АСБЕИНЪ.
правитьОсипа Шубина.
править|
«Когда изгнанный изъ рая дьяволъ задумалъ соблазнить человѣчество, то для этой цѣли онъ преимущественно пользовался музыкой — небеснымъ преимуществомъ, даннымъ ему еще когда онъ былъ причисленъ къ сонму небесныхъ силъ. Но Всевышній лишилъ его памяти, такъ что съ той минуты онъ помнилъ только одинъ единственный мотивъ и этотъ страшно чарующій мотивъ еще и нынѣ называется въ Аравіи дьявольскій мотивъ — асбеинъ». Арабская легенда.
|
I.
править— Неужели вы въ самомъ дѣлѣ не узнаете меня?
Съ этими словами молодая дама, дружелюбно протянувъ обѣ руки, спѣшила за молодымъ человѣкомъ, шедшимъ своею дорогой съ мрачно сдвинутыми бровями и задумчиво устремленнымъ вдаль взоромъ, не замѣчая ни ея и ничего окружающаго, — и совершенно напрасно, такъ какъ Римъ около фонтана ди-Треви очень живописенъ, а молодая женщина была прелестна. Она обратилась къ нему на французскомъ языкѣ, но что-то такое — трудно сказать, что именно — выдавало въ ней русскую и, притомъ, избалованную даму высшаго общества. Молодой человѣкъ, вниманіе котораго она старалась обратить на себя въ такой рѣшительной и непринятой формѣ, былъ, повидимому, тоже русскій, но совсѣмъ изъ другаго общества, чѣмъ она. Къ какому именно кругу онъ принадлежалъ, трудно было рѣшить, только сразу замѣтно было, что онъ былъ чуждъ высшей свѣтской полировкѣ. Очевидно, это былъ человѣкъ выходящій изъ ряду, стоящій гораздо выше условныхъ рамокъ, — человѣкъ, мимо котораго нельзя было пройти, не оглянувшись на него. Онъ былъ высокъ ростомъ и не много неуклюжъ; его лицо, обрамленное вьющимися темными волосами, напоминало Наполеона Бонапарта, но Бонапарта въ первый романическій періодъ его жизни, когда онъ еще не растолстѣлъ и не привыкъ позировать для классической головы Цезаря. Въ костюмѣ его и манерахъ не было никакой внѣшней эксцентричности. Она была княжна Наталья Александровна Ассанова, онъ — прославленный скрипачъ и извѣстный композиторъ Борисъ Ленскій.
Она задыхалась отъ быстрой ходьбы; два раза пришлось ей назвать его по имени, прежде чѣмъ онъ услыхалъ, обернулся назадъ и снялъ шляпу.
— Борисъ Николаевичъ, да неужели вы не узнаете меня? — воскликнула она по-русски, улыбаясь и тяжело переводя дыханіе.
— Вы, княжна, здѣсь… давно ли? Отчего вы не дали мнѣ знать? — и онъ заключилъ въ свои руки все еще протянутыя ему маленькія ручки дѣвушки.
— Мы только вчера пріѣхали изъ Неаполя.
— А-а!… а я сегодня уѣзжаю туда.
Въ его голосѣ ясно слышалась досада.
— Да, чтобы дать тамъ три концерта. Я знаю, это напечатано въ газетахъ.
Она сдѣлалась серьезна и вздохнула.
— Гм… — началъ онъ, — такъ… — онъ остановился.
— Такъ вы не понимаете, почему я не дождалась концертовъ? — быстро спросила она. — Это было невозможно!
— Невозможно? — восклинулъ онъ и сдѣлалъ нетерпѣливое движеніе головой. — Какъ невозможно? И что это за слово въ устахъ молоденькой дѣвушки, только и живущей на свѣтѣ для того, чтобы веселиться?
— Какъ будто я независима! — со вздохомъ произнесла она. — Сначала мама не могла уѣхать изъ Неаполя… по семейнымъ обстоятельствамъ… тамъ моя замужняя сестра… вы знаете… потомъ… потомъ…
— Не затрудняйте себя, пожалуйста, придумываніемъ вѣжливыхъ извиненій! — прервалъ онъ дѣвушку. — Я вижу, что васъ не интересуетъ больше моя музыка, — и, полушутя, полусердито, пожимая плечами, онъ прибавилъ: — Нечего дѣлать, надо покориться судьбѣ!
— Меня не интересуетъ ваша музыка?! — воскликнула она. — Вы смѣете говорить мнѣ это, да еще послѣ того, какъ я бѣжала за вами, — да, не шутя бѣжала, — вопреки всякимъ приличіямъ, чтобы только…
Она остановилась; ея лицо приняло недовольное, сердитое выраженіе.
— Зачѣмъ вы дѣлали это? — рѣзко замѣтилъ онъ. — Это неприлично.
Вмѣсто того, чтобы смутиться, дѣвушка отъ души расхохоталась.
— Но, Борисъ Николаевичъ! — воскликнула она, — вы говорите такъ, точно вы самый свѣтскій человѣкъ. Впрочемъ, какъ вамъ угодно. Благодарю за урокъ, прощайте!
И, гордо кивнувъ головкой, она только что хотѣла повернуться, какъ встрѣтилась съ нимъ глазами; она замѣтила, что оскорбила его, осталась на мѣстѣ, покраснѣла и опустила глаза.
Воды аква-вирго пѣнились и весело клокотали въ каменныхъ стѣнкахъ, сдѣланныхъ для нихъ Николо Сальви; гулъ церковныхъ колоколовъ сливался съ ихъ привѣтливымъ журчаніемъ. Солнце сіяло на темно-голубомъ холодномъ небѣ, яркое мартовское солнце, которое, какъ снисходительная улыбка вельможи, свѣтитъ, но не грѣетъ. Соскучившаяся горничная княжны, мрачно стоявшая въ нѣсколькихъ шагахъ отъ своей госпожи, раскрыла зеленый вѣеръ, чтобы защитить глаза отъ солнца, постукивая, въ то же время, ногами отъ холода. Кругомъ текла римская жизнь своимъ обычнымъ лѣнивымъ порядкомъ. Передъ наполненною бочками низкою телѣжкой стоялъ мулъ со множествомъ навѣшенныхъ на голову красныхъ и синихъ кистей; въ дверяхъ овощной лавки, изъ которой несся запахъ капустныхъ листовъ, выглядывалъ черноглазый бѣлый шпицъ, безпокойно поводя правымъ ухомъ. Толстый, плѣшивый капуцинъ прошелъ мимо, потомъ два бѣдно одѣтыхъ молодыхъ человѣка.
Капуцинъ остановился около мула, а молодые люди подтолкнули другъ друга и сказали въ полголоса, показывая на виртуоза: «Е Borisso Lensky».
— Вотъ вамъ! — сказала княжну, оправляясь отъ смущенія, съ прелестною улыбкой и съ чуть-чуть склоненною на бокъ головкой. — Вы, — такой великій человѣкъ, и вы осуждаете меня… — она не договорила и подняла на него свои большіе сѣрые глаза.
— Я никогда ни въ чемъ не осуждаю васъ, — серьезно произнесъ онъ.
— Правда?… Ну, такъ я могу вамъ сознаться, какъ часто, часто мечтала о томъ, чтобы еще разъ услышать васъ, и потому рѣшила во что бы то ни стало найти возможность попросить васъ, на обратномъ пути изъ Неаполя, остановиться въ Римѣ, чтобы только… — Она смолкла, точно испугавшись своей неловкости.
— Чтобы только сыграть что-нибудь для княжны Наталіи Александровны Ассановой! — докончилъ онъ, смѣясь. — Хорошо, я пріѣду, Наталья Александровна; черезъ двѣ недѣли я буду здѣсь. Но если вы будете въ это время во Флоренціи или Ниццѣ…
Только что она хотѣла отвѣтить ему что-то очень убѣдительное, какъ мимо нихъ прошелъ стройный, по послѣдней модѣ одѣтый господинъ, въ очень высокой шляпѣ и въ безукоризненныхъ перчаткахъ; онъ снялъ передъ княжной шляпу и, слегка прищурившись, смѣрилъ взглядомъ Ленскаго съ головы до ногъ. Ленскій узналъ офицера Преображенскаго полка графа Константина Павловича Пахотина и вспомнилъ, что въ прошлый сезонъ въ Петербургѣ онъ ухаживалъ за княжной. Прищуренный взглядъ графа вывелъ его изъ себя; онъ вдругъ все понялъ.
— А! онъ здѣсь? — насмѣшливо спросилъ онъ княжну. — Можно поздравить?
Она сдвинула брови и отвернулась въ сторону.
— Нѣтъ, — прошептала она; потомъ, поднявъ на него свои чудные глаза, прибавила: — Такъ до свиданія, черезъ двѣ недѣли?
— Можетъ быть.
— Скажите навѣрное, я прошу васъ, и бросьте традиціонное сольдо въ фонтанъ.
— Этого я, при всемъ моемъ желаніи, не могу сдѣлать: у меня нѣтъ съ собой, — сказалъ онъ, улыбаясь.
Княжна была прелестна въ коричневой шляпѣ, съ завязанными подъ подбородкомъ лентами, съ откинутымъ назадъ коричневымъ вуалемъ, составляющимъ при блескѣ солнца прелестный золотистый фонъ для ея красиваго блѣднаго лица. Было холодно, несмотря на начало марта, и на княжнѣ была надѣта длинная соболья шуба, изъ-подъ которой чуть видно было шелковое платье. Нѣжный запахъ амбры и свѣжихъ фіалокъ распространялся вокругъ нея.
— У васъ нѣтъ сольдо? — спросила она. — Такъ я дамъ вамъ взаймы.
Поискавши въ своемъ крошечномъ портмонэ изъ красной кожи, она вынула монету, которую онъ бросилъ въ бассейнъ громко шумящаго фонтана ди-Треви. Вода на минуту сверкнула въ томъ мѣстѣ, гдѣ исчезла монета, попробовала пустить круги, но пѣнящійся водоворотъ все смѣшалъ.
— Вы пріѣдете? — воскликнула княжна, весело улыбаясь.
— Да, я пріѣду, — не радостно, какъ она, а мрачно, почти злобно отвѣтилъ онъ. — Но если васъ не будетъ здѣсь… или…
Она уже повернулась уходить. Не отвѣчая на его послѣднія слова, она крикнула ему черезъ плечо:
— Via Giulia, palazzo Morsini!
Онъ долго смотрѣлъ ей вслѣдъ. Мода въ то время была не красива. Эта маленькая сцена разыгралась лѣтъ пятьдесятъ тому назадъ, когда императрица Евгенія вновь ввела въ употребленіе бывшій почти цѣлое столѣтіе заброшеннымъ кринолинъ. Но Наталья Александровна была очень мила. Какъ своеобразна была ея походка, какъ легка и плавна! Онъ смотрѣлъ ей вслѣдъ и задумчиво напѣвалъ что-то.
Да, онъ вернется! Вернулся ли бы онъ, если бы его не разсердилъ взглядъ этого офицера? Онъ долженъ увидѣть… Проучить этого франта!
«Вы говорите, точно вы самый свѣтскій человѣкъ!» — отвѣтила княжна на его, какъ онъ съ досадой сознавался, безтактную и неприличную выходку. Можетъ быть, это было и глупо, да, конечно, это было глупо, — но иногда онъ втайнѣ предпочелъ бы быть первымъ встрѣчнымъ свѣтскимъ человѣкомъ, а не всемірною знаменитостью.
«Она бѣжала за мной! — все повторялъ онъ себѣ, — зачѣмъ она бѣжала за мной? Это было мило съ ея стороны… ни для кого другаго она не сдѣлала бы этого! Ба! И она, вѣдь, такая же, какъ всѣ». И великій артистъ, жизнь котораго была сплошнымъ тріумфомъ, артистъ, о которомъ уже появилась въ палецъ толщины біографія, сплошь наполненная ложными свѣдѣніями, о которомъ газеты ежедневно сообщали что-нибудь замѣчательное, новенькое, вдругъ почувствовалъ зависть къ графу Константину Павловичу Пахотину, петербургскому щеголю, имя котораго никогда не стояло въ газетахъ и котораго онъ презиралъ за его ограниченность.
Онъ былъ великій геній и, какъ многіе другіе великіе геніи, очень темнаго происхожденія. Одни утверждали, что онъ родился въ одномъ изъ страшныхъ притоновъ бѣдняковъ въ Москвѣ; другіе говорили, что онъ новорожденнымъ младенцемъ, завернутымъ въ лохмотья, былъ найденъ у дверей петербургской консерваторіи. Въ газетахъ, правда, говорилось совсѣмъ другое, — то, что онъ сынъ принцессы и цыгана, то, что онъ древняго черкесскаго княжескаго рода, и тому подобныя романическія выдумки. Онъ презрительно пожималъ плечами при подобныхъ импровизаціяхъ, не стараясь, впрочемъ, возстановить истины. Какое дѣло свѣту до голодной, холодной, тяжелой жизни его первой молодости? Теперь онъ Борисъ Ленскій, одинъ изъ первыхъ музыкантовъ своего времени, — остальное должно быть безразлично людямъ. Да имъ это и было безразлично, почти всѣмъ было безразлично, только не ему самому. Раны, образованныя въ его сердцѣ мучительными страданіями дѣтства, никогда вполнѣ не заживали, и поэтому-то онъ бывалъ иногда такъ обидчивъ и раздражителенъ, что самые деликатные люди съ трудомъ понимали его.
Теперь ему хорошо жилось на свѣтѣ; ни за кѣмъ такъ не ухаживали, какъ за нимъ, и никого такъ не баловали, какъ его.
Его игра дышала такою увлекательною прелестью, что слушатели въ какомъ-то музыкальномъ опьянѣніи теряли способность разсуждать и самые благовоспитанныя дамы окружали его поклоненіемъ, переходящимъ границы приличія.
Другой на его мѣстѣ наслаждался бы этимъ поклоненіемъ, не вдаваясь въ дальнѣйшія разсужденія, на Ленскаго же оно производило отталкивающее впечатлѣніе. Дитя народа до мозга костей, незнакомый съ обращеніемъ свѣтскаго общества, онъ чувствовалъ себя оскорбленнымъ въ своихъ понятіяхъ о приличіи тѣмъ, что онъ безъ прикрасъ называлъ навязчивымъ безстыдствомъ, подобно тому, какъ оскорбленъ крестьянинъ, видящій въ первый разъ женщину съ открытыми плечами. Кромѣ понятія о приличіи, было въ немъ еще нѣчто другое, что было оскорблено недостаткомъ сдержанности свѣтскихъ дамъ, а именно — его гордость.
Одаренный не только музыкальнымъ геніемъ, но и недюжиннымъ умомъ, онъ очень скоро замѣтилъ, что хотя вообще дамы высшаго общества держали себя съ мужчинами свободнѣе, чѣмъ женщины средняго круга, но что съ нимъ онѣ позволяли себѣ вещи, которыхъ бы постыдились въ обществѣ равныхъ имъ мужчинъ. «Mon Dieu, avec un virtuose, cela ne tire pas a consequence!» — услышалъ онъ однажды фразу одной маленькой элегантной петербургской дамы. Онъ никогда не могъ забыть этой фразы и потому съ враждебнымъ недовѣріемъ принималъ всѣ поклоненія женщинъ высшаго круга. Къ безтактнымъ изліяніямъ восторговъ какой-нибудь плохо воспитанной консерваторки онъ относился снисходительнѣе и дружелюбнѣе, къ знатнымъ же дамамъ, которыя должны бы быть лучше воспитаны и которыя однѣ, по ихъ мнѣнію, забрали въ руки монополію хорошаго тона, а сами бѣгали за нимъ, какъ сумасшедшія, онъ не чувствовалъ никакого уваженія. Его рѣзкость относительно ихъ была почти такъ же общеизвѣстна, какъ и успѣхъ, которымъ онъ пользовался у нихъ.
Тѣмъ не менѣе, у себя на родинѣ онъ почти безсознательно привыкъ къ аристократической атмосферѣ, и при утонченномъ вкусѣ истинно-художественной натуры, воспріимчивой ко всему прекрасному и благородному, онъ испытывалъ въ обществѣ знатныхъ дамъ смѣсь раздраженія и довольства, причемъ довольство все болѣе и болѣе брало перевѣсъ. За границей онъ бывалъ въ аристократическихъ кругахъ исключительно только въ оффиціальныхъ торжественныхъ случаяхъ и вращался преимущественно въ салонахъ втораго разряда, гдѣ не видалъ того высшаго общества, которое онъ, какъ и многіе другіе, бранилъ, не имѣя силъ избѣжать его коварной привлекательности, и испытывалъ всегда нескрываемую радость при случайныхъ встрѣчахъ съ какою-нибудь хорошенькою московскою или петербургскою поклонницей.
Черезъ двѣ недѣли послѣ встрѣчи у фонтана ди-Треви Ленскій явился въ первый разъ въ палаццо Морсини. По великолѣпной лѣстницѣ, красотой которой онъ любовался при свѣтѣ найденныхъ въ карманѣ спичекъ, онъ поднялся въ большую прихожую, откуда, черезъ тяжелую портьеру съ нарисованнымъ въ человѣческій ростъ гербомъ, лакей ввелъ его въ громадный салонъ, съ изношенными и выцвѣтшими занавѣсками и мебелью.
— Господинъ Ленскій! — доложилъ слуга.
Артистъ привыкъ, что за произнесеніемъ его имени слѣдовало всегда единогласное восклицаніе присутствующихъ, и всѣ взоры обращались къ нему.
На этотъ разъ не произошло ничего подобнаго. Наташа сидѣла около пожилой француженки, маркизы де С., любезно помогая ей распутывать ея вязанье. Когда княжна представила ей артиста, маркиза только поднесла лорнетъ къ глазамъ и проговорила:
— Monsieur Lensky… ah vraiment, очень пріятно… — и, не обращая болѣе на него никакого вниманія, продолжала съ Наташей салонную болтовню — о свадьбѣ Маріи X., о долгахъ Александра Y., о приданомъ Авреліи Z., о дерзости parvenu A.
Приблизиться къ хозяйкѣ дома, издали кивнувшей ему головой, онъ совсѣмъ не могъ, такъ какъ она поглощена была очень своеобразнымъ занятіемъ. Хотя всеобщій интересъ къ столоверченію почти уже прошелъ, но повтореніе этого опыта, замѣчательно часто удававшагося въ палаццо Морсини, было любимымъ времяпрепровожденіемъ матери Наташи, княгини Ирины Дмитріевны Ассановой. И теперь она сидѣла у стола посреди салона съ нѣсколькими пожилыми русскими мужчинами и дамами; противъ нея помѣщался худой молодой человѣкъ съ длинными бѣлокурыми волосами, извѣстный магнетизеръ.
Ленскому показалось, что онъ никогда не видалъ картоны смѣшнѣе этой: почти исключительно сѣдовласые люди, съ торжественнымъ видомъ и сосредоточеннымъ выраженіемъ лицъ, сидятъ вокругъ стола, охвативъ его края широко растопыренными руками. Остальные гости, не принимавшіе лично участія въ опытѣ, стояли вокругъ стола.
Но столъ оставался упорно неподвижнымъ. Ленскій, бывавшій обыкновенно на вечерахъ, центръ которыхъ составлялъ онъ, почувствовалъ себя униженнымъ этимъ деревяннымъ соперникомъ, отнявшимъ у него сегодня всеобщее вниманіе.
Наконецъ, и старая француженка, сидящая около Наташи, обратила свое вниманіе на столъ, давая этимъ дѣвушкѣ возможность заняться Ленскимъ, дѣлавшимся все мрачнѣе. Вдругъ отворилась дверь и слуга доложилъ о графѣ Пахотинѣ. Не расположилъ молодой офицеръ въ свою пользу артиста и тѣмъ, что замѣчательно любезно и съ большимъ участіемъ спросилъ его, доволенъ ли онъ остался успѣхомъ своей послѣдней концертной поѣздки.
Любезность офицера раздосадовала его еще больше, чѣмъ дерзость старой француженки.
Пахотинъ, исполнивши долгъ вѣжливости, обязательный, по его мнѣнію, относительно такой звѣзды въ артистическомъ мірѣ, обратился въ княжнѣ, оставивъ Ленскаго безъ вниманія совершенно такъ же, какъ это сдѣлала маркиза де О.
Ленскій, между тѣмъ, мрачно вытягивалъ длинные волосы изъ дыръ въ истертыхъ ручкахъ своего желтаго кресла. Онъ былъ страшно неловокъ, хотя бывалъ въ свѣтѣ, гдѣ большею частью или игралъ, или выслушивалъ восторги дамъ; принимать участіе въ общемъ разговорѣ не умѣлъ, пройти по комнатѣ за чѣмъ-нибудь другимъ, а не за своею скрипкой, онъ не могъ безъ головокруженія.
Столъ, между тѣмъ, все еще не рѣшался двинуться съ мѣста. Всѣми овладѣло нетерпѣніе.
— Voyons, m-eur Lensky! — воскликнула неожиданно маркиза де С., обративъ на молодаго артиста свой лорнетъ. — Еслибы вы сыграли намъ что-нибудь, можетъ быть, ваша музыка поколебала бы упрямство этого стола.
Находчивый человѣкъ отвѣтилъ бы на такую глупую фразу веселою шуткой. Ленскій же поблѣднѣлъ, вскочилъ съ мѣста… въ эту минуту непокорная жертва магнетизма начала колебаться и двигаться.
Даже Пахотинъ всталъ съ своего мѣста около Наташи, чтобы вблизи наблюдать интересное явленіе. Магнетизеры поднялись съ серьезными торжествующими лицами, двигаясь за столомъ, направлявшимся прямо въ огонь и выдѣлывавшимъ своими ножками самыя невѣроятныя штуки.
— Vous partez déjà? — спросила Наташа, подходя къ артисту.
— Я не нуженъ болѣе, — отвѣтилъ Ленскій, указывая взглядомъ на столъ, и поклонился, не принимая протянутой руки дѣвушки.
Въ прихожей онъ уже надѣвалъ поданное ему лакеемъ пальто, когда увидѣлъ поспѣшившую за нимъ княжну.
— Я не могла отпустить васъ такимъ сердитымъ, — воскликнула она. — Приходите завтра къ завтраку, мы вообще никого не принимаемъ днемъ, а вамъ будемъ очень рады.
На этотъ разъ онъ взялъ ея руку и, взглянувъ ей въ глаза со страшною смѣсью злости и нѣжности, прошепталъ:
— Вы знаете, я сдѣлаю все, что вы захотите!… Но…
— Ну? — она ободрительно улыбнулась ему.
Онъ отвернулъ голову и вышелъ.
«Въ сущности, она, вѣроятно, такая же, какъ и другія… но, все-таки, она очаровательна!» — шепталъ онъ, спускаясь по великолѣпной мраморной лѣстницѣ стараго палаццо.
Да, она была очаровательна. Многіе и теперь еще помнятъ, какъ очаровательна она была въ то время.
Она была москвичка, и настоящая москвичка, т.-е. умнѣе, проще, пріятнѣе, чѣмъ большее число знатныхъ петербургскихъ дамъ, которыхъ одинъ извѣстный французъ назвалъ однажды: «parisiennes à la sauce Tartare». Ленскій познакомился съ ней за годъ передъ тѣмъ у ея родственниковъ въ Петербургѣ, куда ее прислали на бальный сезонъ, можетъ быть, въ надеждѣ, что для нея найдется хорошая партія.
Ея семейныя обстоятельства были очень разстроены. Мать, бывшая красавица, пользовавшаяся въ молодости громаднымъ успѣхомъ при дворѣ Александра I, не могла примириться съ своею бѣдностью, т.-е. рѣшительно не въ состояніи была сообразовать свою жизнь съ очень еще приличными остатками когда-то блестящаго состоянія, разстроеннаго ея мужемъ. Она никогда не жаловалась и никогда не могла справиться.
Когда въ прошломъ маѣ княгиня вызвала Паташу изъ Петербурга домой, у нея созрѣлъ новый, совсѣмъ необыкновенный планъ; она рѣшила ѣхать за границу, чтобы, какъ она выражалась, имѣть возможность не стѣсняясь жить скромно и разсчетливо. Вся ея разсчетливость въ Римѣ заключалась въ томъ, что она имѣла къ услугамъ двухъ привезенныхъ съ собою изъ Россіи дѣвушекъ и безчисленное количество итальянской прислуги; жила въ очень живописномъ палаццо, дни проводя на кушеткѣ въ блѣдно голубомъ пеньюарѣ, то читая французскіе романы, то раскладывая пасьянсы, по вечерамъ же къ обѣду или чаю безъ разбору принимала gens du monde и знаменитостей, между которыми извѣстный магнетизеръ пользовался въ то время ея особенною симпатіей. Бережливость ея состояла въ томъ, что она съ величайшимъ педантизмомъ запирала ничего не стоющіе предметы, и никогда не могла, когда надо было, найти ключей, вслѣдствіе чего безпрестанно приходилось призывать слесаря.
Русскія горничныя, конечно, ни къ чему не прикладывали рукъ, итальянская прислуга сметала пыль съ одного кресла на другое, и, такимъ образомъ, домъ пришелъ бы въ совершенный упадокъ, если бы привезенный камердинеръ не поддерживалъ его аристократическаго престижа. Французъ, любимый лакей покойнаго князя, Баптистъ, былъ не только очень представительнымъ, но и очень полезнымъ человѣкомъ. Главнымъ его занятіемъ было сидѣть въ прихожей, прикрывъ газетой свою тщательно выбритую верхнюю губу и величественныя баки, и внушать страхъ поставщикамъ, осмѣливавшимся представлять неоплаченные счеты.
Ленскій твердо рѣшился на слѣдующій же день уѣхать изъ Рима и не идти на приглашеніе княжны. Вернувшись въ отель, онъ тотчасъ же уложился, то-есть на скорую руку собралъ и побросалъ свои вещи въ сундукъ, послѣ чего приказалъ кельнеру приготовить къ слѣдующему утру экипажъ. Когда въ назначенный часъ кельнеръ представилъ счетъ и доложилъ объ экипажѣ, онъ выгналъ его вонъ. Съ десяти часовъ, черезъ каждыя четверть часа, онъ вытаскивалъ изъ кармана часы и въ двѣнадцать былъ уже въ палаццо Морсини.
— Вы аккуратны, — встрѣтила его княжна, протягивая руку, — это мило съ вашей стороны. Я страшно боялась, что вы не придете. Мы совсѣмъ одни, — только мама, да мы. Вы довольны?
Опять она наклонила голову на бокъ и взглянула на него тѣмъ особеннымъ взглядомъ, въ которомъ таилась какая-то загадка. Что выражалъ этотъ взглядъ? Радость, нѣжность или только торжество одержанной побѣды? Во всякомъ случаѣ, Ленскому стоило большихъ усилій, чтобы не броситься тотчасъ же къ ея ногамъ, — такъ хороша она была. Все въ ней было обворожительно — ея высокая, стройная фигура, блѣдное, нѣжное личико, замѣчательные глаза, обыкновенно задумчивые, полуопущенные, иногда же неожиданнно широко раскрывающіеся, ея узкія, продолговатые руки и ножки! Ни у какой андалузки не могло быть такой маленькой, стройной ножки, какъ у Натальи Александровны. Едва Ленскій успѣлъ отвѣтить что то на ея любезность, какъ камердинеръ доложилъ, что кушать подано, и они направились въ столовую. То былъ странный завтракъ. Старая княгиня предсѣдательствовала въ пеньюарѣ; полуостывшія кушанья, ежедневно приносимыя изъ ресторана, торжественно подавались Баптистомъ на разрозненныхъ остаткахъ флорентійскаго фаянсоваго сервиза. Широкій золотистый лучъ падалъ на столъ между Наташей и Ленскимъ, придавая самые причудливые оттѣнки стоящимъ посреди стола цвѣтамъ въ низенькой японской вазѣ.
Наталья Александровна ѣла мало, но много болтала, разсказывала различные забавные случаи; онъ не могъ наслушаться ея. Даже если бы то, что она говорила, не интересовало его, и тогда ему не, надоѣло бы слушать ее; пріятный, немного низкій звукъ ея голоса ласкалъ его нѣжный слухъ.
— Мнѣ бы очень хотѣлось спросить васъ, Борисъ Николаевичъ, — сказала старая княгиня въ гостиной, куда они перешли пить кофе.
— Я весь къ вашимъ услугамъ, княгиня, — поспѣшилъ отвѣтить Ленскій.
— Ахъ, это касается моихъ скрипокъ, — начала княгиня своимъ тягучимъ, плаксивымъ голосомъ, вошедшимъ у нея въ привычку.
— Но, мама, — быстро перебила дочь, — теперь не время….
— Позвольте, княжна, — замѣтилъ Ленскій и продолжалъ, обратившись къ княгинѣ: — И такъ, дѣло касается вашихъ скрипокъ…
— Да, мой мужъ, вы знаете, какой отличный скрипачъ онъ былъ, — продолжала княгиня, — оставилъ три скрипки. Мнѣ всегда говорили, что это маленькое состояніе. Но я ни за что не хотѣла разстаться съ ними, хранила ихъ на память. А теперь времена плохи, слишкомъ строго относиться къ крестьянамъ нельзя, и такъ какъ изъ моихъ дѣтей никто не играетъ на скрипкѣ, хотя они всѣ музыканты, то я была бы очень рада, если бы вы попробовали инструменты и оцѣнили ихъ. Вы могли бы кстати дать мнѣ совѣтъ… Да что съ тобой, Наташа?
Наташа покраснѣла до корня волосъ, слезы выступили на ея глазахъ.
Борисъ Николаевичъ угадалъ, что она боится, какъ бы онъ не принялъ слова матери за предложеніе купить скрипки.
— Я отлично помню эти скрипки, — поспѣшилъ онъ отвѣтить, — особенно одна изъ нихъ вызывала во мнѣ зависть. Я былъ бы несказанно радъ еще разъ имѣть возможность ихъ попробовать:
Лакей принесъ скрипки и связку потертыхъ нотъ, пахнувшихъ пылью, сыростью и камфорою.
Чудные инструменты находились въ жалкомъ состояніи, половины струнъ не было, а оставшіяся высохли и были негодны къ употребленію; маленькій запасъ ихъ, все-таки, нашелся. Послѣ того какъ Борисъ Николаевичъ съ замѣчательнымъ терпѣніемъ и съ удивительною ловкостью, съ которыми только настоящій скрипачъ можетъ обращаться со скрипкой, привелъ одну изъ нихъ въ порядокъ и настроилъ, онъ слегка провелъ по ней смычкомъ. Необыкновенно нѣжный, заунывный звукъ пронесся въ большой, пустой комнатѣ, точно скрипка со вздохомъ проснулась отъ заколдованнаго сна. Пріятная дрожь пробѣжала по тѣлу Наташи.
Ленскій какъ влюбленный приложилъ щеку къ чудному инструменту.
— Сыграемъ что-нибудь? — сказалъ онъ, доставая изъ связки нотъ положенный для скрипки ноктюрнъ Шопена, открылъ фортепіано, единственную хорошую и дорогую вещь во всей гостиной, и положилъ ноты на пультъ.
— Ну-съ, Наталья Александровна, могу я васъ просить?
Робѣя передъ его артистическимъ талантомъ и чуть не дрожа отъ смущенія, Наташа сѣла за рояль.
Его скрипка запѣла; полились мягкіе, нѣжные, трогательно-заунывные и, въ то же время, немного нечистые звуки, какъ это всегда бываетъ у неупотреблявшихся въ продолженіе многихъ лѣтъ инструментовъ.
— Какъ хорошо! — прошептала Наташа, съ блестящими отъ восторга глазами.
— Да, это чудный инструментъ, — замѣтилъ Ленскій. — Вы не можете себѣ представить, какое наслажденіе играть на такой скрипкѣ. Она только еще не совсѣмъ проснулась, но мы ее разбудимъ.
Онъ положилъ передъ Наташей сонату Бетховена. При первыхъ звуковъ ноктюрна княгиня заснула, при послѣднихъ проснулась и удалилась, объяснивъ, что изъ сосѣдней комнаты она будетъ лучше слышать.
— Неужели вы въ самомъ дѣлѣ довольны моимъ акомпаниментомъ? — прошептала молодая дѣвушка.
— Неужели вы, гордая княжна, непремѣнно хотите, чтобъ я еще разъ повторилъ вамъ то, что уже говорилъ въ Петербургѣ, что я рѣдко встрѣчалъ болѣе симпатичный акомпаниментъ, чѣмъ вашъ? — отвѣтилъ онъ ей.
Она была замѣчательно хорошая піанистка и съ рѣдкимъ пониманіемъ передавала всѣ оттѣнки исполняемой ею музыки. Одна пьеса слѣдовала за другою. Черезъ нѣкоторое время стало замѣтно, что Наталья Александровна начала утомляться.
— Вы устали! — воскликнулъ онъ, оборвавъ въ самомъ началѣ G-Moll концертъ Мендельсона. — Мнѣ не слѣдовало васъ такъ утомлять, простите меня.
— Ахъ, это пустяки! — отвѣтила она, между тѣмъ какъ руки ея соскользнули съ клавишъ. — Мой акомпаниментъ только помѣха. У меня есть одно желаніе, большое, дерзкое желаніе: я бы хотѣла когда-нибудь слышать васъ одного безъ акомпанимента, прямо отъ сердца. Дайте мнѣ на минуту заглянуть въ вашу душу, выслушать вашу музыкальную исповѣдь!
Онъ лучше бы позволилъ убить себя, чѣмъ дать ей заглянуть въ свою душу.
— Не требуйте этого отъ меня, — глухо произнесъ онъ.
— Это было очень неделикатно съ моей стороны, простите меня, — смущенно произнесла она.
— Ахъ, не то! — отвѣтилъ онъ. — Неужели вы думаете, что я захочу лишить васъ того маленькаго удовольствія, которое могу доставить вамъ? Только… Впрочемъ, если вы непремѣнно хотите этого… пожалуй!
Онъ взялъ скрипку.
Теперь было дѣйствительно нѣчто другое. Помѣха или нѣтъ, но, во всякомъ случаѣ, ея акомпаниментъ дѣйствовалъ на него успокоивающимъ и, можетъ быть, смягчающимъ образомъ. Съ ней онъ игралъ какъ удивительно глубоко чувствующій и технически-развитой артистъ; несмотря на всю глубину чувствъ и силу страсти, онъ едва переступалъ границы музыкальной мѣры. Это была высшая степень искуснаго исполненія, но то, что слышала теперь Наталья Александровна, было уже не искусство, а что-то чудное и, въ то же время, страшное. Не скрипка была теперь въ его рукахъ, а какой-то дивный, чарующій инструментъ, котораго она раньше никогда не слыхивала, созданный имъ самимъ, — инструментъ, въ звукахъ котораго слышалось все, что есть на землѣ самаго сладкаго и самаго грустнаго, отъ нѣжнаго звука женскаго голоса, до жалобнаго вздоха разбивающейся о морской берегъ волны. Изъ-подъ его смычка лились геніально-волшебныя звуки: безутѣшная скорбь, нѣжная насмѣшка, чарующая грація, безумное торжество, дикое неистовство страсти… и цѣлый рядъ головоломныхъ техническихъ упражненій.
Но что всего своеобразнѣе было въ его игрѣ и особенно магически дѣйствовало, это не безумное бравурство, не чарующая грація, а что-то жгучее, страстное, коварно проникающее въ сердце и кровь, прельщая и разслабляя, внушая какой-то сладостный страхъ. Въ его импровизаціи, какъ ужасный обольстительный призывъ, повторялась все одна и та же, взятая изъ арабскихъ народныхъ напѣвовъ, опьяняющая, возбуждающая мелодія — «дьявольская музыка».
Вдругъ онъ провелъ смычкомъ по всей скрипкѣ, точно охваченный неукротимымъ, страстнымъ возбужденіемъ. Не скрипку слышно было, а двадцать скрипокъ или, вѣрнѣе, вопль двадцати демоновъ.
Опустивъ руки на колѣни, откинувъ голову на спинку кресла, слушала его Наталья Александровна, охваченная чувствомъ блаженства, смѣшаннымъ съ пріятною болью. Теперь ей сдѣлалось душно и тяжело на душѣ; ей казалось, что что-то бьется въ каждомъ ея нервѣ, точно сжимается ея сердце. Ей хотѣлось крикнуть, зажать себѣ уши, и она не двигалась, жадно упиваясь каждымъ рѣзкимъ, дикимъ, страстнымъ звукомъ. Никогда еще она не чувствовала въ себѣ такъ сильно бьющейся жизни, какъ въ эту минуту. Вся ея прежняя жизнь показалась ей теперь продолжительнымъ сномъ, отъ котораго ее только что разбудили. Слезы текли по ея щекамъ. Тутъ его взглядъ встрѣтился съ ея глазами. Ему какъ будто неловко сдѣлалось своей грубости, и его игра наполнилась выраженіемъ грустной, смущенной нѣжности. Съ близко сдвинувшимися бровями и дрожащими руками онъ положилъ скрипку.
— Вы хотѣли этого! — сказалъ онъ. — Вамъ бы не слѣдовало требовать этого отъ меня. Я не могу вамъ ни въ чемъ отказать… Боже, какъ вы блѣдны! Я разстроилъ васъ, вы больны?
Улыбнувшись на его преувеличенное безпокойство, она тихо, точно во снѣ, прошептала:
— Это было чудесно, восхитительно и останется навсегда памятнымъ… навсегда… только…
— Что хотите вы прибавить?
— Говорить ли мнѣ это вамъ?
— Конечно! Я прошу васъ объ этомъ.
— Ну, такъ, — нерѣшительно начала она, улыбаясь, точно боясь оскорбить обидчиваго артиста, — я задаю себѣ вопросъ: какъ можно съ инструментомъ, изъ котораго умѣешь извлекать такіе чарующіе звуки и который любишь, какъ вы любите вашу скрипку, какъ можно съ ней обходиться такъ, какъ вы только что это дѣлали?
Онъ съ минуту смущенно молчалъ, смотря на скрипку съ любовью и сожалѣніемъ, какъ будто бы она была живое существо, потомъ провелъ рукой по головѣ.
— Я не знаю отчего, — смущенно началъ онъ, — но иногда это находитъ на меня. Ахъ, если бы вы знали, каково всю жизнь свою чувствовать такое страстное… такую страшную, постоянную бурю въ крови, какъ чувствую я! Иногда она прорывается, и я долженъ высказаться, я не могу владѣть собой. Знайте это!
Онъ говорилъ, наивно смущаясь, почти извиняясь, точно большое дитя; замѣчательно мягкимъ, проникающимъ въ душу былъ звукъ его голоса.
Когда на слѣдующій день Ленскій явился въ палаццо Морсини, на этотъ разъ для того, чтобы переговорить о покупкѣ чудесной скрипки, княжна радостно крикнула ему:
— Скрипки уже не продаются; я купила ихъ всѣ три; всѣ мои наличные капиталы заплатила за нихъ. Если вы хотите играть на нихъ, то должны приходить сюда. Но… вы можете приходить такъ часто, какъ захотите!
— Сколько времени? — спросилъ онъ съ дрожью въ голосѣ.
Она отвернула головку. Черезъ минуту съ своею привѣтливою улыбкой, не могшей, впрочемъ, согнать задумчивости съ ея блѣднаго личика, она неожиданно сказала:
— Знаете ли, что у насъ, въ сущности, ровно ничего нѣтъ? Комично, что мама утѣшаетъ себя тѣмъ, что я сдѣлаю хорошую партію. Если она ошибется… какая трагедія!
Она искренно разсмѣялась. Что хотѣла она этимъ сказать?
Все чаще и чаще, почти ежедневно, приходилъ Ленскій въ старый палаццо на Via Djulia.
Обыкновенно его сношенія съ дамами изъ высшаго общества бывали только короткими эпизодами въ его остальной жизни. Теперь тѣ нѣсколько часовъ, а иногда лишь нѣсколько минутъ, которые онъ ежедневно проводилъ съ Ассановыми, давали тонъ всему остальному его существованію. Какъ хорошо онъ чувствовалъ себя съ ними! Если въ нѣкоторыхъ свѣтскихъ кружкахъ поклоненіе Ленскому, какъ артисту, доходило до излишества, за то, какъ человѣкомъ, имъ совсѣмъ не интересовались. У Ассановыхъ это было иначе, — по крайней мѣрѣ, казалось такъ. Его слава не превозносилась у нихъ съ утра до вечера; бывали дни, когда ни разу не упоминали объ его игрѣ на скрипкѣ. Артистъ стушевывался на задній планъ; Наталья Александровна и ея мать видѣли въ немъ не звѣзду, а очень умнаго, симпатичнаго человѣка, котораго онѣ радушно принимали, оставивъ въ сторонѣ его замѣчательный талантъ. Его мрачная угрюмость, также какъ и неловкость мало-по-малу исчезли, отчего онъ много выигралъ.
Дома Ленскій не получилъ никакого образованія. Онъ выросъ среди необразованныхъ людей, пользовавшихся и злоупотреблявшихъ его рано развившимся талантомъ ради собственной наживы, для чего его, ребенкомъ, заставляли играть по нѣскольку часовъ въ день такъ, что его маленькое, еще неразвившееся тѣло едва выдерживало; въ четырнадцать лѣтъ онъ съ трудомъ умѣлъ читать и писать и ни разу не почувствовалъ недостаточности своего образованія. Это сознаніе явилось позднѣе, — явилось тогда, когда знатные господа начали интересоваться его талантомъ. Тогда дѣйствительно ему сдѣлалось и стыдно, и обидно.
То, что можно было пріобрѣсти позднѣе, онъ пріобрѣлъ. Другой бы воспользовался своею достойною удивленія начитанностью, пріобрѣтенною имъ съ годами, онъ же никогда не умѣлъ выказать поздно пріобрѣтеннаго духовнаго богатства. Онъ не обладалъ легкостью людей, быстро схватывающихъ вершки. Слишкомъ умный, чтобы но сознавать, что его незначительное образованіе ничто иное, какъ заплаты, хотя и составленныя изъ весьма порядочныхъ лоскутовъ, онъ въ обществѣ, когда рѣчь заходила о чемъ-нибудь другомъ, а не о музыкѣ, ограничивался только самыми общими замѣчаніями.
Съ Натальей Александровной и ея матерью это измѣнилось. Особенно много онъ и теперь не говорилъ, но все, что онъ говорилъ, было умно, остро, интересно, и такъ какъ, несмотря на недостатокъ воспитанія, онъ былъ чуждъ мѣщанскаго жеманства и отлично понималъ такое чистое, поэтическое созданіе, какъ Наташа, то онъ не только не оскорблялъ ее недостаткомъ свѣтскости, но вдвойнѣ привлекалъ своею безъискуственностью и прямотой.
Съ каждымъ днемъ онъ дѣлался ей симпатичнѣе; она же давно была ему необходима.
Ему сдѣлалась противна его прежняя жизнь, и казалось, что прелесть жизни началась съ той минуты, когда онъ увидѣлъ ея чистый, свѣтлый образъ. Въ его жгучемъ существованіи она явилась охлаждающимъ, спасительнымъ элементомъ; точно въ комнатѣ, наполненной удушливымъ дымомъ, открыли окно и струя свѣжаго воздуха очистила атмосферу.
