А. Н. Серов (Баскин)/РМ 1883 (ДО)

А. Н. Серов
авторъ Владимир Сергеевич Баскин

Опубл.: 1883. Источникъ: az.lib.ru • (Биографический очерк.)

А. Н. Сѣровъ.
(Біографическій очеркъ.)

"Муза инкогнито бродитъ по земному шару

и избираетъ себѣ любимцевъ въ тѣхъ рѣдкихъ
существахъ, которыя въ изящномъ видятъ
абсолютную цѣлъ человѣческаго бытія".

("Письма Сѣрова". 1842 года.)

Кому неизвѣстенъ авторъ «Юдиѳи», «Рогнѣды» и «Вражьей силы»? А между тѣмъ много ли найдется такихъ, "которые если не подробно знакомы съ біографіей этого замѣчательнаго таланта, то по крайней мѣрѣ знаютъ ее въ общихъ чертахъ? И не удивительно: до сихъ поръ у насъ не появилось ни одной обстоятельной біографіи Александра Николаевича Сѣрова. Правда, послѣ его смерти появлялись въ газетахъ разныя свѣдѣнія о его жизни; но, во-первыхъ, эти свѣдѣнія крайне неполны, отрывочны и составлены на скорую руку; во-вторыхъ, не вся читающая публика имѣетъ возможность прослѣдить органы, въ которыхъ были напечатаны эти краткія свѣдѣнія; въ-третьихъ, большею частью свѣдѣнія эти крайне невѣрны, — можно смѣло сказать, что многіе факты составляютъ плодъ досужей фантазіи; наконецъ, въ-четвертыхъ, за двѣнадцать слишкомъ лѣтъ времени, которое прошло съ момента его смерти, многое уже успѣло улетучиться изъ памяти. Въ видахъ этого, смѣемъ надѣяться, что нашъ очеркъ, какъ первый опытъ болѣе или менѣе полной біографіи, не будетъ лишенъ нѣкотораго интереса для читающей публики, желающей познакомиться съ жизнью и дѣятельностью нашего знаменитаго композитора.

Мѣсто, занимаемое А. Н. Сѣровымъ въ нашей музыкальной литературѣ, по мнѣнію всѣхъ критиковъ и цѣнителей отечественнаго искусства, крохѣ одного (но вѣдь извѣстно, что «одинъ въ полѣ не воинъ»), — безспорно первое послѣ Глинки и Даргомыжскаго. Но Александръ Николаевичъ, кромѣ того, что былъ первокласснымъ композиторомъ, былъ еще замѣчательнымъ музыкальнымъ критикомъ, и въ этомъ отношеніи, даже по мнѣнію того «одного», онъ не имѣетъ себѣ равныхъ и до сихъ поръ въ нашей музыкально-критической литературѣ. Что еще болѣе достойно удивленія въ дѣятельности Сѣрова, какъ композитора и критика, это то, что ни по той, ни по другой дѣятельности онъ никогда не имѣлъ ни учителей, ни руководителей, а до всего дошелъ своими собственными трудами, перерабатывая въ горнилѣ своего разума всѣ почерпнутыя свѣдѣнія изъ самыхъ разнообразныхъ источниковъ человѣческаго знанія. Жизнь его служитъ нагляднымъ доказательствомъ извѣстной поговорки: «терпѣніе и трудъ все перетрутъ». И дѣйствительно, онъ многаго желалъ, много трудился и многаго достигъ.

Но прежде, чѣмъ начнемъ изложеніе фактовъ, позволимъ себѣ оговориться, что статью эту мы составили, главнымъ образомъ, на основаніи писемъ самого Сѣрова къ В. В. и Д. В. Стасовымъ, г-жѣ Анастасьевой и другимъ, — писемъ, сообщенныхъ В. В. Стасовымъ и помѣщенныхъ въ Русской Старинѣ за 1875—78 гг. въ тъ XIII—XXII, кромѣ, разумѣется, разныхъ газетныхъ свѣдѣній и рецензій о его дѣятельности. Также позволимъ себѣ выразить нашу глубокую признательность и благодарность сестрѣ композитора, Олимпіадѣ Николаевнѣ Баниге, за сообщенныя ею воспоминанія и свѣдѣнія о покойномъ братѣ и за поправку неточностей, вкравшихся въ разныя «біографіи Сѣрова»; особенно много погрѣшностей было въ краткой «біографіи», помѣщенной въ Нивѣ за 1878 г., № 29.

Имя А. Н. Сѣрова извѣстно въ качествѣ музыкальнаго критика, еще болѣе — въ качествѣ композитора и автора трехъ названныхъ оперъ; во оно, какъ намъ кажется, мало извѣстно какъ имя «человѣка», — человѣка, выходящаго изъ ряда вонъ по своимъ взглядамъ и убѣжденіямъ, — человѣка, если можно такъ выразиться, влюбленнаго въ идею, пожертвовавшаго своею жизнью ради достиженія разъ поставленной себѣ задачи и цѣли, — словомъ, человѣка-мыслителя. Вотъ почему смѣемъ думать, что предлагаемый нами біографическій очеркъ, направленный, главнымъ образомъ, на обзоръ жизни и дѣятельности Сѣрова съ точки зрѣнія его «человѣческо-артистической» стороны, при всѣхъ своихъ несомнѣнныхъ недостаткахъ, какъ «біографія» такого извѣстнаго дѣятеля, не покажется безынтереснымъ нашимъ читателямъ.

Вся жизнь Александра Николаевича продолжалась 51 годъ. Если отбросить первыя тридцать лѣтъ, которыя онъ употребилъ на образованіе и приготовленіе себя къ общественной дѣятельности, то въ суммѣ останется двадцать одинъ годъ работы, какъ критической (10 лѣтъ), такъ и композиторской (11 лѣтъ). Конечно, такое дѣленіе будетъ только приблизительное, потому что рядомъ съ критическою дѣятельностью у него идетъ и композиторская. Сообразно этому, мы и раздѣлимъ всю его дѣятельность на три періода: 1) отъ 1820 до 1850 г. — періодъ образованія и приготовленія, 2) отъ 1850 до 1860 г. — періодъ литературно-критической дѣятельности и 3) отъ 1860 до 1871 г. — періодъ композиторскій и творческій.

I.
(1820—1850 г.).

Александръ Николаевичъ Сѣровъ родился въ Петербургѣ, на Лиговкѣ, въ домѣ своего дѣда по матери, 11 января 1820 года. Отецъ его, Николай Ивановичъ, родомъ изъ Москвы, былъ человѣкъ замѣчательныхъ способностей, тонкаго сатирическаго ума, серьезнаго образованія (оставилъ послѣ себя громадную библіотеку) и большихъ практическихъ знаній, — успѣвшій достичь замѣтнаго положенія въ обществѣ и высокихъ чиновъ по службѣ. Такъ, онъ занималъ значительную должность въ министерствѣ финансовъ при графѣ Канкринѣ. Будучи человѣкомъ прянаго, но крайне крутого характера, онъ не могъ и не хотѣлъ никому подчиняться. Это послужило одной изъ причинъ, почему Николай Ивановичъ оставилъ службу; другая причина заключалась въ томъ, что онъ былъ подверженъ хронической болѣзни сердца. Благодаря этимъ обстоятельствамъ, Николай Ивановичъ, вышедши въ отставку, сталъ заниматься адвокатурой.

Мать композитора, Анна Карловна, урожденная Таблицъ, была очень добрая и умная женщина. Всѣ, помнящіе ее, отзываются о ней какъ о женщинѣ съ большимъ тактомъ и съ горячимъ сердцемъ. Любимыми ея дѣтьми были: первенецъ Александръ, Софья, отличавшаяся большими умственными способностями, и самый младшій сынъ, Сергѣй; кромѣ этихъ дѣтей, у Сѣровыхъ еще было трое: Юрій, Елизавета и Олимпіада. Ни отецъ, ни мать Александра Николаевича не только не были артистами, но даже не чувствовали особеннаго расположенія къ музыкѣ.

Александръ Николаевичъ Сѣровъ чрезвычайно рано сталъ обнаруживать блестящія способности. Такъ, на четвертомъ году жизни онъ уже свободно читалъ книги. Артистическая его натура стала уже сказываться въ этомъ слишкомъ раннемъ возрастѣ: онъ до страсти любилъ драматическія представленія, чему особенно способствовало то обстоятельство, что его весьма рано стали брать въ театръ. Объ этомъ фактѣ Сѣровъ говоритъ между прочимъ въ своихъ «Воспоминаніяхъ о И. И. Глинкѣ», гдѣ онъ разсказываетъ о первомъ впечатлѣніи, произведенномъ на него оперой «Жизнь за Царя»: «…Въ театръ, — пишетъ онъ, — меня стали брать съ моего трехлѣтняго возраста и весьма часто» (Искусства 1860 г., сентябрь, № 1). Учился онъ вообще всему. весьма бойко и быстро. Пяти-шести лѣтъ Сѣровъ, пристрастившись къ естественной исторіи, прочелъ всего Бюффона. На седьмомъ году жизни онъ поступилъ въ пансіонъ г-жи Командеръ, гдѣ и пробылъ три года. Кромѣ чтенія книгъ, не только русскихъ, но и нѣмецкихъ и французскихъ, Сѣровъ въ это время особенно пріохотился къ рисованію; цѣлые дни, разсказываютъ, проводилъ онъ, рисуя звѣрей, птицъ, комнаты, садики и вообще окружавшіе его предметы. Судя по страсти, съ какой онъ предавался рисованію, всѣ предсказывали въ немъ будущаго знаменитаго живописца. Удивительно, что Сѣровъ, по словамъ супруги его, Валентины Семеновны, съ самаго ранняго дѣтства питалъ отвращеніе къ математическимъ наукамъ. Хотя родители Сѣрова обратили вниманіе и на музыкальное его образованіе, но будущій композиторъ такъ мало выказывалъ любви къ музыкѣ, что ничто не могло предвѣщать въ немъ знаменитости именно на этомъ поприщѣ. Онъ до того не любилъ играть, что его, по разсказамъ сестры, Олимпіады Николаевны, «силой заставляли садиться за рояль; рѣдкій урокъ музыки проходилъ безъ слезъ и причитаній». Первоначальные уроки игры на фортепіано стала ему давать извѣстная учительница музыки, Олимпіада Григорьевна Жебелева, на восьмомъ году его жизни. Благодаря замѣчательнымъ природнымъ способностямъ, — а не любви въ музыкѣ, — Сѣровъ дѣлалъ большіе успѣхи въ игрѣ, и уже на десятомъ году жизни игралъ сонаты съ аккомпаниментомъ скрипки или віолончели.

Въ 1830 году онъ поступилъ въ первую гимназію, гдѣ пробылъ до декабря 1835 года, когда онъ перешелъ въ Училище Правовѣдѣнія и поступилъ сразу въ четвертый классъ. Только къ эпоху времени, или вѣрнѣе говоря — къ тринадцатилѣтнему его возрасту, въ немъ начинаетъ пробуждаться интересъ и любовь къ міру звуковъ; сильнымъ импульсомъ послужили игранныя имъ пьесы Моцарта, «Фрейшюцъ» Вебера и въ особенности «Робертъ» Мейербера, чудная музыка котораго не давала ему покоя. Съ этого времени онъ сталъ тщательно приготовлять уроки музыки и уже съ любовью относиться къ нимъ; но съ теоріей музыки никто его не знакомилъ. Слѣдуетъ замѣтить, что въ Училищѣ Правовѣдѣнія обращалось особенно серьезное вниманіе на музыку; каждый ученикъ долженъ былъ играть на какомъ-нибудь инструментѣ. Сѣровъ выбралъ, кромѣ фортепіанной игры, віолончель. Первымъ учителемъ игры на віолончели былъ нѣкій Кнехтъ, а впослѣдствіи его мѣсто заступилъ Карлъ Шубертъ, о которомъ Сѣровъ отзывался, впослѣдствіи, какъ о «высокомъ музыкантѣ» (письмо къ В. В. Стасову отъ 24 августа 1840 года). Шубертъ въ скоромъ времени пришелъ къ заключенію, что «въ отношеніи музыкальнаго смысла, выразительности и фразировки, Сѣровъ въ учителяхъ не нуждается», — столь велики были успѣхи, достигнутые юнымъ віолончелистомъ. Но чѣмъ болѣе учитель восторгался успѣхами ученика и чѣмъ большіе успѣхи ученикъ въ самомъ дѣлѣ оказывалъ въ игрѣ на віолончели, тѣмъ больше послѣдній приходилъ къ убѣжденію, что онъ «не родился быть виртуозомъ»; причина была чисто внѣшняя — физическій недостатокъ, состоявшій въ томъ, что пальцы были слишкомъ толсты и коротки.

Въ Училищѣ Правовѣдѣнія Сѣровъ пробылъ пять лѣтъ, и въ 1840 году, когда былъ первый выпускъ учениковъ, онъ окончилъ его съ медалью и вышелъ съ чиномъ IX класса. Въ этомъ же году, т. е. на двадцатомъ году его жизни, благодаря стараніямъ отца, непремѣнно желавшаго видѣть своего сына на юридическомъ поприщѣ и «карьеристомъ», что вполнѣ гармонировало съ его практическимъ взглядомъ на жизнь, Александръ Николаевичъ поступилъ на службу въ канцелярію правительствующаго сената по пятому (уголовному) департаменту и прослужилъ пять лѣтъ, до 1845 года, когда, по распоряженію министерства юстиціи, былъ перемѣщенъ въ Крымъ на должность товарища предсѣдателя симферопольской уголовной палаты. Здѣсь онъ пробылъ три года, послѣ чего вернулся въ Петербургъ въ 1848 году. Но отецъ, упорно преслѣдуя свою цѣль и не предвидя въ сынѣ не только будущей знаменитости на музыкальномъ поприщѣ, а просто считая занятія послѣдняго «пустымъ бездѣльемъ», выхлопоталъ Александру Николаевичу мѣсто на ту же должность, но на болѣе выгодныхъ условіяхъ, во Псковѣ. При этомъ слѣдуетъ упомянуть объ одномъ обстоятельствѣ, сильно безпокоившемъ отца композитора: это, именно, сближеніе Сѣрова съ нѣкоей Анастасьевой въ Крыму, которая до того завлекла молодого артиста, что не давала ему служить. Желая отвлечь его отъ вліянія пожилой кокетки (ей уже было около сорока лѣтъ), отецъ и хлопоталъ о мѣстѣ, которое было бы подальше отъ Крыма и отъ южной поэзіи… Нужно однако замѣтить, что эта Анастасьева имѣла весьма хорошее вліяніе на Сѣрова и въ особенности на его музыкальную карьеру. Тѣмъ не менѣе, повинуясь желанію отца, Сѣровъ немедленно отправился въ Псковъ, гдѣ и пробылъ два года, т. е. до 1850 года.

Такова его частная жизнь за разсматриваемый періодъ времени.

Но хронологическій перечень фактовъ изъ тридцатилѣтней жизни Сѣрова не даетъ еще никакихъ данныхъ для выводовъ о его характерѣ и способностяхъ, о цѣли и желаніяхъ, о взглядахъ и убѣжденіяхъ, объ умѣ и сердцѣ, — словомъ, о внутренней сторонѣ его жизни. Мы до сихъ поръ только видѣли, что онъ отлично учился и служилъ. Но служба и канцелярская работа, какъ легко замѣтить и понять, не были конечною цѣлью его существованія: подъ чиновничьимъ мундиромъ жили и крѣпли иныя стремленія и иныя цѣли; тутъ ключомъ била артистическая натура; мысли, роившіяся въ его головѣ, не давали ему покоя, — онѣ жаждали простора и свѣта. Если справедливо изреченіе древнихъ: «poёtae nascuntur, non filmt», — то намъ кажется, что подъ общее понятіе «poёtae» можно подвести и артистовъ, и композиторовъ въ особенности: жажду творческой дѣятельности, которая кипитъ въ нихъ, и силу таланта, потовомъ стремящуюся къ внѣшнему выраженію этой дѣятельности, ни подъ какимъ покровомъ не утаишь, — раньше или позже онѣ найдутъ себѣ исходъ и форму выраженія. Проявятся ли онѣ въ образѣ статуи или картины, или же въ видѣ литературнаго произведенія и музыкальной пьесы, это — другой вопросъ; несомнѣнно только то, что не сегодня-завтра онѣ явятся въ свѣтъ и заявятъ міру о своемъ существованіи. Мало того, куда бы ни направляли эти способности, къ какой бы дѣятельности ихъ ни примѣняли, — естественный ихъ ходъ, такъ-сказать природный даръ, всегда возьметъ верхъ надъ искуственно привитымъ направленіемъ. Въ исторіи жизни нашихъ выдающихся дѣятелей такихъ примѣровъ не мало. Припомнимъ хотя бы біографіи Ломоносова, Крылова, Шевченка, Лермонтова и другихъ, которыхъ прочили совсѣмъ не туда, гдѣ они впослѣдствіи заняли такое высокое и выдающееся положеніе.

