Арно Строцци (Гольцамер)/ДО

Арно Строцци
авторъ Вильгельм Гольцамер, пер. С. Р.

Оригинал: нѣмецкій, опубл.: 1912. — Перевод опубл.: «Русское Богатство», №№ 10, 1912.. Источникъ: az.lib.ru

Арно Строцци.

I.

Когда Арно Строцци въ первый разъ пришелъ въ нашу парижскую мастерскую, онъ былъ очень молодъ, да и мы тоже…

Бываютъ дни, полные ожиданія. Таковы первые дни весны, тревожно спѣшащіе изъ-подъ зимнихъ покрововъ, и дни поздняго лѣта, гаснущіе въ сумракѣ осени. Тѣни прозрачны и, никогда не сгущаются въ настоящій мракъ, свѣтъ томенъ и никогда не вспыхиваетъ во всемъ своемъ блескѣ. Всюду чувствуется томящееся безпокойство, и томленіе, жаждущее покоя. Сидишь у себя, и мечта манитъ тебя на улицу, киваетъ тебѣ изъ блѣднѣющей глубины неба, изъ трепетнаго моря заката, изъ тающей дали зеленыхъ полей; выходишь изъ дому, и мечта прокрадывается въ домъ и зоветъ изъ раскрытыхъ оконъ освѣщенныхъ комнатъ, изъ замирающихъ звуковъ тоскующей флейты.

Въ одинъ изъ такихъ дней пришелъ къ намъ Арно Строцци. Онъ пришелъ къ намъ нерѣшительно, почти боязливо, точно чего-то ищущій и стоялъ, облитый прозрачнымъ утреннимъ свѣтомъ, въ которомъ уже чувствовалась ясность полудня. Всѣ его движенія были полны благородства и какой-то дѣтской, трогательной застѣнчивости; въ темныхъ глазахъ его свѣтились тысячи вопросовъ, и на лицѣ его выраженіе радости поминутно смѣнялось выраженіемъ страха. Нѣсколько минутъ онъ молчалъ, потомъ обратился къ одному изъ насъ на какомъ-то ломаномъ языкѣ, больше похожемъ на итальянскій, чѣмъ на французскій. Мы поняли одно только слово maestro и указали ему на нашего учителя, который сидѣлъ въ углу и обтесывалъ какую-то гранитную глыбу. Но тотъ уже самъ замѣтилъ Строцци и пошелъ къ нему навстрѣчу.

— А, юный маэстро Строцци! — заговорилъ онъ. — Я ужѣ цѣлую недѣлю жду васъ, милый. Вы одни? Гдѣ же отецъ? Надъ чѣмъ работаетъ? Какъ памятникъ кардинала, — готовъ? О, это прелестная работа, синьоръ Строцци, будьте такимъ же, какъ вашъ отецъ!

Строцци не зналъ, что отвѣтить, да едва ли и понималъ быстро сыплющуюся французскую рѣчь. Учитель обнялъ его и подвелъ къ одному изъ незанятыхъ столовъ. — Вотъ Арно Строцци, господа, вашъ новый другъ, — представилъ онъ его намъ, — а вотъ столъ и вотъ глина, — обратился онъ снова къ Строцци, указывая ему принадлежности для работы. — Теперь дѣлайте, что хотите, Строцци, работайте, какъ хотите: дѣлайте бюсты, барельефы, статуи, карнизы, — мнѣ все равно, лишь бы для васъ не все равно было, что дѣлать. Дѣлайте то, что подсказываетъ вамъ сердце, что само дается вамъ въ руки. Всякій долженъ прежде всего узнать, въ чемъ его сила, — и тогда ужъ онъ найдетъ себя самъ. Жалокъ, кто себя не находитъ; правда, что иной никогда въ жизни и не искалъ себя. Ищите, ищите себя, милый Строцци!

Съ этими словами онъ вернулся на свое мѣсто, и рѣзецъ его опять застучалъ по граниту. Строцци остался передъ своей глиной. Мы втихомолку, съ любопытствомъ и не безъ нѣкотораго злорадства, слѣдили за нимъ. Каждый изъ насъ хорошо еще помнилъ тотъ день, когда и онъ такъ же въ первый разъ остался одинъ со своей глиной, безпомощный, предоставленный самому себѣ, поставленный передъ необходимостью искать самого себя, — и какими же смѣшными, жалкими, покинутыми и бездарными казались мы себѣ! Какъ хотѣлось бросить все и навсегда убѣжать изъ мастерской!

Но скоро мы замѣтили, что Строцци какъ-то совсѣмъ иначе принялъ свое положеніе. Мы бывало сейчасъ же и машинально, безъ раздумья, начинали комкать глину, — онъ же стоялъ безъ движенія, съ полузакрытыми глазами и опущенной головой, разсѣянный, во что-то углубленный; потомъ медленно приподнялъ голову, — тутъ мы остановились, затаивъ дыханіе, — прижалъ пальцы къ вискамъ и крѣпко стиснулъ голову руками, — «Смотрите-ка, точно кошка передъ прыжкомъ», — шепнулъ намъ Гужановъ. — И въ самомъ дѣлѣ, Строцци точно вдругъ встрепенулся и внезапнымъ и быстрымъ движеніемъ схватился за глину. Мы забыли о своей собственной работѣ и съ напряженнымъ вниманіемъ слѣдили за его движеніями. Формы вытекали, выплывали изъ-подъ его пальцевъ, точно онъ ихъ откуда-то вызывалъ, и казалось, что сами пальцы его становятся все стройнѣе, воздушнѣе и гибче.

Вдругъ онъ замѣтилъ, что на него смотрятъ; онъ вздрогнулъ, какъ спугнутый ребенокъ, обвелъ насъ широко раскрытыми глазами, — и глина выпала изъ его рукъ.

Мы мало-по-малу вернулись на свои мѣста и принялись за свою работу.

— Ну, что, маэстро Строцци, начали? — спросилъ учитель, медленно подымаясь изъ-за своей глыбы и подходя къ Строцци. Тотъ растерянно смотрѣлъ на него, покраснѣлъ до корней волосъ и опустилъ глаза. Учитель не сказалъ ни слова. Онъ только молча пожалъ руки, и видно было, что онъ глубоко тронутъ. Потомъ онъ похлопалъ Строцци по плечу и одобряющимъ тономъ сказалъ ему: — Продолжайте, продолжайте, мой другъ! — Рѣзцы наши снова зазвенѣли, но Строцци уже не работалъ больше въ тотъ день. И ушелъ онъ отъ насъ такъ тихо и робко, что, казалось, нельзя было и замѣтить, какъ онъ уходилъ.

II.

Интересъ, возбужденный въ насъ появленіемъ Строцци, еще больше усилился въ слѣдующіе затѣмъ дни.

Въ мастерской нашей всегда царила полная свобода. Мы приходили и уходили когда хотѣли, смотря по настроенію, и не въ малой степени въ зависимости отъ проведенной наканунѣ ночи. Учитель никогда не вмѣшивался въ распредѣленіе нашего времени.

— Искусство — не урокъ и не служба, — говорилъ онъ: — тутъ насильно не вымучишь ничего! Кто всегда работаетъ по заведенному порядку и въ заведенномъ темпѣ, тотъ, такъ и знайте, не художникъ, а сапожникъ. Мысли по заказу не приходятъ; кто думаетъ иначе, у того ихъ никогда не было. Трудолюбіе должно быть плодомъ искусства, а не искусство плодомъ трудолюбія. Я самъ работаю не каждый день и не каждый разъ съ одинаковымъ пыломъ, — признавался онъ.

И мы умѣли пользоваться предоставленной намъ свободой. Когда наступала наша полоса, мы работали яростно, какъ въ сраженьи, и съ избыткомъ возмѣщали потерянное время. Да и какое тутъ потерянное время? Когда мы не работали, мы жили, и жизнь была впрокъ искусству.

Черезъ нѣсколько дней послѣ поступленія Строцци въ нашу мастерскую Гужановъ зазвалъ насъ къ себѣ въ гости. Онъ хотѣлъ просить также и Строцци, но никакъ не могъ поймать его. Строцци всегда приходилъ въ мастерскую раньше насъ, и мы не хотѣли прервать его работу, а, когда онъ уходилъ, мы сами только входили въ разгаръ работы, и намъ было не до него.

Надо сказать нѣсколько словъ о Гужановѣ. Онъ далеко не былъ богатъ, но обладалъ какимъ-то особеннымъ, свойственнымъ нѣкоторымъ людямъ даромъ скрывать свою бѣдность и даже создавать иллюзію роскоши. Это сообщало ему какую-то таинственность: онъ, казалось, имѣлъ пути къ какимъ-то скрытымъ, невѣдомымъ намъ источникамъ, и вызывалъ въ насъ тысячи вопросовъ и недоумѣній. Онъ умѣлъ уносить насъ далеко отъ повседневной жизни и всегда и во всемъ оставался для насъ загадкой. Къ стыду нашему должно прибавить, что мы не разъ подсовывали подъ нее какую-нибудь необычайную, но въ сущности внѣшнюю и потому всегда грубую разгадку. Намъ мерещились какія-то тайныя общества, подполье, сыскъ, шпіонство, чудовищныя преступленія, зловѣщіе происки, которые пробираются къ богатствамъ столицы и укрываются за неизвѣстностью иностранцевъ. По правдѣ сказать, мы порою даже побаивались его тайнъ и такъ и ждали, что вотъ-вотъ онъ втянетъ насъ въ какую-нибудь таинственную исторію, и Богъ знаетъ, какихъ еще намъ наготовитъ сюрпризовъ. Конечно, мы тутъ же отгоняли отъ себя всѣ эти подозрѣнія и страхи, но неизвѣстность оставалась все та же и порою становилась до того невыносимой, что мы рѣшали отправиться къ Гужанову и потребовать отъ него отчета. Но стоило намъ только увидѣть его, и намъ становилось совѣстно за всѣ эти рѣшенія. Слишкомъ ужъ явно чувствовалась въ немъ честность, прямодушіе, не смотря на всю его загадочность; всегда и во всемъ онъ оставался нашимъ добрымъ другомъ, всегда готовымъ придти на помощь, и никто не припоминалъ ни малѣйшаго случая, когда онъ отказалъ бы кому-нибудь изъ насъ въ участіи или услугѣ.

— Но откуда же все-таки берутся всѣ эти богатства? — спрашивалъ иной разъ какой-нибудь скептикъ.

— Да, полно, — какія тутъ богатства, если подумать хорошенько!

— Но все въ немъ необъяснимо: наружность, нервная утонченность, вся эта таинственность, неожиданность и въ то же время умудренность, точно онъ прожилъ уже цѣлую жизнь, — и это ясновидѣнье, этотъ даръ проникновенья, прозорливость, знаніе сокровеннѣйшихъ связей душевныхъ, и эта чудодѣйственная власть надъ сердцами людей? — спрашивалъ одинъ.

— Это все — русское, — отвѣчалъ другой.

Мы, вѣдь, были люди молодые, высоко подымавшіе нашъ свѣтильникъ, чтобы лучше разглядѣть жизнь.

