О. Ѳ. Миллеръ.
правитьА. К. ШЕЛЛЕРЪ (МИХАЙЛОВЪ).
ПО ПОВОДУ ЕГО ЮБИЛЕЯ.
править
1889.
править- ) Трудъ этотъ задуманъ былъ вслѣдъ за 25-лѣтнимъ юбилеемъ нашего романиста, ввидѣ публичной лекціи. Прочтеніе этой лекціи не могло состояться. Перенесенный затѣмъ на бумагу, трудъ этотъ быль принятъ редакціей одного толстаго журнала, но, пролежавъ въ ней, возвращенъ автору. Вотъ почему онъ такъ запоздалъ.
Другъ-читатель, моя исторія не художественна, въ ней многое недоговорено, и могла бы она быть лучше обдѣлана; но намъ-ли труженикамъ мѣщанамъ писать художественныя произведенія, холодно задуманныя, разсчетливо эффектныя и съ безмятежно-ровнымъ полированнымъ слогомъ.
Ты ни сверкнула, пѣснь моя, —
Не ты мнѣ будешь утѣшеньемъ
И не тобой горжуся я.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Къ чему я призванъ въ день рожденья,
Тѣмъ я останусь навсегда,—
Героемъ гордаго терпѣнья
И всемогущаго труда.
Такъ самъ себя опредѣлилъ тотъ писатель, котораго двадцатипяти-лѣтняя литературная дѣятельность чествовалась такъ скромно, но такъ задушевно, 10 октября прошлаго года, безъ особой публичной огласки, въ кругу ближайшихъ соработниковъ и почитателей. Да, героизмъ труда и устойчивости оставался незыблемымъ идеаломъ Михайлова, а потому его сочиненія будутъ имѣть и для грядущихъ поколѣній настоящее воспитательное значеніе. Въ нихъ постоянно слышится хорошій человѣкъ, какимъ невозможно быть безъ идеала и твердой вѣры въ него.
Михайлова принято относить къ соціальнымъ писателямъ, и онъ дѣйствительно принадлежитъ къ нимъ, но не въ заурядномъ, а въ болѣе углубленномъ смыслѣ. Онъ не только указываетъ на общественные недуги, или, какъ привыкли у насъ говорить, констатируетъ ихъ; но онъ и отыскиваетъ ихъ нравственныя причины съ соотвѣтственными средствами ихъ врачеванія. Къ числу этихъ средствъ онъ конечно относитъ и «благорастворенье воздуха», но особенное значенье придаетъ онъ уходу человѣка за самимъ собою, только и дѣлающему его способнымъ къ уходу и за другими. Михайловъ прямо обзываетъ людей, «заѣденныхъ средою» — «дрянными и жиденькими натурами» («Гнилыя Болота»). Онъ прямо утверждаетъ, что «надъ человѣкомъ, ругающимъ всѣхъ и все и вполнѣ довольнымъ собою, всегда можно заживо спѣть панихиду». («Лѣсъ рубятъ — щепки летятъ»).
Между тѣмъ картины, рисуемыя нашимъ романистомъ, таковы, что вполнѣ чувствуется вся трудность борьбы со средою, вся тяжесть такого самовоспитанія, которое могло бы привести къ сколько-нибудь законному довольству самимъ собою. Онъ постоянно заглядываетъ туда, гдѣ должны бы были не только рождаться, но и нравственно формироваться новые пришельцы въ міръ, — въ семью, заглядываетъ для того, чтобы показать, до какой степени именно семья-то, въ ея настоящемъ смыслѣ, прежде всего и отсутствуетъ. «На нѣтъ и суда нѣтъ», говорить пословица; но тутъ она рѣшительно не годится: гдѣ нѣтъ семьи, тамъ вѣдь и ничего нѣтъ, — тамъ нѣтъ и не можетъ быть и общественной жизни въ ея человѣческомъ смыслѣ. Семья для Михайлова — та утраченная святыня, безъ которой и жить-то по-человѣчески невозможно. Возстановленію этой святыни, какъ того очага, около котораго должны выростать настоящіе труженики руками и мыслію, и посвятилъ онъ прежде всего свое неутомимое перо.
Для того чтобы была семья, нужно то постоянство взаимнаго чувства въ брачномъ союзѣ, которое возможно только при обоюдной нерастраченности силъ, при той глубинѣ надежной привязанности, которая не только немыслима при такъ называемой «второй молодости», но и въ настоящую жизненную весну дается только чистымъ, непочатымъ натурамъ. Таковъ добирающійся до самаго корня идеализмъ Михайлова; онъ все болѣе и болѣе сказывается у него, съ особенною же силою проявился онъ въ одной изъ позднѣйшихъ его повѣстей, — «Наша первая любовь». Подъ первою любовью авторъ рисуетъ тутъ ту профанацію любви, которая обыкновенно предшествуетъ у насъ браку. Чтобы быть нормальнымъ, бракъ бы долженъ былъ являться увѣнчаніемъ нашей первой, нашей единственной, чистой любви; но въ заурядной жизни такъ называемая первая, т. е. предварительная любовь, именно и порывается для вступленія въ бракъ, достающійся на долю уже второй, а иногда и десятой любви, часто же заключающійся и совершенно помимо ея. «Первая любовь, говоритъ намъ авторъ въ романѣ „Голь“, — первая любовь нашей братьи столичной голи и столичныхъ богачей — это первый развратъ». Въ концѣ повѣсти «Первая любовь» герой ея передаетъ свои чувства во время вѣнчанія, когда дьяконъ говорилъ: «о еже сохранитися имъ въ едипомысліи и твердой вѣрѣ, Господу помолимся». Въ моей головѣ, вспоминаетъ вѣнчающійся, промелькнула мысль: «будетъ-ли полно наше едипомысліе, когда я на первомъ же шагу новой жизни скрываю отъ Ольги свое прошлое». Дьяконъ продолжалъ: «О еже благословится имъ въ непорочномъ жительствѣ, Господу помолимся». Я подумалъ: «будетъ-ли непорочна жизнь человѣка, который еще такъ недавно все ниже и ниже падалъ въ омутъ безпутной жизни» — падалъ потому, что видя безъисходность своей первой сильной, но легкомысленной страсти, сталъ увлекаться уже и прямымъ развратомъ… Но вотъ, продолжаетъ онъ свой простой, но потрясающій здоровую душу, разсказъ, «всѣ головы слегка повернулись по направленію къ входнымъ дверямъ. Я тоже инстинктивно взглянулъ туда и вздрогнулъ. Изъ-за стоящихъ передъ дверями людей я увидалъ Наташу… въ роскошномъ костюмѣ, въ шляпкѣ съ бѣлымъ перомъ, съ блестящей въ волосахъ брильянтовой звѣздочкой… Я опустилъ глаза и смотрѣлъ въ землю, но я чувствовалъ на себѣ этотъ грустный, давно знакомый мнѣ взглядъ… „Не обѣщался-ли еси иной невѣстѣ?“ прозвучалъ голосъ священника… „Нѣтъ“ прошепталъ я… смотря въ землю… Я лгалъ передъ нимъ, я лгалъ передъ Ольгой, я лгалъ передъ Богомъ… А священникъ уже читалъ молитву о благословеніи нашего союза, о нашемъ едипомысліи, единомудріи. Наконецъ на насъ надѣли вѣнцы, въ храмѣ раздалось чтеніе апостольскаго посланія къ Ефеееямь: „Жены своимъ мужемъ повинуйтеся, яко же Господу“… О если бы моя жена знала, какому слабохарактерному, какому испорченному человѣку придется ей повиноваться! Она, быть можетъ, дѣйствительно стала бы бояться своего мужа, но бояться не потому, что онъ достоинъ уваженія, а потому, что каждую минуту онъ можетъ снова вернуться на тотъ позорный путь, по которому онъ шелъ такъ недавно». За этимъ слѣіуютъ воспоминанія о той, о Наташѣ, которая, въ качествѣ Некрасовской «нарядной», пришла посмотрѣть, какъ его вѣнчаютъ, — воспоминанія о томъ, до чего дошла, до чего была доведена она, воспоминанія и еще объ одной, такъ и не жившей, только родившейся жизни, — и убійственный запросъ читателямъ: "а вы, друзья мои, знаете-ли вы, по какому пути пошла, какъ кончила свою жизнь «ваша первая любовь?»
Да, вопросъ убійственный, такъ какъ на него приходится отвѣчать, что ей, — обычной жертвѣ перваго нашего увлеченія, конечно, пришлось, какъ и другимъ, ей подобнымъ, скатиться со ступени на ступень въ тотъ жизненный омутъ, въ которомъ нечего уже и думать о семьѣ, о какомъ либо возвратѣ къ ней. Но вѣдь и виновнику этой жертвы, хотя бы и чистосердечно оплакавшему свое прошлое, едва ли достанется на долю нормальная жизнь въ семьѣ, возможная лишь въ томъ случаѣ, когда отецъ, наставляя своихъ дѣтей, имѣетъ право не обращаться къ себѣ съ вопросомъ: «а самъ-то ты что дѣлалъ?» Хорошо еще, если, вмѣсто того, чтобы просто бѣжать отъ позорныхъ воспоминаній, онъ съумѣетъ воспользоваться своимъ опытомъ и охранить своихъ дѣтей даже отъ тѣхъ, повидимому «мелочей», которыя такъ часто служатъ шагомъ къ паденію. О такихъ-то «мелочахъ» могъ бы современемъ вспомнить тотъ, кто разсказываетъ свои печальныя похожденія въ повѣсти: «Наша первая любовь». Они, эти похожденія, начались въ то время, когда онъ, еле-еле перебиваясь, чтобы дослушать курсъ въ Медицинской Академіи, жилъ въ качествѣ домашняго секретаря въ богатомъ семействѣ Грузинскихъ. Лакею старика Грузинскаго, вспоминаетъ онъ, показалось унизительнымъ, а лакею молодыхъ Грузинскихъ показалось, «некогда» услуживать мнѣ, а потому обязанность стлать мнѣ постель, будить меня, подавать мнѣ умываться возложилась на Наташу. Насколько удобно было возлагать эти обязанности на молодую дѣвочку — объ этомъ никто не думалъ, никто не спрашивалъ. Хорошо, если самъ онъ современенъ будетъ объ этомъ думать — хотя бы въ его собственномъ, не настолько обезпеченномъ домѣ, и не имѣлось иной прислуги, кромѣ женской. Хорошо, если онъ съумѣетъ внушить своимъ сыновьямъ уже съ отрочества, что и просыпаться и умываться они должны умѣть сами, безъ помощи; хорошо, если онъ растолкуетъ имъ, что нельзя допускать разгильдяйства и нарушенья приличія и передъ прислугою, — передъ нею даже всего менѣе, именно потому, что она прислуга и своимъ положеньемъ приневолена все выносить.