А. Н. Сѣровъ принадлежитъ къ типу этихъ лицъ; жизнь и обстоятельства толкали его въ другую сторону, крайне противоположную той, куда стремилась его душа, его желанія и помыслы, — и нужно было не мало усилій употребить, чтобы, идя въ разрѣзъ съ требованіями обстоятельствъ, очистить дорогу для своей творческой силы и дѣятельности. Поэтому намъ кажется любопытнымъ прослѣдить, какъ постепенно развивалась въ немъ эта сила таланта, какими путями достигалась имъ цѣль, къ которой онъ стремился, и какихъ усилій, какой борьбы она ему стоила. На разные вопросы, которые могли бы быть предложены намъ по поводу Сѣрова, мы найдемъ отвѣты у самого же Сѣрова, т. е. въ его перепискѣ съ друзьями и въ особенности съ Владиміромъ Васильевичемъ Стасовымъ.

Разсматривая эту переписку, насъ поражаетъ въ Сѣровѣ одна черта, — черта, свойственная, впрочемъ, большинству великихъ талантовъ, — крайнее недовольство собой, являющееся, обыкновенно, прямымъ послѣдствіемъ, съ одной стороны, сомнѣнія въ своихъ силахъ, а съ другой стороны — строгаго отношенія къ себѣ, критическаго разбора своего «я», своихъ дѣйствій и мыслей, анализа своихъ способностей, стремленій, понятій и проч., — словомъ, послѣдствіемъ того состоянія, когда человѣкъ какъ бы безсознательно предлагаетъ себѣ вопросы въ духѣ философа Монтэня: «Qui suis-je? Que sais-je?» — и, не находя въ себѣ прямого отвѣта на нихъ, старается чѣмъ-нибудь удовлетворить это недовольство, пріискиваетъ средства и возможность исправить себя, загладить эти недостки, восполнить эти пробѣлы, найти болѣе прочную опору, — старается пересоздать и перевоспитать свое «я». И это мы видимъ у Сѣрова на каждомъ шагу. Убѣдиться не трудно, — отбитъ только припомнить его письма за этотъ періодъ времени. Вотъ что мы читаемъ въ нихъ:

«Иногда мнѣ приходитъ въ голову, — пишетъ онъ къ В. В. Стасову, — съ чего ты взялъ, что я могу быть композиторомъ? Иногда какой-то внутренній голосъ преубѣдительно мнѣ нашептываетъ, что во мнѣ довольно силъ быть всѣмъ, чѣмъ я пожелаю!… Еслибы мнѣ какое-нибудь благодѣтельное существо могло однимъ разомъ рѣшить эту задачу, — о, какъ былъ бы я ему обязанъ! Иногда мнѣ опять кажется, что разрѣшить этотъ вопросъ никто въ мірѣ кромѣ меня самого не можетъ, и я изнываю въ тоскѣ» (20 ноября 1840 года).

Строго-критическій разборъ своего «я», о которомъ мы выше упомянули, рельефно выступаетъ въ письмѣ его, писанномъ за пять мѣсяцевъ до приведеннаго нами письма. Разсуждая о значеній музыки, онъ приходитъ къ слѣдующему небезынтересному заключенію:

«Я увѣренъ, что успѣхъ музыки никакъ не меньше подвигаетъ человѣчество, чѣмъ паровыя машины и желѣзныя дороги. Но, чтобы быть достойнымъ этой музы, надобно родиться съ музыкальнымъ призваніемъ, а если этого нѣтъ, manquez de vocation, — о, это ужасно!… А мнѣ двадцать слишкомъ лѣтъ! И еще nihil, omnino nihil!» (ничего, рѣшительно ничего) (12-го іюля 1840 года).

Или, если мы возьмемъ его письмо къ тому же г. Стасову, написанное черезъ мѣсяцъ, то и здѣсь найдемъ фразы, рисующія вполнѣ его недовольство собой, выражающія какое-то отчаяніе за себя, за свое призваніе, чувство непреодолимаго желанія и стремленія къ лучшему. Это «желаніе лучшаго» и есть слѣдствіе недовольства. Такъ, въ этомъ письмѣ мы находимъ:

«Я досадую на себя ужасно, что у меня слишкомъ мало энергіи. Была бы она, — было бы все! Я желаю только одного: произвесть много, создать что-нибудь такое, на что бы прежде всего я самъ могъ порадоваться, а тамъ — что будетъ, то будетъ. Поймутъ — хорошо, а не поймутъ — Богъ съ ними» (24 августа 1840 года).

Слова его: «на что бы я самъ могъ порадоваться» — ясно указываютъ, по нашему мнѣнію, на то душевное состояніе, въ которомъ находился въ то время Сѣровъ. Ему нужно самоуспокоеніе; онъ не только не ищетъ славы, но даже пренебрегаетъ мнѣніемъ тѣхъ, которые его «не поймутъ»; ему необходимо уничтожить это недовольство, это мучительное состояніе, не дающее ему покоя; средство онъ находитъ «въ желаніи» «произвести много, создать». Но чтобы «произвесть, создать», да еще «много», нужны силы, нуженъ талантъ, а въ присутствіи ихъ въ себѣ онъ сомнѣвается; отсюда цѣлый рядъ новыхъ мученій: невыносимый страхъ за будущность, незнаніе, въ чемъ найти спасеніе, неувѣренность въ возможности чего-либо достичь, — сомнѣнія въ своихъ силахъ и т. п. Позволимъ себѣ привести еще одинъ отрывовъ изъ того письма, въ которомъ это настроеніе ярко рисуется:

«Великихъ твореній я отъ себя не ожидаю, или по крайней мѣрѣ сомнѣваюсь въ ихъ возможности для моихъ силъ… Правда, при этомъ изученіи (онъ говоритъ о великихъ твореніяхъ) рождается un désir vague, indéterminé (темное, неопредѣленное желаніе) производить самому, но это какіе-то образы безъ лицъ, что-то мучительное! Мучительное и потому, что я не хочу, да и не могу уже быть превосходнымъ исполнителемъ чужого, а своего нѣтъ, да и врядъ ли будетъ!.. Жалкое существованіе!…» (20-го февраля 1841 года).

Такого рода состояніе духа у такихъ натуръ, какова Сѣрова, не рѣдкость, и не разъ еще въ письмахъ его мы сталкиваемся съ нимъ. Такія мученія обыкновенно продолжаются довольно долго, что, впрочемъ, зависитъ отъ импульса, дающаго наконецъ извѣстное направленіе къ выходу изъ этого состоянія и въ свѣту; но пока этотъ импульсъ является, «существованіе» этихъ натуръ дѣйствительно «жалкое».

Такъ, перебирая его письма за 1842 годъ, мы видимъ, что это мучительно-сомнительное состояніе не только не успокоилось, но, напротивъ, все больше и больше возрастаетъ. Доказательствомъ можетъ служить письмо отъ 3 марта, въ которомъ, между прочимъ, находимъ:

«Пока онъ (отецъ) увидитъ настоящее мое значеніе, много воды утечетъ, а можетъ-быть ему и не суждено видѣть, или… мнѣ не суждено быть чѣмъ-нибудь!.. О, сомнѣніе, сомнѣніе!… Неужели цѣлая жизнь моя такъ пройдетъ? Неужели никто никогда не скажетъ мнѣ: „Александръ, вотъ твоя дорога; теперь ужь — чуръ — не сбиваться!“ Но нѣтъ, этого не будетъ: я тогда былъ бы слишкомъ счастливъ, а полнаго счастья, кажется, нѣтъ на землѣ».

И далѣе въ этомъ письмѣ онъ говоритъ:

«Ты какъ-то все щадишь меня, ожидая, — не знаю, на какомъ основаніи, — чего-то большаго. А это большее что-то не является. Казалось бы, пора: Александръ Македонскій четырнадцати лѣтъ смирилъ Буцефала, а нѣкоторый тебѣ извѣстный Александръ, 22 лѣтъ, не можетъ хорошенько распознать, на какого коня онъ посаженъ и куда ѣдетъ… Горькая участь!… Иногда, какъ я тебѣ уже тысячу разъ высказывалъ, мнѣ дѣйствительно кажется, что во мнѣ много, очень много силъ, что онѣ только еще не всѣ проснулись, что поприще моей дѣятельности ясно открыто предо мной, что впереди многое манитъ меня… Зато иногда я самъ себѣ жалокъ, предо мною туманъ, а въ душѣ горькое чувство нищеты. Эта отчаянная альтернатива ясно отражается въ моихъ слабыхъ попыткахъ».

Эта «альтернатива» — сознаніе, съ одной стороны, возможности стать тѣмъ, чѣмъ желаешь, а съ другой стороны — мучительное сомнѣніе въ своихъ способностяхъ, — сомнѣніе, терзающее и щемящее его душу, — дѣйствительно «отчаянная». Ужь одно сопоставленіе себя съ Александромъ Македонскимъ, обуздавшимъ на четырнадцатомъ году Буцефала, ясно показываетъ, во-первыхъ, цѣль, въ которой стремился Сѣровъ, чѣмъ онъ желалъ стать, — быть чѣмъ-нибудь посредственнымъ для такихъ натуръ немыслимо: ему нужно создать нѣчто удивительное, выходящее изъ ряду вонъ; а во-вторыхъ — то безсильное состояніе, когда человѣкъ готовъ какъ бы мстить себѣ же, иронизируя и подсмѣиваясь надъ собой и своими дѣйствіями. Это саркастическое отношеніе къ себѣ ярче выступаетъ дальше въ томъ же письмѣ. Такъ, мы читаемъ:

«Ха-ха-ха!… Ей-богу, не могу удержаться отъ смѣху… Кто это такъ важничаетъ?» (Это письмо служить отвѣтомъ на письмо В. В. Стасова, въ которомъ послѣдній предлагаетъ ему написать оперу. Выше Сѣровъ высказывалъ свои требованія отъ либретто для оперы.) — «Человѣкъ, который не слыхалъ ни единой ноты своей, — человѣкъ, который никогда не учился ни генералъ-басу, ни контрапункту, который бродитъ на-пропалую, какъ слѣпецъ, по рвамъ и косогорамъ» и т. д.

Такія мысли роятся въ головѣ его очень и очень долгое время. Желаніе быть тѣмъ, чѣмъ онъ впослѣдствіи сдѣлался, нашло себѣ наконецъ исходъ въ познаніяхъ, неустанномъ трудѣ и въ критической обработкѣ всего добытаго. А чѣмъ онъ желалъ стать, видно изъ письма его къ тому же В. В. Стасову отъ 30 іюля 1843 г.:

«Ты не повѣришь, какъ меня радуетъ мысль, что и ты не отказываешься отъ идеи видѣть меня „оперистомъ“. Постараюсь оправдать твои желанія хоть нѣсколько».

Еще недавно смѣявшійся надъ собой при мысли о композиторствѣ, онъ теперь серьезно начинаетъ подумывать объ этой «идеѣ», съ которой мало-помалу свыкается; становится его необходимой принадлежностью и постепенно охватываетъ все его существованіе, и онъ, въ концѣ концовъ, ей предается весь: для достиженія ея жертвуетъ всѣмъ; все свое время посвящаетъ ей, — словомъ, онъ весь сливается съ этой «идеей». Онъ работаетъ дни и ночи надъ разными «опытами», о которыхъ мы "кажемъ ниже, и главное вниманіе обращаетъ на восполненіе въ музыкальномъ образованіи тѣхъ пробѣловъ, которые неминуемы при изученіи какого-либо предмета безъ всякой системы и метода, руководствуясь единственно своимъ чутьемъ и при полномъ отсутствіи руководителей. Убѣдившись въ недостаткѣ свѣдѣній въ теоріи музыки, гармоніи и контрапунктѣ, Сѣровъ всѣмъ пыломъ своей артистической натуры предается изученію этихъ предметовъ. Но то, что другимъ дается легко при помощи преподавателя и указаній, Сѣрову достается съ большими затрудненіями, потому что «до всего, — говоритъ онъ, — надо добираться самому тяжелымъ опытомъ» (16 ноября 1845 г.).

«Некому, — жалуется онъ въ этомъ письмѣ, — меня учить ни контрапункту, ни органу… Я надѣюсь скоро сдѣлать большіе успѣхи, хотя, къ сожалѣнію, никто не можетъ руководить меня».

Чтобы судить о томъ рвеніи, съ какимъ онъ занимался не только вышесказанными предметами, составляющими conditio sine qua non для композитора, но и такими предметами, которые входятъ въ районъ общеобразовательныхъ, или, вѣрнѣе, спеціальныхъ знаній, — стоитъ прочесть письмо его отъ 5 января 1846 г., въ которомъ онъ отвѣчаетъ В. В. Стасову по поводу выраженнаго послѣднимъ удивленія, что Сѣровъ сталъ заниматься «Френоменологіей» и «Логикой» Гегеля:

«Для чего? — Отвѣтъ простой: я не люблю упускать случаи познакомиться съ какой угодно наукой, въ полной увѣренности, что если она мнѣ не принесетъ прямой пользы, то на сколько-нибудь расширитъ кругъ мышленія, а это ни въ какомъ случаѣ не вредно».

И далѣе онъ продолжаетъ на эту тему:

«Диллетантизмъ для меня смѣшонъ, если онъ избираетъ одинъ предметъ, безъ способности сдѣлать въ немъ что-нибудь, но имѣя въ виду постоянную цѣль — приводить къ ней нити съ совершенно разныхъ, быть-можетъ очень далекихъ, сторонъ: это — несомнѣнно, когда въ головѣ есть способность дѣйствительная сводить всѣ эти нити во едино».

Если столь велика была его жажда образованія и знаній вообще, то нетрудно себѣ представить, насколько онъ былъ преданъ своимъ предметамъ, избраннымъ и излюбленнымъ, т. е. изученію гармоніи и контрапункта. Указанія на это мы находимъ въ письмахъ его за 1847—48 г.:

«Все мое вниманіе, всѣ усилія сосредоточены на контрапунктѣ, который хочу завоевать во что бы то ни стало, — безъ этого вѣдь и шагу сдѣлать нельзя. Жаль только одно, что я лишился руководителя. За двѣ тысячи верстъ нельзя имѣть учителя, когда надзоръ его нуженъ тутъ каждый часъ…» (Дѣло въ томъ, что профессоръ контрапункта, г. Гунке, нынѣ состоящій библіотекаремъ при с.-петербургской консерваторіи, посылалъ ему время отъ времени разныя задачи и указанія къ ихъ рѣшеніямъ.) «Жажда моя заниматься контрапунктомъ не знаетъ границъ» (15 декабря 1847 г.).

Послѣднія слова — не фраза въ устахъ Сѣрова. Не разъ онъ подумывалъ бросить службу, чтобы спеціально посвятить все время изученію контрапункта. Такъ, въ письмѣ отъ 2 февраля 1848 г., онъ между прочимъ говоритъ:

«Нѣтъ, я ни за что не останусь больше въ нашемъ министерствѣ, а то — просто убійство!»

Дѣйствительно, положеніе ужасное: человѣкъ, который «готовъ забыть все на свѣтѣ, чтобы сидѣть и обдумывать контрапунктическія сочетанія» (18 января 1848 г.), для котораго «контрапунктъ такъ привлекателенъ, что онъ готовъ дни и ночи просиживать надъ нимъ, не вставая съ мѣста», который удивляется, «какъ могутъ люди называть эти занятія сухими и скучными» (1 апрѣля того же года), — заброшенъ судьбой за двѣ тысячи верстъ отъ источниковъ знанія, осужденъ заниматься ради существованія предметомъ, нисколько его не интересующимъ, и ко всему этому лишенъ всякой возможности пользоваться чьими бы то ни было указаніями по избранному и дорогому его сердцу предмету!… Но такія натуры, какова Сѣрова, чувствуютъ въ себѣ силы превозмочь всѣ невзгоды, перенести всякія лишенія, претерпѣть всевозможныя неудачи ради достиженія «цѣли»; всякая преграда къ «ней» является новымъ импульсомъ къ болѣе энергической дѣятельности, а всякія препоны — ступенями, по которымъ онѣ взбираются на тронъ славы. То же мы видимъ у Сѣрова. Онъ нисколько не теряетъ надежды на достиженіе цѣли. «Богъ дастъ, — оканчиваетъ онъ вышеприведенное письмо, — не все еще потеряно. Буду догонять всѣми стами то, что чуть-чуть отъ меня не ускользнуло».

Еще въ 1847 г. онъ хотѣлъ оставить службу, но два обстоятельства заставили его отречься отъ этой желанной мысли, а именно: вѣчный вопросъ — чѣмъ существовать. На отца, который не особенно благосклонно смотрѣлъ на «попытки» сына и на хладнокровное отношеніе послѣдняго въ службѣ, надѣяться нечего было, да къ тому же онъ былъ обремененъ большимъ семействомъ. Другое обстоятельство его еще болѣе безпокоило: это — боязнь превратить «музу», — эту богиню, которую онъ мысленно лелѣялъ, составлявшую для него настоящее profession de foi, — въ источникъ кормленія, въ ремесло. Стать ремесленникомъ онъ боялся пуще всего.

«Писать музыку для денегъ, — разсуждаетъ онъ, — c’est toujours une bien triste chose: кромѣ проф, огорченій и всего надоѣдательнаго нельзя ничего ожидать» (27 іюля 1847 г.).