Часто онъ сопровождалъ дамъ въ собранія художественныхъ произведеній, еще чаще участвовалъ въ прогулкахъ въ экипажѣ, помѣсячно нанимаемомъ княгиней. Прохожіе смотрѣли вслѣдъ коляскѣ и съ одинаковымъ интересомъ останавливали свои взгляды на красивой дѣвушкѣ и великомъ артистѣ, не красивомъ, но лицо котораго не могъ забыть тотъ, кто хоть разъ его видѣлъ. Замѣчательнѣе всего въ его лицѣ было противорѣчіе въ выраженіи глазъ и рта, — противорѣчіе, выдающее всю раздвоенность его натуры. Въ то время, какъ глаза имѣли задумчивое, временами почти мечтательное выраженіе, вокругъ его полныхъ губъ лежала черта жажды земныхъ наслажденій.
Это соединеніе обрекало его на вѣчное недовольство великихъ натуръ, также мало знакомое безкровнымъ аскетамъ, какъ и бездушнымъ матеріалистамъ. Первые не требуютъ отъ міра никакихъ наслажденій, вторые довольствуются тѣмъ, что могутъ имѣть отъ него. Только тѣ люди, которые въ земной радости ищутъ небесной искры, тѣ всегда остаются разочарованными на землѣ. Ему предопредѣлено было никогда не прекращать своихъ поисковъ; даже въ старости, когда его красивыя губы? пресыщенныя наслажденіемъ, сложились въ гримасу постояннаго грустнаго отвращенія, его глаза все еще продолжали искать чего-то.
Петербургскіе товарищи Ленскаго спрашивали себя, что задерживаетъ его такъ долго въ Римѣ? Онъ написалъ одному изъ нихъ, что работаетъ, и дѣйствительно работалъ. Въ его душѣ носились мелодіи, полныя вздоховъ и жалобъ страсти, еще не достигшей желаннаго счастія.
И тамъ, въ Римѣ, въ теплыя благоухающія весеннія ночи онъ написалъ цѣлый циклъ пѣсенъ, которыя можно поставить наравнѣ съ лучшими произведеніями музыкальной лирики. Въ его прежнихъ сочиненіяхъ, несмотря на богатство прелестныхъ мелодій, было что то рѣзкое, чрезмѣрное, банальное, въ нихъ слишкомъ замѣтно было вліяніе его виртуозности, и они не удовлетворяли его самого. Въ римскомъ циклѣ пѣсенъ онъ являлся въ первый разъ великимъ музыкантомъ; такъ какъ до сихъ поръ онъ не довѣрялъ своему композиторскому таланту, то самъ былъ пріятно удивленъ собственными произведеніями.
Онъ работалъ обыкновенно ночью. Его письменный столъ стоялъ передъ окномъ, выходящимъ на Piazza di Spagna. Взглядъ его часто устремлялся въ окно. Усѣянное миріадами звѣздъ, темно-синее небо разстилалось надъ большою неправильною площадью, надъ античными колоннами, съ высоты которыхъ смотрѣли на Римъ современныя ничтожныя произведенія искусства.
Все было тихо, только вода плескалась въ бассейнѣ, всхлипывала въ фонтанахъ и искрилась въ серебристыхъ переливахъ, какъ бы привѣтствуя недосягаемое небо, и весь этотъ плескъ, журчаніе и рокотъ сливались въ одинъ продолжительный аккордъ.
Охваченный воспоминаніемъ о прощальной улыбкѣ Наташи, Ленскій сидѣлъ за своимъ столомъ и писалъ. Теплый ночной вѣтерокъ, наполненный благоуханіями магнолій и апельсинныхъ цвѣтовъ, врывался къ нему въ окно и обвѣвалъ его пылающія щеки. Онъ жадно вдыхалъ его. Его часто предостерегали отъ римскаго ночнаго воздуха, но онъ забылъ объ этомъ предостереженіи; да если бы и помнилъ?… Онъ былъ въ томъ блаженномъ настроеніи, когда человѣкъ не вѣритъ ни въ болѣзнь, ни въ смерть.
Ужасная меланхолія, такъ мучившая его прежде, исчезла; онъ уже не видѣлъ передъ своими ногами открытой пропасти, — небо разверзлось передъ нимъ. Необыкновенно легкое, уносящее вверхъ чувство овладѣло имъ; онъ не сознавалъ тяжести своего тѣла… Точно крылья выросли у него въ Римѣ.
Что изъ всего этого выйдетъ, объ этомъ онъ не думалъ. Онъ не хотѣлъ объ этомъ думать, понять этого. Съ закрытыми глазами шелъ онъ впередъ, — ангелы вели его.
Было начало мая и онъ окончилъ свой циклъ пѣсенъ. Съ сильно бьющимся сердцемъ пришелъ онъ въ палаццо Морсини, чтобы спросить у Наташи позволеніе посвятить ей этотъ сборникъ.
Княжны нѣтъ дома, но княгиня рада будетъ его видѣть, — объяснили ему.
Было жарко, сторы были спущены, княгиня лежала на кушеткѣ, обмахиваясь вѣеромъ изъ павлиньихъ перьевъ.
Пожаловавшись на жару, она начала разсказывать о своихъ семейныхъ дѣлахъ. Ея сыновья на хорошей дорогѣ, дѣлаютъ блестящую карьеру, говорила она; ея старшая дочь, которая гораздо хуже Наташи, сдѣлала прекрасную партію, вышла замужъ за богатаго дипломата. «Moi je suis pauvre, — закончила княгиня, — но я могла бы совсѣмъ беззаботно жить, если бы Наташа была замужемъ. Но съ ней ничего не сдѣлаешь, она пропускаетъ лучшіе годы, а если бы вы знали только, какія хорошія партіи представлялись ей. Пахотинъ уже два раза дѣлалъ предложеніе и я прошу ее…»
Вдругъ веселый голосъ прервалъ эту грустную элегію:
— Мама, можно ли такъ хвалиться? — Наталья Александровна вошла въ комнату въ большой черной шляпѣ съ громаднымъ пучкомъ цвѣтовъ въ рукахъ.
— Я не хвалилась, а жаловалась! — со вздохомъ отвѣтила старая княгиня.
Съ обычною привѣтливостью поздоровавшись съ Ленскимъ, Наташа положила цвѣты на столъ и принялась дѣлать букеты.
— Ахъ, Натали, отчего ты ни за кого не хочешь выйти? — со вздохомъ произнесла княгиня.
— Я страдаю сердечною маніей величія, — отвѣтила Наташа, наклонивъ голову къ цвѣтамъ. — Я уже говорила тебѣ, что не выйду, пока не встрѣчу кого-нибудь необыкновеннаго, героя или генія!
«Грежу я или она дѣйствительно взглянула на меня при этихъ словахъ? — спрашивалъ себя Ленскій. — Но зачѣмъ она такъ быстро отвернула глаза, когда они встрѣтились съ моими?»
— Да, если бы всѣ дѣвушки ждали того же! — со вздохомъ сказала княгиня.
— Я не такая, какъ всѣ дѣвушки! — смѣясь, отвѣтила Наташа. — У большинства дѣвушекъ сердце какъ органъ, на которомъ всякій можетъ играть; у другихъ дѣвушекъ сердце какъ эолова арфа, на которой никто не играетъ и которая, все-таки, постоянно звучитъ; а у иныхъ дѣвушекъ… — Она остановилась, чтобы оборвать лишніе листья съ вѣтки магноліи.
Княгиня, мало придававшая значенія причудливымъ сравненіямъ дочери, равнодушно обмахивалась вѣеромъ, Ленскій же повторилъ:
— Ну, Наталья Александровна, у иныхъ дѣвушекъ?…
— У иныхъ сердце какъ скрипка: когда плохой музыкантъ къ ней прикоснется, она издаетъ ужаснѣйшіе звуки; возьметъ же ее настоящій артистъ, знающій свое дѣло, тогда…
Всю эту фразу она произнесла мягкимъ голосомъ, колеблющимся между насмѣшкой и нѣжностью, ни на минуту не отрываясь отъ цвѣтовъ. Не кончивъ послѣдней фразы, она остановилась, склонила голову немного на бокъ и задумчиво смотрѣла на сочетаніе бѣлыхъ розъ и геліотропа.
Княгиня задыхалась отъ жары и недовольства.
— Оставь меня въ покоѣ съ твоими музыкальными сравненіями, Наташа! — сказала она. — Впрочемъ, могу тебя увѣрить, что хорошаго инструмента никто не испортитъ скорѣе твоихъ великихъ виртуозовъ. Когда я подумаю, какъ Францъ Листъ отдѣлалъ нашъ рояль въ одинъ вечеръ… даже для классовъ музыки онъ не годился потомъ.
— Скрипки не такъ скоро портятся, какъ фортепіано, — воскликнула Наташа, смѣясь. — Не думаешь ты развѣ, мамочка, что если бы у фортепіано была душа, то она предпочла бы лучше одинъ разъ восторжествовать, одинъ разъ вздохнуть подъ руками великаго артиста, даже если бы послѣ этой радости ей пришлось умереть, чѣмъ полвѣка просуществовать парадною мебелью въ чопорномъ салонѣ?
Опять показалось Ленскому, что она взглянула на него, и опять отвернула головку, какъ только ихъ взгляды встрѣтились.
— Васъ удивляютъ эти громадные букеты? — замѣтила она. — Мы ожидаемъ вечеромъ гостей, моихъ кузинъ изъ Петербурга, Елагиныхъ, — вѣдь, вы знаете ихъ, — и я хочу этими прекрасными, эффектными цвѣтами отвлечь ихъ критическіе взоры отъ дыръ на мебели. Такъ, теперь я кончила! Осталось еще нѣсколько ландышей для вашей петлички… ахъ да, вѣдь, вы никогда не носите цвѣтовъ.
— Дайте мнѣ ихъ, — мрачно произнесъ онъ, сдвигая брови.
Она улыбнулась и ничего не отвѣтила. Кто то царапался у двери.
— Отворите же, Борисъ Николаевичъ, — попросила она.
Онъ повиновался; громадная собака, шотландскій догъ, вбѣжала въ комнату и, бросившись къ своей госпожѣ, положила ей переднія лапы на плечи. Она взяла ея тяжелую голову обѣими руками и, давая ей ласкательныя названія, нѣсколько разъ поцѣловала въ лобъ.
Ленскій вскорѣ удалился, не упомянувъ о своемъ сборникѣ. Кровь его бушевала.
«Кокетничаетъ она со мной, — спрашивалъ онъ себя, — или… или… — и безумная радость охватила его, потомъ вдругъ по немъ пробѣжала дрожь. — А если и она такая же, какъ другія?»
При прощаніи Наталья Александровна сказала ему:
— Вы придете сегодня вечеромъ, Борисъ Николаевичъ, несмотря на это скучное петербургское нашествіе? Пожалуйста… vous serez le coin bleu de mon ciel!
Наступилъ вечеръ, римскій вечеръ сирокко съ надвигающеюся грозой, обложившею весь горизонтъ свинцовыми тучами. Удушливая жара сквозь опущенные занавѣсы проникала въ гостиную Ассановыхъ.
Елагины привезли съ собой двухъ парижскихъ подругъ. Пахотинъ, конечно, былъ тутъ же. Царила убійственная скука; говорили о парижскихъ модахъ, о новомъ придворномъ штатѣ императрицы Евгеніи, жаловались на плохаго повара въ «Европейскомъ» отелѣ и на жару. Потомъ разговоръ коснулся національныхъ танцевъ. Елагины только что объѣхали Испанію и бредили фанданго; парижанки разсказывали, что они слышали, будто нѣтъ ни одного танца граціознѣе хорошо протанцованной польской мазурки; не можетъ ли кто-нибудь изъ русскихъ барышень протанцовать имъ? Ужасно неделикатная просьба, но, вѣдь, здѣсь все друзья. Елагины сказали, что Наташа танцуетъ мазурку, какъ варшавянка. Всѣ неотступно просили ее протанцовать.
— Ахъ, я не хочу больше ломаться, — сказала она. — Если кто-нибудь изъ васъ сядетъ за рояль, то…
Сѣсть за рояль, хотя бы только для того, чтобы сыграть танецъ, въ присутствіи Ленскаго… барышни приходили въ ужасъ при одной этой мысли.
— Ну, такъ вы должны отказаться отъ мазурки, — рѣшительно произнесла Наташа.
— Попросите же Бориса Николаевича, — шепнула одна изъ кузинъ. — Если онъ первый скрипачъ, то, вѣроятно, и отличный піанистъ.
— Нѣтъ, нѣтъ! — быстро воскликнула Наташа, скользнувъ блестящимъ взоромъ по Ленскому.
Хотя Ленскій въ то время еще не вполнѣ освободился отъ дѣтскаго преувеличиванія своего артистическаго достоинства, онъ улыбнулся ей и сказалъ:
— Я вижу, что вы не довѣряете мнѣ, боитесь, что я не угожу вамъ мазуркой.
— Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ! — воскликнула Наташа, — вы не должны унижать своего искусства.
— Неужели вы думаете, что я сочту унизительнымъ импровизировать музыку для вашего танца? Мнѣ бы такъ хотѣлось видѣть васъ танцующей…
Онъ всталъ и подошелъ къ роялю.
Подобныя любезныя фразы не были прежде въ привычкахъ Ленскаго, у него не было, какъ часто смѣялась Наташа, таланта къ разговорнымъ фіоритурамъ.
Петербургскія кузины переглянулись.
— Какъ онъ сдѣлался вѣжливъ! Ты преобразила его, Наташа! — шепнули онѣ.
Наташа, между тѣмъ, протянула руку Пахотину. Ленскій, обрадовавшійся возможности полюбоваться ея граціей, не подумалъ о томъ, какъ тяжело ему будетъ смотрѣть, что съ ней танцуетъ другой мужчина. Онъ не спускалъ съ нея глазъ, импровизируя на клавишахъ безумнѣйшую, дьявольскую музыку. На ней было бѣлое платье съ открытою шеей и руками, перехваченное на таліи сплетеннымъ изъ золота и серебра кавказскимъ поясомъ; склонивъ головку немного на бокъ, она увѣренно носилась по скользкому мраморному полу. Какъ всегда блѣдная, за исключеніемъ ярко-красныхъ губъ, она сначала казалась очень равнодушной, но мало-по-малу оживилась, легкій румянецъ показался на ея щекахъ, глаза заблестѣли, движенія ея пріобрѣли замѣчательную легкость и гибкость. Пахотинъ, стройный, изящный, нарядный, въ безукоризненныхъ желтыхъ перчаткахъ, вертѣлся вокругъ нея, выдѣлывая замысловатыя фигуры настоящей польской мазурки. «Обезьяна! — думалъ Ленскій, — но какъ хорошъ, какъ изященъ, почти такъ же хорошъ, какъ она!» И вдругъ ему пришелъ въ голову вопросъ: «Моя ли это музыка; или его близость одушевляетъ ее? Что, если это моя музыка? И, все-таки, она выйдетъ за него; даже если бы она была въ меня влюблена, она, все-таки, выйдетъ за него, а не за меня. Какъ я былъ глупъ, воображая…» Когда Пахотинъ достаточно постучалъ пяткой о пятку и выказалъ колѣнопреклоненіемъ свою глубокую преданность, мазурка кончилась. Внѣ себя отъ восторга, парижанки окружили Наташу. Когда она хотѣла поблагодарить Ленскаго, онъ исчезъ. Онъ имѣлъ эту привычку — иногда незамѣтно удаляться, не простившись съ хозяевами, но сегодня это обезпокоило Наташу. Сильное волненіе овладѣло ею, воздухъ показался ей удушливо-жаркимъ, звуки голосовъ сдѣлались невыносимыми и черезъ вторую пустую гостиную она прошла на уставленный апельсинными деревьями балконъ, съ котораго видѣнъ былъ протекающій внизу Тибръ.
Тяжелыя свинцовыя тучи, прорѣзываемыя яркою молніей, нависли на томъ берегу надъ мрачнымъ Транстиверомъ. Онѣ еще не достигли блѣдно сіяющаго мѣсяца, высоко стоящаго на небѣ; его свѣтъ падалъ на дворъ съ его статуями и барельефами; въ воздухѣ было душно.
Наташа глубоко вздохнула. Вдругъ она замѣтила Ленскаго. Онъ пристально смотрѣлъ внизъ, на Тибръ, который неумолчно рыдалъ, точно оплакивая свою горькую судьбу, вынуждающую его постоянно стремиться мимо. Развѣ можно было, на самомъ дѣлѣ, осуждать потокъ за то, что онъ уноситъ съ собою отраженіе прекраснаго, около котораго онъ, осужденный на вѣчное скитаніе, не можетъ остановиться?
— Ахъ, вы здѣсь? — воскликнула Наташа. — Я думала, что вы скрылись, и была сердита на васъ.
— Неужели?
— Да, потому, что… потому, что мнѣ досадно было, что я не поблагодарила васъ. Это было замѣчательно…
— Не говорите такъ, — почти рѣзко прервалъ онъ ее, — какъ будто вы не знаете, что нѣтъ ничего на свѣтѣ, что только въ моихъ силахъ, чего бы я не сдѣлалъ для васъ.
Она откинула немного головку назадъ и ласково улыбнулась ему, какъ будто его слова нисколько ее не удивили.
— Вы очень добры ко мнѣ! — отвѣтила она.
Ему сдѣлалось страшно одному съ ней въ этомъ опьяняющемъ, знойно благоухающемъ полумракѣ ночи, одному съ этимъ счастіемъ, которое такъ близко и которое онъ боится испугать неприличною неосторожностью. Его бросало въ жаръ и холодъ. Зачѣмъ она не уходитъ?
Она облокотилась на мраморную балюстраду балкона и, слегка перегнувшись впередъ, прошептала:
— Какъ хорошо! О, какъ чудно! А тамъ такъ скучно; вы не находите этого, Борисъ Николаевичъ?
Онъ почувствовалъ, что теряетъ надъ собой власть.
— Долженъ я играть? — спросилъ онъ. — Я охотно сдѣлаю это для васъ.
— Ахъ, нѣтъ! Зачѣмъ вы будете играть для этихъ глупыхъ людей; я всегда такъ и жду, что среди концерта G-moll раздастся вопросъ: «пока я не забыла, не можешь ли ты мнѣ сообщить адресъ хорошаго башмачника въ Римѣ?» Вы знаете, какъ это всегда меня злитъ.
«Кокетничаетъ она со мной, или…» — спросилъ онъ себя еще разъ.
Она стояла передъ нимъ съ очаровательнымъ лицомъ и ея взглядъ встрѣтился съ его. Она не знала, что мучаетъ его. Несмотря на то, что ей былъ двадцать одинъ годъ, она сохранила невинность дѣвочки, душа которой не знаетъ страсти, — невинность, въ которую мужчины не вѣрятъ.
«Кокетничаетъ она?…» Его сердце громко стучало, и вдругъ, когда она нечаянно сдѣлала шагъ къ нему ближе, онъ взялъ ея руку.
— О милая, милая дѣвушка! — почти неслышно прошепталъ онъ и прижалъ къ губамъ ея руку.
Вспыхнувъ, она вырвала свою руку.
— Ради Бога, что съ вами! — воскликнула она, съ гордымъ, почти презрительнымъ видомъ отодвигаясь отъ него.
Имъ овладѣла страшная злость.
— Я былъ глупъ, я ошибся въ васъ: вы не лучше, не благороднѣе другихъ! — крикнулъ онъ.
— Я не понимаю васъ, что вы хотите сказать? — прошептала она.
Чего она спрашиваетъ, зачѣмъ не уходить, зачѣмъ стоить передъ нимъ съ облитымъ луннымъ свѣтомъ, блѣднымъ прекраснымъ лицомъ?
— Я хочу сказать, что если вы на наши отношенія хотите смотрѣть съ общепринятой точки зрѣнія, ваше поведеніе со мной было безсердечно, жестоко, ужасно!
— Но, Борисъ Николаевичъ, вѣдь, это все пустяки, вы не знаете, что говорите! — прошептала она внѣ себя.
— Такъ, я не знаю, что говорю? — Онъ близко подошелъ къ ней. — А если ваше кокетство, — да, кокетство… краснѣйте, стыдитесь хоть немного, — если я, обманутый вашимъ кокетствомъ, позволилъ бы себѣ просить вашей руки?… О, какъ вы вздрогнули! Ничего подобнаго вамъ, конечно, не приходило въ голову!
Его голосъ сдѣлался хриплымъ, лицо было очень спокойно, точно окаменѣло отъ гнѣва и душевной боли, еще никогда не мучившей его такъ сильно.
— Да уходите же! Чего вы стоите и терзаете меня? Я не могу васъ больше видѣть, я ненавижу васъ и, въ то же время, безумно, страстно васъ люблю!
А она все не уходила. Онъ не могъ больше выдержать, прижалъ ее къ груди и поцѣловалъ своими горячими, пылающими губами. Она оттолкнула его отъ себя и убѣжала.
Онъ смотрѣлъ ей вслѣдъ. Теперь все кончено! Еще минуту простоялъ онъ на томъ же мѣстѣ, потомъ съ низко опущенною головой, съ трудомъ волоча ноги, прошелъ въ прихожую и удалился, забывъ шляпу, оставшуюся въ гостиной.
Весь конецъ вечера Наташа была неестественна и взволнована; она говорила больше и живѣе, чѣмъ всегда, много смѣялась и разсказывала забавныя происшествія. Когда петербургскія кузины вздумали дразнить ее тѣмъ, что Ленскій влюбленъ въ нее и, смѣясь, назвали его «твой геній», она отозвалась о немъ очень равнодушно, почти пренебрежительно, относительно его композиторскаго таланта пожала плечами, даже сдѣлала замѣчаніе объ его игрѣ. Она была внимательна и любезна съ Пахотинымъ; она сама не знала, что дѣлаетъ; но когда молодой человѣкъ вздумалъ дать разговору болѣе серьезный оборотъ, она рѣшительно и безповоротно оборвала его.
Наконецъ, гостиная опустѣла, Наташа осталась одна, заперлась въ свою комнату и бросилась на колѣни передъ образомъ, передъ которымъ молилась каждый вечеръ. Но какъ она ни принуждала себя, она не могла молиться, она не знала, о чемъ ей молиться. Ея щеки пылали отъ стыда.
Она открыла окно. Что ей было за дѣло до того, что римскій ночной воздухъ отравленъ? Она хотѣла бы заболѣть римскою лихорадкой, хотѣла бы умереть. Ея окно выходило на улицу. Via Giulia блестящимъ свѣтомъ мѣсяца раздѣлилась на двѣ половины: одну свѣтлую, другую темную. Было тихо, пусто, безлюдно. Вдругъ раздались медленные, тихіе шаги и два говорящіе шепотомъ голоса; какая-нибудь запоздавшая, вѣроятно, влюбленная парочка, и вдругъ въ тишинѣ майской ночи прозвучалъ нѣжный звукъ поцѣлуя… Ея дыханіе остановилось, она захлопнула окно и, полураздѣтая, опустилась на край кровати и думала, думала все объ одномъ и тонъ же… объ его поцѣлуѣ.
— Отчего это «твоему генію» такъ неожиданно опротивѣлъ Римъ, что онъ сегодня же покидаетъ его? — замѣтили на слѣдующій день Елагины, явившіяся къ завтраку въ замокъ Морсини.
Онѣ стояли въ одномъ отелѣ съ Ленскимъ, т.-е. въ «Европѣ», и разговаривали съ нимъ сегодня во дворѣ гостиницы.
— У него несчастный видъ, — прибавили онѣ, насмѣшливо прищурившись. — У него или римская лихорадка, или ты разбила ему сердце.
Потомъ заговорили о другомъ, а послѣ завтрака онѣ уѣхали.
Взадъ и впередъ ходилъ, между тѣмъ, Ленскій по своей комнатѣ; больная дама, жившая надъ нимъ, попросила его, наконецъ, черезъ кельнера быть поспокойнѣе.
Его отъѣздъ былъ назначенъ въ семь часовъ; пробило четыре часа.
Неужели онъ уѣдетъ, не сдѣлавъ прощальнаго визита Ассановымъ, убѣжитъ отъ нихъ, какъ какой-нибудь негодяй, укравшій нѣсколько рублей? «Но меня не примутъ, — думалъ онъ, — если княжна сказала матери… Но нѣтъ, она ничего не скажетъ, — она слишкомъ горда! Какая дивная дѣвушка! Какъ могъ я… О, если бы я могъ хотя вымолить у нея прощеніе! Но какое можетъ быть прощеніе? Это прощаетъ женщина только когда любитъ, а какъ можетъ она любить меня, такого негодяя?… Отвращеніе должна она чувствовать ко мнѣ!»
Онъ рѣшилъ проститься письменно; попробовалъ это по-французки, по-русски, — ничего не вышло. Разсерженный своимъ смѣшнымъ неумѣньемъ, онъ разорвалъ нѣсколько листовъ бумаги, исписанныхъ различными «des circonstances imprévues» или «la reconnaissance sincère que».
Пять часовъ!… Онъ бросился внизъ на площадь, вскочилъ въ первый попавшійся экипажъ, крикнувъ кучеру: «palazzo Могsini, via Giulia!» и приказалъ ѣхать какъ можно скорѣе. Поднимаясь по хорошо знакомой лѣстницѣ, онъ спросилъ себя въ послѣдній разъ: примутъ ли его?
Лакей провелъ его въ будуаръ княгини; княгиня, оторвавшаяся отъ раскладыванія пасьянса, чтобы поздороваться съ нимъ, не особенно удивилась его неожиданному отъѣзду, замѣтивъ, что и она съ Наташей скоро послѣдуетъ его примѣру и двинется на сѣверъ, вѣроятно, въ Баденъ-Баденъ, такъ какъ жара въ Римѣ дѣлается невыносимой. Потомъ она позвонила горничную, которой приказала доложить княжнѣ, что Борисъ Николаевичъ пріѣхалъ проститься.
Тяжело дыша, Ленскій ждалъ. Горничная вернулась съ отвѣтомъ, что княжна нездорова и лежитъ въ постели, что она очень сожалѣетъ.
«Совершенно такъ, какъ я ожидалъ», — подумалъ Ленскій въ то время, какъ княгиня вѣжливо замѣтила:
— Она будетъ очень сожалѣть!
Потомъ онъ поцѣловалъ руку старой княгини, она прикоснулась губами къ его лбу, пожелала ему счастливаго пути; онъ поблагодарилъ ее за вниманіе и гостепріимство и ушелъ. Медленными шагами проходилъ онъ большую пустую гостиную, гдѣ пыль клубилась въ блестящемъ лучѣ солнца, играющемъ на мраморномъ полу, и гдѣ увядали цвѣты въ вазахъ.
«Неужели я ее никогда не увижу, никогда… никогда?» — спрашивалъ онъ себя. Онъ готовъ былъ жизнь отдать за то, чтобы еще разъ увидѣть ея ласковый взглядъ. Но что думать объ этомъ?… Теперь все кончено!…
Вдругъ онъ услыхалъ около себя какой-то шелестъ; онъ поднялъ глаза — передъ нимъ стояла княжна, блѣдная, какъ полотно, съ темными кругами подъ глазами, съ небрежно заложенными волосами.
Жалость, нѣжное безпокойство овладѣло имъ.
«Какъ она страдаетъ отъ моего оскорбленія!» — подумалъ онъ и бросился къ ней.
— Наташа!… Можете ли вы простить меня? — воскликнулъ онъ.
Ея большіе грустные глаза устремились на него съ выраженіемъ безпомощной, стыдливой нѣжности, точно хотѣли сказать: «и вы еще спрашиваете?» Она шевелила губами, но словъ не было слышно.
Онъ держалъ ея маленькія, нервно вздрагивающія ручки въ своихъ рукахъ; она не отнимала ихъ. Голова его кружилась, минуту они стояли оба молча, потомъ онъ прошепталъ, привлекая ее немного къ себѣ:
— Любите вы меня? Могли ли бы вы дѣйствительно рѣшиться носить мое имя, раздѣлить мою жизнь?
Едва слышно она прошептала: «да!»
Мы пугаемся иногда неожиданнаго исполненія желанія, считаемаго нами невозможнымъ. И Ленскій, подъ наплывомъ своего новаго безграничнаго счастья, упалъ къ ногамъ невѣсты и, покрывая слезами и поцѣлуями ея платье, чувствовалъ среди своего блаженства смутную тоску и страхъ.
Нѣсколько дней спустя послѣ помолвки Натальи Александровны, у дверей прихожей, въ которой величественный камердинеръ, по обыкновенію, засѣдалъ за газетой, раздался короткій рѣзкій звонокъ. Баптистъ сдвинулъ брови, — онъ не любилъ эту повелительную манеру звонить и не поторопился отпереть. Только когда звонокъ повторился, онъ отперъ дверь. Лицо его покрылось краской отъ неожиданности, и онъ поклонился чуть не до земли, узнавши въ входящемъ господинѣ молодаго князя, старшаго брата Наташи, Сергѣя Александровича Ассанова.
— Дома господа? — коротко спросилъ онъ высокимъ, немного раздражительнымъ тономъ, не обращая вниманія на почтительные поклоны слуги.
— Княгиня еще въ постели, княжна уже готова.
— Хорошо, не безпокой княгиню и доложи княжнѣ, — сказалъ Ассановъ, слѣдуя за нимъ въ гостиную. Тамъ онъ опустился на тяжелое желтое кресло, положилъ ногу на ногу, опустилъ шляпу на колѣни и оглядѣлся. Одна рука его была въ сѣрой перчаткѣ, другая безъ перчатки. Длинная, узкая аристократическая рука была очень выхолена, даже слишкомъ бѣла для мужской руки, но костлява и съ рѣзко выдающимися жилами, — такая рука, которая, безъ сомнѣнія, удержитъ все, что только разъ захватитъ, и которая неспособна была на ласку. Вообще, трудно было что-нибудь заключить по внѣшнему виду князя. Это былъ высокій, худой мужчина лѣтъ тридцати, съ свѣтло-коричневыми волосами, уже просвѣчивающими на затылкѣ, съ длинными усами и гладко выбритымъ лицомъ, своими тонкими и правильными чертами напоминающимъ сестру. Но ему недоставало привлекательности, придающей блѣдному личику Наташи больше красоты, чѣмъ правильность линій. Въ немъ были безукоризненны его профиль, его высокій стоячій воротникъ, выглядывающіе изъ-подъ панталонъ цвѣтные гамаши, его, вышитыя чернымъ, свѣтло-сѣрыя перчатки. Это былъ типъ чиновника высшей категоріи, человѣка, который въ общественной жизни позволяетъ себѣ думать лишь о томъ, что можетъ повредить его карьерѣ: Несмотря на сухость его характера, онъ былъ очень порядочный музыкантъ-любитель. Онъ игралъ на віолончели такъ хорошо, какъ можетъ играть свѣтскій человѣкъ, т.-е. съ изящною небрежностью и заученою виртуозностью, и вслѣдствіе этого былъ знакомъ съ Ленскимъ.
Въ ожиданіи сестры онъ недовѣрчиво обвелъ комнату своими прекрасными, томными, но непріятно пронизывающими глазами. Имъ овладѣло безпокойство. Атмосфера комнаты была насквозь пропитана счастіемъ; все въ ней какъ бы дышало довольствомъ — и неуклюжія кресла, и ноты, разбросанныя въ безпорядкѣ на роялѣ. На столѣ, около котораго сѣлъ Сергѣй Александровичъ, стояла корзина съ прекрасными розами; подъ фортепіано лежалъ ящикъ со скрипкой.
Сергѣй Александровичъ нахмурилъ брови. Въ это время вошла Наташа. Онъ всталъ ей на встрѣчу, обнялъ и поцѣловалъ. Ей показалось страннымъ, что она не почувствовала такой радости, какъ прежде, а скорѣе даже какую-то холодность. Кто изъ нихъ обоихъ измѣнился: онъ или она?
— Какая неожиданность! — воскликнула она, чувствуя, что въ голосѣ ея слышится неестественность. — Обыкновенно ты не являлся такъ неожиданно!
— Моя поѣздка рѣшилась только въ послѣднюю минуту, — не сразу отвѣтилъ онъ. — Я надѣюсь, — прибавилъ онъ съ улыбкой, — что я пріѣхалъ не некстати для тебя, Наташа?
— Какъ можешь ты говорить такія вещи! — воскликнула она. — Но… садись, клади свою шляпу, — вѣдь, ты дома!
Ея неестественность обратила на себя его вниманіе. Онъ два раза откашлянулся и занялъ опять то же мѣсто около стола съ корзиной розъ.
Наташа не сѣла; опершись обѣими руками на мраморную доску стола, она наклонилась надъ розами, медленно, точно съ нѣжностью вдыхая ихъ благоуханіе.
— Довольна ли ты осталась проведенною зимой? — началъ Сергѣй Александровичъ.
— Не знаю, — отвѣтила она, не глядя на брата, — я забыла ее, но весна была чудная!
Она все еще стояла, нагнувшись надъ розами.
— Гм… Значитъ, ты предпочитаешь Римъ Неаполю? — спросилъ онъ, растягивая слова.
— Да!
— Вы, повидимому, очень уютно устроились здѣсь, — замѣтилъ онъ, обводя комнату взглядомъ. — У васъ здѣсь очень мило, а эти вотъ розы великолѣпны.
— Борисъ Ленскій прислалъ ихъ! — сказала она, вынимая розу изъ корзинки, чтобы приколоть ее къ таліи своего свѣтлаго фуляроваго платья. Этимъ она вызывала брата: война была объявлена.
— Ленскій, кажется, часто бываетъ у васъ, — замѣтилъ Сергѣй Александровичъ.
— Да.
— Я слышалъ объ этомъ отъ знакомыхъ въ Петербургѣ, — началъ князь. — Мнѣ это было не совсѣмъ пріятно.
Наташа пожала только плечами съ такимъ выраженіемъ, точно хотѣла сказать: мнѣ это очень жаль, но измѣнить этого нельзя. А, между тѣмъ, въ душѣ она дрожала передъ братомъ, — признаніе, которое ей надо было сдѣлать, не сходило у нея съ языка.
— Съ тобой трудно толковать объ извѣстныхъ предметахъ, — продолжалъ онъ, стараясь придать ласковое выраженіе своему рѣзкому голосу; онъ не хотѣлъ преждевременною рѣзкостью вызвать упрямство сестры. — У меня нѣтъ предразсудковъ, — въ послѣднее время въ его кругу вошло въ моду разсуждать о либерализмѣ, — у меня нѣтъ предразсудковъ, — повторилъ онъ. — Ни одинъ человѣкъ не можетъ упрекнуть меня въ этомъ. Я стою за то, чтобы общество принимало молодыхъ артистовъ; во-первыхъ, въ нашъ крутъ они вносятъ оживляющій элементъ, а, во-вторыхъ, мы обязаны дать имъ возможность немного отшлифоваться. Но все хорошо въ мѣру; слишкомъ большая интимность въ подобныхъ случаяхъ вредитъ обѣимъ сторонамъ. Ты по врожденному великодушію слишкомъ увлекаешься. Я знаю, что твоя преувеличенная любезность къ Ленскому, въ сущности, ровно ничего не значитъ, но…
Взглядъ ея красивыхъ глазъ встрѣтился съ его глазами.
— Я помолвлена съ Борисомъ Николаевичемъ, — съ трудомъ, но очень отчетливо произнесла она.
Подобнаго оборота дѣла князь никакъ не ожидалъ.
— Помолвлена? Ты… съ Ленскимъ?… Ты съ ума сошла!
— Нисколько.
— Знаетъ объ этомъ мать?
— Конечно!
— И она дала свое согласіе?
— Сначала она была поражена, проплакала цѣлый вечеръ. Внѣ было очень тяжело, что я огорчила ее. Потомъ она согласилась; она очень любитъ его и всякій, кто только ближе узнаетъ его, полюбитъ Бориса!
Глаза Наташи сверкали.
Сергѣй Александровичъ крутилъ свои длинные усы.
— Гм… гм… — насмѣшливо произнесъ онъ. — Положимъ, что это такъ. Я принадлежу къ числу людей, которые знаютъ его близко; въ нашемъ кругу мало найдется людей, знающихъ его такъ хорошо, какъ я, и… гм… я не скажу, чтобы онъ внушалъ мнѣ особенную симпатію. Какъ артиста, я ставлю его очень высоко, не такъ высоко, какъ это въ послѣднее время вошло въ моду, такъ какъ on a beau dire il manque de style… il manque de style! Впрочемъ, это не относится къ дѣлу. Если бы онъ соединялъ даже въ себѣ геній Бетховена и Паганини, то я, все-таки, возможность твоего замужства съ нимъ считалъ бы чудовищной и откровенно говорю тебѣ, что употреблю всѣ усилія, чтобы помѣшать этому!
Онъ взялъ положенную въ сторону шляпу и держалъ ее на колѣняхъ, какъ во время визита; произнося послѣднія слова, онъ ударилъ рукой по шляпѣ.
Наташа сложила руки на груди.
— Я знала, что ты возстанешь противъ mésalliance, — сказала она, — но…
Онъ не далъ ей договорись.
— Mésalliance! — повторилъ онъ, насмѣшливо улыбаясь и барабаня пальцами по шляпѣ. — Mésalliance! Я не могу сказать, чтобы замужство моей сестры съ господиномъ Ленскимъ особенно льстило мнѣ, — нѣтъ, этого я не могу утверждать. Какъ великъ, значитъ, мой ужасъ передъ твоимъ намѣреніемъ, что мнѣ даже въ голову не пришла мысль о непріятности мезальянса!
Наташа упорно молчала; онъ продолжалъ:
— Что ты хочешь измѣнить твое общественное положеніе — это твое дѣло. Не думай только, что все ограничивается этою жертвой: ты отдашь не только твое положеніе, но и всю себя, всѣ твои привычки и больше, чѣмъ все это — частицу твоей женской деликатности, если рѣшишься выйти за этого скрипача. О, я понимаю, что ты хочешь сказать! — воскликнулъ онъ, поймавъ взглядъ Наташи, скользнувшій по розамъ, стоявшимъ на столѣ, — онъ окружитъ тебя поэтическимъ вниманіемъ. Влюбленные люди, даже самые грубые говорятъ стихами, а я вѣрю тому, что онъ любитъ тебя. Но его любовь къ тебѣ, вѣдь, только скоропроходящее увлеченіе. Что останется, когда оно пройдетъ? Я спрашиваю тебя, что останется у человѣка безъ правилъ, безъ признака нравственныхъ понятій, что останется у человѣка, выросшаго въ такой обстановкѣ, гдѣ онъ на всю жизнь притупился къ такимъ вещамъ, отъ которыхъ ты придешь въ ужасъ, и къ такимъ, о которыхъ ты даже понятія не имѣешь?
Опять онъ остановился, но на этотъ разъ заговорила Наташа.
— Я прошу тебя, — начала она спокойнымъ тономъ, за которымъ скрывалось сильное раздраженіе, — я прошу тебя сказать мнѣ безъ дальнѣйшихъ намековъ, что ты можешь возразить противъ Бориса Николаевича, кромѣ того, что онъ низшаго происхожденія и не получилъ хорошаго образованія?
— Боже мой! когда дѣло касается будущаго мужа моей сестры, то, я думаю, этого одного слишкомъ достаточно, — сказалъ князь.
— Это все? — спросила сестра.
— Что ты хочешь сказать?
— Это все? — повторила она, поднимаясь со своего стула. — Кромѣ этого, ты ничего не имѣешь противъ него?
— Я рѣшительно ничего не имѣю противъ него, — со злостью воскликнулъ онъ, — до тѣхъ поръ, пока онъ не мужъ моей сестры, а тогда я имѣю противъ него все! Если бы даже онъ назывался не Ленскимъ, а княземъ Долгоруковымъ, то я и тогда бы сказалъ тебѣ, что въ мужья онъ тебѣ не годится!
— Почему? Я хочу знать, почему?
— Почему? Хорошо, я скажу тебѣ это, насколько возможно сказать тебѣ, — потому, что онъ дикій звѣрь, человѣкъ съ такими грубыми вспышками, которыхъ ты даже представить себѣ не можешь! — воскликнулъ Ассановъ дѣйствительно взволнованнымъ голосомъ. — Mais ma pauvre fille, ты понятія не имѣешь, какимъ униженіямъ, какимъ оскорбленіямъ ты подверглась бы!
Онъ остановился, съ торжествомъ смотря на сестру, а она, блѣдная, стояла передъ нимъ, опершись руками на столъ, точно въ оцѣпенѣніи. Сказать, что его рѣчь не произвела на нее впечатлѣнія, было бы невѣрно. Но все, что онъ говорилъ, только разжигало въ ней силу сопротивленія; въ то время, какъ онъ говорилъ, утомленная и разбитая потокомъ рѣчей этого холоднаго ума, она желала всѣмъ сердцемъ, чтобы онъ хотя притворно уступилъ ей.
Онъ ложно истолковалъ ея волненіе и, твердо увѣренный, что въ душѣ она начинаетъ склоняться на его убѣжденія, заговорилъ, принявъ снисходительно-насмѣшливый тонъ:
— Моя бѣдная Наташа, моя бѣдная, глупенькая, но все еще прелестная сестренка! Ты, какъ дитя, понимаешь, что неправа, и стыдишься сознаться! Но мы не будемъ очень приставать къ тебѣ! Сначала тебѣ, конечно, тяжело будетъ разстаться съ твоею мечтой, но время все исцѣляетъ, и когда ты будешь замужемъ за порядочнымъ и благоразумнымъ молодымъ человѣкомъ — un garèon distingué et raisonnable, который излечитъ тебя раціонально отъ твоихъ романическихъ фантазій, тогда ты съ улыбкой будешь вспоминать объ этой дѣтской глупости!
Гордо откинувъ голову назадъ, она смѣрила его взглядомъ съ головы до ногъ. Какъ жалокъ показался онъ ей въ эту минуту! Какъ бѣдны, жалки были его внутренняя жизнь, его чувства, мысли въ сравненіи съ тѣмъ, къ чему она привыкла въ послѣднее время!
— И ты въ самомъ дѣлѣ думаешь, что мнѣ могло придти въ голову отказать Борису Николаевичу? — медленно произнесла она.
— Я думаю, послѣ того, что я сказалъ себѣ… — Онъ старайся сохранить спокойный тонъ и даже взялъ ее за руку; но она отдернула ее, — прикосновеніе его холодныхъ пальцевъ было непріятно ей. Прежде этого никогда не бывало. Что же измѣнилось въ ней?
Лицо князя приняло сердитое, оскорбленное выраженіе.
— Я думаю, послѣ того, что я сказалъ тебѣ, — повторилъ онъ.
— Не правда ли, послѣ того, что ты мнѣ сказалъ, послѣ того утѣшенія, которое ты пообѣщалъ мнѣ, ты не понимаешь, какъ могу я упорствовать въ моемъ безуміи? — воскликнула она вызывающимъ тономъ. — Что дѣлать, если я такая безумная! — Ея сначала раздраженный голосъ дѣлался мягче и сильнѣе по мѣрѣ того, какъ она говорила. — Ты отнимаешь у меня лѣто, и въ утѣшеніе предлагаешь зиму, т.-е. ты требуешь, чтобы я отказалась отъ всего теплаго и свѣтлаго на. свѣтѣ, что цвѣтетъ и даетъ плоды, только потому, что надъ сокровищами красоты и жизни проносится иногда разрушительная гроза. Я знаю, что зимою не бываетъ грозъ, и, несмотря на это, предпочитаю лѣто.
