Афоризмы житейской мудрости (Шопенгауэр)/ДО

Афоризмы житейской мудрости
авторъ Артур Шопенгауэр, пер. Н. М. Губского

Оригинал: нѣмецкій, опубл.: 1851. — Перевод опубл.: 1914. Источникъ: az.lib.ru • Текст издания: С.-Петербург: акционерное общество типографского дела «Герольд», 1914.

Артуръ Шопенгауэръ.

Афоризмы житейской мудрости.

Переводъ съ нѣмецкаго Н. М. Губскаго. СПБ

1914.

ОГЛАВЛЕНІЕ.

Предисловіе

Введеніе

Глава первая. Основное дѣленіе

Глава вторая. О томъ, что такое человѣкъ

Глава третья. О томъ, что человѣкъ имѣетъ

Глава четвертая. Что представляетъ собою человѣкъ

Глава питая. Поученія и правила

Глава шестая. О различіи возрастовъ

ПРЕДИСЛОВІЕ.

Заглавіе предлагаемаго труда можетъ дать поводъ думать, что мы имѣемъ предъ собою рядъ разрозненныхъ, обрывочныхъ идей, безъ всякой связи между собой, нѣчто вродѣ записной книжки философа. Но такое заключеніе было бы ошибочнымъ. Всѣ 6 главъ, на которыя подраздѣляются «Афоризмы», проникнуты той стройностью мысли, тѣмъ единствомъ міровоззрѣнія, какое отличаетъ геніальныхъ мыслителей. Собственно говоря, настоящій трудъ представляетъ собою разработку нѣкоторыхъ особенно интересныхъ вопросовъ изъ числа затронутыхъ Шопенгауэромъ въ тѣхъ мелкихъ философскихъ произведеніяхъ, которыя соедниены подъ общимъ заглавіемъ «Parerga und Paralipomena»^[1].

О содержательности предлагаемаго произведенія распространяться не приходится: имя Шопенгауэра говоритъ достаточно за себя. Однако, можно указать на нѣкоторыя специфическія черты, дѣлающія данный трудъ доступнымъ и интереснымъ даже для широкихъ массъ. При этомъ прежде всего слѣдуетъ отмѣтить, что къ богатству философскихъ идей въ «Афоризмахъ» примѣшанъ еще и индивидуальный моментъ: свободная форма изложенія даетъ возможность видѣть не только философа, но и человѣка, не только великаго мыслителя съ его безпощадно-холоднымъ разумомъ и «отточенной какъ бритва» логикой, но и смертнаго, волнуемаго страстями, дающаго просторъ своему негодованію на нелѣпость людскихъ отношеній.

Характерно, далѣе, заданіе. «Искусство счастливо прожить жизнь!» Девизъ этотъ показываетъ, что «Афоризмы», помимо научно-философскаго интереса способна отвѣтить также и потребностямъ рядового смертнаго, ищущаго руководящихъ принциповъ для своей реальной — слишкомъ реальной — жизни. Повидимому, эту цѣль имѣлъ въ виду самъ Шопенгауэръ; во всякомъ случаѣ языкъ «Афоризмовъ» значительно легче того, какимъ изложены его крупные труды.

Наконецъ, слѣдуетъ учесть еще слѣдующее. Самъ Шопенгауэръ признавалъ, что «Афоризмы»^[2], въ силу ихъ самостоятельнаго характера, могутъ быть вполнѣ усвоены и поняты независимо отъ знакомства съ его главными философскими трудами. Мало того: эти же «Афоризмы» являются какъ нельзя болѣе пригодными къ тому, чтобы «черезъ нихъ» вступить въ глубокія нѣдра Шопенгауэровской философіи. Вѣдь всѣ главнѣйшіе, основные тезисы великаго пессимиста приведены и въ «Афоризмахъ», гдѣ они къ тому же изложены весьма доступнымъ языкомъ, иллюстрированы массою наглядныхъ примѣровъ, такъ что усвоить ихъ нетрудно даже для мало свѣдущаго въ философіи читателя.

Что касается перевода, то нѣкоторая лаконичность, отрывочность стиля должна быть отнесена на счетъ автора, который вѣдь недаромъ озаглавилъ настоящій трудъ «Aphorismen».

Переводчикъ.

Афоризмы житейской мудроcти.

La bonheur n'est pas chose aisée, il est très difficile de le trouver en nous et impossible de le trouver ailleurs ¹).
Chamfort.

¹) Счастье дается не легко: очень трудно найти его въ себѣ, и невозможно — въ чемъ-либо другомъ.

ВВЕДЕНІЕ.

Понятію житейской мудрости я придаю строго имманентный смыслъ: подъ нимъ я подразумѣваю искусство пронести жизнь по возможности счастливо и легко. Мою теорію можно было бы назвать эвдемонологіей, т. к. она имѣетъ цѣлью научить счастливой жизни. Счастливая жизнь можетъ быть опредѣлена какъ такое существованіе, которое, будучи разсмотрѣно объективно или скорѣе — (т. к. здѣсь важно именно субъективное сужденіе) — по зрѣломъ и спокойномъ размышленіи, — должно быть безусловно предпочтено небытію. Изъ такого пониманія счастливой жизни вытекаетъ, что мы держимся за нее ради вся самой, а не только изъ страха смерти; отсюда ясно также, почему мы желаемъ жить безконечно. Соотвѣтствуетъ ли человѣческая жизнь такому понятію бытія, и можетъ-ли вообще ему соотвѣтствовать — вотъ вопросъ, на который моя философія даетъ отрицательный отвѣтъ; для эвдемонологіи-же первой предпосылкой является утвердительный отвѣтъ,

Но эта послѣдняя система покоится на ложной основѣ, что и показано мною въ 49 главѣ II тома моего главнаго труда. Чтобы самому создать подобную систему, мнѣ пришлось сойти съ метафизико-этическихъ высотъ моей подлинной философіи. Слѣдовательно, всѣ развиваемыя здѣсь мысли основаны въ извѣстной мѣрѣ на компромиссѣ, ибо служатъ развитіемъ общепринятой, эмпирической точки зрѣнія и сохраняютъ потому всѣ ошибки послѣдней; цѣнность ихъ условна, такъ какъ само понятіе эвдемонологія призрачно. — Помимо всего я не претендую на полноту изслѣдованія, отчасти потому, что сама тема неисчернаема, отчасти потому, что не хотѣлъ-бы повторять сказаннаго другими.

Обращаю вниманіе читателя на трактующую ту-же тему, что и настоящіе афоризмы, книгу Кардана «De utilitate ex adversis capieuda», служащую хорошимъ дополненіемъ къ моему очерку. Правда, и Аристотель вставилъ краткую эвдемонологію въ 5 главу I книги своей Реторики, но она вышла у него очень сухой. Я не пользовался трудами этихъ предшественниковъ, т. к. компиляція — не мое дѣло, а особенно потому, что при этомъ было-бы потеряно единство идеи, составляющее поистинѣ душу подобнаго рода сочиненій. Все послѣдующее — въ общихъ чертахъ, конечно — уже высказывалось мудрецами, тогда какъ глупцы, т. е. подавляющее большинство людей, поступали всегда какъ разъ наоборотъ; — такъ это будетъ и впредь. Правъ Вольтеръ, говоря: «мы покинемъ этотъ міръ такимъ-же глупымъ и злымъ, какимъ мы застали его при приходѣ».

ГЛАВА ПЕРВАЯ. Основное дѣленіе

Аристотель (Eth. Nicom. I, 8) раздѣлилъ блага человѣческой жизни на 3 группы: блага внѣшнія, духовныя и тѣлесныя. Сохраняя лишь тройное дѣленіе, я утверждаю, что все, чѣмъ обусловливается различіе въ судьбѣ людей, можетъ быть сведено къ тремъ основнымъ категоріямъ.

1) Что такое человѣкъ; — т. е. личность его въ самомъ широкомъ смыслѣ слова. Сюда слѣдуетъ отнести здоровье, силу, красоту, темпераментъ, нравственность, умъ и степень его развитія.

2) Что человѣкъ имѣетъ: — т. е. имущество, находящееся въ его собственности или владѣніи.

3) Что представляетъ собою человѣкъ; этими словами подразумѣвается то, какимъ человѣкъ является въ представленіи другихъ: какъ они его себѣ представляютъ; — словомъ это — мнѣніе остальныхъ о немъ, мнѣніе, выражающееся во внѣ въ его почетѣ, положеніи и славѣ.

Перечисленные въ первой рубрикѣ элементы вложены въ человѣка самой природой; изъ этого уже можно заключить, что вліяніе ихъ на его счастье или несчастье значительно сильнѣе и глубже того, какое оказывается факторами двухъ другихъ категорій, создающимися силами людей. По сравненію съ истинными личными достоинствами — обширнымъ умомъ или великимъ сердцемъ — всѣ преимущества, доставляемыя положеніемъ, рожденіемъ, хотя-бы царственнымъ, богатствомъ и т. п. оказываются тѣмъ-же, чѣмъ оказывается театральный король по сравненію съ настоящимъ. Метродоръ, первый ученикъ Эпикура, такъ начинаетъ одну изъ своихъ главъ: «То, что находится внутри насъ, болѣе вліяетъ на наше счастье, чѣмъ то, что вытекаетъ изъ вещей внѣшняго міра» (см. Clemens Alex. Strom. II, 21, стр. 362 Вюрцбургскаго изданія). Дѣйствительно, вполнѣ безспорно, что для блага индивидуума, даже больше — для его бытія, самымъ существеннымъ является то, что въ немъ самомъ заключается или происходитъ. Только этимъ и обусловливается его чувство удовлетворенія или неудовольствія, — являющееся ближайшимъ образомъ результатомъ ощущеній, желаній и мыслей; все, лежащее внѣ этой области, имѣетъ лишь косвенное вліяніе на человѣка. Потому-то однѣ и тѣ-же внѣшнія событія вліяютъ на каждаго совершенно различно; находясь въ одинаковыхъ обстоятельствахъ, люди все-же живутъ въ разныхъ мірахъ. Непосредственно человѣкъ имѣетъ дѣло лишь съ своими собственными представленіями, ощущеніями и движеніями воли; явленія внѣшняго міра вліяютъ на него лишь постольку, поскольку ими вызываются явленія во внутреннемъ мірѣ. Міръ, въ которомъ живетъ человѣкъ, зависитъ прежде всего отъ того, какъ его данный человѣкъ понимаетъ, а слѣдовательно отъ свойствъ его мозга: сообразно съ послѣднимъ міръ оказывается то бѣднымъ, скучнымъ и пошлымъ, то наоборотъ, богатымъ, полнымъ интереса и величія. Обыкновенно завидуютъ тѣмъ, кому въ жизни удавалось сталкиваться съ интересными событіями; въ такихъ случаяхъ скорѣе стоитъ завидовать той способности къ воспріятію, которая придаетъ событію тотъ интересъ, то значеніе, какое оно имѣетъ на взглядъ разсказчика; одно и то-же происшествіе, представляющееся умному человѣку глубоко интереснымъ, превратилось-бы, будучи воспринято пустенькимъ пошлякомъ, въ скучнѣйшую сцену изъ плоской обыденщины. Особенно ясно это сказывается въ нѣкоторыхъ стихотвореніяхъ Гете и Байрона, описывающихъ, повидимому, дѣйствительно случившіяся происшествія: недалекій читатель склоненъ въ такихъ случаяхъ завидовать поэту въ томъ, что ни его долю выпало это происшествіе, вмѣсто того, чтобы завидовать его могучему воображенію, превратившему какое-нибудь повседневное событіе въ нѣчто великое и красивое. Меланхоликъ приметъ за трагедію то, въ чемъ сангвиникъ увидитъ лишь интересный инцидентъ, а флегматикъ — нѣчто, не заслуживающее вниманія. Происходитъ это отъ того, что дѣйствительность, т. е. всякій осуществившійся фактъ, состоитъ изъ двухъ половинъ: изъ субъективной и объективной, столь-же необходимо и тѣсно связанныхъ между собою, какъ водородъ и кислородъ въ водѣ. При тождественныхъ объективныхъ и разныхъ субъективныхъ данныхъ или наоборотъ, получатся двѣ глубоко различныя дѣйствительности: превосходнѣйшія объективныя данныя при тупой, скверной субъективной половинѣ создадутъ въ результатѣ очень плохую дѣйствительность, подобно красивой мѣстности, наблюдаемой въ дурную погоду или черезъ скверное стекло. Проще говоря, человѣкъ такъ-же не можетъ вылѣзти изъ своего сознанія, какъ изъ своей шкуры, и непосредственно живетъ только въ немъ; потому-то такъ трудно помочь ему извнѣ. На сценѣ одинъ играетъ князя, другой — придворнаго, третій — слугу, солдата или генерала и т. п. Но эти различія суть чисто-внѣшнія, истинная-же, внутренняя подкладка у всѣхъ участниковъ одна и та-же: бѣдный актеръ съ его горемъ и нуждою. Такъ и въ жизни. Различіе въ богатствѣ въ чинѣ отводятъ каждому особую роль, по отнюдь не ею обусловливается распредѣленіе внутренняго счастья и довольства: и здѣсь въ каждомъ таится одинъ и тотъ же жалкій бѣднякъ, подавленный заботами и горемъ, которое, правда, разнообразится въ зависимости отъ субъекта, но въ истинномъ своемъ существѣ остается неизмѣннымъ; если и существуетъ разница въ степени, то она ни въ какой мѣрѣ не зависитъ отъ положенія или богатства субъекта, т. е. отъ характера его роли.

Такъ какъ все существующее и происходящее существуетъ и происходитъ непосредственно лишь въ сознаніи человѣка, то очевидно свойства этого сознанія существеннѣе всего и играютъ болѣе важную роль, чѣмъ отражающіеся въ немъ образы. Всѣ наслажденія и роскошь, воспринятыя туманнымъ сознаніемъ глупца, окажутся жалкими по сравненію съ сознаніемъ Сервантеса, пишущаго въ тѣсной тюрьмѣ своего Донъ-Кихота.

Объективная половина дѣйствительности находится въ рукахъ судьбы, и потому измѣнчива; субъективное данное — это мы сами; въ главныхъ чертахъ оно неизмѣнно. Вотъ почему жизнь каждаго носитъ, несмотря на внѣшнія перемѣны, съ начала до конца одинъ и тотъ-же характеръ; ее можно сравнить съ рядомъ варіацій на одну и ту-же тему. Никто не можетъ сбросить съ себя свою индивидуальность. Въ какія условія ни поставить животное, оно всегда останется заключеннымъ въ томъ тѣсномъ кругѣ, какой навѣки очерченъ для него природой, — почему, напр., наше стремленіе осчастливить любимое животное можетъ осуществиться вслѣдствіе этихъ границъ его существа и сознанія лишь въ очень узкихъ рамкахъ. Также и человѣкъ: его индивидуальность заранѣе опредѣляетъ мѣру возможнаго для него счастья. Особенно прочно, притомъ навсегда, его духовныя силы опредѣляютъ способность къ возвышеннымъ наслажденіямъ. Разъ эти силы ограничены, то всѣ внѣшнія усилія, все, что сдѣлаютъ для человѣка его ближніе и удача, — все это не сможетъ возвысить человѣка надъ свойственнымъ ему полу-животнымъ счастьемъ и довольствомъ; на его долю останутся чувственныя удовольствія, тихая и уютная семейная жизнь, скверное общество и вульгарныя развлеченія. Даже образованіе можетъ лишь очень мало содѣйствовать расширенію круга его наслажденій; вѣдь высшія, самыя богатыя по разнообразію, и наиболѣе привлекательныя наслажденія — сутъ духовныя, какъ-бы мы въ юности ни ошибались на этотъ счетъ; — а такія наслажденія обусловлены прежде всего нашими духовными силами.

Отсюда ясно, насколько наше счастье зависитъ отъ того, что мы такое, отъ нашей индивидуальности; обычно-же при этомъ учитывается только судьба, — т. е. то, что мы имѣемъ, и то, что мы собою представляемъ. Но судьба можетъ улучшиться; къ тому-же при внутреннемъ богатствѣ человѣкъ не станетъ многаго отъ нея требовать. Глупецъ всегда останется глупцомъ, и тупица — тупицей, будь они хоть въ раю и окружены гуріями. Гете говоритъ:

«Volk und Knecht und Überwinder

Sie gestehn zu jeder Zeit

Höchstes Glück der Erdenkinder

Soi nur die Persönlichkeit» *).

• ) Народы, рабы и побѣдители всегда признавали, что высшее благо человѣка — его личность.

Что субъективная сторона несравненно важнѣе для нашего счастья и довольства, чѣмъ объективныя данныя — это легко подтверждается хотя-бы тѣмъ, напр., что голодъ — лучшій поваръ, или что старикъ равнодушно смотритъ на богиню юности — женщину, или, наконецъ, жизнью генія или святого. Особенно здоровье перевѣшиваетъ всѣ внѣшнія блага настолько, что здоровый нищій счастливѣе больного короля. Спокойный, веселый темпераментъ, являющійся слѣдствіемъ хорошаго здоровья и сильнаго организма, ясный, живой, проницательный и правильно мыслящій умъ, сдержанная воля и съ тѣмъ вмѣстѣ чистая совѣсть — вотъ блага, которыхъ замѣнить не смогутъ никакіе чины и сокровища. То, что человѣкъ значитъ для самого себя, что сопровождаетъ его даже въ одиночествѣ и что никѣмъ не можетъ быть подарено или отнято — очевидно существеннѣе для него всего, чѣмъ онъ владѣетъ и чѣмъ онъ представляется другимъ людямъ. Умный человѣкъ въ одиночествѣ найдетъ отличное развлеченіе въ своихъ мысляхъ и воображеніи, тогда какъ даже безпрерывная смѣна собесѣдниковъ, спектаклей, поѣздокъ и увеселеній не оградитъ тупицу отъ терзающей его скуки. Человѣкъ съ хорошимъ, ровнымъ, сдержаннымъ характеромъ даже въ тяжелыхъ условіяхъ можетъ чувствовать себя удовлетвореннымъ, чего не достигнуть человѣку алчному, завистливому и злому, какъ-бы богатъ онъ ни былъ. Для того, кто одаренъ выдающимся умомъ и возвышеннымъ характеромъ, большинство излюбленныхъ массою удовольствій — излишни, даже болѣе — обременительны. Горацій говоритъ про себя: «Есть люди, не имѣющіе ни драгоцѣнностей, ни мрамора, ни слоновой кости, ни Тирренскихъ статуй, ни картинъ, ни серебра, ни окрашенныхъ Гетулійскимъ пурпуромъ одеждъ; но есть и такіе, кто не заботится о томъ, чтобы имѣть ихъ», а Сократъ, при видѣ выставленныхъ къ продажѣ предметовъ роскоши, воскликнулъ: «Сколько существуетъ вещей, которыя мнѣ не нужны».

Итакъ для нашего счастья то, что мы такое, — наша личность — является первымъ и важнѣйшимъ условіемъ, уже потому, что сохраняется всегда и при всѣхъ обстоятельствахъ; къ тому-же она, въ противоположность благамъ двухъ другихъ категорій, не зависитъ отъ превратностей судьбы и не можетъ быть отнята у насъ. Въ этомъ смыслѣ цѣнность ея — абсолютна, тогда какъ цѣнность другихъ благъ — относительна. Отсюда слѣдуетъ, что человѣкъ гораздо менѣе подверженъ внѣшнимъ вліяніямъ, чѣмъ это принято думать. Одно лишь всемогущее время властвуетъ и здѣсь: ему поддаются постепенно и физическіе и духовные элементы человѣка; одна лишь моральная сторона характера недоступна ему. Въ этомъ отношеніи блага двухъ послѣднихъ категорій имѣютъ то преимущество передъ благами первой, что время не можетъ непосредственно ихъ отнять. Второе преимущество ихъ въ томъ, что, существуя объективно, онѣ достижимы по своей природѣ; по крайней мѣрѣ передъ каждымъ открыта возможность пріобрѣсти ихъ, тогда какъ субъективная сторока не въ нашей власти, создана jure divino неизмѣнно, разъ навсегда. Въ этомъ смыслѣ здѣсь вполнѣ примѣнимы слова Гете:

"Wie an dem Tag, der dich der Welt verliehen.

Die Sonne stand zum Grusse der Planeten

Bist alsobald und fort und fort gediehen

Nach dem Gessetz, wonach du angetreten.

So musst du sein, dir kannst du nicht entfliehen

So sagten shon Sybillen, so Propheten;

Und keine Zeit und keine Macht zerstückelt

Geprägte Form, die lebend sich entwickelt *).

• ) Какъ въ день, подарившій тебя міру, солнце привѣтствовало свѣтила, такъ и ты росъ по тѣмъ же законамъ, какіе вызвали тебя къ жизни. Такимъ ты всегда останешься; нельзя уйти отъ самого себя; — такъ говорили сибиллы и пророки; никакая власть, никакое время не могутъ разбить разъ созданной и развивающейся формы жизни.

Единственное, что мы въ этомъ отношеніи можемъ сдѣлать, это — использовать наши индивидуальныя свойства съ наибольшей для себя выгодой, сообразно съ этимъ развивать соотвѣтствующія имъ стремленія, и заботиться лишь о такомъ развитіи, какое съ ними согласуется, избѣгая всякаго другого; словомъ — выбирать ту должность, занятіе, тотъ образъ жизни, какія подходятъ къ нашей личности.

Человѣкъ геркулесовскаго сложенія, необычайной физической силы, вынужденный въ силу внѣшнихъ обстоятельствъ вести сидячую жизнь за кропотливой ручной работой, за научнымъ или умственнымъ трудомъ, требующимъ совершенно иныхъ, неразвитыхъ у него силъ, оставляющій неиспользованными тѣ силы, которыми онъ такъ щедро надѣленъ — такой человѣкъ всю жизнь будетъ несчастливъ; еще, впрочемъ, несчастнѣе будетъ тотъ, въ комъ преобладаютъ интеллектуальныя силы и кто, оставляя ихъ неразвитыми и неиспользованными, вынужденъ заниматься какимъ-либо простымъ, не требующимъ вовсе ума дѣломъ или даже физическимъ трудомъ, ему непосильнымъ. Особенно въ юности слѣдуетъ остерегаться приписыванія себѣ избытка силъ, котораго на самомъ дѣлѣ нѣтъ.

Изъ безспорнаго перевѣса благъ первой категоріи надъ благами другихъ двухъ вытекаетъ, что благоразумнѣе заботиться о сохраненіи своего здоровья и о развитіи способностей, чѣмъ о пріумноженіи богатствъ; но этого не слѣдуетъ понимать въ томъ смыслѣ, будто надо пренебрегать пріобрѣтеніемъ всего необходимаго или просто привычнаго намъ. Подлинное богатство, т. е. большой избытокъ средствъ, немного способствуетъ нашему счастью; если многіе богачи чувствуютъ себя несчастными, то это оттого, что они не причастны истинной культурѣ духа, не имѣютъ знаній, а съ тѣмъ вмѣстѣ и объективныхъ интересовъ, которые могли-бы подвигнуть ихъ къ умственному труду. То, что можетъ дать богатство сверхъ удовлетворенія насущныхъ и естественныхъ потребностей, мало вліяетъ на наше внутреннее довольство: послѣднее скорѣе теряетъ отъ множества заботъ, неизбѣжно связанныхъ съ сохраненіемъ большого состоянія. Тѣмъ не менѣе люди въ тысячу разъ болѣе заняты пріобрѣтеніемъ богатства, чѣмъ культурою духа, какъ ни очевидно, что то, чѣмъ мы являемся на самомъ дѣлѣ, значитъ для нашего счастья гораздо больше, чѣмъ то, что мы имѣемъ.

Сколько людей, въ постоянныхъ хлопотахъ, неутомимо, какъ муравьи, съ утра до вечера заняты увеличеніемъ уже существующаго богатства; имъ чуждо все, что выходитъ изъ узкаго круга направленныхъ къ этой цѣли средствъ: ихъ пустая душа невоспріимчива ни къ чему иному. Высшія наслажденія — духовныя — недоступны для нихъ; тщетно стараются они замѣнить ихъ отрывочными, мимолетными чувственными удовольствіями, требующими мало времени и много денегъ. Результаты счастливой, сопутствуемой удачею, жизни такого человѣка выразятся на склонѣ его дней въ порядочной кучкѣ золота, увеличить или промотать которую предоставляется наслѣдникамъ. Такая жизнь, хотя и ведется съ большою серьезностью и важностью, уже въ силу этого такъ-же глупа, какъ всякая, осуществляющая девизъ дурацкаго колпака.

Итакъ, то, что каждый имѣетъ въ себѣ, важнѣе всего для его счастья. Только потому, что счастья по общему правилу очень мало, большинство побѣдившихъ въ борьбѣ съ нуждой чувствуютъ себя въ сущности столь-же несчастными, какъ тѣ, кто еще борется съ нею. Ихъ внутренняя пустота, расплывчатость ихъ сознанія и бѣдность духовная гонятъ ихъ въ общество, которое, однако, состоитъ изъ имъ-же подобныхъ — similis simili gaudet. Тутъ предпринимается общая погоня за развлеченіями, которыхъ въ началѣ ищутъ въ чувственныхъ наслажденіяхъ, въ различныхъ удовольствіяхъ и въ концѣ-концовъ — въ излишествахъ. Источникомъ той пагубной расточительности, благодаря которой столь многіе сыновья, вступающіе въ жизнь богачами, проматываютъ огромныя наслѣдства, — является исключительно скука, вытекающая изъ только-что описанной духовной несостоятельности и пустоты. Такой юноша, вступивъ въ жизнь богатымъ съ внѣшней стороны, но бѣднякомъ по внутреннему содержанію, тщетно старается замѣнить внутреннее богатство внѣшнимъ, пріобрѣсти все извнѣ, — подобно старцу, ищущему почерпнуть новыхъ силъ въ молодости окружающихъ. Эта внутренняя бѣдность и приводитъ въ концѣ-концовъ къ внѣшней.

Излишне разъяснять важность двухъ другихъ категорій жизненныхъ благъ: цѣнность богатства нынѣ настолько общепризнана, что не нуждается въ комментаріяхъ. Третья категорія — мнѣніе другихъ о насъ, представляется по сравненію со второй — малоосязательной. Однако заботиться о чести, т. е. о добромъ имени, долженъ каждый, о чинѣ — лишь тотъ, кто служитъ государству, и о славѣ, — лишь немногіе. Въ то-же время честь считается неоцѣнимымъ благомъ, а слава — самымъ цѣннымъ, что только можетъ быть добыто человѣкомъ — золотымъ руномъ избранныхъ, тогда какъ предпочитать чинъ богатству могутъ лишь дураки. Въ частности вторая и третья категорія находятся въ нѣкоторомъ взаимодѣйствіи; — здѣсь примѣнимы слова Петронія: «Labes — habeberis»^[3]; доброе мнѣніе другихъ, какъ-бы оно вы выражалось — часто расчищаетъ путь къ богатству и наоборотъ.

ГЛАВА ВТОРАЯ.

О томъ, что такое человѣкъ.

Въ принципѣ мы согласились, что ваше истинное «я» гораздо болѣе обусловливаетъ наше счастье, чѣмъ то, что мы имѣемъ, или что мы собою представляемъ. Всегда самое важное, это то, что такое данный человѣкъ, — что онъ имѣетъ въ себѣ самомъ; вѣдь его индивидуальность сопутствуетъ ему всюду и всегда, придавая ту или иную окраску всему переживаемому. Въ концѣ-концовъ источникомъ всѣхъ нашихъ наслажденій являемся мы сами; это относится и къ физическимъ, а тѣмъ паче и къ духовнымъ наслажденіямъ. Англійское выраженіе «to enjoy one’s self» — очень мѣтко; въ этомъ смыслѣ he enjoys himself at Paris не значитъ «онъ наслаждается Парижемъ», а «онъ наслаждается собою въ Парижѣ».

Если наша личность плоха, то испытываемыя нами наслажденія уподобляются цѣнному вину, вкушаемому человѣкомъ, у котораго во рту остался вкусъ желчи. Поэтому и въ счастьѣ и въ горѣ, исключая развѣ случаи тяжелыхъ бѣдъ, то, что случается съ человѣкомъ въ жизни, менѣе важно, чѣмъ то, какъ онъ воспринимаетъ эти событія — т. е., каковы способъ и степень его воспріимчивости во всѣхъ отношеніяхъ. То, что мы имѣемъ въ себѣ — наша личность и подлинная цѣнность ея — является единственнымъ непосредственнымъ факторомъ нашего счастья и довольства; всѣ остальные факторы — вліяютъ лишь косвенно и дѣйствіе ихъ можетъ быть парализовано, тогда какъ личность проявляетъ свое вліяніе всегда. Потому-то зависть къ личнымъ достоинствамъ — самая непримиримая и скрывается особенно тщательно. Лишь свойства сознанія пребываютъ неизмѣнными и непреложными, только индивидуальность дѣйствуетъ постоянно, непрерывно, болѣе или менѣе сильно въ различные моменты, тогда какъ все остальное проявляетъ свое вліяніе временами, случайно, и къ тому-же само подвержено измѣненіямъ и гибели; Аристотель справедливо замѣчаетъ: «вѣчна природа, но не вещи» (Eht. Eud. VII, 2): Вотъ почему мы переносимъ свалившееся на насъ извнѣ несчастіе съ большею покорностью, чѣмъ происшедшее по нашей винѣ: судьба можетъ измѣниться, личныя-же наши свойства никогда.

Итакъ субъективныя блага, какъ-то благородный характеръ, большія способности, счастливый, веселый нравъ и вполнѣ здоровое тѣло, — словомъ, «mens sana in corpore sano» (Juvenal Sat. X, 356) — являются первымъ и важнѣйшимъ условіемъ нашего счастья; сообразно съ этимъ, мы должны гораздо больше заботиться объ ихъ развитіи и сохраненія, чѣмъ о пріобрѣтеніи внѣшнихъ благъ и почестей.

Изъ личныхъ свойствъ непосредственнѣе всего способствуетъ нашему счастью веселый нравъ; это прекрасное качество немедленно-же находятъ награду въ самомъ себѣ. Кто веселъ, — тотъ всегда имѣетъ причину быть таковымъ; причина эта — его веселый нравъ. Ничто не способно въ такой мѣрѣ замѣнить любое другое благо, какъ это свойство. Если человѣкъ молодъ, красивъ, богатъ и уважаемъ, то, чтобы судить о его счастьѣ, надо еще знать, веселъ-ли онъ; тогда какъ если онъ веселъ, то безразлично, старъ онъ или молодъ, прямъ или горбатъ, богатъ или бѣденъ — онъ счастливъ. Въ ранней юности попалась мнѣ въ старой книгѣ слѣдующая фраза: «кто много смѣется — счастливъ, кто много плачетъ — несчастливъ» — крайне простодушный афоризмъ, который я, однако, не забылъ именно изъ за его примитивной правдивости; хотя по существу это — чистѣйшій труизмъ и ничего больше. Поэтому всякій разъ, какъ въ насъ появляется веселость, мы должны всячески итти ей навстрѣчу; она не можетъ появиться не во-время; между тѣмъ мы часто еще колеблемся, открыть-ли ей путь; желаемъ предварительно выяснить, имѣемъ-ли мы достаточный поводъ быть довольными. Иногда это происходитъ изъ опасенія, чтобы веселье не помѣшало нашимъ серьезнымъ размышленіямъ и важнымъ заботамъ; однако, что намъ могутъ дать эти серьезныя занятія — это еще большой вопросъ, тогда какъ веселость приноситъ намъ непосредственную, прямую выгоду. Только она является наличной монетой счастья; все другое — кредитные билеты. Непосредственно давая намъ счастье въ настоящемъ, она является высшимъ благомъ для существъ, дѣйствительность коихъ осуществляется въ недѣлимомъ настоящемъ между двумя безконечностями времени. Потому первѣйшей нашей заботой должно быть пріобрѣтеніе и пріумноженіе этого сокровища. Не подлежитъ сомнѣнію, что ничто такъ не вредитъ веселости, какъ богатство, и ничто не способствуетъ ей больше, чѣмъ здоровье: у низшаго, трудящагося люда, особенно у землепашцевъ, обычное выраженіе лица — веселое и довольное, тогда какъ на лицахъ богатыхъ, «приличныхъ» людей большею частью написана скука. Слѣдовательно прежде всего мы должны стараться сохранитъ хорошее здоровье, на почвѣ котораго только и можетъ вырасти веселость. Средства къ этому — несложныя: избѣгать всѣхъ эксцессовъ, излишествъ, бурныхъ и непріятныхъ волненій, а также черезчуръ напряженнаго и продолжительнаго умственнаго труда; далѣе — усиленное движеніе на свѣжемъ воздухѣ въ теченіе по крайней мѣрѣ двухъ часовъ, частое купанье въ холодной водѣ и тому подобныя гигіеническія мѣры. Безъ достаточнаго ежедневнаго движенія нельзя сохранить здоровья; жизненные процессы могутъ совершаться правильно лишь при условіи движенія какъ тѣхъ органовъ, въ которыхъ они происходятъ, такъ и всего организма. Аристотель справедливо замѣтилъ: «жизнь заключается въ движеніи». Движеніе сущность жизни. Во всѣхъ тайникахъ организма царитъ безпрестанное, быстрое движеніе: сердце съ его сложной двойной функціей — расширенія и сжатія — бьется неустанно; въ 28 пульсацій оно заставляетъ всю кровь совершить большой и малый кругъ кровообращенія; легкія, безпрерывно, какъ машина, накачиваютъ воздухъ; кишки постоянно производятъ перистальтическія движенія; железы безостановочно вырабатываютъ разные продукты; даже мозгъ получаетъ двойное движеніе: отъ біенія сердца и отъ вдыханія легкихъ. Если-же, какъ это бываетъ съ огромнымъ количествомъ людей, ведущихъ сидячую жизнь, внѣшнее движеніе совершенно отсутствуетъ, то возникаетъ рѣзкое и пагубное несоотвѣтствіе между внѣшнимъ покоемъ и внутреннимъ движеніемъ. Въ виду того, что постоянное внутреннее движеніе требуетъ извѣстной поддержки извнѣ, — несоотвѣтствіе это будетъ въ сущности аналогично тому, какое получается, когда мы, благодаря какому-либо аффекту, испытываемъ сильнѣйшее волненіе, но не смѣемъ его обнаружить. Даже деревьямъ, для правильнаго ихъ роста, необходимо движеніе, доставляемое имъ вѣтромъ. Здѣсь примѣнимо правило, которое можно формулировать такъ: «движеніе, чѣмъ оно быстрѣе, тѣмъ оно больше движеніе».

Насколько наше счастье зависитъ отъ веселости, а эта послѣдняя отъ состоянія здоровья, — это станетъ яснымъ, если сравнить впечатлѣніе, производимое однѣми и тѣми-же внѣшними обстоятельствами или событіями въ тѣ дни, когда мы здоровы и сильны, съ тѣмъ, какое получается, когда благодаря болѣзни мы настроены угрюмо и мнительно. Насъ дѣлаетъ счастливыми и несчастными не то, каковы предметы въ дѣйствительности, а то, во что мы ихъ путемъ воспріятія превращаемъ. Это именно и говоритъ Эпиктеиъ: «людей волнуютъ не самыя вещи, а мнѣніе о вещахъ».

Вообще ⁹/₁₀ нашего счастья основано на здоровьѣ, при немъ все становятся источникомъ наслажденія, тогда какъ безъ него рѣшительно никакое внѣшнее благо ее можетъ доставить удовольствія; даже субъективныя блага: качества ума, души, темперамента, при болѣзненномъ состояніи ослабѣваютъ и замираютъ. Отнюдь не лишено основанія, что мы прежде всего спрашиваемъ другъ-друга о здоровьи и желаемъ его другъ-другу: оно поистинѣ главное условіе человѣческаго счастья. Отсюда выводъ тотъ, что величайшей глупостью было-бы жертвовать своимъ здоровьемъ ради чего-бы то ни было: ради богатства, карьеры, образованія, славы, не говоря уже о чувственныхъ и мимолетныхъ наслажденіяхъ; вѣрнѣе, всѣмъ этимъ стоить пожертвовать ради здоровья. Но какъ много ни способствуетъ здоровье столь существенной для нашего счастья веселости, все-же не только отъ него зависитъ эта послѣдняя: съ прекраснымъ здоровьемъ можетъ уживаться меланхолическій темпераментъ и преобладаніе грустнаго настроенія. Основная ихъ причина коренится безъ сомнѣнія въ прирожденныхъ, а посему неизмѣнныхъ свойствахъ организма, въ большинствѣ случаевъ въ болѣе или менѣе ненормальномъ соотношеніи между чувствительностью, раздражительностью и воспроизводительной способностью. Чрезмѣрный перевѣсъ чувствительности, краткія вспышки ненормальной веселости на основномъ фонѣ меланхоліи. Правда, геній обусловливается именно избыткомъ нервной энергіи, т. е. чувствительности и Аристотель (Probl. 30, 1) справедливо подмѣтилъ, что всѣ знаменитыя и выдающіеся люди были меланхоликами — мысль, на которую впослѣдствіи ссылался Цицеронъ (Tusc. I, 33). Чрезвычайно характерно это прирожденное различіе основныхъ чертъ темперамента описано Шекспиромъ съ «Венеціанскомъ купцѣ» (сц. I):

«Забавныхъ чудаковъ

Въ свои часы природа сотворяетъ:

Одинъ — гляди — все щурится и все

Хохочеть точно попугай, заслышавъ

Волынки звукъ; а у другого видъ

Такъ уксусенъ, что увѣряй самъ Несторъ,

Что вещь смѣшна — не обнаружитъ онъ

Своихъ зубовъ улыбкою веселой».

Платонъ это-же различіе опредѣлилъ словами: eucholos и dyscbolos — человѣкъ легкаго и человѣкъ тяжелаго нрава. Противуположеніемъ этимъ выражается чрезвычайно разнообразная у различныхъ людей воспріимчивость къ пріятнымъ и непріятнымъ впечатлѣніямъ, сообразно съ коей одинъ смѣется надъ тѣмъ, что другого способно привести въ отчаяніе; при томъ, обычно воспріимчивость къ пріятнымъ впечатлѣніямъ тѣмъ слабѣе, чѣмъ сильнѣе воспринимаются непріятныя, и наоборотъ. При одинаковой вѣроятности счастливаго или неудачнаго исхода какого-либо дѣла dysoholos будетъ сердиться и печалиться при неудачѣ, при счастливомъ-же оборотѣ дѣла — не будетъ радоваться; въ то-же время eucholos не будетъ ни досадовать, ни скорбѣть о неудачѣ, счастливому-же исходу — обрадуется. Если dyscholoe будетъ имѣть успѣхъ въ 9 предпріятіяхъ изъ 10, то это ему не доставитъ радости, но онъ будетъ опечаленъ единственнымъ неудавшимся, тогда какъ eucholos сумѣетъ даже при обратной пропорціи найти утѣшеніе и радость въ единственной удачѣ.

Впрочемъ, всякое зло имѣетъ свою хорошую сторону; такъ и въ данномъ случаѣ. На долю людей, обладающихъ мрачнымъ и мнительнымъ характеромъ, выпадаетъ больше такихъ горестей и страданій, которыя существуютъ лишь въ ихъ воображеніи, — чѣмъ на долю eucholos; но зато реальныя неудачи будутъ въ ихъ жизни рѣже, чѣмъ у послѣднихъ: кто видитъ все въ черномъ свѣтѣ и готовъ къ худшему, тотъ ошибается рѣже въ своихъ расчетахъ, чѣмъ человѣкъ, смотрящій на жизнь сквозь розовые очки.

Если прирожденная «тяжеложелчность» сочетается съ болѣзненной чуткостью нервной системы, или съ разстройствомъ органовъ пищеваренія, то эта черта грозитъ развиться настолько, что постоянное недовольство жизнью можетъ выродиться въ пресыщеніе ею и создастъ склонность къ самоубійству. При такихъ условіяхъ поводомъ къ послѣднему могутъ послужить самыя ничтожныя непріятности; при особенно серьезномъ разстройствѣ даже и ихъ не нужно: человѣкъ останавливается на самоубійствѣ подъ давленіемъ одного лишь постояннаго недовольства, и замыселъ этотъ выполняется съ хладнокровной обдуманностью и съ твердой рѣшимостью. Больной, обычно попадающій подъ надзоръ, направляетъ всю свою энергію на то, чтобы, воспользовавшись малѣйшимъ ослабленіемъ надзора, безъ колебаній, борьбы и боязни прибѣгнуть къ естественному и желанному для него способу освобожденія отъ страданій. Подробно это состояніе описано въ «Душевныхъ болѣзняхъ» Эскироля. Правда, при извѣстныхъ условіяхъ вполнѣ здоровый, даже чрезвычайно веселый человѣкъ способенъ рѣшиться на самоубійство; это случается, если тяжесть страданій или неизбѣжно приближающагося несчастія пересилитъ страхъ смерти. Вся разница — въ размѣрахъ повода, достаточнаго для принятія такого рѣшенія. Размѣръ этотъ находится въ обратной зависимости съ меланхоліей. Чѣмъ она рѣзче, тѣмъ ничтожнѣе можетъ быть причина самоубійства, доходя въ концѣ концовъ до нуля. Чѣмъ больше въ человѣкѣ бодрости и поддерживающаго ее здоровья, тѣмъ важнѣе должна быть причина. Безконечнымъ числомъ промежуточныхъ ступеней отдѣлены другъ отъ друга два крайнихъ вида самоубійства: вытекшаго изъ болѣзненнаго роста врожденной меланхоліи, — и предпринятаго здоровымъ, веселымъ человѣкомъ исключительно подъ давленіемъ внѣшнихъ причинъ.

Въ извѣстной мѣрѣ здоровью родственна красота. Хотя это субъективное благо и способствуетъ нашему счастью не непосредственно, а лишь косвенно, путемъ вліянія на другихъ людей, все-же оно значитъ очень иного, даже для мужчины. Красота — это открытое рекомендательное письмо, заранѣе завоевывающее сердце. Къ ней примѣнимы слова Гомера: «Не слѣдуетъ пренебрегать чуднымъ даромъ безсмертныхъ, который только они могутъ намъ дать».

Даже при поверхностномъ наблюденіи нельзя не замѣтить двухъ враговъ человѣческаго счастья: горя и скуки. Надо прибавить, что поскольку намъ удается отдалиться отъ одного изъ нихъ, постольку мы приближаемся къ другому, и наоборотъ, такъ что вся наша жизнь протекаетъ въ болѣе или менѣе частомъ колебаніи между этими двумя бѣдами. Это обусловливается тѣмъ, что оба зла состоятъ въ двойномъ антагонизмѣ другъ съ другомъ: во внѣшнемъ, объективномъ и во внутреннемъ, субъективнымъ. Съ внѣшней стороны нужда и лишенія порождаютъ горе, а изобиліе и обезпеченность — скуку. Сообразно съ этимъ низшіе классы находятся въ постоянной борьбѣ съ нуждою, т. е. съ горемъ, а классъ богатыхъ, «приличныхъ» людей — въ непрерывной, часто поистинѣ отчаянной борьбѣ со скукой. — Внутренній, субъективный антагонизмъ этихъ золъ основанъ на томъ, что въ каждомъ человѣкѣ воспріимчивость къ чему-либо одному находится въ обратной зависимости съ воспріимчивостью къ другому, будучи опредѣлена наличными душевными силами. Тупость ума всегда сочетается съ притупленностью впечатлительности и съ недостаткомъ чувствительности, а эти свойства дѣлаютъ человѣка менѣе воспріимчивымъ къ страданіямъ и печалямъ всякаго рода и размѣра. Но съ другой стороны эта тупость ума порождаетъ ту, запечатлѣнную на безчисленныхъ лицахъ и выдающую себя постояннымъ интересомъ ко всѣмъ, хотя-бы ничтожнѣйшимъ внѣшнимъ событіямъ, — внутреннюю пустоту, которая является подлиннымъ источникомъ скуки, вѣчно толкая субъекта въ погоню за внѣшними возбужденіями съ цѣлью хоть чѣмъ-нибудь расшевелить умъ и душу. Такой человѣкъ не разборчивъ въ выборѣ средствъ къ этой цѣли; доказательство тому — низкопробное времяпрепровожденіе, къ которому прибѣгаютъ такіе люди, характеръ ихъ общества и бесѣдъ, а также огромное число свѣтскихъ бездѣльниковъ. Преимущественно изъ этой внутренней пустоты и вытекаютъ погоня за обществомъ, развлеченіями, за разными удовольствіями, роскошью, толкающей многихъ къ расточительности, а затѣмъ — въ нищету.

Ничто такъ не спасаетъ отъ этихъ бѣдъ, какъ внутреннее богатство — богатство духа: чѣмъ выше, совершеннѣе духъ, тѣмъ меньше мѣста остается для скуки. Нескончаемый потокъ мыслей, ихъ вѣчно новая игра по поводу разнообразныхъ явленій внутренняго и внѣшняго міра, способность и стремленіе къ все новымъ и новымъ комбинаціямъ ихъ — все это дѣлаетъ одареннаго умомъ человѣка, если не считатъ моментовъ утомленія, неподдающимся скукѣ.

Съ другой стороны высокая интеллигентность обусловливается повышенною чувствительностью и коренится въ большей интенсивности воли, т. е въ страстноcти. Сочетаніе ея съ этими свойствами даетъ въ результатѣ чрезвычайную бурность аффектовъ, повышенную чувствительность къ душевнымъ и даже къ физическимъ страданіямъ и большую нетерпѣливость при какихъ-либо препятствіяхъ или непріятностяхъ; всѣ эти свойства еще усиливаются благодаря живости впечатлѣній, въ томъ числѣ и непріятныхъ, которая обусловлена пылкимъ воображеніемъ. Сказанное относится въ соотвѣтственной мѣрѣ и къ промежуточнымъ ступенямъ, заполняющимъ огромное разстояніе между тупымъ дуракомъ и великимъ геніемъ. Словомъ, каждый, какъ объективно, такъ и субъективно, будетъ тѣмъ ближе къ одному источнику человѣческихъ страданій, чѣмъ онъ дальше отъ другого. Сообразно съ своими естественными склонностями онъ такъ или иначе сдѣлаетъ выборъ между объективнымъ и субъективнымъ зломъ, т. е. постарается оградить себя отъ причины тѣхъ страданій, къ которымъ онъ наиболѣе воспріимчивъ. Человѣкъ умный будетъ прежде всего стремиться избѣжать всякаго горя, добыть спокойствіе и досугъ; онъ будетъ искать тихой, скромной жизни, при которой-бы его не трогали, а поэтому, при нѣкоторомъ знакомствѣ съ такъ называемыми людьми, онъ остановитъ свой выборъ, на замкнутой жизни, а при большомъ умѣ — на полномъ одиночествѣ. Вѣдь, чѣмъ больше человѣкъ имѣетъ въ себѣ, тѣмъ меньше требуется ему извнѣ, тѣмъ меньше могутъ дать ему другіе люди. Вотъ почему интеллигентность приводитъ къ необщительности. Если-бы качество общества можно было замѣнить количествомъ, тогда стоило-бы жить даже въ «большомъ свѣтѣ»; но къ несчастью сто дураковъ вмѣстѣ взятыхъ не составятъ и одного здравомыслящаго.

Человѣкъ другой крайности, какъ только нужда дастъ ему перенести духъ, станетъ любою цѣною отыскивать развлеченій и общества, легко удовлетворяясь и избѣгая пуще всего самого себя. Въ одиночествѣ, гдѣ каждый предоставленъ самому себѣ, такой человѣкъ видитъ свое внутреннее содержаніе; глупца въ роскошной мантіи подавляетъ его жалкая пустота, тогда какъ высокій умъ оживляетъ и населяетъ своими мыслями самую невзрачную обстановку. Сенека правильно замѣтилъ: «всякая глупость страдаетъ отъ своей скуки» (Ер. 9); не менѣе правъ Іисусъ, сынъ Сираха: «жизнь глупца хуже смерти». Можно сказать, что человѣкъ общителенъ въ той мѣрѣ, въ какой онъ духовно несостоятеленъ и вообще пошлъ; вѣдь въ мірѣ только и можно выбирать между одиночествомъ и пошлостью. Негры — самый общительный, но также и самый отсталый въ умственномъ отношеніи народъ; по извѣстіямъ французскихъ газетъ изъ Сѣверной Америки негры — свободные вперемежку съ рабами — въ огромномъ числѣ набиваются въ тѣснѣйшія помѣщенія; они — видите-ли — не могутъ достаточно налюбоваться своими черными лицами съ приплюснутыми носами.

Сообразно съ тѣмъ, что мозгъ является паразитомъ, пенсіонеромъ всего организма, — добытые человѣкомъ часы досуга, предоставляя ему возможность наслаждаться своимъ сознаніемъ и индивидуальностью, — являются плодомъ, вѣнцомъ его существованія, которое въ остальномъ заполнено заботами и трудомъ. Чѣмъ-же заполняетъ большинство это свободное время? Скукой, очумѣлостью, если нѣтъ чувственныхъ удовольствій, или какой-либо ерунды подъ руками. Способъ использованія досуга показываетъ, до какой степени досугъ иной разъ обезцѣнивается; по словамъ Аріосто онъ часто является ничѣмъ инымъ, какъ «бездѣйствіемъ невѣжды». Средній человѣкъ озабоченъ тѣмъ, какъ-бы ему убить время; человѣкъ же талантливый стремится его использовать.

Ограниченные люди потому такъ сильно подвержены скукѣ, что ихъ разумъ является не болѣе, какъ посредникомъ въ передачѣ мотивовъ волѣ. Если въ данный моментъ нѣтъ подъ рукою внѣшнихъ мотивовъ, то воля спокойна, и умъ — въ праздномъ состояніи: вѣдь какъ умъ, такъ и воля не могутъ дѣйствовать по собственному импульсу. Въ результатѣ — ужасающій застой всѣхъ силъ человѣка, — скука. Съ цѣлью ее прогнать, волѣ подсовываютъ мелкіе, случайно, наугадъ выхваченные мотивы, желая ими возбудить волю и тѣмъ принести въ дѣйствіе воспринимающій ихъ разумъ. Такіе мотивы относятся къ реальнымъ, естественнымъ мотивамъ также, какъ бумажныя деньги къ звонкой монетѣ: цѣнность ихъ произвольна, условна. Такимъ мотивомъ является игра, — въ частности — игра въ карты, изобрѣтенная именно съ этой цѣлью. Если нѣтъ игръ, ограниченный человѣкъ берется за первую попавшуюся чепуху. Между прочимъ сигара можетъ послужить хорошимъ суррогатомъ мысли.

Вотъ почему во всемъ свѣтѣ карточная игра сдѣлалась главнымъ занятіемъ любого общества; она — мѣрило его цѣнности, явное обнаруженіе умственнаго банкротства. Не будучи въ состояніи обмѣниваться мыслями, люди перебрасываются картами, стараясь отнять у партнера нѣсколько золотыхъ. Поистинѣ жалкій родъ!

Чтобы не быть пристрастнымъ, я не скрою того, что можно принести въ извиненіе карточной игры: многіе видятъ въ ней подготовку къ свѣтской и дѣловой жизни, поскольку она научаетъ разумно использовать созданныя случаемъ неизмѣняемый обстоятельства (карты), съ цѣлью извлечь изъ нихъ возможно больше. Имѣя въ виду эту цѣль, человѣкъ развиваетъ въ себѣ «выдержку», учась при скверной игрѣ сохранять веселый видъ. Но съ другой стороны именно этимъ карты оказываютъ развращающее вліяніе. Вѣдь суть игры въ томъ, чтобы любымъ способомъ, какими угодно хитростями заполучить то, что принадлежитъ другому. Привычка дѣйствовать такимъ образомъ въ игрѣ постепенно укореняется и переходитъ въ жизнь, такъ что въ концѣ-концовъ человѣкъ проводитъ этотъ принципъ и въ вопросахъ собственности: онъ готовъ считать дозволеннымъ всякое имѣющееся въ его рукахъ средство, если только оно не запрещено закономъ. Примѣры тому доставляетъ ежедневно обыденная жизнь.

Если, какъ сказано выше, досугъ является, такъ-сказать, вѣнцомъ человѣческаго существованія, такъ какъ только онъ дѣлаетъ его полнымъ обладателемъ своего «я», то счастливы тѣ, кто при этомъ находятъ въ себѣ нѣчто цѣнное; въ большинствѣ-же въ часы досуга обнаруживается ни на что не способный субъектъ, отчаянно скучающій и тяготящійся самимъ собою. Посему — «возрадуемся, братья, что мы дѣти не рабыни, а свободной» (Посл. къ Гал. IV, 31).

Какъ счастливѣйшая страна та, которая нуждается лишь въ маломъ ввозѣ, или совсѣмъ въ немъ не нуждается, — такъ и изъ людей счастливъ будетъ тотъ, въ комъ много внутреннихъ сокровищъ, и кто для развлеченія требуетъ извнѣ лишь немногаго или ничего. Подобный «импортъ» обходится дорого, порабощая насъ, опасенъ, причиняетъ часто непріятности, и все-же является лишь скверной замѣной продуктовъ собственныхъ нѣдръ. Вѣдь отъ другихъ, вообще извнѣ, нельзя ни въ какомъ отношеніи ожидать многаго. Границы того, что одинъ можетъ дать другому, — очень тѣсны; въ концѣ-концовъ человѣкъ всегда останется одинъ, и тутъ-то и важно, кто остался одинъ. Здѣсь примѣнимы слова Гете, которымъ онъ придавалъ общій смыслъ: «всякій въ концѣ-концовъ оказывается предоставленнымъ самому себѣ» и Оливера Гольдсмита: «предоставленные самимъ себѣ, мы вынуждены сами ковать и искать свое счастье» (The Traveller V, 431 и сл.). Самымъ цѣннымъ и существеннымъ должна быть для каждаго его личность. Чѣмъ полнѣе это достигнуто, а слѣдовательно — чѣмъ больше источниковъ наслажденія открость въ себѣ человѣкъ, — тѣмъ счастливѣе будетъ онъ. Вполнѣ правъ былъ Аристотель, сказавъ: «счастье принадлежитъ тому, кто самъ себя удовлетворяетъ» (Eth. Eud. VII, 2). Вѣдь всѣ внѣшніе источники счастья и наслажденій по своей природѣ крайне ненадежны, сомнительны, преходящи, подчинены случаю и могутъ поэтому изсякнуть даже при благопріятнѣйшихъ условіяхъ; даже болѣе — это неизбѣжно, такъ какъ нельзя всегда имѣть ихъ подъ рукою. Во всякомъ случаѣ почти всѣ они изсякаютъ къ старости: насъ покидаютъ тогда любовь, шутливость, страсть къ путешествіямъ, верховой ѣздѣ, и пригодность къ обществу; наконецъ смерть лишаетъ насъ друзей и родныхъ. Въ этомъ отношеніи, больше чѣмъ въ какомъ либо иномъ, важно, что именно мы имѣемъ въ себѣ. Наши личныя свойства сохраняются дольше всего. Впрочемъ въ любомъ возрастѣ онѣ являются истиннымъ, надежнымъ источникомъ счастья. — Въ мірѣ вообще немного можно раздобыть: онъ весь полонъ нуждою и горемъ, тѣхъ-же, кто ихъ избѣгъ, подкарауливаетъ на каждомъ шагу скука. Къ тому-же по общему правилу власть принадлежитъ дурному началу, а рѣшающее слово — глупости. Судьба жестока, а люди жалки. Въ устроенномъ такимъ образомъ мірѣ тотъ, кто много имѣетъ въ себѣ, подобенъ свѣтлой, веселой, теплой комнатѣ, окруженной тьмою и снѣгомъ декабрьской ночи. Поэтому высокая, богатая индивидуальность, а въ особенности широкій умъ, — означаютъ счастливѣйшій удѣлъ на землѣ, какъ-бы мало блеска въ немъ ни было. Поистинѣ мудрымъ было изреченіе 19-лѣтней королевы Шведской Христаны о Декартѣ, извѣстномъ ей по устнымъ разсказамъ, да по одному изъ его произведеній, и жившему уже 20 лѣтъ въ полномъ уединеніи въ Голландіи: «Декартъ — счастливѣйшій изъ всѣхъ людей, и его жизнь кажется мнѣ достойной зависти» (Vie de Desc. par Baillet, Liv. VII, ch. 10). Необходимо, однако, — какъ это было у Декарта — чтобы внѣшнія условія были достаточно благопріятны, дабы человѣкъ могъ найти самого себя и свободно собою располагать. Въ Экклезіастѣ (VII, 12) сказано: «Мудрость хороша при наслѣдствѣ и помогаетъ радоваться солнцу».

Кому, по милости природы или судьбы, выпалъ такой удѣлъ, тотъ съ трепетной заботливостью будетъ слѣдить, чтобы внутренній родникъ счастья всегда былъ ему доступенъ, условіемъ чего являются независимость и досугъ. Ихъ онъ охотно добудетъ умѣренностью и бережливостью; это для него тѣмъ легче, что онъ не вынужденъ — подобно другимъ — искать наслажденій во внѣ. Поэтому перепектива чиновъ, денегъ, благожелательности и одобренія свѣта не соблазнитъ его отказаться отъ самого себя, и опуститься до низменныхъ стремленій и дурныхъ вкусовъ людей. Если представится случай, то онъ поступитъ какъ Горацій въ письмѣ къ Меценату (Lib. I, ер. 7).

Вообще крайне глупо лишаться чего-либо внутри себя съ тѣмъ, чтобы выиграть во внѣ, т. е. жертвовать покоемъ, досугомъ и независимостью, — цѣликомъ или въ большей части — ради блеска, чина, роскоши, почета или чести. Такъ, однако, поступалъ Гете; меня-же мой геній рѣшительно влекъ въ другомъ направленіи.

Приведенная здѣсь истина, гласящая, что источникъ счастья беретъ свое начало въ самомъ человѣкѣ, находитъ подтвержденіе въ вѣрномъ замѣчаніи Аристотеля (Наставленіе Никомаху I, 7 и VII, 13, 14), что всякое наслажденіе предполагаетъ нѣкоторую дѣятельность, примѣненіе извѣстной силы и немыслимо безъ такового. Ученіе Аристотеля, утверждающее, что счастье человѣка заключается въ свободномъ использованіи преобладающихъ въ немъ способностей, — воспроизводится Стобеусомъ въ его изслѣдованіи о перипатетической этикѣ (Ecl. eth. II, cap. 7); счастье, говоритъ онъ, состоятъ въ упражненіи своихъ способностей работами, могущими дать извѣстный результатъ.

Исконное назначеніе силъ, коими природа надѣлила человѣка, заключается въ борьбѣ съ нуждою, тѣснящей его со всѣхъ сторонъ. Разъ эта борьба прерывается, неиспользованныя силы становятся бременемъ, и человѣку приходится играть ими, т. е. безцѣльно тратить ихъ, ибо иначе онъ подвергнетъ себя дѣйствію другого источника человѣческаго страданія — скуки. Она терзаетъ прежде всего знатныхъ и богатыхъ людей; Лукрецій далъ превосходное описаніе ихъ страданій^[4], мѣткость котораго мы въ любое время можемъ провѣрить въ каждомъ большомъ городѣ. У такихъ людей въ юности большую роль играютъ физическая сила и производительная способность. Но позже остаются однѣ душевныя силы; если ихъ мало, если онѣ плохо развиты или-же нѣтъ данныхъ къ ихъ дѣятельности, то получается серьезное бѣдствіе. Такъ какъ воля есть единственная неизсякаемая сила, то стараются ее возбудить, разжигая въ себѣ страсти, прибѣгая, напр., къ крупной азартной игрѣ — поистинѣ унизительному пороку.

Вообще каждый праздный человѣкъ, сообразно съ характеромъ преобладающихъ въ немъ силъ, выберетъ для ихъ упражненія то или иное занятіе — игру: кегли, шахматы, охоту, живопись, скачки, музыку, карты или поэзію, геральдику или философію и т. д.

