жена военнаго начальника во время набора брала съ рекрутовъ; во время набора брали и врачи, а городской врачъ и ветеринаръ обложили налогомъ мясныя лавки и трактиры; въ уѣздномъ училищѣ торговали свидѣтельствами, дававшими льготу по третьему разряду; благочинные брали съ подчиненныхъ причтовъ и церковныхъ старостъ; въ городской, мѣщанской, во врачебной и во всѣхъ прочихъ управахъ каждому просителю кричали вслѣдъ: «Благодарить надо!» и проситель возвращался, чтобы дать 30—40 копѣекъ.

Инженеры воровали при постройкахъ на желѣзной дорогѣ, требовали взятокъ съ городского управленія за то, чтобы дорога подходила къ самому городу.

Воровство и взятка царятъ и среди низшихъ желѣзнодорожныхъ служащихъ. Оберъ-кондукторъ за одно съ машинистомъ ждутъ десяти рублевки отъ грузоотправителя Малахина («Холодная кровь»), что-бы двинуть впередъ вагоны, идущіе въ столицу со скотомъ. Въ этой операціи въ размѣрѣ двухрублевки принимаетъ участіе и начальникъ товарной станціи.

Солидный оберъ-кондукторъ Стычкинъ хорошо зарабатываетъ на перевозѣ безбилетныхъ («Хорошій конецъ»). Стычкинъ «человѣкъ положительный, строгій, солидный, жизнь ведетъ основательную, обо всемъ благородно понимаетъ»…

На вопросъ, какое онъ жалованію получаетъ, Стычкинъ отвѣчаетъ:

Я-съ? Семьдесятъ пять рублей, помимо наградныхъ. Кромѣ того мы имѣемъ доходъ отъ стеариновыхъ свѣчей и зайцевъ.

— Охотой занимаетесь?

— Нѣтъ-съ, зайцами у насъ называются безбилетные пассажиры".

Взятки берутъ не только чины полиціи, но даже врачи, и только судейскіе оставались свободны отъ этого соблазна. Въ разсказѣ «Ораторъ» чиновникъ говоритъ оратору: «ваша рѣчь, можетъ быть, годится для покойника, но въ отнешеніи живого человѣка она — одна насмѣшка-съ! Помилуйте, что вы говорили? Безкорыстенъ, неподкупенъ, взятокъ не беретъ. Вѣдь про живого человѣка это можно сказать только въ насмѣшку-съ».

Благообразный господинъ въ золотыхъ очкахъ, завѣдуя ремонтомъ клуба, пробуетъ нажиться и на общественномъ дѣлѣ. За оклейку комнатъ обоями, которыя стоили по 7 копеекъ, онъ требуетъ писать въ счетѣ по 12 копеекъ, а когда работавшій заупрямился, то благообразный господинъ въ золотыхъ очкахъ, должно быть старшина, весьма категорически изъясняетъ.

— Если ты, мерзавецъ, будешь еще много разговаривать, то я тебѣ всю морду побью.

Эта готовность аппелировать «къ мордѣ» — одно изъ яркихъ проявленій русской грубости и некультурности. Рукоприкладство не вышло изъ употребленія со временъ крѣпостного права. У русскаго человѣка все еще «руки чешутся». Инженеръ Полозневъ бьетъ по лицу своего взрослаго сына. Унизить человѣческое достоинство, принизить человѣка — обычное удовольствіе русскаго обывателя. Вотъ принижается, скоморошествуя, чиновникъ Курицынъ, представляющій «трагедію» въ угоду своему начальнику Козулину («Торжество побѣдителей») — «Умри, вѣроломная! Кррови жажду!» Такоеже отсутствіе собственнаго достоинства и въ интеллигентахъ, которые подобострастно ухаживаютъ за чумазымъ («Маска»). Мѣстный милліонеръ, скандалитъ въ клубѣ, изгоняетъ читающихъ изъ библіотеки, вызываетъ своимъ поведеніемъ общее негодованіе, дѣло доходитъ уже до протокола. Но безобразникъ снимаетъ свою маску, и видя передъ собою могучаго мецената и покровителя, всѣ сразу спадаютъ съ тона и находятъ, что поведеніе милліонера было очаровательной шуткой, и заискивающе толпятся около вліятельнаго безобразника и всячески стараются замять непріятную исторію.

Желаніе унизить свою собственную жену проявляетъ мелкій чиновникъ, которому досадно стало, что жена его увлеклась танцами и хоть на минуту забыла печальную дѣйствительность. Вотъ она вся «въ эмпиреяхъ» несется въ мазуркѣ. Но мужъ останавливаетъ ее и подъ угрозой скандала, требуетъ не медля возвращаться домой. Онъ мужъ — и глава дома («Мужъ»).

Еще рѣзче выступаетъ неуваженіе къ человѣческому достоинству въ отношеніи къ прислугѣ. Орловъ попалъ случайно въ лакеи, жилъ со своимъ бариномъ хорошо, "но все таки то нечистое и оскорбительное, чего онъ такъ боялся, поступая въ лакеи, было на лицо и давало себя чувствовать каждый день. А разфуфыренная и подмаленная горничная Поля искренне была убѣждена, что лакеи, это низшая порода людей. Съ такимъ-же презрѣніемъ смотрѣла на лакея и любовница барина, дама изъ общества («Разсказъ неизвѣстнаго человѣка»).

Инстинкты рабовладѣлицы просыпались по временамъ даже въ милой и образованной Вѣрѣ («Въ родномъ углу»), умѣвшей говорить на трехъ языкахъ, но въ припадкѣ «нервовъ» кричавшей на Агену:

— Вонъ! Вонъ! бейте ее!

Притупилось отъ рабьей, все принижающей жизни чувство человѣческаго достоинства и въ рабочихъ, и мужикахъ.

Полозневъ говоритъ: «просить на чай не стыдились даже почтенные старики, имѣющіе въ Макарихѣ собственные дома, и было досадно и стыдно, когда ребята гурьбой поздравляли какое нибудь ничтожество съ первоначатіемъ, или окончаніемъ, и, получивъ отъ него гривенникъ, униженно благодарили». "Послѣ каждаго схода крестьяне окружали Полозневыхъ, и хотя дѣло шло о постройкѣ необходимой крестьянамъ-же школы, просили на ведро водки, и не было конца брани и попрошайничеству. "Даже по поводу пожара старикъ Осипъ проситъ «погрѣться бы… на полбутылочки съ вашей милости».

Униженъ и третій элементъ. Народная учительница, Марья Ивановна, преданная дѣлу и любящая его, не осмѣливается сѣсть въ присутствіи члена управы или попечителя школы и когда говоритъ о комъ нибудь изъ нихъ, то изъ почтенія къ нимъ забываетъ грамматику и выражается не иначе, какъ во множественномъ числѣ: «они».

Особенно поражаетъ Чехова быстрое увяданіе такъ называемой интеллигенціи. Еще въ 20—30 лѣтъ она пылаетъ прекрасными порывами, готова сдвинуть горы, смѣло идетъ на борьбу со зломъ! Но едва попадаетъ въ провинцію, все забываетъ, быстро отказывается отъ борьбы, выдыхается, блекнетъ, тускнѣетъ и опускается на дно. Черезъ какихъ нибудь десять лѣтъ университанта не отличить отъ самаго заматерѣлаго обывателя.

Докторъ Старцевъ, Дмитрій Іонычъ, былъ назначенъ земскимъ врачемъ и поселился въ девяти верстахъ отъ города С. Ито былъ человѣкъ интеллигентный и даже образованный. Но въ городѣ, кромѣ семьи Туркиныхъ, не было живыхъ людей. Книгъ никто не читалъ, и «если бы не дѣвушки и молодые евреи», то библіотеку, пожалуй, и вовсе можно было бы закрыть.

И вотъ тина начинаетъ мало по малу засасывать Іоныча. Не съ кѣмъ и не о чемъ разговаривать. Обыватель такъ непроходимо тупъ, что не способенъ расчленять мысли на части, устанавливать между ними логическую связь и дѣлать неизбѣжные логическіе выводы.

Когда Старцевъ пробовалъ заговорить даже съ либеральнымъ обывателемъ о томъ, что человѣчество, слава Богу, идетъ впередъ, что со временемъ оно будетъ обходиться безъ паспортовъ и безъ смертной казни, то обыватель глядѣлъ на него искоса и недовѣрчиво спрашивалъ: «значитъ, тогда всякій можетъ рѣзать на улицѣ кого угодно?»

И волей неволей Старцевъ прекращалъ разговоры, отъ которыхъ могли только испортиться его отношенія къ обывателю. А вскорѣ и ему самому такіе разговоры казались уже ненужными и непріятными.

Изъ всѣхъ задачъ жизни оставалась одна — накопленіе богатства.

«Какъ мы поживаемъ тутъ? Да ни какъ. Старимся, полнѣемъ, опускаемся. День да ночь — сутки прочь, жизнь проходитъ тускло безъ впечатлѣній, безъ мыслей… Днемъ нажива, а вечеромъ клубъ, общество картежниковъ, алькоголиковъ, хрипуновъ, которыхъ я терпѣть не могу. Что хорошаго?»

Эта удивительная дряблость русскаго интеллигента, его неспособность строить жизнь, быстрое увядацье и опусканье на дно — одно изъ крупныхъ несчастій русской жизни. Чеховъ непрерывно возвращается къ этому явленію и въ докторѣ Нещановѣ («Въ родномъ углу») и въ Ивановѣ, и въ Астровѣ («Дядя Ваня») и молодомъ ученомъ Прозоровѣ («Три сестры»). Нашъ либерализмъ сидитъ вѣкрови, въ пылкихъ чувствахъ молодости, а не въ убѣжденіяхъ, выросшихъ медленно и закаленныхъ долгимъ трудомъ, упорной, но разумной борьбой, — которая ведется въ соотвѣтствіи съ условіями жизни и соотношеніемъ силъ и потому приводитъ не къ надрыву, а къ медленнымъ, но безспорнымъ побѣдамъ. У русскаго человѣка нѣтъ характера, нѣтъ знаній, нѣтъ привычки къ труду, выносливости къ борьбѣ. Мягкотѣлый онъ и слабовольный.

«Суждены намъ благіе порывы, но свершить ничего не дано»…

Русскій человѣкъ не умѣетъ бороться за лучшее будущееи потому быстро свыкается съ привычными формами жизни и формами мышленія. Формализмъ, то есть, склонность относиться къ каждому дѣлу не по существу, а съ его формальной стороны, штампованной обычаемъ и предписаніемъ начальства — вотъ едва ли не самый крупный недостатокъ русскаго общества.

Тюремный смотритель Яшкинъ въ трепетѣ, когда его пьяный другъ и собутыльникъ дерзаетъ возстать противъ буквы Ѣ. Громовъ (Палата № 6) приходитъ въ ужасъ при мысли, что благосостояніе личности часто зависитъ отъ нѣкоторыхъ служебныхъ формальностей. Но самъ онъ не умѣетъ бороться, съ формализмомъ и расплачивается за свои химеры сумасшедшимъ домомъ.

Сотскій Лошадинъ («По дѣламъ службы») тридцать лѣтъ, таскаетъ какія то бумаги, пакеты, повѣстки, вѣдомости, бланки, исполняя все «по формѣ» и не видя за этой формой никакого содержанія. Сторожъ Ферапонтычъ искренне убѣжденъ, что бумаги только для того и существуютъ, что-бы ихъ подписывали («Три сестры»). Ординаторъ знаменитаго профессора, Королевъ, тоже привыкъ къ строго-формальному отношенію къ людямъ. Для него паціенты — не люди, а клиническіе случаи болѣе или. менѣе интересныхъ болѣзней. Человѣка онъ не видитъ и не понимаетъ. («Случай изъ практики»).

Только старымъ формальнымъ отношеніемъ къ жизни объясняется, что многіе дореформенные предразсудки сохранили еще свою живучесть. По прежнему царитъ теорія бѣлой кости и помѣщица Хлыкина въ серьезъ убѣждена, что мужъ ея роняетъ свое достоинство, вступая въ дружескія; отношенія съ купцомъ Гусевымъ.

«Я этого Гусева и къ порогу не допускаю, а онъ съ нимъ въ шашки играетъ, да закусывать къ нему ходитъ. Нешто прилично ему съ писаремъ на охоту ходить. О чемъ онъ можетъ съ писаремъ разговаривать? Писарь не то что разговаривать, писнуть при немъ не смѣй» («Послѣдняя могиканша»). Теорію бѣлой кости, правда, въ болѣе культурной формѣ, отстаиваетъ и инженеръ Полозневъ, увѣряя, что «Духъ Божій, святой огонь… добывался тысячами лучшихъ людей… Твой прадѣдъ — генералъ, сражался при Бородинѣ, дѣдъ твой, былъ поэтъ, ораторъ и предводитель дворянства, дядя — педагогъ, наконецъ я, твой отецъ, — архитекторъ… Всѣ Полозневы хранили святой огонь для того, что бы ты погасилъ его». Павелъ Ильичъ Рашевичъ («Въ усадьбѣ») привлекаетъ на защиту той-же теоріи дарвинизмъ. «Я неисправимый дарвинистъ, и для меня такія слова, какъ порода, аристократизмъ, благородная кровь не пустые звуки… Да, батенька мой, не чумазый же, не кухаркинъ сынъ далъ намъ литературу, науку, искусство, право, понятія о чести, долгѣ… Всѣмъ этимъ человѣчество исключительно обязано бѣлой кости… И если я чумазому или кухаркину сыну не даю руки и не сажаю за столъ, то этимъ самымъ я охраняю лучшее, что есть на землѣ»… и т. д.

За этими рѣчами, какъ ни научно выражены онѣ съ внѣшней стороны, кроется все тоже неуваженіе къ человѣку, все таже формальная точка зрѣнія на жизнь и людей.

Формально правъ, достаточно силенъ, что бы унизить человѣка и потому унижаю — вотъ аргументъ русскаго дикаря самодура. И всѣ норовятъ унизить кого нибудь. Приказчики — рабочихъ, купцы — приказчиковъ; инженеръ Должиковъ всѣхъ служащихъ, почему то называя ихъ пантелѣями; регентъ Градусовъ своего пѣвчаго, бѣдныхъ солдатиковъ — рѣшительно всѣ, кому они подчинены.

Павелъ Ивановичъ, возвращаясь на пароходѣ съ Дальняго Востока, говоритъ больнымъ солдатикамъ, тоже отосланнымъ на родину: «Вы люди темные, слѣпые, забитые, ничего вы не видите, а что видите, того не понимаете… Вамъ говорятъ, что вѣтеръ съ цѣпи срывается и вы вѣрите: по шеѣ васъ бьютъ, вы ручку цѣлуете; ограбитъ васъ какое нибудь животное въ енотовой шубѣ и потомъ швырнетъ вамъ пяти-алтынный на чай, а вы: пожалуйте, баринъ, ручку. Паріи вы, жалкіе люди».

И жалкій, забитый, униженный парія, добираясь до власти, пробуетъ на другихъ свою силу и вымещаетъ свое униженіе, униженіемъ другого человѣка. Добродушный денщикъ ничего лучше не могъ выдумать, какъ искровянить ни за что ни про что ни въ чемъ не повиннаго манзу, добросовѣстно таскавшаго дрова.