Споръ всегда кончался тѣмъ, что кто-нибудь возглашалъ: «Ну, пойдемъ къ Гужанову!» — и мы шумною толпою отправлялись къ нему, въ его студенческую каморку, гдѣ на каждомъ шагу ждали насъ новыя неожиданности и сюрпризы. Чудеса и чары были уже въ самой обстановкѣ, въ ея странномъ и причудливомъ убранствѣ. Въ углу висѣлъ образъ Божьей Матери, передъ нею теплилась красная лампадка, по стѣнамъ разставлены были зажженныя свѣчи въ какихъ-то переливчатыхъ подсвѣчникахъ, словно сдѣланныхъ изъ старой эмали, перламутра и драгоцѣнныхъ камней; на бѣлой скатерти стола разставлена была причудливая утварь: огромные тяжелые кувшины, воздушныя чаши, стройные кубки; тутъ же рѣдкое оружіе: тонкій стилетъ, узорчатый булатъ, тяжелая шпага, рѣзная шашка и короткій мечъ въ кованыхъ ножнахъ. И всюду кругомъ цвѣты, — цвѣты, разставленные въ высокихъ вазахъ, въ плоскихъ горшкахъ, обвитые вокругъ кубковъ, въ-одиночку и букетами разбросанные по столу. Вино въ металлическомъ кувшинѣ старинной чеканной работы, и изъ вина исходитъ подлинное благоуханье: невѣдомыя благовонія входили въ составъ его, сладкія и пряныя, убаюкивающія, одуряющія.

Самоваръ гудѣлъ. И изъ слабаго пламени высокаго треножника подымался прозрачный, легкій паръ, — тамъ въ легкой чашѣ курились какія-то диковинныя травы. Всюду мерцающій свѣтъ свѣчей, скользящія тѣни, измѣнчивыя отраженія, мелькающіе силуэты.

Гужановъ вышелъ къ намъ въ длинной черной мантіи, въ высокихъ сапогахъ и съ кинжаломъ за поясомъ. Онъ разставилъ насъ вокругъ стола, а самъ подошелъ къ курящейся чашѣ и торжественно и серьезно заговорилъ что-то по-русски. Мы не понимали ни слова, но слушали напряженно, затаивъ дыханье. Среди безмолвной тишины глухо звучалъ голосъ Гужанова, потрескивало пламя треножника, и слышалось наше собственное сдержанное дыханье.

Гужановъ кончилъ, оглянулся… Должно быть, очень комичны были наши напряженныя, почти перепуганныя лица, потому что онъ вдругъ весело расхохотался.

— Да ужъ не испугались ли вы моего чародѣйства? — воскликнулъ онъ. — Да садитесь, кушайте и пейте, — право, не околдую… И все-таки жизнь полна тайны и чаръ: въ этомъ ужъ я успѣлъ убѣдиться, хоть мнѣ и всего только двадцать лѣтъ и три года. Въ каждой вещи кроется въ тысячу разъ больше того, что мы видимъ въ ней обычнымъ взглядъ. Жаль, что не удалось намъ поймать этого Арно Строцци, я собственно ему-то и хотѣлъ бы посвятить сегодняшній вечеръ. Я хотѣлъ бы разсказать ему, что ни деревья, ни цвѣты, ни стада, ни люди, ни долины еще не составляютъ жизни, что внутри ихъ, внѣ ихъ и надъ ними рѣютъ и носятся еще другіе міры, которые мы сами вносимъ въ жизнь, и которые въ концѣ концовъ отдѣляются отъ первоначальнаго источника нашей души и получаютъ власть надъ нами. Съ того момента, какъ мы осознали себя въ своемъ чувствѣ, мы стали чувствомъ вкладывать въ жизнь то, что первоначально и конкретно не входитъ въ составъ ея; мы начали нащупывать себя и всюду натыкались на разныя переправы и переходы. Что-то зашевелилось въ насъ, и мы не знали, какія силы мы разбудили; мы играли тайной, и игра превратилась въ жизнь. Ей сообщилась сила и власть; она стала религіей и ритуаломъ, культомъ, праздникомъ, поклоненіемъ и предначертаньемъ. Каждаго въ отдѣльности и всѣхъ насъ вмѣстѣ она окружила кольцомъ, множествомъ колецъ; кольца соприкасаются, скрещиваются или охватываютъ другъ друга, и въ зависимости отъ этого складывается и наша судьба. Въ этой системѣ круговъ мы начинаемъ искать пружинъ нашей судьбы со всѣми ея причинами, сплетеніями и проявленіями, со всѣмъ, что есть въ ней тайнаго и явнаго, будущаго и прошедшаго. Молитвами и праздниками, и благими дѣяніями мы хотимъ проникнуть въ эти тайные круги или довести себя до такого состоянья, въ которомъ они не смогутъ насъ больше пугать, въ которомъ мы сами сольемся съ ними, растворимся въ тайнѣ, преобразимся и спасемся.

Иногда въ его словахъ звучала какъ будто глубокая проникновенность; чаще намъ казалось, напротивъ, что онъ просто издѣвается надъ нами, играя настроеніями. Но недаромъ мы сами были художники, и въ концѣ концовъ настроенія эти сообщались и намъ; иные сознательно наслаждались ихъ переливчатой прелестью, другіе забывали все кругомъ и слушали, восхищенные, упоенные, очарованные.

— Нашъ юный Строцци долженъ чувствовать, что мы отпраздновали его вступленье въ нашъ жизненный кругъ, — сказалъ на прощанье Гужановъ. — Теперь вокругъ него смыкаются новыя кольца судьбы и звонко ударяются о наши. Онъ чувствуетъ это бряцанье, какъ чувствуется порханье невидимыхъ крыльевъ. Онъ внемлетъ, — и скоро донесутся до него голоса, которымъ подобныхъ онъ никогда не слыхалъ. Они вѣщаютъ о сути вещей и о его собственной сути. Онъ озирается, онъ ищетъ: онъ ищетъ себя. Въ крови его горитъ еще тотъ подлинный огонь, который сохранился развѣ еще только у безумныхъ. То, что у насъ перешло уже въ нервы, то носится у него въ круговоротѣ крови; онъ чувствуетъ инстинктомъ то, что намъ дается лишь черезъ посредство мозга. Мы — послѣдніе сыны угасающей эпохи; онъ — запоздалый пришелецъ великаго прошлаго, поздній отпрыскъ

Старой художественной расы, могучаго артистическаго племени… А впрочемъ, завтра мы сами увидимъ!

Но половину завтрашняго дня мы проспали послѣ этой ночи. Солнце уже указывало полдень, а вокругъ насъ все еще носилось въ туманѣ и грезахъ. Мы очнулись только тогда, когда вошли въ мастерскую и увидѣли Строцци.

III.

Онъ сидѣлъ, переминая пальцами глину; рядомъ съ нимъ стоялъ учитель и держалъ въ рукахъ наброски, которые принесъ ему Строцци. Тутъ же стояла глиняная модель, повидимому, только что вылѣпленная Строцци. Учитель внимательно разсматривалъ ее, у Строцци видъ былъ смущенный. Мы столпились вокругъ нихъ. Учитель посторонился, чтобы пропустить насъ къ модели. Строцци слегка отвернулся.

Мы увидали модель не особенно большой величины, такъ что она могла еще держаться безъ желѣза. Раньше всего въ глаза намъ бросилось круглое отверстіе колодца, — строгая, простая, цѣльная форма, весь эффектъ которой заключался въ изумительной отчетливости этихъ круглыхъ линій. Въ памяти вставали одинокіе путники въ безбрежной равнинѣ, караваны древнихъ пастуховъ, которые встрѣчались здѣсь и расходились отсюда по своимъ пастбищамъ: библейскія картины; чувствовалось томленіе жажды среди душныхъ лѣтнихъ ночей, — и уже ощущалась прохлада, исходящая изъ колодца, его глубина, живительная свѣжесть родника, его кристальныя воды, жгучимъ холодомъ скользящія по пересохшимъ губамъ, благодать и даръ вѣчныхъ рукъ въ далекой, затерянной, знойной ночной тишинѣ.

Прислонясь къ колодцу и слегка перегнувшись надъ краемъ его, стоитъ старикъ, патріархъ съ длинной волнистой бородой, конецъ которой слился съ сумракомъ колодца, пастырь, прародитель. Онъ похожъ и на Моисея, и на Бога-Отца въ Сикстинской часовнѣ, и что-то есть въ немъ еще другое, свое. Это искатель водъ, открывшій источникъ, почуявшій сокровенное, проникшій взоромъ въ невиданное доселѣ никѣмъ. Онъ первый нашелъ этотъ родникъ, — и вотъ онъ перегнулся надъ краемъ колодца и тревожно пытаетъ ухомъ доносящіеся звуки, — таится ли еще та жизнь, которую съ незапамятныхъ временъ, даже для него, первобытнаго человѣка древнѣйшихъ временъ своими собственными руками вложилъ сюда Создатель въ даръ этимъ первобытнымъ людямъ

Строцци стоялъ отвернувшись. Глаза учителя перебѣгали съ одного ученика на другого, потомъ опять остановились на модели. Стояла безмолвная тишина.

Чуть свѣтъ являлся Строцци въ мастерскую, и часами длилась его работа, часами оставался онъ одинъ. Тысячи струнъ напряглись въ душѣ его, быстро нахлынули воспоминанія о своихъ и чужихъ переживаніяхъ, образы, дошедшіе къ нему изъ книгъ и разсказовъ, чувства, дотолѣ одиноко бродившія въ душѣ его и теперь зазвучавшія вновь. Такъ безвѣстно, неслышно проносится по рощѣ первое дуновеніе весенняго утренняго вѣтерка, развѣвая цвѣточную пыль, сливая вздохи первыхъ весеннихъ цвѣтовъ, — и плодъ наливается и зрѣетъ, когда весна уже давно забыта, и забытъ ея тихій, росистый расцвѣтъ.

Какъ мало было собственно сдѣлано: колодецъ и пастухъ! И какъ много въ нихъ скрыто! Мы молчали, мы чувствовали дыханіе тайны. Мы смотрѣли на Строцци, мы видѣли, что ему открыты родники, которые всегда будутъ замкнуты для насъ. Туманъ и грезы вчерашней ночи все еще обволакивали нашъ мозгъ. И вдругъ эта маленькая модель разорвала туманъ и прояснила нашъ взоръ. Это былъ точно отвѣтъ на слова Тужанова. Могучее чувство проникло въ это творенье и теперь исходило изъ него и жило своей собственной жизнью.

Наши взоры опять обратились къ модели, и наше первое толкованіе начало казаться намъ слишкомъ поверхностнымъ, слишкомъ матеріальнымъ. Иной, глубокій смыслъ скрытъ былъ въ этихъ образахъ; казалось, что въ нихъ воплотилась идея вѣчности бытія. Казалось, что это былъ источникъ никогда не изсякающей жизни, родникъ, вѣчно питающій и, возвращающій старости юность, таинство творческой природы, духъ бытія, выбивающій вѣчную жизнь изъ пустынныхъ нѣдръ земли.

