Афрайя, герой лапландцев (Гофман)/ДО

Афрайя, герой лапландцев
авторъ Отто Гофман, пер. Ольги Роговой

Оригинал: нѣмецкій, опубл.: 1870. — Перевод опубл.: 1893. Источникъ: az.lib.ru • (Afraja).
Рассказ из жизни на Крайнем Севере в прошлом столетии.
Переделано для юношества Отто Гофманом из романа Ф. Мюгге

АФРАЙЯ ГЕРОЙ ЛАПЛАНДЦЕВЪ.

РАЗСКАЗЪ ИЗЪ ЖИЗНИ НА КРАЙНЕМЪ СѢВЕРѢ ВЪ ПРОШЛОМЪ СТОЛѢТІИ. ПЕРЕДѢЛАНЪ ДЛЯ ЮНОШЕСТВА

ОТТО ГОФМАНОМЪ

ИЗЪ РОМАНА

Ѳ. МЮГГЕ.

ПЕРЕВОДЪ СЪ НѢМЕЦКАГО

О. Роговой.

СЪ 6 ХРОМОЛИТОГРАФИРОВАННЫМИ РИСУНКАМИ. С.-ПЕТЕРБУРГЪ. ИЗДАНІЕ А. Ф. ДЕВРIЕНА. ОГЛАВЛЕHIЕ.

ГЛАВА I. Новый міръ

" II. Первая торговая сдѣлка

" III. Въ Эренесѣ

" IV. У Бальсфіорда. Афрайя и Мортуно

" V. Поѣздка въ Бергенъ

" VI. Праздникъ Іула

" VII. Владѣлецъ Бальсфіордскаго гаарда

" VIII. Эгеде Вингеборгъ

" IX. Снѣжная вьюга. Гельгештадъ поднимаетъ забрало

" X. Колдунъ Афрайя. Гельгештадъ перехитрилъ

" XI. Рай Гулы

" XII. Смерть Мортуно. Серебряныя пещеры

" XIII. Нищенская ярмарка

« XIV. Заключеніе. Смерть Афрайи и спасеніе Генриха

ГЛАВА I.
Новый міръ.

На этотъ разъ, молодые друзья мои, вы послѣдуете за мною на самый сѣверъ Европы. Что за міръ страха и безмолвія сокрытъ здѣсь! Какъ трепещетъ отъ ужаса сердце одинокаго путешественника, блуждающаго въ пустынныхъ фіордахъ^[1] и зундахъ, гдѣ море теряется въ тысячѣ лабиринтовъ среди суровыхъ скалъ, увѣнчанныхъ снѣгами, въ непроходимыхъ расщелинахъ и пещерахъ. Удивленіе, смѣшанное со страхомъ, овладѣваетъ имъ, когда корабль его скользитъ между безчисленными обломками и гигантскими глыбами скалъ, между черными гранитными стѣнами, которыя ужаснымъ длиннымъ поясомъ тянутся по берегамъ Норвегіи на протяженіи многихъ сотенъ миль.

Правда, и въ этихъ страшныхъ пустыняхъ живутъ человѣческія существа, но они разсѣяны кое-гдѣ. Они принуждены вѣчно скитаться по скаламъ и болотамъ, кочевать вмѣстѣ съ оленемъ, который ихъ кормитъ; разрозненно и въ одиночествѣ живутъ они въ бухтахъ и береговыхъ расщелинахъ, занимаясь рыбною ловлею, перенося тысячу трудовъ и опасностей.

На берегу, же селится и купецъ, и рыбакъ-норвежецъ, а подлѣ нихъ пріютились поселенія квеновъ^[2] и лапландцевъ.

Надъ ними, на снѣжныхъ вершинахъ, дикарь лапландецъ пасетъ своихъ коровъ-оленей съ вѣтвистыми рогами; когда же онъ охотится за волкомъ или медвѣдемъ, звуку его выстрѣла вторитъ эхо суровыхъ морскихъ бухтъ.

Чѣмъ дальше на сѣверъ проникаетъ корабль, тѣмъ глуше и уединеннѣе становится страна. На протяженіи цѣлыхъ миль ни дома, ни костра, ни встрѣчнаго паруса, ни лодки съ сѣтями и удочками. Впереди корабля играютъ и барахтаются тюлени, китъ пускаетъ фонтаны воды на воздухъ, цѣлыя тучи чаекъ бросаются на плывущія стада сельдей. Съ утесовъ съ крикомъ прыгаютъ нырки и чистики, на пѣнистыхъ волнахъ трепещется гага, а въ вышинѣ, въ ясномъ рѣзкомъ воздухѣ, пара орловъ описываетъ круги около своего гнѣзда.

Сто лѣтъ тому назадъ, въ одно пасмурное мартовское утро, большое судно плыло между этими извилистыми скалами. Это была яхта изъ сѣверныхъ странъ, самой крѣпкой постройки. Такія яхты еще и теперь существуютъ на крайнемъ сѣверѣ; онѣ ѣздятъ на югъ въ Бергенъ, отвозятъ туда рыбу или рыбій жиръ и возвращаются на родину, нагруженныя необходимыми жизненными припасами.

Посреди судна возвышалась тупая мачта; спереди выдавался носъ необычайной величины, сзади стояла каюта; тамъ же толстые столбы съ желѣзными кольцами прикрѣпляли уголъ крѣпкаго паруса, подъ напоромъ котораго яхта съ шумомъ разсѣкала волны.

Приближался день, и холодный туманъ постепенно разсѣялся; по высокимъ глетчерамъ пробѣжалъ, наконецъ, слабый, сейчасъ же потухшій, солнечный лучъ. Со скалъ дунули порывы вѣтра, подняли гребни волнъ и разбили ихъ въ цѣлый дождь мелкихъ брызгъ; яхта тяжело накренилась на бокъ и задрожала отъ посыпавшихся на нее ударовъ.

У руля стоялъ молодой человѣкъ, смотрѣвшій ясными голубыми глазами, какъ скользила яхта между безчисленными изгибами рифовъ и утесовъ.

Мускулистыя руки его твердо лежали на рулѣ; онъ направлялъ тяжелое судно съ такимъ видомъ безпечности и веселаго ожиданія, съ такою силою и искусствомъ, что, казалось, будто оно признаетъ въ немъ своего повелителя и послушно повинуется его слову и взгляду.

Время отъ времени молодой штурманъ пристально смотрѣлъ вдаль, и выраженіе радостнаго ожиданія озаряло смѣлыя черты его лица, окаймленнаго длинными развѣвавшимися изъ-подъ черной глянцовитой шляпы волосами. Радостныя чувства вылились у него въ веселой пѣсенкѣ, но онъ скоро былъ прерванъ: отворилась дверь каюты, и на порогѣ показался другой обитатель яхты. Новый пришелецъ былъ только немногимъ старше штурмана, но совершенно отличался отъ него и наружностью, и всею своею осанкою. Вмѣсто темной рыбачьей куртки и плаща, на немъ былъ надѣтъ тонкій камзолъ со множествомъ пуговицъ. Волосы его были зачесаны назадъ и связаны лентою; стройный и высокій, онъ имѣлъ видъ человѣка, привыкшаго къ изящнымъ манерамъ и свѣтскому обращеній

Этсьбылъ молодой господинъ Генрихъ фонъ-Стуре, отпрыскъ благородной семьи въ Копенгагенѣ: все его имѣніе было прожито его предками при копенгагенскомъ дворѣ. Отецъ его, каммергеръ короля Христіана VI, умеръ въ долгахъ, а сынъ, каммеръ-юнкеръ и офицеръ гвардіи, пережилъ много черныхъ дней и теперь ѣхалъ по пустынному полярному морю на яхтѣ купца, жившаго въ глубинѣ утесовъ, на самой границѣ Финмаркена. Сынъ и наслѣдникъ этого купца, Густавъ Гельгештадъ, стоялъ у руля.

Судно выѣхало изъ Трондгейма раннею весною, и везло соль и жизненные припасы на Лофоденскіе^[3] острова, гдѣ рыбная ловля была въ полномъ ходу.

Молодой баронъ былъ принятъ въ качествѣ пассажира; въ карманѣ его лежала королевская дарственная запись на большой участокъ земли, простиравшійся далеко въ неизмѣримой пустынѣ сѣверной Европы, тамъ, гдѣ нѣтъ ни владѣльцевъ, ни рабовъ. Когда Генрихъ фонъ-Стуре вышелъ на палубу, онъ оглянулъ голыя скалы и пѣнящееся море довольно сумрачнымъ взглядомъ. Сырой туманъ такъ безцеремонно обдалъ дождемъ его лицо и платье, что онъ съ дрожью плотнѣе застегнулъ свой камзолъ; потомъ кивнулъ своему товарищу, стоявшему у руля, въ отвѣтъ на его громкое привѣтствіе. Когда онъ подошелъ ближе, штурманъ началъ веселую болтовню.

— Ну, — сказалъ онъ съ гордымъ, вопрошающимъ взглядомъ, — что ты теперь скажешь? Развѣ тутъ у насъ не чудесно? Посмотри налѣво, ты можешь заглянуть въ глубину страшнаго фіорда и увидишь громадные гекули^[4], которые цѣлыми ледяными пирамидами сбѣгаютъ къ самому морю. Когда ихъ освѣщаютъ утренніе лучи, они кажутся растопленнымъ серебромъ. Тамъ идетъ путь въ Зальтъ, а здѣсь, по другую сторону низкихъ скалъ, ты скоро увидишь Вестъ-фіордъ. Вестъфіордъ! Слышишь ли, пріятель, великій фіордъ съ его рыбами! Ура! Что ты на это скажешь? Видалъ ли ты когда либо подобную красоту?

— Глупый Густавъ! — съ насмѣшливою улыбкою воскликнулъ Генрихъ, — ты, кажется, воображаешь, что мы ѣдемъ прямо въ рай, что на этихъ печальныхъ, покрытыхъ снѣгомъ скалахъ цвѣтутъ миндальныя деревья, что твое ледяное бурное море обвѣвается теплымъ южнымъ вѣтромъ; я же въ дѣйствительности ничего не вижу, какъ только ужасъ, только мракъ, туманъ, вихрь, скалы и бушующее море!

— Если тебѣ здѣсь такъ не нравится, — сердито отвѣчалъ Густавъ, — ты бы остался тамъ, гдѣ ты былъ!

Но въ эту минуту молодой штурманъ уже раскаялся въ своихъ жесткихъ словахъ: меланхолическое безмолвіе Генриха, закрывшаго свой лобъ руками, достаточно показывало, какъ трудно было ему рѣшиться искать счастія въ этой пустынѣ.

— Не предавайся слишкомъ мрачнымъ мыслямъ, — ласково продолжалъ Густавъ, — тебѣ здѣсь кажется хуже, чѣмъ это есть въ дѣйствительности. Какъ придетъ лѣто, и въ Тромзое созрѣваетъ ячмень, въ садахъ цвѣтутъ цвѣты, а фіельды^[5] на цѣлыя мили кругомъ покрываются клюквою, какъ пурпуромъ. Тебѣ надо познакомиться со страною, гдѣ ты будешь жить, и научиться любить ее. Я бы не промѣнялъ ее ни на какую другую страну въ мірѣ, потому что нѣтъ ничего на землѣ лучшаго и болѣе прекраснаго.

Онъ еще не кончилъ, какъ вдругъ изъ густыхъ облаковъ побѣдоносно выступило блестящее солнце и. какъ бы но мановенію волшебства, сразу освѣтило безчисленныя скалы, бухты, утесы и острова. Вестъ-фіордъ открылся передъ изумленными взорами датчанина, земля и море разстилались во всемъ ихъ величіи и красотѣ. Съ одной стороны лежали берега Норвегіи съ ихъ скалами, увѣнчанными снѣгомъ: къ нимъ прислонился Зальтенъ съ игольчатыми скалами, гладкія вершины которыхъ неприступно смотрятся въ небо со своими глетчерами, оврагами и пропастями, потонувшими во мракѣ. По другую сторону, на разстояніи шести миль, занимаемыхъ Вестъ-фіордомъ, терялась далеко въ морѣ цѣпь острововъ, какъ гранитная стѣна, о которую уже многія тысячелѣтія разбиваются ужасныя волны океана. Безчисленныя отвѣсныя скалы, черныя, обвѣтрившіяся, разрозненныя, возвышались надъ кучею острововъ; длинное покрывало облаковъ окутывало ихъ смѣлыя вершины, а изъ блестящихъ снѣжныхъ равнинъ, какъ чудныя голубыя очи, глядѣлись гекули въ пѣнящіяся воды фіорда.

— Видишь теперь, какъ это прекрасно! — воскликнулъ Густавъ съ радостною гордостью. — Это Лофодены! На двадцать миль кругомъ можешь ты обозрѣвать и землю, и море! Смотри, какими серебряными столбами всползаетъ приливъ на всѣ утесы: взгляни теперь на этотъ громадный поясъ изъ скалъ, которыхъ еще никто не мѣрялъ, на которыхъ не можетъ держаться ни одна человѣческая нога, куда взлетаютъ только орелъ, да морской воронъ, да ястребъ съ чайкою. А на верху небо такъ сине и спокойно, воздухъ свѣжъ, рѣзокъ и возбуждаетъ силы. Развѣ здѣсь не прекрасно, развѣ не величественно и не неизмѣримо?

— Да, это прекрасно, это безпредѣльно прекрасно! — сказалъ Генрихъ Стуре, увлекшись чуднымъ величіемъ сѣверной природы.

— Взгляни теперь туда, на множество черныхъ точекъ на волнахъ, — продолжалъ Густавъ. — Это лодки рыбаковъ. Три тысячи лодокъ съ двадцатью тысячами храбрыхъ мужей, а въ бухтѣ Вагое^[6] ты уже можешь различить вымпелы и мачты яхтъ, принадлежащихъ купцамъ. Тамъ мы найдемъ моего отца, онъ распоряжается двадцатью лодками. Онъ тебѣ, навѣрное, понравится и охотно поможетъ, насколько это будетъ въ его силахъ.

— Какъ тебѣ извѣстно, у меня къ нему письмо отъ трондгейхмскаго губернатора, генерала Мюнтера, — сказалъ Стуре.

— Э, что тамъ! ты для насъ хорошъ и самъ по себѣ, — возразилъ Густавъ; — въ Лингенфіордѣ, гдѣ мы живемъ, мало значатъ письма твоего генерала. Мнѣ въ тебѣ то нравится, Генрихъ, что ты умѣешь хорошее слово сказать, что рука твоя всегда готова помочь въ бѣдѣ, вотъ, это у насъ любятъ, за это я и хочу быть твоимъ другомъ.

Онъ снялъ руку съ руля, протянулъ ее Генриху и сильно пожалъ ему правую руку; тотъ отвѣтилъ также не менѣе сильнымъ рукопожатіемъ.

Стуре чувствовалъ себя одинокимъ въ этой новой средѣ, и грубая сердечность его новаго друга была ему гораздо болѣе по душѣ, чѣмъ вѣжливыя рѣчи участія, которыя ему прежде такъ часто приходилось выслушивать.

Въ то время, когда друзья мирно разговаривали, яхта поспѣшно продолжала свой путь и быстро приближалась къ рыбачьимъ стоянкамъ на другомъ берегу фіорда. Маленькія черныя точки, плававшія въ водѣ, мало-по-малу увеличивались и оказались, наконецъ, большими шестивесельными лодками, въ которыхъ кипѣла хлопотливая дѣятельность. Надъ шумными волнами перекатывался тысячеголосый окликъ, сѣти и удочки безпрестанно то поднимались, то погружались въ воду; лодки съ быстротою молніи спѣшили къ берегу и снова возвращались въ море; все это соединялось въ такую разнообразную картину, что не могло не произвести впечатлѣнія на чужестранца: онъ почувствовалъ мало-по-малу непреодолимое желаніе тоже окунуться въ этотъ пестрый водоворотъ. Горячій интересъ къ дѣлу, возбужденный въ немъ кипучею дѣятельностью, заставилъ его забыть о холодныхъ вѣтрахъ, разгуливающихъ по морю, не смотря на солнечные лучи, о дикихъ ледяныхъ вьюгахъ, которыя здѣсь въ полярномъ поясѣ могутъ явиться въ нѣсколько минутъ и уничтожить людей вмѣстѣ съ ихъ лодками. Ему представлялось на первый разъ только веселое зрѣлище: рыболовы, развѣвавшіеся пестрые флаги, дома и хижины, увѣшанные вымпелами… Какъ истый рыболовъ-сѣверянинъ, съ крикомъ присоединился онъ къ общему веселью, когда увидѣлъ поднятую сѣть съ извивающеюся въ каждой петлѣ трескою.

Онъ подбросилъ свою шапку, какъ и всѣ рыбаки, когда яхта ихъ съ надписью: „Прекрасная Ильда изъ Эренеса“ появилась между сотнею рыбачьихъ лодокъ, которыя ее радостно привѣтствовали; она обогнула утесы, направилась къ гавани и тамъ бросила якорь между множествомъ другихъ большихъ и маленькихъ яхтъ, бриговъ и шкунъ.

У Густава теперь оказались полныя руки дѣла, такъ что пассажиръ его надолго былъ предоставленъ самому себѣ: онъ воспользовался этою свободою и пробрался на заднюю часть судна, откуда могъ наблюдать за рыбною ловлею во всѣхъ ея подробностяхъ.

При выходѣ изъ бухты, около голаго скалистаго острова видно было особенное оживленіе. Пятьсотъ или шестьсотъ лодокъ съ тремя, четырьмя тысячами сидѣвшихъ въ нихъ рыбаковъ занимались здѣсь ловлею трески. Съ веселыми пѣснями и криками закидывали они одни невода и вытаскивали другіе: пойманныхъ рыбъ, было такъ много, что приходилось ихъ вынимать изъ воды осторожно, освобождая понемногу изъ петель, чтобы не порвать нитей. Во многихъ другихъ мѣстахъ въ воду погружали громадныя бичевы, на которыхъ сидѣло болѣе тысячи удочекъ; тогда ловля на удочки была гораздо въ большемъ употребленіи, чѣмъ теперь. Потомъ рыбаки спѣшили съ полными лодками въ бухту, въ которой возвышалось много красныхъ каменныхъ утесовъ. Туда свозили рыбу, тамъ ее хватали окровавленными руками и бросали на столы, гдѣ и потрошили. Острыми ножами распарывали брюхо, однимъ взмахомъ пальцевъ вынимали внутренности, еще взмахъ ножа, и голова валилась въ одну бочку, а жирная печень — въ другую; черезъ минуту то, что сейчасъ было живымъ существомъ, висѣло уже распластанное и покачивающееся на сушильномъ шестѣ. Съ ужасною быстротою исполняли эти люди свое кровавое дѣло; жадно выбирали они самыя большія и сильныя жертвы, съ особымъ наслажденіемъ выполняли надъ ними обязанность палачей и насмѣхались надъ страданіями сильно бьющихся несчастныхъ нѣмыхъ осужденныхъ. Стуре скоро почувствовалъ отвращеніе къ этой бойнѣ. Онъ отвернулся и сказалъ про себя: „Это ужасное, жалкое побоище; я не могу больше, видѣть этого. Такъ вотъ зачѣмъ пріѣзжаютъ на эти голые утесы двадцать тысячъ человѣкъ, вотъ почему они радуются и ликуютъ какъ полуумные, и борятся съ бурями полярнаго моря? Какой грубый, ужасный народъ! Впрочемъ, нѣтъ, — поспѣшилъ онъ прибавить, — я несправедливъ къ нимъ; навѣрное, они бы избѣгали этихъ негостепріимныхъ утесовъ и предпочли бы сидѣть дома, въ четырехъ стѣнахъ, еслибы ихъ не гнала сюда нужда. И развѣ со мною не тоже самое? Развѣ не гонитъ и меня борьба за существованіе, чувство самосохраненія въ этотъ міръ льдовъ и снѣговъ! — прибавилъ онъ тихо. — Но я не хочу ловить рыбу, да будетъ проклято это грязное, кровавое дѣло!“.

Размышленія его въ эту минуту были прерваны легкимъ ударомъ по плечу; онъ быстро обернулся и очутился лицомъ къ лицу съ Густавомъ Гельгештадомъ, который громко воскликнулъ:

— Ты ужъ опять въ мрачномъ настроеніи? Я не понимаю, какъ это можно, когда вокругъ такое веселое зрѣлище. Мнѣ самому такъ весело, какъ будто бы мнѣ принадлежали всѣ рыбы въ Вестъ-фіордѣ. Сестра Ильда пріѣхала съ отцомъ. Смотри, вонъ они сидятъ въ той лодкѣ.

Онъ увлекъ за собою Генриха Стуре на-встрѣчу лодкѣ, которая только-что подъѣхала къ судну. Въ нее спустили веревочную лѣстницу. Крѣпкій мужчина въ синемъ сюртукѣ изъ грубаго сукна помогалъ выходившей изъ лодки дѣвушкѣ съ роскошными, темнорусыми косами.

— Держись за лѣстницу, Ильда, — закричалъ старикъ.

Черезъ минуту дѣвушка стояла уже на нижней ступени, медленно, но съ полною увѣренностью влѣзла по лѣстницѣ и протянула руку брату, который и помогъ ей взобраться на палубу.

— Ну, вотъ и я, — ласково воскликнула она, — радъ ты или нѣтъ, что нашелъ меня тоже въ Вестъ-фіордѣ, Густавъ?

— Я почти разсчитывалъ на то, что отецъ возьметъ тебя съ собою, — нѣжно отвѣчалъ онъ. — Благослови тебя Господи, Ильда! Счастливо доѣхала?

— Да, хорошо: а ты — тоже, братъ?

— Все благополучно, Ильда. Я вижу, рыбная ловля въ полномъ ходу?

— Удивительно богатая ловля, Густавъ. Всѣ сушильни полны. Вчера былъ день на рѣдкость: всѣ это говорятъ. Жирныя, большія рыбы, такъ что сѣти рвались: просто веселье, Густавъ, я не могу вдоволь насмотрѣться.

Тутъ она оглянулась, и ея улыбающееся лицо приняло болѣе серьезное выраженіе при видѣ чужого человѣка. Она была высокая, полная дѣвушка, истый типъ норвежки и очень походила на своего брата: у обоихъ были тѣ же правильныя черты лица, тотъ же твердый, широкій лобъ и ясные, блестящіе глаза. Генрихъ Стуре едва скрылъ добродушно-насмѣшливую улыбку при видѣ этой дѣвушки въ ея грубомъ нарядѣ, вспоминая, какія похвалы расточалъ ей ея братъ; въ честь ея то красоты и яхту назвали „Прекрасною Ильдою изъ Эренеса“. — „Сѣверная красавица, родившаяся между китами, трескою и оленями, конечно, должна быть немного не въ нашемъ вкусѣ“, сказалъ онъ про себя, „но эта дѣвушка въ своихъ толстыхъ кожаныхъ башмакахъ, въ мѣховой кофтѣ и кожаномъ передникѣ, въ бѣлыхъ шерстяныхъ перчаткахъ на сильныхъ, хоть и красивыхъ рукахъ, имѣетъ слишкомъ ужъ медвѣжій, полярный видъ“.

Густавъ, между тѣмъ, прошепталъ что-то своей сестрѣ и прибавилъ громко:

— Я привезъ друга, Ильда, который хочетъ у насъ поселиться. Это Генрихъ Стуре. Дай ему руку, сестра.

Дѣвушка вскользь окинула пришельца серьезнымъ, испытующимъ взглядомъ своихъ ясныхъ глазъ, прежде чѣмъ исполнить приглашеніе брата; но потомъ поклонилась ему и съ непринужденною лаской проговорила:

— Привѣтъ тебѣ въ этой странѣ, господинъ. Да будетъ надъ тобою благодать Божія.

— Очень благодаренъ за прекрасное пожеланіе, Ильда, — отвѣчалъ Генрихъ Стуре, вѣжливо наклоняя голову.

Она обернулась къ отцу, которому Густавъ отъ всего сердца жалъ руки.

— Ты снова здѣсь, молодецъ? — воскликнулъ купецъ изъ фіордовъ. — Привѣтъ тебѣ! Все ли благополучно на суднѣ?

— Все исправно, отецъ, — возразилъ сынъ съ достоинствомъ; — ты будешь доволенъ.

Старикъ одобрительно кивнулъ головой.

— Ну-у, — ухмыльнулся онъ любимымъ норвежскимъ восклицаніемъ, выражающимъ удовольствіе, — ты проворный малый, Густавъ, и у тебя легкая рука. Такъ, что ли? Но что это? — прервалъ себя купецъ, полу оборотивъ свое длинное, желтое, суровое лицо къ Стуре, котораго онъ смѣрилъ сметливымъ, пытливымъ взоромъ. — Ты никакъ привезъ съ собою пассажира, Густавъ? Это кто-нибудь, кто хочетъ посмотрѣть нашу мѣстность, или совсѣмъ остаться жить у насъ. Не такъ ли?

— Думаю, что такъ, отецъ.

— Ну-у! — снова протянулъ старикъ, и вокругъ его рта заиграла улыбка, которая быстро исчезла. Онъ подошелъ къ Стуре и протянулъ ему свою грубую ладонь.

— Привѣтствую васъ, господинъ мой, на Яофоденахъ, — проговорилъ онъ: вы принесли съ собою хорошую погоду. Она бы намъ и раньше была кстати: но и то хорошо. Вы пріѣхали какъ разъ къ концу удивительно счастливаго улова, какого цѣлые годы не бывало.

— Я прежде всего счастливъ, что нахожу здѣсь васъ, — учтиво отвѣчалъ Стуре, — такъ какъ нуждаюсь въ вашемъ совѣтѣ и помощи. Я пріѣхалъ сюда попытать счастья и привезъ письмо изъ Трондгейма, которое васъ ближе познакомитъ со мною.

— Ну-у! — воскликнулъ старикъ, — всякому желаю счастья. Можно было ужъ догадаться, что у васъ на умѣ. Вы не первый къ намъ залетѣли изъ Даніи въ надеждѣ, что на лапландскихъ фіельдахъ растетъ золото: стоитъ только протянуть руку, да и набрать его. Только ничего изъ этого не выйдетъ, сами увидите. Мягкія руки и ноги здѣсь мало годятся: я ужъ видѣлъ многихъ, кто не могъ вынести тяжелаго труда и погибъ.

При послѣднихъ словахъ онъ бросилъ на молодаго датчанина взглядъ, полный предостереженія и состраданія. Стуре хорошо его понялъ. Потомъ Нильсъ Гельгештадъ взялъ письмо, распечаталъ его, прислонился къ болверку и сталъ читать, поглядывая время отъ времени то на своего гостя на палубѣ, то на рыбную ловлю. Наконецъ, онъ скомкалъ бумагу и, пряча ее, сказалъ:

— Теперь знаю все, чего вы хотите: зналъ уже и безъ исписанной бумажки. Сдѣлаю честно все по, что можетъ сдѣлать человѣкъ, чтобы помочь своему собрату. Что вы думаете теперь начать, господинъ Стуре?

— Прежде всего я бы хотѣлъ предъявить судьѣ въ Тромзое мою дарственную запись и выбрать участокъ, дарованный мнѣ королевскою милостью.

— Очень прекрасно! — насмѣшливо возразилъ старикъ. — Ну, а если судья, дѣйствительно, скажетъ вамъ: тамъ, на верху, лежатъ фіельды, господинъ Стуре, соблаговолите пойти и выбрать себѣ по желанію! Что вы думаете тогда предпринять?

— Тогда, — сконфуженно сказалъ Стуре, — я думаю, не трудно было бы выбрать самую плодородную почву.

— Плодородную почву! — со смѣхомъ вскричалъ купецъ. Да благословитъ васъ небо, господинъ! Кто вамъ разсказалъ сказки о плодородіи здѣшней почвы? Не думаете ли вы построить здѣсь житницы и собирать ячмень и пшеницу? Нѣтъ, изъ этого ничего не выйдетъ, — продолжалъ онъ спокойнѣе, когда замѣтилъ смущеніе своего гостя, — вы незнакомы съ пустынею, которая лежитъ тамъ, за скалами. Тѣмъ не менѣе, глазъ умнаго человѣка можетъ отыскать, съ помощью вашей записи, такой клочекъ земли, который принесетъ свои серебряные плоды.

Нѣсколько времени онъ критически разсматривалъ пришельца и тогда спросилъ:

— Привезли вы денегъ съ собою?

— Я не совсѣмъ безъ средствъ, возразилъ Стуре.

— Ну-у, сухо сказалъ купецъ, много-то у васъ не будетъ, были бы у васъ деньги, такъ вы бы спокойно сидѣли дома и жили бы какъ другіе ваши собратья по сословію. Значитъ, говорите прямо: сколько денегъ привезли вы съ собой?

— Тысячу ефимковъ^[7], немного больше, отвѣчалъ молодой дворянинъ, покраснѣвъ и запинаясь.

— Тысячу ефимковъ, повторилъ Нильсъ Гельгештадъ и прибавилъ послѣ краткаго размышленія:

— Для начала этого довольно, если только вы хотите послушать моего совѣта, господинъ Стуре.

— Мнѣ было бы всего пріятнѣе узнать вашъ совѣтъ, отвѣчалъ этотъ послѣдній.

— Кто хочетъ жить здѣсь и зарабатывать деньгу, многозначительно началъ купецъ, усаживаясь на край судна, тотъ долженъ заняться торговлею, иначе ничего изъ него не выйдетъ. Изъ вашей дарственной записи пора извлечь то, что въ ней есть хорошаго; все зависитъ отъ перваго удачнаго хода и теперь какъ разъ къ тому время. Кто бы сталъ здѣсь жить, если бы не море съ его рыбами? Но море неисчерпаемо, господинъ Стуре. Каждый годъ въ мартѣ мѣсяцѣ треска заплываетъ въ Вестъ-фіордъ, чтобы метать икру, сколько бы ея ни ловили и не истребляли, она снова вернется, и, что главное, никогда не убудетъ. Знаете ли вы, сколько въ этомъ году было поймано въ теченіи четырехъ недѣль? Больше пятнадцати милліоновъ. Всѣ сушильни обвѣшены такъ, что ломятся отъ избытка; всѣ яхты наполнены соленою рыбою и печенью. Тресковый жиръ вздешевѣетъ, господинъ Стуре, рыбу можно будетъ получить по пол-ефимку за вогу; а вога ровно тридцать шесть фунтовъ. Что вы на это скажете?

— Я ничего не понимаю въ рыбномъ промыслѣ, сказалъ Стуре, потому врядъ ли рѣшусь на это. И кто мнѣ ихъ продастъ, если прибыль такъ значительна? прибавилъ онъ. замѣтивъ, что лицо купца нахмурилось при первыхъ его словахъ.

— Вы говорите, конечно такъ, какъ вы понимаете, возразилъ этотъ послѣдній. Но знайте, что только теперь и можно дешево купить рыбу, потому что каждый охотно уступитъ кое-что отъ обильнаго улова, если увидитъ чистыя денежки. Вы незнакомы со страною, сударь, не знаете ея правокъ и обычаевъ. Здѣсь все мѣновая торговля, деньги рѣдкость. Рыбакъ норвежецъ, и квенъ, и лапландецъ, всѣ берутъ у купца въ долгъ, онъ цѣлый годъ даетъ имъ то, въ чемъ они нуждаются; они ему за то отдаютъ все. что попадется въ ихъ сѣти. Купецъ же занимаетъ, въ свою очередь, у крупныхъ торговцевъ въ Бергенѣ, посылаетъ имъ полныя яхты сушеной и соленой трески и тресковаго жира. Всѣ люди, которыхъ вы здѣсь видите, состоятъ на службѣ и записаны въ долговыя книги береговыхъ купцовъ. Каждая рыба оплачивается и оцѣнивается, когда она виситъ на шестѣ; попадетъ она въ Бергенъ, и цѣна ея возрастетъ втрое или вшестеро, смотря по обстоятельствамъ — поняли, сударь?

Стуре стоялъ задумчивый и нерѣшительный.

— Такъ какъ ловля была очень обильная, возразилъ онъ наконецъ, то, думаю я, это всей этой спекуляціи нельзя ожидать чрезмѣрнаго барыша. Въ Бергенѣ легко будетъ удовлетворить всѣ текущіе заказы; но при избыткѣ всѣ магазины будутъ все-таки переполнены, вслѣдствіе чего, естественно упадутъ и цѣны.

Въ первый разъ со времени ихъ знакомства купецъ оглянулъ молодаго дворянина съ видимымъ удовольствіемъ.

— Не предполагалъ такой способности къ торговому дѣлу, проговорилъ онъ, кивнувъ головой; это рѣдкость въ вашемъ сословіи, сударь; и все-таки, съ дѣломъ вы незнакомы; можетъ случиться совсѣмъ иначе, чѣмъ вы ожидаете. Сегодня у насъ день Св. Гертруды; нехорошо, что солнце такъ свѣтитъ. Послѣ придетъ бурная погода, это такъ же вѣрно, какъ слѣдуетъ приливъ за отливомъ. Теперь смотрите: рыбы остаются тамъ на утесахъ висѣть на шестахъ до мѣсяца іюня, а мы всѣ уѣдемъ домой добывать жиръ и доставлять его въ Бергенъ. Когда въ іюнѣ яхты воротятся оттуда, то сейчасъ же приплывутъ сюда, чтобы нагрузить уловъ; но многіе найдутъ при этомъ, вмѣсто ожидаемой прибыли, только обманутыя надежды и многіе раскаятся, что не построили свои сушильни повыше. Рыбаки безпечный, легкомысленный народъ, не думаютъ о томъ, что можетъ случиться, жалѣютъ труда и хлопотъ. До мая мѣсяца мы здѣсь не ограждены отъ снѣжныхъ вьюгъ, и если шесты не окажутся достаточно прочными, то зачастую эти вьюги погребаютъ ихъ вмѣстѣ съ рыбою; тогда пріѣхавшіе за рыбою рыболовы находятъ только червей и гніющее мясо. Они должны тогда похоронить въ морѣ свои мечты о наживѣ и терпѣть горе и нужду. Часто такъ бывало, господинъ Стуре, и опять можетъ такъ быть.

Хитрая усмѣшка играла на его губахъ, а въ сердцѣ датскаго каммеръ-юнкера явилось внезапное желаніе торговать и довѣріе къ рыбному промыслу. Онъ взглянулъ на обоихъ дѣтей купца, стоявшихъ подлѣ и слышавшихъ, конечно, каждое слово изъ ихъ разговора.

Дѣвушка смотрѣла на него равнодушнымъ взоромъ, изъ котораго нельзя было уловить, интересуется ли она переговорами или нѣтъ: но Густавъ довѣрчиво кивалъ ему. и на лицѣ его виднѣлось выраженіе нѣкотораго удивленія, вызваннаго откровенною и прямою рѣчью отца.

Генрихомъ Стуре овладѣла непонятная для него самого внезапная рѣшимость, не смотря на то. чти надо было рискнуть послѣднимъ имуществомъ.

— Хорошо, сказалъ онъ. я рѣшусь торговать: конечно, я надѣюсь, что вы поможете мнѣ заключить сдѣлку.

— Можете разсчитывать на Нильса Гельгештада, отвѣчалъ тотъ и крѣпко пожалъ руку юношѣ. Значитъ, условіе между нами заключено, а слово мужчины крѣпкое слово, таковъ ужъ обычай въ Норвегіи. Сегодня мнѣ съ разныхъ сторонъ предлагали большое количество рыбы, но я отказался, мнѣ довольно и собственнаго улова. Теперь я осмотрюсь, и думаю, что заключу выгодную сдѣлку.

— Оле, крикнулъ онъ за бортъ яхты, приготовь лодку, малый. Вы сударь, останетесь на суднѣ съ дѣтьми моими, пока я вернусь, а ты, Густавъ, ставь-ка на столъ, что у тебя есть въ твоей кладовой. Ильда тебѣ поможетъ, а я самъ пришлю сейчасъ свѣжей рыбы.

Съ этими словами онъ спустился но лѣстницѣ и, когда лодка отчалила, можно было заключить но выраженію его лица о его хорошемъ расположеніи духа.

ГЛАВА II.
Первая торговая сдѣлка.

Проводивъ отца, Густавъ Гельгештадъ, тоже въ веселомъ настроеніи, подошелъ къ своему гостю.

— Другъ Генрихъ, сказалъ онъ, теперь, когда отецъ мой взялъ въ руки твое дѣло, можно поручиться за его успѣхъ. Обыкновенно онъ идетъ своею дорогою и мало смотритъ направо и на-лѣво, что предпринимаютъ другіе; но ты ему, должно быть, понравился, и онъ взялъ твои заботы на свои плечи, а они довольно широки и могутъ нести эту новую ношу. Будь же веселъ и спокоенъ, Генрихъ, и пойдемъ къ столу, который для насъ приготовила Ильда. Да, сестра моя, — воскликнулъ онъ, — дѣвушка, которая твердо стоитъ на своихъ ногахъ и гордо держитъ голову на плечахъ. Ты долженъ танцовать съ нею въ Оствагое, сегодня вечеромъ балъ въ тардгаузѣ. Ты увидишь, какъ она проворно поворачивается.

Когда они вошли въ каюту, Ильда уже занималась приготовленіями къ обѣду. Она двигалась медленно и задумчиво, но, тѣмъ не менѣе, все у нея спорилось подъ руками; увѣренно и не колеблясь ходила она взадъ и впередъ по кораблю, который покачивался на безпокойныхъ волнахъ, вносила посуду и приводила въ порядокъ все находившееся въ тѣсной каютѣ.

Наконецъ, столъ былъ накрытъ и на немъ красовалось національное блюдо, овсянка съ черносливомъ и солеными сельдями. У Густава просіяло лицо.

— Вотъ это хорошо, сестра, — воскликнулъ онъ, — что ты привѣтствуешь насъ любимымъ норвежскимъ блюдомъ. Храбро берись за дѣло, другъ Генрихъ; принимайся, ты, вѣрно, тоже голоденъ.

Послѣднее предположеніе было, конечно, справедливо относительно молодаго дворянина, но Стуре удерживало внутреннее отвращеніе къ этому сладкому супу съ соленою приправою; только уваженіе къ хозяину перемогло это отвращеніе: онъ взялся за ложку и погрузилъ ее въ миску; рука Ильды удержала его руку прежде, чѣмъ онъ успѣлъ поднести ее ко рту. Она серьезно посмотрѣла на него и также серьезно сказала:

— Прежде чѣмъ вкусить пищи, слѣдуетъ помолиться.

— Это вѣрно, Ильда, помолимся, — возразилъ Густавъ и прибавилъ, какъ бы извиняясь: — я совсѣмъ объ этомъ позабылъ, слишкомъ долго не былъ дома и пожилъ между дикими моряками.

Когда Ильда окончила молитву, Густавъ обратился къ Генриху.

— Надо тебѣ знать, — сказалъ онъ, — что сестра моя набожная дѣвушка и не пропуститъ ни одной поѣздки въ церковь, какова бы ни была погода. А, между тѣмъ, не шутка зимою ѣхать по фіорду двѣ мили въ церковь, въ открытой лодкѣ, да еще при снѣжной вьюгѣ, которая гонитъ ледъ по морю. Тутъ и мужчина предпочитаетъ запереть дверь на засовъ, развести огонь на очагѣ и удовольствоваться библіею, предоставляя пастору держать свою проповѣдь для самого себя. Зато, конечно, иногда спускаются въ церковь лапландцы съ фіельдовъ, слушаютъ проповѣдь и не понимаютъ въ ней ни слова.

— Ты судишь невѣрно и несправедливо, Густавъ, — сказала Ильда съ неудовольствіемъ.

— Ну, хорошо, — смѣясь продолжалъ братъ, — я ужъ знаю, что ты хочешь сказать. Я тебѣ объясню, что Ильда думаетъ. У насъ здѣсь есть пасторъ, Клаусъ Горнеманнъ, онъ вбилъ себѣ въ голову обращать въ христіанство и крестить язычниковъ финновъ и оленьихъ пастуховъ лапландцевъ изъ фіельдовъ, кочующихъ взадъ и впередъ по неизмѣримой пустынѣ. Сестра моя усердно помогаетъ ему въ этомъ трудномъ дѣдѣ. Она упросила отца, чтобы онъ позволилъ ей взять къ намъ въ домъ дочь одного злаго старика, который владѣетъ тысячами оленей и слыветъ между своимъ народомъ чѣмъ-то вродѣ князя и мудреца, или даже чернокнижника и колдуна. Старый Афрайя согласился на это очень неохотно; онъ дѣлалъ такія гримасы, какъ волкъ, попавшій въ западню; они, вѣдь, чувствуютъ къ намъ такое же отвращеніе, какъ женщины къ паукамъ; согласіе его отпустить къ намъ дѣвушку стоило порядочной порціи табаку, водки и жестокихъ угрозъ на прибавку. Она теперь у насъ въ домѣ, и Ильда ее приручила, выучила читать, вязать и всякимъ искусствамъ. Ты увидишь ее, Генрихъ, она способная дѣвушка, которая понимаетъ дѣло, да это они могутъ и всѣ, Богъ имъ не отказалъ въ разумѣ. Дѣвушка эта отвыкла отъ недостатковъ своего племени, она не воруетъ, не лѣнится, не терпитъ грязи, стала добра и привѣтлива; вотъ потому-то Ильда и думаетъ, что всѣ соотечественники ея пріемной дочери также способны къ воспитанію и одарены хорошими задатками; она меня упрекаетъ въ несправедливости къ этимъ лапландцамъ, до которыхъ не дотронется ни одинъ норвежецъ, которыхъ каждый оттолкнетъ ногою.

— Ученіе Христа — любовь, — сказала Ильда, и глаза ея ярко заблестѣли. — Поэтому ты долженъ почитать своего ближняго; какъ брата, и протягивать ему руку всюду, гдѣ бы ты его ни нашелъ.

— Лапландецъ мнѣ не ближній и не братъ, — сердито воскликнулъ Густавъ; — онъ грязное животное, или еще того хуже!

— Стыдись, братъ|--сказала Ильда строго; — ты точно также говоришь, не подумавши; какъ и всѣ они. Но, — продолжала она, и выраженіе лица ея смягчилось, — пока мы болтаемъ, время уходитъ, и у нашего гостя, кажется, пропалъ весь аппетитъ, онъ студитъ супъ.

Генрихъ положилъ ложку, потому что вкусъ его никакъ не могъ примириться съ этимъ кушаньемъ.

Густавъ громко засмѣялся, замѣтя отвращеніе на лицѣ Стуре.

— Вы, датчане, не понимаете, что вкусно, — сказалъ онъ. — Это прекрасное древненорманское блюдо; каждый норвежецъ тоскуетъ по немъ, если онъ его лишенъ.

— Ну, — сухо возразилъ Генрихъ, — я тебѣ и твоимъ соотечественникамъ не завидую; напротивъ, желаю вамъ всегда имѣть его вволю; но мнѣ, какъ датчанину, ты долженъ извинить, если я не буду Ѣсть.

— Кто оставилъ свою родину и пришелъ къ чужому народу, чтобы жить съ нимъ, тотъ долженъ принять его обычаи и нравы, пищу и питье, какъ они есть, — возразила Ильда. — Ты не правъ, господинъ, если хочешь быть между нами не тѣмъ, что мы.

Это было такое замѣчаніе, къ какимъ молодой дворянинъ не привыкъ; но строгія слова дѣвушки сопровождались такою дружескою, ясною улыбкою, что Стуре, самъ не зная какъ, опять почувствовалъ ложку въ рукѣ и положилъ ее только тогда, когда на тарелкѣ ничего не осталось.

Громкій смѣхъ брата съ сестрой, когда онъ выпрямился послѣ этого труда, какъ герой, одержавшій побѣду, возбудилъ и его веселость. Онъ съ радостью вторилъ имъ, отвѣтилъ на шутливое поздравленіе и нашелъ, что дочь купца изъ фіордовъ теперь относилась къ нему съ гораздо большимъ довѣріемъ, чѣмъ прежде.

На столѣ красовались теперь и рыба, и мясо; настроеніе стало еще веселѣе, когда Густавъ принесъ изъ кладовой бутылку старой мадеры. Чокнулись за хорошій пріемъ въ странѣ, за счастіе и преуспѣяніе, за вѣчную дружбу и, наконецъ, за то, чтобы Генрихъ Стуре выстроилъ свой домъ вблизи Лингенфіорда и прожилъ бы тамъ мирно, какъ добрый сосѣдъ, всю свою жизнь.

— Смотри, — воскликнулъ Густавъ, — тебѣ здѣсь понравится раньше, чѣмъ ты думаешь, а если ты разъ полюбишь эти скалы и бурныя воды, то ничто въ свѣтѣ тебя больше не оторветъ отъ нихъ. Я самъ видѣлъ людей, которые, пріѣхавъ къ намъ, въ первые годы близки были къ самоубійству, такъ имъ казалась невыносима жизнь среди этихъ пустынь. Но скоро они опять становились веселы и, наконецъ, такъ уживались, что находили все прекраснымъ; ничто не могло заставить ихъ возвратиться на родину, хотя у нихъ достаточно было для этого и денегъ, и имѣнія.

Стуре смотрѣлъ передъ собою. Ему казалось непонятнымъ, чтобы были люди, которые добровольно оставались въ этой пустынѣ, тогда какъ благая судьба позволяла имъ дышать болѣе теплымъ воздухомъ и гулять подъ буками и дубами.

— Это странно, — бормоталъ онъ, — очень странно!

— Я нахожу это естественнымъ, — отвѣчала ему дѣвушка. — Люди, которые пріѣзжали сюда, были чужими и одинокими. Мало-по-малу они пріобрѣли друзей, ихъ благосостояніе увеличилось, они почувствовали благословеніе труда и нашли миръ и спокойствіе въ своей семьѣ. Ты, Генрихъ Стуре, пришелъ къ намъ изъ міра развлеченій и удовольствій, и потому мысль объ ожидающемъ тебя здѣсь одиночествѣ тяготитъ тебя вдвойнѣ. Да, въ глуши одиноко, очень одиноко, это правда! У насъ ты долженъ будешь довольствоваться только своимъ домомъ, и недѣли и мѣсяцы могутъ пройти, пока чужая нога переступитъ твой порогъ. Въ домѣ твоемъ ты долженъ найти все то счастье, которое дано тебѣ на землѣ.

При этихъ словахъ она встала, но взоры ея были съ ласковымъ блескомъ устремлены на незнакомца.

— Вотъ и отецъ вернулся, — воскликнула она, — я слышу его окликъ. Лодка его уже причалила къ лѣстницѣ.

Черезъ нѣсколько секундъ тяжелые шаги купца раздались на палубѣ и потомъ спустились по лѣстницѣ.

— Ну-у! — воскликнулъ онъ, входя, — я вижу, вы славно очистили столъ, дѣти! Но это не бѣда, я удовольствуюсь и остатками. Густавъ! поставь-ка на столъ новую бутылку, а ты, дѣвочка, принеси мнѣ, что у тебя тамъ еще есть. У меня явился здоровый аппетитъ это всѣхъ переговоровъ и хлопотъ. Да, да, господинъ Стуре, въ свѣтѣ ничто не дается безъ труда.

Онъ снялъ свою просмоленую шляпу, придвинулъ къ столу кресло и откинулъ обѣими руками спустившіеся на морщинистое лицо длинные, изжедта сѣдые волосы. Нѣсколько минутъ онъ сидѣлъ молча, точно обдумывая то, что хотѣлъ сказать: потомъ онъ поднялъ голову и сказалъ Стуре:

— Итакъ, сдѣлка заключена. Я велѣлъ выбрать для васъ двѣ тысячи вогъ хорошей рыбы и повѣсить ее сушиться; это составитъ тысячу ефимковъ, которые надо уплатить чистыми деньгами сегодня въ шесть часовъ вечера, напротивъ, въ Оствагое.

— Хорошо, — отвѣчалъ Стуре, — деньги будутъ готовы.

— Все какъ слѣдуетъ. — воскликнулъ ласково купецъ; — чокнемтесь же полными стаканами и не раскаивайтесь въ вашей покупкѣ. Если вамъ посчастливится, то вы можете заработать впятеро и вшестеро; если не посчастливится, то, я увѣренъ, вы ничего не потеряете. Знаете старую, испытанную пословицу: въ торговлѣ надо сперва все обдумать, а потомъ рисковать. И это правда. А теперь, чокнемтесь снова за удачу первой торговой сдѣлки!

Стуре исполнилъ желаніе купца, причемъ спросилъ его, что же онъ посовѣтуетъ еще предпринять въ текущемъ году.

— Я вамъ охотно сообщу мои мысли. — отвѣчалъ Гельгештадъ весело. — Вы знаете, что домъ мой стоитъ у Лингенфіорда. Это прекрасное мѣсто. Въ теченіе года тамъ бываетъ три ярмарки, да и всегда большой наплывъ рыбаковъ, квеновъ и лапландцевъ изъ фіельдовъ. Тамъ вѣдь цѣлый лабиринтъ зундовъ, которые лучами сходятся къ лапландской границѣ; но не смотря на то, тамъ есть еще не одно благословенное пустынное мѣстечко. Я знаю одно, лучшее изъ всѣхъ, гдѣ способный человѣкъ могъ бы построить домъ и прекрасно обезпечить свое существованіе.

— Тамъ мнѣ и поселиться? — спросилъ Стуре.

— Думаю, что такъ, — сказалъ старикъ. — Пока построятъ вамъ домъ, вы будете жить у меня въ Лингенфіордѣ; потомъ купите лодки, рыболовные снаряды и яхту для поѣздокъ въ Бергенъ, такъ какъ вамъ слѣдуетъ самому привезти все, что нужно для мелочной лавочки.

Лицо Стуре покрылось яркимъ румянцемъ.

— Я долженъ содержать мелочную лавочку? — воскликнулъ онъ полу-смѣясь, полу-испуганно. — Мелочную лавочку для лапландцевъ и квеновъ?

— Конечно, вы должны, — возразилъ хладнокровно купецъ, — или вы полагали, что можете жить здѣсь и остаться каммеръ-юнкеромъ? Здѣсь у многихъ тысяча ефимковъ лежитъ въ сундукѣ, а они, все-таки, открыто ведутъ мелочную торговлю.

— Но, если бы я на это и рѣшился, — возразилъ Стуре, какъ бы извиняясь, — для постройки и устройства лавки нужны деньги, много денегъ — гдѣ я ихъ достану?

— Покажите-ка мнѣ вашу дарственную запись, — сказалъ Гельгештадъ.

Стуре, немного удивленный этимъ внезапнымъ желаніемъ, досталъ королевскій указъ. Купецъ прочелъ, его съ величайшимъ вниманіемъ, точно изучая каждое слово. Возвращая бумагу ея владѣльцу, онъ сказалъ, кивнувъ головой съ видимымъ довольствомъ:

— Все, какъ слѣдуетъ. У васъ есть другъ въ Лингенфіордѣ, и вы ни въ чемъ не будете нуждаться. У меня довольно денегъ и товару, чтобы устроить васъ, какъ нужно, потомъ, конечно, вы встанете на свои собственныя ноги. Если вы, какъ я увѣренъ, человѣкъ дѣльный, то вы съумѣете взяться за дѣло и ни при какихъ обстоятельствахъ въ грязъ лицомъ не ударите; если же нѣтъ, то это ужъ будетъ по вашей собственной винѣ, и другіе съѣдятъ тѣ каштаны, которые были вытащены изъ огня для васъ.

Съ этими словами онъ всталъ, вынулъ большіе часы и продолжалъ:

— Теперь время отправляться, иначе мы не окончимъ нашего дѣла до начала бала въ гаардѣ Оствагое^[8]. Доставайте-ка ваши деньги, господинъ Стуре, и садитесь въ лодку; Густавъ и Ильда послѣдуютъ за нами въ другой лодкѣ.

Подъ руками двухъ коренастыхъ рыбаковъ лодка полетѣла къ утесистому берегу, гдѣ уже ее, повидимому, ждали три норвежца. Они остановили ее и вытянули на берегъ, покрытый камнями.

Деревянная лѣстница поднималась на скалу, гдѣ стоялъ гаардъ Оствагое, бревенчатый домъ съ маленькими окнами, выкрашенный красною краскою. Узкій проходъ между бочками, сѣтями, удочками и китовымъ усомъ велъ изъ передней въ большую комнату, которая служила въ одно и то же время и гостиною, и танцовальною залою. Гельгештадъ и датскій дворянинъ вошли въ залу. Здѣсь купецъ познакомилъ Стуре съ двумя продавцами, вошедшими вслѣдъ за ними. Всѣ они сѣли вмѣстѣ за столъ.

— Вотъ трое лучшихъ людей Норвегіи: слово ихъ крѣпко какъ сталь и желѣзо. Итакъ, къ дѣлу. Отъ Олафа Гедвада я купилъ вамъ восемьсотъ вогъ рыбы, отъ Генриха Нильсена шестьсотъ, отъ Гуллика Стефенсона шестьсотъ, всего двѣ тысячи отобраны по моему указанію и переданы мнѣ для васъ. Ударьте по рукамъ, господинъ Стуре, вы видите, они вамъ протягиваютъ руки. Теперь везьмите свой кошелекъ и высыпайте ваши деньги на столъ; на немъ уже лежалъ не одинъ блестящій ефимокъ.

Стуре послушно отсчиталъ деньги; деньги эти осторожно пересчитывались и осматривались привычнымъ взглядомъ, потомъ уже исчезали въ глубокихъ карманахъ трехъ рыбаковъ. Когда Стуре спряталъ свой пустой кошелекъ, на него напалъ страхъ, и онъ почти раскаявался въ томъ, что сдѣлалъ. Что, если эти незнакомые люди сообща обманутъ его и отнимутъ то немногое, что у него осталось? Онъ очень хорошо замѣтилъ, какъ они тайно посматривали другъ на друга, хитро подмигивали, какъ насмѣшливо были обращены на него взоры всѣхъ зрителей. А самъ купецъ? У него, казалось, была широкая совѣсть, онъ смотрѣлъ на звенящіе ефимки съ жадною улыбкою, какъ мошенникъ, которому посчастливилось устроить отличную плутню. Но Стуре, хотя съ усиліемъ, стряхнулъ съ себя всѣ мрачныя мысли; денегъ больше не было и воротить ихъ нельзя; съ этими грубыми коренастыми людьми нельзя шутить; ему приходилось волею неволею мужаться и отвѣчать за свою покупку. Подоспѣлъ и магарычъ, состоявшій изъ пунша въ большихъ стаканахъ, налитыхъ до верху. Съ нимъ выпили, пожали ему руку, и скоро около пришельца собрались рыбаки и купцы, внимательно слушая его разсказы о датской столицѣ.

Мало-по-малу большая зала значительно наполнилась, началась музыка: двѣ скрипки, одна труба и нѣчто вродѣ флейты затянули странную плясовую мелодію; всѣ, и старые, и молодые, быстро закружились, поднимая пыль столбомъ.

Шестифутовой норвежецъ, Олафъ Вейгандъ, съ которымъ Густавъ поздоровался какъ съ другомъ, началъ танецъ съ Ильдою. За ними бѣшено послѣдовали другія пары, съ шумомъ, смѣхомъ и громкими восклицаніями. Такъ какъ уже порядочно стемнѣло, то на столѣ зажгли съ дюжину сальныхъ свѣчей, воткнутыхъ въ пустыя бутылки, но ихъ слабое мерцаніе оказалось недостаточнымъ, чтобы освѣтить большую залу, наполненную, къ тому же, густыми клубами табачнаго дыма.

Генрихъ Стуре одиноко прислонился въ углу и, повидимому, только онъ одинъ и испытывалъ отвращеніе къ окружавшей его дикой толкотнѣ. Никто, казалось, не заботился о немъ, какъ вдругъ старикъ Гельгештадъ схватилъ его черезъ столъ за руку и вытащилъ изъ угла.

— Ну-у, — сказалъ онъ, — не нравится вамъ эта суетня? Могу себѣ представить! Хотите, я покажу вамъ и еще кого-то, кому здѣсь тоже не по себѣ. Вонъ тамъ стоитъ племянникъ тромзоескаго судьи, его помощникъ и писецъ, Павелъ Петерсенъ; это человѣкъ, скроенный по вашей мѣркѣ; только онъ не всякому нравится. Я долженъ вамъ сказать объ этомъ, сударь, прежде, чѣмъ вы съ нимъ познакомитесь, — продолжалъ онъ. — Онъ все равно, что крапива, нельзя до него дотронуться съ голыми руками. Но будьте съ нимъ поласковѣе, онъ можетъ вамъ пригодиться, когда вы предъявите вашу запись его дядѣ въ Тромзое.

Съ этими словами, держа Стуре за руку, онъ зашагалъ черезъ залу къ двери, гдѣ, подлѣ нѣсколькихъ судей и коронныхъ писцовъ, сидѣлъ молодой человѣкъ. Гельгештадъ тронулъ его за плечо; онъ обернулся и уставилъ свое блѣдно-желтое, изрытое оспой лицо, обрамленное темнокрасными волосами, на купца и его провожатаго. Увидавъ ихъ, онъ сейчасъ же всталъ и ласково протянулъ руку Стуре. Гельгештадъ сказалъ ему:

— Слушай, Павелъ Петерсенъ, мой другъ хочетъ съ тобою познакомиться. Онъ изъ Копенгагена, гдѣ тебѣ такъ понравилось. Я думаю поэтому, что вы подходите другъ къ другу и будете хорошими друзьями.

— Господинъ фонъ Стуре, — вѣжливо сказалъ молодой человѣкъ, — я слышалъ о вашемъ пріѣздѣ и побывалъ бы у васъ самъ, если бы меня не задержали два-три добрые знакомые. Привѣтствую васъ въ странѣ, съ лучшею прелестью которой, рыбною ловлею на Лофоденахъ, вы уже имѣли случай познакомиться. Мнѣ нечего васъ спрашивать, какъ вамъ нравится балъ въ гаардъ-гаузѣ, — со смѣхомъ прибавилъ онъ. — Я вижу по вашему лицу, какое вы испытываете удовольствіе. Но не теряйте рѣшимости остаться у насъ; человѣкъ ко всему привыкаетъ, и черезъ нѣсколько лѣтъ, можетъ быть, вы съ такимъ же удовольствіемъ будете здѣсь кружиться, какъ и всѣ эти добрые люди. Садитесь теперь къ нашему столу; я познакомлю васъ съ нѣсколькими изъ нашихъ судей, и потомъ мы осушимъ стаканъ въ честь новаго знакомства.

Стуре тѣмъ охотнѣе послѣдовалъ приглашенію, что нашелъ, наконецъ, въ этой пустынѣ человѣка, который бывалъ въ свѣтѣ и имѣлъ претензію на образованіе. Писецъ прожилъ нѣсколько лѣтъ въ Копенгагенѣ, изучалъ юридическія науки, практиковалъ въ Христіаніи; наконецъ, перебрался помощникомъ своего дяди въ Тромзое, гдѣ онъ, повидимому, хорошо былъ обставленъ.

Попивая пуншъ съ нѣсколькими судьями и писцами, Стуре почувствовалъ мало-по-малу, подъ вліяніемъ возбуждающей рѣчи Петерсена, что отвращеніе его къ окружающей обстановкѣ исчезаетъ. Когда Ильда, въ сопровожденіи брата своего Густава, подошла къ нему и оказала ему честь, пригласивъ его на танецъ, вниманіе, вызвавшее насмѣшливую улыбку на губахъ рыжаго судейскаго племянника, то онъ послѣдовалъ за нею весело и съ благодарностью въ душѣ. Скоро они закружились въ вальсѣ быстрѣе всѣхъ остальныхъ паръ.

На второе утро послѣ этого бала, лодка Гельгештада снялась съ якоря и поплыла къ сѣверу. Наканунѣ купецъ покончилъ свои дѣла и передалъ Стуре закупленную для него рыбу, при чемъ далъ ему нѣсколько полезныхъ совѣтовъ на основаніи своей опытности. Густавъ остался съ лодками и рыболовными снарядами, которые ему слѣдовало отвезти потомъ домой на второй яхтѣ своего отца.

Когда Стуре взошелъ на палубу, Лофоденекіе острова лежали уже далеко, окутанные густымъ туманомъ, изъ котораго торчали только самыя высокія вершины. Все казалось ему какъ во снѣ. Съ трудомъ могъ онъ себѣ представить, что тамъ, за утесами, качается на шестахъ его рыба; когда же разразилась дикая снѣжная вьюга и закутала въ свои тучи землю и небо, онъ почувствовалъ заботы владѣльца, и, въ боязни за свое имущество, безпокойно зашагалъ взадъ и впередъ до палубѣ. Онъ теперь былъ одѣтъ какъ купецъ, въ тулупъ и оленью шапку; и то, и другое, онъ купилъ въ Оствагое, по настоянію Ильды. Нильсъ Гельгештадъ, тоже показавшійся на палубѣ, съ удовольствіемъ осматривалъ своего гостя въ его новомъ нарядѣ.

— Господинъ Гельгештадъ, — съ безпокойствомъ крикнулъ ему Стуре, — такая злая вьюга, навѣрное, принесетъ много вреда рыбнымъ сушильнямъ.

— Ага, васъ ужъ и заботы одолѣли! — съ громкимъ смѣхомъ сказалъ старикъ. — Для меня это хорошій знакъ, а для васъ — лучшая рекомендація; значитъ, вы будете зорко смотрѣть за своимъ имуществомъ. Но не заботьтесь, наши шесты прочно поставлены, ихъ не одолѣютъ никакія снѣжныя вьюги.

Успокоенный этими словами, Стуре мирно прожилъ и этотъ день, и еще три послѣдующихъ, пока яхта плыла черезъ зунды и фіорды. Наконецъ, теченіе и вѣтеръ погнали тяжелое судно по проливу Тромзое, и взорамъ путешественниковъ предстала церковь, окруженная нѣсколькими деревянными домами, выкрашенными въ красную краску.

По совѣту Нильса Гельгештада, они должны были здѣсь остановиться, отыскать судью Наульсена и склонить его къ немедленному узаконенію королевской дарственной записи. Такимъ образомъ Стуре сейчасъ же получалъ законныя права для выбора подходящаго участка земли.

— Лучше, — сказалъ старый купецъ, хитро подмигивая, — когда дѣло будетъ обдѣлано до возвращенія писца, а то какъ бы онъ не нажужжалъ своему дядюшкѣ чего-либо въ уши!

Уступая мнѣнію умнаго старика, Стуре долженъ былъ нарядиться для этого визита въ свой пурпуровый, расшитый золотомъ гвардейскій мундиръ. Его измѣнившаяся наружность вызвала въ каютѣ легкую насмѣшливую улыбку на губахъ Ильды, а со стороны старика жесткую остроту; но зато высшій властитель Тромзое съумѣлъ оцѣнить по достоинству пестрый, хорошо знакомый ему нарядъ и принялъ барона съ полною вѣжливостью и вниманіемъ.

Въ домѣ судьи Стуре встрѣтилъ извѣстнаго всѣмъ друга и добраго пастыря лапландцевъ, Клауса Горнеманна. Онъ нашелъ въ немъ достойнаго проповѣдника и прекраснаго человѣка, вполнѣ оправдывавшаго свою репутацію. Самъ судья произвелъ на него впечатлѣніе грубаго, коварнаго человѣка, скрывавшаго свою жестокость подъ свѣтскостью обращенія, которая ему давалась съ большими усиліями. Врядъ ли Стуре удалось бы такъ скоро склонить этого чиновника къ исполненію его просьбы, тѣмъ болѣе, что, не смотря на вѣжливость, въ немъ проглядывало извѣстное недовѣріе, особенно, когда онъ услышалъ о королевской дарственной записи; но Нильсъ Гельгештадъ увелъ его въ сосѣднюю комнату и тамъ долго съ нимъ шептался. По возвращеніи ихъ въ общество миссіонера и молодаго дворянина, завязавшихъ горячій дружескій разговоръ объ условіяхъ жизни въ странѣ, судья сталъ опять воплощенною вѣжливостью и предупредительностью.

— Я убѣдился въ справедливости вашихъ желаній, баронъ, — сказалъ онъ, — и занесъ указъ Его Величества въ регистровую книгу, хотя мнѣ бы и слѣдовало подождать возвращенія моего племянника Павла, который ведетъ у меня списки. Но я слышалъ, что Петерсенъ самъ читалъ дарственную запись и послалъ васъ сюда, значитъ, дѣло въ порядкѣ. Это даетъ вамъ право выбрать себѣ участокъ земли, гдѣ вы пожелаете. Какъ только вы сдѣлаете выборъ, я васъ введу во владѣніе. Затѣмъ, желаю вамъ счастія, баронъ! Если вамъ нуженъ совѣтъ, пожалуйте ко мнѣ въ Тромзое. Впрочемъ, вы не могли найти болѣе разумнаго совѣтника, какъ Нильсъ Гельгештадъ!

Его хитрый взглядъ скользнулъ отъ Стуре къ старому купцу; тотъ снялъ шляпу и взялся за полный стаканъ, стоявшій передъ нимъ.

— Чокнемтесь, судья, — воскликнулъ онъ, — и выпьемъ за исполненіе всѣхъ нашихъ желаній.

— Прекрасно, Нильсъ, — смѣясь, сказалъ Паульсенъ, — пусть исполнятся всѣ наши желанія! Вы не останетесь у меня?

— Нѣтъ, судья, нельзя.

— Ну, такъ поѣзжайте съ Богомъ, Нильсъ! Кланяйтесь Ильдѣ; я держу пари, что Павелъ не долго усидитъ у меня и послѣдуетъ за вами. Еще стаканъ, Нильсъ, за здоровье Ильды.

Надо было исполнить желаніе судьи, который охотно сидѣлъ за стаканомъ и никакъ не могъ рѣшиться отпустить своихъ гостей.

Лодка быстро подплыла къ яхтѣ. Генрихъ Стуре выскочилъ, не дожидаясь стараго Гельгештада, легкими шагами спустился по лѣстницѣ, ведущей въ каюту, и заглянулъ въ полуоткрытую дверь. Ильда сидѣла за своею работою, но игла покоилась въ ея рукѣ. Она стиснула пальцы и въ глубокомъ раздумьѣ молча смотрѣла передъ собою. Эта серьезность придавала ея лицу благородное выраженіе, невольно затрогивавшее сердце. Услышавъ шорохъ у двери, она подняла глаза и увидѣла Стуре; радостный лучъ освѣтилъ ея черты.

— Вотъ и я, Ильда, — воскликнулъ онъ, — и думаю, что я тебя не такъ-то скоро покину. Моя запись внесена въ книгу, отецъ твой живо это устроилъ. Итакъ, я могу теперь искать себѣ землю, гдѣ хочу, и построить себѣ домъ, гдѣ мнѣ понравится, напримѣръ, вблизи тебя, если ты меня не прогонишь.

— Ты знаешь, что всѣ мы тебѣ рады, — отвѣчала она.

— И какимъ я себѣ кажусь страннымъ въ этомъ красномъ съ золотомъ платьѣ, — продолжалъ онъ. — Отецъ твой правъ, мнѣ въ немъ жарко и не по себѣ; тулупъ и кожаный воротникъ — вотъ самый подходящій для меня теперь нарядъ.

Взоры дѣвушки становились все ласковѣе, пока онъ говорилъ, и она сказала съ видимымъ участіемъ:

— Это я слышу съ удовольствіемъ, Стуре. Ты скоро привыкнешь къ новой твоей родинѣ.

Стуре ушелъ и скоро вернулся въ своей норвежской шубѣ, причемъ Гельгештадъ выразилъ ему свое одобреніе. Ильда, между тѣмъ, накрыла на столъ. Яхта плыла ночью при лунномъ свѣтѣ подъ напоромъ свѣжаго вѣтра, а путешественники еще долго сидѣли вмѣстѣ, весело болтая и пріятно проводя время.

ГЛАВА III.
Въ Эренесѣ.

Поутру Генрихъ Стуре проснулся поздно; было уже совершенно свѣтло, у него надъ головою слышалась дѣятельная суетня.

Онъ вскочилъ, быстро одѣлся и вошелъ въ каюту, но тамъ было пусто. Тогда онъ поспѣшилъ на палубу какъ разъ въ ту минуту, когда яхта вступала въ широкую бухту, въ глубинѣ которой между низкими скалами стояли на якорѣ еще одна яхта и нѣсколько лодокъ.

Ильда стояла на носу и ласково кивнуть ему, когда онъ къ ней подошелъ.