Сегодня толстый помѣщикъ тащитъ мужиковъ къ земскому начальнику за потраву, а завтра, въ торжественный день, — ставитъ имъ полведра, и они пьютъ и кричатъ ура и пьяные кланяются ему въ ноги.

Жизнь построена на насиліи, на полной безнаказанности сильнаго и богатаго, на принципѣ административнаго усмотрѣнія, и потому никто не придаетъ значенія закону, какъ только — лишь формѣ, примѣняемой для удобства сильнаго. Нѣтъ правъ, нѣтъ идеи гражданской свободы, равенства передъ закономъ, нѣтъ уваженія къ личности, къ элементарнымъ свободамъ — сужденія, передвиженія собраній.

И тутъ ужъ на помощь обывательской темнотѣ и ей въ поддержку идетъ административное невѣжество со всѣми зигзагами административнаго усмотрѣнія.

Полна горькаго юмора сцена, изображенная въ разсказѣ «Броженіе умовъ».

«Два обывателя, идучи по базарной площади, остановились и заспорили. Одинъ увѣрялъ, что скворцы сѣли надъ садомъ дьякона, а другой утверждалъ, что они сѣли надъ крышей батюшки. Любопытные прохожіе тоже стали останавливаться и глядѣть въ верхъ. Вскорѣ на площади образовалась толпа. Переполошилась полиція. Нельзя допускать скопленія обывателей на одномъ мѣстѣ.

— Господа! Разойдитесь! Васъ честью просятъ!

— Честью просятъ, а самъ рукой тычетъ. Не махайте руками. Вы хоть и господинъ начальникъ, а не имѣете такого полнаго права рукамъ волю давать.

— Почему такая толпа? За какой надобностью?.. Разойдитесь. Господа, честью прошу! Честью просятъ тебя, дубина!

— Мужиковъ толкай, а благородныхъ не смѣй трогать! Не прикасайся!

— Нешто это люди? Нешто ихъ, чертей, проймешь добрымъ словомъ? Сидоровъ, сбѣгай ка за Акимомъ Данилычемъ…

Показался Акимъ Данилычъ. Что то жуя и вытирая губы, онъ взревѣлъ и врѣзался въ толпу.

— Пожарные, приготовься! Разойдитесь! Пожарные, лей! Разойдитесь! Сдай назадъ, что-бъ тебя черти взяли… Сидоровъ, запиши ка его чорта!…»

Такъ усмиряется «преступная» толпа.

По счастью все кончилось только водопролитіемъ. Въ трактирѣ заигралъ новый органъ и праздная толпа повалила къ новой приманкѣ. Черезъ часъ городъ былъ уже недвижимъ и тихъ. Вечеромъ того же дня Акимъ Данилычъ писалъ уже донесеніе начальству. Времена еще были идиллическія, и Акимъ Данилычъ не безъ удовольствія спѣшитъ увѣдомить, кого слѣдуетъ, что все обошлось безъ кровопролитія. «Виновные-же за недостаткомъ уликъ сидятъ пока взаперти, но думаю ихъ выпустить черезъ недѣльку»…

Лучшей иллюстраціи къ оцѣнкѣ свободы личности у насъ на Руси трудно и найти въ русской литературѣ. «Виновные, за недостаткомъ уликъ, сидятъ пока взаперти» — классическая формула, сыгравшая роль руссааго habeas corpus — только верхъ ногами, — шиворотъ на выворотъ.

И Чеховъ даетъ намъ рядъ картинъ русскаго гражданскаго рабства. Не свобода передвиженій, паспортная система, ограниченія евреевъ, самоуправство и произволъ администраціи, господство дикаго принципа: что прямо не разрѣшено, то запрещено — вотъ тѣ органическія стѣсненія, которыя сдѣлали русскую жизнь тѣсной, узкой, задавленной и униженной. Если бы Пушкинъ прочелъ разсказы Чехова, онъ, вѣроятно, воскликнулъ бы, какъ тогда, когда Гоголь читалъ ему «Мертвыя души»: «Боже, какъ безконечно печальна и грустна русская жизнь». Что-то сѣрое, однообразное, унылое и безпредѣльное, какъ южныя степи, какъ пески Сахары, какъ тяжелый, нѣсколько разъ повторяющійся въ ночь, удушливый кошмаръ.

Какая огромная галлерея сѣрыхъ, скучныхъ, безсильныхъ, ничтожныхъ людей, мимо которыхъ прошелъ большой, умный, ко всему внимательный человѣкъ, посмотрѣлъ на этихъ скучныхъ жителей своей родины и съ грустной улыбкой, тономъ мягкаго, но глубокаго упрека, съ безнадежной тоской на лицѣ и въ груди красивымъ искреннымъ голосомъ сказалъ: — Скверно вы живете, господа! Стыдно такъ жить.

II

Разбирая причины бѣдствій, нестроенья русской жизни и безграничной скорби увяданія, Чеховъ также какъ и въ изображеніи картинъ быта остается глубоко объективнымъ художникомъ. Для него все ясно, и общая картина упадка и медленнаго умиранья представляется ему, какъ послѣдствіе тысячи сложныхъ причинъ. Виноватъ самъ обыватель. Виновато и правительство. Виноваты и стихійныя причины, парализовавшія усилія человѣка на пути къ улучшенію жизни.

Астрову («Дядя Ваня») уже съ очевидностью рисуется картина несомнѣннаго вырожденія, которому остается еще какихъ нибудь 10—16 лѣтъ, что бы стать полнымъ… Если бы на мѣстѣ этихъ истребленныхъ лѣсовъ пролегли шоссе, желѣзныя дороги, если бы тутъ были заводы, фабрики, школы, — народъ сталъ бы здоровѣе, богаче, умнѣе, но вѣдь тутъ ничего подобнаго! Въ уѣздѣ тѣ-же болота, комары, то-же бездорожье, нищета, тифъ, дифтеритъ, пожары… Тутъ мы имѣемъ дѣло съ вырожденіемъ вслѣдствіе непосильной борьбы за существованіе; это вырожденіе отъ косности, невѣжества, отъ полнѣйшаго отсутствія самосознанія, когда озябшій, голодный, больной человѣкъ, что-бы спасти остатки жизни, что-бы сберечь своихъ дѣтей, инстинктивно, безсознательно хватается за все, чѣмъ только можно утолить голодъ, согрѣться, разрушаетъ все, не думая о завтрашнемъ днѣ… Разрушено уже почти все, но взамѣнъ не создано ничего.

Но кромѣ стихійныхъ причинъ, Чехову ясны и соціальные источники нашего вырожденія.

Освобожденіе крестьянъ при отсутствіи гражданской свободы, просвѣщенія, въ тѣхъ жестокихъ условіяхъ выкупной операціи, которая отнюдь не лестно рекомендуетъ дворянское безкорыстіе^[2] все это вмѣстѣ взятое вело крестьянство къ неизбѣжному разоренію. Выхода не было: ни земли, ни интенсивнаго хозяйства, ни гражданскаго самосознанія все это при условіи огромныхъ поборовъ прямыхъ и косвенныхъ, вело крестьянъ къ гибели и одичанію. Порвалась цѣпь великая и ударила… главнымъ образомъ, если не исключительно, по мужику.

Чеховъ не закрываетъ глаза на печальную дѣйствительность. Не идеализируетъ крестьянъ. Онъ первый изъ русскихъ писателей рядомъ съ Успенскимъ взглянулъ смѣло и пытливо въ глаза жизни и далъ намъ неподкрашенныя и не идеализированныя картины мужицкаго одичанія.

Онъ не скрываетъ отъ насъ безграничной тупости мужиковъ («Гайка») ихъ невѣжества, жестокости, лѣни, тупой враждебности всякому новому начинанію.

Оскудѣніе земледѣльческаго центра изображено съ глубокой правдивостью и всесторонностью («Мужики» «Новая дача» и др.) Чеховъ рисуетъ намъ на фонѣ общаго обнищанія и отупѣнія полное отчужденіе между бариномъ и мужикомъ, о которое разбиваются самыя лучшія намѣренія новыхъ дачниковъ.

Въ «Мужикахъ» Чеховъ развернулъ всю силу своего огромнаго дарованія, чтобы нарисовать ужасъ и гибель разоряющагося крестьянскаго гнѣзда, всѣ члены котораго дѣлаютъ невѣроятныя усилья, чтобы удержать основы стараго патріархальнаго уклада жизни. Дикость, грубость, озвѣрѣлая нищета перешли всѣ границы возможнаго.

Въ разсказѣ «Въ оврагѣ» мы имѣемъ геніальную картину того-же соціальнаго процесса, но только съ другой стороны — картину такъ называемаго первоначальнаго накопленія, хищнической стадій развитія капитализма, со всѣми отвратительными ея подробностями. Чеховъ тонко подмѣтилъ стихійность этого процесса, съ его безличностью, съ его почти фетишистскимъ преклоненіемъ передъ культомъ наживы и денегъ, со всей той массой тупого и ненужнаго зла, которое всегда сопровождаетъ стихійный періодъ развитія денежнаго хозяйства.

Старое рабство въ его откровенно-наивныхъ формахъ исчезло. Но на его мѣсто идутъ болѣе утонченныя формы рабства. Мы уже не сѣчемъ лакеевъ на конюшнѣ, но еще сильнѣе скрутили работника матерьяльными узами.

«Въ оврагѣ» изображена такая крестьянская семья, которая хочетъ уже жить по купечески.

Передъ нами уже новое село съ тремя ситцевыми и одной кожевенной фабрикой. Эти фабрики заражаютъ воздухъ, портятъ воду, но мѣстный санитарный врачъ за умѣренную мзду смотритъ сквозь пальцы на зараженіе мѣстности. Прямо противъ церкви («тонкая черта» замѣчаетъ Меньшиковъ въ своей прекрасной статьѣ объ этой повѣсти) устроился Григорій Петровъ, со своей бакалейной лавочкой. Тутъ то въ нѣдрахъ этого вороньяго гнѣзда творится великій процессъ накопленія богатствъ всѣми правдами и неправдами, обмѣромъ и обвѣсомъ, продажей тухлой дряни, ростомъ, распространеніемъ фальшивыхъ бумажекъ и серебряныхъ рублей; тутъ созидается новое поколѣніе хищниковъ съ луженой совѣстью и мѣднымъ лбомъ. Тутъ разыгрывается великая трагедія деревенской жизни. Вотъ передъ нами благообразный старичекъ міроѣдъ въ длинномъ сюртукѣ, уважаемый членъ прихода, его благочестивая жена Варвара, два сына, изъ коихъ старшій Анисимъ пошелъ по «ученой части» — онъ сыщикъ, женатый на кроткой Аннѣ, и младшій глупый сынъ, женившійся на энергичной и хищной Аксиньѣ.

Аксинья — великолѣпный образецъ хищнаго звѣря, дѣльца съ неукротимой жаждой стяжанья. Это какая то тигрица — тамъ гдѣ затронуты ея интересы. Ей ничего не стоитъ въ припадкѣ ярости обварить ребенка невѣстки кипяткомъ. Она не остановится ни передъ какимъ преступленіемъ для достиженія своихъ хищныхъ цѣлей. Она по ту сторону добра и зла. Грѣха она уже не боится и не вѣритъ ни въ чорта, ни въ жоха.

Впрочемъ, для пользы этой великолѣпной семейки привлечена и религія. Ея представительницей является жена главы дома Григорія Цыбухина — Варвара Николаевна.

Она была изъ хорошаго семейства и хороша собой. Это начало порядка и благолѣпія въ купеческой семьѣ. Едва она появилась въ домѣ, какъ сразу все словно просвѣтлѣло. Засвѣтились лампадки, столы покрылись бѣлыми скатертями на окнахъ и въ палисадникѣ появились цвѣты, за обѣдомъ у каждаго члена семьи появилась тарелка. Сама Варвара Николаевна улыбалась такъ пріятно и ласково. Во дворѣ появились нищіе, странники, богомолки, и всѣхъ она одѣляла пищей, деньгами, старой одеждой.

Слава о Варварѣ Николаевнѣ пошла въ окрестности, и хотя въ лавкѣ по прежнему сбывали тухлую солонину съ такимъ тяжелымъ запахомъ, что трудно было стоять возлѣ бочки, и по прежнему у пьяныхъ крестьянъ и рабочихъ брались въ закладъ косы, шапки, женино платье, и «грѣхъ» стоялъ надъ семьей лавочника, какъ свинцовая шапка густого тумана, — всѣмъ казалось, что это очень хорошо, что тамъ въ домѣ живетъ праведная душа и, спасая себя, и другихъ спасаетъ.

Варвара Николаевна отлично понимала, что семья не такъ живетъ, какъ слѣдуетъ, но это сознаніе не угнетало ее, не выводило изъ состоянія пассивности и покорности факту.

«Живемъ мы хорошо — говоритъ она пасынку, — всего у насъ много, и свадьбу твою сыграли порядкомъ, правильно; старикъ сказывалъ — двѣ тысячи пошло. Одно слово, живемъ какъ купцы, только вотъ скучно у насъ. Ужъ очень народъ обижаемъ. Сердце мое болитъ, дружокъ, обижаемъ какъ — и Боже мой!… Обманъ и обманъ. Постное масло въ лавкѣ горькое, тухлое, у людей деготь лучше. Да нешто, скажи на милость, нельзя хорошимъ масломъ торговать?

— Кто къ чему приставленъ, мамаша, возражаетъ ей пасынокъ, который пошелъ „по ученой части“, и нисколько не обижается на рѣчи Варвары Николаевны. Онѣ необходимы для полноты картины, для благолѣпія, для славы разбойничьей семьи. Сыщикъ и фальшивомонетчикъ, „ученый“ сынъ Григорія очень доволенъ своей мамашей.

„Кто къ чему приставленъ“!

Они грабятъ и обманываютъ; она — лампадки блюдетъ и благолѣпіе поддерживаетъ. И потому сыщикъ очень искренне-доволенъ своей мамашей. Прощаясь, онъ кланяется ей въ. ноги и говоритъ:

— „Благодаримъ васъ за все, мамаша! Нашему семейству отъ васъ большая польза. Вы очень приличная женщина, и я вами много доволенъ“.

И дѣйствительно, эта скорбящая и вздыхающая о грѣхахъ добродѣтель, приноситъ хищному семейству „большую пользу“. Она своимъ благочестіемъ и благолѣпіемъ освящаетъ зло жизни. Она добросовѣстно охаетъ и вздыхаетъ, но сердце ея спокойно. Она освящаетъ грабежъ, косвенно участвуя въ немъ и своими копейками и кусками хлѣба, раздаваемыми нищимъ, она примиряетъ людей съ грандіознымъ хищничествомъ. Она смазываетъ все шероховатое, сглаживаетъ углы и не мѣшаетъ въ главномъ. Грандіозный процессъ накопленія освящается ея участіемъ въ дѣлежѣ добычи. Внутренно она примирилась съ богатствомъ и считаетъ его дѣломъ хорошимъ: „живемъ, какъ купцы“, — это ей нравится, это она считаетъ идеальной цѣлью жизни.