Край родника и пастухъ, — и больше ничего. Мы невольно ждали, что скажетъ Гужановъ, но онъ ничего не сказалъ, а только подошелъ къ Строцци и протянулъ ему руку. Тотъ смущенно отвѣтилъ на его пожатіе. Мы всѣ послѣдовали примѣру Гужанова.

Первый заговорилъ, наконецъ, учитель. Онъ положилъ руку на плечо Строцци и сталъ уговаривать его увеличить свою модель такъ, чтобы можно было отлить ее въ гипсѣ. Онъ бралъ на себя всѣ расходы по выполненію его работы и предлагалъ ему выбрать какой угодно матеріалъ. Строцци смотрѣлъ на него и не понималъ ни слова. Учитель собралъ всѣ крохи своихъ итальянскихъ познаній и кое-какъ пояснилъ ему свою мысль. Строцци поднялъ голову, въ глазахъ его вспыхнула радость, и онъ порывисто протянулъ учителю обѣ руки. Но потомъ опять выраженье смущенья появилось на лицѣ его, онъ опустилъ голову и покраснѣлъ какъ мальчикъ.

Мы сами не безъ нѣкотораго волненія слѣдили за нимъ. Эта удивительная голова, въ блѣдныхъ чертахъ которой свѣжесть юности причудливымъ образомъ сочеталась съ благородною духовностью, была какъ бы снята съ полотна какого-то стариннаго мастера, и, можетъ быть, въ самомъ дѣлѣ въ этомъ двадцатилѣтнемъ юношѣ возродился какой-нибудь старый мастеръ, который вернулся въ міръ, чтобы стать нашимъ учителемъ и указать намъ новые пути.

Въ тотъ день работа у насъ все не клеилась. Все, что мы дѣлали до сихъ поръ, казалось намъ ничтожнымъ въ сравненіи съ произведеніемъ Строцци. Самъ Строцци продолжалъ работать, какъ ни въ чемъ не бывало, гнулъ желѣзо для своей модели и ни на кого не обращалъ никакого вниманія.

— Нѣтъ, этотъ человѣкъ — игра или случайность, — говорилъ Гужановъ, когда мы возвращались домой, — онъ точно съ неба упалъ. Удивительнѣе всего то, что онъ даже не знаетъ, какія таятся въ немъ силы. Онъ, играя, открываетъ сокровища и разгадываетъ тайны. Какой-то благодатный духъ осѣняетъ его своими лучами, и онъ, точно во снѣ, слѣдуетъ за нимъ. Въ этомъ духѣ сосредоточиваются всѣ воспоминанія, сливаются внутренніе и внѣшніе міры, излучаются невѣдомыя, неизсякаемыя богатства. Все то, что обыкновеннымъ людямъ дается путемъ тяжелаго труда, чего они добиваются кровавыми потугами и къ чему стремятся съ мучительной тоской, все это само собой дано Строцци безъ его вѣдома и содѣйствія.

— Мы живемъ въ позднюю эпоху, полную причудливыхъ порожденій, — продолжалъ онъ. — Строцци представляетъ собой культурный феноменъ; онъ можетъ стать первымъ или послѣднимъ, концомъ или исходомъ, единичной случайностью или всеобщей опорой; онъ можетъ поднять новое знамя или совершенно выбиться изъ строя, — все зависитъ отъ него самого. Не будемъ мѣшать ему, господа, — онъ имѣетъ право на нашу охрану.

Мы сами чувствовали, что какая-то глубокая, тихая и оберегающая дружба уже связываетъ и съ со Строцци.

IV.

Строцци продолжалъ работать надъ своей моделью. Учитель совѣтовалъ ему развить ее, но самъ не давалъ ему никакихъ указаній. Строгая примитивная окружность колодца осталась во всей своей древней формѣ, величавой, монументальной и цѣльной. И все также стоялъ пастухъ, склонившись надъ колодцемъ; лѣвая рука его опиралась о посохъ, точно онъ нащупывалъ еще почву и открывалъ родникъ. Но ничто не поражало насъ такъ, какъ необычайная линія его спины, устремленная впередъ и въ то же время законченная, завершенная; какъ бы округленная уже увѣренностью обладанья и вмѣстѣ съ тѣмъ еще не потерявшая волненія исканья: въ ней запечатлѣлась еще вся тяжесть согбенности и въ то же время намѣчался уже подъемъ, — послѣдній моментъ томленья встрѣчался въ ней съ первымъ моментомъ достиженья. Правая рука глубоко опустилась въ колодецъ, точно раздвигая глубь и мракъ, и пальцы руки вытянулись, точно заклятая, маня и въ то же время забирая.

Теперь начались поправки учителя. Онъ находилъ, что надо было бы своеобразнѣе и капризнѣе выдѣлить бороду на лицѣ пастуха. Строцци съ какимъ-то страннымъ, дремотнымъ спокойствіемъ принялся за передѣлку; онъ часто работалъ съ закрытыми глазами; казалось, что формы сами прошли уже въ его пальцы, не нуждаясь въ помощи глазъ. Формы проникли уже въ этотъ мертвый матеріалъ, мертвая глина полна была жизни, мы не видѣли, не чувствовали и не знали ея, но Строцци она сама давалась въ руки.

— Онъ работаетъ, какъ лунатикъ, — замѣтилъ Гужановъ.

И при всемъ томъ цѣлые дни проходили, пока Строцци находилъ то, чего онъ искалъ. Какъ бы много онъ ни успѣвалъ въ теченіе дня, онъ всякій разъ передъ тѣмъ, какъ уйти изъ мастерской, крѣпко сдавливалъ обѣими руками свой пластилинъ и превращалъ всю свою работу въ прежній безформенный глиняный комъ. На слѣдующее утро онъ опять принимался за этотъ комъ; онъ бралъ его въ руки, долго разсматривалъ его, точно стараясь прочесть въ немъ что-то, потомъ вдругъ съ лихорадочною быстротою принимался за работу.

Голова пастуха мѣнялась съ каждымъ днемъ, но форма и выраженіе лица все еще не удовлетворяли Строцци.

Наконецъ, однажды онъ взялъ глину въ руки и долго, долго смотрѣлъ на нее. Онъ не отрывалъ отъ нея глазъ и смотрѣлъ и смотрѣлъ на нее съ неподвижнымъ упорствомъ безумца. Мы ужъ ничего не дѣлали и слѣдили за его взоромъ. Строцци словно отсутствовалъ. Онъ точно въ забытьи проводилъ руками по пластилину, — и пластилинъ мягко поддался, подчинился ихъ прикосновенью. Онъ продолжалъ водить рукою, пуская въ ходъ ладонь и тылъ руки, пальцы, ногти и ни разу не прибѣгая къ инструменту. И изъ-подъ скользящихъ движеній руки его выступала черта за чертой. Передъ нами выросла худая, изможденная голова съ голымъ теменемъ и съ густыми волосами на затылкѣ, съ широкимъ морщинистымъ лбомъ, нависшими бровями и нѣсколько выдвинутымъ впередъ, полураскрытымъ, алчущимъ, почти не дышащимъ ртомъ, — вотъ она жажда, изнеможеніе, томленье и исполненіе, утоленіе, близость воды! И вдругъ мы видимъ, что старикъ ослѣпъ…

Мы перешептываемся и съ ужасомъ смотримъ въ его незрячіе глаза.

— Нашелъ! — вырвалось у Гужанова.

И изъ этихъ ослѣпшихъ глазъ исходитъ свѣтъ, откровеніе, творчество, гордость обладанія, упоенье побѣды, — онъ искалъ и томился, и нашелъ, и обрѣлъ.

Строцци продолжаетъ лѣпить; линіи скользятъ и вьются, часы летятъ, какъ минуты.

Онъ началъ прилаживать голову къ туловищу и приступилъ къ шеѣ. Изъ глины начали выступать напряженные, мускулы, хрупкіе позвонки, и морщинистая кожа, — выраженье изнуренности мелькнуло и запечатлѣлось, — еще дватри штриха и передъ нами боковые хрящи, гибкіе суставы и — кадыкъ. Мы переглядываемся. Строцци гладитъ рукою глину, словно бархатъ, словно живую и теплую, нѣжную кожу. Онъ какъ будто дрожитъ, и намъ начинаетъ сообщаться его волненье. Онъ нащупываетъ, выводитъ, ловитъ этотъ кадыкъ, — онъ поймалъ его, наконецъ, въ тотъ моментъ, когда онъ вздрагивалъ и сжимался передъ напоромъ перваго утоляющаго глотка. Движеніе это было до того живо, что мы сами начинали испытывать что-то въ родѣ жажды, мы хватаемся за горло, нащупываемъ его, мы сами дѣлаемъ глотательныя движенія.

Такъ вотъ какова жажда! Въ минуту передъ нами пронеслись всѣ чувства, страданія, томленія человѣка, палимаго жаждой, истерзаннаго одиночествомъ, охваченнаго отчаяньемъ и безнадежной тоской. И вотъ онъ нащупалъ родникъ, онъ вдыхаетъ, ощущаетъ, обоняетъ всю отраду живительной влаги, — и тутъ наступаетъ одно мгновенье, одно короткое и безконечное, обремененное переживаньями мгновенье, когда у самаго края утомленья вдругъ вспыхиваетъ послѣднимъ пламенемъ вся напряженность и страсть ожиданія, изнуряющій зной, пылающій пожаръ всѣхъ чувствъ.

Всѣ объясненія и толкованья становятся липшими, — передъ нами жизнь, жизнь!

— Чувствуешь? — шептали мы другъ другу, чувствуешь? — Но всѣ слова были напрасны, — въ этотъ моментъ всѣ одинаково чувствовали внутренній смыслъ скрываемый за внѣшнимъ бытіемъ окружающаго насъ міра, — и въ тотъ день мы въ первый разъ ясно поняли, что мы призваны къ творчеству лишь для того, чтобы выявлять эту сокровенную сущность вещей.

Строцци кончилъ. Въ окнахъ пылало солнце, но никто не рѣшался подойти и опустить шторы. Никто не двигался съ мѣста.

Строцци отошелъ назадъ и сталъ разсматривать свою работу; потомъ закрылъ глаза, опять раскрылъ ихъ, опять окинулъ взоромъ свою работу, провелъ нѣсколько разъ рукою по глинѣ, прибавилъ еще нѣсколько штриховъ, — и всѣ сразу убѣдились въ глубокой необходимости этихъ незамѣтныхъ поправокъ.

Онъ стоялъ, погруженный въ себя, никого, повидимому, не замѣчая. Онъ исхудалъ, поблѣднѣлъ, изнемогъ, точно самъ пережилъ только что всѣ терзанія жажды. На лицѣ его отразились всѣ крики, моленія, муки и ликованія, которыя онъ только что изобразилъ. Глаза его были широко открыты и печальны, онъ крѣпко стиснулъ губы. Это были тѣ же губы, которыя раскрывалъ старикъ, чтобы напиться, тѣ же незрячіе глаза, упоенные своей слѣпотой.

Строцци ушелъ.

— Господи, что же надо было пережить для того, чтобы изобразить все это? — спросилъ кто-то.