Вполнѣ зависимое положеніе остается за нашими слугами, не смотря на то, что они уже не крѣпостные. Но Михайловъ переносить насъ въ нѣкоторыхъ своихъ романахъ и въ ту. печальной памяти, пору, когда крѣпостное право обязывало прислугу и на самую грязную подневольную близость къ своимъ господамъ, обрекало ее на постоянную профанацію чувства любви, лишая ее съ другой стороны всякой возможности брака по чувству, т. е. нормальной семейной жизни. Характеризуя въ романѣ «Въ Разбродъ» глубокую задушевную привязанность молодого слуги къ молодой горничной, привязанность, встрѣчающую помѣху со стороны барина, Михайловъ говоритъ вообще о состояніи тогдашней — да даже и не тогдашней только прислуги, такъ какъ и теперь вѣдь многіе господа не станутъ держать слугу съ женою, съ семьею: «Прибавьте ко всему этому, что прислуга безграмотна, она не въ состояніи даже слушать въ воскресный день чтеніе св. писанія въ церкви, она видитъ близко всѣ ваши пороки и перестаетъ вѣрить вашимъ нравоученіямъ; она развращается вашими знакомыми, вашими мужьями, вашими сыновьями, она должна жить въ безбрачіи и выкидывать дѣтей въ воспитательные дома… Какъ-же уцѣлѣть нравственности этихъ людей?» Дѣло въ упомянутомъ романѣ принимаетъ трагическій оборотъ, подробности котораго отзываются давно, слава Богу, прошедшими временами. По сущность дѣла остается та-же. Она заключается прежде всего уже въ самой невозможности, при извѣстныхъ условіяхъ, той своевременности брака, которая является однимъ изъ основаній его нормальности. Михайловъ упорно налегаетъ въ своихъ романахъ на эту своевременность, говоря устами одного изъ героевъ того же романа: «грустно ходить по малину какъ спустя лѣто, такъ и до начала лѣта». Впрочемъ хожденіе въ послѣднемъ смыслѣ является у Михайлова принадлежностью главнымъ образомъ той среды, которая пользуется полнѣйшимъ просторомъ. Это и зависитъ всего болѣе отъ избытка простора, отъ недостатка спасительнаго труда. Какъ эта среда, такъ и противоположная ей, стѣсненная во всѣхъ отношеніяхъ, живущая трудомъ, но далеко имъ не обезпечиваемая, остаются далеки отъ нормальной семьи.
Въ средѣ работающей, но не обезпечиваемой работой, женитьба во-время представляется гибельною по своимъ послѣдствіямъ. «Зачѣмъ-же онъ женился, не имѣя средствъ, спрашиваетъ Михаиловъ про одного изъ своихъ бѣдняковъ; зачѣмъ вышла замужъ она. не имѣя никакого имущества?» Но за этимъ слѣдуетъ у него другой вопросъ: «За что вы стоите — за женитьбу, или за развратъ? Вѣроятно, вы стоите за то, за что стоитъ законъ, и боретесь противъ того, что преслѣдуетъ за конъ. Значитъ, женитьба этихъ людей была не только терпимымъ, но даже честнымъ, высоконравственнымъ поступкомъ… Но прямымъ послѣдствіемъ этого честнаго поступка и яснымъ доказательствомъ неразвращенности, нравственной чистоты этихъ людей, явились дѣти. Ихъ надо поить, кормить, одѣвать, воспитать, за ними нуженъ уходъ». — Нѣкоторые предвидятъ эти вполнѣ законныя, но, при отсутствіи средствъ, роковыя послѣдствія, и имъ приходится потомъ говорить вмѣстѣ съ Дмитріемъ Андреевичемъ (въ «Голи»): "не до женитьбы было въ молодости, когда приходилось думать о кускѣ насущнаго хлѣба. Поэзія любви, это роскошь богачей, это — гибель бѣдняковъ. Тяжело сознавать, что молодость прошла безъ этой поэзіи; по какъ разсудить хладнокровно, такъ право нужно радоваться, что не наплодили нищихъ или не продали совѣсти для прокормленія дѣтей. У насъ вѣдь всегда такъ: бѣднякъ или пускаетъ по міру свою семью, или оправдываетъ свои грязные поступки однимъ мотивомъ: «у меня жена, дѣти».
Герой «Голи» величаетъ поэзію любви роскошью богачей, но авторъ показываетъ намъ въ цѣломъ рядѣ своихъ произведеній, что, при избыткѣ во всемъ, именно этой-то роскоши, въ большинствѣ случаевъ, у богачей и не имѣется. Скорѣе, не смотря ни на что, она можетъ завестись у какихъ-нибудь бѣдняковъ. «Есть и счастливые браки, говоритъ у Михайлова одинъ умный человѣкъ, но немного чудакъ, — это браки честныхъ бѣдняковъ. Завязываются они обыкновенно для того, чтобы помогать другъ другу». Говорящій это — немного чудакъ, а потому онъ и не предполагаетъ тутъ какой-либо «поэзіи любви». Самъ авторъ, считая ее необходимою, предполагаетъ и возможность ея въ такихъ случаяхъ, — если достанетъ силъ для взаимной помощи, для поддержанья себя и семьи. Если-же этихъ силъ не достанетъ, если онѣ сокрушатся передъ силою обстоятельствъ, изнемогутъ въ борьбѣ изъ-за куска хлѣба, — тогда откроется та картина, которую рисуетъ передъ благотворительнымъ обществомъ Дмитрій Андреевичъ (герой «Голи»), говоря: «вы не знаете, да и не могли, вѣроятно, знать, что такое семья бѣдняковъ, семья голодная и холодная, семья, скорѣе похожая на адъ, чѣмъ на какой-то мирный уголокъ рая. Вырвать ребенка изъ этой семьи это не только значитъ спасти его отъ тысячъ дурныхъ примѣровъ, отъ массы горькихъ непріятностей, отъ ряда возмутительныхъ несправедливостей, — нѣтъ, это значитъ дать ребенку возможность не возненавидѣть свою семью, не проклинать ее». Когда говорящему это указываютъ на то, что, если такъ, то и онъ, должно быть, проклинаетъ своихъ родителей, онъ съ достоинствомъ отвѣчаетъ, что ему «по счастью пришлось быть сыномъ добрыхъ и честныхъ бѣдняковъ». Авторъ насъ коротко знакомитъ съ жизнью его родителей; мы видимъ, что и въ ней борьба изъ-за куска хлѣба не обходилась безъ паденій, а съ ближайшей родни ихъ списана та картина, которую рисуетъ Дмитрій Андреевичъ.
Но авторъ показываетъ намъ и такія бѣдныя семьи, которыя одерживаютъ побѣду надъ обстоятельствами своимъ упорнымъ трудомъ. Такая-то семья и противопоставляется въ первомъ большомъ произведеніи Михайлова тѣмъ «гнилымъ болотамъ», которыя заводятся именно тамъ, гдѣ нѣтъ труда, гдѣ жизнь на всемъ на готовомъ, гдѣ полнѣйшій просторъ. Трудъ, если онъ сколько-нибудь спорится, даетъ исходъ бурнымъ силамъ, содѣйствуетъ удержу страстей. Гдѣ отсутствуетъ трудъ, тамъ является просторъ для страстей, тамъ оказывается и «хожденіе по малину до лѣта». Тамъ раздаются дикіе голоса: «мнѣ перебѣситься надо. Блаженъ, кто съ молоду былъ молодъ». Только изъ другой, работящей среды, раздается отвѣтный вопросъ: «да развѣ это молодость? На развратъ и старики способны. Молодость нужна для дѣла, для работы». — Только, что называется, перебѣсившись, причаливаютъ наконецъ въ роскошествующей средѣ къ той пристани, которая называется бракомъ. Никакія экономическія затрудненія, существующія собственно для бѣд няковъ, не мѣшали-бы тамъ причалить къ этой пристани вовремя; но тамъ считается обязательнымъ прежде перебѣситься, вполнѣ насладиться тѣмъ, что называется тамъ свободой. А затѣмъ эта надежная пристань — бракъ, она. разумѣется, должна быть тамъ благовидна, прилична: это непремѣнно равный бракъ, т. е. безъ mésaillance, но и безъ запроса на любовь, такъ какъ она испытана уже до брака и ни что не мѣшаетъ испытывать ее въ томъ-же смыслѣ и послѣ брака. Это бракъ со справкой, конечно, съ невѣстиной стороны о положеніи, о карьерѣ, о средствахъ, но безъ малѣйшей, разумѣется, справки даже о здоровья, о физическихъ силахъ жениха. Всѣ знаютъ прошедшее подобныхъ жениховъ, и «жмутъ, не краснѣя, ихъ грязныя руки, потому что въ этихъ рукахъ блещетъ золото. Ихъ считаютъ выгодными женихами, и ни одна матушка, которая топчетъ въ грязь падшихъ женщинъ, своихъ сестеръ, не задумается отдать свою дочь за одного изъ этихъ гнилыхъ господъ. Они, изволите ли видѣть, шалятъ, предаются увлеченіямъ молодости!» («Гнилыя болота»). Попадаются, конечно, между женихами съ положеніемъ и такіе, которые испытали, что такое умственный трудъ, которымъ далеко не чужды высшіе интересы, — они и не успѣли истрепаться до брака, они и способны по-человѣчески любить, подобно князю Александру Владиміровичу, стороннику и участнику лучшихъ реформъ прошлаго царствованія, къ которому такъ близокъ Дмитрій Андреевичъ (въ «Голи»). По такіе люди, такъ какъ имъ отдаютъ свою руку не ради ихъ ума и ихъ нравственныхъ качествъ, а ради ихъ положенія, рискуютъ, не смотря на свое здоровье, на свой цвѣтущій возрастъ, не говоря уже объ остальномъ, встрѣтиться на первыхъ-же порахъ съ искусно замаскированною передъ свѣтомъ измѣной жены, а затѣмъ и счесть себя вынужденными искать себѣ сердечнаго счастья за предѣлами семьи, на сторонѣ, и сдѣлаться соблазномъ для людей, которые ихъ уважаютъ. Но мало того, такимъ соблазномъ для этихъ самыхъ людей — соблазномъ уже въ буквальномъ смыслѣ — могла бы представиться самому князю и его жена, если-бы ей не удалось скрыть отъ мужа, что въ числѣ ея фаворитовъ находится и этотъ близкій къ нему человѣкъ, этотъ Дмитрій Андреевичъ, такъ горячо говорившій о спасеніи подростающихъ бѣдняковъ отъ окружающаго ихъ разврата, съ тѣмъ, чтобы вскорѣ потомъ, уступивъ соблазнамъ иной совершенно среды, съ горечью величать себя самого «публичнымъ мужчиною!»