— Ты слишкомъ долго спалъ, — сказала она, — ты бы могъ полюбоваться на Лингенфіордъ. Вдали ты еще увидишь лингенфіордскую церковь.

— А тамъ, за скалою, — прервалъ ее Стуре, — безъ сомнѣнія стоитъ домъ твоего отца?

— Ты угадалъ, отвѣчала она, — это гаардъ Эренесъ. Нравится онъ тебѣ?

Генрихъ посмотрѣлъ на разсѣченныя оврагами черныя зубчатыя скалы, которыя торчали изъ снѣговъ и льда, и ничего не отвѣтилъ.

— Тебѣ здѣсь все покажется прекраснымъ, когда придетъ лѣто, когда всюду. зазеленѣютъ березы, а ручеекъ одѣнется муравою и цвѣтами, — сказала Ильда.

Яхта, между тѣмъ, обогнула скалы переднихъ горъ и вблизи показался домъ купца. Окрашенный красною краскою, съ бѣлыми окнами, съ дюжиною хижинъ сбоку и большими амбарами спереди, онъ имѣлъ довольно привлекательный видъ; на крышѣ, крытой березовою корою, развѣвался большой флагъ, привѣтствовавшій хозяина. Когда яхта приблизилась къ частоколу, всѣ домашніе вскочили съ радостными криками въ лодки и поплыли на встрѣчу давно ожидаемымъ путешественникамъ.

Странные это были люди, съ длинными желтыми щетинистыми волосами, въ мѣховыхъ курткахъ и камзолахъ; Стуре казалось, при видѣ ихъ, что онъ попалъ въ иной міръ. Это впечатлѣніе еще усилилось, когда онъ ступилъ вмѣстѣ съ другими на землю; вдругъ онъ увидѣлъ дѣвушку, которая поспѣшно прибѣжала на берегъ, обвила обѣими руками шею Ильды и покрыла ее поцѣлуями и ласками.

— Богъ помочь, милая Гула, — сказала дочь купца. — Какъ тебѣ жилось?

— Хорошо, Ильда, прекрасная сестра моя, — отвѣчала дѣвушка съ нѣжностью. — А вы всѣ здоровы, и ты, и Густавъ?

— Всѣ здоровы, Гула. Густфъ вернется съ яхтами. Былъ большой уловъ, мы очень радовались. Но я вернулась не одна, продолжала она, замѣтивъ подлѣ тебя Стуре. — Мы привезли съ собою гостя, датскаго господина, онъ будетъ жить у насъ.

Гула подняла голову и озадаченно посмотрѣла на иностранца; черные большіе глаза ея выразили безконечное удивленіе и со смущеніемъ глянули въ сторону. Стуре тоже смутился; онъ совершенно иначе представлялъ себѣ эту дѣвушку лапландку, о которой уже слышалъ. За исключеніемъ миссіонера, пастора Горнеманна, всѣ норвежцы, съ какими онъ до сихъ поръ встрѣчался, разсказывали ему о лапландцахъ съ такимъ отвращеніемъ, что онъ представлялъ себѣ это несчастное племя созданіями, обиженными природой, близкими къ обезьянѣ, внушающими ужасъ и отвращеніе своимъ безобразіемъ. Но Гула не оправдывала этого предубѣжденія. Она была мала ростомъ, но необыкновенно изящно сложена. Темная юбка плотно обтягивала бедра, а станъ скрывался въ курткѣ изъ тюленьей шкуры, обшитой бѣлымъ пухомъ сѣверныхъ морскихъ птицъ. На шеѣ висѣла цѣпь изъ монетъ, а блестящія черныя косы, переплетенныя темно красною лентою, низко свѣшивались по спинѣ.

Такимъ образомъ, не смотря на желтоватый цвѣтъ лица, она имѣла видъ прехорошенькой молодой дѣвушки.

Купецъ тоже поздоровался съ Тулою и расхвалилъ ее за найденный порядокъ; потомъ, весело шутя, онъ повелъ своего гостя въ домъ, въ большую низкую комнату, гдѣ стоялъ уже накрытый столъ. Обѣдъ былъ роскошный, и всѣ такъ усердно за него принялись, что разговоры смолкли. Только когда хозяинъ осушилъ послѣдній стаканъ вина съ водой, разговоръ сталъ оживленнѣе и естественно обратился скоро къ будущему, которое предстояло Стуре.

— Теперь вы узнаете, — сказалъ Гельгештадъ, — какъ живутъ въ домѣ норвежскаго купца. Вы мнѣ будете помогать въ разныхъ дѣлахъ, въ добываніи тресковаго жира, въ амбарахъ, въ торговыхъ сдѣлкахъ съ рыбаками и другими сосѣдями. При этомъ учитесь, вотъ въ чемъ вся суть.

— Я вижу, что долженъ учиться, — возразилъ Стуре, — дайте мнѣ работы, сколько хотите.

— Ну-у, сказалъ Гельгештадъ, — будьте дѣятельны, и все пойдетъ лучше, чѣмъ вы ожидаете. Когда вернется Густавъ, мы поговоримъ объ этомъ подробнѣе. Теперь намъ надо присмотрѣть за выгрузкою бочекъ изъ яхты; печень надо положить подъ прессы.

Стуре сейчасъ же собрался и скоро принялся, вмѣстѣ съ Гельгештадомъ, за работу на яхтѣ и въ амбарѣ. Они работали вплоть до вечера. Яхта значительно опустѣла, и Гельгештадъ весело пожалъ руку своему прилежному помощнику.

— На сегодня будетъ, — воскликнулъ онъ. — Теперь хорошо посидѣть у теплой печки, со стаканомъ въ рукѣ. Не правда ли?

Они пошли домой и вошли въ уютную комнату, устланную большимъ ковромъ изъ оленьихъ шкуръ.

Послѣ ужина Гула подала всѣмъ голландскія глиняныя трубки и стаканы съ пуншемъ. Она умѣла при этомъ такъ внимательно и расторопно всѣмъ услуживать, что Стуре невольно высказалъ купцу нѣсколько вѣжливыхъ замѣчаній по поводу ея милыхъ манеръ.

— Ваши похвалы моей маленькой Гулѣ вполнѣ справедливы, — сказалъ Гельгештадъ. — Я долженъ подтвердить, что она славная дѣвушка. Я бы хотѣлъ имѣть возможность доказать ей свою любовь; но думаю, что она это и такъ знаетъ. Не правда ли?

— Да, господинъ, — отвѣчала Гула тихо. — Я знаю, что ты меня любишь, что и всѣ меня любятъ; знаю тоже, какъ многимъ я тебѣ обязана.

— Ну-у, — сказалъ Гельгештадъ, пуская большіе клубы дыма, — ты рѣдкость, какой не найти во всей Лапландіи; Лапландцы самыя неблагодарныя существа, какія только создалъ Господь.

— Позвольте, — возразилъ Стуре, — мнѣ кажется, что имъ и не оказываютъ такихъ чрезвычайныхъ услугъ, которыя бы могли возбудить въ нихъ благодарность.

— Ого! — воскликнулъ купецъ, — вы, кажется, вбили себѣ въ голову хвалить этотъ народъ.

— Я его не хвалю, — сказалъ Стуре, — но зачѣмъ же мнѣ его бранить и проклинать? Гула тоже дочь этого заброшеннаго народа, но съ помощью вашего воспитанія стала же она и добра, и разумна; почему же не быть и другимъ такими же, какъ она, если только добрые люди сжалятся надъ ними?

Въ глазахъ Гулы блеснула невыразимая благодарность. Ильда взглянула изъ-за прялки, и взоръ ея внимательно остановился на Генрихѣ, но Гельгештадъ допилъ свой стаканъ и, съ сожалѣніемъ оглянувъ дворянина, воскликнулъ:

— Ну-у, вы говорите точно пасторъ, но скоро вы перемѣните ваше мнѣніе, когда съ ними поближе познакомитесь, а за этимъ дѣло не станетъ. Оставимъ это, — продолжалъ онъ уклончиво, когда замѣтилъ, что Стуре намѣренъ возражать, не будемъ себѣ портить веселаго настроенія. Притомъ, уже пора спать. Завтра опять рабочій день.

Послѣ всеобщихъ пожеланій „спокойной ночи“, онъ свелъ своего гостя въ верхній этажъ, гдѣ стояла въ маленькой чистой комнатѣ большая кровать съ периной.

— Спите съ миромъ! — сказалъ онъ и заперъ за собою дверь.

Стуре погрузился въ мягкій пуховикъ, и скоро имъ овладѣлъ глубокій сонъ, не покидавшій его до самаго утра, когда яркіе солнечные лучи, наконецъ, разбудили его.

Подобно этому первому дню, въ гаардѣ прошли и всѣ послѣдующіе въ трудѣ, чередующемся съ отдыхомъ. Настало первое воскресенье. Стуре былъ радъ, что, наконецъ, можно прожить день безъ счетныхъ книгъ и трески. Наканунѣ вечеромъ хозяинъ пригласилъ его ѣхать въ церковь.

— Въ Лингенѣ пасторъ Гормсомъ будетъ говорить благодарственную проповѣдь по поводу богатаго улова на Лофоденахъ, — сказалъ онъ. — Вамъ слѣдуетъ сопровождать насъ туда, господинъ Стуре. Тамъ вы увидите всѣхъ добрыхъ людей и здѣшнихъ, и дальнихъ. Необходимо для васъ завести какъ можно больше знакомствъ.

Приглашеніе нельзя было не принять. Въ церковь поѣхали всѣ за исключеніемъ Гу: ы, которая должна была стеречь домъ; выѣхали еще съ разсвѣтомъ и прибыли только послѣ тяжелаго двухчасового плаванія. Стуре въ своемъ красивомъ зеленомъ суконномъ камзолѣ съ золотымъ шитьемъ возбудилъ всеобщее вниманіе; кое-кто смотрѣлъ на пришельца съ неудовольствіемъ и недовѣріемъ, но рекомендаціи Гельгештада было достаточно для большей части прихожанъ, которые, привѣтливо пожимали дворянину руку и приглашали къ себѣ въ домъ. При такомъ пріемѣ Стуре скоро освоился съ окружающими и такъ развеселился, что на возвратномъ пути все время шутилъ со своими хозяевами, которые не уступали ему въ веселости.

Дома всѣмъ имъ предстояла неожиданность.

Когда Стуре помогалъ Ильдѣ взбираться но скользкимъ ступенямъ прибрежной скалы, оба они тщетно искали глазами Гулу.

— У нея гости, — сказалъ смѣясь подоспѣвшій артельщикъ купца, — у нея, я думаю, со страху ноги отнялись.

— Какіе гости? — спросила Ильда.

— Вонъ сидитъ у двери. — отвѣчалъ тотъ. — Посмотри сама, узнаешь.

— Афрайя! — воскликнулъ Гельгештадъ, шедшій позади. — Что нужно старому мошеннику? ужъ онъ, навѣрное, не къ добру явился.

Они приблизились къ дому, и Стуре съ любопытствомъ разсматривалъ человѣка, чье имя онъ уже столько разъ слышалъ. Старый, одѣтый въ оленьи шкуры, пастухъ, сгорбившись и низко опустивъ голову, сидѣлъ на скамьѣ у двери. Въ рукахъ онъ держалъ длинную палку съ блестѣвшимъ внизу желѣзнымъ остріемъ: у ногъ его лежали двѣ небольшія собаки съ жесткою шерстью: пристальные взгляды ихъ останавливались то на неподвижной фигурѣ ихъ хозяина, то на приближавшихся незнакомыхъ людяхъ.

Когда, наконецъ, эти послѣдніе подошли, старый лапландецъ поднялъ голову. Нѣчто вродѣ привѣтливости отразилось въ поблекшихъ чертахъ его лица, покрытаго глубокими складками и морщинами; только маленькіе огненные глаза его смотрѣли необыкновенно хитро и пристально.

Старикъ всталъ съ своего мѣста, низко поклонился купцу и сказалъ густымъ горловымъ голосомъ, употребляя совершенно непонятное для чужестранца мѣстное береговое нарѣчіе.

— Миръ и благословеніе тебѣ и твоему дому, батюшка!

— Принимаю привѣтствіе, — отвѣчалъ Гельгештадъ, — ты его, должно быть, принесъ издалека, это видно но твоимъ грязнымъ комаграмъ (башмакамъ). Не видалъ я тебя съ осени, думалъ, что ты въ яурахъ.

— Ты справедливо говоришь, батюшка, — подтвердилъ старикъ, кивнувъ головой. — Олени мои паслись у Таны^[9] и по ту сторону ея, до самаго великаго моря.

— Такъ какая же нелегкая принесла тебя зимою на этотъ берегъ, къ порогу моего дома? — съ удивленіемъ воскликнулъ Гельгештадъ. — Вѣдь ты сдѣлалъ страшное путешествіе! Гдѣ у тебя твои сани, твои стада?

Афрайя взглянулъ на горы и не безъ нѣкоторой гордости откинулъ съ лица сѣдыя пряди волосъ.

— Ты знаешь, — сказалъ онъ, — что я обладаю большими стадами. Сынъ сестры моей, Мортуно, стоитъ съ однимъ стадомъ у истоковъ рѣки, которую вы зовете Зальтенъ. Я пришелъ къ нему, чтобы назначить мѣсто для лѣтняго пастбища, а оттуда уже было не такъ далеко и къ тебѣ, батюшка. Дитя мое живетъ у тебя въ домѣ, сердце мое тосковало по немъ; я становлюсь старъ и слабъ. Не бойся, что я тебя стѣсню надолго; еще до наступленія ночи я уже буду далеко отсюда. Но Гула будетъ мнѣ сопутствовать, господинъ.

Нѣсколько секундъ Гельгештадъ смотрѣлъ на лапландца, остолбенѣвъ отъ удивленія; потомъ онъ испустилъ протяжный свистъ.

— Такъ вотъ куда пошло, — сказалъ онъ и нахмурилъ лобъ; — я ужъ зналъ, что твое старое, сморщенное лицо не принесетъ намъ добра. Но этому никогда не бывать. У тебя, братъ, плохая память, но зато у меня хорошая, и я отлично помню, что ты отдалъ мнѣ дѣвушку навсегда за пять фунтовъ табаку и за бочку водки.

— Ты христіанинъ, — монотонно сказалъ старикъ, — твой Богъ все видитъ и все слышитъ. Онъ знаетъ, что я не продавалъ своего ребенка; ты далъ мнѣ подарокъ, и я его принялъ; скажи только слово, и я тебѣ возвращу его вдвойнѣ; хижина моя пуста; мнѣ недостаетъ въ ней моего дитяти.

— Отстань ты отъ меня съ твоею болтовнею, — закричалъ купецъ, надвинувъ свою мѣховую шапку. — Я вытянулъ дѣвушку изъ нищеты, господинъ Стуре, я сдѣлалъ изъ нея христіанку и никогда не возьму на себя отвѣтственности передъ Богомъ и передъ людьми, не отпущу ея снова въ глушь, къ оленямъ, собакамъ и язычникамъ. Давай сюда, дурень, твой лапландскій мѣшокъ, я наполню его табакомъ и налью твою флягу водкою по самое горло; надѣюсь, что этого съ тебя будетъ довольно. Но Гула останется здѣсь! Это мое послѣднее слово.

— Мнѣ не надо ни табаку твоего, ни водки, — сказалъ Афрайя съ гнѣвнымъ презрѣніемъ; — я требую у тебя моего ребенка. Тебя расхваливаютъ, какъ справедливаго человѣка. Не захочешь же ты взять то, что принадлежитъ мнѣ.

— Довольно и черезчуръ! — сердито вскричалъ Гельгештадъ. — Жалуйся судьѣ въ Тромзое, если хочешь: а теперь убирайся прочь, или я покажу тебѣ дорогу.

Онъ ушелъ въ домъ и оставилъ стоявшаго Афрайю, который молча смотрѣлъ передъ собою и, казалось, не слыхалъ ласковыхъ словъ Ильды.

— Ты знаешь, — говорила она, — что я люблю твою дочь, какъ свою сестру. Что ты будешь съ нею дѣлать на пустынныхъ, снѣжныхъ горахъ? Она заболѣетъ и умретъ: ей не жить больше тамъ, на вершинахъ. Оставь ее у меня, гдѣ она весела и счастлива.

Вмѣсто отвѣта, Афрайя бросилъ на нее взоръ, полный ненависти и горя.

— Юбиналъ сидитъ на своемъ облачномъ тронѣ. — выразительно сказалъ онъ, поднимая глаза къ небу, — онъ видитъ и наказываетъ несправедливыхъ.

Не прощаясь, повернулся онъ и сталъ подниматься по скаламъ, которыя образовали полукругъ за домомъ Гельгештада; онъ шагалъ съ такою легкостью, какой нельзя было предполагать въ его слабомъ тѣлѣ. Обѣ собаки слѣдовали за нимъ, и черезъ нѣсколько минутъ онъ исчезъ изъ виду.

— Ушелъ этотъ старый мошенникъ? — спросилъ Гельгештадъ, высовывая голову изъ окна. — Войдите, господинъ Стуре, намъ нечего бояться лапландца и его проклятій. Конечно, — прибавилъ онъ уже въ комнатѣ, — въ своихъ снѣжныхъ горахъ онъ повелитель; кто поднимется къ нему наверхъ, долженъ» остерегаться, не смотря на то, что этотъ злой народъ и трусливъ, и остороженъ; не одинъ человѣкъ исчезъ тамъ, наверху, навсегда. Но здѣсь, внизу, наше царство, и мы тутъ такъ же безопасны, какъ въ лонѣ Авраамовомъ.

Пока купецъ справлялъ свой воскресный послѣобѣденный сонъ, Стуре сидѣлъ съ обѣими дѣвушками въ комнатѣ. Ильда уговорила Генриха прогуляться съ Гулою.

— Мнѣ самой надо кое-что справить дома, — сказала она; — Гула же сведетъ тебя въ мѣстечко, которое она называетъ моимъ садомъ. Тамъ наверху прелесть какъ хорошо; въ другой разъ я сама съ тобой туда пойду.

Стуре сейчасъ согласился и скоро поднялся съ Гулою по отвѣсной тропинкѣ. Скалистый берегъ фіорда круто поднимался на значительную высоту. По немъ вилась твердая, узкая дорожка, которая съ другой стороны спускалась въ оврагъ; тамъ журчалъ ручей, впадавшій въ проливъ, вблизи Гельгештадова дома.

Вода высоко поднялась въ немъ отъ таявшаго снѣга; съ пѣною прыгалъ онъ черезъ утесы и скалы и образовалъ два прекрасныхъ водопада; шумъ и водяная пыль наполняли воздухъ. Вдали виднѣлась вершина скалы, покрытая блестящимъ, снѣгомъ, гора Кильписъ, съ которой стекалъ ручей.

Легко прыгала лапландка все выше и выше, Стуре не смотря на всѣ усилія, не могъ за нею успѣть.

Надо было лѣзть съ большимъ трудомъ и опасностями, но Гула, повидимому, не замѣчала этого, между тѣмъ, какъ датчанинъ, наконецъ, совершенно выбился изъ силъ и остановился. Она вернулась и подала ему руку.

— Смотри, — сказала она ему въ утѣшеніе, — тамъ въ черныхъ камняхъ ведутъ наверхъ ступени. Густавъ крѣпко сложилъ ихъ; опирайся на меня; черезъ нѣсколько минутъ мы будемъ наверху.

По обломкамъ скалъ Гула и ея товарищъ достигли террассы, и когда они прошли черезъ расщелину скалы, какъ сквозь ворота передъ ними открылось удивительное зрѣлище. На тысячу футовъ подъ ними лежалъ фіордъ съ гаардомъ Эренесъ, и взоръ могъ обнимать далеко за Лингенскою церковью цѣлую массу суровыхъ скалъ и зеркальныхъ озеръ, вплоть до самыхъ отдаленныхъ зундовъ и острововъ.

Надъ самыми головами ихъ громоздилась другая стѣна скалъ, громадные обломки которыхъ свѣшивались разорванными массами. будто грозили каждую минуту обрушиться.

— Они не упадутъ. — со смѣхомъ сказала Гула, когда она поймала взглядъ Стуре. сидѣвшаго подлѣ нея на грубой скамьѣ, которую тоже сдѣлалъ Густавъ. — Они висятъ съ тѣхъ поръ, какъ созданъ міръ и образуютъ глубокія пещеры: тамъ мы не разъ спасались отъ непогоды. Сегодня мнѣ тоже небо не нравится, — продолжала она, указывая налѣво. — Вонъ тѣ облака не предвѣщаютъ ничего хорошаго. Пойдемъ, пока насъ не застала буря: дорога скользкая, а дома будутъ насъ ждать.

Поспѣшно запрыгала она внизъ но ступенямъ. Птицы взлетали и съ крикомъ кружились надъ фіордомъ: солнце быстро спряталось за темною полосою облаковъ. Поднялся порывистый вѣтеръ. Слабый блескъ пробѣжалъ по вершинамъ фіельдовъ въ ту минуту, когда они достигли гаарда: изъ комнатъ блеснулъ имъ на встрѣчу яркій свѣтъ.

Повидимому, предстояла бурная ночь. Буря завывала все сильнѣе и сильнѣе. Бревенчатый домъ дрожалъ подъ напоромъ вѣтра и скрипѣлъ всѣми своими скрѣпами. Полосы сѣвернаго сіянія пробѣгали но мрачному небу, и, наконецъ, на югѣ фіорда надъ снѣжными вершинами собрался цѣлый вѣнецъ горящихъ облаковъ, освѣтившій своимъ чуднымъ огнемъ цѣнившіяся волны.

Гельгештадъ послалъ людей въ амбары, а самъ присматривалъ за яхтами, которыя укрѣпили двойными цѣпями.

— Бурная ночь, — сказалъ онъ озабоченно, возвратившись, наконецъ, въ комнату мокрый отъ дождя и снѣга. — Вѣтеръ дуетъ съ юго-запада, точно хочетъ потопить въ морѣ старыя скалы; завтра у насъ будетъ снѣгу на нѣсколько футовъ. Погасите огни и спрячьте головы подъ одѣяла. Надѣюсь, что Густавъ въ Тромзое съ яхтами или что онъ гдѣ нибудь въ бухтѣ на якорѣ. Онъ проворный малый, господинъ Стуре, я о немъ не забочусь и буду спать спокойно.

Стуре долго еще не могъ заснуть. На улицѣ такъ бѣшено выла буря, что домъ трясся и колебался, а маленькія окна звенѣли, будто хотѣли разсыпаться въ дребезги, когда въ нихъ ударяла снѣжная вьюга.

Наконецъ, шумъ и стонъ укачали его, и онъ проспалъ, можетъ быть, нѣсколько часовъ, какъ вдругъ его разбудилъ подавленный крикъ. Прислушиваясь, онъ поднялся на кровати; вотъ послышался второй крикъ — онъ вскочилъ и накинулъ одежду. Буря еще бушевала, но вьюга унялась. Послышалось нѣсколько глухихъ ударовъ, и снизу донесся неясный шопотъ людскихъ голосовъ.

Въ нѣсколько шаговъ дворянинъ былъ у двери, но, къ удивленію, почувствовалъ, что деревянный засовъ не подается; онъ сильно сталъ трясти его и снова услышалъ полуподавленные стоны подъ поломъ внизу.

Стуре обладалъ храбростью и рѣшимостью. Съ минуту онъ соображалъ, что дѣлать, потомъ подскочилъ къ окну и однимъ сильнымъ движеніемъ открылъ его. Глубокій снѣгъ покрывалъ землю; и на этомъ бѣломъ покрывалѣ онъ увидѣлъ двѣ человѣческія фигуры, которыя пробирались у самаго дома. Не задумываясь ни на секунду, онъ пролѣзъ черезъ окно и спустился внизъ. Упавъ на землю, онъ почувствовалъ сильную боль въ ногахъ; но, не обращая на это вниманія, поднялся и побѣжалъ за одною изъ тѣней, съ крикомъ: «Стой, кто тамъ?»; тѣнь исчезла въ широко открытой двери дома; другая съ помощью мрака, вѣроятно, скрылась за домомъ. Стуре не успѣлъ еще схватить бѣглеца, спасшагося въ прихожей, какъ вдругъ на него напали четверо мужчинъ, выскочившіе ему на встрѣчу.

Онъ подучилъ сильный ударъ кулакомъ, такъ что долженъ былъ соскочить назадъ съ порога. Трескучіе горловые звуки его противниковъ не оставляли сомнѣнія, что онъ имѣлъ дѣло съ лапландцами.

Въ теченіе нѣсколькихъ минутъ Огуре подвергался не малой опасности. Нападавшіе подступали къ нему съ длинными палками: но враги оказались слабыми трусами… стоило только сильному датчанину вырвать у одного изъ нихъ оружіе и нанести два, три удара, и всѣ остальные разбѣжались, оставивъ своего товарища въ рукахъ Стуре.

Послѣ короткой борьбы онъ повалилъ своего плѣнника въ снѣгъ и притащилъ его обратно къ дому, гдѣ было такъ тихо и темно, точно всѣ въ немъ повымерли.

— Убили вы ихъ, негодяи! — въ страхѣ и смущеніи закричалъ дворянинъ, и гнѣвъ его еще удвоился, когда онъ не получилъ отвѣта отъ лежавшаго у его ногъ человѣка.

— Говори, или я тебя задушу! — вскричалъ онъ, внѣ себя отъ ярости.

— Сжалься, господинъ, О, сжалься! — послышался тогда задыхающійся голосъ позади его, и двѣ дрожащія руки схватили его за руку.

— Гула! — воскликнулъ Стуре, и, держа своего плѣнника, испуганно прибавилъ: — Боже мой, неужели это твой отецъ?

— Пожалѣй его сѣдую голову, — прошептала она, — не дай ему попасть въ руки враговъ. Ни съ кѣмъ не случилось ничего дурнаго, Они пришли, чтобы увести меня силою: но я хочу остаться; Афрайя, отецъ мой, слышитъ это. Прошу, о, прошу тебя, добрый господинъ, отпусти его! Онъ не придетъ въ другой разъ.

Датчанинъ невольно оставилъ при этихъ словахъ своего плѣнника. Афрайя сейчасъ же поднялся, быстро прыгнулъ въ сторону и скрылся въ темнотѣ ночи.

— Онъ убѣжалъ! — вскрикнулъ дворянинъ. — Но гдѣ Ильда? гдѣ Гельгештадъ?

Дѣвушка не отвѣчала, только съ горячею благодарностью пожала его руку; черезъ минуту она уже исчезла въ домѣ. За нею медленно послѣдовалъ и Стуре, который теперь почувствовалъ сильнѣйшую боль въ ногахъ.

Полоса свѣта привела его въ спальню Гельгештада; онъ нашелъ тамъ и молодую лапландку. Купецъ лежалъ въ постелѣ, стянутый кожанными ремнями, съ заткнутымъ ртомъ, такъ что онъ съ трудомъ дышалъ.

Въ одну секунду Гула вытащила у него изо рта затычку, перерѣзала ножемъ втрое и вчетверо перетянутые твердые ремни и подождала вмѣстѣ со Стуре, чтобы ослабѣвшій, едва дышащій купецъ пришелъ въ себя. Наконецъ, онъ съ проклятіемъ вскочилъ на ноги, схватилъ свѣчу и, прихрамывая, подошелъ къ большому сундуку, обитому желѣзомъ. Тутъ хранились его наличныя деньги и цѣнныя бумаги. Найдя сундукъ нетронутымъ, онъ успокоился, опустился въ свое кресло и нѣсколько времени сидѣлъ молча, въ раздумьѣ смотря передъ собою.

— Странное дѣло, — сказалъ онъ, — я бы никогда не повѣрилъ, что это возможно. Но гдѣ же II ль да? Гдѣ служанки?

— Всѣ спятъ спокойно и ни съ кѣмъ ничего не случилось, — кротко отвѣчала Гула. — Я прислушалась у ихъ двери и сняла ремни съ запоровъ.

— Могу себѣ представить, — сказалъ купецъ, — что они въ той половинѣ ничего не подозрѣваютъ. На улицѣ, вѣдь, бушевала такая буря, что я и самъ ничего не слышалъ и не чаялъ, пока не почувствовалъ у себя на горлѣ пальцы этихъ мошенниковъ. Тогда, конечно, я сейчасъ узналъ, чьи это продѣлки. Этотъ Афрайя отъявленный плутъ и смышленъ, какъ никто! Но ужъ я ему это попомню, — прибавилъ онъ мрачнымъ шепотомъ, разсматривая кровавые шрамы на своихъ членахъ, — Не долго будетъ хвастать этотъ бездѣльникъ, что онъ связалъ Нильса Гельгештада, какъ старый парусъ. Я никогда не предполагалъ, господинъ Стуре, чтобы лапландецъ могъ на это отважиться!

Повидимому, онъ долго не могъ придти въ себя отъ изумленія; когда же онъ освѣдомился обо всемъ совершившемся и узналъ, чѣмъ онъ обязанъ Стуре, онъ въ самыхъ признательныхъ словахъ выразилъ ему свою благодарность.

— Я сейчасъ понялъ, сударь, — сказалъ онъ, — что у васъ голова на мѣстѣ; вашъ скачекъ случился какъ разъ во-время. Сидѣть бы теперь Гулѣ въ саночкахъ, мчаться бы сквозь вихрь и вьюгу въ килышсекія пещеры; а мнѣ бы лежать здѣсь до утра, всему Финмаркену на смѣхъ. Это удивительное происшествіе, господинъ Стуре; надо, чтобы никто объ немъ не узналъ. Слышите? Никто.

Съ привычнымъ самообладаніемъ, купецъ принудилъ себя успокоиться и послалъ обоихъ своихъ избавителей въ постель, чтобы, какъ онъ говорилъ, проспать остатокъ ночи.

Но Стуре не спалось; ноги его страшно болѣли. Когда настало утро, онъ лежалъ въ сильнѣйшей лихорадкѣ. Въ тѣхъ уединенныхъ мѣстностяхъ каждый долженъ быть своимъ собственнымъ врачомъ. Хозяинъ, поэтому, тоже умѣлъ лечить легкія болѣзни. Вывихнутыя ноги больнаго крѣпко обернули бинтами, смоченными известью съ уксусомъ, а противъ лихорадки дали ему горькаго чаю генціаны (горечавки). Гула по собственному желанію приняла на себя уходъ за нетерпѣливымъ больнымъ и безъ устали развлекала и утѣшала его. Между благороднымъ аристократомъ и бѣдною лапландкою скоро установилась самая искренняя дружба.

Такъ прошло нѣсколько дней. Какъ-то разъ утромъ на фіордѣ послышались радостныя восклицанія, и сидѣлка Генриха отошла отъ постели къ окну. Она вглянула на улицу и вскричала, хлопая въ ладоши:

— Они ѣдутъ! Всѣ они ѣдутъ! Яхты ѣдутъ съ Лофоденовъ!

Черезъ минуту она исчезла въ дверяхъ. Стуре попробовалъ тоже подойти къ окну. Это ему удалось, и онъ увидѣлъ, какъ приставали лодки. На берегу происходила веселая толкотня; но вниманіе Генриха привлекала въ особенности одна группа: Густавъ Гельгештадъ, племянникъ судьи изъ Тромзое, Павелъ Петерсенъ, и, наконецъ, вылитый изъ стали норвежецъ. Олафъ Вейгандъ, который открылъ съ Ильдою балъ въ Оствагое.

Всѣ трое шли къ дому въ сопровожденіи Нильса Гельгештада и его дочери., весело болтали и смѣялись. Стуре отодвинулся отъ окна, замѣтивъ, что рѣчь шла о немъ.

— Онъ можетъ считать свою болѣзнь за счастье, — говорилъ съ громкимъ смѣхомъ коронный писецъ, — за нимъ ходитъ такая сидѣлка, какъ наша маленькая желтолицая принцесса; прекрасное общество для камеръ-юнкера Его Величества!

Стуре больше ничего не слышалъ: въ гнѣвѣ на нахальнаго писца онъ сѣлъ на кровать. Но скоро послышались шаги по лѣстницѣ, и чрезъ минуту къ нему вошелъ Густавъ въ сопровожденіи Павла и Олафа.

Послѣ первыхъ привѣтствій и выраженій сожалѣнія по поводу нездоровья Стуре, трое молодыхъ людей сѣли у кровати больнаго и стали разсказывать о своемъ путешествіи. Они проводили Густава съ цѣлью погостить немного въ домѣ его отца: но Генрихъ отлично понималъ настоящую причину этого посѣщенія: оба, очевидно, добивались расположенія Ильды, какъ богатой наслѣдницы. Олафъ Вейгандъ былъ достаточный землевладѣлецъ въ Бодое и принадлежалъ къ хорошей семьѣ.

Въ продолженіе всего веселаго разговора Густавъ Гелыѣштадъ, повидимому, относился къ датскому гостю своего отца съ тою же сердечностью, какъ и прежде, но по временамъ Стуре казалось, что онъ чувствуетъ на себѣ наблюдательный, недовѣрчивый взглядъ молодаго моряка. Эту перемѣну онъ приписывалъ нашептываніямъ писца; и слѣпой увидѣлъ бы, какое нехорошее вліяніе пріобрѣлъ Павелъ Петерсенъ своимъ хитрымъ, лукавымъ характеромъ на брата Ильды.

Стуре спросилъ писца, долго ли гаардъ Эренесъ будетъ пользоваться его присутствіемъ. Онъ отвѣчалъ со смѣхомъ, цто заключилъ съ дядей условіе оставаться у Гельгештада до тѣхъ поръ, пока его оттуда не выгонятъ.

— Конечно, господинъ Стуре, — прибавилъ онъ, — вы сами, навѣрное, желаете какъ можно скорѣе взять свой посохъ и двинуться дальше; но, надѣюсь, что мы еще проживемъ не одинъ веселый день, пока вы не найдете своей новой родины;

— Это случится, какъ только стаетъ снѣгъ, — отвѣчалъ каммеръ-юнкеръ.

— Врядъ ли снѣгъ стаетъ раньше конца мая, — сказалъ Павелъ; — а вы уже отыскали себѣ мѣстечко?

— Нѣтъ еще. Господинъ Гельгештадъ говоритъ о Бальсфіордѣ.

— Ну, гдѣ бы то ни было, это все-таки будетъ насиженное мѣстечко, которое возбудитъ споры, — засмѣялся Павелъ, — гдѣ только есть пастбища, всюду лапландцы увѣряютъ, что это ихъ давнишняя собственность и кричатъ о несправедливости и насиліи. Впрочемъ, — продолжалъ онъ, — вѣдь у насъ здѣсь въ домѣ дочь могущественнаго князя-колдуна, Афрайи, а съ его помощью можно многое уладить.

— Ты опять говоришь глупости, — сказалъ Олафъ полу-шутя, полу-сердито.

— Честью могу увѣрить, — возразилъ Павелъ, — если кто хочетъ имѣть безъ труда лучшій клочекъ земли и быстро обогатиться, ему стоитъ только достигнуть того, чтобы Афрайя сталъ его тестемъ.

Всѣ засмѣялись.

— Я говорю серьезно, — сказалъ писецъ. — У старшаго колдуна по крайней мѣрѣ шесть тысячъ оленей: онъ сберегаетъ сокровища въ потаенныхъ пещерахъ, драгоцѣннѣе тѣхъ, какими когда-либо обладали норвежскіе короли: если вѣрить разсказчикамъ, то онъ знаетъ, гдѣ находятся богатыя шахты серебра, о которыхъ упоминаютъ старыя саги, и которыя, будто бы, лежатъ высоко въ пустыняхъ. Иногда онъ по цѣлымъ недѣлямъ пропадаетъ; лапландцы думаютъ, что онъ работаетъ со своими духами въ подземныхъ шахтахъ, и никто не рѣшается слѣдовать за нимъ.

— Вы насъ угощаете славными сказками, — улыбаясь, сказалъ Стуре.

— Пожалуй, — отвѣчалъ Павелъ, — я согласенъ, что волшебство и серебряныя шахты стараго скряги и сказка, но все же еще остаются зарытые горшки съ деньгами и олени, что составляетъ пару лакомыхъ кусочковъ; но довольно о лапландскомъ князѣ-пастухѣ, поговоримъ о другихъ вещахъ.

Онъ съ легкостью перемѣнилъ разговоръ, замѣтивъ, что шутки его не находили сочувствія; заговорилъ о сосѣднихъ знакомыхъ ему семьяхъ, которыя онъ думалъ посѣтить, говорилъ объ участкахъ земли и объ ихъ владѣльцахъ и показывалъ во всемъ близкое знакомство съ тѣми предметами, о которыхъ разсуждалъ. Молодые люди просидѣли у кровати больнаго нѣсколько часовъ и, прощаясь съ нимъ, желали весело свидѣться на другой день.

На слѣдующій день Стуре удалось сойти внизъ по лѣстницѣ, и вся семья радостно привѣтствовала его. Всѣ были въ самомъ веселомъ настроеніи: Ильда сказала ему нѣсколько ласковыхъ словъ, но особенно сердечно встрѣтилъ его почтенный, сѣдой старикъ, въ черной одеждѣ, сидѣвшій на почетномъ мѣстѣ у печки.

— Вотъ, господинъ Стуре, и пасторъ Клаусъ Горнеманнъ, который, какъ вы говорили, такъ вамъ понравился. Онъ пріѣхалъ изъ Тромзое и останется у насъ, пока ему можно будетъ взобраться наверхъ къ своимъ питомцамъ.

— Надо вамъ объяснить, господинъ Стуре, — сказалъ пасторъ, улыбаясь, — что я уже лѣтъ двадцать подрядъ совершаю лѣтнія поѣздки въ Финмаркетъ и теперь получилъ порученіе отъ правительства довершить, съ нѣсколькими другими помощниками, обращеніе этого несчастнаго, покинутаго народа, который обитаетъ на негостепріимныхъ плоскогоріяхъ.

— Значитъ, лапландцы еще не всѣ обращены въ христіанство? — спросилъ Стуре.

— Номинально, можетъ быть, и всѣ, — отвѣчалъ пасторъ; — имъ запретили молиться старымъ богамъ Юбиналу и Декелю и многіе, можетъ быть, и послушались; но кто воспитываетъ ихъ въ христіанской вѣрѣ? Никто. Поэтому, я теперь завязалъ сношенія со своимъ старымъ другомъ и покровителемъ, губернаторомъ Трондгейма, генераломъ Мюнтеромъ, и онъ выхлопочетъ, чтобы выслали еще нѣсколько служителей Божіихъ, которые бы странствовали отъ одного племени къ другому, и переходя изъ семьи въ семью, проповѣдывали бы святое Слово Господне.

— Слова ваши, благочестивый отецъ, многое мнѣ поясняютъ — воскликнулъ молчавшій до тѣхъ поръ Павелъ Петерсенъ, злобно кивнувъ головой. — Вѣроятно, это вы посылали губернатору въ Трондгеймъ и въ Копенгагенъ ужасные отчеты о тѣхъ насиліямъ и гнусностяхъ, которыя совершаютъ норвежцы надъ благороднымъ лапландскимъ народомъ? Не указали ли вы при этомъ особенно на судью въ Тромзое и на его племянника, короннаго писца, этихъ обоихъ заклятыхъ враговъ и притѣснителей вашихъ несчастныхъ питомцевъ?

— Мои обязанности, — возразилъ старикъ, взглянувъ на него съ достоинствомъ, — заставляютъ меня оказывать помощь и исправлять зло, по мѣрѣ моихъ силъ: раскрывать злоупотребленія всюду, гдѣ только я могу ихъ найти: но доносить на кого либо не мое дѣло.

Его спокойствіе и укоризненная строгость его рѣчи произвели впечатлѣніе даже на писца. Высокая, сильная фигура старца, его длинные волосы, ниспадавшіе но плечамъ почти бѣлыми локонами, его блестящіе ласковые глаза придавали ему видъ, внушавшій уваженіе.

Серьезная Ильда и Гула смотрѣли на своего стараго наставника и друга съ почтительною нѣжностью; Стуре тоже чувствовалъ, что пастырь со своимъ человѣколюбіемъ и кротостью, съ упованіемъ на Бога и съ почерпаемою въ этомъ упованіи силою становится для него все болѣе и болѣе утѣшительнымъ, отраднымъ явленіемъ въ этой средѣ людей, жадно стремящихся только къ наживѣ и къ богатству.

Въ слѣдующіе дни, когда погода стала мягче, пасторъ посѣтилъ различныя поселенія по обоимъ берегамъ Лингенфіорда: Стуре нѣсколько разъ сопровождалъ его въ этихъ экскурсіяхъ, которыя становились разъ отъ разу длиннѣе и, наконецъ, закончились цѣлымъ путешествіемъ, длившимся три дня. На этотъ разъ Клаусъ Горнеманнъ не разсчитывалъ скоро вернуться въ гаардъ Эренесъ, Стуре же, сопровождавшій его, напротивъ, обѣщалъ быть назадъ ровно черезъ восемь дней. Молодой дворянинъ радъ былъ хоть ненадолго избавиться отъ общества писца; на него крайне непріятно дѣйствовала та власть, которую забиралъ въ свои руки мало-по-малу этотъ человѣкъ въ домѣ купца. Самъ Гельгештадъ не имѣлъ ничего противъ этого путешествія, такъ какъ было условлено, чтобы молодой поселенецъ познакомился со страною и съ людьми.

Оба путешественника отправились въ ближайшее торговое мѣстечко на лодкѣ. Тамъ ихъ встрѣтили съ радостью и угостили съ чисто сѣвернымъ гостепріимствомъ. Рядомъ съ торгашествомъ и жадностью къ наживѣ и богатству Стуре вездѣ находилъ и хорошія качества норвежскаго народа: простые, мирные обычаи, трудолюбивую жизнь и гостепріимство.

Какъ-то утромъ, когда онъ ходилъ съ пасторомъ по хижинамъ, разговоръ коснулся Гельгештада и его дома.

Стуре выразилъ безпокойство и недовѣріе по поводу исхода своего предпріятія и очень заботился о своемъ будущемъ.

— Всякій исходъ въ рукѣ Божіей, — сказалъ старикъ. — Если только я могу помочь вамъ словомъ или дѣломъ, мой благородный молодой другъ, я всегда это сдѣлаю. Что же касается совѣтовъ, то примите одинъ на прощанье. Учитесь въ Эренесѣ, какъ можно больше, примите помощь Гельгештада, котораго считаютъ самымъ богатымъ, самымъ смѣлымъ, хотя и самымъ хитрымъ спекуляторомъ во всей странѣ; но никогда не забывайте, что вы имѣете дѣло съ разсчетливымъ купцомъ. Чѣмъ больше вы ему покажете, говоря его словами, что вы понимаете вещи, тѣмъ откровеннѣе онъ будетъ съ вами. Что касается дѣтей Гельгештада, — продолжалъ пасторъ, между тѣмъ какъ Стуре внимательно слушалъ его, — то они совсѣмъ иныя. У Густава, въ сущности, откровенный характеръ, жаль только, что на него слишкомъ вредно вліяетъ племянникъ нашего судьи. Ильда же съ ея твердымъ умомъ, съ сильною и доброю душею стоитъ выше многихъ обитателей этой страны.

— Вы такъ хвалите умъ и чувства этой дѣвушки, спросилъ каммеръ-юнкеръ немного сухо. — но возможно ли тогда, чтобы она хотѣла стать женою этого Петерсена?

— Вы не точно выразились. Скажите лучше, что она должна стать его женою.

Датскій дворянинъ быстро взглянулъ и пробормоталъ, что нельзя подумать, чтобы можно было принудить дѣвушку съ такою твердою волею къ подобному союзу.

— Вы ошибаетесь, — отвѣчалъ Горнеманнъ. — Гельгештадъ уже нѣсколько лѣтъ тому назадъ заключилъ эту сдѣлку съ судьею изъ Тромзое, которыя помогъ ему тогда завладѣть островомъ Лоппеномъ съ его значительною торговлею пухомъ. Что же касается до его племянника, который, во всякомъ случаѣ, будетъ и его преемникомъ, то это единственныя человѣкъ, могущій сравняться съ Гельгештадомъ и даже превзошедшій его кое въ чемъ.

— Кажется, вы правы, — пробормоталъ Стуре съ презрѣніемъ.

— Гельгештадъ никогда не откажетъ, какъ только писецъ посватается за его дочь. — продолжалъ Клаусъ Горнеманнъ. — Ильда же не можетъ колебаться, потому что такая партія дѣлаетъ честь; ни одна дѣвушка Финмаркена не стала бы раздумывать. Притомъ, дѣти въ этой странѣ привыкли безпрекословно повиноваться волѣ родителей. Взвѣсьте все это. и вы иначе будете судить объ Ильдѣ.

На другой день наши путешественники, ставшіе такими друзьями, не смотря на различіе возраста, разстались. Клаусъ Горнеманнъ обѣщалъ снова побывать въ гаардѣ Эренесѣ черезъ мѣсяцъ.

ГЛАВА IV.
У Бальсфіорда. Афрайя и Мортуно.

Генрихъ Стуре безпрепятственно достигъ Лингенфіорда и былъ принятъ въ домѣ Гельгештада съ прежнею ласкою. Самъ купецъ встрѣтилъ его у самой ограды.

— Ну-у, — сказалъ онъ послѣ перваго привѣтствія, — я хорошо воспользовался нѣсколькими днями вашего отсутствія и порядкомъ поработалъ для васъ. Я нанялъ дюжину плотниковъ и рабочихъ, которые теперь же начнутъ рубить деревья и приготовлять ихъ для постройки вашего дома. Ностротшу эту слѣдуетъ начать еще въ серединѣ лѣта. Я думаю, на будущей недѣлѣ мы предпримемъ наше путешествіе къ Бадьефіорду, къ прекрасному Бальсфіорду и тамъ, въ силу вашего королевскаго указа, вступимъ во владѣніе землею. Увидите, господинъ Стуре, что это за мѣстечко, оно, навѣрное, понравится вамъ. — Ну-у! я больше ничего не скажу.

Онъ повернулся и указалъ на свою самую новую и самую большую яхту, которая стояла у амбара и, повидимому, была тяжело нагружена.

— Посмотрите, — продолжалъ онъ, — судно это до палубы наполнено самымъ чистымъ, самымъ прозрачнымъ тресковымъ жиромъ; нынче я надѣюсь быть первымъ на мѣстѣ и продать товаръ по хорошей цѣнѣ.

Яхта должна была немедленно отправиться въ Бергенъ, какъ только они возвратятся изъ Бальсфіорда; по дорогѣ они заѣдутъ на Лофодены, чтобы взглянуть на сушильни. Гельгештадъ пригласилъ Стуре сопровождать его въ этомъ путешествіи, чтобы самому позаботиться о своей рыбѣ и ознакомиться въ Бергенѣ съ торговлею въ большихъ размѣрахъ.

— Тогда ваше ученичество кончится. — сказалъ купецъ на пути къ дому, — и вы будете въ состояніи сами о себѣ заботиться.

Теплою погодою спѣшили воспользоваться, и уже на второе утро по пріѣздѣ молодого поселенца предприняли поѣздку къ Бальсфіорду. Нужно было кое-что приготовить изъ провизіи на два дня: навьючили двухъ здоровыхъ лошадей посудою и припасами.

Кромѣ Гельгештада и Стуре участвовали еще въ поѣздкѣ Олафъ Вейгандъ и Павелъ Петерсенъ: оба они просили доставить имъ это удовольствіе. Густавъ остался оберегать домъ.

Рано утромъ маленькій караванъ приготовился къ переходу черезъ высокій фіельдъ, раздѣляющій Уласфіордъ отъ Бальсфіорда. Съ лошадьми были два проводника. Гельгештадъ, въ кожаной курткѣ, съ длинною, остроконечною палкою въ рукѣ, шелъ впереди, молодые люди съ ружьями и ягташами слѣдовали за нимъ. Небо было сине и ясно: скалы Кильписа блестѣли въ утреннихъ лучахъ солнца. Освѣщаемые этими лучами мало-по-малу они взобрались на высокій фіельдъ и наконецъ достигли нослі долгаго и затруднительнаго перехода береговъ Уласфіорда, простиравшаго внизу подъ ними свои прекрасныя зеркальныя воды.

Здѣсь общество весело позавтракало, но Гельгештадъ не далъ долго отдыхать и совѣтовалъ спѣшить, чтобы еще до наступленія ночи достигнуть Бальсфіорда. Передъ путешественниками лежалъ еще одинъ крутой хребетъ, черезъ который надо было перебраться: вершины его были покрыты глубокимъ снѣгомъ. Бодро взобрались они на самый гребень крутаго снѣжнаго хребта, что стоило имъ не малыхъ усилій: но наверху на уставшихъ путниковъ пахнуло болѣе мягкимъ воздухомъ съ Бальсфіорда, который виднѣлся какъ прозрачное зеркало между зеленѣющими берегами. Блестящіе, лѣнящіеся ручьи, точно молочные, падали изъ разсѣлинъ, высокія деревья окаймляли южный берегъ залива, въ глубинѣ котораго съ шумомъ выливалась въ море Бальсъ-эльфъ^[10] изъ своей долины. Лѣсъ перемежался съ потоками и маленькими участками луговъ, а вдали, на востокѣ и на сѣверѣ неизмѣримыя бѣлоснѣжныя линіи лапландскихъ альповъ смѣшивались съ облаками.

Наконецъ достигли наскоро сколоченной избушки у глубокой бухты фіорда. Тамъ путешественники увидѣли множество срубленныхъ древесныхъ стволовъ, уже очищенныхъ отъ сучьевъ. Дюжина коренастыхъ людей мало-по-малу подходили и радостно здоровались съ посѣтителями. Пока развьючивали лошадей и развязывали корзины съ провизіей, Стуре выслушивалъ отчеты рабочихъ.

Всѣ были довольны; никто имъ не помѣшалъ, и только разъ медвѣдь подошелъ ночью къ самой избушкѣ, но при первомъ шумѣ онъ опять убрался въ лѣсъ. Путешественники устали и скоро разбрелись по простымъ койкамъ, намѣреваясь на слѣдующій день, не торопясь, осмотрѣть окрестности.

Утреннее солнце освѣтило своимъ краснымъ свѣтомъ высокія снѣжныя поляны и согнало туманъ изъ лѣса и долины. Путешественники позавтракали и пошли на берегъ фіорда. Воздухъ былъ рѣзокъ и свѣжъ, природа величественна, и на сердцѣ у Стуре стало легко и весело. Онъ впервые испытывалъ счастіе бродить съ ружьемъ въ рукѣ, лицомъ къ лицу съ лѣсомъ, не чувствуя надъ собою ничьей чужой воли.

Лѣсъ, покрывавшій долину бурной Бальсъ-эльфъ, былъ сѣверный дѣвственный лѣсъ; въ него рѣдко проникала человѣческая нога, и еще никогда не касался топоръ. Тысячелѣтія тому назадъ здѣсь росли гигантскія горныя сосны, которыя сгнили и мало-по-малу образовали плодородную почву. Стуре никогда еще не видалъ чудесъ сѣвернаго горнаго потока; здѣсь же Бальсъ-эльфъ представляла ихъ во всей красотѣ и великолѣпіи: она то блестѣла прекрасною синевою своихъ водъ между глетчерами, то укутанная инеемъ и снѣгомъ падала въ пропасть, откуда высоко вздымалось цѣлое облако водяной ныли. Генрихъ едва могъ оторваться отъ этой живописной картины и послѣдовать за своими товарищами, которые обращали вниманіе совсѣмъ на иное. Петерсенъ и Стуре углубились въ долину, а Гельгештадъ съ Олафомъ взобрались на вершину, что-бы поискать такой точки, съ которой можно было обозрѣть всю область. Сѣверный землевладѣлецъ мало имѣлъ способностей къ купеческому дѣлу, по крайней мѣрѣ такого мнѣнія былъ о немъ его старый спутникъ, такъ какъ Олафъ никакъ не могъ себѣ уяснить практической пользы этихъ лѣсныхъ богатствъ. Онъ указывалъ на трудности и на значительныя издержки, съ которыми сопряжена будетъ рубка деревьевъ и отправка ихъ къ фіорду; ему казалось, что всегда будетъ дешевле привозить дрова съ юга. Гельгештадъ молча слушалъ его, время отъ времени постукивая своею большою палкою по самымъ могучимъ стволамъ.

— Ты принадлежишь къ тѣмъ, — сказалъ онъ наконецъ, — которые вѣрятъ только тому, что видятъ: но я увѣренъ. Олафъ, что ровно черезъ годъ у Бальефіорда будутъ стоять яхты, нагруженныя досками и бревнами, и повезутъ ихъ въ Норвегію и даже въ Голландію.

— Можетъ быть вы и дальновиднѣе меня. — возразилъ Олафъ, качая головой, — но, навѣрное, надо употребить много денегъ и трудовъ, чтобы осуществить ваши планы. Всего же менѣе можетъ мечтать о такихъ великихъ трудныхъ спекуляціяхъ этотъ датскій господинъ: гдѣ же онъ найдетъ такого дурака, кто бы ссудилъ его такою значительною суммою?

— Ну-у, — сказалъ Гельгештадъ, лукаво улыбаясь, — этотъ дуракъ — я.

— Какъ? — воскликнулъ простоватый Олафъ, — вы и вправду хотите это сдѣлать? Это можетъ показаться заманчивымъ, но я предостерегаю васъ. Вы богатѣйшій человѣкъ въ странѣ, но вы уже въ тѣхъ годахъ, когда человѣкъ думаетъ о спокойствіи.

Здѣсь разговоръ ихъ былъ прерванъ отчаяннымъ крикомъ въ долинѣ. Черезъ секунду два выстрѣла послѣдовали одинъ за другимъ, и звукъ ихъ повторило эхо въ горахъ: потомъ послышался страшный ревъ и вскорѣ за тѣмъ опять звукъ выстрѣла, точно ударъ плетью. Надъ вершинами сосенъ поднялся дымъ; кто то съ большою поспѣшностью бѣжалъ по неровной поверхности долины и громко звалъ на помощь. Олафъ съ Гельгештадомъ сейчасъ поняли, въ чемъ дѣло.

Норвежецъ побѣжалъ съ ружьемъ въ рукѣ навстрѣчу писцу, такъ какъ онъ-то и оказался бѣглецомъ, и долженъ былъ силою удержать его; онъ, повидимому, вовсе лишился разсудка со страху. Петерсенъ потерялъ во время побѣга шляпу; волосы развѣвались у него на головѣ, глаза дико блуждали кругомъ.

— Стой, братъ! — закричалъ Олафъ громовымъ голосомъ. — Гдѣ Стуре?

— Медвѣдь! — заикался писецъ, — онъ его разорвалъ!

— А ты, трусъ, убѣжалъ! — отвѣчалъ Олафъ, отталкивая его. — Стыдись!

Съ этими словами онъ сбѣжалъ внизъ но краю долины, чтобы оказать помощь покинутому другу, или, по крайней мѣрѣ, отомстить за него.

Нѣсколько разъ онъ изо всей мочи звалъ Стуре по имени и, наконецъ, къ великой своей радости, услыхалъ его голосъ. Тамъ, гдѣ потокъ образовалъ, поворотъ, лежало почти плоское пространство, окруженное съ трехъ сторонъ разрозненными скалами и покрытое низкими кустами березы. Стуре стоялъ посреди этого пространства, опираясь на ружье. У ногъ его лежалъ въ предсмертныхъ судорогахъ громадный медвѣдь. Храбрый Олафъ выразилъ шумную радость; спрыгнувъ въ долину, онъ поспѣшилъ къ стрѣлку и съ горячностью потрепалъ его по плечу.

— Клянусь честью! — воскликнулъ онъ, — тебѣ не нужно было этого труса-писца, ты и самъ съумѣлъ своею пулею прикончить живучую жизнь медвѣдя. Могучій звѣрь, я такого еще никогда не видалъ.

Съ новымъ изумленіемъ смѣрилъ онъ длину туловища страшной дичины и позвалъ Гельгештада, который, наконецъ, явился въ сопровожденіи Павла Петерсена. Писецъ извинялся, какъ умѣлъ. Онъ дошелъ со Стуре до самаго этого мѣста и, ничего не подозрѣвая, приблизился къ скалѣ, какъ вдругъ онъ услышалъ, какъ разъ позади себя, глухое рычанье и, оглянувшись, увидѣлъ медвѣдя, который высунулъ свою громадную голову изъ кустовъ и сейчасъ же приготовился къ нападенію, вставъ на заднія лапы.

— Я схватилъ ружье, — сказалъ Павелъ, и, — кажется, попалъ въ чудовище. Медвѣдь испустилъ ужасный ревъ, я же побѣжалъ искать помощи, предоставивъ Стуре добить его.

Олафъ громко засмѣялся и отвѣтилъ съ насмѣшкою.

— Онъ это и сдѣлалъ. А ты такъ ужъ, правда, рыцарь безъ страха и упрека!

Гельгештадъ предупредилъ ссору. Онъ отдавалъ справедливость разсудительности писца, но въ то же время приписывалъ всю славу Стуре и расточалъ самыя искреннія похвалы его храбрости.

Въ полномъ согласіи вернулись въ избушку и извѣстили рабочихъ, которые съ криками радости собрались въ путь, чтобы спасти богатую добычу отъ лисицъ и волковъ. Черезъ нѣсколько часовъ медвѣжье мясо уже варилось въ котлѣ, Стуре принудили снова разсказать свое приключеніе и вторично поздравили его съ побѣдою. Послѣ веселаго обѣда, Гельгештадъ взялъ Стуре подъ руку и, прохаживаясь съ нимъ взадъ и впередъ передъ избушкою, еще разъ описалъ ему всѣ выгоды осмотрѣннаго поселенія.

— Главное дѣло, — добавилъ онъ, — чтобы мы немедленно заставили Павла Петерсена выправить вводный актъ. Къ фіорду принадлежитъ еще плоскій островъ Стремменъ, лежащій въ проливѣ передъ самымъ Тромзое; этотъ островъ тоже долженъ быть закрѣпленъ за вами.

— Развѣ этотъ голый, скалистый островъ такъ важенъ? — спросилъ Стуре.

— Еще бы, — возразилъ старикъ, съ неудовольствіемъ качая головою, — это какъ разъ самый лучшій клочекъ. Легко замѣтить, сударь, что ни одинъ корабль, плывущій въ Тромзое, не можетъ его обойти. Это лучшее мѣстечко для поселенія, съ нимъ вы пріобрѣтаете и рыбную ловлю на всемъ зундѣ.

— Я не отрицаю тѣхъ преимуществъ, которыя представляетъ эта мѣстность и, въ главнѣйшемъ, не могу не согласиться съ вами, — возразилъ Стуре, — но долженъ сообщить, господинъ Гельгештадъ, что меня тревожатъ многія тяжелыя сомнѣнія, которыя еще болѣе усилились послѣ разговора съ Олафомъ.

— Оставьте вы эту глупую голову! — возразилъ сердито купецъ. — Я знаю, что васъ тревожитъ. Все на счетъ денегъ, не такъ ли? Но будьте на этотъ счетъ спокойны; у меня лежатъ для васъ десять тысячъ ефимковъ, а если не хватитъ, то могу достать и больше. Сейчасъ же можете и получить ихъ, какъ только мы воротимся изъ Бергена; я не требую отъ васъ иного обязательства, какъ только простой росписки и возьму общепринятые восемь процентовъ.

— Ваше предложеніе очень заманчиво, — возразилъ Стуре, колеблясь: но не однѣ только деньги меня безпокоятъ. Я знаю, что правительство обѣщало лапландцамъ сохранить за ними ихъ пастбища, и что именно эти фіорды и полуострова лапландцы признаютъ за свою древнюю собственность. Что скажетъ Губернаторъ, генералъ Мюнтеръ, что скажетъ Клаусъ Горнеманнъ, если мы снова оберемъ ужъ и безъ того преслѣдуемый народъ?…

Гельгештадъ не далъ ему договорить. Остановившись между обломками скалъ, онъ поднялъ свое грубое лицо и сказалъ:

— Я теперь больше не буду настаивать, но до завтра вы должны непремѣнно рѣшиться. Если вы хотите построить свой домъ въ Бадьефіордѣ, то смѣло принимайтесь за дѣло, и Нильсъ Гельгештадъ, самый вліятельный человѣкъ во всемъ Финмаркетѣ, будетъ на вашей сторонѣ; если не хотите, то дѣлайте, какъ знаете, и начните лучшее… Я ни къ чему васъ не принуждаю, обдумайте теперь это дѣло и завтра скажите мнѣ только да или нѣтъ, больше ничего не нужно.

Онъ пошелъ къ дому и оставилъ Стуре между утесами, покрытыми мхомъ и кустарникомъ, которые были въ безпорядкѣ разбросаны по берегу фіорда.

Насталъ вечеръ, и спустился туманъ, который медленно клубился надъ проливомъ; послѣдній солнечный лучъ угасъ: глухо и съ шумомъ ударялись волны о берегъ, на которомъ стоялъ Стуре, погруженный въ глубокое раздумье. Одной рукой Гельгештадъ давалъ ему средства пріобрѣсти богатства., другой онъ указывалъ на дверь, если онъ не приметъ его денегъ. Выгода, о которой онъ ему говорилъ, дѣйствительно существовала: Стуре вполнѣ понималъ, чего стоило такое имѣніе, но все таки внутренній голосъ ему шепнулъ, что всѣ люди, уважающіе законъ, осудятъ его. Другой голосъ возбуждалъ въ немъ недовѣріе, и наконецъ онъ не громко произнесъ:

— Это не можетъ быть иначе, онъ намѣревается обмануть меня!

Вдругъ онъ вздрогнулъ, потому что за нимъ кто-то произнесъ ясно и твердо:

— Юноша, ты говоришь правду!

Датчанинъ быстро обернулся и увидѣлъ въ нѣсколькихъ шагахъ отъ себя человѣческую фигуру, сидѣвшую на камнѣ, полуокутанную туманомъ.

Нѣсколько минутъ они молча смотрѣли другъ на друга. Онъ не сомнѣвался, кто былъ этотъ старикъ, своею неподвижностью походившій на камень, на которомъ онъ сидѣлъ. Ночной вѣтеръ развѣвалъ его сѣдые волосы, и онъ медленно, суровымъ, монотоннымъ голосомъ повторилъ снова:

— Ты говоришь правду: Нильсъ Гельгештадъ обманываетъ всѣхъ, кто попадетъ въ его руки.

— Афрайя, — возразилъ Стуре, — сегодня я обязанъ тебѣ жизнью, это ты убилъ медвѣдя, твоя пуля пронзила его, когда я его только ранилъ. Я пришелъ сюда съ намѣреніемъ завладѣть этою областью: но теперь я ни за что этого не сдѣлаю, я не хочу нарушать твоихъ правъ, напротивъ, я ихъ буду ограждать, насколько у меня хватитъ силъ.

Старикъ молча покачалъ сѣдой головой.

— У тебя кроткое сердце, — сказалъ онъ, — ты не презираешь дѣтей Юбинала! Я зналъ, что Гельгештадъ приведетъ тебя къ Бальсфіорду и ожидалъ тебя. Я былъ съ тобою, когда угрожалъ тебѣ медвѣдь, и сохранилъ твою жизнь. Я и всегда буду съ тобою и охраню тебя отъ твоихъ враговъ. Живи здѣсь въ мирѣ и спокойствіи. Если ты уйдешь, то жажда наживы скоро приведетъ сюда другаго худшаго. Судья въ Тромзое и Нильсъ Гельгештадъ не отстанутъ больше отъ этого куска земли, если даже имъ придется выдумать и новый планъ.

Все это Афрайя сказалъ на датско-норвежскомъ нарѣчіи, на которомъ онъ выражался совершенно свободно.

— Значитъ, ты увѣренъ въ томъ, что купецъ и судья съ его племянникомъ хотятъ мнѣ зла? — спросилъ Стуре.

— Твой королевскій указъ слишкомъ цѣнное пріобрѣтеніе, и не мудрено, если Гельгештадъ и его сообщники разлакомились на него. Они уже давно знаютъ, что Бальсфіордъ слишкомъ богатъ и лѣсомъ, и рыбою. Онъ взялъ тебя въ домъ и дастъ тебѣ денегъ, чтобы ты могъ рубить лѣсъ и заняться торговлею; но ты неопытенъ, потеряешь капиталъ и попадешь въ нужду. Этого-то времени онъ и ждетъ, рука его тогда закроется для тебя, онъ покажетъ тебѣ твои векселя и прогонитъ. тебя при помощи судьи, съ которымъ раздѣлитъ добычу.

— Ахъ, если ты только говоришь правду, — вскричалъ онъ, сжимая кулаки, — но это возможно, я и самъ думаю о томъ же.

— Не думай, — продолжалъ старикъ, — что дѣти Гельгештада могли бы тебя защитить. Они скажутъ тебѣ: у тебя были глаза и уши, ты слышалъ не одно слово и видѣлъ не одну примѣту. Зачѣмъ не былъ ты мужчиною, зачѣмъ не стоялъ твердо на своихъ ногахъ.

— Но я буду стоять твердо на своихъ ногахъ, видитъ небо, я буду. Я не нуждаюсь въ помощи Гельгештада.

— Не будь дуракомъ и возьми его деньги, — прошепталъ лапландецъ.

— Какъ! — съ неудовольствіемъ воскликнулъ юноша. — Такъ вотъ твои совѣтъ! Не самъ ли ты мнѣ сказалъ, куда заведетъ меня его помощь?

Афрайя помолчалъ съ минуту; фигура его уже едва виднѣлась между темными каменьями, и хриплый смѣхъ какъ-то призрачно достигалъ до датскаго дворянина, который испуганно оглянулся. Въ эту минуту издали послышался голосъ Гельгештада, звавшаго его по имени.

— Возьми деньги жаднаго человѣка, — прошепталъ лапландецъ, — и надѣйся на Афрайю, онъ другъ твой. Придетъ часъ, я помогу тебѣ и покажу сокровища, какихъ не видалъ еще ни одинъ человѣкъ твоего племени. Обмани обманщика и мужайся. Мои боги, которые могущественнѣе твоего Бога, помогутъ тебѣ.

— Старикъ, не богохульствуй! — воскликнулъ Стуре. — Гдѣ же ты, отвѣчай мнѣ?

Онъ искалъ руками вокругъ себя: но лапландецъ уже исчезъ.

Съ высокихъ фіельдовъ сорвался порывъ вѣтра, закачалъ кусты и зашумѣлъ волнами фіорда. Тяжелые башмаки Гельгештада застучали по камнямъ.

— Э, — вскричалъ онъ, — гдѣ вы, сударь? Что вы стоите въ туманѣ и мракѣ и вызываете русалокъ, чтобы онѣ дали вамъ хорошій совѣтъ?

Онъ смѣялся полуиронически, полусердито; но Стуре овладѣлъ собою ш подошелъ къ нему.

— Вы правы, г. Гельгештадъ, — сказалъ онъ съ рѣзкою суровостью. — Ночные духи дали мнѣ совѣтъ, чтобы я принялъ вашу помощь и выстроилъ домъ на Бальсфіордѣ.

— И это хорошій совѣтъ! — весело воскликнулъ купецъ. — Значитъ, дѣло рѣшено, сударь, ударимъ по рукамъ.

На слѣдующій день пустились въ обратный путь къ Лингенфіорду. Поздно вечеромъ общество благополучно прибыло въ Эренесъ и было весело встрѣчено дѣтьми Гельгештада и Гулою. Но Стуре не могъ долго наслаждаться отдыхомъ: яхту уже снарядили для поѣздки въ Бергенъ. Всѣ припасы были заготовлены., Густавъ все хорошо запаковалъ и уложилъ въ порядкѣ. Стуре еще разъ все обдумалъ и рѣшился положиться на слова стараго Афрайи; одно только было достовѣрно, что лапландскій князь не могъ имѣть корыстныхъ намѣреній, подобно Гельгештаду.