Пришлось мириться съ обстоятельствами и снова приняться, скрѣпя сердце, за службу, чтобы быть хоть болѣе или менѣе обезпеченнымъ и такимъ образомъ имѣть возможность посвящать все остальное время, свободное отъ обязанностей по службѣ, избранному искусству. А работать приходилось много, что видно изъ слѣдующаго мѣста переписки его съ В. В. Стасовымъ. Въ слову сказать, способъ его работъ аналогиченъ со способомъ занятій нашего знаменитаго историка Карамзина. Не припомню, гдѣ я это вычиталъ, что когда Карамзина однажды спросили: гдѣ онъ беретъ такой гладкій слогъ, — онъ отвѣтилъ: «въ печкѣ». Нѣчто подобное мы находимъ и у Сѣрова:

«Я ничѣмъ не доволенъ (онъ говоритъ о своихъ трудахъ и „попыткахъ“): завтра все брошу въ печь, что написалъ сегодня, и въ цѣлую недѣлю вырабатываю иногда только нѣсколько строкъ» (30 августа 1846 г.).

Этотъ способъ кристаллизаціи своихъ мыслей оставилъ свой глубокій слѣдъ; работая такимъ образомъ нѣсколько лѣтъ, онъ дошелъ до философіи: «познай самого себя», — другими словами, онъ убѣдился въ томъ, чего ему недостаетъ въ композиторствѣ. Въ этомъ отношеніи достойно вниманія заключеніе, къ которому онъ пришелъ, спустя годъ:

«Разсматривая себя какъ можно строже, я убѣдился, что въ техникѣ композиторства мнѣ недостаетъ двухъ чрезвычайно важныхъ условій: 1) manier le contrepoint (владѣть контрапунктомъ), о чемъ ты уже знаешь подробно, въ чекъ для пеня трудность и какъ я стараюсь атому пособить, и 2) умѣть согласить чисто-музыкальную основу сочиняемой вещи съ поэтическимъ ея смысломъ, т. е. умѣть совладать съ техническимъ скелетомъ пьесы, le plier à volonté» (гнуть по волѣ) (12 іюня 1847 г.) Дѣйствительно, онъ достигъ того, что ему нужно было: онъ восполнилъ эти два пробѣла, какъ мы увидимъ это въ третьей главѣ; но какъ? — Усидчивымъ трудомъ, работая безустанно надъ контрапунктическими сочетаніями, прочитывая все, что попадалось ему подъ руку по его спеціальности, критикуя и перерабатывая каждую мысль по-своему, анализируя каждую вещь и себя въ то же время самымъ добросовѣстнымъ образомъ и изводя нотную бумагу для выработки музыкальнаго стиля: «Чтобы развязать себѣ руки, — говоритъ онъ, — надо писать бездну и притомъ болѣе негоднаго, чѣмъ годнаго» (13 августа 1846 г.).

Придя къ такому убѣжденію, онъ заключаетъ:

«Вотъ мой планъ: я буду трудиться постоянно надъ оперой, буду ею спѣшить au risque même d’en faire un avorton» (рискуя произвести выкидышъ) (тамъ же).

Теперь ужь намъ понятно будетъ, почему Сѣровъ, не заявившій себя въ качествѣ композитора ни однимъ выдающимся произведеніемъ, вдругъ появился въ свѣтъ своей громадной пятиактной оперой — «Юдиѳью»; но прежде, чѣмъ онъ рѣшился на этотъ шагъ, онъ двадцать лѣтъ постоянно работалъ, не щадя ни своихъ физическихъ и умственныхъ силъ, ни времени, ни средствъ — ради «цѣли». Поэтому намъ кажется особенно любопытнымъ заглянуть въ его мастерскую, посмотрѣть его приготовительные матеріалы, — тѣ матеріалы, изъ которыхъ онъ себѣ создалъ впослѣдствіи пьедесталъ безсмертія.

Въ разсматриваемомъ нами періодѣ его дѣятельность, изъ которой впослѣдствіи образовались двѣ самостоятельныя отрасли, критическая и композиторская, — что составитъ содержаніе двухъ послѣдующихъ главъ нашего очерка, — находилась, если можно такъ выразиться, въ эмбріональномъ состояніи: ни въ той, ни въ другой отрасли Сѣровъ въ разсматриваемое время не является цѣльнымъ, законченнымъ. Въ этомъ періодѣ обнаруживаются только зачатки и критической, и композиторской дѣятельности.

Что касается первой, то о ней, судя по письмамъ за это время, можно сказать весьма немного. Его особенно интересуютъ классики: Моцартъ, Бахъ, Бетховенъ, Веберъ и др., которыхъ онъ изучаетъ со свойственнымъ ему рвеніемъ. Черта, которая съ особенною силой и яркостью выступаетъ въ его критической дѣятельности: это — крайнее непостоянство въ своихъ мнѣніяхъ. Будучи артистомъ, говоря словами Лира, «съ ногъ до головы», а слѣдовательно и дѣйствуя подъ вліяніемъ впечатлѣнія и минутнаго увлеченія, Сѣровъ такъ же часто мѣнялъ свои искреннія убѣжденія, какъ часто его артистическая натура увлекалась тою или другою стороной дѣла. Къ чести его слѣдуетъ отнести искренность убѣжденій; напускного, театральнаго въ немъ ничего не было; онъ всегда былъ увѣренъ въ томъ, что онъ говорилъ; хвалилъ ли онъ кого-нибудь или что-нибудь, или порицалъ, — онъ въ эту минуту глубоко вѣрилъ въ истинность своего слова и въ свою правоту. Для примѣра стоитъ прослѣдить его отношенія хотя бы къ знаменитому Мейерберу. Вотъ что онъ писалъ о немъ въ 1840 г.:

«Мнѣ кажется, что Мейерберу еще слишкомъ мало удивляются, — онъ чрезвычайно близокъ къ Боже мой!… Что это („Гугеноты“) за прелесть, что за мотивы, что за мастерская обработка!… Несравненный Мейерберъ!»

Или возьмемъ его мнѣніе о «Робертѣ»:

«Всѣ оттѣнки переданы Мейерберомъ неподражаемо… Просто надо пасть предъ нимъ на колѣна… Кажется, камень — и тотъ растаетъ при этихъ звукахъ» (20 февраля 1841 г.).

Въ другомъ мѣстѣ, говоря о немъ, онъ спрашиваетъ:

«Кто изъ всѣхъ композиторовъ, старыхъ и новыхъ, est le favori de mon âme?-- Конечно, Мейерберъ» (17 марта 1841 г.).

«Для меня, — пишетъ онъ черезъ мѣсяцъ, — первый композиторъ все-таки Мейерберъ» (21 апрѣля того же года).

Казалось бы, что человѣкъ, относящійся съ такимъ благоговѣніемъ къ Мейерберу, творцу «Роберта», «Гугенотовъ», «Пророка» и «Африканки», котораго онъ иначе не называетъ, какъ «мой Мейерберъ», «несравненный Мейерберъ» и т. п. эпитетами, — казалось бы, что это заслуженное уваженіе и мнѣніе о немъ болѣе или менѣе прочны и основаны на незыблемыхъ началахъ; но нѣтъ, напрасно стали бы мы такъ думать: такія, крайне увлекающіяся, натуры не держатся однихъ взглядовъ, хотя бы и ими же выработанныхъ; они ихъ мѣняютъ, и очень даже часто, и чѣмъ больше они увлекаются, тѣмъ больше это отражается на ихъ мнѣніяхъ, и тѣмъ менѣе можно отъ нихъ ожидать безпристрастнаго сужденія. Доказательство мы видимъ на Сѣровѣ въ его отношеніяхъ къ Мейерберу. Вотъ что онъ писалъ, пять лѣтъ спустя, о «своемъ Мейерберѣ»:

«Ты знаешь, какъ я смотрю теперь на этого жида-шарлатана… Въ „Гугенотахъ“, гдѣ вся задача была историчность, Мейерберъ не съумѣлъ сдѣлать въ этомъ отношеніи ровно ничего» (22 октября 1846 года). Или:

«Мейерберъ до-нельзя бѣденъ идеями въ музыкальномъ смыслѣ»… «Онъ арранжеръ чужого: у него почти нѣтъ собственной своей музыкальной жилки» (15 декабря 1847 года).

И этотъ отзывъ даетъ о Мейерберѣ тотъ самый Сѣровъ, который по поводу біографіи Мейербера, написанной Шиллингомъ («Lexicon der Tonkunst»), гдѣ первый упрекается въ заимствованіи мотива изъ какой-то сонаты для сцены искушенія («Робертъ», 3-е дѣйствіе), громилъ филиппиками ненавистниковъ Мейербера à la Цицеронъ: «pecora, non homines» (скоты, не люди). «Да что и говорить: нелѣпо и подло, вотъ и все тутъ!…» (20 февраля 1841 года).

Можно было бы привести еще много примѣровъ крайняго увлеченія Сѣрова то въ одну, то въ другую сторону, но намъ кажется, что приведенные факты достаточно убѣждаютъ въ правотѣ нашей мысли. Такія «увлеченія» были бы непростительны кому-нибудь другому, но не Сѣрову, артисту, мыслящему и живущему подъ вліяніемъ минуты и впечатлѣнія и руководящемуся симпатіями и антипатіями.

Если таково впечатлѣніе, которое производитъ его критическая дѣятельность, то этого никоимъ образомъ нельзя сказать о его композиторской дѣятельности. Напротивъ, здѣсь мы видимъ одно: желаніе выработать изъ себя композитора, желаніе преодолѣть всѣ трудности, встрѣчаемыя въ технической сторонѣ дѣла. Съ этою цѣлью онъ вырабатываетъ свой музыкальный стиль, пробуя различные роды композицій, или, говоря его словами, «дѣлая попытки». Такъ, мы встрѣчаемъ «попытки» и романсовъ, и оркестровыхъ вещей, и даже оперъ.

Къ самымъ первымъ его произведеніямъ относятся пьесы для віолончели и для голоса, о чемъ свидѣтельствуетъ его письмо отъ 21 апрѣля 1841 года, гдѣ мы между прочимъ читаемъ: "Скоро пришлю тебѣ (В. В. Стасову) совершенно изготовленныя: «Cantique pour le violoncelle» (который, какъ первѣйшій мой опытъ, съ вашего позволенія, вамъ посвящается); потомъ еще маленькую балладу для голоса на слова Гёте: «Der Rattenfänger»; потомъ еще: «Une fantaisie en forme de valse pour violoncelle et piano».

Къ этому времени относится его «Майская ночь», пѣсня (на слова Гёте) въ голосахъ «canto и violoncello» (1 іюля 1841 г.).

Два года спустя онъ уже мечталъ объ оперѣ:

«Я горю нетерпѣніемъ сыскать молодчика, чтобы скропать мнѣ либретто для оперы въ трехъ актахъ, сюжетъ которой я недавно встрѣтилъ въ одномъ журналѣ. Мнѣ кажется, что если я начну надъ этимъ работать, то должно что-нибудь выйти порядочное, какъ слѣдуетъ. А то вѣдь, ей-богу, пора! Шутка ли, завтра мнѣ 24-й годъ» (10 января 1843 года).

И вотъ В. В. Стасовъ предлагаетъ ему, какъ хорошій сюжетъ для оперы, «Басурмана» Лажечникова; Сѣровъ забываетъ о задуманномъ и пишетъ слѣдующій отвѣтъ:

«Какъ мнѣ тебя благодарить за „Басурмана“! Мысль объ этой оперѣ уже совершенно слилась со всѣмъ моимъ существомъ, вошла въ жизнь мою и какъ будто для нея я себя готовилъ» (18 августа того же года).

Однако «Басурманъ» написанъ не былъ; причина понятна: автору недоставало теоретическихъ свѣдѣній; вмѣсто этого онъ берется за арранжировки классическихъ вещей, хотя мысль объ оперѣ, какъ мы сейчасъ увидимъ, его не оставляетъ. Въ письмѣ отъ 23 августа 1844 года мы находимъ слѣдующее свѣдѣніе о ходѣ его работъ:

«О, еслибы меня сподобилъ Богъ совершить, какъ слѣдуетъ, трудъ арранжировки этой мессы (вторая Бетховена), я уже могъ бы считать себя сдѣлавшимъ нѣчто!… Вмѣстѣ съ этимъ я трудился эти дни весьма прилежно и надъ „Idomeneo“ Моцарта».

Не можемъ удержаться, чтобы не привести мнѣніе Сѣрова объ идеалѣ въ оперѣ. Въ письмѣ къ В. Р. Зотову, по поводу отказа послѣдняго сочинить для него либретто на текстъ «Виндзорскія кумушки» Шекспира (на этотъ сюжетъ ему также указалъ В. В. Стасовъ), онъ пишетъ:

«Шекспиръ можетъ быть выраженъ только такой музыкой, гдѣ съ красотою формъ постоянно сливается истинность выраженія, и именно татя музыка (до сихъ поръ существующая въ операхъ одного Моцарта) мой идеалъ» (17 сентября 1844 года).

Къ этому году относится знакомство Сѣрова съ А. С. Даргомыжскимъ. Когда послѣдній посѣтилъ Сѣрова и разсматривалъ его работы, то далъ о нихъ слѣдующій отзывъ: «Видна неопытность, но талантъ несомнѣнный», — и при уходѣ, на прощаньи, сказалъ ему по-французски: «Je vous conseille de travailler fortement» (октябрь того же года).

Совѣтъ компетентнѣйшаго судьи не только былъ принятъ Сѣровымъ, но и выполненъ со стараніемъ, достойнымъ Сѣрова: онъ съ удвоенной энергіей принимается за работу, не взирая ни на какія трудности и препятствія.

Въ письмахъ его за 1846 годъ находимъ указанія на романсовыя его «попытки». Такъ, онъ сообщаетъ:

«На прошедшей недѣлѣ я написалъ русскій романсъ на слова Тургенева: „Отрава горькая слезы послѣдней“^[1]. Музыка вышла преплохенькая» (1 апрѣля).

Небезъинтересно заключеніе, къ которому онъ приходитъ по поводу послѣднихъ словъ, — заключеніе, показывающее, насколько ему дорога была его музыка:

«Это показываетъ или какую-то глупость моей натуры, или отсутствіе настоящаго… Тогда к чему мнѣ самое лучшее на землѣ счастье?» (Тамъ же.)

Черезъ нѣсколько дней онъ опять говоритъ объ оперѣ «Мельничихѣ» въ такомъ духѣ:

«Ты видишь (онъ разсуждаетъ о томъ, какъ опера будетъ принята), что мысль о „Мельничихѣ“ сильно меня занимаетъ опять» (4 апрѣля 1846 года).

Насколько онъ былъ тщеславенъ и самолюбивъ, съ какой недовѣрчивостью онъ относился къ своимъ «попыткамъ» и «опытамъ», — ясно видно изъ его отвѣта на предложеніе В. В. Стасова выпустить въ свѣтъ его арранжировки:

«Моихъ арранжировокъ, — пишетъ онъ, — нельзя напечатать, какъ назначенныхъ только для нашего собственнаго употребленія… Я знаю, что и теперь мои арранжировки по всему отличаются отъ обыкновенныхъ арранжировокъ Черни и В°, но знаю также, что до Листа еще далеко, далеко!» (19 января 1847 года.)

Вездѣ и во всемъ онъ избираетъ себѣ идеалъ, къ которому онъ неутомимо стремится: такъ, въ оперѣ, какъ мы видѣли, идеаломъ его является Моцартъ, въ арранжировкахъ предъ его глазами стоитъ другой корифей — Листъ, и покуда онъ — если не достигнетъ, то по крайней мѣрѣ не приблизится къ идеалу, не рѣшается выступить въ свѣтъ; только ужь когда онъ сознаетъ, что его работа не заурядная, т. е. хотя болѣе или менѣе приближается въ идеалу, онъ рѣшается на что-нибудь. Такъ было съ арранжировкой увертюры Бетховена «Коріоланъ»; объ этомъ онъ свидѣтельствуетъ:

«Увертюра Бетховена „Коріоланъ“ арранжирована à la Liszt и ему посвящена» (16 августа 1847 года).

Листъ остался очень доволенъ этой работой, что видно изъ его письма въ отвѣтъ Сѣрову, въ которомъ онъ «хвалитъ ее». Письмо это помѣщено В. В. Стасовымъ въ статьѣ: «Музыкальные автографы Императорской Публичной библіотеки» (Отечеств. Записки, декабрь 1856 года).

Однако и въ это время у него нѣтъ-нѣтъ и прорываются мысли, обнаруживающія тѣ же мучительныя сомнѣнія, съ которыми мы уже раньше познакомились; такъ, въ письмѣ еще отъ 25 августа этого же (1847) года, мы между прочимъ находимъ:

«На каждомъ шагу вижу въ себѣ только диллетантскія желанія, а не настоящую художническую дѣятельность. Быть-можетъ недостатокъ серьезнаго ученія тому причиной, а можетъ-быть и не то…»

И еще долгое время онъ не довѣряетъ себѣ и вслѣдствіе этого не рѣшается что-либо издать изъ своихъ многочисленныхъ трудовъ и работъ по композиціямъ. Для нашей цѣли нѣтъ надобности перечислять всѣ его арранжировви и «опыты» композиторскаго пера; тѣмъ болѣе, что многіе изъ этихъ юношескихъ трудовъ растеряны. Для насъ важно только то, что онъ, несмотря на похвалы разныхъ компетентныхъ лицъ, все-таки не выпускаетъ ничего до тѣхъ поръ, пока самъ не находитъ, что его трудъ этого достоинъ. До этого же времени онъ занятъ самоприготовленіемъ къ такому труду, а пока выступаетъ въ качествѣ музыкальнаго критика, посвящая всѣ свои часы досуга толкованіямъ и распространеніямъ въ массѣ свѣдѣній о произведеніяхъ выдающихся музыкальныхъ дѣятелей, какъ иностранныхъ, такъ и русскихъ. Этотъ періодъ его общественной дѣятельности занимаетъ приблизительно около десяти лѣтъ; къ нему мы теперь и приступимъ, но прежде скажемъ нѣсколько словъ о его curriculum-vitae за это время.