Благочестіе Варвары Николаевны очень покладливое и лишено огня истинной любви. Противное это благочестіе, закупленное сытостью и чаемъ съ вареньемъ…

И только въ кроткой и нѣжной Линѣ, третьей женщинѣ этой семьи, словно случайно попавшей въ хищническое гнѣздо, живетъ другая душа, полная безкорыстія, глубоко чуждая всѣмъ своимъ строемъ началу хищничества и наживы.

И теперь уже, попавъ въ богатую семью, она глубоко враждебна ея хищничеству и безсознательно чужда ея идеаламъ, и надъ своимъ ребенкомъ, забывая, что онъ уже родился богатымъ, она вслухъ мечтаетъ, какъ прирожденная пролетарка:

— Выростешь большой, большой мужикъ будешь, вмѣстѣ на поденку пойдемъ!

— Ну-у, обидѣлась Варвара; какую тамъ еще поденку выдумала, глупенькая, онъ у насъ купецъ будетъ.

Но Анна не можетъ этого понять. Идеалы сытости и купеческаго благополучія далеки ея чистой безсеребренной душѣ.

Не слопала купеческая семейка ея души, но и не примирилась съ ней.

Сынокъ ея умираетъ, обваренный кипяткомъ. Сама она изгнана изъ семьи навсегда свирѣпой Анисьей.

И пойдетъ она нищенкой, и всю жизь будетъ работать у чужихъ людей за гроши… Въ вѣчной бѣдности, въ вѣчномъ трудѣ спасетъ она свое золотое сердце, свою золотую душу отъ грязи и крови жизни.

Потрясающей силы картина нарисована Чеховымъ въ его разсказѣ.

Вся стихійная жестокость хищничества, всѣ его троглодитные пріемы, желѣзные клыки вмѣсто зубовъ, луженое чрево, которое сглодаетъ булыжникъ, мѣдный лобъ, не знающій стыда и оловяное сердце, не знающее волненій и жалости, — какая потрясающая картина грабежа, какая оргія наживы въ скорбныхъ рамкахъ поэтической, какъ осень, русской деревни. Какой контрастъ между Чеховымъ съ его нѣжной, тоскующей душой и ужасной дѣйствительностью.

Неудивительно, что Чеховская муза страдала, что она глядѣла на жизнь съ безконечной скорбью и жалостью. Это было страданіе нѣжной души, безконечно чуткой ко всякому диссонансу, ко всякой неправдѣ, ко всякому рѣзкому звуку, ко всякой фальши. Пошлость, мѣщанство жизни, узость и тѣснота ея глубоко возмущали Чехова и дѣлали его въ первый періодъ его дѣятельности полнымъ пессимистомъ.

Мѣщанство возмущало Чехова по существу. По временамъ оно казалось ему не только бытовымъ, русскимъ явленіемъ, а общечеловѣческимъ. Мѣщанство въ самой жизни, не только въ формахъ, но и въ содержаніи ея, — вотъ основная идея, основное настроеніе Чехова перваго періода его творчества.

Жизнь такъ плоха, что остается развѣ только съ ума сойти; только пожалуй въ припадкѣ маніи величія можно почувствовать себя веселымъ, счастливымъ и оригинальнымъ, вырвавшимся изъ сѣтей мѣщанства. („Черный монахъ“).

Мѣщанство жизни прямо страшно.

— Я боленъ боязнью жизни, говоритъ герой разсказа „Страхъ“.

— „Мнѣ страшна главнымъ образомъ обыденщина, отъ которой никто изъ насъ не можетъ спрятаться. Я не способенъ различать, что въ моихъ поступкахъ правда и что ложь, и они тревожатъ меня… я сознаю, что условія жизни и воспитанія заключили меня въ тѣсный кругъ лжи, что вся моя жизнь есть не что иное, какъ ежедневная забота о томъ, что-бы обманывать себя и людей, и не замѣчать этого, и мнѣ страшно отъ мысли, что я до самой смерти не выберусь изъ. этой лжи… поступилъ я въ Петербургѣ на службу и испугался, пріѣхалъ сюда, что-бы заняться сельскимъ хозяйствомъ, и тоже испугался… Я вижу, что мы мало знаемъ и поэтому каждый день ошибаемся, бываемъ несправедливы, клевещемъ, заѣдаемъ чужой вѣкъ, расходуемъ всѣ свои силы на вздоръ, который намъ не нуженъ и мѣшаетъ намъ жить, и это мнѣ страшно, потому что я не понимаю, для кого и для чего это все нужно. Я, голубчикъ, не понимаю людей и боюсь, ихъ. Мнѣ страшно смотрѣть на мужиковъ, я не знаю, для какихъ такихъ высшихъ цѣлей они страдаютъ и для чего живутъ. Если жизнь есть наслажденіе, то они лишніе, не нужные люди; если же цѣль и смыслъ жизни въ нуждѣ и. не проходимомъ безнадежномъ невѣжествѣ, то мнѣ непонятно, кому и для чего нужна эта инквизиція“.

Обывательская жизнь отравила своими испареніями нашу кровь („Ивановъ“). Въ ней задушено все яркое, мало-мальски живое и свѣжее. Русскій городъ — городъ лавочниковъ, трактирщиковъ, ханжей, ненужный, безполезный городъ, о которомъ не пожалѣла бы ни одна душа, если бы онъ провалился сквозь землю („Моя жизнь“).

Спасенье отъ этого нравственнаго удушья Чеховъ искалъ сначала въ толстовствѣ. Приблизительно отъ 1886 года до 1892 года сказывается въ его произведеніяхъ вліяніе идей Толстого.

Въ разсказѣ „Пари“ эта толстовская нотка звучитъ очень энергично: сѣвшій въ добровольное одиночное заключеніе, юристъ читалъ только одно евангеліе, которое замѣнило ему шестьсотъ томовъ книгъ, прочитанныхъ въ предыдущіе четыре года. И когда исполнилось условленныхъ 15 лѣтъ одиночнаго заключенія, узникъ почувствовалъ отвращеніе къ культурѣ, къ тому милліону, который онъ выигрывалъ, ко всѣмъ благамъ жизни.

— „Я презираю ваши книги, презираю всѣ блага міра и мудрость. Все ничтожно и бренно, призрачно и обманчиво, какъ миражъ. Пусть вы горды, мудры и прекрасны, но смерть сотретъ. васъ съ лица земли наравнѣ съ подпольными мышами, а потомство ваше, исторія, безсмертіе вашихъ геніевъ замерзнутъ или сгорятъ вмѣстѣ съ земнымъ шаромъ. Вы обезумѣли и идете не по той дорогѣ. Ложь принимаете вы за правду и безобразіе за красоту… Я не хочу понимать васъ“.

Въ разсказѣ „Скучная исторія“ Чеховъ разсказываетъ намъ о профессорѣ, вся жизнь котораго, казалось, полна была разумной дѣятельности и удачи: тайный совѣтникъ и кавалеръ, прекрасныя связи, уваженіе учениковъ и молодежи. Ни одной безцѣльной минуты: чтеніе журналовъ, лекціи, диссертаціи. Но зачѣмъ онъ живетъ, и какой смыслъ вжизни онъ не знаетъ. И когда измученная жизнью и неудачами близкая ему дѣвушка Катя бросается вся въ слезахъ съ просьбой помочь, какъ жить, что дѣлать, — смущенный и захваченный врасплохъ профессоръ не знаетъ, что сказать и сконфуженно бормочетъ:

— Ничего я не могу сказать тебѣ, Катя!.. Давай завтракать… будетъ плакать.

Тѣ же толстовскіе мотивы можно указать и въ другихъ разсказахъ Чехова; „Княгиня“, „Припадокъ“, „Страхъ“ и многіе другіе.

На Толстовствѣ Чеховъ не могъ остановиться. Приплыла бодрая волна общественнаго прилива, реакція шла на убыль. Начало девятидесятыхъ годовъ характеризуется общимъ подъемомъ темпа жизни. Выросла промышленность, возникло рабочее движеніе, ужасный голодъ пробудилъ интеллигенцію и правительство отъ позорной спячки. Засвѣтились надежды на лучшее будущее и влили въ жизнь бодрость радостныхъ предчувствій.

Ожилъ и Чеховъ. Онъ самъ признался, что толстовская философія властвовала надъ нимъ шесть-семь лѣтъ. Это былъ своего рода гипнотизмъ. Теперь онъ освобождается отъ этого настроенія и протестуетъ противъ толстовства въ. рядѣ своихъ новыхъ произведеній. Въ разсказѣ „Печенѣгъ“ онъ иронизуетъ надъ совершенствомъ толстовца, который „наѣлся огурцовъ и хлѣба и думаетъ, что отъ этого сталъ совершеннѣе“. Въ „Палатѣ № 6“ онъ высмѣиваетъ теорію Рагина, который терпитъ вслкія упущенья и злоупотребленья въ больницѣ, потому что счастье человѣка не зависитъ отъ внѣшнихъ благъ, а отъ внутренняго совершенства и довольства собой. Между теплымъ и уютнымъ кабинетомъ и этой палатой — нѣтъ никакой разницы: покой и довольство человѣка не внѣ его, а въ немъ самомъ… Обыкновенный человѣкъ ждетъ хорошаго или дурного извнѣ, то есть отъ коляски и кабинета, а мыслящій — отъ самого себя… Нужно стремиться къ уразумѣнію жизни, а въ немъ — истинное благо»"

Но эта точка зрѣнія уже ненавистна Чехову. Онъ упрятываетъ самого доктора Рагина въ сумасшедшій домъ, чтобы тамъ онъ могъ убѣдиться, какіе плоды на дѣлѣ приноситъ его философія нравственнаго самоусовершенствованія. Она рисуется ему въ формѣ обычнаго для русскаго лежебока и бездѣльничества оправданія своей бездѣятельности и своего общественнаго индиферентизма. Она глубоко возмущаетъ. Чехова. Еще въ разсказѣ «Крыжовникъ» Чеховъ возмущается тѣми, кто хочетъ загородиться отъ жизни и ея требованій узкою стѣною личнаго благополучія. «Принято говорить, что человѣку нужно только три аршина земли. Но вѣдь эти три аршина нужны трупу, а не человѣку. И говорятъ также теперь, что если наша интеллигенція имѣетъ тяготѣніе къ землѣ, то это хорошо. Но вѣдь эти усадьбы — тѣ же три аршина земли. Уходить изъ города отъ борьбы, отъ житейскаго шума, уходить и прятаться у себя въ усадьбѣ — это не жизнь, это эгоизмъ, лѣнь, это своего рода монашество, безъ подвига. Человѣку нужно не три аршина земли, не усадьба, а весь земной шаръ, вся природа, гдѣ на просторѣ онъ могъ бы проявить всѣ свойства и особенности своего духа».

Нужно бороться со зломъ, нужно работать надъ будущимъ. Чеховъ вполнѣ на сторонѣ Громова, который говоритъ доктору Рагину: «На боль я отвѣчаю крикомъ и слезами, на подлость — негодованіемъ, на мерзость — отвращеніемъ. По моему это, собственно, и называется жизнью». Жить нужно для лучшихъ временъ, которыя несомнѣнно настанутъ.

«Настанутъ лучшія времена, — восклицаетъ Громовъ: — возсіяетъ заря новой жизни, восторжествуетъ правда и на нашей улицѣ будетъ праздникъ! Я не дождусь, издохну, но зато чьи-нибудь правнуки дождутся. Привѣтствую ихъ отъ всёй души и радуюсь, радуюсь за нихъ! Впередъ! Помогай вамъ Богъ, друзья!..»

Жить, это значитъ бороться за лучшее будущее, это значитъ наслаждаться, любить, ставить себѣ широкія задачи и смѣло итти по пути ихъ осуществленія.

Таковъ новый лозунгъ Чехова. Онъ уже не можетъ переваривать трепетной, робкой жизни; онъ хочетъ яркихъ словъ, сильныхъ порывовъ, энергіи и воли.

Въ разсказѣ «О любви» онъ передаетъ глупую и унылую исторію Алехина и жены члена суда Лугановича, которые любили другъ друга и не смѣли отдаться потребности счастья; и вотъ наступила разлука и только тогда Алехинъ понялъ, что все потеряно, и все было глупо и безсмысленно устроено вопреки живой правдѣ чувства.

«Какъ ненужно, мелко и обманчиво было все то, что намъ мѣшало любить. Я понялъ, что когда любишь, то въ своихъ разсужденіяхъ нужно исходить отъ высшаго отъ болѣе важнаго, чѣмъ счастье или несчастье, грѣхъ или добродѣтель въ ихъ ходячемъ смыслѣ, или не нужно разсуждать вовсе».

Не нужно успокаиваться, не нужно усыплять себя. Пока молоды, сильны, бодры, не уставайте дѣлать добро. «Начало Руси въ 862 году, а начало культурной жизни на Руси, я такъ понимаю, еще не было».

Нужно создавать эту культурную жизнь и сразу-же строить ее на широкихъ основаніяхъ. Исходя изъ этого положенія Чеховъ высказывается противъ, «малыхъ дѣлъ» и тѣснаго строительства культурныхъ дѣятелей. Въ разсказѣ «Хорошіе люди» мы находимъ энергичный протестъ противъ знаменитой формулы: «наше время не время широкихъ задачъ».

«Видишь, Володя, говоритъ Вѣра Семеновна своему брату, если бы всѣ вы, мыслящіе люди, посвятили себя рѣшенію большихъ задачъ, то всѣ эти твои вопросики, надъ которыми ты теперь бьешься, рѣшились бы сами собою, побочнымъ путемъ. Если ты поднимешься на шарѣ, чтобы увидѣть городъ, то поневолѣ, само собою, увидишь и поле, и деревни, и рѣки… Мнѣ кажется, что современная мысль стоитъ на одномъ мѣстѣ и прилипла къ этому мѣсту. Она предубѣждена, вяла, робка, боится взобраться на высокую гору, боится широкаго гигантскаго полета, она консервативна».

Въ «Домѣ съ мезониномъ» художникъ горячо и красиво возстаетъ противъ малыхъ дѣлъ.

"Народъ опутанъ великой цѣпью, а вы не рубите этой цѣпи, а лишь прибавляете новыя звенья. Всѣ эти медицинскія школы, аптечки, библіотечки при существующихъ условіяхъ служатъ только порабощенію… за всѣ ваши мушки и книжки они должны платить земству и, значитъ, еще сильнѣе гнуть спину… Вы создаете только новыя потребности, новый поводъ къ труду… Грамотность, когда человѣкъ имѣетъ возможность читать только вывѣски на кабакахъ, да изрѣдка книжки, которыхъ онъ не понимаетъ, — такая грамотность держится у насъ со временъ Рюрика; гоголевскій Петрушка давно уже читаетъ, между тѣмъ деревня, какая была при Рюрикѣ, такая и осталась до сихъ поръ. Не грамотность нужна, cъ свобода для широкаго проявленія духовныхъ способностей. Нужны не школы, а университеты.

Чеховъ идетъ и дальше въ своихъ обобщеніяхъ. Онъ стоитъ за полное освобожденіе труда. Для этого необходимо только правильно организовать и распредѣлить трудъ.

«Возьмите на себя долю ихъ труда. Если бы всѣ мы, городскіе и деревенскіе жители, всѣ безъ исключенія, согласились подѣлить между собою трудъ, который затрачивается вообще человѣчествомъ на удовлетвореніе физическихъ потребностей, то на каждаго изъ насъ пришлось бы, быть можетъ, не болѣе двухъ-трехъ часовъ въ день.