Тему эту можно разработать методически; для этого надо обратиться къ основѣ дѣйствія всѣхъ человѣческихъ силъ, — т. е. къ тремъ основнымъ физіологическимъ силамъ. Разсматривая ихъ безцѣльную игру, мы видимъ, что онѣ являются источниками трехъ группъ наслажденій, изъ коихъ человѣкъ, — въ зависимости отъ того, какая сила въ немъ преобладаетъ — выбираетъ болѣе для себя подходящія. Наслажденія доставляются: во-первыхъ — воспроизводительной силой (Reproductionskraft); таковы ѣда, питье, пищевареніе, покой и сонъ. Про нѣкоторыя наши сложилась молва, будто онѣ возводятъ эти наслажденія на степень народныхъ торжествъ. — Во-вторыхъ — раздражаемостью (Irritabilität); таковы путешествія, борьба, танцы, фехтованіе, верховая ѣзда, разныя атлетическія игры, охота, и даже битвы и война. — Въ-третьихъ — чувствительностью (Sensibilität); таковы созерцаніе, мышленіе, ощущеніе, поэзія, музыка, ученіе, чтеніе, изобрѣтеніе, философія и т. п. — Относительно цѣнности, степени и продолжительности каждой такой группы наслажденій можно сказать много, но я это предоставляю читателю.

Вѣроятно всякій подмѣтилъ, что наслажденія, обусловливающіяся тратой нашихъ силъ, а съ ними и наше счастье, заключающееся въ частомъ повтореніи наслажденій — будутъ тѣмъ полнѣе, чѣмъ благороднѣе обусловливяющая ихъ сила. Никто ни станетъ отрицать преимущества, принадлежащаго въ этомъ отношеніи чувствительности — рѣшительнымъ преобладаніемъ коей человѣкъ отличается отъ другихъ животныхъ, — надъ двумя другими физіологическими силами, присущими въ равной или даже большей степени животнымъ. Къ чувствительности относятся и наши познавательныя силы; поэтому ея преобладаніе дѣлаетъ насъ способными къ наслажденіямъ духовнымъ — т. е. состоящимъ въ познаваніи; наслажденія эти тѣмъ выше, чѣмъ больше перевѣсъ чувствительности {Природа постоянно совершенствуется, переходя отъ механикохимическаго процесса въ неорганическомъ мірѣ къ растительности съ ея глухимъ самоощушеніемъ и далѣе къ животному царству, гдѣ уже замѣтны разумъ и сознаніе; эти слабые ростки развиваются постепенно дальше, и послѣднимъ, величайшимъ усиліемъ достигается человѣкъ; его интеллектъ — апогей и цѣль твореній природы, самое совершенное и трудное, что она смогла произвести. Однако и въ предѣлахъ человѣческаго рода разумъ представляетъ многочисленныя и замѣтныя градаціи и крайне рѣдко достигаетъ высшаго развитія — дѣйствительно высокой интеллигентности.

Понимаемая въ узкомъ, строгомъ смыслѣ, она является труднѣйшимъ и высшимъ твореніемъ природы и вмѣстѣ съ тѣмъ самымъ рѣдкимъ и цѣннымъ, что есть на свѣтѣ.

При такой интеллигентности появляется вполнѣ ясное сознаніе, а слѣдовательно — отчетливое и полное представленіе о мірѣ. Одаренный ею человѣкъ обладаетъ величайшимъ земнымъ сокровищемъ — тѣмъ источникомъ наслажденій, по сравненію съ которымъ всѣ другіе — ничтожны. Извнѣ ему не требуется ничего, кромѣ возможности безъ помѣхъ наслаждаться этимъ даромъ, хранить этотъ алмазъ. Вѣдь всѣ другія — не духовныя — наслажденія суть низшаго рода; всѣ они сводятся къ движеніямъ воли, т. е. къ желаніямъ, надеждамъ, опасеніямъ, усиліямъ, — направленнымъ на первый попавшійся объектъ. Безъ страданій при этомъ не обойтись; въ частности достиженіе цѣли обычно вызываетъ въ насъ разочарованіе. Наслажденія духовныя приводятъ лишь къ уясненію истины. Въ царствѣ разума нѣтъ страданій; есть лишь познаніе. — Духовныя наслажденія доступны однако человѣку лишь чрезъ посредство, а слѣдовательно и въ границахъ его собственнаго разума: «весь имѣющіеся въ мірѣ разумъ безполезенъ для того, у кого его нѣтъ». Единственная невыгода, связанная съ этимъ преимуществомъ, это та, что во всей природѣ воспріимчивость къ боли повышается параллельно съ разумомъ, а слѣдовательно здѣсь достигаетъ высшаго предѣла.}.

Нормальный, средній человѣкъ живо заинтересуется какимъ-либо предметомъ лишь при условіи, если послѣдній возбуждаетъ его волю; только этимъ предметъ пріобрѣтаетъ въ его глазахъ личный интересъ. Но всякое длительное возбужденіе воли является процессомъ сложнымъ; въ извѣстной дозѣ въ него входитъ и страданіе. Средствомъ умышленнаго возбужденія ея при посредствѣ мелкихъ интересовъ, могущихъ причинить не длительную и серьезную боль, а лишь минутную, легкую, которую правильнѣе-бы назвать «щекотаніемъ воли» — является карточная игра, — обычное занятіе «порядочнаго общества» во всѣхъ странахъ^[5].

Человѣкъ съ избыткомъ духовныхъ силъ способенъ живо заинтересоваться чѣмъ-либо чрезъ посредство хотя-бы одного разума, безъ всякаго вмѣшательства воли; ему это даже необходимо. Такой интересъ переноситъ его въ область, совершенно чуждую страданій, въ атмосферу «веселой, легкой жизни боговъ». — Жизнь остальныхъ протекаетъ въ отупѣніи; ихъ мечты и стремленія всецѣло направлены на пошлый интересъ личнаго благосостоянія — т. е. на борьбу съ разными невзгодами; поэтому ихъ одолѣваетъ невыносимая скука, какъ только эта цѣль отпадаетъ и они оказываются предоставленными самимъ себѣ; лишь бѣшеное пламя страсти способно внести извѣстное движеніе въ эту застывающую массу.

Наоборотъ, человѣкъ съ избыткомъ духовныхъ силъ живетъ богатой мыслями жизнью, сплошь оживленной и полной значенія. Достойныя вниманія явленія интересуютъ его, если онъ имѣетъ время имъ отдаться; въ себѣ-же самомъ онъ имѣетъ источникъ высшихъ наслажденій. Импульсъ извнѣ даютъ ему явленія природы и зрѣлище человѣческой жизни, а также разнообразнѣйшія творенія выдающихся людей всѣхъ эпохъ и странъ. Собственно, только онъ и можетъ наслаждаться ими, такъ какъ лишь для него понятны эти творенія и ихъ цѣнность. Именно для него живутъ великіе люди, къ нему лишь они обращаются, тогда какъ остальные, въ качествѣ случайныхъ слушателей, способны усвоить развѣ какіе-нибудь клочки ихъ мыслей. Правда, этимъ у интеллигентнаго человѣка создается лишняя потребность, потребность учиться, видѣть, образовываться, размышлять, — а съ тѣмъ вмѣстѣ и потребность въ досугѣ. Но, какъ правильно сказалъ Вольтеръ, — «нѣтъ истинныхъ удовольствій безъ истинныхъ потребностей», а потому, благодаря имъ, интеллигентному человѣку доступны такія наслажденія, которыхъ не существуетъ для другихъ. Для большинства красота въ природѣ и въ искусствѣ, какъ-бы оно ни окружало себя ею, являются тѣмъ-же, чѣмъ гетера — для старика. Богато одаренный человѣкъ живетъ поэтому, наряду съ своей личной жизнью, еще второю, а именно духовною, постепенно превращающеюся въ настоящую его цѣль, причемъ личная жизнь становится средствомъ къ этой цѣли, тогда какъ остальные люди именно это пошлое, пустое, скучное существованіе считаютъ цѣлью. Онъ преимущественно будетъ заботиться о чисто-духовной жизни, которая, благодаря постоянному развитію мышленія и познанія, получитъ связность и все рѣзче обрисовывающуюся цѣлость и законченность завершающагося произведенія искусства. Отъ нея печально отличается жизнь чисто-практическая, направленная лишь на личное благосостояніе, способная развиваться лишь вширь, но не вглубь, и служащая цѣлью, тогда какъ должна-бы быть лишь средствомъ.

Наша практическая, реальная жизнь, разъ ее не волнуютъ страсти, — скучна и плоска; въ противномъ-же случаѣ она становится горестной: поэтому счастливы только тѣ, кто надѣленъ нѣкоторымъ излишкомъ ума сверхъ той мѣры, какая необходима для служенія своей волѣ. Такіе люди рядомъ съ дѣйствительной жизнью живутъ еще и духовной, постоянно ихъ интересующей и занимающей и притомъ чуждой страданій. Простого бездѣлья, т. е. ума. незанятаго служеніемъ волѣ, — для этого мало; требуется положительный избытокъ силъ, который только и способенъ толкнуть насъ на чистоумственную работу, внѣ служенія волѣ: «отдыхъ безъ занятій — это смерть. погребеніе живого человѣка» (Seneca, ep. 82). Сообразно съ тѣмъ, великъ или малъ этотъ избытокъ ума, существуютъ безчисленныя градаціи духовной жизни, начиная съ собиранія и описанія насѣкомыхъ, птицъ, минераловъ, монетъ и видитъ до созданія высшихъ произведеній поэзіи и философіи.

Такая духовная жизнь ограждаетъ насъ не только отъ скуки, но и отъ ея пагубныхъ послѣдствій. Она спасаетъ отъ дурного общества и отъ тѣхъ многихъ опасностей, несчастій, потерь, растратъ, какія постигаютъ всякаго, ищущаго свое счастья во внѣшнемъ мірѣ. Правда, мнѣ моя философія ничего не дала, за то многое сохранила.

«Нормальный», средній человѣкъ вынужденъ искать жизненныхъ наслажденій внѣ себя: — въ имуществѣ, чинѣ, женѣ и дѣтяхъ, друзьяхъ, въ обществѣ и т. п. и на нихъ воздвигать свои счастье; поэтому счастье рушится, если онъ ихъ теряетъ или въ нихъ обманывается. Его положеніе можно выразить формулой: центръ его тяжести — внѣ его. Поэтому его желанія и капризы постоянно мѣняются; если позволяютъ средства — онъ то покупаетъ дачу, лошадей, то устраиваетъ празднества и поѣздки, вообще ведетъ широкую жизнь. Удовольствія онъ ищетъ во всемъ окружающемъ, вовнѣ, подобно больному, надѣющемуся въ бульонѣ и лекарствахъ найти здоровье, истинный источникъ котораго — его жизненная сила.

Чтобы не перейти сразу къ другой крайности, возьмемъ человѣка, если и не съ выдающимися, то все-же съ превышающими обычную скудную дозу духовными силами. Если внѣшніе источники радости изсякнутъ или перестанутъ его удовлетворять, — онъ начнетъ по диллетантски заниматься искусствомъ, или-же реальными науками — ботаникой, минералогіей, физикой, астрономіей и т. п., найдетъ въ этихъ занятіяхъ немало наслажденія, и отдохнетъ за ними; мы можемъ сказать, что центръ тяжести лежитъ отчасти уже въ немъ самомъ. Но такъ какъ диллетантизмъ въ искусствѣ еще далекъ отъ истиннаго таланта, а реальныя науки не идутъ далѣе взаимоотношенія явленій, то ни то, ни другое не въ силахъ поглотить человѣка всецѣло, наполнить все его существо и такъ сплести съ собою его жизнь, чтобы ко всему остальному онъ потерялъ интересъ. Это составляетъ удѣлъ высшаго духа, который обычно именуютъ геніемъ. Только геній избираетъ абсолютной темой своего бытія жизнь и сущность предметовъ, и глубокое ихъ пониманіе стремится выразить, въ зависимости отъ индивидуальныхъ свойствъ, въ искусствѣ, поэзіи или философіи.

Только для такого человѣка занятіе собою, своими мыслями и твореніями насущно необходимо, одиночество — пріятно, досугъ — является высшимъ благомъ, — все-же остальное — не нужно, а если оно есть, то нерѣдко становится въ тягость. Лишь про такого человѣка можно сказать, что центръ его тяжести — всецѣло въ немъ самомъ.

Отсюда станетъ ясно, почему такіе, крайне рѣдкіе люди, даже при отличномъ характерѣ, не принимаютъ того теплаго, безграничнаго участія въ друзьяхъ, семьѣ и обществѣ, на которое способны многіе другіе. Они готовы примириться съ чѣмъ угодно, разъ только они имѣютъ себя. Въ нихъ заложенъ одинъ лишній изолирующій элементъ, тѣмъ болѣе дѣйствительный, что другіе люди никогда не могутъ ихъ удовлетворить; и этихъ другихъ они не считаютъ равными себѣ; такъ какъ эта отдаленность оказывается всегда и во всемъ, то постепенно они начинаютъ считать себя отличными отъ людей существами и говорить о людяхъ въ третьемъ, а не въ первомъ лицѣ множественнаго числа.

Съ этой точки зрѣнія тотъ, кого природа щедро надѣлила въ умственномъ отношеніи, — является счастливѣе всѣхъ; ибо очевидно, что субъективныя данныя важнѣе, чѣмъ объективныя, дѣйствіе коихъ, каково-бы оно ни было, всегда совершается чрезъ посредство первыхъ. Это и выражаютъ стихи Люціана (Anthol. 1, 67): «Богатство духа — единственно истинное богатство; ибо имущественный достатокъ влечетъ за собою несчастіе». Обладателю внутренняго богатства не надо извнѣ ничего, кромѣ одного отрицательнаго условія — досуга, — чтобы быть въ состояніи развивать свои умственныя силы и наслаждаться внутреннимъ сокровищемъ, другими словами — ничего, кромѣ возможности всю жизнь, каждый день и часъ, быть самимъ собою. Кому предназначено наложить отпечатокъ своего ума на все человѣчество, для того существуетъ лишь одно счастье: имѣть возможность развить свои способности и закончить свои труды, — и одно несчастье: не имѣть этой возможности. Все остальное мало его касается. Поэтому великіе умы всѣхъ временъ придавали огромную цѣнность досугу. Что стоитъ человѣкъ, то стоитъ для него его досугъ. «Счастье, повидимому, заключается въ досугѣ», сказалъ Аристотель (Eth. Nic. X, 7), а Діогенъ Лаэртій свидѣтельствуетъ, что «Сократъ восхвалялъ досутъ превыше обладанія дѣвушкою». Тотъ-же смыслъ имѣютъ слова Аристотеля (Eth. Nic. X, 7—9): «жизнь философа — самая счастливая» и его изреченіе (Политика IV, 11), «счастье въ томъ, чтобы безъ помѣхъ упражнять свои способности, каковы-бы онѣ ни были». Это совпадаетъ со словами Гете въ «Вильгельмѣ Мейстерѣ»: «кто рожденъ съ талантомъ и ради этого таланта, — найдетъ въ немъ свое счастье».

Но ни обычный удѣлъ человѣка, ни его природа не даютъ ему досуга. Естественное назначеніе человѣка состоитъ въ томъ, чтобы проводить всю жизнь въ пріобрѣтеніи всего необходимаго для существованія своего и семьи. Человѣкъ — сынъ нужды, а не «свободный умъ». Поэтому для средняго человѣка досугъ скоро становится бременемъ, даже пыткой, если не удается заполнитъ его разными искусственными, фиктивными цѣлями — игрой, развлеченіями или какой угодно чепухой; для него досугъ опасенъ: правильно замѣчено, что «трудно обрѣсть покой въ праздности».

Съ другой стороны умъ, далеко превышающій среднюю норму, — есть явленіе ненормальное, неестественное. Но разъ оно на-лицо, то для счастья его обладателя необходимъ еще досугъ, столь ненужный однимъ и столь пагубный для другихъ; безъ досуга онъ будетъ Пегасомъ въ ярмѣ — т. е. несчастливъ. Если-же сочетаются обѣ ненормальности — внѣшняя и внутренняя, т. е. матеріальный достатокъ и великій умъ, — то въ этомъ случаѣ счастье обезпечено; такой человѣкъ будетъ жить особою, высшею жизнью: онъ застрахованъ отъ обоихъ противуположныхъ источниковъ страданія — нужды и скуки — т. е. какъ отъ заботъ о пропитаніи, такъ и отъ неспособности переносить досугъ (т. е. свободное время) — два зла, которыя вообще щадятъ человѣка лишь тогда, когда они, нейтрализуясь, поочередно уничтожаютъ другъ друга.

Однако, съ другой стороны надо учесть, что большой умъ, вслѣдствіе преобладанія нервной дѣятельности, образуетъ повышенную воспріимчивость къ боли въ любомъ ея видѣ; кромѣ того, обусловливающій его страстный темпераментъ и неразрывно съ нимъ связанныя живость и цѣльность всѣхъ представленій придаютъ чрезвычайную бурность вызваннымъ ими аффектамъ, изъ которыхъ мучительныхъ въ жизни больше, чѣмъ пріятныхъ. Наконецъ, выдающійся умъ отдаляетъ его обладателя отъ остальныхъ людей, ихъ жизни и интересовъ, такъ какъ чѣмъ больше человѣкъ имѣетъ въ себѣ, тѣмъ меньше могутъ дать ему другіе. Сотни предметовъ, доставляющихъ людямъ удовольствіе, для него скучны и ненужны, въ чемъ пожалуй и сказывается повсюду царящій законъ возмездія. Очень часто и, повидимому, справедливо утверждаютъ, что весьма ограниченный въ умственномъ отношеніи человѣкъ, въ сущности — самый счастливый, хотя никто и не позавидуетъ такому счастью. Впрочемъ, я не желаю навязывать читателю окончательнаго рѣшенія этого вопроса, тѣмъ болѣе, что самъ Софоклъ высказалъ по нему два діанетрально противуположныхъ сужденія: «глубокое знаніе есть первое условіе счастья» (Antiq. 1328) и «не думать ни о чемъ — значитъ жить счастливо» (Ajax. 550). Также разнорѣчивы философы Ветхаго Завѣта: «жизнь глупца — хуже смерти» (Іис. Сир. 22, 12) и «гдѣ много мудрости — тамъ много горя» (Экл. I, 18).

Кстати упомяну здѣсь, что человѣкъ, не имѣющій вслѣдствіе — нормальной, впрочемъ, — ограниченности умственныхъ силъ, никакихъ духовныхъ потребностей, называется филистеромъ — слово, присущее лишь нѣмецкому языку; возникнувъ въ студенческой жизни, терминъ этотъ получилъ позже болѣе широкій смыслъ, сохранивъ, однако, прежнее основное значеніе — противуположности «сыну музъ». Съ высшей точки зрѣнія я далъ-бы понятію филистера такое опредѣленіе: это — человѣкъ, постоянно и съ большею серьезностью занятый реальностью, которая на самомъ дѣлѣ не реальна. Но подобное, уже трансцедентное опредѣленіе не подходило-бы къ той популярной точкѣ зрѣнія, на которую я сталъ, принявшись за настоящій трудъ, — а потому, быть можетъ, было-бы понятно не всѣмъ читателямъ. Первое-же опредѣленіе легче допускаетъ спеціальныя разъясненія и достаточно ясно указываетъ на сущность типа и на корень свойствъ, характеризующихъ филистера. Это — человѣкъ безъ духовныхъ потребностей. Отсюда слѣдуетъ многое. Во-первыхъ, въ отношеніи себя самого филистеръ лишенъ духовныхъ наслажденій, ибо, какъ приведено выше: «нѣтъ истинныхъ удовольствіи безъ истинныхъ потребностей». Никакое стремленіе, ни къ познанію и пониманію, ради нихъ самихъ, ни къ собственно эстетическимъ наслажденіямъ, родственное съ первымъ, — не оживляютъ его существованія. Тѣ изъ подобныхъ наслажденій, которыя ему навязаны модой или долгомъ, онъ будетъ стараться «отбыть» какъ можно скорѣе, словно каторгу. Дѣйствительными наслажденіями являются для него лишь чувственныя. Устрицы и шампанское — вотъ апоѳозъ его бытія; цѣль его жизни, — добыть все, способствующее тѣлесному благоденствію. Онъ счастливъ, если эта цѣль доставляетъ много хлопотъ. Ибо если эти блага заранѣе ему подарены, то онъ неизбѣжно становится жертвой скуки, съ которой начинаетъ бороться чѣмъ попало: балами, театрами, обществомъ, картами, азартными играми, лошадьми, женщинами, виномъ и т. д. Но и всего этого недостаточно, чтобы справиться со скукой, разъ отсутствіе духовныхъ потребностей дѣлаетъ для него недоступными духовныя наслажденія. Поэтому тупая, сухая серьезность, приближающаяся къ серьезности животныхъ, — свойственна филистеру и характеризуетъ его. Ничто не радуетъ, не оживляетъ его, не возбуждаетъ его участія. Чувственныя наслажденія скоро изсякаютъ; общество, состоящее сплошь изъ такихъ-же филистеровъ — дѣлается скоро скучнымъ, а игра въ касты начинаетъ утомлять. Правда, остаются еще радости своего рода тщеславія, состоящаго въ томъ, что онъ старается богатствомъ, чиномъ, вліяніемъ или властью превзойти другихъ, которые за это будутъ его уважать, — или-же хотя-бы только въ томъ, чтобы вращаться въ средѣ тѣхъ, кто добился всего этого и такимъ образомъ грѣться въ отраженныхъ отъ нихъ лучахъ (а snob).

Изъ этой основной черты филистера вытекаетъ, во-вторыхъ, въ отношеніи другихъ людей, что не имѣя духовныхъ, а имѣя лишь физическія потребности, онъ станетъ искать того, кто можетъ удовлетворить эти послѣднія. Въ требованіяхъ, предъявляемыхъ имъ къ людямъ, онъ меньше всего будетъ заботиться о преобладаніи духовныхъ способностей; скорѣе онѣ возбудятъ въ немъ антипатію, пожалуй даже ненависть: онѣ вызовутъ въ немъ тяжелое чувство своей ничтожности и глухую, тайную зависть; онъ тщательно станетъ скрывать ее, даже отъ самого себя, благодаря чему, однако, она можетъ разростись въ глухую злобу. Онъ и не подумаетъ соразмѣрять свое уваженіе или почтеніе съ духовными качествами человѣка; эти чувства онъ будетъ питать лишь къ чину, богатству, власти и вліятельности, являющимся въ его глазахъ единственными истинными отличіями, которыми онъ желалъ-бы блистать самъ.

Все это вытекаетъ изъ того, что онъ не имѣетъ духовныхъ потребностей. Бѣда всѣхъ филистеровъ въ томъ, что ничто идеальное не можетъ развлечь ихъ, и для того, чтобы избѣжать скуки, они нуждаются въ реальномъ. Но все реальное отчасти скоро изсякаетъ — утомляетъ, вмѣсто того, чтобы развлекать — отчасти ведетъ съ разнымъ невзгодамъ, тогда какъ міръ идеальнаго неистощимъ и безгрѣшенъ.

Во всемъ этомъ очеркѣ о личныхъ свойствахъ, способствующихъ нашему счастью, я изслѣдовалъ кромѣ физическихъ, главнымъ образомъ, умственныя свойства. Въ какой мѣрѣ могутъ непосредственно осчастливить насъ нравственныя достоинства — это изложено мною раньше въ очеркѣ «Основы морали» (§ 22), къ которому я и отсылаю читателя.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ.

О томъ, что человѣкъ имѣетъ.

Великій учитель счастья, Эпикуръ, вполнѣ правильно раздѣлилъ человѣческія потребности на три класса. Во-первыхъ, — потребности естественныя и необходимыя; это тѣ, которыя причиняютъ страданія, если ихъ не удовлетворить. Сюда относятся лишь одежда и пища. Удовлетворить ихъ — не трудно. — Во-вторыхъ, — потребности естественныя, но не необходимыя; такова потребность въ половомъ общеніи (правда, Эпикуръ объ этомъ не говоритъ, но вообще я передаю здѣсь его ученіе въ нѣсколько исправленномъ, подчищенномъ видѣ). Удовлетворить ее уже труднѣе. — Въ-третьихъ, — потребности не естественныя и не необходимыя; таковы роскошь, богатство, блескъ; число ихъ безконечно и удовлетворить ихъ крайне трудно (См. Diog. Laert. L. X, c. 27, §§ 149 и 127).

Опредѣлить границу разумности нашихъ желаній въ отношеніи къ собственности — трудно, если не невозможно. Удовлетворенность человѣка въ этомъ направленіи обусловливается не абсолютной, а относительной величиной, а именно отношеніемъ между его запросами и его состояніемъ. Поэтому, это послѣднее, разсматриваемое отдѣльно, говоритъ также мало, какъ числитель дроби безъ знаменателя. Отсутствіе благъ, о которыхъ человѣкъ и не помышлялъ — не составитъ для него лишенія: онъ и безъ нихъ можетъ быть вполнѣ довольнымъ, тогда какъ другой, имѣющій въ сто разъ больше, чувствуетъ себя несчастнымъ изъ за того, что у него нѣтъ чего-либо, въ чемъ онъ имѣетъ потребность. У каждаго въ этомъ отношеніи есть свой особый горизонтъ благъ, которыхъ онъ могъ-бы достичь, и потребности его не выходятъ за предѣлы этого круга. Если какой-либо изъ находящихся въ немъ объектовъ приметъ положеніе, вызывающее увѣренность въ его достиженіи — человѣкъ счастливъ; онъ несчастливъ, если какія-либо препятствія лишатъ его этой увѣренности. Все, расположенное внѣ этого горизонта — для человѣка безразлично. Поэтому бѣдняка не смущаютъ огромныя состоянія богачей, а съ другой стороны богачу не доставитъ утѣшенія, при какой-либо неудачѣ, даже то многое, что у него есть. Богатство подобно соленой водѣ: чѣмъ больше ее пьешь, тѣмъ сильнѣе жажда. Это относится и съ славѣ.

Если, лишь только минуетъ первая боль послѣ потери богатства и вообще состоянія, наше настроеніе дѣлается приблизительно такимъ-же, какимъ было раньше, — то это оттого, что какъ только судьба уменьшила одинъ факторъ — состояніе, мы сами тотчасъ-же сокращаемъ другой — наши потребности. При постигшемъ несчастіи эта операція чрезвычайно болѣзненна; за то, какъ только она совершена, боль начинаетъ стихать и въ концѣ-концовъ пропадаетъ; рана зарубцевывается. — Наоборотъ, при счастливомъ событіи, прессъ, сокращающій наши потребности, приподнимается и онѣ начинаютъ расти; — въ этомъ заключается радость. Но длится она лишь до тѣхъ поръ, пока не закончится этотъ процессъ; мы привыкаемъ къ увеличенному масштабу нашихъ потребностей и становимся равнодушными къ соотвѣтствующему ему состоянію. Мысль эту можно найти и въ Одиссеѣ Гомера (XVIII, 130—137 {«Все на землѣ измѣняется, все скоротечно; всего-же,

Что ни цвѣтетъ, ни живетъ на землѣ, человѣкъ скоротечнѣней».}).

Источникъ нашей неудовлетворенности заключается въ нашихъ постоянныхъ попыткахъ увеличить одинъ факторъ — потребности, оставляя другой факторъ безъ измѣненій.

Неудивительно, что въ такомъ нуждающемся, какъ-бы сотканномъ изъ потребностей родѣ, каковъ родъ человѣческій, богатство цѣнится, даже уважается больше и откровеннѣе, чѣмъ все другое; даже власть служитъ лишь средствомъ къ этой цѣли; неудивительно, далѣе, что имѣя въ виду обогащеніе, люди все остальное презираютъ и отбрасываютъ въ сторону; такова въ частности участь философіи въ рукахъ ея профессоровъ.

Часто упрекаютъ людей за то, что ихъ желанія направлены главнымъ образомъ на деньги, которыя имъ милѣе всего. Но вѣдь вполнѣ естественно, даже неизбѣжно любить то, что, подобно неутомимому Протею, способно въ каждый моментъ превратиться въ любой объектъ нашихъ столь капризныхъ желаній и разныхъ потребностей. Всякое другое благо можетъ удовлетворить лишь одну потребность, одно желаніе: ѣда важна лишь для голоднаго, лекарства — для больного, вино — для здороваго, шуба — для зимы, женщины — для молодежи и т. д. Всѣ эти блага относительны; лишь деньги — абсолютное благо, такъ какъ онѣ удовлетворяютъ не одну какую-либо потребность — in concreto, а всякую потребность — in abstracto.

На имѣющееся у насъ состояніе слѣдуетъ смотрѣть какъ на ограду отъ всевозможныхъ бѣдъ и напастей, а не какъ на разрѣшеніе или даже обязательство купаться въ удовольствіяхъ. Люди, не получившіе наслѣдства, и достигшіе, благодаря тѣмъ или инымъ талантамъ, возможности иного зарабатывать, почти всегда начинаютъ ошибочно считать свой талантъ — основнымъ капиталомъ, а пріобрѣтаемыя чрезъ него посредство деньги — прибылью. Поэтому они изъ заработка не откладываютъ ничего съ цѣлью составить неприкосновенный фондъ, а тратятъ все, что удается добыть. Обычный результатъ этого — нищета; ихъ заработокъ прекращается, или послѣ того, какъ исчерпанъ ихъ талантъ, если это талантъ временный (какъ, напр., въ искусствахъ), или же потому, что исчезли особыя условія, дѣлавшія данный талантъ прибыльнымъ. Въ весьма благопріятныхъ условіяхъ находятся ремесленники: способность къ ремеслу теряется не легко, или-же можетъ быть замѣнена работою помощниковъ, а къ тому-же ихъ издѣлія суть предметы необходимости, и слѣдовательно всегда найдутъ сбытъ; вполнѣ справедлива поговорка — «ремесло — это мѣшокъ съ золотомъ». — Не такъ обстоитъ дѣло съ художниками и разными артистами, и именно поэтому имъ и платятъ такъ дорого. Но поэтому-же зарабатываемыя ими средства должны считаться капиталомъ, они-же, къ сожалѣнію, видятъ въ нихъ прибыль и такимъ образомъ сами идутъ къ нищетѣ.

Напротивъ, люди, получившіе наслѣдство, отлично знаютъ — по крайней мѣрѣ въ началѣ — что составляетъ капиталъ, и что — прибыль. Большинство постарается надежно помѣстить капиталъ, не будетъ его трогать, а даже, при возможности, станетъ откладывать хоть ⅓ дохода, чтобы обезпечить себя на черный день. Поэтому обычно такіе люди остаются состоятельными.

Сказаннаго нельзя примѣнять къ купцамъ: для нихъ сами деньги служатъ, подобно рабочимъ инструментамъ, средствомъ дальнѣйшаго обогащенія; поэтому они, даже если деньги добыты ими самими, желая сохранить и пріумножить ихъ, будутъ пускать ихъ въ оборотъ. Ни въ какой средѣ богатство не встрѣчается столь часто, какъ въ этой.

Можно сказать, что по общему правилу люди, испытавшіе истинную нужду, боятся ее несравненно меньше и поэтому болѣе склонны къ расточительности, чѣмъ тѣ, кто знакомъ съ нуждой лишь по наслышкѣ. Къ первой категоріи принадлежатъ люди, благодаря какой-либо удачѣ или особымъ талантамъ быстро перешедшіе изъ бѣдности къ богатству; ко второй — тѣ, кто родился состоятельнымъ и остался такимъ. Обычно эти послѣдніе больше заботятся о своемъ будущемъ и потому экономнѣе первыхъ. Это наводитъ на мысль, что нужда не такъ ужъ тяжела, какъ она издали кажется. Однако, вѣроятнѣе, что истинная причина здѣсь другая: тому, кто выросъ въ богатствѣ, оно представляется чѣмъ-то необходимымъ, предпосылкой единственно-возможной жизни — также, какъ воздухъ; поэтому онъ заботится о богатствѣ не меньше, чѣмъ о своей жизни, а слѣдовательно окажется, вѣроятно, аккуратнымъ, осторожнымъ и бережливымъ.

Напротивъ, для человѣка, выросшаго въ бѣдности, она кажется естественнымъ состояніемъ, а свалившееся ему какимъ-либо путемъ богатство — излишкомъ, годнымъ лишь для наслажденій и мотовства; исчезло оно — человѣкъ обойдется и безъ него, какъ обходился раньше, да къ тому-же спадетъ съ плечъ лишняя забота. Здѣсь умѣстно вспомнить слова Шекспира: «Должна оправдываться поговорка, что сѣвъ верхомъ, коня загонитъ нищій» (Henry VI, P. 3, А. I).

Къ этому надо прибавить, что долго жившіе въ нуждѣ люди питаютъ чрезмѣрное довѣріе отчасти къ судьбѣ, отчасти къ собственнымъ силамъ, помогшимъ имъ ужъ разъ выбраться изъ бѣдности; они вѣрятъ въ это не столько разумомъ, сколько душою, и поэтому не считаютъ, подобно родившимся въ богатствѣ, нужду какою-то бездонною пропастью, а полагаютъ, что стоитъ лишь толкнуться о дно, чтобы снова выбраться наверхъ. Этой оригинальной чертой объясняется, почему женщины, выросшія въ бѣдности, становятся, послѣ замужества, часто расточительнѣе, чѣмъ тѣ, которыя принесли богатое приданое: обычно богатыя дѣвушки бываютъ снабжены не только деньгами, но и унаслѣдованною склонностью къ сохраненію богатства. Кто полагаетъ противное, найдетъ себѣ поддержку у Аріосто, въ 1-ой сатирѣ; д-ръ Джонсонъ склоняется къ моему мнѣнію: «Богатая женщина, привыкшая распоряжаться деньгами, тратитъ ихъ разумно; той-же, которая впервые получаетъ въ руки деньги лишь послѣ замужества, такъ нравится тратить ихъ, что она способна промотать все» (S. Roswell, Life ot Johnson). Во всякомъ случаѣ я совѣтую тому, это женится на безприданницѣ, завѣщать въ ея распоряженіе не капиталъ, а лишь доходы съ него, а въ особенности слѣдить, чтобы состояніе дѣтей не попало въ ея руки.

Не думаю, что опозорю свое перо, если посовѣтую заботиться о сохраненіи заработаннаго и унаслѣдованнаго состоянія. Обладать со дня рожденія состояніемъ, дающимъ возможность жить, — хотя-бы безъ семьи, только для самого себя — въ полной независимости, т. е. безъ обязательнаго труда — это неоцѣнимое преимущество. Состояніе — это иммунитетъ, гарантія противъ присущихъ человѣческой жизни нужды и горестей, избавленіе отъ кабалы, составляющей удѣлъ всѣхъ сыновъ зелмли. Лишь съ этимъ даромъ судьбы можно родиться дѣйствительно свободнымъ; лишь въ этомъ случаѣ человѣкъ полноправенъ, хозяинъ своего времени и въ правѣ каждое утро говоритъ: «этотъ день — мой». Вотъ почему разница между получающимъ тысячу и сто тысячъ рублей дохода несравненно меньше, чѣмъ между первымъ и тѣмъ, кто не имѣетъ ничего.

Высшую цѣнность наслѣдственное состояніе пріобрѣтаетъ тогда, если оно достается человѣку, одаренному духовными силами высшаго порядка и преслѣдующему цѣли, не имѣющія ничего общаго съ обогащеніемъ. Свой долгъ людямъ одинъ отплатитъ сторицею, создавая то, на что никто кромѣ него не епособенъ, и что послужитъ къ благу и чрсти всего человѣчества. Другой, при этихъ благопріятныхъ условіяхъ, окажетъ людямъ услугу на почвѣ филантропической дѣятельности. Тотъ-же, кто при унаслѣдованномъ богатствѣ не окажетъ, не попытается оказать ни одной изъ этихъ услугъ, и даже не постарается серьезнымъ изученіемъ какой-либо науки найти способъ подвинуть ее впередъ, — тотъ ничто иное, какъ достойный презрѣнія тунеядецъ. Счастливъ онъ не будетъ: избавившись отъ нужды, онъ попадетъ на другой полюсъ человѣческаго горя — во власть скуки, настолько тяжелой, что онъ былъ-бы радъ, если-бы нужда вынудила его заняться чѣмъ-либо. Скука эта легко можетъ склонить его къ излишествамъ, которыя уничтожатъ въ концѣ-концовъ то преимущество, коего онъ оказался недостойнымъ — богатство. Множество людей бѣдны лишь потому, что, имѣя деньги, они тратили ихъ безъ остатка, чтобы хоть на мигъ заглушить давящую ихъ скуку.

Иначе обстоитъ дѣло, если цѣлью становится проуспѣяніе въ государственной службѣ, для чего надо имѣть доброе имя, друзей и связи, чрезъ посредство коихъ можно постепенно добиться повышенія вплоть до высшихъ должностей; — для этого, пожалуй, въ сущности выгоднѣе начать жизнь безъ всякаго состоянія. Бѣдность послужитъ особеннымъ преимуществомъ, какъ-бы рекомендаціей для того, это, не будучи дворяниномъ, надѣленъ порядочными способностями. Ибо то, что любитъ, къ чему стремится каждый, даже въ бесѣдѣ, а тѣмъ паче на службѣ, — это свое превосходство надъ другими. Бѣднякъ-же убѣжденъ, проникнутъ сознаніемъ своего полнаго, глубокаго, всесторонняго ничтожества, своей совершенной незначительности и малоцѣнности въ той именно мѣрѣ, въ какой это требуется для службы. Лишь онъ будетъ достаточно часто и низко кланяться, и сгибать свою спину до полныхъ 90 градусовъ; только онъ позволитъ дѣлать съ собою что угодно, и улыбаться при этомъ; онъ одинъ будетъ открыто и громко, хотя-бы печатно возводить въ шедевры литераторскія мыслете, выписываемыя его начальниками и вообще вліятельными людьми; онъ одинъ умѣетъ выпрашивать; — слѣдовательно только онъ усвоитъ во-время, т. е. въ юности, ту сокровенную истину, которую Гёте выразилъ въ стихахъ:

Über’s Niederträchtige

Niemand sich beklage,

Denn es ist das Mächtige

Was man dir auch sage *).

• ) Не стоитъ досадовать на людскую низость: что бы о ней ни говорили, она — сила.

Наоборотъ, человѣкъ, имѣющій достатокъ изъ дому, будетъ вести себя крайне упрямо: онъ привыкъ ходить tête levée, не умѣетъ низкопоклонничать, и къ тому, быть можетъ, притязаетъ на талантъ, не понимая, какъ онъ ничтоженъ въ глазахъ царящей посредственности и приниженности; онъ способенъ пожалуй возмыслить, что поставленныя надъ нимъ власти въ сущности ниже его; когда-же дѣло касается какой-либо низости — онъ становится мнительнымъ и строптивымъ. На этомъ въ жизни далеко не уѣдешь, и надо думать, что онъ придетъ въ концѣ-концовъ къ выводу дерзкаго Вольтера: "мы живемъ всего нѣсколько дней, — и не стоитъ проводить ихъ пресмыкаясь предъ «coquins meprisables»; — къ сожалѣнію, къ сказуемому «coquins msprisables» на свѣтѣ имѣется дьявольски много подлежащихъ. — Поэтому слова Ювенала: «трудно выказать свои добродѣтели для тѣхъ, кто стѣсненъ домашними обстоятельствами» — примѣнимы болѣе къ судьбѣ выдающихся людей, чѣмъ къ удѣлу заурядныхъ смертныхъ.

Говоря о томъ, что имѣетъ человѣкъ, я не считалъ его жены и дѣтей, такъ какъ скорѣе онъ самъ находится въ ихъ рукахъ. Съ большимъ основаніемъ можно упомянуть о друзьяхъ, — однако и здѣсь субъектъ является въ равной мѣрѣ и объектомъ обладанія.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.

О томъ, что представляетъ собою человѣкъ.

То, что мы собой представляемъ, т. е. мнѣніе другихъ о нашей жизни, цѣнятся обычно, по слабости человѣческой натуры, непомѣрно высоко, хотя малѣйшее размышленіе показываетъ, что это мнѣніе само по себѣ несущественно для нашего счастья. Мудрено постичь, почему человѣкъ испытываетъ такую сильную радость, когда онъ замѣчаетъ благосклонность другихъ или когда какъ-нибудь польстятъ его тщеславію. Какъ кошка мурлычетъ, когда ее гладятъ, также стоитъ похвалить человѣка, чтобы это лицо непремѣнно засіяло истиннымъ блаженствомъ; похвала можетъ быть завѣдомо ложной, надо лишь, чтобы она отвѣчала его претензіямъ. Знаки чужого одобренія нерѣдко утѣшаютъ его въ реальной бѣдѣ и въ той скупости, какую проявляютъ для него два разсмотрѣнныхъ выше источника счастья. Съ другой стороны, достойно изумленія, какую обиду, какую серьезную боль причиняетъ ему всякое оскорбленіе его честолюбія, въ какомъ угодно смыслѣ, степени, направленіи, всякое неуваженіе, «осаживаніе» или высокомѣрное обращеніе.

Поскольку на этихъ свойствахъ основано чувство чести, онѣ оказываютъ, въ качествѣ суррогата нравственности, благотворное вліяніе на порядокъ человѣческаго общенія; но свойства эти неблагопріятны, служатъ препятствіемъ собственно для счастья людей, и, прежде всего для столь существенныхъ для него спокойствія духа и независимости. Поэтому съ нашей точки зрѣнія представляется необходимымъ поставить этимъ свойствамъ извѣстныя границы и, путемъ размышленія и правильной оцѣнки различныхъ благъ, по возможности умѣрить чрезмѣрную чувствительность къ чужому мнѣнію, какъ въ томъ случаѣ, если намъ льстятъ, такъ и тогда, когда насъ порицаютъ; вѣдь и то и другое имѣетъ одинъ и тотъ-же источникъ. — Иначе мы станемъ рабами чужихъ мнѣній и настроеній: — «такъ пусто и мелко то, что угнетаетъ или радуетъ душу, жаждущую похвалъ».

Вѣрная сравнительная оцѣнка того, что такой человѣкъ самъ по себѣ и того, чѣмъ онъ является въ глазахъ другихъ — будетъ иного способствовать нашему счастью. Къ первому относится все, что заполняетъ нашу личную жизнь, ея внутреннее содержаніе, а слѣдовательно, всѣ блага, разсмотрѣнныя нами подъ рубриками: «что такое человѣкъ» и «что человѣкъ имѣетъ». Мѣстомъ, служащимъ сферой дѣйствія этихъ моментовъ, является собственное сознаніе. Напротивъ, то, чѣмъ мы являемся для другихъ — проявляется въ чужомъ сознаніи; это нашъ образъ, создавшійся въ немъ, заряду съ представленіями, къ нему примѣняемыми^[6]. Чужое-же сознаніе существуетъ для насъ не непосредственно, а лишь косвенно, — поскольку имъ опредѣляется поведеніе другихъ по отношенію къ намъ. Но даже и это послѣднее важно, въ сущности, лишь въ той мѣрѣ, въ какой оно способно вліять на измѣненіе того, чѣмъ мы являемся сами по себѣ и для себя. Къ тому-же все происходящее въ чужомъ сознаніи само по себѣ для насъ безразлично; мы сами станемъ къ этому равнодушны, лишь только ознакомимся съ поверхностью и пустотой мыслей, съ ограниченностью понятій, съ мелочностью помысловъ, съ извращенностью взглядовъ и съ заблужденіями, присущими большинству людей, и познаемъ, вдобавокъ, на личномъ опытѣ, какимъ прозрѣніемъ люди готовы обливать каждаго, разъ его нечего бояться или если можно надѣяться, что это до него не дойдетъ; въ особенности, если вамъ доведется услыхать, какъ полъ-дюжины барановъ пренебрежительно поругиваютъ выдающагося человѣка. Вотъ когда мы поймемъ, что цѣнить высоко мнѣніе людей — будетъ для нихъ слишкомъ много чести!

Кто не можетъ найти счастья въ двухъ разсмотрѣнныхъ разрядахъ благъ, т. е. въ томъ, что онъ такое въ дѣйствительности, — а принужденъ обратиться къ третьему, — къ тому, чѣмъ онъ является въ чужомъ представленіи, — для того остался крайне скудный источникъ счастья. Базисомъ нашего существа, а слѣдовательно и нашего счастья служитъ животная сторона нашей природы. Поэтому для благоденствія существеннѣе всего здоровье, а послѣ него средства къ жизни, т. е. доходъ, могущій избавить насъ отъ забитъ. Честь, блескъ, чинъ, слава, какую-бы цѣнность мы имъ ни приписывали, не могутъ ни соперничать съ этими подлинными благами, ни замѣнять ихъ; въ случаѣ надобности мы не задумываясь пожертвовали-бы ими ради подлинныхъ благъ.

Много дастъ для нашего счастья, если мы во-время усвоимъ ту нехитрую истину, что каждый, прежде всего и въ дѣйствительности, живетъ въ собственной шкурѣ, а не во мнѣніи другихъ, и что поэтому наше личное реальное самочувствіе, обусловленное здоровьемъ, способностями, доходомъ, женой, дѣтьми, друзьями, мѣстомъ пребыванія — въ сто разъ важнѣе для счастья, чѣмъ то, что другимъ угодно сдѣлать изъ насъ. — Думать иначе — безуміе, ведущее къ несчастью. Восклицать съ энтузіазмомъ: «честь выше жизни», значитъ въ сущности утверждать: «наша жизнь и довольство — ничто: суть въ томъ, что думаютъ о насъ другіе». Такое утвержденіе можетъ разсматриваться развѣ какъ гипербола, построенная на той прозаической истинѣ, что честь, т. е. мнѣніе людей о насъ, часто весьма необходима для жизни среди людей; — къ этому, однако, я вернусь позже. Когда-же мы видимъ, что почти все, къ чему люди стремятся всю свою жизнь, съ крайними напряженіями, цѣною тысячи опасностей и огорченій, имѣетъ конечною цѣлью возвысить ихъ во мнѣніи другихъ, — ибо вѣдь не только къ чину, титулу, къ орденамъ, но и къ богатству, даже къ наукѣ и искусству люди тяготѣютъ главнымъ образомъ ради этой цѣли; когда мы видимъ, что уваженіе другихъ возводится на степень высшей цѣли, къ какой стоитъ стремиться — намъ становится ясной неизмѣримость человѣческой глупости.

Придавать чрезмѣрную цѣнность мнѣнію другихъ — это всеобщій предразсудокъ; коренится-ли онъ въ нашей природѣ или возникъ какъ слѣдствіе общественной жизни и цивилизаціи, во всякомъ случаѣ онъ оказываетъ на всю нашу дѣятельность чрезмѣрное и гибельное для нашего счастья вліяніе; вліяніе это сказывается во всемъ, начиная съ боязливаго рабскаго трепета предъ тѣмъ, «что скажутъ» и кончая Виргиліемъ, вонзающимъ кинжалъ въ сердце дочери; эта-же сила заставляетъ ради посмертной славы жертвовать спокойствіемъ, богатствомъ, здоровьемъ, даже жизнью. Предразсудокъ — это чрезвычайно удобное орудіе для того, кто призванъ повелѣвать или управлять людьми; поэтому во всѣхъ отрасляхъ искусства дрессировки людей первое мѣсто отведено наставленію о необходимости поддерживать и развивать въ себѣ чувство чести. Но съ точки зрѣнія интересующаго насъ личнаго счастья дѣло обстоитъ иначе: слѣдуетъ, наоборотъ, отговаривать людей отъ чрезмѣрнаго уваженія къ мнѣнію другихъ. Если все-же, какъ это наблюдается повседневно, большинство людей придаетъ высшую цѣнность именно чужому мнѣнію и поэтому заботятся о немъ больше, чѣмъ о томъ, что, происходя въ ихъ собственномъ сознаніи, существуетъ непосредственно для нихъ; если, вопреки естественному порядку, чужое мнѣніе кажется имъ реальней, а настоящая ихъ жизнь — идеальной стороною ихъ бытія; если они возводятъ въ самоцѣль нѣчто второстепенное и производное, и ихъ образъ въ чужомъ представленіи ближе для нихъ, чѣмъ само ихъ существо — то столь высокая оцѣнка того, что непосредственно для нихъ не существуетъ, составляетъ глупость, называемую тщеславіемъ, vanitas — терминъ, указывающій на пустоту и безсодержательность подобныхъ стремленій. Отсюда понятно, почему заблужденіе это, такъ-же, какъ и скупость, ведетъ къ тому, что цѣль забывается и ея мѣсто занимаютъ средства: «за средствами забывается цѣль».

Высокая цѣнность, приписываемая чужому мнѣнію, и постоянныя наши заботы о немъ настолько преступаютъ, по общему правилу, границы цѣлесообразности, что принимаютъ характеръ маніи, маніи всеобщей и, пожалуй, врожденной. Во всей нашей дѣятельности мы справляемся прежде всего съ чужимъ мнѣніемъ; при точномъ изслѣдованіи мы убѣдимся, что почти ½ всѣхъ когда-либо испытанныхъ огорченій и тревогъ вытекаетъ изъ заботы о его удовлетвореніи. Забота эта составляетъ подоплеку такъ легко оскорбляющагося — въ виду болѣзненной чувствительности — самолюбія, всѣхъ нашихъ претензій, всякаго тщеславія, суетности и роскоши. Безъ этой заботы, безъ этого безумія не было-бы и ¹/₁₀ той роскоши, какая есть сейчасъ. На этой заботѣ покоятся всякая гордость, щепетильность, любой point d’honneur, въ самыхъ различныхъ видахъ и сферахъ, и сколько жертвъ приносится ей въ угоду! Она проявляется еще въ ребенкѣ, растетъ съ годами, и сильнѣе всего становится въ старости, когда, по исчезновеніи способности къ чувственнымъ наслажденіямъ, тщеславію и высокомѣрію предстоитъ дѣлиться властью лишь со скупостью. Черта эта рѣзче всего обозначается у французовъ, у коихъ она принимаетъ характеръ эпидеміи и выливается въ пошлѣйшее честолюбіе, въ смѣшную, карикатурную національную гордость и въ безстыднѣйшее хвастовство; но въ этомъ случаѣ тщеславіе подкопало само себя, превративъ себя въ посмѣшище другихъ націй, а громкое имя «la grande nation» — въ насмѣшливую кличку.

Чтобы яснѣе изобразить ненормальность чрезмѣрнаго уваженія къ чужому мнѣнію, приведу чрезвычайно наглядный, вырисовывающійся крайне рельефно благодаря сочетанію эффектныхъ обстоятельствъ съ характерными штрихами, примѣръ свойственной человѣческой природѣ глупости; на этомъ примѣрѣ можно будетъ опредѣлить силу интересующаго насъ мотива. Привожу отрывокъ изъ напечатаннаго въ «Times» 31-го марта 1846 г. подробнаго отчета о только-что совершенной казни Томаса Уикса, подмастерья, изъ мести убившаго своего хозяина: «Въ назначенное для казни утро преступника посѣтилъ достопочтенный духовникъ тюрьмы. Однако, Уиксъ, держась впрочемъ весьма спокойно, не слушалъ его увѣщаній. Его занималъ одинъ только вопросъ: удастся-ли ему выказать достаточно мужества предъ толпой, собравшейся смотрѣть на его казнь. И это ему удалось. Проходя по двору, отдѣлявшему тюрьму отъ выстроенной близъ нея висѣлицы, онъ сказалъ: „Теперь я скоро постигну великую тайну, какъ говорилъ д-ръ Доддъ“. Съ завязанными руками онъ безъ всякой помощи поднялся по лѣстницѣ на эшафотъ; добравшись доверху, онъ поклонился направо и налѣво, за что былъ вознагражденъ громкими одобрительными возгласами собравшейся тысячной толпы». —

Неправда-ли, великолѣпный образчикъ тщеславія: имѣя предъ собою самую ужасную смерть, а тамъ, дальше — вѣчность, заботиться лишь о томъ, какое впечатлѣніе удастся произнести на толпу сбѣжавшихся зѣвакъ, и о мнѣніи, какое создается въ ихъ умахъ! — Точно также Леконтъ, казненный въ томъ-же году во Франціи за покушеніе на жизнь короля, досадовалъ во время процесса, главнымъ образомъ на то, что ему не удалось предстать предъ судомъ пэровъ въ приличномъ костюмѣ; даже въ минуту казни главной непріятностью было для него то, что ему не позволили побриться передъ этимъ. Что и раньше случалось то-же — это мы видимъ изъ предисловія къ знаменитому роману Матео Аленана «Гуцманъ де-Альфаракъ», гдѣ онъ говоритъ, что иные «глуповатые» преступники, вмѣсто того, чтебы посвятить послѣдніе часы исключительно спасенію души, пренебрегаютъ этимъ и тратятъ ихъ на то, чтобы сочинить и запомнить краткую рѣчь, которую они произнесутъ съ высоты висѣлицы.

Впрочемъ, въ этихъ штрихахъ отражаемся мы сами: вѣдь рѣдкія, крупныя явленія даютъ лучшій ключъ къ разгадкѣ обыденныхъ явленій. Всѣ наши заботы, огорченія, мученія, досада, боязливость и усилія обусловливаются, въ сущности, въ большинствѣ случаевъ вниманіемъ къ чужому мнѣнію, а потому такъ-же абсурдны, какъ забота только-что упомянутыхъ преступниковъ. — Изъ того-же источника берутъ обычно начало также зависть и ненависть.

Очевидно, ничто не способствуетъ нашему счастью, строющемуся въ большей части за спокойствія и удовлетворенности духа, болѣе, чѣмъ ограниченіе, сокращеніе этого движущаго элемента — вниманія къ чужимъ мнѣніямъ — до предписываемаго благоразуміемъ предѣла, составляющаго, быть можетъ, ¹/₅₀ настоящей его силы; надо вырвать изъ тѣла терзающій насъ шипъ. Это, однако, очень трудно: вѣдь дѣло касается естественной, врожденной испорченности. «Жажда славы — послѣдняя, отъ которой отрѣшаются мудрецы», сказалъ Тацитъ (Hist. IV, 6). Единственнымъ средствомъ избавиться отъ этого всеобщаго безумія было-бы явно признать его таковымъ и съ этой цѣлью выяснить себѣ, насколько неправильны, извращенны, ошибочны и абсурдны людскія мнѣнія, которыя поэтому сами по себѣ не достойны вниманія; далѣе — какъ мало реальнаго вліянія оказываетъ на насъ въ большинствѣ случаевъ и дѣлъ чужое мнѣніе, обычно къ тому-же неблагопріятное: — почти каждый обидѣлся-бы до слезъ, если-бы узналъ все, что о немъ говорятъ и какимъ тономъ это произносится; наконецъ — что даже честь имѣетъ лишь косвенную, а не непосредственную цѣнность и т. п. Если-бы удалась исцѣлить людей отъ ихъ общаго безумія, то въ результатѣ они-бы невѣроятно выиграли въ смыслѣ спокойствія и веселости духа, пріобрѣли-бы болѣе твердую, самоувѣренную tenue и свободу, естественность въ своихъ поступкахъ. Чрезвычайно благопріятное вліяніе, оказываемое замкнутымъ образомъ жизни на наше спокойствіе, основано преимущественно на томъ, что уединеніе избавляетъ насъ отъ необходимости жить постоянно на глазахъ у другихъ и слѣдовательно считаться съ ихъ мнѣніями, и этимъ возвращаетъ насъ самимъ себѣ. — Но кромѣ этого мы избѣгли-бы многихъ реальныхъ несчастій, къ которымъ приводитъ жажда славы — это яко-бы идеальное стремленіе, вѣрнѣе пагубное безуміе, — и получили-бы возможность гораздо больше заботиться о реальныхъ благахъ и безпрепятственно наслаждаться ими. Но, — «все разумное трудно …»

Этотъ недочетъ нашей культуры развѣтвляется на три главныхъ побѣга: на честолюбіе, тщеславіе и гордость. Различіе между двумя послѣдними состоитъ въ томъ, что гордость есть уже готовое убѣжденіе самого субъекта въ высокой своей цѣнности, тогда какъ тщеславіе есть желаніе вызвать это убѣжденіе въ другихъ, съ тайной надеждой усвоить его впослѣдствіи самому. Другими словами гордость есть исходящее изнутри, а слѣдовательно непосредственное уваженіе самого себя, тщеславіе-же есть стремленіе пріобрѣсти таковое извнѣ, т. е. косвеннымъ путемъ. Поэтому тщеславіе дѣлаетъ человѣка болтливымъ, а гордость — молчаливымъ. Но тщеславный человѣкъ долженъ-бы знать, что доброе мнѣніе другихъ, котораго онъ такъ добивается, гораздо легче и вѣрнѣе создается молчаніемъ, чѣмъ говорливостью, даже при умѣнія красно говорить.

Не всякій, кто хочетъ быть гордымъ, — гордъ на самомъ дѣлѣ; самое большее, что онъ можетъ — это аффектировать гордость, но и этой, какъ и всякой другой роли, онъ скоро измѣнитъ. Истинно гордъ лишь тотъ, кто имѣетъ непоколебимое внутреннее убѣжденіе въ своихъ непреложныхъ достоинствахъ и особенной цѣнности. Ошибочно-ли это убѣжденіе, основано-ли оно лишь на внѣшнихъ, условныхъ достоинствахъ — это не играетъ роли, разъ только гордость подлинна и серьезна. Но если гордость коренится въ убѣжденіи, она, какъ и всякое убѣжденіе, не зависитъ отъ нашего произвола. Злѣйшимъ ея врагомъ, величайшей ея помѣхой является тщеславіе, добивающееся чужого одобренія для того, чтобы на немъ построить собственное убѣжденіе въ своихъ преимуществахъ; гордость-же предполагаетъ наличность такого, притомъ твердо установившагося убѣжденія.

Часто порицаютъ, бранятъ гордость, но я думаю, что нападаютъ на нее главнымъ образомъ тѣ, кто не имѣетъ ничего, чѣмъ могъ-бы гордиться. При безстыдствѣ и глупой наглости большинства, всякому, обладающему какими-либо внутренними достоинствами, слѣдуетъ открыто выказывать ихъ, чтобы не дать о нихъ забыть; кто въ простотѣ душевной не сознаетъ ихъ и обращается съ людьми, какъ съ равными себѣ, того люди искренно сочтутъ за ровню. Особенно я посовѣтовалъ-бы этотъ образъ дѣйствій тѣмъ, кто обладаетъ высшими — реальными, чисто личными достоинствами, о которыхъ нельзя постоянно напоминать путемъ воздѣйствія на внѣшнія чувства, путемъ напр. орденовъ и титула; въ противномъ случаѣ можетъ осуществиться латинская поговорка о свиньѣ, поучающей Минерву. «Не шути съ рабомъ, не то онъ покажетъ тебѣ задъ», гласитъ прекрасная арабская пословица; не слѣдуетъ забывать и словъ Горація: «выказывай благородство, соотвѣтствующее заслугамъ». Скромность — это прекрасное подспорье для болвановъ; она заставляетъ человѣка говорить про себя, что и онъ такой-же болванъ, какъ и другіе; въ результатѣ выходитъ, что на свѣтѣ существуютъ одни лишь болваны.

Самая дешевая гордость — это гордость національная. Она обнаруживаетъ въ зараженномъ ею субъектѣ недостатокъ индивидуальныхъ качествъ, которыми онъ могъ-бы гордиться; вѣдь иначе онъ не сталъ-бы обращаться къ тому, что раздѣляется кромѣ него еще многими милліонами людей. Кто обладаетъ крупными личными достоинствами, тотъ, постоянно наблюдая свою націю, прежде всего подмѣтитъ ея недостатки. Но убогій человѣчекъ, не имѣющій ничего, чѣмъ-бы онъ могъ гордиться, хватается за единственно возможное и гордится націей, къ которой онъ принадлежитъ; онъ готовъ съ чувствомъ умиленія защищать всѣ ея недостатки и глупости. Такъ напр. изъ 50 англичанъ едва-ли найдется одинъ, который согласится съ вами, если вы съ должнымъ презрѣніемъ отзоветесь о глупомъ и унизительномъ ханжествѣ его націи; если такой найдется, то онъ окажется навѣрное умнымъ человѣкомъ.