II.
(1850—1860.)

Нѣтъ ничего печальнѣе того факта, когда художникъ, въ силу обстоятельствъ, становится «дѣловымъ» человѣкомъ, или, точнѣе говоря, чиновникомъ. Каждому изъ насъ вѣроятно приходилось встрѣчать въ обществѣ эти два типа, и при наблюденіи, вѣроятно, каждый замѣтилъ, что эти лица питаютъ другъ къ другу какую-то тайную непріязнь: художникъ видитъ въ неутомимыхъ трудахъ дѣлового человѣка какое-то непонятное стремленіе къ чему-то неопредѣленному, которое, по его мнѣнію, никакихъ усилій во всякомъ случаѣ не стоитъ; дѣловой человѣкъ, съ своей стороны, считаетъ всѣ возвышенныя стремленія художника какою-то несбыточной мечтой, какимъ-то витаніемъ въ эмпиреяхъ, если не совсѣмъ безплодною тратой времени, которая не дастъ никакого матеріальнаго результата и отъ которой «толку» нечего ожидать. Если таковы отношенія между этими двумя лицами, то нетрудно себѣ представить, какая борьба должна произойти въ душѣ артиста, силой обстоятельствъ вынужденнаго быть чиновникомъ. Именно на долю Сѣрова и выпала такая двойственность положенія: будучи артистомъ въ полномъ смыслѣ слова, онъ, къ несчастію, долженъ былъ bon gré--mal gré сдѣлаться дѣловымъ человѣкомъ, съ опредѣленными занятіями и обязанностями, съ инструкціей, которой онъ долженъ былъ подчиняться, при работѣ, требовавшей отъ него опредѣленныхъ часовъ времени, при отчетности въ своихъ однообразныхъ дѣйствіяхъ, установленныхъ по извѣстнымъ правиламъ и формамъ, несоблюденіе которыхъ влечетъ за собой извѣстнаго рода отвѣтственность, — словомъ, при всѣхъ тѣхъ атрибутахъ, съ которыми неизбѣжно связана служба. Не удивительно, что художническая натура, требующая полнѣйшей свободы дѣйствія, отсутствія всякой отчетности и стѣсненій въ выборѣ формъ для внѣшнихъ выраженій своихъ мыслей и безграничнаго произвола и власти, не подчиненныхъ никакимъ правиламъ, а тѣмъ болѣе разъ навсегда установленнымъ по извѣстному шаблону, — не могла ужиться съ обязанностями чиновника; артистъ долженъ былъ покорить чиновника и свобода должна была взять верхъ надъ узкой, монотонной и стѣсненной формой.

Дѣйствительно, занятія по службѣ, какъ мы ужь это отчасти и замѣтили, Сѣрова не только не привлекали и не дались, но надоѣли ему, опротивѣли, и онъ рѣшился бросить службу: не вытерпѣла его артистическая натура чиновничьяго гнета и канцелярскаго формализма; душа его жаждала широкой и свободной дѣятельности; онъ искалъ простора и арены дѣятельности для своей мыслящей головы. Несмотря на всѣ предстоявшія затрудненія относительно добыванія средствъ къ существованію, Александръ Николаевичъ рѣшился выйти въ отставку и лишиться такимъ образомъ и послѣдняго источника къ жизни, болѣе или менѣе обезпечивавшаго его, лишь бы заниматься «своимъ» дѣломъ и всецѣло предаться его служенію. Вообще нужно замѣтить, что разсматриваемый нами періодъ жизни Сѣрова относится къ самому печальному времени его жизни: разрывъ съ родителями, о которомъ скажемъ ниже, лишеніе мѣста на службѣ и связанное съ нимъ отсутствіе какихъ бы то ни было средствъ (постоянныхъ, разумѣется) къ существованію, неопредѣленное положеніе въ обществѣ, неизвѣстность (для него лично) «береговъ», къ которымъ онъ стремился, постоянныя его душевныя терзанія, съ которыми мы уже отчасти познакомились, сомнѣнія за будущее, которое для него было еще вполнѣ неопредѣленно — все это вмѣстѣ сильно вліяло на его артистическую натуру и заставляло его побороть весьма много невзгодъ, переносить много непріятностей, пережить много горькихъ минутъ; но онъ героически стремился къ цѣли и не обращалъ вниманія, насколько это было въ человѣческихъ силахъ, на всѣ препятствія, мѣшавшія ему заниматься своимъ предметомъ. Мѣстомъ, наиболѣе выгоднымъ для занятій, оказался, конечно, Петербургъ, какъ музыкальный центръ и какъ пунктъ, гдѣ находились его родные и близкіе знакомые, каковы гг. Стасовы, Глинка, Даргомыжскій и другіе.

И вотъ въ 1850 году Сѣровъ пріѣзжаетъ изъ Пскова въ Петербургъ уже вышедшимъ въ отставку. Такого рода дѣйствія Александра Николаевича чрезвычайно не понравились отцу, который съ нимъ окончательно разошелся и даже запретилъ ему являться къ нему въ домъ. Характерна фраза, которую Николай Ивановичъ обыкновенно употреблялъ въ разговорахъ съ сыномъ: «живя такимъ образомъ (то-есть не на службѣ), ты умрешь на рогожкѣ гдѣ-нибудь возлѣ кабачка…» Вотъ до чего доходило ослѣпленіе отца относительно способностей сына! И это явленіе типичное: родители часто ослѣплены относительно способностей своихъ дѣтей, — они видятъ въ нихъ геніевъ и феноменовъ или же абсолютныхъ идіотовъ. Но Сѣровъ, чувствуя въ себѣ громадныя духовныя силы, не могъ придавать слишкомъ большого значенія словамъ отца, фанатически убѣжденнаго въ вѣрности своихъ взглядовъ, и еще съ большей энергіей продолжалъ свое дѣло. Къ этому приблизительно времени относится начало его литературно-критической дѣятельности. Два года онъ провелъ въ крайней нищетѣ, работая то надъ статьями, которыя онъ приготовлялъ къ печати, то надъ своимъ «музыкальнымъ слогомъ». Но нужда, эта постоянная и неизмѣнная спутница всѣхъ почти выдающихся людей, — заставила его опять обратиться къ службѣ, какъ къ единственному, постоянному, мало-мальски обезпечивающему источнику въ матеріальномъ смыслѣ.

Вѣроятно, при стараніяхъ отца, онъ снова занялъ прежнюю должность въ Крыму, то-есть въ Симферополѣ. Здѣсь онъ пробылъ три года (1852—1855), откуда вернулся въ Петербургъ вмѣстѣ съ Марьей Павловной Анастасьевой. Со времени послѣдняго пріѣзда вплоть до 1860 года Сѣровъ на службѣ не состоялъ. На эти пять лѣтъ выпадаетъ наибольшее количество его литературныхъ трудовъ. Только въ 1860 году Сѣровъ, при содѣйствіи министра почтъ и телеграфовъ, О. И. Прянишникова, нѣкогда служившаго вмѣстѣ съ Николаемъ Ивановичемъ, былъ помѣщенъ цензоромъ иностранныхъ газетъ и журналовъ при почтовомъ департаментѣ. Чрезъ нѣсколько лѣтъ онъ былъ назначенъ при немъ чиновникомъ особыхъ порученій; въ этой должности онъ оставался до 1869 года, когда окончательно вышелъ въ отставку съ чиномъ дѣйствительнаго статскаго совѣтника. Любопытенъ эпизодъ, передаваемый Валентиной Семеновной Сѣровой, женой композитора, по поводу послѣдней его должности: когда Александръ Николаевичъ пожелалъ узнать, въ чемъ будутъ состоять «порученія», онъ получилъ лаконическій, но весьма характерный отвѣтъ: «пишите оперы». Съ послѣднимъ выходомъ въ отставку навсегда прекращается служебная карьера Сѣрова.

Между тѣмъ въ 1856 г. умеръ Николай Ивановичъ — скоропостижно, отъ разрыва сердца (28 октября). Это обстоятельство произвело на Александра Николаевича весьма сильное впечатлѣніе, тѣмъ болѣе, что онъ не получилъ прощенія отъ отца: Николай Ивановичъ такъ и умеръ въ убѣжденіи, что изъ старшаго сына «ничего путнаго не выйдетъ». Любопытныя подробности передаетъ объ этомъ фактѣ сестра композитора, Олимпіада Николаевна. Наканунѣ смерти отца Сѣровъ пришелъ просить позволенія у матери переночевать у нихъ, такъ какъ у него въ квартирѣ (по Бассейной, въ д. Яхонтова) было весьма холодно и сыро. Дома никого не было, кромѣ Олимпіады Николаевны. Въ ожиданіи матери, которая была въ театрѣ съ дочерью, Софьей Николаевной (въ замужствѣ Дю-Туръ), — имѣвшей, къ слову сказать, весьма сильное вліяніе на своего брата, какъ нѣжно-любимая сестра и какъ человѣкъ одаренный отъ природы большими умственными способностями и музыкальнымъ талантомъ, — Сѣровъ задремалъ въ креслахъ. Утромъ дали знать изъ участка, что ночью поднятъ на улицѣ трупъ Николая Ивановича, котораго отправили въ пріемный покой, хотя при немъ находились визитныя карточки съ точнымъ обозначеніемъ адреса. Александръ Николаевичъ тотчасъ побѣжалъ въ участокъ, гдѣ и нашелъ мертваго отца. Онъ до того рыдалъ надъ гробомъ непримирившагося съ нимъ отца, что его насилу оторвали отъ его гроба. Онъ его искренно и горячо любилъ.

Каково было житье-бытье Сѣрова за эти десять лѣтъ, т. е. до 1860 г., каково было настроеніе духа его, чѣмъ онъ занимался, что онъ сдѣлалъ для себя и для искусства, и многіе другіе вопросы — найдутъ правдивый отвѣтъ въ его письмахъ къ Дм. Вас. Стасову, М. П. Анастасьевой и отчасти въ Владиміру Васильевичу Стасову.

Мы уже сказали, что за этотъ періодъ Сѣровъ пріобрѣлъ себѣ извѣстность своими критически-литературными произведеніями; но не слѣдуетъ думать, что Александръ Николаевичъ, увлекшись своими громадными успѣхами на этомъ поприщѣ, совершенно забываетъ о своей музыкально-композиторской дѣятельности. Напротивъ, онъ много дѣлаетъ въ этой области и даже, какъ увидимъ ниже, рѣшается показать свѣту нѣкоторые свои труды, которые, по его мнѣнію, этого заслуживаютъ.

Первая статья, появившаяся въ свѣтъ, была, по словамъ В. В. Стасова, «Музыка и виртуозы», помѣщенная въ 1856 году въ Библіотекѣ для чтенія. Съ этой статьи начинается цѣлая плеяда музыкально-критическихъ статей, напечатанныхъ въ разныхъ періодическихъ изданіяхъ — газетахъ и журналахъ. Такъ, онъ сотрудничалъ въ Библіотекѣ для чтенія, Пантеонѣ, Современникѣ, Сынѣ Отечества, Театральномъ и Музыкальномъ Вѣстникѣ и во многихъ другихъ изданіяхъ; позднѣе самъ издавалъ органъ — Театръ и Музыка. Съ какой осторожностью онъ выступаетъ на общественную дѣятельность, не вслѣдствіе незнанія предмета, а исключительно вслѣдствіе безграничнаго самолюбія и тщеславія, — качества, которыми Сѣровъ обладалъ въ высшей степени, — можно судить по слѣдующему факту: въ 1841 г. онъ между прочимъ писалъ къ В. В. Стасову: «А propos, у меня теперь въ головѣ довольно серьезный замыселъ — написать, можетъ -быть, публичную статью о Моцартовомъ „Донъ-Жуанѣ“ (28 сентября)». Вотъ что мы читаемъ въ письмѣ къ Дм. В. Стасову отъ 14 янв. 1853 г.:

«Въ субботу я отправилъ къ тебѣ статью о „Донъ-Жуанѣ“, страницъ въ 40 печатныхъ: это — первая статья, другая будетъ такая же, если не больше».

Итакъ, Сѣровъ двѣнадцать лѣтъ не рѣшался привести свой планъ въ исполненіе; только спустя 12 лѣтъ появилось въ свѣтъ (Пантеонъ за 1853 г.) то, что онъ задумалъ еще въ 1841 г. Чѣмъ инымъ можно себѣ объяснить это обстоятельство, какъ не самолюбіемъ и тщеславіемъ? Никакія мнѣнія и никакіе авторитеты въ глазахъ такихъ натуръ не играютъ роли; единственнымъ критеріемъ для оцѣнки своихъ дѣйствій является свое «я». Эта черта характера Сѣрова ярче выступаетъ впослѣдствіи; мы съ ней встрѣтимся ниже, при обзорѣ его композиторской дѣятельности.

Одновременно съ сотрудничествомъ въ разныхъ органахъ, Сѣровъ занимался и композиторствомъ. Такъ, къ этому времени относится его опера «Майская ночь» на сюжетъ Гоголя. Первая мысль о ней относится въ 1852 г., какъ видно изъ письма въ Дмитрію Васильевичу Стасову:

«Дорогой, „im freien Nachdenken“, какъ говорятъ нѣмецкіе артисты, я много кое-чего придумалъ для оперы „Майской ночи“; надо написать объ этомъ моей либреттиствѣ»^[2] (27 октября 1852 г.).

Все письмо отъ 22 того же мѣсяца посвящено планамъ и подробностямъ о «Майской ночи». Что эта опера была почти вся окончена, видно изъ слѣдующаго письма отъ 28 января 1854 г.: «Мнѣ кажется, что въ паѳосѣ будетъ главный элементъ моей музыки. Сегодня я внутренно еще болѣе убѣдился, что совладаю съ какимъ бы то ни было трагическимъ сюжетомъ и incesamment примусь за дѣло (есть и сюжетецъ въ виду), — благо „Майская ночь“ въ этомъ году непремѣнно будетъ же на сценѣ».

Однако же она никогда поставлена не была. «Майская ночь» была имъ уничтожена, по разсказанъ Валентины Семеновны, благодаря недружелюбному отношенію къ этому произведенію со стороны В. В. Стасова. И въ этомъ фактѣ нельзя не видѣть черты, свойственной нѣкоторымъ великимъ художникамъ: стоитъ только кому-нибудь не похвалить, или тѣмъ болѣе осудить ихъ твореніе, чтобъ оно опротивѣло имъ и предано было уничтоженію.

Недовольство собой — коренная черта его характера (на что мы обратили особенное вниманіе въ первой главѣ) — не оставляетъ его и въ этомъ періодѣ, несмотря на то, что онъ ужь обратилъ на себя вниманіе всего русскаго музыкальнаго міра и пользовался громаднымъ именемъ въ качествѣ музыкальнаго критика. Такъ, въ письмѣ къ В. В. Стасову отъ 14 іюля 1857 года мы слышимъ тѣ же жалобы на свое положеніе, какія выступили и тамъ: "Вообще, какъ подумаю, скверно. На плечахъ малому сорокъ лѣтъ (шутка!!!), а что сдѣлано?… Неужели только и будетъ, что арранжировки да статеишки въ журналахъ?! А приходится рукой махнуть, потому что, не въ примѣръ прежняго, я самъ начинаю терять вѣру во что-нибудь ".

Но эта «потеря вѣры» вскорѣ замѣняется полной увѣренностью, которая ужь больше его не покидаетъ никогда и которая все возрастаетъ и доходитъ до своего апогея:

«Меньше, чѣмъ когда-либо, — пишетъ онъ, — имѣю я право колебаться и сомнѣваться въ своемъ артистическомъ призваніи. Я доставилъ себѣ нѣкоторую извѣстность, составилъ себѣ имя музыкальными критиками, писательствомъ о музыкѣ; но главная задача моей жизни будетъ не въ этомъ, а въ творчествѣ музыкальномъ» (9 ноября 1860 года).

Если онъ раньше говорилъ: «…теперь вопросъ „быть или не быть“ для меня рѣшенъ, теперь я на каждый день смотрю какъ на бѣлый листъ, на которомъ я непремѣнно долженъ что-нибудь написать» (18 мая 1841 года), — то только черезъ девятнадцать слишкомъ лѣтъ эти слова были приведены въ дѣло только съ этого времени онъ дѣйствительно «употребляетъ каждый день на должное», работая и не боясь за себя, потому что его внутренній голосъ, его «я», разрѣшилъ ему всѣ сомнѣнія, сказалъ ему, выражаясь его же словами: «Александръ, вотъ твоя дорога; чуръ — не сбиваться!» И онъ дѣйствительно не сбивался, какъ мы это ниже увидимъ; но пока онъ себѣ пріобрѣлъ популярность и извѣстность въ качествѣ критика.