Представьте, что всѣ мы, богатые и бѣдные, работаемъ только три часа въ день, а остальное время у насъ свободно… Всѣ мы сообща отдаемъ этотъ досугъ наукамъ и искусствамъ. Какъ иногда мужики міромъ починяютъ дорогу, такъ и всѣ мы сообща міромъ искали бы правды и смысла жизни и — я увѣренъ въ этомъ, — правда была бы открыта очень скоро, человѣкъ избавился бы отъ этого постояннаго, мучительнаго, угнетающаго страха смерти и даже отъ самой смерти».

Соціальныя воззрѣнія Чехова поднимаются здѣсь на высоту тѣхъ трудовыхъ теорій, въ которыхъ современный человѣкъ только и можетъ видѣть загорающуюся зарю освобождающагося человѣчества.

«Нужно освободить людей отъ тяжкаго физическаго труда; нужно облегчить ихъ ярмо, дать имъ передышку, чтобы они не всю свою жизнь проводили у печей, корытъ и въ полѣ, но имѣли бы время подумать о душѣ, о Богѣ, могли бы пошире проявлять свои душевныя способности!»

И такое освобожденіе настанетъ. Оно прійдетъ можетъ быть черезъ двѣсти, триста лѣтъ, но оно прійдетъ.

«Человѣчество идетъ впередъ, говоритъ Трофимовъ въ „Вишневомъ садѣ“, совершенствуя свои силы. Все, что для него недосягаемо теперь, когда нибудь станетъ близкимъ, понятнымъ, только вотъ надо работать, помогать всѣми силами тѣмъ, кто ищетъ истину. У насъ въ Россіи работаютъ пока очень немногіе. Громадное большинство той интеллигенціи, которую я знаю, ничего не ищетъ, ничего не дѣлаетъ и къ труду пока неспособно. Называютъ себя интеллигенціей, а прислугѣ говорятъ „ты“, съ мужиками обращаются, какъ съ животными, учатся плохо, серьезнаго не читаютъ, ровно ничего не дѣлаютъ, о наукахъ только говорятъ, въ искусствѣ понимаютъ мало..-»

Нужно учиться, учиться и работать, — работать, работать безъ конца — таковъ припѣвъ всѣхъ чеховскихъ героевъ девятидесятыхъ годовъ.

Чеховъ предвидитъ уже надвигающуюся грозу и ждетъ, что она сдуетъ съ насъ лѣнь, нечистоту, грязь и бездѣльничество. И онъ радостно привѣтствуетъ симптомы новаго въ русской жизни. Чеховъ никогда не былъ равнодушенъ къ общественной дѣятельности. Къ ней онъ постоянно возвращался и въ бесѣдахъ со своими друзьями.

Онъ за всѣмъ слѣдилъ пристально и вдумчиво. Онъ волновался, мучился и болѣлъ всѣмъ тѣмъ, чѣмъ болѣли лучшіерусскіе люди. Надо было видѣть, какъ въ извѣстныя черныя времена, когда при немъ говорили о нелѣпыхъ, темныхъ и злыхъ явленіяхъ нашей общественной жизни — надо видѣть, какъ сурово и печально сдвигались его густыя брови, какимъ страдальческимъ дѣлалось его лицо, и какая глубокая, высшая скорбь свѣтилась въ его прекрасныхъ глазахъ.. (Купринъ).

Гдѣ онъ могъ, онъ реагировалъ лично на учиненное беззаконіе. Всѣмъ памятенъ отказъ его отъ званія почетнаго академика послѣ извѣстнаго инцидента съ отобраніемъ этого званія отъ Горькаго за его, яко бы, неблагонадежность.

Чеховъ одинъ изъ первыхъ предчувствовалъ конституцію. Неисправимый въ общихъ ходячихъ представленіяхъ, пессимистъ, онъ часто даже совсѣмъ не въ тактъ разговору произносилъ вдругъ своимъ увѣреннымъ тономъ.

— Послушайте, а знаете что? Вѣдь въ Россіи черезъ десять лѣтъ будетъ конституція.

И возвращаясь къ болѣе широкимъ перспективамъ, онъ. говорилъ Куприну.

— Знаете-ли, черезъ триста, четыреста лѣтъ вся земля обратится въ цвѣтущій садъ.

— Какъ хороша будетъ жизнь черезъ триста лѣтъ!

Но думая всегда о будущемъ, онъ отлично понималъ и то, что нужно на землѣ сейчасъ, не медля ни минуты. Тутъ передъ нами былъ не фантазеръ, а человѣкъ, прекрасно понимавшій нужды дня.

Особенно часто и много говорилъ онъ о нуждахъ сельской интеллигенціи и учителей.

Онъ мечталъ устроить имъ прекрасную санаторію для отдыха. Мечталъ о хорошемъ и свободномъ учителѣ для деревни..

«Учитель долженъ быть артистъ, художникъ, горячо влюбленный въ свое дѣло, а у насъ это чернорабочій, плохообразованный человѣкъ… Онъ голоденъ, забитъ, запуганъ.. Нужно, что бы онъ былъ первымъ человѣкомъ въ деревнѣ, чтобы мужики признавали въ немъ силу, достойную вниманія и уваженія, чтобы никто не смѣлъ орать на него…. унижать его личность, какъ у насъ это дѣлаютъ всѣ: урядникъ, богатый лавочникъ, попъ, становой, попечитель школы, старшина…. и тотъ чиновникъ, который носитъ званіе инспектора школъ, но заботится не о лучшей постановки образованія, а только о тщательномъ исполненіи циркуляровъ округа… Нашъ учитель восемь девять мѣсяцевъ въ году живетъ какъ отшельникъ, ему не съ кѣмъ сказать слова, онъ тупѣетъ въ одиночествѣ, безъ книгъ и развлеченій… а созоветъ онъ къ себѣ товарищей — его обвинятъ въ неблагонадежности… глупое слово, которымъ хитрые люди пугаютъ дураковъ!..

Трудно представить себѣ — по воспоминаніямъ друзей Чехова — болѣе симпатичнаго, умнаго и дѣльнаго человѣка. Это былъ джентельменъ въ лучшемъ, благороднѣйшемъ значеніи слова, Тонкая, мягкая, чуткая художественная натура. Человѣкъ весь слившійся съ созданными имъ образами. Есть что то общее у Чехова съ Тургеневымъ: то же изящество мягкой меланхоліи, тотъ же трагизмъ жизни.

Весна возвращается каждый годъ, а счастье никогда.

Невозвратимость прошлаго и ужасъ одиночества — вотъ тѣ двѣ неумолимыя вещи, которыя дѣлаютъ Чехова не только поэтомъ русскаго быта, но и поэтомъ-философомъ изъ плеяды великихъ пессимистовъ міра.

Чеховъ ненавидѣлъ пошлость жизни вообще, и эта пошлость отомстила ему, помѣстивъ останки великаго писателя въ вагонъ для устрицъ.

Но среди устрицъ оставался хладный трупъ. Душа художника слилась съ скорбями человѣчества и живетъ въ немъ.

Чеховъ былъ поэтъ сумеречнаго времени, но въ міръ пришелъ онъ, что бы пѣть солнце.

ГЛАВА II.
Чеховъ, какъ драматургъ.

Чеховъ всю жизнь скорбѣлъ о томъ, что ему не удалось создать ни одного крупнаго романа, подобно Тургеневу и другимъ корнееямъ русской литературы.

Если взять, однако, всѣ разсказы Чехова и сдѣлать надъ ними общій заголовокъ „Русская жизнь“, — то мы получимъ, несомнѣнно, прекраснѣйшій романъ и при томъ въ той именно формѣ, которая наиболѣе соотвѣтствуетъ новымъ условіямъ творчества.

Когда писалъ Тургеневъ, были еще возможны пластическіе образы Рудина, Базарова, Елены, Маріанны, — въ наши дни жизнь распылилась, измельчала, люди посѣрѣли, обезцвѣтились и потому и существованіе ихъ сводится къ мелочи, къ эпизоду, анекдоту, легко передаваемому въ двухъ трехъ страницахъ печатнаго текста.

Сложите эти анекдоты въ одинъ томъ подъ общимъ заглавіемъ и мы получимъ романъ сѣрой будничной жизни современнаго русскаго общества.

Сожалѣнія Чехова совершенно неосновательны. Его разсказики займутъ мѣсто рядомъ съ романами Тургенева, Гончарова и Достоевскаго.

Но если уже говорить о крупномъ вкладѣ въ художественное творчество, въ его обычныхъ формахъ, то нужно отмѣтить громадныя заслуги Чехова въ области преобразованія драмы.

Здѣсь Чеховъ явился громаднымъ геніальнымъ преобразователемъ сцены. Онъ создалъ драму, которой отвергъ всѣ теоріи драматическаго искусства, онъ вернулъ театру его прежнее значеніе, объединивъ зрительный залъ и сцену единствомъ настроеній. Онъ понялъ, въ какихъ формахъ должно проявляться трагическое на современной сценѣ и въ чемъ его истинная сущность. Онъ доказалъ, что для искусства нѣтъ обязательныхъ формъ, и что старыя эстетическія теоріи не всегда совмѣстимы съ новыми художественными запросами и новыми эстетическими цѣнностями, созданными вѣяніями жизни.

То, что онъ создалъ въ области драмы, геніально, такъ какъ является крупнымъ вкладомъ и въ сущность и въ форму сценическаго искусства.

Чтобы понять значеніе преобразованій Чехова, которыя ставятъ его имя въ почетномъ спискѣ міровыхъ драматурговъ, на ряду съ именами Софокла, Шекспира, Метерлинка, — необходимо предпослать нѣсколько историческихъ и теоретическихъ соображеній о сущности трагизма и формахъ его проявленія въ драмѣ.

Идея трагизма существованія присуща человѣчеству во всѣ времена его жизни, но основанія этого трагизма, его внутреннее содержаніе въ разныя эпохи не одинаково. То общее, что мы замѣчаемъ въ трагедіи всѣхъ вѣковъ и всѣхъ народовъ — это чувство, вызываемое зрѣлищемъ неизбѣжной гибели. Когда этой гибели обречены честные, благородные люди, когда въ ней проявляется неумолимая сила зла, смерти, несправедливости, въ зрителѣ возникаетъ горькое сознаніе своего несовершенства, слабости, безсилія, раздвоенности, и неизбѣжности конца. Въ основѣ трагическаго настроенія лежитъ пессимизмъ, въ большинствѣ, по крайней мѣрѣ, случаевъ. Гибель далеко не всегда оправдывается соображеніями высшаго порядка, нравственной необходимостью. Поклонники пасторской теоріи поэтической справедливости едва-ли могутъ оправдать свои взгляды въ цѣломъ рядѣ примѣровъ незаслуженной трагической гибели. На каждомъ шагу обнаруживается міропорядокъ, неблагопріятный для могучей личности, на каждомъ шагу мы видимъ несоразмѣрность вины и наказанія. Безсмыслица царитъ въ жизни, зло и тьма уничтожаютъ свѣтъ правды. Страданія Отелло и Дездемоны потрясаютъ насъ глубиною своей несправедливости. Также жестока судьба и жизнь къ Ромео и Жульетѣ, вся вина которыхъ заключается въ бракѣ безъ позволенія родителей^[3]. Несчастія, свалившіяся на голову царя Эдипа поражаютъ насъ своей неожиданностью, несоразмѣрностью. Вѣдь вся вина Эдипа въ томъ, что онъ мудръ, что онъ разрѣшилъ знамёнитую загадку Сфинкса. Но ужъ самая мудрость, по выраженію Ницше, преступленіе противъ природы и боговъ. Высшія силы караютъ и Эдипа и Промется за „бунтъ“ противъ природы во имя свѣта разума. Человѣкъ — жалкое ничтожное существо. Онъ долженъ смириться и не дерзать своимъ ничтожнымъ умомъ раскрыть и примирить внутреннія противорѣчія, обнаружившіяся въ мірозданіи. Свѣтъ и тьма, добро и зло въ вѣчной борьбѣ. Въ первобытныхъ религіяхъ зло считается даже болѣе могучимъ началомъ чѣмъ добро, и его божествамъ поклоняются. Въ религіи персовъ — вѣчная борьба, полная трагизма. — Ормузда и Аримана, но персъ вѣрилъ, что чистое и свѣтлое начало добра побѣдитъ. Стоицизмъ и христіанство временно подорвали трагическое настроеніе, вѣрой въ окончательное торжество и могущество бога любви и свѣта и во второе пришествіе. Эта вѣра въ торжество нравственнаго начала заставляла и критиковъ стать на точку зрѣнія моралистовъ въ оцѣнкѣ причинъ трагической гибели героя. Трагическая вина погибнувшаго героя, морализировали они, въ нарушеніи требованій нравственнаго порядка. Макбетъ — преступникъ и гибнетъ, какъ жертва собственныхъ злодѣяній. „Когтистый звѣрь“ — совѣсть, терзаетъ душу преступника и ведетъ его къ трагической гибели, которая тѣмъ значительнѣе и величественнѣе потрясаетъ насъ, чѣмъ сильнѣе и мощнѣе натура преступника.

Если эта точка зрѣнія была умѣстна въ устахъ англійскихъ моралистовъ, которые, подобно Шафтсбери, пытались замѣнить страхъ загробнаго наказанія, плохо поддерживаемый падавшимъ авторитетомъ оффиціальной религіи, теоріей гармонически и эстетически развитой личности, то достаточно было пройти еще одному столѣтію, ₍что-бы на смѣну деизму, а за нимъ матеріализму съ его оптимистической вѣрой въ могущество науки вновь пришелъ исконный міровой пессимизмъ въ произведеніяхъ представителей нѣмецкой философской мысли. Этотъ пессимизмъ возвратилъ насъ къ трагическимъ настроеніямъ греческихъ классиковъ. Недаромъ Шопенгауеръ выбралъ эпиграфомъ для одного изъ своихъ произведеній слова хора изъ трагедіи Софокла „Эдипъ въ Колонѣ“.

„Величайшее первое благо — совсѣмъ

Не рождаться, второе — родившись

Умереть поскорѣе, а едва прилетитъ

Неразумная легкая юность —

То ужъ кончено, — мукамъ не будетъ конца.

Зависть, гнѣвъ, возмущенья, убійства.

И предѣлъ всему послѣдній

Одинокая, больная,

Злая немощная старость

Ненавистная, проклятье

Изъ проклятій, мука изъ мукъ“.