— Но, вѣдь, это тропическое лѣто! — воскликнулъ Ассановъ.
— Можетъ быть, — спокойно отвѣтила она, — но именно поэтому-ти оно и великолѣпно, несмотря на всѣ опасности, оно — великолѣпнѣе всякаго другаго.
Онъ всталъ.
— Съ тобой нельзя говорить, — холодно произнесъ онъ, — теперь мнѣ остается только переговорить съ самимъ Ленскимъ. Онъ умный человѣкъ, несмотря на свою геніальность, и пойметъ.
Тутъ Наташу покинуло ея гордое спокойствіе.
— Было бы слишкомъ неделикатно съ твоей стороны, если бы ты сказалъ ему то, что говорилъ мнѣ, — воскликнула она.
— Въ подобныхъ случаяхъ не только благоразумнѣе, но и человѣчнѣе всего обращаться къ здравому разсудку, а не къ глупой сантиментальности, — нравоучительно произнесъ Ассановъ и, простившись съ сестрой, какъ съ посторонней, вышелъ довольный сознаніемъ, что онъ еще разъ имѣлъ случай показать во всемъ блескѣ свой «умъ». Онъ любилъ свой умъ, какъ артистическое дарованіе, и радовался, когда различными искусными штуками могъ доказать его силу и необыкновенную гибкость. Умѣстно ли было продѣлывать это, ни капельки не интересовало его въ данную минуту. Онъ ушелъ. Наташа все еще стояла посреди комнаты, опершись рукой на столъ и дрожа всѣмъ тѣломъ. Вдругъ она припомнила «музыкальную исповѣдь», которую сыгралъ ей Ленскій въ то утро, когда пробовалъ скрипку, — исповѣдь, испугавшую ее. И въ ея душѣ рѣзко прозвучала страшная, изъ арабскихъ народныхъ напѣвовъ заимствованная, мелодія, встрѣчающаяся во всѣхъ его произведеніяхъ, «дьявольская музыка — асбеинъ».
Пока ей приходилось бороться съ братомъ, она не чувствовала, какъ глубоко поразилъ онъ ее въ сердце; теперь она вдругъ почувствовала себя несчастной, убитой. Въ это время вошелъ Ленскій и сразу понялъ, что произошло.
— Васъ мучили изъ-за меня! — воскликнулъ онъ. — Бѣдная! Если бы я могъ одинъ вынести всѣ непріятности!
Она улыбнулась ему.
— Этимъ вы оказали бы мнѣ плохую услугу!
Онъ съ нѣжностью привлекъ ее къ себѣ. Ея отчаяніе прошло, жизнь съ новою силой забилась въ ней.
— Во всемъ есть свое хорошее, — прошептала она. — Пріятно вынести что-нибудь за того, кого…
— За того, кого… да говорите же! — настаивалъ онъ, крѣпче прижимая ее къ себѣ.
— Вы и такъ знаете.
— Мнѣ бы такъ хотѣлось услышать это отъ васъ.
Она тихо сказала ему что-то на ухо.
Онъ все крѣпче и крѣпче прижималъ ее къ себѣ.
— О мое счастіе, моя жизнь! — шепталъ онъ, и его горячіе губы встрѣтились съ ея губами.
Она чувствовала себя какъ бы окутанной солнечнымъ свѣтомъ, жаркою живительною атмосферой, куда не могутъ проникнуть злыя слова и намѣренія тѣхъ, кто стоитъ внѣ очарованнаго круга ея любви.
Шесть недѣль спустя была свадьба Наташи съ Ленскимъ въ церкви русскаго посольства въ Вѣнѣ. Ея приданое состояло изъ заложеннаго имѣнія на югѣ Россіи, уже три года не дававшаго никакого дохода, и трехъ кремонскихъ скрипокъ. Въ то время, какъ старшій ея братъ за своею чопорностью скрывалъ искреннее отчаяніе, причиненное ему этою свадьбой, младшій, гордый гвардеецъ, забавлялся остротами по поводу этой странной свадьбы и, пожимая плечами, объяснялъ поступокъ сестры припадкомъ острой меломаніи. Онъ не иначе называлъ своего зятя, за глаза, конечно, какъ: «Cette bête sauvage et indécrotable», даже и тогда, когда составилъ привычку занимать у него деньги. Никто изъ родныхъ Наташи, ни братья, ни замужняя сестра не присутствовали на ея свадьбѣ. Одна старая княгиня провожала дочь въ церковь.
Лѣто провели они въ Италіи и Швейцаріи, осенью Ленскій предпринялъ артистическую поѣздку по Германіи и Нидерландамъ. Въ началѣ декабря онъ съ своею красавицей женой вернулся въ Петербургъ. Помѣщеніе для молодыхъ супруговъ было приготовлено одною изъ Наташиныхъ подругъ. Наташа сдѣлала недовольную гримасу, войдя въ свое новое жилище. Какъ холодно, неуютно и безвкусно показалось оно ей!
— Точно кусаешь незрѣлое яблоко, — сказала молодая женщина и, обратившись къ мужу, прибавила весело, пожавъ плечами:
— Эта глупая Annette не съумѣла лучше, но ты не огорчайся: черезъ двѣ недѣли все перемѣнится. Ты увидишь, какое уютное гнѣздышко я устрою тебѣ! Ты долженъ хорошо себя чувствовать въ немъ, мой неутомимый орелъ, иначе ты улетишь отъ меня!
Она произнесла это смѣясь, съ гордою увѣренностью въ его страстной любви. Какая охота была ему улетать?
И она шутя потрепала его густые волосы.
Прикосновеніе ея нѣжныхъ пальцевъ было пріятно и мучительно, оно сердило его и, въ то же время, дѣлало счастливымъ. Сначала онъ позволялъ ей сколько угодно шалить и нѣжничать, потомъ уговаривалъ ее быть посерьезнѣе, и когда она не унижалась и продолжала свои шутки, онъ быстро хваталъ ее за локти и покрывалъ ея руки горячими поцѣлуями.
Въ то время, какъ онъ опять принялся за свои прерванныя на долгое время занятія въ петербургской консерваторіи, она перестраивала ему гнѣздо. Она не была расточительна, — нѣтъ, она знала, что молодаго артиста нельзя вводить въ большіе расходы и рѣшила быть экономной, не переставая удивляться дешевизнѣ, съ которой, начиная съ цвѣтовъ, она купила все, что надо. Онъ никогда не объяснялъ ей, насколько веденіе ея «скромнаго хозяйства» превышаетъ его прежніе расходы.
Каждый разъ, возвращаясь домой, онъ находилъ какое-нибудь новенькое, хорошенькое измѣненіе въ своей квартирѣ.
— C’est très joli, mais un peu trop touffu, — сказалъ онъ ей однажды, когда она послѣ новаго очень дорогаго улучшенія въ гостиной вышла къ нему на встрѣчу съ особенно торжествующимъ видомъ, увѣренная въ похвалѣ.
— Да, мой милый, гостиная есть или оффиціальная пріемная, или гимнастическое зфеденіе! — отвѣтила она немного обиженная.
— Или бальная заладили школа верховой ѣзды, — добавилъ онъ шутя. — Но… гм… двигаться-то, по крайней мѣрѣ, въ ней можно, не правда ли?
— Это какъ кому; я не виновата, если ты не можешь свободно махать твоими громадными крыльями.
Они много выѣзжали въ свѣтъ — въ свѣтъ Наташи. Въ Петербургѣ, конечно, не мало толковали о замужствѣ княжны за скрипача, особенно Наташина родня. Но какъ только раза два увидѣли Бориса Николаевича вмѣстѣ съ женой, такъ толки прекратились. Полное, неподдѣльное молодое счастіе всегда внушаетъ уваженіе, заключаетъ въ себѣ торжествующее оправданіе. Дающая тонъ въ обществѣ, княгиня Лидія Петровна объявила во всеуслышаніе въ высшемъ придворномъ кругу, что Наташа хорошо поступила; графиня Софія Дмитріевна сдѣлала еще шагъ впередъ, энергично заявивши, что она завидуетъ Наташѣ. Послѣ этого всѣ наперерывъ приглашали и ухаживали за молодыми супругами.
Они оба любили общество и выѣзды, но самою пріятной въ нихъ была послѣдняя четверть часа передъ отъѣздомъ, когда Ленскій, совсѣмъ уже готовый, входилъ въ будуаръ жены. Онъ каждый разъ вновь испытывалъ пріятное волненіе, когда, слегка нажавъ ручку двери, со словами: «можно, Наташа?» — входилъ въ ея комнату. Какъ все мило, хорошо было у нея? Комната съ свѣтлымъ ковромъ, съ удобною мебелью, вышитыя золотомъ маленькія туфельки на пушистой медвѣжьей шкурѣ около кушетки, недалеко отъ нихъ на креслѣ только что снятое Наташей домашнее платье, еще сохранившее теплоту ея молодаго, свѣжаго тѣла, дальше розовый, покрытый бѣлымъ кисейнымъ облакомъ туалетный столъ, съ сверкающими серебряными и хрустальными бездѣлушками, въ безпорядкѣ разбросаные по столамъ полуоткрытые бѣлые картоны съ кружевами и темные футляры съ брилліантами, пріятный, нѣжный и яркій свѣтъ розовыхъ восковыхъ свѣчей, стоящихъ въ высокихъ серебряныхъ канделябрахъ и жаркая, опьяняющая атмосфера, пропитанная смѣшаннымъ запахомъ цвѣтовъ, горящихъ восковыхъ свѣчей и нѣжнымъ благоуханіемъ какихъ-то индѣйскихъ травъ, исходящимъ отъ всѣхъ Наташиныхъ вещей. Передъ громаднымъ трюмо стоитъ Наташа, почти совсѣмъ готовая, опусовъ красивыя руки; сзади нея горничная зашнуровываетъ лифъ и другая, съ тяжелымъ канделябромъ въ рукахъ, освѣщаетъ свою госпожу.
Неужели это его жена? Эта величественная, царственнная фигура, въ бѣломъ шелковомъ платьѣ, — она больше всего любила бѣлый шелкъ, — дѣйствительно жена скрипача, еще такъ недавно испытывавшаго нужду, униженія и всевозможныя страданія? Но вотъ она оглянулась. У нея была очаровательная манера медленно поворачиваться отъ зеркала и изъ-подъ полуопущенныхъ глазъ взглядывать на мужа съ выраженіемъ гордаго сознанія своей красоты.
— Доволенъ ты, Борисъ?
Что могъ онъ отвѣтитъ на это?
— Ты пришелъ какъ разъ во-время, — говоритъ она, — ты долженъ воткнуть мнѣ въ волосы шпильки… Катя такъ неловка.
Съ этими словами она садилась на низенькій туалетный стулъ и подавала ему великолѣпныя шпильки, головки которыхъ состояли изъ сдѣланныхъ изъ брилліантовъ нарцисовъ — свадебный подарокъ Ленскаго. И прославленный артистъ гордился, когда жена хвалила его за искусство, съ которымъ онъ вкалывалъ брилліанты въ ея прическу.
— Наташа! — воскликнулъ Борисъ Николаевичъ такимъ тономъ, въ которомъ слышалось только изумленіе, а не радость, — ты здѣсь?
Это было въ его кабинетѣ въ девять часовъ утра.
Въ этотъ часъ съ аккуратностью, составляющею рѣзкую противуположность съ его прежними привычками, онъ ежедневно сидѣлъ за своимъ письменнымъ столомъ; но Наташа никуда не выходила изъ спальни ранѣе десяти часовъ.
Вставши, чтобы попробовать на роялѣ только что сочиненную музыкальную фразу, Ленскій увидѣлъ жену. Незамѣтно прокравшись въ комнату, она удобно расположилась въ громадномъ креслѣ, составляющемъ причудливую рамку для ея отдѣланнаго чернымъ мѣхомъ шелковаго капота; одну ногу она поджала подъ себя; маленькая вышитая золотомъ кавказская туфелька лежала передъ ней на полу. Наташа нѣжно улыбнулась мужу своими большими гордыми глазами. Но гордость въ ея взглядѣ исчезла при его восклицаніи, заключающемъ въ себѣ столько изумленія и такъ мало радости. Она вздрогнула и смущенно начала искать кончикомъ ноги туфлю.
— Мѣшаю я тебѣ? — робко спросила она. — Уйти мнѣ?
До сихъ поръ онъ не выносилъ чьего бы то ни было присутствія въ комнатѣ, когда онъ работалъ; лицо его приняло принужденное выраженіе, когда онъ отвѣтилъ:
— Ахъ, нисколько… садись! — и онъ придвинулъ свой стулъ къ ея креслу.
— О, если ты хочешь такъ обращаться со мной!… — воскликнула она.
— Какъ такъ? — спросилъ онъ.
— Какъ… какъ съ какою-нибудь гостьей, — проговорила она, вскакивая и подбѣгая къ двери. Онъ поспѣшилъ за ней и замѣтилъ, что ея глаза полны слезъ.
— Что съ тобой?
— Я стыжусь своей навязчивости, вотъ что со мной, больше ничего. Прощай, въ другой разъ я ужь не помѣшаю тебѣ!
Она хотѣла вырваться отъ него, но онъ поднялъ ее на руки, какъ ребенка, и насильно усадилъ въ громадное дѣдовское кресло.
— Садись сюда и не порти моего настроенія, волшебница! Развѣ я не могу немного отдохнуть съ тобой?… Неужели ты думаешь, что я не радъ тебя видѣть? Вѣдь, не можешь же ты требовать, чтобы я сидѣлъ сгорбившись надъ столомъ и маралъ бумагу, когда сзади меня сидитъ прелестная женщина? Искушеніе разговаривать съ тобой слишкомъ велико!
Она покачала головой.
— Ты хочешь утѣшить меня, а, между тѣмъ, огорчаешь, — прошептала она. — Неужели ты въ самомъ дѣлѣ не можешь работать при мнѣ? — прибавила она ласковымъ тономъ. — Тебѣ было бы пріятно, если бы я могъ? — спросилъ онъ, смотря ей въ глаза.
Онъ шутя сдвинулъ брови и сталъ передъ ней на колѣни, держа ея обѣ руки въ своихъ.
— Ты не только прелестнѣйшая женщина, Наташа, — сказалъ онъ, — но, что очень рѣдко бываетъ въ такихъ красивыхъ и очаровательныхъ женщинахъ, ты добрый малый. Но одно я замѣтилъ, что ты не выносишь гдѣ бы то ни было быть второй, а видишь ли, вездѣ ты для меня не только первая, но и единственная на свѣтѣ, здѣсь же, Наташа, здѣсь тебѣ пришлось бы помириться съ тѣмъ, что я забываю о тебѣ ради искусства.
— И ты думаешь, что я желала бы, чтобы это было иначе? — воскликнула она и въ ея глазахъ свѣтилось что-то серьезное, торжественное. — О, слѣпой, ты меня совсѣмъ не знаешь. Не стой такъ передо мной на колѣняхъ, какъ герой романа. Садись вотъ около меня, — въ этомъ дѣдовскомъ креслѣ хватитъ мѣста для насъ обоихъ. Такъ, а теперь… теперь я покаюсь тебѣ въ томъ, что уже давно лежитъ у меня на сердцѣ. Видишь ли, ты любишь меня, въ этомъ я не сомнѣваюсь… какъ могу я… но… не сердись на меня, иногда мнѣ хочется, чтобы ты любилъ меня иначе, я бы хотѣла быть не только твоею балованною женой, твоею игрушкой…
— Моею игрушкой! — быстро перебилъ онъ съ упрекомъ. — О, Наташа! Мое божество!
— Пожалуй, твоимъ божествомъ, вѣдь, это, собственно говоря, тоже игрушка, только высшаго порядка. — Она смущенно засмѣялась. — Это неловко, — продолжала она и остановилась на минуту, — страшно неловко, но это такъ… я… я хотѣла бы быть не только твоею игрушкой, но и твоимъ другомъ… да, твоимъ другомъ, повѣреннымъ. Я хочу, чтобы мнѣ первой ты повѣрялъ свои новыя, только что зарождающіяся мысли. Послѣднее время меня иногда оскорбляло, что ты занимался пустяками, чтобы только доставить мнѣ удовольствіе. Я знаю, это моя вина; я боялась сначала твоего генія, стремящагося къ небесамъ, хотѣла пріучить тебя къ землѣ, покрѣпче привязать къ себѣ. Но потомъ… потомъ мнѣ сдѣлалось стыдно моего ничтожества… Да, мнѣ было стыдно! Ты не долженъ спускаться ко мнѣ, дай мнѣ попробовать возвыситься до тебя… распусти свои могучія крылья и лети вверхъ въ небесамъ, но возьми меня съ собою!
Онъ не могъ произнести ни слова, только покрывалъ поцѣлуями ея чудные глаза, свѣтящіеся божественнымъ свѣтомъ. Потомъ черезъ минуту онъ прошепталъ:
— Ты стоишь ближе къ небесамъ, чѣмъ я, Наташа. Укажи мнѣ дорогу, веди меня!…
Съ этихъ поръ она ежедневно проводила по нѣскольку часовъ въ его кабинетѣ. Какъ хорошо она чувствовала себя въ большой просторной комнатѣ! Сюда она не осмѣливалась проникнуть съ своимъ декораторскимъ талантомъ; все было тутъ строго и просто, какъ это должно быть въ рабочей комнатѣ.
Высокія полки, согнувшіяся подъ тяжестью нотъ, рояль, два струнныхъ инструмента, кресло, въ которомъ она расположилась, большой письменный столъ и два-три плетеныхъ стула составляли все убранство комнаты. На письменномъ столѣ стоялъ написанный въ Римѣ молодымъ французскимъ художникомъ портретъ Наташи; кромѣ этого портрета, въ комнатѣ не было никакихъ украшеній. Впрочемъ, нѣтъ, въ самомъ темномъ углу висѣлъ единственный лавровый вѣнокъ, небольшой, не такой, какіе кладутъ теперь къ ногамъ артистовъ, а маленькій, бѣдный вѣночекъ и изъ середины его въ черной простой рамкѣ выглядывало нарисованное карандашомъ лицо молодой женщины въ бѣломъ платочкѣ, изъ-подъ котораго падали на лобъ мелкіе завитки. Не отличаясь особенною красотой, лицо было необыкновенно привлекательно, и Наташа охотно бы спросила объ исторіи вѣнка и портрета, но она не рѣшалась, — она никогда ни однимъ вопросомъ не касалась прошлаго Ленскаго.
Только то время, которое онъ посвящалъ музыкально-техническимъ упражненіямъ, оставался онъ одинъ; все же остальное время они проводили вмѣстѣ; она тихо садилась обыкновенно на старинное дѣдовское кресло, боясь пошевелиться; она никогда не брала книги въ руки, боясь раздражить его шелестомъ перевертываемыхъ страницъ, и занималась всегда какимъ-нибудь рукодѣльемъ
Сознаніе ея близости было ему необыкновенно пріятно; во его жизненная дѣятельность какъ бы возвысилась отъ этого пріобрѣла большую силу, чѣмъ прежде. Избытокъ мелодій наполнялъ его голову и сердце; когда звуки внутри его дѣлались слишкомъ сильны, сладостны и переполняли его, онъ переставая писать, сидѣлъ нѣсколько минуть молча, потомъ, не обращая вниманія на Наташу, проходилъ нѣсколько разъ взадъ и впередъ по комнатѣ, что-то бормоча про себя, дѣлалъ величественный жестъ, бралъ, наконецъ, въ руки скрипку и тогда…
Наташа поднимала голову и слушала.
Какъ чудно онъ игралъ! Его бурные порывы какъ бы стихли, но, все-таки, въ его импровизаціяхъ слышалась необыкно венная арабская мелодія: «дьявольская музыка — асбеинъ».
Мечта Наташи осуществилась: она сдѣлалась свидѣтельницей его работы. Положивши на бумагу набросокъ какого-нибудь сочиненія, онъ игралъ его ей или на своей скрипкѣ, которую страстно любилъ, или на роялѣ. Несмотря на то, что онъ игралъ на роялѣ не какъ виртуозъ, а какъ композиторъ, онъ умѣлъ извлекать изъ него частицу той теплоты, которая дѣлала обворожительною его скрипку.
Какъ жадно прислушивалась Наташа къ его сочиненіямъ! Какъ наслаждалась она ими и… какъ строго относилась къ нему! Ни одной музыкальной слабости не пропускала она у него. Иногда она восторгалась и плакала надъ прелестью его сочиненій и смѣло ставила его геній рядомъ съ Бетховеномъ и Шуманомъ, т.-е. рядомъ съ тѣмъ, что въ музыкальномъ отношеніи она считала выше всего на свѣтѣ; но именно поэтому-то она и была такъ строга. Онъ смѣялся надъ ея преувеличиваніемъ его талая та, тогда она брала его голову обѣими руками и съ торжествомъ говорила:
— Подожди, подожди немного и весь свѣтъ скажетъ, что ты величайшій композиторъ, остальные же только музыкальные кропатели!
Въ началѣ мая онъ предпринялъ небольшую артистическую поѣздку по внутренней Россіи. Конечно, онъ не могъ взять съ собой жену. Но какъ ужасна, невыносима показалась ему разлука! Онъ каждый день писалъ ей. Его почеркъ былъ некрасивъ и неровенъ, орѳографія по-французски, также какъ и по-русски, неправильна, но сколько чувства, страсти и поэзіи было въ каждой его безъискусственной, наскоро набросанной строкѣ! Никто не умѣлъ въ коротенькую, незначительную записочку вложить все свое сердце такъ, какъ онъ, и какой восторгъ, какой дикій, чуть не безумный восторгъ при свиданіи! Она тосковала о немъ гораздо меньше, чѣмъ онъ о ней. Онъ упрекалъ ее въ этомъ, жаловался, что новая любовь, начинающая наполнять все ея существо, не оставила мѣста старой. Но она подняла на него такой нѣжный и, въ то же время, глубоко-оскорбленный взглядъ, что ему сдѣлалось стыдно.
— Ты не должна обижаться на это, — прошепталъ онъ, лаская ее. — Это старая исторія: когда два любящихъ сердца бѣгутъ впередъ, то каждое, конечно, хочетъ обогнать другое и сердится потомъ, когда это ему удается. Очень естественно и въ порядкѣ вещей, что я люблю тебя сильнѣе, чѣмъ ты меня.
— Посмотримъ, кто, въ концѣ-концовъ, обгонитъ! — прошептала она.
Наташа не выѣзжала больше въ свѣтъ. Здоровье ея было очень плохо. Почти весь апрѣль, она пролежала въ длинномъ, свободномъ пеньюарѣ на своей кушеткѣ, упрекая себя въ томъ, что была легкомысленна и не береглась раньше. Настало время мучительныхъ призраковъ для молодой женщины, время скрываемаго другъ отъ друга страха для обоихъ. Несмотря на успокоительныя увѣренія врача, Ленскій не находилъ покоя отъ заботъ и отчаянія. Женѣ онъ не давалъ этого замѣтить. Когда онъ бывалъ съ нею, на устахъ его была всегда веселая улыбка и смѣшная исторія для развлеченія ея. Онъ ухаживалъ за ней, какъ мать.
Въ концѣ мая настали мучительнѣйшіе часы, которые онъ когда-либо переживалъ, пока, наконецъ, когда онъ уже думалъ, что вся надежда потеряна, не раздался тонкій, пронзительный крикъ. Онъ вздрогнулъ, сердце громко застучало, но онъ не рѣшался шевельнуться, а прислушивался. Изъ сосѣдней комнаты пришелъ врачъ и крикнулъ:
— Все кончено!
Ленскій не понялъ.
— Она умерла? — простоналъ онъ.
— Нѣтъ, нѣтъ, Борисъ Николаевичъ, все кончилось благополучно, идите!
Онъ почувствовалъ то же, что испыталъ бы заживо погребенный, если бы подняли крышку гроба.
Въ дверяхъ спальной его встрѣтила толстая пожилая женщина въ большомъ чепцѣ.
— Сынъ, прелестный мальчикъ! — воскликнула она съ торжествомъ, кладя ему на руки что то крошечное, розовенькое, завернутое въ бѣлыя простыни и кружева.
Слезы хлынули у него изъ глазъ и руки задрожали такъ, что акушерка въ страхѣ взяла ребенка назадъ.
Онъ подошелъ къ Наташѣ, блѣдной и утомленной, лежащей на высоко поднятыхъ подушкахъ съ безконечно любящимъ лицомъ, выражающимъ и нѣжность, и торжествующую гордость.
Съ благоговѣніемъ, котораго не знала прежде его страстная любовь, онъ приложилъ ея блѣдную руку къ своимъ губамъ.
— Доволенъ ты? — чуть слышно прошептала она. — Доволенъ ты?
Наташа быстро поправилась; ея красота не утратила своей привлекательности, но пріобрѣла серьезную, можно сказать, почти божественную прелесть. Въ ея лицѣ отражалось счастье, но оно сдѣлалось серьезнѣе, благороднѣе. Несмотря на свою изнѣженность, Наташа захотѣла сама кормить ребенка, и мужъ не противился этому.
Прежній будуаръ превратился въ дѣтскую. Въ длинные весеннія сумерки Борисъ приходилъ иногда въ комнату, гдѣ зимой провелъ столько пріятныхъ часовъ и гдѣ все такъ измѣнилось. Колыбель стояла на томъ мѣстѣ, которое занималъ когда-то туалетный столъ, и какая колыбель! Корзина съ зеленымъ шелковымъ пологомъ, покрытымъ прозрачными кружевными оборками, прелестнѣйшее гнѣздышко для молодаго птенчика, глазки котораго различными нѣжными ухищреніями были такъ защищены отъ яркаго свѣта, что ему, пожалуй, потомъ будетъ больно смотрѣть.
Воздухъ былъ пропитанъ слабымъ ароматомъ ириса и грѣтаго бѣлья и еще чѣмъ то необыкновеннымъ, замѣчательно сладкимъ, почти умилительнымъ запахомъ здороваго, свѣжаго и выхоленнаго дѣтскаго тѣльца.
А тамъ, гдѣ трюмо отражало ему когда-то величественную фигуру гордой красавицы, сидѣла теперь въ большомъ мягкомъ креслѣ нѣжная молодая мать съ ребенкомъ у груди. Ея затылокъ и шея, съ которой спустилось немного ея свободное бѣлое платье, такъ что видно было очертаніе плеча, были прелестны, но это было ничто въ сравненіи съ любящимъ, озабоченнымъ выраженіемъ лица, съ которымъ она смотрѣла на ребенка.
Все въ ней выражало нѣжность — ея взглядъ, ея губы, руки, которыми она прижимала къ себѣ ребенка. Это были тѣ же узкія бѣлыя ручки, которыми Ленскій не могъ налюбоваться. Какъ безсильны были онѣ прежде… а теперь! Она едва позволяла нянѣ прикасаться къ ребенку. Онъ не могъ наглядѣться, какъ неутомимо суетилась она около крошечнаго, безпомощнаго дитяти, оказывая ему тысячи услугъ, похожихъ на ласки.
— Все это очень хорошо, но обо мнѣ ты какъ будто бы забываешь! — шутя сказалъ однажды Ленскій молодой матери, бросивъ забавно-оскорбленный взглядъ на маленькаго деспота, только что положеннаго въ постельку.
Она наклонила головку на бокъ и, подойдя къ нему, лукаво прошептала:
— Видишь ли, Борисъ, это моя рабочая комната! Вездѣ ты для меня не только первый, но и единственный на свѣтѣ, но здѣсь, здѣсь ты долженъ примириться съ тѣмъ, что я забываю о тебѣ иногда ради моего долга!
Онъ засмѣялся.
— Помнишь, ты сказалъ мнѣ нѣчто подобное, когда я въ первый разъ осмѣлилась проникнуть въ твое святилище? — прошептала она. — Помнишь ты это?
Онъ поцѣловалъ ея руки одну за другой.
— Неужели ты думаешь, я могу забыть это, мой ангелъ? — отвѣтилъ онъ шепотомъ. — Я не такъ расточителенъ, нѣтъ! Если бы ты знала, какъ я берегу эти дорогія воспоминанія! Вѣдь, это истинное счастіе, которое мы откладываемъ себѣ на старость, когда солнце не будетъ свѣтить намъ такъ ярко и когда намъ придется зажечь какую-нибудь несчастную свѣчу, чтобы найти путь до тихой могилы!
II.
правитьНесчастный лавровый вѣночекъ въ кабинетѣ Ленскаго все еще привлекалъ вниманіе Наташи, но прямо спросить о немъ мужа Наташа не рѣшалась. Онъ самъ разсказалъ ей однажды исторію этого маленькаго вѣнка. Онъ никогда не говорилъ ей о своемъ дѣтствѣ, но однажды на него нашла какая-то потребность высказаться передъ ней, открыть ей всѣ униженія своего прошлаго. Что скажетъ она на это?
Была свѣтлая лѣтняя ночь; на террасѣ деревенскаго дома, нанятаго ими недалеко отъ Петербурга, выходящей на небольшой, но хорошенькій и тѣнистый садикъ, сидѣли они вдвоемъ рука въ руку; кругомъ разливался слабый сѣроватый свѣтъ умирающаго дня, сладкое благоуханіе цвѣтовъ и доносился тихій шелестъ листьевъ. Она весело болтала и только что необыкновенно смѣшно описала визитъ къ одной изъ своихъ подругъ; сначала это занимало его, потомъ вдругъ что-то, — онъ не могъ бы сказать, что именно, — раздражило его въ знати, которая, шутливо посмѣиваясь, проживаетъ жизнь, ни разу не взглянувъ на нее серьезно. «Что сказала бы она, если бы знала? — подумалъ онъ. — Можетъ быть, она испугалась бы меня!»
Имъ овладѣло какое-то безумное желаніе потрясти свое счастіе, чтобы убѣдиться въ его стойкости, испытать свою нѣжно-любимую жену.
— Какое вы, при солнечномъ свѣтѣ порхающія съ цвѣтка на цвѣтокъ бабочки, должны чувствовать отвращеніе къ жалкимъ червямъ, ползающимъ по землѣ! — съ горечью произнесъ онъ.
— Что съ тобой? — удивленно спросила она.
— Ничего особеннаго, только то, что и я былъ сначала такимъ ползающимъ по землѣ червемъ!
— Ахъ, это давно уже прошло! — быстро перебила она его; она хотѣла помѣшать ему долго останавливаться на тяжелыхъ воспоминаніяхъ, онъ же подумалъ, что ей непріятенъ намекъ на его унизительное прошлое и что она желаетъ забыть его происхожденіе. Онъ окинулъ ее съ головы до ногъ злымъ, удивленнымъ взглядомъ. Затѣмъ онъ началъ разсказывать о своемъ дѣтствѣ, сухо, съ улыбкой на губахъ, какъ будто бы рѣчь шла о чемъ-нибудь совершенно безразличномъ и забавномъ.
Онъ выросъ въ Москвѣ въ громадномъ, населенномъ человѣческимъ отребьемъ домѣ, въ половинѣ комнаты, раздѣленной ширмами, за которыми голодало другое несчастное семейство. Отца онъ не помнитъ, мать пѣла съ гитарой по трактирамъ. Когда ему исполнилось пять лѣтъ, она купила ему скрипку за четыре рубля, и какой-то обнищавшій музыкантъ, часто приходившій къ нимъ, выучилъ его кое-какъ пилить на ней. Съ этого времени онъ сопровождалъ мать, когда она пѣла въ кабакахъ или на улицахъ. Она была хороша собой; портретъ, висящій въ лавровомъ вѣнкѣ, написанный также загнаннымъ нуждою въ это отвратительное жилье художникомъ, очень похожъ; только у нея были замѣчательно красивые зубы, которыхъ не видно на картинѣ. Онъ отлично помнилъ эти зубы, потому что она много смѣялась, особенно когда нечего было ѣсть, и она отдавала ему послѣдніе куски, увѣряя, что у знакомой испортила себѣ аппетитъ вкуснымъ пирогомъ. Однажды ему пришла въ голову мысль, что она говоритъ такъ потому, что не хватило бы на двоихъ, и послѣ этого онъ также не могъ ѣсть. Когда совсѣмъ не было ничего съѣстнаго, ни для него, ни для нея, она разсказывала ему исторіи. Любилъ ли онъ ее? Да, онъ думаетъ… могло ли быть иначе? Но сознаніе того, чѣмъ она была для него, явилось только тогда, когда онъ уже былъ не у нея. Какъ это произошло, онъ не знаетъ хорошо; но въ одинъ прекрасный день она отвела его въ часть города, до тѣхъ поръ незнакомую ему, въ приличный домъ и помѣщеніе, которое показалось ему такъ хорошо, что онъ рѣшался ходить только на кончикахъ пальцевъ. Въ дверяхъ его взялъ толстый господинъ съ длинными, жирными черными волосами, сказавши ей: «хорошо!» Тогда она поцѣловала его въ послѣдній разъ, сказавши, что черезъ часъ вернется за нимъ, и ушла, не вернулась.
Его отвели въ комнату съ пестрою мебелью и тамъ толстая дама съ толстою золотою цѣпочкой на груди и кольцами на всѣхъ короткихъ толстыхъ пальцахъ поздоровалась съ нимъ и угостила чаемъ, пирожками и медомъ; подобной роскоши онъ никогда не видывалъ. Онъ былъ въ восторгѣ. Когда толстый господинъ (онъ былъ посредственный музыкантъ, женатый на богатой купчихѣ, не дававшей ему ни копѣйки) сообщилъ ему, что онъ навсегда останется у нихъ и не вернется больше къ матери, онъ обрадовался, сознавая, что сдѣлалъ шагъ впередъ въ свѣтѣ.
— Удивляетъ это Наташу?… Что дѣлать, но это такъ!… Удивительно, сколько грубости выказываетъ человѣкъ, прежде чѣмъ небольшая доля цивилизаціи научить его скрывать ее! — прибавилъ онъ задумчиво.
Неужели и позднѣе онъ не испыталъ тоски? — хочетъ знать Наташа. Да, его новая жизнь не дала ему того, чего онъ ожидалъ. Что онъ будетъ жить въ прекрасныхъ комнатахъ съ господами, съ ними обѣдать, какъ онъ думалъ сначала, оказалось иллюзіей; только двумъ дѣтямъ толстой купчихи было позволено валяться на обитыхъ огненно-красною шерстяною матеріей диванахъ и совать носъ во всѣ миски.
Онъ живетъ изъ милости, — повторяли ему каждый день. Музыкантъ купилъ его у матери за пятнадцать рублей, какъ понялъ позднѣе Ленскій, для спекуляціи, чтобы показывать его, какъ необыкновеннаго ребенка.
Время, свободное отъ музыкальныхъ упражненій, онъ проводилъ въ кухнѣ, помогая прислугѣ. Онъ спалъ, подложивъ подъ голову старую диванную подушку, на полу, въ крошечномъ темномъ чуланчикѣ безъ оконъ, а только съ грязнымъ стекломъ въ двери, — чуланчикѣ, въ который кухарка складывала всякій соръ. Ѣда? Насчетъ этого было плохо; иногда онъ получалъ только то, что оставалось на тарелкахъ, снимаемыхъ со стола.
Не озлобило ли его подобное обращеніе? Нѣтъ. Онъ находилъ это въ то время естественнымъ; сытые, тепло одѣтые люди внушали ему уваженіе, особенно же толстая Варвара Ивановна, — такъ звали хозяйку. Его охватывалъ почтительный ужасъ каждый разъ, когда онъ видѣлъ ея чепецъ изъ блондъ, красныхъ цвѣтовъ и желтыхъ лентъ.
Когда все семейство, одѣтое по-праздничному, отправлялось въ воскресенье къ обѣднѣ, онъ стоялъ у дверей, подавленный чувствомъ почтительнаго изумленія, и смотрѣлъ вслѣдъ разодѣтымъ, сытымъ людямъ.
Онъ употреблялъ всѣ силы, чтобы быть имъ полезнымъ, угождать имъ, хотя былъ еще крошечнымъ, замореннымъ голодомъ, шестилѣтнимъ ребенкомъ.
Наконецъ, однажды онъ не вытерпѣлъ и убѣжалъ къ матери. Онъ нашелъ дорогу, — съ почти животнымъ инстинктомъ, бывающимъ у дѣтей бѣднѣйшихъ классовъ, нашелъ онъ ее. Мать была дома; она испугалась, увидѣвъ его. Неужели его выгнали?… Да, она испугалась… въ первый моментъ испугалась, а потомъ, — здѣсь Ленскій остановился въ своемъ разсказѣ, — конечно, она обрадовалась… къ чему тратить слова?… конечно, обрадовалась! Какъ она цѣловала и ласкала его своими бѣдными, рабочими и, все-таки, мягкими, теплыми руками! Онъ и теперь иногда чувствуетъ ихъ во снѣ. Потомъ она накормила его, постлавъ ради его прихода на столъ красную цвѣтную скатертъ и, наконецъ, подарила ему образокъ; она объяснила ему, что ничего нельзя сдѣлать, что ему надо вернуться къ Семену Ефремовичу ради своей же пользы; когда онъ сдѣлается великимъ артистомъ, онъ пріѣдетъ за нею въ каретѣ, запряженной четверкой. Это произвело на него впечатлѣніе; чтобы вполнѣ успокоить его, она обѣщала скоро навѣстить его. Она не пришла, а когда онъ черезъ мѣсяцъ опять побѣжалъ въ ней, ея уже не было на старой квартирѣ. Вскорѣ послѣ этого она прислала ему двѣ, вышитыя краснымъ и синимъ, хорошенькія рубашечки, но сама не приходила никогда. Когда онъ въ первый разъ выступилъ передъ публикой, онъ игралъ съ боязливою старательностью обезьянки, боящейся побоевъ, — замѣтилъ онъ. — Къ его величайшему изумленію, успѣхъ былъ полный. Среди апплодисментовъ онъ вдругъ услыхалъ рыданіе; онъ убѣжденъ, что его мать была въ залѣ. По окончаніи концерта ему подали лавровый вѣнокъ, тотъ самый, который виситъ теперь въ его комнатѣ; ему сказали, что вѣнокъ принесла какая-то бѣдная женщина. Онъ сейчасъ же догадался, что вѣнокъ отъ его матери, и вдругъ, какъ разъ въ ту минуту, когда два знатныхъ любителя взошли на эстраду, чтобы поближе разглядѣть этого маленькаго удивительнаго звѣрка, онъ началъ топать ногами, сжимать кулаки, кричать и рыдать, пока, наконецъ, всѣ не сбѣжались вокругъ него. Хозяинъ грозилъ ему побоями, красивая молодая дама въ голубомъ шелковомъ платьѣ взяла его къ себѣ на колѣни, чтобъ успокоить, но ничто не помогало…
Онъ видѣлъ еще разъ свою мать — въ гробу.
Его благодѣтель сообщилъ ему, что она умерла и что ему слѣдовало бы отдать ей послѣдній долгъ. Гробъ стоялъ на столѣ, окруженный тоненькими, плохо горящими свѣчами, и она лежала въ немъ худая и блѣдная, со сложенными на груди руками, въ бѣдномъ саванѣ, купленномъ за нѣсколько копѣекъ.
Вначалѣ Наташа прерывала его вопросами, теперь же она долго молчала; онъ вопросительно взглядывалъ на нее при каждой ужасной, возмутительной подробности, особенно когда онъ говорилъ о своемъ собственномъ ничтожествѣ. Когда же онъ началъ говорить о смерти матери, фигура которой выступила изъ его разсказа такою нѣжною и живою, какъ будто онъ видѣлъ ее сквозь слезы, онъ закрылъ глаза.
Вдругъ онъ услыхалъ около себя подавленный вздохъ, шумъ какого-то паденія.
Онъ вздрогнулъ, открылъ глаза — передъ пикъ стояла на колѣняхъ прекрасная, гордая Наташа, обнявъ его обѣими руками, точно хотѣла защитить его отъ всѣхъ земныхъ страданій, и рыдала такъ, какъ будто не могла утѣшиться въ его прошломъ горѣ.
— Наташа! Ангелъ мой, неужели ты такъ любишь меня?
— Тебя нельзя достаточно любить, достаточно вознаградить за то, что ты вытерпѣлъ, — прошептала она.
А онъ было усомнился…
Онъ поднялъ ее. Они не говорили ни слова.
Въ саду въ ночной тишинѣ шумѣли березы, а издали доносился жалобной крикъ какой-то болотной птицы, направляющейся, тяжело взмахивая крыльями, на сосѣдній прудъ.
Самая горячая любовь всегда та, которая освящается глубокимъ сожалѣніемъ. И въ эту душную лѣтнюю ночь, когда вокругъ разливалось благоуханіе и пріятный полумракъ, любовь Наташи получила освященіе.
Прошло три-четыре года. Въ хорошенькой колыбели, изъ которой маленькій Коля началъ свои первыя житейскія наблюденія, лежалъ второй ребенокъ, хорошенькая, пухленькая дѣвочка, названная въ честь бабушки Машей. О замужствѣ Натальи Александровны все еще нельзя было сказать ничего, кромѣ хорошаго; Ленскій отстранялъ отъ нея всѣ непріятности, окружалъ самою трогательною заботливостью, баловалъ самыми поэтическими выраженіями вниманія. Ея жизнь съ нимъ текла, какъ дивная страстная пѣсня любви.
Родные Натальи Александровны примирились съ ея замужствомъ; даже умному и гордому Сергѣю Александровичу казалось, что онъ ошибся въ своихъ грустныхъ предсказаніяхъ, что впрочемъ, часто бываетъ съ умнѣйшими людьми, когда они въ своихъ предсказаніяхъ берутъ во вниманіе только простую вѣроятность, не допуская возможности чуда. Послѣ четырехлѣтняго супружества Наташа была счастлива, какъ невѣста. Счастіе Ленскаго было не такъ безоблачно, какъ счастіе его жены. Его все болѣе и болѣе огорчало почти общее охлажденіе къ нему его артистическихъ знакомыхъ. Предположить, что Наташа ревниво удаляла его отъ артистическаго міра, нельзя было. Она, напротивъ, предупредила его желаніе познакомить ее съ его товарищами и ихъ семействами и сама попросила его объ этомъ. Міръ артистовъ интересуетъ ее; тамъ все живѣе, содержательнѣе вѣчнаго однообразія высшаго свѣта, который она наизусть знаетъ, — совсѣмъ наизусть, — такъ увѣряла она его. Она употребила всѣ свои силы, чтобы расположить въ свою пользу его знакомыхъ, и странно, несмотря на ея очаровательную любезность, это ей плохо удавалась.
Знаменитыхъ артистовъ она знала еще раньше, чувствовала себя въ ихъ обществѣ всегда легко и пріятно.
Наташѣ всегда удавалось пріобрѣсти симпатію этихъ исключительныхъ натуръ. Что же касается большинства артистовъ, то съ ними Наташѣ трудно было стать въ дружественныя отношенія.
Зависть къ Ленскому, — зависть, вызванная, главнымъ образомъ, его артистическими успѣхами, и отчасти его женитьбой и общественнымъ положеніемъ, — проглядывала въ каждомъ словѣ этихъ людей и, въ концѣ-концовъ, окончательно порвала еще не вполнѣ установившіяся отношенія между Наташей и ими. Съ искреннимъ, трогательнымъ дружелюбіемъ относились къ ней только нѣсколько скромныхъ семействъ — семейства двухъ истинныхъ артистовъ, которые едва въ состояніи были прокормить своимъ трудомъ семь или восемь человѣкъ дѣтей, — семейства простыхъ людей, хорошо относившихся къ Ленскому въ началѣ его тяжелаго жизненнаго пути, которымъ онъ выказывалъ всегда неизмѣнную преданность, щедрое великодушіе. Съ этими простыми людьми она тоже чувствовала себя хорошо. Особенное удовольствіе доставляло ей наблюдать, какую роль игралъ среди нихъ Борисъ Николаевичъ, сколько свѣту, радости умѣлъ онъ проливать среди этихъ обдѣленныхъ судьбою людей. Удивительнѣе всего, что всѣ эти люди готовы были идти въ огонь за него; они отдали бы все, что имѣли, и за Наташу, которую боготворили; они радовались, что у Ленскаго, ихъ гордости, ихъ божества, такая красивая и знатная жена. Наташа платила за ихъ привязанность какъ только могла; ей доставляло необыкновенное удовольствіе принимать у себя этихъ добрыхъ людей, приглашать ихъ съ женами и дѣтьми, угощать, дѣтямъ набивать карманы конфектами, а на прощаніе давать маленькіе подарки. Но возня съ этими бѣдняками была, въ сущности, сантиментальною игрой, какъ знакомство съ великими артистами было ничѣмъ инымъ, какъ идеальнымъ отдыхомъ. Какъ то, такъ и другое служило только къ тому, чтобы закрѣпить связь между женой Ленскаго и его прежнимъ міромъ, чтобы поддержать въ этомъ мірѣ его популярность.
О непріятностяхъ и затрудненіяхъ, которыя могутъ послѣдовать отъ этого для будущности Ленскаго и особенно для его завоевываемой еще только композиторской будущности, Наташа не имѣла никакого понятія.
Въ это время ея счастіе впервые омрачилось. Ленскій отправлялся въ продолжительное путешествіе по Европѣ и, не имѣя силъ надолго разстаться съ женой, несмотря на ея горячія мольбы, не рѣшился оставить ее съ дѣтьми въ Петербургѣ. Малютокъ отдали на попеченіе бабушки.
Въ первый разъ Наташа была не интересною, а тяжелою и нервною спутницей, — невыносимая тоска преслѣдовала ее, какъ предчувствіе. Всѣ его попытки развлечь жену не достигали цѣли. Въ Дюссельдорфѣ она получила телеграмму, извѣщавшую, что маленькая Маша заболѣла дифтеритомъ; когда она, полумертвая отъ страха и безостановочнаго путешествія, прилетѣла въ Петербургъ, дитя лежало въ гробу. Ленскій былъ почти въ такомъ же отчаяніи, какъ и Наташа; онъ осыпалъ себя упреками… кто знаетъ, если бы за ребенкомъ лучше ходили, если бы при леченіи были употреблены всѣ средства… Съ ея губъ не слетѣло ни одного упрека, она скрывала даже слезы, чтобы не огорчать мужа. Но съ этого несчастія въ ея прежде подвижной, крѣпкой натурѣ что-то навсегда порвалось. Первый счастливый періодъ ея замужства кончился.
Рядомъ съ непріятными столкновеніями съ товарищами и тяжелою тоской о потерянномъ ребенкѣ у Ленскаго явилось еще новое горе, постоянно мучившее его: это — ежедневно возростающій недостатокъ денегъ. Наташа дѣйствительно тратила много съ наивнымъ убѣжденіемъ, что нельзя жить экономнѣе; ему было невыразимо тяжело, когда, наконецъ, онъ вынужденъ былъ сказать, что у него не хватаетъ средствъ вести домъ на такую широкую ногу, какъ она привыкла. Наташа испугалась при его замѣчаніи, — испугалась не того, что ей придется сокращать свой расходъ, разсчитывать, а испугалась своей необдуманности, вслѣдствіе которой она причинила безпокойство мужу. Она сейчасъ же готова была сдѣлать возможныя сокращенія въ расходѣ; но жить съ женой пролетаріемъ въ Петербургѣ среди ея блестящей родни и знакомыхъ — этого онъ не могъ допустить. Осенью того же года онъ переѣхалъ съ семействомъ въ одинъ изъ крупныхъ нѣмецкихъ городовъ, гдѣ принялъ на себя управленіе большимъ музыкальнымъ учрежденіемъ. Здѣсь рѣзко выступила наружу раздвоенность между его артистическою и семейною жизнью, начавшаяся съ его женитьбы на Наташѣ.
Онъ былъ въ своей сферѣ, какъ артистъ, лучшія силы котораго нашли широкій кругъ дѣятельности. Музыкальное учрежденіе, во главѣ котораго онъ сталъ, замѣтно преуспѣвало подъ его руководствомъ. Горячность, съ которой онъ принялся за дѣло, привлекла къ нему всѣ сердца. И въ другомъ отношеніи атмосфера нѣмецкаго города была ему симпатична; у него была тамъ масса старыхъ знакомыхъ изъ перваго періода его артистической дѣятельности, — людей, которые прославляли его, съ которыми онъ могъ говорить о своемъ искусствѣ, говорить совсѣмъ иначе, чѣмъ съ изящными диллетантами, мало-по-малу вытѣснившими изъ его дома въ Петербургѣ всякое другое общество. Въ честь его устраивали одно празднество за другимъ и онъ много веселился. Раза два появилась съ нимъ его жена, потомъ перестала бывать, — она не находила тамъ удовольствія. Она чувствовала себя одинокой, непреодолимая тоска по родинѣ мучила ее. Въ Петербургѣ она всегда оставалась княжной Ассановой, онъ поднялся въ ея свѣтъ, здѣсь ей неожиданно пришлось довольствоваться его міромъ. Она была слишкомъ разстроена, слишкомъ раздражена, чтобы искать въ этомъ мірѣ что-нибудь дѣйствительно привлекательное, серьезное, что можно было найти въ немъ. Въ близкихъ отношеніяхъ она была только съ одною прежнею подругой, графиней Столницкой, мало выѣзжавшей и потому часто бывавшей у Наташи.
Ленскій попросилъ жену одинъ или два раза въ недѣлю принимать ихъ, т.-е. его друзей. Гостиная Наташи сдѣлалась сборнымъ мѣстомъ всевозможныхъ артистическихъ корифеевъ, среди которыхъ драматическій элементъ занималъ первое мѣсто и, главнымъ образомъ, потому, что Ленскій собирался ставить на сцену оперу. Для него знакомство съ драматическими артистами не заключало въ себѣ ничего непріятнаго, — онъ съ дѣтства привыкъ къ нему. Наташѣ же, послѣ того какъ она удовлетворила первое любопытство, чувствуемое къ театральному міру каждою живущею въ тѣсно замкнутомъ кругу женщиной, это общество сдѣлалось въ тягость.
Но для Наташи было еще непріятнѣе, чѣмъ эти пахнущіе наскоро смытыми бѣлилами знакомые, появленіе въ ея салонѣ аристократовъ, пріѣзжавшихъ къ ней посмотрѣть артистовъ. А ихъ пріѣзжало много, очень много… всѣ хоть сколько-нибудь кокетничающія музыкальными интересами и даже многія другія.
— Очень интересны вечера у Ленскаго, — обыкновенно говорили онѣ, когда заходила объ этомъ рѣчь, — очень интересны, тамъ слышишь прекрасную музыку и сталкиваешься съ такими любопытными людьми, которыхъ нигдѣ въ другомъ мѣстѣ не увидишь. А его жена, право, очень мила… совсѣмъ comme il faut!
— Она урожденная княжна, — замѣтила какая-то иностранка, принадлежащая къ дипломатическому кружку.
Мѣстныя дамы дѣлали презрительныя гримасы, — онѣ не очень-то вѣрили въ знатность русскихъ княженъ, выходящихъ замужъ за артистовъ.
Наталья Александровна, не подозрѣвавшая этихъ унижающихъ ее предубѣжденій, принимала пріѣзжающихъ къ ней дамъ какъ равныхъ себѣ. Она шокировала ихъ своею наивностью и замѣчала это. Пріѣзжали къ Ленскому, а не къ ней, и никто не думалъ скрывать этого. Она поняла. Когда она замѣтила, что большинство дамъ принимало ея приглашеніе, и не заботилось поддерживать знакомство, когда любительница искусствъ княгиня С. прислала Ленскому приглашеніе на вечеръ, а ее не пригласила, тогда она поняла, наконецъ, и въ ней произошла рѣзкая перемѣна. Она исполняла свои обязанности хозяйки съ досадой, была невнимательна и не дѣлала ничего, чтобы оживить свою гостиную. Боже мой! Люди приходятъ къ ней, чтобы только слушать музыку и восторгаться ея мужемъ, они могутъ дѣлать это сколько имъ угодно, она не нужна для этого.
Она привыкла къ тому, чтобы передъ ея мужемъ преклонялись, и была бы страшно огорчена, если бы имъ недостаточно восхищались; но въ Россіи это поклоненіе было въ другой, болѣе благородной, возвышенной формѣ; въ Россіи онъ былъ величиной, передъ которой всякій снималъ шапку, святыней, которой гордилась нація; мужчины и женщины даже самаго знатнаго происхожденія оказывали ему одинаковый почетъ.
А въ Германіи, кромѣ одного или двухъ особенно страстныхъ любителей музыки, ни одинъ аристократъ не бывалъ въ его домѣ; являлись только дамы. Зачѣмъ приглашалъ онъ ихъ? Онъ смѣялся надъ ними, а лесть ихъ, все-таки, нравилась ему. Многимъ изъ нихъ онъ посвятилъ даже свои сочиненія.
Наташа выходила изъ себя; къ тому же, она въ первый разъ почувствовала ревность. Въ числѣ другихъ дамъ была маленькая брюнетка, полька, бывшая замужемъ за шведскимъ дипломатомъ и разведенная съ нимъ, графиня Лёвенскіольдъ, особенно усердно ухаживавшая за Ленскимъ.
Въ другое время онъ сейчасъ же замѣтилъ бы перемѣну, происшедшую въ Наташѣ, но теперь въ первый разъ послѣ женитьбы онъ не только въ кабинетѣ, но и внѣ его забывалъ жену ради музыки. Онъ былъ такъ счастливъ своимъ искусствомъ, такъ полонъ имъ, что едва ощущалъ тѣ соціальные уколы, которые въ другое время несомнѣнно взволновали бы его, и поэтому не подумалъ о томъ, какое значеніе они должны имѣть для Наташи. Постановка оперы, для который ему дали въ распоряженіе лучшія силы знаменитаго театра, быстро подвигалась впередъ. Артисты охотно работали подъ его руководствомъ, употребляли всѣ свои силы, чтобы содѣйствовать успѣху его оперы. Радость наполняла все его существо, когда онъ возвращался домой съ репетицій.
Это было въ концѣ масляницы. Музыкальный вечеръ у Ленскаго былъ необыкновенно блестящъ; была масса гостей и, между прочимъ, много дамъ изъ высшаго общества. Всѣ онѣ явились въ роскошныхъ туалетахъ, съ открытыми плечами, перьями и брилліантами въ волосахъ. Наташа была тоже очень нарядна, между тѣмъ какъ жены товарищей женскаго и особенно всѣ не принадлежащія къ высшему кругу присутствующія дамы пріѣхали въ закрытыхъ платьяхъ. Когда въ одиннадцать часовъ аристократки, разсыпавшись въ благодарностяхъ за доставленное музыкальное наслажденіе, уѣхали, потому что имъ, «къ сожалѣнію», надо было еще попасть въ «свѣтъ», въ свѣтъ Наташи, недоступный для нея теперь, молодая хозяйка осталась въ своей гостиной единственною женщиной съ открытыми плечами. Ленскій, только что любезно проводившій тяжеловѣсную свѣтлость, вернулся въ залу, сдѣлалъ по направленію къ дверямъ, за которыми исчезла свѣтлѣйшая поклонница, комическипрощальный знакъ и воскликнулъ:
— Вотъ и хорошо, друзья! Теперь остались все свои и мы можемъ пріятно провести вечеръ!
«Все свои!» — Эти слова поразили Наташу, какъ ударъ ножемъ въ сердце. — «Все свои!» — Она со злостью кусала нижнюю губу.
Ленскій, между тѣмъ, откинувъ обѣими руками волосы, спросилъ:
— Не хотите ли, господа, сыграть со мной Es-dur-квартеть Шумана, пока еще ужинать не подано?
При этомъ онъ взглянулъ на Наташу и улыбнулся ей. Она знала, что онъ ради нея предложилъ сыграть этотъ чудесный квартетъ, ея любимую пьесу, но молодая женщина была такъ раздражена, что это трогательное вниманіе не произвело на нее никакого впечатлѣнія. Она осталась такою же сердитою и скучною, какою была. Во время игры она окинула мрачнымъ взглядомъ опустѣвшіе теперь, взятые на прокатъ, стулья, стоящіе правильными рядами. Она съ горечью спрашивала себя, какая разница между этими «вечерами» и обыкновенными концертами?… Вся разница въ томъ, что люди платятъ комплиментами, вмѣсто денегъ!
А въ то время, какъ она думала это, прекраснѣйшая музыка, когда-либо написанная, проникала въ ея сердце, точно напоминая, какъ ничтожно, все свѣтское тщеславіе въ сравненіи съ высокимъ божественнымъ даромъ истиннаго искусства. И уже ея своенравное сердце начинало поддаваться очарованію дивныхъ звуковъ, какъ вдругъ она замѣтила два дерзкихъ мужскихъ глаза, устремленные черезъ всю залу прямо на ея открытыя плечи. Эти глаза принадлежали Арнольду Шпацигу, самому вліятельному музыкальному критику и журналисту. Какъ только онъ увидѣлъ, что ихъ взгляды встрѣтились, онъ всталъ съ своего мѣста и, пройдя черезъ всю комнату, сѣлъ около Наташи. Это былъ непріятный человѣкъ, съ толстыми губами, въ очкахъ, не стѣснявшійся нагло выставлять на-показъ свой цинизмъ.
Наташа не выносила его и, все-таки, ради мужа, принимала. Теперь же она почувствовала себя оскорбленной его поведеніемъ настолько, что не выдержала, въ негодованіи встала съ мѣста и быстро отошла прочь.
Квартетъ кончился, за нимъ слѣдовалъ великолѣпный ужинъ, за которымъ Ленскій, съ свойственнымъ ему радушіемъ, одинаково угощалъ всѣхъ, даже самыхъ ничтожныхъ своихъ гостей.
Пробило два часа и домъ только что опустѣлъ; люстры еще горѣли; Ленскій убиралъ около рояля ноты. Наташа стояла среди комнаты, выпрямившись во весь ростъ и замѣтно стараясь побороть нервный припадокъ; она держала носовой платокъ около рта, — ничто не помогало. Вдругъ она вскрикнула:
— Неужели я должна принимать этихъ людей? Я согласилась бы лучше полы мыть! — При этомъ она сдѣлала такой жестъ, будто хотѣла что-то изорвать.
— Что ты хочешь сказать этимъ? — тихо спросилъ Ленскій. Онъ былъ блѣденъ и его голосъ принялъ угрожающее выраженіе.
Она только мрачно сдвинула брови и продолжала раздраженно кусать свой платокъ.
Вдругъ терпѣніе артиста лопнуло; онъ схватилъ большую японскую вазу и съ такою силой бросилъ ее на полъ, что она разлетѣлась въ дребезги, затѣмъ выбѣжалъ изъ комнаты, захлопнувъ за собой дверь. Наташа оскорбленно посмотрѣла ему вслѣдъ и разразилась судорожнымъ, громкимъ рыданіемъ.
Черезъ нѣсколько минутъ, когда она, еще всхлипывая и дрожа всѣмъ тѣломъ, лежала на диванѣ, спрятавъ лицо въ подушки, она почувствовала теплую руку на своемъ плечѣ; она подняла голову, Ленскій стоялъ передъ нею. Слѣды раздраженія еще не сгладились на его блѣдномъ лицѣ, но онъ озабоченно наклонился къ ней и нѣжно сказалъ:
— Успокойся, Наташа, этого не повторится больше! Бѣдная Наташа! Я долженъ былъ раньше подумать объ этомъ! Ты никого больше не должна принимать… ни одного человѣка, который тебѣ не нравится… только перестань плакать, — я не выношу этого!
При его первыхъ ласковыхъ словахъ все ея негодованіе перешло въ мучительное раскаяніе и стыдъ.
— Не принимай, прошу тебя, за серьезное то, что я сказала тебѣ! — воскликнула она. — Невозможно считать серьезными эти безумныя слова! Мнѣ такъ стыдно… Я непростительно поступила, но я была до того утомлена, до того разстроена… брани меня, сердись на меня, а потомъ прости, иначе меня будетъ слишкомъ мучить твоя снисходительность!
И она цѣловала его руки и рыдала, рыдала, не переставая. Онъ ласкалъ ее, какъ маленькаго ребенка, котораго успокоивають; а она продолжала:
— Я лучше справлюсь теперь съ своимъ положеніемъ… я буду со всѣми внимательна… какъ будто я не могу принести этой маленькой жертвы твоему артистическому положенію?
— Я не приму отъ тебя никакой жертвы, ни даже самой маленькой, этого я не хочу! — воскликнулъ онъ. — Какое тебѣ дѣло до моего артистическаго положенія? Ты должна только любить меня и быть счастливой, если ты только еще можешь! — тихо прибавилъ онъ съ нѣжностью, въ которой въ первый разъ слышалась горечь.
— Могу ли я еще? — прошептала она, привлекая къ себѣ его голову; онъ сидѣлъ на диванѣ около нея, обнявъ ее за талію, — могу ли я еще?
Его губы встрѣтились съ ея губами, ея головка склонилась на его плечо.
Свѣчи въ люстрахъ догорѣли, одна изъ нихъ потухла и, потухая, раза два вспыхнула и освѣтила осколки японской вазы, разбитой Ленскимъ. Онъ женихомъ подарилъ ее, наполненную розами, Наташѣ, въ Римѣ, поэтому-то она такъ любила ее.
Его взглядъ съ безконечною грустью остановился на осколкахъ.
— А теперь ложись спать, постарайся сномъ успокоить свои нервы! — сказалъ онъ женѣ.
Она послѣдовала за нимъ, какъ дитя; онъ приготовилъ ей на ночь питье изъ апельсинной эссенціи, къ которому она привыкла, и успокоилъ ее нѣжными, ласковыми рѣчами. Счастливая улыбка блуждала на ея губахъ, когда она, наконецъ, заснула. Онъ же всю ночь не смыкалъ глазъ, даже не ложился, а сѣлъ въ кабинетѣ за письменный столъ. Онъ хотѣлъ работать, но нотная бумага подъ его перомъ осталась нетронутой.
Какъ могла Наташа не выдержать перваго незначительнаго испытанія?… Зачѣмъ заговорила она о жертвѣ?… Жертва!… Онъ не требовалъ отъ нея никакой жертвы!
Пріемные дни у Ленскихъ прекратились вслѣдствіе нездоровья молодой женщины; артистъ изрѣдка видалъ своихъ друзей внѣ дома, — своихъ поклонницъ не видалъ совсѣмъ.
Наталья Александровна стыдилась своей мелочности, своего недовольства, стыдилась сцены, сдѣланной мужу, и, все-таки, радовалась своей побѣдѣ. Весь свой умъ, привлекательность, очаровательную любезность направила она на то, чтобы вознаградить мужа за причиненное ему лишеніе, опять привлечь его къ себѣ. Въ хозяйствѣ она обращала теперь вниманіе на все, что онъ любилъ, съ полубезсознательною нѣжною хитростью она пользовалась въ равной степени его хорошими и дурными качествами для достиженія своей цѣли, умѣла тронуть его сердце такъ же, какъ и польстить тщеславію. Въ общемъ она достигла того, къ чему стремилась. Забывъ всякую осторожность, внушаемую его положеніемъ, онъ опять былъ у ея ногъ, также страстно влюбленный, какъ въ первое время послѣ свадьбы.
Что говорилъ объ этомъ изгнанный его женой міръ артистовъ?… Впрочемъ, стоило ли заботиться объ этихъ людяхъ?
Между тѣмъ, въ теченіе этого упоительно-счастливаго времени онъ испыталъ непріятность, очень огорчившую его. За три недѣли до назначеннаго дня представленія его Корсаровъ примадонна оперы, первоклассная артистка, для которой онъ спеціально написалъ главную женскую партію, объявила, что она ни подъ какимъ видомъ не будетъ пѣть. Ленскій хорошо зналъ, что неожиданнымъ отказомъ этой пѣвицы онъ обязанъ безумной гордости жены; ему было очень тяжело это, но, не говоря ни слова женѣ, онъ перенесъ эту неудачу и примирился съ тѣмъ, что роль, уже выученную и превосходно исполняемую извѣстною пѣвицей, пришлось передать теперь талантливой, но неловкой дебютанткѣ.
Наступилъ вечеръ представленія. Оба волновались, мужъ и жена; она — въ ожиданіи великаго тріумфа, онъ боялся провала. Онъ зналъ, что его опера имѣетъ противъ себя три вещи: либретто, слишкомъ поэтически написанное для оперы, страдало недостаткомъ драматическаго дѣйствія, плохое исполненіе главной роли и раздраженная высокомѣріемъ его жены артистическая и меценантствующая часть публики. Но, можетъ быть, его музыка спасетъ все. Музыка была хороша, это онъ зналъ, на нее онъ могъ разсчитывать. Наташа перекрестила его и повѣсила на шею образокъ въ красивой золотой, съ черною эмалью оправѣ, прежде чѣмъ отпустить его въ бой, т.-е. прежде чѣмъ онъ поѣхалъ въ оперу. Онъ посмѣялся надъ ея суевѣріемъ, но не помѣшалъ ей.
Въ оперѣ онъ засталъ всѣхъ въ порядкѣ, бодрыми, готовыми къ битвѣ. Часъ спустя онъ вступилъ на капельмейстерскую эстраду. Еще разъ онъ обернулся къ публикѣ, ища глазами Наташу. Она сидѣла близко отъ сцены въ первомъ ряду ложъ съ графиней Столницкой. На ней было черное бархатное платье, въ волосахъ сверкали брилліантовые нарцисы? вокругъ шеи обвивалась нитка крупнаго жемчуга, подаренная Ленскому для нея русскою императрицей, когда онъ однажды игралъ при дворѣ. Во всемъ театрѣ не было ни одной женщины, которая могла бы сравниться съ нею гордою, блестящею и, вмѣстѣ съ тѣмъ, необыкновенно привлекательною красотой. Она застѣнчиво улыбнулась ему. Чего только не выразилось въ этой чуть замѣтной улыбкѣ! Въ послѣдній разъ его охватилъ порывъ страстной, гордой любви. Онъ ударилъ по пюпитру, взмахнулъ рукой, скрипки запѣли. Величественная, серьезная, почти классически-строгая по музыкальной отдѣлкѣ и выбору мотивовъ увертюра разносилась въ тѣсно наполненной залѣ. Увертюра была немного длинна, годилась, какъ утверждали люди понимающіе, скорѣе для первой части симфоніи, чѣмъ для вступленія къ оперѣ. Но музыка была хороша, полна грустной мелодичности и почти демонически увлекающей силы. И здѣсь опять повторялась необыкновенная арабская мелодія, характеризующая всѣ его произведенія, «дьявольская музыка — асбеинъ». Наташа не слыхала ни одного звука: шумъ въ ушахъ и біеніе сердца были слишкомъ сильны. Послѣдній рѣзкій аккордъ пронесся по залѣ; Наташа затаила дыханіе. Что это? Оглушительные крики восторга, неперестающее браво; увертюру пришлось повторить.
Наталья Александровна едва удерживалась, чтобы не зарыдать громко. Опять ея улыбка искала его; прекрасное выраженіе серьезнаго довольства лежало на его лицѣ, но его взглядъ не отвѣтилъ ей, — артистъ забылъ ее ради своего произведенія.
Занавѣсъ взвился. Дыханіе Наташи замерло, кровь медленно, какъ остывающій металлъ, потекла по ея жиламъ, въ ушахъ шумъ прекратился и слухъ ея сдѣлался замѣчательно тонокъ; только музыки онъ не въ состояніи былъ воспринимать, а слышалъ лишь всевозможные другіе звуки: шелестъ платья, стукъ вѣера, шепотъ голосовъ болѣзненно раздражали ее. Неожиданный успѣхъ увертюры еще болѣе усилилъ ея нервное возбужденіе.
Первые два акта прошли успѣшно; публика отнеслась очень сочувственно; по окончаніи втораго акта въ ложу Наташи явился русскій посланникъ съ поздравленіями. Въ то время, какъ она, еще дрожа отъ умиленія, принимала его пожеланія успѣха, она неожиданно услышала громкій говоръ въ какой-то ложѣ недалеко отъ себя. Это была ложа той самой любительницы музыки, княгини С., которая пригласила къ себѣ на вечеръ Ленскаго безъ жены. Между ею и другою дамой сидѣлъ Арнольдъ Шпацигъ. Онъ имѣлъ до нѣкоторой степени доступъ въ высшіе слои общества, т.-е. ему протежировали двѣ-три дамы, скучающія въ своемъ свѣтѣ и потому охотно принимающія къ себѣ мужчинъ изъ «другаго общества», чтобы они развлекали ихъ своею болтовней.
Одинъ разъ онъ поднесъ къ глазамъ бинокль и долго и нагло посмотрѣлъ Наташѣ въ лицо:
Третій актъ начался аріей Гвалнары, т.-е. дуэтомъ между ней и Океаномъ, роль котораго, конечно, исполнялъ оркестръ. Какъ концертная пьеса, это было бы оригинально и интересно, для начала же третьяго акта оперы совсѣмъ не подходило. Только огромныя голосовыя средства и поэтическое исполненіе примадонны, для которой и была спеціально написана эта арія, могли спасти ее; силы дебютантки, исполнявшей въ тотъ вечеръ партію Гвалнары, были несоразмѣрны съ взятою ею на себя задачей. Голосъ, утомленный предъидущими двумя актами, сдѣлался глухъ, игра слаба.
Наташа замѣтила дурное впечатлѣніе, произведенное на публику этою аріей. Молодая женщина со страхомъ окинула взглядомъ залу: публика была терпѣлива; на сторонѣ Ленскаго было слишкомъ много симпатій для того, чтобы композитора ни съ того, ни съ сего ошикали.
На сценѣ все еще тянулся безконечный дуэтъ съ Океаномъ; все тѣмъ же монотоннымъ темпомъ Гвалнара приближалась въ волнамъ и удалялась отъ нихъ, точно танцуя съ моремъ pas de deux. Вдругъ Наташа услыхала смѣхъ, раздавшійся въ ложѣ княгини О.
Шпацигъ только что наклонился къ княгинѣ и что-то прошепталъ; она засмѣялась… какъ отъ души смѣялась она! Бинокли многихъ дамъ въ ложахъ искали критика Шпацига; Шпацигъ смѣялся, княгиня смѣялась, засмѣялся весь театръ.
Арія кончилась, въ галлереѣ раздались апплодисменты.
— Ссс!
Что это за пронзительный, свистящій звукъ?
Наташа поблѣднѣла, какъ полотно, подруга схватила ее за руку. Наташа отдернула руку, никакое человѣческое участіе не въ силахъ ей помочь теперь.
Настроеніе публики быстро измѣнилось. Недостатокъ драматической жизни въ либретто выступалъ все ярче.
Публика устала и, какъ всякая уставшая публика, готова была смѣяться; ея музыкальная воспріимчивость ослабѣла. Съ половины четвертаго акта публика стала разъѣзжаться, а когда опустился занавѣсъ, ни одна рука не шевельнулась. Графиня Столницкая съ Наташей молча спустились съ лѣстницы. Наташа сѣла въ свою карету, которой приказала подъѣхать къ театральному подъѣзду, — она обѣщалась мужу заѣхать за нимъ по окончаніи оперы. Чуть живая сидѣла она въ каретѣ и ждала. Воздухъ былъ рѣзкій, звѣзды холодно сверкали на недосягаемомъ небѣ, точно насмѣхаясь надъ тѣмъ, что еще разъ человѣкъ попытался достигнуть этого неба и позорно упалъ.
Прошло полчаса; наконецъ, Наташа вышла изъ кареты и поднялась по узкой актерской лѣстницѣ. Тутъ она встрѣтила Ленскаго; онъ былъ страшно блѣденъ, шапка на его головѣ сидѣла иначе, чѣмъ прежде, какъ-то вызывающе и нахально, въ походкѣ было что-то утомленное, развинченное. Онъ держалъ въ зубахъ папиросу, подъ руку велъ маленькую пѣвицу, провалившуюся въ Гвалнарѣ вмѣстѣ съ его оперой. Пестрая, шумная толпа пѣвицъ, пѣвцовъ и музыкантовъ изъ оркестра спускалась за нимъ по лѣстницѣ. Въ первый разъ замѣтила Наташа нѣкоторое сходство, скорѣе даже общую фамильную черту между мужемъ и всѣми этими актерами. У всѣхъ мужчинъ была та же манера держать голову и носить шапку, раскачиваться въ таліи, какъ у него сегодня.
Хотя молодая женщина болѣе чѣмъ когда-нибудь чувствовала отвращеніе къ этимъ людямъ, она поклонилась имъ съ почти робкою вѣжливостью.
— Я ужь испугалась, что ты заболѣлъ, — сказала она, грустно и озабоченно взглядывая на Бориса Николаевича. — Я больше получаса жду тебя.
— Да?… Это очень жаль, — отвѣтилъ онъ и голосъ его былъ грубѣе, чѣмъ всегда. — Но я послалъ къ тебѣ человѣка; онъ, вѣроятно, не засталъ уже тебя. Я не могу сегодня ѣхать съ тобой, мы, — онъ взглянулъ черезъ плечо на слѣдовавшую за нимъ толпу, — хотимъ вмѣстѣ ужинать. Послѣ проиграннаго сраженія полководецъ долженъ позаботиться о подкрѣпленіи своего войска! — Онъ засмѣялся сухо и неестественно и похлопалъ по рукѣ пѣвицу, висѣвшую на его рукѣ.
— Проигранное сраженіе! — воскликнула Наташа. — Проигранное!… Но, вѣдь, первые два акта имѣли громадный успѣхъ!
— Донъ-Жуанъ тоже не понравился въ первое представленіе! — замѣтилъ кто-то сзади Ленскаго.
Съ комически грознымъ выраженіемъ онъ оглянулся назадъ и потомъ съ выраженіемъ человѣка, острящаго при сильнѣйшей зубной боли, проговорилъ:
— Послѣдній смѣхъ лучше перваго!
Наталья Александровна въ смущеніи и отчаяніи все еще стояла на узкой лѣстницѣ; ея роскошная шуба соскользнула съ плеча, и ея простой изящный туалетъ странно выдѣлялся среди яркихъ, помятыхъ, безвкусныхъ платьевъ актрисъ.
— Ты простудишься, закройся хорошенько, — воскликнулъ Ленскій и, подойдя къ ней, застегнулъ шубу.
— Возьми меня съ собой на вашъ ужинъ, я съ удовольствіемъ поѣхала бы, je serai gentille avec tout le monde, je te le promets! — попросила она его шепотомъ.
— Что за фантазія! — рѣшительно произнесъ онъ. — Нѣтъ, сегодня я ужинаю холостякомъ; ты загораживаешь намъ дорогу. Поѣзжай спокойно домой. До свиданія!
Онъ помогъ ей сѣсть въ карету и ушелъ. Она высунула голову изъ окна, чтобы посмотрѣть ему вслѣдъ, и увидѣла, какъ онъ съ пѣвицей сѣлъ на извощика; кто-то изъ пѣвцовъ взобрался съ ними вмѣстѣ, потомъ она услыхала чей-то смѣхъ, грубый, цыганскій. Неужели это онъ? Его дорога и ея раздѣлились. Десять минутъ спустя она, усталая и убитая, кое-какъ дотащилась по лѣстницѣ до своей квартиры. Она знала, что случилось что-то ужасное, что то, что не только испортитъ ея настоящее, но и омрачитъ все ея будущее, что для нея погибло нѣчто большее, чѣмъ опера ея мужа.
— Кто знаетъ, можетъ быть, она еще пойдетъ? Часто самыя лучшія оперы не сразу встрѣчали сочувствіе публики, — сказалъ Ленскій съ ироническою улыбкой, не покидавшей его лица съ самаго утра, послѣдовавшаго за его фіаско. Ухарскій, цыганскій тонъ, которымъ артистъ хотѣлъ заглушить свое отчаяніе, онъ недолго выдержалъ; молча, усталый и разбитый, бродилъ онъ по комнатамъ, точно послѣ тяжелой болѣзни. Наташа дѣлала все, что могла, чтобы угодить ему, ея сердце обливалось кровью отъ жалости, но она не рѣшалась подходить къ нему. Онъ избѣгалъ ея, и когда она заговаривала съ нимъ, въ его отвѣтахъ слышались принужденность или раздраженіе.
Въ первый разъ послѣ того роковаго вечера онъ обратился къ ней съ замѣчаніемъ, касающимся его произведенія. Это было на третій день послѣ перваго представленія оперы.
Наташа только что прочла ему нѣсколько критикъ въ полученныхъ газетахъ; во многихъ хвалили выдающееся музыкальное дарованіе Ленскаго.
— Можетъ быть, еще пойдетъ, — сказалъ Ленскій.
— Конечно, твоя опера пойдетъ! — воскликнула Наташа. — Ты, должно быть, забылъ, какъ хороша твоя музыка, если можешь сомнѣваться въ этомъ!
— Дѣйствительно ли она хороша? Я не знаю этого теперь, — проговорилъ онъ чуть слышно. — Трудно вѣрить этому, когда другіе пожимаютъ плечами. Импровизировать варіаціи на старую тему mon sonnet est charmant только нелѣпая забава!
Въ это время раздался звонокъ.
— Ждешь ты кого-нибудь? — спросила Наталья Александровна, случайно взглянувъ на часы.
Было уже поздно и часъ, въ который онъ обыкновенно садился за работу, давно прошелъ. Она замѣтила, что все это время онъ проводитъ безъ дѣла, какъ человѣкъ, котораго внутреннее безпокойство мучитъ такъ сильно, что онъ не можетъ приняться ни за какое серьезное занятіе.
— Да! — отвѣтилъ онъ, — я не понимаю, отчего до сихъ поръ не несутъ Новое Время.
Наташа опустила глаза. Новое Время была та газета, въ которой обыкновенно появлялись музыкальныя критики или, скорѣе, музыкальные фельетоны Арнольда Шпацига.
— Это все, — Ленскій указалъ на ворохъ газетъ, — очень мило и пріятно, но не имѣетъ рѣшающаго значенія. Мнѣ интересно, что скажетъ Шпацигъ.
— Ты считаешь мнѣніе Шпацига рѣшающимъ? — смущенна спросила Наташа.
— Да!
— Но ты самъ говорилъ мнѣ, что его сужденіе необыкновенно односторонне, пристрастно и поверхностно, что онъ только острякъ, а вовсе не критикъ.
— И я остаюсь при этомъ, но, тѣмъ не менѣе, онъ завоевалъ себѣ здѣсь монополію хорошаго музыкальнаго вкуса, — отвѣтилъ Ленскій. — Вся литературная часть публики, всѣ, читающіе газеты, вѣрятъ только его критикамъ. У него патентъ на это, какъ у Маркиза въ Парижѣ на хорошій шоколадъ. До сихъ поръ онъ щадилъ меня… гм… гм… — улыбка Бориса Николаевича дѣлалась все принужденнѣе, — онъ даже разъ сравнилъ меня съ Бетховеномъ, но въ послѣднее время онъ какъ будто измѣнилъ мнѣ. Произошло что-нибудь у тебя съ нимъ, Наташа?
Наташа покраснѣла до корней волосъ.
— Я не выношу его, — воскликнула она, — и очень можетъ быть, что онъ замѣтилъ это… enfin… Съ нѣкоторыми мужчинами нѣтъ возможности выдержать…
— Но онъ же ничего не позволилъ себѣ съ тобою? — спросилъ Ленскій съ раздраженіемъ.
— Нѣтъ, нѣтъ! На это онъ не имѣлъ случая, — гордо отвѣтила Наташа. — Недоставало бы еще этого! Но у него такая манера смотрѣть на женщину…
— То-есть у него дурныя манеры, — замѣтилъ Ленскій, — ну?…
Въ эту минуту вторично раздался звонокъ и лакей подалъ на подносѣ цѣлую связку газетъ въ бандероляхъ; Ленскій нетерпѣливо развертывалъ ихъ; это былъ все одинъ и тотъ же нумеръ газеты Успѣхъ и въ каждомъ экземплярѣ краснымъ, синимъ или чернымъ карандашомъ былъ подчеркнутъ помѣщавшійся на двѣнадцати столбцахъ фельетонъ подъ заглавіемъ: Музыкальны наслажденіе, какъ воля и представленіе. Ленскій быстро взглянулъ на подпись.
— Арнольдъ Шпацигъ, — прошепталъ онъ чуть слышно, — я не зналъ, что онъ пишетъ въ Успѣхѣ.
— Не читай этого, — воскликнула Наташа, съ женскою быстротой уже пробѣжавшая статью, — я прошу тебя, къ чему отравлять себя?
Но онъ грубо оттолкнулъ ее, нагнулся надъ газетой и прочиталъ въ полголоса:
«Если бы существовалъ музыкальный Отче нашъ, то послѣднее моленіе его было бы такое: избави насъ отъ всякаго зла, особенно же отъ музыки виртуозовъ. Ленскій въ своей оперѣ далъ намъ опять наглядный примѣръ того, насколько производительность артиста вредитъ развитію его творческой силы. Его первыя маленькія произведенія имѣли за собой хоть нѣкоторую мелодическую свѣжесть. Въ послѣднемъ же своемъ сочиненіи Ленскій, какъ человѣкъ, лишенный творчества, выказалъ себя послѣдователемъ безутѣшнаго музыкальнаго пессимизма, воображая, будто скука и впечатлѣніе глухаго недовольства составляютъ необходимую основу выдающагося музыкальнаго произведенія. Публика, заранѣе расположенная къ своему любимому и прославленному артисту, вначалѣ пожертвовала ему своимъ эстетическимъ вкусомъ настолько, что потребовала повторенія необыкновенно тяжелой увертюры, кое-какъ составленной изъ разныхъ мотивовъ, напоминающихъ Мейербера, Галеви и Гуно. Но при всемъ добромъ расположеніи къ композитору, публика не могла выдержать скучной монотонности четырехъ безконечныхъ актовъ. Только все ярче выступавшія въ теченіе вечера смѣшныя стороны этой жалкой оперы помогли скучающей публикѣ вынести страшную пустоту этого музыкальнаго ничтожества. Хорошо, по крайней мѣрѣ, хотя то, что было надъ чѣмъ смѣяться, неудержимо смѣяться. Непонятно, какъ такой талантливый артистъ, какъ г. X., согласился сдѣлаться посмѣшищемъ въ роли Конрада…»
Ленскій дѣлался все блѣднѣе и блѣднѣе; онъ схватилъ стаканъ воды.
— Не читай дальше, — просила его Наташа, — что интереснаго въ томъ, что пишетъ этотъ лгунъ? Твоя музыка говоритъ за себя; сегодня вечеромъ ты увидишь, съ какимъ восторгомъ тебя приметъ публика, чтобы вознаградить за эту жалкую брань!
Второе представленіе Корсаровъ было назначено на этотъ вечеръ.
Раздался опять звонокъ и лакей принесъ письмо. Ленскій быстро распечаталъ его, въ страшномъ бѣшенствѣ бросилъ на полъ, ударилъ кулакомъ по столу и вскочилъ.
— Что такое? — крикнула Наташа внѣ себя.
— Ничего, пустяки: опера отложена по внезапной болѣзни тенора, — рѣзко отвѣтилъ Ленскій. — Онъ не желаетъ вторично быть посмѣшищемъ! Теперь кончено… — и онъ провелъ рукой подъ подбородкомъ такимъ жестомъ, которымъ обыкновенно объясняютъ, что кто-нибудь зарѣзанъ.
Наташа бросилась къ нему, но онъ съ досадой оттолкнулъ ее отъ себя и быстро направился къ двери; вдругъ онъ остановился, схватился за воротъ рубашки, сорвалъ съ шеи золотую цѣпочку съ образкомъ, надѣтую ему на шею Наташей въ день перваго представленія Корсаровъ, и бросилъ къ ея ногамъ. Потомъ онъ ушелъ въ кабинетъ и она слышала, какъ онъ заперъ за собой дверь.
Точно въ оцѣпенѣніи стояла она на томъ мѣстѣ, куда онъ оттолкнулъ ее отъ себя.
Какъ онъ долженъ былъ страдать, если рѣшился такъ оскорбить ее! Она понимала его. Въ сантиментально-поэтической игрѣ она никогда не дѣлала промаха, но тамъ, гдѣ пришлось принести серьезную жертву, любовь ея оказалась недостаточною. Ея вина была велика, но и наказаніе было ужасно.
Вскорѣ послѣ фіаско оперы Ленскій отказался отъ занимаемой имъ въ германскомъ городкѣ должности; его положеніе тамъ сдѣлалось невыносимымъ. Не имѣя никакихъ опредѣленныхъ плановъ на будущее, онъ на время переѣхалъ съ семействомъ въ Парижъ.
Какъ хорошо чувствовала бы себя здѣсь Наталья Александровна, если бы ее не огорчала постоянная мрачность мужа! Она огорчала ее не потому, что онъ продолжалъ дѣлать ей непріятности, — нѣтъ, онъ, напротивъ, всевозможными выраженіями вниманія старался загладить свою минутную грубую вспышку. Но что значило все это для нея?… Его характеръ рѣзко измѣнился, онъ сдѣлался мраченъ и несообщителенъ. Малодушный, какъ всѣ очень избалованные люди, кромѣ того, вообще, склонный сомнѣваться въ своемъ композиторскомъ талантѣ, онъ окончательно потерялъ въ себя вѣру. Наталья Александровна изъ всѣхъ силъ старалась разсѣять его, но все было напрасно. А, между тѣмъ, здѣсь могло бы быть такъ хорошо! Артистическій міръ въ Парижѣ былъ такъ великъ, что, легко отстраняясь отъ его непріятныхъ элементовъ, она могла знакомиться только съ тѣми, кто былъ ей симпатиченъ. Впрочемъ, теперь она готова была на уступки, впадающія въ другую крайность: если бы ея мужъ вздумалъ писать балетъ, то она готова была приглашать, къ себѣ на обѣды перваго балетнаго танцора и ухаживать за танцовщицами.
Онъ далъ рядъ концертовъ и весь Парижъ поклонялся ему. Въ одномъ изъ первыхъ рядовъ концертной залы сидѣла обыкновенно Наталья Александровна и радовалась торжеству мужа. Иногда, если концертъ кончался не очень поздно, она брала съ собой сына. Маленькій Коля былъ замѣчательно милъ въ бархатныхъ панталончикахъ и пунцовой шелковой рубашкѣ; онъ сидѣлъ обыкновенно смирно и тихо, съ торжественнымъ выраженіемъ лица, бывающимъ у дѣтей, когда ихъ въ первый разъ приводятъ въ церковь. Но когда аплодисменты дѣлались очень громки, онъ приходилъ въ волненіе и становился на свой стулъ, чтобы лучше видѣть отца. Тогда Наташа цѣловала его и сейчасъ же краснѣла за свою несдержанность, а кругомъ раздавался шепотъ публики:
— Это его сынъ! — Tiens! il а de la chance! — Ils sont adorables tous les deux! — On dit qu’elle est une princesse!