Разобрать всѣ его критическія статьи намъ не позволяетъ объемъ нашего очерка, да такой трудъ нисколько не входитъ въ нашу задачу, а скорѣе составляетъ предметъ отдѣльнаго сочиненія съ спеціальнымъ музыкальнымъ содержаніемъ; перечислить же просто, когда, въ какомъ органѣ и подъ какимъ заглавіемъ была имъ написана та или другая статья — мы не беремся, потому что такой перечень кажется намъ слишкомъ сухимъ и едва ли интереснымъ для читателей. Поэтому считаемъ болѣе удобнымъ ограничиться нѣсколькими мнѣніями представителей нашей прессы о его критической дѣятельности, желающихъ же ближе познакомиться со статьями Сѣрова и вмѣстѣ съ тѣмъ провѣрить, насколько справедливо приведенное нами то или другое мнѣніе, отсылаемъ къ тѣмъ органамъ, гдѣ печатались его произведенія. Съ этою цѣлью прилагаемъ въ концу нашего очерка болѣе или менѣе подробный «Списокъ критическихъ статей А. Н. Сѣрова, составленный имъ самимъ лѣтомъ 1869 года» (съ подлинной рукописи), заимствованный нами изъ Музыкальнаго Сезона (1871 года, № 17), издававшагося г. Фаминцынымъ при сотрудничествѣ Сѣрова.

Но прежде позволимъ себѣ сказать два слова по поводу 1859 года, когда въ дѣятельности Александра Николаевича случились два обстоятельства, имѣвшія общественное значеніе.

Въ этомъ году Сѣровъ предпринимаетъ, какъ намъ кажется, неслыханное до него дѣло, а именно: чтеніе публичныхъ лекцій о музыкѣ и о значеніи въ этомъ отношеніи М. И. Глинки, а чрезъ годъ (т. е. въ 1860 году) — такія же лекціи о Рихардѣ Вагнерѣ. Къ сожалѣнію, публика не очень благосклонно отнеслась къ этимъ предпріятіямъ, какъ легко Можно убѣдиться изъ письма его къ М. П. Анастасьевой отъ 7 апрѣля 1859 года. Это письмо для насъ особенно важно еще и потому, что оно намъ ярко рисуетъ картину его матеріальнаго благосостоянія, — картину, которая едва ли вѣроятна повидимому, а между тѣмъ она говоритъ о фактѣ, повторяющемся, къ сожалѣнію, почти съ каждымъ нашимъ выдающимся талантомъ. Позволимъ себѣ привести отрывокъ:

«Обстоятельства мои отвратительны! Съ половины курса (съ 9-й лекціи) слушателей только сорокъ человѣкъ! (Онъ читалъ свои лекціи въ университетскомъ залѣ.) Дохода ни гроша!!… Я статьями плачу за лампы на лекціяхъ!… Вотъ Петербургъ! У меня буквально по цѣлымъ недѣлямъ трехъ копѣекъ не случается!… На извощика беру иногда взаймы!… Иногда приходится хоть въ петлю».

Вотъ при какихъ обстоятельствахъ живутъ наши первоклассные таланты! Дѣло доходило до того, что онъ серьезно подумывалъ искать счастья за границей. И какъ было не озлобляться, видя такое равнодушіе со стороны публики къ такому предмету, — и гдѣ? — въ Петербургѣ, центрѣ русскаго музыкальнаго міра, гдѣ на разныя бездѣлицы и глупости, лишь бы на нихъ была мода, сыпятся десятки тысячъ рублей, — въ Петербургѣ, гдѣ стоитъ только появиться бенефисной афишкѣ какой-нибудь бездарной французской актрисы, въ родѣ Дика-Пти, чтобы десятки тысячъ являлись по подпискѣ для поднесенія ей подарковъ въ видѣ поощренія ея таланта (?!) отъ поклонниковъ! (Поклонницъ обыкновенно у такихъ артистокъ не бываетъ.) Или припомните, читатель, что происходило въ лагерѣ нашихъ «европейцевъ» во время пребыванія наиэксцентричнѣйшей Сарры Бернаръ… Неудивительно, что это озлобленіе у Сѣрова доходило до такихъ размѣровъ; но за то вполнѣ достойна удивленія и уваженія цѣль, которую преслѣдовалъ онъ во время предполагавшагося пребыванія за границей; о ней мы узнаемъ изъ того же письма, т. е. отъ 7 апрѣля 1859 года:

«… Если ужь удастся мнѣ, — продолжаетъ онъ, — уѣхать въ концѣ мая, — кончено, рѣшено: Россія меня долго не увидитъ! Я улепетываю, чтобы, выйдя въ отставку, жить въ Германіи „корреспондентомъ русскихъ журналовъ“, жить не въ анаѳемскомъ Петербургѣ, гдѣ со стороны любви къ искусству ничего никто знать не хочетъ… У Маркса буду заниматься фугами и прочимъ для того, чтобы получить въ Берлинскомъ университетѣ дипломъ доктора музыки».

Такого же приблизительно содержанія и письмо къ этой же Анастасьевой отъ 19 марта 1860 года:

«Начиная съ Пасхи я открываю небольшой курсъ (восемь лекцій) полупублично, т. е. по подпискѣ, собственно о Вагнерѣ (авось за то удастся сганашить копѣйку, а то совсѣмъ „обтрепался“, хуже нищаго! Платья нѣтъ! Сапогъ нѣтъ! Срамота, о которой говорить совѣстно)».

Кстати замѣтимъ, что Сѣровъ души не чаялъ въ Вагнерѣ, о чемъ онъ не разъ говоритъ въ своихъ письмахъ и доказалъ это на дѣлѣ, т. е. въ своихъ операхъ, гдѣ онъ является ярымъ послѣдователемъ его направленія. Стоитъ только припомнить его письма о Вагнерѣ, чтобъ убѣдиться въ томъ, до чего Сѣровъ возноситъ его. Такъ, въ томъ же письмѣ онъ говоритъ:

«Я только и брежу Вагнеромъ. Его играю, изучаю, о немъ читаю, говорю, пишу, проповѣдую. Я горжусь тѣмъ, что могу быть его апостоломъ въ Россіи, и апостольство это будетъ сильнѣе, когда я буду кричать изъ-за моря».

Или раньше онъ говорилъ о немъ же: «Какъ въ критика, я въ него просто влюбленъ» (13 августа 1853 года).

Еще рельефнѣе выступаютъ его отношенія къ Вагнеру, какъ къ композитору, въ слѣдующемъ письмѣ. По поводу «Фиделіо» Бетховена, говоря о второмъ дѣйствіи, онъ между прочимъ пишетъ М. П. Анастасьевой: «… онъ (т. е. Бетховенъ) въ своемъ родѣ не хуже Вагнера (?!), — это, ты знаешь, по моимъ понятіямъ, необыкновенная похвала» (27 іюня 1859 года).

Намъ думается, что и этихъ фактовъ достаточно, чтобъ убѣдиться въ отношеніяхъ Сѣрова къ Вагнеру.

Мы позволили себѣ нѣсколько подробныхъ свѣдѣній объ этомъ предметѣ, а вмѣстѣ съ тѣмъ и немного уклониться отъ нашей задачи, потому что Вагнеръ игралъ весьма важную роль, какъ мы ужь отчасти видѣли, въ творческой дѣятельности Сѣрова, какъ критической, такъ и композиторской.

Однако Александръ Николаевичъ за границу не уѣхалъ и въ скоромъ времени получилъ приглашеніе сотрудничать по «Энциклопедическому Словарю». Во главѣ этого предпріятія въ матеріальномъ отношеніи стоялъ А. А. Краевскій; вся музыкальная частъ была отдана Сѣрову съ гонораромъ въ сто рублей за печатный листъ. По этому поводу онъ пишетъ къ М. П. Анастасьевой:

«Il faut faire un travail qui reste. А то я до шестидесяти лѣтъ только „собираться“ буду сдѣлать что-нибудь путное по искусству» (19 марта 1860 года).

Итакъ, первое обстоятельство состояло въ публичномъ толкованіи произведеній Глинки и Вагнера. Второе обстоятельство заключалось въ томъ, что Сѣровъ рѣшился въ этомъ году (т. е. въ 1859-мъ) дебютировать предъ публикой въ качествѣ композитора. А именно: въ одномъ изъ концертовъ Русскаго Музыкальнаго Общества былъ исполненъ его «Рождественскій гимнъ», — хоръ и терцетъ для однихъ женскихъ или дѣтскихъ голосовъ, въ совершенно духовномъ характерѣ, — написанный въ томъ же 1859 году. Пьеса имѣла большой успѣхъ и произвела сильное впечатлѣніе.

Обращаясь къ критической дѣятельности Александра Николаевича, невозможно, прежде всего, не проникнуться чувствомъ глубокаго уваженія къ нему, какъ къ человѣку, который первый своими публичными лекціями и статьями въ разныхъ органахъ печати обратилъ вниманіе публики на музыку, какъ на предметъ, достойный серьезной, научной критики. И эту честь приписываютъ ему всѣ безъ исключенія. Къ этому слѣдуетъ прибавить другое качество — талантливое, мастерское изложеніе предмета, обнаруживающее глубокое знаніе музыкальной литературы, основательное изученіе предмета, убѣдительный слогъ рѣчи и прекрасныя формы выраженія. И въ этомъ отношеніи всѣ критики его также соглашаются. Начнемъ съ тѣхъ, которые не особенно дружелюбно относятся къ нему, т. е. съ мнѣній гг. Стасова и Кюи.

«Критическія статьи этого періода (1850—1860 г.), — говоритъ В. В. Стасовъ, — блещутъ энергіей, остроуміемъ, ѣдкостью и полемическимъ задоромъ, привлекавшими массу и часто способствовавшими общему музыкальному развитію; онѣ всегда доказывали громадное знакомство съ музыкальной литературой и музыкальными созданіями, но мало заключаютъ глубины и игнорируютъ или не понимаютъ почти все созданное послѣ Бетхевена» (Русская Старина 1875 г., т. XIII).

Почти такое же мнѣніе высказалъ Ц. А. Кюи:

«Онъ былъ одаренъ богаче всѣхъ нашихъ остальныхъ музыкальныхъ критиковъ: съ прекраснымъ образованіемъ, начитанностью, огромнымъ запасомъ свѣдѣній, большими музыкальными техническими способностями, онъ соединялъ много остроумія, ѣдкости; языкъ его былъ бойкій, живой, выраженія — очень мѣткія, изложеніе — ясное» (Петербургскія Вѣдомости 1871 года, № 41).

Однако, резюмируя результатъ, котораго достигъ Сѣровъ своей критическою дѣятельностью, г. Кюи находитъ, что онъ успѣха не имѣлъ, — и затѣмъ, доискиваясь причинъ неуспѣха, онъ приходитъ къ слѣдующему небезъинтересному заключенію:

«… неуспѣхъ надо искать въ „артистическомъ увлеченіи“ Сѣрова, въ отсутствіи твердыхъ музыкальныхъ мнѣній, въ слишкомъ частомъ руководствѣ исключительно личными мнѣніями» (тамъ же).

Приблизительно въ такомъ же духѣ высказался и г. Незнакомецъ (г. Суворинъ), мнѣніе котораго (хотя онъ не спеціалистъ по музыкѣ) заслуживаетъ вниманія по вѣрности взгляда. Онъ говорить слѣдующее:

«Ему недоставало настоящей выдержки и спокойнаго анализа. Будучи человѣкомъ чрезвычайно живымъ, подвижнымъ, нервнымъ, страстнымъ, онъ часто увлекался своей впечатлительностью, своей нервностью, и является не столько критикомъ, сколько горячимъ полемистомъ. Но то, что было недостаткомъ въ немъ, какъ въ критикѣ, явилось достоинствомъ, какъ въ оперномъ композиторѣ» (Петерб. Вѣдом. 1871 г., № 45).

Это мнѣніе намъ болѣе всего нравится, какъ по своей основѣ (критика требуетъ спокойнаго анализа), такъ и потому, что. оно исходитъ отъ такого человѣка, который не можетъ быть заподозренъ ни въ какихъ личныхъ интересахъ къ Сѣрову: ихъ дѣятельности совершено различныя; слѣдовательно, ни о какихъ слабостяхъ человѣческой натуры, отъ которыхъ не въ силахъ отречься даже самые цивилизованные люди, здѣсь рѣчи быть не можетъ.

Если таково мнѣніе о Сѣровѣ, какъ о критикѣ, представителей «новаторской школы», то легко себѣ представить мнѣніе противниковъ ея. Приведемъ на выдержку два изъ нихъ, доказывающія то уваженіе, которымъ Сѣровъ такъ заслуженно долженъ пользоваться. Вотъ мнѣніе г. Столыпина:

"Критическую свою дѣятельность Сѣровъ началъ раньше композиторской, т. е. приблизительно съ 1852 года. До 1863 г. Сѣровъ совершаетъ четыре крупные подвига: 1) Критическими статьями и популярными лекціями въ университетскомъ залѣ онъ первый внушаетъ русскому образованному обществу сознательную необходимость и желаніе не только слушать, но и понимать музыку, — словомъ, первый въ Россіи установляетъ правильную, научную музыкальную критику и знакомитъ общество съ настоящимъ направленіемъ и положеніемъ искусства на Западѣ. 2) Первый (курсивъ вездѣ г. Столыпина) сознаетъ и выясняетъ значеніе Глинки и блестящимъ образомъ защищаетъ его противъ космополитическихъ посягательствъ мнимыхъ поклониковъ «Руслана», — посягательствъ, направленныхъ противъ пониманія Глинки, какъ новаго элемента въ искусствѣ, — элемента

3) Первый достигаетъ такого глубокаго пониманія Бетховена, что наталкивается на открытіе монотематизма девятой симфоніи, — открытіе, которое одно ужь можетъ выдвинуть человѣка изъ толпы. 4) Четвертый его подвигъ — «Юдиѳь» (Мнѣніе о ней ниже приведенъ при обзорѣ его композиторской дѣятельности.) (Всемірная Иллюстрація 1871 г., № 128).

Въ этому же лагерю относится и Ростиславъ (Ѳ. Толстой), музыкальный рецензентъ Голоса:

«… Невозможно отрицать услугъ, оказанныхъ г. Сѣровымъ даже въ качествѣ музыкальнаго критика. Самая запальчивость тона и ѣдкая, жолчная діалектика, возбуждая любопытство читателей, не мало способствовали развитію кружка людей, интересующихся серьезными музыкальными вопросами» (Голосъ 1865 г., № 357).

Таковы въ общихъ чертахъ мнѣнія о Сѣровѣ, какъ о критикѣ. Если въ этомъ отношеніи почти всѣ сходятся во мнѣніи, то этого никоимъ образомъ нельзя сказать о мнѣніяхъ о немъ же, какъ о композиторѣ. Напротивъ, здѣсь мы видимъ полную рознь между критиками: одни воздаютъ ему должную честь и дань восхищенія, другіе же, въ Особенности нѣкоторые представители «новаторской школы», такъ называемой «могучей кучки», отводятъ ему мѣсто, котораго онъ во всякомъ случаѣ не заслуживаетъ. Впрочемъ, наша задача — не входить въ оцѣнку справедливости того или другого мнѣнія, не полемизировать съ тѣмъ или другимъ критикомъ, а констатировать факты, передать все, насколько это въ нашихъ силахъ, касающееся жизни и дѣятельности Сѣрова. Въ слѣдующей книгѣ перейдемъ въ фактамъ.

III.
(1860—1871.)

Извѣстное изреченіе древнихъ: «tempora mutantur et nos mutamur in illis» — невольно приходитъ на память, если сопоставить Сѣрова до 1860 г. съ Сѣровымъ послѣ этого времени. Всѣ черты характера, выплывавшія съ такою силой въ разсмотрѣнныхъ нами періодахъ, какъ-то: нерѣшительность, сомнѣнія, стремленія къ какимъ-то «невѣдомымъ берегамъ», — словомъ, все, что мучило и терзало его до сихъ поръ, въ этомъ періодѣ уступаетъ мѣсто качествамъ противуположнымъ; здѣсь мы видимъ уже полную увѣренность въ себѣ, сознаніе своего «я», какъ нѣчто самостоятельное, самобытное; смѣлыми и твердыми шагами приближается онъ къ «цѣли», ни на минуту не сомнѣваясь въ томъ, что все, совершаемое имъ, сдѣлано основательно, сознательно и какъ слѣдуетъ. Напрасно стали бы мы искать здѣсь тѣхъ выраженій, которыми такъ богата его переписка до этого періода; напротивъ, въ это время ярко выступаютъ самосознаніе и самоувѣренность. Какъ контрастъ съ предыдущими письмами, позволимъ себѣ привести отрывокъ изъ его письма, относящагося въ этой эпохѣ дѣятельности. Вотъ что мы находимъ въ письмѣ къ М. П. Анастасьевой:

«Въ поощреніи я вовсе не нуждаюсь, зная, что свое дѣло умѣю получше другихъ и судей надо мной въ Россіи вовсе и нѣтъ» (5 февраля 1861 г.).

Или нѣсколько позже онъ писалъ по поводу «Юдиѳи» той же М. П. Анастасьевой:

"А что все это (рѣчь идетъ о его «Майской ночи» и романсахъ) предъ моей нынѣшней партитурой?! И толкъ, и блескъ, и драматизмъ, и нѣга, и страстность, и святые восторги — все это, скажу безъ «ложной скромности», — все это есть въ моей «Юдиѳи». «Юдиѳь» моя въ общемъ ни мало несерьезнѣе (т. е. не скучнѣе) «Роберта» или «Гугенотовъ», не говоря уже о «Тангейзерѣ» и «Лоэнгринѣ» (29 августа 1862 года).