— Можетъ быть, не больше того, что переживаетъ мальчикъ, когда ему хочется яблока или апельсина, — я прекрасно помню еще, какъ томился я передъ окномъ булочныхъ, — и это желаніе претворилось въ жажду жизни, оно само стало той алчущей жизнью, которая открывается только великимъ художникамъ, одинокимъ путникамъ, безпокойнымъ странникамъ, изнывающимъ страстоборцамъ! — сказалъ Гужановъ.

— Да, — сказалъ учитель.

Мы опять стали разсматривать модель.

— Какъ много чувствуется въ этихъ линіяхъ, — продолжалъ учитель, — тутъ и римляне, и греки, и гиганты Возрожденія, и что-то другое, новое, и все тотъ же древній вѣчный геній!

— Онъ дитя природы, природой благословенный, — заговорилъ опять Гужановъ, — онъ художникъ по инстинкту, и въ то же время онъ — сынъ культуры, наслѣдникъ. Въ немъ слились отзвуки и отраженья и, можетъ быть, судьба сулила ему собрать ихъ въ новый призывъ. Но мнѣ почему-то чудится, что онъ останется наслѣдникомъ и никогда не станетъ родоначальникомъ. Въ подобномъ твореньи таится опасность. Оно слишкомъ законченно, слишкомъ зрѣло. Сумѣетъ ли онъ превзойти его, вырости изъ его предѣловъ? Это первое

и послѣднее, лучшее и худшее его творенье, оно неизмѣнимо, какъ рокъ. Мнѣ вспомнилось почему-то одно русское сказанье. Оно старо, его разсказываютъ еще только одни старики. Среди полуденнаго зноя мчится по степи всадникъ. Чудесный бѣлый конь несетъ его по воздуху, растянувшись по всей дали степи, словно мостъ между однимъ краемъ небесъ и другимъ. У него красныя ноздри и горящіе глаза; копыта его сверкаютъ, какъ бѣлая сталь, и тѣнь его не падаетъ на землю. Изъ-подъ копытъ брызжутъ искры и разсыпаются по равнинѣ, ослѣпляя все кругомъ и все кругомъ обвѣвая дыханіемъ смерти: трава нѣмѣетъ; воздухъ замираетъ и прячется по ложбинамъ; картины на горизонтѣ таютъ, словно убранныя чьей-то незримой и быстрой рукой; все умираетъ и блекнетъ, и люди падаютъ отъ удушливаго зноя и теряютъ сознанье. Но есть одинъ: онъ сохраняетъ всѣ чувства и одинъ можетъ смотрѣть въ глаза этому сказочному всаднику, одѣтому въ красный плащъ и размахивающему обнаженнымъ мечомъ. Если судьба бываетъ милостива, то онъ сейчасъ же затѣмъ умираетъ, — но случается, что онъ остается въ живыхъ, и вся жизнь его проходитъ въ тоскѣ по этому чудесному зрѣлищу, — оно оставляетъ вѣчную жажду въ крови его и вѣчное томленіе въ его душѣ. И долго, долго живетъ онъ въ смятеньи и печали. Боюсь, что очамъ Строцци явился этотъ всадникъ. Во второй же разъ никто его не можетъ увидѣть, — по крайней мѣрѣ, сказанье ничего объ этомъ не упоминаетъ.

— Но жизнь, можетъ быть, благосклоннѣе вашей легенды, Гужановъ, — печально замѣтилъ учитель. — Во всякомъ случаѣ стоитъ очутиться въ числѣ избранныхъ и увидѣть степного всадника. За одно это ужъ стоитъ обречь себя на смерть и на безпросвѣтный мракъ.

— Да ужъ я обрекъ себя, — отвѣтилъ Гужановъ: — право, я до смерти позавидовалъ бы Строцци, если бы не преклонялся такъ передъ нимъ. И не дай Богъ, чтобы слова мои оказались предсказаньемъ!

Въ тотъ день работа не радовала насъ, и мы съ тяжелыми думами разошлись по домамъ. Гужановъ какъ-то такъ проливалъ свѣтъ на вещи, что при этомъ только сдвигались и сгущались тѣни. Тяжелая, жуткая тоска исходила изъ его предсказаній.

V.

Модель Строцци была отлита въ гипсѣ, и надо было приступать къ окончательной работѣ. Строцци находилъ, что лучше всего было бы всю ее изваять въ мраморѣ. Учитель былъ другого мнѣнія. Онъ находилъ, что колодецъ долженъ быть высѣченъ изъ гранита или сѣраго песчаника, а старикъ — изъ пестраго или, пожалуй, краснаго мрамора. Строцци настаивалъ на томъ, что все должно быть сплошь изъ каррарскаго мрамора. Учитель находилъ, что для подобнаго сюжета это былъ бы слишкомъ утонченный, женственный, изысканный матеріалъ. Строцци утверждалъ, что всякій другой матеріалъ будетъ грубъ, неуклюжъ, невыразителенъ, бездушенъ. — Здѣсь одинъ только мраморъ и мыслимъ, — пояснялъ онъ, — для колодца хорошо бы взять сѣроватую тѣнь, для старика чуть-чуть желтоватую. Пусть будутъ прожилки; кажется, что къ пастуху моему лучше всего подошли бы черные или желтые прожилки, только безъ краснаго отлива. Лучше всего было бы, если бы удалось достать все это въ одномъ кускѣ, но это непремѣнно долженъ быть мраморъ.

Такъ онъ и настоялъ на своемъ. Начались работы; учитель тщательно и любовно наблюдалъ за ними. Строцци послушно слѣдовалъ его указаніямъ. Онъ скоро замѣтилъ, что рѣзецъ далеко не такъ податливъ и гибокъ, какъ его пальцы, и что жесткій камень гораздо своевольнѣе и упрямѣе, чѣмъ глина, и не всегда повинуется его рукѣ. Зато учитель, играя, владѣлъ рѣзцомъ и оставался на высотѣ искусства даже тогда, когда онъ во всемъ подчинялся идеѣ Строцци. Всему, что Строцци удавалось изобразить въ мраморѣ, учитель придавалъ особую выразительность, четкость и цѣльность, тщательно отдѣлывая каждую деталь и выдѣляя все твореніе во всей его полнотѣ. Строцци усердно работалъ. Онъ началъ свободнѣе изъясняться по-французски, становился все общительнѣе и разговорчивѣй и порою даже принималъ участіе въ нашихъ развлеченіяхъ. Впрочемъ, о себѣ онъ не говорилъ никогда, и мы ничего не знали о его личной жизни.

Работа его медленно двигалась впередъ. Онъ научился владѣть рѣзцомъ, но у него не хватало выдержки и терпѣнія, и онъ быстро уставалъ. Иногда онъ говорилъ, что ему хотѣлось бы перейти къ новой работѣ въ глинѣ. Обработка первой модели отымала слишкомъ много силъ, связывала и подавляла въ немъ тысячи новыхъ идей. Онъ хотѣлъ поручить работу мраморщику и заняться потомъ лишь ея окончательной отдѣлкой. Но учитель настаивалъ на томъ, чтобы Строцци все выполнилъ самъ. Онъ говорилъ, что искусство не можетъ ограничиться однимъ только полетомъ фантазіи, что оно требуетъ раньше всего энергіи исполненія, умѣнія довести до конца. Искусство есть трудъ и требуетъ труда. Кто самъ тесалъ свой камень, высѣкалъ форму изъ безформенной глыбы; кто видѣлъ, какъ шагъ за шагомъ выростаетъ изъ мрамора образъ, и кто вложилъ себя въ мельчайшую линію, въ мельчайшую извилину, въ мельчайшій штрихъ, — кто чувствуетъ творящую мысль во всѣхъ деталяхъ своего произведенія, — только тотъ можетъ извѣдать чувство роста, любовь и сладострастіе творчества, гордость и самосознаніе творца. Только постоянная упорная борьба съ матеріаломъ, только привычка самостоятельно превозмогать всю тяжесть и всѣ мельчайшія трудности скульптурной работы, — могли сообщить нашимъ старымъ мастерамъ то чувство самосознанія, ту силу сопротивленія, съ которой они открыто выступали передъ всѣми папами и государями, передъ всѣми сильными міра сего, — только благодаря цѣльности и упорству труда выросли эти цѣльные, крѣпкіе люди, не знающіе надъ собой никакой другой власти, кромѣ велѣній своей собственной воли.

Но, несмотря на всѣ эти доводы, Строцци замѣтно изнемогалъ. Онъ начиналъ впадать въ уныніе, въ немъ появилось что-то болѣзненное, надломленное. Съ каждымъ днемъ онъ становился недовольнѣе и апатичнѣй. Иногда онъ какъ-будто оживлялся, рѣзецъ его начиналъ быстрѣе стучать, но скоро изъ груди его вырывался вздохъ, и тутъ же прекращались и звуки рѣзца.

Насъ порою охватывала безудержная, юная веселость, но онъ всегда оставался угрюмымъ и безучастнымъ. Ни просьбами, ни насмѣшками, ни убѣжденіями не удавалось вывести его изъ этого оцѣпененія. Мы, наконецъ, стали упрашивать учителя, чтобы онъ посовѣтовалъ ему приняться за новую работу; тотъ такъ и сдѣлалъ, и Строцци съ явной радостью ухватился за его предложенье. Но радость его продолжалась недолго. Онъ бросался съ одного предмета на другой, метался изъ стороны въ сторону, потомъ опять хватался за рѣзецъ, стучалъ по покинутому мрамору и опять бросалъ старое, начиналъ новое, набрасывался сразу на множество сюжетовъ, и все лихорадочно, безпокойно, безъ всякой выдержки, безъ всякаго плана.

Онъ становился все сумрачнѣе. Онъ старался не выказывать своихъ настроеній, но видно было, какъ онъ страдаетъ. Душа его металась и трепетала; онъ, повидимому, проводилъ ночи въ ужасныхъ терзаніяхъ. Слѣды безсонницы и изнуренія отразились на лицѣ его, отъ всей его фигуры вѣяло какимъ-то безсиліемъ, глаза потускнѣли и устали. Въ такомъ состояніи онъ каждый день являлся въ мастерскую, и съ каждымъ днемъ видъ его становился все безнадежнѣе и тревожнѣе.

Онъ уже не подходилъ больше къ своему первому, недавно еще такъ восхитившему насъ творенью. Мраморная глыба, покинутая и запыленная, лежала въ углу. Учитель съ болью и жалостью смотрѣлъ на него, но не говорилъ ни слова. Всѣ ждали, что будетъ.

Настало жаркое парижское лѣто. Днемъ воздухъ какъ бы сдвигался и, ослѣпляя глазъ и застилая взоръ, подымался къ самому небу въ зыбко-сверкающихъ клубахъ. Но ночи были изумительно ясны. Земля, точно освобожденная отъ удушливаго дня, была преисполнена мира. Новые голоса оживляли ее: въ травѣ заливался коростель, въ камышахъ трещала выпь, но всѣ звуки только оттѣняли глубокую тишину іюльской ночи. Далеко кругомъ разливалось сіянье смѣющейся луны и колыхалось въ прозрачныхъ туманахъ и въ нѣжныхъ, струящихся ароматахъ; по землѣ стлались тѣни и сливались въ причудливыя сплетенья, и призраки, и привѣтные и жуткіе, просыпались и выходили изъ туманной дали полей, изъ росистаго блеска луговъ, изъ мглистыхъ рощъ, зеркальныхъ рѣкъ и безмолвныхъ озеръ.