Стуре чувствовалъ себя счастливымъ, что могъ спокойно ждать событій, и его пылкость съ энергіей подталкивали его воспользоваться предложеннымъ. Гельгештадъ былъ правъ, предполагая въ этомъ молодомъ человѣкѣ скорѣе природныя качества проницательнаго купца, чѣмъ ловкаго царедворца. Стуре уже теперь чувствовалъ влеченіе къ свѣжей зелени и прекрасному лѣсу Вальсъ-эль фа и мечталъ обо всѣхъ прелестяхъ, которыя возникнутъ тамъ, благодаря его прилежанію, его творческому таланту и ефимкамъ Гельгештада. Онъ уже видѣлъ тамъ дѣйствовавшія лѣсопильныя мельницы, слышалъ стукъ дровосѣковъ, заглядывалъ въ узкія долины, гдѣ жили его безчисленные колонисты и ленники; онъ представлялъ себѣ свои амбары, яхты и лодки, плывшія вверхъ и внизъ но фіорду, свой красивый гаардъ, стоявшій подъ развѣсистыми березами, садикъ съ резедою, гвоздиками и левкоями, и, наконецъ, нивы, зрѣющія въ тиши благословенной бухты. Не смотря на хитрость и силу своихъ враговъ, онъ заставитъ этихъ безсердечныхъ, хвастливыхъ рыбаковъ уважать себя; онъ не позволитъ подчинить себя… При одной этой мысли сердце его билось сильнѣе.

Но еще одно происшествіе прервало однообразную жизнь въ гаардѣ до поѣздки въ большой торговый городъ. За день передъ отъѣздомъ Стуре предпринялъ съ Густавомъ прогулку на утесъ: они хотѣли при появленіи весны осмотрѣть садикъ Ильдьц расчистить и прибрать его къ лѣту. Съ того дня, какъ Гула водила туда Стуре, онъ не дѣлалъ такой длинной прогулки. Тогда долина была еще покрыта снѣгомъ, и горы стояли еще въ своей зимней одеждѣ; теперь только на высокихъ фіельдахъ, среди которыхъ торчала вершина Килышса. лежали еще длинныя ослѣпительныя покрывала. Солнце тепло и привѣтливо освѣщало глубокіе бухты и мысы: молодая трава только пробивалась въ лощинахъ и разсѣлинахъ скалъ, а площадка сада была покрыта мягкою., бархатистою зеленью. Двое мужчинъ быстро справились съ небольшою работою. Полюбовавшись на прекрасную даль, они спускались внизъ по тропинкѣ между скалъ. Густавъ говорилъ объ яхтѣ, о путешествіи, о друзьяхъ въ Бергенѣ, о томъ, что въ это время года вѣтеръ постоянно дуетъ съ юго-востока и обѣщаетъ счастливое и скорое плаваніе… Вдругъ онъ остановился на послѣднемъ уступѣ и взглянулъ на гаардъ. вблизи котораго они уже были. Стуре тотчасъ догадался, въ чемъ дѣло. На небольшой площадкѣ передъ домомъ стояли три сильныя животныя, похожія на оленей съ вилообразными рогами. Онъ тотчасъ же призналъ ихъ за лосей, которыхъ ему не удалось еще встрѣчать. На ихъ широкихъ хребтахъ лежали вьючныя сѣдла, и веселый звукъ колокольчиковъ, висѣвшихъ на ихъ стройныхъ шеяхъ, доносился къ верху. На скамьѣ передъ дверью сидѣлъ Павелъ Петерсенъ, а передъ нимъ стоялъ человѣкъ въ коричневомъ шерстяномъ плащѣ съ широкимъ поясомъ вокругъ стана и въ высокой, остроконечной шапкѣ, украшенной нѣсколькими перьями.

— Клянусь честью! — сказалъ Густавъ, немного погодя, это мошенникъ Мортуно. сынъ сестры Афрайи и его любимецъ. Что нужно этому отвратительному, надменному малому здѣсь? Пойдемъ скорѣе внизъ, другъ Стуре. и узнаемъ, въ чемъ дѣло. Онъ. навѣрное, пришелъ не даромъ, старикъ послалъ его узнать о Гулѣ.

Онъ поспѣшилъ впередъ. Когда Стуре нагналъ Густава у дома, писецъ встрѣтилъ его веселымъ смѣхомъ.

— Вотъ это по вашей части! — закричалъ Петерсенъ. — Вотъ вамъ. новое доказательство прекрасныхъ качествъ нашихъ братьевъ лапландцевъ. Позвольте вамъ представить молодого господина Мортуно, племянника мудраго Афрайи и изящнѣйшаго щеголя горъ; онъ обворожилъ весь свой народъ своимъ блескомъ и обходительностью.

Лапландецъ обернулся къ Стуре и засмѣялся расточаемымъ ему похваламъ. Лицо его, конечно, съ норвежской точки зрѣнія можно было назвать безобразнымъ, это былъ истый монгольскій типъ; но въ огненномъ его взорѣ свѣтились умъ и храбрость: въ каждомъ движеніи его проглядывала сила и необыкновенная ловкость. Онъ былъ одѣтъ чисто и щеголевато. Особенно обращалъ на себя вниманіе его пестрый, богато вышитый поясъ и висѣвшая на немъ сумка изъ перьевъ различныхъ рѣдкихъ птицъ, искусно подобранныхъ цвѣтовъ и оттѣнковъ. На комаграхъ изъ самой тонкой лосины было такое же пестрое шитье, какъ и на поясѣ. Стуре не могъ удержаться отъ сравненія этого стройнаго молодца съ остальными окружавшими его фигурами, и это сравненіе было въ пользу Мортуно. Ни гигантскій Олафъ въ своей короткой курткѣ и высокихъ рыбачьихъ сапогахъ, ни Густавъ, ни Павелъ Петерсенъ въ сюртукѣ на байковой подкладкѣ не могли съ нимъ равняться. А черезъ нѣсколько минутъ оказалось, что этотъ осмѣянный сынъ пустыни не боялся и умственныхъ способностей своихъ противниковъ. Не стѣсняясь давалъ онъ отвѣты на норвежскомъ языкѣ и платилъ шуткою за шутку, такъ что скоро возбудилъ полное сочувствіе Стуре.

— Зачѣмъ ты спустился къ намъ изъ твоихъ болотистыхъ березовыхъ лѣсовъ? — спросилъ, наконецъ, Густавъ, когда прекратились взаимныя шутки.

— Я соскучился по тебѣ, — сказалъ, улыбаясь, молодой лапландецъ, — и знаю, что старый отецъ Гельгештадъ всегда радъ моему приходу, — прибавилъ онъ, замѣтивъ, что при всеобщемъ смѣхѣ Густавъ нахмурилъ лобъ.

Едва ли дерзкій полудикарь имѣлъ намѣреніе насмѣхаться надъ гордыми норвежцами, но Олафъ положилъ свою мускулистую руку на его плечо, потрясъ его раза два взадъ и впередъ и такъ безжалостно надвинулъ шапку молодого лапландца, что она закрыла ему глаза и носъ. Грубость этой шутки разсердила Стуре: но онъ промолчалъ, такъ какъ Мортуно самъ присоединился къ общему смѣху, поднявшемуся на его счетъ.

— Спасибо, господинъ, за твои труды. — отвѣтилъ онъ, отвѣсивъ нѣсколько поклоновъ.

И только Стуре замѣтилъ, какой дикій огонь блеснулъ въ его глазахъ.

— Однако, — прибавилъ онъ уклончиво, — вотъ и мои провожатые, они несутъ покупки.

Два лапландца тащили изъ лавки купца боченки и корзинки съ припасами. Все это подъ надзоромъ Мортуно было навьючено на лосей. Въ эту минуту Гельгештадь съ Ильдою вышелъ изъ дому. Купецъ ласково разговорился съ своимъ покупателемъ и просилъ его разсказать новости. Молодой лапландецъ сообщилъ ему, что онъ подошелъ къ берегу со стадомъ болѣе, чѣмъ въ двѣ тысячи лосей изъ внутренней страны, такъ какъ отъ необыкновенной въ нынѣшнемъ году жары животныя его стали безпокоиться. При этомъ Стуре узналъ, что кочевая лось имѣетъ тиранническое вліяніе на своихъ обладателей. Какъ только настанетъ весна, это созданіе, привыкшее къ перекочевкамъ, стремится оградитъ себя отъ жары и оводовъ, и если не исполнятъ его желанія, само убѣгаетъ на прохладный морской берегъ. Съ приближеніемъ зимы оно опять стремится отъ моря къ ледянымъ альпамъ и опять убѣгаетъ отъ своего повелителя, если онъ замѣшкается. Мортуно разсказалъ, что снѣгъ, большею частью, стаялъ, зима была теплая, на березахъ уже появились ночки: сытыя и веселыя стада его прыгаютъ по свѣжей травѣ.

— Должно быть, съ радости ты и надѣлъ на ноги новые комагры, — сказалъ весело Гельгештадъ, — и опоясался пестрымъ кушакомъ: но, — прибавилъ онъ, — зачѣмъ тебѣ эта хорошенькая сумка? Я у тебя куплю ее, Мортуно, я дамъ тебѣ четыре ефимка.

При этомъ предложеніи Стуре удивленно взглянулъ на разсчетливаго купца. Онъ узналъ только впослѣдствіи, что эти изящныя работы изъ перьевъ, которыя попадаются на ярмаркахъ въ Бергенѣ, а оттуда зачастую привозятся въ Лондонъ и Парижъ, цѣнятся очень дорого.

— Я не продаю ее, — сказалъ молодой лапландецъ, отстегнулъ прекрасную сумку отъ кушака и передалъ эту цѣнную бездѣлушку Ильдѣ.

— Нравится она молодой дѣвушкѣ? — спросилъ онъ.

— Да, она очень хороша.

— Ну, такъ возьми и носи ее, бѣдный Мортуно проситъ тебя объ этомъ.

Ильда была пріятно поражена, но еще болѣе ея строгій отецъ. Не обращая вниманія на отказъ дочери, онъ, безъ дальнѣйшихъ разсужденій, овладѣлъ этимъ прекраснымъ подаркомъ и выразилъ лапландцу благодарность тѣмъ, что сильно потрясъ его и предложилъ ему наполнить его флягу виномъ; но Мортуно великодушно отклонилъ его предложеніе.

— Ну, хорошо, — засмѣялся купецъ, — такъ мы сосчитаемся въ другой разъ.

Мортуно управился со своими лосями, и Гельгештадъ проводилъ его еще нѣсколькими веселыми замѣчаніями. Эти замѣчанія дѣлали лапландца мишенью ихъ дешеваго остроумія. Но онъ, повидимому, принималъ ихъ съ тѣмъ же добродушіемъ, какъ и прежнія.

— Ну же, поѣзжай, Мортуно, мой милый, — воскликнулъ, наконецъ, Гельгештадъ, да ворочайся поскорѣе, привози еще новую сумку, получишь за нее то-же.

— О! я надѣюсь тебѣ доставить много еще удовольствія, батюшка, — отвѣчалъ Мортуно, при громкомъ смѣхѣ окружающихъ, — Посмотри, какъ у меня разорвана шапка и какъ помяты на ней перья.

— Вонъ въ высотѣ летитъ орелъ, добудь себѣ новыхъ, — вскричалъ Олафъ.

Мортуно схватилъ ружье и взглянулъ вверхъ. Носи и ихъ проводники двинулись въ путь и взбирались на скалу по ту сторону лощины.

— Бѣги же за ними, дурень! — кричалъ норвежецъ. — Не трать даромъ пороху.

Вмѣсто отвѣта Мортуно прицѣлился, раздался выстрѣлъ, и птица, перевернувшись въ воздухѣ, упала съ высоты почти къ ногамъ стрѣлка. Это былъ большой морской орелъ. Пуля прошла на вылетъ. Удивленіе къ такому искусству и мѣткости выразилось во всеобщемъ молчаніи.

— Если бы я этого не видѣлъ, — сказалъ Олафъ, — я бы этому не повѣрилъ, хотя и знаю, что эти молодцы хорошо стрѣляютъ.

— Я сдѣлаю тебя своимъ лейбъ егеремъ, — воскликнулъ Петерсенъ.

Мортуно вырвалъ изъ крыльевъ орла пару прекраснѣйшихъ перьевъ и воткнулъ въ свою шапку.

— Хорошо, писецъ, — сказалъ онъ смѣясь, — я буду твоимъ егеремъ, прими же первую добычу.

И, бросивъ птицу къ ногамъ писца, онъ съ громкимъ крикомъ убѣжалъ за своими товарищами. Нѣсколько человѣкъ бросились было его преслѣдовать, но скоро вернулись, такъ какъ это было безполезно: лапландецъ, какъ серна, скакалъ черезъ камни и карабкался по утесамъ. Черезъ нѣсколько минутъ онъ вскинулъ ружье на плечо и разразился злобнымъ хохотомъ.

— Злая обезьяна, — прошипѣлъ сквозь зубы писецъ. — Ну ужъ, навѣрное, когда-нибудь онъ попадется мнѣ въ руки, и я ему заплачу за мои окровавленные чулки.

Мертвый орелъ, дѣйствительно, забрызгалъ Петерсену чулки, что возбудило насмѣшки.

Наконецъ, Гельгештадъ пригласилъ все общество въ домъ, чтобы весело справить прощальный пиръ, такъ какъ съ разсвѣтомъ наступалъ приливъ, и яхта должна была покинуть бухту.

ГЛАВА V.
Поѣздка въ Бергенъ.

Взошло солнце. «Прекрасная Ильда» подняла свой парусъ и поплыла при свѣжемъ попутномъ вѣтрѣ мимо старой Лингенской церкви въ море. Мы не будемъ описывать прощаніе, рукопожатія и добрыя пожеланія. Гельгештадъ самъ стоялъ у руля; шесть здоровыхъ моряковъ исполняли его приказанія, а Стуре облокотился на перила палубы и до тѣхъ поръ кричалъ оставшимся «прощайте», пока гаардъ не скрылся за скалою. Путешественники быстро подвигались впередъ, и уже вечеромъ передъ ними лежалъ Тромзое; а черезъ два дня яхта подошла къ мѣсту рыбной ловли, которую Стуре видѣлъ три мѣсяца тому назадъ въ полномъ разгарѣ. Теперь тутъ все было пустынно, и люди отсутствовали; среди скалъ раздавались только крики морскихъ гусей, нырковъ, чаекъ, гагаръ. Огромные стаи ихъ покрывали утесы и волны. Спустили лодки и осмотрѣли сушильню. Суровое лицо Гельгештада все больше и больше выражало злую насмѣшку. Съ торжествующимъ видомъ показывалъ онъ на множество шестовъ, изъ которыхъ одни были опрокинуты, другіе стояли пустые или только съ остатками сушившихся на нихъ рыбъ.

— Я вѣдь вамъ говорилъ, — воскликнулъ онъ, — эти рыбаки лѣнивый и безпечный народъ! Чѣмъ больше ихъ посѣщаетъ благодать Божія, тѣмъ меньше они умѣютъ ею пользоваться. Смотрите-ка, что надѣлали снѣговыя вьюги, бури и черви! Больше половины всего улова пропало, и значитъ рыба вздорожаетъ въ Бергенѣ вдвое. А теперь, посмотрите-ка туда. — продолжалъ онъ, когда лодка повернула къ утесу, на которомъ онъ укрылъ свою собственную богатую добычу и покупку Стуре, — здѣсь не пропало ни хвостика, ни косточки, все сухо и твердо. Вамъ везетъ, господинъ Стуре, надо надѣяться, что и во всемъ остальномъ вы будете имѣть удачу.

Не желая утомлять вниманія нашихъ читателей, мы не будемъ слѣдить шагъ за шагомъ за ходомъ яхты около скалистыхъ извилистыхъ береговъ. Достаточно сказать, что въ двѣнадцать дней «Прекрасная Ильда» прошла болѣе двухсотъ миль, и счастіе настолько сопутствовало ей, что городъ Бергенъ, гдѣ рѣдкій день обходится безъ дождя, предсталъ предъ нею, освѣщенный яркими лучами солнца.

Яхта Гельгештада прибыла не первою съ сѣвера, но она первая пришла изъ Финмаркена, и ее встрѣтили въ гавани громкими привѣтствіями. Южная сторона гавани вся была застроена огромными амбарами, а въ самой бухтѣ стояли корабли разныхъ націй. Французы, итальянцы, испанцы и португальцы, множество нѣмецкихъ кораблей ожидали флота сѣверянъ. Стуре съ палубы разсматривалъ городъ и его окрестности. Въ маѣ здѣсь была уже полная весна: передъ нимъ разстилались зеленые сады, цвѣтущіе луга, сельскіе домики тонули въ зелени деревъ, нивы покрывали холмы до голыхъ вершинъ утесовъ, а на выступахъ блестѣли бѣлыя стѣны фортовъ Бергеигуузъ и Фредериксборгъ. Изъ баттареи порта послышалось нѣсколько пушечныхъ выстрѣловъ, пестрые флаги развѣвались на мачтахъ кораблей, мимо которыхъ плыла «Прекрасная Ильда», чтобы занять свое мѣсто у Нѣмецкаго моста. Всюду царствовала дѣятельность, пѣсни матросовъ у воротовъ и крановъ, крики и поклоны съ лодокъ, привѣтствія старыхъ знакомыхъ, которые со всѣхъ сторонъ взошли на корабль вмѣстѣ съ маклерами и купцами, освѣдомленія и вопросы, смѣхъ и пожеланія удачи. Стуре держался немного въ сторонѣ отъ этой суетни; его вниманіе обратилъ на себя маленькій плотный мужчина въ коричневомъ фракѣ, который, перелѣзая черезъ натянутые канаты, добрался до Гельгештада и дружески поздоровался съ нимъ. По его опрятному, представительному виду Стуре призналъ въ немъ богатаго вліятельнаго купца. Между купцами завязался длинный разговоръ о торговыхъ дѣлахъ. Купецъ изъ Бергена тотчасъ же купилъ весь тресковый жиръ и заплатилъ ту цѣну, которую съ него спросили. Онъ намѣренъ былъ немедленно отослать товаръ въ Гамбургъ, такъ какъ при большомъ предложеніи можно было ожидать паденія цѣнъ. Отъ сухой и соленой трески, напротивъ того, ждали значительныхъ барышей, такъ какъ уже распространился слухъ, что большая часть улова пропала и испортилась.

— Какъ можно скорѣе привези сюда весь твой запасъ, Нильсъ, — сказалъ Бергенскій купецъ. — На этотъ товаръ будетъ большой спросъ, и мы установимъ такія цѣны, какихъ уже давно не было.

Здѣсь онъ вдругъ замолчалъ, вѣроятно, вслѣдствіе того, что норвежецъ показалъ ему на стоявшаго вблизи дворянина. Онъ бросилъ непріязненный взглядъ на своего собесѣдника.

— Какого это молодца ты привезъ съ собою? — спросилъ онъ шепотомъ Гельгештада.

— Пожалуйте сюда, господинъ Стуре, — сказалъ Нильсъ громко. — Я васъ познакомлю съ господиномъ Уве Фандремомъ. Это мой дорогой другъ, который можетъ быть вамъ полезенъ.

Въ короткихъ словахъ онъ разсказалъ о судьбѣ и планахъ Стуре, сообщилъ о его новомъ поселеніи на Бальсфіордѣ и изъ всѣхъ силъ хвалилъ молодаго человѣка. Фандремъ кивалъ головой во время рѣчи своего товарища по торговлѣ, потомъ приподнялъ свою треуголку, обшитую золотомъ на цѣлый вершокъ, и сдержанно сказалъ:

— Мой домъ и моя рука къ вашимъ услугамъ, господинъ Стуре; обыкновенно, я никогда не вхожу въ сдѣлку съ молодыми начинающими торговцами; но въ этомъ случаѣ, ради моего друга Нильса, я сдѣлаю исключеніе.

Онъ протянулъ ему правую руку. Стуре почувствовалъ, что ему можно вполнѣ довѣриться и отвѣтилъ ему крѣпкимъ рукопожатіемъ.

Въ то время въ Бергенѣ не было еще гостинницъ, хотя уже насчитывалось тридцать тысячъ жителей. Каждый иностранецъ. пріѣзжавшій сюда, долженъ былъ разсчитывать на гостепріимство какой-нибудь семьи. Норвежскіе торговые люди жили у маклеровъ и купцовъ, съ которыми они имѣли дружескія сношенія; капитаны кораблей оставались на своихъ судахъ. Такимъ образомъ, безъ дальнѣйшихъ церемоній, какъ нѣчто вполнѣ естественное, Уве Фандремъ принялъ обоихъ пріѣзжихъ въ свой домъ, стоявшій у Нѣмецкаго моста. Старый домъ, просторный и удобный, служилъ зимнимъ помѣщеніемъ. Съ наступленіемъ теплаго времени года всѣ переѣзжали на дачи. Фандремъ тоже слѣдовалъ общему обычаю. Бергенъ былъ окруженъ такими лѣтними резиденціями; онѣ утопали въ густыхъ садахъ по склонамъ горъ. Фандремъ не надолго удалился, а Гедьгештадъ сообщилъ тѣмъ временемъ своему спутнику все, что онъ считалъ необходимымъ.

— Я еще не говорилъ съ вами объ Уве, — сказалъ онъ, — потому что хотѣлъ это сдѣлать здѣсь, по пріѣздѣ. Онъ дѣльный человѣкъ и вездѣ на своемъ мѣстѣ, принадлежитъ къ здѣшней гильдіи и членъ магистрата: составилъ себѣ кругленькое состояніе. Тридцать лѣтъ тому назадъ у него ничего не было. Я тогда сошелся съ нимъ, потому что мнѣ понравились его быстрая сообразительность и умъ. Мнѣ никогда не пришлось раскаиваться въ этомъ знакомствѣ: съ той поры мы постоянно держимся вмѣстѣ.

— Значитъ, вы участвуете въ дѣлахъ Фандрема, — спросилъ Стуре.

— Прежде, да, — отвѣчалъ Гедьгештадъ, прищурившись; — но я долженъ былъ по опыту убѣдиться, что товарищество въ торговыхъ дѣлахъ никуда не годится, если одинъ живетъ на Дингенфіордѣ, а другой за сто миль въ Бергенѣ. Я не умѣю провѣрять толстыя торговыя книги и изучать длинные счета; а между тѣмъ, мнѣ вовсе не съ руки, чтобы другіе подсчитывали за меня, и получать то, что мнѣ хотятъ дать.

Стуре улыбнулся; ему пришло на умъ, что хитрый торговецъ изъ Бергена, вѣроятно, лучше умѣлъ сводить счета, чѣмъ норвежецъ въ своей долговой книгѣ для рыбаковъ, квеновъ и лапландцевъ. Гельгештадъ, повидимому, замѣтилъ, что происходило въ молодомъ датчанинѣ. Онъ не распространялся далѣе., а прибавилъ только, что они порѣшили съ Фандремомъ брать другъ у друга столько товару, сколько имъ потребуется; во всемъ же остальномъ вести торговлю каждый за свой счетъ.

Бергенскій купецъ возвратился къ своимъ гостямъ и пригласилъ ихъ въ столовую, гдѣ надо было выпить за благополучное прибытіе. Безъ того не обошлось, чтобы при этомъ не велись переговоры о предполагавшейся торговой сдѣлкѣ. Относительно груза «Прекрасной Ильды» оба купца уже порѣшили. Гельгештадъ потребовалъ кредита д.ля Стуре, и Фандремъ тотчасъ же согласился. Владѣлецъ Лингенфіорда давалъ въ распоряженіе Стуре свою яхту, чтобы отвезти все необходимое для поселенія въ Бальсфіордѣ, и обѣщалъ ему составить списокъ нужныхъ товаровъ, а Фандремъ, съ своей стороны, обязывался отпустить только лучшій товаръ и назначить не высокія цѣны. Вся сдѣлка была окончена въ нѣсколько минутъ и закрѣплена рукопожатіемъ. Выпивъ еще нѣсколько стакановъ за продолжительность дружбы и за добрыя дѣловыя сношенія, хозяинъ пригласилъ своихъ гостей на дачу.

Когда они шли втроемъ вдоль гавани, на встрѣчу имъ попался офицеръ, который раскланялся съ Фандремомъ и вдругъ остановился, удивленно взглянулъ на Стуре и назвалъ его по имени.

— Германъ Гейбергъ, — воскликнулъ Стуре.

— Возможно ли, — сказалъ офицеръ, — ты въ Бергенѣ и въ какомъ странномъ нарядѣ. Самый блестящій кавалеръ Копенгагенскаго двора, въ норвежской фризовой курткѣ и въ обществѣ самаго продувного, черстваго стараго ростовщика съ Нѣмецкаго моста, — прибавилъ онъ шепотомъ.

Между тѣмъ Фандремъ съ Гельгештадомъ прошелъ дальше, но встрѣча съ датскимъ офицеромъ, видимо, испортила его доброе расположеніе духа. Онъ сердито оглянулся и наморщилъ лобъ, когда замѣтилъ радость Стуре при этой нечаянной встрѣчѣ. Молодые люди слѣдовали за ними подъ руку и сообщали другъ другу о своихъ приключеніяхъ.

Германъ Гейбергъ командовалъ датскимъ пѣхотнымъ полкомъ, расположеннымъ гарнизономъ въ Бергенѣ. Онъ служилъ со Стуре въ Копенгагенѣ, но внезапно былъ переведенъ въ Норвегію, что тогда считалось до извѣстной степени ссылкою. Это случилось вслѣдствіе вліянія одного изъ начальствующихъ лицъ, о неправильныхъ дѣйствіяхъ котораго Гейбергъ донесъ высшему начальству. Его услали въ глубь страны, но онъ умѣлъ пріобрѣсти благоволеніе генерала Мюнтера въ Трондгеймѣ, которому онъ понравился своими способностями. Мюнтеръ назначилъ его сперва своимъ адъютантомъ, далъ ему полкъ въ Бергенѣ и обѣщалъ, при первомъ удобномъ случаѣ, снова его приблизить къ себѣ.

— На это я надѣюсь, и чѣмъ скорѣе бы это случилось, тѣмъ лучше, — закончилъ капитанъ свой разсказъ. — Право, для человѣка съ образованіемъ невыносимо оставаться въ этомъ селедочномъ и тресковомъ гнѣздѣ. Но скажи же мнѣ наконецъ, — продолжалъ онъ, — какъ ты попалъ въ эту глушь?

Стуре разсказалъ ему, и Гейбергъ слушалъ его съ великимъ удивленіемъ.

— Какъ! — разразился онъ, наконецъ, неудержимымъ смѣхомъ, — ты поселился среди лапландцевъ, оленей и грязныхъ рыбныхъ торгашей? Ты такъ называемый купецъ въ твоемъ Бальсфіордѣ и пріѣхалъ въ Бергенъ, чтобы запастись товаромъ для мелочной лавочки? Да ты съ ума сошелъ, Генрихъ! Конечно, не ты первый пріобрѣлъ королевскій указъ, обратилъ его въ деньги и поправилъ свое состояніе: но, навѣрное, никто не воспользовался имъ но твоему способу.

— Стрѣлы твоего остроумія не поразятъ меня, любезный Гейбергъ, — съ спокойною улыбкою возразилъ Стуре. — Я все таки буду купцомъ на Бальсфіордѣ. Я самъ избралъ свою участь и знаю, что мнѣ предстоитъ суровая трудовая жизнь, но, по крайней мѣрѣ, я останусь свободнымъ независимымъ человѣкомъ. Никто не измѣнитъ моего рѣшенія, оно непоколебимо.

— Пойми тебя, кто хочетъ! Возможно-ли, чтобы человѣкъ твоего положенія и съ такимъ именемъ, самъ себя осудилъ на такое бѣдствіе.

— Спроси этихъ норвежцевъ, — серьезно возразилъ Стуре, — что они понимаютъ подъ бѣдствіемъ; и они найдутъ твою жизнь въ пыльныхъ городахъ, твою зависимость самымъ невыносимымъ бѣдствіемъ. Это правда, я буду ловить рыбу и ѣздить въ Бергенъ на своей яхтѣ; но я надѣюсь, что когда нибудь мои соотечественники повсюду, куда бы я ни пріѣхалъ, примутъ меня съ уваженіемъ, и всѣ честные люди протянутъ мнѣ руку. Если я достигну этой цѣли, то всѣ мои желанія исполнятся, и никогда меня не будутъ тянуть назадъ блестящія королевскія залы въ столицѣ.

— Ты остался все тѣмъ же добрымъ малымъ, что и былъ! — воскликнулъ растроганный капитанъ. — Ііто знаетъ, можетъ быть, ты и правъ; взгляды на счастіе у каждаго свои, и главное дѣло не заблудиться на томъ пути, который разъ избралъ. Вонъ твои почтенные друзья и покровители ждутъ тебя на горѣ и дѣлаютъ тебѣ нетерпѣливые знаки. Иди же къ нимъ, Генрихъ Стуре, и наслаждайся мудростью этихъ корыстныхъ селедочныхъ душъ. Завтра я къ тебѣ зайду, а до тѣхъ поръ прощай!

Когда Стуре достигъ вершины, онъ нашелъ одного только Фандрема, Гельгештадъ пошелъ впередъ. На всѣ его извиненія Фандремъ сердито покачалъ головой съ недовѣріемъ.

— Я вамъ дамъ хорошій совѣтъ, господинъ Стуре. Мы въ Бергенѣ считаемъ за ничто этихъ солдатъ съ ихъ шитыми золотомъ красными кафтанами и позументами. Вашей репутаціи, какъ дѣятельнаго бюргера, только повредитъ, если васъ увидятъ руку объ руку съ такимъ господиномъ. Купецъ долженъ строжайшимъ образомъ оберегать свою репутацію, малѣйшій дурной слухъ сильно подрываетъ его кредитъ. А теперь. — воскликнулъ онъ ласковѣе. — пойдемте, сударь, вотъ тамъ мой домъ. Въ его стѣнахъ вы будете желаннымъ гостемъ, какъ долго вамъ понравится.

Весь день обозрѣвали хорошенькій, веселый участокъ земли, а также разсматривали бездѣлушки и рѣдкости, которыя капитаны кораблей и купцы привезли изъ чужихъ странъ въ подарокъ вліятельному торговцу. Только на другой день послѣ завтрака снова стали говорить о дѣлахъ. Сегодня должны были совершенно разгрузить яхту и затѣмъ приняться за новую грузку. На четвертый день Гельгештадъ собирался въ обратный путь, а до тѣхъ поръ предстояло много дѣла. Всѣ припасы, предназначенные для Стуре, надо было выбрать и упаковать. Опытный купецъ быстро составилъ списокъ, и при первой же смѣтѣ выяснилось, что для этого потребуется сумма не менѣе восьми тысячъ ефимковъ. За это Стуре обязался ему доставить ту рыбу, которая сохла въ Вестфіордѣ. Порѣшили ее доставить Фандрему при первой поѣздкѣ. Купецъ предложилъ ему тотчасъ же заключить сдѣлку и назначилъ цѣну за вогу въ тридцать шесть фунтовъ но три ефимка. Но когда Стуре не согласился на это, то онъ безъ спора прибавилъ еще четверть ефимка: но Стуре все еще не рѣшался на эту сдѣлку, не смотря на то, что Гельгештадъ предлагалъ своему товарищу весь свой большой запасъ.

— Съ тобой, — сказалъ Фандремъ Гельгештаду, — я не могу заключить такой сдѣлки, по той простой причинѣ, что рыба все-таки можетъ значительно подешевѣть, и тогда при твоихъ большихъ запасахъ я понесу чувствительный убытокъ. Поэтому я могу порѣшить съ тобою только у Нѣмецкаго моста и по той цѣнѣ, которая будетъ стоять въ хоть день, когда ты вручишь мнѣ твою рыбу. За твой товаръ я долженъ заплатить деньгами, а отъ этого молода то человѣка, которому я желаю добра, я получаю ее въ обмѣнъ.

— Твои соображенія, другъ Уве, во всякомъ случаѣ вполнѣ справедливы, — отвѣчалъ Гельгештадъ въ раздумьѣ. — Не будемъ больше говорить обо мнѣ. Все возможно: цѣна на рыбу можетъ и повыситься, можетъ и значительно упасть. По всему Норвежскому берегу до самаго Трондгейма много рыбы наловлено и посолено. Мое мнѣніе таково, кто можетъ выдержать, выдерживай, кому же нужно дѣйствовать навѣрняка, господинъ Стуре, пусть будетъ радъ, что въ такое короткое время онъ утроилъ свой капиталъ.

— Благодарю васъ, — возразилъ Стуре, нисколько не сомнѣвавшійся въ томъ, что ему нужно было дѣлать, — будьте оба увѣрены, что я принимаю вашъ совѣтъ съ полнѣйшимъ почтеніемъ: но я не желаю, чтобы вы, господинъ Фандремъ, получили убытокъ, вслѣдствіе вашего великодушнаго предложенія. Лучше ужъ я предпочту ограничиться меньшею прибылью. Поэтому я буду ждать, пока мои лодки съ рыбою не прибудутъ къ Нѣмецкому мосту, и тогда возьму ту цѣну, которая будетъ стоять въ то время. Если я потерплю убытокъ, это будетъ мой убытокъ, если же получу прибыль, то ею воспользуюсь.

Гельгештадъ одобрительно кивнулъ Стуре. Фандремъ взглянулъ на Нильса и сказалъ:

— Всякій долженъ знать, что онъ дѣлаетъ. И такъ рѣшено, я заплачу вамъ по той цѣнѣ, которая будетъ стоять, когда ваша рыба прибудетъ.

Затѣмъ они вернулись въ городъ, гдѣ, благодаря прекрасной весенней погодѣ, въ гавани давно уже кипѣла работа. Членъ магистрата повелъ своихъ гостей въ контору, гдѣ уже были приготовлены всѣ счета, и гдѣ Стуре долженъ былъ подписать условіе, что будетъ вести торговыя сношенія только съ Уве Фандремомъ въ Бергенѣ. Контора богатаго купца оказалась маленькою и мрачною. Въ одномъ углу въ шкафу за рѣшеткою стояли большія торговыя книги. Тяжелый дубовый столъ занималъ средину комнаты. За нимъ работалъ у конторки старый бухгалтеръ. Стуре не удивился малочисленности служащихъ, онъ зналъ, что Бергенскіе купцы, не смотря на значительныя дѣла, имѣютъ больше надсмотрщиковъ и работниковъ въ своихъ магазинахъ, чѣмъ помощниковъ въ своихъ конторахъ. Все свободное мѣсто въ конторѣ, также какъ и проходъ были завалены ящиками и сундуками, бочками, тюками съ перьями и тюленьими кожами. Всѣ помѣщенія внизу дома были пропитаны специфическимъ запахомъ жира и разлагающагося мяса, и это непріятно поражало свѣжаго человѣка.

Фандремъ подвелъ своего покупателя къ конторкѣ и заставилъ его прочесть и подписать контрактъ. Затѣмъ Гельгештадъ взялъ перо въ руки и подписалъ особое поручительство въ той суммѣ, на которую Стуре забралъ товаровъ у Фандрема.

— Слѣдовательно, мнѣ нуженъ еще поручитель? — спросилъ Стуре раздражительно и съ удивленіемъ. — Я думалъ, что за данный мнѣ кредитъ я достаточно ручаюсь моимъ имуществомъ, словомъ и честью.

— Если вы взвѣсите, сударь, — возразилъ спокойно Гельгештадъ, — что здѣсь въ Бергенѣ никто не знаетъ ни васъ, ни вашего имущества, и если обдумаете, что, несмотря на всѣ ваши надежды, планы въ Бальефіордѣ все-таки могутъ не осуществиться, то вы увидите, что не легко будетъ наііти кого нибудь, кто бы вамъ открылъ кредитъ безъ поручительства.

Стуре съ трудомъ побѣдилъ въ себѣ непріятное настроеніе. Онъ разсчитывалъ, что открытый ему Фандремомъ кредитъ облегчитъ его обязательство относительно Гельгештада и думалъ освободиться понемногу отъ владѣльца Лингеифіорда съ помощью этихъ новыхъ связей. Вмѣсто того онъ увидѣлъ, какъ онъ все дальше и дальше затягивался въ сѣть наука, который, казалось ему, жадно протягивалъ надъ іітіъ свои лапы.

Онъ взглянулъ въ глаза Гельгештаду, и ему показалось, что онъ прочелъ въ нихъ злую насмѣшку надъ его безпомощностью; недовѣріе его возрасло въ высшей степени и пересилило осмотрительность. Почти невольно онъ произнесъ:

— Нѣтъ, нѣтъ, мнѣ достаточно и тѣхъ обязательствъ, которыя уже существуютъ, я не желаю увеличивать ихъ число. Въ этомъ дѣлѣ я не принимаю вашего поручительства.

— Хорошо, какъ вамъ угодно, сударь! Можетъ быть вы знаете кого либо другаго въ городѣ, кто бы за васъ поручился? — спокойно спросилъ Гельгештадъ.

Этотъ вопросъ смутилъ Стуре; онъ долженъ былъ объявить, что знакомъ только съ капитаномъ Гейбергомъ, и произнесъ его имя немного нерѣшительно.

До сихъ поръ Фандремъ присутствовалъ при переговорахъ молча и не вмѣшивался; но когда его новый покупщикъ назвалъ поручителемъ датскаго капитана, это уже ему показалось слишкомъ. Изо всей силы ударилъ онъ кулакомъ по столу и вскричалъ:

— Этотъ-то молодой вѣтреникъ поручитель? Господинъ Стуре, вы, кажется, намѣрены надо мною смѣяться? Конечно, когда капитанъ шагаетъ по улицамъ, онъ гордо вытягиваетъ свои ноги…

Дальше онъ не договорилъ, потому что въ эту минуту послышался громкій голосъ въ смежной комнатѣ, и въ открытой двери показалась стройная фигура Германа Гейберга.

Купецъ такъ удивился неожиданному присутствію офицера въ его домѣ, что въ первую минуту ничего не могъ сказать. Капитанъ иронически выразился., что, кажется, разговоръ коснулся его достойной особы, и онъ проситъ общество не стѣсняясь, продолжать начатое; Фандремъ тогда быстро овладѣлъ собою — онъ былъ не изъ тѣхъ, кого легко смутить.

— Не знаю, сударь, — началъ онъ, — что могло васъ побудить посѣтить мой домъ и мою контору; но какъ это уже случилось, то нечего дѣлать. Я могу во всякое время повторить мои слова.

— Я вполнѣ понялъ васъ, господинъ Фандремъ, — возразилъ молодой человѣкъ съ гордою улыбкою, — и вижу, что мое слово не можетъ быть для васъ поручительствомъ, такъ какъ вамъ недостаточно и слова барона Стуре, моего уважаемаго давнишняго товарища.

— Я полагаю, Фандремъ, — сказалъ Гельгештадъ, поднимая свое суровое лицо надъ столомъ, — что мы здѣсь заняты дѣломъ, которое неудобно продолжать при постороннемъ.

— Совершенно съ вами согласенъ, — отвѣчалъ Фандремъ.

— Я полагаю, — сказалъ самонадѣянно офицеръ, подражая манерѣ норвежца, что вамъ не слѣдуетъ мѣшаться въ дѣла, касающіяся меня. Я не треска, но несчастный лапландецъ, у меня нѣтъ въ карманѣ королевскаго указа, и потому я, конечно, имѣю право уклониться отъ ближайшаго знакомства съ вами. Что же касается васъ, господинъ Фандремъ, — съ достоинствомъ продолжалъ онъ, — то я сейчасъ же избавлю васъ отъ своего присутствія, какъ только скажу нѣсколько словъ этому господину.

И онъ указалъ при этомъ на Стуре.

— Стуре, — обратился онъ къ своему товарищу и положилъ руку ему на плечо, — если ты занятъ, я не буду мѣшать тебѣ. выслушай только вотъ что: генералъ Мюнтеръ съ курьеромъ вызываетъ меня назадъ въ Трондгеймъ. Завтра я уже долженъ выѣхать изъ Бергена: наврядъ ли мы съ тобою можемъ сегодня еще разъ увидѣться, и потому, прощай, дружище, если ты не предпочтешь послѣдовать за мною.

— Ты знаешь, Гейбергъ, что этого не можетъ быть, — твердо отвѣчалъ Стуре.

— Я такъ и думалъ, — печально проговорилъ Гейбергъ, — я знаю твою желѣзную волю. Ну, такъ Богъ да хранитъ тебя всегда и повсюду; да избавитъ Онъ тебя отъ всѣхъ норвежскихъ плутовъ и да соберетъ всѣхъ рыбъ морскихъ въ твои сѣти! Господинъ Фандремъ, я теперь покидаю вашъ домъ и желаю ему всякаго благоденствія. Сохраните обо мнѣ добрую память.

Онъ пожалъ руку своему другу и пустился въ обратный путь, немилосердно разбрасывая ногами все, что ему мѣшало на ходу.

— Пускай его бѣжитъ! — презрительно сказалъ ему вслѣдъ Гельгештадъ, но мрачно наморщенный лобъ ясно показывалъ, какъ трудно ему подавить свой гнѣвъ. — Я бы желалъ, чтобы этотъ офицерикъ не попадался больше на моемъ пути, иначе можетъ окончиться хуже, чѣмъ сегодня.

Потомъ онъ выпрямился во весь свой ростъ и опустилъ тяжелый кулакъ на обязательство.

— Господинъ Стуре, — сказалъ онъ, — вотъ бумага, и вотъ я стою здѣсь. Объясните же теперь окончательно, желаете ли вы принять мое поручительство, или вы разсчитываете на чью-либо чужую помощь.

Очевидно, тутъ былъ только одинъ исходъ; купецъ, повидимому, принялъ твердое рѣшеніе. Стуре больше не колебался, противиться было бы безполезно и даже опасно; такимъ образомъ онъ далъ свое согласіе, и Гельгештадъ подписалъ этотъ многозначущій документъ. Когда это совершилось, оба купца опять разсыпались въ увѣреніяхъ, что все это только одна формальность; никто не сомнѣвается въ томъ, что владѣлецъ Бальсфіорда черезъ годъ вполнѣ уплатитъ свои счета и тогда будетъ пользоваться открытымъ кредитомъ, безо всякаго поручительства; но здравый смыслъ Стуре ясно говорилъ ему, какъ мало можно было полагаться на эти рѣчи.

Цѣлый день прошелъ въ выборѣ и осмотрѣ товаровъ, которыми предполагалось нагрузить «Прекрасную Ильду». Гельгештадъ и самъ купилъ кое-что, но при этомъ не забывалъ осматривать и пробовать все, предназначавшееся для Стуре. Всѣ закупленные товары сейчасъ же переносились работниками и слугами на яхту, гдѣ матросы занимались нагрузкою; черезъ два дня яхта должна была уже пуститься въ обратный путь.

Въ тотъ же день вечеромъ купцы задали пиръ владѣльцамъ гаардовъ и капитанамъ кораблей въ залѣ той самой старинной башни, гдѣ въ былыя времена танцовалъ король Христіанъ II. Но на этотъ разъ танцевъ не было. Бергенскія дамы не присутствовали на пиршествѣ, но за то кутежъ продолжался до разсвѣта. Фандремъ такъ усердно подчивалъ своихъ гостей, что около полуночи Стуре долженъ былъ проводить его домой. Самъ Стуре радъ былъ уйти отъ безпорядочной попойки; на него со всѣхъ сторонъ сыпались насмѣшки за воздержность.

Гельгештадъ вернулся уже только съ разсвѣтомъ, но въ его крѣпкихъ мускулахъ и жилахъ было столько несокрушимой жизненной силы, что послѣ часоваго отдыха онъ снова уже занимался дѣлами и окончилъ ихъ только тогда, когда яхта его была совершенно готова къ отплытію.

Прощальный тостъ выпили съ Фандремомъ на палубѣ яхты: когда лодка его удалилась, путешественники воспользовались еще нѣсколькими часами отдыха. Но только что утро освѣтило самыя высокія вершины, окружавшія Бергенъ. «Прекрасная Ильда» снялась съ якоря и при утренней свѣжести проплыла мимо баттареи порта. Все еще было тихо въ гавани: на безмолвномъ городѣ лежала полутьма: надъ фіордомъ подымался легкій туманъ, тянувшійся около береговыхъ скалъ какъ колеблющееся покрывало. Привѣтливыя маленькія долины скрывались еще въ ночной мглѣ. Большое судно описывало дуги, то проходя сквозь узкіе проливы, то перерѣзая большіе водные бассейны: оно какъ бы будило сонное море и шептавшіяся волны разбивались о его бока, будто вопрошая, зачѣмъ тревожатъ ихъ покой.

Гельгештадъ въ непромокаемой теплой одеждѣ моряка стоялъ у руля и направлялъ яхту въ этомъ лабиринтѣ скалъ и утесовъ. Время отъ времени онъ зорко поглядывалъ въ сторону, измѣряя пространство, пройденное судномъ: потомъ онъ смотрѣлъ опять впередъ, гдѣ уже виднѣлась колокольня Гаммерской церкви и открывался Алезундъ. Позади быстраго судна, съ шумомъ разсѣкавшаго волны подъ напоромъ легкаго вѣтра, солнце освѣщало снѣговыя вершины у Гардангерфіорда: лучи его покоились на лѣсахъ, на громадныхъ массахъ скалъ, подошвами, упиравшихся въ море, а главами своими достигавшихъ облаковъ. Путь около береговъ Норвегіи постоянно идетъ между безчисленными островами и группами скаль, оставшихся послѣ міровыхъ переворотовъ и образующихъ множество заливовъ и проливовъ. Но кое-гдѣ они вдругъ исчезаютъ, и воды Атлантическаго океана и Сѣвернаго Ледовитаго моря безпрепятственно разбиваются о берегъ материка, и часто корабли, должны цѣлыми днями пережидать въ какомъ-нибудь уголку, не рѣшаясь пуститься по бурному морю. На третій день пути, когда показался Штатенландъ, Гельгештадъ тоже не рѣшался обогнуть его ночью. Но вѣтеръ стихъ. Купецъ, уступая просьбамъ нетерпѣливаго пассажира, спѣшившаго въ свои новыя владѣнія, рѣшился двинуться впередъ, но лишь съ тѣмъ условіемъ, что они проведутъ всю ночь за стаканомъ пунша, и въ минуту опасности онъ тотчасъ же смѣнитъ рулеваго. Стуре согласился и вечеромъ нашелъ въ каютѣ чисто накрытый столъ съ разными кушаньями, а на печкѣ кипящій чайникъ, около котораго хлопоталъ старый морякъ.

Гельгештадъ былъ, очевидно, въ наилучшемъ расположеніи духа. Когда приготовили пуншъ, этотъ сѣверный нектаръ, онъ храбро наливалъ его изъ дымящейся чаши и смѣялся надъ серьезнымъ лицомъ Стуре, утверждая, что онъ походилъ на снѣговую вершину Кильписа.

— Ну-у, — сказалъ онъ, — я не знаю, что васъ мучаетъ, но должно быть что-нибудь очень тяжелое. Вернитесь же въ Бальсфіордъ человѣкомъ, который увѣренъ въ своихъ барышахъ. Вы умно придержали рыбу, показали, что у васъ вѣрный взглядъ; вы везете полную яхту товаровъ, домъ вашъ уже, вѣроятно, готовъ; вамъ остается только въ немъ поселиться. Но я знаю въ чемъ дѣло, — дразнилъ онъ дальше, — васъ страшитъ одиночество въ Бальсфіордѣ, и вамъ слѣдуетъ позаботиться о хозяйкѣ. Если вамъ не повезетъ, поможетъ колдунъ Афрайя своимъ волшебнымъ напиткомъ. Не правда-ли?

Эти шутки вывели Стуре изъ его молчаливой задумчивости.

— Афрайя! — сказалъ онъ, не думая, что говоритъ, — это, конечно, такой человѣкъ, помощь котораго мнѣ желательна. Но онъ тотчасъ же спохватился и, желая разсѣять недовѣріе своего слушателя, небрежно продолжалъ: — Такъ какъ оба мы случайно назвали имя Афрайи, отвѣтьте мнѣ на одинъ вопросъ: что вы думаете дѣлать съ Гулой, когда ваша дочь покинетъ родительскій домъ?

— Ну-у! — отвѣчалъ Гельгештадъ, — я думаю, она всегда предпочтетъ мой домъ грязной лапландской хижинѣ.

— Мнѣ недавно приснился сонъ, — сказалъ Стуре, улыбаясь, но пристально смотря на купца, — если Афрайя дѣйствительно колдунъ, то это онъ его послалъ.

— Не буду отрицать, — отвѣчалъ старикъ, — сны, во всякомъ случаѣ, странная вещь; они часто являются въ человѣческой душѣ какъ предзнаменованія и, конечно, посылаются намъ сверхъ естественною силою. Разскажите вашъ сонъ, господинъ Стуре.

— Мнѣ снилось, — началъ дворянинъ, — что я живу на Бальсфіордѣ, хорошо устроился, много тружусь, но имѣю и много заботъ…

При этихъ словахъ, его слушатель хитро прищурился, но не прерывалъ разсказчика. Тотъ продолжалъ:

— Оказалось, что всѣ окружныя маленькія долины были плодородны, и тамъ могло поселиться много колонистовъ. Но то, что было для меня особенно важно — извлечь пользу изъ вѣковаго лѣса при Бальсъ-эльфѣ — то мнѣ я не удавалось.

Оказалось, что трудно было сплавлять бревна изъ лѣсной глуши. Потокъ съ глубокими водопадами мѣшалъ ихъ сплаву: нигдѣ нельзя было устроить лѣсопильную мельницу. Я сдѣлалъ цѣлый рядъ безполезныхъ попытокъ, стоившихъ большихъ денегъ, но всѣ мои труды были напрасны.

— Это совершенно ясно, — воскликнулъ Гельгештадъ съ ироническимъ смѣхомъ, осушая свой стаканъ.

— Я находился въ тяжеломъ положенія, — продолжалъ Стуре, — мнѣ казалось, что меня схватили невидимыя руки, которыя, съ одной стороны, тянутъ меня въ пропасть, съ другой — удерживаютъ, называя всѣ мои начинанія нелѣпостью. Я не могъ ни на что рѣшиться, всѣ меня покинули, вокругъ меня царствовала глубокая тьма. Вдругъ я увидѣлъ свѣтъ: Афрайя стоялъ у моей кровати: его маленькіе глаза метали искры.

— Пфа! — воскликнулъ купецъ, слушавшій съ большимъ вниманіемъ, — не описывайте мнѣ воровскихъ глаза" этого плута: я хорошо ихъ знаю.

— Онъ осклабился и сталъ плясать вокругъ меня, дѣлая странные прыжки. «Ты не можешь себѣ помочь! — воскликнулъ онъ хриплымъ голосомъ. — А люди твоего гордаго, мудраго народа развѣ не могутъ подать тебѣ совѣта? Э! Но подожди, дружочекъ, за то ты получишь помощь отъ презрѣннаго лапландца: я покажу тебѣ, какъ ты долженъ приняться за дѣло». Онъ повелъ меня къ какому-то мѣсту, взмахнулъ своимъ длиннымъ посохомъ, и вдругъ на рѣкѣ явилась мельница съ двойнымъ колесомъ. Потомъ онъ указалъ на долину, и я увидѣлъ странную постройку изъ бревенъ, стоявшую на крѣпкихъ сваяхъ, которыя смачивались водами ключа и вслѣдствіе этого оставались постоянно скользкими. По этому желобу деревья скатывались съ быстротою молніи со скалы, и ихъ можно было безъ особеннаго труда доставлять на мельницу.

— Странный сонъ, — пробормоталъ Гельгештадъ, когда разсказчикъ остановился, — но я не могу всего этого представить. Я бы, Богъ знаетъ, что далъ, если-бъ могъ.

— Можетъ быть мнѣ удастся вамъ все это разъяснить; она передо мной стоитъ такъ ясно, что я могъ бы схватить ее руками. Дайте мнѣ бумаги и карандашъ изъ стола, я вамъ нарисую всю постройку.

Гельгештадъ послушно передалъ ему требуемое и на лицѣ его можно было прочесть нетерпѣніе, съ которымъ онъ ждалъ, что изъ этого выйдетъ. Стуре набросалъ нѣсколькими твердыми штрихами долину Бальсъ-эльфа и потокъ въ пропасти. Потомъ съ крутой скалы спустилъ искусную постройку или катокъ для бревенъ, какіе и теперь еще употребляются въ горныхъ странахъ, чтобы легче сплавлять съ высокихъ горъ въ долину древесные стволы.

— Смотрите, — объяснялъ Стуре, — здѣсь рубятъ и освобождаютъ отъ сучьевъ деревья, направляютъ ихъ на гладкую наклонную поверхность, которая орошается водою, чтобы бревна, скатываясь, не слишкомъ разгорячались. Въ холодное время вода застынетъ, но льду деревья будутъ скользить еще легче и достигнутъ вотъ этой точки, гдѣ слѣдуетъ построить лѣсопильную мельницу. Очевидно, что это лучшее мѣсто, потому что лежитъ за водопадами на рѣкѣ, которая отсюда ли самыхъ фіордовъ представляетъ мало препятствій.

Гельгештадъ то смотрѣлъ въ ротъ своему разсказчику, то съ жаднымъ вниманіемъ слѣдилъ за рисункомъ.

— Это вѣрно, — сказалъ, наконецъ, онъ глядя на бумагу, — это должно удасться. Это былъ мудрый сонъ, господинъ Отуре, кто бы его ни послалъ.

Онъ откинулся на спинку стула и пытливо посмотрѣлъ на своего собесѣдника.

— Вы умный человѣкъ! — воскликнулъ онъ, — я долженъ васъ похвалить. Но вы вѣрный истинный другъ, который отъ меня ничего не скрываетъ. Не правда-ли? А теперь, — продолжалъ онъ. вынувъ свои часы и взглянувъ на нихъ. — вамъ слѣдуетъ еще отдохнуть часокъ. Уже глубокая ночь, и недолго до разсвѣта. Я же пойду на палубу и буду править судномъ до наступленія дня. Будьте здоровы!

Онъ вышелъ изъ каюты, а Стуре пошелъ спать довольный собою. Онъ не даромъ разсказалъ этотъ сонъ. Съ одной стороны, развивая свои планы, онъ хотѣлъ склонить купца, чтобы тотъ далъ ему необходимыя для того средства: съ другой — онъ хотѣлъ дать почувствовать Гельгештаду, что проникаетъ въ его нечистыя намѣренія. И то, и другое ему удалось.

ГЛАВА VI.
Праздникъ Іула.

Давно уже стояла ясная погода. Надъ «Прекрасною Ильдой» разстилалось безоблачное голубое небо, и она плыла въ теченіе нѣсколькихъ недѣль по тихому морю. Она оставила уже за собою и берегъ Трондгейма, и горы «Семи сестеръ», и множество причудливыхъ скалъ, которыя какъ сторожа стоятъ при въѣздѣ въ Норвегію. Теперь она быстро приближалась къ родинѣ. Насталъ іюнь, и чѣмъ болѣе подымалась къ сѣверу яхта, тѣмъ свѣтлѣе становились ночи. Вблизи Лофоденскихъ острововъ солнце уже не заходило за горизонтъ^ Оно описывало на небѣ кругъ, и лучи его весь день освѣщали высокіе глетчеры. Наконецъ, передъ путешественниками появился Тромзое, и когда на церковной колокольнѣ пробила полночь, паруса и верхушки мачтъ освѣщались красноватымъ свѣтомъ. Еще прошелъ день, еще настала ночь, и «Прекрасная Ильда» вошла въ Лингенфіордъ. Длинный рядъ высокихъ горъ стоялъ освѣщенный солнцемъ, а въ глубинѣ Кильписъ подымалъ свою громадную голову, какъ сѣдовласый исполинъ между молодежью, потому что только на его вершинѣ еще блестѣла снѣжная и ледяная мантія. Полночное солнце стояло большимъ багрянымъ шаромъ надъ волнами Лингенфіорда, которымъ теперь предстояло непрерывно отражать его влеченіе четырехъ недѣль. Но хотя свѣтъ не потухалъ, на природѣ все-таки лежало таинственное покрывало, и глубокое молчаніе ночи царило надъ водами. Стаи птицъ недвижно сидѣли на утесахъ, съ спрятанными подъ крылья головами: въ воздухѣ не было слышно звука, свидѣтельствующаго о жизни, и только корабль съ ослабѣвшими парусами, изрѣдка колеблемыми легкимъ дуновеніемъ вѣтра, скользилъ по Лингенфіорду, какъ будто имъ управляли духи. Наконецъ, при одномъ изъ поворотовъ вдругъ появилась Лингенская церковь. Съ высокой башни ея развѣвалось большое знамя, а въ бухтѣ виднѣлось много лодокъ съ пестрыми вымпелами и вѣнками изъ березовыхъ и сосновыхъ вѣтвей на мачтахъ. Люди на яхтѣ сбросили свои куртки. Было такъ тепло, какъ будто они покачивались на волнахъ Неаполитанскаго залива; они весело смотрѣли на родную церковь, пожимали другъ другу руки и обмѣнивались взаимными поздравленіями. Такъ быстро и удачно рѣдко имъ приходилось совершать поѣздку въ Бергенъ, и Господу Богу угодно было, чтобы они какъ разъ возвратились въ день перваго весенняго праздника, празднуемаго на Сѣверѣ. Въ церкви сидѣло все населеніе фіордовъ и острововъ, пѣло, молилось и хвалило Господа въ святую ночь, когда въ первый разъ солнце не заходило: оно просило хорошаго благодатнаго года. За молитвой слѣдовали веселыя шутки, игры и танцы. Когда яхта достигла пристани, лежащей ниже церкви, тамъ не было ни одного человѣка. Одиноко стояли длинные ряды лодокъ, и старый морякъ замѣтилъ между ними, къ своему удовольствію, большую шлюпку съ вымпеломъ гаарда Эренесъ.

— Мы пришли какъ разъ во время, чтобы отпраздновать нашъ весенній праздникъ. Забрасывайте якорь, дѣти!

Люди уже нетерпѣливо ждали этого приказанія и не заставили его повторить. Ліиво завертѣлся воротъ, и якорь устремился въ глубину. Потомъ всѣ поспѣшили внизъ, чтобы надѣть праздничныя одежды. Гельгештадъ тоже вошелъ въ каюту, гдѣ онъ нашелъ Стуре уже одѣтаго по праздничному.

— Ну-у, — засмѣялся старикъ, — вы ужъ. какъ я вижу, привели себя въ порядокъ. Вотъ мы стоимъ у самой Лнигенской церкви, при яркихъ лучахъ свѣта, а насъ еще никто не замѣтилъ, какъ будто гномъ надѣлъ свою шапку-невидимку на нашу мачту. Всѣ сидятъ теперь въ церкви. Это старый обычай изъ рыцарскихъ временъ праздновать этотъ день, — сказалъ онъ, повязавъ на шею шелковый платокъ. — Много стоило крови, пока его изгнали изъ Норвегіи, и пока христіанскіе священники добились, чтобы его перенесли на Рождество.

— Такъ празднованіе Іула въ древнія времена было весеннимъ праздникомъ? — спросилъ Стуре.

— Совершенно вѣрно, — отвѣчалъ Гельгештадъ. — Это былъ самый большой праздникъ, когда испрашивали у Всевышняго, чтобы Онъ былъ милостивъ къ Своимъ дѣтямъ. Мы удержали его здѣсь, только придали ему христіанскій характеръ. А теперь пойдемте. Мы сойдемъ на берегъ и удивимъ дѣтей нашимъ появленіемъ въ церкви.

Онъ надѣлъ шляпу и первый спустился въ ожидавшую ихъ лодку, которая нѣсколькими взмахами веселъ приблизилась къ каменнымъ ступенямъ лѣстницы на берегу. Мужчины поднялись на скалу, предоставивъ матросамъ идти своею дорогою. Гельгештадъ снялъ шляпу и сложилъ руки. Льняные съ просѣдью волосы разсыпались по его плечамъ, а на суровыя черты его упалъ небесный лучъ и смягчилъ ихъ. Этотъ смѣлый и хитрый человѣкъ преклонился передъ невидимою силою, которая подчиняетъ и дерзкаго смертнаго. Но такое набожное настроеніе недолго могло продолжаться у разсчетливаго и корыстнаго человѣка. Онъ искоса взглянулъ на Стуре, который взволнованно смотрѣлъ на величественную панораму, его окружающую, и сказалъ:

— Многообѣщающее утро, не правда ли? Мы сначала остановимся въ притворѣ; оттуда можемъ видѣть своихъ, а они насъ не замѣтятъ. Я думаю, что мой добрый другъ Оле Гормсонъ не слнінкомъ-то будетъ утомляться, особенно, если вспомнитъ о богатой жертвѣ послѣ проповѣди.

При этомъ кощунствѣ всегдашнее расположеніе духа вернулось къ Гельгещтаду. Онъ открылъ низкую дверь церкви и вошелъ въ темное пространство притвора. Отсюда онъ могъ видѣть прихожанъ и пастора, и лобъ его наморщился, когда онъ узналъ въ немъ, вмѣсто своего добраго друга Оле Гормсона, пастора Клауса Горнеманна. Потомъ онъ посмотрѣлъ на прихожанъ, среди которыхъ замѣтилъ много знакомыхъ, долго и тихо смотрѣлъ на своихъ дѣтей, которыя сидѣли вмѣстѣ на церковной скамьѣ. Подлѣ Ильды виднѣлась рыжая голова писца, за ними возвышался Олафъ, а съ Густавомъ рядомъ сидѣлъ человѣкъ, котораго Гельгештадъ, къ своему удивленію, призналъ за судью изъ Тромзое.

Итакъ, сегодня все можно будетъ привести въ порядокъ, разсчиталъ онъ: но прервалъ свои пріятныя размышленія, такъ какъ прихожане запѣли послѣдній псаломъ. Затѣмъ Клаусъ Горнеманнъ благословилъ всѣхъ и молящіеся поднялись со своихъ мѣстъ. Первые, вышедшіе въ притворъ, увидѣли Гелъгештада, послышались радостныя восклицанія, его назвали по имени, и черезъ минуту это имя всѣми повторялось.

— Ну-у! — воскликнулъ купецъ, — вотъ я и вернулся домой, добрые друзья и сосѣди. Я принесъ благодареніе Богу здѣсь, въ притворѣ и имѣю хорошія новости для васъ изъ Бергена. Рыба сильно поднимается въ цѣнѣ, будетъ подыматься съ недѣли на недѣлю и дойдетъ до четырехъ ефимковъ и болѣе, а теперь дайте мнѣ посмотрѣть на моихъ дѣтей: я долго ихъ не видалъ.

Наконецъ, онъ вышелъ изъ церкви и стоялъ на солнцѣ съ сыномъ и дочерью. Всѣмъ хотѣлось пожать ему руку и слышать его рѣчь. Тѣ. которые были знакомы со Стуре. тѣснились къ нему съ вопросами и привѣтствіями. При видѣ яхты послышались радостные крики: ура! и только черезъ нѣкоторое время общее возбужденіе немного успокоилось. Олафъ Вейгандъ овладѣлъ Стуре; онъ много разсказывалъ ему о его поселеніи и съ откровенною задушевностью выражалъ свою радость, что снова видитъ его на Лингенфіордѣ. Какъ сильно отличался этотъ сердечный пріемъ отъ свиданія Стуре съ обоими дѣтьми его покровителя. Ильда подала ему холодно руку и привѣтствовала его нѣсколькими спокойными словами: Густавъ же глянулъ въ сторону, далъ ему два пальца и быстро пробормоталъ что-то, что, при добромъ желаніи, можно было принять за привѣтствіе. Стуре справедливо чувствовалъ себя оскорбленнымъ этимъ пріемомъ, и дурное расположеніе росло, когда онъ видѣлъ, какъ совершенно чужія семьи, едва разъ его видѣвшія, встрѣчали его съ участіемъ, ласково разспрашивали его и приглашали принять участіе въ ихъ весельѣ. Но онъ овладѣлъ собою, отвѣчалъ шутками на шутку и присоединился ко всеобщему веселью, царствовавшему вокругъ. Онъ почувствовалъ облегченіе, когда внезапно очутился внѣ толкотни, наединѣ съ Олафомъ. Этотъ послѣдній ласково потрепалъ его по плечу и сказалъ, пытливо смотря ему въ лицо:

— Ты окрѣпъ и загорѣлъ въ путешествіи, другъ Генрихъ, но на лбу у тебя глубокая серьезная складка, которая свидѣтельствуетъ о скрытыхъ заботахъ.

— Какъ же мнѣ не заботиться, добрый Олафъ, — возразилъ Стуре, — развѣ ты не чувствовалъ бы себя такъ-же, еслибъ тебѣ предстояла невѣрная будущность.

— Это правда, — задумчиво отвѣчалъ норвежецъ, — твоя судьба тяжела, и, откровенно говоря, ^ не хотѣлъ бы быть въ настоящую минуту въ твоей шкурѣ. Но ты проворный, дѣятельный человѣкъ, домъ твой построенъ, яхта съ товарами можетъ пристать къ твоему порогу и, можетъ быть, тебѣ посчастливится, если ты оставишь свои плацы извлечь выгоды изъ дѣвственнаго лѣса на берегахъ Вальсъ-эльфа. Можетъ быть, тебѣ больше посчастливится, — тихо прибавилъ онъ, — чѣмъ мнѣ.

Стуре промолчалъ при этомъ признаніи, но потомъ спросилъ съ участіемъ:

— Ты совершенно оставилъ всякія надежды, бѣдный Олафъ?

— Я бы ужъ давно не былъ здѣсь, — отвѣчалъ тотъ мрачно, — еслибъ я не обѣщалъ старому Гельгештаду помогать Густаву въ его отсутствіе и если бы не далъ тебѣ слова кое-когда присматривать за работами въ Бальсфіордѣ.

— Тѣмъ болѣе я долженъ благодарить тебя, что ты соблюдалъ мои интересы, — искренно сказалъ Стуре.

Олафъ махнулъ рукой.

— Многое измѣнилось съ тѣхъ поръ, какъ ты уѣхалъ, другъ Генрихъ! Взгляни на Ильду, какъ она ни скрываетъ своихъ чувствъ, а я все-таки приподнялъ ея маску.

— И что же ты увидѣлъ? — спросилъ Стуре, идя рядомъ съ нимъ.

— Я вижу, что въ душѣ ея тетино. Что весеннее солнце, которое теперь стоитъ на небѣ и не заходитъ, не освѣщаетъ ея сердца. Она всегда была молчалива, — продолжалъ онъ, видя, что его спутникъ ничего не отвѣчаетъ, — но прежде за нее говорили ея лицо и глаза; теперь блескъ ихъ исчезъ; я слышу ея голосъ, и мнѣ дѣлается больно: я смотрю на нее, на ней лежитъ точно снѣжный туманъ.

— Можетъ быть она больна, — сказалъ Стуре.

— Да, душею; только никто, кажется, этого не видитъ, кромѣ меня, — отвѣчалъ нетерпѣливо Олафъ. — Посмотри туда, — продолжалъ онъ съ затаеннымъ гнѣвомъ, — вонъ сидитъ судья изъ Тромзое; онъ положилъ руку на плечо Гельгештада и шепчетъ ему что-то на ухо. Теперь повернись къ березамъ и посмотри на писца, какъ онъ идетъ съ Ильдою. Этотъ жадный, отвратительный плутъ надѣется еще сегодня надѣть ей кольцо на палецъ, и до начала зимы она должна будетъ послѣдовать за нимъ въ Тромзое. Посмотри, какъ старики жмутъ другъ-другу руки: они уговорились и вполнѣ сошлись въ условіяхъ.

— И ты полагаешь, что этотъ союзъ и есть причина горя Ильды? — въ раздумьѣ спросилъ Стуре.

— А что же иное? Я-бы хотѣлъ видѣть дѣвушку, которая охотно-бы послѣдовала за этимъ коварнымъ писцомъ къ алтарю, а особенно Ильда. Ты думаешь, она не знаетъ этого хитраго малаго, не знаетъ, что онъ весь состоитъ изъ лжи и обмана. Никогда она не дотронулась-бы до него пальцемъ, если-бъ это не должно было такъ быть, если-бъ эта чудная дѣвушка не считала послушаніе отцу выше всего другаго. Это видно въ ея взорѣ, въ ея голосѣ, это я читаю въ выраженіи ея лица. Ты теперь видишь, отчего я не ухожу, хотя она еще вчера сказала мнѣ, что мнѣ пора домой, въ мое имѣніе Бодоэ, къ старухѣ-матери, которая обо мнѣ скучаетъ.

— А Густавъ, — спросилъ Стуре нерѣшительно, — знаетъ онъ то, что ты мнѣ передалъ?