Послѣ концерта она съ мальчикомъ заходила за мужемъ въ фойе. Первыя красавицы Парижа толпились тутъ вокругъ него, но онъ холодно принималъ ихъ поклоненіе и, въ то время, какъ Наташа, улыбаясь, вѣжливо выслушивала изліянія ихъ восторговъ, онъ забавлялся съ ребенкомъ и, не стѣсняясь присутствіемъ постороннихъ, осыпалъ его ласками.
— Вотъ, восхищайтесь, если ужь вы непремѣнно хотите чѣмъ-нибудь восхищаться! — воскликнулъ онъ однажды, выведенный изъ себя докучливыми восторгами одной очень хорошенькой американки, и при этомъ поставилъ на столъ мальчика, чтобы показать его ей. — Онъ хоть стоитъ этого! — прибавилъ онъ, и, дѣйствительно, онъ былъ правъ.
Какъ-то въ половинѣ мая Наталья Александровна, ведя сына одною рукой, съ букетомъ красныхъ розъ въ другой, вернулась домой немного запыхавшись и застала въ маленькой гостиной у мужа двухъ гостей. Одинъ изъ нихъ, молодой человѣкъ съ длинными волосами и короткою шеей, былъ извѣстный піанистъ; другаго, худаго, длиннаго господина, съ желтымъ, рѣзко обострившимся лицомъ, она видѣла въ первый разъ.
При ея появленіи оба сейчасъ же удалились; Ленскій проводилъ ихъ въ прихожую.
— Какъ ты бѣжала, — съ улыбкой сказалъ онъ, вернувшись въ гостиную, — ты вся раскраснѣлась!
— Да, я очень спѣшила, — боялась опоздать къ завтраку. Я знаю, какъ ты не любишь неаккуратности.
Съ этими словами она опустилась на диванъ, отдавая, въ то же время, шляпу и накидку пришедшей за Колей нянѣ Пелагеѣ, одѣтой въ малороссійскій національный костюмъ, производившій на бульварахъ фуроръ.
— Отчего же ты не взяла экипажа, глупенькая? — спросилъ онъ.
— Изъ экономіи, Борисъ Николаевичъ, — отвѣтила Наташа съ лукавою серьезностью. Потомъ, улыбаясь своими большими любящими глазами, она прибавила: — Впрочемъ, докторъ настоятельно совѣтовалъ мнѣ дѣлать какъ можно больше моціона.
— Докторъ? — озабоченно спросилъ онъ. — Ты нездорова? Зачѣмъ совѣтовалась ты съ докторомъ?
— Да, зачѣмъ? — повторила она чуть слышно. — Сядь здѣсь около меня на диванѣ, чтобы я могла сказать тебѣ на ухо…
— Въ чемъ дѣло? — проговорилъ онъ хриплымъ голосомъ, не двигаясь съ мѣста. — Что хочешь ты сказать, что?
— Ты сегодня замѣчательно недогадливъ, — замѣтила она, смѣясь и подходя къ нему. — Подобныхъ вещей нельзя кричать черезъ всю комнату, а такъ какъ гора не приблизилась къ пророку… — ея лице пылало и, положивъ руку на его плечо, она прошептала: — О, Борисъ! Неужели ты все еще не догадываешься?… Я такъ рада!…
— Наташа! — вскричалъ онъ внѣ себя. — Ты, вѣдь, не хочешь сказать… — Онъ оттолкнулъ ее отъ себя, топнулъ ногою и съ безумнымъ восклицаніемъ выбѣжалъ изъ комнаты.
Когда черезъ десять минутъ онъ пришелъ въ столовую, гдѣ былъ накрытъ завтракъ, горничная доложила, что барыня нездорова и кушать не будетъ. Онъ поспѣшилъ въ ея спальню. Она сидѣла на кушеткѣ, опустивъ руки на колѣни и устремивъ въ пространство широко открытые глаза; ее можно было принять за мертвую.
Ленскій сѣлъ около нея, привлекъ къ себѣ и осыпалъ ласками.
— Ты вправѣ сердиться на меня, я отвратительно поступилъ! — воскликнулъ онъ. — Но, вѣдь, ты же знаешь, какой медвѣдь твой мужъ. Только потому, что я такъ безгранично люблю тебя, это обстоятельство теперь, именно теперь, неудобно для меня, голубка моя, радость моя!
Онъ прижималъ къ губамъ ладони ея рукъ и гладилъ ея щеки. Его страстныя ласки разсѣяли ея отчаяніе; она вдругъ громко зарыдала, но не отъ горя.
— Неужели ты думаешь, что я не радовался бы? — нѣжно говорилъ онъ. — Но теперь, видишь ли, именно теперь…
Затѣмъ онъ объяснилъ ей, въ чемъ дѣло. Господинъ въ желтовато-коричневомъ сюртукѣ былъ извѣстный импрессаріо Моринскій, съ которымъ Ленскій только что заключилъ условіе на концертную поѣздку по Соединеннымъ Штатамъ. Моринскій предложилъ ему цѣлое состояніе. «Ты знаешь, какъ тяжело мнѣ разставаться съ тобою, — закончилъ онъ. — Я хотѣлъ взять тебя съ собою, тебя и мальчугана, такъ какъ онъ еще годъ можетъ обойтись безъ школы. Я думалъ, что это самый благопріятный моментъ, а теперь… это такъ глупо, до слезъ глупо!»
Она очень спокойно слушала его; при послѣднихъ же словахъ подняла голову и съ волненіемъ спросила:
— А теперь ты, конечно, откажешься отъ поѣздки въ Америку?
— Это немыслимо! — отвѣтилъ онъ, отворачивая отъ нея лицо. — Но я постараюсь, т.-е. я, во всякомъ случаѣ, оттяну свой отъѣздъ до тѣхъ поръ, пока все кончится.
— А тогда… — она освободилась изъ его объятій и въ сильномъ волненіи прошлась взадъ и впередъ по комнатѣ. — А тогда… — повторила она, почти повелительно топнувъ своею маленькою ножкой.
— Тогда… — медленно произнесъ онъ, — тогда или тебѣ придется рѣшиться сопровождать меня и разстаться съ дѣтьми, или я долженъ буду уѣхать одинъ.
— Сколько времени ты проѣздишь? — спросила она, тяжело переводя дыханіе.
— Восемь-десять мѣсяцевъ.
— Такъ… десять мѣсяцевъ! — медленно повторила она. — И ты хочешь добровольно, безъ крайней необходимости разстаться со мной на цѣлыхъ десять мѣсяцевъ?
Она страшно поблѣднѣла; слова рѣзко и отчетливо слетали съ ея сухихъ губъ.
— Не приходи въ такое отчаяніе, — замѣтилъ Ленскій съ замѣшательствомъ, не ускользнувшимъ отъ нея. — Десять мѣсяцевъ не много времени.
Не то хохотъ, не то крикъ ужаса вырвался изъ ея груди; глаза неестественно расширились и устремились вдаль, точно она лишилась разсудка.
— Десять мѣсяцевъ! — глухимъ голосомъ, точно во снѣ, повторила она, — десять мѣсяцевъ!… Развѣ ты забылъ, какъ ты не могъ разстаться со мной на нѣсколько недѣль, нѣсколько дней, а теперь… десять мѣсяцевъ? Вѣдь, это же разлука навсегда, конецъ всему! О, не смотри на меня такъ, — я не сошла съ ума, я знаю, что говорю… отлично знаю! Ты вернешься… конечно, вернешься, если съ тобою не случится несчастья во время путешествія; но какимъ ты вернешься? Какъ чужой возвратишься ты въ собственный домъ… и чужимъ останешься ты съ той минуты подъ собственною кровлей; у тебя явятся другія привычки, другія потребности, замкнутость семейной жизни будетъ стѣснять тебя, какъ арестъ! Хорошее и великое въ тебѣ останется, потому что оно безсмертно, какъ все божественное, но оно одичаетъ и осквернится, и я не въ состояніи буду пробиться сквозь то, что воздвигнется между мною и твоимъ сердцемъ! И больше, чѣмъ все это… сладкій голосъ, нашептывающій тебѣ такія чудныя пѣсни, умолкнетъ во время твоей скитальческой жизни, твой геній не въ силахъ будетъ выливаться наружу, а будетъ волноваться внутри и сокровище, вложенное въ тебя Провидѣніемъ, покажется тебѣ тяжелымъ бременемъ и ты не сможешь найти того волшебнаго слова, которое бы вызвало на свѣтъ Божій это сокровище!
Онъ мрачно смотрѣлъ впередъ.
— Ахъ, Борисъ! — продолжала Наташа слабымъ, надломленнымъ голосомъ. — Не дай первому разочарованію обломать твои крылья! Твоя опера прекрасна… да… но это еще не лучшее, что ты можешь создать! Работай и ты создашь лучшее, оно будетъ такъ высоко, что зависть не достигнетъ его. Будь терпѣливъ, пожертвуй виртуозомъ композитору и ты увидишь, какую великую награду ты получишь!
Съ близко-сдвинутыми бровями слушалъ Ленскій эту вдохновенную отчаяніемъ рѣчь. Наташа кончила, а онъ все еще молчалъ; она подумала, что убѣдила его. Ласкаясь къ нему, она обвила обѣими руками его шею и прошептала:
— Ты остаешься, Борисъ?… Не правда ли, остаешься?…
Нѣсколько секундъ онъ молчалъ, потомъ вырвался изъ ея объятій и воскликнулъ:
— Этого я не могу сдѣлать… не мучай меня… я долженъ уѣхать!…
Съ этими словами онъ всталъ, чтобы выйти изъ комнаты; въ дверяхъ онъ обернулся къ Наташѣ:
— Идешь ты? Завтракъ остынетъ.
— Сейчасъ! — отвѣтила Наташа, — сейчасъ!
Она дрожала, чувствуя, какъ страшный холодъ охватываетъ ее съ головы до ногъ. Дѣло было хуже, чѣмъ она предполагала: его тянуло вонъ изъ дому.
Послѣ того, какъ улеглась первая досада, вызванная этою непріятною, противорѣчащею его планамъ, неожиданностью, онъ обрадовался возможности освободиться отъ цѣпей и на время разстаться съ семействомъ. То, чего она боялась въ будущемъ, уже наступило: въ его натурѣ проснулся цыганскій элементъ.
Сдѣлка между Ленскимъ и импрессаріо состоялась, контрактъ былъ подписанъ, отъѣздъ Ленскаго назначенъ въ началѣ октября. Лѣто онъ хотѣлъ спокойно провести съ женою гдѣ-нибудь въ окрестностяхъ Парижа. Въ часовомъ разстояніи отъ города и въ четверти часа ходьбы отъ станціи желѣзной дороги Наташа наняла хорошенькій старинный домъ въ тѣнистомъ уголкѣ парка, среди котораго возвышался громадный, никѣмъ необитаемый замокъ. Замокъ былъ выстроенъ въ современномъ стилѣ, домикъ же былъ — реставрированныя развалины временъ Франциска I. Замокъ назывался «Le château des Ormes», а маленькій домикъ — «Эрмитажъ». Послѣдній владѣлецъ реставрировалъ его для того, чтобы его любимая дочь провела тамъ свой медовый мѣсяцъ. Послѣ смерти дочери Эрмитажъ стоялъ пустой, и жизнь въ замкѣ сдѣлалась невыносимою владѣльцу. Оба дома сдавались и Ленскій предложилъ женѣ выбрать. Что стала бы она дѣлать въ этомъ громадномъ замкѣ? Эрмитажъ больше понравился ей; окна были неправильныя, одно маленькое и узкое, другое очень широкое, но всѣ съ высѣченными изъ камня подоконниками и украшеніями. Деревья покачивали своими верхушками надъ крышей и цѣлый день пѣли чудныя пѣсни, съ которыми сливалось гармоническое журчаніе струящагося около самаго дома ручейка.
Нижній этажъ былъ отдѣланъ въ стилѣ Возрожденія, съ темными карнизами на потолкѣ и искусными инкрустаціями на стѣнахъ. Громадный мраморный каминъ, металлическія люстры и лампы и массивная мебель переносили фантазію зрителя въ прославленныя времена веселаго короля Франциска. По обѣимъ сторонамъ подъѣзда росли высокія и стройныя лиліи; онѣ стояли въ полномъ цвѣту, когда переѣхали молодые супруги, и привѣтливо кивали имъ. въ окно своими бѣлыми головками; подъ ними цвѣли шалфей, лаванда и широко разросшіеся пышные розаны. Вѣтви старыхъ деревьевъ передъ окнами были такъ густы, что не пропускали назойливыхъ лучей солнца.
Въ этомъ уединенномъ уголкѣ Наталья Александровна боролась въ послѣдній разъ за свое счастіе. Она постаралась внести въ свою жизнь какъ можно больше разнообразія и поэзіи, чтобы въ воспоминаніяхъ Ленскаго сохранилось нѣчто, что влекло бы его домой. Она не отдаляла его теперь ревниво отъ общества, а, напротивъ, заботилась объ его развлеченіи и удовлетвореніи какъ духовныхъ, такъ и артистическихъ интересовъ. Она съумѣла привлечь въ Эрмитажъ не только первыхъ музыкантовъ Парижа, но и посредственныхъ артистовъ изъ столицы и окрестныхъ дачъ: серьезныхъ людей съ возвышенными цѣлями и идеалами.
Наталья Александровна радовалась, видя мужа среди такихъ выдающихся людей. Онъ выросталъ въ этомъ обществѣ. Очень разговорчивымъ онъ никогда не былъ; его умственныя способности были слишкомъ тяжелы, непригодны для легкихъ разговоровъ. Но какъ онъ умѣлъ слушать и задавать вопросы! Потомъ совершенно случайно онъ дѣлалъ такое глубокое и мѣткое замѣчаніе о какомъ-нибудь занимающемъ въ данную минуту общество политическомъ, художественномъ или литературномъ вопросѣ, что всякій разъ за нимъ слѣдовало изумленное молчаніе.
Одинъ изъ гостей сказалъ однажды:
— Когда Ленскій вмѣшивается въ разговоръ, то это то же, какъ если бы среди пистолетныхъ выстрѣловъ грянула пушка.
Его интересы не были односторонни, какъ у другихъ музыкантовъ. Когда его узнавали ближе, то каждому наблюдательному человѣку казалось, что его музыкальныя способности составляютъ только часть его общаго выдающагося дарованія.
Тихо, и вмѣстѣ съ тѣмъ, быстро пронеслись дни, недѣли, мѣсяцы; о предстоящей разлукѣ Наташа никогда не упоминала. Непонятное недовольство мучило Ленскаго.
Наташа вѣрно поняла его: онъ принялъ такъ поспѣшно ангажементъ Моринскаго не только для того, чтобы имѣть возможность пріобрѣсти такую большую сумму денегъ, которая положила бы конецъ его денежнымъ затрудненіямъ, но потому, что въ обществѣ старыхъ товарищей молодости въ Германіи онъ ясно понялъ, насколько ему приходится около жены нравственно подтягиваться и выпрямляться, превозмогать самого себя, и насколько рвется къ необузданной свободѣ его цыганская натура.
Но его сердило, тѣмъ не менѣе, что Наташа спокойно относится къ предстоящей разлукѣ. Теперь, когда приближался часъ разставанія, у него у самого сжималось горло. Разлюбила она развѣ его?
Эта мысль была невыносима, мѣшала ему работать; онъ Богъ знаетъ что писалъ на своей нотной бумагѣ.
Лиліи отцвѣли, дни сдѣлались короче, и первые пожелтѣвшіе листья упали на землю, но листва еще была густа, и только кое-гдѣ на зеленомъ фонѣ появлялись большія желтыя пятна и шелестъ ихъ утратилъ прежнюю нѣжность.
— Умолкли деревья, не слышно больше ихъ нѣжнаго шепота! — сказала Наташа.
Розы за то цвѣли пышнѣе, чѣмъ лѣтомъ, но, все-таки, въ воздухѣ чувствовалось приближеніе осени и Ленскій испытывалъ непріятное чувство, какъ будто что-то умираетъ около него.
Работа не занимала его; три раза уже онъ слышалъ, какъ Наташа прошла мимо его дверей, каждый разъ онъ думалъ: вотъ она войдетъ; онъ уже протягивалъ къ ней руки, но она не пришла. Онъ бросилъ перо и вскочилъ съ мѣста, чтобы взглянуть, что она дѣлаетъ.
Это было въ сумеркахъ, въ сентябрѣ; на дворѣ было холодно, третій день шелъ дождь. Наташа сидѣла въ столовой, въ громадномъ креслѣ съ высокою спинкой около камина, въ которомъ весело трещали дрова. Окна были открыты, и врывающійся снаружи шумъ отъ медленно скатывающихся съ листьевъ капель и журчаніе высоко поднявшагося ручья мѣшались съ трескомъ горящихъ дровъ. Среди комнаты, на столѣ, покрытомъ темнокрасною скатертью, стояла ваза съ розами Gloire de Dijon; изъ сада врывался запахъ осенняго благоуханія цвѣтовъ. Сумракъ охватывалъ большую, немного низкую комнату, углы ея тонули во мракѣ; причудливо мерцающій отблескъ скользилъ по темнымъ лѣпнымъ украшеніямъ стѣны и по развѣшаннымъ на нихъ мѣднымъ и бронзовымъ блюдамъ.
Маленькій Коля пристроился на скамеечкѣ у ногъ матери и, положивъ локотки на ея колѣни, внимательно слушалъ ея разсказы. Трудно было представить себѣ что-нибудь прелестнѣе этой матери и этого ребенка. Сердце Ленскаго невольно забилось. «Какъ хорошо у меня дома, зачѣмъ я только уѣзжаю?» — подумалъ онъ.
— Ахъ! — радостно и, въ то же время, озабоченно воскликнула Наташа, когда онъ вошелъ, такъ какъ онъ никогда не приходилъ въ этотъ часъ. — Тебѣ надо что-нибудь?
Онъ молча покачалъ головой и сѣлъ около камина противъ жены. Мальчикъ въ смущеніи вскочилъ и прижимался къ матери, обнявъ рученками ея шею.
— Ты разсказывала ему сказки? — спросилъ Ленскій.
— О нѣтъ, я разсказывала ему о морѣ, о томъ, какъ живутъ за далекимъ моремъ, — о морѣ и объ Америкѣ. Пока не стемнѣло, впрочемъ, мы занимались болѣе серьезнымъ дѣломъ, — замѣтила Наталья Александровна, указывая на низенькій дѣтскій столикъ, заваленный письменными принадлежностями и линованными тетрадями. — Покажи папѣ, что мы съ тобой сдѣлали, Коля! — Мальчикъ сильно покраснѣлъ и сдвинулъ свои тоненькія брови.
— Но, мама! — воскликнулъ онъ, топая въ волненіи ножкой, — зачѣмъ же ты болтаешь? Вѣдь, это сюрпризъ.
Мать ласково потрепала его по щечкѣ.
— Вѣдь, мы не прочтемъ папѣ письма, только покажемъ ему, чтобы обрадовать его. Принеси письмо, Николинька!
Мальчикъ неохотно оторвался отъ матери, потомъ досталъ спрятанное за вазой письмо и быстро, въ смущеніи, подалъ его отцу; на запечатанномъ конвертѣ были нетвердо, но чисто и разборчиво написаны слова:
— Это письмо будетъ послано тебѣ вслѣдъ, когда ты уѣдешь туда, — объяснила Наташа.
— Какъ хорошо пишетъ мальчуганъ для своихъ пяти лѣтъ! — замѣтилъ Ленскій, съ умиленіемъ разглядывая конвертъ. — Ты водила его руку, Наташа?
— О, нѣтъ!
— Но ты подсказывала ему?
— Ни слова, это все онъ самъ придумалъ, не правда ли, Николинька? — сказала Наташа.
Мальчикъ серьезно кивнулъ головкой, краснѣя отъ удовольствія и гордости. Отецъ посадилъ его на колѣни, назвалъ умницей, поцѣловалъ, потомъ сказалъ ему, чтобы онъ пошелъ вымыть ручки и пригладить головку, и что онъ можетъ кушать за однимъ столомъ съ большими за то, что онъ такъ уменъ.
Когда мальчикъ вышелъ изъ комнаты, Ленскій бросился на скамеечку къ ногамъ Наташи. Было почти совсѣмъ темно. На дворѣ тоскливо и однообразно барабанилъ дождь.
— Послушай, какъ хорошо, какъ грустно! — сказала Наташа, повернувъ головку къ окну, въ которое сквозь двойной покровъ дождя и сумрака ландшафтъ казался зеленовато-сѣрымъ, слившимся хаосомъ безъ всякихъ очертаній.
— D-dur-прелюдія Шопена, — сказалъ Ленскій.
Она покачала головой.
— Нѣтъ, объ этомъ я не думала, — прошептала она, — но знаешь ли, мнѣ кажется иногда, что духъ бѣдной молодой женщины, умершей здѣсь, витаетъ вокругъ Эрмитажа и рыдаетъ о счастіи, которымъ ей не суждено было насладиться. Въ первый же годъ она умерла, тогда какъ я, Борисъ, я… шесть лѣтъ была счастлива! Это даже слишкомъ много! Иногда… это грѣхъ… я знаю это, и, все-таки… я желала бы умереть… но я не имѣю права… я нужна еще Колѣ!
Вскорѣ послѣ этого у Натальи Александровны родилась дочь, названная въ честь бабушки и въ память умершей сестры Маріей. Прошло еще двѣ недѣли, Наташа быстро поправилась. Насталъ день отъѣзда, ужасный день отъѣзда, когда всѣ спѣшатъ, суетятся, когда воображаешь, что еще осталась масса дѣла, а, въ концѣ-концовъ, оказывается, что нечего дѣлать, когда изъ-за тоски разлуки жертвуешь обычными занятіями, въ праздности проводишь время въ какомъ-то нервномъ волненіи, переходящемъ, наконецъ, въ угнетающую скуку. Весь строй жизни нарушается, обѣдъ подается не въ обычное время; ежесекундно смотришь на часы, почти сердишься, что время идетъ такъ медленно; вмѣстѣ съ тоскою, испытываешь какое-то смутное недовольство, пока не пробьютъ послѣдніе полчаса и наше глупое сердце встрепенется… пойметъ!
Они сидѣли вдвоемъ то тамъ, то здѣсь и оба не знали, за что имъ приняться. Ленскій уѣзжалъ съ шестичасовымъ поѣздомъ въ Парижъ, оттуда въ тотъ же вечеръ съ труппой Моринскаго въ Булонь, а затѣмъ въ Ливерпуль, гдѣ они должны были сѣсть на корабль и отплыть въ Америку.
Обѣдъ съ семи часовъ былъ перенесенъ на четыре, завтракъ подали въ 10 часовъ; голодъ, являющійся въ опредѣленное, сегодня измѣненное время, увеличивалъ общее недовольство. Чтобы убить какъ-нибудь послѣдніе полтора часа, остающіеся до обѣда, они пошли пройтись по громадному пустому парку и взяли съ собой Колю.
Былъ чудный октябрьскій день съ синимъ небомъ, съ наброшеннымъ на него, какъ бы разорваннымъ бѣлымъ покровомъ, сквозь который грустно и нѣжно свѣтило солнце, какъ только можетъ смотрѣть октябрьское солнце на умирающую красоту природы; деревья были еще покрыты листьями, но уже увядшими, безжизненными; и среди глубокой тишины слышался только легкій шелестъ падающаго на землю сухаго листа.
Родители молчали и только изрѣдка мальчуганъ обращался съ вопросомъ къ отцу, котораго очень любилъ, хотя и боялся немного. Сначала Ленскій велъ его за руку, потомъ взялъ на руки, чтобы покрѣпче прижать къ себѣ его гибкое, тоненькой тѣльце и чувствовать вокругъ шеи его мягкія, теплыя руки.
Они спѣшили домой, чтобы не опоздать къ обѣду, и, конечно, пришли слишкомъ рано.
— Сыграй мнѣ что-нибудь на прощанье, — попросила Наташа.
— Одинъ изъ Шопеновскихъ ноктюрновъ, которые я переложилъ для тебя? — спросилъ онъ.
— Нѣтъ, сыграй мнѣ то, что у тебя на сердцѣ, — отвѣтила Наташа.
Онъ взялъ въ руки скрипку, — ту самую, которую онъ пробовалъ когда-то въ палаццо Морсини и которую подарила ему Наташа невѣстой. Онъ былъ очень взволнованъ и блѣднѣлъ съ каждымъ взмахомъ смычка.
Глубокое отчаяніе великой натуры, чувствующей приближеніе неминуемаго паденія, выражалось въ его импровизаціи и среди страстныхъ, безумныхъ звуковъ слышались мелодіи, ясныя, божественно прекрасныя, какъ мольбы глубоко взволнованной души.
Когда онъ кончилъ и хотѣлъ положить скрипку въ ящикъ, въ которомъ она должна была совершить свое путешествіе въ Америку, Наташа взяла ее у него изъ рукъ.
— Зачѣмъ она тебѣ? — спросилъ Ленскій.
Она поцѣловала скрипку и подала ему ее.
— Бери ее, — сказала она очень тихо, — она уже не будетъ такъ пѣть до твоего возвращенія!
Наконецъ, доложили, что кушать подано. Они сѣли за обѣдъ, этотъ прощальный обѣдъ, въ которомъ предусмотрѣны всѣ любимыя мелочи, все такъ роскошно и вкусно и недостаетъ только аппетита. Еще свѣтло было, когда они сѣли за столъ. Свѣтъ медленно угасалъ въ теченіе обѣда, слова все рѣже и рѣже слетали съ его губъ, наступило тяжелое молчаніе, только подъ окномъ рыдалъ ручей.
Ленскій протянулъ къ Наташѣ свой стаканъ съ виномъ.
— За счастливое свиданіе! — сказалъ онъ.
— За счастливое свиданіе! — чуть слышно повторила она. — Я буду ждать тебя въ будущемъ году здѣсь, когда зацвѣтутъ розы.
Онъ пожалъ ея руку. Онъ не могъ досидѣть до конца обѣда, всталъ изъ-за стола передъ десертомъ и началъ быстро ходить взадъ и впередъ по комнатѣ. Онъ вынулъ часы.
— Еще успѣешь, времени много, — замѣтила Наташа. — Сейчасъ дадутъ кофе.
— Благодарю… Спитъ дѣвочка? Я хотѣлъ бы еще разъ поцѣловать ее на прощанье.
Принесли крошку Машу; онъ поцѣловалъ и благословилъ крошечное розовенькое созданіе, завернутое въ кружева и кисею, поцѣловалъ громко рыдающаго Колю, попросилъ его быть умнымъ и не огорчать маму; потомъ подошелъ къ женѣ; принесли лампы, онъ хотѣлъ насмотрѣться на нее, прежде чѣмъ уѣхать. Она хотѣла улыбнуться, подняла руки, чтобы протянуть къ нему… руки безсильно опустились…
— Дорогая моя, будь благоразумна, — просилъ онъ, привлекая ее къ себѣ.
Мучительный стонъ вырвался изъ ея груди; она прижала ротъ къ его плечу, чтобы не зарыдать громко, и дрожала всѣмъ тѣломъ. Еще минуту онъ держалъ ее въ объятіяхъ… послѣдній разъ въ жизни. Она знала это.
Потомъ онъ уѣхалъ. Она проводила его до подъѣзда, остановилась тамъ и долго смотрѣла ему вслѣдъ на дорогу, гдѣ онъ исчезъ за деревьями. Ее охватило такое чувство, какъ будто она не разсталась съ любимымъ человѣкомъ, уѣхавшимъ въ путешествіе, а будто бы изъ дому вынесли покойника. Все прошло, все! Дальше будетъ только безутѣшное горе, мученіе! Она старалась разслышать въ тишинѣ его шаги. Отчего она не проводила его до станціи? — спрашивала она себя. — Отчего?… Отчего?… Изъ глупаго страха, изъ гордости, что нѣсколько зѣвакъ на станціи увидятъ ея отчаяніе, она отказалась отъ удовольствія насладиться до послѣдней минуты его близостью? Она вышла на улицу, ускорила шагъ, хотѣла догнать его, еще разъ увидѣть хоть на секунду… Вдругъ раздался въ тишинѣ громкій звонъ колокола на станціи… пронзительный свистъ… все кончено! Она упала на землю, спрятала лицо въ прохладной травѣ на краю дорожки и зарыдала такъ, отчаянно, какъ рыдаютъ надъ свѣжею могилой.
Три часа спустя Ленскій сидѣлъ съ товарищами и Моринскимъ въ купэ перваго класса. Поѣздъ былъ полонъ и ихъ набилось въ купэ восемь человѣкъ. Въ одномъ углу спалъ Моринскій, поднявъ воротникъ на уши; феска съ голубою кисточкой, болтающеюся надъ лѣвымъ ухомъ, придавала его худому, желтому лицу какое-то дьявольское выраженіе. Противъ него сидѣла старая женщина съ краснымъ лицомъ и держала на колѣняхъ корзину съ съѣстными припасами; сначала она, безпрестанно чмокая, клевала носомъ передъ собой, потомъ громко захрапѣла. Это была мать извѣстной пѣвицы, высокой, намазанной блондинки, которая, закутавъ голову и плечи краснымъ, вышитымъ золотомъ, башлыкомъ, кокетничала съ віолончелистомъ, избалованнымъ молодымъ человѣкомъ, похожимъ на актера.
Акомпаніаторъ труппы, педантичный молодой піанистъ, съ вѣчною хрипотой, помѣшавшею ему сдѣлаться первокласснымъ теноромъ, громко хохоталъ надъ самыми пошлыми остротами. Віолончелистъ и пѣвица говорили другъ другу ты и безпрестанно употребляли самыя простонародныя выраженія. Смѣхъ пѣвицы дѣлался все визгливѣе, тогда какъ смѣхъ віолончелиста звучалъ глуше. Противъ Ленскаго сидѣлъ толстенькій піанистъ съ короткими руками, почтенный отецъ семейства, пробовавшій заснуть и-отъ времени до времени сердито взглядывающій въ сторону безпокойныхъ сосѣдей, а рядомъ съ Ленскимъ сидѣла, до носу завернутая въ мѣха, восходящая звѣзда, синьора Цингарелли, отъ которой Моринскій ожидалъ очень многаго, красивая рыжая бельгійка, съ продолговатыми узкими глазами. Она попробовала заговорить съ Ленскимъ но онъ, одно-сложно отвѣтивъ, грубо отвернулся отъ нея.
Поѣздъ шипѣлъ и шумѣлъ, огненное облако проносилось передъ окнами во мракѣ ночи. Душная атмосфера въ купэ, запахъ бѣлилъ, мускуса, жирныхъ съѣстныхъ припасовъ, согрѣвшихся мѣховъ и горящихъ углей вызывали отвращеніе у Ленскаго; онъ хотѣлъ открыть окно, но пѣвицы протестовали; проснулся Моринскій и разрѣшилъ ихъ споръ: окно осталось закрытымъ.
Ужасная тоска по всему дорогому, по его хорошенькому поэтическому дому охватила Ленскаго. Мысль, что онъ добровольно покинулъ все это, не давала ему покоя. Онъ вспомнилъ свое послѣднее путешествіе съ женой и ребенкомъ; они ѣхали ночью одни въ купэ; онъ любовался стройною фигурой своей молодой жены; она спала и головка ея покоилась на красной шелковой подушкѣ, которую она брала съ собой всегда въ дорогу. Какъ нѣжно и красиво обрисовывался ея профиль на этомъ цвѣтномъ фонѣ! Она кашлянула во снѣ, онъ всталъ, чтобы хорошенько надвинуть ей на плечи шубу, которою она была прикрыта. Во снѣ она открыла глаза и съ полубезсознательною нѣжностью прижала свою нѣжную, холодную щеку къ его рукѣ. Сладкій запахъ фіалокъ, ея любимыхъ духовъ, повѣялъ ему въ лицо.
Вдругъ толчокъ… Онъ вздрогнулъ… вѣроятно, онъ заснулъ. Во всякомъ случаѣ, онъ забылся. Его спутники всѣ спали, опустивъ головы на грудь, только хорошенькая, рыжая головка Цингарелли лежала на плечѣ Ленскаго. Она открыла свои продолговатые узкіе глаза, улыбнулась ему… Пронзительный свистъ… поѣздъ остановился.
— Амьэнъ! — кричатъ кондукторы. — Амьэнъ!
Все ожило.
Въ то время, какъ его товарищи опустошали буфетъ, Ленскій ходилъ одинъ по платформѣ, мрачно куря папиросы. Всѣ уже сидѣли на своихъ мѣстахъ, когда Моринскій, вышедшій посмотрѣть, гдѣ онъ, и, убѣдившись, что онъ располагается въ другомъ купэ, крикнулъ ему: — Сюда, г. Ленскій, сюда!
Но Ленскій нетерпѣливо топнулъ ногой.
— Оставьте меня въ покоѣ, я не обязанъ ѣхать всю дорогу въ одной клѣткѣ съ вашимъ звѣринцемъ! — крикнулъ онъ.
Шесть недѣль спустя отъ его тоски не осталось слѣда. Въ слѣдовавшихъ обыкновенно за концертами пирахъ, начинавшихся пошлыми остротами и кончавшихся оргіями, онъ былъ самымъ горячимъ, самымъ необузданнымъ участникомъ.
Онъ не думалъ больше о Наташѣ и дѣтяхъ, онъ не хотѣлъ о нихъ думать. Ему тяжело было писать женѣ, но еще тяжелѣе было читать ея письма. А они были такъ милы, такъ полны любви! О себѣ она писала мало, за то много о дѣтяхъ, и особенно о Колѣ: о томъ, какъ онъ съ блестящими глазами слушаетъ, когда она читаетъ ему описанія отцовскихъ тріумфовъ, — писала она, — какъ онъ хватаетъ каждую газету, которую увидитъ, и спрашиваетъ ее: написано ли тутъ что-нибудь о папѣ, какъ передъ своими маленькими товарищами — она проводила зиму съ матерью на югѣ Франціи — хвалится оваціями, устраиваемыми его отцу, и какъ она не имѣетъ силъ бранить его за это, какъ онъ рисуетъ постоянно корабли и она пользуется его интересомъ къ путешествію отца, чтобы дать ему первые уроки географіи и тому подобные милые пустяки.
Эти письма разстраивали его; когда онъ читалъ ихъ, онъ самъ себѣ дѣлался противенъ и отвратительнымъ казалось ему все окружающее; два-три дня онъ ходилъ угрюмый и мрачный. Затѣмъ настало время, когда онъ говорилъ себѣ, что глупо совѣститься, что онъ ужь такъ созданъ, что онъ необыкновенный человѣкъ, титаническая натура. Его нельзя судить такъ строго, какъ другихъ; онъ не могъ бы производить на массы такого чарующаго впечатлѣнія безъ пылкой страсти своего темперамента. Онъ пользовался громаднымъ успѣхомъ. Съ тѣхъ поръ, какъ въ Нью-Йоркѣ или Бостонѣ — это безразлично, гдѣ именно — Женни Линдъ привѣтствовали пушечною пальбой, ни одинъ артистъ не видалъ столькихъ овацій, сколько Борисъ Ленскій. Особенно очаровывалъ онъ женщинъ. Но онъ относился къ этому успѣху не сантиментально, а скорѣе даже цинично; тѣмъ не менѣе, онъ привыкъ къ несмолкаемымъ аплодисментамъ публики, слѣдовавшимъ за его игрой, къ крикамъ провожающей его изъ концерта толпы, къ освѣщеннымъ улицамъ съ массой зрителей у оконъ, когда онъ возвращался домой. Когда проходило возбужденіе, ему почти стыдно дѣлалось. Что значили эти тріумфы? Люди аплодировали всегда особенно громко самымъ глупымъ пьесамъ. Никакою сонатой Бетховена или Шопена онъ не вызывалъ такого восторга, какъ какою-нибудь безумною тарантелой, которую онъ уже давно переложилъ для своихъ удивительныхъ пальцевъ и которой теперь стыдился. Въ Бостонѣ онъ вычеркнулъ изъ программы эту опротивѣвшую ему пьесу. Публика осталась холодна, а его уже избалованные нервы такъ настойчиво требовали оглушительнаго грома аплодисментовъ, что онъ сверхъ программы сыгралъ эту избитую, утомительную тарантелу, — онъ, такъ презиравшій прежде свои артистическіе тріумфы!
Стройныя лиліи съ золотыми сердечками въ глубокихъ бѣлыхъ чашечкахъ стояли направо и налѣво у подъѣзда маленькаго Эрмитажа, куда опять переѣхала Наталья Алексадровна, какъ только зацвѣли розы. Былъ іюль. Ленскій назначилъ свой пріѣздъ на 15 іюля, — «послѣ обѣда съ первымъ поѣздомъ, который застану; но не безпокойся, если я запоздаю», — писалъ онъ женѣ.
Не на станцію, нѣтъ, только до рѣшетки, окружающей паркъ, рѣшила Наташа пойти его встрѣтить. Коля прыгалъ отъ нетерпѣнія. Наталья Александровна высчитывала время, вынула свои часы — они стоятъ. Она поспѣшила въ столовую, чтобы взглянуть на каминные часы, и увидѣла Колю, который, ставъ на кресло, переводилъ стрѣлку.
— Что ты дѣлаешь? — воскликнула она смѣясь.
Мальчикъ громко вздохнулъ.
— Я поправляю часы, мама, я убѣжденъ, что они больны, они идутъ сегодня слишкомъ медленно!
Она расцѣловала его и обрадовалась, что разскажетъ сегодня Борису Колину продѣлку.
Чу!
Громкій звонокъ, пронзительный свистъ, поѣздъ пришелъ.
Она пошла за дочкой, на которую ради пріѣзда отца надѣли прелестное бѣлое платье, и съ дѣвочкой на одной рукѣ, ведя сына другою, вышла изъ дома. Какъ билось ея сердце! Она цѣловала крошечныя ручки малютки, чтобы подавить свое волненіе, и пристально разглядывала свою дѣвочку. Найдетъ ли онъ ее хорошенькой?
У ограды парка она остановилась, смотритъ на дорогу, ждетъ, видитъ возвращающійся со станціи народъ. Сейчасъ онъ придетъ; но нѣтъ, пыльная улица пуста, насмѣшливо-игривый вѣтерокъ замелъ слѣды послѣднихъ проходящихъ, нѣсколько засохшихъ липовыхъ цвѣтковъ упало съ деревьевъ, — онъ не пріѣхалъ.
Медленнымъ шагомъ вернулась она домой; Коля тяжело вздохнулъ.
— Я не понимаю этого, мамочка! — сказалъ онъ.
— Папа пріѣдетъ съ слѣдующимъ поѣздомъ, онъ, вѣроятно, — опоздалъ на станцію! — утѣшила его мать.
Нѣсколько секундъ онъ шелъ молча около матери, потомъ быстро поднялъ голову и, устремивъ на нее свои серьезные, задумчивые дѣтскіе глазки, сказалъ:
— Мы бы не опоздали на поѣздъ, не правда ли, мамочка?
Еще разъ раздался звонокъ въ торжественной тишинѣ, сильно забилось сердце Наташи… онъ и на этотъ разъ не пріѣхалъ.
Все тоскливѣе ходила она по пустымъ комнатамъ, въ которыя сквозь густую листву деревьевъ проникали лучи солнца. «Какъ можно хоть одинъ часъ оставаться дольше, чѣмъ надо, въ этомъ душномъ, пыльномъ Парижѣ?» — спрашивала она себя.
А въ это время Ленскій сидѣлъ съ товарищами у «Трехъ братьевъ» за завтракомъ, начавшимся въ часъ и въ пять еще не кончившимся, за которымъ всѣ кричали и острили и только онъ одинъ молча сидѣлъ нахмурившись. Ему опротивѣло это акробатское существованіе, страшно опротивѣло, онъ стремился домой къ своей дорогой женѣ, но онъ замедлялъ часъ свиданья, на сколько могъ; у него сжималось въ горлѣ отъ стыда при мысли показаться ей на глаза. Онъ зналъ, она не будетъ его спрашивать, но, все-таки…
Еще разъ станціонный звонокъ напрасно испугалъ мать и сына. Наступилъ вечеръ. Роскошный обѣдъ, приготовленный ради торжественнаго случая, былъ поданъ и принятъ почти нетронутымъ; Коля дергалъ безпрестанно мать за рукавъ и все настойчивѣе спрашивалъ:
— Отчего папа не ѣдетъ? Да отчего же онъ не ѣдетъ?
Маша уже давно лежала въ своей хорошенькой колыбели, Коля же упрямо отказывался идти спать, пока не пріѣдетъ отецъ; усталый и капризный сновалъ онъ изъ одного угла гостиной въ другой и не хотѣлъ играть. Наконецъ, опустивъ головку на руки, онъ заснулъ надъ книжками съ картинками за своимъ дѣтскимъ столикомъ. Розы, поставленныя Наташей въ вазы, завяли, складки ея бѣлаго платья смялись. Еще разъ раздался звонокъ. Это послѣдній поѣздъ сегодня. Она не будила Коли, — зачѣмъ и этотъ разъ ему напрасно мучиться? Она тихо вышла изъ двери. Мѣсяцъ высоко свѣтилъ на небѣ; отъ земли поднимался сѣрый, прозрачный туманъ, заволакивающій всѣ очертанія. Цвѣты лили необыкновенно сладкій ароматъ. Но зачѣмъ ручей рыдаетъ такъ громко, не можетъ онъ развѣ замолчать на минуту? Наташа жадно, напряженно слушала; зачѣмъ ея сердце стучитъ такъ громко, зачѣмъ ея воображеніе рисуетъ ей вещи, которыхъ нѣтъ, или… нѣтъ… нѣтъ, она слышитъ вздохъ, шаги, медленные, медленные… Кто бы это могъ быть? Такъ медленно не можетъ идти человѣкъ, возвращающійся послѣ долгаго, долгаго отсутствія къ женѣ и дѣтямъ. Это вѣстникъ несчастія, не рѣшающійся сообщить свою печальную вѣсть.
Въ это время изъ тѣни выступила на свѣтъ какая-то широкоплечая фигура.
— Борисъ! — воскликнула Наташа, не двигаясь съ мѣста. Дрожа всѣмъ тѣломъ, она стояла въ дверяхъ въ бѣломъ платьѣ, между высокими блѣдными лиліями, какъ ангелъ передъ церковными дверями, въ которыя онъ хочетъ ввести грѣшника.
— Ты ли это, наконецъ? — прошептала она.
— Да! Я немного запоздалъ. Ты знаешь, товарищи… нельзя было ихъ обидѣть… таковъ ужь обычай!
Какъ грубъ былъ его голосъ, какъ быстро, мимоходомъ поцѣловалъ онъ ее!… Бредитъ она?
— Какъ поживаешь? Что дѣти?
Онъ вошелъ въ прихожую, недовѣрчиво глядя на свѣтъ.
Неужели этого человѣка она такъ безумно любила, этого нахмуреннаго, неуклюжаго человѣка въ неряшливомъ костюмѣ, съ растрепанными волосами, съ страшно постарѣвшимъ лицомъ, обезображеннымъ какимъ-то новымъ выраженіемъ? Ея ноги отказывались служить, она схватилась за что-то и упала на стулъ.