И такъ, и съ той, и съ другой стороны, за немногими исключеніями, отсутствіе того, что можно назвать настоящей семьею, — отсутствіе ея потому, что или основою ей не служитъ любовь въ ея высокомъ человѣческомъ смыслѣ, или же — тамъ, гдѣ такая любовь на лицо, приходится ее поминать не добромъ, а лихомъ ради тѣхъ житейскихъ невзгодъ, въ силу которыхъ дѣти — это благословеніе Божіе — являются чуть не проклятіемъ. И въ томъ и въ другомъ случаѣ положеніе дѣтей въ семьѣ — невозможное положеніе. Есть ли у нихъ просторная и со всѣми удобствами дѣтская, или ея вовсе пѣть — имъ недостаетъ того духовнаго воздуха, при которомъ только и могутъ выростать здоровыя дѣти — не достаетъ любви и ея внѣшняго проявленія — родительской ласки. Вотъ именно ея то отсутствіе и вызываетъ у молодого Шупова глубокія по своему смыслу слова: «если бы кто-нибудь, хоть глупецъ, хоть развратный негодяй приласкалъ меня, сказалъ бы слово привѣта, — я отдалъ бы ему за эту ласку, за это слово свою дѣтскую душу; отдалъ бы на всякое дѣло навсегда, беззавѣтно, всецѣло.. Послѣ не разъ видѣлъ я, какъ покупали негодяи дѣтскія души именно въ такія минуты — и въ ребенкѣ погибалъ будущій человѣкъ». — («Жизнь Шупова»). Не давая дѣтямъ того, что должна бы она давать, семья часто и не замѣчаетъ, что выростающіе въ ней предаются повальному изъ нея бѣгству. «Этимъ отщепенцамъ семейнаго очага, говоритъ Михайловъ, нѣтъ конца, нѣтъ счету. Они бѣгутъ искать утѣшенія, отдыха, простора… и имъ открываетъ свои объятья товарищество. Оно знакомитъ ихъ съ иною жизнію, пробуждаетъ ихъ умъ къ новымъ интересамъ, зарождаетъ въ ихъ душѣ невѣдомые еще ей проклятые вопросы, заводитъ ихъ въ притоны разврата, научаетъ ихъ кутежу, даетъ тотъ или другой исходъ, то или другое направленіе кипучимъ молодымъ силамъ… И это товарищество и эта молодежь являются у насъ какъ-то особнякомъ отъ взрослыхъ, какимъ-то тайнымъ сообществомъ, какимъ-то обществомъ заговорщиковъ… Одинъ кружокъ вдругъ дѣлается шайкой безшабашныхъ кутилъ, другой организуется въ какую-нибудь банду червонныхъ валетовъ, третій вдругъ является кружкомъ недовольныхъ, заговорщиковъ, политическихъ агитаторовъ». («Голь, ч. І»). Хорошо еще, если товарищество, которое, при другихъ условіяхъ, могло бы быть и самою благотворною образовательною силою, успѣетъ оттолкнуть отъ себя молодую душу присущею ему примѣсью деспотизма, даже безсердечной жестокости. Михайловъ рисуетъ намъ яркія картины товарищеской разнузданности въ школѣ, картины, заслуживающія особеннаго вниманія педагоговъ. Онъ, напримѣръ, заставляетъ молодого Шупова вспоминать о томъ, какъ ему только «на первыхъ порахъ казалось весело бѣгать среди толпы дѣтей», изъ которыхъ «каждый былъ готовъ, по первому сигналу, избить его, потому что онъ новичекъ и потому что никто и никогда не говорилъ этимъ дѣтямъ, что люди — братья и что мы должны встрѣчать беззащитнаго незнакомаго человѣка лаской». Этимъ прямо и указывается на то, что плохое товарищество подготовляется той же плохой семьей. Семьѣ вѣдь, т. е. настоящей семьѣ, прежде всего и слѣдовало бы сказать дѣтямъ то, чего не говорятъ имъ и учащіе въ школѣ, потому что и они свою основную закваску выносятъ изъ той же не настоящей, а только такъ-называемой семьи. Такимъ образомъ и выходитъ, что тотъ же молодой Щуповъ, обдаваемый холодомъ со стороны преподавателей, не видя не только любви, но и простой справедливости въ школьномъ начальствѣ, — думаетъ сперва забыться среди толпы дѣтей, но скоро сторонится и отъ нея — отъ «этого стоглаваго тирана, называемаго товариществомъ», такъ какъ для того, чтобы сойтись съ нимъ, надо было «убить свою волю и подчиниться общей волѣ, отвѣчать уроки тогда, когда отвѣчаютъ и другіе, ненавидѣть учителей, которыхъ ненавидятъ и другіе, бить ребятишекъ, которыхъ бьютъ и другіе». — Описавъ всѣ тѣ физическія и нравственныя истязанія, которымъ подвергся въ гимназіи Коля Люлюшинъ, Михайловъ говоритъ: «семья всегда успѣваетъ испортить въ конецъ дѣтей и потомъ жалуется на школу, что она не можетъ исправить ихъ пороковъ, что эти пороки во все послѣдующее время только ростутъ и ростутъ». Заглянувъ затѣмъ снова въ семейную обстановку, онъ съ ужасомъ восклицаетъ: «грустная жизнь, скверная жизнь! И кто же спасаетъ дѣтей?» («Жизнь Шупова»).
Кто? ужь, конечно, не содержательницы тѣхъ не то пріютовъ, не то пансіоновъ, съ какими знакомитъ насъ повѣетъ «Съ квартиры на квартиру», описывающая похожденія мальчика. долго не знающаго, кто его отецъ и, послѣ многихъ мытарствъ, попадающаго въ лапы къ человѣку, только числящемуся по бумагамъ его отцомъ.
Не спасаютъ, конечно, и тѣ, уже болѣе благоустроенныя, частныя заведенія, гдѣ по крайней мѣрѣ не окончательно умираютъ съ голода, куда несомнѣнные родители отдаютъ своихъ несомнѣнныхъ дѣтей, — заведенія, содержательницамъ которыхъ, однако-же, говоритъ нашъ авторъ: «Дай вамъ Богъ здоровья, много лѣтъ счастливой жизни и поменьше учениковъ… Побирайтесь подаяніемъ щедрыхъ людей, румяньте свое изношенное лицо… если оно кому-нибудь нужно, — но, ради всего святого (вѣдь есть же что нибудь святое и для васъ!) — не учите несчастныхъ дѣтей… Вамъ все простится на томъ свѣтѣ, слышите: все! но ни тамъ, ни здѣсь не простится вамъ то, что вы заѣдали изъ-за куска насущнаго хлѣба сотни свѣжихъ умовъ, вселяли въ нихъ отвращеніе къ наукѣ, этому свѣту міра, доводили -ихъ скукою до мелкаго торгашества, до первыхъ проявленій беззастѣнчиваго уличнаго разврата. Закрывайте же скорѣй свою школу: она отжила свой вѣкъ». — Но не спасаютъ и тѣ заведенія, которыя по своему плану соотвѣтствуютъ заведеніямъ, признаваемымъ не отжившими и во всей Европѣ, не спасаютъ и заведенія уже не частныя, а казенныя, къ дѣлу которыхъ чисто казенно (въ заурядномъ смыслѣ этого слова), ремесленно-бюрократически по большей части относятся приставленные къ нимъ люди. Не спасаютъ даже и тѣ, уже не шаблонные педагоги, которые появились въ этихъ заведеніяхъ съ наступленіемъ новой поры, — той, когда можно бы было, казалось, вносить въ учебныя заведенія истинный свѣточъ званья, знанья живого, согрѣвающаго и закаляющаго. Досталось отъ нашего неподкупнаго романиста и этимъ самозванцамъ педагогическаго либерализма, пріучавшимъ подростковъ только къ отрицательному хихиканью и не умѣвшимъ, или не хотѣвшимъ имъ сообщить ничего положительнаго. Многіе романы Михайлова — два первыхъ, почти цѣликомъ, а дальнѣйшіе въ значительной части тѣмъ, между прочимъ, и оригинальны, что ихъ можно прямо назвать романами педагогическими (въ первыхъ двухъ даже почти нѣтъ того, что называютъ обыкновенно романомъ). Тутъ мы находимъ ту здравую педагогику, которой не доставало у насъ не только въ темныя дореформенныя времена, но и въ свѣтлую эпоху преобразованій. Обращикомь чисто головной, бездушной тенденціозности является у Михайлова тотъ дающій уроки студентъ, который на простое заявленье молодого Шупова, что онъ знаетъ по-французски и по-нѣмецки, спѣшитъ замѣтить: «Это вамъ похвастать захотѣлось, бариномъ — всезнайкой прикинуться». «Учитель произнесъ эти слова, вспоминаетъ Щуповъ, такимъ тономъ, въ которомъ ясно проглядывало его нерасположеніе къ барству… Онъ, кажется, хотѣлъ съ перваго же раза воевать съ барченкомъ, давать ему щелчки и топтать въ грязь, конечно, все это съ благою цѣлью: сдѣлать изъ побиваемаго — честнаго гражданина». Но учитель одного не принялъ въ разсчетъ — того, что надо было прежде освѣдомиться, дѣйствительно-ли мальчуганъ зараженъ барствомъ или, можетъ быть, самъ онъ только терпѣлъ и больно терпѣлъ отъ барской обстановки своего дѣтства. Не узналъ этого учитель и наговорилъ цѣлую кучу шаблонныхъ словъ, изъ которыхъ мальчикъ «понялъ только то, что его ни съ того ни съ сего бьетъ незнакомый человѣкъ». Не лучшими оказываются и тѣ, уже не вольно-практикующіе, а патентованные прогрессивные педагоги, которыхъ мы встрѣчаемъ въ романѣ «Лѣсъ рубятъ — щепки летятъ», Левашовъ, Старцевъ, Мѣдниковъ (въ нѣкоторыхъ изъ нихъ мы, правду сказать, узнали живыхъ людей — старыхъ своихъ знакомыхъ, хотя Михайлова вообще и нельзя отнести къ романистамъ портретной школы). «Всѣ они, говоритъ нашъ авторъ, были недовольные, всѣ они съ ироніею относились къ существовавшему порядку дѣлъ, всѣ они были безукоризненно честные люди; зная все это, нисколько не удивишься, встрѣтивъ эти три совершенно различныя физіономіи снятыми на одномъ портретѣ въ кружкѣ кадетъ.. Кадеты любили этихъ трехъ человѣкъ… Ихъ либерализмъ… не давалъ слушателямъ ничего, кромѣ какихъ-то кончиковъ и хвостиковъ тѣхъ идей, которыя считались въ то время идеями не для публики. Юнотамъ было трудно составить себѣ какое-нибудь цѣльное понятіе объ этихъ идеяхъ изъ этого фейерверка фразъ; имъ было трудно найти прямой путь къ истинѣ среди этихъ зигзаговъ и путаницы отрывочныхъ указаній. Но этотъ либерализмъ, оговаривается нашъ авторъ, все-таки задѣлъ юношество за живое и, какъ струя свѣжаго воздуха, сильнѣе взволновалъ молодую кровь; — какъ сильна была потребность свѣжаго воздуха, видно было уже изъ того, что юношество сильно обрадовалось и этой слабой струйкѣ! Это однако-же не помѣшало одному изъ кадетъ, Александру Прохорову, ловить учителя, уличая его въ томъ, что пути къ настоящему знанію онъ имъ не указываетъ. Когда учитель просто сунулъ ему въ руки Бѣлинскаго, онъ чистосердечно ему сознался: „Бѣлинскій мнѣ не подъ силу“. — Ну, такъ читайте романчики, отдѣлывается отъ него учитель; это кушанье, знаете, для слабыхъ умственныхъ желудковъ. Время убьете по крайней мѣрѣ. — Мнѣ хочется не время убить, а чѣмъ нибудь полезнымъ заняться, сухо отвѣчаетъ Прохоровъ. — А шагистика-то? Развѣ это не полезно?.. говоритъ учитель. Вотъ тоже гимнастика». — Ну, гимнастикой-то не трудно заниматься; по крайней мѣрѣ гимнастикой языка всѣ на перебой занимаются" — возражаетъ умный и смѣлый юноша, попадая не въ бровь, а въ глазъ своему учителю. «Вы о книгахъ-то мнѣ еще ничего не сказали. Мнѣ хотѣлось бы сначала прочесть что-нибудь хорошее по исторіи». Учитель, ухмыляясь, указываетъ ему на Устрялова, на Смарагдова, говоря, что есть и получше книги, только не по русски, и прибавляя: «ну да это, батюшка, не про васъ писано»… «А изъ Прохорова славный бурбонъ выйдетъ, заключаетъ раздосадованный учитель». Между тѣмъ изъ Прохорова на самомъ дѣлѣ потомъ выходитъ совсѣмъ не бурбонъ, а хорошій студентъ…
Да, отъ такихъ людей, какъ эта плеяда учителей, могло только заколебаться стоячее болото школы, отравляемое прежде всего изверженіями семейной гнили, — отъ подобныхъ имъ дѣятелей могло только заколебаться и все вообще столь обширное общественное болото. А именно такіе-то дѣятели и явились съ разныхъ концовъ на внезапно раздавшійся призывъ къ свѣту. Ряды такъ называемыхъ «либераловъ» стали пополняться выходцами изъ всевозможныхъ омутовъ. Тотъ «не умѣлъ служить — причина ругать крапивное сѣмя, чиновниковъ. Богъ не сыпалъ ему съ неба денегъ и чиновъ — онъ сдѣлался атеистомъ; его высѣкъ отецъ — онъ сталъ толковать о гнетѣ семьи и еще о. другомъ гнетѣ». («Гнилыя болота»). «Другой сталъ пропагандистомъ-популяризаторомъ новѣйшихъ идей и понятій, хотя каждый серьезный ученый, каждый передовой человѣкъ смотрѣлъ на него, какъ на праздношатающагося и никакъ не подозрѣвалъ, что даже кузенъ Пьеръ можетъ быть опаснымъ отрицателемъ. Но это было такъ. Кузенъ Пьеръ отрицалъ все, не потому, что онъ созналъ справедливость отрицаній извѣстнаго кружка людей, а потому, что онъ не могъ ничего утверждать… Онъ не менѣе десяти разъ явно нарушилъ крѣпость супружескаго союза, устроивъ побѣгъ чужихъ женъ съ посторонними людьми; конечно, въ этотъ счетъ не входятъ тѣ безчисленные случаи, когда побѣги не совершались, когда кузенъ Пьеръ работалъ не въ чужую пользу, а просто собственными поступками практически доказывалъ, что онъ стоитъ за свободу чувства къ замужней женщинѣ» («Господа Обносковы»).
Между тѣмъ, призывъ къ свѣту долженъ-бы вызвать такихъ дѣятелей, которые сколько-нибудь соотвѣтствовали-бы возбужденнымъ надеждамъ, возбужденному нетерпѣнію и умѣли-бы осаживать, озадачивать своею стойкою силою тѣхъ, кому милѣе была старая тьма и спячка. «Однимъ, говоритъ Михайловъ, казалось все мало, другимъ казалось все много… Первые кричали: нужно все взять силой, вторые шипѣли: нужно все обуздать силой» («Голь», ч. I). Такимъ людямъ прежней поры, которые сами пламенно жаждали поры новой, приходилось, вмѣстѣ со старикомъ Лампадовымъ, покачивать головою и говоритъ: «молодежь стариковъ ругаетъ крѣпостниками да взяточниками, а старики глядятъ, какъ она, молодежь-то эта самая, дѣлишки обдѣлываетъ, да приговариваютъ: „мы были хороши, а эти пошустрѣе насъ будутъ“. Порядки-то вездѣ новые, а люди-то — люди вездѣ старые». Т. е., конечно, нестарые по лѣтамъ, а со старою нравственною закваской. «Грабежъ сдѣлался только болѣе общимъ, болѣе повальнымъ, продолжаетъ нашъ авторъ. Такъ всегда бываетъ во время сильнаго прогрессивнаго переворота. Реформы, преобразованія, новыя учрежденія создаются смѣлыми реформаторами легко и скоро, а новыхъ людей, при всемъ желаніи, однимъ почеркомъ пера не создашь». Внуку старика Лампа.юва, Дмитрію Андреевичу, хотя онъ, увы! «не могъ считать себя ни аскетомъ, ни пуританиномъ, ни красной дѣвушкой», при возвращеніи его изъ провинціи въ Петербургъ, въ которомъ такъ быстро демократизировалась старая барская распущенность (когда явились новые баре въ силу акціонерной и адвокатской наживы), «на первыхъ-же порахъ стало тошно смотрѣть на эти пошлыя, мелкія и грязныя вакханаліи, на эти неизбѣжныя, но все-же печальныя явленія переходной эпохи отъ стараго къ новому» ("Голь, часть II). Между тѣмъ, съ другой стороны, люди, оставшіеся незагрязненными, «становились злобствующими тунеядцами, разочарованными гамлетиками, честными бездѣльниками» («Лѣсъ рубятъ — щепки летятъ»). Самые-же, въ сущности, лучшіе, по способности собою жертвовать (хотя они-же безшабашно жертвовали и другими), хватались за такую дѣятельность, которая должна была, по ихъ понятію, привести къ новому крещенію міра — не водою и духомъ, а кровью. Вотъ ихъ то происхожденіе у насъ и объясняетъ несчастный Макаровъ сочетаніемъ такихъ факторовъ: «домашнее самодурство, ежовыя рукавицы, отсутствіе общественной жизни и рядомъ съ этимъ далеко ушедшія впередъ теоріи, иногда утопичныя до крайности» («Въ разбродъ»).
