Не вмѣшиваясь въ права будущаго Клопштокова Біографа, могу сказать нѣсколько словъ о семъ великомъ мужѣ, котораго лишилось отечество, и который въ теченіе многихъ лѣтъ удостоивалъ меня своего дружескаго обхожденія. Какъ Журналистъ, замѣчающій важныя происшествія времени, имѣю обязанность говорить о смерти его, не только горестной для моего сердца, но ознаменованной и всеобщимъ участіемъ.
Не беру на себя опредѣлить достоинства Поэта Клопштока: Германія полвѣка удивлялась ему, и всѣ просвѣщенные народы, зная Мессіаду даже только по слабымъ переводамъ, отдаютъ справедливость его Генію. Желаю говорить единственно о Патріотѣ и человѣкъ-Клопшокъ. Въ вѣкѣ низкой личности онъ удивлялъ насъ сими двумя свойствами столь же, сколь и піитическимъ талантомъ своимъ. Огненный Патріотизмъ его не охладѣлъ до гроба, и во всякомъ случаѣ обнаруживался. За нѣсколько недѣль до смерти онъ читалъ съ живѣйшимъ удовольствіемъ предисловіе къ Дельфинѣ, въ которомъ Госпожа Сталь хвалитъ Нѣмцовъ.
Естьли мы Германцы наконецъ хотя немного — къ нещастію, весьма не немного! — уважаемъ себя, то отечество наше обязано тѣмъ Клопштоку болѣе, нежели кому нибудь. Изъ всѣхъ великихъ поэтовъ Германіи только онъ и другъ его Глеймъ, не смотря на обыкновенную безполезность такихъ увѣщаній, старались усовѣстить жалкихъ согражданъ и неутомимо прославляли любовь къ отечеству въ такой землѣ, гдѣ, еще за нѣсколько десятилѣтій, нація уважала единственно чужестранное, и гдѣ знатные самые Владѣтели (дѣло безпримѣрное въ свѣтѣ!) изъявляли грубое презрѣніе къ отечеству, къ его языку и нравамъ! Сіе, едва вѣроятное, обыкновеніе Германцевъ 18 вѣка Клопштокъ сохранилъ для потомства въ одной изъ Одъ своихъ, говоря:
За что ты, о глупецъ! Отечества не любишь?
Когда при имени его
Не бьется сердце y тебя,
То я гнушаюся тобою!
Такіе стихи, написанные въ 1766 году, когда Германія отдыхала послѣ семилѣтней кровопролитной войны, и когда всѣ молодые и старые, мущины и женщины, плѣнялись Мессіадою, — такіе стихи, говорю, имѣли свое дѣйствіе, и сѣмя благороднаго Патріотизма распустилось въ новомъ поколѣніи. Какъ Дворы Нѣмецкіе ни старались истребить его дѣломъ и насмѣшками, какъ ни презирали достоинство Нѣмцовъ, чтобы величать только иностранное, справедливо и ложно; но пламенные юноши Германіи, образомъ мыслей и трогательными пѣснями Клопштока одушевленные, съ благородною ревностію противились сей заразѣ. Великій Поэтъ заставилъ ихъ гордиться своими предками, страшными для самаго Рима; ихъ древними народными добродѣтелями, Героями во всѣхъ вѣкахъ и климатахъ, мужами великими во всѣхъ родахъ, и языкомъ ихъ, богатымъ, сильнымъ, благороднымъ. Наконецъ и самые Владѣтели устыдились не знать его, и велѣли дѣтей своихъ учить по-Нѣмецки.
Клопштокъ, подобно всѣмъ искреннимъ филантропамъ, всѣмъ людямъ ума необыкновеннаго, не эгоистамъ, но друзьямъ общаго добра, былъ другомъ Французской Революціи, когда она казалась благодѣтельною перемѣною судьбы человѣческой во Франціи. Онъ вмѣстѣ съ другими надѣялся, что народъ сильный и просвѣщенный можетъ быть для себя мудрымъ законодателемъ; многое, особливо вдали, имѣло тогда видъ плѣнительный. Всего же болѣе человѣколюбивое сердце его восхитилось славнымъ опредѣленіемъ Народнаго Собранія, что Франція навѣки отказывается отъ завоеваній; опредѣленіе сдѣланное на зарѣ сего великаго происшествія, но скоро осмѣянное и забытое новыми правителями Франціи. Тогда, какъ благородныя сердца съ жаромъ хвалили его, Клопштокъ въ Одѣ своей къ Лудовику XVI сказалъ:
Вѣкъ щастливый: и щастливъ я,
Что видѣлъ я тебя.