Мы рѣшили провести въ лѣсу цѣлую ночь; Гужановъ успѣлъ уже облюбовать для насъ живописный уголокъ. Это была тихая, отдаленная лѣсная поляна на холмѣ, — вдали тающими точками мерцали городскіе огни, и при свѣтѣ луны мелькали дикія козы. Лучшаго мѣста нельзя было и придумать.

Собрались все художники со своими натурщицами и друзьями, — все необузданная, рѣзвая молодежь, готовая отдаться минутѣ радости и веселья. Каждый вносилъ что-нибудь свое въ общій радостный тонъ, сочиняя какую-нибудь новую выходку, игру или затѣю. На деревьяхъ развѣшаны были пестрые фонари, сквозь вѣтви свѣтились звѣзды, и луна обливала насъ своимъ сіяньемъ. Мы плясали, рѣзвились и пили и пѣли, играли и любовались игрою другихъ, смѣхъ не смолкалъ и доносился въ глубокихъ раскатахъ мужскихъ и въ жемчужныхъ треляхъ женскихъ голосовъ. И среди смѣха, возгласовъ и ликованій все также невозмутимымъ оставалось дремотное спокойствіе ночи.

Намъ удалось зазвать съ собой и Строцци; онъ даже какъ будто слѣдовалъ общей программѣ праздника, но какъ-то ужасно безучастно и равнодушно. Видно было, что никто и ничто не занимаетъ и не захватываетъ его. Даже женщины.

Настала полночь и разостлала покровъ своихъ тайнъ. Всѣ какъ-то присмирѣли и задумчиво разлеглись по землѣ. Минуту всѣ молчали и не трогались съ мѣста; всѣ благоговѣйно прислушивались къ шопотамъ ночи и къ звукамъ лѣсной тишины. Но молчанье продолжалось недолго, и понемногу снова стали раздаваться голоса.

Строцци сидѣлъ на пнѣ, весь погруженный въ свои думы. Кто-то вдругъ спросилъ его, о чемъ онъ думаетъ. Мы насторожились; всѣмъ интересно было знать, отвѣтитъ ли Строцци на этотъ вопросъ.

— Я думаю объ одномъ своемъ родственникѣ, — отвѣтилъ онъ, — о художникѣ Витторіо Строцци. Онъ началъ писать Мадонну, и все было уже почти готово, но выраженіе глазъ и рта все еще не удовлетворяло его, — и въ одинъ прекрасный день Строцци ушелъ въ Кампанью и больше никогда уже не возвращался. Его картина такъ и осталась неоконченной, и самъ онъ, должно быть, погибъ. О немъ-то я и вспомнилъ теперь.

Слова эти были сказаны такимъ тономъ, что мы долго не могли вернуться къ нашимъ прежнимъ шуткамъ и забавамъ. Мы медленно, словно украдкой, подхватывали нити нашихъ прежнихъ разговоровъ; потянулись разсказы. Кто-то вспомнилъ о Клариссѣ, — натурщицѣ Клариссѣ, которая никогда не смѣется. Исторія ея была, должно быть, очень замѣчательна, хотя никакихъ исторій никто за ней не зналъ. Она была цѣломудренна, какъ свѣча, и опасна, какъ блуждающій огонь; что-то непонятное, влекущее и недоступное, притягивающее и отталкивающее было во всемъ ея существѣ. Въ ея жилахъ текла горячая кровь, и въ то же время казалось, что она изваяна изъ холоднаго камня, и, какъ мраморъ, холодно было ея сердце. Говорили, что такою сдѣлала ее ея мать, которая намѣренно душитъ въ ней все живое и зорко слѣдитъ за тѣмъ, чтобы нй одно чувство въ ней не проснулось.

— Не думаю, чтобы были такія силы, которыми можно задушить живую, рвущуюся жизнь, — вмѣшался въ разговоръ Гужановъ, — задушить можно развѣ только какой-нибудь слабо тлѣющій огонекъ, да и тотъ, вѣрнѣе всего, угаснетъ естественной смертью отъ собственной своей немощи. Что же касается Клариссы…

Онъ не договорилъ и замолчалъ. Мы такъ и не узнали, что онъ хотѣлъ сказать о Клариссѣ, и разговоръ перешелъ на другую тему. Но черезъ нѣсколько минутъ Гужановъ снова овладѣлъ разговоромъ и вновь замелькали предъ нами его русскія фантазіи:

— Пестрые и мятежные образы мелькаютъ въ нашихъ русскихъ степяхъ. Они выплываютъ и таютъ, какъ игра лучей, отраженныхъ въ водѣ, какъ бѣгущія облака. Все въ нихъ призрачно и обманчиво, и все въ нихъ притягиваетъ и влечетъ. Эти образы навѣки приковали къ себѣ сердца наши; пока они видятся, людямъ у насъ кажется, что вся ихъ жизнь полна красоты и значенія. Но вотъ наступаетъ Троицынъ день, и степь становится опасной и страшной. Говорятъ, что въ этотъ день она безмолвна, какъ смерть; говорятъ, что она исполнена звуковъ. Люди будней и сумрака, тупые И безславные, вѣчно трепещущіе, вѣчно шепчущіе предостереженья отцовъ, прячутся по домамъ, лепечутъ молитвы, запираютъ двери, залѣзаютъ на чердаки, заползаютъ въ погреба. Но есть другіе, чуткіе, славные, призванные; ихъ еще ночью будитъ говоръ степи, — и въ полдень, когда останавливается время, и все кругомъ замираетъ, она ихъ однихъ влечетъ, и тянетъ, и зазываетъ. Они переживаютъ то, чего никто до нихъ никогда еще не переживалъ, передъ ними раскрываются всѣ тайники, духъ вселенной говоритъ съ ними, и воля ихъ испаряется, — невѣдомыя силы управляютъ ихъ жизнью. Но опасность подстерегаетъ ихъ, — есть одно мѣсто въ степи, гдѣ надо сохранить всѣ силы самосознанья, гдѣ самозабвенье и упоенье становится гибельнымъ, гдѣ нужно дѣйствовать силою, волей, яснымъ и твердымъ сознаніемъ цѣли. Здѣсь исчезаетъ хранительная рука, и кто самъ не умѣетъ отстаивать себя и прокладывать себѣ дорогу, тотъ немедленно гибнетъ, и имя его предается забвенью. Степь это жизнь, и тотъ, кто призванъ къ ней, становится великимъ, если у него хватаетъ силы, или погибаетъ, если оказывается слишкомъ слабымъ.

Гужановъ замолкъ.

— Когда ты вернешься въ свои степи, Гужановъ, возьми съ собой и меня, — сказалъ кто-то.

— Возьму, да только выдержишь ли ты?

Всѣ почему-то оглянулись на Строцци. Онъ все еще сидѣлъ на томъ же пнѣ, закрывъ лицо руками въ какомъ-то странномъ забытьи. Какая-то глубокая, замирающая тишина окружила насъ на мгновенье: казалось, что былинки притаились, и листья на деревьяхъ оцѣпенѣли. Каждый шорохъ, доносящійся до насъ, звучалъ, какъ вздохъ и стонъ въ этой безмолвной тишинѣ, и мы невольно озирались на Строцци, точно это онъ оглашалъ воздухъ вздохами и стенаньемъ.

— Такъ вотъ почему Витторіо Строцци ушелъ въ Кампанью, — сказалъ онъ.

— И погибъ, — безжалостно прибавилъ Гужановъ.

— И я… тоже… не могу больше, — простоналъ Строцци.

Потомъ онъ всталъ, усталый и разбитый, и ушелъ, исчезая въ черномъ сумракѣ лѣса. Мы съ болью смотрѣли ему вслѣдъ, но, когда онъ ушелъ, всѣ какъ-то почувствовали себя свободнѣе и непринужденнѣе.

VI.

Въ эту ночь Строцци исчезъ, и съ тѣхъ поръ мы его долго не видали. Онъ не приходилъ и въ мастерскую. Но и учитель и всѣ мы съ какой-то постоянной и терпѣливой увѣренностью ждали, что вотъ-вотъ откроется дверь, и Строцци появится на порогѣ нашей мастерской.

Никто изъ насъ не дотрагивался до его глины, и она лежала въ углу запыленная, растрескавшаяся, пересохшая; тутъ же стояла модель колодца и рядомъ съ ней незаконченный мраморъ. И когда мы смотрѣли въ этотъ уголъ, намъ казалось, что Строцци долженъ придти и закончить свою работу. Не смотря на то, что онъ всегда былъ неразговорчивъ и молчаливъ, его отсутствіе чувствовалось постоянно. Намъ чего-то безъ него не хватало. Иногда мы откладывали свою работу, снимали чехолъ съ работы Строцци и долго, долго смотрѣли на нее. Отъ нея вѣяло печалью и скорбью, точно отъ старыхъ руинъ, окруженныхъ тайною былыхъ великолѣпій и навѣвающихъ дремотныя и тихія мечтанья, — мечтанья, которыя охватываютъ потомъ всю нашу жизнь мягкой, щемящей, почти непреодолимою грустью. Точно вечеръ спускался надъ нами и наполнялъ наши души тяжелыми, оборванными отзвуками невозвратнаго прошлаго. И при всемъ томъ мы все еще продолжали надѣяться, что Строцци еще придетъ къ намъ заканчивать свое творенье, и мы старались не замѣчать, что въ твореніи этомъ уже чувствуется дыханіе прошлаго и вѣянье разрушенія.

— Природа проявляетъ иногда какую-то непонятную жестокость, — сказалъ какъ-то Гужановъ, — она заглушаетъ самые благопріятные родники свои, лишая ихъ питанья и преграждая имъ всякій путь къ жизни и свѣту. Иные такъ и изсякаютъ, нѣжные и слабые, прожурчавшіе въ лѣсной прохладѣ и тутъ же замолкшіе на всегда. Иные спасаетъ какой-нибудь любитель лѣсной тишины; онъ открываетъ ихъ нѣжныя, пугливо и робко сочащіяся воды и пропускаетъ ихъ въ зеленый и мшистый бассейнъ, — бабочки слетаются пить его воду, и вокругъ нея распускаются росистые цвѣты, упиваясь ея прохладой и влагой. Но есть еще другіе родники; они не созданы для забавы, и забава къ нимъ не пристала. Они сильны и могучи въ самомъ первоисточникѣ своемъ и растутъ и крѣпнутъ въ борьбѣ. Они пробиваютъ землю, которая сомкнулась надъ ними и прорываются къ свѣту; они благотворны и полны благодати и несутъ отраду всѣмъ, кто ищетъ ея.

Таковы же и люди. Дома я часто встрѣчался съ однимъ старикомъ, который лечилъ внушеньемъ людей и животныхъ. Онъ пользовался у насъ огромнымъ почетомъ. И часто, когда больные просили его предсказать имъ ихъ судьбу, онъ говорилъ имъ: — Будьте, какъ сильные; вамъ дано больше, чѣмъ вѣдомо вамъ самимъ, и жизнь всегда повинуется тѣмъ, кто самъ повинуется жизни.