Вотъ какимъ тономъ заговорилъ Сѣровъ. Причины намъ кажутся понятными, если принять во вниманіе двадцать лѣтъ его трудовъ надъ собой; за это время онъ обогатилъ себя громадными познаніями, пріобрѣлъ громкое имя и, убѣдившись, «на какомъ Пегасѣ и куда онъ ѣдетъ», съ сорокалѣтняго своего возраста окончательно предалъ себя служенію возлюбленной музы. Хотя онъ еще нѣкоторое время не оставляетъ и критической дѣятельности, но главное вниманіе обращаетъ на композиторскую.

Всѣ страхи, сомнѣнія и колебанія насчетъ «будущности» его оставили; не оставила его лишь одна спутница — непрошенная и крайне надоѣдливая гостья — бѣдность, нужда. Она его преслѣдуетъ чуть ли не до послѣднихъ дней его жизни и часто онъ жалуется на эти преслѣдованія. Вотъ что мы читаемъ:

«Затѣялся журналъ Искусства, отъ котораго я имѣлъ трудовой копѣйки въ мѣсяцъ болѣе двухсотъ рублей, но, увы, лопнулъ! И вотъ я опять на нищенскомъ положеніи тридцати „канареекъ“ (жалованья), которыя я до гроша долженъ вручить матери, а у самого нѣтъ и на по двѣ, по три недѣли» (5 февраля 1861 г.).

Или ниже въ томъ же письмѣ онъ говоритъ:

«…Самое ремесло музыкальнаго критика и неразлучныя перебранки наскучили, надоѣли мнѣ до-нельзя. Хотѣлось бы писать только партитуры; но тутъ опять бѣда. Откуда же пекунію взять?»

Ужасно положеніе русскихъ талантовъ! Надо имѣть сѣровскія силы, чтобы выйти, какъ онъ, побѣдителемъ изъ этой крайней нужды, погубившей у насъ не одинъ талантъ. Но Сѣровъ, разъ онъ попалъ на настоящую дорогу, ужь не отступаетъ назадъ и идетъ прогрессивно по этому пути. Мы уже знаемъ, что онъ дебютировалъ въ качествѣ композитора. Удачный дебютъ усиливаетъ его жажду дѣятельности, и онъ съ этого времени ежегодно выпускаетъ въ свѣтъ свои произведенія, которыя болѣе и болѣе упрочиваютъ за нимъ имя композитора.

Такъ, въ 1860 году исполнялась его ораторія на латинскій текстъ «Отче нашъ», и уже въ 1861 году онъ приступилъ къ своей оперѣ «Юдиѳь». Вотъ что мы читаемъ въ письмѣ его отъ 10 сентября 1861 года:

«Юдиѳь» несравненно лучше всего, что я до сихъ поръ написалъ; лучше и романсовъ («Полумаска», «Ангелъ», «Сонъ»)^[3], лучше и прошлогоднихъ произведеній — «Рождественскаго гимна» и ораторіи на латинскій текстъ «Отче нашъ».

Въ атому времени относится и другой его трудъ, о которомъ онъ разсказываетъ такимъ образомъ въ письмѣ отъ того же числа и года:

«Работалъ на гауптвахтѣ (на которую онъ попалъ вслѣдствіе скандала, учиненнаго имъ въ залѣ дворянскаго собранія, на концертѣ Лазарева, и пріобрѣвшаго себѣ печальную извѣстность) много, хотя безъ фортепіано, — арранжировалъ на оркестръ малороссійскіе хоры, которые исполнялись въ концертѣ 27 апрѣля», устроенномъ въ память поэта Т. Г. Шевченка, и произвели сильное впечатлѣніе; авторъ былъ награжденъ многократными и единодушными вызовами и аплодисментами. Но одновременно съ этимъ онъ уже трудился надъ своей громадной пятиактной «Юдиѳью». Такъ какъ о ней самъ Сѣровъ даетъ очень много свѣдѣній, то, чтобы не повторяться, позволимъ себѣ привести его собственныя слова по поводу произведенія, выдвинувшаго его сразу на первый планъ. Вотъ какимъ образомъ онъ описываетъ происхожденіе этой оперы:

«Я началъ свою „Юдиѳь“ только въ январѣ нынѣшняго года. Мысль писать оперу на этотъ сюжетъ явилась во мнѣ вслѣдствіе итальянской драмы, гдѣ такъ великолѣпна Ристори» (10 сентября 1861 года).

Онъ уже «въ прошломъ году замышлялъ совсѣмъ иную оперу: „Ундину“ (тамъ же), какъ на его артистическую натуру произвела глубокое впечатлѣніе своей талантливой игрой Аделаида Ристори, дававшая въ то время свои представленія въ Петербургѣ, — и онъ бросаетъ „Ундину“ и всецѣло предается „Юдиѳи“, надъ которой онъ работалъ всего полтора года. Въ письмѣ его отъ 25 іюля 1862 года мы находимъ слѣдующее:

„Юдиѳь“ моя окончена. Я самъ себѣ либретто состряпалъ^[4] и при моей медлительности (?!) въ артистическихъ трудахъ написать все въ полтора года — подвигъ, право, невѣроятный».

И далѣе въ этомъ же письмѣ онъ продолжаетъ:

«Я долженъ буду пройти чрезъ бездны мытарствъ и страданій; но если преодолѣю, если опера пойдетъ на сцену, за ея дальнѣйшую судьбу я заранѣе совершенно спокоенъ: упасть, сдѣлать фіаско она положительно не можетъ».

Уже послѣднія слова цитированной фразы указываютъ на мнѣніе автора о своемъ произведеніи- но это мнѣніе еще ярче выступаетъ въ слѣдующемъ мѣстѣ:

«Не могу же не видѣть, что моя опера нѣчто совсѣмъ самостоятельное, ни на какую другую на свѣтѣ не похожее» (29 августа 1862 г.).

Тутъ же говоритъ онъ и о направленіи оперы, именно: «Тамъ (рѣчь идетъ о постановкѣ „Юдиѳи“ за границей, въ Германіи, куда Сѣровъ надѣялся провести ее при помощи Франца Листа) привыкли уже къ „Вагнеровскому“ направленію, которому я не могу же не слѣдовать».

Изъ этого письма мы получаемъ еще два свѣдѣнія, которыя весьма цѣнны для нашей задачи. Во-первыхъ, то, что Сѣрову не особенно долго пришлось возиться съ «мытарствами», которыхъ онъ такъ опасался. Благодаря счастливому стеченію обстоятельствъ, Сѣрову покровительствовалъ графъ Адлербергъ; объ этомъ фактѣ Сѣровъ говоритъ въ этомъ же письмѣ:

«Графъ Адлербергъ обѣщалъ взять мою „Юдиѳь“ подъ свое покровительство».

Слѣдствіемъ было то, что «Юдиѳь» весьма скоро послѣ окончанія появилась на сценѣ. Во-вторыхъ, изъ этого же письма легко заключить, какъ относился Сѣровъ къ своему труду, какъ онъ не допускалъ и мысли о составленіи себѣ имени посредствомъ рекламъ, такъ часто практикуемыхъ у насъ, а еще болѣе за границей. По этому поводу онъ писалъ слѣдующее:

«Мнѣ всякія рекламы противны до-нельзя. Дѣло должно само за себя постоять и, надѣюсь, постоитъ».

Дѣйствительно, его надежды оправдались: «Юдиѳь» не только постояла за себя, но доставила автору громкое имя. Она была поставлена въ первый разъ 16 мая 1863 года съ г-жей Біанки (Юдиѳь) и Саріотти (пріобрѣвшимъ себѣ славу созданіемъ роли Олоферна) въ главныхъ роляхъ. Объ успѣхѣ оперы можно судить ужь по тому фанту, что Александръ Николаевичъ удостоился Монаршаго вниманія и милости: онъ получилъ въ подарокъ брилліантовый перстень. Любопытно свѣдѣніе, сообщенное сестрой композитора, Олимпіадой Николаевной: онъ до того нуждался въ деньгахъ, что просилъ о замѣнѣ этого драгоцѣннаго подарка деньгами. Просьба его была удовлетворена и онъ получилъ взамѣнъ перстня 500 рублей. Эта опера давалась и продолжаетъ даваться и быть украшеніемъ репертуара всѣхъ нашихъ оперныхъ сценъ; только одна бѣлокаменная Москва недружелюбно приняла на первыхъ порахъ первое дѣтище Сѣрова; но здѣсь, можетъ-быть, причина заключалась въ исполнителяхъ, отъ которыхъ дѣйствительно многое требуется для этой оперы, такъ какъ однимъ пѣніемъ здѣсь мало возьмешь; тутъ требуется еще полная драматизма артистическая игра. А вѣдь извѣстно, какъ наши «пѣвцы» обращаютъ на нее вниманіе.

Вся пресса въ одинъ голосъ воздавала даровитому автору должную дань; всѣ единогласно привѣтствовали новое произведеніе Сѣрова, сразу выдвинувшее его.

«Юдиѳь» — разительный примѣръ тому, какъ человѣкъ одной лишь мыслительною силой и запасомъ теоретическихъ познаній въ состояніи творить «крайне интересную и даже оригинальную новую музыку» (Столыпинъ. Всемірная Иллюстрація 1871 г., № 28).

«…оперы его, особенно „Юдиѳь“ задуманы серьезно, въ нихъ не мало художническихъ задачъ, есть музыкальный интересъ, есть мѣстами весьма удачная хорошая» (*** Петербургскія Вѣдомости 1871 г., № 41).

«Всѣ пишущіе о музыкѣ привѣтствовали появленіе „Юдиѳи“, какъ замѣчательное явленіе, чреватое, такъ сказать, будущностью» (Ростиславъ. Голосъ 1865 г., № 311).

«Разбирая первую оперу Сѣрова (т. е. „Юдиѳь“), мы уже имѣли поводъ замѣтить, что онъ замѣчательный мыслитель въ дѣлѣ композицій, глубоко обдумывающій и колоритъ, и характеръ сочиняемой имъ музыки. Притомъ же мы не упустили изъ вида живописную, мастерскую его оркестровку» (Ростиславъ. Голосъ 1865 г., № 335).

Приблизительно таковы всѣ отзывы о «Юдиѳи». Считаемъ небезъинтереснымъ привести и мнѣніе нашего извѣстнаго критика — Аполлона Григорьева, хотя онъ и не спеціалистъ, высказанное имъ автору «Юдиѳи»:

«Есть, братецъ, вещи, которыя сразу прошибаютъ».

Этотъ же критикъ, когда рѣчь зашла объ искусствѣ, сказалъ однажды у Достоевскихъ:

«Герценъ вретъ, что искусство въ наше время умерло. Хороша смерть искусству, когда пишутся такія вещи, какъ драмы Островскаго и какъ „Юдиѳь“ Сѣрова» (25 іюля 1862 года).

Таковы отзывы о первой оперѣ нашего талантливаго композитора.

Далеко не единогласны отзывы о второй его оперѣ — «Рогнѣдѣ» (въ пяти дѣйствіяхъ и семи картинахъ), появившейся ровно чрезъ, два года, т. е. въ 1865 году. Но пока авторъ работаетъ эти два года надъ «Рогнѣдою», доставившей ему большую извѣстность, чѣмъ «Юдиѳь», заглянемъ въ его частную жизнь за это время, тѣмъ болѣе, что это время ознаменовалось для Сѣрова двумя важными событіями. Александръ Николаевичъ въ 1864 г. женился на дѣвицѣ Валентинѣ Семеновнѣ Бергманъ. Отъ этого брака у Сѣрова было двое дѣтей: сынъ Валентинъ и дочь Александра; но послѣдняя вскорѣ умерла и нѣжный отецъ «долгое время не могъ вспоминать и говорить о ней безъ горькихъ слезъ». Сынъ же его унаслѣдовалъ отъ отца талантъ къ рисованію, весьма много обѣщающій въ будущемъ. Валентина Семеновна родилась въ 1846 году и вышла замужъ на 18 году жизни. Она обладаетъ композиторскимъ талантомъ и написала уже двѣ оперы: «Уріель Акоста», на сюжетъ трагедіи Гуцкова, и «Хай-дѣвка», на сюжетъ извѣстной повѣсти нашего драматурга и беллетриста Алексѣя Антиповича Потѣхина, того же названія. Слыхавшіе оперу «Уріель Акоста» отзываются о ней какъ о произведеніи заслуживающемъ серьезнаго вниманія. Насколько намъ извѣстно, у насъ еще не было женщины-оперистки, и Валентина Семеновна является въ этомъ отношеніи первымъ примѣромъ оперной композиторши. Въ нѣкоторыхъ петербургскихъ музыкальныхъ кружкахъ поговариваютъ о скорой постановкѣ этихъ произведеній въ Большомъ театрѣ, куда теперь, какъ извѣстно, перенесена русская опера.

Другой фактъ, совершившійся въ это время и произведшій сильное, глубокое и неизгладимое впечатлѣніе на Сѣрова, былъ крайне противуположнаго свойства; если первый относится къ радостнымъ явленіямъ жизни, то второй — въ печальнымъ: 24 января 1865 г. Александръ Николаевичъ потерялъ свою нѣжно и горячо любимую мать, умершую также, какъ и отецъ, скоропостижно. Мы уже видѣли, насколько Сѣровъ ее любилъ, изъ того факта, что онъ ей отдавалъ все свое жалованье «до гроша»; не трудно себѣ представить его отчаяніе, причиненное этою смертью. Анна Карловна (имя матери) въ послѣднее время своей жизни состояла начальницей богадѣльни у Калинкина моста; но жалованье ея было столь ничтожно, что ее не на что было похоронить; разумѣется, похоронилъ Сѣровъ на свои крохотныя средства.

Опера «Рогнѣда» была поставлена въ первый разъ 27 октября 1865 г., съ г-жей Бруни въ главной роли. Дирекція не поскупилась на постановку русской оперы и она ей обошлась около 30 тысячъ рублей. «Рогнѣда» была поставлена послѣ 28 репетицій. Явленіе у насъ довольно рѣдкое при безцеремонномъ отношеніи со стороны театральныхъ заправилъ къ искусству. Успѣхъ «Рогнѣда» имѣла громадный, о чемъ можно судить и по тому факту, что она до сихъ поръ не сходитъ съ репертуара и даетъ вездѣ громадные сборы. Слова Ростислава по поводу этой оперы: "Какъ въ продолженіе 30 лѣтъ вели у насъ лѣтоисчисленіе (въ музыкальномъ мірѣ, разумѣется) съ «Жизнь за Царя», такъ отнынѣ будутъ вести его съ «Рогнѣды» (Голосъ 1865 г., As 311), — если и являются немного преувеличенными, то во всякомъ случаѣ имѣютъ за собой ту заслугу, что сопоставляютъ оба эти великія произведенія, и въ самомъ дѣлѣ какая оперная сцена, не ставящая оперъ: «Жизнь за царя», «Русалки» и «Рогнѣды», — можетъ считаться національной, русской?

Любопытна судьба этого произведенія, не имѣющаго себѣ равнаго въ лѣтописяхъ нашей музыкальной литературы. Она обратила на себя Монаршее вниманіе. Объ этомъ Сѣровъ писалъ въ 1866 г. (11 января и 1 февраля) въ слѣдующемъ духѣ:

«Государь Императоръ 10 декабря, прійдя на сцену, велѣлъ позвать въ себѣ автора и говорилъ со мной очень любезно минутъ съ десять».

При этомъ ему на память конечно приходитъ нѣжное, любимое существо, котораго въ живыхъ ужь больше не было, а именно: мать автора, — и онъ продолжаетъ:

«Не могу не вспомнить безъ слезъ о комъ-то, кому именно вниманіе Царской Фамиліи ко мнѣ было бы высокимъ, искреннимъ счастьемъ. Я говорю о мой бѣдной мамѣ, которой мы лишились скоропостижно, неожиданно, 24 января 1865 года».

Но царская малость этимъ не ограничилась; до чего она дошла, мы находимъ въ томъ же письмѣ:

«Сію минуту получилъ бумагу отъ своего министра, министра почтъ и телеграфовъ, Ивана Матвѣевича Толстого, съ приложеніемъ къ ней подлинной бумаги отъ министра Двора слѣдующаго содержанія»:

"Государь Императоръ, во вниманіе къ отличному таланту "и замѣчательнымъ музыкальнымъ произведеніямъ композитора «Александра Сѣрова, всемилостивѣйше повелѣть соизволилъ: производить ему въ пансіонъ по тысячѣ рублей въ годъ изъ Кабинета Его Величества».

«Надо было, — поясняетъ Сѣровъ, — приравнять мой случай въ какому-нибудь примѣру поощренія писателей. Нашелся одинъ примѣръ: Гоголь получалъ изъ Кабинета по тысячѣ рублей въ годъ. Меня къ тому и пріурочили. Сосѣдство не обидное».

Это у насъ первый примѣръ поощренія композитора, — небывалое явленіе!

Однако нельзя сказать, чтобы Сѣровъ былъ вполнѣ доволенъ своей оперой; судя по крайней мѣрѣ по этому письму, невольно придешь къ такому заключенію. Вотъ что онъ говоритъ:

«Какъ художникъ, я еще недоволенъ ни „Юдиѳью“, ни „Рогнѣдой“, несмотря на невѣроятный успѣхъ второй оперы. Я знаю, что въ лѣтописяхъ русскаго искусства мнѣ ужь отведена весьма важная роль; еслибъ я умеръ хоть завтра, я кое-что уже сдѣлалъ».