Среди роскошной природы, цвѣтущихъ рощъ и голубого безоблачнаго неба вылился этотъ страстный стонъ цѣлаго народа, баловня судьбы, предмета общей зависти и мірового преклоненія, который однако не видитъ въ жизни ничего, кромѣ страданія; И этотъ стонъ пронесся черезъ сотни и тысячи лѣтъ и долетѣлъ до насъ, вновь возбудивъ полный скорби вопросъ о смыслѣ и цѣли жизни. Нѣсколько лѣтъ назадъ мы были свидѣтелями того сильнаго впечатлѣнія, которое произвели на петербургскую публику эти слова Софокла на первомъ представленіи „Эдипа въ Колонѣ“ въ Александринскомъ театрѣ. Въ залѣ стало такъ тихо, какъ будто ангелъ смерти пролетѣлъ надъ публикой. Исчезъ шумъ жизни, стихли страсти и волненія дня и у замершей, затаившей дыханіе публики, этой пестрой свѣтской толпы, — словно одна душа была, скорбная, тоскующая, жалкая и больная. Откуда-то изъ тайниковъ души повѣяло глубокимъ недоумѣніемъ, затаеннымъ, невысказаннымъ, но всѣхъ насъ объединяющимъ въ порывѣ міровой скорби. Стѣна, отдѣляющая публику другъ отъ друга и отъ сцены, вдругъ исчезла; передъ нами была жалкая, сбившаяся въ кучу толпа несчастныхъ людей, окруженныхъ холодомъ и мракомъ жизни, прижимающихся другъ къ другу отъ волненія и скорби съ сердцами, взволнованными великимъ недоумѣніемъ міровой трагедіи. „Трагическій миѳъ возникъ у Грековъ въ ихъ лучшую сильнѣйшую и храбрѣйшую эпоху“ (Ф. Ницше). Въ греческой трагедіи отразился пессимизмъ цвѣтущаго, геніальнаго народа въ пору юности и роста его физическихъ и духовныхъ силъ. Греческая трагедія цвѣла въ эпоху торжествующаго расцвѣта народности; несмотря на юношескую жизнерадостность грека, ужасъ жизни наполнялъ его сердце безъисходнымъ страданіемъ.

Однажды царь Мидасъ — такъ разсказываетъ греческій миѳъ, — долгое время преслѣдовалъ въ лѣсу стараго Силена, спутника Діониса; когда онъ попался ему наконецъ въ руки, царь спросилъ, что всего лучше и желательнѣе человѣку? Демонъ упорно молчалъ; наконецъ, вынужденный царемъ, онъ съ пронзительнымъ смѣхомъ разразился слѣдующими словами: жалкій эфемерный родъ, дитя случая и бѣдствій, зачѣмъ принуждаешь ты меня открыть то, что было бы лучше никогда не знать. Самое лучшее недостижимо для тебя: это не родиться, не существовать, быть ничѣмъ. Затѣмъ, второе наилучшее для тебя — это скорѣе умереть»^[4]. Несмотря на страстную привязанность къ жизни, которая сказывается въ жалобахъ Антигоны, и рѣчахъ тѣни Ахилла, Грекъ искони чувствовалъ ужасъ существованія. Рокъ, царящій надъ людьми и богами, таинственный, неумолимый, безжалостный, повергшій Эдипа въ пучину бѣдствій, принудившій Ореста къ убійству матери, тяготѣвшій несправедливымъ проклятьемъ надъ всѣмъ родомъ Атридовъ, обрекшій на смерть чистое, жизнерадостное существо милую Антигону, этотъ рокъ своей неотвратимостью и полной неожиданностью своихъ велѣній повергалъ грека въ трагическій ужасъ передъ нелѣпостью жизни, въ которой человѣкъ являлся игралищемъ слѣпого случая, жертвой неисчислимыхъ страданій^[5].

И чѣмъ сильнѣе билось молодое чувство, чѣмъ ярче и необузданнѣе проявлялась жажда жизни и потребность въ правдѣ, тѣмъ трогательнѣе были стоны страдальца въ его возвышенныхъ трагедіяхъ: — зрѣлище бѣдствій героя наполняло душу грека спасительнымъ трепетомъ, мыслью о ничтожествѣ земного существованія; но самая картина трагической борьбы отражала и протесты могучаго духа противъ несправедливости мірового порядка. Такъ, въ темной клѣткѣ еще страстнѣе и ярче пѣсня узника соловья о свѣтѣ, свободѣ и любви…

И такъ, — рокъ и столкновеніе съ еге не предусматриваемыми велѣніями людей сильнаго характера — вотъ источникъ трагической скорби для грека. Впрочемъ «сильный характеръ» выраженіе не вполнѣ точное; я замѣнилъ было эти два слова другими — герой миѳа, разсказа. Потому что «характеръ» въ нашемъ значеніи этого слова не играетъ еще серьезной роли у грека. Важенъ не характеръ. Каковъ бы онъ ни былъ, — столкновеніе неизбѣжно и гибельно. Вотъ почему правъ геніальный Аристотель, когда говоритъ — «трагедія есть изображеніе не человѣка, но дѣйствія, жизни, счастья и несчастья. Цѣль трагедіи — дѣйствіе, а не качество человѣка. Въ трагедіи дѣйствуютъ не для того, чтобы изображать характеры, но черезъ посредство дѣйствій захватываетъ трагедія и характеры, — а цѣль всего важнѣе. Безъ дѣйствія невозможна трагедія, а безъ характеровъ возможна. Начало и, такъ сказать, душа трагедіи есть вымыселъ: второе же за нимъ мѣсто занимаютъ характеры.

Такимъ пониманіемъ смысла трагедіи объяснялся вполнѣ умѣстный въ ней эпическій, — повѣствовательный элементъ.

Вмѣстѣ съ ученіемъ стоиковъ и христіанства исчезли эти трагическія настроенія. На смѣну юношески страстнымъ протестамъ грека явились идеи примиренія съ юдолью скорби, печали и слезъ, во имя загробной жизни, идею рока смѣнила теорія свободной воли. Сущность трагическаго настроенія измѣнилась. Когда въ эпоху возрожденія народовъ наступило и возрожденіе трагедіи — она получила уже иное содержаніе, иные мотивы, иные источники трагическаго чувства. Новая трагедія перенесла центръ тяжести во внутрь человѣка, обуреваемаго страстями, ведущаго тягостную борьбу между высшими, идеальными и низменными стремленіями. Въ основѣ этой трагедіи — сильный характеръ, раздираемый страстями, противорѣчіями, сомнѣніями и неизбѣжно гибнущій. Карьеръ, одинъ изъ лучшихъ теоретиковъ драмы въ своей книгѣ Dre Poesie, iehr wesen und formen указываетъ цѣлый рядъ мотивовъ трагической гибели; здѣсь и проступки противъ нравственнаго закона съ его искупленіемъ, страданья благороднаго, гибнущаго какъ жертва своей вѣрности долгу, здѣсь и мучительныя противорѣчія между двумя равно высокими, но взаимно исключающими другъ друга принципами и обязанностями (Гамлетъ), здѣсь и конфликтъ между свободно рвущейся впередъ индивидуальностью и косной толпой съ ея, преклоненіемъ установившемуся порядку (Поза, Карлъ Мооръ, Штокманъ), здѣсь и трагизмъ гибнущаго мірозерцанія, на безнадежную защиту котораго отдаетъ свои силы энтузіастъ-романтикъ (Юліанъ Отступникъ), здѣсь и жертвы бурнаго порыва страсти.

Во всѣхъ такихъ конфликтахъ неизбѣжно выступаетъ сильный характеръ; вся красота новой трагедіи именно въ гибели сильныхъ духомъ и волею незаурядныхъ людей. Вотъ почему теоретики драмы правы, когда отрицали опредѣленіе трагедіи, данное Аристотелемъ, заявляя, что „въ драмѣ не должно быть недостатка ни въ характерахъ, ни въ событіяхъ; въ драмѣ начало всему — внутреннія свойства человѣка, его воля“. Характеръ, воля, цѣль и дѣйствіе неизбѣжно необходимы въ трагедіи, возникшей въ эпоху возрожденія наукъ и искусствъ и вновь ярко вспыхнувшей въ эпоху геніальничанія поэтовъ Sturm und Drang періода нѣмецкой и французской литературы. Это и понятно. Всѣ средніе вѣка, вся эпоха рыцарства подготовляла развитіе сильной, здоровой индивидуальности.

Человѣкъ дышалъ полной грудью. Онъ умѣлъ и любить, и ненавидѣть; онъ умѣлъ постоять за правду, отважно жертвовать своею жизнью за честь, за свободу, за отчизну. Каждая эмоція завершала свой естественный кругъ, находила свой, нормальный исходъ, не задерживаясь въ сердцѣ человѣка тяжелымъ осадкомъ сдержанныхъ и подавленныхъ желаній. Жизнь была ярка и свѣтла; порывы сердца опредѣленны.. Нормальная связь между словомъ и дѣломъ, чувствомъ и его проявленіемъ не была еще нарушена; человѣческая природа не была связана цѣпями условности и мѣщанства; человѣкъ могъ дышать полной грудью; его организмъ функціонировалъ всѣми нервами и фибрами, всѣмъ своимъ многосложнымъ существомъ. Только при такихъ условіяхъ и могли создаваться сильные характеры, цѣльныя натуры, энергично и непосредственно реагирующія на горе и радость, прекрасныя во всѣхъ своихъ проявленіяхъ, во всѣхъ своихъ порывахъ къ добру и злу. Любилъ человѣкъ и, не разсуждая, лѣзъ въ окно къ своей Жульетѣ, ненавидѣлъ кого и ужъ въ рукахъ его блестѣло остріе шпаги. Реакція слѣдовала непосредственно за воспріятіемъ, и оттого на душѣ не оставалась тяжелаго осадка неудовлетворенности. Душа была всегда свѣтла, воля ненадломлена. Насъ поражаетъ мощь такихъ кованныхъ изъ стали и гранита „героевъ“, какъ Отелло, Ричардъ III, Макбетъ; плѣняетъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ и изумляетъ сила любви Ромео и Юліи; мы ужъ не таковы…

Тиски жизни, культуры, стерли яркія и выпуклыя черты характера. Режимъ — казарменно бюрократическій и торгово-промышленный, — все сгладилъ, обшлифовалъ, дисциплинировалъ. Яркимъ проявленіямъ человѣческой личности теперь нѣтъ мѣста. Буря, клокочущая въ груди, должна быть подавлена, должна умереть внутри человѣка, разрушая его самого. — Отсюда слабоволіе, угнетенность духа, болѣзненность и нервность „нашего“ вѣка. Всѣ стали въ одну шеренгу, посѣрѣли, выдохлись, внѣшне облагообразились, приняли одну униформу, подъ которой незамѣтно ни характера, ни темперамента. Дряблое поколѣніе „къ добру и злу позорно равнодушныхъ“ явилось на смѣну рыцарственнымъ характерамъ. Современный Отелло, какъ и Шейлокъ умѣло затаятъ свое чувство подъ маской вѣжливой пріятной улыбки, и эта маска такъ въѣдается въ современнаго человѣка, такъ сживается съ нимъ, что постепенно становится самой его сущностью, стирая въ порошокъ черты индивидуальности. Измельчалъ человѣкъ, внутренно обезсилѣлъ и обезводился, занялъ свою скромную клѣточку въ „мастерской“ жизни и только по временамъ тоскуетъ объ иной, радостной цѣлостной жизни, о солнцѣ и свѣтѣ, которые рѣдко заглядываютъ въ его тусклое закоптѣлое окно. Въ послѣднюю четверть XIX вѣка намѣтился протестъ этого господства сѣрости, — во имя правъ свободной цѣлостной личности. Въ политикѣ этотъ протестъ противъ засасывающаго личность общественнаго „порядка“ выразился въ анархизмѣ; въ философіи заговорилъ о „сверхъ-человѣкѣ“ и „жизнерадостности“ Ницше, въ драмѣ на встрѣчу тому же освобожденію личности идетъ Ибсенъ, борясь съ „призраками“ поработившими человѣка, убившими въ немъ живую душу. Всѣ эти протесты, конечно, важны, полезны, несомнѣнно поднимая значеніе человѣческой личности „священнѣйшее изъ званій“ — человѣка, какъ говорили въ старину. Но отдѣльные протесты геніальныхъ писателей, какъ первое луновеніе вѣтра, предвѣщающаго грозу, — еще не самая гроза, которая неизвѣстно когда еще прійдетъ и какъ очиститъ воздухъ. Жизнь течетъ все еще по тому же узкому руслу, созданному условіями труда и политическаго строя; въ массѣ все таже сѣрость, таже безличность дряблыхъ характеровъ, истертыхъ колесомъ жизни, приниженныхъ, изломанныхъ, лишенныхъ всякихъ опредѣленныхъ очертаній и силы. Современный человѣкъ увялъ, не расцвѣтая. Онъ подавилъ свои желанья, пережилъ свои мечты и тихо догораетъ, покорный неизбѣжному закону медленнаго увяданія и смерти.

II.

Психологія этого новаго, современнаго намъ человѣка, не могла не отразиться и на театрѣ и дѣйствительно — въ немъ все рѣже можно встрѣтить теперь актера съ яркимъ темпераментомъ и характеромъ. Амплуа трагическаго героя, перваго любовника, вакантно даже на такихъ богатыхъ сценахъ, какъ императорскіе театры: Александринскій и Малый (въ Москвѣ). Сильно трагическія пьесы идутъ на сценѣ все рѣже и рѣже. Про Шекспира довольно громко говорятъ, что онъ устарѣлъ. Гете и Шиллера тоже совсѣмъ не ставятъ.

Въ послѣдніе годы шли наименѣе яркія Шекспировскія пьесы „Антоній и Клеопатра“, „Буря“, „Юлій Цезарь“. Представленія „Шейлока“ въ Александринскомъ театрѣ не давали полныхъ сборовъ. Только пріѣздъ итальянскихъ трагиковъ, все еще, сохранившихъ кипучій темпераментъ, заставляетъ насъ идти въ театръ на Шекспира. Мы смотримъ съ удивленіемъ „Отелло“, восхищаясь тѣмъ, чего у насъ нѣтъ. Всѣ эти сильныя чувства и страсти кажутся намъ чѣмъ то далекимъ, чуждымъ, точно дѣтская сказка. А ужъ современнымъ драматургамъ мы ни за что не простимъ попытки модернизировать эти страсти, перенеся ихъ въ нашъ вѣкъ. Начальникъ отдѣленія Ивановъ казался бы намъ смѣшнымъ въ роли Ромео или Гамлета. Командующій войсками, будь онъ самъ Суворовъ, казался бы нелѣпымъ человѣкомъ, если бы вздумалъ продѣлать сцену ревности во вкусѣ венеціанскаго Мавра.

Герой шекспировской трагедіи умеръ въ нашихъ сердцахъ и не скоро воскреснетъ вновь. Вмѣстѣ съ нимъ умерла и трагедія, съ ея трагизмомъ могучей личности, погибающей въ борьбѣ съ собственными страстями и требованіями долга или велѣніями принципа. Жизнь измѣнилась и театръ долженъ искать для нея новаго героя съ новымъ трагическимъ настроеніемъ.

Й этотъ „герой“ найденъ, какъ найденъ и новый трагизмъ, не менѣе прежнихъ двухъ захватывающій насъ картинами неизбѣжной гибели. Его почувствовали художники слова и ищутъ новыхъ формъ для его сценическаго изображенія. У Ибсена есть полная глубокаго смысла сцена — въ концѣ третьяго акта пьесы: „Когда мы мертвые воскресаемъ“. Художникъ Рубекъ говоритъ о воскресеніи изъ мертвыхъ, онъ еще вѣритъ ему. Ирена — не вѣритъ. Рубекъ, пожертвовавшій радостями любви ради искусства былъ уже тогда мертвъ, когда равнодушно стоялъ передъ жаждавшей любви Иреной. Эта любовь, увѣряетъ Рубекъ, горитъ и пылаетъ въ немъ и теперь, какъ прежде. Ирена отвѣчаетъ ему, что земная любовь, которой полонъ міръ съ его великими тайнами, загадками, давно умерла для нихъ. — Самое желанье жить умерло.