Но сія ревностная любовь къ новой свободѣ французовъ отъ слѣдующихъ происшествій мало по малу угасала, и наконецъ, во время ужасовъ Конвента, совершенно исчезла. Онъ перемѣнилъ образъ мыслей своихъ, и стыдился права гражданства, даннаго ему французами за его Оды къ свободѣ, не къ Якобинскому ихъ равенству, но свободѣ истинной и государственной, человѣческой и гражданской. Видя гнусныя злодѣйства, Клопштокъ однажды навсегда составилъ себѣ понятія о государственныхъ измѣненіяхъ и революціяхъ, понятія, которыхъ совершенную истину доказали время и случаи. Можно сказать, что онъ предвидѣлъ будущее:
Патріотъ Клопштокъ оскорбился въ душѣ своей, когда Нѣмцы вошли въ бѣдственную Революціонную войну: ибо онъ, вмѣстѣ со всѣми благоразумными Политиками, предвидѣлъ ея слѣдствія. Сей веліикій мужъ писалъ даже письма къ Государямъ и Министрамъ; но умы были тогда въ ослѣпленіи отъ страстей — побѣды, завоеванія казались легкими — и совѣты семидесятилѣтняго старца (не пылкаго юноши, обманутаго воображеніемъ) остались безъ всякаго дѣйствія…
Въ послѣдній разъ Клопштокъ доказалъ Патріотизмъ свой тогда, какъ французскій Институтъ избралъ его въ Члены свои. Въ письмѣ къ сему ученому собранію онъ съ великимъ жаромъ изъяснялъ преимущества Нѣмецкаго, страстно имъ любимаго языка, его силу и выразительную краткость, будучи увѣренъ, что сія истина не полюбится французамъ. — Такъ мыслилъ и дѣйствовалъ сей великій мужъ какъ Патріотъ.
Въ домашней жизни своей, въ кругу друзей и знакомыхъ Клопштокъ былъ не менѣе любезенъ и добродѣтеленъ. Воспоминаніе о благородныхъ, прекрасныхъ свойствахъ его останется навсегда пріятнѣйшею для меня мыслію. Онъ былъ удивительно нѣженъ въ своихъ чувствахъ, и твердъ характеромъ; всею душею любилъ друзей, и не хладѣлъ отъ времени. Старѣйшимъ другомъ его былъ Стихотворецъ Глеймъ. Въ одно время они занемогли, умирали, и еще переписывались. Послѣднее письмо Глеймово напечатано въ Енскяхъ Вѣдомостяхъ; оно начинается сими словами: «Я умираю, любезной Клопштокъ, вашимъ нѣжнымъ другомъ и до конца страстнымъ любителемъ Поэзіи, которая, вмѣстѣ съ вашею дружбою, дѣлала меня щастливымъ въ жизни.» Они думали о многомъ несогласно. На примѣръ: Глеймъ не уважалъ бѣлыхъ стиховъ, a Клопштокъ презиралъ риѳмы; первый обожалъ Фридриха Великаго, a Клопштокъ не весьма любилъ его, за то, что сей Государь не отдавалъ справедливости народу своему и гнушался языкомъ Нѣмецкимъ. Но такой различной образъ мыслей не имѣлъ никакого вліянія на ихъ дружбу, постоянную и нѣжную. Геній, дарованія, слава, знанія и лѣта безъ сомнѣнія давали Клопштоку право судить рѣшительно во всемъ, что касалось до ума, вкуса и таланта; но онъ весьма рѣдко пользовался симъ, такъ сказать, законнымъ правомъ: всегда охотно слушалъ другихъ, всегда съ искреннимъ любопытствомъ разспрашивалъ, чтобы узнать основаніе каждой ихъ мысли, и даже при самыхъ ложныхъ заключеніяхъ, при самыхъ глупостяхъ и нелѣпостяхъ никогда не изъявлялъ грубаго презрѣнія. Слыша мнѣніе, несогласное съ его мыслями, онъ часто съ видетъ добродушія говаривалъ людямъ: «Это для меня совершенно ново и любопытно; продолжайте.» Иногда, разговаривая съ удовольствіемъ и жаромъ, вдругъ останавливался и забывалъ все, естьли кому нибудь въ горницѣ случалось охнуть, зашибить себѣ палецъ или только поморщиться. Доброй Клопштокъ уподоблялся тогда самой чувствительной женщинѣ, безпокоился, заботился, не изъ модной учтивости, не притворно, но искренно: ибо онъ въ важномъ и неважномъ слѣдовалъ однимъ движеніямъ сердца и не зналъ никакихъ хитростей свѣтскаго искусства.