— Нѣтъ, — отвѣчалъ Олафъ, — да Густавъ и не можетъ помочь; при всемъ своемъ добродушіи, онъ сынъ своего отца: да притомъ же теперь совершенно подпалъ подъ дурное вліяніе писца. Этотъ послѣдній умѣетъ разжигать въ немъ ненависть къ лапландцамъ; хотя я и самъ недолюбливаю этихъ грязныхъ обезьянъ, но отвращеніе и ненависть Густава граничатъ съ глупостью. Я долго сомнѣвался, какія намѣренія преслѣдуетъ писецъ своими насмѣшками, потому что безъ опредѣленныхъ намѣреній этотъ малый ничего не дѣлаетъ: но случайно я подслушалъ болтовню, которая мнѣ все объяснила. Представь себѣ, дѣло идетъ о тебѣ: писецъ старается возбудить въ Густавѣ недовѣріе и охлажденіе къ тебѣ; ему это уже удалось, такъ какъ Густавъ знаетъ, что ты при всякомъ случаѣ защищаешь несчастныхъ лапландцевъ. Я только недоумѣваю, къ чему все это ведетъ. Что писецъ тебя ненавидитъ, это понятно: онъ ненавидитъ тебя за Ильду; но зачѣмъ ему нужно привлечь на свою сторону Густава этого совсѣмъ не понимаетъ моя голова.

Стуре молчалъ и съ горькою улыбкою на губахъ, сложивъ руки, смотрѣлъ на море, освѣщенное солнцемъ.

— Мужественный Олафъ, — проворчалъ онъ, — твоя честная душа не предвидитъ тѣхъ мошенничествъ, которыми стараются меня опутать. Я прекрасно понимаю цѣль Павла Петерсена: Густавъ Гельгештадъ долженъ меня покинуть для того, чтобы когда его почтеннѣйшій отецъ затянетъ своею сѣтью чужестранца, послушный сынокъ не принялъ бы стороны обиженнаго. Но не ошибитесь въ разсчетахъ, — прибавилъ онъ, переводя духъ, — вамъ не слишкомъ-то легко удастся привести въ исполненіе вашу мошенническую продѣлку!

Онъ повернулся къ Олафу, который снова заговорилъ:

— Густавъ вернулся сюда съ недѣлю тому назадъ, — сказалъ онъ, — цѣлыхъ три дня онъ бѣжалъ черезъ яуры вверхъ по Кильпису, и я съ нимъ, и еще много другихъ людей….

Увидя вопросительный взглядъ своего товарища, Олафъ равнодушно разсказалъ:

— Это тоже новость, другъ Генрихъ, которая тебя удивитъ. Лапландка, маленькая Гула, убѣжала, или украдена, или погибла.

— Гула! — воскликнулъ Стуре, забывая всѣ свои заботы. — И вы не нашли ее?

— Ни малѣйшаго слѣда. Ильда такъ плакала, какъ никогда. Тогда Густавъ, который не могъ видѣть горя сестры, да и я, конечно, тоже, мы собрались въ путь, на поиски лапландки. Мы бродили по болотамъ, пока, наконецъ, не встрѣтили колдуна, отца ея, который сидѣлъ въ яурахъ Килышса со своими стадами.

— И ея съ нимъ не было?

— Онъ клялся и Юбиналомъ, и Некелемъ, что въ глаза ее не видалъ: проводилъ насъ ужасными проклятіями; но, тѣмъ не менѣе, я убѣжденъ, что старый плутъ знаетъ, гдѣ она находится и самъ увезъ ее въ сообществѣ съ своимъ милымъ племянникомъ, Мортуно.

— Бѣдное дитя! Бѣдная Гула! — печально сказалъ Стуре. — Зачѣмъ меня не было, я бы, навѣрное, спасъ твою судьбу.

— Ты бы сдѣлалъ не больше насъ, — возразилъ Олафъ, недовольно качая головою. Но онъ не докончилъ, такъ какъ разговоръ былъ прерванъ Гельгештадомъ, который подозвалъ Стуре и сказалъ ему:

— Я вижу, что вы уже знаете новость. Ну, не хочу себѣ портить веселаго расположенія духа въ это блаженное утро. Пустъ бѣжитъ эта дѣвчонка и доитъ оленей или варитъ дьявольскіе напитки у стараго колдуна, мнѣ все равно! Придите, подсядьте къ намъ, господинъ Стуре: судья хочетъ пожать вамъ руку. Вы можете отъ всего сердца отвѣтить ему тѣмъ же и взглянуть поласковѣе, потому что онъ я его племянникъ вполнѣ заслужили вашу благодарность.

Судья, между тѣмъ, поднялся и сдѣлалъ нѣсколько шаговъ на встрѣчу молодому поселенцу. Его расшитый золотомъ синій сюртукъ съ высокимъ стоячимъ воротникомъ указывалъ на занимаемую имъ важную должность; маленькая треуголка съ золотымъ позументомъ величественно красовалась на головѣ; черные бархатные панталоны до колѣнъ, блестящіе сапоги съ отворотами и испанская трость съ золотымъ набалдашникомъ, завершали представительность его особы. Какъ бывшій офицеръ датской арміи, онъ носилъ въ петлицѣ орденъ Данеброга; держался но военному, прямо, а сѣрые глаза его энергически смотрѣли на сердитомъ лицѣ.

— Здравствуйте, господинъ баронъ, — сказалъ онъ, снимая шляпу. — Я долго напрасно ожидалъ васъ въ Тромзое и радуюсь, что случайно имѣю теперь въ карманѣ нѣчто, что я хотѣлъ оставить вамъ въ Эренесѣ.

Стуре хотѣлъ извиниться, что не посѣтилъ его, но судья удержалъ его за руку, дружески усадилъ подлѣ себя и налилъ ему полный стаканъ. Они выпили обоюдно за здоровье; судья вытащилъ изъ сюртука большую кожаную сумку и вручилъ Стуре бумагу, вполнѣ выправленную, сообразно съ законами, за подписью и печатью, въ которой ему на вѣчныя времена передавалась въ полное владѣніе долина Бальсфіордъ-эльфа, второстепенныя долины по обоимъ берегамъ его, берега рѣки на значительномъ протяженіи со включеніемъ и острова Стреммена у морского берега противъ Тромзое. Все было точно опредѣлено, и Стуре откровенно высказалъ самую живую благодарность.

— Мои ожиданія болѣе чѣмъ исполнились, дорогой господинъ судья: имѣніе гораздо обширнѣе, чѣмъ я могъ надѣяться.

— Король могъ-бы здѣсь еще много чего раздать, что принесло бы пользу и Его Величеству, и странѣ, если бы попало въ хорошія руки. Мой долгъ избирать достойныхъ, затѣмъ я здѣсь и поставленъ, поэтому я не спрашивалъ, господинъ баронъ, великъ или малъ участокъ, а далъ то, что у меня требовали.

— Вы исполнили всѣ мои просьбы, господинъ судья, — отвѣчалъ Стуре, — исполните же и еще одну: зовите меня просто по имени. Я оставилъ титулы въ Копенгагенѣ и здѣсь, въ моемъ новомъ отечествѣ, буду только Генрихъ Стуре, купецъ изъ гаарда Бальсъ-эльфъ.

— Вы дѣльно говорите, господинъ Стуре, — воскликнулъ Гельгештадъ, — полагаю, съ такими принципами все будетъ вамъ удаваться.

Судья тож^ одобрительно кивнулъ; чокнулись, и стаканъ послѣдовалъ за стаканомъ, сопровождаемый добрыми совѣтами и пожеланіями. Они сидѣли въ тѣни тихо колебавшихся березъ. Солнце поднялось выше, передъ ними разстилалась на зеленой лужайкѣ оживленная картина. Молодые мужчины и дѣвушки собрались на ровномъ мѣстѣ для танцевъ: въ другихъ мѣстахъ составились группы бросавшихъ въ цѣль тяжелые круглые камни; дальше стрѣляли въ цѣль изъ ружей и раздавались награды лучшимъ стрѣлкамъ. Всюду слышался смѣхъ, всюду царствовало веселье.

Судья поднялъ трость и указалъ ею по направленію къ церкви. Тамъ стояли его племянникъ и Ильда въ яругу прихожанъ, толпившихся около пастора.

— Я готовъ прозакладывать ефимокъ за селедку, — воскликнулъ онъ, — что Павелъ заказываетъ тамъ свое оглашеніе. У насъ такой обычай, господинъ Стуре, — со смѣхомъ продолжалъ онъ, — вызываютъ жениха и невѣсту въ праздникъ Іула, и пасторъ даетъ имъ свое благословеніе. Я только-что говорилъ объ этомъ съ Гельгештадомъ. Красивая парочка, не правда ли?

— Я только могу пожелать счастія, насколько это въ моихъ силахъ, — отвѣчалъ Стуре.

Гельгештадъ всталъ, пошелъ къ своей дочери и привелъ къ тому мѣсту, гдѣ сидѣлъ судья, обрученныхъ, ихъ друзей и знакомыхъ и почтеннаго стараго пастора, который уже послѣ службы успѣлъ дружески поздороваться со Стуре.

— Музыку впередъ и съиграйте самую лучшую пьесу, какая только у васъ найдется, — воскликнулъ Гельгештадъ, — обойдемте три раза вокругъ церкви по старому доброму обычаю., а потомъ, Клаусъ Горнеманнъ, совершите свою обязанность и благословите жениха съ невѣстою.

— Такъ ли это, дѣти мои? — спросилъ старикъ, — Хотите ли вы принадлежать другъ другу въ горѣ и въ радости и вѣрно сдержать обѣтъ, который держите нынѣ въ сердцахъ вашихъ?

Онъ взглянулъ на Ильду, стоявшую подлѣ Павла Петерсена.

— Да, — сказала Ильда, и ни одна черта не измѣнилась на ея строгомъ лицѣ.

— Такъ идемте, — сказалъ Горнеманнъ и повелъ жениха по правую руку, невѣсту по лѣвую.

Родные и знакомые послѣдовали за ними, грянула музыка, развѣвались знамена, на кудряхъ молодыхъ дѣвушекъ появились вѣнки изъ свѣжихъ весеннихъ цвѣтовъ. Въ первомъ часу дня, когда солнце ярко блестѣло на небѣ, Клаусъ Горнеманнъ призвалъ благословеніе неба на обрученныхъ.

На слѣдующій день въ гаардѣ Эренесѣ толпилось множество гостей, и кипѣла работа. Судья тоже былъ тамъ и хотѣлъ остаться дня два, чтобы вернуться въ Тромзое вмѣстѣ съ Гельгештадомъ; старый купецъ рѣшился сейчасъ же отправиться еще разъ на Лофоденскіе острова и свезти самому свою рыбу въ Бергенъ.

Поспѣшно выгрузили изъ яхты товары, предназначавшіеся для Эренеса, замѣстивъ ихъ тою утварью и матеріалами, которые Стуре купилъ у Гельгештада, желая сейчасъ же дѣятельно приняться за устройство своего гаарда. Поселенецъ торопился, какъ можно скорѣе, уѣхать. Домъ его былъ готовъ, и теперь ему самому приходилось докончить остальное. Гельгештадъ два дня сводилъ съ нимъ счета; оказалось, что Стуре былъ долженъ ему десять тысячъ ефимковъ, со включеніемъ долга Фандрему.

Зато, Гельгештадъ обязывался продать его рыбу и списать со счета полученную сумму; но можно было предвидѣть, что за вычетомъ всѣхъ расходовъ это покрыло бы не болѣе половины всей суммы.

— Вотъ, — сказалъ, наконецъ, купецъ, открывая свою кассу и вынимая шесть кожаныхъ кошельковъ, — здѣсь шесть тысячъ ефимковъ, которые на первый разъ въ вашемъ распоряженіи. Сосчитано вѣрно, за это я отвѣчаю. Такимъ образомъ, вы мнѣ должны шестнадцать тысячъ ефимковъ: если этого недостанетъ, придите ко мнѣ, спросите хоть шестьдесятъ тысячъ, вамъ не будетъ отказа.

Стуре хотѣлъ благодарить, но Гельгештадъ прервалъ его, сердито покачавъ головою, и сказалъ:

— Лучше чѣмъ благодарить, смотрите теперь во всѣ глаза, чтобы не сказать потомъ, что другіе были умнѣе васъ. Теперь сядьте, къ столу и пишите вексель, просто: «Долженъ шестнадцать тысячъ ефимковъ Нильсу Гельгештаду изъ Эренеса въ Лныгенфіордѣ. За восемь процентовъ со ста всю сумму сполна подучилъ».

Стуре написалъ, не говоря ни слова, а Гельгештадъ тоже молча, прочитавъ написанное, сунулъ бумагу въ старую коричневую кожаную сумку, къ другимъ векселямъ и документамъ. Потомъ оба пошли въ амбары, присмотрѣли за окончательною нагрузкою яхты, такъ прошелъ день, послѣдній день пребыванія Бальсфіордскаго владѣльца въ этомъ домѣ.

Вернувшись вечеромъ домой, онъ встрѣтилъ Ильду передъ домомъ.

— Я ожидала тебя, — сказала она, чтобы еще разъ поговорить съ тобою.

Они прошли черезъ лужайку, окаймленную кустами березы. Ильда наняла двухъ дѣвушекъ для новаго гаарда, которыя могли вести хозяйство и заботиться о нѣсколькихъ коровахъ и о прочей живности. Молодые люди изъ Лингенфіордскихъ семей тоже были согласны поступить въ услуженіе къ Стуре. если онъ имъ дастъ хижины и пищу. Ильда дала нѣсколько полезныхъ совѣтовъ относительно первоначальнаго устройства. Наконецъ, разговоръ замолкъ. Оба, стоя подъ свѣжею зеленью кустовъ, смотрѣли на фіордъ.

— Завтра, — сказала Ильда, улыбаясь, — это солнце будетъ тебѣ свѣтить въ Бальсфіордѣ; пусть всѣ твои желанія исполнятся.

— А что мнѣ тебѣ пожелать, Ильда? — спросилъ Стуре.

Онъ поднялъ на нее глаза, взялъ ея руку, и взоръ его выразительно остановился на ея лицѣ, но говорить онъ не рѣшался.

— Пожелай, чтобы мнѣ хорошо жилось въ Тромзое. Если ты будешь въ этомъ городѣ, не забудь и насъ.

Они снова замолчали. Немного погодя, Ильда обернулась? посмотрѣла на далекій Кильписъ съ его гигантскою вершиною, утопавшею въ лучахъ свѣта.

— Эта дикая гора напоминаетъ мнѣ, — сказала она, — что я должна поговорить съ тобою о Гулѣ. Ты знаешь, что она насъ вдругъ покинула, что Густавъ и друзья наши напрасно искали ея.

Стуре молча кивнулъ головою.

— Когда ты будешь жить у Бальсфіорда, — продолжала дѣвушка, — ты будешь имѣть случай видѣться со многими лапландцами. Стада Афрайи тоже пасутся на этомъ полуостровѣ, хотя у него есть и другія, которыя кочуютъ вплоть до Бѣлаго моря. Разспроси о Гулѣ, можетъ быть, тебѣ удастся ее видѣть или, по крайней мѣрѣ, слышать о ней.

— Развѣ ты знаешь, что она еще жива? — спросилъ онъ.

— Она жива, — отвѣчала Ильда и вынула изъ кармана сложенную записку. — Эту бумажку я нашла вчера на столѣ въ бобовой бесѣдкѣ, куда я обыкновенно хожу рано утромъ.

Она подала ее Стуре.

«Не заботься обо мнѣ, милая Ильда», было тамъ написано: «мнѣ живется хорошо. Какъ здѣсь прекрасно! Всюду цвѣтутъ красные и синіе цвѣты, молодые олени приходятъ лизать мои руки. Благоухающія вѣтви березъ склоняются надъ моею головою. Я не дрожу больше, сестра моя, Богъ милостивъ, Его золотое солнце свѣтитъ на меня, когда я сижу у ручья съ блестящимъ водопадомъ и думаю о тебѣ. Думай и ты обо мнѣ, милая Ильда, и молись за меня».

— Милое доброе дитя! — прошепталъ Стуре.

— Ты видишь, ея мысли съ нами, — сказала Ильда. Одиноко сидитъ она въ неизмѣримой пустынѣ, и. никто не понимаетъ ея тоски. Ея голова украшена цвѣтами и вѣтвями березы. Ты знаешь, что это значитъ? Она должна избрать себѣ мужа, и мужъ этотъ Мортуно. Я уже говорила съ моимъ почтеннымъ учителемъ — продолжала она. — Клаусъ Горнеманнъ посѣтитъ Афрайю, но я думаю, что всѣ труды его окажутся напрасными, если ты не поможешь ему въ розыскахъ, насколько это будетъ въ твоихъ силахъ. Афрайя не станетъ откровенничать съ пасторомъ, онъ будетъ обманывать и лгать и не выдастъ ему Гулы.

— А развѣ пасторъ хочетъ, чтобы ему выдали дѣвушку, — спросилъ Стуре.

— Да, мы все здраво обсудили. Гула должна посѣщать школу въ Тронденеесѣ, туда свезетъ ее нашъ почтенный другъ. Развѣ ты не видишь, что слезы смочили ея записку, развѣ ты не догадываешься, что Афрайя стоялъ подлѣ нея и подсказывалъ ей слова, которыя она должна была писать.

Стуре покачалъ головой: онъ не раздѣлялъ взгляда Ильды. Но даже, если дѣвушка и дѣйствительно была права въ своихъ предположеніяхъ, онъ не видѣлъ несчастія въ томъ, что Гула находилась на родинѣ. Отецъ, вѣдь, любилъ ее и. вѣроятно, предоставилъ ей полную свободу во всемъ остальномъ.

— Если Афрайя во чтобы то ни стало хочетъ оставить свою дочь у себя, — сказалъ онъ, — то буду ли я имѣть возможность найти ее и вмѣшаться въ ея судьбу?

— Когда ты будешь жить въ Бадьефіордѣ, то этотъ старый хитрый человѣкъ, навѣрно, скоро придетъ къ тебѣ; онъ питаетъ къ тебѣ особенное довѣріе, ты умѣлъ его пріобрѣсти.

Стуре покраснѣлъ: онъ спрашивалъ себя, какъ могла дочь купца узнать о его встрѣчѣ съ Афрайен.

— Умный человѣкъ, — сказала Ильда, — съумѣетъ воспользоваться и соломинкой, и колосомъ, но онъ долженъ знать, какъ далеко можно зайти, чтобъ не дѣйствовать вопреки своей совѣсти.

Стуре чувствовалъ, что смущеніе его растетъ, потому что въ словахъ Ильды было не только предостереженіе, но и упрекъ. Онъ не могъ говорить ей о томъ недовѣріи, которое ему внушалъ образъ дѣйствія ея отца; но въ то же время ему не хотѣлось, чтобы на немъ лежала тѣнь подозрѣнія. Съ нѣкоторою гордостью онъ сказалъ:

— Благодарю тебя за хорошее мнѣніе о моемъ умѣ. Могу тебя увѣрить, что никогда не сдѣлаю ничего такого, что бы шло въ разрѣзъ съ моею совѣстью.

Ильда почувствовала, что гость ея оскорбленъ, и отвѣтила мягкимъ примирительнымъ тономъ:

— Такъ разстанемся же добрыми друзьями, Генрихъ Стуре, и будемъ надѣяться, что мы всегда дѣлаемъ то, что, по нашему мнѣнію, справедливо.

Она протянула ему на прощаніе обѣ руки, и они разстались.

ГЛАВА VII.
Владѣлецъ Бальсфіордскаго гаарда.

Въ тотъ же вечеръ или, вѣрнѣе сказать, въ тѣ часы, которые должны соотвѣтствовать вечеру и ночи, хотя солнце тепло и ярко свѣтило въ окна, въ гаардѣ шумно веселились въ честь отъѣзда Стуре: смѣялись, играли, танцовали, пили за преуспѣяніе новаго поселенія въ Бальсфіордѣ, и только поздно утромъ, послѣ долгихъ прощаній и рукопожатій, Стуре очутился, наконецъ, на кормѣ яхты, которая, натянувъ паруса, поплыла внизъ по фіорду. Безчисленные ура сопровождали судно: оно быстро удалялось при свѣжемъ попутномъ вѣтрѣ. Странное чувство охватило вдругъ Стуре, когда онъ остался одинъ въ каютѣ своей яхты, которая несла его къ неизвѣстной будущности. Нѣсколько времени онъ сжималъ голову подъ вліяніемъ заботы, но скоро бодро поднялъ глаза къ небу и повторилъ обѣтъ твердо идти къ цѣли, преодолѣвая всѣ препятствія неустанною дѣятельностью. Счастіе ему повезло, онъ нашелъ друзей и поддержку: королевскій указъ далъ ему громадный участокъ земли; ему принадлежало это судно со всѣмъ, что на немъ находилось, считая и тяжелый желѣзный ящикъ, стоявшій въ углу, наполненный ефимками: у него были здоровые люди, готовые къ его услугамъ. Весь день съ нетерпѣніемъ слѣдилъ онъ за яхтою, которая плыла вдоль береговъ и на слѣдующее утро бросила якорь передъ Тромзое. Судья рекомендовалъ ему нѣсколько рабочихъ и дровосѣковъ, которые были готовы ѣхать съ нимъ на хорошихъ условіяхъ и за хорошее вознагражденіе. Вообще онъ нашелъ гораздо больше охотниковъ, чѣмъ ожидалъ. Слухъ о новомъ поселеніи на Бальсфіордѣ и о датскомъ господинѣ, собирающемся построить тамъ мельницу и обратить Вальсъ-эльфскій лѣсъ въ бревна, и доски, достигъ Тромзое раньше его самого, и хотя большая часть смѣялась надъ этими затѣями, такъ какъ Бальефіордъ считался пустыннымъ и безрыбнымъ заливомъ, однако, всѣ были не прочь принять участіе въ предпріятіи, чтобы получить свою часть денегъ, брошенныхъ на вѣтеръ.

На третій день яхта вошла въ морскую бухту, которая мало-по-малу стала съуживаться, и рабочимъ представился видъ, не имѣвшій ничего страшнаго. Прекрасные луга блестѣли яркой зеленью и расширялись по мѣрѣ того, какъ яхта углублялась въ бухту. Голыя скалы мало-по-малу отодвигались назадъ и уступали мѣсто маленькимъ долинамъ, поросшимъ лѣсомъ, но которымъ кое-гдѣ серебряными змѣйками извивались ручейки. Наконецъ, показался новопостроенный гаардъ, имѣвшій съ возвышенности очень внушительный видъ. Между береговыми камнями строили пристань, которая была настолько готова, что яхта могла пристать къ самому берегу. Стуре первый выскочилъ на землю, гдѣ кучка столпившихся поселенцевъ привѣтствовала его троекратнымъ ура. Этотъ чужестранецъ, этотъ датчанинъ, этотъ каммеръ-юнкеръ стоялъ теперь на своемъ собственномъ клочкѣ земли и долженъ былъ доказать, способенъ ли онъ на что нибудь иное, чѣмъ скользить по гладкому паркету королевскихъ залъ.

Началась разгрузка, и первые дни этой новой жизни переселенца прошли въ суетѣ и безпокойствѣ; но Стуре скоро показалъ такую сообразительность и такое спокойствіе въ своихъ распоряженіяхъ, что дѣятельность мало-по-малу урегулировалась, и черезъ недѣлю не только хозяйство было приведено до нѣкоторой степени въ порядокъ, но и разгружена яхта, и все приготовлено для рыбной ловли. Съ полнѣйшимъ напряженіемъ всѣхъ рабочихъ силъ принялись за постройку амбаровъ и за рубку недостающаго для этого лѣса. При этомъ Огуре пришлось близко познакомиться съ тѣми затрудненіями, которыя необходимо было побороть, чтобы устроить сколько нибудь удобный путь въ долинѣ Бальсъ-эльфа; черезъ овраги пришлось построить мосты, проложить, сравнять и поднять дорогу, и часто нужна была не малая изобрѣтательность, приходилось дѣлать нѣсколько неудачныхъ попытокъ, прежде чѣмъ устранялось тяжелое препятствіе. Мало-по-малу, эта дорога въ горный лѣсъ стала главною задачею предпріимчиваго владѣльца. Онъ нанялъ еще рабочихъ въ Малангерфіордѣ, и энергіи его, повидимому. росла но мѣрѣ затрудненій. Но вмѣстѣ съ тѣмъ увеличивались и заботы, которыя черною тучею скоплялись ладъ его головою. Съ ранняго утра до поздней ночи онъ былъ занятъ, то у рабочихъ, кончавшихъ амбаръ, то у плотниковъ, строившихъ мельницу, то у землекоповъ, проводившихъ дорогу, то въ боковыхъ долинахъ фіорда, гдѣ" работали дровосѣки. Когда онъ возвращался домой, его ожидали новый трудъ и новыя заботы, множество рабочихъ требовали, отъ него пищи, денегъ и одежды. Здѣсь долженъ онъ быль мирить ссорившихся, тамъ успокаивать недовольныхъ и нетерпѣливыхъ и при этомъ долженъ былъ оставаться купцомъ, соблюдающимъ свои выгоды и держащимъ въ порядкѣ свои счетныя книги. Горы полуострова при сосѣднемъ Улаефіордѣ были населены кочующими лапландскими семьями: съ вершинъ доносился звонъ колокольчиковъ, а съ залива звуки выстрѣловъ: вечеромъ приходили люди въ коричневыхъ рубашкахъ, въ остроконечныхъ шапкахъ въ головахъ и комаграхъ на ногахъ: они съ любопытствомъ смотрѣли на работы и приносили въ обмѣнъ на порохъ, свинецъ и ножи, птицъ, оленьи рога и шкуры. Такъ шли дѣла, какъ вдругъ въ одинъ прекрасный день Отуре, къ великому своему удивленію и радости, встрѣтилъ на порогѣ своего дома гостя, честнаго Олафа. Новости, которыя онъ привезъ съ собою, были не слишкомъ утѣшительны. Гельгештадъ еще не вернулся изъ своей поѣздки въ Бергенъ, за то писецъ такъ безгранично хозяйничалъ въ долгѣ, что даже Ильда, несмотря на свое спокойствіе и на разумное самообладаніе., не могла сдержать нахальство своего жениха. Густавъ былъ въ полной зависимости отъ Петерсена и, по мнѣнію Олафа, его опутали такими чарами, что онъ сталъ на себя не похожъ.

— Все это меня такъ раздражало, — закончилъ Олафъ свой разсказъ о происходившемъ въ Лингенфіордѣ, — что я не могъ болѣе выносить этого и бѣжалъ въ яуры, причемъ чуть-чуть не лишился жизни.

Онъ снялъ шляпу и показалъ Стуре порядочную дыру въ войлокѣ, пробитую пулею.

— Посмотри, — сказалъ онъ, пуля на полдюйма пролетѣла надъ моею головою. Будь я проклятъ, если я не знаю, чья рука направила эту нулю.

— Ты шутишь, добрѣйшій Олафъ, возразилъ Стуре, кому охота посягать на твою жизнь?

— Взбирался ли ты когда нибудь на громадную скалу Килышса?

— Нѣтъ, сказалъ Стуре, недоумѣвая къ чему ведетъ вопросъ его гостя.

— Ну, вчера я себѣ доставилъ это странное удовольствіе. Туда ведетъ лѣсистый изрытый фіельдъ. Ты встрѣчаешься то съ глубокими долинами, поросшими лѣсомъ, то съ бушующими водами, то съ голыми расщелинами черныхъ, разрушенныхъ скалъ, то съ плоскими поверхностями, покрытыми камнями и обломками, которые странно стоятъ въ извѣстномъ порядкѣ, рядами, какъ будто ихъ уставила рука человѣка. Стадо дикихъ оленей бѣжало черезъ эти утесы, преслѣдуемое небольшою стаею волковъ, я съ быстротою молніи пустился за ними вслѣдъ, стараясь отрѣзать ннъ путь, такъ какъ олени всегда бѣгутъ только противъ вѣтра, но всѣ мои труды были напрасны. Все стадо бросилось въ оврагъ, и издали я услышалъ только трескъ ихъ роговъ и хриплый вой ихъ преслѣдователей. Когда я, наконецъ, взобрался по другую сторону оврага, я находился какъ разъ противъ чернаго колосса Кильписа, котораго вершина возвышалась еще на тысячу футовъ. У подошвы его разстилалось черное озеро, на нижнихъ склонахъ находились безконечные фіельды, поросшіе желтыми генціанами и красной клюквой. Мертвенная тишина и уединенность царили по всей окрестности, только но временамъ скатывался камень съ крутой главы великана и падалъ въ озеро, подымая брызги.

Разсматривая странную скалу, я вспомнилъ, что лапландцы поклоняются ей, какъ священному мѣсту пребыванія своего бога Юбинала. Я взглянулъ вокругъ, разсчитывая увидѣть какого нибудь грязнаго лапландца; такъ какъ мнѣ сильно хотѣлось ѣсть и пить; но мои ожиданія были напрасны. Тогда я взобрался на бугоръ у края оврага и оттуда замѣтилъ къ моему великому удовольствію надъ одною изъ вершинъ тонкую струю дыма. Не малаго труда мнѣ стоило пробраться черезъ болота, лѣсъ и воду къ этому мѣсту. Я нѣсколько разъ терялъ направленіе, но наконецъ добрался до вершины и увидѣлъ внизу необыкновенно привѣтливую зеленѣющую долину, которая вдавалась въ черныя скалы Кильписа. И здѣсь не было видно ни одного живаго существа, но мнѣ казалось, что я слышу звукъ колокольчика, какіе надѣваютъ на вожаковъ оленьихъ стадъ. Я уже и раньше слышалъ объ этихъ прелестныхъ райскихъ мѣстечкахъ, лежащихъ среди пустыни, но всегда считалъ эти слухи сказками. Теперь я самъ убѣдился въ ихъ существованіи. Какъ очарованный глядѣлъ я внизъ, вдругъ раздался звукъ выстрѣла, шляпа слетѣла съ моей головы, и я почувствовалъ, какъ всѣ мои волосы поднялись дыбомъ. Однимъ прыжкомъ соскочилъ я со скалы и присѣлъ за камень. Я поворачивалъ дуло ружья во всѣ стороны, но вокругъ все было тихо. Я не замѣтилъ дыма отъ выстрѣла, вѣроятно, плутъ стрѣлялъ въ меня изъ Долины, гдѣ я его не видалъ. Я не стыжусь признаться, Генрихъ, что побѣжалъ, за мною раздался адскій смѣхъ, какъ будто самъ Юбиналъ кричалъ мнѣ вслѣдъ съ вершины Кильписа. По колѣно въ болотѣ, продирался я но кустамъ клюквы и былъ сердечно радъ, когда очутился снова у чернаго озера и зналъ, какого направленія мнѣ надо держаться. Вечеромъ я опять былъ у истоковъ Бальсъ-эльфа, которые стекаютъ съ Танаяуры. И кого я тамъ встрѣтилъ? Никого иного, какъ косоглазаго Мортуно, заломившаго свою шапку съ перомъ на лѣвое ухо и такъ коварно посматривавшаго на мою голову, что я клянусь быть повѣшеннымъ, если не его пуля пробила мою шляпу. У ключей паслось его стадо, и стояло четыре палатки, а передъ ними вокругъ костра сидѣла цѣлая куча мужчинъ и женщинъ, осклабившихся на меня своими плутовскими отвратительными физіономіями.

— Ты, вѣдь, помнишь, — продолжалъ Олафъ, — что Мортуно былъ въ Лингенфіордѣ, гдѣ мы съ нимъ позволяли себѣ нѣсколько шутокъ. Эти плуты всегда прикидываются смиренными, когда находятся въ нашей власти; тогда онъ благодарилъ за все, и самъ смѣялся больше всѣхъ. Но теперь я сидѣлъ въ его хижинѣ, куда онъ меня пригласилъ: я долженъ былъ принять его предложеніе, такъ какъ усталъ смертельно и не въ силахъ былъ въ тотъ же день продолжать путь. Вотъ тутъ то онъ и припомнилъ, что я его кружилъ волчкомъ, а Павелъ Петерсенъ назвалъ его своимъ лейбъ-егеремъ. «Вотъ видите-ли», воскликнулъ онъ, на своемъ ломаномъ языкѣ съ гримасами и смѣхомъ, «я этого не забылъ, батюшка, Мортуно никогда ничего не забываетъ». Взоръ, которымъ меня смѣрилъ этотъ мерзавецъ, заставилъ меня взяться за ножъ. Но онъ ударилъ въ ладоши, бросился отъ радости на спину и издалъ горловые звуки, приведшіе въ восхищеніе всѣхъ присутствовавшихъ. Всѣ они смотрѣли на меня своими круглыми, предательскими глазами, какъ настоящіе дьяволы, я чувствовалъ, какъ у меня мурашки забѣгали по спинѣ, и я долженъ былъ собрать всѣ силы, чтобы не выдать имъ своего страха. Наконецъ, Мортуно положилъ мнѣ руку на плечо и отвратительно погладилъ меня но шеѣ и головѣ. Я тернѣ либо перенесъ это и не сказалъ ни слова даже тогда, когда онъ сорвалъ шляпу съ моей головы и, ухмыляясь, разсматривалъ пробитыя въ ней дырки.

— Эге, батюшка, — вскрикнулъ онъ, — это пара отвратительныхъ дырокъ, берегись на слѣдующій разъ.

Затѣмъ онъ вытащилъ у меня изъ кармана трубку, взялъ кисетъ и началъ курить съ полнымъ удовольствіемъ… Безсовѣстный негодяй!.. Цѣлый вечеръ онъ такимъ образомъ насмѣхался надо мною, и я до сихъ поръ не понимаю, какимъ образомъ я остался на утро живъ и невредимъ. Я проснулся, почувствовавъ, что меня будятъ, и поднявшись, увидѣлъ передъ собою своего любезнаго хозяина, предлагавшаго мнѣ горшокъ парного оленьяго молока съ накрошенными ржаными лепешками, что оказалось очень вкуснымъ. Потомъ онъ мнѣ показалъ ближайшій путь черезъ кусты и скалы, разсказалъ мнѣ, что я долженъ слѣдовать по берегу рѣки, и держалъ себя въ это время съ такимъ достоинствомъ, что невольно произвелъ на меня впечатлѣніе. Я бы ему охотно оставилъ по себѣ хорошую память, но не былъ увѣренъ, не сидитъ-ли за какимъ нибудь камнемъ такой-же мошенникъ. Впрочемъ, если когда нибудь эта черная обезьяна попадется въ мои руки, то онъ долженъ будетъ сторицею заплатить мнѣ за всѣ оскорбленія, которыя я перенесъ.

Стуре слушалъ, улыбаясь. Онъ отлично понялъ, что Мортуно зло отплатилъ гордому норвежцу, котораго онъ чувствительно унизилъ. Онъ старался успокоить его и повелъ его въ гаардъ, къ различнымъ рабочимъ, въ лѣсъ къ дровосѣкамъ и къ строющейся мельницѣ. По мѣрѣ того, какъ Олафъ знакомился со всѣми работами, недовольство его все болѣе и болѣе росло и наконецъ, онъ не могъ удержаться отъ осужденія и сомнѣній.

— Я твой другъ, Генрихъ Стуре. и принимаю близко къ сердцу твое благосостояніе, поэтому и рѣшаюсь сказать тебѣ. что ты надаешь въ пропасть. Ты затѣваешь талая вещи, которыя едва подъ силу богачу и никогда не удадутся начинающему. У тебя большое поселеніе и. безъ сомнѣнія, ты скоро бы нажилъ состояніе, если: бы только трудился, какъ разсудительный человѣкъ, у тебя есть рыба въ фіордѣ, тебѣ принадлежитъ море до самой бухты Стреммена, но у тебя нѣтъ рыбаковъ. Гдѣ твои сушильни, на которыхъ должны теперь висѣть и сохнуть рыбы, гдѣ твой амбаръ, прессы, каково устройство твоего дома и всего гаарда? Все запущено, все неготово, а между тѣмъ, ты уничтожаешь провизію, прокармливая громадное количество лѣнивыхъ и безполезныхъ людей. Ты расходуешь и силы, и деньги, и провизію для того, чтобы проложить дорогу къ этому заклятому лѣсу.

Стуре старался оправдаться, но Олафъ остался при своемъ мнѣніи.

— Осмотримъ твои запасы и прикинемъ, сколько ты израсходовалъ, и сколько еще придется израсходовать.

Произвели осмотръ и нашли, что молодой поселенецъ въ шесть разъ больше израсходовалъ, чѣмъ онъ могъ израсходовать. Если бы онъ продолжалъ такъ хозяйничать, то истребилъ бы свои запасы до наступленія осени. Его наличныя суммы также значительно испарились; а долговая книга показывала, что онъ не только былъ неразсчетливъ, но и вообще во многихъ случаяхъ позволялъ злоупотреблять своимъ добродушіемъ.

— Принимая все это во вниманіе, я считаю тебя совершенно потеряннымъ человѣкомъ, если ты сейчасъ же не исправишь своихъ ошибокъ. Прогони половину этихъ воровъ, оставь бревна лежать тамъ, гдѣ они лежатъ, брось твои мельницы и пилы въ фіордъ, открой, наконецъ, твои глаза и примись за полезное. Ты долженъ съѣздить въ Лингенфіордъ и просить о помощи. Я останусь здѣсь за тебя, заведу порядокъ и окончу постройку твоего амбара.

Стуре не могъ не признать справедливости этихъ упрековъ, но гордость не позволяла ему сознаться въ своей необдуманности. Во всѣхъ окрестностяхъ до самаго Финмаркена говорили о новомъ предпріятіи. Съ Тромзое, съ острововъ, съ Маяангерфіорда и даже изъ Норвергіи стекались люди, которые съ любопытствомъ осматривали его работы и высказывали удивленіе. Притомъ же Стуре и теперь нисколько не сомнѣвался въ исполнимости своего предпріятія, напротивъ, былъ доволенъ всѣми своими начинаніями и зналъ, что побѣдитъ всѣ трудности. «Только теперь не слѣдуетъ оставлять начатаго дѣла, думалъ онъ, идя одинъ по берегу эльфа, это значило бы сдѣлаться мишенью насмѣшекъ и осужденій всего свѣта». Въ глубокомъ раздумьѣ дошелъ онъ до уединеннаго мѣста, гдѣ когда-то было приключеніе съ медвѣдемъ, взглянулъ кверху и на обломкѣ одной изъ скалъ увидѣлъ сидящаго Афрайю.

Старикъ былъ одѣтъ по лѣтнему, въ короткомъ коричневомъ шерстяномъ балахонѣ. Подлѣ него стоялъ необыкновенной величины олень съ громадными рогами, на спинѣ его было нѣчто въ родѣ сѣдла. Обѣ желтыя собаки старика лежали теперь у его ногъ, а онъ самъ сгорбился, опираясь на длинный посохъ. Собаки встали съ ворчаньемъ. Афрайя поднялъ голову и безъ малѣйшаго удивленія ждалъ приближавшагося къ нему Стуре. Лицо этого послѣдняго озарилось внезапною радостью: передъ нимъ былъ человѣкъ, который могъ бы ему помочь, если бы захотѣлъ.

— Садись ко мнѣ, я тебя ждалъ. — сказалъ лапландецъ, не безъ достоинства отвѣтивъ на поклонъ Стуре.

— Почему ты зналъ, что я приду? — спросилъ Стуре, недовѣрчиво улыбаясь.

— Я зналъ это, — многозначительно отвѣтилъ Афрайя, — я многое знаю.

— Скажи-ка мнѣ. — продолжалъ Стуре, вспомнивъ обѣщаніе, данное имъ Ильдѣ, какъ поживаетъ Гула?

— Ей живется хорошо, — былъ отвѣть.

— Она у тебя здѣсь но близости?

Афрайя подумалъ съ минуту, прежде чѣмъ отвѣтить.

— Она сидитъ въ своей гаммѣ у ручья на берегу, усѣянномъ цвѣтами но милости боговъ. Она смѣется и радуется, что можетъ прыгать подъ зелеными березками и не живетъ въ тѣсномъ домѣ скупца.

— Гельгештадъ дѣлалъ ей добро. — сказалъ Сіу ре съ серьезнымъ упрекомъ, — а, тебѣ я не вѣрю, Афрайя. ты жестокій отецъ и силою упряталъ свою дочь въ какую нибудь пустыню.

— Ты можешь мнѣ повѣрить, — сказалъ старый вождь, — глаза моей дочери ясны, а губы смѣются.

— Хорошо, можетъ быть, — живо отвѣчалъ молодой человѣкъ. — Но если даже это и правда, скажи мнѣ, что ожидаетъ Гулу въ будущемъ? Ей придется изъ году въ годъ кочевать съ тобою къ Ледовитому морю? Да она пропадетъ отъ такой жизни, а ты уже старъ, Афрайя, если ты покинешь этотъ свѣтъ, что съ нею будетъ тогда?

— Что тогда, спрошу и я тебя, юноша? — однозвучно спросилъ А фра гія. — Ты хочешь быть мудрымъ, такъ обдумай, что ты говоришь. Гула дочь презираемаго народа, гдѣ же слѣдуетъ ей жить, чтобы быть счастливой? Развѣ у васъ, чтобы надъ нею смѣялись я презирали ее, какъ служанку? Кто загналъ насъ въ эту пустыню? Кто отнялъ отъ насъ страну нашихъ отцовъ? Кто принуждаетъ насъ кочевать съ нашими оленями?

Стуре не могъ ничего возразить, потому что признавалъ справедливость словъ старика.

— Ты, конечно, — продолжалъ Афрайя, — умнѣе и добрѣе этихъ жесткихъ жадныхъ людей; но ввелъ ли бы ты Гулу въ свой домъ, раздѣлялъ ли бы ты съ нею свою трапезу?

Онъ громко захохоталъ, усиленно закивалъ своею высокою остроконечною шайкою и сгорбился надъ посохомъ, когда увидѣлъ, какъ его вопросъ подѣйствовалъ на Стуре.

— Вотъ видишь, батюшка, вотъ видишь! — вскричалъ онъ тогда, — развѣ ты справедливѣе, развѣ ты лучше?.. По ты и не можешь быть инымъ, потому что тогда они обращались бы съ тобою, какъ съ нами, они оттолкнули бы тебя, какъ собаку, и тебѣ оставалось бы только бѣжать въ пустыню къ моему презрѣнному народу.

Афрайя сказалъ эти послѣднія слова, яснымъ громкимъ голосомъ, исполненнымъ достоинства. Растроганный Стуре съ участіемъ слушалъ его рѣчь.

— Значитъ, если ты справедливо разсуждаешь, ты и самъ не долженъ желать, чтобы дитя мое вернулось въ Лингенфіордъ, пусть оно останется съ тѣми, которые ее почитаютъ дочерью Афрайи. А теперь, — продолжалъ онъ въ своемъ обычномъ насмѣшливомъ тонѣ, — поговоримъ о твоихъ дѣлахъ, юноша, только за этимъ я и пришелъ сюда. Часто, когда ты лежалъ на постелѣ безъ сна, губы твои шептали мое имя, ты звалъ меня.

— Ну, такъ ты знаешь больше, чѣмъ я гамъ — сказалъ Стуре.

— Ты звалъ меня, потому что я тебѣ нуженъ, ты расходуешь много денегъ и кормишь много народу, такъ что твои мѣшки и сундуки пустѣютъ.

— Ты говоришь правду, сказалъ поселенецъ, — и я боюсь, что буду не въ состояніи окончить своего дѣла!

Афрайя хрипло засмѣялся.

— Не бросай твоего дѣла, батюшка, твое дѣло хорошее. Гельгештадъ придетъ и тебя похвалитъ. Твоя мельница ему понравится и трудолюбіе твое также.

— А если Лингенфіордскій купецъ усумнится снабдить меня деньгами, и товаромъ, могу ли я разсчитывать на твою помощь, Афрайя?

— Будь спокоенъ, я сдержу свое обѣщаніе, — усмѣхнулся старый колдунъ, кивая головою. — Когда придетъ время, что тебѣ понадобится моя помощь, сойди внизъ къ фіорду на то мѣсто, гдѣ ты уже разъ встрѣтилъ меня между обломками скалъ, тамъ позови меня въ тотъ часъ, когда на небѣ появляются ночныя свѣтила, и гдѣ бы я ни былъ, я услышу твой голосъ. Назови мое имя тихо, такъ тихо, какъ богъ вѣтра порхаетъ по верхушкамъ молодой травы, и Афрайя будетъ стоять передъ тобою.

Владѣльцу гаарда почти показалось, что онъ-заключаетъ договоръ съ самимъ дьяволомъ, и дѣйствительно маленькій лапландецъ казался ужаснымъ со своими высматривающими, вращающимися глазами.

— А что ты потребуешь отъ меня за свою услугу, Афрайя? — спросилъ онъ его наконецъ

— Ничего, батюшка, ничего — сказалъ старикъ, приложивъ въ знакъ увѣренія руку къ сердцу. — Ты получишь мои деньги даромъ. Но теперь мнѣ надо идти, такъ какъ мой путь далекъ. Когда нибудь ты самъ придешь и увидишь страну, которую они называютъ пустынею; но я тебѣ покажу то, чего никто никогда не видалъ, и ты будешь удивляться. Теперь же, прощай!

Съ этими словами онъ подошелъ къ оленю, вскочилъ на него, взялъ въ руки недоуздокъ, свободно висѣвшій на шеѣ умнаго животнаго. Легкимъ ударомъ онъ заставилъ его двинуться, желтыя собаки послѣдовали за господиномъ, и олень быстро взобрался со своимъ старымъ сѣдокомъ по крутой стѣнѣ, съ которой спадалъ Бальсъ-эльфъ.

Стуре смотрѣлъ ему вслѣдъ, пока онъ не пропалъ на вершинѣ. Потомъ онъ въ раздумьѣ повернулъ назадъ и почувствовалъ, что обѣщаніе Афрайи значительно успокоило его. Когда онъ вернулся домой, онъ рѣшилъ тотчасъ же отправиться въ Лингенфіордъ, такъ какъ Олафъ высказывалъ убѣжденіе, что Гедьгештадъ долженъ вернуться. Добродушный норвежецъ еще разъ заявилъ полную готовность принять на себя надзоръ за всѣми работами до возвращенія владѣльца и обѣщалъ къ тому времени окончить постройку амбара. Онъ объявилъ, что не будетъ заботиться о безполезныхъ работахъ по постройкѣ мельницы и расчисткѣ дороги, но не будетъ имъ мѣшать, такъ какъ всякій человѣкъ самъ долженъ знать, что ему вредно или полезно.

Дѣятельный и заботливый поселенецъ сдѣлалъ необходимыя распоряженія на время своего отсутствія, на слѣдующее утро взялъ лучшую лошадь и отправился въ путь. Молодое сильное животное быстро перенесло его черезъ горный хребетъ, отдѣляющій Бальсфіордъ отъ Уласфіорда, и въ поздній послѣобѣденный часъ онъ увидѣлъ съ вершины плоскогорій, по которому ѣхалъ, блестящій Лингенфіордъ.

Далеко внизу лежалъ этотъ синій морской заливъ, а у бухты изъ зелени березъ выглядывалъ красный домъ. Молодымъ человѣкомъ овладѣло чувство, похожее на тоску по родинѣ. Бальсфіордъ съ привѣтливыми маленькими долинами, съ лѣсомъ и шумящимъ потокомъ былъ, безъ сомнѣнія, болѣе плодороденъ и имѣлъ романическій характеръ, но здѣсь Стуре находилъ все и прекраснѣе и привлекательнѣе. Онъ погналъ лошадь, въѣхалъ въ круто-ниспадавшую долину, черезъ полчаса былъ уже внизу и съ громкимъ «ура!» замахалъ шляпою Ильдѣ и Клаусу Горнеманну, которые сидѣли за столомъ, на лужайкѣ передъ домомъ. Пасторъ поспѣшилъ на встрѣчу вновь прибывшему и весело его привѣтствовалъ. Ильда только положила работу и не сдѣлала ни шагу, но когда давно ожидаемый гость подошелъ къ ней и протянулъ ей руку, радость пересилила всегдашнюю ея сдержанность.

Она улыбнулась, и въ глазахъ засвѣтилось искреннее, сердечное привѣтствіе.

Сколько было тутъ разговоровъ и разспросовъ!

Павелъ Петерсенъ и Густавъ уже съ недѣлю тому назадъ уѣхали на островъ Лоппенъ на птичью охоту. Ильда оставалась одна дома, и Клаусъ Горнеманнъ, возвратившійся съ Кильписа, согласился побыть въ гаардѣ въ качествѣ ея защитника до пріѣзда молодыхъ людей съ охоты. Ильда сейчасъ же велѣла принести кресло своего отца: живо явилась красивая трубка и голландскій табакъ: такъ же живо поспѣлъ подъ искусными руками Ильды и кофе. Сидя между сѣдовласымъ защитникомъ и длиннокосою бѣлокурою защитницею. Генрихъ долженъ былъ разсказать имъ всю свою жизнь и занятія въ Бадьефіордѣ. Взамѣнъ ему сообщались событія, совершившіяся въ гаардѣ Эренесъ во время его отсутствія.

Стуре освѣдомился о Гельгештадѣ и услышалъ, что его ждутъ со дня на день. Третьяго дня вернулся изъ Бергена одинъ изъ сосѣдей и привезъ извѣстіе о чрезвычайно высокихъ цѣнахъ на рыбу, а также, что обѣ яхты Гельгештада могутъ придти съ часу на часъ, такъ какъ онѣ стояли въ бухтѣ уже совершенно готовыя къ отплытію, когда онъ уѣхалъ.

Это были хорошія утѣшительныя извѣстія для молодаго поселенца. Онъ сидѣлъ, улыбаясь, въ креслѣ своего покровителя и его осѣнилъ разсчетливый духъ этого послѣдняго; на скорую руку вычислялъ онъ высокіе барыши отъ продажи рыбы, и въ глубинѣ души у него мелькала надежда на дальнѣйшую удачу!

Сперва онъ только мелькомъ спросилъ о Густавѣ, Петерсенѣ и ихъ путешествіи, онъ былъ радъ тому, что въ гаардѣ не было коварнаго писца:, теперь онъ подробнѣе освѣдомился о нихъ. Скалистый берегъ Лоппенъ принадлежалъ Гельгештаду: тамъ были гнѣзда безчисленныхъ птичьихъ стай, и ихъ перья приносили значительный доходъ на осеннихъ ярмаркахъ въ Бергенѣ. Густавъ снарядилъ шлюпку, чтобы собрать нынѣшній запасъ перьевъ, а Петерсенъ вызвался его сопровождать.

— Значитъ, я выбралъ удачное время, — воскликнулъ Стуре, — и останусь до тѣхъ поръ, пока яхта господина Гельгештада не будетъ стоять на якорѣ у амбара. Я буду помогать всюду, гдѣ только можно оказать помощь, позабуду о своихъ работахъ въ Бальсфіордѣ и вспомню то время, когда моя добрая защитница Ильда была моей учительницей и оказывала мнѣ свое благоволеніе.

— Развѣ ея благоволеніе къ вамъ когда нибудь прекращалось? — улыбаясь, спросилъ Клаусъ Горнеманмъ. — Вы оставили здѣсь по себѣ такую хорошую память, мой добрый другъ, что во всемъ Лингенфіордѣ говорятъ о васъ съ любовью и доброжелательствомъ.

— А что скажетъ Ильда? — перебилъ Стуре.

— Всѣ мы о тебѣ скучали, Генрихъ, — отвѣчала Ильда, — а теперь, когда ты снова у насъ, мы не отпустимъ тебя до тѣхъ поръ, пока это будетъ возможно.

ГЛАВА VIII.
Этеде Вингеборгъ.

Какіе чудные дни проживалъ теперь Стуре въ уединенномъ гаардѣ. На другое утро онъ проснулся, когда первые солнечные лучи проникли въ комнату, въ ту же самую, гдѣ онъ жилъ уже и прежде. Какъ все было опрятно, свѣтло и привѣтливо, какъ тихо было въ домѣ и его окрестностяхъ: какъ заманчиво блестѣла зеленая лужайка передъ домомъ, окаймленная молодыми березками. Долго стоялъ онъ у маленькаго окна, и никогда еще одинокое поселеніе это не казалось ему такимъ прекраснымъ. Онъ увидѣлъ Ильду; она выходила изъ дому, и почти въ ту же минуту золотое дневное свѣтило поднялось надъ разрозненными скалами и освѣтило садикъ, цвѣты и дѣвушку, которая набожно сложила руки, поднявъ глаза къ солнцу. Но серьезное выраженіе лица быстро смѣнилось шаловливою улыбкою, она поспѣшно нарвала пестрыхъ цвѣтовъ и составила изъ нихъ букетъ. Черезъ нѣсколько минутъ она опять скрылась въ домѣ, на лѣстницѣ послышались легкіе шаги: кто-то прошелъ въ сосѣднюю комнату, и когда Стуре, немного погодя, отворилъ дверь, онъ нашелъ на столѣ стаканъ, съ благоухавшимъ разноцвѣтнымъ букетомъ.

Онъ разсматривалъ его растроганными взорами. Тутъ были гвоздика и резеда, темнокрасные левкои и астры, а посрединѣ пучекъ небесноголубыхъ незабудокъ. Онъ нагнулся къ нимъ и жадно вдыхалъ ихъ ароматъ. Потомъ весело сошелъ съ лѣстницы, рѣшившись оправдать дружбу дѣвушки, заслужить всеобщее уваженіе страны.

Пять разъ всходило солнце, чередуясь съ вернувшеюся короткою ночью, такъ какъ былъ уже августъ; но дни стояли еще теплые, какъ лѣтомъ, а когда надъ фіордомъ разстилался мракъ, надъ темною вершиною Кильписа поднимался мѣсяцъ и освѣщалъ своими серебряными лучами черную морскую бухту.

Въ такой прекрасный теплый вечеръ Генрихъ плылъ съ Ильдою по фіорду въ маленькой лодкѣ. Они направлялись къ страшной пучинѣ, гдѣ вода образовала водоворотъ, терявшійся въ разсѣлинѣ скалы. Глухіе стоны вырывались изъ пещеры, то росли и слышались, какъ раскаты грома, то ослабѣвали до легкаго журчанья, перемѣшаннаго съ нѣжными, жалобными звуками. Всюду царствовала безмолвная тишина, только таинственный свѣтъ мѣсяца обливалъ скалы, стоявшія здѣсь уже цѣлыя тысячелѣтія.

Генрихъ положилъ весла, сѣлъ возлѣ Ильды, и оба они внимали чуднымъ звукамъ, долетавшимъ до ихъ слуха.

— Я припоминаю, — сказалъ, наконецъ, Генрихъ, — что слышалъ когда-то сказаніе объ этой пещерѣ. Кажется, тамъ стонетъ и плачетъ несчастная морская царевна?

— Да, прекрасная фея, которая путешествуетъ въ несокрушимыхъ цѣпяхъ, — отвѣчала Ильда.

— Теперь я вспомнилъ. Исполинъ похитилъ фею. Онъ былъ дикій, коварный малый, могущественъ и великъ, король глубокаго подземнаго царства великановъ. Иногда онъ позволялъ ей выходить изъ пещеры, составлявшей входъ въ его дворецъ, сдѣланный изъ хрусталя и золота. Тогда она садилась при свѣтѣ мѣсяца на скалу, плела вѣнки изъ травы и цвѣтовъ и пѣла сладкія пѣсни; когда же мрачный супругъ трубилъ въ рогъ, она должна была снова печально спускаться внизъ. Случилось, что ее увидѣлъ молодой рыбакъ, и каждую ночь, когда прекрасная королева поднималась на скалу, онъ садился рядомъ съ нею, смотрѣлъ въ ея нѣжныя, ясныя очи и съ любовью улыбался ей. Онъ не говорилъ ей ни олова о томъ, что наполняло его сердце, но она и сама все знала.

— Тогда случилось, — тихо прервала Ильда, — что они за своими задушевными разговорами прослышали звукъ рога. Когда рогъ напрасно прозвучалъ и въ третій разъ, огромная рука высунулась изъ пещеры, а за нею показалась и громадная голова. Исполинъ всталъ во весь свой ростъ, голова его возвышалась надо всѣми скалами; однимъ пальцемъ раздавилъ онъ рыбака, а фею потянулъ за собою въ черную пропасть.

— Это случилось, — сказалъ Генрихъ, — только потому, что фея не могла рѣшиться стать свободною и счастливою. Иди за мною, шепталъ ей юноша. Видишь ли ты тамъ сѣрую полосу на востокѣ? Скоро она станетъ багряною; скоро появится солнце: тогда дѣти ночи не будутъ больше имѣть власти надъ тобою. Довѣрься мнѣ, у меня сильныя руки, я унесу тебя; будемъ жить счастливо! Но она думала о клятвѣ, которую дала злому духу, она колебалась, и вотъ ее схватила черная рука, и теперь она лежитъ въ цѣпяхъ, и адскій великанъ насмѣхается надъ нею.

— Пусть она и плачетъ, и жалуется въ тишинѣ, — твердо сказала Ильда, — все-таки ее должно утѣшать сознаніе, что она не нарушила клятвы.

Потомъ Ильда прибавила, возвыся голосъ и съ укоромъ взглянувъ на своего спутника:

— Пора тебѣ, Генрихъ, взяться за весла, иначе мы попадемъ въ пучину и погибнемъ.

— Длц меня смерть не страшна, — горько сказалъ Стуре.

— И для меня тоже, — кротко отвѣчала Ильда, — но я хочу жить, потому что это мой долгъ: мнѣ дарована жизнь для добрыхъ дѣлъ, и я не хочу взять грѣха на душу.

Съ мольбою, достоинствомъ и утѣшеніемъ взглянула она на него; онъ не успѣлъ еще отвѣтить ей на ея послѣднія слова, какъ вдругъ надъ головами ихъ послышался смѣхъ, потрясшій Стуре до глубины души.

— Святой Олафъ! — воскликнулъ кто-то со скалы, — это вѣдь Ильда плаваетъ около заколдованной пещеры. Сюда, Густавъ, иди наверхъ! А это кто? Господинъ Стуре. Жизнью клянусь, что это онъ!

— Это ты, Павелъ, — закричала ему Ильда. — Откуда ты? Гдѣ ваша шлюпка?

— Она ѣдетъ за нами, — отвѣчалъ писецъ. Мы вышли въ Маурзундѣ на берегъ, потому что ѣзда въ затишьѣ оказалась слишкомъ скучною. Пожалуйста, господинъ Стуре, причальте тамъ въ бухтѣ и возьмите меня съ собой. Густавъ бѣжитъ впередъ, какъ ласка, а я до смерти усталъ.

Стуре послушно направилъ лодку къ означенному мѣсту, писецъ легко вскочилъ въ нее; потомъ онъ сбросилъ ружье и ягдташъ, сѣлъ подлѣ Ильды и обмѣнялся привѣтствіями со своею невѣстою и со Стуре. Ильда разспрашивала объ исходѣ путешествія и о ихъ пребываніи на Лоппенѣ, а молодой датчанинъ усердно гребъ.

— Была ты когда-нибудь на этомъ островѣ? — спросилъ Павелъ дѣвушку.

— Нѣтъ, я его не знаю.

— Клянусь небомъ, это благословенное мѣстечко! Высокія, крутыя скалы, о которыя разбивается страшное море. Только въ одномъ мѣстѣ можно пристать, а внутри острова скалы полны разсѣлинъ и пропастей. Въ этихъ пещерахъ я пропастяхъ можно бы десять лѣтъ скрывать человѣка, и никто бы его не нашелъ.

Общество скоро достигло лѣстницы у амбара. Когда всѣ они собрались въ комнатѣ, Петерсенъ долженъ былъ подробно разсказать о поѣздкѣ. Густавъ былъ мраченъ, какъ всегда, и весь погруженъ въ себя. Онъ даже не спросилъ Стуре о цѣли посѣщенія и небрежно съ нимъ поздоровался. По словамъ Петерсена, шлюпка была наполнена мѣшками съ пухомъ, такъ какъ въ нынѣшнемъ году ловля была особенно удачна. Большія чайки, чистики, многія породы утокъ, зимородки, сѣверные пеликаны, безчисленные нырки, ласточки, кайры доставили имъ богатую добычу. Павелъ оживленно разсказывалъ объ опасной ловлѣ птицъ на высокихъ отвѣсныхъ утесахъ, гдѣ они ощипывали птенцовъ въ самыхъ гнѣздахъ, изъ которыхъ тоже обирали мягкую пуховую подстилку, и палками убивали цѣлыя тысячи старыхъ птицъ, кружившихся въ воздухѣ.

— Эти безтолковыя существа такъ глупы, — сказалъ Павелъ, — что съ громкими криками цѣлыми тучами кружатся надъ своими гнѣздами вмѣсто того, чтобы благоразумно спастись въ безопасное мѣсто.

— Въ сущности, это безславная бойня, — сказалъ Стуре, — я бы не могъ найти въ этомъ удовольствія. Мужчинѣ приличнѣе испытывать свою ловкость и силу въ охотѣ на волка, на рысь, на быстроногаго оленя или на медвѣдя.

Стуре сдѣлалъ это замѣчаніе безо всякаго предвзятаго намѣренія; но все общество приняло его слова за намекъ на приключеніе Петерсена съ медвѣдемъ и разразилось веселымъ хохотомъ. Писецъ благоразумно присоединился къ общему смѣху на его счетъ; но въ его коварныхъ глазахъ заблестѣла затаенная злоба, такъ какъ онъ предполагалъ въ словахъ Стуре насмѣшку.

— Такъ, въ слѣдующій разъ ужъ мы пошлемъ васъ въ Лоппенъ, храбрый господинъ, для того, чтобы вы научились превозмогать свое отвращеніе къ сѣвернымъ охотамъ на птицъ. Тамъ вы достаточно найдете случаевъ выказать свою храбрость и хладнокровіе, кромѣ того, даромъ можете наслаждаться гостепріимствомъ храбраго Эгеде Вингеборга и это жены Анги.

— Кто такая Анга и кто такой Вингеборгъ? — спросилъ Стуре, желая замять разговоръ, чтобы не вызвать еще большихъ непріятностей.

— Вингеборгъ завтра самъ предстанетъ предъ вами, когда прибудетъ шлюпка. Гельгештадъ сдѣлалъ его на Лоппенѣ единственнымъ хозяиномъ, а я, безъ сомнѣнія, ему обязанъ жизнью и безъ него, навѣрное, разбился бы о камни.

— Такъ ты былъ въ опасности? — спросила Ильда.

— Немного, но Эгеде оказался вблизи. Ты знаешь, — продолжалъ онъ, — что кайры гнѣздятся въ расщелинахъ скалъ, въ отвѣсныхъ стѣнахъ, часто на разстояніи тысячи футовъ отъ вершины утеса и въ тысячѣ же футахъ отъ уровня моря. Тамъ онѣ сидятъ въ глубокихъ щеляхъ цѣлыми дюжинами. Если поймать одну, то и всѣ будутъ въ рукахъ: одна схватитъ другую за хвостъ, и такимъ образомъ можно вытянуть ихъ всѣхъ. Такая ловля восхитительна. Сверху съ утеса спускаютъ на блокѣ канатъ въ тысячу двѣсти футовъ длины. Нѣчто вродѣ чурбана служитъ сидѣньемъ для охотника, подъ нимъ виситъ корзина, куда онъ бросаетъ птицъ. Шесть или восемь человѣкъ спускаютъ его до тѣхъ поръ, пока онъ достигнетъ гнѣздъ. Если онъ не можетъ достать птицъ рукою, то въ корзинкѣ сидитъ собачка; онъ посылаетъ ее въ разсѣлину скалы, она хватаетъ первую птицу и тащитъ ее наружу. Вотъ и все. Охотникъ тащитъ собаку, зубы собаки впиваются въ шею птицы, остальное совершается само собою. Но, конечно, не обходится и безъ опасностей.,Іюди наверху, разумѣется, не такъ-то легко отпустятъ канатъ, хотя и это случалось; охотникъ умѣетъ удержаться на своемъ чурбанѣ, хотя случалось иногда, что тотъ или другой терялъ равновѣсіе и ломалъ себѣ шею; но всего хуже, если канатъ начинаетъ вертѣться, и охотникъ вращается въ воздухѣ, какъ волчокъ: тогда у него дѣлается головокруженіе, онъ теряетъ сознаніе и падаетъ внизъ, или же разбиваетъ голову о какой-нибудь утесъ. Это и было бы моею участью, если бы не поддержалъ меня Эгеде. Я висѣлъ на канатѣ въ семьсотъ футовъ длины; подо мною могли бы умѣститься десять мачтъ; какъ вдругъ налетѣлъ порывъ вѣтра, и я началъ кружиться. Сперва я смѣялся, потомъ разсердился, потомъ закричалъ въ смертномъ страхѣ, потому что вокругъ меня стало темно. Вдругъ по канату спустился ко мнѣ человѣкъ, всталъ на чурбанъ справа и слѣва ногами, вырвалъ у меня изъ рукъ палку съ крючкомъ, уперся остріемъ въ разсѣлину скалы и однимъ прыжкомъ вскочилъ на выступъ ея, шириною въ руку. Въ одно мгновеніе онъ притянулъ къ себѣ канатъ и удержалъ его, потомъ осторожно раскрутилъ его и грубо засмѣялся. Черезъ минуту я и самъ не знаю какъ стоялъ уже подлѣ него. Мы шли по ребру, и оно стало расширяться. Надъ нами висѣла разрушенная стѣна, подъ нами блестѣло море; надъ нашими головами кружились стаи кричавшихъ птицъ, которыя бѣшено били насъ своими крыльями и клювами; оба мы, забрызганные кровью, ловили и убивали, до тѣхъ поръ, пока все затихло.

Потомъ Эгеде привязалъ меня, подалъ знакъ, и я безпрепятственно поднялся кверху; его самого мы втащили послѣ.

Писецъ говорилъ такъ живо, что даже Стуре съ участіемъ слѣдилъ за его разсказомъ. Долго еще продолжалась бесѣда о томъ, о семъ, пока, наконецъ, природа не вступила въ свои права, и усталые собесѣдники разошлись на покой.

На слѣдующее утро Павелъ Петерсенъ старался узнать, что, собственно, привело нежеланнаго посѣтителя въ Лингенфіордъ. Стуре выказалъ при этомъ большую сдержанность, но хитрый писецъ съумѣлъ изъ немногихъ, по необходимости, имъ данныхъ отвѣтовъ обрисовать себѣ положеніе дѣла. Съ тайнымъ удовольствіемъ увидѣлъ онъ, что планы Гельгештада исполнились въ болѣе широкихъ размѣрахъ, чѣмъ онъ ожидалъ. Онъ выслушивалъ съ большимъ участіемъ, давалъ добрые совѣты и, заключая совершенно основательно, что Стуре сдѣлаетъ какъ разъ противоположное, живо поддерживалъ взгляды, высказанные Олафомъ.

— Могу себѣ представить, — сказалъ онъ, — съ какимъ ужасомъ честный малый смотрѣлъ на ваши работы, и, это правда, господинъ Стуре, мало найдется людей, которые не сочли бы ваше предпріятіе съ мельницею за невыполнимое.

— Вы и теперь, кажется, раздѣляете это мнѣніе, — сказалъ Генрихъ съ пренебреженіемъ.

— Во всякомъ случаѣ, я и прежде думалъ также, — подсмѣивался писецъ.

— Благодарю васъ разъ навсегда за ваши добрые совѣты.

Павелъ Петерсенъ не успѣлъ возбудить неудовольствія Стуре дальнѣйшими насмѣшками, такъ какъ одинъ изъ рабочихъ заявилъ, что прибыла давно ожидаемая шлюпка. Стуре шелъ послѣднимъ; онъ медленно приближался къ пристани и съ тяжелымъ сердцемъ равнодушно смотрѣлъ на причаливавшую шлюпку. Черезъ нѣсколько времени онъ замѣтилъ, что рядомъ съ Петерсеномъ стоялъ коротконогій человѣкъ съ чрезвычайно длинными руками, и что Павелъ подвелъ это странное существо къ Пльдѣ. Очень ужъ отвратителенъ казался этотъ малый со своими спутанными грязножелтьши волосами и толстыми губами: но всего непріятнѣе были его глаза, совсѣмъ косые, такъ что нельзя было опредѣлить, куда онъ смотритъ.