Рубекъ. О, какъ заблуждаешься ты! жизнь въ насъ и вокругъ насъ кипитъ и брызжетъ черезъ край, какъ прежде!

Ирена, (покачивая головой и печально усмѣхаясь). Вся эта жизнь устлана мертвецами — сама она лежитъ на смертномъ одрѣ.

И тщетно рвется Рубекъ и Ирена въ послѣднемъ порывѣ къ счастью все выше и выше, къ лучезарному солнцу, на обѣтованную гору къ вѣчно пламенѣющимъ высотамъ, чтобы тамъ испить до дна чашу наслажденій. Умирающая жизнь покроетъ и ихъ своимъ „мокрымъ, отвратительнымъ могильнымъ саваномъ“, о которомъ уже предупреждалъ ихъ Ульфгеймъ, спасавшійся съ Маей въ долинѣ. На ледяныхъ высотахъ индивидуализма Рубекъ и Ирена не найдутъ счастья; грозный горный обвалъ погребетъ ихъ въ своихъ снѣгахъ.

„Сама жизнь, лежащая въ саванѣ, на смертномъ одрѣ“ — вотъ новый герой современной трагедіи и вмѣстѣ съ тѣмъ -ея символъ. Не отдѣльныя лица, не Ивановъ, не Петровъ — вся жизнь, цѣлая группа живыхъ лицъ обречены на гибель, на медленное умираніе; сама жизнь видитъ уже свой могильный саванъ. И иначе не могло быть. Люди убили свои желанія, свою любовь, придавили свою природу требованіями долга, порядка, труда, дисциплины, ложныхъ идей, они сами убили себя, сами надѣли на себя могильный саванъ. Сѣрая, — безцвѣтная, безвкусная жизнь, безрадостная» и безцѣльная, задыхающаяся въ тискахъ, подъ гнетомъ непреодолимыхъ и часто неуловимыхъ, невидимыхъ и неосязаемыхъ условій духовнаго и матеріальнаго рабства, вотъ кто обреченъ на трагическій конецъ, вотъ кто задыхается, стонетъ, томится и грезитъ о воскресеніи изъ мертвыхъ, о Москвѣ, о лучшей жизни черезъ двѣсти лѣтъ, о новомъ вишневомъ садѣ… въ то время, когда старый гибнетъ подъ ударами топора, и смерть подтачиваетъ существованіе медленно, но неизбѣжно, какъ болѣзнь, какъ ржа, точащая желѣзо, какъ пыль, засыпающая нѣжные цвѣты…

Понять и найти этого новаго героя трагедіи — великая заслуга художниковъ, дѣло — огромной чуткости.

Умирающая жизнь, какое казалось бы несоединимое сочетаніе, а между тѣмъ оно примѣнимо въ наше время къ цѣлымъ общественнымъ группамъ. Два года назадъ намъ пришлось видѣть въ Берлинѣ «Ткачей», — четырехсотое представленіе знаменитой драмы Гауптмана. И, глядя на этихъ жалкихъ бѣдняковъ, прикованныхъ къ своему ткацкому станку, обреченныхъ на мучительную полуголодную жизнь въ борьбѣ за черствый кусокъ хлѣба, съ печатью безъисходной сверлящей мысли въ лицѣ, съ вѣчно согнутыми отъ постояннаго сидѣнія колѣнями, я думалъ — вотъ люди, трагически обреченные на медленное умираніе. Какая тоска, какой ужасъ — вся ихъ жизнь! Она цѣликомъ уйдетъ на борьбу съ голодомъ, на вѣчныя судороги за существованіе впроголодь, у тусклаго окна тѣсной избы, гдѣ ютятся въ одной кучѣ старики и дѣти, дѣвушки съ блѣдными восковыми лицами и молодые люди. Медленно, но вѣрно тяжелый непосильный трудъ подтачиваетъ здоровье современныхъ рабовъ; скоро исчезнетъ болѣзненный румянецъ, потухнетъ блескъ живыхъ дѣтскихъ глазокъ, ввалится чахоточная грудь, и кончится жизнь безъ радости и счастья, безъ надеждъ, безъ отдыха, безъ грезъ и утѣшеній.

Почти ни откуда просвѣта. Одна надежда на открытое сопротивленіе. И европейски воспитанный умъ не можетъ не указать этого просвѣта. Будущее все же впереди. Его завоюютъ себѣ рабочіе собственными руками. Тысячелѣтняя культура не можетъ упереться въ тупикъ, отказаться отъ соціальнаго творчества и признать свое безсиліе.

Жалкая покорность судьбѣ не поможетъ. Выходъ въ борьбѣ: шальная пуля, усмиряющихъ бунтъ солдатъ, не случайно убиваетъ именно того старика, который остался на жалкой работѣ и отказался идти за одно со всѣми. Трагизмъ положенія ткачей мы должны признать новымъ видомъ трагическаго, который мы позволяемъ себѣ назвать трагизмомъ умирающей жизни. Онъ захватываетъ цѣлыя группы людей и для нихъ только въ далекомъ будущемъ мерцаетъ какой-то просвѣтъ, а въ настоящемъ — медленная гибель вопреки справедливости и человѣколюбія.

Интересно отмѣтитъ любопытный фактъ: глядя на картину страданія и гибели ткачей, совсѣмъ забываешь объ отдѣльныхъ дѣйствующихъ лицахъ, забываешь игру актеровъ, словно страдаетъ, стонетъ, говоритъ, проклинаетъ вся группа лицъ на сценѣ, какъ одно лицо; отдѣльныя дѣйствующія лица сами по себѣ никому не нужны и ничего какъ будто бы не прибавляютъ къ общему впечатлѣнію. Тотъ же трагизмъ умирающей жизни хотя нѣсколько своеобразный, нельзя не видѣть въ драмѣ М. Горькаго «На днѣ». Его «герои» — протестанты противъ «порядка», то-же цѣлая группа больныхъ, безвольныхъ людей, озлобленныхъ, страдающихъ и изломанныхъ побѣдной колесницей современной культуры, сурово и безжалостно давящей побѣжденныхъ.

Словно огромная гранитная плита залегла надъ ними: хрустятъ человѣческія кости, течетъ кровь, слышны стоны и проклятія умирающихъ, душу надрывающіе крики неудачниковъ, безнадежно порывающихся къ спасенію, но обреченныхъ на медленную, мучительную, неизбѣжную смерть. И мимо этой плиты поверхъ ея проходятъ люди, довольные, уравновѣшенные, исполненные презрѣнія къ гибнущимъ, — люди «труда и порядка». Вся пьеса М. Горькаго крикъ возмущенія, призывъ на помощь этимъ несчастнымъ, гибнущимъ не только отъ своей неприспособленности къ жизни, но и вслѣдствіе черствости общества. Конечно, босяки Горькаго не герои, они не интересны, какъ характеры, страданія ихъ, ихъ позы сами по себѣ не цѣнны. Это бывшіе люди, лишніе люди; они не строители жизни, они безсознательные анархисты, роль которыхъ вполнѣ отрицательная, — вѣчно служить укоромъ обществу; они изнанка жизни, непоказная сторона наружно блещущей культуры. Но они все же люди, они страдаютъ, въ нихъ еще не угасъ человѣкъ и жутко и тяжело становится отъ безучастія къ ихъ судьбѣ, послѣдствіемъ котораго должна быть неизбѣжная гибель. Въ этой неизбѣжности гибели, на которую обречена цѣлая группа людей, глубокій трагизмъ пьесы.

Общество было съ ними жестоко; оно выкинуло ихъ «за бортъ», на дно, въ помойную яму, и забыло о нихъ. И вотъ они копошатся тамъ, задыхаясь отъ вони, грязи и мечтаютъ о цѣляхъ жизни, о лучшей жизни, о гордомъ человѣкѣ, заживо разлагаясь и физически и нравственно. Передъ ними, какъ передъ прокаженными Андреева, выросла стѣна, навсегда отдѣляющая ихъ, отъ остального общества, и тщетно обагряютъ они эту стѣну своей и чужой кровью въ поискахъ лучшаго, въ поискахъ правды… Какъ Бѣдный Генрихъ у Гауптмана эти «прокаженные» не утеряли жажды жизни; они резонерствуютъ, мечтаютъ, богохульствуютъ, но наивная и вѣчно чистая Оттегеба, символъ любви и самопожертвованія не раскроетъ имъ своихъ объятій и не спасетъ отъ гибели.

Но въ «Днѣ» Горькаго трагическое чувство, вызываемое зрѣлищемъ гибнущихъ людей, ослабляется мыслью, что здѣсь мы имѣемъ дѣло съ отбросами общества. Какъ бы ни было сильно въ насъ чувство жалости и состраданія, lumpen proletariat, все-же не можетъ пользоваться нашими симпатіями. Его гибель тяжела, пожалуй, ужасна, но понятна и почти неизбѣжна. Совсѣмъ иное чувство является у насъ, когда мы видимъ, какъ гибнутъ хорошіе люди, цѣлыя группы хорошихъ людей, которымъ только бы жить да радоваться, между тѣмъ какъ злая судьба обрекла и ихъ на неизбѣжную гибель. Зрѣлище такой гибели наполняетъ насъ истинно трагическимъ чувствомъ.

А. П. Чеховъ именно и далъ намъ картины такой гибели въ своей истинно новой драмѣ, рисующей групповой трагизмъ, трагизмъ медленнаго умиранія — тамъ, гдѣ жизнь должна была и могла бы цвѣсти. Чеховъ изображаетъ нашу бѣдную русскую провинцію, — хорошихъ, добрыхъ, честныхъ русскихъ людей, обреченныхъ на сѣрое существованіе, тоску и смерть. И картины этой жизни потрясаютъ насъ ужасомъ безпросвѣтности и безысходности. Уже въ «Ивановѣ» выступаетъ передъ нами эта сѣрая жизнь въ ея основныхъ чертахъ. Людей нѣтъ, солидарности нѣтъ, общихъ интересовъ нѣтъ, «живешь, какъ въ Австраліи», говоритъ Косыхъ. Общее неустройство, бѣдность, отсутствіе живыхъ и добрыхъ людей, свѣта, матеріальныхъ средствъ, дѣлаютъ борьбу со зломъ совершенно невозможной для немногихъ честныхъ борцовъ. Типичнымъ русскимъ неудачникомъ является Ивановъ. Онъ самъ говоритъ о себѣ, что надорвался отъ непосильныхъ задачъ, еще въ молодости. «Въ двадцать лѣтъ мы всѣ герои, за все беремся, все можемъ, къ тридцати уже утомляемся, никуда не годимся». Еще такъ недавно онъ любилъ, ненавидѣлъ и вѣрилъ, работалъ и надѣялся за десятерыхъ, бился лбомъ объ стѣны, не соразмѣривъ силъ, не зная жизни, былъ бодръ, умѣлъ плакать, когда видѣлъ горе, возмущался, когда встрѣчалъ зло, зналъ прелесть и поэзію тихихъ ночей, когда отъ зари до заря сидишь за рабочимъ столомъ, вѣровалъ въ будущее, какъ въ «глаза родной матери».

И вотъ прошло какихъ нибудь 10—15 лѣтъ, утомленный ни во что не вѣрящій, въ бездѣльѣ проводитъ онъ свои дни, всюду внося скуку, не умѣя отдаться ни яркому сильному чувству, ни работѣ, ни вдохновенію. Да что же случилось съ этимъ хорошимъ человѣкомъ. Раньше времени надорвался — дѣла всюду много, а людей совсѣмъ нѣтъ. У насъ есть чисто русское слово и чисто русское выраженіе, которыми, какъ они ни избиты, какъ ни опошлены, выражается глубочайшая сущность всей русской жизни «среда заѣла»^[6]. Тупая, лѣнивая, бездѣятельная среда людей, потерявшихъ вѣру въ лучшее, лѣниво доживающихъ свой вѣкъ среди тьмы, грязи, нравственной нечистоплотности, среди невылазной безысходной тины русскаго болота, на которомъ кое-какъ держится лишь тотъ, кто лежитъ недвижно, а всякое сильное движеніе, всякій рѣзкій энергическій порывъ только ускоряютъ процессъ опусканія на дно. Страна безъ культурныхъ устоевъ, безъ свѣта, безъ дисциплины труда и знанія, безъ привычки къ самодѣятельности, подъ вѣчной опекой, съ вѣчными голодовками, съ населеніемъ явно вырождающимся отъ дурныхъ болѣзней, отъ жизни впроголодь, отъ полнаго невѣжества, — такая страна не даетъ мѣста яркой жизни, энергіи. Она и сильныхъ людей засасываетъ въ свою сѣрую тину, обрекая талантъ, добрую волю, благородныя сердца на безрадостное существованіе.

Оттого и трудъ не веселитъ, оттого эта вѣчная усталость русскихъ людей. Учитель, врачъ, телеграфистъ, помѣщикъ не знаютъ другихъ словъ, какъ «усталъ», «съ ногъ сбился», «мочи нѣтъ», «замучился». Если послушать здѣшняго интеллигента, штатскаго или военнаго, то съ женой онъ замучился, съ домомъ замучился, съ лошадьми замучился (говоритъ Вершинина, въ «Трехъ сестрахъ»). Между тѣмъ нѣмецъ, французъ послѣ 10 часоваго дневнаго труда весело вылетаетъ на велосипедѣ съ фабрики, изъ конторы, чтобы провести часы досуга въ бодрящемъ беззаботномъ весельѣ, или чтобы отдаться потоку общественныхъ и иныхъ интересовъ. Но въ «Ивановѣ» передъ нами еще старая индивидуальная драма. Ивановъ, хотя и неврастеникъ, но все-же герой. Это не заурядная личность. Когда-то онъ боролся, какъ богатырь, и теперь, среди ничтожныхъ людишекъ провинціи, онъ гордо поднимаетъ свою голову, какъ дубъ, хотя и надломленный бурями, но все еще могучій и величавый.

У Иванова не совсѣмъ еще угасла энергія; у него хватаетъ воли кончить свое существованіе, энергично и сразу. Самоубійство Иванова — предпослѣдній трагическій выстрѣлъ въ пьесахъ Чехова. Уже въ «Дядѣ Ванѣ» онъ имѣетъ комическій характеръ

Въ связи съ героическимъ тономъ Иванова и структура пьесы старая. Только кое-гдѣ прозвучали новые мотивы драмы настроенія.

Ивановъ — жертва среды, выше которой онъ во всѣхъ отношеніяхъ. Его не способны понять не только ничтожные люди дворянской среды. Его не умѣютъ оцѣнить и радикальные элементы общества со своей прямолинейной, деревянной честностью и полнымъ отсутствіемъ психологіи.,

Докторъ Львовъ воплощеніе такой тупой честности, отъ которой его такъ и распираетъ.

Когда онъ съ тупымъ сознаніемъ исполненнаго гражданскаго долга громогласно возвѣщаетъ:

— Г. Ивановъ, объявляю во всеуслышаніе, что вы подлецъ! Вы чувствуете, что этотъ безжалостный и глупый судья захлопываетъ надъ Ивановымъ крышку гроба.