По обыкновенію, мы и теперь не знали, какъ относиться къ Гужанову. Мы то въ самомъ дѣлѣ видѣли въ немъ какого-то пророка, то онъ начиналъ казаться намъ просто фразеромъ, и мы втихомолку подсмѣивались надъ нимъ. Какъ и всегда, дѣло кончалось тѣмъ, что его настроенія овладѣвали нами, и всѣ насмѣшки и сомнѣнья почему то испарялись. Онъ, повидимому, догадывался о нашихъ сомнѣніяхъ и старался заставить насъ понять себя. Онъ много разсказывалъ о себѣ; онъ пережилъ тяжелое дѣтство и много перестрадалъ, онъ рано былъ предоставленъ самому себѣ и научился быть наединѣ съ природой.

— Въ то время я часто встрѣчался со старыми людьми, — разсказывалъ онъ, — я съ благоговѣньемъ впитывалъ въ себя ихъ старческую умудренность, которая кажется вамъ прозорливостью. Право, каждый можетъ стать такимъ же прозорливцемъ, если только попытается глубже вникнуть въ жизнь и въ связь между явленіями ея. Я научился разсматривать каждый предметъ въ его общей, такъ сказать, міровой связи; вы не можете себѣ представить, какъ это изощряетъ чувство и умъ. Къ тому же я усвоилъ себѣ дурную привычку говорить всегда притчами и сравненіями; можетъ быть, это подчасъ придаетъ моей рѣчи комическую высокомѣрность, и я нисколько не удивляюсь, если вы будете подсмѣиваться надо мною, но часто, только благодаря этой «высокопарности», я получаю возможность выражать и развивать свои мысли. Право, я такой, же человѣкъ, какъ и вы, и не больше вашего знаю. Знаю только, что этому бѣдному Строцци наша помощь нисколько ненужна. Онъ или самъ найдетъ въ себѣ нужныя силы или встрѣтитъ помощь тамъ, гдѣ никто изъ насъ ея не ожидалъ, или… или погибнетъ. Запомните мое слово, господа, и — кто знаетъ? — можетъ быть, надежда, которую я вкладываю въ него, одаритъ его пророческою силой. Поживемъ — увидимъ.

VII.

Строцци, повидимому, прятался. Онъ съѣхалъ со своей квартиры неизвѣстно куда. Мы не разъ пробовали искать его въ разныхъ трущобахъ; иногда мы внезапно пускались въ поиски, Богъ знаетъ куда, или шли домой кружнымъ путемъ, втайнѣ надѣясь набрести на его слѣдъ. Никому почему-то не приходило въ голову, что онъ могъ уѣхать; всѣ мы почему-то не сомнѣвались въ томъ, что онъ скрывается гдѣ-нибудь по близости отъ насъ. Намъ часто казалось даже, что между нимъ и Гужановымъ существуютъ какія-то тайныя связи, что Гужановъ знаетъ, гдѣ онъ, или, по крайней мѣрѣ, сумѣетъ его отыскать. Но, какъ и всегда, это наше убѣжденіе не имѣло никакого основанія, и Гужановъ терялся вмѣстѣ съ нами въ догадкахъ на счетъ Строцци.

Мѣсто Строцци все еще оставалось незанятымъ.

Но вотъ однажды пришла къ намъ Кларисса. Мы были не мало удивлены. Всѣ мы знали ее лично; она позировала чуть ли не всѣмъ скульпторамъ, ее брали прямо-таки съ боя и платили ей дороже, чѣмъ всѣмъ. Только намъ никакъ не удавалось зазвать ее къ себѣ, и безъ всякихъ объясненій она отклоняла всѣ наши предложенія. — Сама ужъ не знаю, почему, — говорила она, — а только къ вамъ не пойду ни за какія блага.

Я упоминалъ ужъ о Клариссѣ, — она ни въ чемъ не походила на другихъ натурщицъ. Особенно поражала ея неслыханная для натурщицы недоступность: она позировала, какъ статуя, и упорно отклоняла всѣ попытки сближенія. Тѣло ея было бѣло какъ мраморъ, и какъ мраморъ холодна была ея душа, и такъ же жутко было въ душѣ ея, какъ во взглядѣ ея черныхъ глазъ; говорили, что подъ рѣсницами ея таится гибель, и она знаетъ это и никогда не подымаетъ ихъ, чтобы не погубить невинныхъ.

О ней ходили странные разсказы. Мать ея была загадочная женщина. Въ чувствѣ, которое она питала къ дочери, было что-то очень своевольное и жестокое, какъ въ чувствѣ властелина къ своей креатурѣ. Говорили, что между нею и дочерью идетъ глухая и упорная борьба, что борьба эта питается каждой попыткой Клариссы сохранить свою волю. Особенно обострилась эта борьба теперь, когда Кларисса изъявила желаніе оставить профессію натурщицы и заняться скульптурой. Мать сама въ молодости была натурщицей. Ея изваяніе красуется теперь на одномъ изъ знаменитѣйшихъ памятниковъ Парижа. Творецъ этого памятника былъ отцомъ Клариссы. Легенда прибавляла еще, что и нашъ учитель также былъ сынъ того же отца, и что потому-то Кларисса такъ упорно отказывается позировать въ нашей мастерской. Говорили, что отецъ Клариссы гнуснѣйшимъ образомъ бросилъ ея мать, когда узналъ о ея положеніи, и всѣ угрозы и мольбы ея оставались безуспѣшны. Можетъ быть. онъ въ концѣ концовъ откупился отъ нея, но, во всякомъ случаѣ, извѣстно, что съ тѣхъ поръ вся ея жизнь прошла въ непрерывной борьбѣ: нужда неотступно преслѣдовала ее, а месть и злоба разъѣдали ея душу. Радость и веселье на всю жизнь покинули ее; все въ ней какъ-то очерствѣло, ожесточилось. Въ противоположность всѣмъ другимъ натурщицамъ, она никакъ не могла и не хотѣла примириться со своимъ положеніемъ. Она проклинала эту жизнь, растущую въ ея чревѣ; она хотѣла уже въ чревѣ своемъ вырвать изъ груди этого нежеланнаго ребенка всѣ человѣческія чувства и, главное, всѣ женскія чувства. Она не унималась, она всѣми силами пыталась заворожить его судьбу. И вотъ, когда наступали лунныя ночи, она выходили на площадь, гдѣ стоялъ роковой монументъ, на которомъ красуется ея нагое тѣло, и по цѣлымъ ночамъ не сводила съ него глазъ; ей чудилось, что холодъ мрамора проникаетъ въ плоть и кровь ея будущаго ребенка и заморозитъ въ немъ сѣмя всѣхъ его чувствъ и желаній. Въ ту ночь, когда она почувствовала приближеніе родовъ, она собрала послѣднія силы и побѣжала къ памятнику, чтобы ребенокъ не успѣлъ ускользнуть отъ чаръ ея проклятій: лучи мѣсяца скользили съ холоднаго камня памятника, и изступленная женщина молила ихъ перенести въ ея чрево всю безчувственность и всю дивную красоту мраморнаго изображенья. Она предчувствовала, что ребенокъ будетъ дѣвочкой, и она хотѣла сдѣлать ее прекрасной, — прекрасной и бездушной, — на гибель мужчинамъ.

Такъ родилась Кларисса, бездомная, промятая, отверженная. Она выросла, — тѣло ея было бѣло, какъ мраморъ изваянья, которому молилась ея мать; вѣянье безсмертной красоты отражалось въ глазахъ ея, и во взглядѣ ихъ было что-то сказочное и роковое. Таковъ былъ, вѣрно, взглядъ ея матери, когда, уже терзаемая муками родовъ, стояла она передъ своимъ изваяньемъ и лихорадочно и изступленно шептала послѣднія проклятія и заклинанья. Были люди, которые всю жизнь не могли забыть взгляда Клариссы, и художники, запечатлѣвшіе его въ своихъ произведеніяхъ, нерѣдко были обязаны ей свой славой.

Въ натурщицы Кларисса пошла очень рано. Мать постарѣла отъ времени и жила почти исключительно одними только заработками Клариссы. Она скоро поняла цѣну своей дочери, поняла, что ее будутъ брать съ боя, что безъ нея не обойдется ни одна студія. Такъ продолжалось нѣсколько лѣтъ, пока случай не открылъ въ самой Клариссѣ художественнаго дара. Она часто играла сырой глиной и на манеръ дѣтей лѣпила изъ нея всякія фигуры; мало-по-малу, незамѣтно для нея самой, игра эта превратилась для нея въ потребность и привычку. Ею заинтересовались, совѣтовали ей учиться, и она поступила въ мастерскую. Дѣло не обошлось безъ борьбы: мать поняла, что тутъ что-то ускользаетъ изъ ея власти, и всѣми силами старалась сломить рѣшеніе Клариссы; но въ концѣ концовъ ей пришлось уступить. Она утѣшала себя надеждой, что во всѣмъ остальномъ Кларисса все-таки остается въ ея власти; но за первымъ шагомъ послѣдовалъ и второй; Кларисса пришла въ нашу мастерскую.

Привелъ ее Гужановъ. Онъ еще наканунѣ показывалъ учителю ея работы и уговорилъ принять ее въ свою мастерскую. Теперь онъ, никого не спрашивая, подвелъ ее къ мѣсту Строцци.

— Здѣсь ты будешь работать, Кларисса, — сказалъ онъ.

На учителя Кларисса не обратила никакого вниманія. Она какъ-то смотрѣла мимо него, точно ей до него не было никакого дѣла. И онъ какъ-то безпрекословно подчинился ея тону.

— Вы хотите работать у меня? — смущенно пробормоталъ онъ.

— Да, если можно.

— Пожалуйста, — растерянно отвѣтилъ онъ, — это мѣсто Строцци; можете занять его, Кларисса.

Такъ съ перваго дня установились ихъ отношенія. Но въ мастерской нашей воцарилось какое-то новое, особенное настроеніе, какъ будто никогда и не слышалось въ ней ни болтовни, ни шума; всѣ мы ходили точно на цыпочкахъ и говорили тихими голосами и изысканными выраженіями.

VIII.

Кларисса работала въ нашей студіи. Она лѣпила все тѣ же маленькія фигурки, въ которыхъ, казалось, было больше прихоти, чѣмъ собственно творчества. Она какъ будто все еще играла, и все, что ни выходило изъ рукъ ея, носило характерныя черты игрушки, миніатюры. Никогда ничто стихійное не прорывалось въ ея работѣ; она не вылѣпила ни одной женской фигуры, ни одной нагой, чувственной формы; все было окутано, одѣто, привязано къ быту. Зато она обнаружила несомнѣнную наблюдательность, и въ позахъ, въ жестахъ, въ одеждѣ ея миніатюрныхъ человѣчковъ, въ томъ, какъ сидѣли шляпы на ихъ головахъ, или торчалъ подъ мышкою зонтикъ, улавливалось много живыхъ, типическихъ чертъ; черезъ все проходила легкая струйка незлобивой, соболѣзнующей ироніи, но ни въ чемъ нельзя было найти какой-нибудь руководящей идеи. Вся ея сила и оригинальность заключались только въ этихъ тщательныхъ подробностяхъ миніатюры.