Несмотря на восторженный пріемъ этой оперы публикой, на громадные сборы, которые она дѣлала, и на почести, выпавшія на долю автора послѣ каждаго представленія, представители прессы отнеслись къ ней далеко не одинаково. Да иначе и быть не можетъ: всякое великое твореніе вызываетъ различные толки и мнѣнія; въ особенности подверглась она нападкамъ со стороны «новаторской школы», которая, — нужно отдать ей справедливость, — не въ мѣру усердствовала въ своемъ порицаніи. Если она хоть «кое-что» признавала за авторомъ «Юдиѳи», то она и это «кое-что» отрицала въ авторѣ «Рогнѣды».

Вотъ какой отзывъ далъ о ней г***:

«Вообще все 2-е дѣйствіе — апоѳеозъ пошлаго и площадного».

О дуэтѣ странника и Руальда г*** такъ говоритъ:

«Это одинъ изъ самыхъ слабыхъ нумеровъ, хотя написанъ съ огромными претензіями».

И далѣе:

«Въ „Рогнѣдѣ“ каждый актъ слабѣе предыдущаго, такъ что въ 4-мъ дѣйствіи мало о чемъ придется говорить, а о пятомъ можно и вовсе умолчать».

И въ заключеніи приходитъ къ такому выводу:

«Въ „Рогнѣдѣ“ Сѣровъ доказалъ свою неспособность къ музыкальной драмѣ… и въ инструментовкѣ нѣтъ тѣхъ художественныхъ тонкостей, того дѣйствительнаго изящества, которыми отличается „Юдиѳь“. Сѣровъ — художникъ крайне свѣдущій, славный гармонистъ и инструментаторъ, но творящій безъ творческихъ способностей» (Петербургскія Вѣдомости 1865 г., № 292).

Чтобы покончить съ этимъ мнѣніемъ, какъ однимъ изъ самыхъ крайнихъ отзывовъ, приведемъ слова г***, сказанныя послѣ смерти Сѣрова, нѣчто, такъ сказать, въ видѣ итога дѣятельности Александра Николаевича: «какъ композиторъ, Сѣровъ не подлежитъ сравненію съ Глинкой и Даргомыжскимъ и вовсе не имѣетъ ихъ значенія въ искусствѣ, но во всякомъ случаѣ принадлежитъ къ разряду весьма видныхъ второстепенныхъ нашихъ композиторовъ (какъ Маршнеръ, Шпоръ у нѣмцевъ) и его оперы немало оживили русскую оперную сцену. При бѣдности творчества, при грубости музыкальныхъ мыслей (въ этой грубости Сѣровъ усматривалъ ширину кисти), при тяжелой безсодержательности, оперы его задуманы серьезно», и т. д.

Конечно, въ нашу задачу нисколько не входитъ полемизировать съ г*** по поводу оперъ Сѣрова; но въ видахъ того, что едва ли всякій изъ читающей публики знакомъ съ мнѣніями нѣмецкихъ критиковъ о своихъ композиторахъ (хотя нѣмцы вообще крайне пристрасны во всему своему національному), мы позволимъ себѣ привесть мнѣніе нѣмца о нѣмцѣ, то-есть весьма пристрастное въ хорошую сторону, — съ тѣмъ, чтобы составить себѣ понятіе о томъ композиторѣ, съ которымъ г*** сопоставляетъ рядомъ и Сѣрова, — именно, приведемъ мнѣніе Шлютера о Мартчнерѣ:

«Его оперы, интересныя для музыканта, мрачныя и утомительныя для пѣвцовъ, нашли мало участія въ публикѣ». И далѣе: «Истинно драматическаго дѣйствія мы не находимъ у Маршнера» и такъ далѣе («Обозрѣніе всеобщей исторіи музыки» Шлютера, стр. 184 и слѣд.).

Не правда ли, то же самое можно сказать и о Сѣровѣ? И его оперы также «утомительны для пѣвцовъ» и не находятъ «участія въ публикѣ»?… Но наше дѣло, повторяемъ, излагать факты, а потому переждемъ къ другимъ мнѣніямъ о Сѣровѣ.

Крайнюю противоположность взгляду г*** представляетъ мнѣніе Ростислава: насколько первый уничтожаетъ въ Сѣровѣ всякое значеніе, настолько второй, наоборотъ, возноситъ его до небесъ, и въ этомъ отношеніи, какъ мы ужь отчасти видѣли, ударяется въ другую крайность:

«… огромное преимущество „Рогнѣды“ (предъ „Юдиѳью“) заключается въ томъ, что здѣсь почти уже не замѣтно вагнеровскаго вліянія… Со 2-й картины 1-го дѣйствія положительно чувствуется, что подобную музыку могъ написать только русскій человѣкъ, и притомъ композиторъ, изучившій до тонкости всѣ тайны не только германскаго, но и универсальнаго механизма… „Рогнѣда“ изобличаетъ въ авторѣ талантъ сильный, самобытный, отличающійся въ особенности энергіей и глубокимъ знаніемъ музыкальнаго дѣла» (Голосъ 1865 г., J6 335).

«Финалъ 5-го акта, — говоритъ Ростиславъ въ противуположность г***», — вѣнецъ всего произведенія" (тамъ же, и 297).

Отстаивая Сѣрова отъ нападокъ «новаторовъ», тогдашній рецензентъ Голоса (Ростиславъ) продолжаетъ:

«Какое вамъ дѣло до личности г. Сѣрова? Ненавидьте его, сколько душѣ угодно, но не топчите въ грязь глубоко задуманное произведеніе, долженствующее сдѣлаться въ скоромъ времени драгоцѣннымъ достояніемъ всей Россіи» (тамъ же, № 320).

Да и самъ Сѣровъ не мало удивлялся перемѣнѣ отношеній къ нему «новаторовъ»; вотъ что онъ писалъ послѣ того, какъ «Рогнѣда» имѣла такой успѣхъ:

«Когда меня по музыкѣ никто въ Питерѣ еще не зналъ, Владиміръ Стасовъ распластывался предъ моимъ дарованіемъ и предъ каждой строкой моихъ полуребяческихъ попытокъ и никуда негодныхъ арранжировокъ. Теперь, когда меня знаютъ всѣ русскіе, слѣдящіе за музыкой, когда я уже гораздо больше чѣмъ извѣстность, В. С. окончательно отъ меня отвернулся, признавая во мнѣ не талантъ, а какую-то способность къ оркестру и къ ловкому шарлатанскому воспользованію удачными обстоятельствами» (1 февраля 1866 года).

Между второю и третьей его оперой прошелъ довольно значительный промежутокъ времени — около семи лѣтъ. Дѣло въ томъ, что авторъ двухъ названныхъ оперъ хотѣлъ создать произведеніе съ современнымъ содержаніемъ, непохожее ни на первое, основанное на библейскомъ сказаніи, ни на второе, отодвигающее насъ назадъ, ко временамъ нашего язычества; ему хотѣлось воспроизвесть въ музыкѣ нѣчто близкое намъ, современное, и притомъ чисто-русское, народное. Онъ ужъ обратилъ свое вниманіе на Гоголевского «Тараса Бульбу» и «даже написалъ нѣсколько сценъ», какъ сообщаетъ г. Фаминцынъ (Музыкальный Сезонъ 1871 г., № 17), но вскорѣ оставилъ ату работу, увлекшись «Кузнецомъ Вакулой» того же Гоголя, какъ прекраснымъ матеріаломъ для фантастическаго балета, который онъ хотѣлъ назвать «Ночь на Рождество». Въ томъ же году, то-есть въ 1866, уже написаны были: «Гречанники», «Гопакъ» и «Запорожская пляска», изъ которыхъ первыя двѣ вещи были исполнены оркестромъ въ Павловскѣ и въ Александринскомъ театрѣ; однако и это произведеніе не было доведено до конца. къ этому году между прочимъ относится романсъ его, посвященный г. Кондратьеву: «Какъ небеса твой взоръ блеститъ», которымъ и заключается романсовая дѣятельность Сѣрова.

Только въ 1867 г. нашъ композиторъ остановился въ выборѣ своемъ на одномъ изъ извѣстныхъ произведеній А. Н. Островскаго — «Не такъ живи какъ хочется»; на этотъ сюжетъ указалъ ему критикъ Аполлонъ Григорьевъ. Мысль эта до того понравилась Сѣрову, что онъ тотчасъ же принялся за работу со свойственнымъ ему рвеніемъ. Вскорѣ первые три акта переложены были въ стихи и въ продолженіе четырехъ мѣсяцевъ (отъ мая до августа включительно) написана была музыка. Но желаніе передѣлать развязку драмы заставило его оставить на время ату работу.

Между тѣмъ онъ занялся изданіемъ новаго органа подъ названіемъ Музыка и Театръ. Напрасно увѣщевалъ его Ростиславъ не браться за это дѣло, указывая, что настоящее призваніе Сѣрова — композиція, а не критика; послѣдній остался непоколебимъ. «Нельзя, — отвѣчалъ ему Александръ Николаевичъ: — если я буду молчать по части критики музыкальной, то ревуны (то-есть новаторы) восторжествуютъ». Казалось бы, что имя Сѣрова, какъ одного изъ извѣстнѣйшихъ нашихъ музыкальныхъ критиковъ и автора двухъ оперъ, доставившихъ ему еще большую извѣстность, должно было привлечь вниманіе читающей публики и поддержать существованіе почти единственнаго органа, спеціально-посвященнаго музыкѣ; но случилось нѣчто невѣроятное: органъ просуществовалъ только до начала слѣдующаго 1868 г., когда онъ былъ закрытъ за отсутствіемъ подписчиковъ.

Разсматриваемое время было самымъ тяжелымъ въ жизни Сѣрова: отсутствіе средствъ къ существованію и полное равнодушіе со стороны публики къ его органу, съ одной стороны, а съ другой — нападки критики на него — сильно повліяли на его и безъ того изнуренное здоровье; съ нимъ стали дѣлаться нервные припадки. Благодаря ходатайству Великаго Князя Константина Николаевича предъ Государемъ Императоромъ, Сѣрову была ассигнована значительная сумма въ 1869 г. для совершенія поѣздки за границу. Онъ посѣтилъ Италію, Швейцарію, Баварію, гдѣ въ послѣдній разъ видѣлся съ Листомъ, и Парижъ. Мы говоримъ «въ послѣдній разъ» потому, что Сѣровъ хотя и былъ за границей еще разъ, а именно въ 1870 г., когда онъ былъ приглашенъ почетнымъ членомъ на юбилей Бетховена въ Вѣнѣ, но съ Листомъ ужь болѣе не встрѣчался. Всего онъ совершилъ четыре поѣздки за границу, изъ которыхъ первая относится въ 1858 году, когда онъ близко сошелся съ Листомъ. Имя его, какъ музыкальнаго критика, было извѣстно за границей еще въ 1857 году, когда онъ обратилъ на себя вниманіе музыкальнаго міра полемикой по поводу книги Улыбышева о Бетховенѣ, выразившейся въ цѣломъ рядѣ статей: въ Berliner Musikzeitung (одна статья) и въ Neue Zeitschrift für Musik (три статьи); послѣдняя въ свою очередь вызвала извѣстную статью Листа, помѣщенную также въ Zeitschrift für Musik, подъ названіемъ: «Kritik der Kritik: Ulibiclieff und Seroff».

Здоровье его значительно поправилось и по пріѣздѣ въ Россію онъ снова принялся за свои труды. Въ описываемое время Патти стала входить въ славу и, разумѣется, Сѣровъ не могъ равнодушно отнестись въ ней, какъ къ музыкальной дивѣ, не имѣющей и до сихъ поръ себѣ равной, — и вотъ въ этомъ же году онъ написалъ для нея «Ave Maria», которое было исполнено ею тотчасъ послѣ его смерти въ одномъ концертѣ. По поводу этого произведенія мы находимъ рецензію въ Биржевыхъ Вѣдомостяхъ за 1871 г., № 33, гдѣ рецензентъ приходитъ къ такому резюмё:

«Это (Ave Maria) — вещь грандіозная по концепціи и по фактурѣ; особенно 1-я часть отличается возвышеннымъ стилемъ, но вообще стиль этотъ не строго католически-церковный и въ цѣломъ выступаетъ рельефнѣе кисть музыкальнаго художника-драматурга, чѣмъ композитора религіозной музыки; вторая часть — весьма колоратурна».

Но этимъ твореніемъ не ограничилась дань Сѣрова дарованію дивы: въ слѣдующемъ 1870 г. онъ написалъ для нея «Stabat mater» (для двухъ женскихъ голосовъ) и уже замышлялъ оперу на сюжетъ извѣстнаго романа Жоржъ-Зандъ «Consuelo», въ чисто-итальянскомъ стилѣ, въ которой Патти играла бы главную роль, но его вниманіе отвлекла неоконченная «Вражья сила» (драма Островскаго «Не такъ живи, какъ хочется»).

Работа по либретто для нея не клеилась и онъ уже сталъ приходить въ отчаяніе; однако 4-й актъ былъ имъ оконченъ въ 1870 году, а пятый, послѣ пріѣзда изъ Вѣны, въ 1871 г. Болѣзнь сердца стала его мучить все чаще и чаще. Но люди «дѣла», какъ Сѣровъ, не обращаютъ вниманія на свои физическія силы; какъ только онъ чувствовалъ себя немного лучше, то тотчасъ же принимался за работу. Онъ уже составилъ себѣ планъ новой комической оперы, планъ балета, о которомъ просилъ его директоръ Императорскихъ театровъ, планъ большой драматической оперы «Гусситы», какъ вдругъ неумолимая смерть оторвала его отъ искусства навсегда. Онъ умеръ, какъ и родители его, внезапно, отъ разрыва сердца, 20 января 1871 г., спустя нѣсколько дней послѣ окончанія оперы «Вражья сила». Послѣднее дѣйствіе онъ не успѣлъ инструментовать и это было довершено г. Соловьевымъ, профессоромъ гармоніи въ С.-Петербургской консерваторіи.

Считаемъ небезъинтереснымъ напомнить читателямъ описаніе послѣднихъ минутъ жизни Сѣрова, принадлежащее перу г. Славинскаго. Послѣдній за нѣсколько часовъ до смерти композитора нашелъ его за книгой Баумана: «Die Tonkunst in der Culturgeschiclite». Разсказавъ г. Славинскому о полученномъ приглашеніи сотрудничать въ Augsburger Allgemeine,

Сѣровъ сказалъ слѣдующее:

«Подумайте С., какъ много мнѣ дѣла, и какого, и чѣмъ дальше, тѣмъ больше… До „Гусситовъ“ — „Вакула“, до „Вакулы“ — „Вражья сила“, а до постановки ея у меня должны быть готовы три статьи: въ Вѣстникъ Европы (о Берліозѣ), въ Бесѣду и въ Музыкальный Сезонъ… А „Девятая симфонія“, а „Фригійская секунда…“

Кстати замѣтимъ, что послѣднею литературно-критическою статьей Сѣрова была статья (третья) о русской пѣснѣ (Музыкальный Сезонъ 1871 года, № 13). За обѣдомъ онъ шутилъ съ сыномъ, разсказывая ему разные анекдоты; послѣ обѣда опять заговорилъ о книгѣ Наумана, но „тутъ лицо его внезапно вытянулось съ какою-то необыкновенной улыбкой, за этимъ, быстро исказилось и тотчасъ приняло свое обыкновенное выраженіе; глаза были закрыты; ноги подкосились; онъ медленно, дугой, опустился на землю… Смерть постигла его отъ разрыва сердца; онъ умеръ моментально; предсмертной агоніи не было ни секунды…“

Такъ скончался боецъ за русское искусство, полный вдохновенія и плановъ о будущей дѣятельности, съ книгой въ рукахъ, подобно воину, сражающемуся за отечество.

„Смерть завидная!“ — скажемъ мы вмѣстѣ съ г. Незнакомцемъ. — „Далеко отъ васъ мысль о смерти, нѣтъ около васъ ни раздирающихъ сценъ, ни заплаканныхъ лицъ, старающихся улыбаться, чтобы не обезкуражить васъ; нѣтъ батареи аптечныхъ пузырьковъ, нѣтъ глубокомысленнаго лика ученаго эскулапа, провожающаго васъ на тотъ свѣтъ но всѣмъ правиламъ искусства; напротивъ, вы всѣ отдались любимымъ занятіямъ, интересному разговору, радужнымъ надеждамъ на будущее и вдругъ — хлопъ! — главная пружина въ человѣческомъ организмѣ оборвалась и механизмъ разомъ прекратилъ свои дѣйствія“ (Петербургскія Вѣдомости 1871 г., № 45).

Но такова только его смерть физическая; его же произведенія живутъ и будутъ еще долго жить; имя Сѣрова остается безсмертнымъ въ исторіи нашей музыки; съ его именемъ связаны честь и слава нашей оперной сцены, подобно именамъ Глинки и Даргомыжскаго. Такія свѣтлыя личности, какъ А. Н. Сѣровъ, не умираютъ въ памяти людей. Вотъ что мы читаемъ въ письмѣ Рихарда Вагнера къ г. Висковатому послѣ извѣстія о внезапной кончинѣ Сѣрова;

„Для меня Сѣровъ не умеръ; для меня онъ живетъ ясно и отчетливо… Чѣмъ онъ былъ, тѣмъ онъ остается и останется — однимъ изъ благороднѣйшихъ, высокихъ людей, какихъ можно себѣ представить. Его нѣжная душа, его чистое чувство, его свѣтлый, исполненный этихъ качествъ, умъ дѣлаютъ для меня дружбу, которую онъ искренно питалъ ко мнѣ, счастливѣйшимъ подаркомъ моей жизни“ (Музыкальный Сезонъ 1871 г., № 17).