— Какъ ты блѣдна, Наташа! — воскликнулъ онъ. — Ты нездорова?
— Нѣтъ… нѣтъ… нѣ… я ждала тебя пять часовъ, я… я думала, что ты совсѣмъ ужь не найдешь дороги къ намъ.
Еще минуту онъ колебался, потомъ упалъ къ ея ногамъ и охватилъ ея колѣни обѣими руками. Онъ, не пролившій ни одной слезы при разставаніи, онъ отчаянно рыдалъ при свиданіи. Къ чему ложь, обманъ? Развѣ могъ бы хоть одинъ изъ товарищей задержать его, если бы онъ дѣйствительно хотѣлъ домой?
— О, Наташа, Наташа! Прости меня; мы всѣ боимся вернуться на небеса, привыкнувъ къ землѣ. Наташа! будь добра ко мнѣ, не отпускай меня больше отъ себя!
Онъ нанесъ ей этими словами страшный ударъ, но пробудилъ и всю ея нѣжность.
Она наклонилась къ нему, погладила своею нѣжною, бѣлою рукой его жесткіе волосы.
— Мой бѣдный геній! — нѣжно прошептала она. — Мой бѣдный, дорогой геній!
— Папа! — раздался радостный серебристый голосокъ. — Папа! — повторилъ онъ удивленно, испуганно. Коля подбѣжалъ къ отцу.
И если бы ему суждено было прожить тысячу лѣтъ, то и тогда онъ не забылъ бы, какъ онъ увидѣлъ отца, рыдающаго у ногъ матери, послѣ первой долгой разлуки.
Тогда онъ не понялъ, но позднѣе понялъ… понялъ даже слишкомъ хорошо. Какъ тяжела жизнь… какъ тяжела!
Это было на слѣдующее утро послѣ его возвращенія. Ленскій стоялъ въ своей комнатѣ у окна и смотрѣлъ въ безмолвный садъ. Ручей, струившійся въ сторонѣ отъ Эрмитажа почти съ такою силой, какъ маленькій водопадъ, передъ домомъ катился тихо, спокойно и задумчиво по чуть замѣтно понижающемуся руслу. Отъ воды вѣяло прохладой, кругомъ все было зелено, свѣже и цвѣтуще. А какая масса розъ всевозможныхъ цвѣтовъ выступала на этомъ мрачномъ темно-зеленомъ фонѣ!
Легкіе шаги заскрипѣли на пескѣ, Наталья Александровна показалась изъ тѣнистой липовой аллеи съ дѣвочкой на рукахъ; Коля шелъ рядомъ съ ней и съ необыкновенно серьезнымъ видомъ несъ корзину съ земляникой, которую онъ, очевидно, помогалъ матери собирать. Нельзя было представить себѣ ничего прелестнѣе этой молодой женщины, въ бѣломъ пеньюарѣ съ розовою малюткой на рукахъ, съ открытою головой и голыми ручками и ножками; она подпрыгивала и подплясывала отъ удовольствія; увидѣвъ бабочку, она радостно вскрикнула и захлопала въ ладоши.
— А, ты ужь готовъ? — воскликнула Наташа, увидѣвъ мужа у окна. — Иди завтракать, я приказала накрыть въ саду.
Онъ поспѣшилъ внизъ; въ тѣни подъ вѣтвями цвѣтущихъ липъ стоялъ столъ, покрытый бѣлою скатертью, на которой замѣчательно эффектно выдѣлялось сочетаніе рѣзкихъ цвѣтовъ стариннаго пестраго руанскаго сервиза. Какъ вкусно, аппетитно было все: эта причудливой формы посуда съ горячими пирожками и хлѣбами, съ желтымъ масломъ между двухъ блестящихъ кусковъ льда, окорокъ ветчины съ прозрачнымъ саломъ; крутомъ тѣнь, прохлада, чудный ароматъ липъ и только кое-гдѣ проскользнетъ сквозь чащу блестящій лучъ солнца.
Увидѣвъ отца, маленькая Маша запрыгала, чуть не выскользнула изъ рукъ матери и безъ сопротивленія позволила ему взять себя, цѣловать и ласкать. Въ то время, какъ отецъ держалъ ее на рукахъ, Коля ловилъ и прижималъ къ своимъ губамъ ея крошечную розовую ножку.
— Она прелестна, красавица! Неужели это вправду моя дочь? Неужели такое замѣчательно красивое созданіе можетъ быть дочерью такого гадкаго человѣка? — воскликнулъ онъ, смѣясь и цѣлуя безъ конца ея голыя плечики и особенно ямку на ея затылкѣ.
— Она даже очень похожа на тебя, твоя красивая дочь, — пошутила Наташа, — больше, чѣмъ мальчикъ! Онъ обижается, когда я говорю это, и я бы тоже желала, чтобы это было наоборотъ!
Ленскій улыбнулся немного смущенно; пришла няня за ребенкомъ.
— Еще минуту, — сказалъ Ленскій, еще разъ подбрасывая малютку вверхъ къ ея величайшему удовольствію, — вотъ… только еще разъ поцѣлую ея глазки, ея шейку, ея милыя крошечныя ручки… — Няня уже держала ребенка на рукахъ, а онъ все еще оборачивался къ отцу.
Наталья Александровна занялась, между тѣмъ, самоваромъ, стоявшимъ на маленькомъ столикѣ рядомъ съ большимъ столомъ. Прислуги по близости не было, Коля помогалъ матери наливать чай и съ серьезнымъ выраженіемъ лица ждалъ, когда мать довѣритъ ему отцовскую чашку. Осторожно, точно въ рукахъ у него святыня, донесъ онъ ее до отца. Наташа сѣла противъ мужа и намазала ему буттербродъ. Онъ смотрѣлъ на нее умиленнымъ взглядомъ.
— Вы всѣ слишкомъ добры ко мнѣ, — прошепталъ онъ и потомъ нѣжно прибавилъ: — Или я во время отсутствія забылъ, какъ ты хороша, или ты дѣйствительно еще больше похорошѣла.
Какъ неловко это вышло; онъ хотѣлъ сказать ей что-нибудь пріятное, но ему не удалось, онъ самъ это чувствовалъ. Шаловливою улыбкой сверкнули ея задумчивые глаза, какой-то отвѣтъ готовъ былъ ворваться съ языка, но она сжала губы, точно испугавшись, что мужъ ея обидится на то, что она хотѣла сказать, и начала надѣвать Колѣ на шею салфетку.
Черезъ минуту Ленскій опять началъ:
— Какъ хорошо у меня дома! Ахъ, Наташа, какъ могъ я такъ долго обходиться безъ всего этого, какъ могъ я такъ долго существовать безъ тебя!
— Если ты искренно радуешься твоему возвращенію, то не будемъ говорить больше о твоемъ отсутствіи, — замѣтила Наташа нѣжно и потомъ смущенно замолчала и покраснѣла до корней волосъ.
Завтракъ шелъ своимъ порядкомъ; изрѣдка Наташа съ Ленскимъ обмѣнивались замѣчаніями. Но разговоръ не клеился. Ужасное раздраженіе овладѣло артистомъ; прежде они болтали безъ умолку, а теперь… Что за фантазія говорить о погодѣ, какъ будто онъ гость, котораго хозяйка обязана занимать и съ которымъ не о чемъ говорить, такъ какъ нѣтъ никакихъ общихъ интересовъ? Онъ вспомнилъ ея слова, сказанныя въ Виндзорскомъ отелѣ передъ заключеніемъ контракта съ Моринскимъ: «чужимъ вернешься ты домой и чужимъ останешься съ той минуты въ немъ».
Неужели она права была? Глупости! Она опять заразилась важностью отъ своей скучной родни, съ которой провела зиму, она виною этой натянутости въ ихъ отношеніяхъ, а не онъ.
— Ты такъ чопорна и церемонна, Наташа, — неожиданно замѣтилъ онъ съ раздраженіемъ, — ты опять усвоила себѣ ужасныя аристократическія манеры.
— Какъ можешь ты говорить такія глупости? — отвѣтила она, принужденно смѣясь.
— Ахъ, мнѣ не до смѣху, — проворчалъ онъ и потомъ безъ всякаго основанія, только чтобы заглушить внутреннее недовольство, воскликнулъ: — Мнѣ тяжело это, я не могу этого видѣть, не могу выносить.
Онъ съ раздраженіемъ отодвинулъ свою чашку.
— Борисъ! — остановила его Наташа, — мой бѣдный, невмѣняемый, дорогой геній!
Она взглянула на него при этомъ такъ лукаво, что отъ его раздраженія не осталось и слѣда. Онъ протянулъ ей черезъ столъ обѣ руки, она подала ему свои, онъ наклонился немного впередъ, чтобы поцѣловать ихъ; вдругъ по песку зашуршали чьи-то легкіе шаги. Наташа покраснѣла и быстрымъ, почти испуганнымъ движеніемъ вырвала свои руки. Онъ недовольно сдвинулъ брови, — кого она сконфузилась?
Молодая женщина въ элегантномъ, отдѣланомъ валансьеномъ утреннемъ туалетѣ, безъ шляпы, съ желтымъ зонтикомъ въ рукахъ, подошла къ молодымъ супругамъ. Она напоминала Наташу, но была ниже, худѣе и черты ея красиваго лица были грубѣе.
Ленскій узналъ сестру жены, «княгиню» Елагину, женщину въ высшей степени антипатичную ему, хотя до сихъ поръ онъ только мелькомъ видалъ ее, и то до своей женитьбы. Добрые друзья передали ему, что женитьбу его на ея сестрѣ она назвала «une chose absurde». Жена богатаго, замѣчательно неспособнаго дипломата, во время десятилѣтняго пребыванія за границей она усвоила себѣ всѣ самые невозможные аристократическіе предразсудки и называлась «княгиней», хотя у мужа ея не было никакого титула.
Ко всѣмъ этимъ западно-европейскимъ гримасамъ примѣшивалась частица полуазіатскаго преувеличиванія, отчего она дѣлалась еще грубѣе и безтактнѣе. Несмотря на свое хвастливое княжество, она никогда не могла вполнѣ понять оттѣнковъ иностранныхъ свѣтскихъ обычаевъ и безпрестанно ошибалась въ выборѣ знакомыхъ. Впрочемъ, при всѣхъ своихъ недостаткахъ и фокусахъ, она была добра до глупости и гостепріимна до расточительности.
— Такъ рано, Варя… вотъ неожиданность! — воскликнула Наташа, стараясь не дать ей замѣтить, какъ несвоевремененъ ея приходъ именно въ эту минуту. — Это очень мило. Я должна представить тебѣ моего мужа!
— Мы уже знакомы, то-есть я надѣюсь, что Борисъ Николаевичъ помнитъ меня… мы видѣлись разъ въ Петербургѣ, у Олиныхъ. Во всякомъ случаѣ, я очень рада возобновить знакомство! — замѣтила Елагина, протягивая артисту маленькую, полную ручку въ шведской перчаткѣ. Она говорила горловымъ хриплымъ голосомъ; все лицо ея, какъ замѣтилъ Ленскій, было разрисовано.
— Какъ поживаешь, Николай? — обратилась она къ Колѣ, ласково погладивъ его по головѣ. — Поздоровайся же, или я также въ немилости у тебя, какъ моя Анна? Увѣряю тебя, что я не причемъ, если она болтаетъ вздоръ. Подумайте только, Борисъ Николаевичъ, онъ поколотилъ вчера мою дочь Анну за то, что она смѣла утверждать, что князь выше генія. Даже царь не выше генія, говорилъ онъ; геній стоитъ сейчасъ же послѣ Бога, и такъ какъ она не соглашалась, то онъ побилъ ее, и по дѣломъ.
Елагина засмѣялась, Ленскій невольно засмѣялся тоже и замѣтилъ наставительнымъ тономъ сыну, спрятавшемуся, между тѣмъ, за мать:
— Мальчикъ не долженъ бить дѣвочку, — это не годится!
— Но зачѣмъ говоритъ она такія глупости? — оправдывался маленькій Коля, нахмуривъ лобъ. — Я не могу этого выносить и потомъ она больше меня вотъ насколько… — онъ показалъ рукой, насколько она больше его.
— Она его тоже порядочно поцарапала, въ обиду себя не дала, — вступилась Варвара Александровна, садясь и закрывая зонтъ. — Но перейдемте къ чему-нибудь болѣе интересному, — продолжала она. — Мы мысленно слѣдили за вами по всѣмъ пунктамъ вашего американскаго тріумфальнаго шествія, Борисъ Николаевичъ. Газеты руководили нами. Я надѣюсь, что мы часто будемъ видѣть васъ; Наташа можетъ вамъ сказать, какъ хорошо принятъ у насъ въ домѣ всякій артистъ… и… гм… когда онъ, къ тому же, еще родственникъ… A propos, вы не можете сегодня обѣдать съ нами? Мы совсѣмъ entre nous, только Лиза, княгиня Црини, эксцентричная венгерка, Марина Лёвенскіольдъ, ваша хорошая знакомая, — вѣдь, вы помните ее? — нѣсколько дипломатовъ и т. д., и мы скучаемъ, какъ только могутъ скучать gens du monde прожившіе десять дней подъ одною кровлей. Наташа можетъ разсказать вамъ, какъ мы скучаемъ… Помилуйте, все люди одного круга, наизусть знающіе другъ друга! И глупости же мы дѣлаемъ, ха… ха… ха!… Съ отчаянія устроили вчера въ залѣ скачки и Артуръ де-Блинкуръ на препятствіи вывихнулъ себѣ ногу и лежитъ сегодня на кушеткѣ, дамы ухаживаютъ за нимъ. Мы всѣ жаждемъ новаго элемента… on vous attend comme le Messie… Борисъ Николаевичъ! не правда ли, вы придете? Мы обѣдаемъ въ восемь часовъ.
Въ то время, какъ она самодовольно трещала все это скороговоркой, Ленскій испытывалъ такое чувство, будто кто-нибудь скребетъ ножомъ по фарфору. «Зачѣмъ она выворачиваетъ такъ глаза, когда говоритъ? Вѣдь, они не будутъ лучше отъ того, что такъ часто видны желтые бѣлки», — думалъ онъ, громко же замѣтилъ:
— Думаете вы развѣ, что я лучше развлеку васъ, чѣмъ изобрѣтенныя вами скачки?
— Ха, ха, ха! — засмѣялась она. — Это очень мило сказано, надо разсказать Маринѣ Лёвенскіольдъ, она бредитъ вами… Не правда ли, вы придете?
— Нѣтъ, я не приду, — рѣзко отвѣтилъ онъ. — Я чувствую себя неспособнымъ развеселить дюжину скучающихъ gens du monde.
— Ну, какъ хотите, — сказала Елагина, пожавъ плечами. — Постарайся уговорить его передъ вечеромъ, Наташа, и приди или пришли мнѣ сказать. Мнѣ надо домой, мы собираемся ѣхать кататься верхомъ. До свиданія! Дай же руку, Коля, и приходи къ намъ завтракать, Анна будетъ рада, угоститъ тебя земляникой со сливками. До свиданія!
Съ этими словами она удалилась. Ленскій смотрѣлъ нѣсколько секундъ мрачно, потомъ ударилъ кулакомъ по столу такъ, что посуда зазвенѣла.
— Откуда, какъ снѣгъ на голову, свалилась эта дура? — спросилъ онъ.
— Она живетъ въ замкѣ, — отвѣтила Наташа, — она сняла его на лѣто.
— Да? — проворчалъ Ленскій, — ну, такъ, если бы я зналъ это, я не подумалъ бы пріѣзжать сюда.
— Но я писала тебѣ объ этомъ.
— Ни слова.
— Какъ же, въ нѣсколькихъ письмахъ; у тебя недоставало даже времени ихъ читать.
Вмѣсто того, чтобы отвѣтить что-нибудь на это непріятное замѣчаніе, Ленскій воскликнулъ съ возростающею злостью:
— О! теперь я понимаю перемѣну, происшедшую въ тебѣ. Она отвратительна, твоя сестра. За кого она принимаетъ меня, что говоритъ со мной такимъ тономъ?
— Я не виновата въ ея безтактности, — мягко и съ упрекомъ отвѣтила Наташа.
— Ахъ, ты находишься подъ вліяніемъ твоей родни, этихъ глупыхъ, тупыхъ людей! — крикнулъ онъ, красный отъ злости. — Ты снисходительна ко мнѣ, да, это подходящее слово, снисходительна! Зачѣмъ же ты испугалась, когда увидѣла эту глупую трещетку? Стыдишься ты развѣ передъ ней нашей любви?
— Нашей любви! — повторила Наташа надломленнымъ голосомъ, какъ-то особенно выговаривая слово «нашей».
Онъ не обратилъ вниманія на грустный тонъ ея голоса и ни разу не взглянулъ на нее. Вдругъ онъ почувствовалъ нѣжное прикосновеніе мягкой дѣтской ручки; маленькій Коля подошелъ къ отцу и робко, жалобнымъ голосомъ шепнулъ ему:
— Папочка! мама плачетъ.
Ленскій поднялъ глаза и испугался. Наташа употребляла всѣ свои силы, чтобы улыбкой закончить эту непріятную сцену, но ея разстроенные нервы не выдержали, она судорожно зарыдала.
— Наташа! Мой ангелъ, голубка!
Онъ не могъ видѣть ни одной плачущей женщины, особенно жены, которую любилъ. Онъ вскочилъ, обнялъ ее и покрылъ поцѣлуями ея глаза, губы и все лицо.
— Не мучайся, дорогая моя, ты слишкомъ, слишкомъ добра ко мнѣ, ты ангелъ! Какъ можешь ты жить съ такимъ невѣжей, какъ я?… Мы не подходимъ другъ къ другу, Наташа?
— Борисъ! ты говоришь это серьезно?
— Да, серьезно, — мрачно отвѣтилъ онъ. — Лучше, въ тысячу разъ было бы лучше, если бы мы не встрѣчались съ тобой! Ты такъ хороша, такъ добра, и я такъ безумно люблю тебя, но я ужасный, отвратительный человѣкъ, я не могу всегда владѣть собой… я не могу!… Я замучаю тебя до смерти, моя бѣдная Наташа!
И онъ не переставалъ ее ласкать и цѣловать.
Она подняла голову съ его плеча и, съ безконечною любовью смотря на него еще блестящими отъ слезъ глазами, сказала:
— Что же изъ этого? Если ты и убьешь меня, я, все-таки, счастлива, что встрѣтилась съ тобой. Я не помѣняюсь ни съ одною женщиной на свѣтѣ, — слышишь ты? — ни съ одною! И вспомни о томъ, что я сказала тебѣ сегодня, когда поцѣлуешь меня въ послѣдній разъ въ гробу!
III.
правитьЛенскій, какъ ни старался, никакъ не могъ попасть дома въ свою прежнюю колею. Какъ и въ прошломъ году, только яснѣе, мучительнѣе ощущалъ онъ въ себѣ чувство возростающей неудовлетворенности. Онъ не могъ спокойно сидѣть на одномъ мѣстѣ, точно постоянно искалъ чего-то и не могъ найти. Тщетно старался онъ обмануть самого себя; дѣло было въ томъ, что дома онъ скучалъ. Еще дня два онъ угрюмо сторонился отъ общества, но послѣ того, какъ зять сдѣлалъ ему визитъ и въ самой вѣжливой формѣ повторилъ приглашеніе Варвары Александровны, послѣ того, какъ гостившія въ замкѣ дамы явились въ Эрмитажъ и устроили ему овацію, и особенно, когда онъ пресытился поэтически-однообразною жизнью въ Эрмитажѣ, — на вопросъ Наташи, сдѣланный ею шутя, съ цѣлью избавить его отъ собственнаго упрямства, намѣренъ ли онъ продолжать разыгрывать роль медвѣдя, онъ отвѣтилъ: «нѣтъ!»
Съ этихъ поръ онъ проводилъ почти каждый вечеръ въ замкѣ. Сначала Наташа обрадовалась тому, что онъ нашелъ себѣ развлеченіе, но скоро вечера въ замкѣ обратились для нея въ мученіе. Ужасная перемѣна, происшедшая въ немъ во время продолжительной разлуки съ семьей, — перемѣна, предвидѣнная Наташей и, все-таки, испугавшая ее при его возвращеніи, какъ нѣчто совершенно неожиданное, никогда не выступала ярче, чѣмъ на этихъ вечерахъ въ замкѣ. Если, благодаря вліянію молодой жены и особенно благодаря желанію угождать ей во всемъ, онъ въ первые годы женитьбы съ невѣроятною быстротой научился держать себя въ обществѣ не какъ геній, а какъ всякій образованный, хорошо воспитанный человѣкъ, то во время своей скитальческой жизни онъ позабылъ это или, вѣрнѣе, это ему надоѣло. Теперь въ гостиной онъ исключительно или игралъ, или выслушивалъ восторги дамъ. Постоянное опьянѣніе ѳиміамомъ, гдѣ, какъ и когда бы то ни было, сдѣлалось для него потребностью. Все въ немъ одичало, даже его искусство.
Рядомъ съ любовью къ труднымъ чисто-техническимъ фокусамъ въ его игрѣ появилось много музыкальныхъ вольностей; чаще чѣмъ когда-либо онъ приходилъ въ бурное настроеніе и требовалъ отъ своей бѣдной скрипки того, чего она не могла дать, и тогда она рычала и стонала, точно въ адскихъ мукахъ; если прежде онъ сожалѣлъ о томъ, что не всегда можетъ владѣть собой, то теперь онъ хвастался этимъ. Это сдѣлалось его особенностью, отличающею его отъ всѣхъ современныхъ виртуозовъ. Не было сомнѣнія, что, несмотря на вкравшуюся небрежность, увлекательность его игры развилась сильнѣе, чѣмъ прежде. Особенно на женскую половину слушателей она производила просто унизительное очарованіе. Его тріумфы въ гостиной замка доказывали это. Онъ пользовался своимъ положеніемъ. Хотя ему самому было бы скучно провести цѣлый вечеръ безъ музыки съ свѣтскими людьми, далекими отъ его внутреннихъ интересовъ, онъ, все-таки, иногда до невѣжливости заставлялъ себя просить, прежде чѣмъ бралъ въ руки скрипку. Случалось, что онъ дожидался, чтобы какая-нибудь особенно безумная поклонница подала ему его скрипку на колѣняхъ. Одна изъ присутствующихъ дамъ садилась тогда за рояль, чтобы акомпанировать ему, другія группировались какъ можно ближе вокругъ него, стараясь принять позы, выражающія самый безумный восторгъ. Онъ чувствовалъ во время игры ихъ страстные взоры, обращенные къ нему, видѣлъ ихъ хорошенькія склоненныя головки; кровь приливала ему къ головѣ и онъ не помнилъ себя. Но и онѣ тоже не помнили себя. Если въ отношеніяхъ свѣтскихъ дамъ, бывавшихъ у него въ домѣ въ Германіи, кромѣ восхищенія его искусствомъ, проглядывала доля покровительства, то теперь эти красавицы ухаживали за нимъ, какъ рабыни, домогающіяся его милости. Когда онъ кончалъ, онѣ не знали, какимъ безумствомъ превзойти другъ друга, чтобы выразить свой восторгъ. А въ то время, какъ онѣ, опьяненныя музыкой, толпились вокругъ артиста, выпрашивая у него автографы или локоны, или выбирая изъ пепельницъ его окурки сигаръ, чтобы сохранить ихъ на память, Елагина разсказывала въ сосѣдней комнатѣ какому-нибудь новому гостю романъ сестры, заканчивая каждый разъ словами: «Бѣдная сестра… у нея было столько поклонниковъ! Вѣдь, вы знаете, что она отказала князю Друбецкому. Мы были въ отчаяніи, когда узнали объ ея помолвкѣ съ Ленскимъ. Правда, онъ великій геній!»
И она глубоко вздыхала.
Наталья Александровна стояла одна на террасѣ, выходящей изъ залы. Она была рада, когда оставалась одна, когда никто не подходилъ къ ней и не спрашивалъ, не болитъ ли у нея голова, или не случилось ли съ ней чего-нибудь. Случилось ли съ ней что-нибудь! Ни одинъ человѣкъ не могъ понять, какъ она страдала, не было ни одного человѣческаго утѣшенія, которое она не приняла бы за оскорбленіе, какъ бы деликатно оно ни было предложено. Какъ ничтожны были уколы, раздражавшіе ее въ Германіи, въ сравненіи съ этою мукой! Вокругъ нея разстилалась душная лѣтняя ночь; черныя тѣни деревьевъ ложились при лунномъ свѣтѣ на сѣроватозеленыя поляны, на которыхъ не сверкало ли одной капли росы.
Изъ дома разнесся въ тишинѣ громкій, рѣзкій смѣхъ. Наташа взглянула въ окно залы. Ленскій сидѣлъ тамъ въ кругу дамъ. Разгоряченный утомительными пьесами, онъ вытиралъ потъ на лбу и на шеѣ. Онъ разсказывалъ что-то, чего Наташа не могла разслышать, но что, очевидно, казалось ему очень смѣшнымъ и шокировало его дамъ, выказывавшихъ комически-преувеличенное негодованіе. Смущенная улыбка показалась на его губахъ, онъ схватилъ руку дамы, сидѣвшей ближе всѣхъ къ нему, заискивающе похлопалъ ее и поднесъ къ губамъ. Онъ имѣлъ манеру такъ извиняться, когда говорилъ что нибудь очень неприличное.
Наташа отступила въ тѣнь. Отчаяніе, смѣшанное съ отвращеніемъ, овладѣло ею. Съ тупою, почти физическою болью она почувствовала то, въ чемъ сама не хотѣла себѣ дать яснаго отчета, чего ни за что не хотѣла назвать по имени — ревность!
Всѣ дурныя стороны его натуры всплыли вверхъ, какъ въ потокѣ, который, высоко поднявшись отъ страшной бури, пѣнясь и клокоча, мечется въ своемъ руслѣ, не находя себѣ покоя и мѣста. Иногда онъ приглашалъ гостей изъ Парижа, иногда гости пріѣзжали безъ приглашенія; они бывали большею частью только за завтракомъ, но Наталья Александровна и въ это короткое время успѣвала придти отъ нихъ въ ужасъ; это были уже не тѣ второстепенные артисты, которыхъ приглашала Наташа въ прошломъ году въ Эрмитажъ, нѣтъ… Ленскій дошелъ до того положенія, когда артистъ терпитъ вокругъ себя только льстецовъ и дураковъ. И что за ужасные, незнакомые ни съ какими общепринятыми формами вѣжливости, люди окружали его иногда! Мужчины оставались только за завтракомъ и Наташа употребляла всѣ силы, чтобы скрыть отвращеніе, возбуждаемое въ ней манерами и выраженіями этой толпы, даже отъ мужа, но онъ съ своею проницательностью угадывалъ ея чувства. Вначалѣ онъ старался щадить ее, удерживалъ при ней разговоръ въ границахъ приличія. Но въ одинъ прекрасный день это надоѣло ему; вино ли ударило ему въ голову, раздражила ли его какая-нибудь тайная досада, но онъ почувствовалъ потребность сбросить съ себя цѣпи условныхъ приличій. Едва онъ показалъ примѣръ беззастѣнчивой свободы рѣчей, всѣ остальные мужчины послѣдовали за нимъ; они смѣялись, шутили, не обращая на Наташу ни малѣйшаго вниманія, держали себя какъ въ холостой компаніи, когда оди возбуждены виномъ, и Ленскій превосходилъ ихъ всѣхъ. Отъ времени до времени онъ сердито взглядывалъ на Наташу, какъ бы досадуя, зачѣмъ представляется она такою скромницей, зачѣмъ жеманится такъ. Для замужней жерщины ея лѣтъ это смѣшно, ничто иное, какъ гримасы и аффектація. За дессертомъ она не могла больше выдержать, встала изъ-за стола и заперлась въ своей комнатѣ. Она чувствовала себя дурно, готова была упасть въ обморокъ. Какъ мучило его потомъ воспоминаніе объ этой грубости, она никогда не узнала. Онъ былъ слишкомъ гордъ, чтобы дать ей это замѣтить; напротивъ, когда онъ встрѣтился съ ней послѣ этой сцены, онъ держалъ себя такъ, какъ будто бы онъ долженъ былъ простить ей капризъ. Съ этихъ поръ Наталья Александровна не появлялась на эти завтраки, но издали до нея доносился звонъ стакановъ, громкій смѣхъ. Она зажимала уши и закусывала губы.
При всемъ этомъ, онъ съ каждымъ днемъ дѣлался мрачнѣе и недовольнѣе. Сначала его занимали тріумфы въ замкѣ, но мало-по-малу они надоѣли ему, онъ находилъ все это глупымъ, безсмысленнымъ. Его положеніе среди исключительно свѣтскихъ людей злило его. Въ то время, какъ дамы чуть не бросались ему на шею, на лицахъ мужчинъ онъ замѣчалъ улыбку, раздражавшую его. Если съ аристократками еще въ началѣ своей карьеры онъ чувствовалъ себя à son aise, то, напротивъ, съ мужчинами этого круга онъ до конца жизни не могъ научиться, какъ держать себя. Ихъ отношенія къ нему всегда раздражали его. Правда, они относились къ нему съ изысканною любезностью, но никогда не обращались какъ съ равнымъ, были всегда слишкомъ вѣжливы съ нимъ. Если онъ входилъ въ курильную комнату, гдѣ они, заложивъ руки въ карманы, съ папиросами въ зубахъ, толковали о политикѣ, лошадяхъ или женщинахъ, то разговоръ сейчасъ же принималъ болѣе сдержанный характеръ. Какъ только онъ открывалъ ротъ, всѣ остальные слушали его въ торжественномъ молчаніи, потомъ кто-нибудь выдѣлялся изъ группы, отходилъ съ нимъ въ сторону и старался завести разговоръ о музыкѣ. Онъ стѣснялъ ихъ, они стѣсняли его. Прежде онъ относился къ этому по-философски, но за послѣднее время его обидчивость усилилась. Въ послѣдніе мѣсяцы, которые онъ провелъ переѣзжая изъ города въ городъ, пожиная лавры, окруженный артистами исключительно втораго и третьяго разряда, онъ постепенно привыкъ сознавать себя центромъ общества. Здѣсь же, несмотря на безумное поклоненіе женщинъ, онъ очень скоро понялъ, какую собственно ничтожную роль играетъ онъ на свѣтѣ, хотя и доставляетъ своимъ искусствомъ наслажденіе столькимъ людямъ. Съ русскими онъ, все-таки, чувствовалъ лучше себя, но иногда пріѣзжали въ замокъ иностранные дипломаты; снисходительные комплименты этихъ господъ выводили его изъ себя. Чѣмъ былъ онъ, въ самомъ дѣлѣ, въ глазахъ этихъ глупыхъ людей? — спрашивалъ онъ себя. Акробатомъ высшаго сорта, человѣкомъ, существующимъ только для ихъ развлеченія. Какъ будто бы музыка не выше всѣхъ искусствъ и искусство не въ десять разъ святѣе, божественнѣе политическихъ дѣлъ этихъ господъ дипломатовъ! «Искусство одно вѣчно на землѣ, я одинъ безсмертенъ изъ всѣхъ васъ», — говорилъ онъ себѣ. Но затѣмъ являлся вопросъ: «Да безсмертенъ ли я? Что сдѣлалъ я до сихъ поръ, чтобы заслужить безсмертіе артиста?»
Хорошо онъ чувствовалъ себя только въ тѣ дни, когда мужчины отправлялись на охоту, и онъ съ красивымъ художникомъ, испанцемъ съ деревянною ногой, оставался одинъ въ кругу десяти, двѣнадцати дамъ, хотя и тутъ его раздражало его исключительное положеніе.
Самою красивой изъ его поклонницъ въ замкѣ, быстро завоевавшею себѣ его особенное расположеніе, была графиня Марина Левенскіольдъ. Какъ было сказано выше, она была полька, замужемъ за иностраннымъ дипломатомъ, съ которымъ разошлась. Она была, конечно, идеалисткой, какъ почти всѣ женщины, соскользнувшія съ прямаго пути, и была замѣчательно музыкальна. Самымъ пикантнымъ въ ней было то, что, несмотря на жизнь врозь съ мужемъ, котораго, впрочемъ, всѣ ненавидѣли, и несмотря на ея страшное кокетство, про нее нельзя было ничего сказать, что бы серьезно повредило ея репутаціи. Можетъ быть, именно эта-то гордая безупречность и привлекала къ ней Ленскаго. Она была красива, нравилась ему и потомъ… отчего это говорятъ, что эта маленькая полька непобѣдима? Ему непреодолимо захотѣлось попробовать.
Въ числѣ гостей въ замкѣ находился и прежній Наташинъ поклонникъ, графъ Левъ Пахотинъ. Трогательно-вѣрный своему старому чувству, онъ при каждомъ удобномъ случаѣ старался выказать Наташѣ свое почтительное поклоненіе. Все еще красивый мужчина, онъ былъ богатъ, перемѣнилъ военную службу на дипломатическую, занималъ уже видное положеніе и все еще не былъ женатъ. Наташѣ было крайне непріятно, что ей какъ разъ при немъ приходится играть такую унизительную роль. Иногда она чувствовала на себѣ грустный взглядъ его добрыхъ синихъ глазъ, полныхъ сожалѣнія. Вся гордость ея возмущалась тогда; она употребляла всѣ силы, чтобы не дать ничего замѣтить, и была опять прежнею обворожительною, недоступною Наташей Ассановой.
Въ половинѣ августа, въ жаркій вечеръ, въ замкѣ собралось необыкновенно блестящее и многочисленное общество. Мужчины и дамы сидѣли группами въ громадномъ салонѣ, въ которомъ ширмы и роскошныя растенія образовали множество уютныхъ уголковъ, болтали, смѣялись, кокетничали, ѣли фрукты, подаваемые лакеями съ торжественнымъ видомъ и въ блестящихъ ливреяхъ.
Наташа сознавала, что въ этотъ вечеръ она особенно интересна; Пахотинъ почти не отходилъ отъ нея. Она замѣтила, что поведеніе графа раздражало Ленскаго, что онъ не разъ безпокойно взглядывалъ въ ея сторону, и радовалась этому; она сдѣлалась еще любезнѣе съ Пахотинымъ. Вдругъ она замѣтила, что Ленскій вышелъ изъ залы; съ инстинктивною ревностью глаза ея искали графиню Левенскіольдъ. Ея тоже не было. Кровь закипѣла въ жилахъ Наташи, Пахотинъ показался ей вдругъ скучнымъ и навязчивымъ, и она поспѣшила избавиться отъ него.
— Будьте любезны, добудьте мнѣ еще мороженаго, графъ! — попросила она.
Онъ повиновался съ большою готовностью. Едва онъ отошелъ отъ нея, она вышла изъ залы на террасу. Тамъ никого не было, но въ паркѣ, не очень далеко, не дальше, чѣмъ дама можетъ позволить себѣ въ прелестный лѣтній вечеръ выйти въ садъ въ обществѣ кавалера, она замѣтила двѣ фигуры — мужа и графиню. Какая-то неестественная сила влекла ее къ нимъ, чтобы какъ-нибудь прервать ихъ бесѣду; она сдѣлала уже шагъ впередъ, но потомъ остановилась, краснѣя передъ самой собою. Неужели она дошла до того, что способна сдѣлать такой унизительный поступокъ? Она точно приросла къ мѣсту. Замѣченныя ею въ паркѣ фигуры тоже не двигались. Она видѣла, какъ Ленскій топнулъ ногой и закинулъ назадъ голову; она знала это деспотическое, рѣзкое движеніе. Потомъ ей показалось, что она разслышала слова: «pas de sens commun — enfantillages!» Сердце ея громко застучало, она повернулась и вошла въ залу; вскорѣ послѣ этого и Ленскій присоединился къ остальнымъ гостямъ, и графиня Левенскіольдъ. Отъ Наташи не ускользнуло, что они вошли въ залу черезъ разныя двери. Графиня была страшно блѣдна, губы ея лихорадочно горѣли; на лицѣ же Ленскаго незамѣтно было никакихъ слѣдовъ волненія, онъ былъ даже любезнѣе, чѣмъ обыкновенно, былъ милъ со всѣми дамами и безъ особенныхъ упрашиваній взялъ въ руки скрипку.
Въ то время, какъ онъ игралъ, онъ стоялъ, обернувшись въ сторону графини Левенскіольдъ, и извлекалъ въ этотъ вечеръ изъ своей скрипки такіе хватающіе за душу, сладостные звуки, что самые серьезные мужчины вмѣстѣ съ женщинами преклонились предъ его искусствомъ. Во время его игры съ нервною графиней сдѣлалась истерика и она ушла изъ комнаты. Немного спустя Наташа съ Ленскимъ шла черезъ паркъ домой. По обѣимъ сторонамъ дорожки, не которой они шли, росли частые кустарники, почти сплетаясь вѣтвями надъ ихъ головами. Лунный свѣтъ проникалъ сквозь вѣтви, и тѣнь листьевъ, точно кружева, ложилась на желтомъ пескѣ. Страшно удушливая жара въ чащѣ деревьевъ затрудняла дыханіе.
Оба шли молча; гордо поднявъ голову, Наташа смотрѣла впередъ, его же взглядъ все чаще и чаще останавливался на ней. Согласно господствующему въ замкѣ обыкновенію, на ней былъ роскошный туалетъ и вслѣдствіе жары она спустила съ своихъ открытыхъ плечъ бѣлую, вышитую золотомъ накидку. Лунный свѣтъ падалъ на ея фигуру, на отвернувшуюся въ сторону головку. Напрасно старался онъ заглянуть ей въ глаза, очертаніе щеки, подбородка и шеи видѣлъ онъ, и какъ красиво это было! Еще ни разу со времени его возвращенія она такъ не нравилась ему. Стоило ли смотрѣть на какую-нибудь другую женщину рядомъ съ этой? Поддаваясь внезапному, смѣшанному съ раскаяніемъ возбужденію, онъ привлекъ ее къ себѣ и прикоснулся губами къ ея плечу. Но она освободилась отъ его объятій, несмотря на его нѣкоторую настойчивость. Его руки опустились, но взгляда онъ не могъ оторвать отъ нея. Какъ высоко держала она голову, какое презрительное высокомѣріе выражалъ ея маленькій ротикъ! Ему вспомнился Пахотинъ, склонившійся надъ ея кресломъ, униженно вымаливающій какого-нибудь ничтожнаго знака ея расположенія.
«Кто знаетъ, можетъ быть, она сожалѣетъ…» — думалъ онъ, и страшная злоба защемила его сердце.
Дня черезъ три послѣ этой сцены, — три дня, въ теченіе которыхъ Ленскій и Наташа, въ обоюдномъ раздраженіи, не сказали другъ съ другомъ ни слова, — Ленскій сообщилъ женѣ, что ему необходимо ѣхать въ этотъ день въ Парижъ, чтобы переговорить съ Флоксландомъ объ изданіи новаго произведенія; кстати, онъ хотѣлъ воспользоваться случаемъ, чтобы послушать новую оперу Гуно; поэтому онъ не можетъ вернуться домой раньше слѣдующаго дня съ пятичасовымъ поѣздомъ. Все это онъ сказалъ угрюмымъ тономъ и, не поцѣловавши ее на прощанье, ушелъ на станцію.
Она думала уже, что онъ далеко, когда онъ опять вернулся.
— Забылъ ты что-нибудь? — спросила Наташа.
— Да, я собственно хотѣлъ спросить тебя, не надо ли тебѣ, чего-нибудь въ Парижѣ?… Тогда… если хочешь, поѣдемъ со мной, вмѣстѣ пойдемъ въ оперу… я подожду, пожалуй, до слѣдующаго поѣзда, чтобы ты успѣла одѣться.
Если бы онъ сказалъ это ласково, но онъ говорилъ грубо, рѣзко, какъ будто ему дѣла нѣтъ до этого. Онъ слишкомъ оскорблялъ ее въ послѣднее время для того, чтобы она сейчасъ же снизошла на его первую попытку къ примиренію.
— Благодарю тебя, — холодно отвѣтила она, — тебѣ будетъ гораздо веселѣе безъ меня.
Одну минуту онъ колебался, потомъ пожалъ плечами и ушелъ.
Какъ только онъ ушелъ, Наташа раскаялась въ своей глупости и упрямствѣ. Правда, глупо и нехорошо было не помириться съ нимъ, разъ онъ при всей своей гордости сдѣлалъ къ этому первый шагъ. Ей хотѣлось плакать отъ злости на самоё себя. Настоящее дитя, которымъ она все еще была въ глубинѣ сердца, она не могла перестать думать о томъ удовольствіи, котораго она себя лишила! Какъ весело было бы провести съ нимъ вдвоемъ цѣлый день въ Парижѣ, обѣдать въ Café Anglais наскоро и рано, чтобы не опоздать въ оперу; она бы сама заказала обѣдъ, — она такъ хорошо знала его любимыя кушанья; потомъ на другой день они вмѣстѣ накупили бы всевозможныхъ изящныхъ бездѣлушекъ! Она помнила, какъ въ прошломъ году онъ былъ добръ и терпѣливъ, ходилъ съ нею по магазинамъ, она купила Колѣ игрушекъ, а дѣвочкѣ вязаное платьице… она и сейчасъ представляла себѣ это платьице… а вмѣсто всего этого… ахъ, какъ досадно! Часы тянулись необыкновенно медленно, она не выходила изъ дома и вечеромъ не пошла въ замокъ, — ничто не влекло ее туда. Когда Коля занялъ за обѣдомъ свое мѣсто противъ матери, то, развертывая салфетку, съ серьезнымъ видомъ замѣтилъ:
— Мама, сегодняшній день похожъ на тотъ, когда папа уѣзжалъ въ Америку; только ты не такъ грустна, потому что знаешь, что онъ скоро вернется.
Наташа улыбнулась ребенку.
Черезъ минуту Коля заговорилъ опять:
— Мамочка, пойдемъ мы завтра встрѣчать папу?
Мать утвердительно кивнула головой. Коля задумчиво опустилъ голову на руку.
— Не опоздалъ бы только онъ опять на поѣздъ, — сказалъ онъ.
Наталья Александровна одна только имѣла право входить въ святилище Ленскаго, прикасаться къ его вещамъ и вытирать пыль на письменномъ столѣ. Съ замѣчательною аккуратностью она исполняла всегда эту обязанность; только въ послѣднее время она измѣнила любимой привычкѣ.
Сейчасъ же послѣ своего возвращенія онъ долженъ замѣтить сегодня, что во время его отсутствія она думала о немъ.
Она была въ отличномъ расположеніи духа. Она не хотѣла больше сердиться за то, что онъ доставилъ ей столько тяжелыхъ часовъ. Ему самому, навѣрное, нелегко было. Онъ еще не вполнѣ привыкъ дома; она знала, что ей снова придется покорять его себѣ послѣ долгаго отсутствія. При воспоминаніи о неприличныхъ выраженіяхъ, часто употребляемыхъ имъ теперь, и особенно въ обществѣ проходимцевъ, пріѣзжавшихъ къ нему изъ Парижа, щеки ея заливались румянцемъ, но, вѣдь, онъ врядъ ли сознавалъ тогда, что говорилъ. Она напрасно разсердила его своею дѣтскою застѣнчивостью; великія натуры склонны къ преувеличиваніямъ, и ихъ надо принимать такими, каковы онѣ есть, и не раздражать ихъ совершенно безполезными замѣчаніями.