Въ ея работахъ проявлялось то, что нашъ учитель называлъ «мелкимъ горизонтомъ». Она какъ бы не подымалась, надъ духовнымъ уровнемъ натурщицы, не вышла еще изъ узкихъ рамокъ быта и среды; она не взглянула еще въ лицо мірозданію, не томилась тоской по его тайнамъ, не искала его образовъ; она не проникала еще въ сущность вещей, а только разглядывала ихъ съ ребяческимъ любопытствомъ; общій размахъ жизни проносился мимо нея, и она успѣвала схватывать только отдѣльныя мелочи и детали. Отсутствіе широкихъ общихъ горизонтовъ у подобнаго рода людей часто прямо-таки способствуетъ тому, что имъ удается добиться изумительнаго мастерства и совершенства въ области своего маленькаго и частичнаго дарованья. И это совершенство мелочей вызываетъ часто у зрителя самыя смѣлыя толкованья, въ нихъ вкладывается какой-то особенный смыслъ и открывается какая-то невѣдомая идея. Очень ужъ соблазнительно открывать геніевъ и прорицать великую будущность, да вдобавокъ еще упиваться своимъ собственнымъ даромъ проникновенія!

Въ такихъ открытіяхъ и толкованіяхъ немало можно было изощряться на работахъ Клариссы. Что-то, несомнѣнно, въ ней было и, если отецъ ея, дѣйствительно, былъ также и отцомъ нашего учителя, то она, навѣрное, унаслѣдовала отъ него артистическую жилку; но струя материнской крови какъ бы втянула ее въ узкій, скованный кругъ, въ которомъ Кларисса пріобрѣла свою маленькую оригинальность и — свою немощь.

И у насъ въ мастерской оказались свои толкователи. Они приходили въ неистовый восторгъ отъ каждой работы Клариссы, увѣряли, что въ нихъ таится неслыханно глубокій смыслъ, и что другіе просто не доросли до пониманья подобныхъ глубинъ. «Другіе», нимало не смущаясь, продолжали настаивать на томъ, что тутъ просто не о чемъ и спорить: въ лучшемъ случаѣ они называли произведенія Кларисы «интересной ненужностью», а въ пылу полемики клеймили ихъ, какъ порожденія безсилія и дилеттантства.

Но и критики и поклонники Клариссинаго дарованья одинаково находились подъ обаяньемъ личности ея. Своеобразность отношеній, установившихся между учителемъ и ею, создавала въ нашей мастерской какое-то особенное, сдержанное настроеніе; изъ ея наружности, изъ всего ея существа исходило неотразимое очарованье. Но особенно очаровывала въ ней какая-то необычайная способность отдаваться созерцанію твореній искусства. Очаровывали не слова, которыя она при этомъ говорила, а какой-то изумительный подъемъ всего ея существа, какое-то внутреннее преображеніе, экстазъ, который охватывалъ ее цѣликомъ и поглощалъ всю безъ остатка.

Никогда не забуду того дня, когда Гужановъ въ первый разъ показалъ ей произведеніе Строцци. Онъ сдѣлалъ это со своей обычной торжественностью, но уже всѣмъ настроеніемъ минуты завладѣло благоговѣйное ожиданіе Клариссы.

— Тамъ, гдѣ ты стоишь теперь, Кларисса, работалъ до тебя невѣдомый намъ странникъ; теперь онъ покинулъ насъ, и мы всѣ его ищемъ и ждемъ. Ты увидишь, что онъ намъ оставилъ, и ты поймешь, чѣмъ онъ былъ для насъ всѣхъ.

Съ этими словами онъ сдернулъ чехолъ съ работы Строцци.

Кларисса отшатнулась, какъ въ испугѣ.

Мы съ изумленіемъ смотрѣли на нее.

Казалось, что она стала еще бѣлѣе и прозрачнѣе прежняго, глаза ушли еще глубже, и руки стали выразительнѣе и гибче.

Тысячи вопросовъ зашевелились въ каждомъ изъ насъ.

Она скрестила руки и медленно поднесла ихъ къ груди. Она вся растворилась въ умиленьи.

Ея почти всегда опущенныя вѣки раскрылись медленно и робко, и глаза сіяли влажнымъ и лучистымъ свѣтомъ, точно глубокіе, темные родники, поглощающіе жгучее благовоніе огненныхъ лепестковъ.

Она тяжело вздохнула, потомъ подошла къ изваянію и стала гладить его тихо и нѣжно, точно живое.

Тысячи образовъ пронеслись передъ нами: лунныя ночи, бѣлоснѣжный мраморъ среди безлюдныхъ, спящихъ улицъ, обезумѣвшая мать, неистовствующая передъ своимъ изображеніемъ, — и каждый образъ этой странной легенды выступалъ передъ нами такъ ярко, точно мы извлекали его изъ собственныхъ воспоминаній.

— Въ этомъ мраморѣ точно звучитъ чей-то голосъ, — чуть слышно заговорила Кларисса, — тихій, тихій, слабый и протяжный голосъ, — я все слышу его, онъ тянется, тянется, замираетъ и все не смолкаетъ.

Тутъ мы только замѣтили, что глаза ея наполнились слезами.

Гужановъ снова затянулъ чехолъ.

— Теперь ты знаешь, Кларисса, кто такой Строцци.

— Да; онъ, вѣрно, хорошій, — съ какимъ-то дѣтскимъ испугомъ промолвила она.

Съ тѣхъ поръ никто изъ насъ не сомнѣвался больше въ томъ, что кровь великаго художника течетъ въ ея жилахъ.

IX.

Осень высосала послѣдніе соки лѣта, устало проползли короткіе зимніе дни, и вотъ весна снова размѣстилась по всѣмъ угламъ и закоулкамъ и все кругомъ расписывала своей пестрою кистью.

Мы открыли, что Кларисса почти не умѣетъ читать и писать, и это открытіе глубоко заинтересовало насъ, какъ все, что касалось Клариссы. Все въ ней было окутано тайной, и каждая вѣсть, доносящаяся изъ ея загадочнаго міра, подымала все море этой тайны и охватывала волненьемъ неизвѣстности. И мы снова перебирали въ памяти все то, что знали и слышали о ней, подкрѣпляли новыми разсказами, разукрашивали новыми чудесами, — и въ сотый разъ возвращались къ тому, что казалось намъ загадочнѣй и непонятнѣе всего, — къ невѣдѣнью, къ нетронутости Клариссы. Она, повидимому, все еще оставалась погруженной въ дѣтство, и ей совершенно чуждо было всякое чувство любви.

Это невѣдѣнье, эта дѣтская нетронутость души всегда сообщала ея отношеніямъ къ людямъ простой, непринужденный, сердечный и дружественный тонъ, всегда одинаково ровный, какъ бы ни была опасна окружающая среда, — а атмосфера, окружающая Клариссу, атмосфера мастерской, натурщицъ и аристократической вольности была, дѣйствительно, опасна.

— Да живетъ ли она въ самомъ дѣлѣ? — спросилъ какъ-то одинъ товарищъ.

Въ самомъ дѣлѣ, дыханье жизни какъ будто не коснулось ея, и страсти, одолѣвающія людей ея среды, не отразились на ней ни мимолетною тѣнью.

Все это сильно возбуждало нашъ интересъ. Что-то влекло насъ къ Клариссѣ, и въ то же время мы чувствовали, что какая-то стѣна стоитъ между нами; мы старались сблизиться съ ней и невольно робѣли передъ нею. Уважали ее всѣ безъ исключенья, многимъ же она внушала почти благоговѣнье.

Отъ самой Клариссы нельзя было добиться никакихъ признаній. Не то, чтобы она сознательно избѣгала откровенности, но она сама какъ-будто не вынесла никакого впечатлѣнія о своей жизни, точно въ ней не было центра, въ которомъ скопляется содержаніе жизни, и вокругъ котораго группируются событія и воспоминанія; она жила какъ-то въ сторонѣ отъ жизни, безпечно, почти поверхностно, безъ думы, безъ вчерашняго дня, неземная, но не надземная, — ибо отъ земли не уносило ее никакое стремленье, — но внѣземная, безъ всякаго отношенія къ жизни, безъ воли и сознанья.

Отъ нея самой мы узнали только, что она, какъ и всѣ мы, посѣщала въ дѣтствѣ школу. Однако школа, какъ видно, прошла мимо ея сознанія; она какъ-будто не одолѣла даже самыхъ первыхъ уроковъ. Грамота какъ-то не пустила въ ней всходовъ; она оставалась безучастной ко всѣмъ этимъ загадкамъ, ко всѣмъ этимъ чуждымъ, невозможнымъ, невѣроятнымъ вещамъ, въ которыя школа заставляла ее вѣрить. Она и тутъ оставалась въ сторонѣ отъ жизни и, можетъ быть, проспала всѣ свои школьные годы.

Случалось, однако, что какое-нибудь ничего не говорящее, мимолетное впечатлѣніе, на которое никто изъ насъ не обращалъ никакого вниманія, пробуждало въ ней какія-то чувства, которыя сама она давно уже считала на вѣки заглохшими и забытыми. Иногда переживанія, которыя прорывались въ этихъ воспоминаніяхъ, повидимому, были совершенно противоположны вызвавшимъ ихъ впечатлѣніямъ и пробуждались какъ бы только силою контраста.

Въ Троицынъ день всѣ мы отправились за городъ. Мы шли по длинной платановой аллеѣ, радуясь веснѣ и зелени и своей собственной молодости. Передъ нами уже виднѣлись очертанья сосѣдняго городка; онъ лежалъ какъ бы отдѣленный отъ всего міра, и ландшафтъ охватывалъ его, какъ мать, обнимающая ребенка. Когда передъ нами стали вырисовываться первыя крыши домовъ, послышался звонъ церковныхъ колоколовъ. Первые звуки пронеслись надъ нами, загудѣли и заколыхались. Звуки повторялись въ полныхъ и чистыхъ аккордахъ, каждый разъ какъ бы снова возрождаясь изъ глубокой тишины и каждый разъ наполняясь новыми голосами. Проносились новые голоса, и въ каждомъ изъ насъ пробуждали разныя чувства. Иной вспоминалъ о своемъ дѣтствѣ, иной мечталъ о радости и счастьѣ, въ душѣ одного проносились образы далекаго, привѣтнаго прошлаго, другой предавался блаженству момента, одинъ чувствовалъ предостерегающій голосъ будущаго, другой глядѣлъ впередъ съ надеждою и вѣрой. Но каждый чувствовалъ, какъ въ этомъ звонѣ замираетъ и таетъ, отходитъ окружающая жизнь, и самъ онъ отдѣляется отъ цѣлаго и уходитъ вглубь своей собственной жизни.