У нѣмцевъ нѣтъ національной гордости, что лишній разъ доказываетъ ихъ честность; но нѣтъ этой честности въ тѣхъ, кто комично аффектируетъ національную гордость, какъ напр. «Deutsche Brader» и демократы, лестью совращающіе народъ. Говорится, правда, что нѣмцы изобрѣли порохъ, но я не согласенъ съ этимъ. Лихтенберъ спрашиваетъ: «почему, если человѣкъ хочетъ скрыть свою національность, онъ не станетъ выдавать себя за нѣмца, а большей частью за француза или англичанина?» — Впрочемъ, индивидуальность значительно перевѣшиваетъ національное начало и въ каждомъ данномъ человѣкѣ она заслуживаетъ въ тысячу разъ больше вниманія, чѣмъ это послѣднее. Нельзя не признать, что въ національномъ характерѣ мало хорошихъ чертъ: вѣдь субъектомъ его является толпа. Попросту говоря, человѣческая ограниченность, извращенность и испорченность принимаютъ въ разныхъ странахъ разныя формы, которыя и именуются національнымъ характеромъ. Когда опротивѣеть одинъ, мы пускаемся расхваливатъ другой, пока съ тѣмъ не случится того-же. Каждая нація насмѣхается надъ другими, и всѣ онѣ въ одинаковой мѣрѣ правы.

Тема этой главы — то, что мы собою представляемъ, т. е. чѣмъ являемся въ глазахъ другихъ, — можетъ быть расчленена, какъ сказано выше, на вопросы о чести, чинѣ и славѣ.

Чинъ, какъ ни важенъ онъ въ глазахъ толпы, какъ ни велика его польза въ работѣ государственнаго механизма, — можетъ быть разобранъ въ нашихъ цѣляхъ въ нѣсколькихъ словахъ. Цѣнность его условна, т. е. въ сущности поддѣльна; проявленіе его — поддѣльное почтеніе, а въ общемъ все это — комедія для толпы. Ордена — это векселя, выданные на общественное мнѣніе; ихъ цѣнность зависитъ отъ кредита заимодавца. Тѣмъ не менѣе, даже помимо тѣхъ крупныхъ суммъ, которыя они, замѣняя собою денежное вознагражденіе, сберегаютъ государству, — ордена являются и въ другомъ отношеніи вполнѣ цѣлесообразнымъ учрежденіемъ, при условіи, что ихъ назначеніе совершается справедливо и умно. У толпы есть глаза и уши, но крайне мало разсудка и столько-же памяти. Однѣ заслуги лежатъ внѣ сферы ея пониманія, другія ей понятны, она апплодируетъ въ моментъ ихъ совершенія, но вскорѣ забываетъ ихъ. Въ этомъ случаѣ я считаю умѣстнымъ создать въ видѣ креста или звѣзды всюду и всегда слышное и понятное толпѣ напоминаніе: «этотъ вамъ не ровня; за нимъ есть заслуги». При несправедливомъ, неразумномъ или щедромъ назначеніи орденъ теряетъ эту цѣнность, а потому въ этомъ слѣдуетъ соблюдать такую-же осторожность, съ какой купецъ подписываетъ векселя. Надпись «pour le mérite» на крестѣ — плеоназмъ: каждый орденъ дается «pour le mérite» — это само собой разумѣется.

Изслѣдованіе чести будетъ труднѣе и пространнѣе анализа чина. Прежде всего слѣдуетъ ее опредѣлить. Если-бы я сказалъ, что честь — это внѣшняя совѣсть, а совѣсть — это внутренняя честь, то это опредѣленіе понравилось-бы пожалуй многимъ, но было-бы скорѣе блестящимъ, нежели яснымъ и глубокимъ. Правильнѣе сказать, что объективно честь есть мнѣніе другихъ о нашей цѣнности, а субъективно — наша боязнь предъ этимъ мнѣніемъ. Въ этомъ послѣднемъ смыслѣ честь имѣетъ часто благотворное, хотя и не чисто-моральное вліяніе на благороднаго человѣка.

Основа и происхожденіе чувствъ чести и стыда, присущихъ каждому не въ конецъ испорченному человѣку, и высокой цѣнности, признаваемой за честью — лежатъ въ слѣдующемъ. Отдѣльный человѣкъ слабъ, какъ покинутый Робинзонъ; лишь въ сообществѣ съ другими онъ можетъ сдѣлать многое. Это сознается имъ съ того момента, какъ начинаетъ развиваться его сознаніе, и тогда же въ немъ рождается желаніе считаться полноправнымъ членомъ общества, способнымъ активно участвовать въ общемъ дѣлѣ и, слѣдовательно, имѣть право пользоваться всѣми выгодами человѣческаго общества. Онъ можетъ достигнуть этого, выполняя то, чего ждутъ и требуютъ во 1) ото всѣхъ и вездѣ, во 2) отъ него въ частности, сообразно съ занимаемымъ имъ положеніемъ. Но онъ скоро видитъ, что не столь важно быть дѣятельнымъ членомъ общества на свой взглядъ и совѣсть, сколько казаться таковымъ на взглядъ другихъ. Отсюда — старательная охота за благопріятнымъ мнѣніемъ другихъ и высокая цѣнность, ему придаваемая; и то и другое проявляется съ непосредственностью врожденнаго чувства, называемаго чувствомъ чести или, при извѣстныхъ условіяхъ, стыдливостью. Это чувство заставляетъ человѣка краснѣть, когда, считая себѣ въ душѣ невиновнымъ, онъ полагаетъ, что проигралъ во мнѣніи другихъ, даже если обнаруживающійся промахъ касается условнаго, т. е. произвольно возложеннаго на себя обязательства. Съ другой стороны ничто не укрѣпляетъ такъ его жизнерадостности, какъ возникшая или возобновленная увѣренность въ благопріятномъ мнѣніи другихъ о немъ: оно обезпечиваетъ ему охрану и помощь соединенныхъ силъ общества, составляющихъ неизмѣримо болѣе дѣйствительный оплотъ противъ житейскихъ золъ, чѣмъ его собственныя силы.

Изъ различныхъ отношеній, въ которыхъ человѣкъ можетъ находиться къ другимъ, и которыми обусловливается питаемое къ нему довѣріе, т. е. благопріятное о немъ мнѣніе, — вытекаетъ нѣсколько видовъ чести. Главныя изъ этихъ отношеній — это отношенія имущественныя, служебныя обязанности и отношеніе половъ; имъ соотвѣтствуютъ честь гражданская, служебная и половая, изъ коихъ каждая имѣетъ еще нѣсколько подраздѣленій.

Самую широкую сферу охватываетъ гражданская честь; она заключается въ предположеніи, что мы безусловно уважаемъ права каждаго и поэтому никогда не воспользуемся къ свой выгодѣ несправедливыми или закономъ запрещенными средствами. Она — первое условіе для участія во всѣхъ мирныхъ сношеніяхъ. Она теряется при первомъ-же открыто и рѣзко вредящемъ этимъ сношеніямъ поступкѣ, слѣдовательно съ первымъ уголовнымъ наказаніемъ, правда при условіи его справедливости. Первичной основой чести всегда является убѣжденіе въ неизмѣнности нравственнаго характера человѣка, такъ что единственный скверный поступокъ заставляетъ предполагать, что и всѣ дальнѣйшія дѣйствія при тѣхъ-же условіяхъ будутъ имѣть тотъ-же скверный характеръ; на это указываетъ и англійскій терминъ «character»^[7], обнимающій репутацію и честь. Поэтому потерянную честь нельзя возстановить, развѣ что эта потеря основана на ошибкѣ, клеветѣ или недоразумѣніи. Клевета, пасквили и оскорбленія караются закономъ: вѣдь оскорбленіе или брань — это въ сущности та-же клевета, лишь ничѣмъ не обоснованная; греки выразились-бы: «оскорбленіе — это клевета вкратцѣ» (впрочемъ такого изреченія нѣтъ нигдѣ). Ругая кого-либо, человѣкъ тѣмъ самымъ показываетъ, что онъ не можетъ принести противъ него ничего обоснованнаго и вѣрнаго, ибо иначе онъ началъ-бы съ этого, а выводъ спокойно предоставилъ-бы другимъ; вмѣсто этого онъ выноситъ свое заключеніе, не давая посылокъ; онъ расчитываетъ обыкновенно, что слушатели предположатъ, будто онъ поступаетъ такъ лишь ради краткости.

Терминъ «Bürgerliche Ehre» — гражданская честь, производится отъ слова «Bürger»; тѣмъ не менѣе дѣйствіе ея распространяется на всѣ сословія безъ различія, не исключая и высшихъ; никто не изъятъ отъ ея велѣній; она играетъ столь важную роль, что всякій долженъ остерегаться относиться къ ней слегка. Кто нарушилъ разъ довѣріе — теряетъ его навсегда; что-бы онъ ни дѣлалъ и чѣмъ-бы онъ ни былъ — горькіе плоды этой потери не заставятъ себя ждать.

Честь имѣетъ въ извѣстномъ смыслѣ отрицательный характеръ, въ противуположномъ славѣ, имѣющей характеръ положительный; честь есть мнѣніе не объ особенныхъ свойствахъ, присущихъ только данному субъекту, а объ такихъ, какія предполагаются во всѣхъ людяхъ, а въ частности, слѣдовательно, и въ данной личности. Честь субъекта показываетъ лишь, что онъ не составляетъ исключенія — слава-же — что онъ является именно исключительной личностью. Поэтому славу приходится завоевывать, честь-же — только хранить, не терять. Отсутствіе славы есть безызвѣстность, нѣчто отрицательное; отсутствіе чести — позоръ, нѣчто положительное. Эту отрицательность не слѣдуетъ смѣшивать съ пассивностью; напротивъ, честь имѣетъ вполнѣ активный характеръ. Она истекаетъ единственно изъ ея субъекта, основывается на его дѣяніяхъ, а не на поступкахъ другихъ и не на томъ, что съ нимъ случается, словомъ, честь — это качество внутреннее. Мы скоро убедимся, что это и есть признакъ, отличающій истинную честь отъ рыцарской, ложной. Чести можно повредить извнѣ лишь путемъ клеветы; единственная защита отъ клеветы — это опроверженіе ея съ надлежащей гласностью и съ обнаруженіемъ ея несостоятельности.

Повидимому уваженіе къ старости основано на томъ, что, хотя у молодыхъ людей и предполагается честь, но она еще не испытана, и признается за ними какъ-бы въ кредитъ. У людей-же пожилыхъ за срокъ ихъ жизни выяснилось, доказали-ли они на дѣлѣ свою честь. Ни возрастъ самъ по себѣ, — такъ какъ животныя достигаютъ иногда болѣе преклонныхъ лѣтъ, чѣмъ люди, — ни опытъ, въ смыслѣ близкаго знакомства съ жизненнымъ круговоротомъ, не являются достаточнымъ основаніемъ уваженія младшихъ къ старшимъ, требуемаго повсюду; слабость преклоннаго возраста могла-бы вызывать скорѣе снисхожденіе, чѣмъ уваженіе. Замѣчательно, что человѣку врождено и переходитъ постепенно въ инстинктъ почтеніе именно къ сѣдинѣ. Морщины — гораздо болѣе вѣрный признакъ старости — не внушаютъ этого почтенія: очень часто говорятъ «почтенная сѣдина» и никогда — «почтенныя морщины».

Честь имѣетъ лишь косвенную цѣнность. Какъ показано въ началѣ этой главы, мнѣніе другихъ цѣнно для насъ лишь постольку, поскольку имъ опредѣляется, или можетъ при случаѣ зависѣть отъ него обращеніе людей съ нами. Но вѣдь эта зависимость существуетъ все время, пока мы живемъ съ людьми. Такъ какъ при нашей цивилизаціи безопасностью и собственностью мы обязаны лишь обществу и во всѣхъ предпріятіяхъ нуждаемся въ другихъ, которые станутъ помогать намъ лишь въ томъ случаѣ, если питаютъ къ намъ довѣріе, — то ихъ мнѣніе имѣетъ хотя и косвенную, но все-же высокую цѣнность для насъ: признать за нимъ непосредственную цѣнность и однако никакъ не могу; того-же мнѣнія держится Цицеронъ (fin. III, 17): «Хризиппъ и Діогенъ говорили, что если вычесть пользу, приносимую намъ доброй славой, то не стоило-бы пошевелить пальцемъ ради нея; съ этимъ я вполнѣ согласенъ». Ту-же идею болѣе пространно излагаетъ Гельвецій въ мастерскомъ изслѣдованіи «De l’esprit» (Disc. III, ch. 13) и приходитъ къ слѣдующему: «Мы цѣнимъ уваженіе не ради его самого, а ради доставляемыхъ имъ выгодъ». А такъ какъ средство не можетъ быть выше, дороже цѣли, то торжественная фраза «честь выше жизни» остается, какъ сказано, гиперболой. — Вотъ все, что можно сказать о гражданской чести.

Служебная честь есть всеобщее мнѣніе о томъ, что человѣкъ, занимающій какую-либо должность, дѣйствительно обладаетъ всѣми необходимыми для того данными и всегда точно исполняетъ свои служебныя обязанности. Чѣмъ важнѣе и шире сфера дѣятельности человѣка въ государствѣ, чѣмъ выше и вліятельнѣе занимаемый имъ постъ, тѣмъ выше должно быть мнѣніе о его умственныхъ и нравственныхъ качествахъ, дѣлающихъ его достойнымъ этого поста; параллельно съ послѣднимъ повышается и степень его чести, выражающейся вовнѣ въ орденахъ, титулѣ и т. п.; вмѣстѣ съ тѣмъ растетъ и «подчиненность» въ обращеніи съ нимъ. Обыкновенно и сословіе въ такой-же мѣрѣ опредѣляетъ тотъ или иной объемъ чести, разнообразящійся, правда, въ зависимоcти отъ того, насколько толпа уясняетъ себѣ значеніе даннаго сословія. Но всегда за тѣмъ, кто имѣетъ и выполняетъ особыя обязанности, признается больше чести, чѣмъ за рядовымъ гражданиномъ, честь коего носитъ преимущественно отрицательный характеръ.

Далѣе, служебная честь требуетъ, чтобы занимающій извѣстную должность поддерживалъ-бы ради своихъ коллегъ и преемниковъ, уваженіе къ ней путемъ точнаго исполненія своихъ обязанностей, а также чтобы онъ не оставлялъ безнаказанными нападки на должность или на себя, въ качествѣ ея представителя, т. е. обвиненія въ томъ, что онъ плохо исполняетъ свое дѣло или что сама должность вредитъ общему благу; подвергнувъ виновнаго законному наказанію, онъ долженъ доказать, что его нападки несправедливы.

Служебная честь подраздѣляется на честь чиновника, врача, адвоката, учителя, даже ученаго, иначе говоря — каждаго, кто оффиціальнымъ актомъ признанъ способнымъ къ исполненію извѣстнаго умственнаго труда и возложившаго поэтому на себя извѣстныя обязанности; словомъ — честь всѣхъ, принадлежащихъ къ категоріи общественныхъ дѣятелей. Сюда-же относится и истинная воинская честь; она состоитъ въ томъ, что каждый, принявшій на себя обязанность защищать отечество, дѣйствительно долженъ обладать необходимыми для того качествами, т. е. прежде всего храбростью и силой, постоянною готовностью до послѣдней капли крови защищать родину и ни въ коемъ случаѣ не покидать знамени, которому онъ присягалъ. —

Я придалъ служебной чести смыслъ шире того, какой вкладывается обыкновенно въ этотъ терминъ: обычно имъ обозначается только уваженіе, съ какимъ слѣдуетъ относиться къ самой должности.

Половая честь, ея источники и основныя положенія требуютъ на мой взглядъ подробнѣйшаго разсмотрѣнія и изслѣдованія; кстати, при этомъ мы выяснимъ, что всякая честь основана въ концѣ концовъ. на соображеніяхъ цѣлесообразности. — По своей природѣ половая честь раздѣляется на мужскую и женскую и является въ обоихъ случаяхъ проявленіемъ вполнѣ разумнаго «esprit de corps»^[8]. Женская честь несравненно важнѣе мужской, такъ какъ въ жизни женщины половыя отношенія играютъ главную роль. Женская честь заключается во всеобщемъ мнѣніи, что дѣвушка не принадлежала ни одному мужчинѣ, и что замужняя женщина отдавалась лишь своему мужу. Важность этого мнѣнія обусловливается слѣдующимъ. Женскій полъ требуетъ и ждетъ отъ мужского всего, чего онъ желаетъ и въ чемъ онъ нуждается; мужчины-же требуютъ отъ женщинъ прежде всего и непосредственно лишь одного. Слѣдовательно, надлежитъ устроить такъ, чтобы мужской полъ могъ получать отъ женскаго это одно не иначе, какъ взявъ на себя заботы обо всемъ и въ частности о рождающихся дѣтяхъ; на этомъ порядкѣ покоится все благосостояніе женскаго пола. Чтобы провести его въ жизнь, всѣ женщины должны соединиться, развить въ себѣ прочный «esprit de corps». Тогда онѣ, какъ одно цѣлое, сплоченной массой выступаютъ противъ мужчинъ, владѣющихъ, благодаря природному превосходству физической и духовной силы, всѣми земными благами, — какъ противъ общаго врага, котораго слѣдуетъ побѣдить, покорить и этой побѣдой забрать земныя блага въ свои руки. Въ виду этой цѣли первая заповѣдь женской чести заключается въ томъ, чтобы не вступать во внѣбрачное сожительство съ мужчинами, дабы каждый мужчина вынуждался къ браку, какъ къ капитуляціи; этимъ весь женскій полъ былъ-бы обезпеченъ. Этой цѣли можно вполнѣ достигнуть лишь при строгомъ соблюденіи приведенной заповѣди; и женскій полъ поэтому съ истиннымъ «esprit de corps» блюдетъ за неуклоннымъ соблюденіемъ ея всѣми его членами. На этомъ основаніи каждая дѣвушка, измѣнившая своему полу путемъ внѣбрачнаго сожительства, изгоняется изъ женской среды — ибо, если-бы ея образъ дѣйствій сталъ всеобщимъ, пострадало-бы благосостояніе всего женскаго пола, — и считается обезчещенной; — она потеряла честь. Ни одна женщина не должна знаться съ ней; ея избѣгаютъ, какъ зачумленной. Та-же участь ждетъ измѣнившую мужу жену, ибо она нарушила заключенное съ нимъ условіе, и этотъ примѣръ ея отпугнетъ другихъ мужчинъ отъ совѣршенія брачной сдѣлки, на которой, какъ сказано, зиждется благосостояніе всего женскаго пола. Сверхъ того, за грубое нарушеніе даннаго слова, за обманъ, она теряетъ вмѣстѣ съ половой честью честь гражданскую. Поэтому говорятъ иногда снисходительнымъ тономъ: «падшая дѣвушка», но не сожалѣютъ о «падшей женщинѣ»; соблазнитель можетъ женитьбой возстановить честь дѣвушки, но ни разводъ, ни бракъ съ любовникомъ не возвратитъ чести измѣнившей женѣ.

Убѣдившись изъ сказаннаго, что подоплекой женской чести является ничто иное, какъ спасительный, даже неизбѣжный, хорошо расчитанный и опирающійся на прямую выгоду «esprit de corps» — можно признать огромную важность этой чести въ жизни женщины и ея крупную относительную цѣнность, но никакъ нельзя приписать ей абсолютной цѣнности, поставить ее выше жизни и ея цѣлей или считать, что ради нея должно жертвовать жизнью. Не слѣдуетъ поэтому апплодировать вырождающимся въ трагическіе фарсы экзальтированнымъ поступкамъ Лукреціи и Виргинія. Конецъ Эмиліи Галотти настолько возмутителенъ, что съ представленія уходишь въ отвратительнѣйшемъ настроеніи. И наоборотъ, вопреки всѣмъ принципамъ половой чести нельзя не симпатизировать Клерхенъ изъ Эгмонта. Доводить до послѣдней крайности велѣнія женской чести — это значитъ за средствами терять изъ виду самую цѣль; этимъ половой чести придается абсолютная цѣнность, тогда какъ она, какъ и всякая честь, имѣетъ лишь цѣнность относительную, скорѣе даже условную: стоитъ прочесть Томазіуса «De concubinatu», чтобы увидѣть, что въ большинствѣ странъ и эпохъ до реформаціи Лютера конкубинать былъ дозволеннымъ, санкціонированнымъ закономъ институтомъ, при которомъ конкубина продолжала считаться честной; нечего и говорить о Милитѣ Вавилонской (Herodot, I, 199).

Иногда общественный строй дѣлаетъ невозможнымъ соблюденіе формальной, оффиціальной стороны брака, въ особенности въ католическихъ странахъ, гдѣ нѣтъ развода; больше всего приходится считаться съ этимъ правителямъ, которые на мой взглядъ поступаютъ нравственнѣе, обзаводясь любовницей, чѣмъ вступая въ морганатическій бракъ; ибо потомство отъ этого брака, въ случаѣ вымиранія законной линіи, можетъ выступить претендентомъ на престолъ; поэтому такой бракъ дѣлаетъ возможной, хотя и въ отдаленномъ будущемъ, междоусобную войну. Помимо того, бракъ морганатическій, т. е. заключенный наперекоръ всѣмъ внѣшнимъ условіямъ, является въ концѣ концовъ концессіей, дарованной женщинамъ и попамъ, — двумъ классамъ, которыхъ надо остерегаться предоставлять что-бы то ни было. Нельзя забывать, что каждый можетъ свободно выбирать себѣ жену, кромѣ одного только, лишеннаго этого естественнаго права: этотъ бѣдняга — правитель страны. Его рука принадлежитъ странѣ и онъ, предлагая ее, долженъ руководствоваться государственной пользой — благомъ страны. Но вѣдь онъ человѣкъ и хочетъ хоть въ чемъ-нибудь слѣдовать влеченію своего сердца. Поэтому несправедливо, неблагодарно и низко запрещать правителю имѣть любовницу или упрекать его за это, пока, разумѣется, eй не предоставляется вліять на дѣла правленія. Но и сама фаворитка въ отношеніи половой чести стоитъ совершенно особо, изъята изъ общей нормы: вѣдь она отдалась мужчинѣ, который ее любитъ, любимъ ею, но не можетъ на ней жениться.

Что принципъ женской чести не чисто-естественнаго происхожденія, — объ этомъ свидѣтельствуютъ безчисленныя кровавыя жертвы, приносимыя ему въ видѣ дѣтоубійства и самоубійства матерей. Правда, дѣвушка, вступающая въ незаконное сожительство, измѣняетъ этимъ всему своему полу; но вѣдь въ вѣрности ему она обязалась лишь молчаливымъ соглашеніемъ, а не клятвой. И такъ какъ, обычно, отъ этого страдаетъ прежде всего ея собственный интересъ, то слѣдовательно, неразумности въ ея поступкѣ гораздо больше, чѣмъ испорченности.

Половая честь мужчинъ создалась благодаря женской чести, въ силу противуположнаго «esprit de corps», требующаго, чтобы каждый, вступившій въ столь выгодную для противной стороны сдѣлку — въ бракъ — слѣдилъ-бы отнынѣ за ея нерушимостью, дабы самый договоръ не потерялъ-бы своей прочности при небрежномъ къ нему отношеніи, и дабы мужчины, отдавая все, могли быть увѣрены въ томъ единственномъ, что они себѣ выговариваютъ — въ нераздѣльномъ обладаніи женою. Поэтому мужская честь требуетъ, чтобы мужъ мстилъ за измѣну жены или по крайней мѣрѣ покидалъ-бы ее. Если онъ, зная объ измѣнѣ, примирится съ нею, то общество мужчинъ покроетъ его позоромъ, который, правда, далеко не такъ тяжелъ, какъ позоръ, падающій на потерявшую половую честь женщину; кто лишь «легкое безчестье», ибо у мужчины половыя отношенія занимаютъ подчиненное мѣсто, такъ какъ у него много другихъ болѣе важныхъ. Два великихъ драматурга новаго времени избрали, каждый по два раза, сюжетомъ мужскую честь: Шекспиръ въ «Отелло» и «Зимней сказкѣ» и Кальдеронъ въ «El medico de su honora» и «А secreto agravio eecreta venganza». Честь эта требуетъ лишь наказанія жены, не любовника, месть коему имѣетъ «добавочный», факультативный характеръ, чѣмъ еще разъ подтверждается происхожденіе чести изъ мужского «esprit de corps».

Часть въ тѣхъ видахъ и принципахъ ея, какіе я до сихъ поръ разсматривалъ, встрѣчается и дѣйствуетъ у всѣхъ народовъ, во всѣ времена; правда, иногда, въ зависимости отъ условій мѣста и времени, нѣсколько мѣняется принципъ женской чести. Но есть еще одинъ видъ чести, совершенно отличный отъ всеобщей, всюду признаваемой чести, о которомъ не имѣли понятія ни греки, ни римляне, а китайцы, индусы, магометане не слышали и по настоящее время. Этотъ родъ чести возникъ въ Средніе вѣка, привился лишь въ христіанской Европѣ, но и то только среди крайне ограниченной группы населенія, а именно въ высшемъ слоѣ общества и въ тѣхъ слояхъ, которые къ нему подлаживаются. Это — честь рыцарская, такъ наз. «point d’honneur». Такъ какъ принципы ея совершенно отличны отъ той чести, о которой мы говорили, и даже частью противуположны имъ (ибо первая создаетъ «честнаго человѣка», а вторая, — «человѣка чести»), то я изложу въ отдѣльности всѣ положенія, образующія зерцало, кодексъ рыцарской чести.

1) Честь заключается не во мнѣніи другихъ о нашей цѣнности, но единственно въ выраженіи этого мнѣнія; существуетъ-ли это мнѣніе въ дѣйствительности или нѣтъ — это безразлично, не говоря ужъ о томъ, обосновано-ли оно. Согласно этому, другіе могутъ быть, вслѣдствіе нашего поведенія, самаго сквернаго о насъ мнѣнія и глубоко презирать насъ; но, пока никто не осмѣливзется громко его высказать, оно нимало не вредитъ чести. И наоборотъ, если наши качества и поступки таковы, что вынуждаютъ всѣхъ окружающихъ (ибо это не зависитъ отъ ихъ произвола) высоко цѣнить насъ, то стоитъ кому-нибудь, будь это гнуснѣйшая и глупѣйшая личность, выказать намъ презрѣніе — и наша честь уже оскорблена, даже потеряна навѣки, если мы ее не возстановимъ. Лишнимъ доводомъ къ тому, что въ данномъ случаѣ важно отнюдь не мнѣніе другихъ, а лишь его выраженіе, служитъ то, что оскорбленія могутъ быть взяты назадъ, въ нихъ можно извиниться, послѣ чего онѣ считаются какъ-бы не нанесенными; измѣнилось-ли при этомъ само мнѣніе, вслѣдствіе коего онѣ послѣдовали, и почему оно измѣнилось — это не играетъ роли; достаточно аннулировать внѣшнюю сторону оскорбленія дѣлу конецъ. Значитъ, все сводится не къ тому, чтобы заслужить уваженіе, а чтобы вынудить его.

2) Честь человѣка зависитъ не отъ того, что онъ дѣлаетъ, а отъ того, что онъ претерпѣваетъ, что съ нимъ случается. По основному положенію только-что разсмотрѣнной, всюду дѣйствующей чести, она зависитъ только отъ того, что говоритъ и какъ поступаетъ самъ субъектъ; честь-же рыцарская обусловливается тѣмъ, что говорятъ или дѣлаютъ другіе; она находится, слѣдовательно, въ рукахъ, виситъ на кончикѣ языка каждаго встрѣчнаго; стоитъ ему захотѣть — и она потеряна навѣки, если оскорбленный не возстановитъ ее особымъ актомъ, рѣчь о которомъ впереди; актъ этотъ сопряженъ однако съ опасностью для его жизни, свободы, имущества и душевнаго покоя. Поврденіе человѣка можетъ быть чрезвычайно порядочнымъ, благороднымъ, его характеръ — прекраснымъ и умъ — выдающимся, — и все-же его честь каждое мгновеніе можетъ быть отнята: стоитъ лишь обругать его первому попавшемуся, который, хотя самъ и не нарушилъ законовъ чести, но въ остальномъ — послѣдній изъ негодяевъ, тупѣйшая скотина, бездѣльникъ, картежникъ, запутанъ по уши въ долгахъ — словомъ личность, не годящаяся оскорбленному и въ подметки. Въ большинствѣ случаевъ именно такіе типы и оскорбляютъ порядочныхъ людей; Сенека правильно замѣтилъ: «чѣмъ ниже, чѣмъ болѣе презираемъ человѣкъ, тѣмъ развязнѣе его языкъ» (de constantia 11); такой типъ вѣроятнѣе всего накинется именно на порядочнаго человѣка: вѣдь противоположности ненавидятъ другъ друга а крупныя достоинства пробуждаютъ обычно глухую злобу въ ничтожныхъ людяхъ; по этому поводу Гете выразился: «Не жалуйся на враговъ; хуже было-бы, если-бы они стали друзьями, которымъ твоя личность была-бы вѣчнымъ, тайнымъ упрекомъ».

Ясно, насколько люди только-что описаннаго пошиба должны быть признательны этому принципу чести, ставящему ихъ на одну доску съ тѣми, кто во всѣхъ остальныхъ отношеніяхъ неизмѣримо выше ихъ. Если такой субъекть обругаетъ, т. е. припишетъ другому какое-либо скверное свойство, то хоть на время это сойдетъ за объективно-вѣрноо и обоснованное сужденіе, за нерушимый приговоръ и будетъ на вѣки-вѣчные почитаться справедливымъ, если не будетъ смыто кровью; словомъ, оскорбленный, проглотившій оскорбленіе, остается на взглядъ такъ наз. «людей чести» тѣмъ, чѣмъ его назвалъ оскорбитель (будь это гнуснѣйшій человѣкъ), За это «люди чести» глубоко презираютъ его, избѣгаютъ, какъ зачумленнаго, напр., открыто, громко отказываются посѣщать тѣ дома, гдѣ онъ бываетъ, и т. п. Съ увѣренностью можно отнести происхожденіе этого мудраго взгляда къ Среднимъ вѣкамъ, когда, вплоть до XV столѣтія, въ уголовномъ процессѣ не обвинитель долженъ былъ доказывать вину, а обвиненный — свою невинность. Это совершалось путемъ «очистительной» клятвы, для чего требовались однако еще consacramentales — друзья, который поклялись-бы, что увѣрены въ томъ, что обвиненный не способенъ на лжеприсягу. Если такихъ друзей не было, или обвинитель предъявлялъ противъ нихъ отводъ, то оставался Божій судъ, обычно въ видѣ поединка — обвиненный долженъ былъ себя очистить, «смыть съ себя навѣтъ». Вотъ откуда беретъ начало понятіе «смыть обиду», да и весь кодексъ чести, принятый въ средѣ «людей чести»; въ него выпала развѣ только одна клятва.

Этимъ объясняется глубокое возмущеніе, неизмѣнно охватывающее «людей чести» при обвинены ихъ во лжи, и заставляющее ихъ требовать крови — есть, представляющаяся, при обыденности лжи, весьма странной; въ Англіи, напр., убѣжденіе въ ея обязательности выросло прямо-таки въ суевѣріе. Будто ужъ всякій, грозящій смертью за обвиненіе его во лжи, самъ ни разу не солгалъ въ своей жизни? …

Средне-вѣковой уголовный процессъ имѣлъ и болѣе краткую форму: обвиненный отвѣчалъ обвинителю: «ты лжешь», послѣ чего прямо назначался судъ Божій, поэтому-то рыцарскій кодексъ чести предписываетъ въ отвѣтъ на обвиненіе во лжи тотчасъ-же вызывать на поединокъ.

Вотъ все, относящееся къ оскорбленію. Но есть однако нѣчто еще похуже оскорбленія, нѣчто столь страшное, что я за одно лишь упоминаніе объ этомъ въ связи съ кодексомъ рыцарской чести, прошу извиненія у «людей чести», зная, что при одной только мысли объ этомъ у нихъ забѣгаютъ мурашки по кожѣ и волосы станутъ дыбомъ; это — величайшее зло — summum malum, хуже смерти и вѣчнаго проклятія. Можетъ случиться — horribile dictu — одинъ дастъ другому оплеуху, ударитъ его. Это ужасное событіе влечетъ за собою окончательную потерю чести, и если другія оскорбленія смываются кровопусканіемъ, то эта обида можетъ быть начисто смыта только убійствомъ.

3) Къ чести не имѣетъ никакого отношенія то, каковъ данный человѣкъ самъ по себѣ, можетъ-ли измѣниться его нравственный обликъ и тому подобные «праздные» вопросы. Разъ она задѣта, или на время утеряна, то, если поспѣшить, ее можно скоро и вполнѣ возстановить однимъ только способомъ — дуэлью. Но если оскорбитель не принадлежитъ къ сословію, неповѣдующему кодексъ рыцарской чести или преступилъ однажды противъ нея, то при оскорбленіи словомъ, а тѣмъ паче дѣйствіемъ, приходится прибѣгать къ серьезной операціи: убить его тутъ-же на мѣстѣ, если есть при себѣ оружіе, или не позже, чѣмъ черезъ часъ — и честь спасена. Однако, если желательно избѣжать этого шага изъ боязни связанныхъ съ нимъ непріятностей или если не извѣстно, подчинится-ли оскорбитель законамъ рыцарской чести или нѣтъ, то остается еще одинъ палліативъ. Если онъ былъ грубъ, надо поступить съ нимъ еще грубѣе; если при этомъ ругани недостаточно, — можно избить его; для спасенія чести въ такихъ случаяхъ существуетъ рядъ рецептовъ: пощечина исцѣляется ударомъ палки, эти послѣдніе — плетью; для леченія ударовъ плети иные рекомендуютъ, какъ отличное, испытанное средство — плевокъ въ лицо. Если-же пропустить моментъ для всѣхъ этихъ средствъ, то остается только прибѣгнуть къ кровопусканію. — Такой методъ леченія вытекаетъ въ сущности изъ слѣдующаго положенія.

4) Насколько постыдно быть обруганнымъ, настолько почетно быть оскорбителемъ. Хотя-бы на сторонѣ противника были истина, право, разумъ и логика, но обругай я его — и всего этого онъ лишается, право и честь оказываются на моей сторонѣ, его-же честь утрачена, пока онъ не возстановитъ ее, притомъ не правомъ, не доказательствами, а выстрѣломъ или ударомъ. Поэтому грубость является факторомъ, заменяющимъ, перевѣшивающимъ въ вопросахъ чести всѣ остальные; правъ тотъ, кто грубѣе. Какую-бы глупость, мерзость, какую-бы гадость ни учинилъ человѣкъ, все это стирается, легитимируется грубостью. Если кто-либо въ спорѣ или бесѣдѣ выкажетъ болѣе, правильное пониманіе вопроса, большую правдивость, большій умъ и сдѣлаетъ болѣе вѣрный выводъ, чѣмъ мы, или вообще обнаружитъ внутреннія достоинства, отсутствующія у насъ, — то стоитъ намъ его оскорбить, нагрубить ему, и всѣ его преимущества пропали, наше собственное убожество забыто и наше превосходство надъ нимъ считается доказаннымъ. Грубость — это наисильнѣйшій аргументъ, противъ котораго не устоитъ никакой умъ, развѣ что противникъ избираетъ тотъ-же методъ и вступаетъ съ нами въ благородный поединокъ на этомъ оружіи. Если онъ этого не сдѣлаетъ — побѣдили, честь на нашей сторонѣ; истина, умъ, знаніе, остроуміе — устранены и уступаютъ дорогу грубости. Поэтому «люди чести», какъ только кто-либо выскажетъ мнѣніе, расходящееся съ ихъ собственнымъ, или обнаружитъ больше ума, чѣмъ имѣется у нихъ, — сейчасъ-же принимаютъ боевую позицію; если въ какомъ-либо спорѣ у нихъ не хватаетъ аргумента, они принимаются за грубости, которыя сослужатъ ту-же службу и къ тому-же легче могутъ быть придуманы; въ результатѣ они уходятъ побѣдителями. — Отсюда видно, насколько справедливо, что этотъ принципъ чести облагораживаетъ общество.

Положеніе это выводится изъ слѣдующаго основного принципа, составляющаго ядро, центръ всего кодекса.

5) Верховное судилище, къ которому въ послѣднюю очередь слѣдуетъ обращаться со всѣми недоразумѣніями въ вопросахъ чести — это физическая сила, животность. Всякая грубость есть въ сущности аппеляція къ животности; уклоняясь отъ борьбы разума и нравственнаго права, она признаетъ только борьбу физической силы; борьба эта ведется человѣческой породой (которую Франклинъ называлъ «породой, изготовляющей орудія») спеціально для этой дѣли изготовленнымъ оружіемъ, въ формѣ дуэли, и на такое рѣшеніе спора уже нѣтъ аппеляціи. Этотъ принципъ можетъ быть характеризованъ терминомъ «кулачное право»; поэтому рыцарская честь должна-бы называться «кулачной честью» — Faustehre.

6) Выше мы видѣли, что гражданская честь крайне щепетильна въ вопросахъ имущества, принятыхъ на себя обязательствъ и даннаго слова; разсматриваемый-же нынѣ кодексъ оказывается весьма либеральнымъ въ этихъ пунктахъ. Есть только одно слово, которое нельзя нарушать — это то, къ которому прибавлено «клянусь честью»; слѣдовательно остается предположить, что всякое другое слово можно нарушать. Но даже и при нарушенія «честнаго слова» честь еще можетъ быть спасена тѣмъ-же универсальнымъ средствомъ — дуэлью, дуэлью съ тѣмъ, кто утверждаетъ, что было дано это «честное слово». — Есть далѣе только одинъ долгъ, который долженъ быть непремѣнно уплоченъ — долгъ карточный, называемый поэтому долгомъ чести; остальные долги можно вовсе не платить — рыцарская честь отъ этого не пострадаетъ.

Каждый нормальный человѣкъ пойметъ сразу, что этотъ оригинальный и смѣшной варварскій кодексъ чести вытекаетъ отнюдь не изъ сущности человѣческой натуры, не изъ здраваго пониманія людскихъ отношеній. Это подтверждается крайне ограниченной сферой его примѣненія; таковой является исключительно Европа, к то лишь съ Среднихъ вѣковъ, притомъ только среда дворянская, военная и подлаживающіеся къ нимъ слои. Ни греки, ни римляне, ни высоко цивилизованные народы Азіи древней и новой эпохъ не имѣютъ понятія объ этой чести и ея принципахъ. Для нихъ нѣтъ иной чести, кромѣ той, которую я назвалъ гражданской.

Всѣ они цѣнятъ человѣка по тому, что онъ обнаружилъ въ своихъ дѣйствіяхъ, а не по тому, что взболтнетъ про него какой-нибудь вздорный, развязный языкъ. Всюду у нихъ то, что скажетъ или сдѣлаетъ человѣкъ, можетъ погубить только его честь, но не чью-либо иную. Всѣ они видятъ въ ударѣ только ударъ; лошадь или оселъ ударяютъ только сильнѣе — вотъ и все, иногда ударъ можетъ раздражить, и будетъ отмщенъ на мѣстѣ; но честь здѣсь не причемъ; никто не станетъ подсчитывать удары, обиды и число потребованныхъ и не потребованныхъ «сатисфакцій». Народы эти въ храбрости, въ презрѣніи къ жизни не уступаютъ націямъ христіанской Европы. Греки и римляне были въ полномъ смыслѣ героями, но о «point d’honneur» они и понятія не имѣли. Поединокъ былъ у нихъ дѣломъ не благородныхъ классовъ, а презрѣнныхъ гладіаторовъ, бѣжавшихъ рабовъ, приговоренныхъ преступниковъ, которыхъ, по очереди съ дикими звѣрями, натравляли другъ на друга на потѣху толпы, на зарѣ христіанства гладіаторскія игры исчезли; при его торжествѣ ихъ мѣсто заняла — подъ личиною Божьяго суда — дуэль. Если эти игры были жестокой данью, отдаваемой всеобщей страсти къ зрѣлищамъ, то дуэль — та-же дань, выплачиваемая предразсудку, но уже не преступниками и рабами, а свободными, благородными людьми.

Множество дошедшихъ до насъ данныхъ свидѣтельствуютъ, что древніе были свободны отъ этого предразсудка. Когда одинъ изъ тевтонскихъ вождей вызвалъ Марія на поединокъ, этотъ герой отвѣтилъ: «если тебѣ надоѣла жизнь, можешь повѣситься» и предложилъ ему подраться съ однимъ знаменитымъ гладіаторомъ. У Плутарха (Them. II) мы читаемъ, что начальникъ флота, Еврибіадъ, споря съ Ѳемистокломъ, взялся за палку, чтобы его побить, на что тотъ и не подумалъ обнажить меча, а просто сказалъ: «бей, но выслушай меня». Какъ будетъ огорченъ «человѣкъ чести», не найдя никакихъ указаній на то, что г.г. аѳинскіе офицеры немедленно-же послѣ этого заявили о своемъ отказѣ служить подъ начальствомъ Ѳемистокла!

Правильно замѣтилъ одинъ изъ новыхъ французскихъ писателей: «тотъ, кто осмѣлился-бы сказать, что Демосѳенъ былъ честнымъ человѣкомъ, вызвалъ-бы улыбку сожалѣнія; о Цицеронѣ-же и говорить нечего» (Soirées littéraires par C. Durand. Rouen 1828. Vol. 2, p. 330). Далѣе, Платонъ (de leg. IX. посл. 6 стр. и XI, p. 131) въ главѣ, трактующей объ оскорбленіяхъ, ясно показываетъ, что древніе не имѣли и представленія о принципахъ рыцарской чести. Сократа вслѣдствіе многихъ его диспутовъ часто оскорбляли дѣйствіемъ, что онъ спокойно переносилъ; получивъ разъ ударъ ногой, онъ хладнокровно отнесся къ этому и удивилъ обидчика словами: «развѣ я пошелъ-бы жаловаться на лягнувшаго меня осла?» (Diog. Laert. II, 21). Другой разъ ему сказали: «развѣ тебя не оскорбляютъ ругательства этого человѣка», на что онъ отвѣтилъ: «нѣтъ, ибо все это не приложимо ко мнѣ» (ib. 36). Стобеусъ (Florileg. ed. Gaisford. Vol. I, p. 327—330) сохранилъ длинный отрывокъ Музонія, изъ коего видно, какъ древніе смотрѣли на обиду: иного удовлетворенія какъ судъ они не заали, а мудрецы даже и къ нему не обращались. Что древніе искали удовлетворенія за пощечину лишь судомъ, — это видно изъ Gorgia Платона (стр. 86); тамъ-же приводится и мнѣніе объ этомъ Сократа (стр. 133). То-же подтверждаетъ разсказъ Геліуса (XX, 1) о нѣкоемъ Луціѣ Вераціѣ, забавлявшемся тѣмъ, что онъ безъ всякаго повода давалъ пощечины всѣмъ встрѣчавшимся на улицѣ гражданамъ и съ цѣлью избѣжать судебной процедуры водилъ съ собою раба съ мѣшкомъ мѣдныхъ денегъ, изъ котораго пораженному прохожему выплачивалъ закономъ установленные 25 ассовъ. — Кратесъ, знаменитый циникъ, получилъ отъ музыканта Никодрома столь сильную оплеуху, что его лицо распухло и покрылось синяками. Тогда онъ прикрѣпилъ ко лбу дощечку съ надписью «Nioodromus fecit» и этимъ покрылъ позоромъ флейтиста, такъ грубо обошедшагося (Diog. Laert. VI, 33) съ человѣкомъ, котораго обожали всѣ аѳиняне (Apul. Hor. р. 126). У насъ имѣется на эту тему еще письмо избитаго въ Синопѣ пьяными греками Діогена къ Мелезиппу, гдѣ онъ говоритъ, что «это для него неважно» (Nota Casaub. ad Diog. Laert. VI, 33). — Сенека въ книгѣ «De constantia sapientis» съ X главы и до конца подробно разсматриваетъ оскорбленія и приходитъ къ тому выводу, что мудрецъ не долженъ обращать на нихъ вниманія. Въ XIV главѣ онъ говорить: «что дѣлать мудрецу, получившему пощечину? — То-же, что сдѣлалъ въ этимъ случаѣ Катонъ: онъ не разсердился, не пожаловался, не возвратилъ ее, — онъ просто отрицалъ ее».

Да, скажете вы, то были мудрецы. А мы, значитъ, тупицы? — Согласенъ.

Мы видѣли, что древнимъ былъ совершенно незнакомъ рыцарскій кодексъ чести; они всегда и во всемъ проводили непосредственный, естественный взглядъ на вещи и не поддались гипнозу этихъ мрачныхъ и пагубныхъ ухищреній. Поэтому въ ударѣ по лицу они видѣли лишь то, что онъ есть на самомъ дѣлѣ — небольшое физическое поврежденіе. Уже позднѣе пощечина сдѣлалась катастрофой и излюбленной темой трагедій; какъ напр. въ Корнелевскомъ «Сидѣ» и въ нѣмецкой драмѣ, названной «Сила обстоятельствъ» тогда какъ ее слѣдовало-бы назвать «Сила предразсудка». Если въ Парижскомъ Національномъ Собраніи даютъ кому-либо пощечину, то это гремитъ по всей Европѣ.

«Людямъ чести», разстроеннымъ приведеніями воспоминаніями о классическомъ мірѣ и примѣрами изъ древнихъ эпохъ, я посовѣтую въ видѣ противоядія прочесть въ «Jaques, le fataliste» Дидро исторію Деглана — великолѣпнѣйшій образецъ рыцарской чести, который ихъ утѣшитъ и удовлетворитъ.

Изъ сказаннаго достаточно ясно, что рыцарская честь не первична, не заложена въ основу человѣческой натуры. Ея принципы — искусственны; ихъ происхожденіе нетрудно открыть. Эта честь — порожденіе тѣхъ временъ, когда за кулакомъ признавалось большее значеніе, чѣмъ за мозгами, и попы держали разумъ въ оковахъ, — т. е. Среднихъ вѣковъ и ихъ пресловутаго рыцарства. Въ тѣ времена Бога заставляли не только заботиться о насъ, но и судить насъ. Поэтому сложные процессы рѣшались судомъ Божіимъ — ордаліями; дѣло сводилось, за рѣдкими исключеніями, къ поединкамъ, которые происходили не только между рыцарями, но и между бюргерами, какъ это показываетъ великолѣпная сцена у Шекспира (Henry VI, p. II, А. 2, sc. 3).

Нa любое судебное рѣшеніе можно было аппелировать къ высшей инстанціи — къ Божьему суду, поединку. Собственно говоря, этимъ путемъ судебное полномочіе отдавалось вмѣсто разума физической силѣ и ловкости — т. е. чисто-животнымъ свойствамъ; вопросъ о правѣ рѣшался на основаніи не того, что сдѣлалъ человѣкъ, а того, что съ нимъ случилось — совершенно въ согласіи съ нынѣ дѣйствуюшимъ принципомъ чести. Тому, кто сомнѣвается въ этомъ происхожденіи дуэли, совѣтую прочесть отличную книгу J. Hellingen «The history of Duelling» 1849. Даже понынѣ среди людей, исповѣдующихъ принципы рыцарской чести — кстати сказать рѣдко бывающихъ образованными и мыслящими — можно встрѣтить такихъ, которые въ исходѣ дуэли видятъ Божье рѣшеніе по поводу вызвавшаго ее спора; конечно, такое мнѣніе объясняется наслѣдственной передачей его отъ средневѣковой эпохи.

Таковъ источникъ рыцарской чести; тенденція ея по преимуществу та, чтобы путемъ угрозы, физическаго насилія принудить человѣка къ внѣшнему изъявленію того уваженія, пріобрѣсти которые въ дѣйствительности кажется или слишкомъ труднымъ или излишнимъ. Это почти то-же самое, какъ если-бы мы, рукою нагрѣвая шарикъ термометра, на основаніи поднятія ртути стали-бы доказывать, что наша комната натоплена. При ближайшемъ разсмотрѣніи суть дѣла сводится къ слѣдующему: тогда какъ гражданская честь, какъ сообразующаяся съ потребностью въ мирномъ общеніи съ другими, состоитъ въ мнѣніи этихъ другихъ о томъ, что мы, безусловно уважая права каждаго, и сами заслуживаемъ полнаго довѣрія, — честь рыцарская заключается въ мнѣніи, что насъ слѣдуетъ бояться, такъ какъ мы рѣшились ревниво охранять наши собственныя права. Мысль, что важнѣе внушать страхъ къ себѣ, чѣмъ довѣріе, была-бы пожалуй правильна (на людскую справедливость вѣдь нечего много расчитывать) если-бы мы находились въ первобытномъ состояніи, когда каждый непосредственно самъ защищалъ себя и свои права. Но при цивилизаціи, когда государство взяло на себя охрану нашей личности и собственности, это положеніе отпадаетъ; оно безъ толку доживаетъ свои дни, какъ замки и башни временъ кулачнаго права среди воздѣланныхъ полей, оживленныхъ дорогъ и рельсовыхъ путей.

Вотъ причина, почему сфера рыцарской чести ограничивается лишь тѣми насиліями надъ личностью, которыя или легко, или по принципу de minimis lex non curat^[9] совсѣмъ не наказуются государствомъ, какъ напр. легкая обида или простое поддразниваніе. Занимаясь этими мелочами, рыцарская честь приписываетъ личности совершенно несообразную въ природой и жизнью людей цѣнность, возводя личность въ нѣчто священное, считаетъ недостаточными судебныя кары за незначительныя оскорбленія и сама мститъ за нихъ, лишая обидчика здоровья или жизни. Очевидно это обусловливается чрезмѣрной гордостью, возмутительнѣйшимъ высокомѣріемъ; человѣкъ, забывая, что онъ представляетъ собою на самомъ дѣлѣ, претендуетъ на абсолютную неприкосновенность своего имени и на полную безупречность. Собственно, тотъ, кто намѣренъ силой охранять себя отъ всякой обиды, и провозглашаетъ принципъ: «кто обидитъ или ударитъ меня — будетъ убитъ», — за это одно достоинъ быть высланнымъ изъ страны^[10]. Люди всячески стараются скрасить это несуразное высокомѣріе. Храбрый человѣкъ не долженъ уступать; поэтому каждое легкое столкновеніе переходитъ въ брань, затѣмъ въ драку и наконецъ въ убійство; впрочемъ «шикарнѣе» пропустить промежуточные фазисы и сразу взяться за оружіе. Подробности этой процедуры регулируются крайне педантичной системой, рядомъ законовъ и правилъ — поистинѣ трагическій фарсъ, храмъ, воздвигнутый во славу глупости. — Здѣсь ошибоченъ самый отправной пунктъ: въ незначительныхъ вопросахъ (вопросы серьезные отдаются на рѣшеніе суда) изъ двухъ безстрашныхъ людей одинъ всегда долженъ уступить: это тотъ, кто умнѣе; если-же дѣло касается однѣхъ только мнѣній, то имъ и заниматься не стоитъ. Доказательствомъ тому является народъ, или вѣрнѣе тѣ многочисленные классы общества, которые не исповѣдуютъ рыцарской чести и среди коихъ распри протекаютъ естественнымъ образомъ. Среди этихъ классовъ убійство въ 1000 разъ рѣже, чѣмъ среди высшихъ, преклоняющихся предъ принципомъ рыцарской чести и составляющихъ какую-нибудь ¹/₁₀₀₀ всей націи; здѣсь даже драки бываютъ рѣдко.

Утверждаютъ иногда, что краеугольнымъ камнемъ хорошаго тона и добрыхъ нравовъ общества является именно этотъ принципъ рыцарской чести и дуэль, преграждающая якобы всякое проявленіе грубости и необузданности. Однако въ Аѳинахъ, въ Коринѳѣ, въ Римѣ безъ сомнѣнія было хорошее, даже очень хорошее общество, встрѣчался и хорошій тонъ и добрые нравы, и все это безъ всякаго участія рыцарской чести. Правда, тамъ, — не такъ какъ у насъ — женщины не играли первой роли въ обществѣ. Главенство женщинъ не только придаетъ разговорамъ фривольный, пустой характеръ, не допуская никакой серьезной, содержательной бесѣды, но и способствуетъ безъ сомнѣнія тому, что въ глазахъ общества предъ личной храбростью отступаютъ на задній планъ всѣ другія достоинства; тогда какъ въ сущности храбрость — это подчиненная, «унтеръ-офицерская» добродѣтель, въ которой къ тому-же насъ превосходятъ звѣри, почему и говорятъ напр. «храбръ какъ левъ». Даже больше: вопреки приведенному увѣренію, принципъ рыцарской чести часто покровительствуетъ какъ безчестности и гадости, такъ и болѣе мелкимъ свойствамъ: невоспитанности, самообожанію и лѣности; вѣдь мы часто потому не мѣшаемся въ разныя паскудныя дѣла, что ни у кого нѣтъ охоты рисковать жизнью ради наказанія виновныхъ. — Мы видимъ, что сообразно съ этимъ дуэль процвѣтаетъ и практикуется съ особенной кровожадностью именно въ той націи, которая въ политическихъ и финансовыхъ дѣлахъ обнаружила недостатокъ истинной честности; насколько пріятны частыя сношенія съ ея гражданами — объ этомъ знаютъ всѣ, кто это испыталъ; что касается вѣжливости и культурности ихъ общества, то въ этомъ отношеніи они давно пользуются дурной славой.

Итакъ все приведенные аргументы несостоятельны. Съ большимъ основаніемъ можно утверждать, что какъ собака лаетъ, когда ее дразнятъ, и ласкается, когда ее ласкаютъ, такъ и человѣческой натурѣ свойственно на непріязнь отвѣчать непріязнью, и сердиться, раздражаться при выраженіи презрѣнія и ненависти. Уже Цицеронъ сказалъ: «каждое оскорбленіе причиняетъ боль, которую съ трудомъ выносятъ даже мудрѣйшіе и лучшіе люди»; и дѣйствительно, рѣшительно никто (за исключеніемъ развѣ нѣкоторыхъ смиренныхъ сектъ) не переноситъ хладнокровно брани и побоевъ. Однако, природа наша толкаетъ насъ не далѣе, чѣмъ на соотвѣтствующее оскорбленію возмездіе; она не требуетъ вовсе карать смертью за упрекъ во лжи, въ глупости или въ трусости; древне-германская пословица «на оплеуху слѣдуетъ отвѣчать кинжаломъ» — это возмутительнѣйшій рыцарскій предразсудокъ. Во всякомъ случаѣ отвѣчать или мстить за оскорбленіе — это дѣло гнѣва, а отнюдь не чести и не долга, какъ это тщатся доказать апостолы рыцарской чести.

Не подлежитъ сомнѣнію, что упрекъ оскорбителенъ лишь постольку, поскольку онъ справедливъ: малѣйшій попавшій въ цѣль намекъ оскорбляетъ гораздо сильнѣе, чѣмъ самое тяжкое обвиненіе, разъ оно не имѣетъ основаній. Кто дѣйствительно увѣренъ, что ни въ чемъ не заслуживаетъ упрека, тотъ можетъ и будетъ спокойно пренебрегать ими. Однако принципъ чести требуетъ, чтобы онъ выказалъ отсутствующую у него воспріимчивость къ такимъ упрекамъ и жестоко мстилъ-бы за оскорбленія, которыя его нимало не задѣваютъ. Очень низкое мнѣніе о своей цѣнности имѣетъ тотъ, кто старается заглушить всякое изъявленіе скептическаго къ ней отношенія. Поэтому истинное самоуваженіе внушаетъ намъ отвѣчать на обиду полнымъ равнодушіемъ, а если это, за недостаткомъ перваго, не удастся, то все-же умъ и воспитаніе заставятъ насъ выказать внѣшнее спокойствіе и скрыть нашъ гнѣвъ. Если-бы удалось отдѣлаться отъ предразсудка рыцарской чести такъ, чтобы никто не могъ расчитывать путемъ брани отнять честь другого, или возстановить свою; если-бы каждая неправда, каждая необузданная, грубая выходка не узаконялась-бы готовностью тотчасъ-же дать удовлетвореніе, т. е. драться, — тогда всѣ скоро-бы поняли, что, разъ дѣло дошло до брани и оскорбленій, то побѣдитель въ сущности тотъ, кто побѣжденъ въ этой битвѣ; какъ говоритъ Винченцо Монти, обиды тѣмъ похожи на духовныя процессіи, что возвращаются туда-же, откуда вышли. Тогда не было-бы достаточно, какъ теперь, сказать грубость, чтобы остаться правымъ; логика и разумъ получили-бы иное значеніе, чѣмъ въ наше время, когда, прежде чѣмъ заговорить, имъ приходится справляться, не расходятся-ли они съ мнѣніями ограниченныхъ и тупыхъ людей, досадующихъ и злящихся на каждомъ ихъ словѣ, иначе можетъ случиться, что умную голову придется поставить въ карту противъ головы заядлаго тупицы. Тогда духовное превосходство получило-бы первенствующее значеніе въ обществѣ, которое сейчасъ принадлежитъ, хотя и негласно, физической силѣ и «гусарской» лихости, и для лучшихъ людей стало-бы однимъ поводомъ меньше къ тому, чтобы удаляться отъ общества. Такого рода измѣненіе породило-бы настоящій хорошій тонъ, дало-бы дорогу настоящему хорошему обществу, такому обществу, какое существовало въ Аѳинахъ, въ Коринѳѣ и Римѣ. Кто хочетъ съ нимъ ознакомиться, тому я посовѣтую прочесть о пирѣ у Ксенофонта.

Послѣдній аргументъ въ защиту рыцарскаго кодекса будетъ, безъ сомнѣнія, гласить такъ: «если онъ будетъ отмѣненъ, то можно будетъ безнаказанно бить другого». Я отвѣчу, что, дѣйствительно, это часто случалось въ ⁹⁹⁹/₁₀₀₀ того общества, которое не признаетъ этого кодекса, но вѣдь никто не умиралъ отъ этого, тогда какъ среди его приверженцевъ каждый ударъ, по общему правилу, влечетъ за собою смерть. Впрочемъ, разсмотримъ этотъ вопросъ подробнѣе.

Я много старался въ животной или въ разумной природѣ человѣка найти подлинную или хотя-бы вѣроятную основу, почву столь прочно утвердившагося въ части человѣческаго общества убѣжденія въ трагическомъ значеніи удара; основу, которая не была-бы пустымъ звукомъ, а могла-бы быть выражена точными понятіями; но напрасно. Ударъ былъ и останется небольшимъ физическимъ зломъ, которое каждый можетъ причинить другому, чѣмъ докажетъ только, что онъ болѣе силенъ или ловокъ, или что другой не былъ насторожѣ. Больше анализъ не даетъ ничего. Однако, тотъ-же рыцарь, которому ударъ человѣческой руки кажется величайшимъ зломъ, получивъ въ десять разъ болѣе сильный ударъ отъ своего коня и еле волочась отъ отчаянной боли, будетъ увѣрять, что это ничего не значитъ. Тогда я подумалъ, что все дѣло въ человѣческой рукѣ. Однако вѣдь отъ нея-же тотъ-же рыцарь получаетъ въ бою удары саблей и шпагой и опять-таки увѣряетъ, что и это пустяки, не стоющіе вниманія. Далѣе, считается, что удары оружіемъ плашмя далеко не такъ позорны, какъ удары палкой, почему еще недавно ими наказывали кадетъ; наконецъ тотъ-же ударъ при посвященіи въ рыцари есть величайшая честь. Этимъ я исчерпалъ всѣ возможныя психологическія и моральныя причины и мнѣ остается только счесть этотъ взглядъ за старый вкоренившійся предразсудокъ, за лишній примѣръ того, какъ легко внушить людямъ какую угодно идею. Это подтверждаетъ и тотъ извѣстный фактъ, что въ Китаѣ ударами бамбука очень часто наказываются не только простые граждане, но и чиновники всѣхъ классовъ; очевидно, что тамъ, несмотря на высокую цивилизацію, человѣческая натура не та, что у насъ^[11].