Только при мысли о графини Левенскіольдъ ее охватывала непріятная дрожь. И вдругъ въ головѣ ея мелькнула мысль: зачѣмъ, собственно, онъ поѣхалъ въ Парижъ? Но, почти смѣясь, она отвѣтила себѣ: «Развѣ могъ онъ задумать что-нибудь дурное, разъ онъ звалъ меня съ собой?»
Аккуратно поставивъ все на свое мѣсто на письменномъ столѣ, она вышла въ садъ, чтобы сорвать для него лучшія розы, оставшіяся еще въ саду. Тихо напѣвая одинъ изъ романсовъ, посвященныхъ ей, когда она была невѣстой, она отнесла въ его комнату вазу съ красивымъ букетомъ и поставила на письменный столъ. Вдругъ она увидѣла въ металлической пепельницѣ полусгорѣвшую бумажку, не замѣченную ею раньше. Она взяла бумажку, чтобы посмотрѣть, можно ли ее выбросить. Кровь остановилась въ ея жилахъ. Она прочла написанныя по-французски слова: «Мой хорошій… мой освободитель… погубилъ меня… разбилъ… Парижъ…»
Она едва устояла на ногахъ. «Отъ кого эти строки?… Не графини ли Левенскіольдъ это почеркъ?… Нѣтъ, нѣтъ, этого не можетъ быть… вѣдь, онъ звалъ меня съ собой… Да, онъ звалъ меня». Она повторила это про себя десять разъ, тысячу разъ, чтобы прогнать отъ себя подозрѣніе, неотвязно шевелившееся въ ея головѣ. Она не могла повѣрить этому, не хотѣла вѣрить. Графиня Левенскіольдъ даже не уѣзжала, вѣдь, изъ замка.
Но какъ она ни старалась разсѣять это подозрѣніе, она не могла; тысяча ничтожныхъ обстоятельствъ подтверждали его.
Солнце ярко свѣрило на сапфирно-синихъ небесахъ, но Наташа не замѣчала этого, — безъ шляпы, безъ зонтика, бѣжала она прямо черезъ паркъ въ замокъ; она хотѣла удостовѣриться. Никого не было дома, дамы еще не возвращались съ прогулки.
— La princesse regrettera beaucoup, — замѣтилъ метръ д’отель, встрѣтившій ее въ прихожей. — Можетъ быть, madame останется завтракать, сейчасъ поставятъ приборъ для madame.
Это былъ старый, лакей, котораго Наташа давно знала.
— Нѣтъ, я не могу остаться, я хотѣла только узнать о здоровьи графини Левенскіольдъ; у нея былъ очень нездоровый видъ, — пробормотала она.
— Графиня Левенскіольдъ? — удивленно спросилъ камердинеръ. — Ея уже нѣтъ здѣсь; бѣдная графиня еще третьяго дня вечеромъ совершенно неожиданно уѣхала. Меня поразилъ, какой у нея нездоровый видъ; значитъ, и вы, сударыня, замѣтили это?
Что пробормотала она въ отвѣтъ, она не помнила. Черезъ нѣсколько минутъ она бѣжала опять черезъ паркъ домой безъ шляпы, безъ зонтика. Солнце все такъ же ярко освѣщало землю съ сапфирно-синяго неба, но она не чувствовала, какъ печетъ солнце, не видѣла, какъ сине небо; для нея солнца не существовало, небеса были мрачны; ей казалось, что они медленно надвигаются на нее, давятъ ее своею тяжестью.
«Вѣдь, онъ хотѣлъ взять меня съ собой, — повторяла она про себя, какъ будто бы въ этихъ словахъ было утѣшеніе, — да, онъ хотѣлъ меня взять съ собой…» Тутъ вспомнилось ей смущенное, безпокойное выраженіе его лица, когда онъ въ послѣдній моментъ вернулся, чтобы предложить ей ѣхать съ нимъ; ясно, что у него былъ припадокъ раскаянія. «Я могла помѣшать этому!» — мрачно шептала она, дрожа всѣмъ тѣломъ отъ волненія и ужаса.
Въ это время Ленскій шелъ по Rue de la Paix, устремивъ впередъ мрачный взглядъ. Онъ не зналъ, почему онъ избралъ именно эту улицу, ему было безразлично, гдѣ идти, ему надо было какъ-нибудь убить время. Его терзала страшная злость на самого себя и, въ то же время, мучило отвращеніе. Все то же самое… одна женщина, какъ другая… Единственная изъ всѣхъ, это его собственная… и онъ… онъ воспользовался первымъ удобнымъ случаемъ, чтобы нанести ей оскорбленіе.
Проходя мимо отеля, въ которомъ они жили въ прошломъ году, онъ ускорилъ шагъ. Въ витринѣ сверкнули великолѣпные брилліанты; онъ вошелъ. Онъ хотѣлъ купить что-нибудь Наташѣ, обрадовать ее. Онъ выбралъ хорошенькую брошку, отдѣланную смарагдами, ея любимыми каменьями.
Какъ только онъ вышелъ изъ магазина, ему представилось, что крошечный футляръ въ его карманѣ давитъ, тянетъ внизу. Какъ смѣлъ онъ дерзнуть сдѣлать ей подарокъ въ эту минуту! Онъ схватилъ футляръ и бросилъ его на землю… въ бѣшенствѣ, внѣ себя, наступилъ на него разъ, другой… Такъ!… Теперь легче стало… необходимо было излить какъ-нибудь свое бѣшенство.
Въ пять часовъ, когда онъ вернулся домой, онъ былъ спокойнѣе. Что случилось, того ужь нельзя измѣнить, необходимо было позаботиться о томъ, чтобы окончательно не испортить себѣ будущности. Его обезпокоило, что Наташа не встрѣтила его, но, впрочемъ, не особенно удивило; она все еще сердится на него. Надо, чтобы она перестала сердиться.
На его вопросъ: «гдѣ барыня?» — ему отвѣтили: «въ своей комнатѣ». Но что это значитъ? Въ комнатѣ безпорядокъ, ящики выдвинуты, на столахъ и стульяхъ лежатъ груды бѣлья, дѣтскихъ вещей, точно передъ отъѣздомъ. Онъ ничего не понималъ и только замѣтилъ, какъ при его входѣ она сильно вздрогнула, не оборачиваясь къ нему.
— Что ты дѣлаешь, Наташа? Собираешься уже переѣзжать? — спросилъ онъ.
— Какъ видишь, — коротко отвѣтила она, не отрываясь отъ, своего занятія.
— Это хорошая мысль, — сказалъ онъ, — я самъ хотѣлъ тебѣ предложить переѣхать отсюда. Но какъ это пришло тебѣ въ голову?
Вмѣсто отвѣта, она пожала только плечами. Послѣдовала пауза. Онъ подошелъ къ ней ближе.
— Наташа, — серьезно заговорилъ онъ мягкимъ, нѣжнымъ голосомъ, глубоко проникавшимъ прежде въ ея сердце и который она слышала теперь въ первый разъ со времени его возвращенія изъ Америки, — Наташа, не думаешь ты развѣ, что мы хорошо бы поступили, заключивъ миръ?
Онъ хотѣлъ обнять ее, но она отшатнулась отъ него; тутъ она въ первый разъ повернула къ нему свое лицо. Онъ съ ужасомъ замѣтилъ, какой у нея былъ несчастный видъ. Губы были блѣдны, черты лица обострились, какъ у умирающей. Въ душѣ ея шевельнулось сомнѣніе, ея глаза искали его взгляда; безпокойство, надежда волновали ее. «Можетъ быть, я напрасно мучила, терзала себя, — подумала она, — онъ не могъ бы такъ говорить со мной, если бы…»
Дрожащими руками отперла она крошечный ящикъ и достала поду сожженное письмо, которое она не рѣшалась носить при себѣ. Она протянула Ленскому письмо. Онъ быстро измѣнился въ лицѣ.
— Какимъ образомъ попала къ тебѣ въ руки эта глупая записка? — воскликнулъ онъ.
— Дѣло не въ этомъ, — отвѣтила она беззвучнымъ голосомъ и при этомъ покачнулась такъ, что должна была удержаться за кресло, чтобы не упасть. — Былъ ты… въ Парижѣ… вмѣстѣ… съ Левенскіольдъ… или нѣтъ?
Отчего онъ не могъ солгать? Онъ молчалъ.
Еще разъ взглянула она на него съ отчаяніемъ и мольбой. Онъ отвернулъ лицо.
Она громко вскрикнула, схватилась руками за волосы и безсильно опустилась въ кресло, потомъ блѣдною, дрожащею рукой указала ему на дверь.
Ленскій не двигался.
— Уйди! — строго произнесла она; рука ея уже не дрожала, вся фигура ея исполнилась величія и гордости.
Вмѣсто того, чтобы повиноваться ея приказанію, онъ опустился къ ея ногамъ и покрылъ поцѣлуями ея платье.
— Я виноватъ передъ тобой, — воскликнулъ онъ, — но если бы ты знала, какъ я сержусь на себя за это, какъ это мучаетъ меня, ты бы простила меня. Ты не будешь ревновать меня за, это, не стоитъ того; думаютъ часто не то, что дѣлаютъ! — онъ нетерпѣливо пожалъ плечами. — Ты, все-таки, для меня единственная женщина на свѣтѣ; клянусь, это не стоитъ того, чтобы ты такъ мучилась!
Онъ взялъ ея руку, но она отдернула ее.
— Оставь меня, — крикнула она, — между нами все кончено… иди!
Только тутъ понялъ онъ, насколько положеніе дѣла серьезно.
— Все кончено… — пробормоталъ онъ. — Что хочешь ты сказать?
— Что я не могу больше оставаться въ одномъ домѣ съ тобой, что я уѣзжаю къ матери, что я хочу разводиться, — вотъ что я хочу сказать. Ожидалъ ты развѣ чего-нибудь другаго?
Онъ схватился рукой за лобъ.
— Разводиться… но это немыслимо! — воскликнулъ онъ. — Разводиться!… А дѣти?
Она вздрогнула.
— Да… дѣти, — грустно прошептала она глухимъ голосомъ, — дѣти!
И съ горькою улыбкой она поглядѣла на свои приготовленія къ отъѣзду, на сундукъ, на разложенныя вещи.
Онъ снова подошелъ къ ней.
— Ты видишь, что связь между нами не можетъ порваться, — сказалъ онъ. — Ты не можешь уѣхать.
— Нѣтъ, — произнесла она съ горечью. — Нѣтъ, я не могу уѣхать, даже этого утѣшенія не остается мнѣ. Какъ мать твоихъ дѣтей, я вынуждена остаться въ твоемъ домѣ. И, все-таки, между нами все кончено… Иди!
Онъ ушелъ въ свой кабинетъ; едва онъ вошелъ въ него, имъ овладѣло чувство умиленія и тоски. Онъ замѣтилъ, что она была здѣсь, что она вытерла пыль, привела въ порядокъ его запущенный въ послѣднее время письменный столъ и убрала все такъ, какъ онъ любилъ. Онъ замѣтилъ вазу съ свѣжими розами. Она, очевидно, думала о немъ во время его отсутствія, хотѣла помириться съ нимъ; и въ то время, какъ она трудилась, гдѣ-нибудь въ комнатѣ она нашла несчастную записку. Все кончено! Нѣтъ, этого не можетъ быть! Ревность говоритъ въ ней, это пройдетъ. Ревность! если бы это дѣйствительно была ревность; но то, что онъ прочелъ въ ея чертахъ, было другое, то было почти отвращеніе. Что онъ надѣлалъ? Красивую молодую женщину онъ на восемь мѣсяцевъ оставилъ одну, а вернувшись, вмѣсто того, чтобы вознаградить ее любящимъ вниманіемъ за ея грустное, долгое одиночество, онъ передъ ея главами проводилъ цѣлые дни въ кругу обожательницъ и, наконецъ…
— Она чувствуетъ ко мнѣ отвращеніе — и права! — шепталъ онъ. — Еслибъ она перенесла это, то она была бы жалкая женщина и я долженъ былъ бы ее презирать наравнѣ съ другими… ее, мою гордую, чудную Наташу.
Онъ облокотился на столъ и опустилъ голову на руку.
Сумерки спускались въ комнату, окутывали мракомъ углы и заволакивали очертанія мебели; свѣтъ медленно угасалъ, только бѣлыя розы блѣстѣли въ темнотѣ.
Отворилась дверь, слуга доложилъ, что кушать подано. Ленскому показалось страннымъ, что сегодня онъ долженъ идти обѣдать, какъ и каждый день; онъ не могъ ѣсть, но онъ не хотѣлъ, чтобы прислуга замѣтила что-нибудь, и отправился въ столовую. Придетъ ли она? — спрашивалъ онъ себя. Какъ могъ онъ надѣяться на это! Конечно, ея не было. Только Коля, въ ожиданіи, стоялъ около серебряной миски, блестѣвшей на столѣ. Въ своей семьѣ Ленскій всегда самъ разливалъ супъ. Коля поднялся на цыпочки и приподнялъ своимъ маленькимъ пальчикомъ одинъ край крышки. Онъ съ жадностью поднялъ носикъ и медленно вдохнулъ вкусный запахъ, причемъ съ видомъ знатока опустилъ ноздри и закрылъ глаза.
— Я ужь вижу, это раковый супъ, мой любимый супъ, папа! — воскликнулъ онъ, садясь на кресло съ подложенною для него подушкой.
Это была мелочь, но она кольнула Ленскаго въ сердце. Potage au bisque былъ также его любимымъ супомъ. Онъ взглянулъ на Наташино мѣсто. Ужасное смущеніе примѣшивалось къ его страданію; подъ какимъ-то предлогомъ онъ отослалъ стоявшаго у буфета лакея.
— Мама не придетъ? — обратился онъ къ мальчику, начавшему ѣсть супъ.
— Нѣтъ! У мамы голова болитъ… бѣдная мама!
— Хочешь ты быть умнымъ мальчикомъ, Коля?
— Да, папа!
— Такъ отнеси тарелку супа мамѣ… не пролей только… можетъ быть, мама скушаетъ нѣсколько ложекъ.
Съ серьезнымъ видомъ Коля исполнилъ свое порученіе. Ленскій отворилъ ему дверь столовой и смотрѣлъ, какъ онъ шелъ по слабоосвѣщенному корридору съ зеленымъ ковромъ. Какъ красиво и мило все это было: лампы въ старинныхъ резервуарахъ изъ cuivre poli, оленьи рога на стѣнахъ! И онъ могъ чувствовать себя нехорошо дома!
Между тѣмъ, вернулся Коля.
— Я оставилъ тамъ супъ, — разсказывалъ онъ отцу, стоявшему, прислушиваясь, у дверей, — но мама не стала его ѣсть.
— Что дѣлаетъ мама?
— Она держитъ сестрицу на колѣняхъ.
Во время обѣда, видя, что отецъ ничего не ѣстъ, и Коля тоже лишился аппетита; сначала онъ заискивающимъ тономъ упрашивалъ отца:
— Папа! маленькій кусочекъ ты долженъ скушать, сегодня такой вкусный обѣдъ; сегодня за завтракомъ мы съ мамой заказывали обѣдъ и я припоминалъ всѣ твои любимыя кушанья, которыя она забыла. Она была такъ весела до головной боли, и боль-то головная у нея сдѣлалась отъ того, что она въ самый жаръ бѣгала по парку безъ шляпы. Съѣшь же что-нибудь, папа!
Ленскій все еще смотрѣлъ на незанятое мѣсто Наташи. Вдругъ онъ услыхалъ необыкновенное движеніе въ домѣ, бѣготню и суету. Онъ вскочилъ, вышелъ въ корридоръ и натолкнулся на горничную, выбѣжавшую съ растеряннымъ лицомъ изъ комнаты Наташи.
— Что такое? Барынѣ хуже? — спросилъ онъ съ испугомъ.
— Нѣтъ, баринъ, но маленькая барышня заболѣла, вдругъ что-то сдѣлалось. Барыня приказала мнѣ ѣхать въ Шанси за докторомъ.
Одну секунду онъ простоялъ на мѣстѣ, потомъ направился въ комнату больной дѣвочки.
Болѣзнь ребенка была не заразительна, поэтому Колю не отдѣлили даже отъ больной, ему приказали только быть потише, что было излишнимъ, такъ какъ его живая дѣтская натура была и безъ того подавлена царствующимъ въ домѣ мрачнымъ настроеніемъ. Онъ тихонько подкрадывался къ двери, ручку которой съ трудомъ доставалъ, и шепотомъ спрашивалъ:
— Какъ здоровье сестрицы?
У бѣдной дѣвочки оказалось воспаленіе легкихъ; докторъ не скрылъ отъ родителей, какъ мало надежды на выздоровленіе. Два дня и три ночи просидѣли они оба около колыбели, гдѣ лежала больная дѣвочка, — два дня и три ночи, въ теченіе которыхъ несчастная безпокойно металась между кружевными подушками, въ то время какъ дыханіе ея, прерываемое мучительными припадками кашля, съ хрипомъ вылетало изъ ея груди. Иногда Машенька нетерпѣливо стонала и цѣплялась слабыми ручками за одѣяло и смотрѣла при этомъ на родителей такимъ страдальческимъ, полнымъ упрека взглядомъ, какимъ маленькія дѣти требуютъ отъ родителей облегченія. Отчего родители не помогутъ ей, зачѣмъ должна она такъ страдать?
А Наташа, бывшая прежде самою нѣжною матерью на свѣтѣ, относилась къ этому спокойно-равнодушно, какъ люди, сердце которыхъ оцѣпенѣло отъ страшнаго горя и неспособно уже принять никакихъ новыхъ страданій. Ее почти не безпокоила опасность, грозящая жизни дочери.
Да! Машенька умретъ, — говорила она себѣ, — этотъ милый, прелестный ребенокъ, на котораго она такъ радовалась. Въ ушахъ ей еще раздавался, какъ отдаленное эхо, ея веселый смѣхъ. Да, Маша умретъ! Да зачѣмъ бы она осталась жить? Лучше для нея умереть, чѣмъ вырости для того, чтобъ испытать такое же горе, какъ то, которое разбило сердце ея матери. Да, она умретъ и Наташа положитъ свою голову на маленькую подушку рядомъ съ блѣднымъ личикомъ ребенка и заснетъ навсегда… успокоится… Когда Маша умретъ, у Наташи не останется никакой обязанности… Коля?… Ахъ, Коля и безъ нея не пропадетъ!
Но Маша не умирала, ей слишкомъ хорошо было на свѣтѣ. Жаръ увеличивался и все безпокойнѣе металась она въ кроваткѣ. На третій день вечеромъ докторъ, умный, знающій свое дѣло человѣкъ, къ которому Наташа часто обращалась, когда заболѣвали дѣти, и который подъ руководствомъ парижской знаменитости боролся со смертью за жизнь Машеньки, — на третій день докторъ сказалъ, что, вѣроятно, ночью будетъ кризисъ и что онъ еще разъ заѣдетъ въ шесть часовъ утра, чтобы посмотрѣть. Онъ говорилъ очень грустнымъ тономъ. Ленскій проводилъ его въ прихожую, и когда вернулся въ комнату больной, лицо его сдѣлалось еще мрачнѣе.
Дѣвочка становилась все безпокойнѣе, приподнималась съ подушки, мучительно стонала и протягивала впередъ руки. Наташа завернула ее въ одѣяло и взяла на колѣни, но и тутъ дѣвочка не хотѣла лежать. Она чувствовала, что мать не такъ относится, какъ прежде. Она почти сердито отвернула головку отъ матери и протянула ручки къ отцу. Ленскій взялъ ее на руки, завернулъ плотнѣе въ одѣяло и успокоивалъ нѣжными словами. Съ какимъ очевиднымъ удовольствіемъ прижалось къ его груди ея маленькое тѣльце!
Наташа смотрѣла на него. Вѣдь, уже два дня онъ ухаживалъ за ребенкомъ, а не она. Только сейчасъ сообразила она это. Какъ нѣжно прикасался онъ къ ребенку, какія трогательно-поэтическія слова шепталъ онъ; такія выраженія встрѣчаются только въ пѣсняхъ, въ которыхъ народъ изливаетъ свою скорбь. Такія слова говорилъ онъ прежде ей, въ тѣ времена, когда онъ еще любилъ ее… И потокъ воскресшей любви прихлынулъ къ ея оцѣпенѣвшему сердцу.
Она все еще смотрѣла на него, ея вѣки отяжелѣли. Вдругъ она вздрогнула и испуганно поглядѣла кругомъ. Она крѣпко спала. Что случилось въ это время?
Утренній свѣтъ врывался въ комнату, на дворѣ по стекламъ барабанилъ дождь. Когда же начался дождь? Гдѣ Ленскій? Онъ стоялъ у окна и смотрѣлъ на дворъ. Какъ грустенъ, какъ блѣденъ онъ былъ! Ребенокъ!… и съ чувствомъ мучительнаго страха ея сердце вновь ожило. Она не рѣшалась заглянуть въ кроватку, она обернулась къ Ленскому.
— Дитя? — прошептала она.
Онъ приложилъ палецъ къ губамъ.
— Она спитъ… — и, прислушавшись, прибавилъ: — докторъ идетъ.
Вошелъ докторъ, наклонился надъ колыбелью. Маленькая паціентка спокойно и сладко спала, подложивъ кулачокъ подъ щечку. Ея личико было очень блѣдно и необыкновенно вытянулось, но лобъ влаженъ и около рта лежало довольное выраженіе.
— Лучше! — сказалъ докторъ съ удивленіемъ и радостью.
Онъ былъ пораженъ происшедшею перемѣной. Лихорадки нѣтъ, кризисъ прошелъ и если не случится ничего особеннаго, то опасность миновала.
— Нѣсколько ложекъ крѣпкаго бульона, когда проснется, и никакихъ лѣкарствъ. Adieu, à tantôt!
И онъ удалился.
Дверь затворилась за нимъ, шаги его раздавались по корридору. Наташа поднялась; она не знала, что сдѣлать: взглянуть ли на ребенка, упасть ли на колѣни… молиться… Ея глаза встрѣтились съ глазами Ленскаго. Она вздрогнула, протянула впередъ руки, какъ будто защищаясь отъ неожиданно проснувшагося страданія, голова закружилась и она упала безъ чувствъ. Онъ поднялъ ее на руки, отнесъ въ сосѣднюю комнату и положилъ на кушетку. Затѣмъ открылъ окно, въ которое ворвалась струя свѣжаго утренняго воздуха, намочилъ ея виски одеколономъ и разстегнулъ платье. Ея небрежно заложенные вверхъ волосы темною волной разсыпались по плечамъ. Какъ хорошо было ея блѣдное, грустное лицо! Онъ невольно приблизилъ губы къ ея вискамъ… она открыла глаза… дрожь пробѣжала по ея членамъ и она отвернула отъ него лицо.
Трепетъ пробѣжалъ по его членамъ, онъ забылъ, но теперь все вспомнилъ. Какъ смѣлъ онъ приблизиться къ женѣ! Да она вовсе и не жена его. Она терпѣла его около себя, пока ребенокъ былъ болѣнъ, дѣйствительно только терпѣла! Съ ужасною горечью онъ вспомнилъ, какъ далеко она держала себя отъ него, даже около смертнаго одра Машеньки. Теперь дѣвочка выздоровѣла… къ чему ждать, чтобъ ему еще разъ указали на дверь?
— Не бойся, Наташа, я ухожу, я только забылъ… прости!
Онъ не могъ отказать себѣ въ томъ, чтобы не взять ея руку; онъ думалъ, она отдернетъ свою руку. нѣтъ, она пассивно осталась въ его рукѣ. Онъ хотѣлъ выпустить ее, но… вдругъ, сначала слабо, а потомъ все крѣпче и крѣпче, ея пальцы обвились вокругъ его шеи. Она сама удерживала его. Съ громкимъ рыданіемъ онъ заключилъ ее въ объятія.
Черезъ минуту далеко въ глубинѣ сердца онъ почувствовалъ какую-то безсознательную, грызущую досаду.
Онъ не могъ понять, почему она такъ легко простила его; онъ не ожидалъ этого отъ нея.
"По неотложнымъ дѣламъ, которыя еще на нѣкоторое время задержатъ меня, я не могу пріѣхать въ Трувиль раньше начала сентября. Мнѣ это очень жаль, но я надѣюсь и желаю, чтобы ты ради этого не откладывала своей поѣздки на морскія купанья; ты знаешь, какъ тебѣ необходимо поправиться въ здоровомъ климатѣ. Квартиру я нанялъ для тебя черезъ госпожу С. и позаботился, чтобы все было устроено къ твоему пріѣзду, — хорошенькую виллу съ видомъ на море. Я знаю, какъ ты любишь это бѣдовое, дикое море, которое не виновато, если разбиваетъ иногда суда, и которое не находитъ себѣ покоя отъ отчаянія за все то горе, которое оно причиняетъ и котораго не можетъ избѣжать. Купаться ты не должна, докторъ X. еще весной не разъ говорилъ мнѣ это. Во всякомъ случаѣ, подожди, пока я пріѣду.
"Отъ моего большаго славнаго мальчугана я часто получаю длинныя, хорошія, аккуратно-написанныя письма, которыя мнѣ доставляютъ большое удовольствіе; я покажу ихъ тебѣ при свиданіи. Мальчикъ ужасный романтикъ, и въ наше время это меня очень трогаетъ, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, онъ немного педантъ, что мнѣ очень не нравится; и, все-таки, онъ милый, хорошій мальчикъ и ты можешь ему сказать это отъ меня. Письмо, полученное мною недавно отъ Машечки, было до упаду смѣшно и мило. Плутовка написала мнѣ потихоньку, ни слова не сказавъ тебѣ. Она признавалась мнѣ во всѣхъ своихъ шалостяхъ изъ страха, что ты можешь написать мнѣ о нихъ. Правда ли, что она такъ зла, капризна и дика? Но, несмотря на все это, она прелестна, добра, нѣжна, великодушна и, къ тому же, необыкновенно даровита. Увѣряю тебя, ея письмецо… въ немъ было три кляксы и объ орѳографіи я ничего не говорю, но это была цѣлая маленькая поэма.
"И какъ она любитъ тебя! Такою, какъ она есть, я нахожу ее прелестной и я жалѣю, что ее надо отучать отъ ея милыхъ маленькихъ недостатковъ. Они такъ идутъ къ ней; этого, конечно, ты не должна говорить ей, но поцѣлуй ее за меня покрѣпче въ ея полныя капризныя губки, которыя, какъ ты утверждаешь, похожи на мои. Не огорчайся очень этимъ, — люби нашу цыганочку такою, какова она есть. А если тебя опять будетъ огорчать унаслѣдованная ею негодность, то взгляни въ ея чудные большіе глаза, которые она наслѣдовала не отъ меня. Ты увидишь въ нихъ свою душу, — пусть будетъ это твоимъ утѣшеніемъ, Прощай, ангелъ мой, береги себя. Не будь экономна въ дорогѣ, ты знаешь, какъ я не люблю этого. Думай только о своемъ удобствѣ и о томъ, какъ былъ бы я радъ, если бы при свиданіи твои бѣдныя худыя щечки сдѣлались немного покруглѣе, чѣмъ когда мы разстались.
Въ Берлинѣ, въ Hôtel du Nord, десять лѣтъ спустя послѣ перваго серьезнаго разрыва, послѣ перваго страстнаго примиренія съ мужемъ, получила Наталья Александровна это письмо.
За нѣсколько дней передъ тѣмъ она покинула Петербургъ, чтобы, согласно условію, встрѣтиться въ германской столицѣ съ Ленскимъ, котораго она не видала съ начала марта. Для нея было большимъ разочарованіемъ не встрѣтить Ленскаго въ Берлинѣ, но онъ пріучилъ ее къ разочарованіямъ.
Она еще разъ перечла письмо. Это было милое, хорошее письмо. Но Наташа получала столько милыхъ, хорошихъ, сердечныхъ писемъ изъ всѣхъ большихъ городовъ Европы и Америки… и знаетъ…
Не то, что Борисъ лжетъ ей, обращаясь къ ней въ этомъ нѣжномъ тонѣ, нѣтъ, онъ неспособенъ фальшивить, его привязанность, его заботы о ней искренни, но…
Стоитъ ли безпокоиться? Великіе геніи такъ ужь созданы, ихъ нельзя судить, какъ остальныхъ людей! Этою пошлою фразой, которой она такъ часто усыпляла свое сердце, когда оно возмущалось противъ своей тяжелой, позорной судьбы, она и сегодня хотѣла успокоить себя. Теперь это легче, чѣмъ прежде, — ея бѣдное сердце привыкло къ оскорбленіямъ. Десять лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ, какъ она тогда въ хорошенькомъ уютномъ Эрмитажѣ такъ легко простила ему, и этимъ навсегда потеряла надъ нимъ власть. Она давно это знаетъ. Осенью того же года въ Гевандхаузѣ, въ Лейпцигѣ, была исполнена его болящая симфонія. Произведеніе было великолѣпно, успѣхъ посредственный, отчаяніе Ленскаго безутѣшно. Нѣсколько мѣсяцевъ спустя онъ предпринялъ новое путешествіе и покинулъ Петербургъ, куда онъ переѣхалъ съ семействомъ, чтобы вознаградить себя шумнымъ тріумфомъ виртуоза за огорченіе, испытанное композиторомъ. Съ этихъ поръ онъ все чаще и чаще покидалъ жену и дѣтей, и теперь уже бывалъ въ собственномъ домѣ лишь дорогимъ, желаннымъ гостемъ.
Въ то время, которое онъ ежегодно посвящалъ своей женѣ и семейству, онъ велъ себя примѣрно. Онъ дѣлалъ все, что было въ его силахъ, чтобы сдѣлать жизнь Наташи сносной, — все, исключая какого-либо стѣсненія для себя. Этого онъ просто не могъ, потому-то ему такъ часто надо было уѣзжать изъ дому.
Натура Наташи надломилась. Ею овладѣло невыразимо-тяжелое, гнетущее убѣжденіе, что это такъ и должно быть и что этого измѣнить нельзя. О томъ, что могло случиться во время его отсутствія, она не позволяла себѣ думать.
Искусство его шло назадъ и даже быстрѣе, чѣмъ ожидала Наташа, испугавшаяся послѣ его возвращенія изъ Америки тѣхъ вольностей, которыя онъ позволялъ себѣ въ игрѣ. Прежде онъ могъ сдерживать свой темпераментъ. Теперь… теперь онъ давно потерялъ надъ собою всякую власть. А его сочиненія? Сердце Наташи сжималось отъ боли, когда она думала о томъ, какъ въ увлеченіи она назвала его музыкальнымъ поэтомъ, въ отличіе отъ другихъ новѣйшихъ композиторовъ, которыхъ она называла тогда музыкальными кропателями. Она не могла безъ краски стыда вспомнить объ этомъ.
Эти кропатели всѣ переросли его, объ его же сочиненіяхъ почти не говорятъ и, что ужаснѣе всего, сама Наташа слушаетъ ихъ безъ удовольствія.
Куда дѣвался нѣжный, страстный, увлекательный элементъ его первыхъ маленькихъ произведеній, гдѣ пылкая серьезность, трогательная, возвышенная грусть позднѣйшихъ сочиненій? Усыпительное однообразіе, трескучая пустота, — вотъ главные элементы его теперешнихъ музыкальныхъ произведеній. Правда, и въ нихъ изрѣдка встрѣчались удивительно-прекрасныя мелодіи, но у кого же хватитъ терпѣнія выискивать красивые оазисы въ этой безплодной музыкальной пустынѣ?
Однажды Наташа нерѣшительно сдѣлала ему замѣчаніе по поводу новаго сочиненія. А онъ, бывшій всегда настолько хорошимъ съ нею, ужасно вспылилъ и нѣсколько дней дулся. Съ этого времени она ничего не говорила ему, предоставила его самому себѣ, какъ уже предоставила во всемъ остальномъ, чтобы не порвать послѣдней тоненькой ниточки, соединяющей ихъ.
Она прочла письмо въ третій разъ. «Неотложныя дѣла задерживаютъ его, — прошептала она. — Неотложныя дѣла! Онъ пишетъ изъ Лейпцига, отчего же онъ не зоветъ меня пріѣхать къ нему? — и она пожала плечами, — къ чему думать объ этомъ?»
Вдругъ ея щеки запылали; дыханіе сдѣлалось прерывисто. Она налила стаканъ воды, положила нѣсколько кусковъ льду и жадно выпила. «Таковы уже великіе геніи», — повторяла она и безпокойно начала ходить взадъ и впередъ по комнатѣ, наконецъ, подошла къ окну и посмотрѣла на улицу.
Какъ уныло все было! Липы дремали подъ слоемъ бѣлой пыли, каменные герои у ихъ ногъ глядѣли мрачно и устало, точно имъ надоѣло стоять на своихъ пьедесталахъ. Они бросали длинныя темныя тѣни на залитую солнцемъ улицу. Черный пудель лежалъ у подножія одного изъ памятниковъ и изъ всѣхъ силъ старался стащить намордникъ… Люди были измучены и, блѣдные, прятались въ тѣни. Всѣ бѣгутъ отъ солнца. Давно не запомнятъ такого жаркаго лѣта. И вдругъ Наташей овладѣла страстная жажда тѣни, глубокой, прохладной тѣни, гдѣ бы и она могла отдохнуть.
Тупое гнетущее чувство въ сердцѣ дѣлалось все ощущительнѣе, приняло, наконецъ, форму физическаго страданія. Она приложила руку къ груди. Доктора сказали ей, что она должна беречься, избѣгать сильныхъ волненій, такъ какъ сердце ея не въ порядкѣ. Вдругъ она начала судорожно рыдать. Беречься! Стоитъ ли беречься, стоитъ ли заботиться о сохраненіи этой жалкой жизни; стоитъ ли наклоняться въ грязь изъ-за капли жалкаго счастья, которое бросаютъ ей, какъ милостыню?
Вдругъ отворилась дверь: прелестная маленькая дѣвочка восьми-девяти лѣтъ, съ большими веселыми глазами, чудесными разсыпавшимися по спинѣ локонами, въ длинныхъ черныхъ чулкахъ и короткомъ бѣломъ платьѣ, вбѣжала въ комнату; это была Машенька, гулявшая съ горничной. Первое, что она замѣтила, прежде чѣмъ поздоровалась съ матерью и разсказала ей о впечатлѣніяхъ прогулки, это письмо Ленскаго, оставшееся на столѣ.
— Ахъ, отъ папы! — воскликнула она. — Когда онъ пріѣдетъ, завтра? — и ея глазки засверкали.
— Онъ совсѣмъ не пріѣдетъ, мы поѣдемъ безъ него въ Трувиль, — отвѣтила Наташа утомленнымъ голосомъ.
— Безъ него! — повторила Маша; ея хорошенькое оживленное личико вытянулось. — Ахъ! — и, пристально смотря на мать, она прибавила: — ты плакала объ этомъ, мамочка?
Наталья Александровна ничего не отвѣтила и почти недовольно отвернула голову.
— Но онъ пріѣдетъ вслѣдъ за нами? — грустно спросила Машенька.
— Обѣщаетъ, — произнесла Наталья Александровна съ едва сдерживаемою горечью.
— Бѣдная мама! — и Маша нѣжно цѣловала ея щеки, орошенныя слезами. — Не плачь, это нездорово тебѣ. Ты знаешь, что папа не можетъ видѣть, когда ты плачешь.
Просто непонятно, какъ могла природа дать этому нѣжному дѣтскому личику такое поразительное сходство съ немолодымъ, измятымъ жизнью лицомъ виртуоза. Озабоченный глубокій взглядъ, которымъ смотрѣла Маша на мать, нѣжный и, въ то же время, твердый взглядъ, полныя губы, манера сдвигать брови, — все это напоминало отца. Но больше всего довершало это сходство ея удивительная сердечность, заискивающая вкрадчивость ея ласкъ.
Наталья Александровна пристально вглядывалась въ нее, потомъ привлекла къ себѣ и горячо поцѣловала въ оба глаза.
Въ это время постучали въ дверь. Кельнеръ принесъ телеграмму изъ Петербурга. Наташа вздрогнула, мысль ея перелетѣла къ сыну, оставленному тамъ. Но нѣтъ, телеграмма не имѣетъ ничего общаго съ Колей; она собственно даже не изъ Петербурга, а только искала ее тамъ и послана ей вслѣдъ въ Берлинъ. Она прочла:
"Дрезденъ. Отель Белльвю. 4 августа.
"Не можешь ли ты сдѣлать крюкъ черезъ Дрезденъ? Мы были бы рады тебя видѣть.
Отчего бы не сдѣлать ей крюка? Къ чему спѣшить въ Трувиль, гдѣ она никому не доставитъ радости своимъ пріѣздомъ?
Вскорѣ послѣ примиренія съ сестрой Сергѣй Александровичъ покинулъ Петербургъ ради своей блестящей дипломатической карьеры; онъ быстро переходилъ съ одного мѣста на другое и, наконецъ, былъ призванъ обратно въ Петербургъ, чтобы занять на родинѣ видный постъ. Наталья Александровна была убѣждена, что онъ ничего не подозрѣваетъ о медленномъ разрушеніи ея счастія. Какъ могъ онъ знать! Болѣе, чѣмъ отъ кого-нибудь другаго, она скрывала отъ него свое страшное горе. Въ длинныхъ письмахъ, которыя она ежемѣсячно писала ему, она принуждала себя выдерживать веселый тонъ, и если при описаніяхъ своего «семейнаго счастія» останавливалась особенно долго на похвалахъ дѣтямъ, за то никогда не забывала упомянуть о добротѣ отца, объ его постоянныхъ о нихъ заботахъ. «Какъ торжествовалъ бы онъ, если бы зналъ!» — говорила она себѣ, въ волненіи ища на платформѣ въ Дрезденѣ брата, предупрежденнаго телеграммой о ея пріѣздѣ. «Еслибы онъ зналъ!» — повторила она, и при одной этой мысли она готова была бѣжать на край свѣта, чтобы только не испытывать на себѣ его холоднаго, проницательнаго взгляда. Впереди показался худой мужчина, въ безукоризненномъ англійскомъ костюмѣ, нерѣшительно прищурился на минуту, надѣлъ пенсне.
— Наташа! это ты? — и, очевидно, искренно обрадованный свиданіемъ, онъ поднесъ ея руку къ губамъ. Она тоже обрадовалась свиданію, обрадовалась тому, что они вмѣстѣ, какъ будто не видалась съ ея помолвки за Ленскаго. Онъ очень измѣнился съ тѣхъ поръ, когда напрасно старался въ Римѣ разрушить иллюзіи Наташи, но, какъ всѣмъ благороднымъ лицамъ, старость шла къ нему. Хотя и теперь еще манеры его были высокомѣрны, но все же онъ утратилъ часть прежней холодной дерзости. Его черты еще больше обострились, но взглядъ его сдѣлался мягче, ласковѣе.
— Вотъ, твоя дѣвочка, — воскликнулъ онъ, ласково наклонясь къ Машѣ. — Можно ли поцѣловать такую большую дѣвицу?
И живая, привыкшая ко всеобщему баловству, Машенька горячо обняла его обѣими руками за шею.
— Elle est charmante! — шепнулъ Сергѣй покровительственнымъ тономъ Наташѣ.
— Мы находимъ, что она похожа на Марію Египетскую Рибера, твою любимую картину въ Дрезденской галлереѣ. Помнишь ее?
— Да, дѣйствительно. — Князь еще разъ наклонился къ дѣвочкѣ; внезапно его лицо приняло недовольное выраженіе. — Но, главнымъ образомъ, она, все-таки, похожа на Ленскаго; я не понимаю, какъ я сразу не замѣтилъ этого! — сказалъ онъ и въ тонѣ его слышалась досада. «А если бы онъ зналъ что-нибудь?» — подумала Наталья Александровна.
— Коля за то похожъ на тебя, — быстро произнесла она.
— Это часто пишутъ мнѣ, — замѣтилъ князь. — Мнѣ, впрочемъ, писали о немъ много хорошаго; я радъ, что въ Петербургѣ буду часто его видать. Теперь идемъ, Наташа. Я хотѣлъ взять тебѣ номеръ въ Белльвю, но тамъ все занято; мы сами живемъ въ самомъ концѣ корридора; поэтому я взялъ тебѣ маленькое отдѣленіе въ Hôtel de Saxe. Это мрачная гостиница, но за то ближайшая отъ насъ, и ты, вѣдь, немного будешь тамъ сидѣть. Пошли твою горничную впередъ съ вещами. Я надѣюсь, что вы прямо отсюда поѣдете ко мнѣ, моя жена ждетъ васъ къ обѣду.
Прошло нѣсколько часовъ съ тѣхъ поръ, какъ Наталья Александровна была въ Дрезденѣ. Радость свиданія съ братомъ прошла, и снова апатія овладѣла всѣмъ ея существомъ. Какая обстановка! Жена Сергѣя, урожденная графиня Брокъ, бывшая на два года старше его и на которой онъ женился изъ-за вліятельнаго положенія ея отца, страдала ревматизмомъ и поэтому также боялась теплыхъ лучей солнца, какъ и сильнаго сквознаго вѣтра. Вмѣсто того, чтобы обѣдать, какъ приказалъ Сергѣй, внизу, на свѣтлой, веселой террасѣ, столъ накрыли въ залѣ. Княгиня, сказавши нѣсколько любезныхъ словъ Наташѣ объ удовольствіи ее видѣть и похваливъ роскошные волосы Машеньки, занялась тѣмъ, что безпрестанно отдавала компаньонкѣ, некрасивой маленькой француженкѣ, приказанія то открыть, то закрыть окно.
Послѣ обѣда супруги поспорили о новомъ русскомъ таможенномъ тарифѣ, еще о какихъ-то пустякахъ, никому изъ нихъ не интересныхъ. Потомъ Варвара Павловна, Наташина невѣстка, углубилась въ свое любимое занятіе — дѣланіе каучуковыхъ цвѣтовъ. Наталья Александровна присоединилась въ ней; Машенька, которой дали для развлеченія альбомъ съ видами Дрездена, соскучилась, тоскливо нѣсколько разъ прошлась по комнатѣ, попрыгала сначала на лѣвой, потомъ на правой ножкѣ, пока не явилась, наконецъ, Наташина горничная, чтобы узнать, не нужна ли она зачѣмъ-нибудь барынѣ. Наталья Александровна приказала ей погулять немного съ дѣвочкой, а потомъ отвести въ Hôtel de Saxe. Послѣ этого Сергѣй почиталъ газеты, затѣмъ подали чай. Пробило девять часовъ. Наталья Александровна поднялась, говоря, что она устала и хочетъ отдохнуть. Сергѣй спросилъ ее:
— Хочешь ѣхать? Послать за экипажемъ? Это было бы жаль, вечеръ такъ хорошъ; если ты пойдешь пѣшкомъ, я провожу тебя.
Они пошли пѣшкомъ.
— Я не знаю, но мнѣ отчего-то хочется немного пройтись, — сказала она дорогой, когда Сергѣй остановился, чтобы закурить сигару. — Есть у тебя время? — спросила она брата.
— Да, — отвѣтилъ онъ, — я съ удовольствіемъ прогуляюсь немного. Куда ты хочешь?
— Куда-нибудь, гдѣ тихо и хорошо и не слышно кафешантанной музыки.
Она показала на ту сторону Эльбы, откуда изъ ярко-освѣщеннаго зданія раздавались веселые звуки танцевъ, дерзко заглушавшіе унылый плескъ волнъ.