Въ послѣднія 12 лѣтъ Клопштокъ никого не славилъ такъ усердно, какъ Вашингтона, Лафаета и Россійскаго Императора АЛЕКСАНДРА. Вашингтонъ, въ которомъ истинный Патріотизмъ соединялся съ геройствомъ, съ холодною мудростію, съ великимъ характеромъ и съ рѣдкими добродѣтелями, долженъ былъ сильно дѣйствовать на душу Поэта и филантропа Клопштока; до самой кончины своей онъ любилъ говорить объ немъ. Любилъ за такія же свойства и Лафаета, благороднаго, рѣдкаго человѣка; страдалъ съ нимъ во время его заключенія; ужасался отъ слуха, что Вѣнскій Дворъ отправятъ его въ Россію для вѣчной ссылки въ Сибирь; плѣнялся героическою добродѣтелію Лафаетовой супруги, которая, видѣвъ казнь матери и сестры своей, и сама едва избѣжавъ гильйотины, спѣшила изъ темницы въ темнищу, чтобы сколько нибудь утѣшить нещастнаго супруга — терпѣла все, на что осуждаютъ только злодѣевъ, и съ древнимъ Римскимъ мужествомъ выпила сію горькую чашу до послѣдней капли. Клопштокъ обрадовался сердечно, когда узналъ, что Лафаетъ, возвратясь въ отечество, рѣшился заключить жизнь свою въ тишинѣ и бѣдности; отказался отъ всѣхъ выгодныхъ мѣстъ, ему предложенныхъ, и писалъ къ друзьямъ своимъ, что правила его не дозволяютъ ему быть орудіемъ власти, столь несогласной съ любезнѣйшею его мыслію, которой онъ всѣмъ пожертвовалъ. Клопштокъ, любя сего Героя всею душею, осуждалъ въ немъ единственно то, что онъ не зналъ французовъ, и считалъ ихъ способными наслаждаться свободою подобно Американцамъ и Англачанамъ.
Императоръ АЛЕКСАНДРЪ, плѣнившій сердца не только въ Россіи, но и въ чужихъ земляхъ, великими добродѣтелями Своими сдѣлалъ глубокое впечатлѣніе въ душѣ Клопштоковой. Живъ долго и замѣтивъ, что почти всѣ Государи начинаютъ свое правленіе хорошими дѣлами, но скоро оставляютъ сей путь и слѣдуютъ совсѣмъ иной системѣ, онъ долго медлилъ въ своемъ заключеніи. Видя же наконецъ, что добродѣтели Россійскаго Монарха не суть дѣйствіе минутной Политики, но, какъ благотворная и величественная рѣка, неизмѣнно и безпрестанно изливаются на сильнѣйшее Государство въ свѣтѣ, Клопштокъ сдѣлался обожателемъ сего рѣдкаго Государя, и сочинилъ Ему оду; напечаталъ ее въ Минервѣ, но никакъ не хотѣлъ послать въ Петербургъ, чтобы не уподобиться обыкновеннымъ льстецамъ.
Клоштоковы мысли о Кантовой философіи напечатаны въ его Грамматическихъ разговорахъ. Онъ не боялся нажить непріятелей, но думалъ, что ему, какъ современнику, надлежитъ дать отчетъ потомству въ своемъ мнѣніи о сей новой философической системѣ. Слыша его, въ 179й году, рѣшительно говорящаго о семъ предметѣ, я спросилъ: всѣ ли Кантовы творенія читалъ онъ? Клопштокъ вскочилъ съ креселъ и съ великою живостію сказалъ мнѣ: "Я старался вникнуть въ каждую мысль, разбиралъ всю цѣпь заключеній и слѣдствій; иначе не сталъ бы такъ говорить: " Онъ утверждалъ, что сіе волненіе умовъ совсѣмъ не есть новый феноменъ; что въ Крузіево время такъ же славили сего философа, такъ же до небесъ превозносили его систему, и думали, что всѣ примутъ ее, и что она будетъ имѣть щастливое вліяніе на судьбу рода человѣческаго.