— Ильда, вотъ Вингеборгъ, мой храбрый другъ Эгеде, — воскликнулъ Павелъ со смѣхомъ. — Превосходнѣйшій человѣкъ по качествамъ головы и сердца, рукъ и ногъ. Впрочемъ, что касается сердца, мы его не можемъ видѣть, но должно быть въ немъ много истиннаго чувства собственнаго достоинства, такъ какъ онъ питаетъ глубокое презрѣніе къ ничтожному племени лапландцевъ; не ведетъ дружбы ни съ кѣмъ изъ принадлежащихъ къ этому грязному народу, и никогда не позволитъ ни одному изъ этихъ желтокожихъ пастуховъ высадиться на Лоппёнѣ, чтобы пасти тамъ стада.

— Послушай, Петерсенъ, — отвѣчалъ квенъ, весело смѣясь и показывая при этомъ большіе бѣлые зубы, — я мало понялъ изъ всего того, что ты сказалъ, но благодарю тебя; а что касается до меня и до лапландцевъ, то всю мою жизнь мнѣ пришлось имѣть дѣло съ этими жадными ворами, и я чую ихъ за цѣлыя мили.

— А чего ты самъ не чуешь, дорогой властитель Лоппена, то чуютъ твои вѣрные спутники. Гдѣ они у тебя?

— Здѣсь, — отвѣчалъ Вингеборгъ, показывая на мѣшокъ, лежавшій у его ногъ.

Онъ открылъ его, и оттуда выскочили двѣ маленькія собаки съ желтыми пятнами, такія же странныя, какъ ихъ господинъ. У нихъ были острыя головки, какъ у ласки, короткія ноги, куцыя уши и чрезвычайно длинные хвосты; движенія ихъ отличались живостью.

— Посмотрите, — сказалъ Павелъ, — вотъ настоящая порода птицелововъ. Природа даровала имъ такой носъ, какимъ не можетъ похвастаться ни одинъ таможенный чиновникъ. Дайте этимъ маленькимъ плутишкамъ чей-либо башмакъ или кусокъ одежды, хотя бы и давно ношенные, и если есть какой-нибудь слѣдъ ихъ обладателя, онѣ его скоро найдутъ.

Обѣ собачки стали предметомъ разспросовъ и ласкъ, на что онѣ отвѣчали радостными прыжками, ласкаясь въ свою очередь.

Эгеде остался у шлюпки, присматривать за выгрузкою и счетомъ мѣшковъ съ пухомъ, прочіе же вернулись въ домъ.

Весь этотъ день былъ днемъ веселья, и каждый по своему помогалъ отпраздновать его. Даже Павелъ Петерсенъ соблаговолилъ казаться любезнымъ, не позволяя себѣ злыхъ шутокъ. Онъ долго занимался книгами Гельгештада, дѣлалъ изъ нихъ выписки. Послѣ же обѣда присоединился къ обществу, собравшемуся на лужайкѣ передъ гаардомъ. Однако, хитрому писцу невозможно было долго оставаться скромнымъ и безпритязательнымъ; случилось одно обстоятельство, при которомъ онъ снова во всей силѣ проявилъ свой ядовитый характеръ. Въ горахъ вдругъ послышался выстрѣлъ, и эхо его отдалось во всѣхъ скалахъ. Всѣ смотрѣли еще на утесы, какъ вдругъ на верху появился Эгеде Вингеборгъ. Быстро онъ скакалъ съ камня на камень и остановился только тогда, когда достигъ края долины, гдѣ лежалъ гаардъ. Подъ мышкою лѣвой руки квенъ несъ одну изъ маленькихъ собачекъ, а въ правой онъ держалъ свою матросскую шапку. Длинные волосы его спускались на потное лицо, на которомъ выражалась смѣсь испуга, ужаса, ненависти и невыразимой ярости. Когда онъ подошелъ къ шедшимъ къ нему на встрѣчу, эта ярость вылилась отдѣльными словами, проклятіями и воемъ, какъ у дикаго животнаго.

— Что съ тобою случилось? — воскликнулъ Густавъ.

— Тамъ, тамъ! — кричалъ онъ, показывая на скалу. — О, господинъ, что случилось, она убита, убита!!

Онъ произнесъ страшное проклятіе, ударилъ себя по лбу, такъ что затрещало, и обѣими руками вцѣпился въ волосы.

— Кто убитъ, кто убитъ? — въ смятеніи кричали всѣ.

Павелъ схватилъ обезумѣвшаго птицелова за руку и трясъ его изо всѣхъ силъ.

— Да говори же, наконецъ, толкомъ, — сказалъ онъ строго. — Впрочемъ, я догадываюсь, что съ тобою случилось. При тебѣ только одна собака, а ты ушелъ съ обѣими: убили другую?

Вингеборгъ кивнулъ головою.

— И выстрѣлъ, который мы слышали, былъ направленъ въ твою собаку?

— Какъ разъ передо мною, не больше, какъ въ двадцати шагахъ… О, господинъ, никогда больше не будетъ такой собаки!..

— Кто ее убилъ? — спросилъ Густавъ.

— Воръ, разбойникъ, мошенникъ, питающійся оленьею кровью, — вскричалъ квенъ въ новомъ припадкѣ ярости. — Я задушу его своими собственными руками.

— Значитъ, лапландецъ, — сказалъ писецъ, — я такъ и думалъ. Ты его видѣлъ?

— Ни тѣни его! Я поднялся на скалу, чтобы посмотрѣть, не видно ли яхты Гельгештада, и шелъ между большими камнями, гдѣ во всѣхъ направленіяхъ текутъ ручейки. Собаки бѣжали впередъ и ничего не чуяли, между тѣмъ, какъ обыкновенно, онѣ лапландца узнаютъ за сто шаговъ. Тутъ, вѣрно, было дьявольское навожденіе. Вдругъ я вижу, что собака бросается къ одному изъ ручьевъ и поднимаетъ громкій лай: въ ту же минуту съ боку изъ-за обломка скалы, лежавшаго шагахъ въ восьмидесяти, блеснулъ свѣтъ и раздался выстрѣлъ. Я знаю всѣ лапландскія штуки и понялъ, въ чемъ дѣло: въ руслѣ передо мною спрятался одинъ изъ нихъ, а за большимъ камнемъ — другой… И Богъ знаетъ, сколько ихъ тамъ еще было! Гильфъ лежалъ мертвъ и недвижимъ. Я испусти^ крикъ. О, съ этимъ крикомъ они знакомы, мошенники! Схватилъ другую собаку и побѣжалъ, какъ только могъ. Позади себя я услышалъ смѣхъ. Они смѣялись, желтокожіе волки, но я научу ихъ плакать и выть, какъ бабы.

— Дерзость этихъ воровъ день-ото-дня становится сильнѣе, — сказалъ Павелъ. — Они застрѣлили собаку Вингеборга только изъ низкой злобы. Кто бы это могъ быть? Когда я шелъ съ Густавомъ изъ Маурзунда, то въ узкой котловинѣ паслось нѣсколько оленей и, если я не ошибаюсь, подъ остроконечною шапкою одного изъ пастуховъ я узналъ воровское лицо Мортуно. Навѣрное, этотъ плутъ еще шатается тамъ на верху, а онъ достаточно дерзокъ, чтобы въ насмѣшку выкидывать подобныя штуки. Еслибъ только мы могли его схватить, — прибавилъ онъ со злобою, — его бы слѣдовало привязать въ Тромзое къ столбу и наказывать кнутомъ до тѣхъ поръ, пока отстанетъ мясо отъ костей. Къ счастью, для такихъ преступниковъ въ нашей странѣ еще существуютъ наказанія, даже и пытка остается еще во всей силѣ, хотя на югѣ, въ Пруссіи, молодой мечтатель-король ее отмѣнилъ.

— Но развѣ мы навѣрное знаемъ, что это былъ Мортуно, — возразилъ Стуре, — къ тому же, по поводу какой-нибудь ничтожной собаки нельзя говорить о пыткѣ и кнутѣ.

— Да мы еще не знаемъ, дѣйствительно ли смертельно ранена собака Гильфъ, — прибавила Ильда.

— Что бы ни случилось, — возразилъ сердито Павелъ, — здѣсь достаточно найдется заступниковъ за эту сволочь. Поднимемся на верхъ, Густавъ, можетъ быть, намъ удастся поймать малаго или найти какіе-нибудь слѣды, чтобы притянуть его къ отвѣту.

Они собрались въ путь въ сопровожденіи квена и нѣсколькихъ рыбаковъ. Ильда вошла въ домъ, Клаусъ Горнеманнъ и Стуре медленно послѣдовали за нею.

— Я думаю, что это преслѣдованіе будетъ напрасно, — сказалъ Стуре. — Если Мортуно и дѣйствительно убилъ собаку, то онъ нёрудетъ тамъ ждать. Вы думаете, что это онъ стрѣлялъ?

— Да, я думаю, — отвѣчалъ Клаусъ.

— Но къ чему эта дерзость? — спросилъ молодой человѣкъ. — Развѣ эти всѣми преслѣдуемыя дѣти пустыни мало еще выносятъ ненависти и вражды, что возбуждаютъ новую месть?

— Надо скорѣе удивляться кротости этихъ грубыхъ пастуховъ, — возразилъ старикъ.

— Вы называете это кротостью?

— Да, кротость, — повторилъ Клаусъ Горнеманнъ. — Никто такъ не му чалъ, не истязалъ лапландцевъ, какъ этотъ Вингеборгъ. Онъ совершалъ надъ ними всякія насилія, онъ обагрялъ руки въ ихъ крови. Этотъ человѣкъ пришелъ сюда болѣе чѣмъ двадцать лѣтъ тому назадъ и поселился въ Лингенфіордѣ. Тогда лапландцы еще всюду пасли свои стада, но владѣльцы гаардовъ гнали ихъ изъ своего сосѣдства, стрѣляли по ихъ стадамъ, немилосердно били женщинъ и мужчинъ подъ предлогомъ, что они воры, и похищали у нихъ дѣтей, какъ бы ради того, чтобъ воспитать изъ нихъ христіанъ, въ дѣйствительности же затѣмъ, чтобы обратить ихъ въ слугъ и служанокъ. Жестокій судья изъ Тромзое до крови стегалъ каждаго лапландца, который рѣшался жаловаться. Изъ Лингенфіорда Вингеборгъ прогналъ тогда этотъ несчастный народъ, для котораго не существовало ни права, ни суда. Онъ былъ слугою Гельгештада и его управляющимъ. Уже и тогда замѣчательно искусный птицеловъ, онъ держалъ собакъ, и онѣ разыскивали не одни только гнѣзда чистиковъ и кайръ, но и лапландцевъ, къ которымъ проявляли странное отвращеніе. Онѣ находили лапландскія хижины въ самыхъ сокровенныхъ разсѣлинахъ, онѣ чуяли малѣйшій слѣдъ лапландца, а за ними слѣдовалъ Вингеборгъ со своими товарищами и убивалъ всѣхъ, кого находилъ. Много несчастныхъ погибло такимъ образомъ, и это открытое насиліе только тогда прекратилось, когда слухи о совершавшихся злодѣйствахъ достигли Копенгагена, и оттуда послѣдовалъ строжайшій приказъ — не трогать лапландцевъ. Конечно, не было и рѣчи о слѣдствіи; Гельгештадъ послалъ Вингеборга на Лоппенъ, тамъ онъ хозяйничаетъ уже десять лѣтъ и приноситъ своему господину громадную прибыль. Но на Лингенфіордѣ у лапландцевъ нѣтъ больше пастбищъ; они приходятъ сюда только на большую осеннюю ярмарку, которая бываетъ около старой Лингенской церкви, и закупаютъ товары у Гельгештада, потому что онъ здѣсь самый состоятельный купецъ; его товары считаются лучшими и самыми дешевыми. Но жестокости все еще продолжаются, и если Вингеборгъ когда нибудь встрѣтится съ лапландцемъ, этотъ послѣдній, навѣрное, постарается отъ него поскорѣе убѣжать.

— Подумайте же, — продолжалъ пасторъ, — этотъ человѣкъ теперь вдругъ приходитъ сюда съ двумя собаками, о которыхъ лапландцы съ твердою увѣренностью говорятъ, что онѣ даны ему самимъ дьяволомъ. Представьте себѣ, что этотъ человѣкъ изслѣдуетъ фіельды въ сопровожденіи своихъ адскихъ спутниковъ, совершенно также, какъ тогда, когда онъ убивалъ и ранилъ каждаго лапландца, попадавшаго ему въ руки. — Спросите же себя, не кротость ли это, если пуля Мортуно убила только собаку, а не безбожнаго ея господина?…

Они, между тѣмъ, вошли въ комнату, гдѣ пасторъ продолжалъ разсказъ о несчастномъ положеніи своей паствы. Черезъ часъ вернулись и мужчины, которые, какъ и можно было предвидѣть, ничего не нашли.

— Я ужъ схвачу этого мошенника, — съ увѣренностью сказалъ Павелъ, — и даю тебѣ слово, Вингеборгъ, что ты будешь имѣть удовлетвореніе. Если позволить этой сволочи такую дерзость у дверей нашего дома, то они рѣшатся и на большее. Я строго изслѣдую это дѣло, а лапландцы слишкомъ болтливы, чтобы молчать о немъ. Теперь же пойдемте веселиться.

ГЛАВА IX.
Снѣжная вьюга, Гельгештадъ подымаетъ забрало.

Еще въ тотъ же день рыбаки сообщили, что видѣли большую яхту передъ Реенеенъ. Дѣйствительно, на другое утро оказалось, что это была «Прекрасная Ильда», которая вошла въ Лингенфіордъ. Старый купецъ выпрыгнулъ на берегъ и былъ принятъ съ большою радостью своими дѣтьми и друзьями. Онъ никогда еще не казался такимъ энергичнымъ и бодрымъ, лицо его выражало довольство, онъ возвратился съ богато нагруженною яхтою и оставилъ позади себя счастливо законченныя выгодныя дѣла. Сидя въ своемъ большомъ креслѣ и наливая себѣ стаканъ вина, онъ слушалъ разсказы и для каждаго припасъ веселое словечко, только со Стуре избѣгалъ особаго разговора. Онъ ограничивался общими фразами, кивалъ головою на извѣстіе, что Олафъ остался въ Бальсфіордѣ и, ухмыляясь, выслушалъ увѣреніе Стуре, что онъ всѣми силами трудится надъ осуществленіемъ своихъ плановъ. Семья весело просидѣла до глубокой ночи. На другое утро Стуре рѣшилъ воспользоваться первымъ удобнымъ случаемъ, чтобы обратиться къ Гельгештаду съ своими просьбами, тѣмъ болѣе, что еще вчера онъ сказалъ, что послѣ завтра рано утромъ онъ думаетъ вернуться въ Бальсфіордъ. Старый купецъ всталъ рано и предался своей обычной дѣятельности. Просмотрѣвъ книги и осмотрѣвъ амбаръ съ товарами, онъ принялся за разгрузку яхты. Прошелъ день, насталъ вечеръ, а Стуре все еще не нашелъ случая поговорить съ нимъ о своихъ дѣлахъ. Гельгештадъ теперь далеко не быль такъ весело настроенъ, какъ въ день своего пріѣзда. Его гостю казалось иногда, что взглядъ его останавливается на немъ испытующе; тогда молодымъ человѣкомъ овладѣвало боязливое чувство, и онъ невольно понималъ, что вполнѣ въ рукахъ Гельгештада. Наконецъ, вечеромъ онъ отправился въ контору, гдѣ находился купецъ.

— Войдите, сударь, войдите, — закричалъ Гельгештадъ своему посѣтителю, который въ нерѣшимости взялся за дверь. — Вы мнѣ не помѣшаете, я теперь готовъ переговорить съ вами обо всемъ, что вамъ угодно, и услышать многое, что мнѣ не понравится.

Стуре принялъ приглашеніе, тонъ котораго, однако, ничего хорошаго не предвѣщалъ и, повидимому, подтверждалъ его дурныя предчувствія. Занявъ предложенное ему мѣсто, онъ подробно разсказалъ о положеніи дѣлъ въ Бальсфіордѣ, указалъ на свое прилежаніе, на успѣхи, но не могъ умолчать, что деньги на исходѣ, и припасы требуютъ значительнаго пополненія. Гельгештадъ слушалъ, не прерывая и не дѣлая упрековъ; онъ, повидимому, даже обрадовался, когда услышалъ, что лѣсопильная мельница строится, что дорога почти уже готова, и что все подготовлено для постройки громаднаго катка, по которому можно будетъ спускать въ потокъ самыя крупныя бревна.

— Ну-у, — воскликнулъ онъ, -могу себѣ представить, какъ всѣ разинули рты и вытянули носы и не хотѣли вѣрить въ исполнимость вашего предпріятія, хотя дѣло вполнѣ понятно и очевидно. Я уже слышалъ кое-что объ этомъ, но хочу самъ посмотрѣть на это чудо. Какъ только справлюсь здѣсь со своими дѣлами, буду у васъ въ Бальсфіордѣ. Черезъ нѣсколько дней ждите меня, и тогда мы вмѣстѣ все обсудимъ и устроимъ, будьте въ этомъ увѣрены. Вы вѣдь тоже будете на ярмаркѣ, на большой ярмаркѣ у Лингенской церкви? — спросилъ онъ его вдругъ.

— Не думаю, — отвѣчалъ Стуре.

— Не можетъ быть, чтобы вы говорили серьезно, — сказалъ Гельгештадъ, — осенняя лингенская ярмарка самая большая изъ всѣхъ. Лапландцы уже теперь выбираютъ самыхъ жирныхъ животныхъ, собираютъ кожи и рога, приготовляютъ комагры и покрывала, чтобы явиться на ярмарку съ полными мѣшками. Мѣновая торговля приноситъ громадныя деньги, ни одинъ купецъ въ окрестности не пропуститъ этой ярмарки.

— Но вѣдь вы знаете мои дѣла, — отвѣчалъ Стуре въ смущеніи, — и кромѣ того товары мои мало еще приведены въ порядокъ, такъ какъ я совсѣмъ одинъ.

— Ну-у, — сказалъ Гельгештадъ, качая головою, — странная исторія, вы вѣдь ужъ давно въ Бальсфіордѣ. Но я не хочу васъ упрекать, — прибавилъ онъ тотчасъ же въ его успокоеніе. — Я хочу сперва самъ все увидѣть. А теперь еще одно слово о продажѣ рыбы въ Бергенѣ.

Стуре узналъ, что онъ хорошо сдѣлалъ, что не продалъ тотчасъ же. Цѣна возвысилась больше четырехъ ефимковъ, и Фандремъ списалъ въ своихъ книгахъ со счетовъ Стуре кругленькую сумму.

— Я не хвастаюсь своей дружбой, — продолжалъ Гельгештадъ, — что заставилъ Уве Фандрема заплатить вамъ высшую цѣну. Откровенно вамъ говорю, это и моя выгода, "чтобы счетъ вашъ, за который я поручился, скорѣй былъ оплаченъ. Вы знаете торговыя дѣла, тутъ нѣтъ дружбы даже между братьями.

Онъ весело засмѣялся и бросилъ книги въ ящикъ въ знакъ того, что считаетъ разговоръ оконченнымъ, потомъ пригласилъ гостя въ сосѣднюю комнату къ семьѣ, чтобы выпить стаканъ вина.

Владѣлецъ гаарда на слѣдующій день отправился въ обратный путь въ Бальсфіордъ; но на сердцѣ у него было тяжело. Стояло пасмурное, темное утро, когда лошадь его, взбираясь по утесамъ, достигла вершины фіельда. Всѣ отдѣльныя круглыя главы скалъ были окутаны такимъ тяжелымъ сѣрымъ туманомъ, что за нимъ даже не было видно солнечнаго диска. Каждый опытный человѣкъ, знакомый со страною, принялъ бы это за признакъ дурной погоды и постарался бы поспѣшить. Но Стуре мало думалъ о погодѣ и медленно ѣхалъ впередъ, предоставляя лошади искать дорогу, такъ какъ за густымъ туманомъ ничего не было видно. Онъ невольно вышелъ изъ задумчивости, когда пошелъ дождь, смѣшанный со снѣжными хлопьями, и онъ очутился вдругъ передъ крутымъ скатомъ. Лошадь, фыркая, остановилась. Онъ посмотрѣлъ, откуда дуетъ вѣтеръ, и подумалъ, что ѣдетъ, куда слѣдуетъ. Вдругъ цѣлыя тучи крутящагося мелкаго снѣга пронеслись надъ нимъ и пронизали его до самыхъ костей. Онѣ поднимались милліонами тонкихъ иглъ съ земли и неслись далѣе, подгоняемыя холоднымъ вѣтромъ, который все крѣпчалъ болѣе и болѣе. Онъ слышалъ о Фана-Раукѣ, о снѣговыхъ вьюгахъ, убивающихъ все живое, и ему стало не по себѣ. Въ нѣсколько минутъ, пока онъ стоялъ у края пропасти, снѣгъ занесъ его, плотно примерзнувъ къ мокрому платью. Лошадь его совсѣмъ побѣлѣла. На обширномъ пространствѣ, какъ далеко могъ проникнуть его взоръ, все густо покрылось бѣлою массою, которая такъ внезапно упала съ неба. Нельзя было стоять и раздумывать, Стуре зналъ, что ему неоткуда ждать помощи, что онъ долженъ разсчитывать только на свои собственныя силы въ борьбѣ съ грозною стихіею. Онъ быстро рѣшился, соскочилъ съ лошади, схватилъ ее за поводъ и уже собирался спуститься внизъ, какъ вдругъ неожиданно, среди снѣжной вьюги, увидѣлъ передъ собою человѣческую фигуру. На головѣ ея была остроконечная шапка, на плечахъ коричневая кожаная рубаха, въ рукѣ длинный пастушій посохъ, а черезъ плечо висѣло ружье. Лапландецъ не двинулся. Стуре подошелъ къ нему и къ своей радости узналъ Мортуно.

— Эй, другъ, — крикнулъ онъ, — помоги мнѣ въ моемъ затрудненіи, не знаешь ли ты, гдѣ бы укрыться отъ этой вьюги?

— Ты хочешь внизъ, батюшка? — спросилъ лапландецъ.

— Это было бы, пожалуй, лучше всего, — сказалъ Стуре.

— Ну, такъ попробуй, можетъ быть, тебѣ и посчастливится, — сказалъ Мортуно, осклабясь и дѣлая насмѣшливыя гримасы.

— Послушай, Мортуно, — сказалъ заблудившійся, — отъ Клауса Горнеманна я знаю, что ты разумный, не злой человѣкъ. Благодарю небо, что встрѣтилъ тебя, и надѣюсь, что ты не откажешь мнѣ въ помощи.

Съ минуту лапландецъ, повидимому, обдумывалъ, потомъ тотчасъ же принялъ серьезный видъ, соскочилъ съ камня, на которомъ до тѣхъ поръ стоялъ, и взялъ лошадь за поводъ.

— Туда внизъ вамъ нельзя, — сказалъ онъ, — если бъ вамъ это и удалось, то было бы безполезно. Это узкая крутая долина, и по ней течетъ бурная рѣка. Если погода не скоро перемѣнится, васъ тамъ навѣрно засыплетъ снѣгомъ. Слѣдуйте за мною, я васъ проведу въ такое мѣсто, гдѣ можно лучше укрыться отъ Фана-Раука.

Четверть часа они блуждали и лазали по утесамъ: наконецъ достигли скалы, выступившей передъ ними изъ снѣжнаго тумана. Она перегибалась въ видѣ рога, и глубокая разсѣянна вела въ нее. Здѣсь, повидимому, лапландцы часто останавливались со своими стадами и находили убѣжище. Зола и сажа на камняхъ свидѣтельствовали, что здѣсь не разъ горѣлъ костеръ. Мортуно вытащилъ изъ углубленія сухой мохъ, березовые сучья, траву, и скоро затрещалъ костеръ, передъ которымъ Стуре съ наслажденіемъ могъ отогрѣть свои окоченѣвшіе члены. За сѣдломъ висѣлъ у него мѣшокъ съ хлѣбомъ, мясомъ и бутылкою хорошаго вина. Путешественникъ разставилъ всѣ эти сокровища на своемъ шерстяномъ одѣялѣ и раздѣлилъ ихъ съ Мортуно, который не заставилъ себя просить и жадно принялся за ѣду. Когда они утолили голодъ, Стуре спросилъ своего товарища, что же имъ дѣлать, если ненастье долго продолжится. Лапландецъ пожалъ плечами и хитро посмотрѣлъ на него своими маленькими глазками.

— Не знаю, мой добрый господинъ, — въ раздумьѣ сказалъ онъ, — снѣговыя мятели часто продолжаются цѣлыя недѣли. Если снѣжная пыль достаточно глубоко покрываетъ землю, то въ ней вырываютъ яму и остаются, пока вьюга уймется.

— Что? — съ ужасомъ спросилъ Стуре; — развѣ это приключеніе можетъ такъ дурно кончиться?

— Это часто случалось, — отвѣчалъ Мортуно. — Я самъ разъ девять дней пролежалъ въ такой снѣговой пещерѣ и съѣлъ съ голода половину своей шубы. Да, — продолжалъ онъ, — еслибъ у васъ былъ олень, и вы были бы лапландцемъ, вы бы легко отдѣлались. Ха-ха-ха, вы гордый господинъ, норвежецъ, и хотѣли бы теперь быть лапландцемъ. — Не правда-ли, батюшка?

Онъ растянулся на теплыхъ камняхъ и смѣялся во всю мочь, а Стуре сердито смотрѣлъ на бурную погоду.

— Если бъ я былъ Олафъ или Гельгештадъ, — мрачно сказалъ онъ, наконецъ, — я бы отплатилъ тебѣ за твою дерзость и заставилъ бы тебя показать мнѣ дорогу, берегись, Мортуно, — продолжалъ онъ, — если тебя встрѣтитъ Олафъ, то лучше бы тебѣ лежать въ рѣкѣ. Если тебя поймаетъ писецъ, то онъ велитъ тебя привязать къ столбу въ Тромзое и стегать до крови. Если ты попадешь въ руки Гельгештада, то тоже тебѣ врядъ-ли будетъ лучше. Ты убилъ собаку Вингеборга, и квенъ поклялся отомстить тебѣ смертью.

— Развѣ этотъ жадный волкъ схватилъ Мортуно за горло? — закричалъ онъ, ударивъ въ ладоши. — Пусть-ка онъ придетъ сюда, пусть-ка они всѣ придутъ сюда; у насъ довольно свинца, батюшка, чтобы угостить ихъ порядкомъ.

Въ ту минуту, когда онъ это говорилъ, за скалою залаяла собака, и странная фигура Эгеде Вингеборга показалась у входа. Молча, какъ тѣнь, скользнулъ онъ мимо Стуре и въ одинъ мигъ схватилъ длинною рукою Мортуно за горло, прежде чѣмъ тотъ успѣлъ встать на ноги. Все это произошло такъ быстро и неожиданно, что Стуре только тогда опомнился, когда Вингеборгъ выхватилъ свой длинный ножъ изъ-за пояса и хотѣлъ его всадить Мортуно въ горло. Но Стуре подскочилъ къ нимъ и изо всей силы оттолкнулъ квена отъ его жертвы. Только-что Мортуно почувствовалъ себя на свободѣ, онъ испустилъ крикъ страха, ужаса и гнѣва, схватилъ свое ружье и въ одинъ прыжокъ былъ за сосѣднимъ обломкомъ скалы, откуда прицѣлился въ Вингеборга.

— Зачѣмъ вы мнѣ помѣшали? — закричалъ Эгеде, едва сдерживая свой гнѣвъ. — Вотъ такъ прекрасная благодарность человѣку, который вызвался отыскать васъ въ такую погоду, потому что госпожа Ильда о васъ безпокоилась.

— Благодарю васъ отъ всего сердца, что вы взялись отыскать меня, — отвѣчалъ Стуре, — но вамъ не удастся совершить убійства, пока я могу этому помѣшать. Если вы имѣете что нибудь противъ лапландца, вы можете на него жаловаться; онъ такой же человѣкъ, какъ и вы, а законъ для всѣхъ одинъ.

— Человѣкъ! — воскликнулъ квенъ, — это лапландецъ, животное, а не человѣкъ. Выходи изъ-за угла, воръ, я тебѣ сверну шею и ощиплю, какъ кайру.

Конечно, Мортуно не послѣдовалъ этому совѣту; напротивъ, присѣлъ ниже и не спускалъ пальца съ курка.

— Что онъ за дуракъ, чтобы послушать васъ!

— Хорошо, пусть онъ идетъ со мною, — сказалъ Вингеборгъ, — мы всѣ пойдемъ. Я его обвиню передъ писцомъ, такъ какъ вы это находите нужнымъ. Отнимите же у этого труса его ружье, а потомъ мы свяжемъ ему руки.

— И въ этомъ я не могу вамъ помочь, отвѣчалъ Стуре, — потому что Мортуно сдѣлалъ мнѣ добро. Безъ него я блуждалъ бы и теперь среди снѣжной мятели, а, можетъ быть, и совсѣмъ бы погибъ. Я раздѣлилъ съ нимъ свою пищу и питье. Не горячитесь, Эгеде Вингеборгъ, лучше сядьте съ нами и согрѣйтесь глоткомъ вина.

— А! — кричалъ Эгеде злобно, не обращая вниманія на протянутый кубокъ, — вы не хотите помочь мнѣ поймать этого мошенника, который причинилъ столько оскорбленій моему господину и едва не убилъ Олафа Вейганда. Ну, я разскажу, гдѣ и какъ я съ вами встрѣтился. Я бы лучше пролежалъ на десять футовъ въ снѣгу, чѣмъ пробыть часъ въ такомъ обществѣ и пировать съ лапландцемъ! Фу!..

Онъ ушелъ съ угрозами и проклятіями, и никто его не окликнулъ. Стуре былъ внѣ себя отъ гнѣва, когда думалъ о томъ, что теперь этотъ жалкій малый о немъ разскажетъ. Мортуно положилъ свое ружье, когда убѣдился, что квенъ больше не вернется, и приблизился къ датчанину. Онъ бросился передъ нимъ на колѣни, схватилъ руку своего защитника и поднесъ ее къ своимъ губамъ.

— Это что значитъ? — воскликнулъ Стуре, выходя изъ своего раздумья.

— О, дай мнѣ, господинъ мой, дай мнѣ… — и въ темныхъ глазахъ его свѣтилась благодарность, которая смягчила черты его лица и сдѣлала ихъ привѣтливѣе. — Ты добръ и честенъ! Что только Мортуно можетъ сдѣлать, онъ сдѣлаетъ.

— Я бы былъ очень доволенъ, мой бѣдный Мортуно, — отвѣчалъ снисходительно Стуре, — если-бы ты могъ дать хорошую погоду, чтобы насъ не засыпало снѣгомъ.

— Не заботься, господинъ, — отвѣчалъ Мортуно, вскакивая, — снѣгъ будетъ, идти не долго, и если ты хочешь, мы сейчасъ двинемся въ путь, я тебя доведу. Снѣжныя мятели носятся только по фіельдамъ, а въ долину онѣ не проникаютъ. Черезъ нѣсколько дней снѣгъ обратится въ воду, часто онъ стаиваетъ въ нѣсколько часовъ. Еще много недѣль у насъ будетъ теплая погода. Ты увидишь, что въ зеленомъ Бальсфіордѣ никто и не знаетъ о снѣжной вьюгѣ.

Быстро подошелъ онъ къ лошади, осѣдлалъ ее, упаковалъ провизію, и черезъ нѣсколько минутъ все было готово къ отъѣзду. Они тотчасъ же двинулись въ путь. Черезъ полчаса вѣтеръ сталъ стихать, снѣжная мятель уменьшилась, какъ предсказалъ Мортуно. Путешествіе пошло быстрѣе и съ большими удобствами. Они были уже нѣсколько часовъ въ дорогѣ, когда проводникъ показалъ на что-то виднѣвшееся сквозь колеблющійся надъ равниною туманъ.

— Вотъ и Бальсфіордъ, вонъ онъ тамъ лежитъ, это ваше владѣніе, господинъ, тамъ вы можете сидѣть и ловить рыбу, а намъ предоставьте спокойно пасти на горахъ нашихъ оленей.

Стуре посмотрѣлъ внизъ на долину, разстилавшуюся передъ нимъ, и, дѣйствительно, увидѣлъ зеленѣющіе берега Бальсфіорда. Невдалекѣ разсмотрѣлъ онъ свой домъ, освѣщенный пробившимися сквозь тучи лучами солнца.

— Благодарю тебя, добрый Мортуно, за твою помощь! Прошу тебя, проводи меня до дому и отдохни у меня.

Лапландецъ покачалъ головою.

— Не бойся Олафа, — возразилъ Стуре, — я тебя помирю съ нимъ..

— Ты не можешь сдѣлать, чтобы онъ далъ мнѣ руку, да я этого и не хочу. Прощай! Мортуно не забудетъ тебя.

Съ этими словами онъ прыгнулъ въ туманъ, не откликаясь болѣе на зовъ Стуре.

Стуре нашелъ при своемъ возвращеніи, что Олафъ прилежно работалъ. Амбаръ былъ достроенъ, домъ прибранъ, товары и припасы были приведены въ порядокъ. Остальною дрянью, какъ называлъ Олафъ, онъ не занимался. Стуре смѣялся надъ этимъ. Когда онъ осмотрѣлъ работы, то замѣтилъ, что въ его отсутствіе онѣ не подвинулись впередъ. Лѣсопильная мельница не была готова; только когда онъ самъ взялся за дѣло и сталъ работать съ утра до вечера, ему удалось направить дѣло, какъ слѣдуетъ. Благодаря искусству въ механикѣ, онъ нашелъ возможность устроить свою мельницу гораздо цѣлесообразнѣе, чѣмъ обыкновенно это здѣсь дѣлалось. Норвежскіе рабочіе сначала смѣялись надъ умнымъ датчаниномъ, но теперь съ недовѣрчивымъ удивленіемъ увидѣли, что блокъ могъ двигать пилу взадъ и впередъ, и что хорошо установленнымъ зубчатымъ колесомъ можно поднять и повернуть больше, чѣмъ могутъ это сдѣлать двѣнадцать человѣкъ.

Этотъ успѣхъ возбудилъ въ Стуре самыя радостныя надежды. Черезъ недѣлю со множествомъ плановъ въ головѣ онъ возвращался съ прогулки по своему маленькому владѣнію и увидѣлъ у дверей своего дома Гельгештада, Павла Петерсена и Эгеде, только-что подъѣхавшихъ верхомъ. Стуре поспѣшилъ на встрѣчу гостямъ и радушно, вмѣстѣ съ Олафомъ, вышедшимъ на крыльцо, привѣтствовалъ ихъ.

— Это прекрасно, господинъ Гельгештадъ, что вы такъ скоро посѣтили меня въ Бальсфіордѣ; благодарю васъ за это, — сказалъ Стуре. — Сядьте, пожалуйста, я посмотрю, что у меня есть дома.

Пріѣзжіе болтали съ Олафомъ, когда вошла служанка и поставила на столъ остатки бараньяго окорока и краюху чернаго хлѣба. Стуре, вошедшій вслѣдъ за дѣвушкою, извинился съ нѣкоторымъ смущеніемъ, что не можетъ больше ничего предложить.

— Удивительно! — воскликнулъ, смѣясь, Гельгештадъ, — у васъ тутъ довольно дичи, и море полно рыбы, а, между тѣмъ, ваша кухня такъ бѣдна.

— Право, отвѣчалъ Генрихъ, — я это время мало заботился о своемъ столѣ, да и Олафъ не напоминалъ мнѣ объ этомъ. Оба мы работали съ утра до вечера, не думая объ охотѣ и о рыбной ловлѣ.

Гости сѣли безъ церемоніи за столъ и, справившись съ мясомъ, принялись за хлѣбъ.

— Значитъ, у васъ нѣтъ масла въ домѣ? — спросилъ купецъ.

Стуре долженъ былъ сознаться, что нѣтъ.

— И ни куска сыру, — прибавилъ Павелъ не безъ намѣренія.

Ничего подобнаго не оказалось.

— Эге! — воскликнулъ писецъ со смѣхомъ, — что же вы не попросили у вашего добраго друга, Мортуно, лапландскаго сыра, когда вы сидѣли съ нимъ вмѣстѣ подъ скалою? Господинъ Стуре ничего не принесъ тебѣ, Олафъ?

— Что же ему было принести?

— Ну, можетъ быть, новую шляпу вмѣсто твоей прострѣленной. Мортуно, вѣдь, очень вѣжливый господинъ!

— Я его проучу, — сказалъ Олафъ съ угрозою.

— Онъ можетъ себя считать счастливымъ, что нашелъ такого великодушнаго друга. Вингеборгъ до сихъ поръ не можетъ этого забыть.

— Ну-у, — вмѣшался Гельгештадъ, — ваше поведеніе, господинъ Стуре, всѣмъ намъ не особенно-то понравилось. Могли бы не защищать этого мошенника, по крайней мѣрѣ, ради Олафа.

— Развѣ ты ничего этого не знаешь? — спросилъ Павелъ у норвежца.

Олафъ отрицательно покачалъ головою.

— Вы должны понять, — продолжалъ купецъ, — что теперь самое время подать примѣръ. Эта сволочь день ото дня становится нахальнѣе и своевольнѣе. На лапландцевъ отовсюду приходятъ жалобы. Въ Маурзуыдѣ они жестоко избили ненавистнаго имъ человѣка; у одного рыбака подожгли домъ, всюду происходятъ неслыханныя воровства, и всю эту похлебку заварилъ намъ колдунъ Афрайя, а Мортуно первый его помощникъ. Для примѣра надо его наказать, тогда они опять станутъ кроткими. Мортуно посягалъ на жизнь Олафа, уже ради этого вамъ слѣдовало его поймать, а не способствовать его бѣгству.

— Ты способствовалъ его бѣгству? — гнѣвно спросилъ его Олафъ.

— Да, — сказалъ Стуре. — Не махай на меня рукой, а выслушай сперва; ты бы самъ то-же сдѣлалъ.

Онъ разсказалъ все, что случилось и, подъ-конецъ, живо воскликнулъ:

— Развѣ я могъ допустить, чтобы этотъ несчастный убилъ человѣка на моихъ глазахъ? И могъ ли я ловить того, кто принялъ во мнѣ участіе, когда я заблудился? Никогда рука моя не сдѣлала бы этого. Вы жалуетесь, что лапландцы возмущаются; обращайтесь съ ними по человѣчески, и они сдадутся.

— Будь проклятъ тотъ, кто можетъ стать другомъ лапландцевъ, — воскликнулъ Олафъ и страшно стукнулъ кулакомъ по столу.

Гельгештадъ всталъ и просилъ успокоиться.

— Оставимъ это, — сказалъ онъ, — господинъ Стуре дѣлаетъ то, что онъ считаетъ лучшимъ. На югѣ люди думаютъ иначе, чѣмъ на сѣверѣ. Пойдемте, господинъ Стуре, посмотримте, что вы создали. Идемте!

Стуре послѣдовалъ за нимъ и долженъ былъ призвать все свое самообладаніе, чтобы превозмочь овладѣвшее имъ безпокойство. «Я долженъ быть разсудительнымъ и осторожнымъ», — прошепталъ онъ про себя, — «у этого человѣка врядъ ли доброе на умѣ: иначе онъ не привезъ бы съ собой писца; но я думаю примирить его съ собою, онъ долженъ меня похвалить, когда увидитъ, что я создалъ на Бальсфіельдѣ». Онъ спокойно смотрѣлъ, какъ Гельгештадъ заглянулъ въ большой сарай, гдѣ еще было довольно пусто, и какъ онъ, ворча, покачалъ головою, увидѣвъ, что въ лавкѣ не всѣ товары лежали въ порядкѣ.

— Терпѣніе, господинъ Гельгештадъ, — сказалъ онъ, — въ будущемъ году вы и этимъ останетесь довольны. Я началъ съ самаго труднаго, и оно мнѣ удалось. Посмотрите, что я наработалъ. Сколькихъ трудовъ стоила дорога; вотъ мосты, плотина, мною построенная; а теперь осмотрите мою мельницу и катокъ, который стоилъ мнѣ большихъ усиліи. Будущею весною надѣюсь его окончить.

Онъ повелъ Гельгештада дальше, краснорѣчиво объяснялъ ему всѣ свои планы и какихъ выгодъ онъ отъ нихъ ожидаетъ. Взоры стараго купца мало по малу просвѣтлѣли. Хитрая усмѣшка свидѣтельствовала о его возрастающемъ одобреніи. Новое устройство лѣсопильной мельницы особенно ему понравилось. Онъ высказалъ, что это хорошая постройка; лучшей онъ нигдѣ не видѣлъ.

— Итакъ, я надѣюсь, — сказалъ Стуре, — что ваше довѣріе ко мнѣ не поколеблется. Я прошу васъ оказать мнѣ новую поддержку. Хотите выслушать, что я вамъ могу предложить за это?

— Ну-у, очень любопытно, начинайте, — отвѣтилъ Гельгештадъ.

— Мое предложеніе состоитъ въ томъ, — сказалъ Стуре, — что я, въ благодарность за вашу великодушную помощь, честно раздѣлю съ вами пополамъ всю прибыль, вытекающую изъ моего предпріятія. Довольны вы этимъ?

— Половиною? — воскликнулъ Гельгештадъ, ухмыляясь, — не въ моемъ характерѣ идти въ половину. Да я и не великодушенъ, а потому не желаю дѣлить, а желаю имѣть то, что мнѣ принадлежитъ. Однимъ словомъ, я пріѣхалъ, чтобы возстановить мое право.

— Что вы этимъ хотите сказать, господинъ Гельгештадъ? — съ удивленіемъ спросилъ молодой владѣлецъ гаарда. — Что вы называете своимъ правомъ?

Купецъ снялъ шляпу и отбросилъ назадъ жесткіе волосы.

— Ну-у, — сказалъ онъ, — пришло время прямо смотрѣть въ лицо. Я ознакомился съ вашимъ хозяйствомъ, Стуре, и разсчитываю, что такъ не можетъ идти дѣло. Вы расточили ваши припасы и разбросали мои деньги. Въ Бергенѣ надо заплатить восемь тысячъ ефимковъ, да въ Эренесѣ — восемь. Теперь вы хотите снова занять, но все уйдетъ тѣмъ же путемъ. Смотрю я на вашъ гаардъ, каковъ онъ есть, и думаю, что если его придется продавать въ Тромзое, то врядъ ли найдется человѣкъ, который дастъ за него и двѣнадцать тысячъ ефимковъ. Я разсчитываю, что не слѣдуетъ его допускать до продажи, если вы сами до этого не доведете.

— Я, господинъ Гельгештадъ? — воскликнулъ Стуре въ смущеніи и смотрѣлъ то на купца, то на Олафа и Петерсена, подошедшихъ къ нимъ.

— Вы, сударь, — продолжалъ тотъ, кивнувъ головою. — Если вы не примете моего предложенія, то имѣніе ваше поступитъ въ продажу съ аукціона. Можете тогда посмотрѣть, что отъ него останется.

— Если я васъ вѣрно понялъ, — сказалъ Стуре, и губы его задрожали, — вы хотите меня лишить всякой дальнѣйшей помощи?

— Ну-у, — отвѣтилъ старикъ, съ насмѣшливою улыбкою, — я былъ бы дуракомъ, если бы далъ еще хоть полушку. Вмѣсто этого я требую, чтобы вы возвратили мнѣ. мои деньги назадъ.

— Пусть будетъ по вашему, — гордо возразилъ Стуре, — назначьте мнѣ срокъ.

— Срокъ? Вы не поставили срока, объ этомъ ничего не помѣчено въ вашемъ векселѣ, сударь. Поэтому вы должны уплатить вашъ долгъ въ теченіе сегодняшняго и завтрашняго дня.

— Какъ? — воскликнулъ Генрихъ съ горячностью, — вы не можете этого требовать. Это значило бы отнять мою собственность по заранѣе составленному хитрому разсчету.

— Обдумайте, что вы говорите, господинъ Стуре, — сказалъ Петерсенъ, вмѣшиваясь, — вы наносите Нильсу тяжелое оскорбленіе; онъ можетъ васъ привлечь къ уголовной отвѣтственности.

— Ну-у, — сказалъ Гельгештадъ, — я требую только моихъ денегъ и въ присутствіи этихъ двухъ свидѣтелей предъявляю вамъ долгъ на сумму шестнадцати тысячъ серебряныхъ ефимковъ. Если до завтра долгъ не будетъ уплаченъ, я накладываю арестъ на ваше имѣніе.

— Со стороны закона можно это исполнить безъ малѣйшаго препятствія, — прибавилъ писецъ.

Стуре молча слушалъ; презрѣніе и гнѣвъ наполняли его Душу.

— Господа, — сказалъ онъ, наконецъ, стараясь принудить себя быть спокойнымъ, — мнѣ трудно повѣрить тому, что я услышалъ. Мнѣ кажется, что я съ самаго начала попалъ въ разставленныя сѣти, къ которымъ каждый прибавилъ по петлѣ. На твоей честной дружбѣ, Олафъ, — прибавилъ онъ, — я готовъ былъ построить цѣлое зданіе, но и ты, кажется, радуешься моему горю.

— Если ты въ горѣ, — отвѣчалъ норвежецъ, — то ты самъ его заслужилъ.

— Чѣмъ заслужилъ?

— Ты датчанинъ и ты коваренъ. Ступай туда, откуда ты пришелъ, или бѣги къ твоимъ лапландскимъ друзьямъ.

— Ты тоже жестокосердъ, если можешь такъ зло насмѣхаться надо мной, — сказалъ покинутый. — Что же вамъ еще нужно отъ меня? — торопливо продолжалъ онъ, обращаясь къ Гельгештаду. — Вы хотите мое имѣніе? Ну, что~жъ, возьмите эту добычу. Несправедливость и постыдное дѣло никогда не принесутъ благословенія.

— Ну-у, — сказалъ Гельгештадъ, не обращая вниманія на эти упреки, — вы, какъ и всегда, горячитесь. Я вамъ давалъ совѣты, но вы не хотѣли слушать моихъ предостереженій, значитъ, не имѣете права упрекать меня за свое же неблагоразуміе. Думаю, что да. Развѣ не такъ? Но я еще разъ протягиваю вамъ руку въ вашихъ собственныхъ интересахъ — прибавилъ онъ, видя, что Стуре стоитъ молча, — я хочу купить у васъ гаардъ. Заплачу вамъ двадцать тысячъ ефимковъ чистыми деньгами; спишу со счета шестнадцать тысячъ и приму на себя всѣ долги. Четыре тысячи можете получить во всякое время, можете возвратиться съ ними въ Копенгагенъ. Я приплачу вамъ еще то, что вамъ слѣдуетъ получить за вашу рыбу въ Бергенѣ. Будьте благоразумны и ударимъ по рукамъ.

Послѣдовала длинная пауза.

— Я не могу вамъ тотчасъ же дать отвѣтъ — сказалъ, наконецъ, Стуре, тяжело переводя дыханіе, — я слишкомъ пораженъ неожиданностью, мнѣ необходимо обдумать все это.

— Имѣете на это право и достаточно времени до завтрашняго дня, — отвѣчалъ купецъ, — мы можемъ оба одуматься, я тоже не хочу себя связывать своимъ предложеніемъ.

— Такъ какъ во всякомъ случаѣ я до завтра господинъ въ своемъ имѣніи, — горько продолжалъ Стуре, — то прошу васъ быть моими гостями и не взыскать на угощеніи. Между завтрашнимъ и сегодняшнимъ днемъ лежитъ цѣлая ночь, а утро вечера мудренѣе.

Возвратившись домой, онъ приказалъ собрать скромный ужинъ, а между тѣмъ слушалъ съ мрачнымъ молчаніемъ, какъ Гельгештадъ расписывалъ своимъ собесѣдникамъ тѣ улучшенія, которыя онъ здѣсь намѣревается предпринять. Вообще, онъ такъ говорилъ объ имѣніи, какъ будто оно было уже его неоспоримою собственностью. Но хозяинъ не обращалъ на это вниманія, мысли его были заняты тѣмъ человѣкомъ, отъ котораго одного онъ ждалъ помощи, онъ думалъ объ Афрайѣ. Онъ насилу дождался, когда гости разошлись по своимъ комнатамъ послѣ ужина. Не медля хотѣлъ онъ идти на мѣсто, назначенное Афрайей для свиданія. Разсудокъ его сомнѣвался въ появленіи колдуна: какъ могъ знать Афрайя, что Гельгештадъ въ Бальсфіордѣ, и если бы онъ дѣйствительно явился, то какимъ образомъ этотъ старикъ могъ сейчасъ же собрать такую значительную сумму? Но горькая нужда превозмогла всѣ эти сомнѣнія. Его даже не страшила молва, что онъ, свободный человѣкъ и христіанинъ, занялъ у лапландца. Стуре слишкомъ хорошо чувствовалъ, насколько ненависть противъ этого несчастнаго племени теперь возбуждена. Ему невозможно было открыто сознаться въ помощи колдуна, къ нему бы отнеслись, какъ къ зачумленному.

ГЛАВА X.
Колдунъ Афрайя. Гельгештадъ перехитрилъ,

Всѣ эти сомнѣнія овладѣли Стуре, когда онъ, наконецъ, оставилъ гаардъ и пошелъ внизъ по берегу къ фіорду на свиданіе съ послѣднимъ своимъ защитникомъ. Была ночь. Темныя тучи нависли надъ морскою бухтою; только вершины горъ освѣщались слабымъ свѣтомъ сѣвернаго сіянія, блестѣвшаго на противоположной сторонѣ горизонта. Но у Стуре были хорошіе глаза; онъ легко справлялся съ препятствіями, встрѣчавшимися на пути, и достигъ вершины каменной скалы, на которой лежалъ большой обломокъ. Здѣсь, вдали отъ всего живаго, онъ вздохнулъ свободнѣе. Дикая природа и одиночество такъ подѣйствовали на его душу, что онъ со страхомъ, съ какою-то робостью, едва могъ произнести три раза: — «Афрайнь

— Я здѣсь, — отвѣтилъ голосъ по другую сторону обломка, когда Стуре позвалъ въ третій разъ. Кусочки камня и валуны скатились по холму внизъ, и какая-то фигура точно поднялась изъ гранитнаго обломка.

Не смотря на храбрость, Стуре стало не по себѣ при этомъ появленіи, имъ овладѣла дрожь, языкъ прилипъ къ гортани и глаза широко открылись.

— Ты меня звалъ? — сказалъ голосъ снова. — Садись со мной, дай мнѣ твою руку.

Стуре почувствовалъ на правой рукѣ прикосновеніе холодныхъ пальцевъ. Онъ услышалъ у самаго уха знакомый ему хриплый смѣхъ, и ему казалось, что маленькіе глаза колдуна свѣтятся въ темнотѣ.

— Я былъ далеко, когда услыхалъ, что ты меня зовешь, — сказалъ Афрайя. — Но я пришелъ, такъ угодно ІОбиналу.

— Если ты такъ могущественъ, Афрайя, — отвѣчалъ молодой человѣкъ, — то ты знаешь, зачѣмъ я здѣсь.

— Такъ, юноша, — отвѣчалъ Афрайя. — И во мракѣ я вижу твое сердце; я знаю твои мысли, отъ меня ничто не скрыто. Въ гаммѣ твоей спитъ волкъ; завтра, лишь только забрежжетъ день, онъ растерзаетъ тебя.

— Ты обѣщалъ мнѣ помощь, Афрайя, — возразилъ Стуре. — Если ты говорилъ серьезно, то дай мнѣ въ долгъ денегъ, чтобы я могъ насытить жадность этого человѣка.

— Сколько тебѣ нужно? — спросилъ Афрайя.

— Большую сумму, — воскликнулъ молодой человѣкъ, — шестнадцать тысячъ ефимковъ требуетъ съ меня Гельгештадъ, — но съ этого счета надо скинуть то, что стоила рыба, которую онъ продалъ въ Бергенѣ.

— Это много денегъ, — пробормоталъ старикъ, — но ты ихъ получишь, если исполнишь одинъ обѣтъ.

— А что я долженъ обѣщать тебѣ?

— Немного, юноша. — Клянись мнѣ, что ты придешь, когда я тебя позову.

— Куда?

— Ты узнаешь это.

— Хорошо, я клянусь!

— Такъ слушай меня, юноша, — сказалъ колдунъ, — слушай и довѣрься мнѣ. Возвратись домой и спи спокойно до утра; Юбиналъ защититъ тебя. Когда Гельгештадъ потребуетъ у тебя денегъ, подойди съ нимъ къ конторкѣ, но отопри ее не раньше, чѣмъ этотъ ненасытный человѣкъ будетъ стоять подлѣ тебя. Скажи тогда ему: „Вы получите то, чего вы требуете!“ Опусти въ ящикъ £уку во имя Юбинала, и ты найдешь, что тебѣ нужно. Теперь же иди и помни твое обѣщаніе.

— Какъ? — воскликнулъ Стуре въ смущеніи и гнѣвѣ, — такъ это-то твоя помощь? Не шути со мною, старикъ, не фокусничай своимъ колдовствомъ. Гдѣ деньги?

Онъ протянулъ руки къ тому мѣсту, гдѣ сидѣлъ Афрайя» но схватилъ только голый камень.

— Гдѣ ты? — кричалъ онъ въ отчаяніи. — Отвѣть мнѣ, обманщикъ! О, если бы я могъ тебѣ повѣрить!

— Вѣрь! — прошепталъ глухой голосъ, который, казалось, выходилъ изъ земли.

По темнымъ соснамъ пробѣжалъ порывъ вѣтра, лучъ свѣта скользнулъ по пустынному холму, а на вершинѣ разрушенной скалы Стуре увидѣлъ высокую, громадную фигуру въ развѣвающемся плащѣ.

Ужасъ охватилъ его, онъ устремился внизъ черезъ обломки и гальки; громкій хохотъ прозвучалъ ему вслѣдъ.

Несчастный, покинутый человѣкъ незамѣченный вернулся къ себѣ домой. Онъ провелъ тяжелую, печальную ночь, сидя у стола и неподвижно устремивъ взоръ на письменный столъ въ углу. Онъ не вѣрилъ въ волшебство Афрайи, но и не рѣшался имъ пренебречь. Въ немъ зашевелилось суевѣріе, которое въ случаѣ опасности можетъ овладѣть самымъ храбрымъ героемъ.

Все зависѣло отъ того, было-ли въ письменномъ столѣ серебро; около этого вопроса вращались всѣ его сомнѣнія и предположенія. То ему казалось, что нелѣпо питать какую либо надежду, то опять всплывала мысль о возможности, и онъ взвѣшивалъ, зачѣмъ-бы Афрайѣ его такъ безсовѣстно обманывать.

— Что же меня удерживаетъ, — сказалъ онъ про себя, — открыть ящикъ и убѣдиться, что меня обманули? зачѣмъ мнѣ ждать насмѣшливаго хохота писца? Если тяжелое, твердое серебро, дѣйствительно, тамъ лежитъ, то оно не пропадетъ, еслиже мѣсто пусто, какъ я и думаю, то до завтрашняго утра, навѣрное, ничего туда не попадетъ.

Но, вопреки разсудку, тайный страхъ и тайная надежда все-таки усиливались. Старый колдунъ съ большимъ знаніемъ людей установилъ свои условія и запрещенія. Пришло утро, а Стуре не рѣшился преступить ихъ.

Утомленный тяжелыми заботами и горемъ, онъ заснулъ, сидя. Вошелъ Гельгештадъ, въ сопровожденіи Павла Петерсена и Олафа Вейганда. Черезъ окно падалъ отблескъ утренней зари на лицо спавшаго и дѣлалъ его спокойнымъ и прекраснымъ.

— Онъ спитъ, — сказалъ тихо Нильсъ, — мнѣ-бы не хотѣлось будить его, онъ, навѣрное, провелъ тяжелую ночь.

— Это не должно насъ удерживать! — громко вскрикнулъ Петерсенъ. — Вотъ уже причалила лодка съ судомъ изъ Тромзое, я вижу судью Гуллика у руля. Намъ нельзя терять времени, если мы желаемъ все покончить къ полудню; разбудите его!

— Я еще разъ попробую добромъ, — сказалъ Гельгештадъ, тронувъ Стуре за руку.

Стуре открылъ глаза и растерянно посмотрѣлъ вокругъ.

— Вы точно съ того свѣта, сударь, — сказалъ Нильсъ, — но пока вы въ Бальсъ-эльфтардѣ. У васъ было достаточно времени для размышленія — сказалъ онъ, — вы человѣкъ, понимающій дѣло. Предлагаю вамъ сегодня тоже, что и вчера, и надѣюсь, что мы разстанемся друзьями. Не правда-ли?

Онъ протянулъ руку, но Стуре мрачно смотрѣлъ передъ собою, и губы его презрительно сжались.

Вошелъ судья въ длинномъ мундирѣ съ гербомъ на груди. За нимъ стояли его двое разсыльныхъ.

— Взгляните, господинъ Стуре, — сказалъ Нильсъ, — вотъ слуги закона, которые явились исполнить свою обязанность. Въ послѣдній разъ предлагаю вамъ руку для мировой; берите, у васъ нѣтъ исхода.

— Вы думаете? — спросилъ Стуре, вставая, — ну, мы посмотримъ. При васъ ли мой вексель и бергенское поручительство? Предъявите то и другое.

Гельгештадъ взглянулъ на него, какъ на человѣка, потерявшаго разсудокъ.

— Ну-у, — сказалъ онъ, — вы хотите видѣть мои документы, вотъ они оба. Подойдите, судья Гулликъ. Вотъ вексель болѣе чѣмъ на шесть тысячъ ефимковъ, полученныхъ чистыми деньгами; вотъ другой болѣе чѣмъ на двѣ тысячи за товары и утварь; подпись подъ обоими, нельзя отъ нея отказаться!

— Конечно, нѣтъ, — отвѣчалъ дворянинъ, — я признаю долгъ какъ и бергенское поручительство. Но къ Фандрему у меня встрѣчный счетъ, такъ какъ я заплатилъ ему болѣе половины долга рыбою: слѣдовательно, я никакъ не могу уплатить Нильсу Гельгештаду полную сумму.

— Поручительство должно быть оплачено тогда, когда его предъявляютъ, — вмѣшался Петерсенъ.

— Нисколько, сударь, — возразилъ судья: поручительство только тогда должно быть оплачено, когда поручитель не видитъ средствъ возмѣстить свой убытокъ. Если господинъ Стуре не можетъ уплатить, и мы наложимъ арестъ на его имѣніе, то поручительство причислится къ общему долгу. Но пока онъ сидитъ въ своемъ имѣніи, надо выяснить, не въ состояніи ли онъ самъ заплатить своему настоящему кредитору, и что тотъ съ него потребуетъ.

— Ну-у, — воскликнулъ Гельгештадъ со смѣхомъ, — это пустые споры, я не настаиваю на уплатѣ поручительства, господинъ владѣлецъ Вальсъ-эльфтарда, я желалъ вамъ только добра и не хочу, чтобы меня считали жестокимъ человѣкомъ. Здѣсь передъ лицомъ суда предлагаю вамъ еще разъ двадцать тысячъ ефимковъ, покрываю вашъ бергенскій долгъ и беру за то выручку съ рыбы. Въ итогѣ это будетъ двѣнадцать тысячъ ефимковъ, значитъ, выплачиваю вамъ чистыми деньгами восемь тысячъ ефимковъ.

— Соглашаетесь, — сказалъ Гулликъ, желавшій Стуре добра, — слово сказано.

— Сказано, всѣ вы слышали, — воскликнулъ Гельгештадъ. — Возьми перо, Павелъ Петерсенъ, и запиши все это.

— Подождите еще одну минуту, — возразилъ Стуре, — а если я вамъ выплачу долгъ?

— Ничего противъ этого не имѣю, если вы только можете заплатить, — ухмыльнулся Гельгештадъ.

— Такъ вы получите то, чего желаете, — сказалъ Стуре и съ ключемъ въ рукѣ подошелъ къ конторкѣ.

Сердце его сильно билось, и онъ дрожалъ всѣми членами. «Помоги мнѣ, Афрайнь пробормоталъ онъ про себя, и вдругъ его страхъ превратился въ радость, потому что въ глубокомъ ящикѣ онъ увидѣлъ рядъ кожаныхъ завязанныхъ мѣшковъ; на каждомъ изъ нихъ ясно было написано число „тысяча“.

— Дѣйствительность ли это, или обманъ и волшебство? Стуре схватилъ ближайшій мѣшокъ и конвульсивно сжалъ его рукою, какъ будто онъ могъ исчезнуть; потомъ онъ его вытащилъ и бросилъ на столъ, такъ что серебро зазвенѣло. Услыхавъ этотъ звукъ и взглянувъ на Гельгештада и писца, Стуре почувствовалъ невыразимое блаженство; оба плута стояли теперь передъ нимъ безмолвно, съ вытаращенными глазами и не могли надивиться чуду.

— Возьмите ваши деньги, господинъ Гельгештадъ, — сказалъ Стуре, овладѣвъ собою. — Вотъ восемь кошельковъ, въ каждомъ по тысячѣ ефимковъ.

— Ножикъ! — пробормоталъ Нильсъ, стараясь развязать шнурокъ.

Стуре разрѣзалъ узелъ; кошелекъ открылся, въ немъ лежали свѣтлые серебряные ефимки. Гельгештадъ запустилъ въ кошелекъ руку и пересыпалъ ихъ.

— Совершенно вѣрно, это серебро, приходится повѣрить.

— Въ кошелькахъ изъ самой тонкой лосиной кожи, — прибавилъ Петерсенъ, — лучшая лапландская работа, какую только можно увидѣть.

Пересчитали и нашли счетъ вѣрнымъ. Гельгештадъ отсчитывалъ тысячу за тысячею, никто не сказалъ больше ни слова, но сердитыя, холодныя лица окружающихъ недовѣрчиво смотрѣли на Стуре.

— Господинъ Гулликъ, — обратился Стуре къ судьѣ, — призываю васъ въ свидѣтели, что я уплатилъ долгъ.

— Дѣло окончено, господинъ Стуре, — отвѣчалъ чиновникъ. — Нильсъ Гельгештадъ объявилъ, что не имѣетъ на васъ больше притязаніи; значитъ, я могу вернуться въ Тромзое.

— Но сперва вы раздѣлите мою трапезу, — возразилъ Стуре. — Хозяйство мое, конечно, бѣдно обставлено, на будущія времена я позабочусь о немъ лучше.

Мужчины были голодны и утомлены, и отъ завтрака не отказались. Гулликъ тоже остался, а Стуре вышелъ распорядиться и посмотрѣть, что есть изъ провизіи.

Уже вчера въ домѣ ничего не было, значитъ, сегодня трудно было ожидать, чтобы нашлось что-либо съѣстное, и, все-таки, было бы стыдно не пригласить къ завтраку. У него было теперь въ кассѣ много денегъ. Онъ насчиталъ шестнадцать кошельковъ, и съ радостью отдалъ бы одинъ изъ нихъ за полную кладовую провизіи. Озабоченно отодвинулъ онъ запоръ, разсчитывая полюбоваться пустыми полками; но если когда-либо онъ чувствовалъ особенно сердечную благодарность къ Афрайѣ, это было теперь. Въ кладовой лежалъ большой, жирный лосиный окорокъ, старательно зажаренный и обернутый въ холодные листья; нѣсколько маленькихъ, вкусныхъ зайцевъ, одѣвающихся зимою въ бѣлый мѣхъ; цѣлая связка тетеревовъ и съ другой стороны три большихъ хлѣба.

Стуре поспѣшно позвалъ служанокъ, передалъ имъ окорокъ и зайцевъ, чтобы онѣ поскорѣе сунули ихъ въ печь и разогрѣли, велѣлъ приготовить кофе, принести молока и накрыть на столъ.

Пока онъ занимался всѣми этими приготовленіями, искалъ посуду и съ намѣреніемъ держался дальше отъ своихъ непрошенныхъ гостей, они съ оживленіемъ говорили о случившемся и старались объяснить себѣ странный фактъ.

Спутники Гуллика грѣлись на солнцѣ передъ домомъ, остальные же сидѣли за столомъ.

Расходы на путешествіе суда изъ Тромзое были довольно значительны; Гельгештадъ долженъ былъ ихъ заплатить.

— Пусть такъ, — сказалъ онъ, — я не прочь, но никогда бы этому не повѣрилъ.

— Вы слишкомъ поторопились, — отвѣчалъ Гулликъ съ легкою усмѣшкою.

Купецъ сердито взглянулъ на него сбоку.

— Но изъ какого-же источника полилось на него это благословеніе? — спросилъ Павелъ Петерсенъ. — Вчера еще ничего здѣсь не было, я, навѣрное, это знаю. Откуда у него серебро? — Кто вмѣшивается въ дѣла Нильса Гельгештада? — Норвежецъ, сосѣдъ, навѣрное, этого не сдѣлаетъ, значитъ остается только одинъ Афрайя. Этотъ датчанинъ съ пасторомъ Горнеманномъ давно уже имѣютъ тайныя сношенія со старымъ колдуномъ, котораго слѣдовало бы сжечь въ примѣръ другимъ.

— Я все еще не могу этому повѣрить, — сказалъ Гулликъ, качая головой. — Лапландецъ скорѣе дастъ отрѣзать себѣ руку, чѣмъ выложитъ на столъ хоть одинъ ефимокъ: да и не одинъ человѣкъ, у кого въ жилахъ течетъ благородная кровь, не войдетъ съ нимъ въ сдѣлку и не займетъ у него.

— Деньги остаются деньгами, — возразилъ купецъ. — Но если Павелъ Петерсенъ правъ, то тутъ кроется предательство, и долгъ каждаго изъ насъ оградить себя отъ погибели.

Тутъ вошли служанки съ кофе, посудою и приборами, а за нимъ послѣдовало жаркое и хлѣбъ; наконецъ, самъ Стуре внесъ стаканы и бутылки.

— Принимайтесь господа, — сказалъ онъ, восхищаясь всеобщимъ изумленіемъ. — Я не могу вамъ предложить многаго, вы привыкли къ лучшему. Не прогнѣвайтесь и не осудите.

Гельгештадъ былъ знатокъ сочнаго жаркого и почувствовалъ сильнѣйшій аппетитъ. Онъ взялъ ножъ, отрѣзалъ пару громадныхъ ломтей и сказалъ:

— Это рѣдкость, господинъ Стуре, такое нѣжное, вкусное мясо. За ночь вы изобрѣли особыя средства пополнить и кассу, и кладовыя.

— Для такихъ гостей дѣлаешь, что только въ силахъ, — смѣялся владѣлецъ гаарда.

— Приступимте! — воскликнулъ Гельгештадъ. — Пища и питье всюду даръ Божій. Беру стаканъ, господинъ Orype, чтобы выпить за ваше преуспѣяніе во всѣхъ дѣлахъ.

Разговоръ принялъ общее направленіе, а вкусное угощеніе привело всѣхъ въ хорошее расположеніе духа.

Гельгештадъ увѣрялъ, что будетъ очень радъ, если предпріимчивому поселенцу удастся привести въ исполненіе свои планы; если самъ онъ и потерялъ охоту въ нихъ участвовать и перемѣнилъ мнѣніе, то не потому, чтобы не вѣрилъ въ ихъ успѣхъ. Онъ какъ бы извинялся въ своихъ поступкахъ, говоря, что всякій долженъ беречь свое состояніе и охранять его тамъ, гдѣ онъ видитъ опасность.

— Вѣрьте, — прибавилъ онъ, — что съ перваго дня, какъ вы ступили на нашу землю, я охотно оказывалъ вамъ услуги:, надѣюсь дожить до того времени, когда вы составите обо мнѣ болѣе справедливое мнѣніе.

Стуре не считалъ нужнымъ вести безполезные споры; онъ отвѣчалъ миролюбиво, и слова его вызвали нѣчто вродѣ соглашенія, которое каждый могъ истолковать по своему.

— Я думаю, господинъ Гельгештадъ, — сказалъ Стуре, — что никогда не позабуду искренней благодарности, поскольку я вамъ ею обязанъ. У васъ были причины къ недовольству мною, такъ какъ гаардъ запущенъ. У меня не было ни силъ, ни возможности всюду успѣть. Но теперь, съ Божьею помощью, я надѣюсь скоро привести въ порядокъ свое лѣсопильное дѣло и тогда, къ зимѣ, я приведу въ хорошее состояніе и домъ, и дворъ. Мои владѣнія велики и заключаютъ въ себѣ многіе источники доходовъ, а средствъ у меня хватитъ, чтобы сдѣлать эти источники производительными.