Картина новой общественной неурядицы, возникшей изъ неурядицы старой, выходила-бы у Михайлова вполнѣ безотрадною, если-бы въ романахъ его не возникали передъ нами успокоительныя очертанія тѣхъ «десяти библейскихъ праведниковъ», ради которыхъ могъ-бы спастись Содомъ — говорю: очертанія, такъ какъ полныхъ образовъ этого рода, пожалуй, окажется у него не столько, но въ цѣломъ множествѣ его лицъ ясно слышится то, что служитъ зерномъ настоящей праведности — живая любовь къ людямъ. Долгія колебанія — сперва мальчика, потомъ юноши — между добромъ и зломъ, подъ вліяніемъ то честныхъ и упорныхъ въ трудѣ родителей, то бабушки со стороны матери съ ея старою барской закваской, колебанія, увѣнчивающіяся окончательнымъ выходомъ къ свѣту, видимъ мы уже въ первомъ романѣ Михайлова «Гнилыя болота». Опорою подростающему на глазахъ у читателя автору семейныхъ воспоминаній, въ формѣ которыхъ написанъ этотъ романъ, служитъ не столько отецъ, самъ не мало колебавшійся на своемъ вѣку, прежде, чѣмъ найти себѣ твердую пристань въ дѣлѣ рукъ своихъ, сколько мать, являющаяся съ дѣтства олицетвореніемъ благородной реакціи противъ своей домашней среды — среды разорившагося барства. Это одна изъ тѣхъ хорошихъ русскихъ женщинъ, которыя, по выраженію нашего автора, «стоятъ неизмѣримо выше хорошаго мужчины». Благодарный сынъ съ умиленіемъ вспоминаетъ въ своихъ запискахъ о томъ, какъ, бывало, молилась — конечно и о немъ — эта любящая, эта золотая мать. "Ея молитва, говоритъ онъ, не была чтеніемъ затверженныхъ наизусть фразъ, вкусною молитвою сытаго человѣка съ урочнымъ числомъ земныхъ поклоновъ и «Господи помилуй», — она была живымъ разговоромъ съ Богомъ… Такъ умѣютъ молиться только русскія женщины и юноши отъ двѣнадцати до шестнадцати лѣтъ, притѣсненные всѣми и ищущіе исходнаго пути. Я люблю такія молитвы; въ нихъ, рядомъ съ вѣрой въ Бога, чуется еще болѣе твердая вѣра въ собственную силу; онѣ только сосредоточиваютъ эту силу въ дни невзгодъ и воспитываютъ всевыносящее племя русскихъ женщинъ и юношей. Послѣ такихъ молитвъ, матушка, обыкновенно слабая и робкая, дѣлалась чрезвычайно твердою и рѣшительною, какъ будто тотъ Богъ, котораго она такъ пламенно любила, самъ становился рядомъ съ нею и говорилъ: не бойся! я здѣсь! "
Не такая мать, не такой отецъ выпали на долю Люлюшину Колькѣ, какъ онъ себя называетъ. Онъ вырабатываетъ въ себѣ исключительно собственными силами ту желѣзную крѣпость воли, ту «всепокоряющую» любовь, которыми онъ поддерживаетъ и отданнаго къ нимъ въ домъ молодого Шупова, поддержаннаго вслѣдъ затѣмъ и нѣкоторыми товарищами по школѣ, какимъ-то нравственнымъ чудомъ спасшими свою душу въ своей семьѣ, спасшими душу и въ школѣ съ ея учителями-ремесленниками, съ ея товариществомъ — тираномъ. Объясненіемъ такихъ явленій Служитъ у автора то, что «въ человѣкѣ живучѣе всего — чувство любви». «Славное существо человѣкъ, говоритъ онъ далѣе, но рѣдко ему удается быть понятымъ, еще рѣже любимымъ». Это, собственно, относится къ старому дядькѣ Митричу. который, по словамъ молодого Шупова, едва на него не молился. Но если мальчикъ не умѣлъ вполнѣ откликнуться на сердечный зовъ преданнаго старика (къ отношеніямъ между стариками и молодежью почти вѣдь и не приходится примѣнять пословицу: сердце сердцу вѣсть подаетъ), то мальчикъ вполнѣ отозвался на зовъ своего юнаго друга Кольки. Стоитъ только вспомнить послѣднюю ночь, проведенную ими на одной постелѣ передъ предстоящею имъ, по волѣ Шупова-отца, разлукою. «Скучно будетъ мнѣ, когда тебя не будетъ, шепчетъ Колька, некому будетъ приласкать меня… Я къ тебѣ буду потихоньку въ корпусъ бѣгать…» — Колька, я не хочу въ корпусъ, отвѣчаетъ Шуповъ, я съ тобой хочу жить, и отвѣчая, скрываетъ на его груди свое лицо, уже блестящее отъ слезъ. — «Мы послѣ будемъ жить вмѣстѣ, когда ты выйдешь изъ корпуса, работать будемъ, цѣлуя своего друга въ голову, тихо его утѣшаетъ Колька. Гляди, голубчикъ, сколько звѣздочекъ на небѣ горитъ! Ласково, ласково глядятъ онѣ на насъ, — это Богъ радуется, что мы друга друга любимъ, очень любимъ». Его голосъ, замѣчаетъ авторъ, звучитъ неподдѣльнымъ и чистымъ, какъ это небо, восторгомъ. «Колька, я тебя люблю больше всего на свѣтѣ, больше всего на свѣтѣ люблю», отзывается Шуповъ…
Тотъ-же Колька, уже въ юношескомъ возрастѣ, высказывается весь въ стихахъ, мотивомъ которыхъ служитъ разширеніе дружбы въ многообъемлющее товарищество — въ хорошемъ, въ истинномъ смыслѣ этого слова.
Мы за стремленье къ трудамъ,
Къ подвигамъ честнымъ такъ любимъ другъ друга,
И измѣнившій позорно имъ — самъ
Выйдетъ, краснѣя, изъ нашего круга
Вольный въ дѣлахъ человѣкъ
Долженъ съ людями сходиться свободно…
Пусть-же повсюду отнынѣ во вѣкъ
Царствуетъ дружбы союзъ благородный!
Выпьемте дружно на ты…
«Всепокоряющая сила любви» сказывается и на молодомъ князькѣ Руссовѣ, нелюбимомъ отцомъ потому, что, какъ потомъ оказывается, отецъ этотъ — ему не отецъ. Вспомнимъ слова князька Митѣ Орлову, бѣдному, приласканному у нихъ въ домѣ гимназисту: «я полюбилъ тебя съ того самаго дня, когда ты, вдругъ, такъ крѣпко, крѣпко обнялъ меня и поцѣловалъ въ губы при первой встрѣчѣ. Наши просто расшаркались-бы и пожали-бы мнѣ руку, а ты обнялъ и поцѣловалъ точно родного». Поясняя, что родители у него добрые, очень добрые — ко всѣмъ, онъ, однако-же, прибавляетъ къ этому: «но я одинъ», и противопоставляетъ свою семью семьѣ своего бѣднаго товарища, въ которую онъ успѣлъ заглянуть. «Вы тамъ всѣ вмѣстѣ, всѣ вмѣстѣ, говоритъ онъ, а тутъ точно въ очарованномъ замкѣ». Выше мы уже намекали, что въ княжеской семьѣ недостаетъ прежде всего лада между мужемъ и женою. Князь имѣетъ даже прямое основаніе не считать князька своимъ сыномъ. Свѣтлыя впечатлѣнія отъ чужой семьи, отъ дружескаго поцѣлуя вырощеннаго въ ней мальчика, остаются по сѣвомъ добра въ душѣ князька даже и въ ту пору, когда, Сдѣлавшись молодымъ, самостоятельнымъ княземъ, онъ было за жилъ обычною жизнію молодежи своего круга, — остаются и спасаютъ его отъ той глубины паденія, отъ которой, однако же, не спасся потомъ и самъ Митя Орловъ, изъ подъ впечатлѣній своей дружной трудовой семьи попавшій подъ впечатлѣнія великосвѣтскаго дома — съ княгинею соблазнительницей во главѣ.
Не то-бы, конечно, сталось съ Колькой Люлюшинымъ, попади онъ въ какую-угодно соблазнительную среду. Не даромъ-же, безъ всякой поддержки, безъ всякаго привѣта и ласки въ родной семьѣ, онъ выработалъ и закалилъ въ себѣ ту желѣзную волю, которую, когда обстоятельства его семьи приняли отчаянный оборотъ, сдѣлали его твердою опорою этой самой, тутъ только и оцѣнившей его, семьи. «Изъ-за куска насущнаго хлѣба уроки даю, говоритъ онъ своему другу Шупову, — статьи компилирую, остерегаюсь сказать лишнее слово, чтобы не потерять уроковъ, чтобы изъ редакціи вонъ не выгнали, молчу, когда подлецъ редакторъ вычеркиваетъ мои мысли, неподходящія подъ его грошовый либерализмъ, и все потому, что… Ну, потому, что я не хочу быть подлецомъ въ отношеніи къ матери!.. Такъ хоть-бы личное-то счастье было возможно, продолжаетъ онъ съ горечью, а то и оно не возможно. О женитьбѣ, и думать не смѣй. Вѣдь это глупости, что горе и нужду вдвоемъ легче сносить! Да если-бы и такъ, то какое право я имѣю жениться, не имѣя средствъ воспитать дѣтей». Но это говорится въ припадкѣ накипѣвшей горечи; между тѣмъ, жертва, имъ приносимая, размягчила, согрѣла, нравственно передѣлала самое близкое ему существо — его мать. «Она была неузнаваема, говоритъ авторъ. Рѣзкія манеры, громкій голосъ, толщину, вселяющую уваженіе фигуру — все унесъ одинъ памятный день, т. е. день, уничтожившій ихъ благосостояніе, и за все унесенное онъ напомнилъ ей, что она мать, и далъ ей чуднаго сына».
Такую-же побѣду одерживаетъ надъ своимъ суровымъ, безсердечнымъ отцомъ другъ Кольки, молодой Шуповъ, раздѣляя эту побѣду со своею замужней сестрой, также не видавшей въ молодости родительской ласки, а подъ старость отца, дающей понять ему, этому суровому старику, всю цѣну, всю прелесть ласковаго обхожденія. «Рука старика, говоритъ его сынъ, представляется мнѣ по прежнему широкою, желѣзною, и по прежнему могла-бы она испугать своею силою врага, но она уже тихо покоится на плечѣ молодой, повидимому, слабой женщины, какъ будто считаетъ это слабое существо своею необходимою опорою; около этого старика стоятъ дѣти и смотрятъ въ его не то грустные, не то суровые глаза, какъ будто ожидая, что онъ взглянетъ на нихъ и тихо улыбнется; эти младенцы уже вызываютъ его улыбку, они сильнѣе его…» Да, потому, что и они размягчаютъ его душу, размягчаютъ ее тою-же любовью.
Такую-же побѣду одерживаетъ надъ своимъ черствымъ, жестокимъ отчимомъ молодой герой романа «Въ Разбродъ», въ свое время оторванный отчимомъ отъ матери, такъ потомъ и умершей вдали отъ сына. И этотъ-то отчимъ — человѣкъ со всѣмъ безъ души, очутившись въ полнѣйшемъ одиночествѣ послѣ горькаго разочарованія въ единственномъ существѣ, къ которому онъ былъ привязанъ, какъ къ своей крови, къ продолжателю своего рода, — и этотъ-то человѣкъ въ своемъ старческомъ сиротствѣ размягчается до того, что говоритъ пасынку: «Володя, дай тебѣ Богъ быть счастливѣе меня (это послѣ того, какъ онъ въ продолженіи долгихъ лѣтъ оффиціально говорилъ ему вы…) Помоги Михайлѣ, я ему болѣе не отецъ… но ты помоги ему… я все-таки люблю его…» И, сказавъ это, онъ горько, глухо заплакалъ. Вскорѣ затѣмъ послѣдовала и его смерть. Его сопутствовала въ могилу вѣра, что этотъ, когда-то имъ гонимый, Володя не оставитъ его родного сына; да, вѣра въ человѣка, которой у него никогда не было, наконецъ пробудилась въ немъ у гробовой доски!
За то никакой уже побѣды не пришлось одерживать, а пришлось только самому оказаться побѣжденнымъ — Митѣ Орлову, другу дѣтства маленькаго князя Руссова, впослѣдствіи Дмитрію Андреевичу, въ иномъ смыслѣ другу его матери. Дѣло въ томъ, что въ душу Мити, взамѣнъ той возвышенной любви, которая побѣждаетъ все, закралась другая любовь, — чувственная, животная, обращающая человѣка въ безпрекословную жертву своей стихійной страсти. Митя въ началѣ романа является, такъ сказать, кандидатомъ въ тѣ праведники, которые, какъ понимаетъ это нашъ авторъ, спасаютъ общество; но всѣ задатки подобной праведности уступаютъ мѣсто обаянію величественной въ своей красотѣ, хотя и слишкомъ уже не молодой для него, свѣтской замужней женщины. Автору какъ будто хотѣлось налечь на подобнаго рода опасность и для хорошихъ людей, посильнѣе предостеречь отъ нея, — и вотъ онъ, точно ради большей острастки, заставилъ своего героя упасть уже слишкомъ низко. Дѣло въ томъ, что старикъ Лампадовъ открываетъ ему глаза, говоря, что княгиня повергала къ своимъ ногамъ уже многихъ молодыхъ людей, что это какъ-бы спеціальность, которою она кичится, что уже въ первый годъ замужества она оказалась невѣрною мужу.