Это первая и послѣдняя драма Чехова, написанная въ старыхъ тонахъ. Неудивительно, что это была первая и послѣдняя пьеса, которую поняли и съумѣли сыграть артисты Александринской сцены и единственная пьеса, которую не съумѣли сыграть артисты московскаго художественнаго кружка. Уже въ «Чайкѣ» Чеховъ выражаетъ полную неудовлетворенность старыми формами драмы.

Ложный паѳосъ игры и настроенія старыхъ пьесъ коробилъ чуткую душу Чехова. И онъ говорилъ Куприну: «драма должна выродиться совсѣмъ, или принять совсѣмъ новыя, невиданныя формы. Мы себѣ и представить не можемъ, чѣмъ будетъ театръ черезъ сто лѣтъ».

«Современный театръ, говоритъ Треплевъ въ „Чайкѣ“ — это рутина, предразсудокъ. Когда поднимается занавѣсъ и при вечернемъ освѣщеніи въ комнатѣ съ тремя стѣнами эти великіе таланты, жрецы святого искусства изображаютъ, какъ люди ѣдятъ, пьютъ, любятъ, ходятъ, носятъ свои пиджаки; когда изъ пошлыхъ картинъ и фразъ стараются выудить мораль, — мораль маленькую, удобопонятную, полезную въ домашнемъ обиходѣ, когда въ тысячѣ варіацій мнѣ подносятъ все одно и тоже, все одно и тоже, одно и тоже, то я бѣгу, какъ Мопасанъ бѣжалъ отъ Эйфелевой башни, которая давила ему мозгъ своей пошлостью».

И нѣсколько ниже повторяетъ: «нужны новыя формы. Новыя формы нужны, а если ихъ нѣтъ, то ничего ненужно».

Въ монологѣ Нины мы находимъ уже и намеки, хотя и неясные, на коллективную душу и коллективное страданіе.

«Общая міровая душа — это я… ты… Во мнѣ душа Александра Великаго и Цезаря, и Шекспира, и Наполеона и послѣдней пьявки…»

Въ «Дядѣ Ванѣ» символизирована уже вся провинція, возложившая всѣ свои упованія на профессора Серебрякова, который оказался ученой воблой и ничтожествомъ и только жирѣлъ на счетъ провинціи, самодовольно убѣжденный, что онъ духовный вождь ея, краса и упованіе, единственное основаніе лучшаго будущаго. Ни дядя Ваня, ни Астровъ, ни Соня уже не герои, а простые заурядные люди.

Въ «Дядѣ Ванѣ» — та-же картина унылаго однообразія сѣренькихъ будней, неозаренныхъ серьезной общественной и умственной работой, та-жа засасывающая тина, тѣ-же люди, милые, добрые, но не умѣющіе устроить свое счастье и способные только мечтать о немъ. Еще болѣе широкое полотно развернуто передъ нами въ мастерской картинѣ провинціальнаго города, гдѣ живутъ «Три сестры». Здѣсь проникновеніе художника въ самую «гущу» русской жизни, въ ея глубочайшій трагическій смыслъ достигаетъ необыкновенной выразительности, можно сказать геніальнаго прозрѣнія. Передъ нами почти вся провинціальная Русь, со всѣми ея прекрасными порывами, красивой полной элегіи природой, страстной юношеской жаждой жизни, новаго счастья, возрожденія и вмѣстѣ съ тѣмъ общей безтолочью и тоской.

Красиво, поэтично поднимаются всходы молодой жизни, полной трепетомъ ожиданій, подчувствіемъ чего-то высокаго, прекраснаго. Нельзя безъ волненія читать первыя сцены этой пьесы — день именинъ Ирины.

Молодая дѣвушка по утру вспомнила о своихъ именинахъ, объ ушедшемъ дѣтствѣ, и чудныя мысли заволновали ея милую головку, и радость молодости охватила ее всю. «Точно я на парусахъ, надо мной широкое, глубокое небо и носятся большія бѣлыя птицы». «Для меня все ясно на этомъ свѣтѣ, и я знаю, какъ надо жить… человѣкъ долженъ трудиться, работать въ потѣ лица… и въ этомъ смыслъ и цѣль жизни, ея счастье, ея восторги». Такъ мечтаетъ молодость въ 20 лѣтъ. Поручикъ Тузенбахч тоже тоскуетъ по работѣ. Онъ броситъ службу, чтобы завести кирпичный заводъ («довольно словъ, пора взяться за дѣло».), онъ предчувствуетъ что то хорошее, свѣтлое впереди. «Надвигается буря, она уже близка и скоро сдуетъ съ нашего общества лѣнь, равнодушіе, предубѣжденіе къ труду, гнилую скуку».

Поручикъ Соленый — воплощеніе русской безсмыслицы и нелѣпаго случая — разбиваетъ эти мечты шальнымъ выстрѣломъ на дуэли съ Тузенбахомъ. Такъ же разбиваются жизнью мечты Андрея Прозорова о карьерѣ профессора. Сначала онъ увлекается земской дѣятельностью; денежныя затрудненія задерживаютъ его въ провинціи, но земская работа безсодержательная, съуженная до утраты внутренней связи съ цѣлымъ, надоѣдаетъ ему до такой степени, что ему лѣнь подписать бумаги, и сторожъ Ферапонтъ по цѣлымъ днямъ ждетъ исполненія этой формальности. Бумаги вѣдь, по его убѣжденію, для того и существуютъ, чтобы ихъ подписывать! Андрей успѣлъ расплыться, женился на полумѣщанкѣ, его жена — -сама пошлость. Точно дымъ или чадъ, расползаясь по всѣмъ комнатамъ, овладѣваетъ она всѣмъ домомъ, отовсюду вытѣсняя сестеръ мужа, подъ видомъ заботъ о дѣтяхъ, она же побуждаетъ мужа продать принадлежащій ему только отчасти домъ и умѣло развлекается пошленькимъ адюльтеромъ съ предсѣдателемъ Протопоповымъ. Тщетно силится Андрей осмыслить свое существованіе, увѣряетъ себя, что земская служба не хуже научной дѣтельности; онъ спускается все ниже и ниже. Все засосалъ, загрязнилъ провинціальный городъ. «Гдѣ оно, куда ушло мое прошлое, восклицаетъ Андрей, когда я былъ молодъ, веселъ, уменъ, когда я мечталъ и мыслилъ, когда настоящее и будущее озарялось надеждой? Отчего мы, едва начавши жить, становимся скучны, сѣры, неинтересны, лѣнивы, равнодушны, безполезны, несчастны? Городъ нашъ существуетъ уже двѣсти лѣтъ, въ немъ сто тысячъ жителей и ни одного, который не былъ бы похожъ на другихъ, ни одного подвижника, ни въ прошломъ ни въ настоящемъ, ни одного ученаго, ни одного художника, ни мало-мальски замѣтнаго человѣка, который возбуждалъ бы зависть или страстное желаніе подражать ему. Только ѣдятъ, пьютъ, спятъ, потомъ умираютъ… Родятся другіе и тоже ѣдятъ, пьютъ, спятъ и, чтобы не отупѣть отъ скуки — разнообразятъ жизнь свою гадкой сплетней, водкой, картами, сутяжничествомъ, а жены обманываютъ мужей, а мужья лгутъ, дѣлаютъ видъ, что ничего не видятъ, ничего не слышатъ, и неотразимо пошлое вліяніе гнететъ дѣтей, и искра Божія гаснетъ въ нихъ, и они становятся такими же жалкими, похожими другъ на друга мертвецами, какъ ихъ отцы и матери»..

Такую характеристику «нашего» города даетъ А. П. Чеховъ устами Андрея Прозорова. Быть можетъ краски нѣсколько сгущены, но въ общемъ картина соннаго царства — вѣрна. Въ средѣ этихъ людей, какъ въ пустынѣ должно зачахнуть все живое, свѣтлое и какъ въ пустынѣ, истомленные жаждой путники, упиваются миражами, такъ и «герои» Чехова живутъ мечтами.

«Настоящее, говоритъ Андрей, противно, но за то, когда я подумаю о будущемъ, то какъ хорошо. Становится такъ легко и просторно; и вдали забрезжетъ свѣтъ, я вижу свободу…»

Командиръ батареи Вершининъ тоже живетъ будущимъ. «Черезъ двѣсти-триста лѣтъ настанетъ новая счастливая жизнь… Мы для нее живемъ теперь, работаемъ, страдаемъ, мы творимъ ее»… «Черезъ 200 лѣтъ все нынѣшнее будетъ казаться и угловатымъ, и тяжелымъ, и страннымъ… Вотътаки хъ (какъ три сестры) въ городѣ теперь три, послѣ явится шесть, двѣнадцать, и такъ далѣе. — Какая это будетъ жизнь, какая жизнь.»

Но философствуя о лучшей жизни, Вершининъ, какъ и всѣ остальные персонажи Чехова, не умѣетъ устроить своюсобственную жизнь. Дома у него нужда, бѣдность, полусъумасшедшая жена. Ему 43 года, онъ любитъ Машу, жену классика Кулыгина, учителя гимназіи, но его батарею переводятъ куда то далеко, и ему не хватаетъ ни силы воли, ни смѣлости, ни средствъ (и прежде всего независимыхъ денежныхъ средствъ), чтобы увезти съ собой ту, которую онъ любитъ, которая будетъ безконечно страдать безъ него съ пошлымъ представителемъ классической педагогіи, единственнымъ довольнымъ человѣкомъ во всемъ городѣ.

Жизнь трехъ сестеръ разбита, потому прежде всего, что она не находится ни въ какой связи съ жизнью другихъ. Сестры не нужны «городу». Одна изъ сестеръ знаетъ три языка. Но три языка — чистѣйшая роскошь тамъ, гдѣ и на одномъ читать нечего. Ирина съ ужасомъ говоритъ, что она начинаетъ забывать языки, не знаетъ, какъ по итальянски окно. Докторъ Чебутыкинъ давно забылъ всю медицину: какая тамъ медицина въ казенномъ солдатскомъ лазаретѣ, гдѣ еще со временъ гоголевскаго Гибнера больше лѣчатъ натурой. Какъ вышелъ изъ университета Чебутыкинъ, такъ и не ударилъ пальцемъ о палецъ, ни одной книжки не прочиталъ, а только газеты. «Знаю по газетамъ, что былъ положимъ Добролюбовъ, а что онъ тамъ писалъ — не знаю… Богъ егознаетъ.»..

И въ городѣ, гдѣ всякаго, кто не думаетъ, что міръ стоитъ на трехъ китахъ, считаютъ уже интеллигентнымъ человѣкомъ, Чубутыкину не трудно прослыть образованнымъ человѣкомъ, оставаясь круглымъ невѣждой… Ему вѣдь приходится сравнивать себя развѣ только съ полуглухимъ Ферапонтомъ, которому швейцаръ казенной палаты сказывалъ, будто въ Петербургѣ было двѣсти градусовъ морозу…

Всѣ три сестры, какъ и ихъ братъ, мечтаютъ о Москвѣ. Москва, какъ нѣчто мистическое, ворвется въ ихъ жизнь спасительнымъ свѣтомъ. Но мечты не осуществляются. Дѣйствительность безрадостна. Въ жизни сестеръ все тѣ-же сумерки, Ирина по прежнему устанетъ на работѣ. Она бросила телеграфъ, и служитъ въ управѣ; но она ненавидитъ все, что даютъ ей дѣлать. Мозгъ ея высохъ, она похудѣла, подурнѣла, постарѣла; трудъ безъ цѣли, безъ поэзіи не даетъ никакого удовлетворенія. И мало интересный трудъ можно цѣнить, какъ заработокъ, когда онъ по крайней мѣрѣ даетъ возможность въ свободное время удовлетворять влеченіямъ сердца, стремленіямъ общественнымъ, художественнымъ, умственнымъ. Но въ «городѣ» нѣтъ мѣста этимъ влеченіямъ. Остается зарабатывать деньги, что бы жить и жить, чтобы зарабатывать, медленно день за днемъ растеривая свои мечты и надежды. Ирина мечтала, что тамъ въ Москвѣ ее ждетъ настоящая любовь, теперь она пошла бы даже за старика, потому что «любовь это долгъ»…

Старшая сестра Ольга задыхается въ атмосферѣ педагогическаго формализма. Средняя, Маша, давно забросила рояль. Не для кого играть, и не къ чему. Еще неизвѣстно, какъ посмотрѣлъ бы директоръ гимназіи на то, что жена подчиненнаго ему учителя участвуетъ въ концертахъ. Все забилось по угламъ, притаилось, притихло, живетъ трепетной робкой жизнью, которая есть собственно говоря не жизнь, а медленное умираніе.

Одна старушка Анфиса искренне счастлива: на старости лѣтъ у нея есть наконецъ теплый уголъ, что бы спокойно умереть. Предѣлъ мечтаній Анфисы, всю жизнь спавшей на сундукахъ, гдѣ попало, — какъ подобаетъ вѣрной рабѣ, — отдѣльная комнатка. И вотъ въ казенной квартирѣ Ольги у нея свой уголокъ. «Квартира большая, казенная, и мнѣ цѣльная комнатка и кроватка. Все казенное. Проснусь ночью и — о Господи, Матерь Божья, счастливѣй меня человѣка нѣтъ».

Все казенное. — Вотъ въ чемъ горькое и убогое счастье русскаго человѣка…

И хочется воскликнуть вмѣстѣ съ поручикомъ Тузенбахомъ, который глядитъ въ послѣдній разъ передъ разлукой на прекрасный садъ Прозоровыхъ точно съ нѣкоторымъ изумленіемъ. «Я точно въ первый разъ вижу эти ели, клены, березы, и все смотритъ на меня съ любопытствомъ и ждетъ. Какія красивыя деревья, и въ сущности, какая должна быть около нихъ красивая жизнь».

Да, природа дала все, что бы была «красивая жизнь». Богато одаренное населеніе, талантливая интеллигенція, вся пламенѣющая къ добру, чуткая, съ тонкой нѣжной организаціей, воспріимчивая. Полныя поэзіи и жажды подвига женщины, съ безграничнымъ стремленіемъ къ идеаламъ, съ мечтами о высокой и самоотверженной любви, съ дѣтски-свѣжимъ почти мистическимъ преклоненіемъ передъ радостями жизни — и все ни къ чему. Тоска и медленное увяданіе. Уйдетъ куда то въ Польшу или на далекую окраину артиллерійская бригада, и въ опустѣломъ городѣ водворится «тишина и скучища»… Какъ на кладбищѣ.

Безъ борьбы, безъ сопротивленія, безъ яркихъ событій и катастрофы, какъ-то незамѣтно, безшумно идетъ этотъ роковой процессъ увяданія, получая трагическій характеръ своей безъисходностью и ужаснымъ противорѣчіемъ между тѣмъ, чѣмъ люди хотѣли бы быть, могли бы быть и чѣмъ стали, благодаря тяжелымъ условіямъ жизни провинціи, безъ свѣта, безъ свободы, безъ бодрости духа, и гдѣ самымъ отраднымъ спасительнымъ въ концѣ концовъ является… — все казенное! И такъ умираетъ цѣлая страна…

IV.