Простой трезвый взглядъ на натуру человѣка показываетъ, что ему такъ-же свойственно драться, какъ хищнымъ звѣрямъ кусаться, рогатымъ животнымъ — бодаться; человѣкъ — «дерущееся животное». Поэтому мы возмущаемся, узнавая о рѣдкихъ случаяхъ, когда одинъ человѣкъ укусилъ другого; получатъ-же удары и наносить ихъ — это событіе столь-же естественное, сколь обыденное. Что культурные люди охотно избѣгаютъ этого, сдерживаютъ такіе порывы — это легко объяснимо. Но поистинѣ жестоко внушать націи или какому-либо классу, что полученный ударъ — ужаснѣйшее несчастіе, за которое слѣдуетъ отплачивать убійствомъ. На свѣтѣ слишкомъ много настоящаго зла, чтобы стоило создавать еще воображаемыя бѣдствія, приводящія уже къ реальнымъ. А этого какъ разъ и добивается разсматриваемый глупый и пагубный предразсудокъ. Я не могу не порицать тѣ правительства и законодательныя учрежденія, которыя потворствуютъ ему стремленіемъ отмѣнить тѣлесныя наказанія какъ для штатскихъ, такъ и для военныхъ. Они думаютъ при этомъ, что дѣйствуютъ въ интересахъ гуманности; на самомъ-же дѣлѣ какъ разъ наоборотъ: этимъ путемъ лишь утверждается противуестественное и пагубное безуміе, поглотившее уже столько жертвъ. При всѣхъ проступкахъ, за исключеніемъ тягчайшихъ, прежде всего приходитъ въ голову, а потому и естественнѣе всего — побить виновнаго; кто не слушалъ доводовъ, тотъ покорится ударамъ; умѣренно побить того, кого нельзя наказать ни лишеніемъ имущества, котораго у него не имѣется, ни лишеніемъ свободы — ибо нужна его работа — это и справедливо и естественно. Противъ этого можно возражать лишь пустыми фразами о человѣческомъ достоинствѣ, опирающемся не на точныя понятія, а опять-же на вышеприведенный гибельный предразсудокъ. Что въ немъ-то и заключается истинная подоплека всего вопроса, это комично подтверждается тѣмъ, что еще недавно, въ нѣкоторыхъ странахъ, для военныхъ плеть была замѣнена особымъ хлыстомъ, который хотя и причинялъ такую-же физическую боль, но якобы не унижалъ и не позорилъ такъ, какъ плеть.

Потворствуя такимъ образомъ этому предразсудку, мы поддерживаемъ рыцарскую честь, а съ нею и дуэль, которую, съ другой стороны, мы стараемся или дѣлаемъ видъ, что стараемся вывести путемъ законодательства^[12]. Потому-то этотъ осколокъ кулачнаго права, пережитокъ дикой Средневѣковой эпохи и могъ сохраниться до 19-го вѣка, и понынѣ марая общество; пора-бы отъ него отдѣлаться. Вѣдь ее разрѣшается-же въ наше время методическая травля собакъ или пѣтуховъ (по крайней мѣрѣ въ Англіи такія травли наказуемы). Людей-же противъ ихъ воли втравливаютъ въ кровавую битву другъ съ другомъ; абсурдный предразсудокъ рыцарской чести и поклоняющіеся ему представители и апологеты его обязываютъ людей биться, какъ гладіаторовъ, изъ за какого-нибудь пустяка. Я предлагаю поэтому нѣмецкимъ пуристамъ вмѣсто слова дуэль — происходящаго, вѣроятно, не отъ латинскаго duellum, а отъ испанскаго duelo — горе, жалоба — ввести терминъ Ritterbetze (рыцарская травля). Педантичность, какою обставляется это глупое дѣло, создаетъ немало комическихъ положеній. Но возмутительно то, что этотъ абсурдный кодексъ образуетъ государство въ государствѣ, притомъ такое, которое, признавая лишь кулачное право, тиранизируетъ служащіе ему классы тѣмъ, что устанавливаетъ особое судилище, предъ которое каждый можетъ потребовать другого; необходимый поводъ всегда легко создать; власть этого суда распространяется даже на жизнь обѣихъ сторонъ. Естественно, что этотъ судъ становится засадой, пользуясь которой гнуснѣйшій человѣкъ, если только онъ принадлежитъ къ извѣстному классу, можетъ грозить, даже убивать благороднѣйшихъ и лучшихъ людей, ненавистныхъ ему именно за ихъ достоинства. Послѣ того, какъ полиціи и судамъ удалось болѣе или менѣе добиться того, что разбойники уже не преграждаютъ намъ дороги съ возгласомъ: «кошелекъ или жизнь», — пора и здравому смыслу достичь того, чтобы любой негодяй не смѣлъ болѣе смущать наше спокойствіе окликомъ: «честь или жизнь». Слѣдуетъ спятъ съ высшихъ классовъ гнетъ сознанія, что каждый въ любой моментъ можетъ быть вынужденъ заплатить здоровьемъ или жизнью за дикость, грубость, глупость или злобу того, кому заблагоразсудится вымѣстить ихъ на немъ. Возмутительно и позорно; что два молодыхъ, неопытныхъ и вспыльчивыхъ человѣка, перекинувшись парой рѣзкихъ словъ, должны искупить это своею кровью, здоровьемъ или жизнью. Насколько могуча тираннія этого государства въ государствѣ, какъ велика власть этого предразсудка, показываетъ то, что нерѣдко люди, лишенные возможности возстановить свою рыцарскую честь изъ за слишкомъ высокаго или слишкомъ низкаго положенія, или изъ за иныхъ «неподходящихъ» свойствъ обидчика, — приходятъ изъ-за этого въ отчаяніе и трагикомически кончаютъ самоубійствомъ.

Всякая ложь и абсурдъ разоблачаются обычно потому, что въ моментъ апогея въ нихъ обнаруживается внутреннѣе противорѣчіе; оно и въ данномъ случаѣ выступаетъ въ видѣ грубѣйшей коллизіи законовъ: дуэль воспрещается офицеру, но если онъ при извѣстныхъ условіяхъ отъ нея откажется — его лишаютъ офицерскаго званія.

Разъ вступивъ на путь свободомыслія, я пойду еще далѣе. Тщательное и безпристрастное разсмотрѣніе показываетъ, что считающаяся столь важной разница между убійствомъ противника въ открытомъ бою и съ равнымъ оружіемъ и убійствомъ изъ засады вытекаетъ изъ того, что упомянутое государство въ государствѣ признаетъ лишь право сильнаго — кулачное право — и, возведя его на степень Божьяго суда, строитъ на немъ весь свой кодексъ. Въ сущности-же открытый, честный бой показываетъ только, кто сильнѣе или ловчѣе. Оправдывать его можно, лишь допустивъ предпосылку, что право сильнаго — воистину право. По существу-же, то обстоятельство, что противникъ не умѣетъ защищаться, даетъ мнѣ только возможность, но не право убить его; право это, нравственное мое оправданіе можетъ основываться лишь на мотивахъ, по которымъ я его убиваю. Положимъ, что мотивы имѣются и мотивы уважительные; тогда нѣтъ надобности ставить все въ зависимость отъ нашего умѣнья стрѣлять и фехтоваться: тогда будетъ безразлично, какимъ способомъ я его убью — спереди или съ тылу. Съ моральной точки зрѣнія право сильнаго нисколько не выше права хитраго, примѣняемаго при убійствѣ изъ за угла: право кулака должно быть поставлено наряду съ правомъ хитрости. Замѣчу кстати, что въ дуэли примѣняются одинаково и сила и хитрость: вѣдь каждый пріемъ — это коварство. Если я считаю нравственнымъ своимъ правомъ лишить другого жизни, то глупо стрѣляться или фехтоваться: противникъ можетъ оказаться искуснѣе меня и тогда получится, что оскорбивъ меня, онъ-же меня вдобавокъ убиваетъ. За оскорбленіе слѣдуетъ мстить не дуэлью, а простымъ убійствомъ — таковъ взглядъ Руссо, на который онъ осторожно намекаетъ въ столь туманномъ 21-омъ примѣчаніи къ 4-ой книгѣ Эмиля. Но при этомъ Руссо такъ пропитанъ рыцарскимъ предразсудкомъ, что даже упрекъ во лжи считаетъ достаточнымъ основаніемъ для такого убійства; слѣдовало-бы знать, что каждый человѣкъ, а въ особенности самъ Руссо, несчетное число разъ заслужилъ этотъ упрекъ. Предразсудокь, мѣшающій осуществленію права убивать обидчика въ открытомъ бою на равномъ оружіи, считаетъ кулачное право — подлиннымъ правомъ, а поединокъ — Божьимъ судомъ. Разгнѣванный итальянецъ, кидающійся съ ножомъ на обидчика тугъ-же на мѣстѣ, безъ дальнѣйшихъ разговоровъ, дѣйствуетъ по крайней мѣрѣ послѣдовательно и естественно; онъ только умнѣе, но нисколько не хуже дуэлиста. Возражаютъ иногда, что убивая противника въ открытомъ поединкѣ, я имѣю за собою то оправданіе, что и онъ также старается меня убить, и что съ другой стороны мой вызовъ ставитъ его въ положеніе необходимой обороны. Указывать на необходимую оборону — значитъ, въ сущности, придумывать благовидный предлогъ для убійства. Скорѣе можно оправдываться принципомъ: «нѣтъ обиды при согласіи на нее» — при дуэли, дескать, противники по обоюдному соглашенію ставятъ свою жизнь на карту, Но едва-ли здѣсь можно говорить о согласіи: деспотическій принципъ рыцарской чести и весь этотъ абсурдный кодексъ играютъ здѣсь роль пристава, приволокшаго обоихъ или по крайней мѣрѣ одного изъ противниковъ предъ это жестокое судилище.

Я пространно изслѣдовалъ рыцарскую честь, но дѣлалъ это съ добрымъ намѣреніемъ, въ виду того, что побѣдить нравственныя и умственныя несуразности можетъ только философія. — Общественныя условія новаго времени и древности различаются главнымъ образомъ въ двухъ отношеніяхъ, притомъ не къ выгодѣ нашего общества, получающаго суровую и мрачную окраску, не омрачавшую веселыхъ, какъ утро жизни, дней древности. Факторы эти — рыцарская честь и венерическія болѣзни — двѣ равноцѣнныхъ прелести. Ими отравлена вся наша современная жизнь. На самомъ дѣлѣ, венерическія болѣзни распространяютъ свое вліяніе гораздо дальше, чѣмъ это принято думать; болѣзни эти не только физическія, но и моральныя. Съ тѣхъ поръ, какъ въ колчанъ Амура попали отравленныя стрѣлы, во взаимныя отношенія половъ вкрался чуждый, враждебный имъ, некрасивый элементъ, проникающій ихъ мрачнымъ, боязливымъ недовѣріемъ; косвенное вліяніе такого измѣненія этой первоосновы всякаго человѣческаго общенія распространяется, въ большей или меньшей степени, и на другія общественныя отношенія; однако подробный разборъ завлекъ-бы насъ слишкомъ далеко.

Аналогичное, хотя и въ иной формѣ, вліяніе оказываетъ принципъ рыцарской чести, этого трагикомическаго фарса, неизвѣстнаго древнимъ и дѣлающаго современное общество натянутымъ, серьезнымъ, боязливымъ: вѣдь каждое мелькомъ сказанное слово становится въ строку. Хуже: — эта честь — Минотавръ, которому въ жертву приносится изъ году въ годъ нѣкоторое число юношей изъ благородныхъ семействъ, притомъ не отъ одной страны, какъ встарь, а отъ всѣхъ странъ Европы. Пора открыто сразиться съ этимъ миражемъ, какъ это здѣсь и сдѣлано.

Хорошо, если-бы оба эти порожденія давняго времени сгинули-бы въ XIX вѣкѣ. Можно надѣяться, что съ однимъ справятся врачи при помощи профилактики. Побороть-же жупелъ рыцарской чести — дѣло философа, который долженъ правильно освѣтить его; только этимъ путемъ можно пресѣчь зло въ корнѣ; естественно, что это донынѣ не удавалось правительствамъ, боровшимся съ нимъ посредствомъ законодательства. Если-бы правительства серьезно желали вывести дуэль и незначительный успѣхъ ихъ усилій обусловливался только ихъ безсиліемъ, то я предложилъ-бы издать слѣдующій законъ, съ ручательствомъ за его успѣхъ, при чемъ не пришлось-бы прибѣгать къ кровавымъ операціямъ, къ эшафоту, висѣлицѣ или пожизненному заключенію. Мое средство очень мягко и гомеопатично; какъ вызвавшему, такъ и принявшему вызовъ капралъ отсчитываетъ à la Chinois среди бѣла дня и на открытомъ мѣстѣ 12 палочныхъ ударовъ, секундантамъ-же и посредникамъ — по 6. Послѣдствія уже совершившейся дуэли разсматриваются какъ всякое другое уголовное преступленіе. Пожалуй иной «рыцарь въ душѣ» возразитъ, что послѣ такого наказанія многіе «люди чести» застрѣлятся. На это я скажу: лучше, если такой болванъ застрѣлитъ себя, чѣмъ кого-либо другого.

Я увѣренъ, что въ сущности правительства вовсе не стараются вывести дуэль. Жалованье гражданскихъ служащихъ, а тѣмъ паче офицеровъ (кромѣ развѣ высшихъ должностей) гораздо ниже цѣнности ихъ услугъ; и вотъ остатокъ уплачивается имъ въ видѣ чести, представляемой титулами, орденами, и въ болѣе широкомъ смыслѣ — въ видѣ сословной чести. Для нея дуэль служитъ крайне удобнымъ аппаратомъ, владѣть которымъ обучаютъ еще въ университетахъ. Такъ что, въ сущности, жертвы дуэли оплачиваютъ своей кровью недостаточность жалованья.

Для полноты упомяну еще о національной чести. Это — честь цѣлаго народа, какъ члена всенароднаго общества. Такъ какъ послѣднее не знаетъ иного закона, кромѣ силы, и поэтому каждый его членъ долженъ самъ отстаивать свои права, то слѣдовательно честь каждой націи состоитъ въ мнѣніи другихъ не только о томъ, что она заслуживаетъ довѣрія (кредита), но и о томъ, что ея слѣдуетъ бояться; для достиженія этого она не должна оставлять безнаказаннымъ ни одно покушеніе на ея права. Словомъ, честь національная сочетаетъ въ себѣ честь гражданскую съ рыцарской.

Подъ рубрикой «что мы собою представляемъ», т. е. чѣмъ являемся въ глазахъ свѣта, мы послѣдней отмѣтили славу; теперь разсмотримъ ее.

Слава и честь — близнецы, но какъ изъ Діоскуровъ Поллуксъ былъ безсмертенъ, а Касторъ — смертенъ, такъ и слава — безсмертная сестра смертной чести. Правда, это относится лишь къ высшему виду славы, къ славѣ настоящей, истинной; кромѣ нея бываетъ еще эфемерная, кратковременная слава. Далѣе, честь обусловливается тѣми свойствами, какія требуются отъ каждаго, находящагося въ тѣхъ-же условіяхъ; слава-же — тѣми, которыхъ ни отъ кого нельзя требовать; честь покоится на свойствахъ, которыя каждый открыто можетъ себѣ приписать, слава-же — на такихъ, которыя никто самъ себѣ приписывать не можетъ. Наша честь не хватаетъ далѣе нашихъ личныхъ знакомыхъ; слава-же, наоборотъ, опережаетъ всякое знакомство и сама его устанавливаетъ. На честь претендуетъ каждый, на славу — лишь исключенія, и пріобрѣтается она только исключительными дѣйствіями. Дѣйствія эти могутъ быть или дѣяніями (That) или твореніями (Werk); coобразно съ этимъ къ славѣ два пути. Путь дѣяній открывается намъ преимущественно великимъ сердцемъ; путь твореній — умомъ. Каждый изъ двухъ путей имѣетъ свои выгоды и невыгоды. Главная разница ихъ въ томъ, что дѣянія преходящи, творенія-же вѣчны. Благороднѣйшее дѣяніе оказываетъ лишь временное вліяніе; геніальное-же твореніе живетъ вѣчно, дѣйствуя благотворно и возвышающимъ образомъ на людей. Отъ дѣяній остается лишь память, которая постепенно слабѣетъ, искажается, охладѣваетъ и современемъ должна рухнуть, если исторія не подхватитъ ея, не закрѣпитъ и не передастъ потомству. "Напротивъ, творенія безсмертны сами по себѣ и живутъ вѣчно, особенно если онѣ увѣковѣчены въ письменахъ. Отъ Александра Великаго остались лишь имя да память, тогда какъ Платонъ, Аристотель, Гомеръ, Горацій сами живутъ среди насъ и непосредственно на насъ вліяютъ. Веды и Упанишады въ нашихъ рукахъ, о дѣяніяхъ-же, совершенныхъ въ ихъ эпоху, до насъ не дошло никакихъ извѣстій {Поэтому очень плохой комплиментъ называть твореніе, какъ это нынѣ въ модѣ, дѣяніемъ — That. Творенія принадлежатъ къ высшей категоріи. Дѣяніе всегда вытекаетъ, строится на какомъ-либо мотивѣ, а потому всегда обособлено, преходяще и свойственно универсальному, исконному элементу міра — волѣ. Великое, прекрасное твореніе, какъ имѣющее всеобщее значеніе, есть нѣчто постоянное, создается невиннымъ, чистымъ разумомъ, поднимающимся какъ роса надъ низкимъ міромъ воли.

Слава дѣяній имѣетъ ту выгоду, что обычно она сразу вспыхиваетъ, и иногда столь ярко, что въ мгновеніе расходится по всей Европѣ; слава-же твореній возникаетъ медленно, постепенно, сперва тихо, потомъ громче и достигаетъ апогея часто лишь чрезъ 100 лѣтъ, но тогда она уже способна утвердиться (-- т. к. сами творенія живы --) на цѣлыя тысячелѣтія. Напротивъ, слава дѣяній, какъ только минуетъ первая вспышка, постепенно слабѣетъ, сфера ея все суживается и подъ конецъ отъ нея остается въ исторіи лишь какой-то дымокъ.}.

Другая невыгода дѣяній — это ихъ зависимость отъ случая, который одинъ можетъ дать возможность совершить ихъ; къ этому надо прибавить, что слава, ими пріобрѣтаемая, обусловливается не только ихъ внутренней цѣнностью, но и условіями, сообщающими дѣяніямъ важность и блескъ. Къ тому-же, если, какъ напр. на войнѣ, дѣянія носятъ чисто личный характеръ, то слава зависитъ отъ показаній немногихъ очевидцевъ; ихъ иногда совсѣмъ нѣтъ, иногда они несправедливы и пристрастны. Однако за дѣяніями та выгода, что онѣ, какъ нѣчто практическое, доступны сужденію всѣхъ людей; поэтому, если всѣ обстоятельства вѣрно переданы, — ихъ оцѣнятъ по достоинству, кромѣ развѣ тѣхъ случаевъ, когда ихъ истинные мотивы узнаются и оцѣниваются лишь позднѣе; вѣдь, чтобы понять дѣйствіе, необходимо знать его мотивы.

Иначе обстоитъ дѣло съ твореніями; ихъ возникновеніе не зависитъ отъ случая, а только отъ ихъ автора, и они навѣки остаются тѣмъ, чѣмъ являются сами по себѣ. Трудность заключается въ ихъ оцѣнкѣ, и трудность эта тѣмъ значительнѣе, чѣмъ выше творенія; часто для нихъ не находится компетентныхъ, безпристрастныхъ или честныхъ судей. Но за то ихъ слава рѣшается не въ одной инстанціи; здѣсь имѣетъ мѣсто аппеляція. Тогда какъ отъ дѣяній доходитъ до потомства лишь память, и притомъ въ томъ видѣ, въ какомъ ее передали современники, — творенія сами доживаютъ до будущаго, притомъ въ истинномъ своемъ видѣ, если не считать исчезнувшихъ отрывковъ. Извращеніе здѣсь немыслимо; даже невыгодное вліяніе среды — свидѣтельницы ихъ появленія, исчезаетъ впослѣдствіи. Часто именно время даетъ немногихъ компетентныхъ судей, которые, будучи сами исключеніями, должны вершить приговоръ надъ еще большими исключеніями; послѣдовательно высказываютъ они свое мнѣніе, и такъ создается, правда, иногда лишь послѣ цѣлыхъ столѣтій, вполнѣ справедливая оцѣнка, которую уже ничто не измѣнитъ. Дождется-ли самъ авторъ славы, — это зависитъ отъ внѣшнихъ условій и отъ случая, и случается это тѣмъ рѣже, чѣмъ его творенія выше и труднѣе. Сенека (ср. 79) справедливо сказалъ, что заслугамъ столь-же неизмѣнно сопутствуетъ слава, какъ тѣлу — его тѣнь, хотя какъ тѣнь, она слѣдуетъ то впереди ихъ, то за ними. Пояснивъ это, онъ прибавляетъ: «если всѣ современники замалчиваютъ насъ изъ зависти, все-же явятся другіе, которые безъ пристрастія воздадутъ намъ должное»; — повидимому искусство затирать заслуги путемъ замалчиванія и игнорированія, съ цѣлью скрыть все хорошее отъ общества, — практиковалось негодяями временъ Сенеки не хуже, чѣмъ нынѣшними; и тѣмъ и другимъ одинаково закрывала ротъ зависть. — Обычно, чѣмъ позже приходить слава, тѣмъ она прочнѣе: какъ и все прекрасное, она назрѣваетъ медленно. Слава, переживающая автора, подобна дубу, растущему очень медленно; слава легковѣсная, эфемерная — однолѣтнимъ, быстро растущимъ растеніямъ, и наконецъ, ложная слава — быстро появляющейся сорной травѣ, которая такъ-же скоро будетъ выполота. Это явленіе обусловливается тѣмъ, что чѣмъ больше человѣкъ принадлежитъ потомству, т. е. всему человѣчеству, тѣмъ болѣе онъ чуждъ своей эпохѣ, ибо его творчество посвящено не спеціально ей, не его современникамъ, какъ таковымъ, а лишь какъ части всего человѣчества, почему и не окрашено мѣстнымъ оттѣнкомъ; въ результатѣ современники часто даже не замѣчаютъ его. Люда цѣнятъ скорѣе тѣ творенія, которыя служатъ злобѣ дня и капризу момента, а потому всецѣло принадлежатъ имъ, съ ними живутъ, съ ними и умираютъ. Сообразно съ этимъ исторія искусствъ и литературы показываетъ на каждомъ шагу, что высшія произведенія человѣческаго духа вначалѣ подвергаются опалѣ и пребываютъ въ ней, пока не появятся высшіе умы, на которыхъ эти творенія расчитаны, открывающіе ихъ цѣнность, которая, подъ эгидой ихъ именъ, прочно утверждается навсегда. Первичная основа всего этого та, что каждый можетъ, въ сущности, понимать и цѣнить лишь сродное ему (гомогенное). Для тупицы сроднымъ будетъ все тупое, для негодяя — все низкое, для невѣжды — все гуманное, и для безголоваго — все абсурдное; больше-же всего человѣку нравятся его собственныя произведенія, какъ вполнѣ ему сродныя. Еще древній баснописецъ Эпихармосъ пѣлъ: «Не удивительно, что я по своему веду рѣчь; вѣдь каждый нравится самъ себѣ и считаетъ себя достойнѣйшимъ; такъ собакѣ лучшимъ изъ существъ кажется собака, быку — быкъ, ослу — оселъ и свиньѣ — свинья».

Даже сильнѣйшая рука, бросая легкое тѣло, не можетъ сообщить ему той скорости, какая нужна, чтобы оно далеко пролетѣло и произвело сильный ударъ; тѣло безсильно упадетъ тутъ-же невдалекѣ, такъ какъ въ немъ недостаточно собственной массы, которая могла-бы воспринять постороннюю силу. То-же происходитъ съ прекрасными, высокими идеями, съ лучшими твореніями генія, если онѣ воспринимаются слабыми, бѣдными, уродливыми мозгами. На это въ одинъ голосъ сѣтуютъ мудрецы всѣхъ временъ. Іисусъ, сынъ Сираховъ, говоритъ: «кто бесѣдуетъ съ глупцомъ, бесѣдуетъ со спящимъ. Когда онъ кончаетъ, тотъ спрашиваетъ: какъ? что?» Въ Гамлетѣ находимъ: «живая рѣчь спитъ въ ушахъ дурака». Приведу слова Гёте:

«Das glücklichste Wort, es wird verhöhnt

Wenn der Hörer ein Schiefohr ist» *).

• ) Самое удачное слово будетъ осмѣяно, если у собесѣдника слухъ не въ порядкѣ.

И въ другомъ мѣстѣ:

«Du wirkest nicht, Alles bleibt so stumpf;

Sei guter Dingo!

Der Stein im Sumpf

Macht keine Ringe» *).

• ) Ты не можешь ничего подѣлать съ окружающей тебя тупостью! — Не волнуйся напрасно: вѣдь камень, брошенный въ болото, не производитъ круговъ.

Лихтенбергъ замѣтилъ: «Если при столкновеніи головы съ книгой раздастся пустой звукъ, то всегда-ли это — звукъ книги?» и далѣе: «твореніе есть зеркало; если въ него смотритъ обезьяна, оно не будетъ отражать апостольскаго лика». Стоитъ привести еще прекрасную, трогательную жалобу поэта Геллерта: «Какъ часто наивысшія блага находятъ меньше всего почитателей, и большинство людей считаютъ добромъ то, что на самомъ дѣлѣ зло; это мы наблюдаемъ ежедневно. Какъ покончить съ этимъ? Я сомнѣваюсь, чтобы вообще удалось когда-либо справиться съ этимъ зломъ. Правда, есть одно средство къ этому, но оно невѣроятно трудное: надо, чтобы глупцы стали мудрыми, но вѣдь этого никогда не случится. Натъ неизвѣстна цѣнность вещей, о которой они судятъ не умомъ, а глазами; постоянно хвалятъ они ничтожества, ибо ничего хорошаго они не знали».

Къ этой умственной несостоятельности людей, вслѣдствіе которой, по выраженію Гёте, прекрасное признается и цѣнится еще рѣже, чѣмъ встрѣчается, — присоединяется, какъ впрочемъ и всегда, нравственная испорченность, проявляющаяся въ зависти. Вѣдь слава, пріобрѣтенная человѣкомъ, воздымаетъ его надъ всѣми остальными и настолько-же понимаетъ каждаго другого; выдающаяся заслуга всегда удостоивается славы за счетъ тѣхъ, кто ни въ чемъ не отличился. Гёте говоритъ:

«Чтобы честь другимъ воздать,

Себя должны мы развѣнчать».

Отсюда понятно, почему, въ какой-бы области ни появилось нѣчто прекрасное, тотчасъ-же всѣ многочисленныя посредственности заключаютъ между собою союзъ съ цѣлью не давать ему хода, и если возможно — погубитъ его. Ихъ тайный лозунгъ: — «à bas le mérite» — долой заслуги. Но даже тѣ, кто сами имѣютъ заслуги и ими добыли себѣ славу, безъ удовольствія встрѣчаютъ возникновеніе чьей-либо новой славы; лучи которой заставятъ отчасти померкнуть ихъ собственный блескъ. Гёте говоритъ:

«Hätt ich gezaudert zu werden

Bis man mir’s Leben gegönnt,

Ich wäre noch nicht auf Erden

Wie ihr begreifen könnt,

Wenn ihr seht, wie sich geberden.

Die um etwas zu scheinen.

Mich gerne möchten verneinen» *).

• ) Если бы, прежде чѣмъ родиться, я желалъ бы, чтобы мнѣ даровали жизнь — то я и понынѣ не жилъ бы на этомъ свѣтѣ; это станетъ понятнымъ, если взглянуть какъ неистовствуютъ тѣ, кто готовъ отрицать меня, лишь бы самимъ казаться хоть какой-нибудь величиной.

Тогда какъ честь, по общему правилу, находитъ справедливыхъ судей, не вызываетъ зависти, и ее признаютъ за каждымъ уже заранѣе, въ кредитъ, — славу приходится завоевывать, сражаясь съ завистью, причемъ трибуналъ, присуждающій лавровый вѣнокъ, состоитъ изъ крайне неблагосклонныхъ судей. Мы можемъ и согласны раздѣлять честь съ каждымъ, слава-же уменьшается, или становится менѣе достижимой послѣ каждаго новаго случая ея пріобрѣтенія,

Трудностъ создать славу путемъ твореній по легко уяснимымъ причинамъ обратно пропорціональна числу людей, составляющихъ «публику» этихъ твореній. Трудность эта гораздо значительнѣе при твореніяхъ поучающихъ, нежели при тѣхъ, которыя созданы ради развлеченія. Труднѣе всего пріобрѣсти славу философскими произведеніями; обѣщаемое ими знаніе съ одной стороны недостовѣрно, съ другой — не приноситъ матеріальной выгоды; поэтому онѣ извѣстны вначалѣ лишь соперникамъ, т. е. тѣмъ-же философамъ. Эта масса препятствій на пути къ славѣ показываетъ, что если-бы авторы геніальныхъ твореній создавали-бы ихъ не изъ любви къ нимъ самимъ, не для собственнаго удовлетворенія ими, а нуждались-бы въ поощреніи славы, — человѣчество рѣдко или совсѣмъ не видѣло-бы безсмертныхъ произведеній. Тотъ, кто стремится дать нѣчто прекрасное, и избѣгнуть всего дурного, долженъ пренебречь сужденіемъ толпы и ея вожаковъ, а слѣдовательно презирать ихъ. Справедливо замѣтилъ Озорій (de gloria), что слава бѣжитъ отъ тѣхъ, кто ее ищетъ, и слѣдуетъ за тѣми, кто ею пренебрегаетъ: первые подлаживаются къ вкусамъ современниковъ, вторые-же не считаются съ ними.

Насколько трудно пріобрѣсти славу, настолько-же легко ее сохранить. И въ этомъ отношеніи слава расходится съ честью. Честь признается за каждымъ, въ кредитъ; остается лишь хранить ее. Но это не такъ-то легко: единственный скверный поступокъ губитъ ее навѣки. Слава-же въ сущности никогда не теряется, такъ какъ вызвавшее ее дѣяніе или твореніе всегда остается въ силѣ, а слава, пріобрѣтенная ихъ авторомъ, сохраняется за нимъ даже и въ томъ случаѣ, если онъ ничѣмъ больше не отличится. Если слава померкла послѣ его смерти, — значитъ, она была ненастоящей, незаслуженной, возникшей лишь благодаря временному ослѣпленію; такова напр. слава Гегеля, про которую Лихтенбергъ говоритъ, что она "громко провозглашена арміей друзей и учениковъ и подхвачена пустыми головами; какъ разсмѣется потомство, когда, постучавшись въ этотъ пестрый храмъ болтовни, въ красивое гнѣздо отжившей моды, въ жилище вымершихъ условностей, найдетъ все это пустымъ, не отыщетъ ни одной, хотя-бы мельчайшей мысли, которая сказала-бы имъ: «Войдите!»

Въ сущности, слава основывается на томъ, чѣмъ является данный человѣкъ по сравненію съ другими; слѣдовательно, она есть нѣчто относительное и имѣетъ лишь относительную цѣнность. Она вовсе исчезла-бы, если-бы всѣ стали такими-же, какъ знаменитый человѣкъ. Цѣнность абсолютна лишь тогда, если она сохраняется при всякихъ условіяхъ; такова цѣнность человѣка «самого по себѣ»; въ этомъ слѣдовательно и должны заключаться цѣнность и счастье великаго сердца и ума. Поэтому цѣнна не слава, а то, чѣмъ она заслужена; это — сущность, а сама слава — лишь придатокъ; она и является для ея носителя преимущественно внѣшнимъ симптомомъ, лишь подтверждающимъ собственное его высокое о себѣ мнѣніе. Какъ свѣтъ не виденъ, если онъ не отражается какимъ-либо тѣломъ, такъ и достоинство можетъ увѣровать въ себя лишь чрезъ посредство славы. Но она — не безошибочный симптомъ, ибо бываютъ заслуги безъ славы и слава безъ заслугъ. Лессингъ удачно выразился: «одни бываютъ знаменитыми, другіе заслуживаютъ этого». Да и печально было-бы существованіе, цѣнность котораго зависѣла-бы отъ чужой оцѣнки; но вѣдь именно такимъ была-бы жизнь героя или генія, если-бы цѣнность ихъ обусловливалась славой — т. е. чужимъ одобреніемъ. Каждое существо живетъ ради себя, въ себѣ и для себя. Чѣмъ-бы человѣкъ ни былъ, тѣмъ онъ является прежде всего и преимущественно для самого себя; если въ этомъ отношеніи онъ малоцѣненъ, то и вообще онъ немногаго стоитъ. Нашъ образъ въ чужомъ представленіи есть нѣчто второстепенное, производное и подчиненное случаю, лишь косвенно и слабо связанное съ самимъ нашимъ существомъ. Къ тому-же головы людей — слишкомъ жалкія подмостки, чтобы на нихъ могло зиждиться истинное счастье; здѣсь можно найти лишь призракъ его. — Сколь смѣшанное общество собирается въ храмѣ славы! Полководцы, министры, шарлатаны, паяцы, танцоры, пѣвцы, милліонеры, жиды… и достоинства всѣхъ этихъ господъ оцѣниваются гораздо безпристрастнѣе и уважаются больше достоинствъ духовныхъ, особенно высшихъ категорій, которыя цѣнятся толпою лишь «sur parole» — со словъ другихъ. Итакъ, съ эвдемонологической точки зрѣнія, слава есть не болѣе, какъ рѣдкій, лакомый для гордости и тщеславія кусочекъ. Какъ ни стараются люди скрыть эти свойства, все-же большинство надѣлено ими въ избыткѣ, а больше всего пожалуй тѣ, у кого есть нѣкоторыя данныя для того, чтобы прославиться и кто, долго не рѣшаясь окончательно увѣровать въ свою высокую цѣнность, пребываютъ въ этой неизвѣстности до тѣхъ поръ, пока не придетъ случай испытать свои достоинства и добиться ихъ признанія; до тѣхъ-же поръ имъ кажется, что къ нимъ относятся несправедливо^[13]. — Вообще-же, какъ указано въ началѣ этой главы, цѣнность, придаваемая человѣкомъ мнѣнію о немъ другихъ, несоразмѣрно велика и неразумна. Гоббсъ весьма рѣзко, но въ концѣ концовъ правильно выразилъ это словами: «всѣ наши духовныя радости и удовольствія вытекаютъ изъ того, что сравнивая себя съ другими, мы выносимъ лестное для себя заключеніе» (de cive, I 5). Этимъ объясняются та высокая цѣнность, какая всѣми придается славѣ, а также жертвы, приносимыя въ надеждѣ когда-нибудь ея удостоиться. «Слава — послѣдняя слабость благородныхъ людей — есть то, что побуждаетъ выдающіеся умы пренебрегать наслажденіями и жить трудовою жизнью»; и въ другомъ мѣстѣ: «какъ трудно взобраться на высоты, гдѣ сіяетъ гордый храмъ славы».

Вотъ почему объясняется, почему тщеславнѣйшая изъ націй такъ полюбила елово «la gloire» и видитъ въ славѣ главную побудительную причину великихъ дѣлъ и великихъ твореній.

Такъ какъ слава есть безспорно нѣчто производное, — эхо, отраженіе, тѣнь, слишкомъ заслугъ, и такъ какъ во всякомъ случаѣ объектъ восторга цѣннѣе самого восторга, то, слѣдовательно, источникъ счастья заключается не въ славѣ, а въ томъ, чѣмъ она добыта, т. е. въ самихъ заслугахъ иди, выражаясь точнѣе, въ характерѣ и свойствахъ, изъ коихъ вытекли эти заслуги, будь это свойства моральныя или интеллектуальныя. Лучшимъ, чѣмъ можетъ быть человѣкъ, онъ долженъ быть для самого себя; какъ это отразится въ головахъ другихъ, чѣмъ онъ окажется въ ихъ мнѣніи, — это неважно и должно представлять для него лишь второстепенный интересъ. Поэтому тотъ, кто только заслужилъ, хотябы и не пріобрѣлъ славы, — обладаетъ главнымъ, и это главное должно утѣшить его въ отсутствіи того, что неважно. Человѣкъ достоинъ зависти не за то, что неразсудительная, часто одураченная толпа считаетъ его великимъ, а за то, что онъ дѣйствительно великъ; не въ томъ счастье, что имя его дойдетъ до потомства, а въ томъ, что онъ высказывалъ мысли, достойныя того, чтобы ихъ хранили и о нихъ раздумывали столѣтіями. Къ тому же этого нельзя отнять у человѣка. — Еслибы главнымъ былъ самъ восторгъ, то тогда объектъ его былъ бы недостоинъ одобренія. Такъ и бываетъ при ложной, т. е. незаслуженной славѣ. Человѣкъ наслаждается ею, хотя въ тоже время не обладаетъ въ дѣйствительности тѣми данными, симптомомъ и отраженіемъ коихъ она является. Такая слава приноситъ иногда горькія минуты, если, несмотря на вытекающій изъ себялюбія самообманъ, у человѣка закружится голова на той высотѣ, для которой онъ не созданъ, или-же онъ усомнится въ своей цѣнности, вслѣдствіе чего его охватитъ страхъ быть разоблаченнымъ и пристыженнымъ по заслугамъ, въ особенности если на лицѣ мудрѣйшихъ онъ прочтетъ предстоящій приговоръ потомства. Онъ подобенъ владѣльцу по подложному духовному завѣщанію. Человѣкъ никогда не можетъ познать истинной — посмертной славы, и все-же онъ кажется счастливымъ. Это лишній разъ подтверждаетъ, что счастье его заключается въ высокихъ достоинствахъ, доставившихъ ему славу, и въ томъ еще, что у него была возможность раціонально использовать свои силы и заниматься тѣмъ, къ чему есть склонность или любовь; только изъ любви вылившіяся творенія удостаиваются прочной славы. Счастье заключается, слѣдовательно, въ величіи души или въ богатствѣ ума, отпечатокъ котораго въ твореніяхъ восхищаетъ грядущіе вѣка; — въ тѣхъ идеяхъ, задумываться надъ которыми будетъ наслажденіе для величайшихъ умовъ безпредѣльнаго будущаго. Цѣнность посмертной славы въ тамъ, чѣмъ она заслужена; въ этомъ-же и ея награда. Будутъ-ли творенія, пріобрѣвшія вѣчную славу, признаны ихъ современниками, — это зависитъ отъ случайныхъ обстоятельствъ и несущественно. Такъ какъ по общему правилу люди не имѣютъ своего мнѣнія и къ тому-же лишены способности цѣнить великія и серьезныя произведенія, то имъ приходятся слушаться голоса вожаковъ, и въ 99 случаяхъ изъ 100 — слава зиждется просто на довѣріи къ чужому авторитету. Поэтому одобреніе хотя-бы огромнаго большинства современниковъ цѣнится мыслителемъ весьма невысоко, такъ какъ эти апплодисменты — всего лишь эхо немногихъ голосовъ, причемъ и эта послѣдніе зависятъ отъ настроенія минуты. Едва-ли-бы одобреніе публики польстило виртуозу, если-бы онъ узналъ, что за исключеніемъ одного или двухъ, всѣ остальные глухи, и желая скрыть другъ отъ друга свой порокъ, старательно хлопаютъ ему, какъ только увидятъ, что захлопалъ единственный слышащій, и что вдобавокъ эти заправилы часто берутъ взятки за то, чтобы устроить шумную овацію какому-нибудь прежалкому скрипачу. Отсюда понятно, почему слава такъ рѣдко сохраняется послѣ смерти; д’Аламберъ въ своемъ великолѣпномъ описаніи храма литературной славы говорить: «Въ храмѣ этомъ живутъ мертвецы, которые не были тутъ при жизни, да еще нѣсколько живыхъ, изъ которыхъ большинство будетъ отсюда удалено послѣ смерти». Кстати замѣчу, что ставить кому-либо памятникъ при жизни значитъ объявить, что нѣтъ надежды на то, что потомство его не забудетъ. Если-же кто-либо и удостаивается славы, которая не умретъ съ нимъ, то это рѣдко случается раньше, чѣмъ на склонѣ лѣтъ; исключенія изъ этого правила, бываютъ среди художниковъ и поэтовъ, среди-же философовъ — почти никогда. Правило это подтверждается тѣмъ, что портреты людей, прославившихся своими твореніями, появляются обычно лишь послѣ того, какъ упрочится ихъ извѣстность; ихъ изображаютъ большею частью — въ особенноcти если это философы — старыми и сѣдыми. Съ точки зрѣнія эвдемонической это вполнѣ правильно. Слава и молодость — это слишкомъ много для смертнаго. Наша жизнь такъ бѣдна, что блага приходится распредѣлять экономнѣе. Молодость и такъ достаточно богата сама по себѣ и должна этимъ довольствоваться. Къ старости-же, когда всѣ желанія и радости умираютъ, какъ деревья зимой — какъ разъ время для вѣчно зеленаго дерева славы; его можно уподобить позднимъ грушамъ, зрѣющимъ лѣтомъ, но годнымъ въ пищу лишь зимою. Нѣтъ лучшаго утѣшенія въ старости, какъ сознаніе, что удалось всю силу молодости воплотить въ творенія, которыя не старѣются, подобно людямъ.

Разсматривая еще подробнѣе пути, ведущіе къ славѣ въ наиболѣе близкой для насъ — научной области, можно подмѣтить слѣдующее правило. Умственное превосходство ученаго, о которомъ свидѣтельствуетъ его слава, каждый день подтверждается новой комбинаціей тѣхъ или иныхъ извѣстныхъ данныхъ. Эти данныя могутъ быть крайне разнообразны; слава, пріобрѣтаемая ихъ комбинированіемъ, будетъ тѣмъ больше, тѣмъ распространеннѣе, чѣмъ извѣстнѣе, чѣмъ доступнѣе каждому сами данныя. Если это какія-нибудь числа, кривыя или какія-либо спеціальныя физическія, зоологическія, ботаническія или анатомическія явленія, искаженные отрывки древнихъ авторовъ, полустертыя надписи или такіе, къ которымъ нѣтъ ключа, темные вопросы изъ области исторіи — то слава, пріобрѣтенная правильнымъ комбинированіемъ такихъ данныхъ, едва-ли распространится далѣе круга лицъ, знакомыхъ съ самими данными, едва-ли выйдетъ за предѣлы незначительнаго числа ученыхъ, живущихъ обычно въ уединеніи и завидующихъ всякому, прославившемуся по ихъ спеціальности. Если-же данныя извѣстны всему роду человѣческому, если это напр. существенныя и всѣмъ присущія свойства человѣческаго разума, характера, если это силы природы, дѣйствіе которыхъ постоянно нами наблюдается, вообще общеизвѣстные процессы въ природѣ, — то слава того, кто освѣтилъ ихъ новой, важной и правильной комбинаціей, современемъ распространится на весь цивилизованный міръ. Если доступны самыя данныя, то и комбинаціи ихъ будутъ, вѣроятно, столь-же доступны.

При этомъ слава будетъ, однако, всегда зависѣть отъ трудностей, какія пришлось преодолѣть. Ибо, чѣмъ данныя извѣстнѣе, тѣмъ труднѣе скомбинировать ихъ на новый и все-таки вѣрный ладъ, вѣдь надъ этимъ старалось огромное число людей, исчерпавшихъ повидимому всѣ возможныя ихъ комбинаціи. Напротивъ, данныя, недоступныя широкимъ массамъ и требующія долгаго и тяжелаго изученія, допускаютъ почти всегда новыя комбинаціи; если поэтому къ нимъ подойти съ здравымъ смысломъ и съ трезвымъ разсудкомъ, т. е. съ умѣреннымъ умственнымъ превосходствомъ, то весьма вѣроятно, что посчастливится найти новую и правильную комбинацію ихъ. Зато и добытая этимъ путемъ слава ограничится приблизительно лишь тѣми, кто знакомъ съ самими данными. Правда, при рѣшеніи такихъ проблемъ требуется большая эрудиція и трудъ, для того только, чтобы усвоить однѣ данныя, — тогда какъ на первомъ пути, обѣщающемъ наиболѣе широкую и громкую извѣстность, эти данныя открыты и видны всякому, но чѣмъ меньше здѣсь требуется труда, тѣмъ болѣе необходимъ талантъ, даже геній, съ которыми въ смыслѣ цѣнности и уваженія людей не сравнится никакой трудъ.

Отсюда слѣдуетъ, что тѣ, кто чувствуетъ въ себѣ трезвый разумъ и способность къ правильному мышленію, но притомъ не знаютъ за собой высшихъ умственныхъ достоинствъ, не должны отступать предъ усидчивымъ, тяжелымъ трудомъ, посредствомъ коего они выдѣлятся изъ огромной толпы людей, знакомыхъ съ общеизвѣстными данными, и достигнутъ тѣхъ глубинъ, какія доступны лишь труженику-ученому. Здѣсь, гдѣ соперниковъ чрезвычайно мало, всякій хоть сколько-нибудь пытливый умъ непремѣнно найдетъ возможность дать новую и правильную комбинацію данныхъ, причемъ достоинство его открытія повысится трудностью добыть эти данныя. Но до широкой массы дойдетъ лишь слабый отголосокъ пріобрѣтенныхъ этимъ путемъ апплодисментовъ соратниковъ на данной наукѣ, которые только и компетентны въ ея вопросахъ.

Если до конца прослѣдовать по намѣченному здѣсь пути, то окажется, что иногда однѣ данныя, въ виду огромной трудности добыть ихъ, сами по себѣ, безъ того, чтобы прибѣгать къ комбинированію ихъ, могутъ доставить славу. Таковы напр. путешествія въ далекія и малопосѣщаемыя страны: путешественникъ удостоивается славы за то, что онъ видѣлъ, а не за то, какъ онъ мыслилъ. Значительное преимущество этого пути еще въ томъ, что гораздо легче передать другимъ и сдѣлать имъ понятнымъ то, что довелось видѣть, чѣмъ то, о чемъ размышлялъ; въ связи съ этимъ и публика гораздо охотнѣе читаетъ первое, чѣмъ второе. Уже Асмусъ говорилъ: «кто совершилъ путешествіе — тотъ много можетъ поразсказать». Однако, при личномъ знакомствѣ съ знаменитостями этого сорта легко можетъ придти на умъ замѣчаніе Горація: «переѣхавъ море, люди мѣняютъ только климатъ, но не душу» (Epist. I, 11, v. 27).

Человѣкъ, надѣленный высокими умственными дарованіями, съ которыми только и можно браться за рѣшеніе великихъ проблемъ, касающихся общихъ, міровыхъ вопросовъ и потому крайне сложныхъ, — не проиграетъ конечно, если станетъ по возможности расширять свой кругозоръ, но онъ долженъ дѣлать это равномѣрно по всѣмъ направленіямъ, не забираясь слишкомъ далеко въ спеціальныя, а потому лишь немногимъ доступныя области; онъ не долженъ зарываться въ спеціальныя отрасли отдѣльныхъ наукъ, а тѣмъ паче увлекаться мелкими деталями. Для того, чтобы выдѣлиться изъ среды соперниковъ, ему нѣтъ надобности заниматься мало кому доступными предметами; именно то, что открыто для всѣхъ, даетъ ему матеріалъ къ новымъ и правильнымъ комбинаціямъ. Потому-то заслуга его будетъ признана всѣми тѣми, кому извѣстны эти данныя, т. е. большей частью человѣчества. Вотъ на чемъ основано крупное различіе между славой поэта и философа и той, какая выпадаетъ на долю физика, химика, анатома, минералога, зоолога, историка и т. д.

ГЛАВА ПЯТАЯ.

Поученія и правила.

Меньше, чѣмъ гдѣ-либо, я претендую здѣсь на полноту; иначе мнѣ пришлось-бы повторить массу превосходныхъ житейскихъ правилъ, преподанныхъ мудрецами разныхъ временъ, начиная съ Ѳеогинса и псевдо-Соломона и кончая Рошфуко, причемъ нельзя было-бы избѣжать многихъ испошленныхъ общихъ мѣстъ. Отказавшись отъ полноты, приходится отказаться и отъ строгой системы. Совѣтую утѣшаться тѣмъ, что при соблюденіи этихъ двухъ требованій подобные очерки выходятъ почти всегда скучными. Я буду излагать лишь то, что мнѣ пришло на умъ, показалось заслуживающимъ сообщенія, и что, насколько мнѣ не измѣняетъ память, не было еще сказано, или, если и было, то не совсѣмъ такъ; я только подбираю колосья на необозримомъ, другими до меня сжатомъ полѣ.

Желая однако хоть сколько-нибудь упорядочить богатое разнообразіе приводимыхъ здѣсь взглядовъ и совѣтовъ, я раздѣляю ихъ на общіе и на касающіеся нашего отношенія, во-первыхъ, къ себѣ, во-вторыхъ, къ другимъ и, въ-третьихъ, къ общимъ міровымъ событіямъ и къ судьбѣ.

А. Правила общія.

1) Первой заповѣдью житейской мудрости я считаю мимоходомъ высказанное Аристотелемъ въ Никомахенской Этикѣ (XII, 12) положеніе, которое въ переводѣ можно формулировать слѣдующимъ образомъ: «Мудрецъ долженъ искать не наслажденій, а отсутствія страданій». Вѣрность этого правила основана на томъ, что всякое наслажденіе, всякое счастье есть понятіе отрицательное, страданіе-же — положительно. Этотъ послѣдній тезисъ развитъ и обоснованъ мною въ моемъ главномъ трудѣ (т. I, § 58). Здѣсь я поясню его только однимъ ежедневно наблюдаемымъ фактомъ. Если все тѣло здраво и невредимо, кромѣ одного слегка пораненнаго или вообще больного мѣстечка, то здоровье цѣлаго совершенно пропадаетъ для нашего сознанія, вниманіе постоянно направлено на боль въ поврежденномъ мѣстѣ и мы лишаемся наслажденія, доставляемаго намъ общимъ ощущеніемь жизни. — Точно также, если все происходитъ по нашему желанію, кромѣ одного обстоятельства, намъ нежелательнаго, то это послѣднее, какъ-бы незначительно оно ни было, постоянно приходитъ намъ въ голову; мы часто думаемъ о немъ и рѣдко вспоминаемъ о другихъ, болѣе важныхъ событіяхъ, отвѣчающихъ нашимъ желаніямъ. Въ обоихъ случаяхъ повреждена воля, объективирующаяся въ первомъ случаѣ — въ организмѣ, во второмъ — въ стремленіи человѣка; въ обоихъ случаяхъ удовлетвореніе ея имѣетъ лишь отрицательное дѣйствіе, а потому и не ощущается непосредственно, а развѣ только путемъ размышленія проникаетъ въ наше сознаніе; наоборотъ — всякое поставленное волѣ препятствіе — позитивно и само даетъ себя чувствовать. Всякое наслажденіе состоитъ въ уничтоженіи этихъ препятствій, въ освобожденіи отъ нихъ, а потому длится недолго.

Вотъ, слѣдовательно, на чемъ основанъ вышеприведенный тезисъ Аристотеля, совѣтующій обращать вниманіе не на наслажденія и радости жизни, а лишь на то, чтобы избѣжать безчисленныхъ ея горестей. Иначе Вольтеровское изрѣченіе «счастье — греза, реально лишь страданіе» было-бы столь-же ложно, сколь оно на самомъ дѣлѣ справедливо. Поэтому, желая подвести итогъ своей жизни съ эвдемонической точки зрѣнія, слѣдуетъ строить расчетъ не на испытанныхъ нами радостяхъ, а на тѣхъ страданіяхъ, которыхъ удалось избѣжать. Вообще, эвдемонологію слѣдовало-бы начинать съ оговорки, что ея наименованіе — гипербола, что подъ «счастливой жизнью» надо понимать «наименѣе несчастную», «сносную» жизнь. Жизнь дается не для наслажденія ею, а для того, чтобы ее перенести, «отбыть»; на это указываютъ обороты рѣчи вродѣ «degere vitam, vita defungi», итальянскаго «si scampa cosi», нѣмецкаго «man muss suchen durchzukommen», «er wird schon durch die Welt kommen» и т. д. Старость даже утѣшается тѣмъ, что весь жизненный трудъ уже позади. Счастливѣйшимъ человѣкомъ будетъ тотъ, кто провелъ жизнь безъ особенныхъ страданій, какъ душевныхъ, такъ и тѣлесныхъ, а не тотъ, чья жизнь протекла въ радостяхъ и наслажденіяхъ. Кто этими послѣдними измѣряетъ счастье своей жизни, тотъ выбралъ невѣрный масштабъ. Вѣдь наслажденія — всегда отрицательны; лишь зависть можетъ внушить ложную мысль, что онѣ даютъ счастье. Страданія, напротивъ, ощущаются положительнымъ образомъ; поэтому критерій жизненнаго счастья — это ихъ отсутствіе. Если къ безпечальному состоянію присоединится еще отсутствіе скуки, то въ главныхъ чертахъ земное счастье достигнуто; все остальное — химера. Отсюда слѣдуетъ, что не должно никогда покупать наслажденія цѣною страданій или даже цѣной риска нажить ихъ; вѣдь это значило-бы ради отрицательнаго, ради химеры пожертвовать положительнымъ и реальнымъ; и наоборотъ, мы выигрываемъ, жертвуя наслажденіями для того, чтобы избѣжать страданій. Въ обоихъ случаяхъ безразлично, предшествуетъ-ли страданіе наслажденію или слѣдуетъ за нимъ. Нѣтъ худшаго безумія, какъ желать превратить міръ — эту юдоль горя — въ увеселительное заведеніе и вмѣсто свободы отъ страданій ставить себѣ цѣлью наслажденія и радости; а очень многіе такъ именно и поступаютъ. Гораздо меньше ошибается тотъ, кто съ преувеличенной мрачностью считаетъ этотъ міръ своего рода адомъ и заботится поэтому лишь о томъ, какъ-бы найти себѣ въ немъ недоступное для огня помѣщеніе. Глупецъ гоняется за наслажденіями и находитъ разочарованіе; мудрецъ-же только избѣгаетъ горя. Если ему и это не удалось, значитъ виноватъ не онъ, не его глупость, а судьба. Если-же это хоть сколько-нибудь удастся, то разочарованія ему нечего бояться: страданія, которыхъ онъ избѣгъ, всегда останутся вполнѣ реальными. Даже если онъ, избѣгая ихъ, слишкомъ уклонился въ сторону и даромъ пожертвовалъ нѣсколькими наслажденіями, то и тогда онъ, въ сущности, не потерялъ ничего: всѣ радости — призрачны и горевать о томъ, что онѣ упущены — мелочно, даже смѣшно.

Обусловленное оптимизмомъ непониманіе этой истины служитъ источникомъ многихъ несчастій. А именно, въ минуты, свободныя отъ страданій, намъ мерещится призракъ вовсе не существующаго счастья и соблазняетъ насъ слѣдовать за нимъ; въ результатѣ — безспорно реальное страданіе. Тогда мы начинаемъ горевать о минувшемъ, свободномъ отъ горя состояніи, лежащемъ, какъ потеряшили рай, позади насъ, и напрасно желаемъ измѣнить совершившееся. Словно какой-то злой демонъ обманчивыми химерами желаній постоянно выводить насъ изъ того безпечальнаго состоянія, въ которомъ только и есть высшее, истинное счастье. Юноша неосмотрительно думаетъ, что міръ созданъ для того, чтобы имъ наслаждаться, что въ немъ есть положительное счастье, которое ускользаетъ лишь отъ тѣхъ, у кого не хватаетъ умѣнья имъ овладѣть. Въ этомъ мнѣніи его укрѣпляютъ романы и стихи, а также и то лицемѣріе, съ какимъ люди всегда и всюду заботятся о внѣшности, о наружной видимости, къ чему я скоро еще вернусь. Его жизнь — это болѣе или менѣе разсудительно организованная охота за положительнымъ счастьемъ, состоящимъ изъ положительныхъ наслажденій. Онъ дерзко бравируетъ опасностями, грозящими ему на этомъ пути. Эта охота за дичью, которой въ дѣйствительности не существуетъ, приводитъ обычно къ весьма реальнымъ, положительнымъ бѣдамъ, выражающимся въ боли, страданіяхъ, болѣзняхъ и потеряхъ, заботахъ, бѣдности, позорѣ и въ тысячѣ непріятностей. Является разочарованіе — но слишкомъ поздно.

Если, въ согласіи съ разсмотрѣннымъ выше правиломъ, вся жизнь строится на томъ, какъ-бы уберечься отъ страданій, т. е. устранить нужду, болѣзни и всякія непріятности, то такая цѣль — реальна и въ извѣстной мѣрѣ достижима, притомъ тѣмъ болѣе, чѣмъ менѣе этому плану будетъ мѣшать погоня за призракомъ положительнаго счастья. Въ подтвержденіе этому Гёте, въ Wahlverwandschaften говоритъ устами Миттлера, вѣчно хлопочущаго о чужомъ счастьѣ: «Кто хочетъ избавиться отъ горя, тотъ всегда знаетъ, чего ему надо; тотъ-же, кто хочетъ лучшаго, чѣмъ у него есть, — тотъ слѣпъ на оба глаза». Это напоминаетъ прекрасную французскую пословицу: «le mieux est l’ennemi du bien^[14]». Отсюда-же можетъ быть выведена основная идея цинизма, разобранная въ моемъ главномъ трудѣ (т. II, гл. 16). Ибо, что побуждало циниковъ отказываться отъ наслажденій, какъ не мысль о страданіяхъ, сопровождающихъ ихъ или тотчасъ-же, или впослѣдствіи; для циниковъ было важнѣе избѣжать горя, чѣмъ найти наслажденія. Ихъ принижало сознаніе отрицательности наслажденія и положительности страданій; поэтому, вполнѣ послѣдовательно, они дѣлали все, чтобы избавиться отъ нихъ и для этого считали необходимымъ отказаться отъ наслажденій, казавшихся имъ тенетами, отдающими людей во власть страданій.

Правда, какъ говоритъ Шиллеръ, всѣ мы родились въ Аркадіи, т. е. вступаемъ въ жизнь съ ожиданіемъ счастья и наслажденія и питаемъ безумную надежду достичь ихъ; обычно, однако, въ дѣло вмѣшивается судьба, грубо хватаетъ насъ за шиворотъ и показываетъ, что мы не властны ни надъ чѣмъ, а всѣмъ правитъ она; что она имѣетъ неоспоримыя права не только на наше имущество и богатство, но и на жену и дѣтей нашихъ, на наши руки и ноги, глаза и уши, даже на наши носы. Во всякомъ случаѣ пріобрѣтаемый современемъ опытъ даетъ намъ понять, что счастье и наслажденіе — фата-моргана, видимая издали, но исчезающая какъ только къ ней приблизиться; что, напротивъ, страданіе и боль вполнѣ реальны, непосредственно и безъ приглашенія посѣщаютъ насъ, не допуская никакихъ иллюзій на свой счетъ. Если эта истина привилась, мы перестаемъ гоняться за счастьемъ и наслажденіями и гораздо больше заботимся о томъ, какъ-бы по возможности уклониться отъ боли и страданій. Тогда мы начинаемъ сознавать, что лучшее въ этомъ мірѣ — это безпечальное, спокойное и сносное существованіе и, ограничивая этимъ свои притязанія, тѣмъ вѣрнѣе осуществляемъ ихъ. Вѣрнѣйшее средство не быть очень несчастнымъ — не требовать большого счастья. Такъ думалъ и другъ юности Гёте — Меркъ, писавшій: «безсмысленная претензія на счастье, притомъ на ту дозу его, о какой мы мечтаемъ, — вредитъ намъ не всемъ. Кто отдѣлается отъ этого и не будетъ желать ничего, кромѣ того, что ему доступно, тотъ проживетъ недурно» (Briefe an und von Merck, S. 100). Поэтому слѣдуетъ сокращать свои притязанія на наслажденія, богатство, на чинъ и почетъ до весьма умѣренныхъ размѣровъ, такъ какъ стремленіе и борьба за счастье, за блескъ и почетъ влекутъ за собой величайшія несчастія. Это уже потому желательно и благоразумно, что очень легко стать весьма несчастнымъ; стать-же вполнѣ счастливымъ не только трудно, но и вовсе невозможно. Вполнѣ правъ поэтъ житейской мудрости (Горацій, ода 10: «Auream quisquia mediocritatem»…): «Кто избралъ золотую середину, тотъ не ищетъ отдыха ни въ жалкой хижинѣ, ни въ дворцахъ, возбуждающихъ зависть въ другихъ. Вѣтеръ сильнѣе потрясаетъ огромныя сосны, высокія башни рушатся съ большей силой и молнія чаще ударяетъ въ вершины горъ».

