Аэродром (Тэффи)
Внимание! Источник текста не указан. В нём могут содержаться серьёзные ошибки! |
Петербург ходит, задрав голову кверху.
Приезжий иностранец, наверное, подумал бы:
«Какая гордая нация».
Или:
«Не ищут ли они там, за звездами, чтоб погибнуть?»
Э, нет! Не ищут! Просто знают, что французы летать приехали, — ну, и надеются, не залетят ли, мол, сюда на улицу, чтоб на даровщинку поглазеть.
Каждый день, начиная с двух часов, огромная толпа бежит, едет, идет и ползет по направлению к аэродрому. Полеты начинаются (если только начинаются) в пять, но многие любят прийти с запасцем; часы России считаются машинкой ненадежной и шаловливой и любят подурачить честной народ. Иногда посмотришь: на Николаевском вокзале стрелка показывает десять часов утра, а на соседней колокольне восемь вечера.
На аэродроме веселятся как умеют: ругают буфет, ругают ветер, ругают солнце, ругают дождь, облака, холод, жару, воздух — ругают всю природу во всех ее атмосферических проявлениях и уныло смотрят на дощатые ангары, около которых суетятся тонконогие французы и избранная аэроклубом публика.
Выдвинут из ангара длинную зыбкую машину, похожую не то на сеялку, не то на веялку, потрещат винтом, поссорятся и снова тащат на место. А публика бежит из буфета и, ругая бутерброды, спрашивает, кто полетел.
Посреди круга — палка с флагом.
Долго мучились, придумывая цвета. За границей, если полет отменяется, выкидывают красный. У нас — полиция запретила.
— Это еще что за марсельеза! Черный — тоже нельзя.
— Террориста радовать? А? И желтый неудобно:
— Кто его знает, что он там значит!
Решили остановиться на цвете bleu gendarme[1]. Успокоительный цвет. Состоится полет, выкидывают bleu gendarme[1] посветлее. Не состоится — потемнее.
Смотрит публика и ничего не понимает. Пойди растолкуй им разницу между голубым и синим.
Но вот завертелся винт, зашипел, загудел. Пыль столбом. Еще минутка — и полетела сеялка-веялка.
Смотрят, рты разинули. Некоторые переглядываются, улыбаясь, точно увидели, как рыба гуляет на хвосте.
Минут через десять удивление проходит, и начинается критика:
— Очень это еще все несовершенно!
— Летают, летают, даже надоело!
— Я, знаете, хочу потребовать деньги обратно. На полянке, где ждут извозчики и стоит бесплатная публика, критики еще строже.
— Видал, как энтот полетел?
— Есть чего смотреть-то! Я думала, и вправду машина полетит. А он взял четыре палки, натянул холстину, да и все тут. Эдак-то и каждый полетит.
— И ты полетишь?
— Мне нельзя: я при лошади.
— А кабы не лошадь, так полетел бы?
— Отвяжись ты, окаянный ты человек!
— А что, Григорий, видал, как люди нынче летать стали?
— Лю-у-ди? Где ж оны летают?
— Как где? Да вон, сейчас летел.
— Барин летел, а ты говоришь люди. Чего барину не полететь, — народ обеспеченный.
— Летают? А пусть себе летают. Мне-то что!
Волнуются и спрашивают о мнении больше интеллигенты. Мужики и извозчики чрезвычайно равнодушны.
Посмотрит сонными глазами на парящего Фармана и сплюнет с таким видом, точно у себя в Замякишне и не такие штуки видывал.
В середину круга — к ангарам, аппаратам и тонконогим французам — попасть очень трудно.
Нужна особая протекция.
Один инженер, набравшись храбрости, рискнул и перешел заколдованную черту.
Не успел он сделать десяти шагов, как к нему подошел какой-то полный господин, иностранного покроя, очевидно, один из участников воздушного дела, и, вежливо поклонившись, что-то спросил по-немецки.
Инженер этого языка не знал и ответил по-французски, что очень просит разрешить ему посмотреть поближе машины, так как он сам специалист и очень авиатикой интересуется.
Но полный немец не понимал по-французски и снова сказал что-то по-немецки и грустно покачал головой.
Инженер понял, что немец и рад бы был пропустить его, но не может, так как это будет против правил. Он вздохнул, извинился, развел руками и вернулся на свое место. Немец тоже исчез.
Когда полет окончился и публика стала расходиться, инженер снова увидел своего немца. Тот сидел на автомобиле и ласково указывал свободное место около себя, предлагая подвезти.
«Какой любезный народ эти иностранцы», — подумал инженер и с радостью воспользовался предложением, тем более что при разъезде с аэродрома очень трудно разыскать своего извозчика. Все они, позабыв свой номер и свое имя, пялят глаза на небо. — Разговаривая больше жестами и любезными улыбками, инженер и немец делились впечатлениями дня. Русские вообще как-то слащаво жентильничают с иностранцами, в особенности если говорят на чужом языке, и непременно скажут «pardon» там, где по-русски привычно и верно звучит: «О, чтоб тебя!»
— Хе-хе! — радушничал немец, устраивая инженера поудобнее.
— Хе-хе! — деликатничал инженер, усаживаясь на самый краешек.
Так ехали они умиленно, весело и приятно, как вдруг на повороте немец высунулся вперед и крикнул шоферу:
— Забирай левее, братец, там будет посвободнее, а то, видишь сам, какая давка, — ни тпру, ни ну! Так и отчеканил на чистейшем русском языке. Инженер чуть не выскочил:
— Да ведь вы русский, черт вас…
— Господи! Да ведь и вы! Чего ж вы дурака ломали! Я думал, что вы из самых главных французов! А вы…
— Так чего же вы меня из круга прогнали? — возмущался инженер.
— Я вас? Господь с вами! Это вы меня, а не я вас. Я подошел и вежливенько попросил позволения остаться, а вы все только руками разводили. И рад бы, мол, да не имею права. А я еще подумал: «Какой симпатичный, кабы не так строго, он бы меня пустил». Эх вы!
— И вы тоже хороши! Обрадовались, что с французом на автомобиле едете!
— А вы не рады были, что вас воздушный немец везет! Эх вы!
— И как же это вы не догадались?
— А вы отчего не догадались? Нашли тоже француза!
И долго и горько они укоряли друг друга.
Вот какая печальная история разыгралась у нас на аэродроме.
Невольно возникает вопрос:
— Полезно ли воздухоплавание?