Но „пророкъ, говорятъ, въ своей странѣ не признанъ“; не такъ отнеслись къ нему соотечественники — наши цѣнители искусства. Даже послѣ его смерти, когда появилась „Вражья сила“, инструментованная, какъ мы уже сказали, профессоромъ Соловьевымъ, они не могли удержаться, чтобы не втоптать въ грязь посмертное произведеніе безсмертнаго композитора. Брань и ругань и тутъ посыпались на него, въ увѣренности, что ужь некому сговорить по части музыкальной критики», некому дать отпоръ «ревунамъ».

Для полноты нашего очерка позволимъ себѣ привесть два мнѣнія объ этой оперѣ, какъ мы это дѣлали при обзорѣ его первыхъ произведеній, эти мнѣнія — также крайне противуположны: г*** и Ростислава.

Опера «Вражья сила» шла въ первый разъ на Маріинской сценѣ въ бенефисъ г. Направника, съ участіемъ г-жъ Леоновой, Лавровской, г. Саріотти и др. 19 апрѣля 1871 г. Послѣ постановки ея на сцену Ростиславъ написалъ въ Голосѣ четыре фельетона о ней, а г*** только одинъ въ Петербургскихъ Вѣд. (№ 111). Вотъ резюмё послѣдняго:

«Драматическая музыка Сѣрова во „Вражьей силѣ“ ниже всякой критики; она хуже драматической музыки г. Вашперова или г. Аѳанасьева. Мало того, что она ничтожна и на, она почти сплошь представляетъ музыкальную чепуха... Въ цѣломъ, — заканчиваетъ г***, — „Вражья сила“ опера слабая и замѣчательно-безобразная… По безобразію своей драматической стороны „Вражья сила“ дѣйствительно замѣчательная, подобно которой нигдѣ и никогда не бывало и — нужно думать — нигдѣ и никогда не будетъ».

Вотъ до чего можно дойти въ увлеченіи своими личными симпатіями и антипатіями! Не таково мнѣніе Ростислава (Ѳ. М. Толстой), который, несмотря на десятилѣтнюю полемику съ Сѣровымъ, судилъ болѣе спокойно о произведеніяхъ своего противника. Вотъ что мы находимъ у него между прочимъ по поводу «Вражьей силы»; говоря о первомъ дѣйствіи, въ противуположность г ***, совѣтующему этотъ актъ совершенно пропустить и пріѣхать прямо во второму, онъ говоритъ, что «тутъ каждый звукъ на своемъ мѣстѣ» (Голосъ, 112).

Еще рельефнѣе выступаетъ контрастъ ихъ мнѣній по поводу типа Еремки. Въ то время, какъ г*** не признаетъ и тѣни талантливости въ созданіи въ музыкѣ этого живого лица, Ростиславъ говоритъ о немъ:

«Композиторъ ничего не могъ придумать лучшаго (въ созданіи типа Еремки, разумѣется) и болѣе своеобразнаго» (Голосъ 1871 г., № 119).

Мы, конечно, ограничиваемся самыми краткими и сжатыми цитатами, чтобы не утомить читателей слишкомъ длинными выписями, тѣмъ болѣе, что для нашей цѣли вполнѣ достаточно одного заключенія того или другаго мнѣнія.

---

«Поэтовъ кормятъ камнями», — сказалъ одинъ изъ величайшихъ умовъ нашего столѣтія, Гейнрихъ Гейне. Это великое изреченіе оправдалось у насъ на Сѣровѣ: при жизни, какъ мы это видѣли, онъ крайне нуждался, былъ лишенъ самаго необходимаго для существованія, не имѣлъ возможности съѣздить въ Павловскъ, чтобы послушать въ первый разъ исполнявшееся его сочиненіе, нуждался по временамъ въ трехъ копѣйкахъ на булку, по цѣлымъ недѣлямъ ходилъ въ рваныхъ сапогахъ, — и не нашлось ни одного благодѣтельнаго человѣка, ни одного благотворительнаго общества, которые подержали бы этого замѣчательнаго художника-артиста въ нуждѣ; за то, когда онъ умеръ, всѣ стали сожалѣть о погибшемъ талантѣ, воздавать должную дань уваженія заслугамъ, оказаннымъ имъ вашему искусству и развитію его въ обществѣ, восхищаться его произведеніями, оцѣнивать ихъ по достоинству. Мало того, то самое Русское Музыкальное Общество, которое никакъ не хотѣло имѣть его своимъ директоромъ, послѣ его смерти какъ будто стало раскаяваться въ своихъ грѣхахъ и поспѣшило загладить свои проступки тѣмъ, что похоронило Сѣрова на свой счетъ. Онъ похороненъ невдалекѣ отъ Глинки и Даргомыжскаго въ Александро-Невской лаврѣ. По крайней мѣрѣ послѣ смерти отвели ему подобающее мѣсто на ряду съ нашими первыми композиторами.

Можно смѣло сказать, что еслибы Сѣровъ, при его любви къ искусству, при его постоянныхъ и неустанныхъ занятіяхъ своимъ дѣломъ, при томъ увлеченіи и страстности, съ которыми онъ работалъ надъ искусствомъ и для него, былъ въ матеріальномъ отношеніи болѣе обезпеченъ и не тратилъ бы столько времени на добываніе средствъ къ существованію, и не былъ бы вынужденъ жертвовать своей фантазіей и богатыми мыслями обыденной прозѣ, состоящей въ нахожденіи источниковъ къ ежедневному пропитанію, — словомъ, еслибы Сѣровъ находился въ лучшей жизненной обстановкѣ, отъ его ума, таланта и пера можно было бы ожидать еще очень многаго; онъ бы обогатилъ нашу музыкальную литературу еще многими произведеніями, которыя украшали бы наши сцены, а можетъ-быть и иностранныя. «Гусситы», «Кузнецъ-Вакула» и «Комическій балетъ» уже роились въ его головѣ за часъ до смерти. Кто знаетъ, чѣмъ могъ бы онъ одарить насъ, еслибы преждевременная смерть не похитила его такъ рано?

Вотъ уже двѣнадцать лѣтъ прошло послѣ его смерти и за это время онъ все-таки остается незамѣненнымъ. И вѣроятно еще много лѣтъ пройдетъ и много воды утечетъ, пока у васъ народится другой Сѣровъ. Мы этимъ нисколько не желаемъ умалить достоинство и значеніе для нашего музыкальнаго искусства тѣхъ немногихъ композиторовъ, которыми наградила насъ судьба; мы только намекаемъ на то обстоятельство, что мы какъ-то не умѣемъ цѣнить, или по крайней мѣрѣ не по достоинству оцѣниваемъ нашихъ выдающихся дѣятелей и талантовъ. Нечего грѣха таить, мы дѣйствительно имѣемъ какую-то особенную склонность унижать, а нерѣдко и просто втоптать въ грязь все свое выдающееся. Въ этомъ послѣднемъ обстоятельствѣ во многомъ виновата наша критика, представители которой усвоили себѣ весьма легкій и дешевый способъ оцѣнки, выражающійся въ ругани и брани, а нерѣдко еще вдобавокъ и въ неприличныхъ для литературнаго и печатнаго слова выраженіяхъ. Нѣтъ сомнѣнія, что подобнаго рода оцѣнка труда производитъ сильное впечатлѣніе и вліяніе, въ особенности на людей нервныхъ, какимъ былъ Сѣровъ.

Отсутствіе у насъ серьезной критики сильно сказывается въ особенности въ области театральной и музыкальной. Въ самомъ дѣлѣ, что мы находимъ въ ежедневно появляющихся рецензіяхъ? Бюллетень о состояніи театра: такой-то провалился, такую-то вызвали столько-то разъ, а такой-то былъ поднесенъ букетъ ея поклонниками а почитателями таланта; нерѣдко къ этому примѣшиваются свѣдѣнія о частной, домашней жизни, до которой никому никакого дѣла нѣтъ. Слѣдствіемъ такого положенія дѣла является то, что артисты не обращаютъ никакого вниманія на критику и ею нисколько не интересуются. То же самое отношеніе, только въ нѣсколько измѣненномъ видѣ, существуетъ между критиками и авторами. Пусть появится какая-нибудь новая пьеса (драматическая или музыкальная, безразлично), автору ея предстоитъ вкусить всѣ сладости площадной брани.

Удивительнѣе всего то, что пусть, напримѣръ, умретъ этотъ самый авторъ или артистъ, и посыпятся диѳирамбы на разные лады, и откопаютъ всевозможныя хорошія стороны, и пойдутъ сожалѣть о погибшемъ во цвѣтѣ лѣтъ (если онъ молодой) талантѣ, и начнутъ вычислять всѣ надежды и упованія, которыя возлагались на его дарованіе, и постараются загладить тѣ грѣхи его, которые всегда обнаруживались на «всенародныя очи» при его жизни, — словомъ, тогда наступаетъ какъ бы обратная дѣятельность рецензентовъ: всякая ругань чуть не обращается въ похвалу и всякое порицаніе въ достоинство. въ этомъ отношеніи вполнѣ оправдывается извѣстная поговорка: «русскій человѣкъ заднимъ умомъ крѣпокъ»: мы цѣнимъ достоинство нашихъ талантовъ, когда ихъ ужь нѣтъ въ живыхъ; пока же они существуютъ, кромѣ непріятностей и униженій имъ ожидать нечего ни отъ современныхъ критиковъ, ни отъ обществамъ большинствѣ случаевъ довольствующагося рецензіей и составляющаго себѣ понятіе о произведеніи или объ исполненіи по газетнымъ отзывамъ, но нисколько не интересующагося личностью автора или артиста, кромѣ, разумѣется, той стороны его жизни, которая общества вовсе не касается.

Да, жалко положеніе нашихъ даровитыхъ людей; большею частью они не доходятъ до полнаго разцвѣта; падая подъ гнетущимъ бременемъ нужды, не дающей имъ возможности всецѣло предаться избранному дѣлу, заставляя или отречься отъ предпринятаго, если у кого не хватаетъ сѣровскихъ силъ, чтобы бороться съ нуждою, или же продолжать стремиться къ цѣли, пока человѣческія силы въ состояніи устоять противъ подавляющаго вліянія нужды; въ первомъ случаѣ получаются «неудачники», во второмъ — преждевременно погибшія дарованія. И тѣ, и другія — плодъ того положенія, въ которое поставлены наши даровитые люди… Сѣровъ принадлежитъ во второй категоріи, — онъ работалъ и трудился до послѣдней минуты своей жизни надъ искусствомъ, которому съ честью служилъ, и завоевалъ себѣ честь принадлежать къ семьѣ нашихъ первыхъ композиторовъ.

---

Переходя къ «списку критическихъ статей» А. Н. Сѣрова, считаемъ нелишнимъ замѣтить, что число органовъ, въ которыхъ онъ сотрудничалъ, равняется двадцати восьми; наибольшее количество статей выпадаетъ на долю русскихъ періодическихъ органовъ (22), наименьшее — нѣмецкихъ (только 2); остальные четыре органа — французскіе.

Списокъ критическихъ статей А. Н. Сѣрова, составленный имъ самимъ лѣтомъ 1869 года (съ подданной рукописи). Наиболѣе замѣчательныя отмѣчены имъ самимъ NB.

1851 г. Библіотека для чтенія (въ началѣ года): «Музина и виртуозы».

" " Современникъ (въ началѣ года и въ августѣ): Нѣсколько фельетоновъ объ оперѣ итальянской и русской.

1852 " Пантеонъ (январь и лѣтніе мѣсяцы): «Спонтини»; три письма къ Улыбышеву о Моцартѣ и Бетховенѣ.

1853 " Пантеонъ (лѣтніе мѣсяцы): «Моцартовъ Донъ-Жуанъ» (три статьи).

1864 " Москвитянинъ (мартъ и апрѣль;: Разборъ статей Ростислава о «Жизнь за Царя». NB. Первая полемика.

1855 " Пантеонъ: Нѣсколько фельетонныхъ обзоровъ итальянской оперы.

1858 " NB. Музыкальный и Театральный Вѣстникъ (Раппапортъ): Вступительная статья: «Музыка и толки объ ней»; двѣнадцать статей о «Русалкѣ» Даргомыжскаго (NB. съ историческимъ обзоромъ русской оперы вообще); «Сѣверная Звѣзда» Мейербера; полемика съ Ростиславомъ; много фельетонныхъ статей; лекціи Глинки объ инструментовкѣ въ моей редакціи.

1857 " Музыкальный и Театральный Вѣстникъ: Много статей во второй половинѣ года.

" " Сынъ Отечества (Старчевскій): Некрологъ Глинки; нѣсколько фельетоновъ о русской оперѣ.

" " Московскія Вѣдомости (апрѣль): Отзывъ о книгѣ Улибышева противъ Бетховена.

" " Нѣмецкія статьи: Berliner Musikzeitun (одна статья) и Leipziger Neue Zeitschrift für Musik (три статьи). NB. Статья Листа: «Kritik der Kritik: Ulibicheff and Seroff».

" " Французская статья въ Le Nord противъ Фетиса: «Fétis et Michel Glinka».

1858 " Музыкальный и Театральный Вѣстникъ: Много статей, въ томъ числѣ первыя объ операхъ Вагнера и объ Листѣ въ письмахъ изъ Дрездена и Веймара (первая поѣздка заграницу съ кн. Юр. Голицинымъ). NB. Планъ перваго моего публичнаго курса.

" " Иллюстрація (Зотовъ): Нѣсколько мелкихъ статей.

1859 " Музыкальный и Театральный Вѣстникъ: Много статей. Вторая поѣздка за границу.

" " Русское Олово (Кушелевъ-Безбородко): Опера и новѣйшее ея направленіе въ Германіи (двѣ или три большія статьи въ лѣтніе мѣсяцы).

1860 " Много мелкихъ статей по музыкальной части для Энциклопедическаго Словаря (Краевскій, потомъ Лавровъ).

" " Русскій Міръ (августъ): Первая статья противъ статьи Владиміра Стасова въ Русскомъ Вѣстникѣ: «Многострадальная опера».

" " Искусства (осенніе мѣсяцы). NB. «Рихардъ Вагнеръ»; «Воспоминанія о М. И. Глинкѣ».

1861 " Библіотека для чтенія (Писемскій) (февраль или мартъ): Статья противъ Рубинштейна и Русскаго Музыкальнаго Общества.

1862 " (… «Юдиѳь» ..)

1863 " Якорь (Аполлонъ Григорьевъ): «Нибелунговъ перстень» Вагнера и обзоръ предыдущихъ оперъ и всего вагнеровскаго значенія.

" " Сѣверная Пчела (Усовъ) (августъ): «Музыкальный Гумбольдъ» (т. е. Фетисъ).

1864 " (… «Рогнѣда» ..) Третья поѣздка за границу. Весной, по случаю Бюлова, первая полемика противъ Кюи.

1864 г. Эпоха (статьи): Лекціи.

1865 " Русская Опека (Михно): Статьи.

1867 и 1868 " Театръ и Музыка (Сѣровъ, издательница В. С. Сѣрова): NB. «Русланъ и русланисты» (апрѣль).

" " Современная Лѣтопись: Статьи о девятой симфонія Бетховена.

" " Москва: Статья о русскихъ пѣсняхъ.

" " NB. Journal de St. Pétersbourg (октябрь): Письмо къ Вагнеру о «Лоэнгринѣ».

" " Новое Время: Статья о «Лоэнгринѣ».

1869, Journal de St. Pétersbourg: «Alexandre Dargomijsky» (одна статья); «Rossini» (двѣ статьи). NB. Первые отзывы о Балакиревѣ: «Hector Berlioz» (три статьи); четвертая поѣздка за границу.

" " Chronique Musicale (въ началѣ и концѣ года).

" " Голосъ (весною): О Промбергерѣ и Балакиревѣ: «Наши музыкальныя дѣла».

---

1870 " Journal de St. Pétersbourg: Нѣсколько фельетоновъ въ началѣ года.

" " Monde Musicale: Мелкія статьи.

" " Голосъ: Нѣсколько фельетоновъ въ концѣ года.

1869—1870 и 1870—1871 Музыкальный Сезонъ (четыре статьи): «Великое слово великаго художника» (одна статья) и «Русская народная пѣсня, какъ предметъ науки» (три статьи).

В. Баскинъ.

"Русская Мысль", №№ 8—9, 1883

---

1. Изъ поэмы „Андрей“, помѣщенной въ „Отеч. Зап.“, январь 1846 г.
2. Прасковья Михайловна Бакунина, въ Москвѣ.
3. Къ крайнему сожалѣнію, мы не можемъ точно указать время появленія этихъ романсовъ.
4. Какъ видно изъ предисловія къ оперѣ „Юдиѳь“, либретто ея было исправлено нашимъ поэтомъ Аполлономъ Николаевичемъ Майковымъ, передѣлавшимъ во многихъ мѣстахъ текстъ, переложенный Сѣровымъ изъ итальянской драмы.