Кто вполнѣ проникся моимъ философскихъ ученіемъ и знаетъ, что наше бытіе таково, что лучше-бы его совсѣмъ не было, и что величайшая мудрость заключается въ отрицаніи, въ отказѣ отъ него, тотъ не будетъ ожидать многаго ни отъ какого предмета, ни отъ какого обстоятельства, ни къ чему не станетъ страстно стремиться и не будетъ жаловаться на крушеніе своихъ плановъ; онъ вполнѣ присоединится съ словамъ Платона (гер. X, 604): «ничто въ мірѣ не заслуживаетъ большихъ усилій», а также къ словамъ поэта Anwari Soheili: «Разбита власть твоя надъ міромъ — не печалься: это — ничто. — Пріобрѣлъ ты власть надъ міромъ — не радуйся этому: и это — ничто. Проходятъ и счастье и горе — пройди и ты мимо міра: міръ — ничто».

Усвоеніе такого спасительнаго взгляда особенно затрудняется вышеупомянутымъ лицемѣріемъ людей, которое слѣдовало-бы пораньше раскрывать юношеству. Большинство такъ называемыхъ благъ — лишь пустая внѣшность, вродѣ декораціи; сути въ нихъ нѣтъ никакой. Таковы напр. расцвѣченные и разукрашенные корабли, пушечные салюты, иллюминаціи, трубы и барабаны, крики ликованія и т. п. Все это — лишь вывѣска, символъ, іероглифъ радости; самой-же радости обыкновенно нѣтъ при этомъ; она одна не участвуетъ въ праздникѣ. Гдѣ она дѣйствительно бываетъ, тамъ она большей частью является безъ приглашенія и безъ доклада, сама собою, sans faèon; иной разъ она прокрадывается молча, часто подъ незначительнѣйшимъ, пустымъ предлогомъ, при самой обыденной обстановкѣ, и далеко не всегда при блестящихъ, громкихъ событіяхъ. Она, какъ золото въ Австраліи, разсыпана то тутъ, то тамъ, разсыпана прихотью случая, безъ правилъ и законовъ, обычно мельчайшими крупицами и очень рѣдко въ значительныхъ массахъ. — Цѣль всѣхъ только-что упомянутыхъ манифестацій единственно въ томъ, чтобы увѣрить другихъ въ собственной радости: все это дѣлается ради видимости, ради чужого мнѣнія. Съ печалью дѣло обстоитъ такъ-же, какъ и съ радостью. Какъ грустно движется длинная и медлительная похоронная процессія! Каретамъ нѣтъ конца. Но загляните въ нихъ — всѣ они пусты, и усопшаго провожаютъ въ сущности одни лишь кучера. Разительный образчикъ дружбы и уваженія міра сего! Такова фальшь, пустота и лицемѣріе людское.

Другой примѣръ: масса приглашенныхъ гостей въ парадныхъ одеждахъ… торжественныя встрѣчи… но все это лишь вывѣска благороднаго, утонченнаго общенія, на дѣлѣ-же вмѣсто него царятъ принужденность, неудовольствіе и скука: гдѣ много гостей, тамъ много и мусору, имѣй они хоть всѣ по звѣздѣ на груди. Настоящее хорошее общество всюду по необходимости очень невелико. Вообще-же блестящія, шумныя торжества и увеселенія пусты внутри, фальшивы уже хотя-бы потому, что такъ рѣзко противорѣчатъ горестямъ и нищетѣ нашей жизни; всякій-же контрастъ только подчеркиваетъ истину. Однако съ внѣшней стороны все это удается, а въ этомъ и была вся цѣль. Прекрасно выразился Шанфоръ: «Общество, кружки, салоны, вообще все, что называется „свѣтомъ“ — это жалкая пьеса, плохая опера, интересъ къ которой кое-какъ поддерживается машинами, костюмами и декораціями».

Точно также и академіи и каѳедры философіи въ сущности только вывѣски, обманчивый призракъ мудрости, которая сама здѣсь и не ночевала, а находится гдѣ-нибудь далеко отсюда. Колокольный трезвонъ, священническія облаченія, благочестивыя лица и всяческое ханжество — тоже лишь вывѣска, неудачная пародія набожности. Почти все на дѣлѣ оказывается пустымъ орѣхомъ; зерно рѣдко само по себѣ и еще рѣже находится въ скорлупѣ. Искать его надо совсѣмъ не тутъ и обычно его можно найти лишь случайно.

2) Чтобы оцѣнить положеніе человѣка съ точки зрѣнія счастья, надо знать не то, что даетъ ему удовлетвореніе, а то, что способно опечалить его, и чѣмъ незначительнѣе это послѣднее, тѣмъ человѣкъ счастливѣе: чтобы быть чувствительнымъ къ мелочамъ, надо жить въ извѣстномъ довольствѣ: въ несчастіи вѣдь мы ихъ. вовсе не ощущаемъ.

3) Не слѣдуетъ предъявлять къ жизни слишкомъ высокія требованія, т. е. строить свое счастье на широкомъ фундаментѣ; опираясь на него, счастье легче можетъ рушиться, будучи больше подвержено разнымъ бѣдамъ, которыхъ избѣжать нельзя. Въ этомъ отношеніи зданіе счастья прямо противуположно зданіямъ вообще, которыя прочнѣе всего держатся именно на широкомъ фундаментѣ. Поэтому принести свои притязанія въ соотвѣтствіе съ имѣющимися силами и средствами — таковъ вѣрнѣйшій путь избѣжать крупныхъ несчастій.

Вообще, заранѣе строить, какимъ-бы то ни было образомъ, подробный планъ своей жизни — одна изъ величайшихъ глупостей, постоянно совершаемыхъ. При этомъ всегда расчитываютъ на долгую жизнь, а таковая рѣдко кому суждена. Но даже если и прожить долго, то все-же и этихъ лѣтъ не хватитъ для выполненія выработаннаго плана; оно всегда требуетъ большаго времени, чѣмъ предполагалось. Къ тому-же эти планы, какъ и всякое человѣческое намѣреніе, такъ часто встрѣчаютъ разныя препятствія, что очень рѣдко удается пронести ихъ до конца. А если и удается выполнить все, то оказывается, что забыли предусмотрѣть тѣ перемѣны, какія время совершило въ насъ самихъ; упустили изъ виду, что способность къ труду и къ наслажденіямъ не можетъ продолжаться всю жизнь. Такъ что часто мы трудимся ради того, что, будучи достигнуто, оказывается намъ «не по плечу», или-же тратимъ годы на подготовительныя работы, незамѣтно тѣмъ временемъ отнимающіе у насъ силы, необходимыя для главной задачи. Часто оказывается, что мы не можемъ воспользоваться богатствомъ, добытымъ цѣною многихъ опасностей и долгихъ усилій, и слѣдовательно трудились для другихъ; или, что мы не въ силахъ занимать постъ, котораго мы многіе годы такъ усердно добивались; все это приходитъ къ намъ слишкомъ поздно. Иногда, наоборотъ, мы опаздываемъ особенно, если дѣло касается твореній и произведеній: вкусы успѣли перемѣниться, подросло новое поколѣніе, нисколько нашими мыслями и идеями не интересующееся, или-же другіе, идя болѣе краткимъ путемъ, опередили насъ и т. п. То, что изложено подъ этимъ пунктомъ, повидимому, и имѣлъ въ виду Горацій, сказавъ: «Къ чему утомлять слабую душу расчетами вѣчности?»

Причина этой обычной ошибки лежитъ въ неизбѣжномъ оптическомъ обманѣ нашего духовнаго взора, вслѣдствіе котораго жизнь, разсматриваемая съ порога, кажется безконечной, а если обернуться назадъ, дойдя до ея конца — она представится очень короткой. Правда, этотъ обманъ имѣетъ и хорошую сторону, безъ него едва-ли было-бы создано что-либо великое.

Вообще съ нами въ жизни происходитъ то-же, что съ путникомъ: по мѣрѣ того, какъ онъ идетъ, предметы пріобрѣтаютъ все иныя и иныя формы, въ зависимости отъ приближенія къ нимъ. То-же и съ нашими желаніями. Часто мы находимъ нѣчто другое, иногда лучшее, чѣмъ то, чего искали; иногда искомое оказывается совсѣмъ не на томъ пути, по которому мы шли. Иногда тамъ, гдѣ мы искали наслажденія и радости, мы находимъ знаніе, урокъ — прочное, истинное благо вмѣсто преходящаго и обманчиваго. Такова основная мысль «Вильгельма Мейстера» — романа «интеллектуальнаго», который именно поэтому выше всѣхъ другихъ, выше даже романовъ Вальтеръ-Скотта, имѣющихъ этическую подкладку, т. е. разсматривающихъ человѣческую натуру лишь въ волевой концепціи. Точно также я въ «Волшебной флейтѣ», въ этомъ смѣшномъ, но яркомъ и выразительномъ символѣ, рѣзкими и грубыми, какъ на декораціяхъ, штрихами проведена та-же самая основная мысль. Она была-бы проведена до конца, если-бы Тамино, котораго вернуло желаніе обладать Таминой, вмѣсто нея захотѣлъ-бы вступить и вступилъ въ храмъ мудрости, к если-бы его необходимая противуположность — Папагенъ получилъ свою Папагену.

Благородные, хорошіе люди скоро усваиваютъ воспитательные уроки судьбы и послушно, съ благодарностью слѣдуютъ имъ, понимая, что въ этомъ мірѣ можно найти опытъ, но не счастье, привыкаютъ охотно мѣнять надежды на знанія и соглашаются въ концѣ концовъ съ словами Петрарки: «Я не знаю иного наслажденія, какъ познавать». Эти люди могутъ достичь даже того, что они лишь наружно, и то кое-какъ будутъ слѣдовать своимъ желаніямъ и стремленіямъ, въ сущности-же серьезно будутъ жаждать одного лишь познанія, что придаетъ имъ оттѣнокъ возвышенности, геніальности. Можно сказать, что въ этомъ смыслѣ съ нами случается то-же, что съ алхимиками, искавшими только золото и открывшими вмѣсто него порохъ, фарфоръ, цѣлебныя средства и рядъ законовъ природы.

Б. Поведеніе по отношенію къ самимъ себѣ.

4) Какъ рабочій, трудясь надъ возведеніемъ зданія или не знаетъ или не всегда отчетливо представляетъ себѣ планъ цѣлаго, такъ-же и человѣкъ, отбывая отдѣльные дни и часы своей жизни не имѣетъ общаго представленія о ходѣ и характерѣ своего существованія. Чѣмъ достойнѣе, содержательнѣе, планомѣрнѣе и индивидуальнѣе этотъ общій характеръ его жизни, тѣмъ необходимѣе и благотворнѣе для человѣка кидать иногда взглядъ на ея планъ, на уменьшенный ея абрисъ. Правда, для этого необходимо, чтобы онъ уже вступилъ на путь самопознанія и зналъ, къ чему онъ главнымъ образомъ и прежде всего стремится, что, слѣдовательно, важнѣе всего для его счастья и что можетъ въ этомъ отношеніи играть вторую и третью роли; необходимо далѣе, чтобы онъ зналъ, каковы въ главныхъ чертахъ его призваніе, его роль и отношеніе къ міру. Если все это разумно и возвышенно, то взглядъ на общіе контуры его жизни сможетъ больше, чѣмъ что-либо иное, укрѣпить, возвысить человѣка, подбодрить его къ дѣятельности и удержать отъ невѣрнаго пути.

Какъ путникъ можетъ составить общее представленіе о пройденномъ пути по всѣми его изгибами, лишь взобравшись на какую-либо возвышенность, такъ и мы только къ концу извѣстнаго періода жизни, а то и къ концу самой жизни, можемъ правильно судить о нашихъ поступкахъ и твореніяхъ, понять ихъ связь и сцѣпленіе и, наконецъ, оцѣнить ихъ по достоинству. Ибо пока мы ими поглощены, мы дѣйствуемъ подъ вліяніемъ неизмѣнныхъ свойствъ нашего характера, подъ вліяніемъ мотивовъ и сообразно съ способностями дѣлая, въ силу абсолютной необходимости, лишь то, что намъ въ данную минуту представляется правильнымъ и должнымъ. Лишь результаты показываютъ, что изъ этого вышло, а ретроспективный взглядъ на все совершенное объяснитъ намъ, почему и какъ это получилось. Поэтому, совершая величайшія дѣянія или создавая безсмертныя творенія, мы не сознаемъ этихъ ихъ достоинствъ, а просто видимъ въ нихъ нѣчто, отвѣчающее нашимъ теперешнимъ цѣлямъ и нашимъ прежнимъ намѣреніямъ, а потому и правильное для данной минуты; лишь изъ цѣлаго, во всей его совокупности выяснятся впослѣдствіи нашъ характеръ и наши способности. Тогда мы увидимъ, что въ каждомъ отдѣльномъ случаѣ мы, словно осѣненные свыше, сумѣли, ведомые нашимъ геніемъ, найти единственно вѣрную дорогу среди стольныхъ окольныхъ путей. Все это относится и къ теоріи и къ практикѣ жизни, и обратное этому можно сказать о нашихъ дурныхъ поступкахъ и ошибкахъ.

5) Одинъ изъ важнѣйшихъ пунктовъ житейской мудрости заключается въ томъ, въ какой пропорціи мы раздѣляемъ наше вниманіе между настоящимъ и будущимъ: не слѣдуетъ слишкомъ удѣлять вниманія одному, въ ущербъ другому. Многіе живутъ преимущественно настоящимъ, это — люди легкомысленные; другіе — будущимъ, это — люди боязливые и безпокойные. Рѣдко кто соблюдаетъ должную мѣру. Люди, живущіе стремленіями и надеждами, т. е. будущимъ, смотрящіе всегда впередъ и съ нетерпѣніемъ спѣшащіе навстрѣчу грядущимъ событіямъ, — будто эти событія принесутъ имъ истинное счастье — и пропускающіе тѣмъ временемъ настоящее, не успѣвъ имъ насладиться, — эти люди, несмотря на написанную на ихъ лицахъ серьезность, подобны тѣмъ осламъ, которыхъ въ Италіи заставляютъ итти быстрѣе, привѣшивая къ концу палки, укрѣпленной на ихъ головѣ, охапку сѣна, которую они видятъ близко передъ собою и вотъ-вотъ надѣются достать. Люди эти обманываются въ существѣ всего своего существованія и до самой смерти живутъ лишь ad interim — нелѣпо, неизвѣстно зачѣмъ. Итакъ, вмѣсто того, чтобы исключительно и постоянно заниматься планами и заботами о будущемъ, или предаваться сожалѣнію о прошломъ, — мы должны помнить, что лишь настоящее реально, лишь оно одно достовѣрно, будущее-же, напротивъ, почти всегда оказывается не такимъ, какимъ мы себѣ его представляли; къ тому-же и будущее и прошлое, въ сущности, далеко не такъ важны, какъ это намъ кажется. Дальность разстоянія, уменьшая предметы для глаза, дѣлаетъ ихъ болѣе ясными нашему мышленію. Одно настоящее истинно и дѣйствительно, лишь оно — время, реально текущее, и только въ немъ протекаетъ наше бытіе. Поэтому слѣдовало-бы всегда привѣтливо относиться къ нему и, слѣдовательно, сознательно наслаждаться каждой сносной минутой, свободной отъ непріятностей и боли; не слѣдуетъ омрачать такія минуты сожалѣніемъ о несбывшихся въ прошломъ мечтахъ или заботами о будущемъ. Крайне неразумно лишать себя свѣтлыхъ мгновеній въ настоящемъ или портить ихъ досадою на минувшее или сокрушеніемъ о грядущемъ. Заботамъ и раскаянію слѣдуетъ отводить особые часы. Что касается минувшаго, надо сказать себѣ: «Предадимъ, хотя-бы и съ сожалѣніемъ, все прошлое забвенію и заглушимъ въ себѣ всякую досаду»; о будущемъ — «все въ Божьей власти» и о настоящемъ — «считай, что каждый день — новая жизнь» (Сенека), — и стараться сдѣлать это единственно реальное время по возможности пріятнымъ.

Безпокоить насъ должны лишь тѣ предстоящія бѣды, въ наступленіи и въ моментѣ наступленія коихъ мы твердо увѣрены. Но такихъ бѣдъ очень мало: онѣ или только возможны, хотя и вѣроятны, или-же онѣ несомнѣнны, но зато совершенно неизвѣстенъ моментъ ихъ наступленія. Если считаться съ тѣмъ и съ другими, то у насъ не останется ни одной спокойной минуты. Слѣдовательно, чтобы не лишаться спокойствія изъ за сомнительныхъ или неопредѣленныхъ бѣдъ, мы должны пріучиться думать о первыхъ, — что онѣ никогда не наступятъ, о вторыхъ — что онѣ, если и наступятъ, то не скоро.

Но чѣмъ менѣе тревожатъ насъ опасенія, тѣмъ больше безпокоятъ желанія, вожделѣнія и притязанія. Любимыя слова Гёте: «Ich hab' meine Sache auf nichts gestellt» (ничего мнѣ на свѣтѣ не надо) означаютъ, что только освободившись отъ всѣхъ возможныхъ притязаній и примирившись съ неприкрашенной, жалкой судьбою своею, человѣкъ можетъ пріобрѣсти тотъ душевный покой, который, позволяя находить прелесть въ настоящемъ, а слѣдовательно и въ жизни вообще, — составляетъ основу человѣческаго счастья. Намъ слѣдуетъ твердо помнить, что «сегодня» бываетъ только одинъ разъ и никогда уже не повторится. Мы-же воображаемъ, что оно возвратится завтра-же; однако «завтра» — это уже другой день, который наступаетъ тоже лишь одинъ разъ. Мы забываемъ, что каждый день — это интегральная, незамѣнимая часть жизни, и думаемъ, что по отношенію къ цѣлой жизни онъ является тѣмъ-же, чѣмъ индивидъ по отношенію къ обществу.

Мы лучше цѣнили-бы настоящее и больше наслаждались-бы имъ, если-бы въ тѣ хорошіе дни, когда мы здоровы, сознавали, какъ во время болѣзни или въ бѣдѣ всякій часъ, когда мы не страдали и не терпѣли, казался намъ безконечно радостнымъ, чѣмъ-то въ родѣ потеряннаго рая или встрѣченнаго друга. Но мы проживаемъ хорошіе дни, не замѣчая ихъ; лишь когда наступаютъ тяжелыя времена, мы жаждемъ вернуть ихъ. Мы пропускаемъ съ кислымъ лицомъ тысячи веселыхъ, пріятныхъ часовъ, не наслаждаясь ими, чтобы потомъ, въ дни горя, съ тщетной грустью вздыхать по нимъ. Вмѣсто этого слѣдуетъ по достоинству цѣнить сносное настоящее, хотя-бы самое обыденное, которое обычно мы равнодушно пропускаемъ мимо себя и даже стараемся отбыть какъ можно скорѣе, не надо забывать, что настоящее сейчасъ-же отходитъ въ область прошлаго, гдѣ оно, освѣщенное сіяніемъ вѣчности, сохраняется нашей памятью, и когда эта послѣдняя въ тяжелый часъ сниметъ съ него завѣсу, мы искренно будемъ сожалѣть о его невозвратности.

6) Всякое ограниченіе (Beschränkung) способствуетъ счастью. Чѣмъ уже кругъ нашего зрѣнія, нашихъ дѣйствій и сношеній, тѣмъ мы счастливѣе; чѣмъ шире онъ — тѣмъ чаще мы страдаемъ или тревожимся. Вѣдь вмѣстѣ съ нимъ растутъ и множатся заботы, желанія и тревоги. Поэтому напр. слѣпые отнюдь не такъ несчастны, какъ это мы а priori судимъ: объ этомъ свидѣтельствуетъ тихое, почти радостное спокойствіе, освѣщающее ихъ лица. Отчасти изъ этого-же правила вытекаетъ то, что вторая половина нашей жизни бываетъ печальнѣе первой. Дѣло въ томъ, что съ теченіемъ лѣтъ, горизонтъ нашихъ цѣлей и отношеній раздвигается все шире и шире. Въ дѣтствѣ онъ ограниченъ ближайшимъ окружающимъ и самыми тѣсными отношеніями; въ юношескомъ возрастѣ онъ уже значительно шире: въ пожилыхъ лѣтахъ онъ охватываетъ все теченіе нашей жизни и часто включаетъ самыя далекія отношенія — государства и націи; наконецъ, въ старости онъ обнимаетъ и грядущія поколѣнія.

Всякое ограниченіе, «суженіе» хотя-бы въ духовномъ отношеніи, способствуетъ нашему счастью. Ибо, чѣмъ меньше возбуждается воля, тѣмъ меньше страданій; а мы знаемъ, что страданія позитивны, положительны, а счастье — отрицательное понятіе. Суженіе сферы нашихъ дѣйствій устраняетъ внѣшнія причины возбужденія воли; ограниченіе духа — устраняетъ внутреннія причины. Это послѣднее ограниченіе имѣетъ однако тотъ недостатокъ, что открываетъ доступъ скукѣ, которая косвеннымъ образомъ становится источникомъ безчисленныхъ страданій, ибо, желая прогнать ее, люди хватаются за все, что попало: за развлеченія, за общество, роскошь, игру, за вино и т. д. и этимъ наживаютъ вредъ, убытки и всяческія несчастія; поистинѣ "трудно найти спокойствіе при праздности. Насколько внѣшнія ограниченія благотворны, даже необходимы для нашего счастья, — поскольку, конечно, таковое возможно, — это явствуетъ изъ того, что единственная вѣтвь поэзіи, рѣшающаяся описывать счастливыхъ людей — идиллія, — всегда рисуетъ ихъ въ крайне скромномъ положеніи и обстановкѣ. На внутреннемъ ощущеніи этой истины основано также наше пристрастіе къ такъ называемымъ жанровымъ картинамъ. Поэтому счастье могутъ дать лишь возможно большая простота нашихъ отношеній и однообразіе жизни, поскольку оно не вызываетъ въ насъ скуки; при этихъ условіяхъ меньше всего ощущается жизнь, а слѣдовательно и преобладающее въ ней горе; — жизнь наша становится ручьемъ — безъ волнъ и стремнинъ.

7) Особенно важно въ вопросѣ нашего счастья то, чѣмъ наполнено, чѣмъ занято наше сознаніе. Въ этомъ отношеніи чисто-умственный трудъ — при условіи, что мы на него способны, — дастъ гораздо больше, чѣмъ реальная жизнь, съ постояннымъ чередованіемъ удачъ и неудачъ, съ разными потрясеніями и горестями. Правда, для этого необходимы значительныя умственныя способности. — Здѣсь слѣдуетъ отмѣтить, что внѣшняя жизненная дѣятельность дѣлаетъ насъ разсѣянными, отвлекаетъ отъ серьезныхъ размышленій, лишая насъ необходимаго для того спокойствія и сосредоточенности. Съ другой стороны и продолжительныя умственныя занятія дѣлаютъ насъ въ извѣстной мѣрѣ непригодными съ суетѣ практической жизни. Поэтому, при наступленіи обстоятельствъ, вынуждающихъ васъ почему-либо къ энергичной практической дѣятельности, благоразумно прерывать на время умственную работу.

8) Чтобы жить вполнѣ разумно и извлекать изъ собственнаго опыта содержащіеся въ немъ уроки, слѣдуетъ почаще припоминать прошлое и пересматривать все, что было прожито, сдѣлано, познано и прочувствовано при этомъ, сравнивать свои прежнія сужденія съ настоящими, сопоставлять свои заданія и усилія съ результатами и съ полученнымъ удовлетвореніемъ. Это будетъ, такъ сказать, повтореніемъ тѣхъ лекцій житейской мудрости, какія опытъ читаетъ каждому. Опытъ можно еще уподобить тексту, комментаріями къ которому будутъ служить размышленія и познанія. Много знаній и усердныя размышленія при небольшомъ опытѣ подобны книгамъ, въ которыхъ на 2 строчки текста приходится 40 строчекъ комментарій. Широкій опытъ, но безъ серьезнаго обдумыванія или при ничтожныхъ знаніяхъ подобенъ бипонтиническимъ изданіямъ, безъ всякихъ примѣчаній, и оставляющихъ многое неяснымъ.

Пиѳагоръ даетъ приблизительно тотъ-же совѣтъ, рекомендуя вечеромъ передъ сномъ передумать все, что было сдѣлано за день. Кто живетъ въ вихрѣ удовольствій или въ суетѣ дѣлъ, никогда не задумываясь о прошломъ, и весь поглощенъ интересами текущей минуты — тотъ теряетъ ясность соображенія: его духъ погружается въ какой-то хаосъ и мысли становятся спутанными, что выражается въ отрывочности, раздробленности, безсвязности его рѣчи. Это обнаруживается тѣмъ рѣзче, чѣмъ больше внѣшнихъ тревогъ и впечатлѣній, и чѣмъ слабѣе внутренняя, душевная дѣятельность.

Замѣчу кстати, что послѣ того, какъ минули поглощавшія насъ дѣла и отношенія, мы, по прошествіи значительнаго времени, уже не въ силахъ возвратить и возобновить вызванныя ими когда-то чувства и настроенія; мы можемъ лишь припомнить то, какъ мы въ тѣ времена на нихъ реагировали вовнѣ. Эта внѣшняя реакція — ихъ результатъ, выраженіе, ихъ мѣрило. Поэтому слѣдовало-бы тщательно хранить или въ памяти или на бумагѣ факты изъ важныхъ періодовъ нашей жизни. Въ этомъ отношеніи весьма полезны дневники.

9) Довольствоваться самимъ собою, быть для себя всѣмъ и имѣть право сказать: omnia mea mecum porto (все, что мое, — я ношу съ собою) — это безспорно важнѣйшее данное для счастья; нельзя не преклониться предъ словами Аристотеля (Eth. Eud. VII, 2): «счастье — это довольство собою». Это въ главныхъ чертахъ та-же мысль, какую содержитъ прекрасная сентенція Шанфора, взятая мною эпиграфомъ къ этой книги. Ибо съ одной стороны только на самого себя можно расчитывать съ нѣкоторой увѣренностью, а съ другой — затрудненія и невыгоды, опасности и непріятности, постигающія насъ при общеніи съ людьми, поистинѣ безчисленны и неизбѣжны.

Нѣтъ болѣе ошибочнаго пути къ счастью, какъ жизнь въ большомъ свѣтѣ, съ ея блескомъ и празднествами (high life); стремясь превратить наше жалкое существованіе въ сплошной рядъ радостей, наслажденій и удовольствій, мы не избѣжимъ разочарованія, особенно если учесть необходимо сопутствующее такой жизни взаимное лганье^[15].

Прежде всего любое общество неизбѣжно требуетъ взаимнаго приспособленія, уравненія и поэтому, чѣмъ общество больше — тѣмъ оно пошлѣе. Человѣкъ можетъ быть всецѣло самимъ собою лишь пока онъ одинъ; кто не любитъ одиночества — тотъ не любитъ свободы, ибо лишь въ одиночествѣ можно быть свободнымъ. Принужденіе — это неразлучный спутникъ любого общества, всегда требующаго жертвъ, жертвъ тѣжь болѣе тяжелыхъ, чѣмъ выше данная личность. Поэтому человѣкъ избѣгаетъ, выноситъ или любить одиночество сообразно съ тѣмъ, какова цѣнность его «я». Въ одиночествѣ ничтожный человѣкъ чувствуетъ свою ничтожность, великій умъ — свое величіе, словомъ, каждый видитъ въ себѣ то, что онъ есть на самомъ дѣлѣ. Далѣе, чѣмъ совершеннѣе созданъ природой человѣкъ, тѣмъ неизбѣжнѣе, тѣмъ полнѣе онъ одинокъ. Особенно для него благопріятно, если духовному одиночеству сопутствуетъ и физическое; въ противномъ случаѣ частое общеніе будетъ мѣшать, даже вредить ему, похититъ у него его «я», не давъ ничего взамѣнъ.

Природа, установила громадное различіе между людьми въ смыслѣ ума и нравственныхъ качествъ; общество-же, не считаясь съ этими различіями, уравниваетъ всѣхъ, вѣрнѣе замѣняетъ эти естественныя различія искусственною лѣстницей чиновъ и сословій, часто діаметрально противоположной порядку природы. Такое мѣрило очень выгодно для тѣхъ, кто обиженъ природой; тѣ-же немногіе, кто ею щедро надѣлены, оказываются въ невыгодномъ положеніи, а потому и удаляются отъ общества, въ которомъ, такимъ образомъ, остается одна мелкота. Общество отталкиваетъ умныхъ людей своимъ принципомъ равноправія, т. е. равенствомъ притязаній при неравенствѣ способностей, а слѣдовательно и заслугъ. Такъ называемое хорошее общество готово признать любыя достоинства, кромѣ умственныхъ; эти послѣднія — контрабанда. Общество возлагаетъ на насъ обязанность безконечнаго терпѣнія къ глупостямъ, съ извращенности и безумію; напротивъ, личныя достоинства должны вымаливать себѣ пощаду или же прятаться, ибо умственное превосходство оскорбительно уже въ силу своего существованія, помимо всякаго вмѣшательства воли. Поэтому «хорошее» общество имѣетъ не только ту невыгоду, что сталкиваетъ насъ съ людьми, которыхъ мы не можемъ ни хвалить ни любить, но и не позволяетъ намъ быть самимъ собою, слѣдовать своей натурѣ; съ цѣлью уравнять насъ съ другими, оно принуждаетъ насъ сокращать, даже уродовать себя. Умныя рѣчи и замѣчанія имѣютъ смыслъ лишь въ умномъ обществѣ; въ обычномъ-же ихъ прямо-таки ненавидятъ; чтобы понравиться въ такомъ обществѣ, надо быть пошлымъ и ограниченнымъ; а потому, вступая въ него, приходится отрекаться отъ ¾ своего «я», дабы сравняться съ другими. Правда, взамѣнъ себя мы пріобрѣтаемъ другихъ, но чѣмъ выше внутренняя цѣнность даннаго субъекта, тѣмъ яснѣе, что выигрышъ этотъ не сможетъ покрыть потерь, и сдѣлка оказывается невыгодной: вѣдь общеніе съ людьми не даетъ ничего, что могло-бы вознаградить причиняемую имъ скуку, принужденность, непріятности и за самоотреченіе, къ которому оно обязываетъ. Обычное общество таково, что промѣнять его на одиночество только выгодно. Къ этому надо прибавить, что, желая какъ-нибудь вычеркнуть истинное духовное превосходство, котораго оно не переноситъ и которые такъ рѣдко, — общество произвольно подставило на его мѣсто ложныя, условныя достоинства, покоющіяся на бездоказательныхъ положеніяхъ, традиціонно передающихся въ высшихъ классахъ, и въ то-же время мѣняющихся какъ пароль; совокупность ихъ называется хорошимъ тономъ bon ton, fashionableness. Но стоитъ имъ столкнуться съ истиннымъ превосходствомъ и тотчасъ-же обнаруживается ихъ несостоятельность. Вообще-же, «когда на сцену выходитъ хорошій тонъ — здравый смыслъ удаляется».

Вообще человѣкъ можетъ находиться въ совершенной гармоніи лишь съ самымъ собою; это не мыслимо ни съ другомъ, ни съ возлюбленной: различія въ индивидуальности и настроеніи всегда создадутъ хотя-бы небольшой диссонансъ. Поэтому истинный, глубокій миръ и полное спокойствіе духа, — эти, наряду съ здоровьемъ наивысшія земныя блага, — пріобрѣтаются лишь въ уединеніи я становятся постоянными только въ совершенномъ одиночествѣ. Если при этомъ собственное «я» человѣка богато и высоко, то онъ наслаждается высшимъ счастьемъ, какое можно найти на этомъ бѣдномъ свѣтѣ. Будемъ откровенны: какъ-бы тѣсно ни связывали людей дружба, любовь и бракъ, вполнѣ искренно человѣкъ желаетъ добра лишь самому себѣ, да развѣ еще своимъ дѣтямъ. — Чѣмъ рѣже, вслѣдствіе субъективныхъ или объективныхъ условій, человѣкъ соприкасается съ другими, тѣмъ лучше для него. Если уединеніе, безлюдье и имѣютъ свои темныя стороны, то по крайней мѣрѣ онѣ заранѣе извѣстны; напротивъ, общество, подъ личиною времяпрепровожденія, бесѣдъ, развлеченія, коварно скрываетъ множество часто непоправимыхъ бѣдъ. Юношество слѣдовало-бы прежде всего другого учить переносить одиночество, такъ какъ въ немъ источникъ счастья и душевнаго спокойствія.

Отсюда слѣдуетъ, что благо тому, кто расчитываетъ только на себя и для кого его «я» — все. Цицеронъ говоритъ: «Счастливѣе всѣхъ тотъ, кто зависитъ только отъ себя и въ себѣ одномъ видитъ все» (Paradox II). Къ тому-же, чѣмъ больше человѣкъ значитъ для самого себя, тѣмъ меньше значатъ для него другіе. Эта самоудовлетворенность и удерживаетъ достойныхъ, внутренно богатыхъ людей отъ общенія съ другими, общенія, требующаго столькихъ жертвъ, а тѣмъ паче препятствуетъ имъ искать общества цѣною самоотреченія. Именно противоположное этому сознаніе дѣлаетъ заурядныхъ людей такими общительными и приспособляющимися. Необходимо еще отмѣтить, что все дѣйствительно цѣнное — но цѣнится людьми, а то, что цѣнится ими — на самомъ дѣлѣ ничтожно. Замкнутая жизнь достойныхъ, выдающихся людей служитъ доказательствомъ и слѣдствіемъ этого. Въ виду сказаннаго достойный человѣкъ поступитъ чрезвычайно разумно, сокративъ въ случаѣ надобности свои потребности ради того, чтобы сохранить или расширитъ свою свободу, и ограничить, съ этой цѣлью, свою личность, всегда стремящуюся къ общенію съ людьми.

Съ другой стороны людей дѣлаетъ общительными ихъ неспособность переносить одиночество, — т. е. самихъ себя. Внутренняя пустота и отвращеніе къ самимъ себѣ гонятъ ихъ въ общество, на чужбину или въ путешествія. Ихъ духъ не имѣетъ силы принести себя въ движеніе и силъ этихъ они ищутъ въ винѣ, причемъ нерѣдко становятся пьяницами. Поэтому-же они постоянно нуждаются во внѣшнихъ возбужденіяхъ, притомъ въ возбужденіяхъ сильныхъ, доставить которыя могутъ однородныя съ ними существа. Безъ этого ихъ духъ поникнетъ подъ собственною тяжестью и впадаетъ въ тяжелую летаргію^[16]. Надо добавить, что каждый изъ нихъ — лишь малая дробь человѣчества и потому требуется дополнить его другими, чтобы могло получиться цѣлое человѣческое сознаніе. Напротивъ, цѣльный человѣкъ, человѣкъ par excellence, является уже не дробью, а единицей и можетъ довольствоваться самъ собою. Въ этомъ смыслѣ заурядное общество можно сравнить съ русскимъ хоромъ дудокъ, изъ которыхъ каждая даетъ лишь одну ноту, почему мелодія получается лишь при точномъ, послѣдовательномъ чередованіи дудокъ. — Умъ и душа большинства людей однотонны какъ эти дудки; похоже, что у нихъ вертится въ головѣ все время одна и та-же мысль, замѣнить которую другой они не способны. Это объясняетъ не только причину ихъ скуки, но и то, почему они столь общительны и чаще всего держатся стадами (людская стадность). Каждому изъ нихъ невыносимо безпросвѣтное однообразіе собственной личности; «всякая глупость страдаетъ отвращеніемъ къ себѣ самой»; лишь сообща, соединясь, они образуютъ нѣчто цѣльное — по аналогіи съ русскими дудками. Умный-же человѣкъ подобенъ виртуозу, который можетъ одинъ выступать въ концертѣ, — или-же еще роялю; какъ рояль есть маленькій оркестръ, такъ и умный человѣкъ представляетъ собою маленькій міръ, и то, что другіе образуютъ въ совокупности, то образуетъ онъ одинъ, единствомъ и цѣльностью своего сознанія. Подобно роялю, онъ не составляетъ части оркестра, а расчитанъ на игру соло, на одиночество; если онъ и принимаетъ участіе въ общемъ концертѣ, то или ведетъ главную партію или, какъ въ вокальной музыкѣ, даетъ первый тонъ. — Кто любитъ бывать въ обществѣ, тотъ можетъ изъ этого сравненія вывести правило, что недостатокъ въ качествахъ окружающихъ его людей можетъ быть, въ извѣстной мѣрѣ, возмѣщенъ ихъ количествомъ. Можно довольствоваться общеніемъ съ однимъ умнымъ человѣкомъ, но если встрѣчается лишь средній сортъ людей, то надо общаться съ возможно большимъ числомъ ихъ, чтобы получить хоть что-нибудь отъ ихъ разнообразія и совокупности; — по аналогіи съ упомянутымъ русскимъ хоромъ; дай только Богъ терпѣнія на это! Этой внутренней пустотѣ и бѣдности людей схъдуетъ приписать то, что если достойные люди, имѣя въ виду какую-либо благородную, идейную цѣль, соберутся для этого вмѣстѣ, то результатъ почти всегда будетъ слѣдующій: изъ черни человѣчества, все заполняющей, повсюду кишащей, словно черви и готовой воспользоваться первымъ попавшимся средствомъ, чтобы избавиться отъ скуки или отъ нужды, — изъ этой черни нѣкоторые непремѣнно примажутся или вломятся и сюда и тогда или испортятъ все дѣло, или такъ исказятъ его, что исходъ будетъ приблизительно противоположенъ первоначальнымъ намѣреніямъ.

Общительность можно разсматривать еще какъ взаимное душевное состояніе, подобное тому физическому, какое практикуется при большихъ холодахъ, когда люди ради этого сбиваются въ кучу. Тотъ, у кого достаточно собственной душевной теплоты, не нуждается въ подобной мѣрѣ. На этотъ сюжетъ мною придумана басня, помѣщающаяся въ послѣдней главѣ II тома моихъ сочиненій. Изъ сказаннаго слѣдуетъ, что общительность человѣка приблизительно обратно пропорціональна его интеллектуальной цѣнности, и сказать «онъ очень необщителенъ» — это почти то-же, что «онъ — человѣкъ высокихъ достоинствъ».

Человѣку, выдающемуся въ умственномъ отношеніи, одиночество доставляетъ двоякую выгоду: во-первыхъ, ту, что онъ остается съ самимъ собою, во-вторыхъ, ту, что онъ не въ обществѣ другихъ. Послѣдняя выгода очень велика, если вспомнить, сколько принужденія, тягостей, даже опасностей приноситъ намъ общеніе съ людьми. «Вся бѣда наша въ томъ, что мы не можемъ быть одни» — говоритъ Ла-Брюйэръ. Общительность — весьма опасная, даже гибельная склонность, такъ какъ она сталкиваетъ насъ съ существами, огромное большинство коихъ нравственно испорчены и умственно извращены. Человѣкъ необщительный въ этихъ людяхъ не нуждается. Обладать столькимъ въ самомъ себѣ, чтобы не нуждаться въ людяхъ, — это уже потому большое счастье, что источникомъ почти всѣхъ нашихъ страданій является общество, а душевное спокойствіе, составляющее вмѣстѣ съ здоровьемъ существеннѣйшій элементъ нашего счастья, — подвергается большимъ съ его стороны опасностямъ и вообще немыслимо безъ значительной дозы одиночества. Желая пріобрѣсти душевное спокойствіе, циники отказывались отъ всякаго имущества; кто откажется отъ общества, тотъ изберетъ лучшее средство къ достиженію этой-же цѣли. Бернарденъ де С. Пьеръ замѣтилъ правильно и мѣтко; «воздержаніе отъ пищи возвращаетъ намъ тѣлесное здоровье, воздержаніе отъ людей даетъ намъ спокойствіе духа». Тотъ, кто рано свыкся съ одиночествомъ и научился его цѣнить, тотъ пріобрѣлъ золотую розсыпь. Но на это способенъ не каждый. Ибо или нужда, или, — если она устранена, — то скука, гонятъ человѣка въ общество. Не будь ихъ обѣихъ, каждый оставался бы одинъ уже потому, что только въ одиночествѣ окружающая среда не противорѣчитъ той исключительной важности, тому высшему значенію, какое каждый придаетъ собственной личности; жизненное-же столпотвореніе постоянно опровергаетъ это мнѣніе, грубо показывая на каждомъ шагу его несостоятельность. Въ этомъ смыслѣ одиночество является естественнымъ состояніемъ человѣка: оно возвращаетъ ему то первобытное, свойственное его природѣ счастье, какимъ наслаждался Адамъ.

Но вѣдь Адамъ не имѣлъ ни отца, ни матери. Съ этой стороны одиночество не есть естественное состояніе человѣка: вѣдь при самомъ появленіи на свѣтъ онъ не одинокъ, а имѣетъ родителей и братьевъ, т. е. находится въ обществѣ. Сообразно съ этимъ склонность къ одиночеству не первична, а является слѣдствіемъ опыта и размышленія, развиваясь, притомъ, параллельно съ ростомъ умственныхъ силъ и въ соотвѣтствіи съ возрастомъ; изъ чего слѣдуетъ, что въ общемъ, общительность человѣка обратно пропорціональна съ его лѣтами. Маленькій ребенокъ подымаетъ съ испугу отчаянный крикъ, если его оставить одного на нѣсколько минутъ. Для мальчика одиночество — тяжелое наказаніе. Юноши легко сходятся другъ съ другомъ; лишь наиболѣе благородные и возвышенные изъ никъ начинаютъ иногда искать одиночества; но пробыть въ уединеніи цѣлый день — это и для нихъ тяжело. Для взрослаго это уже не трудно; онъ можетъ долго оставаться одинъ, притомъ тѣмъ дольше, чѣмъ онъ старше. Для старика, пережившаго свое поколѣніе и къ тому-же отчасти переросшаго жизненныя наслажденія, отчасти умершаго для нихъ, одиночество становится нормальнымъ, естественнымъ состояніемъ. Но все-таки, при этомъ въ каждомъ человѣкѣ склонность къ уединенности будетъ болѣе или менѣе сильной въ зависимости отъ его интеллектуальной цѣнности. Какъ уже сказано, эта склонность — не чисто врожденная, непосредственно вытекшая изъ естественной потребности, а представляетъ собою лишь слѣдствіе пріобрѣтеннаго опыта и размышленій о немъ, слѣдствіе выработаннаго убѣжденія въ моральной и интеллектуальной бѣдности большинства людей, причемъ хуже всего то, что эти моральные и интеллектуальные недостатки человѣка являются союзниками и усиливаютъ другъ друга; въ результатѣ получается нѣчто отвратительное, дѣлающее непріятнымъ, даже невыносимымъ общеніе съ большинствомъ людей. Выходитъ, что вообще на этомъ свѣтѣ много сквернаго, но общество все-таки хуже всего; даже Вольтеръ, общительный французъ, и тотъ признался: «земля населена людьми, не заслуживающихъ, чтобы съ ними разговаривали». — Мягкій Петрарка, столь сильный и постоянно привязанный къ одиночеству, указываетъ на ту-же причину: «Всегда искалъ я одинокой жизни, — (то знаютъ берега, поля и лѣса) — чтобы уйти отъ короткихъ, недалекихъ умовъ, потерявшихъ пути, ведущіе въ небеса». — Въ томъ-же смыслѣ высказывается онъ по этому вопросу и въ прекрасномъ сочиненіи: «De vita solitaria», служившемъ, повидимому, образцомъ Циммерману для его извѣстнаго трактата объ одиночествѣ. — Шанфоръ съ присущимъ ему сарказмомъ подчеркиваетъ этотъ производный, вторичный характеръ необщительности: «про человѣка, живущаго уединенно, говорятъ иногда, что онъ не любитъ общества; это одно и то-же, какъ сказать про кого-нибудь: „онъ не любитъ прогулокъ“ на томъ основаніи, что онъ неохотно гуляетъ вечеромъ въ паркѣ Bondy»^[17]. — Даже кроткій христіанинъ Ангелусъ Силезіусъ повторяетъ то-же самое своимъ оригинальнымъ библейскимъ языкомъ: «Иродъ — врагъ, Іосифъ — это разумъ — и ему Богъ во снѣ открылъ опасность; Свѣтъ — Виѳлеемъ, Египетъ-же — пустыня — въ нее долженъ удаляться духъ, чтобы не пасть подъ тяжестью горя».

Туже мысль мы находимъ у Джіордано Бруно: "всѣ, это ни старался насладиться на землѣ небесной жизнью, говорятъ единодушно: «мы бѣжали отъ нея и избрали одиночество». — Въ томъ-же духѣ говоритъ про самого себя и персіанинъ Сади въ Гулистанѣ: «Когда мнѣ прискучили мои Дамасскіе друзья, я вернулся въ пустыню близъ Іерусалима, ища общества звѣрей». — Словомъ, такъ думали и говорили всѣ, кого Прометей вылѣпилъ изъ лучшей глины. Какое удовольствіе можетъ доставить имъ общеніе съ существами, съ которыми соприкосновеніе возможно лишь на почвѣ низшихъ, худшихъ элементовъ ихъ натуры, на почвѣ будничныхъ, тривіальныхъ, низкихъ чертъ, которыя только и служатъ въ данномъ случаѣ связующимъ звеномъ? Этой черни, неспособной подняться до ихъ уровня, не остается ничего другого, какъ низвести ихъ до себя, къ чему она и прилагаетъ всяческія старанія. Слѣдовательно, чувство, питающее склонность къ уединенію и одиночеству — есть чувство аристократическое. Пошлякъ всегда общителенъ; если-же человѣкъ благороденъ, то это скажется прежде всего въ томъ, что онъ не будетъ находить удовольствія въ обществѣ, а все болѣе и болѣе станетъ предпочитать ему одиночество и постепенно, съ годами, придетъ къ убѣжденію, что за рѣдкими исключеніями на свѣтѣ только и есть выборъ, что между одиночествомъ и пошлостью. Какъ ни звучитъ это рѣзко, но несмотря на свою христіанскую любвеобильность и мягкость, Ангелусъ Силезіусъ согласился съ этимъ: «тяжко одиночество; но если ты не будешь пошлымъ, — то ты всюду будешь какъ въ пустынѣ».

Что касается людей выдающагося ума, то вполнѣ естественно, что эти истинные воспитатели человѣчества питаютъ не больше склонности къ тому, чтобы вступить въ общеніе съ другими, чѣмъ педагогъ къ тому, чтобы вмѣшаться въ шумную игру дѣтей. Вѣдь они, рожденные для того, чтобы направить міръ чрезъ море лжи къ истинѣ и вывести его изъ глубокой пропасти дикости и пошлости — на свѣтъ, къ высокой культурѣ и благородству, — они хотя и живутъ среди людей, однако все-же не принадлежатъ, въ сущности, къ ихъ обществу и потому уже съ юности сознаютъ себя значительно отличающимися отъ ихъ существами; впрочемъ, вполнѣ ясное сознаніе этого слагается не сразу, а съ годами; тогда они начинаютъ заботиться о томъ, чтобы къ духовной отчужденности отъ другихъ присоединить еще и физическую и для этого никого не подпускаютъ близко къ себѣ, кромѣ развѣ тѣхъ, кто болѣе или менѣе чистъ отъ общей пошлости.

Изъ сказаннаго слѣдуетъ, что любовь къ одиночеству не есть непосредственное, врожденное влеченіе, а развивается косвеннымъ путемъ, постепенно, по преимуществу въ благородныхъ людяхъ, причемъ имъ приходится преодолѣть при этомъ естественную склонность къ общительности и бороться съ нашептываніемъ Мефистофеля.

«Брось предаваться горькимъ бреднямь;

Онѣ — какъ коршунъ на груди твоей.

Почувствуешь ты въ обществѣ послѣднемъ,

Что человѣкъ ты межъ другихъ людей».

Одиночество — удѣлъ всѣхъ выдающихся умовъ: иногда оно тяготитъ ихъ, но все-же они всегда избираютъ его, какъ наименьшее изъ двухъ золъ. Съ годами однако люди мирятся съ одиночествомъ, оно становится все легче и естественнѣе и на шестомъ десяткѣ влеченіе къ нему дѣлается нормальнымъ, даже инстинктивнымъ. Къ этому времени рѣшительно все благопріятствуетъ этому влеченію. Исчезаютъ сильнѣйшія побужденія къ общительности — успѣхъ у женщинъ и половое влеченіе; этотъ безполый характеръ старчества кладетъ основу извѣстной самоудовлетворенности, вытѣсняющей со временемъ всякую общительность. Тысячи плановъ и глупостей извѣданы и разоблачены; активная жизнь въ большинствѣ случаевъ уже кончена, ждать больше нечего, нѣтъ никакихъ плановъ, никакихъ намѣреній; поколѣніе, къ которому человѣкъ принадлежитъ, уже исчезло съ лица земли; окруженный чуждымъ племенемъ, онъ уже объективно одинокъ. Къ тому-же полетъ времени ускорился, а духъ все-же хочетъ его использовать. Ибо, если только сохранилась ясность ума, то благодаря множеству пріобрѣтенныхъ знаній и опытности, благодаря тому, что всѣ мысли уже продуманы и разработаны, благодаря умѣнію и привычкѣ использовать всѣ свои силы — всякое умственное занятіе становится болѣе легкимъ и интереснымъ, нежели прежде. Тысячи вещей, раньше словно окутанныхъ туманомъ, теперь видны ясно; результаты трудовъ человѣка убѣждаютъ его въ его превосходствѣ. Вслѣдствіе многолѣтняго опыта онъ уже не ждетъ многаго отъ человѣчества; вѣдь, взятое въ цѣломъ, оно отнюдь не таково, чтобы выиграть при ближайшемъ знакомствѣ; напротивъ, кромѣ нѣкоторыхъ рѣдкихъ, счастливыхъ исключеній, на свѣтѣ попадаются лишь весьма дефектные экземпляры человѣческаго типа, къ которымъ лучше вовсе не прикасаться. Въ эти годы не поддаешься болѣе обычнымъ обманамъ, скоро распознаешь каждаго и рѣдко ощущаешь желаніе войти съ нимъ въ болѣе близкія отношенія. Наконецъ, — въ особенности если человѣкъ еще въ юности пріучился къ замкнутой жизни, — привычка къ одиночеству укореняется, становится второй натурой. Любовь къ одиночеству, которая прежде должна была бороться съ общительностью, теперь становится нормальной, естественной: въ одиночествѣ человѣкъ чувствуетъ себя какъ рыба въ водѣ. Каждая выдающаяся, а, слѣдовательно, непохожая на другихъ, обособленно живущая личность, въ юности быть можетъ страдавшая отъ одиночества, — видитъ въ немъ къ старости свое лучшее утѣшеніе.

Правда, этой существенной привилегіей старости человѣкъ пользуется все-таки въ соотвѣтствіи съ своими умственными силами, такъ что выдающійся умъ выиграетъ отъ этого больше всего; однако до извѣстной степени эта выгода достается всѣмъ. Лишь крайне убогіе и пошлые люди остаются на старости лѣтъ столь-же общительными, какъ и раньше; въ этомъ случаѣ они становятся въ тягость обществу, отъ котораго они отстали; въ лучшемъ случаѣ ихъ терпятъ, тогда какъ раньше они были желанными гостями.

Въ этомъ обратномъ соотношеніи между числомъ лѣтъ и степенью нашей общительности можно найти телеологическую подкладку. Чѣмъ моложе человѣкъ, тѣмъ больше онъ долженъ учиться всему; но природа предоставляетъ ему лишь то «взаимное обученіе», какое даетъ общеніе съ равными себѣ; въ этомъ смыслѣ человѣческое общество можно сравнить съ огромной Белль-Ланкастерской школой. Училища и учебники слишкомъ удалены отъ природы, а потому вполнѣ цѣлесообразно, что человѣкъ тѣмъ прилежнѣе посѣщаетъ «школу природы», чѣмъ онъ моложе.

«Ничто не бываетъ хорошо во всѣхъ отношеніяхъ», сказалъ Горацій, и «нѣтъ лотоса безъ стебля», гласитъ индійская поговорка; точно также и одиночество, при всѣхъ его преимуществахъ, имѣетъ незначительныя невыгоды и тягости, которыя однако ничтожны по сравненію съ тѣми, какія доставляетъ намъ общество; поэтому тотъ, кто обладаетъ извѣстными достоинствами, найдетъ, что гораздо легче обходиться безъ людей, чѣмъ жить съ ними. — Среди этихъ невыгодъ есть одна, которая людьми подмѣчается рѣже, чѣмъ другія; заключается она въ слѣдующемъ: какъ послѣ непрерывнаго долгаго пребыванія въ комнатѣ тѣло наше становится настолько чувствительнымъ къ внѣшнимъ вліяніямъ, что малѣйшій свѣжій вѣтерокъ вызываетъ болѣзнь, — такъ и наша душа послѣ долгой замкнутой жизни и одиночества пріобрѣтаетъ такую чувствительность, что незначительнѣйшее происшествіе, слово, даже выраженіе лица уже безпокоитъ, задѣваетъ или оскорбляетъ насъ, тогда какъ человѣкъ, постоянно вращающійся среди людской суеты, вовсе не обратитъ на это вниманія.

Тотъ, кого въ юности справедливое отвращеніе къ людямъ заставляло удаляться отъ нихъ и кто все-таки не можетъ выносить продолжительнаго одиночества, — тому я посовѣтую пріучить себя вносить въ общество часть своего одиночества, т. е. привыкнуть быть и въ обществѣ въ извѣстной мѣрѣ одинокимъ, слѣдовательно, не высказывать всего, что онъ думаетъ, и съ другой стороны не очень довѣрять тому, что скажугъ люди; не ждать отъ нихъ многаго ни въ моральномъ, ни въ умственномъ отношеніи и вырабатывать въ себѣ то равнодушіе къ ихъ мнѣніямъ, при которомъ только и можетъ создаться истинная терпимость. Тогда онъ, хотя и будетъ среди людей, но все-же не будетъ принадлежать къ ихъ обществу, и это оградить его отъ слишкомъ близкаго соприкосновенія съ ними, а, слѣдовательно, и отъ оскверненія и вреда. Образцомъ такой суженной, «забронированной» общительности является донъ Педро въ комедіи Моратина «El café, o sea la comedia nueva», особенно во второй и третьей сценѣ І-го акта. Въ этомъ смыслѣ общество можно сравнить съ огнемъ, у котораго умный грѣется въ извѣстномъ отдаленіи отъ него, а не суется въ пламя, какъ глупецъ, который, разъ обжегшись, спасается въ холодъ одиночества, жалуясь на то, что огонь жжется.

10) Зависть въ человѣкѣ естественна и все-же она и порокъ и несчастье^[18]. Въ ней мы должны видѣть врага нашего счастья и всѣми силами стараться задушить ее. На этотъ путь наставляетъ насъ Сенека (de ira III, 30) прекрасными словами: «будемъ наслаждаться тѣмъ, что имѣемъ, не вдаваясь въ сравненія; никогда не будетъ счастливъ тотъ, кто досадуетъ на болѣе счастливаго»; и далѣе (ср. 15): «вмѣсто того, чтобы считать превосходящихъ тебя людей, подумай, сколькихъ ты превосходишь». Слѣдуетъ чаще думать о тѣхъ, кому живется хуже нашего, чѣмъ о тѣхъ, кто кажется счастливѣе насъ. Когда насъ постигаютъ дѣйствительныя несчастія, то лучшее утѣшеніе, — хотя оно и истекаетъ изъ того-же источника, что и зависть — доставитъ намъ зрѣлище чужихъ страданій, превосходящихъ наше горе, послѣ этого — общеніе съ людьми, находящимися въ томъ-же положеніи, что и мы — съ сотоварищами по несчастью.

Такова активная сторона зависти. Относительно пассивной ея стороны надо сказать, что никогда ненависть не бываетъ столь непримиримой, какъ зависть; поэтому не слѣдуетъ постоянно и усердно возбуждать ее въ другихъ, а наоборотъ, отказаться отъ этого наслажденія, — какъ и отъ многихъ другихъ, — изъ за опасныхъ его послѣдствій.

Есть три вида аристократіи: 1) по рожденію и по чину, 2) денежная аристократія, 3) аристократія ума. Послѣдняя по существу — наивысшая и даже будетъ признана таковой, если дать на это много времени; уже Фридрихъ Великій сказалъ: «les âmes privilégiées rangent à l'égal des souverains» (выдающіеся умы стоятъ наравнѣ съ государями), когда его гофмаршалу показалось неподобающимъ, что въ то время, какъ министры и генералы сидѣли за маршальскимъ столомъ, Вольтеру было назначено сѣсть за тотъ столъ, за которымъ расположились владѣтельные князья и ихъ наслѣдники. — Каждая изъ этихъ аристократій окружена сонмомъ завистниковъ, втайнѣ злобствующихъ на каждаго ея члена и старающихся, — если, конечно, его не приходится бояться — такъ или иначе дать ему понять, что онъ нисколько не выше ихъ. Однако именно это стараніе и выдаетъ, что сами они убѣждены въ противномъ. Тѣмъ, кому завидуютъ, слѣдуетъ подальше, держать отъ себя эту рать завистниковъ и по возможности избѣгать всякаго соприкосновенія съ ними, такъ чтобы ихъ вѣчно раздѣляла широкая пропасть; если это невыполнимо, то остается равнодушно переносить всѣ ихъ нападки, источникъ коихъ изсякнетъ самъ собою; — этотъ способъ и практикуется весьма часто. Напротивъ, члены одной аристократіи относятся обычно безъ зависти въ членамъ двухъ другихъ, и каждый считаетъ свое достоинство равнымъ достоинству другого.

11) Прежде чѣмъ браться за выполненіе какого-либо намѣренія, надо нѣсколько разъ хорошенько его обдумать и даже послѣ того, какъ все нами уже подробно разсмотрѣно, слѣдуетъ принять въ расчетъ несовершенство людского познанія, изъ-за коего всегда возможно наступленіе обстоятельствъ, изслѣдовать и предвидѣть которыхъ мы не смогли, — обстоятельствъ, способныхъ опрокинуть всѣ наши расчеты. Такое размышленіе непремѣнно прибавитъ вѣсу на сторону отрицанія и скажетъ намъ, что не слѣдуетъ, безъ необходимости, трогать ничего важнаго, нарушать существующій покой. Но разъ рѣшеніе принято, разъ мы уже взялись за дѣло, дальнѣйшее направленіе его опредѣлено и остается только ждать результатовъ, — то нечего волновать себя повторными размышленіями о дѣлѣ уже предпринятомъ и тревожиться возможными опасностями; наоборотъ, надо совершенно выкинуть это изъ головы, подавить всякую мысль о немъ и утѣшать себя сознаніемъ, что въ свое время это дѣло было нами основательно обдумано. Подобный совѣтъ содержитъ итальянская поговорка: «legala bene e poi lascia la andare», которую Гёте перевелъ словами: «сѣдлай хорошенько и тогда ужъ поѣзжай спокойно». (Кстати, значительная часть его афоризмовъ, помѣщенныхъ подъ рубрикой «Sprichwörtlich» — ничто иное, какъ переведенныя итальянскія пословицы). — Если, несмотря на все, дѣло кончилось неудачей, то это потому, что всѣ наши планы подчинены случаю и подвержены ошибкамъ. Даже Сократъ, мудрѣйшій изъ людей, нуждался въ «Демоніонѣ» — высшей предостерегающей силѣ — чтобы знать, какъ слѣдуетъ поступать или какъ избѣжать ложнаго шага въ своихъ личныхъ дѣлахъ; это доказываетъ, что никакой умъ не въ силахъ самъ справиться съ этими вопросами. Поэтому сказанное, повидимому, какимъ-нибудь папой изреченіе: «въ каждомъ постигшемъ насъ несчастіи виноваты мы сами, по крайней мѣрѣ отчасти» — не безусловно и не всегда — хотя въ огромномъ большинствѣ случаевъ — вѣрно. Сознаніе этого повидимому сильно вліяетъ на то, что люди по возможности стараются скрыть свои несчастія и казаться довольными: они опасаются, что во ихъ страданіямъ заключатъ объ ихъ винѣ.