Намъ кажется, что при нравственныхъ задаткахъ Дмитрія Андреевича, это должно бы было сразу его оттолкнуть отъ княгини и заставить его бѣжать отъ нея, а онъ тутъ-то и отдается ей окончательно, не смотря ни на свое благородное самолюбіе, ни на свое уваженіе къ ея мужу, хотя и выказываетъ при этомъ полнѣйшее неуваженіе къ ней циническимъ обращеніемъ съ нею. Это не мѣшаетъ ему съ другой стороны, въ тяжелыхъ жизненныхъ обстоятельствахъ, величать ее въ письмахъ своимъ «добрымъ другомъ» и въ то же время искать у нея протекціи. Намъ кажется, говоримъ мы, что авторъ слишкомъ уже преувеличилъ паденіе своего честнаго, хорошаго Мити — едва ли возможное въ такой мѣрѣ именно для такого юноши, какимъ былъ онъ до своей горячей рѣчи о «голи» и до непосредственно послѣдовавшей за тѣмъ грязно-романической сцены съ княгинею.
Заставивъ одного изъ своихъ героевъ принести слишкомъ большую жертву совершенно низменной любви, нашъ авторъ выставляетъ многихъ другихъ даже въ болѣе ранній періодъ жизни тоже увлекающимися любовью — только къ соотвѣтственному имъ молодому же существу, любящему еще впервые, какъ и они сами, т. е. любовью поэтическою, возвышенною. Но намъ кажется, что къ ихъ любви можно бы примѣнить пословицу, однажды употребленную самимъ авторомъ: это все таки «хожденіе по малину до лѣта». Ихъ слишкомъ преждевременная любовь становится имъ поперекъ дороги, мѣшаетъ окончанію ихъ учебныхъ годовъ и авторъ напрасно увѣряетъ насъ, будто бы они могли спокойно учиться, будто дѣло у нихъ шло какъ по маслу. Мы полагаемъ, что разумно указывая на необходимость брака во время, онъ могъ бы подвинуть настоящую для него пору на нѣсколько лѣтъ впередъ, во всякомъ случаѣ относя учебные годы къ предшествующей порѣ. Мы полагаемъ, что умственный трудъ, въ смыслѣ подготовки къ службѣ одушевляющему юную душу общественному идеалу, легко можетъ предохранить отъ увлеченій чувственною любовью, что нѣтъ необходимости, ради страха ихъ, прибѣгать къ слишкомъ раннему браку. Намъ кажется, что нѣкоторые герои Михайлова, при ихъ идеальныхъ задаткахъ, при возвышенномъ ихъ порывѣ къ широкой общественной дѣятельности, могли бы быть менѣе нетерпѣливыми, менѣе страстными въ удовлетвореніи своихъ личныхъ чувствъ. Мы думаемъ, что, напримѣръ, Александръ Прохоровъ и Катерина Александровна («Лѣсъ рубятъ, щепки летятъ») могли бы болѣе владѣть собою, — хотя бы только ради ея простой, но доброй матери, которая, правду сказать, имѣла полное право тревожиться за свою дочь. Вѣдь и самой же Катеринѣ Александровнѣ было больно, что господа въ родѣ Боголюбова (ея дядюшки — человѣка довольно плохой репутаціи) имѣютъ хотя частицу, хотя призракъ правды иронически сказать: «хороши и ваши!»
Совершенно права у нашего же автора Наташа («Въ Разбродъ»), когда упорно хочетъ себѣ доказать, что человѣкъ можетъ и долженъ побѣждать свои чувства, если отъ этого зависитъ спокойствіе и отчасти благо его ближнихъ. Держась этого правила, она и спрашиваетъ себя уже прямо на свой счетъ: «какъ бы посмотрѣли родители на дѣвушку учительницу, живущую съ женатымъ человѣкомъ». Между тѣмъ человѣкъ этотъ, безъ всякой вины съ своей стороны (кромѣ той, что слишкомъ рано увлекся и сдѣлалъ предложеніе дѣвушкѣ, вовсе ему не соотвѣтствовавшей), былъ брошенъ своею женою, прикинувшею ему ребенка, за которымъ и ухаживаетъ Наташа, точно вѣрная мать. Тѣмъ не менѣе она настаиваетъ на побѣжденіи своихъ чувствъ, т. е. чувствъ къ этому, за живо овдовѣвшему, молодому человѣку, понимая, что это не помѣшаетъ ей матерински относиться къ его ребенку.
Чтобы унять въ себѣ боль, она увѣряетъ себя: «Какія могутъ быть страданія у насъ, у сытыхъ людей! Неисполненную прихоть считаемъ мы страданіемъ. Посадить бы насъ на мѣсто фабричныхъ, на мѣсто мужиковъ, — тогда и узнали бы мы, что значитъ дѣйствительное страданіе». Впослѣдствіи она готова прямо уступить свое мѣсто той, которая бросила и ребенка и мужа, когда эта женщина снова просится къ мужу въ домъ. «Ты долженъ, говоритъ ему Наташа, — позволить ей быть подлѣ ея сына и слѣдить, чтобы она не испортила его». На вопросъ его: «ужъ не считаешь ли ты меня виновнымъ?» она отвѣчаетъ: «да, ты виноватъ такъ-же, какъ она, какъ я, какъ мы всѣ, отдающіеся своимъ чувствамъ и забывающіе, что выше насъ есть законы, не признающіе этихъ чувствъ». Но она говоритъ это уже послѣ того, какъ и она, очевидно, все же не выдержала характера. На помощь обоимъ приходитъ несчастный случай, лишающій жизни ту женщину, которая ихъ разлучаетъ…
Смерть, приключившаяся точно также во время, приходитъ на помощь и Грунѣ съ Павломъ Панютинымъ[1], между которыми стоялъ до сихъ поръ ея недостойный мужъ. Груня далека отъ тѣхъ стойкихъ взглядовъ, которые такъ упорно проводитъ Наташа; она не останавливается передъ тѣмъ, чтобы связать свою участь съ мальчишкой, который выросъ вмѣстѣ съ нею, какъ братъ съ сестрою, вмѣсто того, чтобы только возвратиться къ своему отцу, а его воспитателю, этому ех-профессору Крюкову, старому колпаку, не подумавшему о томъ, хорошо ли брать названнаго брата къ дѣвочкѣ однихъ Съ нимъ лѣтъ, а затѣмъ пристроившему свою дочь за умѣвшаго подъѣхать къ нему и идеализированнаго имъ господина Обноскова. Старому колпаку, окончательно растерявшемуся, приходится ввѣрить свою дочь своему воспитаннику, который съ своей стороны не ограничивается братскимъ участіемъ къ Грунѣ, желаніемъ вырвать ее изъ подъ власти недостойнаго человѣка, а хочетъ стать самъ на его мѣсто, изъ брата обратиться въ мужа послѣ предварительнаго увлеченья развратомъ — съ горя, что Груня пока еще не за нимъ. И Груня кидается ему въ объятья, очертя голову, ѣдетъ съ фальшивымъ паспортомъ за границу — не смотря ни на хорошо ей знакомое нравственное его паденіе, ни на то, что онъ еще не доучился, и что всѣ эти похожденія могутъ служить ему только помѣхой для дѣла.
Авторъ, конечно, далекъ отъ того, чтобы считать своего юнаго героя — въ самомъ дѣлѣ героемъ. Онъ прямо называетъ его «искалѣченнымъ». Но онъ прямо, безцеремонно говоритъ своимъ читателямъ, что «Павелъ простое повтореніе ихъ самихъ». — «Никто никогда, продолжаетъ онъ, не разъяснялъ вамъ въ золотую пору дѣтства, что прежде чѣмъ сдѣлаться членовъ въ своей семьѣ, вы сдѣлались гражданиномъ, членомъ обширной неумирающей семьи — общества… Если бы насъ научили съ пеленъ любить общество и считать себя прежде всего его членомъ, то никогда въ жизни мы не потеряли бы жажды жить, никогда не осиротѣли бы.. Не было бы счета нашей роднѣ, не было бы счета нашимъ друзьямъ, не было бы границъ нашей дѣятельности и никогда не знали бы мы, что значитъ скука, отчаянье и безцѣльность жизни»… Но мы далеки отъ такого широкаго взгляда и всякая дѣятельность обращается для насъ только въ «средство достигнуть личнаго, узенькаго, подлаго счастья для себя и для своей семьи».
Вотъ оттого-то, что всѣ мы вообще выростаемъ въ сторонѣ отъ широкаго общественнаго кругозора, мы и падаемъ такъ легко при малѣйшей измѣнѣ счастья, оттого-то и оказываемся мы столь податливыми на соблазны личной любви.