— Вы нашли состоятельнаго компаньона? — спросилъ Гельгештадъ, наливая себѣ кофе въ стаканъ — Должно быть, что такъ. — Не правда-ли?

— Очень возможно, что вы правы, — засмѣялся Стуре.,

— Съ кѣмъ бы господинъ Стуре ни вступилъ въ соглашеніе, это не можетъ остаться втайнѣ, — сказалъ Павелъ. — Поэтому, конечно, въ вашихъ собственныхъ выгодахъ сообщить намъ объ этомъ. Вашъ компаньонъ, вѣдь, добрый христіанинъ? — прибавилъ онъ съ насмѣшкою.

Стуре хотѣлъ отвѣтить ему рѣзкостью, но въ эту минуту за дверью послышался шумъ.

Всѣ встали. Раздавался голосъ Эгеде, и когда вышли на дворъ, то увидѣли квена, разсказывавшаго что-то съ проклятіями слугамъ судьи и рабочимъ.

Первое, что услышалъ Стуре, было имя Мортуно.

— Схмотрите, — кричалъ Эгеде, — онъ стоялъ здѣсь. Смотрите, какъ моя собака бѣжитъ по слѣду. Мортуно былъ здѣсь, это такъ же вѣрно, какъ то, что я сынъ своего отца! Вонъ весь его комагръ виденъ въ мягкой почвѣ.

— Такъ, значитъ, здѣсь были лапландцы? — многозначительно спросилъ Гельгештадъ.

— Да, господинъ, — воскликнулъ квенъ. — Трое оленей стояли тамъ у кустовъ; вокругъ нихъ вся трава истоптана.

— Какъ давно это могло быть? — спросилъ Павелъ.

— Менѣе восьми часовъ тому назадъ.

— Были олени навьючены или нѣтъ? — продолжалъ писецъ.

— Тяжело навьючены, — вскричалъ Эгеде, — иначе ноги ихъ не оставили бы такихъ глубокихъ слѣдовъ.

— Ну, — засмѣялся Павелъ, — значитъ ночное посѣщеніе и внезапное появленіе серебрянаго клада достаточно объясняется.

— Придержите языкъ у меня въ домѣ, — съ гнѣвнымъ взглядомъ сказалъ Стуре ядовитому насмѣшнику.

— Зачѣмъ же вы отрекаетесь отъ своихъ друзей? — дерзко возразилъ Павелъ, — это не пристало благородному рыцарю. Мортуно сдѣлалъ вамъ визитъ; Нильсъ Гельгештадъ получилъ свои деньги; какихъ обѣщаній они вамъ стоили, это ваше дѣло. Прощайте, господинъ Гулликъ, счастливаго пути! Приведите лошадей, мы тоже уѣзжаемъ. Тамъ, гдѣ находитъ защиту и дружбу такой парень, какъ Мортуно, ни одинъ норвежецъ не можетъ больше сидѣть за столомъ.

— Трудно этому вѣрится, — сказалъ Гельгештадъ, — мнѣ жаль, господинъ Стуре, уходить отъ васъ съ дурными мыслями. Это такое обвиненіе, отъ котораго вамъ слѣдуетъ очиститься, и оно серьезнѣе, чѣмъ вы думаете. Лапландцы замышляютъ недоброе у себя въ горахъ, скоро послѣдуетъ день расплаты, тогда соберутъ всѣ доказательства. Но ни одинъ самый послѣдній норвежецъ не окажетъ довѣрія человѣку, который завязываетъ сношенія съ его злѣйшими врагами; никто не захочетъ даже ѣсть его хлѣбъ.

Онъ отвернулся, не прибавивъ болѣе ни слова, велѣлъ навьючить свои деньги на лошадей и, не прощаясь, покинулъ гаардъ съ Олафомъ и другими спутниками.

Когда путешественники поднялись на плоскогорье, Гельгештадъ придержалъ свою сѣрую лошадь и вмѣстѣ съ писцомъ взглянулъ на зеленѣющую внизу долину. Олафъ и Эгеде уѣхали впередъ.

Лицо жестокаго человѣка выражало ядовитую насмѣшку. Посмотрѣвъ на рѣку и на лѣсъ, онъ разразился злобнымъ хохотомъ:

— Труды мои не пропадутъ даромъ, — сказалъ онъ, — я долженъ имѣть Бальсфіордъ, зачѣмъ онъ этому дураку? Я запою ему другую пѣсню, отъ которой у него уши завянутъ.

— Удивительно, любезный тестюшко, какъ мы сходимся въ мысляхъ! — захохоталъ Павелъ.

— Вотъ какъ, — сказалъ, ухмыляясь, Гельгештадъ, — такъ ты знаешь мои мысли?

— Въ точности, — отвѣчалъ его спутникъ. — Придержите поручительство, оно намъ пригодится. Я думаю, мы скоро упрячемъ дворянчика, котораго оба такъ нѣжно любимъ, въ прекрасное мѣстечко, гдѣ ему никакой колдунъ не поможетъ.

— Такъ ты серьезно хочешь за него приняться?

— Зачѣмъ мнѣ за него приниматься? — засмѣялся писецъ, — напротивъ, я хочу оградить его отъ всякой опасности; притомъ, онъ останется вмѣстѣ со своими друзьями, съ которыми я не желаю его разлучать.

— Ну-у! — пробормоталъ Гельгештадъ, — я чувствую, что мы на одной дорогѣ, только конца еще не предвижу.

— Конецъ будетъ такой, какимъ мы его сдѣлаемъ, — сказалъ Павелъ. — Я уже заранѣе на всѣ случаи условился со своимъ дядею. Надо ловить птицу, пока на ней перья, и теперь самое время. Предоставьте лапландцамъ дѣлать все, что они желаютъ, не мѣшайте имъ, не угрожайте, будьте ласковы, какъ только можете. Черезъ три недѣли будетъ большая ярмарка, тогда они должны спуститься со своихъ скалъ и пустынь, для закупки припасовъ на зиму; вотъ при этой-то оказіи мы и выберемъ себѣ тѣхъ козлищъ, которыя намъ нужны.

— Афрайю не такъ-то легко поймать, — возразилъ Нильсъ.

— Нѣтъ, — сказалъ писецъ, — стараго плута мы непремѣнно должны захватить. Правда, у насъ нѣтъ солдатъ, за то не чувствуется недостатка въ сильныхъ рукахъ и ногахъ. Я уже втайнѣ переговорилъ со многими смѣлыми людьми, которые готовы оказать всякую помощь, и могу еще разсчитывать на многихъ другихъ.

Гельгештадъ одобрительно осклабился.

— Смотри хорошенько, что ты будешь дѣлать, возразилъ онъ.

— Конечно, — сказалъ Павелъ, — у меня есть шпіоны даже между лапландцами. Я знаю парня, который дастъ мнѣ вѣрныя свѣдѣнія, гдѣ логовище волка. Скоро я ему сдѣлаю почтительнѣйшій визитъ. Маленькая охота, воскликнулъ онъ злобно, съ Олафомъ и Густавомъ на Кильписъ. Тамъ онъ сидитъ. Мы выслѣдимъ его въ гаммѣ;, думаю такъ все устроить, что онъ не уйдетъ отъ насъ.

Нильсъ кивнулъ головою въ знакъ согласія.

— А дворянчика? — спросилъ онъ, — ты ихъ обоихъ поймаешь на одну веревку на ярмаркѣ.

— Огонь, который сожжетъ колдуна, — засмѣялся Павелъ, — долженъ и ему опалить, по крайней мѣрѣ, кожу и волосы.

При этихъ словахъ Гельгештадъ сталъ серьезнѣе.

— Не заходи слишкомъ далеко, — сказалъ онъ. — Лапландецъ такое существо, которое можно засѣчь кнутомъ до смерти или повѣсить ему камень на шею и бросить его въ фіордъ. Крикъ его не далеко услышатъ; но у дворянина есть голосъ и его услышатъ далеко за моремъ; это племя не покидаетъ своего; если и насмѣются надъ нимъ свои и изгонятъ изъ страны, все-таки товарищи его поспѣшатъ къ нему на помощь, какъ только мы сдѣлаемъ ему что либо дурное.

— Не заботься, отецъ Нильсъ, и дядя мой, и я знаемъ, какъ обходиться съ предателями.

— Ну-у! — воскликнулъ купецъ, взглянувъ на него съ удивленіемъ.

— Вотъ путь, — тихо продолжалъ писецъ, — который приведетъ тебя въ Бальсфіордъ и избавитъ насъ отъ всякихъ заботъ. Выскочку-дворянина слѣдуетъ осудить, какъ предателя; а потомъ мы пошлемъ его въ Трондгеймъ въ цѣпяхъ, со всѣми актами и со всѣмъ, что къ этому относится. Тогда ты выступишь со своимъ поручительствомъ, и некому будетъ оспаривать права и земли тестя Павла Петерсена.

Глаза Гельгештада горѣли злобною радостью.

— У тебя вѣрный взглядъ, Павелъ, сказалъ онъ. — Схвати же проклятаго колдуна и вынуди у него признаніе, даже если-бы пришлось употребить въ дѣло и пытку. Жомы^[11] скоро заставятъ его говорить, гдѣ находятся серебряные клады въ пустынѣ. Сегодня ты видѣлъ небольшой образчикъ богатства стараго плута.

Павелъ, въ знакъ согласія, кивнулъ головою и протянулъ Нильсу руку. Оба ничего больше не сказали, но они понимали другъ друга и, повернувъ коней, поспѣшили догнать уѣхавшихъ впередъ спутниковъ.

Въ гаардъ они пріѣхали только вечеромъ; ихъ встрѣтили радостно и ничто не помѣшало хорошему настроенію, такъ какъ они рѣшили ничего не говорить Ильдѣ о происшедшемъ въ Бальсфіордѣ. Густаву, конечно, сообщили самое необходимое. Къ великому удовольствію Павла, онъ вышелъ изъ себя, когда узналъ, съ чьей помощью Стуре избавился отъ разставленныхъ ему сѣтей, и успокоился лишь тогда, когда хитрый писецъ сдѣлалъ ему нѣсколько намековъ о своихъ дальнѣйшихъ планахъ.

Въ гаардѣ кипѣла шумная дѣятельность по случаю приближающейся ярмарки. Осматривали запасы товаровъ и предпринимали безпрестанныя небольшія поѣздки по сосѣдству, чтобы заключать мѣновыя сдѣлки съ другими купцами. Отобранные припасы нагружали въ лодки и переправляли въ Лингенъ, гдѣ наполняли лавку Гельгештада самыми разнообразными предметами; обходились съ ними очень бережно, защищая ихъ отъ сырости. Такъ проходили цѣлыя недѣли въ трудѣ.

Между тѣмъ, писецъ съѣздилъ въ Тромзое и вернулся оттуда. Олафъ провожалъ его. Гельгештадъ и всѣ домашніе думали, что онъ не вернется; однако, Павелъ Петерсенъ зналъ средство не только заманить его съ собою, но и заставить вернуться. Олафъ сдѣлался въ его рукахъ мягкимъ воскомъ, изъ котораго онъ лѣпилъ все, что ему угодно. Онъ заставилъ норвежца рѣшиться на поѣздку съ нимъ, упрашивая его по нѣскольку разъ, а въ Тромзое съ такою задушевностью представилъ ему, какъ Ильда будетъ скучать, если онъ теперь покинетъ Лингенфіордъ, и что неприлично уѣзжать передъ самою свадьбою.

— Я знаю, добрый Олафъ, — говорилъ онъ ему, — какія желанія ты лелѣялъ и, право., послѣ себя я всего охотнѣе отдалъ бы тебѣ Ильду. Но я не могу этого перемѣнить, ты знаешь Гельгештада, знаешь, что случилось. Очень возможно, что Ильда сдѣлала-бы и другой выборъ, я этого не отрицаю; но обстоятельства сложились такъ, а не иначе, и намъ не хотѣлось-бы изъ-за этого терять друга.

Такимъ образомъ, Олафъ вернулся; на возвратномъ пути Павелъ употребилъ въ дѣло всевозможную лесть, чтобы уничтожить малѣйшее недовѣріе въ честной душѣ своего спутника. Въ одномъ пунктѣ они сходились оба, — это въ ненависти къ Стуре и на этомъ-то писецъ основывалъ свой планъ, желая воспользоваться помощью Олафа въ своемъ новомъ предпріятіи. Достаточно подготовивъ его, онъ ему открылъ то, что придумалъ.

— Я сообщу тебѣ, — началъ онъ. — какъ хочу поймать самонадѣяннаго дворянина въ его собственныя сѣти и наказать его. Ты знаешь, что теперь дѣлаютъ лапландцы, никто не увѣренъ въ своей жизни, покидая свой домъ. Ты самъ познакомился съ ихъ дерзостью.

— Этотъ песъ, М орту но, поплатится мнѣ за то, что онъ сдѣлалъ, — воскликнулъ Олафъ, котораго всегда раздражало воспоминаніе о его приключеніи.

— Я думаю, что онъ попадется въ твои руки, — отвѣчалъ Олафъ, — но еще болѣе того ты можешь отомстить и его сообщнику Стуре: безъ него этотъ малый никогда бы не осмѣлился тебя оскорбить. Стуре съ Афрайею однимъ лыкомъ шиты. Всѣ постыдныя дѣла стараго плута поддерживаются имъ. Я слышалъ, какъ онъ говорилъ, что не удивляется тому, что лапландцы, побуждаемые отчаяніемъ, стремятся сами возстановить свои права; что это положеніе дѣлъ не можетъ продолжаться, что притѣсненнымъ надо оказать защиту.

— Что же, онъ хочетъ стать въ ихъ главѣ? — спросилъ Олафъ.

— Ба! — отвѣчалъ предатель, — онъ не безсмысленно глупъ, онъ хочетъ взять съ собою принцессу Гулу и отправиться съ нею въ Копенгагенъ: тамъ онъ всѣхъ подниметъ на ноги; а я знаю, что можно тамъ сдѣлать съ деньгами. Говорю тебѣ, нагрузи только Афрайя свой корабль серебромъ, и ты увидишь, сколько на насъ налетитъ хищныхъ птицъ.

Олафъ недовѣрчиво посмотрѣлъ на него. Павелъ-же Петерсенъ серьезно продолжалъ:

— Афрайя обладаетъ громадными сокровищами, онъ, дѣйствительно, ими обладаетъ: частью богатства его заключаются въ деньгахъ, накопленныхъ его предками и имъ самимъ; частью же, и это гораздо важнѣе, тамъ на верху въ пустынѣ есть серебряныя копи, о которыхъ знаетъ только онъ одинъ. То, что я тебѣ говорю, я знаю изъ достовѣрнаго источника. Собственные люди Афрайи разсказываютъ объ этомъ чудныя исторіи.

Олафъ былъ истый норвежецъ; онъ почувствовалъ внезапную жадность къ серебру, и это отразилось на его лицѣ.

— Ты видишь, пріятель, — воскликнулъ Павелъ, — намъ необходимо завладѣть старикомъ и вывѣдать у него его тайну. Лучшее къ тому средство — поймать Гулу. Тогда онъ самъ придетъ и подставитъ себя подъ ножъ. Въ тоже время мы разрушимъ всѣ планы благороднаго дворянина и съ нимъ тоже справимся. Проберемся же въ яуры Кильписа; тамъ мы ихъ найдемъ. Ты будешь проводникомъ, покажешь ту долину, гдѣ нашелъ тебя Мортуно, и натѣшишься вдоволь.

Сдѣлка была заключена, Олафъ обѣщалъ свою помощь. Храбрый охотникъ до приключеній, онъ готовъ былъ гоняться за колдуномъ, увезти Гулу и предать ее во власть Гельгештада. Павелъ совѣтовалъ ему хранить глубокое молчаніе, чтобы оградить себя отъ измѣны.

Они вернулись въ Лингенфіордъ въ самый разгаръ дѣятельности въ гаардѣ; Гельгештадъ былъ этимъ доволенъ, такъ какъ сильныя руки Олафа можно было употребить въ дѣло, а голова Павла и его способность къ счетоводству были очень полезны въ конторѣ.

— Итакъ, — сказалъ Павелъ, оставшись съ Нильсомъ наединѣ и давъ ему отчетъ о своемъ путешествіи, — какъ вы видите, въ Тромзое все обстоитъ благополучно, тестюшко. Дядя уступилъ мнѣ половину своего дома и скоро, вѣроятно, онъ мнѣ его отдастъ и весь.

— Значитъ, ты скоро думаешь сдѣлаться его преемникомъ? ¹-- спросилъ Гельгештадъ.

Писецъ улыбнулся.

— Онъ часто самъ чувствуетъ, что старѣется. Когда же я буду жить у него съ молодою женою, то снова возьму на свои плечи всѣ дѣла, какъ и прежде. Въ Трондгеймѣ, да и въ Копенгагенѣ знаютъ, что я всѣмъ заправляю; я имѣю вѣрныя свѣдѣнія, что новая администрація, которой я послалъ свой планъ, не оставитъ меня безъ вниманія.

— Ну-у, — сказалъ Гельгештадъ, — ты хочешь сдѣлаться судьею, это мнѣ пріятно. Я не могу поставить въ вину трудящейся рукѣ, что она за свой трудъ требуетъ должнаго вознагражденія. Но ты будешь заботиться о своемъ дядѣ?

— Насколько я въ силахъ, — отвѣчалъ Павелъ. — Впрочемъ, вы знаете, что у дяди останется довольно средствъ, чтобы каждый день пить столько пунша, сколько въ него взойдетъ.

Гельгештадъ кивнулъ головою, долго они смѣялись, и хитрые глаза ихъ встрѣтились.

— А теперь, — продолжалъ Петерсенъ, — мы можемъ завтра или послѣ завтра предпринять нашу охоту въ Кильписъ. Я все хорошо подготовилъ: объ Афрайѣ я позаботился, онъ попадетъ въ наши сѣти, и вамъ пока объ этомъ нечего безпокоиться.

— Я доволенъ, что ты имъ займешься, — осклабился Гельгештадъ, — буду молчать и ждать.

Писецъ провелъ рукою по рыжимъ волосамъ и продолжалъ съ улыбкою:

— Намъ съ вами надо покончить еще одно дѣло. Обычай требуетъ, чтобы тотъ, кто женится, переговорилъ и о приданомъ. Я не сомнѣваюсь, что Нильсъ Гельгештадъ о немъ ужъ позаботился, но до сихъ поръ мы еще ни въ чемъ не условились.

— Ты правъ, — отвѣчалъ Нильсъ, — я также бы поступилъ; но, посмотри сюда.

Онъ выдвинулъ одинъ изъ ящиковъ и показалъ находящееся тамъ серебро.

— Тутъ десять тысячъ ефимковъ, ты возьмешь ихъ въ Тромзое въ свой домъ. А пока я живъ, я буду ежегодно прибавлять къ твоему хозяйству по двѣ тысячи. Если же Богу угодно будетъ позвать меня къ себѣ, то Ильда получитъ богатую часть въ моемъ наслѣдствѣ.

— Я надѣюсь, — сказалъ Павелъ, — что вы на этотъ случай сдѣлали опредѣленное распоряженіе, такъ какъ человѣкъ не знаетъ, когда настанетъ его часъ.

— Я все сдѣлалъ, и ты можешь самъ взглянуть, — отвѣтилъ Гельгештадъ, открывая другой ящикъ и вынимая бумагу.

Павелъ взглянулъ въ нее. Тесть указалъ ему на многія мѣста и спросилъ:

— Надѣюсь, что ты доволенъ?

— Доволенъ, — отвѣчалъ писецъ, — только противъ одного пункта я желалъ бы нѣчто возразить. Вы завѣщали Ильдѣ разныя владѣнія; но между ними нѣтъ Лоппена. Пусть этотъ островъ перейдетъ къ намъ.

Гельгештадъ сердито покачалъ головою.

— Это тяжело пріобрѣтенное имѣніе; оно должно перейти къ прямымъ наслѣдникамъ.

— Но если я васъ прошу, тестюшко, — смѣялся Павелъ, — Лоппенъ голый утесъ. Если птицъ станетъ меньше, онъ ничего не будетъ стоить. Возьмите взамѣнъ что-нибудь другое, отдайте мнѣ эту скалу, и подумайте, вы ее никогда бы не получили безъ нашей помощи.

Гельгештадъ разсердился.

— Ты мнѣ кажешься сомомъ передъ стадомъ сельдей. Чѣмъ больше ихъ вплываетъ въ его пасть, тѣмъ шире онъ ее открываетъ и никогда, кажется, не насытится. Помощи твоей въ спорѣ за. Лоппенъ ты именно обязанъ тѣмъ, что Ильда стала твоею.

— И вы воображаете, что это меня вознаграждаетъ, — воскликнулъ Павелъ со смѣхомъ, — я полагаю, что честь имѣть меня зятемъ также велика.

— Ничего я не дамъ, — закричалъ Гельгештадъ въ ярости.

— Стойте, — сказалъ На.велъ, — не надѣлайте глупостей, мы, вѣдь, все-таки не можемъ разстаться. Обдумайте, и будемъ мирно держаться вмѣстѣ, хотя, можетъ быть, мы другъ друга и побаиваемся, или, если хотите, ненавидимъ. Умные люди умѣютъ быть осторожными и оставаться друзьями. Удержите Лоппенъ, я больше ничего не скажу. Завтра мы предпримемъ охоту и увидимъ, что поймаемъ. А теперь расправьте морщины на лбу и скажите, въ чемъ я могу еще помочь вамъ въ вашихъ счетныхъ книгахъ.

На слѣдующее утро компанія охотниковъ покинула гаардъ. Павелъ Петерсенъ, Олафъ и Густавъ были хорошо вооружены: ихъ сопровождалъ квенъ Эгеде со своею собакою и двѣ вьючныя лошади со всевозможной провизіей на нѣсколько дней.

Между тѣмъ. Стуре приходилось бороться въ своемъ одинокомъ поселеніи со многими тяжелыми заботами. Денегъ у него было довольно; но ему не хватало припасовъ, которые не легко было добыть даже и за деньги. Самъ онъ не смѣлъ покинуть гаардъ, боясь большихъ безпорядковъ. Онъ сдѣлалъ все. что можно, чтобы получить необходимое изъ Тромзое и другихъ мѣстечекъ, и это стоило ему большихъ усилій. Съ каждымъ днемъ онъ убѣждался, что въ средѣ его прислуги и рабочихъ распространяется недовѣріе и неуваженіе къ нему. До сихъ поръ его считали другомъ и довѣреннымъ лицомъ крупнаго торговца изъ Лингенфіорда, перваго во всей странѣ. Теперь же этотъ купецъ открыто разорвалъ съ нимъ всякое сношеніе, показалъ къ нему вражду и презрѣніе. Скоро появились различные слухи, что старый страшный колдунъ Афрайя далъ ему денегъ для постройки, что датскій дворянинъ ему продался за это и отступилъ отъ Христа, закона и чести. Послѣдствіемъ было то, что большая часть не любившихъ датскаго дворянина теперь осмѣивали и презирали его, какъ сообщника Афрайи. Онъ потерялъ всеобщее уваженіе. На свои выговоры онъ получалъ дерзкіе отвѣты, на свои понуканья — противодѣйствіе и грубость. Черезъ двѣ недѣли дѣло зашло такъ далеко, что большая часть рабочихъ упрямо потребовала денегъ и ушла отъ него съ угрозами, говоря, что не желаетъ имѣть дѣло съ человѣкомъ, который находится въ сообщничествѣ съ лапландцамъ. У молодаго владѣльца гаарда осталось мало такихъ, на которыхъ онъ могъ положиться въ нуждѣ; остались только подонки, которые не знали, куда дѣться; и оставались ради денегъ, не принося никакой пользы. Еще хуже было то, что поселенцы и купцы сосѣднихъ торговыхъ фіордовъ и мѣстечекъ тоже повернулись къ нему спиной. При каждой попыткѣ онъ встрѣчалъ отвращеніе вмѣсто помощи. Тѣ, кто были прежде ласковы съ нимъ, запирали передъ нимъ двери, и только теперь онъ вполнѣ понялъ, что значило многократное предостереженіе Гельгештада, чтобы онъ избѣгалъ стать отверженнымъ. Въ цивилизованныхъ странахъ, въ большихъ городахъ самый запятнанный все еще найдетъ себѣ и друзей, и товарищей; здѣсь же такъ называемые честные люди съ презрѣніемъ отвернулись отъ него, да и кромѣ того съ этимъ были сопряжены еще и другія невыгоды. Никто ничего у него не покупалъ и не хотѣлъ ему продавать. Ни одинъ рабочій, не смотря на хорошую плату, не хотѣлъ у него служить; его подвергли насмѣшливому презрѣнію; тѣ, кому онъ всего болѣе сдѣлалъ добра, теперь первые старались оскорблять его, причинять ему вредъ и всячески его поносить.

Онъ убѣдился, что не можетъ продолжать своихъ работъ; что же изъ него будетъ? какъ ему перенести одиночество, лишенія и неурядицу въ дѣлахъ? Ни одинъ другъ не постучится въ дверь, ни одно человѣческое существо не окажетъ ему сочувствія, пустынный домъ будетъ единственнымъ его убѣжищемъ. Было сомнительно, чтобы осталась у него даже и немногочисленная домашняя прислуга, да если бы и остались, чѣмъ бы онъ кормилъ и себя, и ихъ.

Онъ думалъ и о февралѣ, когда половина жителей Финмаркена уѣзжаетъ на Лофоденъ для рыбной ловли; какое утѣшеніе могъ онъ себѣ въ этомъ почерпнуть? Ему казалось невозможнымъ принять участіе въ ловлѣ; чего только ни требовалось для снабженія лодокъ и яхтъ различными рыболовными снарядами и, главное, провизіею для людей. А гдѣ онъ это все возьметъ? Если бы онъ началъ съ того, что населилъ долины и берега колонистами, если бы онъ позаботился о гаардѣ, и оставилъ до времени свое лѣсное хозяйство, тогда дѣло было бы иное; Гельгештадъ не рѣшился бы затронуть его въ такомъ благоустроенномъ, вѣрномъ имѣніи. Даже, если бы онъ и рѣшился, то можно было легко найти помощь. Многіе богатые купцы ссудили бы тогда его деньгами; теперь же его осмѣяли во всей странѣ и разславили датскимъ дуракомъ, который хозяйничаетъ безъ головы и безъ смысла. Все это онъ обдумалъ, все увидѣлъ и во всемъ сознавался, но было уже поздно!

Надо было много мужества и стойкой энергіи, чтобы въ такомъ положеніи не предаться отчаянію. Единственный другъ, отъ котораго Стуре могъ ожидать истиннаго сочувствія и всевозможной помощи, былъ Клаусъ Горнеманнъ. Но гдѣ находился старый служитель Божій? Въ какой глуши? Можетъ быть, на самыхъ сѣверныхъ окраинахъ у Таны. И если бы онъ и, дѣйствительно, пріѣхалъ въ Лингенфіордъ на свадьбу въ домъ Гельгештада, развѣ Стуре могъ отрицать, что взялъ деньги у Афрайи, развѣ пасторъ могъ примирить съ нимъ всеобщую ненависть, развѣ онъ могъ доставить ему уваженіе, почтеніе, средства противустоять могущественнымъ врагамъ? Стуре все еще твердо держался рѣшенія не поддаваться, не дать себя ограбить и выгнать изъ страны. Увѣренность, что честь его ничѣмъ не запятнана и что совѣсть его чиста, поддерживала его силы. Онъ всячески измышлялъ средства къ помощи, но, покинутый всѣми, не могъ ни одно признать дѣйствительнымъ. Деньги Афрайи ничего ему не помогли и все-таки около этого старика вращались всѣ его соображенія, всѣ его невеселыя мысли возвращались къ нему; когда онъ проводилъ безсонныя ночи, и вѣтеръ стучался въ окна, онъ радостно вскакивалъ, надѣясь увидѣть колдуна. Но Афрайя не показывался.

Съ такими тяжелыми мыслями шелъ онъ разъ вверхъ по долинѣ Вальсъ-эльфа, за водопадъ. Вдругъ онъ услышалъ позади себя тихій голосъ, назвавшій его по имени. Черезъ обломки скалъ, поросшихъ деревьями, прыгалъ къ нему Мортуно, какъ ловкій олень, молодецки надвинувъ шапку съ орлиными перьями на черные волосы.

— Я давно тебя не видалъ, Мортуно, — сказалъ Стуре, когда тотъ приблизился.

— Да будетъ надъ тобою миръ! — ласково отвѣчалъ лапландецъ. — Ты догадываешься, конечно, зачѣмъ я пришелъ?

— Афрайя послалъ тебя?

— Да, начальникъ хочетъ тебя видѣть, — продолжалъ Мортуно. — Хочешь ты исполнить его желаніе?

Стуре сейчасъ же согласился.

— Такъ я буду ждать тебя здѣсь, — сказалъ Мортуно и сѣлъ на камень. — Скажи твоей прислугѣ, что ты дня два не будешь дома; и еще одно. У дверей своихъ ты найдешь двухъ человѣкъ съ оленями; они хотятъ кое-что у тебя купить. Дай имъ, что у тебя найдется, это люди Афрайи.

Возвратясь домой Стуре, дѣйствительно, нашелъ двухъ лапландцевъ, которые купили у него различныя вещи и, между прочимъ, боченокъ пороху.

Черезъ два часа владѣлецъ гаарда былъ готовъ къ путешествію. Онъ оставилъ хозяйство на вѣрную служанку и на берегу эльфа нашелъ Мортуно. Увидѣвъ датчанина, лапландецъ сейчасъ же вскочилъ и, не дожидаясь его, сталъ подниматься по скалѣ.

Онъ остановился только на верху, у фіельда, и тогда повелъ Генриха Стуре на востокъ. Они шли нѣсколько часовъ подрядъ. Кильписъ приблизился, но все еще до него было порядочно далеко, а между тѣмъ, надвигалась ночь. Датскій дворянинъ не привыкъ къ такимъ утомительнымъ опаснымъ дорогамъ; онъ почувствовалъ, наконецъ, усталость, но проводникъ его обѣщалъ ему скорую помощь. Еще черезъ часъ они спустились въ глубокій оврагъ. Здѣсь Генрихъ услышалъ собачій лай и особенное ворчанье оленей, указывавшее на присутствіе стада. Оба спутника остановились у ручья, протекавшаго въ оврагѣ. Мортуно просилъ своего спутника немного подождать и черезъ нѣсколько минутъ вернулся, ведя на ремнѣ оленя.

— Вотъ тебѣ обѣщанная помощь, — сказалъ онъ. — Взлѣзай, это сильный олень, онъ тебя выдержитъ.

Дворянинъ не заставилъ себя просить. На спинѣ страннаго верховаго коня лежала подушка; на шеѣ висѣлъ колокольчикъ, и его слабый звукъ раздавался въ ночной тишинѣ. Мортуно слегка ударилъ оленя и прокричалъ ему пару незнакомыхъ грубыхъ горловыхъ звуковъ. Олень сейчасъ же проложилъ себѣ путь сквозь кусты, а молодой лапландецъ скакалъ впереди его.

— Далеко еще до того мѣста, гдѣ насъ ожидаетъ твой дядя? — спросилъ, немного погодя, Стуре.

— Ты ближе къ нему, чѣмъ къ Бальсфіорду, — коротко отвѣчалъ лапландецъ, не желавшій, повидимому, пускаться въ разговоры.

Они продолжали путь во мракѣ ночи. Надъ ними разстилалось небо съ безчисленными звѣздами. Олень зашлепалъ, наконецъ, по водѣ, наполнявшей, какъ казалось, обширный бассейнъ. Вдругъ вдали заблестѣлъ красноватый свѣтъ; олень вышелъ съ сѣдокомъ изъ воды на сушу, которая поднималась все выше и круче. Собаки громко залаяли; Стуре больше не спрашивалъ, онъ зналъ, что находится вблизи Афрайи. Черезъ нѣсколько времени на-встрѣчу имъ вышли нѣсколько человѣкъ съ горящими лучинами и повели ихъ къ остроконечной палаткѣ. Мортуно пригласилъ своего гостя войти. Полъ у палатки былъ густо усыпанъ березовыми листьями; посреди находился очагъ; направо мягкое ложе изъ мху, покрытое шубами и холстами.

— Побудь здѣсь, — сказалъ Мортуно, — Афрайя приглашаетъ тебя отдохнуть.

— А гдѣ онъ? — спросилъ дворянинъ.

— Кто можетъ знать это? — Когда Ѣридетъ время, онъ. будетъ у тебя. Если ты усталъ, то спи безъ заботъ; если ты голоденъ и чувствуешь жажду, ты найдешь здѣсь на очагѣ все, что мы можемъ тебѣ дать.

Онъ вышелъ изъ палатки, повторивъ просьбу, чтобы Стуре терпѣливо ожидалъ его дядю.

Ничего другаго и не оставалось при такихъ обстоятельствахъ. Выла глубокая ночь, и длинный путь порядкомъ утомилъ путешественника. Утоливъ голодъ, онъ бросился на мохъ, закуталъ голову въ мягкія шкуры и скоро заснулъ такъ крѣпко, что не видѣлъ и сновъ.

ГЛАВА XI.
Рай Гулы.

Уже свѣтало, когда Стуре проснулся. Онъ сейчасъ же вскочилъ, подстрекаемый любопытствомъ, но, поднявъ занавѣсъ палатки, очень удивился, потому что находился совсѣмъ одинъ въ дикой пустынѣ. Позади его лежала громадная скала Кильписъ, и глава ея освѣщалась утреннею зарею. То мѣсто, гдѣ стоялъ. Стуре, представляло уступъ у подножія могучей скалы и отдѣлялось отъ нея глубокимъ оврагомъ. Съ трехъ сторонъ этотъ маленькій фіельдъ ниспадалъ почти отвѣсно къ довольно большому озеру; съ четвертой стороны онъ присоединился къ горному хребту, по которому ночью и взобрался олень со своимъ сѣдокомъ, перейдя вбродъ часть озера. Но гдѣ же теперь этотъ олень? Гдѣ Мортуно? И гдѣ, въ особенности, Афрайя со своею дочерью? Стуре вскочилъ на одинъ изъ большихъ обломковъ скалы и съ удивленіемъ увидѣлъ, что обломки эти образуютъ правильный кругъ, и всѣ покрыты странными линіями и чертами. Онъ уже часто слыхалъ о такихъ мѣстахъ для жертвоприношеній у лапландцевъ, и не сомнѣвался, что и это мѣсто посвящено какому нибудь божеству.

Между тѣмъ, разсвѣло. Стуре шелъ по краю оврага. Ему показалось, что камни положены въ видѣ ступеней, и можно спуститься внизъ. Попытка удалась. Спустившись, онъ увидѣлъ, что дно оврага оканчивается въ расщелинѣ, которая углубляется въ Кильписъ, какъ входъ въ пещеру. Оврагъ принялъ здѣсь видъ хода со сводами, изъ глубины виднѣлся свѣтъ, какъ будто изъ солнечныхъ лучей. Стуре скоро убѣдился, что это та самая стѣна, передъ которою стоялъ Олафъ, и съ нетерпѣніемъ пошелъ дальше. Предчувствіе говорило ему, что тутъ должна жить Гула, что тутъ онъ найдетъ Афрайю, и дѣйствительно, вышедши изъ прохода, онъ увидѣлъ передъ собою прелестную зеленѣющую долину, какихъ никогда не встрѣчалъ въ этой странѣ. Посреди ея протекалъ ручей, окаймленный кустарникомъ; всюду росла роскошная густая трава, усѣянная пестрыми полевыми цвѣтами; всюду, куда Стуре ни обращалъ взоры, онъ видѣлъ прекрасный садъ, возращенный прилежною рукою. Вдругъ, также какъ и Олафъ, онъ услышалъ вдали звонъ колокольчиковъ и увидѣлъ почти въ то же время дѣвушку, выщедшую изъ-за густыхъ кустовъ. Она приблизилась къ ручью: это была Гула.

Изящная фигура дѣвушки была окутана свѣтлокоричневою одеждою, а подлѣ нея шелъ бѣлый ручной олень съ красною лентою на шеѣ. Дѣвушка смотрѣла внизъ, на землю; вдругъ олень остановился и сталъ нюхать въ воздухѣ; Гула подняла голову и увидѣла передъ собою чужаго человѣка.

— Гула! — воскликнулъ Стуре, протягивая къ ней руку.

Глаза Гулы заблестѣли, страхъ ея превратился въ сильную

радость.

— Милая Гула, — сказалъ Стуре, — какъ долго я жаждалъ увидѣть тебя. Скажи, какъ ты живешь? Слава Богу, глаза твои ясны!

— Миръ да будетъ надъ нами обоими, — отвѣчала она. — Мнѣ хорошо, я счастлива. Но что это? — продолжала она, разсматривая его. — Ты поблѣднѣлъ, и лицо твое носитъ слѣды заботъ. О, отецъ мой говорилъ мнѣ объ этомъ, они тебя преслѣдуютъ и обманули тебя, всѣ, всѣ противъ тебя!

— Такъ ты знаешь о моемъ несчастій? — спросилъ онъ, — и знаешь, какъ твой отецъ мнѣ помогъ?

— Онъ помогъ тебѣ? — живо спросила она. — Да будетъ надъ нимъ благодать Божія! Вчера только отецъ сказалъ о тебѣ, вѣрно онъ хотѣлъ подготовить меня къ тому, что ты здѣсь.

— А гдѣ твой отецъ, милая Гула? — ласково спросилъ Стуре.

— Здѣсь! — отвѣчалъ голосъ у входа въ скалу.

Тамъ стоялъ Афрайя, положивъ руки на горный посохъ, и блестящіе глаза его остановились на Стуре.

— Привѣтствую тебя, юноша, въ моей сторонѣ, — сказалъ онъ, — благодарю, что ты пришелъ. Желаю, чтобы тебѣ понравилось въ раю Юбинала.

Потомъ онъ взглянулъ на Гулу, провелъ рукою по ея волосамъ, пробормоталъ ей нѣсколько словъ, и, обращаясь къ гостю, сказалъ громко:

— Пойдемъ, я покажу тебѣ своихъ оленей, а дочь пока позаботится объ угощеніи.

Гула поспѣшила уйти. Ручной, бѣлый олень побѣжалъ за нею; Афрайя же повелъ своего гостя по извилистой долинѣ, перебрался съ нимъ черезъ высокую гранитную стѣну, и Стуре увидѣлъ себя на плоскогорьѣ, противъ жертвенныхъ камней, у которыхъ онъ провелъ ночь. Палатка его уже исчезла, но внизу на краю оврага было теперь пять другихъ палатокъ, отъ которыхъ тянулась изгородь, и внутри ея толпилось множество рогатыхъ коровъ-оленей.

Въ первый разъ дворянинъ находился въ самомъ центрѣ лапландскаго лагеря, и оживленная дѣятельность открывалась его взорамъ. Большое стадо за изгородью заключало въ себѣ болѣе тысячи головъ. Сегодня происходилъ осенній осмотръ. Съ дюжину мужчинъ и женщинъ доили молоко, другіе подводили сопротивлявшихся животныхъ. Мортуно обходилъ съ двумя опытными помощниками все стадо, выбиралъ извѣстное количество оленей для продажи и вырѣзалъ имъ волосы изъ гривы въ видѣ мѣтки. Молодыя животныя стояли въ кучѣ, оленята прыгали вокругъ матерей, толкались, гонялись другъ За другомъ и весело кричали; старые подзывали ихъ предостерегающими звуками и нетерпѣливо выжидали момента, когда ихъ выпустятъ изъ загородки на свободу. Колокольчики передовыхъ оленей мелодически звенѣли, мужчины и женщины работали съ пѣснями. Всюду, повидимому, царствовали смѣхъ и веселье. Пастухи бѣгомъ уносили большіе сосуды съ молокомъ то въ кладовую, которая была больше всѣхъ остальныхъ палатокъ, то въ двойную палатку, служившую, повидимому, жилымъ помѣщеніемъ для семей, такъ какъ изъ-за ея откинутой занавѣси виднѣлся яркій огонь и выходилъ густой столбъ дыма. Всѣ эти палатки или гаммы были устроены очень просто; онѣ состояли только изъ семи или девяти довольно высокихъ шестовъ, связанныхъ въ остроконечную верхушку и образовавшихъ внизу кругъ. На этихъ шестахъ висѣло покрывало изъ грубаго коричневаго холста, укрѣпленное канатами изъ крученой кожи и деревянными кольями на случай вьюги. У нѣкоторыхъ гаммъ это покрывало было пропитано жиромъ, всѣ онѣ находились въ хорошемъ состояніи, а около самыхъ большихъ висѣли на нѣсколькихъ шестахъ одѣяла, посуда, деревянныя чашки и одежда. Стуре смотрѣлъ на эту пастушью жизнь и дѣятельность съ пытливымъ удовольствіемъ.

День былъ ясный, небо прекрасное, голубое, какъ лѣтомъ; несмотря на утро, солнце порядкомъ пригрѣвало. Афрайя, оставилъ Стуре съ его раздумьемъ, и пошелъ за Мортуно, отозвавшимъ его, чтобы рѣшить окончательно выборъ оленей.

— Такъ проходитъ человѣческая жизнь, — сказалъ Стуре, долго сидѣвшій на камнѣ и смотрѣвшій вокругъ, — тамъ во дворцахъ, здѣсь въ хижинахъ, у однихъ на шелковыхъ подушкахъ, у другихъ на голыхъ скалахъ, покрытыхъ снѣгомъ; то, что кажется баловнямъ судьбы страшною нищетою, для этихъ сыновъ природы составляетъ ихъ счастіе и наслажденіе. Теперь я понимаю, — продолжалъ онъ, когда вернулся къ нему Афрайя, — почему бѣдные лапландцы, живущіе на берегу, такъ вамъ завидуютъ. Такая свободная пастушечья жизнь восхитительна въ сравненіи съ жизнью въ душныхъ землянкахъ.

— Тѣ тамъ, внизу, — съ гордостью отвѣчалъ Афрайя, — нищіе, питающіеся милостынею. Я избралъ сто оленей изъ этого стада и продамъ ихъ на ярмаркѣ цѣликомъ, со шкурою и рогами. Другія мои стада принесутъ мнѣ не меньше; карманы мои будутъ полны свѣтлыми ефимками, и при этомъ мы изъ году въ годъ не нуждаемся въ хорошей разнообразной пищѣ. Мы кочуемъ взадъ и впередъ по своей обширной странѣ, живемъ тамъ, гдѣ намъ нравится, не терпимъ нужды, ни въ чемъ себѣ не отказываемъ. Не гораздо ли больше заботъ у людей, считающихъ себя и умнѣе, и лучше насъ? Какъ велики ихъ потребности? Чѣмъ глубже ты посмотришь, тѣмъ больше убѣдишься, что я говорю правду. Люди были справедливы, пока они довольствовались малымъ; чѣмъ дальше они ушли въ дѣлѣ разныхъ хитрыхъ искусствъ, тѣмъ они стали жаднѣе и безсовѣстнѣе. Мы не живемъ еще по примѣру нашихъ праотцевъ. Мы ничего не хотимъ чужаго, но твой народъ притѣсняетъ насъ, беретъ у насъ то, что намъ принадлежитъ и не оставляетъ насъ въ покоѣ.

— Если бы твои слова были справедливы, — отвѣчалъ Стуре, — то на всей землѣ были бы только пастухи и охотники. Мы бы жили, какъ звѣри въ лѣсу. Но человѣку дарована отъ Бога способность стремиться дальше, учиться, созидать и употреблять въ дѣло разумъ.

— Развѣ онъ долженъ употреблять его затѣмъ, чтобы дѣлать несправедливости? — спросилъ Афрайя.

— Нѣтъ, — отвѣчалъ Стуре, — образованіе должно дѣлать насъ лучше, добрѣе и справедливѣе.

— Пойдемъ, — продолжалъ Афрайя, — мое стадо собралось на утреннее пастбище. Ты, я думаю, хочешь пить, раздѣли съ нами хлѣбъ нашъ и возблагодаримъ Создателя, Которому принадлежатъ всѣ существа.

Пока онъ говорилъ, тѣсная толпа оленей пришла въ движеніе. Дюжина щетинистыхъ собакъ, до тѣхъ поръ стоявшихъ вокругъ стада и сторожившихъ его, загоняя каждаго удалявшагося оленя, теперь подняла громкій лай. Передовые олени встали во главѣ своихъ многочисленныхъ семей, и всѣ двинулись на росистый лугъ, поросшій мхомъ, внизъ, къ озеру, на водопой, а оттуда въ лѣсистый оврагъ, гдѣ былъ богатый кормъ. Весело было вырваться на свободу: олени бодро скакали, собаки звонко лаяли, пастухи громко кричали, помахивая длинными палками: оставшіеся собрались въ большой палаткѣ, гдѣ висѣлъ на цѣпи котелъ надъ очагомъ, на которомъ пылалъ огонь. Старуха кипятила въ немъ жирное свѣжее оленье молоко на завтракъ.

Женщины, дѣти и мужчины сидѣли вокругъ на корточкахъ, получали свою порцію и закусывали мучными лепешками, которыя тутъ же горячія снимались съ раскаленнаго камня. Всѣ они бросали смущенные, пытливые взгляды на чужаго господина, любовавшагося ихъ прекраснымъ аппетитомъ.

Афрайя взялъ одну изъ деревянныхъ чашекъ, старуха налила въ нее питья, и онъ подалъ ее гостю.

— Прими то, что мы можемъ дать, — сказалъ онъ, — здѣсь нѣтъ ни у кого ни лучшаго, ни худшаго.

Молоко было очень вкусно. Стуре почувствовалъ, что освѣжился и высказалъ это Афрайѣ. Тотъ одобрительно кивнулъ головой.

— Я надѣюсь. — сказалъ онъ, — тебѣ еще болѣе понравятся наши кушанья; даже такіе люди, какъ Гельгештадь, не пренебрегаютъ ими.

Это имя напомнило владѣльцу гаарда объ истинной цѣли его посѣщенія.

— Ты позвалъ меня къ себѣ, — сказалъ онъ, — и я тѣмъ охотнѣе исполнилъ свое обѣщаніе, что нуждаюсь въ твоемъ совѣтѣ. Ты, навѣрное, знаешь, въ какомъ положеніи мои дѣла. Домъ мой опустѣлъ, работа стоитъ, и я, право, не вижу средствъ вырваться изъ этого тяжелаго положенія.

— Я знаю, — сказалъ Афрайя, въ раздумьи глядя вдаль, точно взвѣшивая свой отвѣтъ.

Вдругъ онъ указалъ на какой-то предметъ, появившійся по ту сторону озера. Тамъ росли ивовые кусты. Стуре взглянулъ и не вѣрилъ глазамъ: онъ узналъ Олафа, подлѣ котораго стоялъ писецъ, а за ними Густавъ.

— Сынъ Гельгештада! — съ удивленіемъ воскликнулъ онъ.

Лапландецъ кивнулъ головою; онъ, повидимому, не испугался и не озаботился. Зрѣніе у него было острое, онъ перегнулся впередъ, и, казалось, прислушивался и слышалъ, о чемъ они совѣщались.

Черезъ нѣсколько минутъ, всѣ трое сошли съ холма и приблизились къ палаткамъ.

— Они не должны со мною встрѣтиться, — сказалъ Стуре.

Афрайя поднялъ посохомъ холстъ близъ лежавшей палатки и знакомъ показалъ своему гостю, чтобы онъ въ ней укрылся. На его пронзительный свистъ Мортуно вышелъ изъ кладовой. Когда онъ увидалъ троихъ норвежцевъ, на лицѣ его отразилась дикая жажда мести.

Быстрымъ движеніемъ схватилъ онъ ружье, висѣвшее на шестѣ у входа, но строгое приказаніе Афрайи заставило его опять повѣсить его на прежнее мѣсто. Афрайя шепнулъ ему что-то на ухо, и онъ удалился. Повелитель лапландцевъ сѣлъ у очага. Собачій лай и веселые голоса возвѣстили ему о прибытіи гостей.

— Отзови собакъ! — сказалъ писецъ, замѣтивъ Афрайю. — Не захочешь же ты, чтобы онѣ напали на твоихъ лучшихъ друзей.

Афрайя снова пронзительно свиснулъ, и собаки сейчасъ же замолчали.

— Здравствуй, славный повелитель; да хранитъ Юбиналъ твою драгоцѣнную главу! — весело воскликнулъ Павелъ. — Ты, конечно, желаешь узнать, чему ты обязанъ честью видѣть насъ въ своей гаммѣ. Слушай же: вчера утромъ мы собрались на охоту, и намъ такъ повезло, что мы уже отправили въ Лингенфіордъ лошадь съ богатою добычею. Сами же мы пробрались дальше и дошли до Кильписа. Увидавъ твои палатки, мы рѣшились сдѣлать тебѣ визитъ, чтобы заручиться твоею могущественною дружбою.

— Привѣтствую васъ, — сказалъ Афрайя. — Садитесь со мною; все, что у меня есть, къ вашимъ услугамъ.

— Вы слышали, — со смѣхомъ вскричалъ Павелъ, — Все, что у него есть, къ нашимъ услугамъ. Ну, такъ признавайся, старый скряга, гдѣ ты прячешь свои сокровища!

— Поищи, — отвѣчалъ лапландецъ въ томъ же тонѣ, — и возьми, батюшка, все, что найдешь.

— Такъ ты и на это согласенъ — воскликнулъ писецъ, — ну, кто знаетъ, что можетъ случиться. Но гдѣ же твои люди? Гдѣ же любезнѣйшій Мортуно?

— Моя молодежь со стадами въ долинѣ, — отвѣчалъ Афрайя. — Позвольте мнѣ теперь взглянуть, что я могу предложить своимъ гостямъ.

Онъ подошелъ ко входу въ кладовую, подозвалъ женщину и отдалъ ей свои приказанія.

— Если старый колдунъ, дѣйствительно, одинъ, — тихо сказалъ Олафъ, — то съ нимъ бы можно было побесѣдовать.

— Плохія шутки, пріятель, — возразилъ Павелъ, который безъ устали все высматривалъ, — я думаю, ты въ точности знакомъ съ лапландскою пулею, а изъ кладовой, какъ мнѣ показалось, косится на насъ желтое лицо Мортуно. Слѣдовательно, спокойствіе и хладнокровіе!

Молодые люди усѣлись вокругъ очага. Павелъ вытащилъ полную бутылку и подалъ ее возвратившемуся Афрайѣ.

— Прими этотъ божественный напитокъ, — воскликнулъ онъ, — имъ не пренебрегъ бы и самъ Юбиналъ. На лингенской ярмаркѣ ты получишь побольше. Вѣдь ты самъ пріѣдешь на ярмарку!

— Пріѣду, батюшка, пріѣду! — отвѣчалъ лапландецъ, самодовольно ухмыляясь. — Привезу оленей болѣе двухсотъ штукъ!

Онъ пересчиталъ другіе свои товары, и завязался разговоръ по поводу ярмарки. Двѣ лапландки принесли, между тѣмъ, кушанья и поставили ихъ передъ гостями.

Стуре лежалъ подъ покрывалами и могъ разслышать каждый звукъ изъ того, что говорилось подлѣ; но того, что онъ ожидалъ, не случилось. О немъ не упомянули ни единымъ словомъ. Охотники были голодны и хотѣли пить, хвалили кушанья и напитки и смѣялись шуткамъ Петерсена.

— Во всякомъ случаѣ, ты долженъ прійдти на ярмарку, — сказалъ писецъ съ набитымъ ртомъ, — тебѣ даже дядя мой будетъ за это благодаренъ. Возникло много споровъ. Ты имѣешь вліяніе на твоихъ соотечественниковъ. Держи ихъ въ порядкѣ, чтобы они не проявляли дерзости.

— За это же ты меня не обвинишь, батюшка, — отвѣчалъ Афрайя.

— Никто тебя не обвиняетъ, — продолжалъ Павелъ, — но твой собственный племянникъ выкидываетъ дурныя шутки. Гдѣ онъ? Здѣсь у тебя?

— И онъ въ долинѣ со стадомъ, — ухмыльнулся старикъ. — Не трогай его, онъ еще молодъ и исправится современенъ.

— Неправда ли, тогда, когда женится? — сказалъ Павелъ, — или онъ уже ввелъ въ свой домъ госпожу Гулу?

Афрайя задумчиво покачалъ головою.

— Гамма Мортуно будетъ пуста, — сказалъ онъ, — до зимняго снѣгу.

— Зачѣмъ взялъ ты Гулу изъ дома моего отца? — нетерпѣливо и съ угрозою спросилъ Густавъ.

— Афрайя хорошо сдѣлалъ, — быстро вмѣшался писецъ, — каждый отецъ можетъ распоряжаться своимъ ребенкомъ. Что было дѣлать дѣвушкѣ въ Лингенфіордѣ? Ильда не можетъ взять ее къ себѣ, я бы не желалъ имѣть ее въ Тромзое; развѣ Олафъ нанялъ бы ее въ Водое въ качествѣ экономки?

— Я бы охотнѣе окружилъ себя медвѣдями и волками, чѣмъ взять эту желтолицую колдунью! — съ гнѣвомъ возразилъ Олафъ.

— Не принимай этого къ сердцу, Афрайя, — сказалъ Павелъ, — хотя Олафъ и ворчитъ, онъ любитъ тебя больше, чѣмъ ты думаешь. Впрочемъ, у него до тебя просьба. Черезъ нѣсколько дней онъ отправится въ путешествіе, и ему нужны попутный вѣтеръ и прекрасная погода. Ты колдунъ, — весь свѣтъ это знаетъ, можешь заговаривать бури и непогоды. Хочешь ли ты доставить моему доброму другу, Олафу, хорошее, быстрое путешествіе?

Афрайя сдѣлалъ отрицательный знакъ, и хитрая улыбка заиграла у него на губахъ.

— Отчего ты не хочешь, старина? — грубо спросилъ Олафъ. — Напиши свои нелѣпицы: я дамъ тебѣ за это ефимокъ.

— Ты называешь это нелѣпицами, — отвѣчалъ лапландецъ, — что же ты хочешь съ этимъ дѣлать?

— Не заботься о невѣрующемъ, — вмѣшался Павелъ, — когда онъ увидитъ дѣйствіе, онъ ужъ повѣритъ въ твои чудеса. Дай-ка сюда твои заговоры.

Афрайя засмѣялся про себя, потомъ взялъ молча изъ сумки, висѣвшей за поясомъ, кусочекъ мѣди, имѣвшій форму человѣческой головы. Онъ взялъ его за одинъ конецъ, другой долженъ былъ держать Олафъ и, пробормотавъ что-то про себя, онъ обмоталъ его тонкою струною, которую тоже досталъ изъ кармана. Прошептавъ про себя еще длинное заклинаніе, онъ передалъ талисманъ норвежцу, который смотрѣлъ на всю эту церемонію съ крайне недовѣрчивою миною.

— Что же мнѣ дѣлать съ этою дрянью? — спросилъ Олафъ.

— Носи при себѣ, — сказалъ Афрайя, — вѣтеръ и волны будутъ къ твоимъ услугамъ.

— Пустяки! — воскликнулъ дюжій норвежецъ. — Не думаешь ли ты, старикъ, что я повѣрю твоему обману? Довольно дурачиться, пойдемте.

Онъ уже хотѣлъ было бросить амулетъ въ горячую золу, но писецъ удержалъ его руку и сказалъ настойчиво:

— Тебѣ не слѣдуетъ такъ принимать готовность Афрайи. Прими съ благодарностью это заклинаніе и испытай, какую оно принесетъ тебѣ пользу.

Онъ сунулъ амулетъ въ сюртукъ Олафа и надѣлъ шляпу.

— Дай Афрайѣ ефимокъ, — продолжалъ онъ, — а затѣмъ и пойдемте, если хотите еще къ ночи вернуться въ Лингенфіордъ. До свиданія на ярмаркѣ, Афрайя. Ты будешь нами доволенъ.

Они ушли изъ гаммы, и Афрайя проводилъ ихъ. Когда Стуре вышелъ изъ своей засады, онъ увидѣлъ, что они стояли у лѣса въ оврагѣ и затѣмъ пропали между каменными скалами по ту сторону озера.

Стуре безпокоился по поводу этого страннаго посѣщенія.

— Они ушли, — сказалъ онъ Афрайѣ, — знаешь ли ты навѣрное, что они не искали меня здѣсь?

— Они и не подозрѣвали твоего присутствія, — отвѣчалъ старикъ и съ тихимъ смѣхомъ прибавилъ:

— Они ждутъ меня на ярмаркѣ; Афрайя придетъ и разсчитается со строгимъ судьею.

— Берегись! — сказалъ Стуре.

Имъ овладѣло дурное предчувствіе, когда онъ взглянулъ въ суровое лицо Афрайи. Въ глубокихъ складкахъ и морщинахъ отражалась злобная насмѣшка и затаенный гнѣвъ, блестящій взоръ устремился туда, гдѣ исчезли его недавніе гости.

— Скажи мнѣ теперь, — началъ датчанинъ, — чего ты отъ меня требуешь. Я тебѣ обязанъ, и готовъ тебѣ служить, если только это будетъ не противъ моей чести.

— Не здѣсь, — отвѣчалъ старикъ, вставая, — пойдемъ, слѣдуй за мною.

Онъ зашагалъ впередъ и привелъ его къ тому уступу скалы, гдѣ былъ священный алтарь.

— Сядь сюда ко мнѣ, юноша, — сказалъ онъ. — Ты находишься въ такомъ мѣстѣ, гдѣ нельзя ни лгать, ни лицемѣрить. Это священный алтарь Юбинала, на которомъ въ теченіи многихъ вѣковъ прославляли отца всѣхъ твореній.

Старикъ какъ будто окрѣпъ, говоря эти слова, и голосъ его звучалъ громко и торжественно.

— Сперва я буду говорить о тебѣ, — продолжалъ онъ, — чтобы убѣдить тебя, что я съ тобою откровененъ. Ты пришелъ сюда, въ страну раздора и горя, присоединился къ тѣмъ, кто знаетъ только одну жадность къ деньгамъ и къ наживѣ. Они выжимаютъ сокъ изъ своихъ, какъ же имъ не притѣснять насъ, владѣвшихъ страною, когда ихъ здѣсь не было? Ты искусенъ въ чтеніи книгъ и въ письмѣ, значитъ, слышалъ, что эта неизмѣримая страна принадлежала нашимъ отцамъ. На далекомъ югѣ, на берегахъ восточнаго моря находятъ еще ихъ кости въ гробницахъ скалъ; а, между тѣмъ, мы принуждены кочевать на этихъ безлѣсныхъ фіельдахъ, даже и эти пустыни жестокіе люди отнимаютъ отъ насъ.

— Не думай, чтобы это было такъ всегда, — продолжалъ онъ послѣ тяжелаго молчанія; — не думай, что прежде олень былъ нашимъ единственнымъ кормильцемъ и достояніемъ. Много сохранилось преданій о томъ, что прежде мы жили въ прекрасныхъ, свѣтлыхъ долинахъ, гдѣ стояли плодовыя деревья и росла богатая рожь. Насъ прогнали оттуда силою; насъ гнали и преслѣдовали, и намъ ничего больше не осталось, какъ безлюдная пустыня и животное, которое одно только и можетъ существовать въ ней. Впрочемъ, къ чему жалобы! Каждое племя видѣло еще худшія времена, и если такъ продолжится, то намъ скоро придетъ конецъ. Наши лучшія пастбища потеряны, въ преслѣдователяхъ нашихъ нѣтъ ни уваженія къ праву, ни совѣсти, одного вида нашего имъ достаточно, чтобы осмѣять насъ, одно имя наше возбуждаетъ ихъ презрѣніе. Гдѣ найти справедливость у тѣхъ, кто считаетъ насъ хуже послѣдняго животнаго, кто перебилъ бы насъ, если бы могъ насъ достать, и если бы не получалъ съ насъ двойной выгоды при куплѣ и продажѣ на ярмаркахъ?

— Юноша, — продолжалъ онъ съ благодарностью во взорѣ, — ты родился съ кроткимъ сердцемъ. Ты принялъ участіе въ отверженныхъ, но что съ тобою стало ради этого? Тотъ, кто пригласилъ тебя въ свой домъ, сдѣлалъ это съ цѣлію погубить тебя, а люди, которые должны бы управлять страною, взяли его сторону.

— Правда! Все правда, что ты говоришь! — перебилъ Стуре, — но гдѣ же спасеніе? Скажи, что долженъ я сдѣлать, чтобы уничтожить эти козни и посягательства?

Афрайя молчалъ нѣсколько времени, потомъ отвѣчалъ:

— Что бы ты ни дѣлалъ, ты не минуешь ихъ мести. Ты никого не найдешь, кто бы подалъ тебѣ руку, передъ тобою закроютъ всѣ двери, никто не будетъ съ тобою торговать, никто не захочетъ ѣсть твоего хлѣба. Для услугъ ты найдешь только негодныхъ людей, которые будутъ тебя обманывать; рыбы ловить ты больше не можешь; гдѣ бы ты ни показался, всюду тебя оттолкнутъ, что бы ты ни предпринялъ, все испортятъ и разрушатъ.

— Ты, можетъ быть, и правъ, — съ горечью сказалъ взволнованный Стуре, — злая воля и невѣжество нападаютъ на меня, я уже много имѣю доказательствъ къ тому; но со спокойствіемъ и благоразуміемъ можно многое сдѣлать и уничтожить ихъ злобу.

— Дѣлай, что хочешь, — сказалъ старикъ, — они, все-таки, окажутся проворнѣе тебя. Судья и писецъ самые могущественные люди въ Финмаркенѣ; они враги твои, и потому тебѣ нигдѣ не будетъ отъ нихъ покоя. Они измыслятъ твою погибель, опираясь на свои книги законовъ, они ограбятъ тебя, схватятъ и сдѣлаютъ нищимъ.

Онъ хрипло засмѣялся и продолжалъ:

— Ты, вѣдь, знаешь, что могутъ сдѣлать у твоего народа судьи и законы. Кого хотятъ сдѣлать несчастнымъ, того предаютъ въ руки правосудія; у кого хотятъ отнять то, что онъ имѣетъ, тому посылаютъ въ домъ короннаго писца. Будь увѣренъ, что Павелъ Петерсенъ уже закрутилъ веревку и притянетъ тебя ею къ суду, а Гельгештадъ завязалъ узелъ.

Но развѣ нѣтъ средства избавиться отъ этого постыднаго рабства?

— Да, я знаю средство, — отвѣчалъ лапландецъ, пристально смотря на него, — и это средство можетъ помочь намъ обоимъ. Послушай! Сколько купцовъ живетъ въ зундахъ и фіордахъ? Менѣе пятисотъ. Кто ихъ любитъ? Никто. Развѣ это храбрые, сильные люди, могущіе охотиться за волкомъ и медвѣдемъ? Нѣтъ, они лѣнивы, считаютъ свои деньги и сидятъ дома у очага. А мы? Мы народъ болѣе чѣмъ въ десять тысячъ человѣкъ мужей, ружья которыхъ не знаютъ промаха, которые не боятся ни бурь, ни тумановъ.

— Какъ? — съ удивленіемъ и страхомъ воскликнулъ юноша, — ты хочешь возбудить возстаніе, бороться противъ короля и властей?

— Не противъ короля и властей, — сказалъ Афрайя, — а противъ нашихъ враговъ, дѣлающихъ насилія во имя твоего короля.

— Не будь несправедливъ. Король ничего объ этомъ не знаетъ. Если бы онъ это зналъ, или если бы эти слухи дошли до губернатора въ Трондгеймѣ, многое бы не совершилось. Надѣйся, что старанія миссіонера Горнеманна скоро принесутъ вамъ помощь.

— Если король и не знаетъ, — сказалъ Афрайя, — то тѣмъ для него хуже. И какъ онъ можетъ знать, когда живетъ за столько сотъ миль? Нѣтъ, господинъ, я ничего не ожидаю ни отъ твоего короля, ни отъ его слугъ, ни отъ стараго пастора.

Стуре подумалъ немного.

— Не дай своему ожесточенію, — сказалъ онъ убѣдительно, — побѣдить разумъ. Купцы и поселенцы квены, и рыбаки не такъ-то легко дадутъ себя одолѣть. Народъ твой разсѣянъ по всему сѣверу до самаго Ледовитаго океана. Ты не имѣешь надъ нимъ власти. Но если бы даже тебѣ и удалось то, что никогда не можетъ совершиться, если бы ты и разрушилъ всюду поселенія норвежцевъ и одержалъ побѣду, то скоро бы пріѣхали военныя суда съ солдатами и страшно бы отомстили тебѣ.

Афрайя засмѣялся про себя.

— Пусть придутъ, — отвѣчалъ онъ, — твои солдаты не привыкли нѣсколько дней подрядъ идти по колѣно въ болотѣ или подниматься вверхъ по яурамъ, не имѣя хорошей пищи.

Дворянинъ долженъ былъ согласиться, но чѣмъ болѣе онъ убѣждался, что Афрайя не шутитъ, тѣмъ менѣе сочувствовалъ его планамъ.

— Если бы я зналъ, — сказалъ онъ, наконецъ, — что ты можешь затѣять такое кровавое дѣло, я бы исполнилъ свой долгъ и донесъ бы объ этомъ властямъ.

Афрайя отвѣтилъ ему взглядомъ, ужасное значеніе котораго Стуре вполнѣ понялъ.

— Предатель, медленно проговорилъ колдунъ, не увидѣлъ бы снова Бальсфіорда. Но ты не можешь предать меня, даже если бы и хотѣлъ. Юбиналъ избралъ тебя своимъ орудіемъ, и ты исполнишь его заповѣдь. Не думай, что я безразсудно подвергаю себя опасности. Мортуно безстрашный мужъ, молодежь изо всѣхъ гаммъ готова за нимъ послѣдовать. Ты же будешь съ ними, чтобы возбуждать въ нихъ мужество.

— Это? я? — воскликнулъ Стуре, — скорѣе моя рука отсохнетъ!

— Ты знакомъ съ военнымъ дѣломъ, — невозмутимо продолжалъ Афрайя, — и многіе тебя боятся. Но ты могущественъ и въ своей странѣ, и тамъ послушаютъ твоего голоса. Говорятъ, что въ Копенгагенѣ тотъ можетъ все сдѣлать, у кого серебряныя руки; Юбиналъ дастъ тебѣ эти руки. Ты бросишь въ жадную пасть груды сокровищъ, пусть только они сами назначатъ цѣну, за которую они хотятъ намъ продать землю нашихъ отцовъ.

— Если у тебя столько денегъ, — съ удивленіемъ сказалъ дворянинъ, — то, конечно, можно многаго достигнуть, во всякомъ случаѣ лучшаго и болѣе справедливаго управленія, строгаго надзора за купцами и судьями.

Афрайя насмѣшливо покачалъ головою.

— Прочь всѣхъ ихъ, мы не хотимъ ихъ долѣе терпѣть! Если бы ты далъ имъ цѣлые мѣшки серебра, то завтра они бы пришли и потребовали больше. Нѣтъ, дѣти Юбинала спустятся къ нимъ, Юбиналъ получитъ свои жертвы!

Гнѣвные взоры, которые онъ бросалъ при этомъ на камень, видѣвшій уже не одну кровавую жертву, потрясли датчанина. Страшная мысль мелькнула у него въ головѣ: можетъ быть, и его самого принесутъ въ жертву мрачнымъ идоламъ, если онъ откажется исполнить волю Афрайи. Но гордость его и честь не позволяли ему лицемѣрно подчиниться. Онъ съ полнымъ спокойствіемъ еще разъ попробовалъ отговорить Афрайю отъ насильственныхъ мѣръ, хладнокровно разсмотрѣлъ возможность удачи при попыткѣ къ возстанію и доказалъ, что оно не можетъ имѣть успѣха. Съ убѣдительностью истины онъ нарисовалъ послѣдствія, которыя оно бы за собою повлекло. Тогда бы вполнѣ повѣрили всѣмъ гнуснымъ обвиненіямъ и клеветамъ, взводимымъ на несчастное племя. Никто бы не посмѣлъ возвысить голоса въ его защиту; всѣ ужасы фанатическаго преслѣдованія разразились бы надъ нимъ, и настало бы. наконецъ, полное его уничтоженіе, сопровождаемое величайшими злодѣйствами.