12) Если произошло какое-либо несчастіе, котораго уже нельзя поправить, то отнюдь не слѣдуетъ допускать мысли о томъ, что все могло-бы быть иначе, а тѣмъ паче о томъ, какъ можно было-бы его предотвратить: такія думы дѣлаютъ наши страданія невыносимыми, а насъ — самоистязателями. Лучше брать примѣръ съ царя Давида, неотступно осаждавшаго Іегову мольбами о своемъ сынѣ, пока тотъ лежалъ больнымъ; когда-же онъ умеръ, — Давидъ только пожалъ плечами и больше о немъ не вспоминалъ. Тотъ, у кого не хватитъ на это легкомыслія, можетъ воопользоваться фаталистической точкой зрѣнія, ухватившись за ту великую истину, что все свершается въ силу необходимости и потому неизбѣжно.

Впрочемъ, это правило односторонне. Правда, оно пригодно для непосредственнаго успокоенія и облегченія въ минуту горя; но если въ случившемся виновата — какъ это и бываетъ чаще всего — наша собственная небрежность или безразсудность, тогда повторныя размышленія о томъ, какъ можно было предотвратить бѣду, послужатъ, въ качествѣ полезнаго самосѣченія, къ нашему исправленію, урокомъ на будущее время. Особенно не слѣдуетъ, какъ это часто дѣлается, оправдывать, скрашивать, смягчать предъ самимъ собою тѣ ошибки, въ которыхъ мы очевидно виноваты; надо сознаться въ нихъ самому себѣ, ясно представить себѣ весь ихъ размѣръ, чтобы твердо рѣшить избѣгать ихъ впредь. Правда, этимъ мы создадимъ недовольство самими собою, но: «если не наказывать человѣка, онъ ничему не научится».

13) Нужно сдерживать свое воображеніе во всемъ, что касается нашего счастья или несчастья; прежде всего не строить воздушныхъ замковъ: они обходятся слишкомъ дорого, такъ какъ приходится вскорѣ-же и съ грустью разрушать ихъ. Но еще больше надо остерегаться рисовать себѣ возможныя только несчастія. Если-бы онѣ дѣйствительно были взяты «съ вѣтра», или были мало вѣроятны, то очнувшись отъ этого сна, мы понимали-бы, что все это — только кошмаръ, а потому тѣмъ больше радовались-бы лучшей, по сравненію съ ними, дѣйствительности; во всякомъ-же случаѣ мы извлекли-бы изъ этого предостереженіе противъ отдаленныхъ, хотя и возможныхъ, бѣдствій. Но воображеніе рѣдко создаетъ такія картины; «отъ нечего дѣлать» оно рисуетъ одни лишь «увеселительные замки». Матеріаломъ-же для нашихъ мрачныхъ думъ служатъ тѣ несчастія, которыя, хотя и далеки, но въ извѣстной мѣрѣ реально грозятъ намъ; такія бѣды воображеніе увеличиваетъ, переноситъ ихъ ближе, чѣмъ онѣ есть на самомъ дѣлѣ, и окрашиваетъ самой мрачной краской. Такія думы намъ труднѣе стряхнуть съ себя при пробужденіи, чѣмъ радужныя мечты, которыя тотчасъ-же опровергаются дѣйствительностью, причемъ въ лучшемъ случаѣ отъ нихъ остается слабая надежда. Разъ ужъ мы предались мрачнымъ мыслямъ (blue de vils), то появляющіяся въ воображеніи картины сглаживаются не такъ-то легко: возможность ихъ осуществленія существуетъ, въ общемъ, всегда; самую-же степень возможности мы не всегда можемъ опредѣлить; возможность легко превращается въ вѣроятность — и мы уже встревожены. Поэтому то, что касается нашего счастья или несчастья, должно разсматриваться лишь чрезъ призму разума, разсудка, спокойнаго холоднаго размышленія и при посредствѣ однѣхъ абстрактныхъ понятій. Воображеніе не должно участвовать въ этомъ, ибо оно не разсуждаетъ, а лишь рисуетъ намъ картины, безплодно, а нерѣдко и очень болѣзненно волнующія насъ. Особенно строго слѣдуетъ соблюдать это правило вечеромъ. Какъ темнота дѣлаетъ насъ боязливыми и все наполняетъ страшными образами, также вліяетъ и неясность мысли; неясность всегда порождаетъ боязливость; поэтому вечеромъ, когда утомленіе и сонливость обволакиваютъ разумъ и разсудокъ туманомъ, когда духъ усталъ и не въ силахъ ясно разбираться во всемъ, тогда предметы нашихъ мыслей, особенно если они касаются нашихъ личныхъ дѣлъ, легко могутъ показаться страшными и опасными. Чаще всего это бываетъ ночью, въ постели, когда духъ совершенію ослабъ, разсудокъ плохо отвѣчаетъ своему назначенію и бодрствуетъ одно лишь воображеніе. Ночь всему придаетъ черный оттѣнокъ. Поэтому въ нашихъ мысляхъ передъ засыпаніемъ или при пробужденіи среди ночи факты обычно такъ-же грубо искажаются и обезображиваются, какъ во снѣ; если дѣло касается личныхъ обстоятельствъ, то онѣ представляются крайне мрачными и ужасающими. Утромъ такіе кошмары испаряются какъ сны; испанская поговорка гласитъ: «ночь темна, день — свѣтелъ». Но уже вечеромъ, когда зажжены огни, разумъ, какъ и глазъ, видитъ не такъ ясно, какъ днемъ; поэтому вечеръ непригоденъ для серьезныхъ, а тѣмъ паче непріятныхъ размышленій. Для этого, какъ и для всѣхъ вообще занятій безъ исключенія, какъ умственныхъ, такъ и физическихъ, — самое подходящее время — утро. Утро — это юность дня — все радостно, бодро и легко; мы чувствуемъ себя сильными и вполнѣ владѣемъ всѣми нашими способностями. Не слѣдуетъ ни укорачивать его позднимъ вставаніемъ, ни тратить его на пошлыя занятія или болтовню, а видѣть въ немъ квинтъэссенцію жизни, нѣчто священное. Вечеръ — это старчество дня; вечеромъ мы усталы, болтливы и легкомысленны. Каждый день — жизнь въ миніатіорѣ: пробужденіе и вставаніе — это рожденіе, каждое свѣжее утро — юность и засыпаніе — смерть.

Вообще состояніе здоровья, сонъ, питаніе, температура, погода, обстановка и много другихъ внѣшнихъ условій оказываютъ могучее вліяніе на наше настроеніе, а это послѣднее — на наши мысли. Потому-то отъ времени, даже отъ мѣста зависятъ въ такой мѣрѣ наши взгляды на разныя обстоятельства и наша способность къ труду. Гёте говоритъ: «Ловите хорошее настроеніе — оно такъ рѣдко посѣщаетъ насъ».

Не только намъ приходится выжидать, угодно-ли и когда именно угодно будетъ появиться объективнымъ представленіямъ и оригинальнымъ мыслямъ, но даже вдумчивое размышленіе о какомъ-либо личномъ дѣлѣ не всегда удается намъ въ тотъ часъ, какой мы для него заранѣе назначили и когда мы къ нему уже приготовились; оно часто само выбираетъ время, и тогда уже мысли текутъ своимъ порядкомъ и мы можемъ прослѣдить ихъ съ полнымъ вниманіемъ.

Обуздывая наше воображеніе, необходимо еще запретить ему возстановлять и раскрашивать когда-то пережитыя несправедливости, потери, оскорбленія, униженія, обиды и т. п.; этимъ мы только разбудимъ давно задремавшую въ насъ досаду, гнѣвъ и другія низкія страсти и тѣмъ загрязнимъ нашу душу. Неоплатоникъ Проклъ даетъ прекрасное сравненіе: какъ въ каждомъ городѣ рядомъ съ благороднѣйшими, выдающимися людьми живетъ всякій сбродъ, такъ и каждый, даже лучшій, благороднѣйшій человѣкъ обладаетъ съ рожденія низкими и пошлыми свойствами человѣческой, а то и звѣриной натуры. Не слѣдуетъ возбуждать эти элементы къ возстанію, ни даже позволять имъ вообще высовываться наружу, ибо они крайне отвратительны на видъ; вышеупомянутые образы фантазіи — это ихъ демагоги. Къ тому-же малѣйшая непріятность, причиненная людьми или вещами, если постоянно ее пережевывать и рисовать въ яркихъ краскахъ и въ увеличенномъ масштабѣ — можетъ разростись до чудовищныхъ размѣровъ и лишить насъ всякаго самообладанія. Ко всякой непріятности слѣдуетъ относиться какъ можно прозаичнѣе и трезвѣе, чтобы перенести ее по возможности легче. — Какъ маленькіе предметы ограничиваютъ поле зрѣнія и все закрываютъ собою, если помѣстить ихъ близко у глаза, — также и люди и предметы, ближайшимъ образомъ насъ окружающіе, какъ-бы незначительны и неинтересны они ни были, чрезмѣрно занимаютъ наще вниманіе и мысли, доставляя обычно однѣ непріятности и отвлекая отъ важныхъ мыслей и дѣлъ. Съ этимъ необходимо бороться.

14) При видѣ того, что намъ не принадлежитъ, у насъ очень часто является мысль: «а что, если-бы это было моимъ?» — и мысль эта даетъ намъ чувствовать лишеніе. Вмѣсто этого слѣдовало-бы почаще думать: «а что, если-бы это не было моимъ»; — другими словами, мы должны-бы стараться смотрѣть иногда на то, что у насъ есть, такъ, какъ будто мы этого недавно лишились, ибо только послѣ потери мы узнаемъ цѣнность чего-бы то ни было — имущества, здоровья, друзей, возлюбленной, ребенка, лошади, собаки и т. д. Если усвоить себѣ предлагаемую мною точку зрѣнія, то, во-первыхъ, обладаніе этими вещами доставитъ намъ больше непосредственной радости, чѣмъ раньше и, во-вторыхъ, заставитъ насъ принять всѣ мѣры къ тому, чтобы избѣжать потерь: — мы не станемъ рисковать имуществомъ, сердить друзей, подвергать искушенію вѣрность жены, будемъ заботиться о здоровьѣ дѣтей и т. д.

Мы часто стараемся разогнать мракъ настоящаго расчетами на возможную удачу и создаемъ тысячи несбыточныхъ надеждъ, изъ коихъ каждая чревата разочарованіемъ, наступающимъ тотчасъ-же, какъ только наша мечта разобьется о суровую дѣйствительность. Гораздо лучше было-бы основывать свои расчеты на великомъ множествѣ дурныхъ возможностей; съ одной стороны это побуждало-бы насъ принимать мѣры къ ихъ предотвращенію, съ другой — неосуществленіе этой возможности доставляло-бы намъ пріятный сюрпризъ. Вѣдь послѣ пережитаго страха мы всегда замѣтно веселѣемъ. Далѣе, слѣдовало-бы иногда представлять себѣ крупные несчастія, которыя могли насъ постигнуть, для того, чтобы легче перенести тѣ болѣе мелкія, какія потомъ поразятъ насъ на самомъ дѣлѣ; — тогда мы легко утѣшимся, вопомнивъ о не наступившихъ крупныхъ бѣдахъ. — Однако, ради этого правила не должно пренебрегать предыдущими.

15) Такъ какъ всѣ касающіяся насъ дѣла и событія наступаютъ и текутъ порознь, безъ порядка и безъ взаимной связи, рѣзко контрастируя одно съ другимъ и не имѣя между собою ничего общаго, кромѣ того, что всѣ они касаются насъ, — то и мысли наши и заботы о нихъ, для того чтобы имъ соотвѣтствовать, должны быть столь-же обрывочны. Слѣдовательно, принимаясь за что-нибудь, мы должны отрѣшиться отъ всего остального и посвящать особое время разнымъ заботамъ, наслажденіямъ и испытаніямъ, совершенно забывая пока объ остальномъ; наши мысли должны быть, тамъ сказать, разложены по ящикамъ, причемъ открывая одинъ, слѣдуетъ оставлять остальные закрытыми. Этимъ путемъ мы достигнемъ того, что нависшія тяжелыя заботы не будутъ отравлять въ настоящемъ нашихъ небольшихъ радостей и лишать насъ спокойствія; одна мысль не будетъ вытѣснять другой, забота о какомъ-либо одномъ важномъ дѣлѣ не заставитъ насъ пренебрегать тысячью мелкихъ дѣлъ и т. д. Тотъ-же, кто способенъ на высшія, благородныя мысли, отнюдь не долженъ занимать, погружать свой духъ въ личныя выгоды и въ низменныя заботы настолько, чтобы онѣ закрыли доступъ возвышеннымъ идеямъ; это поистинѣ значило-бы «ради самой жизни отрѣшиться отъ ея смысла». — Правда, для того, чтобы слѣдовать этимъ директивамъ, какъ и для многаго другого, необходимо самопринужденіе; силы для него дастъ намъ то соображеніе, что каждый человѣкъ постоянно подчиняется грубому принужденію извнѣ, отъ котораго не избавленъ никто, и что небольшое, разумно и во-время примѣненное самопринужденіе можетъ охранить насъ отъ крупнаго внѣшняго насилія — какъ небольшая дуга внутренняго круга соотвѣтствуетъ иногда въ 1000 разъ большей дугѣ круга внѣшняго. Ничто не избавитъ насъ въ такой мѣрѣ отъ внѣшняго принужденія, какъ самопринужденіе; Сенека (ср. 37) выразилъ это словами: «если хочешь подчинить себѣ все — подчини самого себя разуму». Наконецъ, вѣдь самопринужденіемъ распоряжаемся мы сами и потому, въ крайнемъ случаѣ, если оно безпощадно и не слушается никакихъ доводовъ, причиняетъ слишкомъ сильную боль, мы можемъ ослабитъ его; внѣшнее-же принужденіе безжалостно, а потому и слѣдуетъ предупреждать его посредствомъ перваго.

16) Направлять желанія на опредѣленную цѣль, сдерживать вожделѣнія, обуздывать свой гнѣвъ, памятуя постоянно, что человѣку доступна лишь безконечно малая часть того, чего стоитъ желать, и что, напротивъ, множество бѣдъ непремѣнно постигнутъ каждаго; словомъ, воздерживаться и сдерживаться — таково правило, безъ соблюденія котораго ни богатство, ни власть не помѣшаютъ намъ чувствовать себя несчастными. Горацій сказалъ по этому поводу: «среди законовъ и искусившихся въ знаніяхъ мудрецовъ человѣку живется легче всего; не поддавайся волнующимъ страстямъ, ни страху, ни мелкимъ корыстнымъ надеждамъ».

17) «Жизнь состоитъ въ движеніи», сказалъ справедливо Аристотель; какъ наша физическая жизнь заключается въ постоянномъ движеніи, и возможна только при этомъ условіи, такъ и внутренняя, духовная жизнь требуетъ постояннаго занятія чѣмъ-нибудь — мыслями или дѣломъ; доказательствомъ тому служитъ то, что праздные, ни о чемъ не думающіе люди непремѣнно барабанятъ по столу пальцами или чѣмъ-нибудь другимъ. — Наша жизнь — безостановочное движеніе, и полное бездѣлье скоро становится невыносимымъ, порождая отчаянную скуку. Эту потребность въ движеніи надо регулировать, чтобы методически — и слѣдовательно полнѣе — удовлетворить ее. Поэтому заниматься «чѣмъ попало», дѣлать что придется или по крайней мѣрѣ учиться чему-нибудь, — словомъ та или иная дѣятельность — необходима для счастья человѣка: его силы стремятся быть использованными, а самъ онъ желалъ-бы видѣть извѣстный результатъ ихъ примѣненія. Наибольшее удовольствіе въ этомъ отношеніи мы получаемъ, если смастерили, изготовили что-либо, будь то корзинка или книга; видѣть, какъ съ каждымъ днемъ вырастаетъ въ нашихъ рукахъ и становится наконецъ законченнымъ какое-либо твореніе — доставляетъ намъ непосредственное счастье. Несущественно, художественное-ли это произведеніе, очеркъ, или просто рукодѣліе; хотя, правда, чѣмъ благороднѣе трудъ, тѣмъ больше наслажденія даетъ онъ. Съ этой точки зрѣнія счастливѣе всѣхъ высоко одаренные люди, сознающіе въ себѣ способность создавать серьезные, великіе, и связанные общей мыслью труды. Все бытіе ихъ проникается возвышеннымъ интересомъ, придающимъ ему особую прелесть, какой не имѣетъ жизнь другихъ, безцвѣтная по сравненію съ ихъ жизнью. Для нихъ міръ и его жизнь представляютъ, помимо общаго для всѣхъ матеріальнаго интереса, еще другой, болѣе высокій и дѣйствительный интересъ, дающій матеріалъ для ихъ твореній, въ усердномъ накопленіи коего они проводятъ всю жизнь, поскольку личныя нужды даютъ имъ передохнуть. Умъ у нихъ какъ-бы двойной: одинъ для обыденныхъ дѣлъ — волевыхъ интересовъ, другой — для чисто объективнаго воспріятія явленій. И жизнь ихъ двойная: они одновременно и зрители и актеры; остальные же всѣ — только актеры.

Во всякомъ случаѣ каждый долженъ по мѣрѣ способностей заниматься чѣмъ-нибудь. Какъ вредно вліяетъ отсутствіе планомѣрной дѣятельности, — это показываютъ долгія увеселительныя поѣздки, во время коихъ нерѣдко чувствуешь себя крайне несчастнымъ, такъ какъ, будучи лишенъ настоящихъ занятій, человѣкъ какъ-бы вынутъ изъ родной стихіи. Трудиться, бороться съ препятствіями — это такая-же потребность для человѣка, какъ рыться въ землѣ — для крота. Бездѣйствіе, которое явилось-бы слѣдствіемъ полнаго удовлетворенія въ силу непрерывныхъ наслажденій — было-бы для него невыносимымъ. Главное его наслажденіе — одолѣвать препятствія, будь то препятствія матеріальныя, какъ при физическомъ трудѣ и въ житейскихъ дѣлахъ, — или духовныя, какъ въ наукѣ и изслѣдованія — все равно — борьба съ ними и побѣда даютъ счастье. Если нѣтъ повода къ борьбѣ, человѣкъ какъ-нибудь создаетъ его: въ зависимости отъ своей индивидуальности онъ станетъ охотиться, играть въ бильбокэ или-же, подъ вліяніемъ безсознательныхъ свойствъ своей натуры, будетъ искать раздоровъ, завязывать интриги, а не то ударится въ мошенничество и въ разныя гадости, лишь-бы избавиться отъ невыносимаго покоя. «Трудно при праздности найти покой».

18) Путеводной звѣздой нашей дѣятельности должны быть не образы фантазіи, а ясно усвоенныя понятія. Обычно бываетъ обратное. При ближайщемъ изслѣдованіи мы убѣждаемся, что въ концѣ концовъ рѣшающій голосъ во всѣхъ нашихъ дѣлахъ принадлежитъ не понятіямъ, не разсужденію, а именно воображенію, облекающему въ красивый образъ то, что оно желало-бы намъ навязать. Ни помню, въ какомъ романѣ, — у Вольтера или Дидро, — юному герою; стоявшему какъ Геркулесъ на распутьи, добродѣтель всегда представлялась въ видѣ стараго наставника, держащаго въ лѣвой рукѣ табакерку, а въ правой — понюшку табаку и разглагольствующаго о нравственности; порокъ-же — въ видѣ камеристки его матери. Особенно въ юности наши грезы о счастьѣ облекаются въ форму тѣхъ или иныхъ образовъ, сохраняющихся иногда втеченіе половины, а то и всей жизни. Въ сущности это лишь блуждающіе огни, ибо какъ только мы достигаемъ ихъ, они тотчасъ-же разсѣиваются въ ничто, и мы видимъ, что они не могутъ дать намъ того, что сулили. Въ мечтахъ этихъ намъ рисуются разныя сцены изъ домашней, общественной, свѣтской или деревенской жизни. рисуются жилище, обстановка, знаки отличія или уваженія и т. п. — «у всякаго безумца своя фантазія»; къ ихъ числу принадлежитъ часто и образъ любимой женщины. Вполнѣ понятно, почему это такъ: все реально существующее, будучи непосредственно, дѣйствуетъ прямѣе и сильнѣе на нашу волю, чѣмъ понятіе, абстрактная мысль, дающая лишь нѣчто общее безъ частнаго; а только это послѣднее и можетъ быть реально — потому-то чистыя понятія и вліяютъ лишь косвенно на нашу волю. Зато только понятіе исполняетъ то, что обѣщало; довѣріе къ нему одному — признакъ культуры. Правда, понятіе иногда нуждается въ поясненіи, въ иллюстраціи какими-либо образами, однако cum grano salis.

19) Предыдущее правило слѣдуетъ подчинить болѣе общему: надо всегда господствовать надъ впечатлѣніями настоящаго и вообще всего реально существующаго. Впечатлѣнія эти несоразмѣрно сильнѣе мыслей и знаній, и не въ силу своего объекта и содержанія, часто ничтожнаго, а благодаря формѣ, благодаря своей реальности и непосредственности, вліяющей на нашъ духъ, нарушающей его покой или колеблющей его принципы. Не трудно замѣтить, что все реально существующее дѣйствуетъ на насъ сразу со всей своей силой, мысли-же и доводы, напротивъ, обдумываются по частямъ и для этого требуютъ времени и покоя, а потому мы не во всякую минуту способны справиться съ ними. Вслѣдствіе этого удовольствія, отъ которыхъ мы по размышленіи отказались, продолжаютъ дразнить насъ, пока мы ихъ видимъ; точно также сужденіе, въ несостоятельности коего мы убѣждены, оскорбляетъ насъ, обида, заслуживающая на нашъ-же взглядъ только презрѣнія, сердитъ; точно также десять доводовъ противъ существованія опасности перевѣшиваются кажущеюся ея наличностью. Здѣсь сказывается врожденная неразумность нашего существа. Женщины особенно часто подпадаютъ вліянію впечатлѣній, да и у немногихъ мужчинъ окажется такой перевѣсъ разума, который охранилъ-бы ихъ отъ этого вліянія. Если мы не можемъ выправить впечатлѣніе путемъ размышленія, то самое лучшее нейтрализовать одно впечатлѣніе другимъ — противоположнымъ, напр. впечатлѣнію обиды противопоставить посѣщеніе лицъ, уважающихъ насъ, впечатлѣнію грозящей опасности — изслѣдованіе средствъ къ ея предотвращенію. Лейбницъ (nouveaux essais, L. I, c. 2, § 11) разсказываетъ, что одному итальянцу удалось вынести пытку благодаря тому, что онъ, какъ рѣшилъ заранѣе, ни на минуту, пока его пытали, не упускалъ изъ воображенія видъ висѣлицы, къ которой привело-бы его признаніе; время отъ времени онъ восклицалъ «я вижу тебя»; впослѣдствіи онъ объяснилъ, что это относилось къ висѣлицѣ. По той-же причинѣ очень трудно остаться непоколебимымъ въ своемъ мнѣніи, когда всѣ окружающіе держится противнаго мнѣнія, и дѣйствуютъ сообразно этому — даже если мы твердо убѣждены въ своей правотѣ. Для бѣжавшаго отъ преслѣдованій и серьезно хранящаго incognito короля церемонные поклоны его вѣрнаго спутника — хотя-бы и съ глазу на глазъ — составляютъ почти необходимое утѣшеніе, безъ котораго онъ могъ-бы усомниться въ самомъ себѣ.

20) Указавъ еще во ІІ-ой главѣ на высокую цѣнность здоровья, перваго и важнѣйшаго условія нашего счастья, я приведу теперь нѣсколько общихъ правилъ его сохраненія и укрѣпленія.

Чтобы закалить себя, человѣку необходимо, пока онъ здоровъ, подвергать какъ все тѣло, такъ и отдѣльныя его части сильнымъ напряженіямъ, утомлять его и пріучать себя противостоять всякимъ вреднымъ вліяніямъ. Но какъ только наступаетъ болѣзненное состояніе всего тѣла или одного органа, слѣдуетъ немедленно перейти на противоположный режимъ и всячески беречь и щадить больное тѣло или органъ; болящее, ослабленное тѣло непригодно для закаливанія.

Мускулы крѣпнутъ отъ усиленныхъ упражненій, нервы, наоборотъ, слабѣютъ отъ этого. Слѣдовательно, упражняя мускулы, отнюдь нельзя дѣлать того-же съ нервами. Точно также глаза слѣдуетъ оберегать отъ слишкомъ сильнаго, особенно отраженнаго, свѣта, отъ напряженія въ потемкахъ, и отъ продолжительнаго разсматриванія мелкихъ предметовъ; уши — отъ слишкомъ громкаго шума, особенно-же мозгъ — отъ вынужденнаго, слишкомъ длительнаго или несвоевременнаго напряженія; во время пищеваренія онъ долженъ отдыхать, такъ какъ тогда та самая жизненная сила, которая созидаетъ мысли въ мозгу, напряженно перерабатываетъ пищу и вырабатываетъ желудочные соки; точно также мозгу необходимъ отдыхъ при или послѣ тяжелой мускульной работы. Двигательные и воспринимающіе нервы подчинены однимъ и тѣмъ-же законамъ и, какъ боль, ощущаемая въ пораженномъ мѣстѣ, гнѣздится, въ сущности, въ мозгу, такъ и ходьба и работа совершаются не ногами и руками, а опять-таки мозгомъ, той его частью, которая черезъ мозжечекъ и спинной мозгъ возбуждаетъ нервы этихъ органовъ и приводитъ ихъ въ движеніе. Утомленіе, ощущаемое въ ногахъ или въ рукахъ, также коренится, въ сущности, въ мозгу, почему и устаютъ лишь тѣ мускулы, движеніе коихъ произвольно, т. е. исходитъ отъ мозга, и не устаютъ тѣ, которые, какъ сердце, сокращаются непроизвольно. Очевидно, что мозгъ долженъ страдать, если требовать отъ него одновременно — или съ слишкомъ малымъ промежуткомъ времени — и мускульной дѣятельности и умственнаго напряженія. Этому не противорѣчитъ то, что въ началѣ прогулки, или вообще при недолгой ходьбѣ, умственная дѣятельность обычно повышается; дѣло въ томъ, что здѣсь еще не наступило утомленіе упомянутыхъ частей мозга, а съ другой стороны легкая мускульная работа и ускоренное благодаря ей дыханіе способствуютъ приливу къ мозгу артеріальной, къ тому-же лучше окисленной крови. — Особенно-же слѣдуетъ удѣлять должное время сну, необходимому для освѣженія мозга; для человѣка сонъ — то-же самое, что для часовъ — заводъ (см. Міръ какъ воля и представленіе, II). Это необходимое количество сна тѣмъ больше, чѣмъ развитѣе и дѣятельнѣе мозгъ; но превышать эту норму — значитъ даромъ терять время, такъ какъ сонъ потеряетъ въ интенсивности то, что онъ выигрываетъ въ продолжительности (ср. Міръ какъ воля и представленіе, 11 {Сонъ — это частичка смерти, которую мы занимаемъ заранѣе, сохраняя и возобновляя ею истощившуюся за день жизнь.

Сонъ — заемъ, сдѣланный у смерти для поддержанія жизни, иначе говоря «процентъ со смерти», причемъ сама смерть, — это уплата всего капитала, уплата, отсрочиваеная тѣмъ дальше, чѣмъ выше проценты и чѣмъ правильнѣе они вносятся.}). Вообще надо хорошенько усвоить, что мышленіе есть органическая функція мозга и потому, въ отношеніи работы и покоя, аналогично всякой другой дѣятельности. Какъ глаза, такъ и мозгъ портятся отъ чрезмѣрнаго напряженія. Правильно замѣчено: мозгъ мыслитъ также, какъ желудокъ варитъ. Ошибочное представленіе о нематеріальномъ, обособленномъ и постоянно, въ силу своего существа мыслящемъ, а потому никогда не устающемъ духѣ, помѣщающемся въ мозгу и ни въ чемъ рѣшительно не нуждающемся — вовлекло многихъ въ неразумную жизнь, притупившую ихъ душевныя силы; Фридрихъ Великій пробовалъ напр. вовсе отвыкнуть отъ сна. Профессора философіи отлично сдѣлали-бы, если-бы перестали поощрять это практически-пагубное безуміе своей философіей, притязающей на абсолютную непогрѣшимость. Надо привыкнуть видѣть въ душевныхъ актахъ однѣ лишь физіологическія функціи и сообразно съ этимъ и обращаться съ психическими силами — щадить или напрягать ихъ; надо помнить, что всякое тѣлесное страданіе, недомоганіе, разстройство, гдѣ-бы оно ни случилось, отражается на психикѣ. Особенно убѣждаетъ въ этомъ трудъ Кабаниса: «Des rapports du physique et du moral de l’homme».

Невыполненіе этого совѣта — это и есть та причина, по которой многіе выдающіеся умы и ученые впадали къ старости въ слабоуміе, въ дѣтство, а то и сходили съ ума. То напр., что знаменитые англійскіе писатели XIX вѣка, какъ Вальтеръ-Скотть, Вордсвортъ, Southey и др. къ старости, уже къ шестому десятку тупѣли, теряли умственныя способности, впадали въ слабоуміе, — это безъ сомнѣнія обусловлено тѣмъ, что всѣ они, соблазненные высокимъ гонораромъ, стали смотрѣть на свое творчество, какъ на ремесло, т. е. писать ради денегъ, а это влекло за собою чрезмѣрное напряженіе; тотъ, кто запрягаетъ своего Пегаса въ ярмо или подгоняетъ свою музу кнутомъ, тотъ столь-же дорого заплатитъ за это, какъ тотъ, кто чрезъ силу будетъ поклоняться Венерѣ. По моему и Кантъ въ преклонномъ возрастѣ, уже послѣ того, какъ онъ сталъ знаменитымъ, переутомилъ себя и благодаря этому за 4 года до смерти впалъ во второе дѣтство.

Каждый мѣсяцъ въ году оказываетъ особенное и непосредственное, т. е. независящее отъ погоды вліяніе на наше здоровье и вообще на все самочувствіе, какъ физическое, такъ и духовное.

В. О нашемъ поведеніи по отношенію къ другимъ.

21) Чтобы хорошо прожить свой вѣкъ, полезно запастись изрядной мѣрой осторожности и снисходительности; первая охраняетъ отъ вреда и потерь, вторая — отъ споровъ и ссоръ. Кому приходится жить съ людьми, тотъ не имѣетъ права отворачиваться отъ той ила иной индивидуальности, разъ она опредѣлена и дана природой, какой-бы жалкой, дурной или смѣшной она ни была. Надо признать ее за нѣчто непреложное, нѣчто такое, что въ силу вѣчныхъ, метафизическихъ законовъ должно быть такимъ, какимъ оно есть; въ худшемъ случаѣ надо сказать себѣ: «и такіе чудаки необходимы». Дѣйствуя иначе, человѣкъ поступаетъ несправедливо и вызываетъ противную сторону на смертный бой. Ибо никто не можетъ измѣнить своей индивидуальности — своего нравственнаго характера, умственныхъ силъ, темперамента, физіономіи и т. д. Если мы осудимъ рѣшительно все существо даннаго человѣка, то понятно, ему придется начать съ нами безжалостную борьбу; вѣдь мы готовы признать за нимъ право на существованіе лишь подъ тѣмъ условіемъ, чтобы онъ сталъ другимъ, — а измѣниться онъ не можетъ. Поэтому, живя съ людьми, мы должны признавать каждаго, считаться съ его индивидуальностью, какова-бы она ни была, и думать лишь о томъ, какъ использовать ее, сообразуясь съ ея свойствами и характеромъ, — отнюдь не надѣясь на ея измѣненіе и не осуждая ее за то, что она такова^[19]. Именно таковъ смыслъ словъ: «leben und leben lassen» (жить и давать жить другимъ). Однако это не такъ легко, какъ правильно, и счастливъ тотъ, кому совсѣмъ не приходится сталкиваться съ иными личностями.

Чтобы научиться выносить людей, надо упражнять свое терпѣніе на неодушевленныхъ предметахъ, которые, въ силу механической, вообще физической необходимости, являются препятствіями нашимъ намѣреніямъ, — а это встрѣчается на каждомъ шагу. Выработанное такимъ путемъ терпѣніе не трудно перенести на людей, если освоиться съ мыслью, что и они, служа помѣхой въ нашихъ дѣйствіяхъ, вынуждены къ этой роли въ силу столь-же строгой, вложенной въ ихъ существо необходимости, какъ та, которой подчинены неодушевленные предметы, и что поэтому такъ-же неразумно сердиться на ихъ поступки, какъ на камень, лежащій на нашемъ пути.

22) Удивительно, какъ легко и скоро сказывается въ разговорѣ людей однородность (Homogenität) или разнородность (Heterogenität) ихъ духа и характера; это сказывается во всякой мелочи. Разговоръ можетъ вестись на самую безразличную неинтересную тему, но если собесѣдники существенно разнородны, то почти каждая фраза одного произведетъ на другого болѣе или менѣе непріятное впечатлѣніе, а то и разсердитъ его. Люди-же однородные тотчасъ и во всемъ почувствуютъ извѣстную общность, переходящую при совершенной однородности въ полную гармонію, а то и въ унисонъ. Этимъ объясняется, во-первыхъ, почему заурядные люди такъ общительны и такъ легко находятъ всюду подходящее общество — «славныхъ, добрыхъ людей». Съ людьми незаурядными — наоборотъ: чѣмъ болѣе они выдаются, тѣмъ они необщительнѣе; иногда они столь одиноки, что испытываютъ большую радость, найдя въ другомъ хоть одну, хотя-бы ничтожную, но однородную съ ихъ характеромъ черточку. Одинъ человѣкъ можетъ значить для другого не больше, чѣмъ тотъ для него. Дѣйствительно великій духъ паритъ одиноко, какъ орелъ въ вышинѣ. — Во-вторыхъ, это объясняетъ еще, почему люди однѣхъ воззрѣній такъ скоро находятъ другъ друга, словно они взаимно притягиваются какой-то силой — «рыбакъ рыбака видитъ издалека». Правда, чаще всего это можно наблюдать на людяхъ съ низкими помыслами или убогими по уму; но это только потому, что ихъ — легіоны, тогда какъ натуры высшія. выдающіяся не только называются рѣдкими, но рѣдки на самомъ дѣлѣ. Поэтому, напр., въ какомъ-нибудь большомъ, преслѣдующемъ практическія цѣли собраніи, два отъявленныхъ мошенника съ такой легкостью распознаютъ другъ друга, словно они носятъ особые значки, и затѣмъ вступаютъ въ союзъ, чтобы учинить какое-либо мошенничество или предательство. Предположимъ нѣчто немыслимое — большое общество, сплошь состоящее изъ умныхъ, богато одаренныхъ людей, среди коихъ затесались два дурака; эти двое непремѣнно почувствуютъ другъ къ другу сердечное влеченіе и каждый изъ нихъ въ душѣ будетъ радъ, что ему удалось встрѣтить хоть одного разсудительнаго человѣка. Весьма любопытно присутствовать при томъ, какъ двое, преимущественно изъ нравственно и умственно неразвитыхъ людей, стараются сойтись поближе, спѣшатъ на встрѣчу одинъ другому съ пріятельскими, радостными привѣтствіями, словно они давно знакомы; это настолько поразительно, что хочется повѣрить — по буддійскому ученію о переселеніи душъ, — что они были уже когда-то, въ прежней жизни, друзьями.

Однако есть нѣчто, что даже при единомысліи людей способно отдалить ихъ другъ отъ друга и породить нѣкоторую дисгармонію; это — несходность въ данную минуту ихъ настроенія, почти всегда различнаго у разныхъ людей, въ зависимости отъ ихъ настоящаго положенія, занятія, обстановки, состоянія здоровья, отъ хода мысли въ данный моментъ и т. д. Все это создаетъ диссонансъ между гармонирующими въ общемъ личностями. Умѣть создавать потребный для устраненія этой помѣхи коррективъ, такъ сказать поддерживать въ себѣ равномѣрную температуру — это подъ силу лишь для личности высокой культуры. Какъ много значитъ сходность настроенія для единенія общества, можно судить по тому, что даже многолюдное собраніе оживляется горячими бесѣдами и искреннимъ интересомъ, какъ только что-нибудь объективное, — будь то опасность, надежда, извѣстіе, рѣдкое зрѣлище, спектакль, музыка или еще что-нибудь — произведетъ на всѣхъ одно и то-же впечатлѣніе. Такое впечатлѣніе, пересиливая всѣ частные интересы, создаетъ единство настроенія. За отсутствіемъ такого объективнаго возбудителя прибѣгаютъ обычно къ субъективному; нормальнымъ средствомъ создать во всѣхъ членахъ общества одинаковое настроеніе — служитъ бутылка; кофе и чай также пригодны для этого,

Именно эта дисгармонія въ обществѣ, столь легко создающаяся при различіи въ настроеніяхъ данной минуты, объясняетъ отчасти то, что въ воспоминаніяхъ, очищенныхъ отъ этихъ и имъ подобныхъ мѣшающихъ, хотя и мимолетныхъ, вліяній, каждый идеализируетъ, а то и возводитъ себя чуть что не въ святые. Воспоминаніе дѣйствуетъ какъ объективъ въ камеръ-обскурѣ: уменьшая всѣ размѣры, она даетъ намъ образъ гораздо болѣе красивый, чѣмъ самъ оригиналъ. Каждая наша отлучка даетъ намъ въ извѣстной мѣрѣ то преимущество, что пріукрашиваетъ насъ. Хотя идеализирующее воспоминаніе и требуетъ долгаго времени для того, чтобы закончить создаваемый образъ, но во всякомъ случаѣ работа эта начинается тотчасъ-же. Вслѣдствіе этого разумно показываться своимъ знакомымъ и добрымъ друзьямъ не иначе, какъ чрезъ значительный промежутокъ времени; тогда при встрѣчахъ можно будетъ замѣтить, что память уже начала свою работу.

Никто не можетъ видѣть выше себя. Этимъ я хочу сказать, что человѣкъ можетъ видѣть въ другомъ лишь столько, сколькимъ онъ самъ обладаетъ, и понять другого онъ можетъ лишь соразмѣрно съ собственнымъ умомъ. Если послѣдній у него очень невеликъ, то даже величайшіе духовные дары не окажутъ на него никакого дѣйствія, и въ носителѣ ихъ онъ подмѣтить лишь однѣ низкія свойства, т. е. слабости и недостатки характера и темперамента. Для него этотъ человѣкъ только и будетъ состоять, что изъ недостатковъ; всѣ его высшія духовныя способности такъ-же не существуютъ для него, какъ цвѣта для слѣпыхъ. Любой умъ останется незамѣченнымъ тѣмъ, кто самъ его не имѣетъ; всякое уваженіе къ чему-нибудь есть произведеніе достоинствъ цѣннаго, умноженныхъ на сферу пониманія цѣнителя. Такъ что, говоря съ кѣмъ-нибудь, всегда уравниваешь себя съ нимъ, ибо тѣ преимущества, какія мы имѣемъ надъ нимъ — исчезаютъ, и даже необходимое для такой бесѣды самоотреченіе остается совершенно непонятымъ. Если учесть, какъ низки помыслы и умственныя способности людей, насколько вообще большинство людей пошлы (gemein), то станетъ понятнымъ, что немыслимо говорить съ ними безъ того, чтобы на время бесѣды — по аналогіи съ распредѣленіемъ электричества — самому стать пошлымъ; лишь тогда мы уяснимъ себѣ вполнѣ истинный смыслъ и правдивость выраженія sich gemein machen — становиться пошлымъ, но тогда будемъ уже избѣгать всякаго общества, съ которымъ приходится соприкасаться лишь на почвѣ самыхъ низкихъ свойствъ нашей натуры. Не трудно убѣдиться, что существуетъ лишь одинъ способъ показать дуракамъ и болванамъ свой умъ: — не разговаривать съ ними. Правда, что тогда многіе окажутся въ обществѣ въ положеніи танцора, явившагося на балъ, и нашедшаго тамъ лишь хромыхъ — съ кѣмъ тутъ танцовать?

24) Я дарю свое уваженіе тому человѣку, готовъ назвать избраннымъ того, это, будучи не занятъ, ожидая чего-либо, не примется барабанить и постукивать всѣмъ, что только попадется ему въ руки — палкой, ножикомъ, вилкой, еще чѣмъ-нибудь; это покажетъ мнѣ, что онъ размышляетъ. По повидимому у многихъ людей зрѣніе всецѣло замѣнило собою мышленіе: они стараются познать свою жизнь посредствомъ постукиванія, — если въ данный моментъ нѣтъ сигары, отвѣчающей этой-же цѣли. По той-же причинѣ они постоянно вслушиваются и вглядываются во все, что происходитъ вокругъ.

25) Рошфуко очень мѣтко замѣтилъ, что трудно глубоко уважать и вмѣстѣ съ тѣмъ сильно любить кого-нибудь. Слѣдовательно, оотается выбирать, домогаться-ли намъ любви или уваженія людей. Любовь ихъ всегда корыстна, хотя и на разные лады. Къ тому-же способы ея пріобрѣтенія не всегда таковы, чтобы ими можно было гордиться. Человѣка обычно любятъ тѣмъ больше, чѣмъ болѣе низкія требованія онъ предъявляетъ къ уму и къ душѣ другихъ, притомъ серьезно, а не изъ лицемѣрія, и не въ силу той снисходительности, какая вытекаетъ изъ презрѣнія. Если вспомнить правильное изрѣченіе Гельвеція: «количество ума, необходимое для того, чтобы намъ понравиться — точный показатель той степени ума, какой обладаемъ мы сами» — тогда изъ этой посылки выводъ станетъ яснымъ самъ собою. — Не такъ обстоитъ дѣло съ людскимъ уваженіемъ; его приходится завоевывать противъ ихъ воли и потому-то его такъ часто скрываютъ. Оно даетъ намъ гораздо большее внутреннее удовлетвореніе, ибо связано съ цѣнностью нашей личности, чего нельзя сказать про людскую любовь; любовь субъективна, уваженіе-же — объективно. Правда, что зато любовь людей приноситъ намъ больше пользы.

26) Большинство людей настолько субъективны, что въ сущности ихъ не интересуетъ ничто, кромѣ самихъ себя. Изъ этого получается, что о чемъ-бы ни зашла рѣчь, они начинаютъ думать о себѣ; любая тема, если она имѣетъ хотя-бы случайное, весьма отдаленное отношеніе къ ихъ личности, до такой степени овладѣваетъ ихъ вниманіемъ, что они уже не въ силахъ понять и судить объ объективной сторонѣ дѣла; точно также они вовсе не слушаютъ никакихъ доводовъ, разъ эти послѣдніе противорѣчатъ ихъ интересамъ или тщеславію. Потому-то они такъ часто разсѣяны, такъ легко обижаются и оскорбляются, что бесѣдуя съ ними объективно о чемъ-бы то ни было, невозможно предусмотрѣть всего, что можетъ имѣть какое-либо отношеніе, — притомъ, пожалуй, невыгодное — къ тому драгоцѣнному и нѣжному «я», съ которымъ имѣешь дѣло; кромѣ своего «я» все остальное ихъ вовсе не касается; не понимая правдивости, мѣткости, красоты, тонкости или остроумія чужой рѣчи, они выказываютъ утонченнѣйшую чувствительность ко всему, что хотя-бы самымъ отдаленнымъ, косвеннымъ путемъ можетъ задѣть ихъ мелочное тщеславіе, вообще выставить въ невыгодномъ свѣтѣ ихъ драгоцѣнное «я». Съ этой обидчивостью они походятъ на маленькихъ собачекъ, которымъ такъ легко нечаянно наступить на лапу, отчего тѣ поднимаютъ отчаянный визгъ, — или-же на больного, покрытаго ранами и опухолями, къ которому совершенно нельзя прикоснуться. У иныхъ дѣло доходитъ до того, что выказать, а то даже просто не сумѣть скрыть въ бесѣдѣ съ ними свои достоинства и свой умъ — значитъ нанести имъ оскорбленіе; правда, сначала они скрываютъ свою обиду, и только позже неопытный собесѣдникъ ихъ тщетно будетъ ломать себѣ голову, стараясь понять, чѣмъ онъ могъ навлечь на себя ихъ гнѣвъ и обидѣть ихъ. — Зато такъ-же легко расположить ихъ къ себѣ путемъ лести. Поэтому ихъ сужденія — нерѣдко слѣдствіе подкупа — всегда въ пользу ихъ партіи или класса и никогда не бываютъ объективными и справедливыми. Все это обусловливается тѣмъ, что въ нихъ воля значительно преобладаетъ надъ сознаніемъ, и ихъ убогій умъ совершенно подчиненъ ей и не можетъ ни на минуту освободиться отъ этой подчиненности.

Жалкая субъективность людей, вслѣдствіе которой они все сводятъ на себя и изъ любой идеи прямымъ путемъ возвращаются опять-таки къ себѣ, — великолѣпно подтверждается астрологіей, пріурочивающей движеніе огромныхъ космическихъ тѣлъ къ жалкому человѣческому «я», и ставящей появленіе кометъ въ связь съ земными раздорами и гнусностями. А это практиковалось всегда, даже въ древнѣйшія времена (см. Stob. Ecclog., L. I, с. 22, 9).

27) Не слѣдуетъ приходить въ отчаяніе при каждой безсмыслицѣ, сказанной въ обществѣ и среди публики, или напечатанной и хорошо принятой, или хотя-бы только не опровергнутой; не слѣдуетъ думать, что это навсегда такъ и останется; утѣшимся увѣренностью, что впослѣдствіи, со временемъ, данный вопросъ будетъ освѣщенъ, обдуманъ, взвѣшенъ, обсужденъ и правильно рѣшенъ въ концѣ концовъ; — что послѣ извѣстнаго срока, болѣе или менѣе продолжительнаго, смотря по трудности вопроса, почта всѣ усвоятъ то, что высокому уму было ясно сразу-же. Тѣмъ временемъ приходится однако ждать; ясный умъ среди глупцовъ подобенъ человѣку, у котораго часы идутъ правильно, тогда какъ всѣ городскіе часы поставлены невѣрно. Онъ одинъ знаетъ настоящее время, но что ему отъ этого? — весь городъ живетъ по невѣрно поставленнымъ часамъ, въ томъ числѣ даже тотъ, кто знаетъ, что только его часы показываютъ вѣрное время.

28) Люди тѣмъ похожи на дѣтей, что становятся непослушными, если ихъ балуютъ; поэтому ни съ кѣмъ не слѣдуетъ быть слишкомъ уступчивымъ, слишкомъ добрымъ. Точно также какъ мы едва-ли потеряемъ друга, если откажемся дать ему въ долгъ, и весьма вѣроятно лишимся его, если снизойдемъ къ этой его просьбѣ, — такъ мы не потеряемъ его, если отнесемся къ нему свысока и нѣсколько пренебрежительно, тогда какъ слишкомъ большая дружба и предупредительность легко могутъ сдѣлать его крайне дерзкимъ и вызвать разрывъ. Особенно трудно людямъ переваривать сознаніе того, что въ нихъ нуждаются: неизмѣннымъ слѣдствіемъ этого сознанія являются высокомѣріе и требовательность. У иныхъ эта мысль зарождается на основаніи того только, что вы съ ними видитесь и ведете частыя откровенныя бесѣды; они начинаютъ думать, что у нихъ есть какія-то права на васъ и пробуютъ расширить рамки вѣжливости. Потому-то очень немногіе пригодны съ болѣе близкому общенію съ ними; особенно слѣдуетъ остерегаться фамильярности съ низкими личностями. Если-же человѣкъ вообразитъ, что онъ мнѣ гораздо нужнѣе, чѣмъ я ему, то онъ испытываетъ такое чувство, словно я у него что-то укралъ; онъ будетъ стараться отомстить мнѣ и вернуть украденное. — Въ жизни превосходство можетъ быть пріобрѣтено лишь тѣмъ, что человѣкъ ни въ какомъ отношенія не будетъ нуждаться въ другихъ и открыто станетъ показывать это. Съ этой цѣлью слѣдовало-бы отъ времени до времени давать понять каждому, — будь то мужчина или женщина, — что мы можемъ прекрасно обойтись и безъ нихъ: это укрѣпляетъ дружбу; въ большинствѣ случаевъ не помѣшаетъ, если примѣшивать изрѣдка въ отношенія къ людямъ маленькую дозу презрѣнія: — тѣмъ дороже станетъ для нихъ наша дружба; «чѣмъ меньше уважаешь другихъ, тѣмъ больше будутъ уважать тебя» — говоритъ остроумная итальянская пословица. Если-же среди насъ есть человѣкъ дѣйствительно выдающихся достоинствъ, то почему-то не полагается говорить ему этого, словно это какое-то преступленіе. Въ этомъ мало утѣшительнаго, но это такъ. Даже на собакахъ плохо отзывается большая дружба, — о людяхъ и говорить нечего.

29) Что благородныя, высоко одаренныя натуры выказываютъ, особенно въ юности, поразительное отсутствіе знанія людей и житейскаго разума, и вслѣдствіе этого такъ легко вдаются въ обманъ и ошибаются, тогда какъ низшія натуры гораздо скорѣе и лучше изворачиваются въ жизни, — это обусловлено тѣмъ, что при недостаткѣ опытности приходится судить а priori, а этотъ методъ конечно не можетъ идти въ сравненіе съ опытнымъ путемъ. Основой, исходной точкой для апріорныхъ сужденій является у заурядныхъ людей ихъ собственное «я»; натуры-же возвышенныя и выдающіяся не могутъ отправляться отъ своего «я», ибо оно-то именно и отличаетъ ихъ такъ рѣзко отъ другихъ людей. Руководствуясь въ сужденіяхъ о чужихъ мысляхъ и поступкахъ собственными мыслями и поступками, они понятно приходятъ къ невѣрнымъ выводамъ.

Даже если такой человѣкъ а posteriori, т. е. наученный собственнымъ опытомъ и другими, узнаетъ, наконецъ, чего можно ждать отъ людей вообще, пойметь, что приблизительно ⁵/₆ изъ нихъ въ моральномъ и интеллектуальномъ отношеніи таковы, что если внѣшнія обстоятельства не вынуждаютъ поддерживать съ ними сношенія, то лучше всего избѣгать ихъ, никоимъ образомъ не соприкасаться съ ними, — то все-же едва-ли онъ составитъ исчерпывающе-полное представленіе объ ихъ мелочности и ничтожествѣ; ему придется втеченіе всей дальнѣйшей жизни постоянно пополнять свои знанія въ этомъ отношеніи, нерѣдко ошибаясь въ расчетахъ въ ущербъ себѣ. Даже когда онъ проникнется усвоенными знаніями, все-же иногда, попадая въ общество незнакомыхъ людей, онъ будетъ удивленъ тѣмъ, что судя по ихъ рѣчамъ и манерамъ всѣ они кажутся весьма разсудительными, честными, откровенными, добродѣтельными, а то и разумными и интеллигентными. Но это не должно вводить его въ заблужденіе: причина этому та, что природа дѣйствуетъ иначе, нежели плохіе писатели, которые, желая изобразить мошенника или дурака, рисуютъ его такъ преднамѣренно, такими грубыми штрихами, что за каждымъ такимъ типомъ сразу-же видна личность самого автора, постоянно разоблачающаго его помыслы и рѣчи. и громко предостерегающаго: «это мошенникъ, дуракъ; не вѣрьте его словамъ». Природа поступаетъ иначе — какъ Гёте и Шекспиръ, у которыхъ каждое дѣйствующее лицо, будь это хоть самъ дьяволъ, является вполнѣ правымъ въ томъ, что говоритъ; эти лица схвачены столь объективно, что мы поневолѣ вовлекаемся въ ихъ интересы и принимаемъ участіе въ нихъ; каждая такая личность развивалась, какъ всякое твореніе природы, по внутреннему закону, въ силу котораго всѣ ея рѣчи и поступки являются естественными и необходимыми. — Тотъ, кто будетъ полагать, что черти гуляютъ по свѣту съ рогами, а дураки — съ бубенчиками, — непремѣнно станетъ ихъ добычей или игрушкой. Надо прибавить, что люди въ общежитіи подражаютъ лунѣ и горбатымъ, которые повертываются всегда одной стороной; у каждаго человѣка есть врожденный талантъ путемъ мимики превращать свое лицо въ маску, весьма точно изображающую то, чѣмъ-бы онъ долженъ былъ быть на самомъ дѣлѣ; маска эта, выкроенная исключительно по его индивидуальности, такъ точно прилажена, такъ подходитъ къ нему, что получается полная иллюзія. Ее надѣваютъ тогда, когда надо къ кому-нибудь подольститься. Но довѣрять ей слѣдуетъ не больше, чѣмъ обыкновенной полотняной маскѣ, памятуя великолѣпную итальянскую пословицу: «какъ-бы зла ни была собака, она всегда виляетъ хвостомъ».

Во всякомъ случаѣ надо остерегаться составлять очень хорошее мнѣніе о человѣкѣ, съ которымъ мы только-что познакомились; въ противномъ случаѣ мы по всѣмъ вѣроятіямъ разочаруемся къ собственному стыду, а то и ущербу. При этомъ надо учесть слѣдующее: истинный характеръ человѣка сказывается именно въ мелочахъ, когда онъ перестаетъ слѣдить за собою; вотъ тутъ-то, въ разныхъ маленькихъ дѣлахъ, можно удобно наблюдать хотя-бы по однѣмъ манерамъ, тотъ безграничный, ни съ чѣмъ не считающійся эгоизмъ, который если и не отсутствуетъ, то зато бываетъ скрытъ въ крупныхъ и важныхъ дѣлахъ. Не слѣдуетъ упускать такихъ случаевъ для наблюденія. Если человѣкъ не считается ни съ чѣмъ, кромѣ себя, въ мелкихъ обыденныхъ дѣлахъ и житейскихъ отношеніяхъ, вообще въ вопросахъ, къ которымъ примѣнима норма: «de minimis lex non curat» («законъ не заботится о мелочахъ»), если онъ ищетъ только своей выгоды, своего удобства, хотя-бы въ ущербъ другимъ, если онъ присваиваетъ то, что предназначено для всѣхъ, и т. д. — то можно быть увѣреннымъ, что ему чужда всякая справедливость, что онъ и въ крупныхъ дѣлахъ будетъ мошенничать, если его руки не будутъ связаны закономъ или силою; въ домъ къ себѣ его нельзя пускать. Тотъ, кто спокойно нарушаетъ законы своего клуба, тотъ можетъ нарушить и государственные законы, разъ только это не будетъ опасно^[20].

Если человѣкъ болѣе или менѣе близкій сдѣлаетъ намъ что-либо непріятное или досадное, то слѣдуетъ спросить себя, настолько-ли онъ намъ дорогъ, чтобы мы могли и хотѣли перенести съ его стороны то-же самое, даже нѣчто большее, притомъ не разъ и не два, а много чаще, — или нѣтъ? (Простить, забыть что-либо — значитъ выбросить за окно весь пріобрѣтенный драгоцѣнный опытъ). Въ случаѣ утвердительнаго отвѣта много говорить не приходится, такъ какъ словами тутъ ничего не подѣлаешь; но если мы рѣшимъ забыть этотъ поступокъ, развѣ что обсудивъ его, — а то и не обсуждая, — то должны понимать, что этимъ мы добровольно подвергаемъ себя повторенію того-же самаго. Въ случаѣ отрицательнаго отвѣта намъ слѣдуетъ тотчасъ-же и навсегда порвать съ дорогимъ, быть-можетъ, другомъ, если-же это слуга — удалить его. Ибо, если встрѣтится случай, онъ непремѣнно повторитъ то-же самое или что-нибудь подобное, даже если теперь онъ сталъ-бы горячо и искренно увѣрять насъ въ обратномъ. Рѣшительно все можетъ забыть человѣкъ, но только не самого себя, не свое существо. Характеръ человѣка абсолютно неисправимъ, ибо всѣ его дѣйствія вытекаютъ изъ нѣкоего внутренняго начала, въ силу котораго онъ при одинаковыхъ условіяхъ всегда долженъ будетъ поступить такъ-же и иначе не можетъ. Прочтите мое премированное изслѣдованіе о свободѣ воли, и отбросьте эту иллюзію. Потому-то примиреніе съ другомъ, съ которымъ все было порвано, — это слабость, которая искупится тогда, когда онъ при первомъ-же случаѣ учинитъ съ нами точь въ точь то самое, что привело къ разрыву, да еще пожалуй съ большей наглостью въ виду сознанія, что безъ него намъ не обойтись. То-же примѣнимо къ слугамъ, которыхъ мы удалили и потомъ снова беремъ къ себѣ. По той-же причинѣ нельзя ожидать, чтобы человѣкъ при измѣнившихся обстоятельствахъ поступалъ-бы такъ-же, какъ и раньше. Образъ мыслей и поведеніе людей мѣняются также часто, какъ ихъ интересы; намѣренія людей гарантированы на столь краткіе сроки, что надо быть крайне близорукимъ, чтобы полагаться на нихъ.

Предположимъ, что намъ желательно узнать, какъ поступитъ человѣкъ въ извѣстномъ положеніи, въ какое мы намѣрены его поставить; при этомъ ни въ коемъ случаѣ нельзя основываться на его увѣреніяхъ и клятвахъ. Предположимъ даже, что онъ говоритъ искренно, но вѣдь говоритъ-то онъ о томъ, чего не знаетъ онъ. Поэтому приходится выводить его дѣйствія лишь изъ совокупности условій, въ какія онъ попадетъ, и изъ конфликта ихъ съ его характеромъ.

Чтобы пріобрѣсти столь необходимое, ясное и глубокое понятіе объ истинныхъ, весьма плачевныхъ свойствахъ большинства людей, — было-бы весьма назидательно пользоваться ихъ трудами и поведеніемъ въ литературѣ въ качествѣ комментарія къ ихъ образу дѣйствій и поведенію въ практической жизни, — и наоборотъ. Это много послужитъ къ тому, чтобы не ошибаться ни въ самомъ себѣ, ни въ другихъ. Но при этомъ свойственная имъ феноменальная низость или глупость, проскользнувшая въ ихъ дѣятельности или въ литературныхъ трудахъ, должна не вызывать въ насъ досаду или злобу, а лишь служить матеріаломъ къ познанію; въ ней мы должны видѣть лишь добавленіе къ характеристикѣ человѣческаго рода, добавленіе весьма цѣннаго свойства. Тогда мы станемъ разсматривать эти свойства приблизительно такъ, какъ минералогъ разсматриваетъ характерный образчикъ какого-либо минерала. Конечно, бываютъ исключенія, иногда чрезвычайно рѣзкія, и различіе между личностями иногда весьма значительно; но, какъ уже давно замѣчено, міръ, взятый въ общемъ, — крайне плохъ: дикари другъ друга ѣдятъ, культурные люди — обманываютъ, — и это называется теченіемъ жизни. Что такое государство съ его искусственными, направленными и наружу и внутрь аппаратами и репрессивными средствами, — какъ не мѣра къ ограниченію безграничной людской неправды? Изъ исторіи всѣхъ временъ мы видимъ, что каждый король, если онъ держится прочно и страна болѣе или менѣе благоденствуетъ, пользуется этимъ для того, чтобы наброситься со своимъ войскомъ, какъ съ разбойничьей шайкой, на сосѣднія земли — вѣдь всѣ почти войны въ концѣ концовъ — разбой. Въ глубокой древности и частью еще въ Средніе вѣка побѣжденные дѣлались рабами побѣдителей. т. е. должны были работать на нихъ; но вѣдь, въ сущности, тѣ, кто платитъ контрибуцію — вынуждаются къ тому-же: они отдаютъ плоды своихъ прежнихъ работъ. «Во всѣхъ войнахъ суть заключается въ грабежѣ» — сказалъ Вольтеръ, и нѣмцамъ это слѣдовало-бы запомнить.