Но есть между героями Михайлова и такой, который отказывается пойти на встрѣчу женщинѣ, несчастной въ бракѣ и не имѣющей дѣтей, т. е. въ этомъ смыслѣ свободной и ищущей спасенья въ любви къ нему, такъ какъ онъ не мужу ея чета, онъ прямой человѣкъ дѣла. Когда братъ ея спрашиваетъ его, какъ какого-нибудь Рудина: да чего же онъ боится? Крючниковъ отвѣчаетъ ему совсѣмъ не по-рудински — твердо, опредѣленно: «Я ничего не боюсь; но вы, я думаю, знаете, что, встрѣчая Кривцова (одного изъ ихъ бывшихъ товарищей) пьянымъ, общество кричитъ: „вонъ всѣ они пьяницы!“ Какъ вы думаете, что закричить общество, увидя, что изъ за Крючникова жена бросила мужа, а потомъ бросила и его самого, Крючникова (онъ, стало быть, предвидитъ и такую возможность). Меня будетъ ругать общество или будетъ оно кричать: „вотъ всѣ они таковы, развиватели!“ Что же, за себя я боюсь, или за кого-нибудь другого или, лучше сказать, за что-нибудь другое?».. "Довольно, заговорилъ онъ опять, желая окончательно сбить съ позиціи своего недоумѣвающаго товарища, довольно въ нашихъ кружкахъ вертѣлось подлецовъ, повторявшихъ либеральныя фразы… Всѣ знаютъ, что проповѣдующіе воду всегда пили вино. Собравшись съ силами, товарищъ наконецъ отвѣчаетъ ему съ горькой ироніей: «пускай гибнетъ человѣкъ, лишь бы идея была спасена». Но Крючниковъ не изъ тѣхъ, что сдаются. «Вы хотите сказать, отвѣчаетъ онъ, что я гублю хорошаго человѣка ради торжества идеи, что этотъ человѣкъ могъ бы самъ помогать утвержденію этой идеи въ обществѣ: это неправда. Если Катерина Ивановна хорошій человѣкъ, если она искренно ненавидитъ свою жизнь за ея мерзости, а не за отсутствіе въ этой жизни моего смазливаго лица, то она выйдетъ на дорогу и безъ моей помощи. Моя помощь тутъ принесетъ только вредъ; тутъ будетъ не развитіе, а наслажденіе минутами любви… Богъ съ ней, съ любовью, теперь не такое время…» Но вотъ къ нему, наконецъ, обращается и она сама, жалостно говоря: «я еще хочу жить; понимаете ли вы, что я хочу теперь жить, честно, счастливо жить! Взгляните, я такъ молода, можетъ быть, я здѣсь привыкну къ лишеніямъ». Онъ потрясенъ, онъ подавленъ жалостью, но онъ и тутъ не сдается, вразумляя ее: «вы ненавидите свое положеніе, но въ то-же время вы хотите вырваться изъ него только черезъ меня… Значитъ, вы любите меня и любовь ко мнѣ играетъ не малую роль въ вашей рѣшимости… Теперь остается рѣшить, что сильнѣе подталкиваетъ васъ на другой путь: ненависть ли ваша къ образу вашей жизни, или любовь ко мнѣ? Если только любовь ко мнѣ, то вы не вынесете жизни со мною». Онъ идетъ далѣе, онъ неумолимо становится на практическую почву, даже на почву экономическихъ соображеній. "Вы бросаете женщину на гибель, восклицаетъ она, изъ боязни, что можетъ бытъ кому нибудь не достанетъ отъ этого куска хлѣба. — «Да-съ, безстрастно, повидимому, отвѣчаетъ онъ, — изъ боязни, что не достанетъ куска хлѣба, что этотъ кусокъ придется воровать у другихъ людей, неповинныхъ въ томъ, что я думалъ себя потѣшить любовью, пороскошничать!» — Оставшись одинъ, онъ переноситъ страшнѣйшую внутреннюю пытку, но онъ не сдается и передъ нею. «Вѣдь вотъ, думалось ему, какой-нибудь счастливый франтъ осмѣялъ бы меня и сказалъ бы, что я вѣрно не очень сильно люблю, если еще могу разсуждать. Онъ самъ, если бы полюбилъ, то и потѣшился бы любовью. Она погибла бы, можетъ быть, да что ему за дѣло до этого? Чувство любви было бы удовлетворено, это для нихъ главное. Только понятіе о свободѣ чувства они и успѣли выработать, благо это представляетъ имъ выгоду!» («Засоренныя дороги»). Тутъ дѣло доходитъ уже до аскетизма ради общественнаго служенія. Въ этомъ аскетизмѣ даже проглядываетъ что-то черствое, какъ и въ аскетизмѣ отшельническомъ, — напримѣръ, когда Крючниковъ глухо отрѣзываетъ ей: «для васъ нѣтъ исхода». И все-таки приходится повторитъ съ Крючниковымъ: «Богъ съ ней, съ любовью, теперь не такое время». Побольше, побольше другой любви, — той, которая ведетъ не къ личному счастью, вотъ что теперь намъ нужно!
Сочиненія Михайлова и являются горячею проповѣдью этой любви, и онъ совершенно напрасно въ началѣ своего поприща Скрывалъ ее подъ неподходящею терминологіею 60-хъ годовъ, говоря устами своего преподавателя Носовича: «безъ друзей, безъ любви къ ближнимъ, требуемой эгоизмомъ, мы — ничто. Ничто же не можетъ быть ни честнымъ, ни подлымъ. И такъ практически разумный, настоящій эгоизмъ есть двигатель въ жизни, эгоизмъ есть любовь къ ближнимъ, любовь къ честной дѣятельности, эгоизмъ есть справедливость» («Гнилыя Болота»). Та-же невѣрная нота прозвучала у нашего автора и въ воспоминаніяхъ маленькаго Шупова о своихъ разсужденіяхъ съ Колькой: «мы близко, чрезвычайно близко подходимъ съ нимъ къ одной изъ величайшихъ истинъ, но еще не можемъ выразить ее простыми словами: всякая подлость непрактична. Въ нашемъ дѣтскомъ лексиконѣ еще нѣтъ слова: непрактичность, и нѣтъ около насъ ни одного человѣка, который могъ бы разъяснить наши недоумѣнія и подсказать слово» («Жизнь Шупова»). Какъ мы уже видѣли, слово это подсказывалось другимъ — тѣмъ юношамъ, которые воспитывались въ заведеніи, гдѣ преподавалъ Носовичъ. По нашему, слово это только сбиваетъ съ толку. Благо дѣтскому лексикону, что въ немъ нѣтъ словъ — практичность, непрактичность — и незачѣмъ тутъ заимствоваться изъ лексикона «развитыхъ» людей. Не зачѣмъ брать изъ него и слово эгоизмъ, котораго никакъ не прикрасишь словомъ практическій, хотя бы этимъ послѣднимъ указывалось на разсчетъ въ самомъ широкомъ общественномъ смыслѣ. Почему же и возставалъ нашъ авторъ въ столькихъ своихъ произведеніяхъ противъ такъ называемой благотворительности, видя и въ ней все тоже «гнилое болото», какъ не потому, что въ ней нѣтъ прямого, безразсчетнаго стремленія творить благо? Не клеймитъ ли онъ эту казовую свѣтскую благотворительность именно за то, что видитъ въ ней только потѣху праздныхъ людей, въ своемъ родѣ разнообразящее passe temps, гораздо болѣе дешевое, чѣмъ тѣ удовольствія, которыя, при всей своей дороговизнѣ, такъ давно имъ пріѣлись, съ другой же стороны новую и, въ сущности, такъ легко изготовляемую пищу для ихъ тщеславія, для устраненія все же не совсѣмъ пріятныхъ попрековъ имъ въ томъ, что они заѣлись, завеселились… Вѣдь при такихъ попрекахъ, особенно съ тѣхъ поръ какъ ими переполнены книжки журналовъ, безъ которыхъ все же нельзя обойтись, не совсѣмъ удобно угощаться и веселиться. Съ другой же стороны самые сочувственные изъ типовъ, выведенныхъ у Михайлова, неужели отличаются тою добротою, которая все-таки себѣ на умѣ? Чѣмъ руководился старикъ Флегонтъ Матвѣевичъ, когда онъ, при видѣ мальчика — сына, подпоеннаго товарищами, вмѣсто того, чтобы накинуться на него при его возвращеніи домой, укладываетъ его въ постель и ухаживаетъ за нимъ, какъ нянька? Неужели практическимъ разсчетомъ на то, что и сынъ будетъ снисходительно относиться къ слабости старика, если когда-нибудь замѣтитъ тщательно скрываемую имъ наклонность иной разъ выпить? Нѣтъ, старикомъ руководитъ просто любовь, беззавѣтная любовь къ сыну."Онъ наказывалъ меня своею добротою", вспоминаетъ объ этомъ сынъ. И въ добротѣ старика, добротѣ, вытекающей изъ любви, сказалось самое вѣрное воспитательное чутье, стоющее самой глубокомысленной теоріи: съ сыномъ это было въ первый и въ послѣдній разъ!
Ну, а старикъ Орловъ, говорящій своему Митѣ: «я любилъ тебя не за то, что ты моимъ кормильцемъ и поильцемъ былъ, а за то, что ты мой сынъ былъ! Понимаешь?» Неужели онъ это только напустилъ на себя, рисуясь передъ сыномъ, а не на самомъ дѣлѣ любитъ его не для себя, при всѣхъ своихъ грѣшкахъ, любитъ, стыдясь за эти грѣшки, любуясь отсутствіемъ ихъ въ своемъ сынѣ, благоговѣя передъ его достоинствами, — такъ какъ онъ вѣдь и не чуетъ, что за сыномъ и не такіе еще грѣшки водятся!
А старый капитанъ Хлопко? Жалѣетъ ли онъ о своей жизни, прожитой исключительно для другихъ, когда ему приходится подъ конецъ остаться одинокимъ — въ разлукѣ со своимъ Володькой? Не радуется ли онъ, напротивъ того, что при этомъ Володькѣ завелось молодое существо, наполняющее его одиночество, не готовъ ли онъ радоваться и тому, что Володька обзаводится своимъ собственнымъ семейнымъ гнѣздомъ, и когда жена его оказывается не тѣмъ, чѣмъ она показалась ему въ невѣстахъ, чувствуетъ ли старикъ только обиду отъ непочтительнаго съ нимъ, старикомъ, обращенія этой молодой женщины, или гораздо сильнѣе болѣетъ душой о несчастьи своего дорогого внука? Если капитанъ Хлопко и долженъ винить себя въ чемъ-нибудь, то конечно не въ жизни, прожитой для другихъ съ собственнымъ одиночествомъ въ результатѣ, а развѣ въ томъ, что не выдержалъ своего одиночества, не во время обзавелся неподходящею для него, старика, связью, т. е. выказалъ слабость воли.
Но Михайлову ли намъ это разъяснять примѣромъ его же дѣйствующихъ лицъ, любящихъ безъ разсчета на отвѣтную любовь, на то, что этотъ ближній, которому протягиваютъ они руку, и имъ когда-нибудь пригодится; тѣхъ его дѣйствующихъ лицъ, которыя не подаются на сдѣлку съ совѣстью, хотя жизнь и наглядно даетъ имъ знать, до чего практичною оказывается подлость? Его только на время попутала несвойственная его взглядамъ терминологія, которую, впрочемъ, онъ уже давно и оставилъ.
