[291]
А. Н. МАЙКОВУ.

Отвѣтъ на стихи его:
«Полонскій! суждено опять судьбою злою…»

Какъ ты грустишь? — помилуй Богъ!
Скажи мнѣ, Майковъ, какъ ты могъ,
Съ дѣтьми играя, тихо гладя
Ихъ по головкѣ, слыша смѣхъ
Ихъ вѣчно-звонкій, вспомнить тѣхъ,
Чей геній палъ съ судьбой не сладя,
Чей трудъ погибъ…
Какъ могъ ты, глядя
На сѣверныя небеса,
Вдругъ вспомнить Рима чудеса,
Проникнуться воспоминаньемъ,
Вообразить, что я стою
Средь Колизея, какъ въ раю,
И подарить меня посланьемъ?

[292]

Мнѣ задушевный твой привѣтъ
Былъ освѣжительно-отраденъ.
Но — я еще не въ Римѣ, — нѣтъ!
Въ окно я вижу Баденъ-Баденъ,
И тяжело гляжу на свѣтъ.
Хоть мнѣ здорово и пріятно
Парнымъ питаться молокомъ,
Дышать нетопленнымъ тепломъ
И слушать музыку безплатно;
Но, — если бъ не было руинъ
Плющемъ повитыхъ, луговинъ
Зеленыхъ, горъ, садовъ, скамеекъ,
Холмовъ и каменныхъ лазеекъ,—
Здѣсь на меня нашелъ бы сплинъ:
Такъ надоѣло мнѣ гулянье,
Куда, расхаживая лѣнь,
Хожу я каждый Божій день
На равнодушное свиданье,
И гдѣ встрѣчаю, радъ не радъ,
При свѣтѣ газовыхъ лампадъ,
Американцевъ, итальянцевъ,
Французовъ, англичанъ, голландцевъ,
И нѣмцевъ, и нѣмецкихъ женъ,
И всѣмъ извѣстную графиню,
И полу-русскую княгиню,

[293]

И русскихъ множество княженъ.
Но въ этихъ встрѣчахъ мало толку,
И въ разговорахъ о ничемъ,
Ожесточаюсь я умомъ,
А сердцемъ плачу втихомолку.
И эта жизнь меня томитъ,
И этотъ Баденъ съ этимъ міромъ,
Который вкругъ меня шумитъ,
Мнѣ кажется большимъ трактиромъ,
Въ которомъ каждый Божій часъ
Гуляетъ глупость напоказъ.

А ты, счастливецъ! — любишь ты
Домашній міръ. Твои мечты
Не знаютъ роковыхъ стремленій;
За то, какъ много впечатлѣній
Проходитъ по душѣ твоей,
Когда ты съ удочкой своей,
Нетерпѣливый, вдохновенный,
Идешь на ловъ уединенный.
Или, раздвинувъ тростники,
Надъ золотистыми струями
Стоишь — протеръ свои очки —
И жадными слѣдишь глазами,
Какъ шевелятся поплавки.

[294]

И весь ты страстное вниманье…
Вотъ — гнется удочка дугой,
Кружится рыбка надъ водой, —
Плескъ, серебро и трепетанье…
О, въ этотъ мигъ, передъ тобой
Что̀ значатъ Римъ и всѣ преданья,
Обломки славы міровой!

Но, чу! свистокъ раздался птичій,
Ночь шелеститъ во мглѣ кустовъ:
Спѣши, мой милый рыболовъ,
Домой съ наловленной добычей!
Спѣши! — ужъ Божья благодать
На ложе сна дѣтей пріемлетъ,
Твои малютки спятъ, и дремлетъ
Ихъ убаюкавшая мать.
Уже въ румяномъ полусвѣтѣ,
Тамъ, въ сладкихъ грёзахъ полусна,
Тебя ждетъ милая жена
Иль трудъ въ сосѣднемъ кабинетѣ.
Трудъ благодатный! трудъ живой!
Часы, въ которые душой
Ты, чуя Бога, смѣло пишешь,
И на себѣ цѣпей не слышишь.
Люблю я стихъ широкій твой,

[295]

Насквозь пропахнувшій смолою
Тѣхъ самыхъ сосенъ, гдѣ весною,
Въ тѣни отъ солнца, межъ вѣтвей,
Ты подстерегъ лѣсную фею,
И гдѣ съ Каменою твоею
Шептался плещущій ручей.
Я самъ люблю твою Камену,
Подругу сѣверныхъ ночей:
Я помню, какъ неловко съ ней
Ты шелъ на шумную арену
Народныхъ браней и страстей;
Какъ ей самой неловко было…
Но… олимпійская жена,
Не внемля хохоту Зоила,
Тебѣ осталася вѣрна,
И вновь въ объятія природы, —
Въ поля, въ лѣса, туда, гдѣ воды
Струятся, гдѣ синѣетъ мгла
Изъ-подъ шатра дремучей ели,
Туда, гдѣ водятся форели,
Съ тобою весело ушла.

Прости, мой другъ! не знай желаній
Моей блуждающей души!

[296]

Довольно творческихъ страданій,
Чтобъ не заплѣсневѣть въ глуши.
Повѣрь, не нужно быть въ Парижѣ,
Чтобъ къ истинѣ быть сердцемъ ближе,
И для того, чтобъ созидать,
Не нужно въ Римѣ кочевать.
Слѣды прекраснаго художникъ
Повсюду видитъ и — творитъ,
И ѳиміамъ его горитъ
Вездѣ, гдѣ ставитъ онъ треножникъ,
И гдѣ Творецъ съ нимъ говорить.