Клопштокъ, между разными познаніями, имѣлъ и такія, которыхъ не льзя было предполагать въ немъ. На примѣръ, онъ совершенно зналъ Тактику и методу всѣхъ великихъ новыхъ полководцевъ, хотя, по своему человѣколюбивому характеру, ненавидѣлъ войну. Въ 18 пѣсни Мессіады сказано, что
Она есть стыдъ людей въ теченіи вѣковъ
И торжество ужаснѣйшее ада:
Въ 1794 году онъ пѣлъ, что
Безумствовать и воевать одно.
Клопштокъ зналъ всѣ подробности семилѣтней войны и говорилъ о каждомъ дѣлѣ какъ самый ученый Генералъ; даже и въ послѣдніе годы жизни своей не забылъ ни малѣйшаго обстоятельства сей донынѣ безпримѣрной войны, и, родясь подданнымъ Фридриха Великаго, хотѣлъ нѣкогда описать ее для славы своего народа; но долговременное пребываніе въ Копенгагенѣ и другіе случаи не дозволили ему исполнить сего намѣренія.
Твердость характера Клопштокова была удивительна даже и въ старости. Я разскажу здѣсь два примѣра. Извѣстно, что Адмиралъ Нельсонъ считался нѣсколько времени первымъ Героемъ Европы. Сего человѣка знали по одному дѣлу, но безпримѣрному въ Исторіи, и рѣшившему на тотъ разъ судьбу міра. Нельсонъ, пріѣхавъ въ Гамбургъ, спѣшилъ видѣть творца Мессіады, дружески пожалъ руку его, и съ жаромъ увѣрялъ Клопштока въ особенномъ своемъ къ нему уваженіи. Поэтъ и самъ былъ y Нельсона. Лади Гамильтонъ[1] старалась всячески плѣнить его своимъ пантомимическимъ искусствомъ, и такъ успѣла, что Клопштокъ съ удивленіемъ говорилъ послѣ о чрезвычайномъ ея талантѣ — и разстался съ ними, какъ другъ съ друзьями. Но когда, черезъ нѣкоторое время, узналъ Нельсоновы жестокости и злодѣйства Лади Гамильтонъ въ Неаполѣ, то, любя справедливость и человѣколюбіе болѣе всего на свѣтѣ въ одну минуту отказался отъ своего пристрастія, и сказалъ мнѣ съ твердостію: «я выгналъ ихъ навѣки изъ моего сердца!» — Другая черта Клопштоково характера еще достойнѣе примѣчанія. Подъ именемъ Памятннковъ онъ сочинялъ стихи на главные случаи Революціи, съ великимъ жаромъ — и прекрасные; не щадилъ Якобинцевъ и славилъ добродѣтель, въ комъ она еще являлась во Франціи. Когда нояды и гильйотинады довели ужасы до высочайшей степени, Клопштокъ бросилъ перо, но хотѣлъ напечатать свои Памятники, одно изъ лучшихъ произведеній его Генія. Между тѣмъ печальныя слѣдствія Революціи болѣе и болѣе оказывались для Германіи, и наконецъ увѣнчались самымъ постыднымъ миромъ, какого, со временъ Карла Великаго, никогда еще Нѣмецкая земля не заключала. Тогда Клопштокъ закаялся говорить о Революціи, и сказалъ мнѣ однажды, что бросилъ въ огонь написанные имъ стихи на эпохи ея. Я счелъ это слово дѣйствіемъ минутной досады, и черезъ нѣсколько времени, вмѣстѣ съ Глеймомъ, приступилъ къ нему, чтобы онъ отдалъ намъ Памятники для изданія; но они уже были сожжены, тайно отъ насъ и даже отъ самой почтенной супруги его! Едва ли какой нибудь Авторъ истреблялъ такимъ образомъ свое твореніе, написанное для вѣчности.