30) Нѣтъ такого характера, который можно было-бы предоставить всецѣло самому себѣ, давъ ему полную свободу; каждая личность нуждается въ руководствѣ понятій и правилъ. Но если слишкомъ далеко зайти по этому пути, вплоть до созданія искусственнаго, всецѣло выработаннаго собственными силами характера, который, слѣдовательно, будетъ вытекать не изъ врожденныхъ свойствъ, а изъ обдуманнаго расчета, — то мы вскорѣ убѣдимся въ справедливости латинской пословицы: «прогоняйте природу — она все равно вернется». Можно напр. очень хорошо усвоить то или иное правило поведенія по отношенію къ другимъ, можно даже самому открыть его и прекрасно формулировать, но въ дѣйствительной жизни мы первые его нарушимъ. Однако не слѣдуетъ изъ-за этого падать духомъ и полагать, что разъ нельзя вести свои сношенія съ людьми по абстрактнымъ правиламъ и принципамъ, то поэтому лучше всего отдаться на волю судьбы. Здѣсь дѣло обстоитъ, какъ со всѣми теоретическими правилами: первое — это понять правило, второе — научиться его примѣнять. Первое достигается разумомъ и сразу, второе — опытомъ и постепенно. Ученику показываютъ клавиши инструмента, парады и выпады въ фехтованіи, — и не смотря на все его стараніе ему сперва ничего не удается и даже кажется, что немыслимо соблюдать эти правила при быстрой игрѣ или въ пылу боя. Но по-немногу онъ научается имъ путемъ упражненія, дѣлая ошибки, падая, вновь вставая, Точно такъ-же обстоитъ дѣло съ правилами латинской грамматики; этимъ-же путемъ неуклюжій превращается въ придворнаго, сорвиголова — въ выдержаннаго свѣтскаго человѣка, открытый характеръ становится замкнутымъ, а благородный — ударяется въ иронію. Однако такое самообразованіе, добытое путемъ долгаго привыканія, всегда сохранитъ характеръ извнѣ идущаго принужденія, которому наша натура всегда хоть и слабо, а будетъ сопротивляться, а иногда и преодолѣетъ его. Всякое поведеніе, вытекшее изъ абстрактнаго правила, относится къ поведенію, вытекшему изъ первичныхъ, врожденныхъ склонностей такъ, какъ искусственное произведеніе, напр., часы, въ коихъ матеріи навязаны несвойственныя ей форма и движеніе, — къ живому организму, въ которомъ форма и матерія проникаютъ одна другую и составляютъ одно. Это отношеніе пріобрѣтеннаго характера къ врожденному подтверждается изрѣченіемъ Наполеона: «все, что не естественно — несовершенно». Вообще изреченіе это оправдывается всюду и всегда, и въ физическихъ и въ моральныхъ вопросахъ; единственное приходящее мнѣ на умъ исключеніе — это извѣстный минералогамъ естественный авентуринъ, который хуже поддѣльнаго.

Надо избѣгать какой-бы то ни было аффектаціи. Она всегда вызываетъ презрѣніе, во-первыхъ, въ качествѣ обмана, который самъ по себѣ трусость, ибо обусловленъ боязнью, и, во-вторыхъ, въ качествѣ самоосужденія: — человѣкъ старается казаться не самимъ собою, а чѣмъ-то другимъ, а, слѣдовательно, это другое онъ считаетъ лучшимъ себя. Аффектированіе какого-либо качества. хвастовство имъ — это признаніе самому себѣ, что не обладаешь имъ. Хвастается ли человѣкъ храбростью, ученостью, умомъ, остроуміемъ, успѣхомъ у женщинъ, богатствомъ, знатностью рожденія или еще чѣмъ-нибудь, — все это свидѣтельствуетъ, что именно этого-то ему и не хватаетъ: кто дѣйствительно обладаетъ какимъ-либо достоинствомъ, тому и въ голову не придетъ выказывать, аффектировать его — онъ совершенно спокоенъ на этотъ счетъ. Именно таковъ смыслъ испанской пословицы: «разъ подкова бренчитъ, значитъ въ ней не хватаетъ гвоздя». Правда, какъ сказано выше, никто не долженъ всецѣло раскрываться и выказывать всего себя; многія дурныя и животныя свойства нашей натуры должны быть скрыты; однако это узаконяетъ лишь отрицательную скрытность, а не положительную симуляцію. — Надо помнить къ тому-же, что аффектація разоблачается раньше даже, чѣмъ выяснится, что именно аффектировалъ человѣкъ. Долго она все равно не продержится: маска когда-нибудь да спадетъ. «Никто не можетъ долго притворяться; всякій притворяющійся скоро выкажетъ свою истинную натуру» (Sen. de dem., L. I, c. 1).

31) Такъ-же, какъ тяжесть собственнаго тѣла мы носимъ не чувствуя ея, и ощущаемъ тяжесть посторонняго несомаго тѣла, — такъ мы не замѣчаемъ собственныхъ ошибокъ и пороковъ, а видимъ чужіе. Зато каждый имѣетъ въ лицѣ другого зеркало, въ которомъ ясно видны его собственные пороки, ошибки и недостатки разнаго рода. Но человѣкъ обычно наступаетъ какъ собака, лающая на зеркало, не зная, что въ немъ отражается она сама, и полагая, что тамъ другая собака. Тотъ, кто критикуетъ другихъ, работаетъ надъ собственнымъ совершенствованіемъ. Слѣдовательно тѣ, кто склоненъ и привыкъ подвергать мысленно, наединѣ съ собою внимательной и строгой критикѣ внѣшній образъ дѣйствій и вообще все поведеніе другихъ — трудятся этимъ путемъ надъ собственнымъ исправленіемъ: въ нихъ навѣрное найдется достаточно справедливости, или хоть гордости и тщеславія, чтобы самимъ избѣгать того, что они такъ строго порицали въ другихъ. Про снисходительныхъ слѣдуетъ сказать обратное: «они поочередно то прощаютъ, то просятъ прощенія». Въ евангеліи есть отличная притча о сучкѣ въ чужомъ глазу и о бревнѣ въ собственномъ; но вѣдь сама природа глаза такова, что онъ смотритъ наружу, а не внутрь; во всякомъ случаѣ замѣчать и порицать чужія ошибки — это весьма дѣйствительное средство къ тому, чтобы созналъ свои собственныя; чтобы исправиться, намъ нужно зеркало.

Это правило примѣнимо къ стилю и къ манерѣ письма; кто восхищается какой-либо новой глупостью, примѣненною въ этой области, вмѣсто того, чтобы осудить ее, тотъ навѣрное самъ ее перейметъ. Въ Германіи такіе глупые пріемы перенимаются очень быстро; нѣмцы вообще терпимы, — ихъ девизъ — «поочередно то прощать, то просить прощенія».

32) Благородный человѣкъ въ юноcти вѣрить, что важнѣйшія отношенія и вытекающія изъ нихъ сношенія людей между собой — идейны, т. е. основаны на единствѣ характера, образа мыслей, вкуса, духовныхъ силъ и т. д.; уже позже онъ узнаетъ, что отношенія эти реальны, т. е. опираются на тѣ или иные матеріальные интересы, лежащіе въ основѣ почти всѣхъ сношеній; большинство людей и представить себѣ иныхъ отношеній не можетъ. Вслѣдствіе этого человѣка цѣнятъ по его должноcти, занятію, національности, по его семьѣ, т. е. вообще по положенію и роли, предоставленной ему житейской условностью; сообразно съ этимъ его сортируютъ и оцѣниваютъ «по фабричному». Напротивъ, то, что онъ за человѣкъ самъ по себѣ, по своимъ личнымъ качествамъ — на это смотрятъ лишь когда это нужно, т. е. крайне рѣдко, ибо въ большинствѣ случаевъ для людей выгоднѣе отстраняться отъ этого вопроса, игнорировать его. Но чѣмъ больше внутренняя цѣнность человѣка, тѣмъ меньше нравится ему такой порядокъ, и онъ постарается уйти изъ сферы его дѣйствія. Порядокъ этотъ обусловленъ тѣмъ, что въ этомъ свѣтѣ средства избѣжать нужды и горя являются самымъ существеннымъ, самымъ важнымъ въ жизни.

33) Какъ бумажныя деньги обращаются вмѣсто серебра, такъ въ жизни вмѣсто истиннаго уваженія и истинной дружбы курсируютъ внѣшнія ихъ изъявленія, по возможности ловкое подражаніе имъ посредствомъ словъ и мимики. Правда, еще вопросъ, существуютъ-ли люди, дѣйствительно ихъ заслуживающіе. Во всякомъ случаѣ я предпочту виляніе честной собаки хвостомъ цѣлой сотнѣ подобныхъ изъявленій дружбы и уваженія.

Истинная, подлинная дружба предполагаетъ горячее, чисто-объективное, совершенно незаинтересованное участіе въ радостяхъ и горѣ друга, а это участіе — полное отождествленіе себя съ нимъ. Этому настолько противится эгоизмъ человѣческой натуры, что истинная дружба принадлежитъ къ числу вещей, о которыхъ, какъ о морскихъ змѣяхъ, мы не знаемъ, вымышлены-ли онѣ, или существуютъ гдѣ-либо на самомъ дѣлѣ. Однако встрѣчаются иногда отношенія, которыя, хотя и покоятся главнымъ образомъ на различнаго рода скрытыхъ эгоистическихъ мотивахъ, но все-таки содержатъ въ себѣ крупицу истинной, неподдѣльной дружбы, облагораживающей ихъ настолько, что въ этомъ мірѣ несовершенствъ они могутъ съ нѣкоторымъ правомъ называться дружбой. Они рѣзко выдѣляются надъ обыденными отношеніями, которыя обыкновенно таковы, что съ большинствомъ нашихъ добрыхъ знакомыхъ мы перестали-бы разговаривать, если-бы услышали, какъ они отзываются о насъ за глаза.

Лучшее, — послѣ случаевъ, когда требуются серьезная помощь и значительныя жертвы, — средство испытать вѣрность друга представляется въ тотъ моментъ, когда разсказываешь ему о несчастіи, только что поразившемъ насъ. Или на его лицѣ отразится истинное, глубокое огорченіе, или-же невозмутимое спокойствіе его лица, а то и мелькнувшее на немъ постороннее выраженіе подтвердятъ извѣстное изреченіе Рошфуко: «въ несчастіи нашихъ лучшихъ друзей мы всегда находимъ что-нибудь такое, что намъ не непріятно». Обычные, «такъ называемые» друзья еле могутъ подавить въ такихъ случаяхъ легкую довольную улыбку. — Очень немногое можетъ столь безошибочно привести людей въ хорошее настроеніе, какъ разсказъ о значительномъ несчастіи, недавно насъ постигшемъ, или откровенное признаніе въ какой-либо личной слабости. — Характерно!

Какъ ни трудно въ этомъ признаться, но разлука, долгое отсутствіе наносятъ ущербъ всякой дружбѣ. Люди, которыхъ мы не видимъ, будь это хоть ближайшіе друзья, «высыхаютъ» съ теченіемъ лѣтъ въ нашей памяти въ абстрактныя понятія, въ силу чего наше участіе къ нимъ все болѣе и болѣе становится только разсудочнымъ, длящимся лишь въ силу привычки; участіе живое и глубокое остается на долю тѣхъ, кто у насъ передъ глазами, хотя-бы то были любимыя животныя. Настолько подчиненъ человѣкъ внѣшнимъ чувствамъ! Здѣсь оправдываются слова Гёте (Tasso 4, Sc. 4): «Настоящее — могущественное божество».

Друзья дома большею частью вполнѣ заслуживаютъ свое названіе, такъ какъ они дѣйствительно болѣе привязаны къ дому, нежели къ хозяину; въ этомъ отношеніи они болѣе похожи на кошекъ, чѣмъ на собакъ.

Искренно друзья только называютъ себя друзьями; враги-же искренни и на дѣлѣ; поэтому ихъ хулу слѣдуетъ использовать въ цѣляхъ самопознанія, такъ, какъ мы принимаемъ горькое лекарство.

Будто такъ трудно найти друга въ нуждѣ? Наоборотъ: едва мы успѣли подружиться въ кѣмъ-нибудь, онъ тотчасъ-же оказывается въ нуждѣ и ужъ цѣлится призанять у насъ.

34) Какъ наивенъ тотъ, кто мнить, будто выказалъ умъ и разсудокъ — это хорошее средство къ тому, чтобы нравиться въ обществѣ. Напротивъ, въ подавляющемъ большинствѣ людей эти свойства возбуждаютъ лишь ненависть и злобу, тѣмъ болѣе горькую, что они не дерзаютъ открыто указать на ея причину, которую они стараются скрыть даже отъ самихъ себя. Происходитъ это слѣдующимъ образомъ. Если кто-либо замѣчаетъ и чувствуетъ значительно духовное превосходство въ томъ, съ кѣмъ онъ разговариваетъ, то онъ дѣлаетъ про себя и не вполнѣ сознательно выводъ, что его собесѣдникъ въ такой-же мѣрѣ замѣтилъ и ощутилъ ограниченность его ума. Это предположеніе вызываетъ въ немъ горькую злобу и ненависть (ср. Міръ какъ воля и представленіе, т. II, цитированныя слова д-ра Джонсона и Мерка — другъ юности Гёте). Граціанъ справедливо замѣтилъ (oraculo manual у arte de prudencia 240): «единственное средство достичь полнаго спокойствія — это облечься въ шкуру скромнѣйшаго животнаго». Выказывать свой умъ и разумъ — это значитъ косвеннымъ образомъ подчеркивать неспособность и тупоуміе другихъ. Къ тому-же пошлая натура всегда возмущается при видѣ своего антипода и роль подстрекателя въ этомъ возмущеніи играетъ зависть. На каждомъ шагу можно наблюдать, что удовлетвореніе тщеславія — наивысшее наслажденіе для людей, но возможно оно лишь чрезъ сравненіе себя съ другими.

Никакими достоинствами человѣкъ не гордится, такъ, какъ духовными, такъ какъ только ими обусловлено превосходство надъ животными^[21]. Выказать свое рѣшительное превосходство надъ нимъ въ этомъ отношеніи, вдобавокъ при свидѣтеляхъ, — это, конечно, величайшая дерзость, требующая отмщенія; онъ вѣроятно и станетъ искать случая отмстить намъ посредствомъ оскорбленія, перейдя такимъ образомъ изъ области разума въ область воли, гдѣ нѣтъ ни умныхъ, ни неумныхъ. Поэтому, въ то время, какъ сословіе и богатство всегда могутъ расчитывать на уваженіе общества, — духовныя достоинства не могутъ и надѣяться на это; въ лучшемъ случаѣ ихъ игнорируютъ, иначе-же на нихъ смотрятъ какъ на своего рода нахальство или какъ на нѣчто, пріобрѣтенное недозволеннымъ путемъ, чѣмъ обладатель къ тому-же дерзаетъ гордиться; за это каждый желалъ-бы какъ-нибудь его унизить и ждетъ только удобнаго случая. Едва-ли даже самымъ скромнымъ, тихимъ поведеніемъ удастся вымолить прощеніе за свое духовное превосходство. Сади говоритъ въ Гулистанѣ (пер. Графа, стр. 146). «Знайте, что неразумный питаетъ въ сто разъ больше ненависти къ разумному, чѣмъ этотъ — къ нему». Напротивъ, духовная ограниченность — это отличная рекомендація. То, что для тѣла теплота, то для духа — ощущеніе своего превосходства, и потому каждый стремится приблизиться къ субъекту, вызывающему это ощущеніе, — притомъ столь-же инстинктивно, какъ къ печкѣ, или на солнечный свѣтъ. Ощущеніе это доставитъ для мужчины тотъ, кто ниже его по духовнымъ качествамъ, для женщины — та, кто уступаетъ ей въ красотѣ. Выказать предъ иными людьми, хотя-бы и непритворно, что уступаешь имъ по уму — не такъ-то легко. Напротивъ, недурная дѣвушка часто съ сердечной пріязнью относится къ ужаснѣйшему уроду. Физическія достоинства въ мужчинѣ не очень важны, хотя, правда, что пріятнѣе бесѣдовать съ тѣмъ, кто ниже насъ ростомъ, чѣмъ съ тѣмъ, кто выше. Мужчинамъ нравятся глупые и невѣжественные, женщинамъ — дурныя собою; этимъ послѣднимъ приписываютъ обычно чрезвычайно доброе сердце: вѣдь всегда необходимо какъ-нибудь обосновать предъ другими и предъ самимъ собою свою симпатію. Именно поэтому всякое духовное преимущество является изолирующимъ свойствомъ; его ненавидятъ, избѣгаютъ и въ свое оправданіе надѣляютъ его обладателя всяческими недостатками {Лучшимъ средствомъ проложить себѣ дорогу въ жизни являются дружба и товарищи. Но большія способности дѣлаютъ насъ гордыми и потому мало пригодными къ тому, чтобы льстить тѣмъ, у кого эти способности ничтожны, предъ коими приходится поэтому скрывать свое преимущество, отрекаться отъ него. Обратнымъ образомъ вліяетъ сознаніе небольшихъ способностей; оно отлично уживается съ приниженностью, общительностью, любезностью, уваженіемъ къ дурному и доставляетъ слѣдовательно друзей и покровителей.

Сказанное относится не только къ государственной службѣ, но и къ почетнымъ должностямъ, даже къ ученой славѣ; въ академіяхъ напр. всѣ верхи заняты милой посредственностью, заслуженные же люди попадаютъ туда очень поздно, или никогда; впрочемъ — это всюду такъ.}. — Точно такую-же роль играетъ у женщинъ красота: очень красивыя дѣвушки не находятъ себѣ не только подругъ, но и пріятельницъ. Мѣста компаньонки имъ и искать не стоитъ: при первомъ-же ихъ появленіи лицо хозяйки дома хмурится: ей нѣтъ никакого расчета оттѣнять чужою красотою безобразіе своихъ дочерей или собственное. — Совершенно иначе обстоитъ дѣло съ преимуществами въ чинѣ, ибо онѣ, въ отличіе отъ личныхъ достоинствъ, вліяютъ не въ силу контраста, а подобно тому, какъ цвѣтъ окружающаго вліяетъ на лицо, т. е. путемъ отраженія.

35) Въ нашемъ довѣріи къ людямъ главную роль весьма часто играютъ лѣность, себялюбіе и тщеславіе; лѣность — тогда, когда, не желая собственными силами изслѣдовать, слѣдить или дѣлать что-либо, — мы предпочитаемъ вѣрить другому: себялюбіе — когда потребность говорить о нашихъ личныхъ дѣлахъ вынуждаетъ насъ исповѣдаться; тщеславіе. — Когда наши дѣла таковы, что мы ими гордимся. — И тѣмъ не менѣе мы требуемъ, чтобы наше довѣріе цѣнили!

Наоборотъ — не слѣдовало-бы сердиться на недовѣріе: вѣдь недовѣріе — это апоѳеозъ честности, искренне признаніе ея чрезвычайной рѣдкости, вслѣдствіе коей она принадлежитъ къ числу вещей, въ существованіи которыхъ люди сомнѣваются.

36) Одну изъ основъ вѣжливости — главной китайской, добродѣтели — я указалъ въ моей «Этикѣ»; другая основа ея заключается въ слѣдующемъ. — Вѣжливость — это молчаливое соглашеніе игнорировать и не подчеркивать другъ въ другѣ моральную и умственную нищету, благодаря чему эти свойства къ обоюдной выгодѣ нѣсколько стушевываются.

Вѣжливость — это благоразуміе; слѣдовательно, невѣжливость — глупость; безъ нужды, изъ одной удали наживать себѣ ею враговъ — это такое-же безуміе, какъ поджечь собственный домъ. Вѣжливость — подобно жетонамъ въ игрѣ — завѣдомо фальшивая монета; скупиться на нее — значитъ выказать свою глупость, щедро раздавать ее — вполнѣ разумно. У всѣхъ націй письма кончаются: — votre très humble serviteur — your most obedient servant — suo devotissimo servo — одни нѣмцы пропускаютъ слово «слуга», говоря, что это-дескать ложь. — Кто однако доводить вѣжливость до того, что жертвуетъ ради нея реальными интересами, тотъ подобенъ тому, кто сталъ-бы настоящіе золотые мѣнять на жетоны. — Какъ воскъ, твердый и ломкій по природѣ, становится въ теплѣ столь мягкимъ, что способенъ принять любую форму, такъ и самыхъ угрюмыхъ, сердитыхъ людей можно посредствомъ вѣжливости и любезности сдѣлать сговорчивыми и веселыми. — Словомъ — вѣжливость для челозѣка — это то-же, что тепло для воска.

Правда, быть вѣжливымъ — задача трудная въ томъ отношеніи, что приходится выказывать величайшее почтеніе ко всѣмъ людямъ, изъ коихъ большинство этого не заслуживаетъ, и симулировать живѣйшее участіе въ нихъ, въ то время какъ намъ хотѣлось-бы вовсе о нихъ не думать. Сочетать вѣжливость съ гордостью — это величайшее искусство.

Насъ гораздо меньше возмущали-бы оскорбленія, сводящіяся всегда въ сущности къ изъявленію неуваженія, если-бы съ одной стороны мы не имѣли-бы преувеличеннаго представленія о нашихъ достоинствахъ и цѣнности, т. е. не были-бы непомѣрно горды, и съ другой — дали-бы себѣ отчетъ, какъ каждый въ глубинѣ души думаетъ обычно о другихъ и цѣнитъ ихъ. Какой рѣзкій контрастъ получился-бы между щепетильностью большинства въ отношеніи самыхъ слабыхъ намековъ на критику ихъ дѣйствій, и тѣмъ, что они услышали-бы, подслушавъ разговоры добрыхъ знакомыхъ! — Слѣдовало-бы помнить, что обычная вѣжливость — это только улыбающаяся маска; тогда мы не поднимали-бы скандала каждый разъ, какъ она сдвинется или будетъ снята на минуту; и что если человѣкъ становится грубымъ, то этимъ онъ только скидываетъ одежду и показывается въ естественномъ видѣ, правда, какъ и большинство нагихъ людей, онъ будетъ выглядѣть весьма неприглядно.

37) Не слѣдуетъ брать въ своихъ дѣйствіяхъ примѣры съ другихъ, такъ какъ положеніе, обстоятельства и отношенія никогда не бываютъ тождественны, и различія въ характерѣ придаютъ разный оттѣнокъ поступкамъ; потому, «когда двое поступаютъ одинаково — получается все-таки не одно и то-же». Слѣдуетъ, по зрѣломъ размышленіи и основательномъ обсужденіи, дѣйствовать сообразно съ своимъ характеромъ. Оригинальность необходима даже въ практической жизни: иначе наши дѣйствія не будутъ отвѣчать тому, чѣмъ мы являемся на самомъ дѣлѣ.

38) Не слѣдуетъ оспаривать чужихъ мнѣній: надо помнить, что если-бы мы захотѣли опровергнуть всѣ абсурды, въ какіе люди вѣрятъ, то на это не хватило-бы и маѳусаилова вѣка.

Слѣдуетъ воздерживаться въ бесѣдѣ отъ всякихъ критическихъ, хотя-бы и доброжелательныхъ замѣчаній: обидѣть человѣка — легко, исправить-же его — трудно, если не невозможно.

Если безсмыслицы, какія намъ приходится выслушивать въ разговорѣ, начинаютъ сердить насъ, надо вообразить себѣ, что разыгрывается комическая сцена между двумя дураками; это — испытаннѣйшее средство. — Кто явился на свѣтъ съ цѣлью серьезно поучать людей великимъ истинамъ, тотъ можетъ считать себя счастливымъ, если останется цѣлъ.

39) Кто хочетъ, чтобы его мнѣніе было принято, долженъ высказывать его спокойно и безстрастно. Ибо всякая страстность вытекаетъ изъ воли и ей именно, а не разуму, холодному по своей природѣ, припишутъ это мнѣніе. Такъ какъ главное въ человѣкѣ — воля, разумъ-же — вториченъ, производенъ, то скорѣе подумаютъ, что данное сужденіе вытекло изъ возбужденія воли, чѣмъ то, что это возбужденіе обусловлено даннымъ сужденіемъ.

40) Не слѣдуетъ хвалить самого себя, даже если имѣешь на то полное право, ибо тщеславіе такъ заурядно, а заслуга — столь исключительная вещь, что какъ только людямъ покажется, будто мы, хотя-бы косвенно, хвалимъ себя, — каждый готовъ прозакладывать сто противъ одного, что въ насъ говоритъ тщеславіе, у котораго не хватаетъ разумности понятъ смѣшную сторону хвастовства. Однако, при всемъ томъ Бэконъ Веруламскій былъ, пожалуй, правъ, говоря, что какъ отъ клеветы, такъ и отъ хвастовства «всегда что-нибудь да остается» и потому совѣтовалъ пользоваться имъ въ умѣренной дозѣ.

41) Если подозрѣваешь кого-либо во лжи, — притворись, что вѣришь ему; тогда онъ наглѣетъ, лжетъ грубѣе и попадается. Если-же въ его словахъ проскользнула истина, которую онъ хотѣлъ-бы скрыть, — притворись невѣрящимъ; подстрекаемый противорѣчіемъ, онъ выскажетъ и остальную часть скрываемой истины.

42) На всѣ наши личныя дѣла слѣдуетъ смотрѣть какъ на тайны; надо оставаться совершенно неизвѣстнымъ для своихъ знакомыхъ за предѣлами того, что они сами видятъ. Освѣдомленность ихъ въ невиннѣйшихъ вопросахъ можетъ когда-нибудь, при случаѣ, оказаться весьма для насъ невыгодной.

Вообще, лучше обнаруживать свой умъ въ молчаніи, нежели въ разговорахъ. Молчаніе присуще благоразумію, слова — тщеславію. Случаи къ тому и къ другому одинаково часты; но мы часто предпочитаемъ мимолетное удовлетвореніе, доставляемое словами, той прочной пользѣ, какую приноситъ молчаніе. Слѣдовало-бы даже отказывать себѣ въ томъ облегченіи, какое для живыхъ людей доставляетъ разговоръ съ самимъ собою вслухъ, — дабы это не вошло въ привычку. вѣдь этимъ путемъ мысль такъ сближается, сродняется съ словомъ, что и разговоръ съ другими переходить постепенно въ мышленіе вслухъ; благоразуміе-же требуетъ, чтобы между нашими душами и нашими рѣчами всегда была непроходимая пропасть.

Иногда мы полагаемъ, что другіе абсолютно не могутъ повѣрить чему-либо, касающемуся насъ, на самомъ-же дѣлѣ они въ этомъ и не сомнѣваются; если-же мы сами постараемся навести на это ихъ подозрѣніе, тогда они навѣрное этому не повѣрятъ. Часто мы выдаемъ себя лишь тѣмъ, что полагаемъ, будто этого невозможно не замѣтить; — такъ-же, какъ мы бросаемся съ высоты благодаря головокруженію, т. е. расчитывая, что тутъ невозможно надолго удержаться, а сохранять равновѣсіе — это такая тяжелая пытка, что лучше ее прекратить, хотя-бы кинувшись внизъ.

Съ другой стороны, слѣдуетъ знать, что люди, даже тѣ, которые вообще не отличаются особенной проницательностью, великолѣпно разбираются въ чужихъ личныхъ обстоятельствахъ, и способны при одной только данной рѣшать самыя запутанныя задачи. Такъ что, если разскажешь имъ какое-либо случившееся событіе, выпуская всѣ имена и другія указанія на дѣйствующихъ лицъ, то надо остерегаться и не включать въ разсказъ какого-нибудь положительнаго и специфическаго обстоятельства, какъ-бы ничтожно оно ни было, напр. не указывать мѣста, времени или имени какого-либо побочнаго лица или еще чего-нибудь, что можетъ находиться въ непосредственной связи съ самимъ событіемъ: этимъ мы даемъ имъ извѣстную положительную величину, изъ которой ихъ математическая проницательность вскорѣ сумѣетъ вывести и все остальное. Любопытство возбуждается при этомъ такъ сильно, что воля съ его помощью подчиняетъ себѣ и подгоняетъ разумъ, который и добивается рѣшенія самыхъ трудныхъ задачъ. Насколько люди невоспріимчивы и равнодушны къ общимъ истинамъ, настолько-же они жадны до индивидуальныхъ явленій.

Но этимъ-то причинамъ молчаніе настойчиво рекомендовалось всѣми учителями житейской мудрости, приводившими въ его защиту разнообразнѣйшіе аргументы. Поэтому я могу ограничиться вышесказаннымъ; приведу лишь нѣсколько арабскихъ изреченій, особенно мѣткихъ и къ тому-же мало кому извѣстныхъ. «Чего не долженъ знать твой врагъ, — того не говори и другу». «Пока я скрываю свою тайну, — она моя плѣнница; какъ только я ее выдамъ, я становлюсь ея плѣнникомъ». «Плодъ древа молчанія — миръ».

43) Лучше всего помѣщены тѣ деньги, которыя у насъ украдены: вѣдь мы за нихъ непосредственно пріобрѣли благоразуміе.

44) Не слѣдуетъ по возможности ни къ кому питать непріязни, но зато хорошенько примѣчать и хранить въ памяти поступки каждаго, чтобы сообразно съ ними опредѣлить его цѣнность, хотя-бы лишь по отношенію къ намъ, и согласовать съ этимъ наше поведеніе и обращеніе съ нимъ, — всегда памятуя о неизмѣняемости характера: забыть какую-либо скверную черту человѣка — это все равно, что выбросить трудомъ добытыя деньги. — Такимъ образомъ мы избѣжимъ глупой довѣрчивости и неразумной дружбы.

«Ни любить, ни ненавидѣть» — такова первая половина житейской мудрости; вторая ея половина: «ничего не говорить и никому не вѣрить». Правда, что охотно отвернешься отъ того міра, который вызываетъ необходимость въ этихъ, а равно и въ послѣдующихъ правилахъ.

45) Обнаруживать злобу или ненависть словами или выраженіемъ лица — безполезно, опасно, неразумно, смѣшно и наконецъ пошло. Злобу или ненависть нельзя обнаруживать иначе, какъ дѣйствіемъ. Это удастся тѣмъ лучше, чѣмъ основательнѣе мы воздерживались отъ перваго. Ядовитыми бываютъ лишь животныя, имѣющія холодную кровь.

46) Старинное правило свѣтскихъ людей: parler sans accent — «говорить безъ выраженія» означаетъ, что слѣдуетъ предоставлять уму собесѣдниковъ разбирать то, что мы сказали: умъ ихъ медлителенъ, и пока онъ справится съ нашими словами, мы успѣемъ уйти далеко. Напротивъ, «говорить съ выраженіемъ» — значитъ обращаться къ чувству — и тогда происходитъ обратное. Иному можно безъ непосредственной опасности наговорить поразительной ерунды, лишь-бы все было сказано вѣжливо и дружескимъ тономъ.

Д. Наше отношеніе къ общему ходу міровыхъ событій и къ судьбѣ.

47) Въ какія-бы формы ни облекалась человѣческая жизнь, элементы ея всегда одни и тѣ-же, а потому и сама она въ существенныхъ чертахъ всюду одинакова, протекаеть-ли она въ лачугѣ, при дворѣ, въ монастырѣ или въ полку. Какъ-бы разнообразны ни были событія, происшествія, удачи и неудачи жизни, все-же они напоминаютъ кондитерскія печенія: имъ приданы разнообразнѣйшія замысловатыя формы, но всѣ они сдѣланы изъ одного тѣста; также и событія, происшедшія съ однимъ, похожи на происшествія въ жизни другого гораздо болѣе, чѣмъ это намъ кажется во время разсказа о нихъ. Событія нашей жизни похожи еще на картины въ калейдоскопѣ, гдѣ при каждомъ оборотѣ мы видимъ нѣчто новое; на самомъ-же дѣлѣ — это все одно и то-же.

48) Древній мудрецъ замѣтилъ совершенно справедливо, что есть три міровыхъ силы: разумъ, сила и счастіе. Я полагаю, что послѣдняя сила — самая могущественная. Нашъ жизненный путь можно уподобить пути корабля. Судьба — то благосклонная, то недружелюбная — играетъ роль вѣтра, то быстро подвигая насъ впередъ, то отбрасывая далеко назадъ, причемъ наши усилія к дѣйствія могутъ лишь слабо бореться съ нею. Наша усилія играютъ роль веселъ; лишь только благодаря долгой работѣ на нихъ намъ удастся продвинуться нѣсколько впередъ, какъ внезапный порывъ вѣтра настолько-же отбрасываетъ насъ назадъ. Если-же вѣтеръ благопріятенъ, то онъ такъ быстро двигаетъ насъ, что въ веслахъ нѣтъ надобности. Это могущественное вліяніе счастья неподражаемо выражено въ испанской пословицѣ: «достань счастье для твоего сына и тогда смѣло кидай его въ море».

Правда, что случай — это злая сила, подпадать подъ вліяніе которой слѣдуетъ по возможности рѣже, и однако, кто тотъ единственный благодѣтель, который, даруя намъ что-либо, ясно даетъ понять при этомъ, что мы не можемъ предъявлять никакихъ правъ на его дары, что этимъ дарамъ мы обязаны отнюдь не собственнымъ достоинствамъ, а исключительно его милости и добротѣ и что именно въ этомъ мы можемъ почерпнуть радостную надежду и впредь получать нѣкоторыя незаслуженныя блага? Благодѣтель этотъ — случай, умѣющій съ царственнымъ величіемъ убѣдить, что любая заслуга безсильна и ничего не значитъ предъ его милостью или гнѣвомъ.

Когда оглядываешься на свой жизненный путь, обозрѣваешь запутанные, какъ въ лабиринтѣ, ходы его и видишь, какъ много счастья нами упущено и сколько несчастій навлечено нами-же, то легко можно зайти слишкомъ далеко въ упрекахъ самому себѣ. Но вѣдь жизнь наша не всецѣло строится нами самими, а есть продуктъ двухъ факторовъ, а именно: ряда событій и совокупности нашихъ рѣшеній; оба эти фактора постоянно скрещиваются между собою, мѣняя другъ друга. Къ тому-же и въ томъ и въ другомъ нашъ горизонтъ крайне ограниченъ: мы не можемъ заранѣе предугадать наши рѣшенія, а тѣмъ паче предвидѣть грядущія событія; изъ тѣхъ и другихъ намъ извѣстны только тѣ, которыя совершаются въ данный моментъ. Поэтому, пока наша цѣль далека, мы не можемъ держать путь прямо на нее, а въ лучшемъ случаѣ можемъ направляться лишь приблизительно въ ея сторону, часто прибѣгая къ лавированію. Все, что мы можемъ сдѣлать — это принимать рѣшенія, сообразуясь съ условіями даннаго момента, въ надеждѣ, что удастся остановиться на такомъ рѣшеніи, которое приведетъ насъ ближе къ главной цѣли. Такимъ образомъ, внѣшнія событія и наши главнѣйшія намѣренія — это двѣ силы, дѣйствующія въ разныхъ направленіяхъ, діагональ-же ихъ — это нашъ жизненный путь. — Теренцій сказалъ: «съ жизнью человѣческой то-же, что съ игрою въ кости: если не выпадетъ та, какую мы желали, то надо использовать ту, какая выпала» (вѣроятно, онъ имѣлъ въ виду что-либо вродѣ игры въ триктракъ). Короче говоря — судьба тасуетъ карты, а мы играемъ. Но удобнѣе всего пояснить мое воззрѣніе въ этомъ вопросѣ слѣдующимъ сравненіемъ. Жизнь подобна игрѣ въ шахматы: мы создаемъ извѣстный планъ, но онъ находится въ зависимости отъ того, что угодно будетъ сдѣлать партнеру въ игрѣ, и судьбѣ — въ жизни. Измѣненія, происходящія вслѣдствіе этого съ нашими планами, обыкновенно настолько значительны, что при самомъ исполненіи отъ плана сохраняются лишь нѣсколько основныхъ чертъ.

Впрочемъ, въ нашей жизни есть еще нѣчто, что важнѣе всего этого. Это та весьма тривіальная, слишкомъ часто подтверждающаяся истина, что мы нерѣдко бываемъ глупѣе, чѣмъ полагаемъ; напротивъ, оказаться умнѣе, чѣмъ намъ казалось — это открытіе чрезвычайно рѣдкое и возможно лишь впослѣдствіи, заднимъ числомъ. Въ насъ есть нѣчто поумнѣе головы. Въ важныхъ вопросахъ, въ серьезнѣйшихъ жизненныхъ дѣлахъ мы дѣйствуемъ не столько по ясному сознанію того, что правильно, а по нѣкоему внутреннему импульсу, пожалуй даже инстинкту, коренящемся въ послѣднихъ глубинахъ нашего «я» — и лишь позже подгоняемъ нашъ образъ дѣйствій къ яснымъ, хотя и неглубокимъ, пріобрѣтеннымъ, а то и просто позаимствованнымъ понятіямъ, подъ общія правила, чужіе примѣры и т. д.; недостаточно усваивая, что нельзя подгонять всѣхъ подъ одну мѣрку, мы часто бываемъ несправедливы къ самимъ себѣ. Лишь къ концу выясняется, кто былъ правъ, а потому только счастливо достигнувъ старости мы способны обсудить объективную и субъективную сторону вопроса.

Быть можетъ, этотъ внутренній импульсъ руководится незамѣтно для насъ пророческими снами, забываемый при пробужденіи, которые именно потому, что не доходятъ до нашего сознанія, сообщаютъ жизни нашей ту равномѣрность, то драматическое единство, какого не могло-бы ей придать столь шаткое, неувѣренное и часто мѣняющееся мозговое сознаніе, и вслѣдствіе коего напр. тотъ, кто призванъ къ какой-либо великой дѣятельности, уже съ юности втайнѣ ощущаетъ въ себѣ это призваніе и трудится для воплощенія его подобно пчелѣ, строющей улей; для рядового-же человѣка этотъ импульсъ служитъ инстинктивнымъ самосохраненіемъ, безъ котораго человѣкъ погибъ-бы. — Дѣйствовать по абстрактнымъ принципамъ — трудно и удается лишь послѣ долгаго упражненія, да и то не всегда; къ тому-же сами принципы часто несостоятельны. Зато у каждаго есть извѣстные врожденные конкретные принципы, вошедшіе ему въ плотъ и кровь и составляющіе результатъ всѣхъ его размышленій, ощущеній и желаній. Онъ самъ не знаетъ ихъ обычно in abstracto, и лишь озираясь на прошедшее, видитъ, что онъ имъ всегда слѣдовалъ и былъ управляемъ ими, какъ невидимыми нитями. Смотря по тому, каковы эти принципы, они даютъ человѣку счастіе или горе.

49) Слѣдовало бы всегда имѣть въ виду вліяніе времени, и измѣнчивость вещей, и потому, переживая что-либо въ настоящемъ, тотчасъ-же воображать противоположное этому — т. е. въ счастьѣ вспоминать о бѣдѣ, въ дружбѣ — о враждѣ, въ хорошую погоду — о дурной, въ любви — о ненависти, при довѣрчивости — объ измѣнѣ и раскаяніи, — и наоборотъ. Въ этомъ заключается неизсякаемый источникъ житейской мудрости: мы во всемъ были-бы осторожны и не такъ легко вдавались въ обманъ; въ большинствѣ случаевъ этимъ мы только предваряли-бы дѣйствіе времени. — Но, пожалуй, нѣтъ ни одного знанія, для котораго опытъ былъ-бы такъ необходимъ, какъ для правильной оцѣнки непостоянства и измѣнчивости вещей. Такъ какъ каждое состояніе, пока оно длится, необходимо и существуетъ съ полнымъ правомъ, то намъ кажется, что каждый годъ, каждый мѣсяцъ, каждый часъ сохранитъ навѣки это право на существованіе. Но на дѣлѣ онъ его не удерживаетъ, и вѣчнымъ оказывается лишь измѣняемость. Тотъ уменъ, кого не обманываетъ кажущееся постоянство, и кто къ тому-же предвидитъ направленіе, въ какомъ произойдутъ ближайшія измѣненія^[22]. Если-же, напротивъ, люди считаютъ обычно временное положеніе вещей или данное теченіе событій постояннымъ, то это происходить оттого, что имѣя предъ глазами слѣдствія, они не видятъ причинъ, а въ нихъ-то именно и кроется зародышъ предстоящихъ измѣненій, всецѣло отсутствующій въ дѣйствіи, которое только людямъ и понятно. Основываясь на этомъ дѣйствіи, они предполагаютъ, что разъ неизвѣстныя имъ причины смогли произнести эти дѣйствія, то онѣ способны также сохранить ихъ въ неизмѣнномъ видѣ. При этомъ люди выгадываютъ въ томъ, что если они ошибаются, то всегда сообща; а потому и являющіяся слѣдствіемъ ошибки несчастія постигаютъ ихъ всѣхъ вмѣстѣ, тогда какъ мыслящая голова, разъ ошибшись, должна въ одиночествѣ нести отвѣтственность. — Кстати сказать, въ этомъ — подтвержденіе моего тезиса, что ошибка всегда заключается въ выводѣ причины изъ слѣдствія (см. Міръ какъ воля и пр., т. I).

Однако, предварять время слѣдуетъ лишь теоретически, предвидѣніемъ его дѣйствія, но не практически, не забѣгая впередъ, и не требуя раньше времени того, что должно придти современемъ. Тотъ, кому вздумается такъ поступать, испытаетъ, что нѣтъ злѣйшаго, болѣе безпощаднаго ростовщика, какъ именно время, и что если требовать съ него уплаты до срока, то оно возьметъ за это большіе проценты, чѣмъ жиды. Можно, напр., негашеной известью и жарою настолько ускорить ростъ дерева, что оно въ нѣсколько дней дастъ листву, расцвѣтетъ и принесетъ плоды; но послѣ этого оно погибаетъ. — Если юноша въ 18 лѣтъ будетъ вести, хотя-бы всего нѣсколько недѣль, такую интенсивную половую жизнь, какая нормальна лишь въ тридцатилѣтній, возрастѣ, то время пожалуй дастъ ему авансъ, но за это придется заплатить частью силъ послѣдующихъ лѣтъ его жизни, а то даже частью жизни. — Существуютъ болѣзни, отъ которыхъ основательно можно излѣчиться лишь давъ имъ возможность протекать своимъ порядкомъ, отчего онѣ исчезаютъ сами собою, не оставляя никакихъ слѣдовъ. Если-же мы желаемъ выздоровѣть теперь-же, именно сейчасъ, то время и здѣсь принуждено будетъ дать намъ авансъ, и болѣзнь проходитъ, но проходитъ цѣною слабости и хроническаго недомоганія на всю жизнь. — Если въ военное время или во время смуты нужны деньги, нужны тотчасъ-же, немедленно, то приходится продавать недвижимыя имущества или государственныя бумаги за, ⅓ ихъ цѣны, а то и еще дешевле, тогда какъ предоставивъ дѣйствовать времени, переждавъ нѣсколько лѣтъ, мы получили-бы за нихъ настоящую цѣну; но и тутъ мы вынуждаемъ у времени авансъ. — Или, напр., нужны деньги для далекаго путешествія; за одинъ или два года эту сумму можно было-бы скопить изъ доходовъ; но ждать не хочется, нужную сумму мы занимаемъ или беремъ ее изъ капитала; опять таки время даетъ авансъ. Процентомъ оказывается запутанность кассы, постоянный и все возрастающій дефицитъ, отъ котораго уже не отдѣлаться. — Таково ростовщичество времени — каждый, кто не ждетъ, становится его жертвою. Ускорять мѣрное теченіе времени — предпріятіе обходящееся очень дорого. Остерегайтесь задолжать времени проценты.

50) Характерная, весьма часто сказывающаяся въ обыденной жизни разница между заурядными и умными людьми заключается въ томъ, что первые, обсуждая и оцѣнивая возможныя опасности, всегда справляются и принимаютъ въ расчетъ только то, что уже произошло въ этомъ отношеніи; вторые-же, наоборотъ, обсуждаютъ, что могло-бы случиться, памятуя испанскую пословицу: «что не случается за цѣлый годъ, то можетъ произойти въ нѣсколько минутѣ». Впрочемъ, это вполнѣ естественно: чтобы охватить взглядомъ то, что можетъ случиться, для этого нуженъ разумъ, — то, что уже случилось, нуждается, чтобы быть понятымъ, въ однѣхъ лишь чувствахъ.

Нашей заповѣдью должно быть слѣдующее: приноси жертву злымъ духамъ. Т. е. не слѣдуетъ отступать предъ извѣстной затратой труда, времени, удобствъ, денегъ и предъ лишеніями, если этимъ можно закрыть доступъ грядущей бѣдѣ и устроить такъ, чтобы чѣмъ больше была бѣда, тѣмъ меньше и отдаленнѣе была-бы ея вѣроятность. Самая наглядная иллюстрація къ этому правилу — это страховая премія; она — жертва, открыто и всѣми приносимая на алтарь злому духу.

51) Ни при какомъ событій не слѣдуетъ слишкомъ ликовать или горько плакаться, — отчасти вслѣдствіе измѣнчивости всѣхъ вещей, могущей каждую минуту измѣнить свое положеніе, отчасти вслѣдствіе возможности ошибки въ нашихъ сужденіяхъ о томъ, что вредно и что полезно: почти каждому случалось горевать о томъ, что оказывалось впослѣдствіи его истиннымъ счастьемъ, и радоваться тому, что становилось для него источникомъ величайшихъ страданій. Тотъ образъ мыслей, какой я рекомендую, великолѣпно выраженъ Шекспиромъ («Конецъ — дѣлу вѣнецъ», д. 3, оц. 2):

«Я столько ужъ ударовъ испытала,

И радости и горя, что меня

Внезапностью они не поражаютъ,

Хоть я и женщина».

Вообще, человѣкъ, остающійся спокойнымъ при всѣхъ несчастіяхъ, доказываетъ, что ему извѣстно, насколько многочисленны и огромны возможныя въ жизни бѣды, почему онъ и видитъ въ данномъ, наступившемъ несчастіи лишь незначительную часть тѣхъ, какія могли-бы стрястись; таково именно воззрѣніе стоиковъ, гласящее, что нельзя никогда забывать объ условіяхъ человѣческой жизни, а должно помнить, что наше бытіе — въ сущности, весьма грустный и жалкій удѣлъ, и что бѣдствія, какимъ мы подвержены — поистинѣ неисчислимы. — Чтобы поддержать въ себѣ такое воззрѣніе, достаточно гдѣ-бы то ни было кинуть взглядъ на окружающее: рѣшительно всюду мы увидимъ ту-же мучительную борьбу за жалкое, бѣдное, ничего не дающее существованіе. Тогда мы сократимъ наши притязанія, научимся мириться съ несовершенствомъ всѣхъ вещей и состояній и анализировать грозящія несчастія, съ цѣлью или избѣжать ихъ или легче перенести. Ибо какъ большія, такъ и малыя неудачи составляютъ основной элементъ нашей жизни; это слѣдуетъ постоянно имѣть въ виду, не изливаясь, однако, — по примѣру Бересфорда — въ жалобахъ на безчисленныя бѣдствія человѣческой жизни, не терзаясь ими, а тѣмъ паче не взывая къ Господу по поводу укуса блохи; слѣдуетъ, напротивъ, обратить усиленное вниманіе на предупрежденіе и предотвращеніе неудачъ, — грозятъ-ли онѣ со стороны людей или вещей — и настолько изощриться въ этомъ, чтобы, подобно хитрой лисѣ, сумѣть избѣжать всякихъ, и крупныхъ и мелкихъ ошибокъ, являющихся въ большинствѣ случаевъ скрытой неумѣлостью.

Главная причина того, что намъ легче перенести какое-либо несчастіе, если мы заранѣе считаемъ его возможнымъ и, какъ говорятъ, свыклись съ нимъ, заключается въ томъ, что спокойно обсуждая какой-либо случай, еще не наступившій, обсуждая его въ качествѣ возможности, мы ясно видимъ весь объемъ и направленіе несчастія и начинаемъ считать его конечнымъ и обозримымъ; вслѣдствіе этого, когда это несчастіе наступитъ, оно поразитъ насъ не тяжелѣе своего дѣйствительнаго значенія. Но если ничего этого мы не выполнили, если несчастіе застала насъ врасплохъ, то нашъ испуганный умъ не въ силахъ сразу-же опредѣлить его размѣръ; оно для него, такъ сказать, необозримо, а потому можетъ показаться неизмѣримымъ или по крайней мѣрѣ гораздо большимъ, чѣмъ оно есть на самомъ дѣлѣ. Такимъ-же образомъ темнота и неизвѣстность представляютъ намъ всякую опасность въ увеличенномъ видѣ. Къ этому надо прибавить, что признавъ заранѣе возможнымъ какое-либо несчастіе, мы вмѣстѣ съ этимъ обдумываемъ то, что можетъ намъ послужитъ утѣшеніемъ или помощью въ бѣдѣ, по крайней мѣрѣ привыкаемъ къ представленію о ней.

Ничто не дастъ намъ больше силы къ тому, чтобы спокойно перенести свалившуюся бѣду, какъ убѣжденіе въ слѣдующей истинѣ, установленной и выведенной изъ послѣднихъ своихъ основъ въ моемъ премированномъ трудѣ о свободѣ воли: «Все, что совершается, съ самаго великаго до самаго ничтожнаго, — совершается необходимо». Человѣкъ умѣетъ скоро мириться съ неизбѣжной необходимостью, а знаніе приведенной истины заставитъ его видѣть во всемъ, даже въ томъ, что вызвано самой странной случайностью, нѣчто столъ-же необходимое, какъ то, что совершается въ силу простѣйшихъ правилъ и потому ясно уже заранѣе. Здѣсь я отсылаю къ тому, что говорилъ въ моемъ главномъ трудѣ (т. I) объ успокоивающемъ дѣйствіи, какое оказываетъ сознаніе неизбѣжности и необходимости. Кто проникнется этимъ сознаніемъ, тотъ прежде всего сдѣлаетъ все, что въ его силахъ, а затѣмъ уже спокойно приметъ тѣ неудачи, какія его постигнутъ.

Можно считать, что мелкія неудачи, ежечасно досаждающія намъ, существуютъ какъ-бы для нашего упражненія, для того, чтобы сила, позволяющая намъ переносить большія несчастія, не ослабла-бы совершенно въ довольствѣ. Надо бытъ хорошо забронированнымъ отъ будничныхъ непріятностей, мелочныхъ треній людского общенія, отъ незначительныхъ столкновеній, чужихъ скверностей, сплетенъ и т. д., — т. е. совершенно не ощущать ихъ, а подавно ужъ не принимать ихъ близко къ сердцу и не углубляться въ мысли о нихъ; все это слѣдуетъ отстранять отъ себя, отталкивать, какъ камень, лежащій на дорогѣ, и ни въ коемъ случаѣ не допускать проникнуть этому въ наше мышленіе и укрѣпиться въ памяти.

52. То, что людьми принято называть судьбою, является, въ сущности, лишь совокупностью учиненныхъ ими глупостей. Слѣдовало-бы основательно проникнуться тѣми строками Гомера (Ил. XXIII, 313), гдѣ онъ совѣтуетъ серьезно размышлять о каждомъ дѣлѣ. Ибо, если дурные поступки искупляются на томъ свѣтѣ, то за глупые — придется заплатить уже на этомъ, — хотя, правда, иногда гнѣвъ прелагается на милость.

Опаснымъ и ужаснымъ кажется не тотъ, кто смотритъ свирѣпо, а тотъ, кто уменъ: — мозгъ человѣка — безусловно болѣе страшное орудіе, чѣмъ когти льва.

Идеалъ практическаго человѣка — это тотъ, кто умѣетъ найтись во всѣхъ случаяхъ и никогда не спѣшитъ чрезмѣрно.

53) Наряду съ умомъ, весьма существеннымъ даннымъ къ нашему счастью является мужество. Правда, нельзя своими силами добыть умъ или мужество: первое наслѣдуется отъ матери, второе — отъ отца; однако при желаніи и при упражненіи можно увеличить въ себѣ оба эти свойства. Этотъ міръ, гдѣ жизнь такъ сурова, требуетъ желѣзнаго разсудка, забронированнаго отъ судьбы и готоваго къ борьбѣ съ людьми. Ибо вся жизнь — борьба, каждый шагъ приходится завоевывать, и Вольтеръ справедливо замѣчаетъ: «въ этомъ мірѣ успѣхъ можно добыть лишь шпагой, и люди умираютъ съ оружіемъ въ рукахъ». Поэтому трусливъ тотъ, кто, какъ только сгущаются или даже только появляются на горизонтѣ тучи, — съеживается, начинаетъ дрожать и стонать. Пусть нашимъ девизомъ будутъ слова: «Не уступай несчастію, но смѣло иди ему навстрѣчу». Пока еще сомнителенъ исходъ какого-либо опаснаго положенія, пока еще есть какая-нибудь надежда на то, что онъ будетъ счастливымъ, нельзя поддаваться робости, а слѣдуетъ думать лишь о сопротивленіи, точно также, какъ нельзя отчаиваться въ хорошей погодѣ, пока виденъ кусочекъ синяго неба. Даже болѣе: надо имѣть право сказать: «если развалится весь міръ, то это не устрашитъ насъ». Вся наша жизнь, не говоря уже объ ея благахъ, не стоитъ того, чтобы замирать сердцемъ и такъ трусливо дрожать за нее; «поэтому будьте сильны, и несчастія встрѣчайте съ твердымъ духомъ». Однако и въ этомъ направленіи возможна утрировка: мужество можетъ перейти въ отчаянную удаль. Поэтому извѣстная доля боязливости прямо-таки необходима въ нашей дѣятельности: трусость — это только ея утрировка. Бэконъ Веруламскій выразилъ очень мѣтко эту мысль въ своемъ этимологическомъ объясненіи terror Panicus — паническаго ужаса, — значительно превосходящемъ прежнее объясненіе, предложенное Плутархомъ (de Iside et Osir., C…14). Бэконъ выводитъ этотъ терминъ отъ Пана, — олицетворенной природы — и говоритъ (De sapientia veterum, VI): «Природа вложила чувство боязни и страха во все живущее для сохраненія жизни и ея сущности, для избѣжанія и устраненія всего опаснаго. Однако природа не сумѣла соблюсти должной мѣры: къ спасительной боязни она всегда примѣшиваетъ боязнь напрасную и излишнюю; если-бы можно было видѣть, что происходитъ внутри существъ, мы открыли-бы, что все, а люди въ особенности, полно паническаго страха». Между прочимъ, характерная черта паническаго страха еще въ томъ, что онъ не сознаетъ ясно своихъ собственныхъ причинъ; онъ ихъ скорѣе предполагаетъ, нежели знаетъ, и въ крайнемъ случаѣ за причину страха выдаетъ самый страхъ.

ГЛАВА ШЕСТАЯ. О различіи возрастовъ.

Вольтеръ великолѣпно выразился:

Qui n’а pas l’esprit de son âge,

De son âge а tout le malheur *).

• ) У кого умъ не соотвѣтствуетъ возрасту, тотъ испытаетъ всѣ несчастія своихъ лѣтъ.

Къ концу этого эвдемнологическаго очерка умѣстно будетъ кинуть взглядъ на измѣненія, какія производитъ съ нами возрастъ.

Втеченіе всей нашей жизни мы обладаемъ только настоящимъ и ничѣмъ болѣе. Вся разница сводится къ тому, что въ началѣ жизни мы видимъ длинное будущее впереди насъ, къ концу-же ея — длинное прошедшее позади; сверхъ этого нашъ темпераментъ, но отнюдь не характеръ, подвергается извѣстнымъ измѣненіямъ, благодаря чему каждый разъ сообщается настоящему различный оттѣнокъ.

Въ моемъ главномъ трудѣ (т. II, гл. 31) я выяснилъ, какъ и почему въ дѣтствѣ мы болѣе склонны съ познаванію, нежели къ проявленію воли. На этомъ-то и основано счастье первой четверти нашей жизни, вслѣдствіе котораго годы эти кажутся впослѣдствіи потеряннымъ раемъ. Въ дѣтствѣ у насъ очень узокъ кругъ сношеній, потребности — ничтожны, а, слѣдовательно, волевыхъ возбужденій — мало и большая часть нашего духа направлена на познаваніе. — Также, какъ мозгъ, достигающій полнаго объема уже на 7-омъ годѣ, умъ развивается очень рано, хотя созрѣваетъ лишь позже, — и жадно всматривается въ совершенно невѣдомую для него жизнь, гдѣ рѣшительно все покрыто блескомъ новизны. Этимъ объясняется, почему наши дѣтскіе годы такъ поэтичны. Вѣдь сущность поэзіи, какъ и всякаго искусства, заключается въ извлеченіи изъ каждаго отдѣльнаго даннаго его «Платоновской идеи» — т. е. сущности его, того, что у него есть общаго съ цѣлымъ родомъ; такимъ образомъ, каждый предметъ является представителемъ всего своего рода, и одинъ случай разъясняетъ тысячу. Хотя и кажется, что мы въ годы дѣтства бываемъ заняты каждый разъ лишь даннымъ конкретнымъ предметомъ или происшествіемъ, и то лишь постольку, поскольку это касается нашихъ желаній въ данный моментъ, но въ сущности дѣло обстоитъ иначе. Жизнь, во всемъ ея значеніи, представляется намъ еще столь новою, впечатлѣнія, ею производимыя, еще не притуплены повтореніемъ, такъ что, несмотря на дѣтскія повадки, мы молча, безъ опредѣленнаго намѣренія, занимаемся тѣмъ, что изъ отдѣльныхъ сценъ и событій извлекаемъ самую сущность жизни, основные типы ея формъ и проявленій. Во всѣхъ предметахъ и лицахъ мы видимъ въ это время, какъ выражается Спиноза, «какъ-бы подобіе вѣчности». Чѣмъ мы моложе, тѣмъ болѣе каждый отдѣльный предметъ заступаетъ въ нашихъ глазахъ весь свой родъ. Но эта черта постепенно, съ году на годъ, стирается: на этомъ и основана огромная разница во впечатлѣніяхъ, производимыхъ на насъ вещами въ молодости и въ зрѣломъ возрастѣ. Поэтому опытъ и знанія дѣтства и ранней юности опредѣляютъ неизмѣнные уже типы и рубрики, въ которые укладывается всякое послѣдующее познаніе и опытъ; они-же устанавливаютъ и категоріи, подъ которыя мы впослѣдствіи подводимъ все, хотя и не всегда сознательно. Такимъ образомъ уже въ дѣтскіе годы образуется прочная основа міровоззрѣнія, а, слѣдовательно, опредѣляется поверхностный или глубокій характеръ его; развивается и завершается оно лишь позже, не мѣняясь однако въ основныхъ чертахъ. Въ силу этой чисто-объективной и чрезъ то поэтической концепціи, отличающей дѣтскіе годы, и находящей поддержку въ томъ, что воля еще долго не скажется въ полной силѣ, — въ силу этого-то дѣти и оказываютъ значительно болѣе склонности къ познаванію, чѣмъ къ хотѣнію. Слѣдствіемъ этого является тотъ серьезный, вдумчивый взглядъ иныхъ дѣтей, который такъ хорошо переданъ Рафаэлемъ въ его ангелахъ, въ особенности на Сикстинской Мадоннѣ. Поэтому-же дни дѣтства настолько полны счастья, что воспоминаніе о нихъ всегда связано съ сожалѣніемъ. — Въ то время, какъ мы столь серьезно предаемся наглядному познаванію вещей, — воспитаніе, съ своей стороны, старается привить намъ понятія. Однако, самый существенный элементъ познанія дается не понятіями; основа, подлинное содержаніе всякаго познанія — доставляются именно наглядной концепціей міра, которая можетъ быть добыта лишь нами самими, и отнюдь не можетъ быть какъ-либо преподана извнѣ. Поэтому наша моральная и интеллектуальная цѣнность сообщается намъ не извнѣ, а исходитъ изъ глубинъ нашего собственнаго существа; педагогическіе пріемы самого Песталоцци не могутъ изъ урожденнаго дурака сдѣлать мыслящаго человѣка; онъ родился дуракомъ и долженъ умереть имъ-же. — Изложенною концепціей впервые открывающагося предъ нами внѣшняго міра объясняется, почему обстановка и опытъ нашего дѣтства такъ прочно запечатлѣваются въ памяти. Вѣдь имъ мы отдавались нераздѣльно, ничто насъ не отвлекало отъ нихъ, и предметы, находившіеся предъ нами, мы считали единственными въ своемъ родѣ, даже единственно существующими вообще. — Если при этомъ вспомнить то, что изложено мною во второмъ томѣ моего главнаго труда, а именно: что объективное бытіе всѣхъ вещей, т. е. существованіе ихъ лишь въ представленіи — даетъ однѣ радости, тогда какъ субъективное ихъ существованіе, заключающееся въ желаніи, — значительно отравлено страданіями и несчастіями; — тогда весь разсматриваемый вопросъ можно свести къ слѣдующему краткому положенію: смотрѣть на все — пріятно, быть чѣмъ-либо — ужасно. Изъ сказаннаго слѣдуетъ, что въ дѣтствѣ вещи извѣстны намъ гораздо болѣе съ виду, т. е. со стороны представленія, объективно, — нежели со стороны ихъ бытія, т. е. съ волевой ихъ стороны. Такъ какъ объективная сторона предметовъ прекрасна, а субъективная и мрачная — пока еще неизвѣстная намъ, то юный умъ видитъ въ каждомъ образѣ, который даетъ ему дѣйствительность или искусство, — весьма счастливое существо, полагая, что разъ это такъ прекрасно на видъ, то быть этимъ — столь-же или даже болѣе прекрасно. Поэтому міръ кажется ему Эдемомъ; это и есть та Аркадія, въ которой всѣ мы родились. Нѣсколько позже отсюда возникаетъ жажда дѣйствительной жизни, стремленіе дѣйствовать и страдать, толкающее насъ въ пучину жизни. Въ мірской суетѣ мы познаемъ и другую сторону вещей — сторону ихъ бытія, т. е. воли, съ которой приходится сталкиваться на каждомъ шагу. Но мало-по-малу близится тяжелое разочарованіе, съ наступленіемъ коего приходится сказать: «миновала пора иллюзій»; разочарованіе это разростается все больше — дѣлаясь все глубже и глубже. Можно сказать, что въ дѣтствѣ жизнь представляется намъ декораціей, разсматриваемой издали, въ старости-же — той-же декораціей, только разсматриваемой вблизи.