— Ты хочешь предложить серебро и съ помощью его купить свободу своей родинѣ, — сказалъ онъ, наконецъ, — а между тѣмъ ты самъ сознаешься, что этимъ возбудишь только новыя жадныя страсти. Если справедливо то, что утверждаетъ Павелъ Петерсенъ, будто бы въ нѣдрахъ этихъ горъ сокрыты богатыя серебряныя руды, о которыхъ знаешь только ты одинъ, то берегись, какъ бы этой сказкѣ не повѣрили. За серебро въ Перу испанцы избили цѣлые народы, а судья изъ Тромзое не одинъ жаденъ до денегъ; онъ и въ Копенгагенѣ найдетъ довольно сообщниковъ. Придутъ цѣлыя толпы на поиски сокровищъ; для тебя мало будетъ выгоды въ томъ, что ты прогонишь рыбаковъ, если на мѣсто ихъ появятся гораздо худшіе пришельцы.

Афрайя внимательно слушалъ и, казалось, по своему признавалъ доказательства своего гостя.

— Имѣй терпѣніе, — заключилъ свою рѣчь Стуре, — такъ же, какъ и я. Положеніе мое, право, довольно несчастно, и ты не сказалъ мнѣ ничего въ утѣшеніе; напротивъ, доказалъ мнѣ, что я потерянный человѣкъ. Тѣмъ не менѣе я не отчаиваюсь. Я постараюсь перетерпѣть; Богъ, помощникъ слабыхъ, укажетъ мнѣ путь, по которому я долженъ слѣдовать. Я найду помощь, обращусь самъ въ Трондгеймъ и Копенгагенъ, и будь тогда увѣренъ, Афрайя, я возвышу тамъ свой голосъ и за тебя всюду, гдѣ только могутъ его услышать.

Старый глава племени нѣсколько минутъ хранилъ молчаніе, потомъ, какъ будто не слыхавъ увѣреній Стуре, продолжалъ опять начатое:

— Когда мы ихъ прогонимъ, тогда время позаботиться о томъ, чтобы не явились другіе. Слова твои врѣзались у меня въ памяти; ты правъ, мы только тогда можемъ завладѣть этою страною, когда сами станемъ вести торговлю и жить осѣдло. Но скажи мнѣ, почему же мы этого не можемъ? Съ сѣтями мы такъ же умѣемъ обращаться, какъ и съ пастушьимъ посохомъ и съ ружьемъ охотника. Намъ тоже Юбиналъ даровалъ разумъ, и мы умѣемъ употреблять его въ дѣло. Руки наши искусны во всякомъ дѣдѣ. Кто шьетъ такіе тонкіе башмаки, кто дѣлаетъ такіе пестрые пояса, кто изготовляетъ прекрасные сумки и воротники? Отчего бы и намъ не строить судовъ и домовъ? Отчего и намъ не ѣздить на Лофодены для рыбной ловли, не продавать рыбы въ Бергенѣ? Отчего и намъ не разбогатѣть и не быть принятыми повсюду?

Стуре смотрѣлъ на него съ удивленіемъ. То, что говорилъ Афрайя, звучало хорошо, но было мечтою, сказкою, невозможною, неисполнимою въ дѣйствительности. Какъ могли подняться до цивилизаціи эти полудикіе оленьи пастухи, эти горные охотники, это глубоко презираемое, униженное, съ незапамятныхъ временъ задержанное въ своемъ развитіи племя, до цивилизаціи, которая бы сдѣлала изъ него торговый народъ, занимающійся рыбною ловлею и воздѣлывающій поля?

Чувство глубокаго состраданія овладѣло молодымъ человѣкомъ: въ вопросахъ Афрайи лежало что-то трогательное. Лицо лапландца дышало благородствомъ, въ глазахъ свѣтились мысли, наполнявшія его голову.

— О, Афрайя! — воскликнулъ Стуре, — если бы только я могъ повѣрить, что все это дѣйствительно можетъ совершиться, что твой народъ способенъ подняться на эту высоту. Да, если бы всѣ они были похожи на тебя и Мортуно. Но посмотри, какова большая часть изъ нихъ… Оставь это, старикъ, слишкомъ поздно!

Старый вождь нѣсколько минутъ сидѣлъ въ раздумья.

— Юбиналъ всемогущъ, — сказалъ онъ, наконецъ, вставая съ мѣста, — онъ обратитъ твое сердце. Молчи пока, юноша, пойдемъ. Гула уже, вѣрно, давно насъ ждетъ.

Съ этими словами онъ зашагалъ внизъ по ступенямъ скалъ, сопровождаемый своимъ гостемъ.

Какъ привѣтлива казалась теперь скрытая долина, освѣщенная теплыми лучами полуденнаго солнца!

Гула нарядилась для гостя въ лучшія одежды, переплела роскошные черные волосы красными лентами, а на лобъ надѣла золотую повязку, придерживавшую косы. Юбка изъ синей шерстяной матеріи была искусно вышита красными нитями, за поясомъ висѣла дорогая сумка изъ перьевъ, на шеѣ было надѣто ожерелье изъ золотыхъ монетъ; солнечные лучи играли въ нихъ.

— Гдѣ ты былъ? — воскликнула она, идя навстрѣчу Стуре, — какъ долго я ждала отца и тебя. Пойдемъ, я покажу тебѣ свой домъ и водопадъ, ты съ удовольствіемъ отдохнешь тамъ. Когда Клаусъ Горнеманнъ увидѣлъ его впервые, онъ воскликнулъ, что ничего прекраснѣе не видѣлъ взоръ человѣческій. Но ты усталъ? Глаза твои мутны, и уста не смѣются? Болитъ у тебя что-нибудь? Или отецъ мой тебя оскорбилъ?

Она оглянулась на отца, который остался позади.

— Никто не оскорбилъ меня, милая дѣвушка, — отвѣчалъ Стуре, подавляя печаль и страхъ.

Она успокоилась и повела его дальше. Долина примыкала въ видѣ круга къ склону Кильписа. У подошвы его крѣпкія сосны перемѣшивались со стволами березъ, и за прекрасной лужайкой, подъ охраной скалъ, стоялъ маленькій домикъ, сложенный изъ бревенъ.

— Мортуно съ трудомъ построилъ его для меня и отдѣлалъ, — сказала Гула съ улыбкою. — Онъ дорого заплатилъ за окна и привезъ ихъ издалека. Я нашла уже все готовымъ, когда пришла сюда.

Она провела его мимо дома, черезъ березовую рощицу, гдѣ, пѣнясь, быстро мчался ручей. Еще не видя чуднаго водопада, къ которому его вели, Стуре заслышалъ уже его глухой ревъ, и, наконецъ, онъ открылся передъ нимъ во всей своей красѣ. Потокъ свергался съ крутой скалы Кильписа на нѣсколько сотъ футовъ надъ долиною; онъ казался расплавленною массою серебра и низвергался въ черную котловину скалъ, откуда высоко вздымалась водяная пыль. При блескѣ солнечныхъ лучей сыпались милліоны блестящихъ искръ; онѣ образовали великолѣпные мосты и арки, отливавшіе цвѣтами радуги. Вокругъ же сырость вызвала роскошную растительность. Тамъ росли такія альпійскія розы, какихъ Стуре никогда еще не встрѣчалъ.

Онъ видѣлъ цѣлый садъ съ синими и ярко-красными грядами; душа его полна была восторга и удивленія, глаза его съ восхищеніемъ созерцали величественное явленіе природы.

Онъ сидѣлъ на скамьѣ, противъ темной пещеры, въ которую ниспадали разсыпающіяся воды, и слушалъ разсказы Гулы.

Здѣсь жили боги ея народа, а наверху, въ тайныхъ, сокровенныхъ садахъ, жилъ Юбиналъ съ блаженными духами. Они спускались ночью, при лунномъ свѣтѣ, въ долину и носились по воздуху.

Съ мечтательною улыбкою слушалъ онъ ее, смотрѣлъ вверхъ на каменные утесы, которымъ Гула приписывала форму и значеніе, и любовался на ея лицо, полное внутренняго мира.

Нѣсколько часовъ оставались они въ этомъ прекрасномъ уголкѣ. Пришелъ Мортуно и позвалъ ихъ къ дядѣ, ожидавшему ихъ на солнцѣ, передъ дверьми дома. Гула побѣжала въ домъ, а Стуре сѣлъ подлѣ Афрайи, который разсказывалъ ему много о своихъ путешествіяхъ болѣе, чѣмъ на сто миль къ сѣверу и внутрь страны.

Онъ описывалъ семейный строй, домашній бытъ и занятія своего народа и говорилъ съ нѣкоторою гордостью о томъ, что въ этой странѣ, не смотря на отсутствіе законовъ и чиновниковъ, почти никогда не совершается преступленій.

— Они обзываютъ насъ ворами, разбойниками и обманщиками, — сказалъ онъ, — а я никогда не слыхалъ, чтобы было совершено воровство или грабежъ, развѣ береговыми жителями. Тамъ живетъ другой, бѣдный народъ, притѣсняемый и угнетаемый; онъ съ трудомъ влачитъ свое жалкое существованіе. Здѣсь же ты находишь только свободныхъ людей, которые повинуются одному Юбиналу и не имѣютъ подчиненныхъ, потому что всѣ равны. Мы живемъ въ общей гаммѣ, ѣдимъ изъ общаго котла, одѣваемся въ одинаковую одежду; мы братья, дѣлимъ все между собою и никогда не хотѣли бы разстаться со своею свободою.

Онъ могъ сказать это. Даже самъ Гельгештадъ признавалъ эту необузданную любовь къ свободѣ, говоря, что ни одинъ лапландецъ не промѣняетъ своихъ горъ, своей гаммы и своего стада ни на какое благосостояніе, ни на какіе царскіе дары. А этотъ старикъ хотѣлъ покинуть эту жизнь, хотѣлъ прогнать враговъ своего народа и занять ихъ мѣста за конторскими книгами и за прилавкомъ. Странно было думать объ этомъ, трудно было этому повѣрить. Да и самъ Афрайя, ежившійся съ пастушескою жизнью, могъ ли превратиться въ рыболова и въ моряка? Кто же другой могъ, бы вынести такое превращеніе? Сколько столѣтій потребовалось бы даже для сильнаго народа, при благопріятныхъ условіяхъ, чтобы стать изъ охотниковъ и пастуховъ земледѣльцами; какъ же могло это забитое племя занять мѣсто въ ряду другихъ народовъ? Въ раздумьи, съ уваженіемъ, смотрѣлъ Стуре на старца, у котораго могла родиться подобная мысль и созрѣть такой обширный планъ.

Гула выскочила опять изъ дверей. Разгорѣвшись, весело крикнула она, что обѣдъ готовъ, и скоро всѣ сидѣли за столомъ. Гула неутомимо заботилась о миломъ гостѣ и очень была довольна, что обѣдъ ему пришелся по вкусу. Къ удивленію Стуре, Мортуно принесъ деревянные кубки и нѣсколько бутылокъ хорошей, старой мадеры, которую Афрайя купилъ на послѣдней ярмаркѣ.

Часы проходили въ серьезныхъ и веселыхъ разговорахъ. Солнце сѣло, глубокая долина потонула во мракѣ, и звѣзды взошли на небѣ.

Афрайя всталъ первый, заткнулъ трубку за поясъ, еще разъ наполнилъ кубки и подалъ одинъ изъ нихъ своему гостю.

— Довольно на сегодня, — сказалъ онъ, — я подношу тебѣ сонный напитокъ.

Это былъ, должно быть, дѣйствительно, крѣпкій напитокъ. Стуре вдругъ почувствовалъ, что голова его стала тяжела, какъ свинецъ, и Мортуно долженъ былъ его поддерживать, когда онъ нечаянно пошатнулся. Онъ пошелъ съ обоими мужчинами, и они повели его, какъ ему казалось, черезъ оврагъ, вверхъ по ступенямъ, въ палатку, которая снова стояла на мѣстѣ жертвенника. Ему казалось, что онъ видитъ пылающій факелъ у себя передъ глазами; потомъ ему показалось, что его подняли и понесли, и вдругъ онъ какъ будто упалъ въ неизмѣримую пропасть. Онъ хотѣлъ удержаться и потерялъ сознаніе.

ГЛАВА XII.
Смерть Мортуно. Серебряныя пещеры.

Было за полночь. Въ кругу камней жертвенника стояло нѣсколько человѣкъ, тихо совѣщавшихся между собою.

— Мы, безъ сомнѣнія, сломимъ себѣ шею, — сказалъ одинъ изъ нихъ. — Это былъ Павелъ Петерсенъ.

— Гдѣ же остался Эгеде? — спросилъ Олафъ.

— Онъ спустился внизъ по скалѣ, за своею собакою, — отвѣчалъ Павелъ. — Вотъ онъ и возвращается.

— Важное открытіе! — прошепталъ квенъ. — Ступени ведутъ со скалы внизъ, внизу просторная пещера, и въ ней свищетъ вѣтеръ. Я держалъ собаку за веревку и она тянула меня дальше: я слѣдовалъ за нею, и, наконецъ, услышалъ шелестъ деревьевъ и плескъ воды. Тогда Іернъ остановился и зарычалъ; я сейчасъ же вернулся.

— Это, должно быть, та самая долина, которую ты видѣлъ, Олафъ, — сказалъ писецъ. — Я прозакладую голову, что принцесса тамъ спрятана.

Густавъ, сидѣвшій на жертвенномъ камнѣ, всталъ и сказалъ:

— Иди впередъ, время не терпитъ.

— Добрый мой мальчикъ, — засмѣялся Павелъ, удерживая его, — ты еще достаточно поспѣешь разбить голову о камни или сдѣлать непріятное знакомство съ лапландскою пулею. Успокойся же еще на нѣсколько минутъ и дай намъ все обдумать.

— Зачѣмъ же мы пришли сюда, если теперь будемъ трусить? — сердито возразилъ Густавъ.

Послѣ короткаго военнаго совѣта, рѣшились предпринять тщательный осмотръ. Когда они благополучно достигли глубокаго оврага, то убѣдились, что тамъ есть проходъ въ скалу. Скоро они стояли у выхода и слышали вдали глухой шумъ водопада. Послѣ новаго совѣщанія, Олафъ остался стеречь у свода; другіе сползли по камнямъ внизъ и достигли ручья; тутъ собака Эгеде стала нюхать влѣво. Всѣ осторожно двигались вдоль ручья, слѣдуя этохму направленію, какъ вдругъ собака съ ворчаньемъ остановилась, и они, къ удивленію своему, очутились передъ красивымъ домикомъ; при тускломъ мерцаніи звѣздъ въ немъ можно было различить даже окна.

— Вотъ тебѣ и разъ! Блокгаузъ, — пробормоталъ Павелъ. — Кто бы тамъ былъ?

— Пощупайте, какъ ощетинился Іернъ, — сказалъ квенъ, положившій руку на спину собаки. Тамъ спятъ лапландцы. Афрайя! Мортуно! Погодите-ка, я васъ разбужу!

Съ тихимъ смѣхомъ, онъ вытащилъ ножъ изъ кожанаго чехла и прислушался.

— Дуракъ! — прошепталъ писецъ, — Афрайя не будетъ спать въ деревянномъ домѣ; я думаю, скорѣе, что они выстроили этотъ дворецъ для лапландки.

Въ ту же минуту онъ удержалъ Густава, который нетерпѣливо протянулъ руку къ двери.

— Остановись, если ты нехочешь испортить все дѣло, — тихо сказалъ онъ, — Вотъ маленькій фонарь, вотъ огниво; Эгеде, зажги огонь!

Эгеде быстро исполнилъ приказаніе. Безъ шуму повернулась дверь на петляхъ изъ березовыхъ прутьевъ, и Павелъ вошелъ съ поднятымъ фонаремъ, въ сопровожденіи своихъ товарищей. Свѣтъ отъ фонаря постепенно озарялъ комнату; вдругъ Павелъ молча указалъ въ уголъ, гдѣ, на ложѣ изъ подушекъ и шкуръ, тихо и безмятежно спала Гула.

Писецъ, не колеблясь, подошелъ къ ней, повернулъ фонарь и устремилъ весь свѣтъ его въ лицо бѣдной дѣвушки.

Дѣйствіе послѣдовало немедленно. Гула вздрогнула какъ отъ электрическаго удара и черезъ секунду уже сидѣла на кровати. Волосы ея откинулись назадъ, глаза устремились на Густава, и хижина огласилась ужаснымъ, рѣзкимъ крикомъ.

— Заткни ей ротъ! — воскликнулъ Петерсенъ.

Эгеде набросилъ ей черезъ голову одно изъ одѣялъ, повалилъ ее и схватилъ за горло своею разбойничьею рукою. Густавъ только что собирался удержать его, какъ вдругъ Эгеде получилъ съ другой стороны сильный толчокъ. Онъ упалъ черезъ голову на полъ, и надъ нимъ поднялся бѣлый оборотень, топтавшій его со страннымъ ворчаньемъ. Это былъ олень Гулы; онъ выскочилъ изъ угла на помощь къ своей покровительницѣ.

Эгеде такъ испугался, что лежалъ сперва тихо и безмолвно; но скоро онъ узналъ своего противника, и ножъ его вонзился между ребрами вѣрнаго животнаго. Олень зашатался, доплелся до кровати Гулы и, не испустивъ ни одного звука, упалъ на переднія ноги.

— Выслушай меня, Гула! — сказалъ Густавъ, въ которомъ проснулось состраданіе: Не бойся, это я, Густавъ.

— Кровь, кровь! — вскричала бѣдная дѣвушка, увидѣвъ страшнаго квена и умирающее животное.

— Довольно, Эгеде, — сказалъ Петерсенъ, выступая впередъ. — Этому конца не будетъ. Такой крикъ лапландское ухо услышитъ за цѣлую милю.

При звукѣ этого голоса Гула, казалось, потеряла всякую способность къ сопротивленію. Какъ только она увидѣла писца, кровь застыла у нея въ жилахъ. Молча принялся Эгеде за работу и скоро связалъ дѣвушку и заткнулъ ей ротъ. Ничто не пошевелилось на дворѣ. Петерсенъ послушалъ за дверью, вернулся и освѣтилъ хижину. Съ замѣчательнымъ проворствомъ осмотрѣлъ онъ всѣ ящики и то, что нашелъ, привело его въ немалое удивленіе. Тамъ лежали ножи, нѣсколько дюжинъ новыхъ ружей и разное другое оружіе. Въ другомъ ящикѣ онъ нашелъ нѣсколько боченковъ пороху и порядочное количество слитковъ свинца. На самомъ большомъ боченкѣ стояло имя Стуре. Съ минуту Павелъ неподвижно смотрѣлъ на эту надпись, и мало-по-малу дьявольская улыбка исказила его лицо. Онъ подозвалъ Эгеде и велѣлъ ему весь порохъ бросить въ ручей. Когда квенъ исполнилъ приказаніе и вернулся, всѣ они вмѣстѣ со своею плѣнницею покинули избушку.

Олафъ стоялъ на старомъ мѣстѣ подъ сводомъ, и ему сообщили объ удачѣ; во время ихъ отсутствія онъ ничего не слыхалъ и никого не видѣлъ.

— Тѣмъ лучше, — сказалъ Павелъ. — Теперь скорѣе въ путь! Намъ еще цѣлыхъ два часа путешествовать, а съ разсвѣтомъ мы должны добраться до своихъ спрятанныхъ лошадей и сидѣть въ сѣдлѣ.

Эгеде поднялъ дѣвушку и понесъ ее кверху по лѣстницѣ въ скалѣ. Отсюда они пошли внизъ вдоль отвѣсной стѣны, потомъ шли нѣсколько времени вбродъ по озеру; наконецъ, достигли болота и кустовъ, гдѣ дикое плоскогорье стало расширяться. Густавъ, Олафъ и Эгеде поперемѣнно несли дѣвушку» цѣлыми часами шагая съ выносливостью истыхъ норвежцевъ. Наконецъ, на сѣромъ небѣ засквозилъ свѣтъ, и мало-по-малу ночная мгла разсѣялась. Обернувшись, Петерсенъ увидѣлъ громадную блестѣвшую пурпуромъ вершину Кильписа, выступавшую изъ облаковъ и тумана.

— Тамъ лежитъ Питсаяуръ, — воскликнулъ онъ, — а здѣсь въ долинѣ должны стоять наши лошади. Густавъ, посади теперь принцессу на землю и отдохни отъ трудовъ. Эгеде приведетъ ей четвероногаго носильщика.

Но Эгеде не исполнилъ приказанія. Онъ остановился и слушалъ: собака, послушно бѣжавшая за нимъ, вытянула носъ по воздуху, ворчала и скалила зубы.

— Что это? — сказалъ Павелъ. — Развѣ эти негодяи гонятся за нами по пятамъ? Спрячьтесь за камни! Эгеде, отыщи лошадей, какъ можно скорѣе. Смотрите-ка, — Мортуно, клянусь жизнью! Онъ бѣжитъ одинъ, какъ молодая рысь. Погоди-ка, ты пришелъ какъ разъ кстати…

Писецъ стоялъ на площадкѣ, за которою были разсѣяны громадные обломки камней.

На далекомъ пригоркѣ появилась человѣческая фигура, которая вблизи, дѣйствительно, оказалась племянникомъ Афрайи. Онъ бѣжалъ прямо на Петерсена; но въ тридцати шагахъ отъ него лапландецъ вдругъ остановился и перевелъ духъ.

— Какъ? — закричалъ Петерсенъ, — это ты, любезный другъ, дѣлаешь намъ такой ранній визитъ? Приди, сядь съ нами, нашъ огонь согрѣетъ тебя.

— Гдѣ ты оставилъ Гулу? — воскликнулъ лапландецъ, поднявъ ружье.

— Невѣста твоя убѣжала отъ тебя, бѣдный малый? — отвѣчалъ писецъ. — Подойди поближе, мы поможемъ тебѣ сыскать ее.

— Лжецъ, ты укралъ ее? — кричалъ Мортуно. — Отдай ее! Гдѣ она?

— Здѣсь, Мортуно, здѣсь! Гула сама извѣстила насъ о себѣ, какъ бы мы могли ее иначе найти? Ея искреннее желаніе-жить снова у своего благодѣтеля Гельгештада. Какъ ты можешь за это такъ сердиться?

— Ты лжешь! — воскликнулъ Мортуно. — Меня разбудилъ крикъ; я нашелъ вѣрнаго оленя Гулы, котораго ты убилъ. Всюду, гдѣ ступаетъ твоя нога, тамъ кровь; куда посмотритъ твой взоръ, тамъ сохнутъ трава и цвѣты.

— Я всегда говорилъ, — засмѣялся Павелъ, подымая ружье и натягивая курокъ, — что въ тебѣ есть поэтическая жилка. Но теперь, прошу тебя, не двигайся съ мѣста; какъ только ты сдѣлаешь хоть одно движеніе, быть несчастью!

При этихъ словахъ писца, Мортуно услышалъ пронзительный крикъ. Онъ стоялъ прямо подъ дуломъ направленнаго на него ружья и не могъ сомнѣваться, что при малѣйшемъ движеніи хитрый писецъ уложитъ его на мѣстѣ. Но, услышавъ крикъ, онъ устремилъ взоръ на камень. Гулы не было видно, но онъ узналъ ея голосъ; съ быстротою молніи пригнулся, сдѣлалъ скачекъ къ засадѣ и выстрѣлилъ въ Павла въ то самое мгновеніе, какъ плѣнница выбѣжала къ нему на встрѣчу изъ-за камня. Съ проклятіемъ пустилъ Павелъ пулю въ лапландца, но тотъ, безъ сомнѣнія, остался бы невредимъ, если бы не прозвучалъ еще другой выстрѣлъ, оказавшійся удачнѣе.

Мортуно безмолвно упалъ на землю, а Гула бросилась къ нему, не пытаясь болѣе убѣжать, да и всякая попытка къ бѣгству была бы безполезна, потому что Густавъ стоялъ позади нея, а Олафъ съ дымящимся ружьемъ подскочилъ къ нему. Однако, всѣ остановились, даже и злой Павелъ не сказалъ ни одного дерзкаго слова, когда увидѣлъ бѣдную дѣвушку на колѣняхъ передъ трупомъ несчастнаго юноши. Она откинула назадъ его волосы; и смотрѣла безмолвно безъ слезъ въ его неподвижные помутнѣвшіе глаза.

— Зачѣмъ вы дали ей крикнуть и побѣжать? мы бы, навѣрное, взяли его живымъ, — съ гнѣвомъ сказалъ Павелъ.

— Она усердно просила Густава развязать ей руки, — отвѣчалъ Олафъ, — а когда услышала голосъ этого малаго, точно взбѣсилась.

— Она его больше никогда не услышитъ, — пробормоталъ писецъ. — Ты возвратилъ ему ловкій его выстрѣлъ въ шляпу, только на добрый дюймъ пониже, этого хватитъ навсегда. Но, право, продолжалъ онъ, взявшись за бокъ, мнѣ кажется, плутъ этотъ испортилъ не одну только твою шляпу, но и мой сюртукъ.

Онъ только теперь вспомнилъ, что Мортуно пустилъ въ него пулю, и, схватившись за бокъ, увидѣлъ, что на пальцахъ осталась кровь.

Олафъ взглянулъ и сказалъ:

— Оторвана кожа, а съ нею и порядочный кусокъ мяса.

— Ну, онъ получилъ уже за это награду! — сказалъ Павелъ. — Но теперь пора положить конецъ этой сценѣ. Вотъ и Эгеде съ лошадьми, смотри, какъ онъ любезно улыбается, при видѣ этого неподвижнаго малаго, которымъ онъ уже такъ давно хотѣлъ завладѣть и не могъ; теперь онъ уже никогда отъ него не ускачетъ. Здѣсь наши пути разойдутся. Я поѣду прямо въ Лингенфіордъ; завтра тамъ откроется ярмарка, а ты поѣдешь съ Густавомъ, Эгеде и лапландкою влѣво, на высокую яуру, которая виднѣется тамъ при свѣтѣ утренней зари. За яуроіо лежитъ Квенарнерфіордъ. Эгеде хорошо знаетъ эту мѣстность, двоюродный братъ его живетъ на Лахсъ-эльфѣ; лодка его къ вашимъ услугамъ, вы можете переѣхать на Лоппенъ, гдѣ мы пока и скроемъ дѣвушку.

— Ты не передашь ее Гельгештаду? — спросилъ Олафъ.

— До конца ярмарки нѣтъ, — возразилъ Павелъ, — Если бы мы теперь свезли туда Гуду, это надѣлало бы шуму и крику. Она должна исчезнуть до тѣхъ поръ, пока старый плутъ Афрайя не очутится въ нашей власти. Гдѣ у тебя кумиръ, который онъ тебѣ продалъ?

— Въ карманѣ.

— Хорошо. Припрячь его. Юбиналъ прекрасно о насъ позаботится. Вѣтру будетъ довольно, судя по небу. Къ моей свадьбѣ ты, во всякомъ случаѣ, опять вернешься въ Эренесътардъ. Ильда будетъ скучать безъ лучшаго танцора, тѣмъ болѣе, что и датскій каммеръ-юнкеръ въ отсутствіи.

Норвежецъ понялъ насмѣшку.

— Послушай, — сказалъ онъ, мрачно взглянувъ на него, — не на того ты напалъ съ твоими остротами. Я застрѣлилъ этого малаго, потому что не могъ поступить иначе: онъ бѣжалъ прямо на тебя, да онъ этого и стоилъ, но я не могу смѣяться ни надъ его смертью, ни надъ горемъ этой дѣвушки. Все зло въ этомъ дѣлѣ падетъ на тебя.

— Не можешь смѣяться, такъ и не смѣйся, — сказалъ На: велъ, — во всемъ остальномъ я беру послѣдствія на себя.

Вниманіе ихъ привлекъ теперь Эгеде. Онъ стоялъ передъ мертвецомъ и показывалъ ему сжатые кулаки, прыгалъ, хохоталъ съ безумною веселостью и произносилъ самыя гнусныя ругательства и насмѣшки. Мортуно ничего болѣе не могъ слышать, но зато все это слышала Гула. Она тихо молилась и плакала, стоя на колѣняхъ, но вдругъ встала, выпрямилась и заслонила собою мертвеца.

— Безстыдный человѣкъ, сказала она, и ты смѣешь смотрѣть на него? Пока онъ жилъ, ты его боялся, пока онъ жилъ, онъ презиралъ тебя и смѣялся надъ тобою. Иди и оставь въ покоѣ этого мертвеца, за котораго ты когда нибудь дашь отвѣтъ передъ судомъ Божіимъ.

Достоинство и сила этихъ словъ такъ поразили квена, что онъ струсилъ и удалился, сжавъ кулаки и щелкая зубами, мысль о судѣ Божіемъ хотя на минуту подѣйствовала на него:

— Довольно болтовни, — закричалъ Петерсенъ, — пора отправиться въ путь. Эгеде, принимайся за дѣло, посади принцессу на лучшую лошадь и убирайтесь-ка всѣ!

Тяжелая рука квена уже собиралась схватить несчастную жертву, но Густавъ оттолкнулъ его и взялъ руку Гулы. Онъ имѣлъ кроткій, убитый видъ, глаза его испуганно блуждали.

— Пойдемъ, Гула, пойдемъ со мною, — сказалъ онъ тихо. — Я не покину тебя, никто тебя не тронетъ, тебѣ нечего бояться.

— О, Густавъ! — отвѣчала она, — возможно ли, чтобы ты былъ въ обществѣ этихъ кровопійцъ? Сжалься надъ моимъ горемъ, свези меня назадъ, къ отцу. Милый Густавъ, о, свези меня къ нему!

— Я не могу свезти тебя къ отцу, Гула! — пробормоталъ Густавъ. — Я далъ тяжкую клятву.

— Клятву, Густавъ? Ты клялся сдѣлать злое дѣло?

Она съ мольбою смотрѣла на него, онъ стоялъ блѣдный и нѣмой, но Павелъ крикнулъ:

— Мужчина ты, или нѣтъ, Густавъ?

Это восклицаніе сразу заставило колеблющагося Густава рѣшиться. Какъ перо поднялъ онъ дѣвушку и посадилъ ее въ сѣдло. Схвативъ поводъ, онъ быстро побѣжалъ съ лошадью черезъ фіельдъ, усѣянный обломками камней, направляясь къ высокой яурѣ.

Эгеде скакалъ впереди со своею собакою и искалъ лучшую тропинку, Олафъ слѣдовалъ за ними… Когда они удалились на порядочное разстояніе, Павелъ сѣдъ на другую лошадь и самодовольно потрепалъ ее по шеѣ.

— Выпроводили мы ихъ, — сказалъ онъ, — а теперь, конь мой, неси меня внизъ, въ Лингенфіордъ. — Теперь всѣ они у меня въ рукахъ — и Гельгештадъ со своими деньгами, и Афрайя, и жалкій датчанинъ… Клянусь и Юбиналомъ, и Декелемъ, никакая сила не вырветъ ихъ у меня изъ рукъ!

Онъ стегнулъ лошадь, не взглянувъ на мертвеца, отъ котораго та отскочила въ сторону, пробрался сквозь кусты и обломки камней, и погналъ ее галопомъ по фіельдамъ, покрытымъ мхомъ.

---

Генрихъ Стуре, наконецъ, очнулся и пришелъ въ себя. Къ великому своему удивленію, онъ увидѣлъ, что находится подъ просторными, высокими сводами. Вокругъ царствовало полнѣйшее безмолвіе и мракъ, въ которомъ, по временамъ, блестѣлъ красноватый свѣтъ.

Собравшись съ мыслями, молодой человѣкъ припомнилъ все, что случилось съ нимъ, но это не была ни палатка на мѣстѣ жертвенника, ни избушка Гулы. Онъ сидѣлъ на землѣ, въ углу скалы: въ одной изъ расщелинъ пылалъ факелъ, а передъ нимъ скорчилась фигура, въ которой онъ безъ труда узналъ Афрайю.

— Афрайя, гдѣ мы? — спросилъ онъ. — Въ пещерѣ?

— Ты говоришь это, — отвѣчалъ старикъ.

— Зачѣмъ я здѣсь? Какъ я сюда попалъ?

— Слуги Юбинала перенесли тебя сюда, это была его воля. Встань и слѣдуй за мною. Не говори ничего, открой глаза и смотри.

Онъ вынулъ факелъ изъ расщелины и пошелъ впередъ. Самый тихій звукъ съ удесятеренною силою раздавался подъ сводами, свѣтъ факела падалъ на ущелья и ходы. Стѣны блестѣли вблизи, какъ будто были усѣяны безчисленными брилліантами и звѣздами. Наконецъ, стѣна въ скалѣ раздвоилась, и Афрайя освѣтилъ ходъ внизъ, а изумленный спутникъ его не могъ подавить восклицанія.

Ему казалось, что онъ заглянулъ въ волшебное царство фей и эльфовъ. Яркій блескъ освѣтилъ его взоры; это былъ блескъ настоящаго металла. Пещера была полна серебра, чистаго, тяжелаго, кристаллическаго серебра. Онъ слыхалъ сказки о пещерахъ, гдѣ все было изъ серебра, гдѣ расли серебряные цвѣты и деревья, гдѣ земля была покрыта серебрянымъ мхомъ; здѣсь же онъ увидѣлъ всѣ эти чудеса передъ собою. Сверху свѣшивались вѣтви и листья, большіе блестящіе цвѣты и гирлянды. Они выходили изъ зубчатыхъ стѣнъ и обвивали гладкія ступени, которыя лежали подъ ними, какъ подъ сѣтью и образовали гроты.

Здѣсь можно-бы безъ труда собрать громадныя богатства. Этотъ невзрачный старикъ, въ лохмотьяхъ и въ оленьей шкурѣ обладалъ большими сокровищами, чѣмъ какой-либо король.

Афрайя опустилъ факелъ и молча освѣтилъ рядъ большихъ горшковъ и старыхъ сундуковъ, стоявшихъ въ углубленіи. Они были наполнены большими монетами, позеленѣвшими и потускнѣвшими отъ грязи и сырости; эти сокровища скопили его предки втеченіи столѣтій. Не говоря ни слова, Афрайя глядѣлъ на дворянина и торжествующая улыбка показывала, какъ онъ былъ доволенъ произведеннымъ впечатлѣніемъ.

— Это не сонъ! — сказалъ Генрихъ, схватившись за голову. — Я, дѣйствительно, вижу это, или это только волшебство?

— Удостовѣрься, — отвѣчалъ старикъ, сорвалъ одну изъ гирляндъ и положилъ ее въ руки Стуре.

— Въ Энаре Трескъ, — продолжалъ онъ, — есть другія пещеры, еще больше этихъ, всѣ пронизанныя серебряными жилаки, и ты всё получишь, все будетъ твоимъ. Ты видѣлъ то, чего еще не видалъ никто изъ твоего народа; я привелъ тебя сюда, чтобы ты зналъ, какими средствами я обладаю для своей цѣли. Помоги мнѣ, ты смѣлъ, я люблю тебя. Я буду благодарнѣе, чѣмъ твое родное племя.

— Все, что я вижу, изумительно! — воскликнулъ дворянинъ. — Я пораженъ… и ничего не понимаю… Но даже если бы всѣ эти сокровища могли стать моими, я бы скорѣе отказался отъ нихъ, чѣмъ рѣшиться на то, чего ты желаешь.

— Такъ ты не хочешь? — спросилъ лапландецъ, и пытливо остановилъ на немъ пристальный, блестящій взоръ.

— Я не могу, — отвѣчалъ Генрихъ. — Я не совершу преступленія.

— Здѣсь тебя никто не накажетъ, — пробормоталъ Афрайя.

— А моя совѣсть! Я человѣкъ, я христіанинъ! Я клялся помогать тебѣ во всемъ добромъ. Я охотно поспѣшу въ Копенгагенъ, брошусь къ ногамъ короля, разскажу ему твою исторію… Оставь твое намѣреніе; оно погубитъ и тебя, и твой народъ.

Афрайя гнѣвно покачалъ головою. При красномъ свѣтѣ факела онъ казался однимъ изъ коварныхъ колдуновъ-карликовъ, жившихъ когда-то въ сѣверныхъ пещерахъ и ущельяхъ: Стуре взглянулъ на него и не могъ удержаться отъ невольной дрожи.

— Пойдемъ, — поспѣшно сказалъ онъ, — что мнѣ тутъ дѣлать посреди твоихъ сокровищъ?

— Ты хочешь предать меня, — воскликнулъ Афрайя, — но ты не уйдешь отсюда!

— Что ты хочешь сдѣлать? — спросилъ Стуре и схватилъ за руку лапландца, догадываясь по его дикому, угрожающему виду, что онъ замышляетъ недоброе.

Но Афрайя съ юношескою гибкостью отскочилъ въ сторону. и, разразившись ужаснымъ хохотомъ, исчезъ вмѣстѣ съ факеломъ въ ходахъ. Вокругъ Стуре вдругъ стало темно и безмолвно.

Безпомощный Стуре сдѣлалъ нѣсколько невѣрныхъ шаговъ и долженъ былъ оставить эту попытку. Ощупью онъ дошелъ до стѣны пещеры, и ему вдругъ съ неотразимою силою представилась мысль, что онъ здѣсь можетъ погибнуть посреди всѣхъ этихъ сокровищъ, если только жестокость Афрайи допуститъ до этого. Онъ не имѣлъ никакого понятія о томъ, гдѣ онъ находится, близко или далеко отъ Кильписа, въ нѣдрахъ ли этой священной горы, или въ глубинѣ какого-нибудь фіельда.

— Я не знаю, слышишь ли ты меня, — сказалъ онъ, наконецъ, стараясь подавить въ себѣ возрастающее чувство ужаса, — но я надѣюсь на твою честность. Ты хочешь испугать меня, но ничего этимъ но достигнешь; лучше я тысячу разъ погибну, чѣмъ погублю свою душу.

Онъ замолчалъ; прошло нѣсколько времени, и не было слышно ни звука. Покинутый, онъ не смѣлъ двинуться съ того мѣста, гдѣ находился. Онъ боялся, не упадетъ ли въ пропасть, если сдѣлаетъ еще одинъ шагъ, или не заблудится ли окончательно въ этихъ ущельяхъ и ходахъ, если будетъ искать выхода. Чѣмъ болѣе онъ размышлялъ, тѣмъ менѣе могъ вспомнить, какъ онъ сюда попалъ; онъ былъ увѣренъ только въ одномъ, что Афрайя далъ ему какой нибудь одуряющій напитокъ, и, воспользовавшись его безпамятствомъ, перенесъ въ это скрытое мѣсто. Можетъ быть, онъ былъ у самой долины, можетъ быть, совсѣмъ вблизи Гулы, за стѣною ея избушки, и она могла услышать его зовъ. Мысль эта овладѣла имъ, и онъ вдругъ громко крикнулъ ея имя.

— Гула! Гула! — звалъ онъ, и эхо гремѣло ему въ отвѣтъ «Гула, Гулнь изъ расщелинъ и ходовъ.

— Гула! — вскрикнулъ онъ еще разъ въ отчаяніи.

— Идемъ! — сказалъ Афрайя и взялъ его за руку.

Должно быть, онъ стоялъ близко около него.

Одно это слово оживило Генриха. Только въ эту минуту онъ вполнѣ почувствовалъ весь ужасъ быть покинутымъ и лихорадочно ухватился за вѣроломнаго лапландца.

— Ты зовешь Гулу, — сказалъ старикъ, — я сведу тебя къ ней, упрямецъ! Пусть она попробуетъ смягчить твое сердце въ пользу ея народа.

Стуре послѣдовалъ за своимъ путеводителемъ, который, не смотря на мракъ, шелъ увѣренно, но такъ долго, что, судя по времени, своды эти были обширны. Наконецъ, оба достигли ущелья, круто спускавшагося внизъ, и навстрѣчу имъ вдругъ подулъ сквозной вѣтеръ. Стуре взглянулъ вверхъ и увидѣлъ надъ собою звѣзду. Онъ вздохнулъ свободно: передъ нимъ снова небо и воздухъ!

Первые лучи утренней зари проникали теперь сквозь мракъ, но Генрихъ тщетно старался узнать, гдѣ онъ. Ущелье спускалось все глубже и глубже, и на днѣ его струился ручеекъ, который путники перешли въ бродъ. Они поднялись на другую сторону, попали во второе ущелье и снова поднялись; за туманомъ ничего не было видно, хотя, по времени, былъ уже день. Вдругъ вѣтеръ рванулъ свинцовое покрывало, разорвалъ его и разбросалъ по изрѣзаннымъ скаламъ. Окрестность вдругъ открылась, и изумленнымъ взорамъ датчанина представились высокія снѣжныя горы и блестящая багровая вершина Кильписа прямо напротивъ, на разстояніи нѣсколькихъ часовъ ходьбы, между тѣмъ, какъ онъ думалъ, что находится совсѣмъ вблизи его.

— Куда мы пойдемъ, Афрайя? — спросилъ Стуре, когда тотъ остановился.

— Къ той, кто тебя ожидаетъ… Ты ничего не слышалъ?

— Нѣтъ, — сказалъ Генрихъ.

— Крикъ! — пробормоталъ Афрайя. — Еще разъ! Ты все еще ничего не слышишь?

— Мнѣ показалось, что раздался выстрѣлъ, но я могъ и ошибиться.

Большая коричневая чайка съ бѣлою грудью съ крикомъ пронеслась противъ вѣтра, покружила надъ ихъ головами, поднялась все выше, выше, потомъ опять издала свой жалобный дикій крикъ и полетѣла по тому-же направленію, откуда она явилась. Лапландецъ смотрѣлъ ей вслѣдъ.

— Кто ищетъ меня? — спросилъ онъ. — Не душа ли это посылаетъ мнѣ прощальный привѣтъ?

Стуре не удивился этому вопросу, онъ зналъ суевѣріе лапландцевъ, но неохотно пошелъ за Афрайей, когда тотъ, вмѣсто того, чтобы идти прямо къ Кильпису, послѣдовалъ за улетавшей птицей и, не заботясь о его окликѣ, зашагалъ по тяжелому пути черезъ высокій фіельдъ, усыпанный обломками. Всѣ лапландцы сильные пѣшеходы; Стуре невольно убѣдился, что этотъ старикъ былъ гораздо выносливѣе его.

Прошло съ часъ времени; Афрайя сильно опередилъ Стуре и скрылся на вершинѣ фіельда. Датчанинъ тоже, наконецъ, съ великимъ трудомъ добрался до верху и увидѣлъ передъ собою котловину, окруженную скалами. Посреди этой котловины сидѣлъ Афраня и разсматривалъ человѣка, распростертаго передъ нимъ на землѣ. Это былъ Мортуно.

Когда Генрихъ увидѣлъ кровавое лицо мертвеца, онъ испустилъ крикъ ужаса. Кто могъ убить его? Кто совершилъ это дѣло? Какъ попалъ сюда Мортуно? Раздробленный черепъ, лужа крови и истоптанная вокругъ него земля доказывали, что борьба и смерть совершились на этомъ мѣстѣ.

Имъ овладѣло предчувствіе, но онъ не смѣлъ его высказать.

Лицо Афрайи было строго и полно достоинства; горе его, повидимому, было велико, но онъ умѣлъ выносить его. Разсматривая мертвеца, онъ, казалось, погрузился въ раздумье; наконецъ, по обычаю своего племени, началъ причитанье въ честь умершаго:

— Вотъ ты лежишь здѣсь, — говорилъ онъ, — а еще вчера ты легко и бодро ходилъ по лугу, какъ молодой олень, котораго разбудило утреннее солнце. У кого были такія ноги, какъ твои, у кого были глаза, какъ у тебя, у кого твое сердце, исполненное отваги и преданности? О, Мортуно! зачѣмъ ты ушелъ отъ насъ, зачѣмъ Юбиналъ не охранилъ тебя? Горе моей сѣдой головѣ! Горе твоимъ ранамъ! Плакать будутъ по тебѣ всѣ, у кого есть слезы; даже олени прольютъ слезы, только убійцы твои будутъ радоваться. Лети, лети душа въ объятія Юбинала, онъ поведетъ тебя въ вѣчно цвѣтущій садъ, гдѣ тебя обступятъ его дочери… О, не печалься, не печалься; тѣ, кто убили тебя, будутъ побиты; тѣло ихъ пожрутъ змѣи, души ихъ превратятся въ ледъ!

— На кого ты думаешь? Кто бы это могъ быть? — спросилъ Стуре.

Афрайя поднялся и указалъ на слѣды разныхъ ногъ.

— Смотри сюда, — сказалъ онъ, — это были мужчины съ твердыми подошвами на сапогахъ, а здѣсь и копыта лошадей.

Онъ замолчалъ и, нагибаясь надъ слѣдами, пошелъ дальше, до той скалы, изъ-за которой цѣлился Олафъ. Вдругъ онъ что-то поднялъ; это былъ маленькій синій платочекъ, вышитый красными нитями. Афрайя сразу узналъ, кому этотъ платокъ принадлежалъ. Посохъ упалъ у него изъ рукъ, онъ держалъ передъ собою этотъ лоскутъ, безъ мысли, неподвижно, не^вѣря своимъ глазамъ.

Залаяли собаки, и на вершинѣ фіельда показались люди въ коричневыхъ балахонахъ съ дикими, испуганными лицами.

— Добрый отецъ! — воскликнулъ передній, — о! что случилось! Гамма твоя пуста, разбойники украли твою дочь. Все разбросано, вѣрный бѣлый олень Гулы мертвъ. О, горе! горе! Что же намъ дѣлать?

Афрайя потерялъ му ячество. Въ безсильной ярости поднялъ онъ сжатые кулаки къ небу: гнѣвъ, злоба, отчаяніе отразились на его лицѣ, глаза его широко раскрылись и блестѣли, губы тряслись, онъ не находилъ словъ. Наконецъ, изъ устъ его вырвался дикій крикъ; онъ упалъ лицомъ на землю, руки его хватались за камни и скребли пыль.

Что могли помочь утѣшенія и соболѣзнованія! Немного погодя, Стуре поднялъ его. Старикъ, казалось, совсѣмъ ничего не чувствовалъ. Онъ не отвѣчалъ на обращенную къ нему рѣчь; люди понесли его къ Кильпису. Нѣкоторые пошли съ собаками по слѣду убійцъ. Стуре присоединился къ нимъ, исполненный гнѣва и отвращенія.

ГЛАВА XIII.
Лингенская ярмарка.

Два дня спустя, у Лингенской церкви открылась большая осенняя ярмарка. Со всѣхъ зундовъ, фіордовъ и острововъ стекались квены, колонисты и рыбаки для зимнихъ закупокъ у купцовъ и, въ особенности, у лапландцевъ, которые спустились со своихъ горъ съ цѣлыми стадами жирныхъ оленей, съ мѣхами, кожами, комаграми, сумками и поясами. Осенняя ярмарка имѣла серьезное значеніе для всѣхъ этихъ людей. Всѣ ихъ помышленія и разсчеты клонились къ тому, чтобы собирать и копить, имѣть возможность покупать и продавать на лингенской ярмаркѣ.

Эта ярмарка была посвящена не одной только торговлѣ; это былъ въ то же время и день всеобщаго суда и платежа податей; тутъ разбирались старые споры, составлялись приговоры, возвышалась поголовная подать. Судья изъ Тромзое воздвигъ свой тронъ посреди площади и явился съ судейскими слугами и помощниками; коронный писецъ, племянникъ его, произносилъ приговоры отъ имени короля; подлѣ него лежала большая книга закона вмѣстѣ съ актами, бумагами и всякими другими орудіями закона, внушавшими уваженіе и страхъ.

На этотъ разъ ярмарка представляла странный видъ. Лапландцевъ пришло довольно много, но женщинъ и дѣтей мало: они привели съ собою оленей и привезли товаровъ далеко не въ такомъ количествѣ, какъ обыкновенно. Они ходили взадъ и впередъ со своими длинными посохами или съ короткими ружьями, дерзко заброшенными на плечо, собирались въ кучки и осматривались съ любопытствомъ, какъ будто ожидали чего-то особеннаго. Купцы разбили палатки передъ своими лавочками и заманчиво выставили на показъ всѣ свои товары, но торговля шла вяло. Море было покрыто яхтами и большими лодками, и недовольство росло съ каждымъ часомъ. Никто хорошенько не зналъ настоящей причины такого дурного сбыта.

Многіе объясняли это погодою, такъ какъ ночью свирѣпствовала страшная буря, опрокинувшая палатку Гельгештада. Тяжелыя тучи еще и теперь носились по небу и время отъ времени орошали частымъ дождемъ.

Въ домикѣ Гельгештада многочисленное общество собралось вокругъ Ильды и, несмотря на неудачи, тамъ было довольно весело.

— Просто стыдъ! — воскликнулъ одинъ изъ купцовъ, входя, — такого дня еще не бывало!… Не слышно ни крику, ни Схмѣху, ни веселья, а ужъ скоро полдень. Въ прошломъ году многіе покупали у бѣдныхъ островитянъ жирнаго оленя за ефимокъ, шубу за полъ-ефимка и пару прекрасныхъ комагровъ за глотокъ вина; сегодня эти парни стоятъ и глазѣютъ на наши товары, но свои собственныя издѣлія продаютъ только за чистыя деньги и по высокой цѣнѣ.

Гельгештадъ тоже только-что вышелъ; но на лицѣ его отражалась скорѣе насмѣшка, чѣмъ досада.

— Надо имѣть съ ними терпѣніе, — злобно засмѣялся онъ, — они опомнятся до вечера. Идите-ка теперь, дѣвушки, — продолжалъ онъ, обращаясь ко всему обществу, — оживите рынокъ, проводите Ндьду, ее ожидаетъ Петерсенъ. Онъ хочетъ купить ей свадебный подарокъ, лучшее, что только найдется. Помогите поискать, гдѣ самая лучшая пуховая накидка.

Дѣвушки охотно послушались и побѣжали искать великолѣпнѣйшее пуховое украшеніе.

Гельгештадъ нѣсколько разъ прошелся передъ дверью взадъ и впередъ, стараясь подавить свое нетерпѣніе. Къ нему съ веселымъ смѣхомъ подошелъ Павелъ Петерсенъ и спросилъ, гдѣ Ильда.

— Она только-что пошла тебя искать, — сказалъ Гельгештадъ. — Подожди немного, Павелъ, меня очень безпокоитъ то, что должно случиться. Я бы хотѣлъ, чтобъ Густавъ былъ здѣсь, мнѣ бы хотѣлось, чтобы и колдунъ былъ въ нашихъ рукахъ.

— Не заботьтесь, — возразилъ писецъ. — Чего колеблются лапландцы и чего ждутъ они? Они ждутъ своего господина и повелителя и разсчитываютъ, что тогда-то и начнется представленіе.

— Такъ вы отправили Гулу въ Маурзундъ?

— Она тамъ въ полной безопасности.

— Бурная была ночь, — пробормоталъ старикъ, — не случилось ли несчастія?

— Откуда взяться несчастію? Мы приняли всѣ мѣры предосторожности. Предоставьте мнѣ все.

Сказавъ эти слова въ утѣшеніе, писецъ пошелъ на ярмарку, которая немного оживилась. Лапландцы, повидимому, не знали, чѣмъ объяснить отсутствіе Мортуно и Афрайи. Мало-по-малу, они перестали вѣрить, что тѣ придутъ. Поэтому въ нѣкоторыхъ мѣстахъ уже началась торговля, сопровождаемая смѣхомъ и криками; появились бутылки, наполнились стаканы, и только небольшая толпа молодежи выжидала, держась вмѣстѣ. У всѣхъ почти были ружья и острые ножи за поясомъ.

Дѣвушки пришли на площадь, гдѣ торговля была въ полномъ ходу. Онѣ начали выбирать предлагаемыя прекрасныя украшенія. Когда Петерсенъ въ своемъ служебномъ мундирѣ подошелъ къ Ильдѣ, дѣвушки торговали красивую пуховую накидку; молодой лапландецъ требовалъ высокую цѣну. Павелъ осмотрѣлъ покупку, накинулъ ее на плечи Ильды и сказалъ:

— Вещь эта мнѣ не нравится; развѣ въ вашихъ гаммахъ нѣтъ болѣе искусныхъ рукъ, которыя сдѣлали бы лучше?

Продавецъ не успѣлъ еще отвѣтить, какъ накидка выпада изъ рукъ писца, и онъ устремилъ взоръ по направленію къ церкви. Оттуда слышался крикъ и двигалась странная процессія: толпа лапландцевъ несла родъ носилокъ. Но Павелъ не смотрѣлъ на носилки; его вниманіе было обращено на людей, шедшихъ во главѣ процессіи. Дикая радость блеснула въ его глазахъ, когда онъ между ними узналъ Афрайю и Генриха Стуре. Онъ растолкалъ стоявшихъ на дорогѣ и поспѣшилъ къ судейскому мѣсту. Скоро по всей площади разнеслась вѣсть о прибытіи опаснаго лапландца, и народъ двинулся къ судейскому возвышенію; взоры всѣхъ устремились на дряхлаго старца, поддерживаемаго датчаниномъ. Когда Афрайя остановился на ступеняхъ, онъ снялъ свою шляпу и обратилъ голову къ тому мѣсту, гдѣ сидѣлъ судья. Но помутнѣвшій взоръ его вдругъ загорѣлся, когда онъ увидѣлъ писца. Онъ протянулъ къ нему руку и рѣзкимъ голосомъ воскликнулъ:

— Гдѣ мое дитя, моя Гула, отдай ее, куда ты ее дѣлъ?

— Что это значитъ? — спросилъ судья и сердито нахмурилъ свое жестокое лицо. — Ты пришелъ съ жалобою? Хорошо! У насъ тоже есть на что жаловаться. Ты пришелъ къ суду, судъ ожидаетъ тебя.

— Я жалуюсь, господинъ, да, я жадуюсь, — сказалъ старикъ, не смущаясь. — У меня похитили мое дитя; разбойники вторглись въ мою гамму и этого не довольно. Мортуно…

Павелъ Петерсенъ соскочилъ съ своего мѣста и крикнулъ, что было силы:

— Стой! Такой плутъ и измѣнникъ, какъ ты, недостоинъ, чтобы ему вѣрили и его слушали. Прежде чѣмъ обвинять другихъ, послушай, въ чемъ тебя самого обвиняютъ. Ты давно возмущаешь лапландцевъ, подговариваешь ихъ нарушить миръ въ нашей странѣ. Своими угрозами ты заставляешь ихъ продолжать служеніе идоламъ и мѣшать распространенію христіанской вѣры. Этого мало. Ты находишься въ связи съ дьяволомъ, ты колдунъ и волшебникъ. Я обвиняю тебя во всѣхъ этихъ гнусныхъ преступленіяхъ и докажу ихъ. Я, судья изъ Тромзое, налагаю на тебя руку и арестую во имя закона. Схватите и уведите его!

Толпа судейскихъ слугъ не успѣла еще исполнить этого приказанія, какъ раздался сильный повелительный голосъ датчанина.

— Я протестую противъ такого насилія, — воскликнулъ онъ. — Если этотъ старикъ не заслуживаетъ довѣрія, то я буду свидѣтельствовать вмѣсто него. Взгляните сюда, продолжалъ онъ, здѣсь лежитъ жертва, а тамъ сидитъ ея убійца.

Онъ быстро подошелъ къ носилкамъ, сдернулъ покрывало, и у всѣхъ опустились руки. Трупъ Мортуно съ зіявшею на лбу раною лежалъ передъ ними.

— Судья, — сказалъ Генрихъ, при всеобщемъ безмолвіи, — во имя высшей власти, во имя короля я требую отъ васъ справедливости. Вы первый представитель закона въ этой странѣ; вы должны преслѣдовать каждаго преступника, даже, если это вашъ собственный племянникъ!

Судья остолбенѣлъ на своемъ мѣстѣ и не могъ сказать ни слова отъ ярости и злости; Павелъ вскочилъ.

— Это ложное, гнусное обвиненіе, — сказалъ онъ, вполнѣ овладѣвъ собою. — Мнѣ не слѣдовало бы и отвѣчать на него; но я это дѣлаю, чтобы мои сограждане и друзья не-подумали обо мнѣ чего либо дурнаго. Вы меня обвиняете, Генрихъ Стуре, приведите ваши доказательства, я ихъ слушаю.

— Два дня тому назадъ, — началъ обвинитель, — вблизи Кильписъ-яуры появились трое мужчинъ. Они приблизились къ палаткамъ Афрайи и зашли къ нему. Это были писецъ Павелъ Петерсенъ, Олафъ Вейгандъ изъ Бодое и Густавъ Гельгештадъ. Они увѣряли, что зашли съ охоты, были радушно приняты, закусили и черезъ часъ покинули гаммы. Ночью они вернулись назадъ, безъ всякаго сомнѣнія, въ сопровожденіи четвертаго, о чемъ свидѣтельствуютъ слѣды ногъи рукоять сломаннаго ножа; на ней стоитъ имя Эгеде, Эти четверо мужчинъ, сопровождаемые собакою, проникли въ маленькую скрытую долину, лежащую у подошвы Кильписа. Тамъ въ избушкѣ слала дочь Афрайи Гула, которую здѣсь многіе знаютъ. Они напали на дѣвушку, связали ее, о чемъ свидѣтельствуютъ порванные ремни, раззорили избушку; уничтожили имущество и увлекли за собою похищенную. Мортуно, племянникъ этого старца, повидимому, первый узналъ о случившемся. Онъ хотѣлъ освободить дѣвушку; но пуля положила его на мѣстѣ, и если это было не дѣло Павла Петерсена, то, навѣрное, одного изъ его товарищей. На мѣстѣ найдена полусожженная бумага, пыжъ того ружья, изъ котораго былъ сдѣланъ выстрѣлъ, кусокъ письма, написаннаго Петерсеномъ. Пусть онъ откажется отъ своего почерка!

— Я и не отказываюсь, презрительно сказалъ Павелъ, когда ему подали бумагу, — но клянусь честью и совѣстью, что этотъ лапландецъ палъ не отъ моей руки. Прежде чѣмъ защищаться, я сдѣлаю нѣсколько вопросовъ обвинителю. Вы умѣли такъ точно разсказать ходъ всѣхъ событій. Развѣ вы были вблизи или, можетъ быть, присутствовали, когда нашли убитаго?

Отуре молчалъ.

— Невозможно, чтобы Афрайя послалъ въ Бальсфіордъ за вами; слишкомъ мало было для этого времени; да и притомъ извѣстно, что нѣсколько уже дней вы оставили свой гаардъ, сказавъ, что ѣдете въ Малангерфіордъ. Но тамъ вы тоже не были. Вы были, слѣдовательно, на Кильннеѣ, у лапландцевъ, съ которыми вы уже давно завязали сношенія, чего не дѣлаетъ ни одинъ норвежецъ.

— Я не обязанъ вамъ давать отчета о моихъ сношеніяхъ, сказалъ Стуре.

Между окружающими послышался неодобрительный ропотъ.

— Въ настоящую минуту -нѣтъ, но впослѣдствіи — навѣрное! — воскликнулъ Павелъ. — Теперь же достаточно знать, что вы скрывались въ гаммахъ этого стараго преступника. Я открыто признаю, вы говорите правду; да, я былъ на Нильписѣ со своими друзьями Густавомъ и Олафомъ и могу объявить во всеуслышаніе, что насъ къ тому побудило. Этотъ мертвецъ былъ самый отъявленный злодѣй. Онъ близкій родственникъ Афрайи и повѣренный его во всѣхъ планахъ противъ безопасности страны. Я, какъ слуга короля, долженъ былъ изобрѣсти средство схватить этихъ измѣнниковъ и соединился для этого съ обоими моими друзьями. Мы пришли на Кильписъ, нашли тамъ Афрайю, котораго я хотѣлъ испытать лестью, при чемъ онъ продалъ намъ изображенія идоловъ для попутнаго вѣтра на морѣ. Мы удалились и спрятались въ оврагѣ. Вечеромъ вернулись, нашли дѣвушку и взяли ее съ собою. Ей не причинили ничего дурнаго; мы намѣревались только выманить стараго хитраго злодѣя изъ его горъ и предать его въ руки правосудія. Что же касается этого мертвеца, то я не знаю, какъ онъ убитъ. Я разстался съ моими друзьями, которые должны были доставить дѣвушку въ Квенарнерфіордъ, чтобы потомъ, когда отецъ ея будетъ въ нашей власти, возвратить ее законному ея господину Нильсу Гельгештаду.

— Ты лжешь, — сказалъ Афрайя, — и ты это знаешь. У моей дочери нѣтъ господина, и я ее никогда не продавалъ.

— Ну-у, — отвѣчалъ Гельгештадъ, выступая впередъ. — Я вѣдь тоже здѣсь, Афрайя, и могу сказать, что лжецъ-то ты! Я купилъ у тебя твою дочь и заплатилъ табакомъ и водкою больше, чѣмъ она стоитъ. Все вѣрно, что сказалъ Павелъ Петерсенъ, всѣ вы меня знаете, вѣрьте моему слову.

Въ эту минуту сквозь толпу пробился человѣкъ, и видя его дикое искаженное лицо, всѣ разступились.

— Вотъ Эгеде, — новый свидѣтель! — воскликнулъ писецъ. Гдѣ Густавъ, гдѣ лапландка?

Дикій квенъ схватился за волосы и сжалъ ихъ въ рукахъ. Языкъ отказывался ему служить, изъ горла вырывались только стоны. Судья соскочилъ съ своего мѣста и протянулъ къ нему руки:

— Ты съ ума сошелъ, — воскликнулъ онъ, — говори же! — Боже мой! — Что случилось? — Стойте, Нильсъ Гельгештадъ, стойте! Оставьте его!

Гельгештадъ приблизился къ своему слугѣ, съ такою силою схватилъ его за плечо, что Эгеде упалъ на колѣни. Нильсъ нагнулся къ нему, и пристальный взоръ его точно хотѣлъ проникнуть въ сердце Эгеде. То, что онъ увидѣлъ, привело его въ ужасъ. Этотъ желѣзный, несокрушимый человѣкъ задрожалъ. Подлѣ него стояла Ильда, блѣдная, стараясь совладать со своимъ испугомъ. Кругомъ царствовала глубокая тишина. Затаивъ дыханіе, всѣ обратили взоры на вѣстника несчастія. Какія вѣсти онъ принесъ, никто еще не зналъ. Но что-же это могло быть, когда такой человѣкъ, какъ Эгеде Вингеборгъ, рвалъ на себѣ волосы и билъ себя въ грудь. Наконецъ, Гельгештадъ выпрямился, стараясь побѣдить свой страхъ.

— У меня хватитъ мужества, — сказалъ онъ беззвучно, — вынести то, что слѣдуетъ. Говори, Эгеде, что случилось? Я уже почти знаю, что ты скажешь. Гдѣ мой сынъ?

Эгеде опустилъ голову на грудь, судорожно сжалъ руки и тихо сказалъ:

— Умеръ, господинъ!

Все молчало. Гельгештадъ стоялъ со сжатыми кулаками: на губахъ его играла гнѣвная улыбка; глаза были широко открыты.

— Сильный былъ малый, — пробормоталъ онъ про себя. — А Олафъ? Гдѣ же Олафъ?

— Всѣхъ нѣтъ, господинъ, всѣ умерли, простоналъ Эгеде.

Гельгештадъ медленно повернулъ голову, взглянулъ кверху на безмолвныя облака, и длинное болѣзненное „о-о!“ вылетѣло у него изъ груди. Его взоръ блуждалъ по лицамъ присутствующихъ, многіе плакали, и самыя черствыя души были тронуты.

— У васъ есть еще дочь, Нильсъ, — сказалъ судья.

Гельгештадъ положилъ руку на плечо Ильды: она взглянула на него, и въ ея преданномъ твердомъ взглядѣ онъ нашелъ поддержку. Потомъ онъ обратился къ Эгеде.

— Разсказывай, — сказалъ онъ съ принужденнымъ спокойствіемъ. — Какъ могла смерть побороть мужей, которые умѣли ей противостоять?

— Ты, вѣдь, знаешь, господинъ, — отвѣчалъ квенъ, — что мы добыли колдунью съ Нильписа и хотѣли ее перевезти въ Поппенъ.

— Знаю, — перебилъ Нильсъ. — Кто же освободилъ ее и кто убилъ Густава? Этотъ старый дьяволъ, что ли, подослалъ своихъ убійцъ?

Онъ указалъ на Афрайю. Эгеде оглянулся, увидѣлъ лапландца и лицо его исказилось яростью и удовольствіемъ.

— Онъ въ вашихъ рукахъ! — вскрикнулъ онъ. — Пошлите же его туда, гдѣ они лежатъ блѣдные и холодные на морскомъ днѣ.

— Такъ значитъ не рука человѣческая, а бурное море лишило ихъ жизни?

— Нѣтъ, не человѣческая рука, — отвѣчалъ Эгеде. — Никто не могъ оказать намъ помощи. Въ Квенарнерѣ мы взяли лодку. Я увидѣлъ туманъ, окружавшій Гекульнфіельды и длинныя полосы пѣны, тянувшіяся отъ Ареноена. Я предостерегалъ, но все было напрасно. Въ Каагзундѣ насъ застигла непогода. Вихрь схватилъ лодку, поднялъ ее надъ волнами, покружилъ какъ соломенку, и бросилъ насъ въ море. Олафъ ударился голо: вою объ утесъ. Смерь послѣдовала мгновенно, онъ не выплылъ болѣе. Я лежалъ на полуразбитой лодкѣ и обхватилъ ее въ предсмертномъ страхѣ, я видѣлъ, господинъ, твоего сына, какъ онъ выплылъ посреди самой пучины, какъ дѣвушка уцѣпилась за его руки; я хотѣлъ спасти его за длинные волосы. „Оставьте ее, оставьте эту колдунью!“ кричалъ я ему, но онъ не хотѣлъ отпустить ее. Три раза крикнулъ я ему… Вдругъ налетѣлъ яростный порывъ вѣтра и громадный валъ — я не могъ долѣе держать его. „Оставьте ее!“ крикнулъ я еще разъ. „Боже, прости мнѣ грѣшному!“ — сказалъ онъ, и это были его послѣднія слова… Плутъ, разбойникъ! — продолжалъ Эгеде, потрясая кулакомъ и обращаясь къ старому пастуху, — ты продалъ Олафу талисманъ, который долженъ былъ принести хорошую погоду, а, между тѣмъ, вызвалъ свои адскія силы и напустилъ ихъ на насъ.

Гельгештадъ взглянулъ на Афрайю, который вѣдь тоже потерялъ ребенка. Но лапландецъ стоялъ прямо, безъ страха, безъ горя; на его лицѣ, полномъ ненависти, выражалось только дикое восхищеніе, въ его блестѣвшихъ глазахъ было только злобное торжество.

— Проклятый колдунъ, ты заманилъ его въ море! — вскричалъ Гельгештадъ и, поднявъ могучую руку, онъ ринулся къ своему врагу. Но тутъ онъ пошатнулся, качнулся въ сторону и упалъ на руки спѣшившихъ поддержать его.

Дикіе крики, смѣшанный гулъ голосовъ поднялись теперь. Вокругъ Афрайя и Стуре собралась толпа, жаждавшая мести, и только строгій голосъ судьи удержалъ ихъ отъ немедленной кровавой расправы.

— А теперь, — сказалъ Павелъ, когда прошло первое замѣшательство, — теперь, господинъ Стуре, я обращаюсь къ вамъ. Я арестую васъ, какъ измѣнника, потому что вы продали этому лапландцу значительное количество пороху и свинца и были съ нимъ въ сообществѣ.

— Надѣюсь, — сказалъ Стуре, спокойно озираясь, — что никто не повѣритъ этому вздору.

Но взоры его встрѣтились только съ суровыми лицами; до слуха его долетѣли угрозы. „Дѣло, писецъ“! шумѣли многіе голоса. „Прочь датчанина! Убейте его, предателя!“

— Намѣрены вы повиноваться? — спросилъ Павелъ.

— Берите меня, я одинъ и безсиленъ, — сказалъ Генрихъ, — но знайте, вы за это отвѣтите.

Цѣлая толпа вооруженной молодежи бросилась на обвиненныхъ; часть ихъ повалила Афрайю, связала его и вмѣстѣ съ каммеръ-юнкеромъ отвела на берегъ; остальные бросились на лапландцевъ и схватили тѣхъ, кто былъ вооруженъ. Бѣдный народъ разсыпался въ дикомъ бѣгствѣ, а квены и рыбаки бросились на оставленные припасы и со смѣхомъ принялись за дѣлежъ. Трупъ Мортуно подняли съ проклятіями и съ крутаго утеса бросили въ море.