Не мудрено, что Геній, воспитанный духомъ Древнихъ, былъ скупъ на похвалу въ Искусствахъ и въ Наукахъ; но когда онъ не могъ хвалить, то молчалъ, или критиковалъ съ великою умѣренностью. Естьли же находилъ, что Авторъ унижаетъ предметы важные для блага людей или поноситъ великихъ Писателей, то бросалъ книгу съ презрѣніемъ и не хотѣлъ говорить объ ней. Ни особенное уваженіе къ Сочинителямъ, ни слава ихъ, ни дружескія связи не имѣли никакого вліянія на судъ его, когда дѣло шло о Литтературѣ и красотахъ Искусства; одна истина и вкусъ казались ему священными. Клопштокъ и Виландъ были на Парнассѣ совершенными антиподами, однакожь всегда уважали другъ друга, какъ всѣ истинно великіе Геніи, не смотря на различіе талантовъ. Виландъ всѣхъ лучше и тонѣе похвалилъ Клопштока въ своемъ Журналѣ; a Клопштокъ, читая его Аристиппа, сказалъ мнѣ: «я не могу разстаться съ этою книгою.»
Имѣя рѣдкія свѣдѣнія, онъ никогда не хотѣлъ быть Профессоромъ, ибо любилъ заниматься и работать свободно, безъ всякаго принужденія; не могъ также писать много, и жить трудами своими. Слѣдственно Германія могла опять представить ужасное и постыдное зрѣлище Генія въ бѣдности. Сколько великихъ людей въ нашемъ отечествѣ имѣли сей жребій, отъ Кеппеля до Лессинга! Но и въ другихъ земляхъ, къ нещастніе, тоже бывало, особенно въ разсужденіи великихъ Поэтовъ. Гомеръ былъ нищій, Шекспиръ съ великимъ трудомъ могъ жить, Мильтонъ умеръ въ бѣдности, a Ботлеръ съ голоду, хотя недостойный Карлъ ІІ зналъ наизусть стихи его. Но судьба пеклась о Клопштокѣ; надлежало сдѣлаться чуду: оно сдѣлалось.
Извѣстно, что Государя рѣдко по собственному побужденію награждаютъ Авторскіе таланты, не имѣя времени думать объ нихъ. Надобно любить чтеніе или народную славу, чтобы давать пенсіи людямъ съ дарованіемъ и тѣмъ освобождать ихъ отъ трудовъ принужденныхъ, убивственныхъ для таланта. Однакожь добродушный Датскій Король и Несторъ Нѣмецкихъ Принцовъ, Маргграфъ Баденскій, опредѣлили Клопштоку такія пенсіи, что онъ могъ жить независимо. Безъ сего похвальнаго великодушія какая судьба ожидала славнѣйшаго изъ Поэтовъ Германіи?
Клопштокъ умеръ такъ, какъ жилъ: съ твердостію и спокойствіемъ философа, въ объятіяхъ милаго семейства, которое нѣжнѣйшими попеченіями платило ему за любовь его. Онъ ни мало не ослабѣлъ въ душевныхъ силахъ своихъ; сохранилъ до гроба ясность ума, жаръ воображенія и всѣ чувства; только память его въ послѣдніе годы была уже не такъ хороша, какъ прежде. Подобно Сократу, Клопштокъ передъ смертію занимался единственно безсмертіемъ и заставлялъ читать себѣ вторую-надесять пѣснь Мессіады, въ которой смерть, могила и будущая жизнь описаны утѣшительно и пріятно. Что юноша пѣлъ нѣкогда въ небесномъ вдохновеніи, то сдѣлалось отрадою умирающаго старца.
Два города, различные законами и нравами, соединились при погребеніи великаго Пѣвца Германіи, не для его славы (и безъ того вѣчной), но для ихъ собственной и для чести вѣка. Чиновники, ученые, купцы, художники, Генералы, прелестныя женщины, сыпали цвѣты на его могилу; одно чувство всѣхъ одушевляло: глубокое почтеніе къ безсмертному таланту, славному для Германіи и человѣчества.
Такъ онъ мыслилъ, жилъ и скончался для сего міра!
- ↑ Жена Англійскаго Министра при Неаполитанскомъ Дворъ. Она Италіянка, подлаго роду, но весьма искусная въ пантомимахъ; чѣмъ прельстила и Гамильтона и Нельсона.