Счастью дѣтскаго возраста способствуетъ еще слѣдующее обстоятельство. Какъ въ началѣ весны вся листва — одного цвѣта и почти одинаковой формы, такъ и мы въ раннемъ дѣтствѣ чрезвычайно похожи другъ на друга и потому великолѣпно гармонируемъ между собою. Но съ возмужалостью начинается расходимость, постепенно увеличивающаяся подобно радіусамъ расширяющейся окружности.

Остальная часть первой половины нашей жизни, имѣющей столько преимуществъ по сравненію со второй, — юношескій возрастъ, — омрачается и дѣлается несчастливою благодаря погонѣ за счастьемъ, погонѣ, предпринимаемой въ предположеніи, что въ жизни можно добыть его. Изъ этого вытекаютъ постоянно рушащіяся надежды, порождающія въ свою очередь неудовлетворенность. Предъ нами носятся обманчивые образы неопредѣленнаго, словно видѣннаго во снѣ счастья, принимающіе самыя капризныя очертанія, и мы напрасно ищемъ ихъ воплощенія. Потому-то въ юношескіе годы мы обыкновенно недовольны нашимъ положеніемъ и окружающимъ, каковы-бы они ни были; ибо имъ мы ставимъ въ упрекъ то, что вообще присуще пустой и жалкой человѣческой жизни, съ которой мы въ это время сталкиваемся впервые, причемъ до сихъ поръ ждали отъ нея совершенно много. — Большимъ выигрышемъ было-бы, если-бы можно было искоренять уже въ юности, путемъ своевременныхъ наставленій, ту иллюзію, будто міръ можетъ намъ дать многое. На дѣлѣ происходитъ обратное: обычно жизнь познается нами сперва изъ поэзіи, а потомъ уже изъ дѣйствительности. Предъ нашимъ взглядомъ рисуются, на зарѣ нашей жизни, красивые поэтическіе образы; насъ мучитъ жажда видѣть ихъ воплотившимися — схватить въ руки радугу; юноша мечтаетъ, что жизнь его выльется въ форму какого-то захватывающаго романа. Отсюда получается иллюзія, описанная мною во второмъ томѣ главнаго труда. Всѣмъ этимъ образамъ придаетъ прелесть именно то, что они — только образы, что они не реальны, вслѣдствіе чего, созерцая ихъ, мы находимъ порой и удовлетвореніе чистаго познаванія. Осуществить — значитъ выполнить при посредствѣ воли, неизбѣжно приносящей съ собою страданія.

Характерной чертой первой половины жизни является неутолимая жажда счастья; второй половины — боязнь несчастья. Къ этой порѣ въ насъ выросло болѣе или менѣе ясное сознаніе, что всякое счастье — призрачно, и что, напротивъ, страданіе — реально. Въ эту пору люди, по крайней мѣрѣ наиболѣе разумные изъ нихъ, стремятся болѣе къ избавленію отъ боли и безпокойства, нежели къ счастью^[23]. Когда юношей я слышалъ звонокъ у своихъ дверей — я былъ радъ, я говорилъ себѣ: «наконецъ-то». Но въ послѣдующіе годы ощущеніе мое при подобныхъ обстоятельствахъ было сродни страху; я говорилъ себѣ: «вотъ оно». — Выдающіяся, богато одаренныя личности, которыя именно въ виду этого не вполнѣ принадлежатъ къ человѣческому роду и, слѣдовательно, являются, болѣе или менѣе, въ зависимости отъ степени своихъ достоинствъ, одинокими — испытываютъ по отношенію къ людямъ два противоположныхъ чувства: въ юности они часто чувствуютъ себя покинутыми людьми, въ позднѣйшіе годы они чувствуютъ, что сами убѣжали отъ людей. Первое — весьма непріятное — ощущеніе вытекаетъ изъ незнакомства, второе — пріятное — изъ знакомства со свѣтомъ. Вслѣдствіе этого вторая половина жизни содержитъ въ себѣ — подобно второй части музыкальнаго періода — меньше порывистости и больше спокойствія, нежели первая; происходитъ это оттого, что въ юности мы воображаемъ, будто на свѣтѣ существуетъ безконечное счастье и наслажденія, и что только трудно его добыть, въ зрѣлыхъ-же лѣтахъ мы знаемъ, что ничего такого на самомъ дѣлѣ нѣтъ, и успокоившись на этотъ счетъ, наслаждаемся сноснымъ настоящимъ, находя радость даже въ мелочахъ.

То, что зрѣлый человѣкъ пріобрѣтаетъ жизненнымъ опытомъ, благодаря чему онъ иначе смотритъ на міръ, чѣмъ въ дѣтствѣ или въ отрочествѣ — это прежде всего непосредственность. Онъ научается смотрѣть просто на вещи и принимать ихъ за то, что онѣ есть на самомъ дѣлѣ; тогда какъ отъ мальчика или юноши истинный міръ скрытъ или искаженъ предательскимъ туманомъ, состоящимъ изъ собственныхъ грезъ, унаслѣдованныхъ предразсудковъ и безудержной фантазіи. Первое, что приходится выполнить опыту, — это освободить насъ изъ подъ власти разныхъ «жупеловъ» и ложныхъ представленій, приставшихъ къ намъ въ юности. Лучшимъ воспитаніемъ, хотя только отрицательнымъ, какое слѣдовало-бы давать юношамъ — было-бы охранятъ ихъ отъ подобныхъ заблужденій; — задача, правда, не изъ легкихъ. Для достиженія этой цѣли слѣдовало-бы въ началѣ по возможности ограничивать кругозоръ ребенка, но зато излагать все, находящееся въ предѣлахъ этого круга, ясными и правильными понятіями; лишь послѣ того, какъ онъ правильно усвоитъ все лежащее внутри этой черты, можно начать постепенно раздвигать ее, постоянно заботясь о томъ, чтобы не оставалось ничего невыясненнаго, ничего такого, что было-бы имъ понято лишь наполовину или не совсѣмъ вѣрно. Вслѣдствіе этого его представленія о вещахъ и человѣческихъ отношеніяхъ были-бы, правда, нѣсколько ограниченными и примитивными, но зато ясными и правильными, такъ что оставалось-бы только расширять, но не исправлять ихъ; это слѣдовало-бы примѣнять до юношескаго возраста. Такой методъ ставитъ первымъ условіемъ запрещать чтеніе романовъ, а замѣнять ихъ толковыми біографіями, напр. біографіей Франклина, А. Рейзера, написанной Морицемъ, и т. п.

Пока мы молоды, мы воображаемъ, что событія и лица, которымъ предстоитъ сыграть важную, чреватую послѣдствіями роль въ нашей жизни, будутъ происходить подъ звуки трубъ и барабановъ; въ зрѣлые-же годы взглядъ, брошенный назадъ, покажетъ намъ, что всѣ они прокрадывались тихонько, черезъ заднія двери и остались почти незамѣченными нами.

Все въ томъ же смыслѣ можно уподобить жизнь вышитому куску матеріи, лицевую сторону коего человѣкъ видитъ въ первую половину своей жизни, а изнанку — во второй; изнанка, правда, не такъ красива, но зато болѣе поучительна, такъ какъ на ней можно прослѣдить сплетеніе нитей.

Высокое умственное превосходство можетъ быть проявлено въ бесѣдѣ въ полномъ блескѣ лишь послѣ сорока лѣтъ. Ибо это превосходство можетъ, правда, далеко превышать опытность и зрѣлость даннаго возраста, но отнюдь не способно замѣнить собою эти данныя, дающія даже самому заурядному человѣку извѣстный противовѣсъ силамъ величайшаго ума, пока тотъ еще молодъ. Здѣсь я имѣю въ виду лишь личныя отношенія, не творенія.

Ни одинъ, хотъ сколько-нибудь выдающійся человѣкъ, не принадлежащій къ ⁵/₆ столь скудно одареннаго природой человѣчества, не можетъ остаться послѣ сорока лѣтъ свободнымъ отъ нѣкотораго мизантропическаго налета. Вполнѣ естественно, что когда-то онъ по себѣ судилъ о другихъ и постепенно разочаровывался, убѣждаясь, что люди далеко отстали отъ него и никогда не сравняются съ нимъ въ отношеніи ума или сердца, а чаще всего — и того и другого, вслѣдствіе чего онъ и старается по возможности меньше общаться съ ними; лишній разъ упоминаю, что человѣкъ любитъ и ненавидитъ одиночество. т. е. общество самого себя, — въ зависимости отъ своей внутренней цѣнности. Этотъ видъ мизантропіи разбирается между прочимъ Кантомъ въ Критикѣ способности сужденія, въ концѣ общаго примѣчанія къ § 29 первой части.

Для молодого человѣка служитъ дурнымъ признакомъ, — дурнымъ какъ въ умственномъ, такъ и въ нравственномъ отношеніи, — если онъ рано начинаетъ хорошо разбираться въ суетѣ людской жизни, чувствовать себя въ ней какъ дома и вступаетъ въ нее уже какъ-бы подготовленнымъ; все это указываетъ на пошлость. Напротивъ, неувѣренное, неложное, неумѣлое поведеніе говоритъ о болѣе благородной натурѣ.

Веселье и жизнерадостность нашей юности обусловлены между прочимъ тѣхъ, что идя вверхъ, въ гору жизни, мы не видимъ смерти, находящейся у подножія горы съ другой стороны. Но взобравшись на вершину горы, мы уже собственными глазами видимъ эту смерть, о которой раньше знали лишь по слухамъ, а такъ какъ къ этому времени начинаютъ убывать жизненныя силы, то и жизнерадостность слабѣетъ и хмурая серьезность вытѣсняетъ юношескій задоръ и увѣренность, отражаясь на нашихъ чертахъ. Пока мы молоды, то чтобы намъ ни говорили, — мы считаемъ жизнь безконечной и сообразно съ этимъ обращаемся съ временемъ; чѣмъ старше мы дѣлаемся, тѣмъ экономнѣе мы пользуемся имъ; на склонѣ лѣтъ каждый прожитый день вызываетъ ощущеніе, родственное съ тѣмъ, какое испытываетъ присужденный къ смерти преступникъ при каждомъ шагѣ на пути къ мѣсту казни.

Съ точки зрѣнія молодости жизнь есть безконечно долгое будущее; съ точки зрѣнія старости — очень короткое прошлое; въ началѣ жизнь представляется намъ такъ, какъ какой-нибудь предметъ, если разсматриваешь его въ бинокль, приставивши къ глазу стекло объектива, — а позже — какъ тотъ-же предметъ, разсматриваемый чрезъ окуляръ бинокля. Нужно долго прожить — состариться, чтобы понять, какъ коротка жизнь. — Чѣмъ старше мы становимся, тѣмъ ничтожнѣе кажется намъ рѣшительно все человѣческое; жизнь, представлявшаяся намъ въ юности чѣмъ-то опредѣленнымъ и нерушимымъ, теперь кажется быстрымъ мельканіемъ эфемерныхъ явленій; обнаруживается ничтожество всего земного. — Въ юности даже само время течетъ гораздо медленнѣе; поэтому первая четверть жизни — не только самая счастливая, но и самая длинная, оставляетъ по себѣ несравненно больше воспоминаній, такъ что каждый могъ-бы разсказать гораздо больше изъ первой четверти жизни, нежели изъ двухъ послѣдующихъ. Какъ въ весеннюю пору года, такъ и въ весеннюю пору жизни дни тянутся иногда томительно долго. Къ осени-же года и жизни они становятся короткими, но зато болѣе ясными и постоянными.

Почему-же въ старости прожитая жизнь кажется такой короткой? Это происходить потому, что сократилось воспоминаніе о ней; изъ него исчезло все незначительное и все непріятное, а въ результатѣ осталось очень немного. Какъ умъ, такъ и память далеко несовершенны: необходимо повторять выученное, перебирать свое прошлое, иначе и то и другое канетъ въ Лету забвенія. Но мы не имѣемъ обыкновенія перебирать незначительное, а также и непріятное, что однако было-бы необходимо, чтобы сохранить это въ памяти. При этомъ то, что же имѣетъ значенія, все время увеличивается: въ силу частаго, прямо-таки безконечнаго повторенія многое, что сперва казалось намъ важнымъ, переходитъ въ категорію незначительнаго; потому-то мы лучше припоминаемъ ранніе годы, нежели позднѣйшіе. Чѣмъ дольше мы живемъ, тѣмъ меньше событій кажутся намъ важными или достаточно значительными для того, чтобы стоило впослѣдствіи вспоминать о нихъ, — а только при этомъ условіи они могутъ удержаться въ памяти, мы о нихъ забываемъ, какъ только они совершатся. Такимъ образомъ время бѣжитъ, оставляя все меньше и меньше слѣдовъ за собою.

Непріятное мы также не любитъ вспоминать, въ особенности, если было задѣто наше тщеславіе, что случается какъ разъ чаще всего; очень мало такихъ несчастій, въ которыхъ мы сами совершенно не виноваты; потому-то и забывается такъ много непріятнаго.

Благодаря тому, что выпадаютъ эта двѣ категоріи, наша память теряетъ все больше и больше событій, фондъ ея сокращается сообразно съ увеличеніемъ матеріала. Какъ предметы на берегу, отъ котораго отходитъ нашъ корабль, становятся меньше, туманнѣе и труднѣе различимыми, — точно также происходитъ съ событіями и дѣйствіями минувшихъ лѣтъ. Надо замѣтить, что иногда воспоминаніе и воображеніе вызываютъ какую-нибудь даннымъ давно пережитую минуту изъ нашей жизни съ такою живостью, словно это произошло вчера, и тѣмъ чрезвычайно приближаютъ ее къ намъ; это обусловливается тѣмъ, что невозможно одновременно съ этимъ представить себѣ длинный промежутокъ времени, отдѣляющій настоящее отъ того прошедшаго, ибо этотъ промежутокъ не можетъ умѣститься въ одной картинѣ, и къ тому-же большая частъ случившихся за этотъ срокъ событій забыта, отъ нихъ осталось лишь общее — in abstracto — сознаніе, одно понятіе безъ созерцательнаго момента. Вотъ потому-то каждое отдѣльное событіе изъ давно минувшаго прошлаго кажется намъ такимъ близкимъ, словно оно произошло вчера, тогда какъ время, отдѣляющее насъ отъ него — вычеркивается и вся жизнь кажется непонятно короткою.

Въ старости бываетъ иногда, что долгое, оставленное позади прошлое, а вмѣстѣ съ тѣмъ и самый нашъ возрастъ минутами кажутся намъ прямо-таки сказочными; происходитъ это главнымъ образомъ отъ того, что мы все еще видимъ предъ собою прежде всего то-же самое неподвижное настоящее. Въ концѣ-же концовъ подобныя внутреннія явленія основаны на томъ, что во времени существуетъ не наше «я» само по себѣ, а лишь то или иное его проявленіе, и что настоящее является точкой соприкосновенія между объектомъ — міромъ — и субъектомъ — нами.

Но почему-же въ юности жизнь, открывающаяся впереди, кажется безконечно длинною? Одна причина въ томъ, что требуется просторъ для безпредѣльныхъ надеждъ, которыя мы возлагаемъ на жизнь, и для осуществленія которыхъ не хватило-бы Маѳусаилова вѣка; другая — въ томъ, что масштабомъ всей жизни мы беремъ тѣ немногіе годы, какіе мы пока прожили; они даютъ богатый матеріалъ для воспоминанія, ибо рѣшительно все, благодаря своей новизнѣ, кажется намъ значительнымъ, а потому такъ часто возстановляется впослѣдствіи въ воспоминаніи, и закрѣпляется, въ силу такого повторенія, въ памяти.

Иногда намъ кажется, что мы тоскуемъ по какому-нибудь отдаленному мѣсту, тогда какъ на самомъ дѣлѣ мы тоскуемъ о томъ времени, которое мы такъ провели, будучи моложе и бодрѣе, чѣмъ теперь. Такъ обманываетъ насъ время подъ маской пространства; если-бы мы поѣхали туда — мы поняли-бы наше заблужденіе.

Двумя путями можно достичь глубокой старости, при томъ непремѣнномъ условіи, однако, что нашъ организмъ здоровъ и крѣпокъ: для поясненія приведу примѣръ двухъ горящихъ лампъ: одна изъ нихъ горитъ долго потому, что имѣя маленькій запасъ масла, она снабжена весьма тонкимъ фитилекъ, другая-же — потому, что, имѣя толстый фитиль, она имѣетъ и много масла; масло — это жизненная сила, фитиль — способъ расходованія этой силы.

Въ отношеніи жизненной силы мы до 36 лѣтъ подобны тѣмъ, кто живетъ рентой: что истрачено сегодня — будетъ завтра-же пополнено. Но послѣ этого года мы уподобляемся рантье, начинающему затрачивать свой капиталъ. Въ началѣ это совсѣмъ не замѣтно: большая часть тратъ восполняется еще сама собою; на незначительный дефицитъ мы не обращаемъ вниманія. Но постепенно дефицитъ возрастаетъ, дѣлается замѣтнымъ, самый ростъ его становится все быстрѣе, дѣла начинаютъ запутываться и мы съ каждымъ днемъ становимся бѣднѣе безъ надежды на улучшеніе. Растрата все ускоряется, подобно падающему тѣлу, и въ концѣ концовъ не остается ничего. Особенно печально, если одновременно таютъ и жизненная сила наша и наше состояніе; потому-то съ годами увеличивается страсть къ обладанію. — Въ началѣ-же, до совершеннолѣтія и еще нѣкоторое время спустя мы, въ отношеніи жизненной силы, подобны тѣмъ, это часть процентовъ присоединяетъ къ капиталу: не только само собою пополняется то, что мы истратили, но даже увеличивается самый капиталъ. Такъ бываетъ иногда и съ нашими деньгами, благодаря мудрой заботливости честнаго опекуна.

Тѣмъ не менѣе слѣдуетъ беречь юношескія силы. Аристотель (Polit. L. ult. c. 5) говоритъ, что изъ числа побѣдителей на олимпійскихъ играхъ только двое или трое одерживали побѣды и мальчиками и зрѣлыми мужами: преждевременныя напряженія подготовительныхъ упражненій настолько истощаютъ силы, что впослѣдствіи, въ зрѣломъ возрастѣ, ихъ почти никогда не хватаетъ. Сказанное относится какъ къ физической, такъ тѣмъ паче и къ нервной энергіи, проявленіемъ которой является всякій умственный трудъ; поэтому ранніе геніи — вундеркинды, плоды тепличнаго воспитанія, возбуждающіе удивленіе въ дѣтскомъ возрастѣ, — становятся впослѣдствіи весьма заурядными по уму. Возможно, что преждевременное, вынужденное напряженіе при изученіи древнихъ языковъ является причиной послѣдующаго отупѣнія и умственной неспособности многихъ ученыхъ.

Я замѣтилъ, что почти у всѣхъ людей характеръ приноровленъ къ какому-либо одному возрасту, и въ этомъ возрастѣ выдѣляется особенно благопріятно. Иные бываютъ милыми юношами, позже — эта черта исчезаетъ; другіе — сильны и дѣятельны въ зрѣломъ возрастѣ, но старость отнимаетъ у нихъ эти достоинства; третьи — наиболѣе привлекательны именно въ старости, когда они, благодаря опыту и большей уравновѣшенности, становятся мягче; — послѣднее часто бываетъ съ французами. Вѣроятно это обусловливается тѣмъ, что въ самомъ характерѣ заключается нѣчто юношеское, мужественное или старческое, что и гармонируетъ съ соотвѣтствующимъ возрастомъ.

Подобно тому какъ находясь на кораблѣ мы замѣчаемъ, что онъ идетъ, только потому, что предметы на берегу отходятъ назадъ и становятся все меньше, точно также мы замѣчаемъ, что старѣемъ лишь потому, что намъ кажутся молодыми люди все болѣе и болѣе великовозрастные.

Выше было разъяснено, какъ и почему все, что мы видимъ, дѣлаемъ и переживаемъ, оставляетъ тѣмъ меньше слѣдовъ въ нашей жизни, чѣмъ старше мы становимся. Въ этомъ смыслѣ можно утверждать, что только въ юности мы живемъ вполнѣ сознательно, въ старости-же — лишь наполовину. Чѣмъ старше мы становимся, тѣмъ меньше сознательнаго въ нашей жизни: все мелькаетъ мимо, не производя впечатлѣнія, подобно художественному произведенію, которое мы видѣли тысячу разъ; мы дѣлаемъ то, что нужно сдѣлать, а потомъ даже не знаемъ, сдѣлали-ли мы это или нѣтъ. Именно благодаря тому, что жизнь наша становится все менѣе сознательной и все скорѣе подвигается къ полной безсознательности, — начинаетъ ускоряться и теченіе времени. Въ дѣтствѣ каждый предметъ, каждое событіе, въ силу своей новизны, проникаетъ въ сознаніе; поэтому день кажется безконечно долгимъ. То-же происходить и въ путешествіи, когда одинъ мѣсяцъ кажется вамъ дольше, чѣмъ четыре мѣсяца, проведенныхъ дома. — Однако, несмотря на эту новизну предметовъ, время, текущее въ обоихъ случаяхъ какъ-будто болѣе медленно, кажется иногда и болѣе скучнымъ, чѣмъ въ старости или дома. — Постепенно, въ силу длительной привычки къ однимъ и тѣмъ-же впечатлѣніямъ, нашъ умъ настолько обтачивается, что все начинаетъ скользить по немъ, не оставляя никакихъ слѣдовъ; дни кажутся все болѣе незначительными и потому болѣе короткими, словомъ, часы юности дольше часовъ старца. Теченіе нашей жизни имѣетъ ускоряющееся движеніе подобно катящемуся внизъ шару; подобно тому какъ каждая точка на вертящемся кругѣ движется тѣмъ скорѣе, чѣмъ дальше она отстоитъ отъ центра, такъ а для человѣка время течетъ все быстрѣе, пропорціонально отдаленности его отъ начала жизни. Можно допустить, что продолжительность года по непосредственной оцѣнкѣ нашего духа находится въ обратной пропорціи къ частному отъ дѣленія одного года на число нашихъ лѣтъ; тамъ, напримѣръ, когда годъ составляетъ ⅕ нашего возраста, онъ кажется намъ въ 10 разъ длиннѣе, чѣмъ тогда, когда онъ составляетъ лишь ¹/₅₀. Это различіе въ скорости времени оказываетъ рѣшительное вліяніе на характеръ нашей жизни въ любомъ возрастѣ. Прежде всего, благодаря ему дѣтство, хотя и обнимаетъ всего только 15 лѣтъ, но является самымъ длиннымъ періодомъ жизни, а, слѣдовательно, и наиболѣе богатымъ по воспоминаніямъ; далѣе, въ силу этого-же различія мы подвержены скукѣ обратно пропорціонально нашимъ лѣтамъ: дѣтямъ постоянно нужно какое-либо занятіе, будь это игра или работа; какъ только оно прекратилось, ими тотчасъ овладѣваетъ отчаянная скука. Юноши также сильно подвержены скукѣ и съ тревогой взираютъ на ничѣмъ незаполненные часы. Въ зрѣломъ возрастѣ скука постепенно исчезаетъ; для старика время слишкомъ коротко и дни летятъ, какъ стрѣла. Разумѣется, я говорю о людяхъ, а не о состарѣвшихся скотахъ. Благодаря этому ускоренію времени скука въ большинствѣ случаемъ отпадаетъ въ зрѣломъ возрастѣ и, такъ какъ, съ другой стороны, замолкаютъ томившія насъ страсти, то, если только не потеряно здоровье, гнетъ жизни оказывается въ общемъ болѣе легкимъ, чѣмъ въ юноcти; потому-то періодъ, предшествующій наступленію слабости и старческаго недомоганія, и называется «лучшими годами». Въ смыслѣ нашего самочувствія они пожалуй дѣйствительно таковы; но за юностью, когда все еще производить впечатлѣніе и живо отражается въ сознаніи, остается то преимущество, что ея годы — годы оплодотворенія духа, весна, вызывающая его ростки. Глубокія истины могутъ быть познаны лишь путемъ созерцанія, а не изъ расчета; первое познаніе ихъ — непосредственное и дается впечатлѣніемъ, а, слѣдовательно, возможно лишь до тѣхъ поръ, пока эти впечатлѣнія сильны, живы и глубоки. Итакъ въ этомъ отношеніи все зависитъ отъ того, какъ использована юность. Позже мы можемъ сильнѣе вліять на другихъ, на весь міръ, такъ какъ сами мы закончены, опредѣлились и не поддаемся впечатлѣніямъ; зато міръ вліяетъ на насъ гораздо меньше. Поэтому годы эти — время труда и дѣятельности, юность-же — время первичнаго воспріятія и познаванія.

Въ молодости преобладаетъ созерцаніе, въ старости — размышленіе; первая — періодъ поэзіи, вторая — философіи. И на практикѣ наши дѣйствія опредѣляются въ юности — видѣннымъ и впечатлѣніемъ, получившимся отъ этого, въ старости — однимъ лишь размышленіемъ. Отчасти это вытекаетъ изъ того, что только къ старости накапливается и сводится къ понятіямъ то количество реальныхъ случаевъ, которое достаточно для того, чтобы придать этимъ понятіямъ авторитетность, содержательность и значеніе, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, смягчить, благодаря привычности, впечатлѣніе видѣннаго. Въ юности-же, въ особенности у живыхъ и съ большимъ воображеніемъ натуръ, впечатлѣніе видимаго, а, слѣдовательно, и внѣшности вещей, настолько сильно, что міръ представляется какъ-бы картиной; для нихъ важнѣе всего то, что они въ ней изображаютъ и какъ выглядятъ, а не то, какъ они себя чувствуютъ въ душѣ. Это сказывается въ ихъ тщеславіи и нѣкоторомъ фатовствѣ.

Наибольшая энергія и высшее направленіе духовныхъ силъ бываетъ, безъ сомнѣнія, въ молодости, отнюдь не позже 35 лѣтъ; начиная отсюда, оно убываетъ, слабѣетъ, хотя и очень медленно. Но убыль эта въ послѣдующіе годы, даже въ старости, возмѣщается иными духовными данными. Только къ старости человѣкъ пріобрѣтаетъ богатый опытъ и знаніе; у него было достаточно времени и случаевъ, чтобы разсмотрѣть и обдумать все со всѣхъ сторонъ; онъ понялъ взаимодѣйствіе явленій, точки ихъ соприкосновенія и открылъ ихъ промежуточныя звенья, а, слѣдовательно, только теперь всецѣло уяснилъ себѣ ихъ связь между собою. Для него все стало яснымъ. То, что онъ зналъ и въ юности, теперь онъ знаетъ гораздо основательнѣе, такъ какъ для каждаго понятія у него есть гораздо больше данныхъ. То, что въ юности казалось намъ извѣстнымъ, то въ старости мы знаемъ дѣйствительно, да и знаемъ-то мы гораздо больше, чѣмъ тогда; сверхъ того наши познанія становятся основательно продуманными и находятся въ строгой связи, тогда какъ въ юности они всегда имѣютъ пробѣлы а отрывочны. Лишь старый человѣкъ можетъ имѣть полное и правильное представленіе о жизни, такъ какъ онъ обозрѣваетъ ее во всей ея полнотѣ, видитъ естественность ея теченія и, что особенно важно, не только, какъ другіе, сторону входа, но и выхода, благодаря чему онъ въ совершенствѣ уясняетъ себѣ ея ничтожество, тогда какъ всѣ остальные пребываютъ въ заблужденіи, что лучшее еще впереди. Зато въ юности у насъ больше воспріимчивости, а потому изъ того немногаго, что мы въ эту пору знаемъ, можемъ извлечь всегда, много; взамѣнъ этого къ старости мы получаемъ больше разсудительности, проницательности и основательности. То, что выдающимся умамъ предназначено подарить міру, то они начинаютъ собирать уже въ юности, въ видѣ матеріала собственныхъ наблюденій и своихъ основныхъ воззрѣній; но разработать собранное имъ удается лишь въ позднѣйшіе годы. Въ большинствѣ случаевъ великіе писатели даютъ свои лучшія произведенія приблизительно около 50-лѣтняго возраста. Тѣмъ не менѣе юность остается корнемъ древа познанія, хотя плоды даются вершиной его. Но, какъ каждая эпоха, хотя-бы самая жалкая, считаетъ себя несравненно умнѣе предшествовавшихъ вѣковъ, также смотритъ и человѣкъ на болѣе молодой возрастъ; часто это и въ томъ и въ другомъ случаѣ бываетъ невѣрно. Въ годы физическаго роста, когда съ каждымъ днемъ растутъ и наши умственныя силы и знанія, — мы привыкаемъ пренебрежительно, сверху внизъ смотрѣть на вчерашній день. Привычка эта вкореняется и остается даже тогда, когда началась убыль духовныхъ силъ, и когда поэтому слѣдовало-бы съ уваженіемъ смотрѣть на вчерашній день; потому-то въ это время мы иногда и цѣнимъ слишкомъ низко какъ дѣятельность, такъ и сужденія молодыхъ лѣтъ.

Слѣдуетъ замѣтить, что хотя основныя черты нашего ума — нашего мозга врождены такъ-же, какъ и главныя свойства характера — сердца, — но интеллектъ нашъ отнюдь не является столь-же неизмѣннымъ, какъ характеръ, а подверженъ многимъ измѣненіямъ, совершающимся въ общемъ регулярно, ибо онѣ обусловливаются частью тѣмъ, что основа интеллекта — все-же физическая, частью тѣмъ, что матеріалъ его — эмпирическій. Интеллектуальныя силы равномѣрно растутъ, доходятъ до апогея, послѣ чего начинаютъ постепенно-же падать, вплоть до идіотизма. Съ другой стороны матеріалъ, надъ которымъ орудуетъ умъ, т. е. содержаніе мыслей, знанія, опыта, упражненія, свѣдѣній, и — какъ слѣдствіе всего этого — совершенство воззрѣній — есть постоянно растущая величина, растущая впрочемъ только до наступленія разслабленія ума, когда все это исчезаетъ. Это смѣшеніе въ человѣкѣ неизмѣннаго элемента — характера — съ элементомъ, измѣняющимся равномѣрно, въ двухъ противоположныхъ направленіяхъ, — и объясняетъ различіе его чертъ и достоинствъ въ разныя эпохи его жизни.

Въ болѣе широкомъ смыслѣ можно сказать, что первые 40 лѣтъ нашей жизни составляютъ текстъ, а дальнѣйшіе 30 лѣтъ — комментаріи къ этому тексту, дающіе намъ понять его истинный смыслъ и связность, а также всѣ детали и нравоученіе, изъ него вытекающее.

Конецъ жизни напоминаетъ конецъ маскарада, когда всѣ маски снимаются. Тутъ мы видимъ, каковы на самомъ дѣлѣ тѣ, съ которыми мы приходили въ соприкосновеніе. Къ этому времени характеры обнаружились, дѣянія принесли свои плоды, труды оцѣнены по достоинству и иллюзіи исчезли. На все это, конечно, пошло не мало времени. — Но страшнѣе всего то, что лишь къ концу жизни мы можемъ узнать, вполнѣ уяснить даже самихъ себя, наши цѣли и средства, а особенно наше отношеніе къ міру, къ другимъ. Часто, хотя и не всегда, приходится поставить себя ниже, чѣмъ мы раньше предполагали, иногда впрочемъ и выше, что происходитъ отъ того, что мы не имѣли достаточно яркаго представленія о низости свѣта и ставили себѣ слишкомъ высокія цѣли. Словомъ, мы узнаемъ, чего каждый стоитъ.

Обыкновенно молодость называютъ счастливымъ. а старость — печальнымъ періодомъ жизни. Это было-бы вѣрно, если-бы страсти дѣлали насъ счастливыми. Однако, онѣ-то и заставляютъ юность метаться, принося мало радости и много горя. Холодной старости онѣ не тревожатъ и она принимаетъ оттѣнокъ созерцательности; познаваніе становится свободнымъ и беретъ верхъ; а такъ какъ оно само по себѣ чуждо страданій, то чѣмъ больше оно преобладаетъ въ сознаніи, тѣмъ послѣднее счастливѣе. Достаточно вспомнить, что по существу наслажденіе — отрицательно, а страданіе — положительно, чтобы понять, что страсти не могутъ дать счастья и что нечего жалѣть старость за то, что она лишена нѣсколькихъ наслажденій. Каждое наслажденіе — это только удовлетвореніе какой-либо потребности; если отпадетъ и то и другое, то объ этомъ слѣдуетъ жалѣть такъ-же мало, какъ о томъ, что послѣ обѣда нельзя ѣсть и послѣ крѣпкаго долгаго сна приходится бодрствовать. Платонъ во введеніи къ «Республикѣ» совершенно правильно считаетъ старость счастливою, поскольку она свободна отъ полового влеченія, не дающаго намъ до тѣхъ поръ ни минуты покоя. Можно утверждать, что различныя, постоянно появляющіяся фантазіи, порождаемыя половымъ влеченіемъ, и происходящіе изъ нихъ аффекты поддерживаютъ постоянное безуміе въ людяхъ, пока они находятся подъ вліяніемъ этого влеченія, этого вселившагося въ нихъ демона, и лишь по избавленіи отъ него они становятся вполнѣ разумными. Во всякомъ-же случаѣ, въ общемъ, и откинувъ индивидуальныя условія и состоянія, надо признать, что юности свойственна извѣстная меланхолія и печаль, а старости — спокойствіе и веселость духа; причина этому та, что юность находится еще подъ властью, даже въ рабствѣ у этого демона, рѣдко дающаго ей спокойную минуту, и являющагося непосредственнымъ или косвеннымъ виновникомъ почти всѣхъ несчастій, постигающихъ человѣка или грозящихъ ему; въ старости-же духъ ясенъ; человѣкъ избавился отъ долго отягчавшихъ его цѣпей и получилъ возможность двигаться свободно. — Съ другой стороны надо замѣтитъ, что, разъ погасло половое влеченіе, то и настоящее зерно жизни истлѣло и осталась лишь скорлупа, или что жизнь становится похожею на комедію, начатую людьми и доигрываемую автоматами, одѣтыми въ ихъ платья.

Какъ-бы то ни было, — юность есть время треволненій, старость — эпоха покоя; уже по этому одному можно заключить о томъ, насколько счастливы та и другая. Дитя жадно простираетъ руки затѣмъ, что ему кажется такимъ красивымъ и богатопестрымъ; все это возбуждаетъ его, такъ какъ воспріимчивость его молода и чутка. То-же самое, но съ большей энергіей, происходитъ и въ юношѣ. И его дразнитъ пестрый міръ съ его многообразными формами и его фантазія создаетъ изъ этого нѣчто гораздо большее того, что можетъ дать дѣйствительность. И онъ полонъ жадности и стремленія къ чему-то неопредѣленному, отнимающему у него тотъ покой, безъ котораго нѣтъ счастья. Въ старости все это улеглось, отчасти потому, что остыла кровь и уменьшилась раздражительность воспринимающихъ центровъ, отчасти потому, что опытъ обнаружилъ истинную цѣнность вещей и суть наслажденій, благодаря чему мы постепенно освобождаемся отъ иллюзій, химеръ и предразсудковъ, скрывавшихъ и искажавшихъ дотолѣ подлинный видъ вещей; теперь мы гораздо правильнѣе и яснѣе понимаемъ все, принимаемъ вещи за то, что онѣ есть на самомъ дѣлѣ и въ большей или меньшей степени проникаемся сознаніемъ ничтожности всего земного. Это именно и придаетъ почти всѣмъ старымъ людямъ, даже съ самымъ зауряднымъ умомъ, извѣстный отпечатокъ мудрости, отличающій ихъ отъ болѣе молодыхъ. Важнѣе всего то, что все это даетъ спокойствіе духа, являющееся однимъ изъ существеннѣйшихъ элементовъ счастья, пожалуй даже первое условіе, сущность его. Тогда какъ юноша воображаетъ, что въ этомъ мірѣ разсыпаны Богъ знаетъ, какія блага, и что надо только узнать, гдѣ онѣ, — старецъ проникнутъ идеей Экклезіаста «суета суетъ» и знаетъ, что какъ-бы позолочены ни были орѣхи, всѣ они пусты.

Лишь въ преклонныхъ годахъ человѣкъ проникается Гораціевскимъ nil admirari^[24], — т. е. непосредственнымъ, искреннимъ и твердымъ убѣжденіемъ въ ничтожествѣ всего и въ безсодержательности благъ этого міра; химеры исчезли. Онъ уже не воображаетъ, что гдѣ-то, во дворцѣ или въ хижинѣ, существуетъ какое-то особенное счастье, большее, чѣмъ то, какимъ онъ самъ наслаждается повсюду, пока онъ свободенъ отъ душевныхъ и тѣлесныхъ страданій. Людское дѣленіе на великое и малое, на благородное и низкое, — перестаетъ для него существовать. Это даетъ старымъ людямъ особенное спокойствіе духа, позволяющее съ усмѣшкой взирать на земную суету. Онъ вполнѣ разочаровался и знаетъ, что человѣческая жизнь, какъ-бы ее ни разукрашивали и ни наряжали, все-же вскорѣ выкажетъ, несмотря на эту ярмарочную прибранность, всю свою нищету, и что, несмотря на эти наряды, она въ главныхъ чертахъ всюду одна и та-же, всюду истинная цѣнность ея опредѣляется исключительно отсутствіемъ страданій, отнюдь не наличностью наслажденій, а тѣмъ паче — блеска (Hor. epist. L. I, 12, v. 1—4). Основная, характерная черта старости — разочарованность: пропали иллюзіи, придававшія дотолѣ много прелести нашей жизни и возбуждавшія къ дѣятельности; обнаружились тщета и пустота всѣхъ благъ мірскихъ, въ частности блеска, великолѣпія и величія; человѣкъ узналъ, что то, чего мы желаемъ, и наслажденія, къ которымъ мы стремимся, могутъ дать намъ лишь очень немного, и постепенно приходимъ къ сознанію великой нищеты и пустоты нашего существованія. Только къ 70 годамъ можно вполнѣ понять первый стихъ Экклезіаста. — Все это придаетъ старости нѣкоторый налетъ угрюмости.

Обычно полагаютъ, что удѣлъ старости — болѣзни и скука. Но болѣзни вовсе не необходимый ея признакъ, особенно, если предстоитъ очень долгая жизнь; что-же касается скуки, то выше я показалъ, почему старость подвержена ей меньше, чѣмъ юность; точно также скука вовсе не есть обязательный спутникъ одиночества, къ которому, по легко понятнымъ причинамъ, склоняетъ насъ старость. Скука сопутствуетъ лишь тѣмъ, кто не зналъ иныхъ наслажденій, кромѣ чувственныхъ и общественныхъ, кто не обогащалъ свой духъ и оставилъ неразвитымъ его силы. Правда, въ преклонныхъ годахъ духовныя силы убываютъ, но ихъ останется все не достаточно для того, чтобы побороть скуку, — если: только ихъ вообще было много. Сверхъ того, какъ показано выше, въ силу опытности, упражненія и размышленія, разумъ продолжаетъ развиваться, сужденія становятся болѣе мѣткими, и уясняется связь вещей; мы постепенно усваиваемъ себѣ всеобъемлющій взглядъ на цѣлое; благодаря постоянному комбинированію на новый ладъ накопленныхъ знаній, и обогащенію ихъ при случаѣ, наше внутреннее самообразованіе продолжается по всѣмъ направленіямъ, давая занятіе духу, умиротворяя и награждая его. Это въ извѣстной степени возмѣщаетъ упомянутый упадокъ силъ. Къ тому-же, какъ сказано, время въ старости бѣжитъ быстрѣе, что также противодѣйствуетъ скукѣ. Убыль физическихъ силъ вредитъ намъ мало, если только мы не добываемъ ими хлѣба. Бѣдность въ старости — великое несчастіе. Если ее удалось избѣгнуть и здоровье сохранено, то старость можетъ быть весьма сносной норой жизни. Главныя потребности ея — удобство и обезпеченность; потому въ старости мы больше любимъ деньги, чѣмъ раньше: деньги возмѣщаютъ отсутствующія силы. Покинутые Венерой, мы охотно ищемъ радостей у Вакха. Потребность видѣть, путешествовать, учиться замѣняется потребностью учить другихъ и говорить. Счастье для старика, если въ немъ осталась любовь къ наукѣ, въ музыкѣ, къ театру, вообще извѣстная воспріимчивость къ внѣшнему міру, что у нѣкоторыхъ сохраняется до самыхъ преклонныхъ лѣтъ. То, что человѣкъ имѣетъ въ себѣ, никогда ему такъ не пригодится, какъ въ старости. Правда, большинство, тупое, какъ всегда, превращаются къ старости постепенно въ автоматы; они думаютъ, говорятъ и дѣлаютъ постоянно одно и то-же, и никакое внѣшнее впечатлѣніе не въ силахъ сбить ихъ съ этого направленія или пробудить въ нихъ новую мысль. Говорить съ такими господами — то-же, что писать на пескѣ: слѣды стираются почти мгновенно. Конечно, такое старчество — не что иное, какъ смерть. — Природа словно хотѣла символизировать наступленіе второго дѣтства въ старости третьимъ прорѣзываніемъ зубовъ, что, хотя и рѣдко, но встрѣчается.

Прогрессивная убыль всѣхъ силъ съ приближеніемъ старости — явленіе, конечно, печальное, но необходимое, даже благотворное, ибо иначе смерть, которой эта убыль расчищаетъ дорогу, была-бы слишкомъ тяжела. Поэтому высшее благо, какое намъ даетъ очень глубокая старость, — это чрезвычайно легкое умираніе, не вызванное никакими болѣзнями, безъ всякихъ страданій, — смерть совсѣмъ не чувствительная, описаніе которой можно найти во II томѣ моего главнаго труда (гл. 41).

Въ Ветхомъ Завѣтѣ (псаломъ 90, 10) продолжительность жизни опредѣляется въ 70, самое большее въ 80 лѣтъ, и что еще важнѣе, — Геродоть (I, 32 и III, 22} говоритъ то-же самое. Но это невѣрно и основывается на грубомъ, поверхностномъ толкованіи каждодневнаго опыта. Вѣдь если-бы естественная продолжительность жизни была-бы 70—80 лѣтъ, то люди умирали-бы въ эти года отъ старости; на самомъ-же дѣлѣ — не такъ: они въ этомъ возрастѣ, какъ и въ болѣе молодомъ, умираютъ отъ болѣзней, а такъ какъ болѣзнь — есть очевидная аномалія, то такую смерть нельзя назвать естественной. Въ сущности вѣкъ человѣка — 90—100 лѣтъ; въ эти годы люди умираютъ обыкновенно только отъ староcти, безъ болѣзней, безъ хрипа, безъ судорогъ, безъ предсмертной борьбы, иногда даже не блѣднѣя, большею частью сидя, послѣ ѣды; они собственно даже не умираютъ, а просто перестаютъ жить. Смерть раньше этого возраста вызывается лишь болѣзнями, а потому преждевременна. Упанишады вполнѣ правы, опредѣляя естественную продолжительность жизни въ 100 лѣтъ.

Человѣческую жизнь нельзя, въ сущности, назвать ни длинной, ни короткой^[25], такъ какъ въ cущности она именно и служитъ масштабомъ, которымъ мы измѣряемъ всѣ остальные сроки.

Различіе юноcти и старости въ томъ, что у первой въ перспективѣ — жизнь, у второй — смерть, что первая имѣетъ короткое прошлое и долгое будущее, вторая — наоборотъ. Правда, старикъ имѣетъ лишь смерть предъ собою, у юноши-же впереди — жизнь; но еще вопросъ, что привлекательнѣе, и не лучше-ли, вообще говоря, имѣть жизнь позади, чѣмъ предъ собою? Вѣдь сказано-же въ Экклезіастѣ (7, 2): «День смерти лучше дня рожденія». Во всякомъ случаѣ, желать прожить очень долго — желаніе весьма смѣлое; недаромъ испанская пословица говорить: «кто долго живетъ — видитъ много зла».

Правда, вопреки астрологіи, судьба отдѣльнаго человѣка не бываетъ начертана на планетахъ, но онѣ указываютъ жизненный путь «человѣка вообще», въ томъ смыслѣ, что каждому возрасту соотвѣтствуетъ какая-нибудь планета и такимъ образомъ жизнь проходитъ подъ вліяніемъ всѣхъ планетъ поочередно. — Въ десять лѣтъ нами управляетъ Меркурій. Подобно этой планетѣ, человѣкъ быстро и свободно движется въ очень небольшомъ кругѣ; незначительныя мелочи способны его взволновать; но учится онъ много и легко, подъ руководствомъ бога хитрости и краснорѣчія. — Съ двадцатымъ годомъ наступаетъ царство Венеры; юношей всецѣло овладѣваютъ любовь и женщины. — На тридцатомъ году мы находимся подъ вліяніемъ Марса; человѣкъ становится рѣзкимъ, сильнымъ, смѣлымъ, воинственнымъ и гордымъ. — Въ сорокъ лѣтъ мы подъ дѣйствіемъ четырехъ планетоидъ; поле жизни какъ-бы расширяется: мы служимъ полезному подъ вліяніемъ Цереры, имѣемъ собственный очагъ — въ силу вліянія Весты, научились, благодаря Палладѣ, тому, что слѣдовало знать, и подобно Юнонѣ въ домѣ царитъ супруга^[26]. — Въ пятьдесятъ лѣтъ надъ нами владычествуетъ Юпитеръ. Человѣкъ пережилъ большинство современниковъ, и чувствуетъ свое превосходство надъ новымъ поколѣніемъ. Онъ еще сохранилъ всѣ свои силы, богатъ опытомъ и знаніями; въ зависимости отъ личныхъ данныхъ и положенія своего онъ имѣетъ тотъ или иной авторитетъ у окружающихъ. Онъ не хочетъ болѣе повиноваться, а желаетъ самъ повелѣвать. Теперь онъ больше всего пригоденъ къ тому, чтобы стать руководителемъ, правителемъ въ той или иной сферѣ. 50 лѣтъ — апогей человѣка. На шестидесятомъ году настаетъ власть Сатурна, является свинцовая тяжесть, медлительность и инертность:

«Люди старые — что мертвецы,

Недвижны, вялы, блѣдны — какъ свинецъ».

(Ром. и Дж., д. II, сц. 5).

Наконецъ является Уранъ; тогда, какъ говорятъ, пора идти на небо. Нептуна, названнаго такъ по недомыслію, я ни могу упомянутъ здѣсь, разъ нельзя назвать его по настоящему имени — Эросомъ; не то я постарался-бы показать, какъ конецъ соединяется съ началомъ, какимъ образомъ Эросъ оказывается въ тайной связи со смертью и какъ, въ силу этой связи, подземное царство Оркусъ или Аментесъ египтянъ (Plutarch. de Iside et Os., c. 29) оказывается не только берущимъ, отнимающимъ, но и дающимъ, такъ что смерть является творцомъ жизни. Именно изъ этого Оркуса рождается все; въ немъ находилось все, что живетъ нынѣ; если-бы только намъ удалось понять фокусъ, посредствомъ чего это происходитъ, тогда все стало-бы яснымъ.

КОНЕЦЪ.

---

1. Пер. Черниговца, «Афоризмы», т.т. I—III.
2. Написаны въ 1851 году.
3. Имѣешь одно — будешь имѣть и другое.
4. «Одинъ покидаетъ свой роскошный дворецъ, чтобы прогнать скуку, но тотчасъ возвращается назадъ, не чувствуя себя счастливѣе въ другомъ мѣстѣ. Другой спѣшно бѣжитъ въ свое имѣніе, словно тамъ надо тушить пожаръ; но едва достигнувъ границъ имѣнія, онъ начинаетъ скучать и или предается сонливости и старается забыться, или же спѣшно возвращается въ городъ» (III, 1073).
5. Въ сущности вульгарность состоитъ въ томъ, что желанія преобладаютъ въ сознаніи человѣка надъ познавательной способностью, и эта послѣдняя становится въ служебное отношеніе къ волѣ; слѣдовательно, разъ воля не нуждается въ услугахъ познанія, разъ нѣтъ ни крупныхъ, ни мелкихъ мотивовъ, сознаніе дремлетъ и наступаетъ полное отсутствіе мыслей. Желаніе безъ сознанія — самое низменное, что только возможно: оно присуще всякому полѣну, въ которомъ и обнаруживается въ моментъ его паденія. Состояніе это и есть вульгарность. Здѣсь дѣйствуютъ лишь органы чувствъ, да та ничтожная доза разума, какая необходима для воспріятія ощущеній. Посему вульгарный человѣкъ доступенъ всѣмъ впечатлѣніямъ, тотчасъ воспринимаетъ все, что творится вокругъ; каждый слабый звукъ, мельчайшее обстоятельство немедленно возбуждаютъ, какъ и у звѣрей, его вниманіе. Такое состояніе отражается на его лицѣ и на всей наружности, — получается вульгарный видъ, особенно отталкивающей и, если — какъ это обычно бываетъ, — воля, заполняющая собою все сознаніе, — низменна, эгоистична и зла.
6. Высшіе классы съ ихъ блескомъ, роскошью, великолѣпіемъ и разнаго рода тщеславіемъ могутъ сказать: наше счастье всецѣло внѣ насъ: его центръ — головы другихъ людей.
7. Соотвѣтствуетъ нашему понятію «типа».
8. Партійный духъ.
9. Законъ не заботится о мелочахъ.
10. Рыцарская честь — порожденіе высокомѣрія и глупости. (Противуположный ей принципъ рѣзче всего выраженъ словами: «нищета людей — наслѣдіе Адама»). — Замѣчательно, что это безмѣрное высокомѣріе встрѣчается исключительно среди послѣдователей тѣхъ религій, которыя обязываютъ вѣрующихъ къ крайнему смиренію; ни въ древности, ни въ другихъ частяхъ свѣта не исповѣдуется этотъ принципъ рыцарской чести. Однако его возникновенію мы обязаны не религіи, а феодализму, при которомъ каждый дворянинъ мнилъ себя сувереномъ и поэтому не признавалъ надъ собою никакого людского суда; онъ привыкъ вѣрить въ полнѣйшую неприкосновенность, святость своей личности, и всякое покушеніе на нее, всякій ударъ, всякое бранное слово казалось ему преступленіемъ, заслуживающимъ смерти. Вотъ почему честь и дуэль были первоначально привилегіями дворянства, а въ позднѣйшія времена — офицерства; подчасъ къ этой группѣ примыкали — но не вполнѣ — и другіе высокіе классы, съ цѣлью не отставать отъ нихъ. Хотя дуэль и возникла изъ ордалій, но все-же эти послѣднія являются не причиной, а слѣдствіемъ, — проявленіемъ принципа чести: не признавая людского суда, человѣкъ апеллировалъ къ Божьему. — Ордаліи свойственны не только христіанству; онѣ встрѣчаются и у индусовъ, хотя главнымъ образомъ въ древнія времена; впрочемъ, слѣды ихъ остались тамъ и понынѣ.
11. 20 или 30 ударовъ палкой пониже спины — это т. ск. насущный хлѣбъ китайца. Это отеческое внушеніе мандарина не считается позорнымъ и принимается съ благодарностью (Lettres édifiantes et curteises 1819. Vol. II. p. 454).
12. Собственно, причина, по которой правительства только дѣлаютъ видъ, что стараются вывести дуэль (чего особенно легко можно-бы достичь въ университетахъ) — и что это имъ только не удается — лежитъ въ слѣдующемъ: государство не въ силахъ вполнѣ заплатить деньгами за услуги военныхъ и гражданскихъ служащихъ; нехватокъ оно выплачиваетъ въ видѣ почестей, представляемыхъ титулами, орденами, мундирами. Чтобы сохранить за этой идеальной оплатой высокую цѣнность, необходимо всячески поддерживать чувство чести, обострятъ его, хотя бы и чрезмѣрно; такъ какъ гражданская честь не достигаетъ этой цѣли, ибо она имѣется рѣшительно у всѣхъ, то остается обратиться къ чести рыцарской, которую и поддерживаютъ вышеупомянутыми средствами. Въ Англіи, гдѣ жалованье военныхъ и гражданскихъ чиновъ много выше, чѣмъ на континентѣ, въ ней нѣтъ надобности; поэтому тамъ за послѣднія 20 лѣтъ дуэль почти совершенно исчезла, теперь очень рѣдка и высмѣивается всѣми; этому много способствовало Anti-duelling Society, имѣющее своими членами много лордовъ, адмираловъ и генераловъ; повидимому, жертвы Молоху здѣсь прекращаются.
13. Такъ какъ наше величайшее удовольствіе состоитъ въ томъ, чтобы нами восхищались, а люди восхищаются другими, даже если это заслужено, крайне неохотно — то наиболѣе счастливъ тотъ, кто такъ или иначе научился восхищаться самъ собою. Только бы другіе не разочаровывали его!
14. Лучшее — врагъ хорошаго.
15. Какъ тѣло скрыто одеждою, такъ нашъ духъ облеченъ ложью. Наши слова, дѣйствія, все наше существо лживо, и лишь изрѣдка можно за этой оболочкой угадать нашъ истинный образъ мысли, какъ подъ одеждой угадывается иногда фигура.
16. Извѣстно, что несчастія легче переносятся сообща; къ несчастіямъ-же люди причисляютъ и скуку, а потому и сходятся, что-бы скучать вмѣстѣ. Какъ любовь къ жизни является въ сущности лишь страхомъ смерти, такъ и общительность людей не есть прирожденный инстинктъ, покоится не на любви къ обществу, а на страхѣ предъ одиночествомъ; въ общеніи съ другими люди вовсе не ищутъ удовольствія, а просто стараются избѣжать пугающей ихъ пустоты и тягости одиночества, однообразія ихъ самосознанія; ради того, чтобы уйти отъ этого, они готовы довольствоваться даже плохимъ обществомъ и мирятся съ неизбѣжно связанными съ нимъ тягостями и принужденіемъ. — Но если возьметъ верхъ отвращеніе ко всему этому, создается привычка къ одиночеству, благодаря чему сгладится первоначальное непріятное впечатлѣніе отъ него, о чемъ сказано выше, — тогда человѣкъ можетъ отлично обходиться одинъ, не скучая по обществу; это возможно потому, что потребность въ послѣднемъ — не первична и потому еще, что одиночество само по себѣ даетъ немало выгодъ.
17. Въ этомъ-же смыслѣ высказывается и Сади (пер. Графа, стр. 65): «Съ этого времени мы распростились съ обществомъ и вступили за путь одиночества; ибо только этотъ путь вѣренъ и безопасенъ».
18. Зависть людей показываетъ, насколько они себя чувствуютъ несчастными; постоянное ихъ вниманіе къ тому, что дѣлаютъ друге, показываетъ, какъ они скучаютъ.
19. Вообще разумно было бы почаще говорить себѣ: «измѣнить это я не могу; остается извлекать изъ этого пользу».
20. Если бы у большинства людей добро преобладало надъ зломъ, тогда было бы разумнѣе полагаться не на ихъ страхъ, а на справедливость, честность, благородность, родство, вѣрность, любовь или жалость, но такъ какъ на дѣлѣ бываетъ обратное, то разумнѣе поступать наоборотъ.
21. Можно сказать, что волю человѣкъ далъ самъ себѣ, ибо воля — это онъ самъ; разумъ-же — благо, дарованное ему небомъ вѣчною, таинственною судьбою, необходимостью, въ рукахъ которой человѣкъ — игрушка.
22. Случай играетъ настолько важную роль во всѣхъ человѣческихъ дѣлахъ, что, пока мы стараемся путемъ жертвы предотвратить какую либо отдаленную опасность, она исчезаетъ въ силу непредвидѣннаго положенія, какое приняли обстоятельства, и тогда не только даромъ потеряны принесенныя жертвы, но даже произведенное ими измѣненіе теперь, при измѣнившемся положеніи вещей, становится прямо таки невыгоднымъ. Поэтому не слѣдуетъ разсчитывать наши дѣйствія на слишкомъ отдаленное будущее, но принимать въ разсчетъ и случай, и смѣло глядѣть въ глаза иной опасности, надѣясь что она, какъ многія грозовыя тучи, пройдетъ мимо.
23. Въ старости люди болѣе умѣло оберегаютъ себя отъ несчастій; въ юности — легче переносятъ ихъ.
24. Ничему не поклоняться.
25. Какъ-бы долго мы ни жили, мы не обладаемъ полностью ничѣмъ, кромѣ нераздѣльнаго настоящаго; ибо воспоминанія наши больше теряютъ вслѣдствіе забывчивости, нежели обогащаются накопленіемъ новыхъ матеріаловъ.
26. О другихъ 60 приблизительно планетоидахъ, недавно открытыхъ, я и слышать не желаю. Я поступаю съ ними такъ, какъ профессора философіи со мною. Я ихъ игнорирую потому, что съ моими разсужденіями онѣ не согласуются.