— Это, право, самое лучшее, что только можно было сдѣлать, — сказалъ про себя Павелъ, но вслухъ онъ осуждалъ поспѣшный поступокъ толпы и велѣлъ всѣмъ успокоиться.

Судья велѣлъ открыть дверь въ церковь и вступилъ со своею свитою въ притворъ. Тамъ было до тридцати пойманныхъ лапландцевъ; увидавъ сумрачныя лица вошедшихъ, большая часть изъ нихъ повалилась на колѣни и просила пощады. Афрайя сидѣлъ у стѣны. Ноги его были связаны, руки скручены за спиною. Судья взглянулъ на него и погрозилъ ему рукою.

— Ты. старый злодѣй, на этотъ разъ не уйдешь отъ правосудія, — сказалъ онъ. — Много лѣтъ ты занимался колдовствомъ, наконецъ-то ты въ нашихъ рукахъ. Все зло падетъ на твою голову! Больше ты никому не причинишь вреда, не станешь насмѣхаться и богохульствовать, и думать о смутахъ и преступленіяхъ. Что же касается остальныхъ, — продолжалъ онъ, — то я васъ пощажу, если вы сознаетесь въ истинѣ. Я выбью изъ вашихъ мошенническихъ головъ истину, въ этомъ ужъ будьте увѣрены. Подумайте объ этомъ, пока васъ доставятъ въ Тромзое. Тамъ вы дадите показанія. А теперь, впередъ! И кто только заикнется, или сдѣлаетъ попытку къ бѣгству, тотъ горько раскается. Возьмите стараго злодѣя и стащите его въ лодку.

О бѣгствѣ нечего было и думать. У всѣхъ были связаны руки, но теперь нѣсколькихъ развязали и велѣли имъ отнести Афрайю на куттеръ судьи, стоявшій уже подъ парусами. Старикъ не говорилъ ни слова, ни одна складка въ лицѣ его не выражала безпокойства или боли, хотя съ нимъ и обращались не по-человѣчески и жестоко стянули его веревками.

Судья Паульсенъ прошелъ теперь въ главный притворъ, гдѣ сидѣлъ Стуре. Его отдѣлили отъ лапландцевъ, у дверей стоялъ вооруженный часовой, для того, чтобы помѣшать его переговорамъ съ Афрайею. Онъ погрузился въ тяжелыя размышленія и имѣлъ довольно времени подумать о своей судьбѣ, но то, что случилось съ нимъ самимъ, онъ считалъ далеко не такимъ важнымъ, какъ то, что дѣлалось вокругъ него.

Внезапная смерть Густава, Олафа и бѣдной Гулы сильно потрясла его. Онъ думалъ объ Ильдѣ, о горѣ Гельгештада и о несчастномъ старикѣ, который попалъ въ руки жестокихъ враговъ. Что съ нимъ будетъ? Что они съ нимъ сдѣлаютъ? Болѣе чѣмъ на сто миль вокругъ не было такой власти, которая могла бы сдержать ихъ свирѣпость. Онъ боялся если и не худшаго, то, все-таки, довольно дурного и ужаснаго, а что могъ онъ сдѣлать? Единственный его другъ, единственный защитникъ несчастнаго Афрайи былъ Клаусъ Горнеманнъ. Гдѣ онъ былъ теперь? зачѣмъ не было его здѣсь? Не боленъ ли онъ? не умеръ ли? Кто это зналъ! Но Стуре былъ увѣренъ, что онъ придетъ, если только живъ, и эта мысль оставалась единственною надеждою, единственнымъ я у чемъ утѣшенія въ его спутанныхъ, невеселыхъ мысляхъ.

Когда вошелъ судья со свитою, Стуре съ неудовольствіемъ отвернулся отъ его краснаго порочнаго лица.

— Встаньте, сударь, — сказалъ Паудьсенъ строгимъ дѣловымъ тономъ.

— По какому праву меня арестовали и дурно со мною обходятся? — возразилъ Стуре.

— Это вы узнаете въ Тромзое, — отвѣчалъ судья, — гдѣ займутся вашимъ процессомъ.

— Я требую, чтобы мнѣ объявили мое преступленіе.

— Вы уже слышали, васъ обвиняютъ въ государственной измѣнѣ.

— Если такъ, — воскликнулъ заключенный, — если дѣйствительно, вы настолько безумны, что взводите на меня такое тяжкое обвиненіе, то никто не можетъ здѣсь быть моимъ» судьею. Я дворянинъ королевства и подлежу королевскому суду. Я офицеръ и уже какъ таковый подлежу приговору норвежскаго губернатора.

— Вы во всемъ заблуждаетесь, — отвѣчалъ судья. — Вы поселились и живете въ Финмаркенѣ, а эта область имѣетъ свой собственный высшій судъ съ правомъ жизни и смерти. Этому суду подлежатъ всѣ, не искаючая и дворянъ. Судъ въ Тромзое пополняется въ особенныхъ случаяхъ шестью добавочными присяжными засѣдателями изъ самыхъ уважаемыхъ людей въ странѣ, и противъ приговора этого суда нѣтъ апелляціи.

На лицѣ Стуре отразилось смущеніе, вызвавшее торжествующую улыбку со стороны судьи.

— Я отдалъ приказаніе перевезти васъ въ Тромзое, — продолжалъ онъ. — Вы были дворяниномъ и офицеромъ, я самъ носилъ когда-то шпагу. Я буду обращаться съ вами сообразно съ вашимъ бывшимъ положеніемъ, если вы дадите мнѣ слово терпѣливо покориться и не дѣлать попытки къ бѣгству.

— А если я этого слова не дамъ?

— Тогда я долженъ буду употребить въ дѣло всѣ средства, чтобы помѣшать вашему бѣгству. Всѣ ваши соучастники лежатъ связанные въ каютѣ.

— Клянусь Богомъ, — воскликнулъ каммеръ-юнкеръ, сжавъ кулаки, но тотчасъ же опустилъ руку и сказалъ хладнокровно: я терпѣливо подчинюсь всему, что вы отъ меня потребуете; но не думайте, что ваши дѣйствія останутся безъ суда и расправы.

— Молчите, — сказалъ судья^ — это безполезныя слова. Вы заслужили вполнѣ то, что васъ ожидаетъ. У насъ есть судъ и законы. Вы должны вынести то, къ чему вы будете присуждены по совѣсти и по буквѣ закона. Никто не можетъ съ нами считаться по этому поводу, даже самъ король.

Въ этомъ объясненіи была ужасная правда, и Стуре понималъ его значеніе. Его хотѣли уничтожить не самовольно, а на законномъ основаніи; и если только удалось собрать противъ него какія либо доказательства, то онъ погибъ.

— Слѣдуйте за мною, — сказалъ судья.

Онъ пошелъ впереди, по обѣ стороны заключеннаго находилась вооруженная стража. Когда кортежъ проходилъ мимо Павла Петерсена, онъ посмотрѣлъ на арестованнаго, стараясь сдѣлать серьезное опечаленное лицо, но Стуре отвѣтилъ ему презрительнымъ взглядомъ.

— Каково чувствуетъ себя Гельгештадъ? — спросилъ онъ судью.

— Онъ лежитъ безъ сознанія, — отвѣчалъ Паульсенъ. — Вы причинили ему великое зло.

— Не я! о, не я! Другіе это сдѣлали, и они отвѣтятъ за это.

Судья ничего не сказалъ, такъ какъ на площади ихъ встрѣтили криками и проклятіями. Вооруженная стража тѣснилась около заключеннаго съ серьезными озабоченными лицами, стараясь защитить его отъ толпы, которая хотѣла вырвать изъ ихъ рукъ вѣроломнаго датчанина и отомстить ему. Дикая масса полупьяныхъ, грубыхъ людей, упустившихъ изъ рукъ Афрайю и его товарищей, теперь дошла до такой ярости, что Стуре ждалъ момента, когда ножъ или камень попадутъ въ него и покончатъ съ нимъ. Онъ не дрожалъ передъ такою смертью и спокойно глядѣлъ на бушующую толпу; но все-таки до нѣкоторой степени потерялъ мужество. Въ толпѣ были многіе, кому онъ дѣлалъ добро, а теперь его осыпали бранью, и ни одинъ голосъ не раздался въ его пользу, ни одна рука не поднялась на его защиту. Ему даже показалось, что нѣкоторые владѣтели гаардовъ и купцы съ радостью готовы были выдать его буйнымъ квенамъ и островитянамъ. Вдругъ передъ нимъ появился Павелъ Петерсенъ, такъ какъ судья охрипъ и ничего не могъ сдѣлать: его, очевидно, никто не уважалъ. Петерсенъ положилъ лѣвую руку на плечо арестованнаго, а правую протянулъ надъ толпою и закричалъ изо всей силы:

— Повинуйтесь и разступитесь, или вы будете раскаиваться. Этотъ человѣкъ во власти закона, по закону и должно его судить. Онъ не уйдетъ отъ своего наказанія. На гласномъ судѣ въ Тромзое надъ нимъ будетъ произнесенъ приговоръ его судьями. Вы же убирайтесь теперь прочь, если не хотите чтобы васъ схватили и строго наказали.

Слова эти подѣйствовали сразу. Всѣ боялись писца, потому что хорошо знали его. Руки съ зажатыми въ нихъ ножами опустились, образовался свободный проходъ, и Павелъ сказалъ съ участіемъ:

— На этотъ разъ я вамъ спасъ жизнь! Да поможетъ мнѣ Богъ, господинъ Стуре, чтобы я могъ васъ оправдать и въ качествѣ судьи!

Онъ сдѣлалъ знакъ слугамъ, и они поспѣшно свели каммеръ-юнкера въ лодку казеннаго куттера, который сейчасъ же поднялъ паруса и быстро помчался по волнамъ.

Часъ спустя Гельгештада тою же дорогою снесли въ его большую лодку, положили на мягкія подушки и отправили въ Эренесъ. Онъ былъ уже въ памяти, но не могъ говорить.

— Печальная ярмарка! — со вздохомъ сказалъ Павелъ., пожимая руки Ильдѣ. — Заботься о своемъ отцѣ. Какъ только я здѣсь справлюсь, я пріѣду къ вамъ.

— Да будетъ воля Божія! — отвѣчала дѣвушка твердо.

Прошла недѣля и въ Тромзое все уже было подготовлено къ суду. Всю процедуру торопились ускорить, большихъ приготовленій и околичностей не требовалось. Преступники находились въ строгомъ заключеніи, свидѣтелей было достаточно, шестерыхъ присяжныхъ засѣдателей назначили, а настроеніе массы такъ благопріятствовало, какъ только можно было желать. День суда, по старинному обычаю, пятницу ожидали съ нетерпѣніемъ. Озлобленіе и жажда мести увеличились, такъ какъ слухи о происшедшемъ на Лингенской ярмаркѣ распространились по всей странѣ съ добавленіями, раздражая въ высшей степени все норвежское населеніе. Говорили, что лапландцы явились большими вооруженными толпами и хотѣли убить всѣхъ купцовъ. То, что Афрайя носилъ въ своихъ мысляхъ, къ чему онъ тайно и долго готовился, здѣсь выдавалось почти за правду. Допросы заключенныхъ выяснили и подтвердили все, что было нужно. Дрожа отъ страха и ужаса, они сознавались въ томъ, чего желалъ отъ нихъ писецъ. Афрайя устраивалъ сходки, распространялъ ненависть и презрѣніе ко вторгнувшимся чужестранцамъ, склонялъ лапландцевъ къ сопротивленію властямъ и, наконецъ, устроилъ большой заговоръ, который должно было привести въ исполненіе на Лингенской ярмаркѣ. Мортуно былъ дѣятельнымъ помощникомъ въ исполненіи всѣхъ плановъ, и только его внезапная смерть помѣшала успѣху. Павелъ Петерсенъ открылъ съ опасностью жизни заговоръ и поймалъ страшнаго лапландца. Его выставляли вездѣ смѣлымъ и рѣшительнымъ человѣкомъ, оказавшимъ согражданамъ большія услуги. Только благодаря его уму, всѣ были спасены отъ грозившей имъ тяжелой опасности; только благодаря его безстрашной любви къ отечеству, былъ арестованъ датскій каммеръ-юнкеръ, находившійся въ сообществѣ съ измѣнниками. Относительно этого послѣдняго пункта были однако же нѣкоторые невѣрующіе. Многимъ казалось невозможнымъ, чтобы дворянинъ и гвардейскій офицеръ возмутился противъ короля и правительства, чтобы онъ могъ участвовать съ лапландцами въ заговорѣ, который всякій благоразумный человѣкъ долженъ былъ считать нелѣпостью и безуміемъ. Но датчанинъ этотъ, пока жилъ въ странѣ, заступался за лапландцевъ, онъ былъ во всякомъ случаѣ ихъ защитникомъ и другомъ. Притомъ на допросахъ выяснилось, что онъ дѣйствительно былъ у Афрайи въ Кильписъ-яурѣ, когда туда явился отважный коронный писецъ. Объ отношеніяхъ Стуре къ Гельгештаду, о его дѣятельности въ Бальсфіордѣ разсказывали самыя ужасныя вещи. Его упрекали въ величайшемъ безуміи и постыднѣйшей неблагодарности. Онъ заплатилъ за дружбу предательствомъ. Несчастіе Гельгештада давало новые поводы къ обвиненіямъ, падавшимъ на Стуре. Какъ ни много было завистниковъ и тайныхъ враговъ у хитраго купца, гордо стоявшаго на своихъ ногахъ; тѣмъ не менѣе теперь всѣ соболѣзновали горю и скорби отца, удрученнаго болѣзнью.

Къ концу слѣдующей недѣли въ Тромзое были изготовлены всѣ акты, приглашены засѣдатели, и на слѣдующій день назначено засѣданіе. Вечеромъ Павелъ Петерсенъ сидѣлъ въ своемъ судейскомъ кабинетѣ и приводилъ въ порядокъ тетради и бумаги. Время отъ времени онъ останавливался, прислушивался къ вѣтру и съ легкимъ стономъ откидывался въ креслѣ: но тотчасъ же оправлялся и продолжалъ работу. За дверью послышались знакомые голоса и шаги, направлявшіеся къ его двери. Онъ прислушался съ мрачною улыбкою. Наконецъ дверь открылась. Оглянувшись, Павелъ увидѣлъ своего дядю въ дорожной шапкѣ.

— Здравствуй, Павелъ! — сказалъ онъ, — всѣ здѣсь, я прямо изъ Лингенфіорда съ Гельгештадомъ и Ильдою. Но что съ тобою, — продолжалъ онъ озабоченно, — ты боленъ?

— Нѣтъ, отвѣчалъ Петерсенъ со смѣхомъ, — я много работалъ и очень измучился, возясь съ подсудимыми. Какъ здоровье Гольгештада?

— Такъ себѣ, — сказалъ судья, — онъ спокойно говоритъ о смерти Густава и имѣетъ твердую опору въ твоей невѣстѣ.

— Ну, — засмѣялся Павелъ, — этою опорою онъ будетъ пользоваться еще только одну недѣлю, оставшуюся до моей свадьбы. Какъ все хорошо идетъ, дядя!

Дядя и племянникъ переглянулись съ легкою улыбкою.

— Смотри, только будь молодцемъ, — прошепталъ судья. — Думаю, Гельгештадъ тоже недолго протянетъ. Ему трудно говорить, отъ этого удара онъ врядъ ли оправится. Скоро онъ все тебѣ оставитъ.

Павелъ слушалъ равнодушно.

— Какъ себя держитъ Афрайя? — спросилъ дядя.

— Изъ него не выжать ни одного слова, — сказалъ Павелъ.

— А что нашли вы на Бальсфіордѣ?

— Ничего, ни одной записки, ничего такого, что могло бы намъ сослужить службу; только вводный листъ и нѣсколько мѣшковъ съ деньгами.

— Они все-таки могутъ намъ служить уликою, — пробормоталъ писецъ. — Гордый каммеръ-юнкеръ отказался намъ отвѣчать, но мы ему покажемъ, что отвѣты его намъ и не нужны. Дайте-ка сюда актъ, дядя. Вотъ такъ!

Онъ положилъ руку на бумагу, посмотрѣлъ на нее и въ глазахъ его заблестѣла злобная насмѣшка и радость.

— Клянусь Богомъ, этотъ дуракъ никогда больше не получитъ ее назадъ.

— Я думаю, что не получитъ, — сказалъ тихо судья: но что ты сдѣлаешь съ нимъ самимъ?

Павелъ досмотрѣлъ въ пространство и черезъ нѣкоторое время отвѣчалъ:

— Всего лучше было бы мнѣ не вмѣшиваться у Лингенской церкви, когда квены и рыбаки обнажали свои ножи. Впрочемъ, кто знаетъ, что еще можно съ нимъ сдѣлать.

— А колдунъ? — прошепталъ судья.

— Тише, сказалъ писецъ, я слышу кто-то говоритъ. Идите къ гостямъ, дядя, я скоро приду къ вамъ.

Когда судья ушелъ, онъ всталъ, взялъ свѣчку и посмотрѣлъ въ зеркало. Лицо его осунолось и хотя было краснѣе обыкновеннаго, но имѣло страдающій видъ. Онъ снялъ сюртукъ и обнажилъ рану на боку. Она не зажила, распухла, потемнѣла, воспалилась и имѣла отвратительный видъ.

— Проклятіе! — прошепталъ онъ. — Надо что нибудь сдѣлать! Я страдаю отъ боли и все-таки не хотѣлъ бы кому-нибудь довѣриться.

Онъ намазалъ рану какою-то мазью, забинтовалъ ее и тщательно одѣлся.

Когда онъ вошелъ въ гостиную, Гельгештадъ сидѣлъ въ большомъ креслѣ у огня; Ильда и судья стояли около него. Гельгештадъ держалъ въ рукѣ стаканъ, но всегдашняя веселость его исчезла. Нагнувшись надъ дымящимся напиткомъ, онъ неподвижно смотрѣлъ на него. Услышавъ голосъ писца, онъ медленно поднялъ голову и протянулъ ему похудѣвшую руку.

— Сердечный вамъ привѣтъ! — сказалъ Павелъ, — а тебѣ, Ильда, мой особый поклонъ!

Ильда тоже измѣнилась. Прежде, не смотря на свой серьезный характеръ, она все-таки иногда смѣялась, и тогда лицо ея становилось яснымъ и привлекательнымъ. Теперь губы ея крѣпко сжались, а неподвижнаго взгляда ея Павелъ не могъ выносить. Онъ старался казаться веселымъ, но это ему не удавалось. Онъ очень хорошо видѣлъ, что всѣ къ нему присматриваются, а Гельгештадъ покачалъ головою и сказалъ едва двигавшимся языкомъ:

— Ты былъ другимъ, Павелъ, когда жилъ Густавъ, добудь его снова, это и тебѣ поможетъ.

— Если бы я могъ это сдѣлать съ помощью Божіею… отвѣчалъ писецъ; — но я могу только наказать виновниковъ этого несчастія.

— Ну, хорошо, едва пробормоталъ Гельгештадъ, а все было бы лучше, если бы Густавъ былъ здѣсь!

— Всегда онъ такъ говоритъ, — прошепталъ писецъ Ильдѣ?

— Иногда его память, повидимому, оставляетъ, а потомъ онъ опять все твердо и ясно помнятъ.

— Онъ скоро поправится, — сказалъ судья. — Выпей свой стаканъ, Гельгештадъ, я дамъ тебѣ другого хорошаго сына. А какъ пройдетъ день суда, мы втихомолку отпразднуемъ свадьбу нашихъ дѣтей.

— Вѣрно, — сказалъ Гельгештадъ, — сперва долженъ пройти день суда. Вы вѣдь крѣпко держите Афрайю, онъ не уйдетъ отъ васъ?

— Не заботься, онъ сидитъ внизу, въ подвалѣ за крѣпкими запорами.

— А гдѣ Генрихъ Стуре? — спросила Ильда.

— Какъ разъ подъ крышею, какъ и слѣдуетъ благородной особѣ, отвѣчалъ судья.

— Что-же сдѣлаютъ съ обоими подсудимыми? — спросила Ильда.

— Лапландецъ будетъ стоить порядочной доли углей и смолы, а если и каммеръ-юнкеру не посчастливится, то онъ можетъ тоже войти съ нимъ вмѣстѣ на костеръ.

При этихъ ужасныхъ словахъ Ильда, какъ окаменѣлая, поднялась со своего стула. Она еще больше поблѣднѣла, но Павелъ отворилъ дверь въ боковую комнату и сказалъ ей ласково:

— Пойдемъ, душа моя Ильда, сядь въ первый разъ за твой собственный столъ, въ твоемъ собственномъ домѣ, и будемъ веселы, насколько это возможно.

Но какое могло быть веселье за этимъ обѣдомъ? Одинъ только Гельгештадъ оживился; крѣпкій напитокъ привелъ его кровь въ движеніе и вывелъ его изъ обычной молчаливости. Естественно разговоръ вращался около предстоящаго дня, при чемъ выяснились нѣкоторыя особенныя обстоятельства. Изъ Лингенфіорда получено извѣстіе, что Клаусъ Горнеманнъ больной лежитъ въ Альтенфіордѣ. Судья замѣтилъ съ насмѣшкою, что это къ лучшему, такъ какъ иначе пасторъ не замедлилъ бы вмѣшаться въ дѣло.

— А я такъ все-таки сожалѣю и желалъ бы его присутствія; онъ бы могъ самъ убѣдиться, что все совершается согласно съ закономъ и правомъ. Онъ написалъ мнѣ письмо, въ которомъ предлагаетъ отложить дѣло и доложить о немъ губернатору: но я не могу на это согласиться, какъ бы я ни желалъ этого.

— А почему-же ты не можешь? — спросила Ильда.

— Спроси объ этомъ моего дядю, — сказалъ онъ. — Вся страна требуетъ справедливости, всякій знаетъ въ чемъ дѣло. Область Финмаркенъ имѣетъ свой собственный судъ, аппеляція къ губернатору всѣми была бы отвергнута и осуждена. Возбужденіе такъ велико, что на насъ смотрѣли бы, какъ на предателей правъ и привилегій страны.

— Но какъ можно произвести справедливый приговоръ тамъ, — воскликнула Ильда, — гдѣ, какъ ты говоришь, такъ велико и повсемѣстно возбужденіе и озлобленіе.

Павелъ пожалъ плечами.

— Я бы искренно пожалѣлъ, если бы приговоръ былъ несправедливымъ. Но преступленія Афрайи такъ ясно доказаны, что ни одинъ судъ въ мірѣ не можетъ въ нихъ сомнѣваться.

— Измѣна, возстаніе, убійство, и при этомъ колдовство и языческое варварство! — воскликнулъ судья.

Гельгештадъ открылъ глаза и ухмыльнулся, какъ въ прежнія времена:

— Ну-у, — сказалъ онъ, — а особенно необходимо, чтобы этотъ дьявольскій старикъ признался, гдѣ лежитъ его сокровища. Необходимо выжать изъ него все, что намъ нужно знать. Думаю, что ты помнишь, Павелъ, о чемъ мы съ тобою уговорились. Разсчитываю, что хоть это будетъ мнѣ служить утѣшеніемъ во всемъ горѣ, какое мнѣ причинили эти плуты.

Писцу очень была не по вкусу эта откровенность, онъ сдѣлалъ знакъ Гельгештаду, чтобы тотъ замолчалъ, и сказалъ:

— Если у него, дѣйствительно, есть сокровища, то онъ долженъ будетъ въ этомъ сознаться, и имущество его покроетъ судебные издержки. Отъ сообщниковъ его все равно ничего не получишь.

Гельгештадъ долго и насмѣшливо смотрѣлъ на него.

— Ты умный малый! — сказалъ онъ, — крѣпко будешь держать то, что получишь. Хотѣлъ взять Лоппенъ, а теперь прихватишь и Бальсфіордъ. Только держись вѣрнаго разсчета, Павелъ, вѣрнаго разсчета!

Посреди рѣчи онъ вдругъ потерялъ нить своихъ мыслей, опрокинулся на спинку кресла и пробормоталъ про себя:

— А все-таки я хотѣлъ бы, чтобъ Густавъ былъ здѣсь, хотѣлъ-бы послушать, что онъ сказалъ-бы на это.

Павелъ поторопился положить конецъ этой сценѣ. Онъ говорилъ кротко, старался успокоить Гельгештада, увѣряя, что крѣпкій сонъ укрѣпитъ его. Затѣмъ онъ поручилъ его заботамъ своего дяди и Ильды.

Вернувшись въ свою комнату, Павелъ съ безпокойствомъ сталъ ходить взадъ и впередъ, бросился въ кресло, снова вскочилъ, взялъ свѣчу и пошелъ въ канцелярію. Тамъ онъ открылъ огромный, мрачный шкафъ, почернѣвшій отъ времени, и освѣтилъ его. На полкахъ лежали всевозможныя страшныя орудія пытки: жомы и клинья, ржавыя цѣпи и пыльные шнуры. Наконецъ, онъ выбралъ одно изъ нихъ — широкую полосу, которую, при помощи винта, можно было плотно свинчивать.

— Какъ изобрѣтателенъ человѣческій умъ, — пробормоталъ Павелъ, — когда приходится ему служить истинѣ.

Онъ услыхалъ шорохъ и, обернувшись, испугался: Ильда стояла передъ нимъ.

— Что это у тебя? — спросила она, прежде чѣмъ онъ успѣлъ оправиться.

— Испытанное средство противъ лжи и измѣны.

— Такъ вотъ что тебѣ нужно! — воскликнула она.

— Завтра можетъ быть и понадобится, — отвѣчалъ онъ.

Въ величайшемъ испугѣ она сложила руки и неподвижно смотрѣла на него.

— Я хочу говорить съ тобою, — начала она, — это необходимо.

— Вѣдь я съ тобою всегда охотно болтаю, Ильда! — отвѣчалъ Павелъ любезно, — или ты мнѣ хочешь сказать что-нибудь особенное?

— Да, у меня до тебя просьба!..

— И я ее, навѣрно, охотно исполню, если только это въ моей власти.

Ильда тяжело перевела духъ, нѣсколько времени голова ея, какъ будто, склонялась подъ тяжестью давившихъ ее чувствъ; но потомъ она вдругъ высоко подняла ее.

— Спаси его, — прошептала она — спаси Генриха Стуре отъ позора, который ему угрожаетъ, и я буду благословлять тебя!

— Какъ мнѣ спасти его, дорогая Ильда?

— Ты знаешь, что онъ невиненъ, — продолжала она. — О, ради милосерднаго Бога! не улыбайся такою коварною улыбкою и не лицемѣрь!..

— Ты слишкомъ дурного обо мнѣ мнѣнія, — насмѣшливо сказалъ Павелъ.

— Нѣтъ, — отвѣчала она, взявъ его за руку: — я буду твоею, что бы ни случилось. Буду служить тебѣ, какъ раба, и ты не услышишь ни одной жалобы, только спаси этого невиннаго человѣка, на колѣняхъ молю тебя!

Когда она опустилась передъ нимъ на колѣни, злобная насмѣшка отразилась на его лицѣ. Но онъ нѣжно поднялъ дѣвушку и сказалъ ей съ сердечностью:

— Благородная душа, твоя первая просьба для меня священна, и я сдѣлаю все, что отъ меня зависитъ, чтобы спасти того, которому ты покровительствуешь. Если только онъ самъ, — прибавилъ онъ коварно, — не уничтожитъ возможности спасти его своими признаніями при допросѣ. А теперь ступай, дорогое дитя; мое, ты, можетъ быть, нужна твоему отцу; ему необходимъ отдыхъ.

Съ ободряющимъ рукопожатіемъ проводилъ онъ свою неуспокоенную невѣсту до двери, а самъ вернулся въ кабинетъ.

— Только недоставало, чтобы я далъ себя смягчить просьбами этой дуры! — пробормоталъ онъ про себя.

Онъ взялъ свѣчу, захватилъ изъ шкафа ключи и вышелъ въ сѣни. Въ одной изъ боковыхъ комнатъ сидѣлъ, слуга, облокотившись на столъ и положивъ голову на руки. Когда вошелъ строгій писецъ, онъ вскочилъ.

— Отвори дверь, — сказалъ Петерсенъ.

Слуга отодвинулъ тяжелый засовъ и впустилъ своего начальника въ корридоръ, куда спускались съ полдюжины ступеней. Домъ судьи былъ построенъ изъ бревенъ, какъ и всѣ другіе дома, но онъ покоился на могучихъ обломкахъ скалы, которые образовали крѣпкіе своды. Писецъ спустился внизъ въ корридоръ. Направо и налѣво были толстые желѣзные запоры. На одномъ изъ нихъ висѣлъ большой замокъ. Онъ отворилъ его и вошелъ.

Въ тѣсномъ низкомъ пространствѣ, въ которомъ Павелъ не могъ даже выпрямиться во весь ростъ, сидѣло существо, похожее на тѣнь. Павелъ поднялъ свѣчу и освѣтилъ безформенную массу. Она не пошевелилась. Въ углу къ стѣнѣ была прикрѣплена цѣпь съ желѣзнымъ кольцомъ, охватывавшимъ шею несчастнаго заключеннаго. Голова и лицо его были закрыты длинными исхудалыми руками и спутанными жесткими волосами.

Писецъ сѣлъ на камень у двери, поставилъ свѣчу передъ собою на полъ и сказалъ кроткимъ голосомъ:

— Плохое мѣстопребываніе, Афрайя, для человѣка, который состарѣлся на свѣжемъ воздухѣ въ гаммѣ. Завтра день суда, и Богъ да сжалится надъ тобою! До сихъ поръ ты не давалъ никакого отвѣта и упрямо презиралъ всѣ увѣщанія. Я пришелъ къ тебѣ въ послѣдній разъ спросить, смирился ли ты, раскаиваешься ли? Подумай, — продолжалъ онъ, не получивъ отвѣта, — можетъ быть, я и найду средство помочь тебѣ. Быть сожженнымъ заживо — ужасная смерть! А теперь осень, олени твои хотятъ въ горы, гдѣ холодный вѣтеръ гуляетъ по равнинѣ, и семь звѣздъ блестятъ надъ Кильписомъ.

Продолжительный глухой стонъ послышался въ темномъ углу. Петерсенъ улыбнулся.

— Лучше жить, — сказалъ онъ, — чѣмъ обратиться въ пепелъ; лучше просить снисхожденія, чѣмъ какъ животное безсмысленно ожидать своей судьбы. Ты мыслящій человѣкъ! ты не можешь безумно надѣяться, что твоя нога свободно будетъ попирать фіельды, что глаза твои снова увидятъ стада.

Онъ пріостановился и затѣмъ прибавилъ тихимъ шепотомъ:

— Я могу тебя отпустить туда, я одинъ только въ состояніи возвратить тебѣ свободу, и я это сдѣлаю, если только ты будешь благоразуменъ.

— Ты сдѣлаешь это? — спросилъ Афрайя.

При этихъ словахъ онъ поднялъ голову и отбросилъ волосы съ желтаго осунувшагося лица.

— Бѣдный старикъ! — сказалъ Петерсенъ: — какъ ты поблѣднѣлъ; но сырой воздухъ помогъ твоимъ глазамъ, они стали больше и смотрятъ такъ, какъ никогда. Да, я это сдѣлаю, повторяю тебѣ. Ты вернешься въ свою гамму, къ своимъ оленямъ; голова твоя будетъ покоиться вмѣсто пламени на свѣжемъ снѣгу. Только будь благоразуменъ и открой уши. То, что я сдѣлаю, конечно, я сдѣлаю не даромъ, — отвѣчалъ онъ на неподвижный взоръ Афрайи. — Это само собою разумѣется. Даю слово, что ты не сгоришь, если завтра ты будешь лежать -на колѣняхъ и раскаешься; если признаешь свое колдовство за суевѣріе и обманъ; если откажешься отъ Юбинала и отъ всѣхъ остальныхъ боговъ, попросишь святаго крещенія и будешь молить о помилованіи за всѣ содѣянныя тобою злодѣянія. Тебя запрутъ, дадутъ тебѣ значительное число ударовъ, но спина твоя останется цѣла, и я самъ отворю тебѣ эту дверь.

— А ты? — спросилъ старикъ.

— Я? обо мнѣ рѣчь въ концѣ; я потребую только одного. Ты старъ, у тебя нѣтъ дѣтей: храбрый Мортуно умеръ, Гула лежитъ на днѣ моря, я хочу быть твоимъ наслѣдникомъ; изъ благодарности ты долженъ меня имъ сдѣлать. Вотъ все, чего я отъ тебя требую; это, конечно, немного. У тебя есть деньги, кому онѣ останутся? Открой твое сердце, Афрайя, и довѣрься мнѣ. Клянусь Богомъ! ты въ этомъ не раскаешься; будь откровененъ, старый плутъ. Я знаю, что у тебя есть тайна, что тебѣ извѣстны сокрытыя шахты, серебряныя жилы въ пещерахъ, гдѣ блеститъ самый чистый металлъ. Не лги, у меня есть улики. Не такъ ли?

— Да, господинъ, — сказалъ Афрайя, — кто тебѣ это сказалъ, тотъ говорилъ правду. Тамъ такъ много серебра, что на всѣхъ оленяхъ Финмаркена его не увезти. Съ потолковъ тамъ висятъ длинныя блестящія кисти, издающія звонъ; изъ всѣхъ стѣнъ выступаетъ оно; блестящіе слитки глядятъ изъ всѣхъ разсѣлинъ, выходятъ изъ глубины и свѣшиваются сверху. Въ домѣ Юбинала не лучше, и въ морской глубинѣ, гдѣ, какъ вы говорите, водяныя нимфы лежатъ въ гротахъ изъ блестящаго камня и золотыхъ сѣтей, нѣтъ того, чѣмъ я обладаю.

Писецъ внимательно слушалъ; глаза его жадно открылись, онъ вытянулъ впередъ голову, руки его дрожали, имъ овладѣло жгучее желаніе.

— И ты знаешь не одну такую пещеру? — спросилъ онъ, робко озираясь, не подслушиваетъ ли кто.

— Много, много, — сказалъ Афрайя, — такія просторныя и большія, что ни одна нога ихъ не измѣритъ. Онѣ наполнены серебряными цвѣтами и деревьями, — это такой садъ, котораго не видалъ ничей взоръ.

— Хорошо, — пробормоталъ Петерсенъ, — ты сведешь меня туда, ты ничего не скроешь отъ меня. Поклянись твоимъ Юбиналомъ, что сведешь меня, и я тебѣ помогу.

— Правда, ты поможешь? — прошепталъ заключенный.

— Можешь на меня положиться, у тебя не будетъ лучшаго друга.

— Ты мой другъ!?

— Говорю тебѣ, что буду тебя охранять до самой смерти. Посмотри сюда, вотъ тебѣ цѣлая бутылка нектару. Завтра же я выведу тебя изъ твоей ямы, и тебѣ будетъ хорошо. Каждый день ты будешь Получать пищу и питье, какія захочешь. Не пройдетъ и двухъ недѣль, и ты будешь въ своихъ горахъ.

Афрайя поднялся, зазвенѣла цѣпь о желѣзное кольцо; его старческое худое тѣло колебалось, но онъ гордо поднялъ голову, и въ глазахъ его заблестѣло дикое восхищеніе:

— Возьми и веселись. — сказалъ Петерсенъ: — но сперва поклянись Юбиналомъ, такую клятву ты сдержишь.

— Писецъ, — сказалъ старикъ, простирая свою руку. — я знаю горы серебра, горы: никто ихъ не знаетъ. Но еслибъ я могъ жить до тѣхъ поръ, когда настанетъ царство Юбинала, еслибъ я долженъ былъ горѣть до тѣхъ поръ, пока Некель уничтожитъ свѣтъ, ты ничего о нихъ не узнаешь!

— Одумайся, глупецъ! — отвѣчалъ Павелъ съ мрачнымъ смѣхомъ, — одумайся! Вѣдь, въ огнѣ больно горѣть.

— Мнѣ будетъ хорошо въ огнѣ, мнѣ будетъ хорошо! — закричалъ Афрайя, — потому что я вижу, какъ ты корчишься. Волкъ, твоя кровавая пасть мнѣ не страшна. Огонь въ твоихъ глазахъ, жгучій огонь въ твоихъ жилахъ. Выть будешь ты, какъ дикое животное, а я смѣюсь, смѣюсь!…

И онъ захохоталъ, какъ безумный.

Писецъ постоялъ съ минуту, съ трудомъ стараясь подавить свой гнѣвъ. Потомъ онъ сказалъ:

— Подожди до завтра, тогда мы посмотримъ, будешь ли ты смѣяться, жалкое существо! Образумишься ли ты?

— Будь проклятъ! — закричалъ Афрайя.

И въ тюрьмѣ отдалось страшное длинное проклятіе. Павелъ въ ярости толкнулъ ногой лапландца и тотъ упалъ.

— До завтра! — вскрикнулъ писецъ подавленнымъ голосомъ, грозя ему кулакомъ. — До завтра! или тебѣ будетъ конецъ!

Онъ захлопнулъ дверь, заперъ ее и ушелъ. Рѣзкій, насмѣшливый хохотъ Афрайи проводилъ его.

Взойдя наверхъ, Павелъ Петерсенъ остановился. Голова его лихорадочно горѣла, мозгъ тоже раздавался и давилъ на стѣнки черепа. Все вокругъ него кружилось, а сердце было исполнено страха, жадности, злобной ярости. Ему хотѣлось знать и имѣть то, чего онъ не имѣлъ и не зналъ, и это чувство было гораздо сильнѣе ощущенія, что онъ боленъ. Онъ поднялся на одну лѣстницу, потомъ на другую и прислушался у потаенной коморки. Тихо отодвинулъ засовъ, отперъ замокъ и вошелъ.

Это была тоже тюрьма, но лучше той, которую онъ только-что оставилъ. Маленькое окошко съ рѣшеткою пропускало свѣтъ и воздухъ, а на кровати въ углу лежалъ Стуре, спокойно дыша.

— Онъ спитъ, — пробормоталъ Павелъ, — онъ можетъ спать, крѣпко спать!

Онъ подошелъ къ кровати; лучъ свѣта упалъ на лицо Стуре. Спящій улыбался и, наконецъ, сказалъ:

— Это ты, Ильда, ты пришла ко мнѣ?

— Вставайте, вставайте! — вскричалъ Петерсенъ, тряся спящаго за руку. — Мнѣ надо съ вами поговорить.

Стуре очнулся.

— Зачѣмъ вы меня тревожите среди ночи? — спросилъ онъ съ неудовольствіемъ.

— Если хотятъ кого-нибудь спасти, когда рушится домъ и падаютъ балки, тогда не спрашиваютъ ни о времени, ни о часѣ, — отвѣчалъ писецъ.

— Ну, ваша-то рука, господинъ Петерсенъ, была-бы въ этомъ дѣлѣ послѣднею, — сказалъ Стуре.

— Я думаю, — вскричалъ Павелъ, — обоимъ намъ некогда объ этомъ спорить. Отвѣтьте мнѣ на одинъ вопросъ, отъ котораго многое для васъ зависитъ. Желая завлечь васъ въ свои жалкіе планы, Афрайя открылъ вамъ, гдѣ находятся серебряныя сокровища, о которыхъ онъ знаетъ?

Стуре ничего не отвѣчалъ.

— Господинъ Стуре, — снова началъ Петерсенъ, — я могу многое измѣнить, если только вы захотите. Я сожалѣю о вашей судьбѣ и желалъ бы что-нибудь для васъ сдѣлать. Есть нѣкто, — продолжалъ онъ тише, — кому я далъ обѣщаніе васъ защищать.

— Мнѣ не нужно вашей защиты! — воскликнулъ заключенный, быстро вставая.

Петерсенъ не обратилъ на это вниманія.

— Мы могли бы придти къ соглашенію, даже и Бальефіордъ могъ бы принадлежать вамъ.

— Бальефіордъ мой и моимъ останется!

— Если только вы не предпочтете себѣ избрать лучшаго для себя мѣстопребыванія. Богъ знаетъ, до чего можетъ дойти мое состраданіе! Не пріятно предстать предъ гласнымъ судомъ и быть окруженнымъ фанатическимъ народомъ. Можетъ быть, лучше удалиться и переждать гдѣ нибудь въ тиши, чтобы буря поуспокоилась.

— Я бы не пошелъ, если-бы всѣ двери были открыты, — сказалъ Стуре.

— Хорошо, такъ оставайтесь. Я надѣюсь, что при искусной защитѣ ваша честь будетъ вполнѣ возстановлена.

— Я надѣюсь, что ложь и зло будутъ посрамлены.

— Примите мой совѣтъ и мою помощь, и что только я могу, я сдѣлаю. Если бы мы прежде лучше узнали другъ друга, то все бы было иначе.

— Прочь лицемѣріе, — сказалъ каммеръ-юнкеръ, — я думаю, мы довольно знаемъ другъ друга. Говорите прямо, господинъ Петерсенъ, чего вы хотите?

— Я повторяю свой вопросъ, — отвѣчалъ Павелъ, — гдѣ серебряныя пещеры, куда водилъ васъ Афрайя?

— Я не знаю ни о какихъ серебряныхъ пещерахъ.

— Вы ничего не знаете? — спросилъ Павелъ и опустилъ руку въ карманъ. — Смотрите сюда, этотъ слитокъ нашли у васъ въ карманѣ. Онъ оторванъ отъ камней и совсѣмъ похожъ на серебряные цвѣты, растущіе въ богатыхъ шахтахъ. Теперь ваша память окрѣпла?

Заключенный подумалъ съ минуту, потомъ сказалъ:

— Нѣтъ, я ничего не знаю! То, что я знаю, не принесло бы вамъ пользы, и если бы я даже зналъ то, чего вы желаете, я бы никогда не согласился на ваши предложенія.

— Нѣтъ?

— Нѣтъ, никогда!

— Обдумайте, что вы дѣлаете.

— Обманъ и только обманъ, — сказалъ съ презрѣніемъ Стуре. — Козни и безсовѣстныя дѣянія безъ конца…. Вы ничего отъ меня не узнаете.

— Вы не хотите принять мою руку? Такъ Ильда напрасно умоляла меня на колѣняхъ о вашемъ спасеніи?

— Презрѣнный! — закричалъ Стуре: — на колѣняхъ передъ тобою? Ты лжешь!

Онъ оттолкнулъ его отъ себя, и писецъ поспѣшно удалился.

— Теперь кончено! — пробормоталъ онъ, сходя съ лѣстницы, — Онъ долженъ умереть, даже еслибы самъ король былъ его братомъ!

ГЛАВА XIV.
Заключеніе. Смерть Афрайи и спасеніе Генриха Стуре.

Насталъ день суда, ясный, веселый. Толпы народа изъ ближнихъ и дальнихъ селеній пришли въ городъ Тромзое. Они стекались съ острововъ и фіордовъ, помощники судей и коронные писцы, торговцы и купцы и много еще всякаго народа.

Они расположились на площадяхъ и въ избушкахъ на берегу, варили и пировали, и бѣгали смотрѣть на кучу дровъ для костра. Мало-по-малу, однако, масса столпилась у дома судьи и образовала большой кругъ около площади, гдѣ посреди стояло возвышеніе. На немъ былъ столъ, покрытый чернымъ сукномъ; вокругъ стояли стулья: на краю стоялъ другой столъ съ кроваво-красною покрышкою.

Зазвонилъ колоколъ, и судъ вышелъ изъ залы. Судья впереди, въ расшитомъ мундирѣ, сопровождаемый вице-судьями, приказными и экзекуторами, за нимъ его помощникъ писецъ; наконецъ, въ парахъ шестеро засѣдателей. Судья занялъ мѣсто посреди, писецъ по правую руку, засѣдатели по лѣвую.

Всюду царствовало глубокое молчаніе, и всѣ взоры были обращены на судью. Онъ всталъ, ударилъ бѣлымъ жезломъ но столу и сказалъ громкимъ голосомъ:

— Засѣданіе открыто! Да поможетъ намъ Всемогущій совершить правый судъ. Приведите подсудимыхъ.

Черезъ нѣсколько минутъ ихъ вывели. Глухой ропотъ росъ, какъ морская волна, и провожалъ шествіе. Старый согбенный Афрайя, одѣтый въ чистый, коричневый лапландскій балахонъ, съ трудомъ держался на ногахъ, хотя съ него и сняли цѣпи. Сѣдая голова его была обнажена, длинные волосы закинуты за плечи, лицо выражало серьезное достоинство. Когда онъ взошелъ на низкіе подмостки, онъ такъ ослабъ и опустился, что его знатный сотоварищъ по несчастію долженъ былъ его поддерживать. На Стуре былъ надѣтъ синій гладкій мундиръ; стройная осанка возвышала его надъ окружающими; прекрасные каштановые волосы были перевязаны лентою. Взошедши на эстраду, онъ казалось собрался говорить, но сѣлъ и ожидалъ прихода бѣдныхъ арестованныхъ лапландцевъ; ихъ привели дрожащихъ, испуганныхъ и поставили въ сторонѣ.

Пне всталъ и началъ обвинительную рѣчь. Во вступленіи онъ отмѣтилъ, что въ Финмаркенѣ уже съ давнихъ временъ не было обвиненія, влекшаго за собою смертную казнь; описалъ рядъ злодѣяній, совершенныхъ лапландцами; потомъ говорилъ объ Афрайѣ, о его козняхъ и коварныхъ хитросплетеніяхъ, указалъ на многочисленныя попытки обратить этого лапландца въ христіанство, и, наконецъ, обвинилъ его въ идолопоклонствѣ, колдовствѣ и измѣнническихъ замыслахъ произвести въ Финмаркенѣ убійства и грабежъ.

— Что же касается, — продолжалъ онъ, — второго подсудимаго, Генриха Стуре, датскаго барона, бывшаго офицера и каммеръ-юнкера Его Величества короля Христіана VI, то существуетъ сильное подозрѣніе, что онъ зналъ обо всѣхъ злодѣяніяхъ Афрайи и участвовалъ въ заговорѣ.

Когда писецъ назвалъ имя Стуре, этотъ послѣдній всталъ. Только что писецъ успѣлъ окончить, какъ онъ произнесъ твердымъ, громкимъ голосомъ:

— Каждое слово, сказанное обо мнѣ, есть постыдная ложь!

— Молчите! — сказалъ Павелъ Петерсенъ — теперь еще не время вамъ говорить.

— Время это настало, — отвѣчалъ каммеръ-юнкеръ. — Объявляю передъ судомъ, что я невинно оклеветанъ, что по злобѣ желаютъ завладѣть моимъ имуществомъ и посягаютъ на мою жизнь. Я возвращаю обвиненіе тому, отъ кого оно исходитъ. Вы, писецъ, одинъ только вы сплели всю эту сѣть лжи, я обвиняю васъ, какъ худшаго и главнаго злодѣя въ странѣ!

Всеобщее удивленіе выразилось въ молчаніи. Громадный кругъ неподвижно смотрѣлъ на писца, который нѣсколько минутъ, казалось, находился въ нерѣшимости и смущеніи. Скоро, однако же, онъ вполнѣ овладѣлъ собою. Въ его злобно блестѣвшихъ глазахъ исчезло выраженіе бѣшенства: онъ протянулъ руку и сказалъ:

— Вы не можете оскорблять меня, господинъ Стуре, потому что вы подсудимый. Успокойтесь, народное собраніе! А вы, сударь, не ухудшайте вашего дѣла. Вамъ и такъ довольно придется вынести на своихъ плечахъ.

Въ отвѣтъ ему послышался всеобщій одобрительный шепотъ. Стуре повсюду видѣлъ мрачныя, яростныя лица, не предвѣщавшія ничего добраго.

— Я говорю въ послѣдній разъ, — воскликнулъ онъ, — и торжественно протестую противъ всего, что здѣсь происходитъ! Я не только былъ, но и теперь остаюсь датскимъ дворяниномъ, офицеромъ и каммеръ-юнкеромъ. Въ чемъ бы меня не обвиняли, ни но какимъ законамъ, никакой судъ не можетъ произнести надо мною приговора, кромѣ того, во главѣ котораго стоитъ самъ король. Дѣлайте со мною, что хотите, но будьте увѣрены, что это не останется безъ наказанія. Я предаю себя Его Королевской милости, высшему государственному совѣту и норвежскому губернатору.

Эти восклицанія произвели впечатлѣніе. Народная масса хотя и отвѣчала ропотомъ, но кое-кто и задумался и опустилъ глаза при имени короля и при намекѣ на угрожающее съ его стороны возмездіе. Писецъ не смутился этимъ.

— Всѣ эти возраженія нельзя принять во вниманіе, — сказалъ онъ, — здѣсь нашъ законъ и наши права. Вы не хотите отвѣчать?

— Нѣтъ.

— А ты, Афрайя? — обратился онъ къ лапландцу. — Отрицаешь ли ты, что поклонялся своимъ языческимъ богамъ?

— Нѣтъ, — отвѣчалъ старикъ ясно и громко, — отцы наши молились Юбиналу, и я тоже.

— Такъ значитъ ты презираешь христіанское ученіе? Сознаешься ли также, что ты колдунъ и волшебникъ?

— Да, я служитель Юбинала, я знаю заклинанія, боги слушаютъ меня, — медленно сказалъ Афрайя.

Удивленіе овладѣло всѣми присутствующими.

— Знаешь ли ты это изображеніе? — спросилъ писецъ, взявъ со стола небольшой металлическій амулетъ, полученный злополучнымъ Олафомъ и переданный имъ потомъ Эгеде Вингеборгу.

— Я знаю его.

— Ты обѣщалъ дать попутный вѣтеръ, но ты солгалъ. Разразилась буря, Олафъ утонулъ, съ нимъ единственный сынъ Гельгештада и твое собственное дитя.

Голова Афраіи задрожала, но когда онъ ее поднялъ, глаза его блестѣли и онъ твердо отвѣчалъ:

— Я зналъ, что будетъ; я видѣлъ знаменія на небѣ, которыхъ никто не видѣлъ, и слышалъ громовой голосъ Пекеля.

— Значитъ ты продалъ этотъ амулетъ, чтобы погубить людей?

— Тебя я хотѣлъ погубить, тебя, такъ какъ ты хуже волка и медвѣдя! — воскликнулъ Афрайя.

— Значитъ ты совершилъ сознательное убійство? — невозмутимо продолжалъ Петерсенъ. — Ненавидь меня, сколько ты хочешь, но скажи мнѣ, зачѣмъ ты хотѣлъ погубить невинныхъ людей?

— Кто невиненъ между вами! Развѣ всѣ вы не разбойники, развѣ не взяли вы у насъ то, что намъ принадлежало, развѣ вы насъ не ненавидите, развѣ вы насъ не презираете, какъ змѣй и ядовитыхъ гадъ?

— И потому ты намѣревался прогнать всѣхъ насъ изъ этой страны, чему ты хотѣлъ положить начало на Лингенской ярмаркѣ, если бы твой племянникъ, Мортуно, не оставилъ тебѣ?

Афрайя опустилъ голову на грудь и сложилъ руки.

— Юбиналъ принялъ дѣтей моихъ въ объятія свои, и скоро я буду съ ними, и не боюсь тебя, а ты окончишь жизнь въ мученіяхъ и стыдѣ.

— Ты былъ такъ смѣлъ, — воскликнулъ писецъ, — что подтвердилъ всѣ твои преступленія. Теперь сознайся еще, въ какихъ сношеніяхъ ты былъ съ Генрихомъ Стуре изъ Бальсфіорда?

Афрайя обратился къ Стуре, поднялъ руки и сказалъ:

— Миръ и благословеніе надъ тобою! Я былъ твоимъ другомъ, потому что ты добръ и справедливъ!

— Не давалъ ли ты ему денегъ для уплаты долговъ?

— Я это сдѣлалъ, потому что ты и Гельгештадъ хотѣли его погубить.

— А чѣмъ онъ тебѣ заплатилъ за это?

— Я ничего не требовалъ, я былъ ему благодаренъ.

— Не лги, измѣнникъ! — воскликнулъ писецъ съ дико блуждавшими глазами. — Онъ былъ съ тобою въ заговорѣ и продалъ тебѣ порохъ, который я нашелъ у тебя въ избушкѣ. Сознавайся! или я тебя доведу до сознанія!

По его знаку одинъ изъ экзекуторовъ снялъ красное покрывало съ боковаго стола. Какъ ни была груба и жестка окружавшая толпа, она невольно содрогнулась. Тамъ лежали жомы. Желѣзныя проволоки, острые колы и кляпки, хранившіеся въ шкафу канцеляріи.

— По закону дозволено, и теперь необходимо приступить къ допросу пыткою, такъ какъ закоренѣлый злодѣй не хочетъ сознаться въ истинѣ. Экзекуторы, схватите лапландца и примитесь за жомы!

— Стойте! — закричалъ голосъ внѣ круга — остановитесь во имя Господа Бога!

Павелъ Петерсенъ сжалъ кулаки, глаза его горѣли, на лицѣ отразилась дикая ярость; онъ узналъ Клауса Горнеманна, котораго всего менѣе ожидалъ здѣсь, и при видѣ пастора имъ овладѣло неописанное бѣшенство и сильный страхъ.

— Судья Тромзое, — сказалъ благородный миссіонеръ, — я требую отъ васъ отложить судебное разбирательство. Я былъ боленъ, а то пришелъ бы раньше; но, слава Всемогущему Богу, еще не поздно!

— Зачѣмъ я буду откладывать народное собраніе? — спросилъ судья раздражительно и грубо.

— Потому что въ этомъ несчастномъ дѣлѣ еще много остается разслѣдовать.

— Здѣсь надо разслѣдовать только одно, — возразилъ писецъ, — зналъ ли Генрихъ Стуре о преступленіяхъ этого лапландца. Афрайя же самъ сознался, что онъ язычникъ и колдунъ.

— Господи Боже! — воскликнулъ старый пасторъ: — не осуди его. Да, онъ язычникъ, но развѣ мечемъ открываютъ глаза слѣпому? Безумный, какъ можешь ты самъ себя называть колдуномъ? Если бы ты былъ имъ, ты бы не сидѣлъ здѣсь покинутый. А вы, господинъ судья, — продолжалъ онъ, обращаясь къ высшему представителю власти, — вы, дѣйствительно, хотите примѣнить эти жестокія средства, уцѣлѣвшія отъ варварскихъ временъ? Вы не можете и не смѣете сдѣлать это.

— Тутъ стоитъ довольно достойныхъ и честныхъ гражданъ, — воскликнулъ судья, — и я спрашиваю ихъ, имѣемъ ли мы право судить этого измѣнника лапландца по существующимъ законамъ?

— Такъ, судья Паульсенъ, такъ! — закричали голоса.

Нѣкоторые повскакали съ мѣстъ и подняли руки; другіе пришли въ ярость и хотѣли стащить стараго пастора съ эстрады.

— Именемъ Бога, именемъ Спасителя! — воскликнулъ старецъ: — не препятствуйте мнѣ!

— Нарушеніе мира, нарушеніе суда! — кричали засѣдатели.

— Выведите его, экзекуторы! — приказалъ судья.

Старикъ стоялъ униженный и плакалъ. Въ скорби поднялъ онъ кверху руки; наступила тишина, и онъ еще разъ могъ сказать:

— Если я не могу спасти этого несчастнаго то, по крайней мѣрѣ, свидѣтельствую въ пользу Генриха Стуре. Не увеличивайте вашего преступленія: его можетъ судить только губернаторъ.

— Прочь его! — кричалъ Павелъ Петерсенъ, — его свидѣтельство злонамѣренное.

Экзекуторы окружили его.

— Я самъ, я самъ! — кричалъ онъ. — Меня вытолкали изъ народнаго собранія… Я буду жаловаться передъ трономъ короля на это насиліе.

Посреди крика и безпорядка происходило совѣщаніе судей. Писецъ нѣсколько времени лежалъ въ изнеможеніи въ своемъ креслѣ. Потомъ онъ вскочилъ и сталъ съ жаромъ говорить, но засѣдатели, повидимому, не раздѣляли его мнѣнія. Когда собрали голоса, возстановилась тишина. Павелъ Петерсенъ обратился къ Афрайѣ и громко произнесъ приговоръ:

— Такъ какъ ты сознался, что ты идолопоклонникъ и колдунъ и совершилъ убійство и государственную измѣну, то сегодня еще твое грѣшное тѣло будетъ сожжено и пепелъ развѣянъ по вѣтру. Что же касается васъ, Генрихъ Стуре, вы будете присутствовать при исполненіи этого приговора, затѣмъ вы навсегда изгоняетесь изъ нашей страны, и для дальнѣйшаго наказанія вы будете въ цѣпяхъ препровождены въ Трондгеймъ. Такъ рѣшаетъ высшій судъ Тромзое, во имя короля, на основаніи закона и правъ страны.

Вечерѣло. Солнце освѣщало краснымъ отблескомъ высокія главы скалъ, возвышающихся по ту сторону Тромзоезунда. Овраги окутывались синимъ туманомъ, и въ городѣ царствовала тяжелая тишина.

Вдругъ съ холма послышался дикій крикъ многихъ сотенъ людей; онъ пронесся надъ страною и моремъ и замеръ. Поднялся столбъ дыму, тяжело и мрачно закрутился онъ кверху, а за нимъ взвилось пылающее пламя. Широкій кругъ людей задернуло чернымъ облакомъ, какъ будто оно хотѣло скрыть ихъ дѣянія; наверху свѣтило еще солнце, тамъ былъ еще день.

Большія бѣлыя птицы полетѣли въ голубыя небеса; онѣ взяли душу Афрайи и понесли ее въ сады Юбинала.

Въ домѣ судьи двое людей, услыхавъ крикъ, упали на колѣни и стали молиться, — это были старый пасторъ Клаусъ Горнеманнъ и Ильда Гельгештадъ.

— Отче Всемилосердный! — молился старикъ: — прими милостиво въ руки Твои все, что въ немъ вѣчно и безсмертно. О, Господи и Боже мой! помоги этому созданію въ его страданіяхъ, охлади пламя, призови страждущаго къ Себѣ, облегчи его муки такъ, какъ Ты облегчилъ муки Распятаго на крестѣ!

Въ эту минуту молитва ихъ была неожиданно прервана выстрѣломъ изъ пушки. Онъ заглушилъ крикъ толпы, возвращавшейся съ холма. Два судна приближались на всѣхъ парусахъ съ южной стороны порта; оба подъ королевскимъ флагомъ. Крестъ Данеброга развѣвался, освѣщаемый лучами вечерняго солнца, а на палубѣ толпились вооруженные люди, солдаты и матросы. Народъ удивленно смотрѣлъ на корабли; подошелъ и судья со своею свитою. Въ нѣкоторомъ разстояніи отъ него слѣдовалъ коронный писецъ Петерсенъ, его велъ Гельгештадъ, онъ едва двигался. Но онъ пересиливалъ и боль, и страданія, и видя его съ краснымъ пылающимъ лицомъ и слыша его смѣхъ, нельзя было подумать, что онъ боленъ. Мимо нихъ только что провели Стуре. Его окружали экзекуторы; цѣпь сковывала его руки; но онъ шелъ бодро, лицо было безстрашно и спокойно. Поровнявшись со своими врагами, онъ съ такимъ презрѣніемъ взглянулъ на нихъ, что Гельгештадъ отвернулся, а писецъ стиснулъ зубы.

Какъ разъ въ этотъ моментъ раздался второй пушечный выстрѣлъ. Петерсенъ воскликнулъ:

— Какой дуракъ сторожъ расходуетъ такъ порохъ!

Они достигли домовъ, когда судья вернулся къ нимъ съ очень разстроеннымъ лицомъ.

— Иди скорѣе! — сказалъ онъ: — у насъ странные гости. Два военныя судна бросили въ гавани якорь и спустили лодки. Красные мундиры такъ и толпятся.

— Они пожаловали ко мнѣ на свадьбу, — засмѣялся Павелъ. — Какъ это, дядя? вы сами были офицеромъ и боитесь солдатъ.

— Добра они не принесутъ, — проворчалъ важный чиновникъ.

— Ну, такъ пусть это будетъ зло! Развѣ у насъ недостаточно рукъ для защиты. Идемте, идемте! Поднимите повыше голову, дядя. Я тотчасъ научу эти красные мундиры вѣжливости.

На-встрѣчу имъ несся барабанный бой. Когда они пришли въ гавань, тамъ стоялъ отрядъ солдатъ только что высадившихся на берегъ. Нѣсколько офицеровъ строили ихъ. Кругомъ стояли любопытные. Даже экзекуторы остановились со своимъ арестантомъ и прислушивались. Судья съ племянникомъ приблизились къ начальствующимъ. Судья снялъ треуголку, поклонился и вѣжливо заговорилъ:

— Господа офицеры! — сказалъ онъ: — привѣтствую васъ въ Тромзое, но такъ какъ я не получилъ никакого увѣдомленія, то позвольте спросить, откуда вы пожаловали и каковы ваши намѣренія?

Старый сердитый капитанъ, повидимому, не особенно былъ расположенъ разговаривать. Онъ посмотрѣлъ черезъ плечо на судью и небрежно сказалъ:

— Командиръ обо всемъ васъ увѣдомитъ.

А гдѣ же этотъ господинъ командиръ?

— Вотъ онъ ѣдетъ, — отвѣчалъ другой офицеръ.

Отъ большаго корабля отчалила лодка съ вымпеломъ. Посреди нея стоялъ молодой стройный воинъ. Когда лодка пристала, раздался барабанный бой, и. солдаты взяли на караулъ. Офицеръ быстро взошелъ на берегъ, онъ проницательно и мрачно посмотрѣлъ на кланявшагося ему чиновника, который вмѣстѣ съ племянникомъ подошелъ къ самой лѣстницѣ.

— Вы судья Тромзое? — спросилъ онъ.

— Да, сударь!

— А вы коронный писецъ, его племянникъ?

— Я самый; а вы кто?

Офицеръ гордо улыбнулся.

— Адъютантъ губернатора Норвегіи и королевскій коммиссаръ. Присланъ разслѣдовать ваши дѣянія въ этой странѣ.

— Гейбергъ! — вскрикнулъ голосъ изъ толпы.

Произошла давка, зазвенѣла цѣпь. Стуре оттолкнулъ экзекуторовъ и освободился.

— Что это? — воскликнулъ коммиссаръ: — офицеръ, каммеръ-юнкеръ короля, дворянинъ и въ цѣпяхъ. Кто осмѣлился покрыть тебя такимъ позоромъ?

— Я! — отвѣчалъ Павелъ. — Этотъ человѣкъ осужденъ, какъ государственный измѣнникъ, и я приказываю вамъ чтить законъ и приговоръ суда.

— Государственный измѣнникъ! — сказалъ Гейбергъ: — такъ вотъ что они на тебя взвели, бѣдный мой другъ! Снять цѣпи, — приказалъ онъ. — Къ сожалѣнію, я опоздалъ и не спасъ старика, котораго вы убили. Но трепещите передъ слѣдствіемъ и передъ гнѣвомъ короля. Судья Тромзое и вы, коронный писецъ, я арестую васъ именемъ его величества.

— Вы меня, вы арестуете меня? — воскликнулъ Павелъ Петерсенъ.

Глаза его горѣли, все тѣло тряслось.

— Сограждане, друзья! — воскликнулъ онъ: — неужели вы дадите солдатамъ надругаться надъ вашими правами?

По знаку Гейберга нѣсколько гренадеровъ окружили судью и писца. Остальной отрядъ наклонилъ вправо и влѣво штыки. Толпа отхлынула. Угроза королевскаго возмездія громомъ раздалась въ ихъ ушахъ, и ни одинъ голосъ не рѣшился противорѣчить. Тогда открылась дверь судейскаго дома, и старый Клаусъ вышелъ рука объ руку съ Ильдой.

— Проклятіе! — стоналъ Павелъ Петерсенъ. — Освободите меня, пустите меня; я этого хочу!

Онъ старался вырваться изъ рукъ своей стражи. Ильда стояла подлѣ пастора, Стуре опустился передъ нею на колѣни. Дѣвушка взяла его голову обѣими руками, и слезы ея падали ему на лобъ.

— Ильда, — воскликнулъ онъ въ восторгѣ, — я свободенъ, я съ тобою!

— Богъ да благословитъ тебя! — сказала она: — я никогда тебя не покину.

Павелъ Петерсенъ испустилъ ужасный крикъ и упалъ безъ памяти.

Черезъ мѣсяцъ слѣдствіе въ Тромзое окончилось. Судью Паульсена препроводили на королевское судно и отправили въ Трондгеймъ; тамъ его заключили въ Мункгольмскую тюрьму, гдѣ въ одно утро нашли его въ камерѣ мертвымъ. Племянникъ его умеръ на второй день по освобожденіи Стуре въ состояніи бѣшенства. Рана его воспалилась; послѣдніе часы его были ужасны. Умъ Нильса Гельгештада совершенно помрачился; его отвезли въ Лингенфіордъ и окружили нѣжными заботами.

Прибытіе королевскихъ кораблей было дѣломъ Клауса Горнеманна. Въ письмѣ къ своему другу губернатору онъ описалъ положеніе Стуре и выразилъ опасенія, что благородный каммеръ-юнкеръ сдѣлается жертвою тайныхъ козней судьи, писца и корыстнаго Гельгештада. Въ припискѣ сообщалась и исторія Афрайи. Старый генералъ, прочитавъ все это, позвалъ своего адъютанта и сказалъ ему:

— Впередъ, молодой другъ мой! Вырвите вашего товарища изъ рукъ этихъ мошенниковъ и, вообще, установите тамъ порядокъ! Экспедицію надо снарядить въ два дня.

Такъ Гейбергъ поспѣлъ во-время, чтобы спасти, по крайней мѣрѣ, хотя своего друга. Благодаря этой экспедиціи, уже на слѣдующій годъ послѣдовалъ указъ изъ Копенгагена объ отмѣнѣ пытки. А нѣсколько лѣтъ спустя, королевскимъ повелѣніемъ лапландцамъ была дарована равноправность съ остальными подданными его величества.

Но задолго до того, въ прекрасный осенній день, когда солнце освѣщало черную вершину Кильписа, черезъ Лингенфіордъ плыла лодка къ старой церкви. Тамъ Клаусъ Горнеманнъ благословилъ Генриха Стуре и Ильду и соединилъ ихъ руки. Нильсъ Гельгештадъ сидѣлъ при этомъ въ своемъ креслѣ, какъ дитя улыбался и кивалъ головою. Цѣлые годы послѣ того сиживалъ онъ на скамьѣ передъ гаардомъ, смотрѣлъ на фіордъ и время отъ времени бормоталъ про себя:

— Я бы хотѣлъ, чтобы Густавъ былъ здѣсь. Хорошо бы было, если бы онъ пришелъ.

У Стуре было многочисленное потомство. Онъ выстроилъ на Стремменѣ большой домъ. Имя его было извѣстно повсюду и пользовалось большимъ уваженіемъ. Онъ обладалъ въ избыткѣ почестями, вліяніемъ и счастіемъ. Когда старый благочестивый пасторъ возвращался изъ своихъ скитаній по гаммамъ, онъ отдыхалъ въ Бальсфіордѣ и читалъ письма Германа Гейберга изъ Трондгейма къ Стуре.

Сокровищъ Афрайи никто не нашелъ; но сохранилось много преданій о чудесахъ серебряныхъ пещеръ, и часто, хотя напрасно, отправлялись смѣльчаки на ихъ поиски.

---

1. Фіордами называются глубокіе, крутые овраги у береговъ Скандинавіи и ея острововъ.
2. Квенами зовутъ въ Норвегіи финновъ.
3. Группа острововъ у береговъ Норвегіи, на сѣверъ отъ полярнаго круга.
4. Гекуль норвежское названіе глетчера.
5. Фіельды -пустынныя плоскогорья, образующія главную массу Скандинавскихъ горъ.
6. Остъ- и Вестъ-Вагое — два острова Лофоденскаго архипелага.
7. Ефимокъ равняется четыремъ маркамъ съ половиною.
8. Гаардомъ называется крупная мыза.
9. Рѣка въ сѣверной части Норвегіи, составляетъ границу съ Россіею.
10. Эльфъ — норвежское названіе рѣки.
11. Прим. перевод. Орудіе пытки, которымъ свинчивали пальцы.