— Пойдемъ въ цитадель, — сказалъ Сергѣй, подавая ей руку.
Наташѣ вдругъ сдѣлалось страшно остаться съ нимъ съ глазу на глазъ. «Теперь онъ будетъ допрашивать меня», — подумала она, и ей захотѣлось вырвать руку, но не хватило смѣлости.
Они были совсѣмъ одни на дворѣ знаменитой цитадели съ причудливыми архитектурными украшеніями въ стилѣ барокъ. Только часовой ходилъ взадъ и впередъ по одному и тому же мѣсту, да наверху, на плоскихъ крышахъ террасъ, гуляли два неизвѣстныхъ человѣка; внизъ доносился ихъ смѣхъ, говоръ, даже поцѣлуи. Это были, вѣроятно, влюбленные, совершающіе свою свадебную поѣздку. Фонари тускло горѣли въ сѣроватомъ лѣтнемъ полусвѣтѣ, на небесахъ медленно загорались звѣзды; приближалась гроза, ея не видно еще было, только вдали слышны были ея глухіе раскаты. Медленно проходили они между клумбъ стариннаго цвѣтника; каменныя лица сатировъ и фавновъ смотрѣли на нихъ съ торжествующимъ цинизмомъ; ихъ узкіе, поднятые къ вискамъ глаза ясно видны были еще въ вечернемъ сумракѣ. Въ воздухѣ было жарко, душно и слишкомъ сильно пахло опьяняющимъ ароматомъ измученныхъ дневнымъ зноемъ цвѣтовъ.
— Помнишь ли ты, какъ мы гуляли здѣсь въ послѣдній разъ тоже вдвоемъ съ тобой? — спросилъ Сергѣй, прерывая, наконецъ, молчаніе.
— Да, — отвѣтила Наташа, — это было въ годъ смерти отца. Я была не старше Машеньки, а ты еще учился.
— Да, я еще не сознавалъ тогда своего долга быть честолюбивымъ, чтобы помочь нашему роду возстать изъ его унизительнаго положенія, — горько произнесъ Сергѣй. — Отецъ взялъ меня съ собой во время каникулъ, чтобы развить мой эстетическій вкусъ. Подумай только, Наташа, я написалъ тогда стихотвореніе о Сикстинской Мадоннѣ! Я… Вѣдь это смѣшно, не правда ли?
— Ты… стихотвореніе?… — повторила Наташа удивленно и, въ то же время, разсѣянно. Въ дѣйствительности, ее это нисколько не интересовало.
— Да, я… стихотвореніе! — повторилъ Сергѣй, — я… да, я былъ тогда идеалистомъ, какъ странно тебѣ это ни покажется! Теперь же, теперь я — машина, изрѣдка вспоминающая о томъ, что она была когда-то человѣкомъ!
Онъ рѣзко и принужденно засмѣялся и вдругъ замолчалъ. Черезъ минуту онъ вновь началъ:
— Взгляни на розы, Наташа, — и онъ указалъ на тоненькія деревца, почти согнувшіяся подъ тяжестью засохшихъ цвѣтовъ. — Видала ли ты когда-нибудь такое начало поста? Сегодня утромъ они были еще свѣжи! Безжалостное солнце!
Наталья Александровна опустила голову. «Сейчасъ начнется, — подумала она, — сейчасъ начнется». Но нѣтъ, началось не то, чего она ожидала, а нѣчто другое.
— Приходило ли тебѣ въ голову, — продолжалъ черезъ минуту Сергѣй Алексйндровичъ, — какъ похожъ засушенный солнцемъ цвѣтокъ на убитый морозомъ? Это почти то же самое! — Онъ замолчалъ, но черезъ минуту спросилъ, глядя ей прямо въ глаза: — Поняла ты меня?
— Да, я поняла, — прошептала она чуть слышно.
— Гм… это довольно ясно. Ты гибнешь отъ жара, я — отъ холода! — сказалъ онъ и, улыбнувшись, прибавилъ: — Помнишь ли ты, что я проповѣдывалъ тебѣ тогда въ Римѣ?
Вмѣсто отвѣта, Наташа вырвала свою руку; братъ съ сожалѣніемъ взглянулъ на нее.
— Бѣдная Наташа! — воскликнулъ онъ. — Не думаешь ли ты, что я хочу повторить свои философствованія? Нѣтъ! Я хочу сдѣлать тебѣ ужасное признаніе! — Онъ наклонился къ самому ея уху; она почувствовала на щекѣ его горячее дыханіе. — Бываютъ минуты, когда я завидую тебѣ, — шепталъ онъ. — Да, сознавать, что все прошло, что ты уже состарился и скоро умрешь, не испытавши ни разу дѣйствительнаго блаженства… sans avoir connu le grand frisson… это ужасно! Я знаю, что приходится испытывать тебѣ, Наташа, и, все-таки… да, бываютъ минуты, когда я завидую тебѣ.
— Кто смѣетъ говорить, что мнѣ приходится что-то-такое испытывать? — воскликнула Наталья Александровна.
— Кто? — Сергѣй сдвинулъ брови. — Не думаешь ли ты, что это тайна? — сказалъ онъ. — Многіе удивляются, что ты терпишь это; какъ видно, онъ очаровываетъ положительно всѣхъ женщинъ!
Ихъ взгляды встрѣтились.
— Что говорили тебѣ? — съ трудомъ спросила Наташа.
— Ты, конечно, не серьезно требуешь отъ меня отвѣта? — произнесъ онъ съ ужаснымъ выраженіемъ.
Она съ трудомъ переводила дыханіе.
— Это неправда, — воскликнула она, — тебѣ солгали!
Онъ молчалъ. Жара дѣлалась невыносимѣе, тяжелыя тучи медленно и грозно надвигались надъ крышей цитадели, погасали звѣзды на небесахъ.
Наталья Александровна отвернулась отъ брата и быстрыми шагами направилась къ воротамъ; онъ. поспѣшилъ за нею.
— Мнѣ жаль, что я оскорбилъ тебя, — сказалъ онъ, — я не хотѣлъ этого.
Она ничего не отвѣтила и молча шла рядомъ съ нимъ; изрѣдка онъ прикасался къ ея рукаву со словами: «сюда идти!»
Звѣзды померкли, тучи заволокли все небо, на землѣ завывалъ порывистый, сильный вѣтеръ, не перешедшій еще въ ураганъ.
У дверей большаго, многоэтажнаго отеля Наташа хотѣла проститься съ братомъ.
— Я провожу тебя до номера! — сказалъ Сергѣй Александровичъ.
Молча согласилась она на его предложеніе; опустивъ голову, поднималась она по широкой лѣстницѣ до первой площадки; вдругъ что-то вызвало ее изъ задумчивости… шелестъ женскаго платья. Она взглянула вверхъ: по лѣстницѣ, ведущей въ слѣдующій этажъ, шелъ мужчина, подъ-руку съ тщательно закутанною дамой. Одну секунду только видѣла она его, потомъ тѣнь его профиля скользнула по стѣнѣ; она отвернула голову. Молча, съ удвоенною скоростью пошла она за братомъ.
— Ты стоишь въ 53 номерѣ, — сказалъ онъ, отворяя дверь.
Въ комнатѣ горѣла лампа, все было приготовлено къ приходу Наташи.
— Не буду больше мѣшать тебѣ, — сказалъ Сергѣй Александровичъ. Его манеры сдѣлались чопорны, голосъ сухъ и, прежде чѣмъ уйти изъ комнаты, его глаза въ послѣдній разъ искали взгляда сестры.
Она осталась одна. Дрожа всѣмъ тѣломъ, она бросилась на кушетку. Пришла горничная узнать, желаетъ ли барыня раздѣваться. Наташа приказала ей идти спать въ взятый для нея номеръ въ верхнемъ этажѣ. Усталая, заспанная горничная ушла довольная, что ее отпустили. Наташа и не думала ложиться спать. Какъ могла она думать объ этомъ, когда она знала, что здѣсь, подъ одною крышей, черезъ нѣсколько комнатъ… это ужасно! Ей казалось, что она медленно задыхается въ давящемъ ее ужасѣ.
Лампа ярко горѣла; какъ хорошая горничная, Лиза вынула изъ сундука всевозможныя мелочи, которыя избалованная женщина беретъ съ собой въ дорогу, чтобы придать номеру хоть немного болѣе уютный видъ. На столѣ лежалъ Наташинъ бюваръ, письменныя принадлежности и около чернильницы стояли два портрета въ хорошенькихъ кожаныхъ рамкахъ, портреты ея мужа и сына. Вздрогнувъ, она отвернулась отъ нихъ и схватила себя за волосы.
— Сергѣй узналъ его! — прошептала она. — Невозможно было не узнать его… И Сергѣй думаетъ, что я перенесу и это. А почему бы ему не думать такъ?
Нѣсколько лѣтъ проходитъ она черезъ грязь, свѣтъ смѣется и указываетъ на нее пальцами. Что ей за дѣло до свѣта, если бы только она могла еще разъ избавиться отъ ужаснаго униженія, подавляющаго ее! Черезъ нѣсколько дней онъ предстанетъ передъ ней съ любящимъ, озабоченнымъ взглядомъ, съ нѣжными, ласковыми словами, съ открытыми объятіями. И она… она… она бросится въ эти объятія, все проститъ и забудетъ, какъ это бывало до сихъ поръ. Ахъ!… — и она вскочила съ мѣста.
Черезъ нѣсколько минутъ она стояла уже около кровати дочери. Дѣвочка была замѣчательно мила въ своей бѣленькой, отдѣланной кружевами ночной сорочкѣ. Одну руку она подложила подъ щеку, другую спрятала подъ подушку. Наташа подходила каждый вечеръ къ постели ребенка, чтобы поцѣловать и перекрестить ее на ночь. Сегодня же ея истерзанное сердце неспособно было на нѣжности.
— Вставай! — приказала она суровымъ, чужимъ голосомъ. Машенька вскочила и при этомъ невольно выдернула руку изъ-подъ подушки и вмѣстѣ съ рукой маленькое письмецо, которое она сейчасъ же хотѣла спрятать отъ матери. Наталья Александровна вырвала его.
— Что ты прячешь отъ меня? — строго крикнула она на дѣвочку.
— Я только написала папѣ, — отвѣтила Машенька, оправдываясь слезливымъ голосомъ. — Я писала ему, что ты скучаешь и чтобы онъ скорѣе пріѣзжалъ, потому что мы такъ будемъ рады… вотъ и все.
Наташа разорвала письмо въ клочки.
— Одѣвайся, — приказала она.
— Горитъ? — спросила Маша въ испугѣ.
— Нѣтъ, но случилось что-то, мы не можемъ оставаться въ отелѣ, не спрашивай.
Маша во снѣ начала послушно одѣваться. Наташа помогала ей, насколько это позволяли ея дрожащіе пальцы; потомъ, закутавъ ея голову и плечи въ кружевной шарфъ, она взяла дѣвочку за руку и быстро спустилась съ лѣстницы.
— Княгиня уходить? — спросилъ швейцаръ, который никакъ не могъ рѣшиться иначе титуловать сестру князя Ассанова. — Погода очень дурная, прикажете послать за экипажемъ?
Наталья Александровна не обратила на него никакого вниманія и быстро прошла мимо.
Звѣзды померкли, тучи заволокли все небо, завывалъ сильный, порывистый вѣтеръ. Что такое въ этомъ дикомъ звукѣ природы, что сильнѣе волнуетъ ея кровь? Она слышитъ въ волненіи звуки музыки… ея дыханіе замерло… это обольстительный ядъ, преслѣдующій ее и теперь страстнымъ воплемъ, тайный призывъ — асбеинъ!
Вѣтеръ усиливался, завывалъ громче и рѣзче и такъ бушевалъ, что Наталья Александровна едва могла идти впередъ. Двѣ, три крупныя дождевыя капли упали, потомъ все больше и больше, острыя градины рѣжутъ лицо, все гонитъ ее назадъ, назадъ…
Не схватилъ ли ее кто-то за платье? Она оглянулась. Нѣтъ! Она одна на улицѣ съ дочерью и бурей. Она задыхаясь бѣжитъ впередъ. Дорогу въ Белльвю легко найти, все прямо по большой улицѣ. Становилось все темнѣе и мрачнѣе, дождь лилъ потоками, платье тяжело обвисло вокругъ тѣла, она съ трудомъ передвигаетъ ноги; два раза сбивалась она съ дороги, два раза, какъ бы влекомая какимъ-то колдовствомъ, она стояла передъ Hôtel de Saxe.
Машенька плакала тихо и горько. Вотъ эту украшенную графитомъ стѣну припоминаетъ Наташа, а здѣсь… эта безформенная темная масса… не католическая ли это церковь?
Молнія на минуту разсѣяла мракъ, Наталья Александровна узнала громадныя ступени Брюльской террасы съ рядомъ золоченныхъ статуй, увидѣла темныя, холодныя волны рѣки, она быстро перешла черезъ площадь, ея взоръ приковался къ потоку. Машенька сжала своими крошечными пальчиками ея руки и жалобно произнесла:
— Я боюсь, мама, я боюсь!
Наталья Александровна отвернулась отъ заманчиваго искушенія и волны заревѣли сзади нея, какъ бы отъ злости, что ихъ лишили добычи. Наконецъ, онѣ дошли до гостиницы Белльвю; флегматичный голландецъ въ швейцарской удивленно взглянулъ на Наташу, когда она пробѣжала мимо него, потянулся, сунулъ руки въ карманы, закрылъ сонные глаза и пробормоталъ: «Эти русскія!…»
Она нашла номеръ брата; въ замочную скважину проникалъ свѣтъ. Она распахнула дверь. Варвара Павловна все еще была занята дѣланіемъ каучуковыхъ цвѣтовъ; Сергѣй разсматривалъ росписаніе поѣздовъ, вѣчный самоваръ кипѣлъ на столѣ.
— Что случилось, Наташа, ради Бога? — воскликнула Варвара Павловна, увидѣвъ намокшую фигуру Наташи, ея блѣдное, неподвижное лицо, горящіе глаза и маленькую дѣвочку. — Что случилось?
Братъ не спрашивалъ.
— Я пришла просить у васъ пристанища, — прошептала Наташа, безсильно опускаясь на диванъ. Обратившись къ Сергѣю, она съ трудомъ произнесла: — Ты понимаешь… я не могла тамъ оставаться… все… все кончено!
Да, все было кончено… все. Связь между нимъ и ею порвана. Ленскій былъ внѣ себя, когда узналъ о томъ, что случилось, просилъ у нея свиданія, писалъ ей нѣжныя письма, но она оставляла ихъ безъ отвѣта. Имъ овладѣла страшная злость, особенно его раздражало, что она отдалась подъ защиту брата, желавшаго съ самаго начала поселить между ними раздоръ. Ничто не могло разубѣдить его, что князь уговорилъ ее разойтись съ нимъ. То обстоятельство, что Наташа уѣхала съ невѣсткой въ Баденъ-Баденъ, въ то время, какъ князь остался въ Дрезденѣ для переговоровъ съ Ленскимъ, подтверждало это убѣжденіе.
До формальнаго развода дѣло не дошло. Ленскій былъ не такой человѣкъ, чтобы принуждать женщину; если она не хочетъ жить съ нимъ вмѣстѣ, пусть уходитъ. Что у нея останется дѣвочка, разумѣлось само собой; онъ будетъ изрѣдка проводить съ дѣвочкой недѣли двѣ на нейтральной почвѣ. Николай же, котораго нельзя было отрывать отъ ученія, оставался, конечно, у отца въ Петербургѣ.
Все это разумѣлось само собой. «Къ чему тратить слова?» — думалъ Ленскій, пассивно соглашаясь на всѣ предложенія дипломата.
Зачѣмъ же сидитъ этотъ несносный человѣкъ и мучаетъ его? Почти все было переговорено между ними, это было послѣ обѣда, и они сидѣли за длиннымъ заваленнымъ бумагами столомъ въ большомъ номерѣ въ Hôtel de Saxe.
«Что еще надо ему?» — думалъ Ленскій, нетерпѣливо барабаня пальцами по столу и многозначительно глядя на дверь.
Ассановъ откашлянулся раза два и заговорилъ, наконецъ:
— Въ заключеніе я вынужденъ коснуться еще одного щекотливаго пункта — денежнаго вопроса. Моя сестра формально отказывается отъ какого бы то ни было вспомоществованія съ вашей стороны, Борисъ Николаевичъ, и твердо рѣшила существовать на собственныя средства.
Ленскій вскочилъ.
— И вы согласны съ ней относительно этого? — крикнулъ онъ.
— Я считалъ бы недостойнымъ моей сестры, если бы она иначе намѣревалась поступить! — отвѣтилъ князь.
Ленскій схватился съ свойственною ему манерой за виски.
— Ахъ, оставьте вы въ покоѣ вашу картинную важность, — нетерпѣлило воскликнулъ онъ. — Я не выношу такихъ словъ… Красивая фраза, ничего незначащая… Жить своими средствами… Моя бѣдная, избалованная Наташа… да, вѣдь, это безсмыслица, это невозможно! Хотя вы ея братъ, но вы не знаете ея. Такое нѣжное, выхоленное тепличное растеніе, какъ она, да она погибнетъ, если у нея не будетъ того, что ей нужно.
— При всемъ желаніи, я не могъ бы ее уговорить принять что-нибудь отъ васъ, — серьезно отвѣтилъ Сергѣй Александровичъ.
— Нѣтъ? — Ленскій ударилъ кулакомъ по столу. — Послушайте, Сергѣй Александровичъ, вы не только безсердечны, но и глупы: если она не хочетъ ничего принять отъ меня, то солгите ей что-нибудь, скажите ей, что доходъ съ ея имѣнія увеличился, что вы продали для нея лѣсъ, почемъ я знаю что. Женщинъ такъ легко обмануть, особенно ее, бѣдную… она не знала разницы между тысячнымъ и десяти-рублевымъ билетомъ… Но заставьте ее взять деньги, онѣ необходимы ей! И слышите ли вы, если вы не постараетесь, чтобы она взяла деньги, я сдѣлаю вамъ скандалъ и потребую формальнаго развода!
Князь помолчалъ минуту, потомъ отвѣтилъ:
— Хорошо, я постараюсь объ этомъ.
Съ этими словами онъ поднялся и подалъ Ленскому руку. Но тотъ не принялъ ея.
— Къ чему это? Между нами не можетъ быть дружбы. Послѣ «услуги», которую вы оказали мнѣ, эти гримасы излишни.
— Вы ошибаетесь, если думаете, что я уговорилъ Наташу разойтись съ вами, — сказалъ князь. — Отговаривать же ее я, какъ честный человѣкъ, тоже не могъ!
— Честный.. конечно, палачи всегда честны.. это извѣстно, — пробормоталъ Ленскій и топнулъ ногой. — Но вы увидите, что вы надѣлали! Теперь… уходите… я не могу больше выдерживать… уходите!
Когда послѣ этого Аслановъ написалъ Наташѣ въ Баденъ, что дѣло съ Ленскимъ кончено и разводъ рѣшенъ, онъ прибавилъ: «Я считаю своимъ долгомъ сказать тебѣ, что Ленскій въ этомъ случаѣ былъ не только вполнѣ приличенъ, но и выказалъ много благородства». Своей женѣ князь писалъ одновременно: «Я не понимаю этого человѣка… figurefc vous, что я самъ былъ одну минуту sous le charme. Сколько благородства въ этомъ чудовищѣ! Это великая натура!»
Пока длились переговоры, Наталья Александровна жила какою-то безпокойною жизнью и выказывала такую силу воли, на которую ее никто не считалъ способной. Но когда было произнесено послѣднее слово, разводъ рѣшенъ, она впала въ ужасную тоску, изъ которой ничто не могло ее вызвать.
Еще три года прожила она послѣ разлуки, три года, каждый часъ которыхъ безконечно тянулся и которые въ воспоминаніяхъ сливались въ одинъ безконечно-длинный, холодный, мрачный день, одинъ изъ тѣхъ дней въ сѣверныхъ краяхъ, когда солнце слабыми лучами свѣтитъ всѣ двадцать четыре часа на горизонтѣ, не давая ночи, ни успокоительной тьмы, ни настоящаго блеска дня.
Для довершенія ея мученій, Машенька, боготворившая отца и въ дѣтской невинности ничего не понимавшая, задавала безпрестанно матери вопросы относительно развода. Наталья Александровна ничего не отвѣчала, сдвигала брови и отвертывалась. Иногда Машенька капризничала и сердилась, ея маленькое любящее сердце не могло примириться съ тѣмъ, что у нея отняли ея идола.
Однажды Ленскій попросилъ отпустить повидаться дочь съ нимъ. Машенька поѣхала съ англичанкой въ Ниццу къ бабушкѣ, гдѣ отецъ ежедневно навѣщалъ ее. Когда черезъ двѣ недѣли Машенька съ грудой подарковъ и съ сердцемъ, переполненнымъ сладкими, нѣжными воспоминаніями, вернулась въ Каннъ, гдѣ ее ждала мать, она съ ужаснѣйшимъ упрямствомъ разсказывала матери о добротѣ и ласковости отца и особенно о томъ, какъ настойчиво и заботливо разспрашивалъ онъ о мамѣ. Ея нѣжный голосокъ недовольно дрожалъ при этомъ и сердитый упрекъ омрачалъ ея большіе дѣтскіе глазки.
Наталья Александровна молчала нѣсколько минутъ, потомъ, не говоря ни слова ребенку, встала и ушла въ свою комнату. Маша съ изумленіемъ замѣтила, что она качалась и, какъ слѣпая, натыкалась на мебель. Дѣвочка, задумчиво нахмуривъ лобъ, стояла, какъ прикованная къ мѣсту, и смотрѣла на коверъ, точно тамъ она могла найти разгадку великой печальной загадки, такъ занимавшей ее. Потомъ быстрымъ, стряхивающимъ движеніемъ, унаслѣдованнымъ отъ отца, какъ и многое другое, она откинула назадъ голову и побѣжала за матерью.
Наталья Александровна удалилась въ свою спальню; она въ изнеможеніи сидѣла на креслѣ, сложивъ на колѣняхъ руки; въ ея усталомъ взорѣ выражалось безутѣшное отчаяніе.
— Мама, прости меня… прости меня, — просила дѣвочка, обнимая мать своими теплыми, мягкими ручками. — Иногда мнѣ кажется, что ты такъ же любишь его, какъ и я, и только не хочешь сказать этого. Но зачѣмъ ты скрываешь свою душу, зачѣмъ?… Ахъ, зачѣмъ ты разошлась съ нимъ? Онъ и такъ бывалъ у насъ не часто, зато было такъ хорошо ожидать его, радоваться его пріѣзду!
И Маша громко зарыдала.
Наталья Александровна молчала, но подняла дѣвочку на колѣни и нѣжно покрыла поцѣлуями ея заплаканное личико. И Маша никогда больше не повторяла своего вопроса.
Однажды ночью, — Машина комната была рядомъ со спальней матери, — дѣвочка проснулась; рядомъ съ ней въ комнатѣ раздавалось тихое всхлипываніе, съ трудомъ сдерживаемое рыданіе.
Наталья Александровна переѣзжала изъ Венеціи во Флоренцію, изъ Флоренціи въ Ниццу, изъ Ниццы въ По, — всѣ европейскія убѣжища лишенныхъ пристанища людей объѣздила она, нигдѣ не находя покоя. Иногда она пробовала развлекаться. Въ свѣтъ она не выѣзжала, но бывала у старыхъ знакомыхъ, которыхъ встрѣчала за границей, вращалась исключительно въ аристократической сферѣ, въ которой была воспитана; но странно: она чувствовала себя не по себѣ и къ ея безутѣшному горю примѣшивалась подавляющая скука. Его имя никогда не слетало съ ея устъ. Думала ли она о немъ? И день, и ночь. Чѣмъ больше она старалась заняться другими людьми, тѣмъ больше думала о немъ. Какъ пусты, ничтожны были другіе мужчины въ сравненіи съ нимъ, какъ холодны, какъ черствы! Здоровье ея быстро разрушалось; ее мучилъ отрывистый, нервный кашель, руки дѣлались то холодны, какъ ледъ, то горячи, какъ огонь. Къ этому прибавилось еще ужасно мучительное ощущеніе: она почти постоянно чувствовала, что сердце ёя вырвано изъ его естественнаго положенія, чувствовала въ груди какой-то безпокойный трепетъ, точно трепетъ умирающей птички.
Она плохо спала и боялась спать, такъ какъ во снѣ она постоянно видѣла весну своей любви съ ея опьяняющимъ ароматомъ и красотой цвѣтовъ; постоянно проносился въ ея душѣ страстный музыкальный призывъ — асбеинъ. Подробности, которыхъ на яву она не помнила, выплывали во снѣ въ ея памяти и, просыпаясь, она горѣла въ лихорадкѣ и со стономъ прятала лицо въ подушку. Она мучилась тоской, которой стыдилась, какъ грѣха, и которую, какъ грѣхъ, хотѣла подавить….
Мало-по-малу она сдѣлалась слабѣе и спокойнѣе; его образъ началъ стираться въ ея памяти.
Это было въ Женевѣ, въ музыкальномъ магазинѣ. Наталья Александровна отправилась одна за какими-то покупками, зашла въ магазинъ и спросила этюды Шопена, которые она обѣщала принести замѣчательно музыкальной Машѣ. Въ то время, какъ прикащикъ искалъ ноты, она замѣтила, что пожилой господинъ, — она узнала въ немъ учителя музыки, — наклонившись надъ фотографіей, которую держалъ въ рукѣ, разговаривалъ съ старою продавщицей.
Она мелькомъ взглянула на фотографію и вздрогнула.
— Такъ это онъ, такой-то онъ теперь, c’est qu’il est terriblement changé… — сказалъ учитель музыки.
— Que voulez-vous, при той жизни, которую онъ ведетъ, — отвѣтила старуха, — когда жгутъ свѣчу жизни съ обоихъ концовъ!
— Пора бы и перестать; вѣдь, онъ женатый человѣкъ, — замѣтилъ учитель.
Старуха пожала плечами.
— Боже мой, его женитьба такъ, такъ… ужь онъ Богъ знаетъ сколько лѣтъ въ разводѣ.
— А! Кто же его жена?!
— Какая-то знатная барыня, которая извлекла изъ него свою пользу и которой онъ оказался неудобнымъ, — отвѣтила старуха.
— Да… гм… Это многое объясняетъ, — произнесъ музыкантъ и, кладя фотографію, прибавилъ: — en fin c’est un homme fini!
Съ этими словами онъ взялъ свертокъ нотъ, приготовленный для него, и вышелъ изъ магазина. Наталья Александровна купила фотографію, не рѣшившись взглянуть на нее при чужихъ. Придя домой, она развернула портретъ. Въ первый разъ съ тѣхъ поръ, какъ она убѣжала изъ Hôtel de Saxe, видѣла она его портретъ. Она испугалась того, какъ страшно состарилось его лицо; вокругъ рта и глазъ образовались некрасивыя линіи, но глаза сохранили прежній глубокій, ищущій взглядъ и на устахъ лежало выраженіе безконечной доброты. «Знатная барыня, которая извлекла, изъ него выгоду и которой онъ оказался неудобнымъ», — повторяла Наталья Александровна. Вѣдь, это ложь отъ начала до конца, и, все-таки, ею овладѣло ужасное безпокойство. Съ ней сдѣлался нервный припадокъ съ мучительными схватками въ сердцѣ, окончившійся продолжительнымъ обморокомъ. Когда она могла опять встать съ постели, въ ней совершилась большая перемѣна. Она не избѣгала больше воспоминаній о Ленскомъ, старая любовь умерла, но новая любовь воскресла на развалинахъ старой, обновленная, чистая любовь, исполненная горячаго, сострадательнаго прощенія.
Съ неутомимостью безнадежно-больныхъ, напрасно ищущихъ облегченія, Наталья Александровна уѣхала изъ Женевы, гдѣ думала сначала провести зиму. Она направилась въ Римъ. Доктора не задерживали ее. Умирающей, вѣдь, остается хоть право выбрать мѣстечко, гдѣ она хочетъ преклонить свою усталую голову въ послѣдній разъ.
Въ Римѣ ей сдѣлалось сначала какъ будто лучше. Въ концѣ марта пріѣхалъ ее навѣстить Николай. Онъ былъ теперь высокій, худой юноша, съ большими задумчивыми глазами на аристократическомъ лицѣ и хорошими, немного застѣнчивыми манерами.
Два раза пріѣзжалъ онъ за границу къ матери, но никогда она не радовалась ему такъ, какъ теперь.
День былъ хорошъ, она чувствовала себя лучше, чѣмъ обыкновенно, и предложила прокатиться.
— Въ Via Djulia, — приказала она кучеру. — Я хочу показать вамъ палаццо Морсини, въ которомъ мы жили, когда вашъ отецъ сдѣлалъ мнѣ предложеніе, — сказала она дѣтямъ.
Маша удивленно взглянула на мать; въ первый разъ въ продолженіе почти трехъ лѣтъ упомянула она имя отца.
Въ ясный мартовскій полдень поѣхала она въ Via Djulia. Но напрасно искала Наталья Александровна палаццо Морсини, — она не находила его. На его мѣстѣ была куча мусора, огороженная досками. Огорченная чуть не до слезъ, съ дѣтски-безразсуднымъ разочарованіемъ, бывающимъ только у смертельно-больныхъ, она отвернулась. Дорогой ей пришло въ голову приказать кучеру остановиться около фонтана ди-Треви. Она чуть не подпрыгнула отъ радости, когда увидѣла стоящія въ причудливомъ безпорядкѣ статуи.
— Здѣсь встрѣтилась я въ первый разъ съ отцомъ въ Римѣ; это ровно двадцать лѣтъ тому назадъ, — сказала она, устремивъ страшно блестящій, задумчивый взглядъ на развалины. Статуи еще больше почернѣли и попортились отъ непогоды, но серебристыя струи воды падали въ сѣрый каменный бассейнъ горделивѣе, чѣмъ прежде, и небо надъ потемнѣвшею стѣной было такъ же сине, какъ тогда.
— Ахъ, сколько на свѣтѣ хорошаго, великаго, вѣчнаго рядомъ съ безобразнымъ, которое проходитъ! — тихо прошептала Наташа и потомъ, проведя рукой по глазамъ и какъ бы говоря съ самой собой, прибавила: — То же и съ великими людьми, поэтому я думаю, слѣдовало бы, относясь снисходительно къ ихъ земнымъ недостаткамъ, радоваться тому, что въ нихъ безсмертно! — Маша не вполнѣ поняла эти слова, Николай же искалъ взглядомъ глаза матери и поднесъ ея руку къ губамъ.
Вечеромъ, въ тотъ же день, въ хорошенькой квартирѣ на Piazza di Spagna, противъ церкви Trinita dei Monti, Наталья Александровна лежала на кушеткѣ въ бѣломъ кружевномъ пеньюарѣ. Мать и сынъ были одни. Онъ прочиталъ ей нѣсколько стихотвореній Мюссе, особенно любимыя ею, les Souvenirs, но во время чтенія стемнѣло и онъ отложилъ книгу. Они оба молчали нѣкоторое время, радуясь тому, что они вмѣстѣ, какъ радуются близкіе люди, увидѣвшіеся послѣ долгой разлуки. Черезъ нѣсколько минутъ Николай положилъ свою руку на руку матери и тихо сказалъ:
— Мамочка… знаешь ли ты, что меня прислалъ къ тебѣ папа?
Рука Натальи Александровны дрогнула и освободилась изъ руки сына. Николай замолчалъ. Но что это? Черезъ секунду рука матери сама прикоснулась къ его рукѣ и юноша продолжалъ:
— Да, папа прислалъ меня сюда, чтобы я увѣдомилъ его, въ какомъ состояніи твое здоровье. Ты не можешь себѣ представить, какъ онъ всегда разспрашиваетъ о тебѣ, какъ безпокоится.
Рука бѣдной женщины дрожала въ рукѣ сына; черезъ минуту, точно подождавъ, чтобы слова его проникли ей въ сердце, онъ продолжалъ:
— Отецъ поручилъ мнѣ передать тебѣ его просьбу — не позволишь ли ты ему навѣстить тебя?
Опять выдернула Наталья Александровна свою руку, но рѣшительнѣе, чѣмъ въ первый разъ. Ея дыханіе сдѣлалось чаще и тяжелѣе. Нѣсколько минутъ она молчала, потомъ медленно, съ трудомъ произнесла:
— Нѣтъ, не надо; скажи ему отъ меня все хорошее, что меня трогаетъ его заботливость обо мнѣ, но этого не надо… такъ лучше! — Произнесши это рѣшеніе, съ грустью и страхомъ выслушанное Колей, она весь остальной вечеръ была молчалива, задумчива и раздражительна, какою прежде ее не видали.
Ночью съ ней сдѣлался такой сильный припадокъ, что послали за докторомъ. Когда кончились удушье и схватки, она впала, по обыкновенію, въ забытье, похожее на глубокій обморокъ.
Николай, ухаживавшій за больной, проводилъ доктора; отъ имени отца онъ просилъ доктора сказать ему правду относительно положенія больной. Докторъ сознался ему, что положеніе очень серьезно и что выздоровленіе немыслимо. Она можетъ протянуть нѣсколько недѣль, а, можетъ быть, и нѣсколько дней.
Когда Николай, съ трудомъ сдерживая слезы, вернулся къ постели матери, она лежала въ томъ же положеніи, какъ онъ ее оставилъ; но что-то измѣнилось въ ней. Глаза были закрыты, но вокругъ красиваго рта ея витала блаженная улыбка, прелести которой онъ никогда не могъ забыть.
Она открыла глаза и произнесла слабымъ голосомъ:
— Можетъ быть, только нѣсколько дней…
Она слышала приговоръ доктора. Черезъ минуту она прибавила:
— Напиши отцу… напиши… чтобы спѣшилъ… еще только нѣсколько дней!…
Николай телеграфировалъ въ Петербургъ.
Сознаніе близкой смерти вернуло ей спокойствіе. Она настояла на томъ, чтобы Ленскій остановился у нея, чтобы ему приготовили комнату. Одинъ день она чувствовала себя настолько хорошо, что занялась сама приготовленіями. Но улучшеніе продолжалось не долго; почти каждую ночь дѣлались припадки, короче и слабѣе прежнихъ, но, все-таки, очень тяжелые; между тѣмъ, она спала и видѣла все тотъ же сонъ. Ей казалось, что она можетъ летать, но только на два фута надъ землей, и какъ только она поднималась выше, она просыпалась. Счастливой любви молодости она уже никогда не видѣла во снѣ.
Ленскій отвѣтилъ телеграммой, что немедленно выѣзжаетъ. Наталья Александровна высчитывала съ Колей дни и ночи, остающіеся до его пріѣзда; они справлялись вмѣстѣ въ календарѣ… столько-то до Эйткунена… столько-то до Берлина… столько-то до Вѣны… столько-то до Рима. Въ своихъ вычисленіяхъ они расходились на двѣнадцать часовъ. Наталья Александровна ждала Ленскаго на шестой день утромъ, Николай только вечеромъ.
На шестой день ей сдѣлалось такъ хорошо, что она хотѣла прокатиться.
— Мнѣ бы такъ хотѣлось еще разъ видѣть весну, — сказала она.
Николай просилъ ее поберечься до пріѣзда отца, не подвергать волненію сердце, это великое, богатое сердце, которымъ она жила и отъ котораго умирала.
— Мы принесемъ тебѣ сюда весну, — нѣжно прибавилъ онъ.
Они привезли цвѣтовъ столько, сколько могли достать, и поставили ихъ въ хорошенькій, уютный будуаръ, гдѣ она покоилась на кушеткѣ. Широкіе лучи солнца заливали золотомъ магноліи, фіалки и розы.
Умирающая задумчиво смотрѣла на пышные, благоухающіе цвѣты.
— Какъ великолѣпна весна! — прошептала она. — Какъ можно бояться смерти, когда воскресеніе такъ хорошо!
Окна были открыты, съ улицы доносился грохотъ экипажей, проносившихся въ центру города, напоминая шумъ потока, стремящагося къ морю.
Настала ночь. Николай сидѣлъ около кровати матери и бодрствовалъ. Она спала безпокойно, часто вздрагивала и прислушивалась, потомъ взглядывала на часы, — онъ еще не можетъ пріѣхать! Ночью пришла Маша босикомъ, съ заплаканными глазами; на цыпочкахъ подкралась она къ постели умирающей. Два дня, какъ мать не позволила ей ложиться въ сосѣдней комнатѣ изъ страха, что дѣвочкѣ не дадутъ спать ея мучительные припадки. Маша подумала, что матери хуже, и пришла взглянуть. Наталья Александровна открыла глаза какъ разъ, когда она вошла.
Дѣвочка бросилась къ ней, упала на колѣни и, рыдая, спрятала лицо въ одѣяло. Наталья Александровна погладила ея головку слабою рукой и уговаривала ее быть благоразумной и идти спать что доставитъ ей большое удовольствіе.
Маша встала и медленными шагами направилась въ двери; здѣа она обернулась и бросилась опять къ матери. Наталья Александровна перекрестила ее, поцѣловала еще разъ и прижала къ своей исхудавшей груди. Это въ послѣдній разъ… Дѣвочка ушла. Наталья Александровна съ нѣжною грустью посмотрѣла ей вслѣдъ. Къ утру Николай заснулъ въ креслѣ, въ которомъ онъ сидѣлъ около кровати матери. Вдругъ онъ почувствовалъ, что кто-то дернулъ его за рукавъ. Онъ вскочилъ: мать, полуподнявшись, сидѣла на кровати.
— Проснись, отецъ идетъ! — воскликнула она, задыхаясь.
— Но, мамочка, это невозможно… раньше вечера онъ не можетъ быть.
Рѣзкимъ, повелительнымъ движеніемъ она приказала ему замолчать.
Теперь онъ ясно слышалъ… тихо, потомъ громче… грохотъ экипажа по пустой сонной улицѣ. Онъ приближался… остановился передъ домомъ…
— Пойди ему на встрѣчу, Коля; я не хочу, чтобы онъ подумалъ, что мы его не ждали.
Коля пошелъ, машинально повинуясь тому, что отъ него требовали. Наталья Александровна поднялась, прислушивалась… Если она ошиблась… нѣтъ… громкіе шаги раздаются на лѣстницѣ… шаги двухъ мужчинъ… не одного… и этотъ голосъ, глубоко проникающій въ сердце! Она не разслышала словъ… но это былъ его голосъ! Ужасное смущеніе и страхъ овладѣли ею; она обдернула кружевныя манжетки капота на худыя руки, поправила волосы, — она боялась его, какъ чужаго… Что скажетъ она ему? Она хотѣла встрѣтить его спокойно и ласково. Отворилась дверь… онъ вошелъ, запыленный, съ растрепанными, посѣдѣвшими волосами, съ ужасомъ на лицѣ, на десять лѣтъ старше, съ тѣхъ поръ какъ она видѣла его въ послѣдній разъ.
Что скажетъ она ему?
Онъ не выждалъ ея словъ, бросилъ только взглядъ на ея блѣдное лицо, подбѣжалъ къ ней и заключилъ въ объятія.
За церковью Trinita dei Monti заблестѣла заря и комната наполнилась блескомъ и свѣтомъ.
— О, ангелъ мой! Какъ могла ты меня оттолкнуть? — были первыя слова, которыя онъ произнесъ.
Она ничего не сказала, молча, безсильно лежа на его груди. Въ ея жилахъ протекало въ послѣдній разъ чувство пріятной, живительной теплоты, которое она всегда испытывала вблизи его. Она хотѣла придти въ себя, опомниться, ей надо было еще многое сказать ему на прощанье. Но что надо было… что… Ахъ, да!
— Борисъ, — тихо прошептала она, — помнишь ты… тогда въ твоемъ кабинетѣ… въ Петербургѣ… помнишь ты, какъ ты сказалъ мнѣ однажды, что я должна показать тебѣ дорогу къ небесамъ?
— Да, голубушка, да!
— Я не исполнила своего долга, — грустно прошептала она, — прости!
Онъ не могъ произнести ни слова отъ волненія, прижималъ губы къ ея блѣднымъ, исхудалымъ рукамъ, къ ея волосамъ.
— Простить… мнѣ тебѣ… о, дорогая! Какъ могла ты увлечь меня вверхъ, когда я обломалъ тебѣ крылья?… Но теперь все хорошо; мы рука съ рукой будемъ искать стараго счастья, ты должна выздоровѣть, должна жить!
— Жить.. — прошептала она почти съ упрекомъ, — жить.. — и покачала головой. Онъ посмотрѣлъ на нее долгимъ, нѣжнымъ взглядомъ и испугался.
Лицо ея было еще ангельски хорошо, но ея красивое тѣло страшно исхудало; ему тяжело сдѣлалось при видѣ острыхъ линій, обрисовывающихся подъ бѣлымъ одѣяломъ. Это не любящая женщина, протягивающая къ нему объятія, это ангелъ, благословляющій его! Между ними все ясно, исчезъ послѣдній страхъ, который она чувствовала къ нему.
— Да… кончено… — шептала она, — еще нѣсколько дней… сколько?… три дня… пять дней… о, можетъ быть, дольше, доктора такъ часто ошибаются. Мы еще разъ поѣдемъ вмѣстѣ кататься, посмотримъ весну… поѣдемъ туда, гдѣ миндальныя деревья цвѣтутъ среди развалинъ… къ св. Стефану, помнишь еще… а; когда я почувствую, что насталъ конецъ… ты возьмешь меня за руку, какъ ребенка, который боится тьмы, и нѣжно проводишь до порога вѣчности… не правда ли?… Никто не можетъ быть такимъ нѣжнымъ и любящимъ, какъ ты. Не будь такъ печаленъ… теперь… сегодня мнѣ еще хорошо… совсѣмъ хорошо… ахъ!
Что это? она схватилась за сердце… опять этотъ ужасный трепетъ въ груди. Ея лицо измѣнилось, дыханіе остановилось.
— Доктора, Коля! — крикнулъ Борисъ внѣ себя.
Коля побѣжалъ за докторомъ; у дверей мать позвала его назадъ.
— Не уходи, не простившись, мой милый мальчикъ, — сказала она, цѣлуя его. — Господь благослови тебя!
Затѣмъ онъ бросился внизъ по лѣстницѣ за докторомъ… надо спѣшить. Нѣтъ, не надо спѣшить… схватка мгновенна… нѣсколько конвульсій… и больная успокоилась на рукахъ Ленскаго.
— Какъ чудно цвѣтутъ цвѣты, — шепчетъ умирающая. — Темнѣетъ… дай руку… не огорчайся… мой бѣдный геній…
Ея глаза приняли вдругъ странное, тоскливое выраженіе, въ послѣдній разъ пронесся въ ея душѣ жалобный звукъ — асбеинъ, но не какъ соблазнительный призывъ, а какъ что-то возвышенное, святое. Она слышитъ чудные звуки далеко въ вышинѣ, точно съ неба спускаются они къ ней въ величественной успокоительной гармоніи; это уже не дьявольскіе звуки, а небесная музыка.
— Борисъ! — шепчетъ она и, поднявъ руку, указываетъ вверхъ, — слышишь?…
Рука опускается медленно, медленно, онъ наклоняется къ умирающей и покрываетъ поцѣлуями ея холодѣющія губы…