Мы знаемъ, что самъ онъ очень любитъ въ своихъ произведеніяхъ ту «Насѣдку» (см. повѣсть подъ этимъ заглавіемъ), которая такъ не похожа на обыкновенныхъ старыхъ дѣвъ, злобствующихъ на весь міръ за свою непристроенность, которая находитъ исходъ своему чувству въ томъ, чтобы жить для дѣтей своей умершей сестры, чтобы приголубить и чужого бѣдняка мальчика, безъ малѣйшихъ при этомъ проявленій мечтательной сентиментальности, и которой приходится пожать за весь этотъ посѣвъ добра не что иное, какъ неблагодарность и клевету, да еще какую грязную! Мы знаемъ, что Михайловъ любитъ и ту свою, совершенно особаго покроя, вдову-мачиху, которая такъ беззавѣтно привязана къ своему пасынку, оказывающемуся недостойнымъ ея, столь плохо отвѣчающимъ на ея чувства; привязана къ нему до того, что отдаетъ свои послѣднія средства для спасенія его отъ скамьи подсудимыхъ, и чувствуетъ себя счастливою, когда онъ умираетъ у нея на рукахъ, — счастливою не потому, что онъ снова становится къ ней тутъ ласковъ, снова и самъ къ ней выказываетъ любовь, а потому, что она убѣждается въ томъ, до какой степени, не смотря на пороки, въ немъ еще продолжаетъ горѣть искра Божія, искра любви къ братьямъ людямъ! («Не намъ судить»).
Мы сказали, что она чувствуетъ тутъ себя счастливою. Да, мы вполнѣ признаемъ, что самоотверженная любовь приводитъ если и не къ тому, что обыкновенно называется счастьемъ, то къ тому что можно назвать блаженствомъ — въ евангельскомъ смыслѣ слова. Вотъ этого-то блаженства и не знаютъ очень многіе счастливые люди, т. е. люди, которыхъ судьба не преслѣдуетъ, которымъ скорѣе она ворожитъ. Вотъ во имя ихъ-то и говоритъ у Михайлова, вотъ къ нимъ-то и старается возбудить состраданіе богатый студентъ Макаровъ. «Вы видите ихъ богатую одежду, говоритъ онъ, и топчете ихъ въ грязь! Вы не хотите знать, что каждый человѣкъ, который хоть разъ заплакалъ о своихъ ошибкахъ, хоть разъ выразилъ недовольство своимъ положеніемъ — есть уже вашъ меньшій братъ, не смотря на свою сытость и на свою одежду». Онъ говоритъ о той жаждѣ духовнаго хлѣба, которая, оставаясь далеко не удовлетворенною, приводитъ его наконецъ — къ самоубійству.
Эти послѣднія строки свидѣтельствуютъ, конечно, о высокой гуманности автора, объ особенной глубинѣ его нравственнаго чувства. Онъ постоянно взываетъ къ любви, а не къ ненависти. Онъ положительно не хочетъ разводить духовно-голодныхъ съ физически голодными, какъ не хочетъ разводить и людей стараго воспитанія Съ молодымъ поколѣніемъ, отцовъ съ дѣтьми. Онъ хочетъ всѣхъ привести къ единенію, видя все зло именно въ томъ, что люди идутъ «въ разбродъ».
Говоря о любви, какъ о руководящемъ началѣ въ жизни, онъ имѣетъ въ виду не только чувство, ею согрѣваемое и разширяемое, но онъ имѣетъ въ виду и умъ, проясняемый ея внушеніями, опредѣленно и твердо сознающій, подъ ихъ вліяніемъ, какъ надо дѣйствовать, и волю, побуждающую дѣйствовать именно такъ, какъ надо, не допускающую въ человѣкѣ какихъ-либо уклоненій въ сторону. «Въ страстномъ увлеченіи, говоритъ онъ про своего Мухортова („Надъ обрывомъ“), юноша далъ себѣ обѣтъ быть честнымъ человѣкомъ, не отдѣлять слова отъ дѣла. Въ тѣ годы онъ еще часто молился, и въ его молитвахъ звучала одна просьба, чтобы Богъ далъ ему силы быть цѣльнымъ человѣкомъ». Тутъ сказалось и вліяніе отца, честнаго воина, добраго и не потакавшаго себѣ человѣка, и вліяніе стараго гувернера швейцарца, возбуждавшаго своего воспитанника къ добру возвышенными идеалами міровой литературы. Вліяніе ихъ потомъ пошатнулось: сперва не стало отца, потомъ мать устранила старика воспитателя, выбрала сыну заведеніе въ своемъ вкусѣ — совсѣмъ уже не развивающее; благія стремленія однакоже сохранились въ юношѣ, но онъ не доглядѣлъ за собою. Первое увлеченіе молодости поставило его «налъ обрывомъ» и если онъ не скатился въ него, то лишь потому, что когда-то любимое существо принесло для него искупительную жертву. А не онъ ли являлся обличителемъ въ своемъ дневникѣ: «наше время, писалъ онъ — время двойственности по преимуществу, время крупныхъ умовъ и мелкихъ душонокъ… Научившись громить чужіе пороки, мы считали себя освобожденными отъ обязанности слѣдить за собственною нравственностью. Въ этомъ, быть можетъ, главное зло нашей эпохи всякихъ прелюбодѣевъ мысли на каѳедрахъ суда, школы, университетовъ, церкви, литературы. Пророки и апостолы нашего времени, эти друзья меньшей братіи, ѣздятъ на рысакахъ, пьютъ шампанское, бросаютъ горсти золота на женщинъ легкаго поведенія, и бѣднякъ, послѣ встрѣчи съ ними, такъ и остается при томъ убѣжденіи, что онъ встрѣтился по крайней мѣрѣ съ губернаторомъ, если не съ самимъ министромъ». Самъ онъ рѣшилъ и будетъ жить другою жизнью, но ничѣмъ уже не загладитъ того небольшого недосмотра за самимъ собою, который привелъ его къ такимъ роковымъ послѣдствіямъ. И это тѣмъ болѣе заставляетъ его говорить: "пусть всю жизнь мы должны остаться Гамлетами — у насъ все-таки должна быть хоть одна вѣра, неотъемлемая вѣра — вѣра въ то, что мы должны для общаго блага слѣдить за каждымъ своимъ шагомъ, за каждымъ своимъ поступкомъ… Пусть будутъ говорить, что это преувеличенія, что это экзальтація… Лучше эта экзальтація, чѣмъ экзальтація безшабашности и разнузданности, безпечальнаго житья, циничной проповѣди, что частная нравственность — пустяки, что важна только великая общественная дѣятельность… Это говорятъ тѣ же нравственные взяточники, которые въ былыя времена оправдывались фразой: «у меня-съ жена, дѣти… всѣ мы люди, всѣ человѣки»…
Что касается самого Михайлова, то такимъ строгимъ ригористомъ былъ онъ съ самаго начала… Взглядъ его тогда проглядѣли; въ противномъ случаѣ ему бы тогда досталось, надъ нимъ бы смѣялись, его бы стали чуждаться. Между тѣмъ взглядъ этотъ заключалъ въ себѣ существенное дополненіе, поправку къ направленію 60-хъ годовъ. Если бы поправка эта была понята, принята къ сердцу, многое бы вышло у насъ не такъ. Много надеждъ, много начинаній не потерпѣло бы такого крушенія!
Такимъ же, какъ въ своихъ романахъ, является Михайловъ и въ своихъ стихотвореніяхъ. Онъ точно такъ-же противополагаетъ въ нихъ долю бѣдняка долѣ богача, точно такъ-же преклоняется передъ упорнымъ терпѣніемъ перваго, передъ святостью его такъ мало обезпечивающаго труда, точно такъ-же указываетъ второму на спасительный примѣръ перваго, точно такъ-же взываетъ о настоятельной помощи бѣдняку со стороны общества, со стороны государства, чтобы не дать бѣдняку изнемочь подъ тяжестью своего труда, но точно такъ-же и боится надѣленія теперешняго бѣдняка, надѣленія его въ будущемъ, всѣми соблазнами широкой жизни, всѣми пороками богатыхъ людей[2]. Въ теперешнихъ обездоленныхъ и отвергнутыхъ онъ хотѣлъ бы видѣть въ будущемъ прочный краеугольный камень для новаго общественнаго зданія, въ самомъ дѣлѣ надежныхъ новыхъ людей, а не только новое тѣсто на той же старой промзглой закваскѣ. Не даромъ же восклицаетъ онъ съ грустной ироніей:
Не тужи, погибающій людъ,
Твои горькіе стоны мы слышимъ;
Насъ томитъ твой убійственный трудъ,
О судьбѣ твоей книги мы пишемъ.
Еслибъ ты былъ прилично одѣтъ,
Ты бы могъ посѣтить ваши домы,
Отогрѣться, и, кончивъ обѣдъ,
Пошумѣть о недолѣ знакомой.
Если бъ ты уже грамотнымъ былъ,
Ты прочелъ бы сейчасъ наши книги,
И забылъ бы, что свѣтъ не разбилъ
Вѣковѣчныхъ страданій вериги.
Но не плачь! только дай написать
Намъ послѣднюю книгу о нищихъ, —
И научишься вдругъ ты читать
И очутишься въ нашихъ жилищахъ.
Будешь ѣздить въ каретахъ, давить
Неумѣющихъ бѣгать прохожихъ,
Спать до полдня, съ друзьями кутить
И кормить иностранокъ пригожихъ.
Въ этомъ стихотвореніи весь Михайловъ. Имъ мы и заключимъ наше слово о немъ.
- ↑ «Господа Обносковы».
- ↑ То-же воззрѣніе сказывается и въ основѣ послѣдняго изъ научныхъ трудовъ Михайлова, — мы разумѣемъ его «Революціонный Анабаптизмъ» (СПБ. 1889 г.). Какое потрясающее впечатлѣніе производитъ тутъ Іоаннъ Бокельзонъ, этотъ «пророкъ», возвѣщающій наступленіе на землѣ новой эры свободы и кончающій тѣмъ, что автору приходится вспоминать про Генриха VIII и Іоанна IV, «съ которымъ въ его характерѣ, въ его вкусахъ, въ его поступкахъ было такое множество точекъ соприкосновенія, точно онъ былъ не лейденскій кабатчикъ, а родной братъ этихъ двухъ коронованныхъ сластолюбцевъ и мучителей» (стр. 186). Научныя сочиненія Михайлова, посвященныя тѣмъ же соціальнымъ вопросамъ и ихъ исторіи, заслуживали бы особаго внимательнаго разсмотрѣнія. Ограничимся здѣсь замѣчаніемъ, что и въ нихъ постоянно сказывается прежде всего тотъ хорошій человѣкъ, который при даетъ такую неистощимую привлекательность его романамъ.