Нигдѣ такъ поэтично, такъ изящно не вылилось міровоззрѣніе Чехова, какъ въ его послѣдней пьесѣ «Вишневый садъ». Въ этой прелестной во всѣхъ отношеніяхъ и глубокосимволической драмѣ тонко сплетены чисто бытовыя черты русскаго «трагизма среды» съ міровой скорбью.

Пессимизмъ Чехова, особый русскій, онъ проникнутъ мягкой нѣжной меланхоліей, какой то свѣтлой прозрачной печалью, щемящей тоской о жизни, уходящей вдаль, скорбью объ испытанныхъ разочарованіяхъ, о безнадежности и безцѣльности существованія, въ которомъ только и было прекраснаго и свѣтлаго, что годы юности, когда все полно мечтами, когда въ трепетномъ сознаніи наростающихъ силъ душа раскрывается отъ радости предчувствій и чаемаго счастья. Прекрасная пора, весна жизни, она цвѣтетъ какъ вишневый садъ, нѣжнымъ благоуханнымъ цвѣтомъ, а молодая жизнь, словно невѣста подъ фатой такъ чиста, ароматна, такъ привлекательна своей вѣрой въ будущее.

«Вишневый садъ» Чехова это чудная элегія, посвященная скорби о невозвратномъ, о неизбѣжности смерти. Это прелюдія Шопена, исполненная художникомъ съ нѣжной и чуткой душой, доступная только нѣжнымъ и чуткимъ душамъ; но вмѣстѣ съ тѣмъ это все тотъ-же трагическій разсказъ о неизбѣжной и несправедливой гибели цѣлой группы хорошихъ людей.

Нѣкоторые видѣли въ пьесѣ Чехова простую повѣсть о дворянскомъ разореніи. «Вишневый садъ» — нѣчто болѣе важное и безконечно-печальное.

«О, мой милый, мой нѣжный, мой прекрасный садъ, — говоритъ Любовь Андреевна Раневская, навсегда покидая родной уголъ — моя жизнь, моя молодость, счастье мое, прощай, прощай». Безжалостная дѣйствительность не пощадитъ сада, онъ будетъ срубленъ… И чувствуется, что у каждаго изъ насъ былъ свой вишневый садъ, свое счастье, свое щемящее тоской прошлое, котораго не пощадила жизнь, суровая, безсмысленная, — безсмысленная уже потому, что кончается она еще большей безсмыслицей — смертью… Гдѣ-то далеко, въ неизвѣданныхъ глубинахъ нашей души залегла она — эта великая скорбь человѣчества, объединяя души людей бездонно печальнымъ сознаніемъ невозможности раскрыть загадку жизни, примирить ея вопіющія противорѣчія…

Студентъ Трофимовъ хочетъ вѣрить, что съ нашей смертью умираютъ только пять нашихъ органовъ воспріятія и можетъ быть начинаютъ жизнь девяносто пять другихъ, болѣе тонкихъ. Но намъ какъ-то ближе и понятнѣе реплика помѣщика Гаева: «все равно умереть»… и невольно воспоминаются при этомъ слова Софокла: «величайшее благо-вовсе не родиться».

Такъ какъ Чеховскіе герои прежде всего русскіе люди, то поэтому черты бытового русскаго трагизма выступаютъ и въ «Вишневомъ саду» на первый планъ. Картина, нарисованная Чеховымъ, поражаетъ насъ своимъ размахомъ. «Въ вишневомъ саду» не одни ужъ неудачники изъ бывшихъ баръ; здѣсь и купцы, и крестьяне, и на всѣхъ на нихъ лежитъ налетъ Чеховской тоски, во всѣхъ чувствуется какой то надрывъ, какое то недомоганіе, ослабленіе чувства бытія — всѣ, они жертвы среды, — «обреченные».

Это милые и добрые люди, подъ-часъ наивные, какъ дѣти, мечтатели, склонные къ поэзіи и душевному порыву, но не закаленные для борьбы, не умѣющіе жить, — какіе то растерянные «недотепы». Это не хищники, не волки, въ богатомъ породами человѣческомъ стадѣ, это люди съ тонкой душевной организаціей, но не приспособленной для скучныхъ пѣсенъ земли, для жизни труда и прозы. И вы чувствуете, что эти люди должны умереть, какъ умираютъ растенія въ несвойственномъ имъ климатѣ, какъ гибнутъ нѣкоторыя породы прекрасныхъ и добрыхъ животныхъ въ жестокой свалкѣ за существованіе, если обстоятельства не измѣнятся въ болѣе благопріятномъ для нихъ направленіи. Всѣ дѣйствующія лица Чехова — въ противоположность босякамъ — симпатичны по существу. Это все люди совѣстливые и мучающіеся. Они жаждутъ настоящаго дѣла, но, увы, обречены только говорить хорошія слова о человѣчествѣ, всеобщемъ благѣ и идеалахъ. Имъ самимъ давно надоѣла «фраза». Противъ «словъ» вооружается и студентъ Трофимовъ, удивительно тонко, безпристрастно обрисованный Чеховымъ, — безъ прикрасъ, но и безъ осужденія, настоящій русскій студентъ, — хорошій студентъ. Но и отъ этого представителя молодого поколѣнія не многаго дождаться. Онъ тоже только мечтаетъ хорошими словами, а самъ въ 26 лѣтъ еще не кончилъ университета. Его уже два раза исключали оттуда, жизнь уже успѣла его изрядно поломать и хотя онъ и убѣжденъ, что идетъ въ первыхъ рядахъ человѣчества, едва-ли сдѣлаетъ что нибудь утѣшительное. По мѣткому выраженію одного изъ дѣйствующихъ лицъ это «облѣзлый баринъ». Преждевременно отцвѣтшій. Онъ хочетъ быть «выше любви», потому только, что не знаетъ любви и не умѣетъ любить. У него и борода то перестала рости и выглядитъ какъ то смѣшно и некрасиво, словно пухъ, а не борода. Это какой то ссохшійся юноша. «Чистюлька, чудакъ, уродъ», — возмущается имъ наиболѣе энергичная изъ женщинъ. Хотя и сильно помятая судьбой, — Раневская, совѣтуя ему влюблятся, любить и сочувствовать тѣмъ, кто влюбляется. Въ стойкой борьбѣ за свои идеалы Трофимовъ не пригоденъ и, конечно, новаго вишневаго сада не насадитъ. Непригодность къ жизни обнаруживаетъ даже горничная Дуняша, — у нея тоже руки бѣлыя, какъ у барышни и «сама» она стала тревожной и безпокойной. Совершенно не пригоденъ къ дѣлу и конторщикъ Епиходовъ, изъ крестьянъ, какая-то несуразная оглобля деревенская, «двадцать два несчастья», какъ его называютъ. Все у него валится изъ рукъ, ничто ему не дается. Онъ уже начитался книгъ, даже Бокля одолѣлъ, но кромѣ сумбура и безсмыслицы чтеніе ничего не внесло въ его жизнь. Это тоже неудачникъ, убѣжденный, что судьба относится къ нему безъ сожалѣнія, онъ никакъ не можетъ понять, какое ему себѣ выбрать «направленіе» "и потому завсегда носитъ при себѣ «ливольвертъ»…

Въ новомъ освѣщеніи является у Чехова и купецъ Лопахинъ. Это чеховскій купецъ. Его дѣдъ и отецъ были еще крѣпостные. Онъ самъ считаетъ себя «хамомъ» — чувствуя недостаточность своего образованія. Но безсердечности и кулачества хищничества у него нѣтъ. Правда, онъ срубитъ вишневый садъ, но не онъ виноватъ, если владѣльцы по своему дѣтскому легкомыслію не слушали его совѣтовъ. Онъ какой то совѣстливый кулакъ. Онъ срубитъ садъ, что бы вернуть деньги, и остаться въ глазахъ другихъ дѣловымъ человѣкомъ; онъ даже намѣренно кичится, — въ полупьяномъ состояніи, тѣмъ, что купилъ все у своихъ бывшихъ господъ, но тоска грызетъ и его душу, что то тянетъ его къ милымъ разорившимся помѣщикамъ-дѣтямъ. «Пусть я хамъ, говоритъ онъ Любови Андреевнѣ, — главное, чтобы вѣрили мнѣ и чтобы глаза ваши глядѣли на меня, какъ прежде». И какъ хотѣлъ бы онъ, чтобы «измѣнилась наша нескладная несчастливая жизнь». Въ трудѣ и вѣчныхъ хлопотахъ ищетъ онъ забвенія отъ проклятыхъ вопросовъ. Обнаруживая таланты и дѣльца онъ, однако-же, не можетъ устроить свое личное счастье. Въ немъ проглядываетъ невысказанное затаенное чувство къ Раневской. Лопахинъ словно заразился отъ дворянъ какимъ-то недомоганіемъ духа; и надъ его головой вѣетъ скорбью и смертью. Этотъ новый купецъ, склонный къ искусству, поэзіи, утерялъ цѣльность первобытныхъ стяжателей — хищниковъ; и онъ разбитъ русской жизнью и онъ неудовлетворенъ, и ему нѣтъ простора, чтобы приложить свои крупныя силы къ дѣлу болѣе соотвѣтствующему запросамъ личности, чѣмъ одно накопленіе богатствъ. Разбитость, надорванность, безцѣльность жизни — вотъ черты, общія всѣмъ дѣйствующимъ лицамъ новой пьесы Чехова.

Это-ли не высоко трагическая картина лежащей на смертномъ одрѣ жизни. И когда во второмъ актѣ «Вишневаго сада» всѣ дѣйствующія лица сидятъ въ полѣ на травѣ, наслаждаясь чуднымъ ароматнымъ вечеромъ и дивнымъ пейзажемъ, невольно вспоминается раньше уже выраженная въ «трехъ сестрахъ» о нашей природѣ мысль: — Лопахинъ говоритъ: «иной разъ, когда не спится, я думаю», — Господи, ты далъ намъ громадные лѣса, необъятныя поля, мы сами должны бы по настоящему быть великанами.

«Вишневый садъ» наиболѣе полная картина современной драмы русской жизни, — самое нѣжное и поэтическое изъ всѣхъ произведеній Чехова. Эта пьеса болѣе всѣхъ другихъ требовала новыхъ формъ сценическаго воспроизведенія, новой игры, новой читки, новой техники, новой mise en scène’ы, новыхъ символическихъ пріемовъ исполненія и обстановки (не натуралистической). Но это уже заслуга не Чехова, а его геніальнаго товарища по искусству — Станиславскаго, который нашелъ тона для Чеховской драмы, съумѣлъ найти новые техническіе пріемы для выявленія невидимыхъ слезъ, горя, нашелъ экспрессію для не выразительнаго, не экспрессивнаго трагизма жизни, лежащей на смертномъ одрѣ, — и тѣмъ создалъ новую эру въ театральномъ дѣлѣ^[7].

«Вишневымъ садомъ» на высотѣ расцвѣта закончилась литературная дѣятельность Чехова. Въ воздухѣ замерли звуки музыкальной элегіи, но долго еще будетъ звучать скорбная гармонія ихъ въ русской душѣ. Оглядываясь назадъ, чувствуешь, какую громадную роль сыгралъ Чеховъ въ предреволюціонной Россіи. Пѣвецъ сумерекъ, тоски и увяданія, онъ непрерывно взывалъ къ жизни и свободѣ…

И невольно рисуется намъ иной образъ… изъ Метерлинка… Прологъ къ «Пеллеасу и Мелиссандѣ». Большія ворота на запорѣ. Огромный желѣзный замокъ. У входа стражъ, и семь молодыхъ дѣвушекъ (символы искусства) настойчиво требуютъ у стража: откройте двери, откройте двери!

Сторожъ увѣряетъ, что еще рано. Но дѣвушки не вѣрятъ ему, и еще громче раздаются ихъ голоса — откройте двери! Тамъ море плещетъ, тамъ солнца восходъ. Откройте двери!

И кажется, что къ этой огромной двери, наглухо запертой, принесли гробъ съ спящей царевной, — изъ русской сказки — этимъ символомъ русской жизни, лежащей въ гробу. На стражѣ — рутина, старый режимъ. И слышится нѣжный, кроткій голосъ Чехова: — откройте двери! пока еще не поздно, откройте двери!

Чеховская поэзія предчувствовала и предсказывала пробужденіе и восходъ солнца надъ свободнымъ и безбрежнымъ моремъ…

↑ Чтобы быть справедливымъ отмѣтимъ, что проповѣдь политическаго индифферентизма и теорія «искусства для искусства» косвенно оказали и полезное вліяніе на литературу, содѣйствуя расширенію рамокъ свободнаго индивидуальнаго творчества и освобождая душу художника отъ рабства передъ узкими закорузными рамками тенденціозной эстетики народничества.
↑ Объ этомъ чит. «Обществ. движеніе въ Россіи», т. I ред. Л. Мартова, П. Маслова и А. Потресова.
↑ Объ этомъ чит. Th Lips, Der Streit uber die Tragödie, 1. Uolkelt Aestetik des Tragichen Л. А. Саккети. Почему трагическое нравится „Природа и жизнь“. 1903. г.
↑ Ф. Ницше. О происхожденіи трагедіи, стр. 34. М. 1903.
↑ «Жизнь еще не есть высшее изъ благъ» говоритъ Шиллеръ въ «Мессинской невѣстѣ».
↑ Мы затруднились бы передать это выраженіе на иностранныхъ языкахъ. Кажется, ни у одного народа не существуетъ подобнаго выраженія.
↑ Объ заслугахъ театра чит. К. И. Арабажинъ. Московскій художественный театръ и новая драма, «Театръ и искусство» 1908 года 14 Ноября, и «Исканія новыхъ путей въ театрѣ». Иллюстр. двухнедѣльникъ прилож. «Правдѣ жизни» № 1 за 1909 г.

[1] Чтобы быть справедливымъ отмѣтимъ, что проповѣдь политическаго индифферентизма и теорія «искусства для искусства» косвенно оказали и полезное вліяніе на литературу, содѣйствуя расширенію рамокъ свободнаго индивидуальнаго творчества и освобождая душу художника отъ рабства передъ узкими закорузными рамками тенденціозной эстетики народничества.

[2] Объ этомъ чит. «Обществ. движеніе въ Россіи», т. I ред. Л. Мартова, П. Маслова и А. Потресова.

[3] Объ этомъ чит. Th Lips, Der Streit uber die Tragödie, 1. Uolkelt Aestetik des Tragichen Л. А. Саккети. Почему трагическое нравится „Природа и жизнь“. 1903. г.

[4] Ф. Ницше. О происхожденіи трагедіи, стр. 34. М. 1903.

[5] «Жизнь еще не есть высшее изъ благъ» говоритъ Шиллеръ въ «Мессинской невѣстѣ».

[6] Мы затруднились бы передать это выраженіе на иностранныхъ языкахъ. Кажется, ни у одного народа не существуетъ подобнаго выраженія.

[7] Объ заслугахъ театра чит. К. И. Арабажинъ. Московскій художественный театръ и новая драма, «Театръ и искусство» 1908 года 14 Ноября, и «Исканія новыхъ путей въ театрѣ». Иллюстр. двухнедѣльникъ прилож. «Правдѣ жизни» № 1 за 1909 г.

[1]

[2]

[3]

[4]

[5]

[6]

[7]