Дорога въ городъ вела черезъ старыя ворота. Это было монументальное строеніе, сохранившееся еще съ среднихъ вѣковъ, съ круглыми башенками, съ амбразурами, съ рѣшетчатыми окнами, съ широкими, круглыми сводами, надъ которыми строилась квартира дозорнаго, слѣдящаго отсюда за безопасностью города. Когда мы проходили черезъ эти древніе, темные своды, насъ обуяло какое-то внезапное ликованіе, точно въ насъ воскресли чувства всѣхъ тѣхъ, которые сотни лѣтъ тому назадъ, можетъ быть, въ такой же свѣтлый праздничный день, послѣ тяжелаго опаснаго пути возвращались черезъ эти ворота въ желанную, родную обитель. И пѣсни, которыя мы затягивали и тутъ же обрывали, бросанье шапокъ, крики «ура», дружескія объятія едва могли выразить и сотую долю охватившей насъ радости.

Вдругъ Кларисса остановилась.

Сначала мы не обратили на это никакого вниманія и продолжали свой путь. Мы отошли уже довольно далеко, когда вдругъ замѣтили, что она все еще стоитъ на прежнемъ мѣстѣ. Мы вернулись.

Что случилось? Мы оглядываемся. Какъ-будто ничего. Маленькій мальчикъ стоитъ, прислонившись къ стѣнѣ; въ рукахъ у него бумажный картузъ; онъ не торопясь выгребаетъ оттуда одну за другою сочныя, красныя вишни и уписываетъ ихъ съ нескрываемымъ наслажденьемъ.

Въ первую минуту намъ показалось, что Кларисса любуется имъ, и мы сами съ улыбкой вспомнили сладкія вишни нашего дѣтства и, глядя на удовлетворенное личико нашего маленькаго незнакомца, убѣждались въ томъ, что вишни еще не утратили своего прежняго вкуса.

Вдругъ Кларисса закрыла лицо руками и горько разрыдалась.

Мы кинулись съ ней съ разспросами и увѣщеваніями.

Мальчикъ тѣмъ временемъ покончилъ со своими вишнями и, окинувъ насъ любопытно-равнодушнымъ взглядомъ, медленно перешелъ черезъ улицу, взобрался на скамейку и сталъ болтать ногами. Повидимому, онъ чувствовалъ полное удовлетвореніе.

Наконецъ, Кларисса заговорила сквозь рыданья и слезы:

— И мнѣ тоже когда-то дали такой же свертокъ съ конфектами, дали и флагъ, и отправили меня въ школу. Я такъ радовалась своимъ конфетамъ и такъ гордилась своимъ флагомъ. Потомъ флагъ вырвали у меня изъ рукъ, и учительница выбросила его за окно; конфеты отобрали другія дѣти, и мнѣ оставалось только смотрѣть, какъ они уписывали ихъ. Мнѣ ни одной, ни одной конфеты не досталось…

Она вдругъ истерически расхохоталась, потомъ, плача, продолжала:

— Съ пинками и бранью усадили меня въ уголъ и оставили меня тамъ, не знаю почему, одну, одну, въ сторонѣ отъ другихъ дѣтей, безъ тетрадей и книгъ, и безъ доски, всѣми отверженную и оттолкнутую, не знаю почему. И такъ оно осталось на протяженіи всѣхъ школьныхъ лѣтъ: никто, никто никогда не смягчилъ этого общаго отношенья. Презрѣніе слѣдовало за мною по пятамъ, не измѣнило мнѣ и тогда, когда меня перевели въ другую школу. И всюду меня ждало готовое мѣсто въ углу пустой, никѣмъ не занятой задней скамьи. Такъ тянулись всѣ эти безконечно долгіе годы, пока не стало ужъ мочи, и я не сбѣжала.

Мальчикъ съ вишнями вдругъ пробудилъ въ ней цѣлый рой мучительныхъ воспоминаній и съ внезапной болью открылъ ея старыя раны. Мы поняли, какъ мало собственно мы знали до сихъ поръ Клариссу, какъ тяжело и больно было все въ ея жизни. — Такъ вотъ почему лицо ея было такъ ослѣпительно бѣло! — подумали мы, — это блѣдность подвальнаго цвѣтка, а не мраморнаго изваянья. Въ мракѣ отверженности образовалось это тѣло, худое и истощенное, неразвитое, дѣтское и аскетически-безстрастное тѣло. Недугъ претворился въ красоту, въ ту дивную, захватывающую красоту, которая скорѣе овладѣваетъ воображеньемъ, чѣмъ чувствомъ, какъ все неясное, невысказанное въ людяхъ.

Кларисса все еще рыдала безутѣшно и горько. Мы съ состраданіемъ смотрѣли на нее и не знали, какъ ее успокоить. Вдругъ Гужановъ подошелъ къ ней, взялъ за обѣ руки, посмотрѣлъ ей въ глаза своими необыкновенными глазами, въ которыхъ такъ дивно сливались веселье и грусть, суровость и ласка, и сказалъ тихимъ и твердымъ голосомъ: «перестань, Кларисса, будетъ! успокойся». Онъ замолчалъ, выпустилъ ея руки и сталъ тихо гладить ее по волосамъ. И краска волненья стала таять на ея лицѣ, она улыбнулась, слезы высохли на ея глазахъ, и она дѣтски-довѣрчиво, кротко и послушно взглянула на все еще проникновенное и серьезное лицо Гужанова.

Мы продолжали нашъ путь, и никто ни словомъ больше не упоминалъ о случившемся. Къ Клариссѣ снова вернулась ея обычная ровность, и никто не сказалъ бы, глядя на нее, что она была только-что такъ глубоко и тяжко потрясена.

И наши мысли вертѣлись вокругъ Гужанова. Кто онъ? Какая тайная власть дана ему надъ людьми? Какимъ чудомъ проникаетъ онъ въ сердце ихъ судьбы и улавливаетъ ея сложныя нити?

И мы вспомнили Строцци, котораго такъ долго и тщетно искали. Гдѣ онъ теперь? Уловилъ ли Гужановъ тайну его исчезновенія? Коснулись ли его пальцы нитей этой загадочной жизни? И, можетъ быть, онъ могъ бы вернуть его намъ тѣми чарами, которыми вернулъ только что Клариссѣ спокойствіе и ровность души?

Ахъ, къ чему всѣ эти догадки?

Мы только знали, что всѣ наши прежнія подозрѣнія нелѣпы и смѣшны, что Гужановъ неспособенъ ни на что дурное, что источникъ его дара благостенъ и чистъ, и онъ всегда будетъ употреблять его на любовь и на благо.

X.

Мы нашли Строцци.

И нашла его Кларисса, которая никогда до того его не видала.

Кларисса никогда не могла проходить равнодушно мимо нищаго. Пока хватало денегъ, она подавала каждому, но такъ какъ ихъ всегда было мало, то кошелекъ ея скоро истощался, и потомъ ужъ она, какъ только издали замѣчала нищаго, далеко сворачивала отъ дороги, чтобы только не увидѣть напрасно протянутой руки.

Парижъ праздновалъ 14-ое іюля, и улицы наполнились движеніемъ. Музыка и танцы въ каждомъ углу, передъ каждымъ трактиромъ фокусникъ или музыкантъ, слѣпой пѣвецъ, калѣка или дряхлый нищій. Нищіе на каждомъ углу, толпы нищихъ на всѣхъ перекресткахъ. Они какъ-будто выростали изъ-подъ земли, и число ихъ росло и множилось съ каждымъ мгновеньемъ.

Мы ходили съ улицы на улицу и изъ квартала въ кварталъ. Всюду «народъ веселился» на иной манеръ, и всюду повторялись тѣ же сцены. Шумъ, безшабашность, нищенство — и танцы. Танцы на улицахъ и площадяхъ подъ акомпаниментъ самой чудовищной музыки, игра въ стрѣльбу, балаганы, палатки, кондитерскія будки, крики, смѣхъ, карусель, сенсація, мошенничество, прелесть быта, скандалы, пестрые огни иллюминаціи, пестрыя лица, дикость и веселье.

Когда мы возвращались домой, сквозь сумракъ ночи пробивались ужъ блѣдныя тѣни утра.

Намъ оставалось еще около часу ходьбы, но насъ это нимало не смущало. Дорога вела черезъ глухіе переулки, пользовавшіеся подозрительною славою. Ночью одному, пожалуй, небезопасно было бы здѣсь пройти, но насъ было много, и мы съ любопытствомъ оглядывали незнакомыя мѣста.

Настроеніе улицы заразило и насъ и подхватило насъ общимъ тактомъ веселья; насколько сопровождавшихъ насъ натурщицъ все еще кружились въ нескончаемомъ танцѣ, и мы хоромъ аккомпанировали имъ сезонной пѣсенкой улицы.

Наконецъ, кончилась сѣть глухихъ переулковъ, и мы вышли на прямую, широкую улицу. Оборванная нищая стояла на углу улицы съ груднымъ ребенкомъ на рукахъ и просила подаянья.

Кларисса уже давно роздали свои послѣдніе гроши и теперь, не глядя на нищую, старалась какъ-нибудь ее обогнуть. При этомъ она очутилась на противоположной сторонѣ того переулка, изъ котораго мы только что вышли. Мы все еще стояли передъ женщиной и шарили въ карманахъ, отыскивая мелочь. Вдругъ мы услышали голосъ Клариссы. Она что-то кричала намъ, называй по очереди всѣ наши имена. Мы разслышали послѣднія слова. — Да вѣдь… скорѣе, Гужановъ… вѣдь это въ самомъ дѣлѣ…

— Что такое Кларисса?

— Строцци?

Въ отвѣтъ раздался дружный взрывъ смѣха.

— Строцци? — повторилъ Гужановъ.

— Да посмотрите-же, — просила она.

— Какой-то оборванецъ! — воскликнулъ кто-то.

— Пьяница!

— Да что же вы остановились? Ты бредишь, Кларисса!

— Да это хулиганъ! — закричала одна изъ натурщицъ, и дѣвушки бросились бѣжать.

Между тѣмъ Гужановъ наклонился надъ лежащимъ, и насъ точно что-то приковало къ мѣсту. Близость истины всегда чувствуется раньше, чѣмъ успѣваетъ обнаружиться предъ нами видимость ея, и странное сопоставленіе Строцци съ этимъ ободраннымъ, жалкимъ бродягой не казалось намъ ужъ больше такимъ нелѣпымъ.

— Да, это Строцци, — сказалъ, наконецъ, Гужановъ, — Кларисса угадала. Но, Господи, въ какомъ онъ видѣ!

Строцци? И Кларисса нашла его? Почувствовала здѣсь, на этомъ мѣстѣ, въ этомъ состояніи? Мы часто описывали ей наружность нашего пріятеля; можно было еще понять, если бы она узнала его при другихъ обстоятельствахъ, но здѣсь, въ грязи и лохмотьяхъ? Но въ эту минуту намъ было не до удивленья. Радость и торжество охватили насъ, — онъ найденъ, найденъ! Что бы то ни было, онъ опять среди насъ, опять съ нами!

Да, это Строцци, оборванный, пьяный, съ зіяющей раной на лбу, но все-таки это онъ, его голова, лицо, его тонкія руки.

Но онъ безъ сознанія; его свалило вино или рана.

Мы поднимаемъ его, какъ трупъ, и несемъ къ ближайшему крану. Мы обмываемъ его; его рана не очень глубока и, повидимому, не опасна. Мы рѣшаемъ не нести его на перевязочный пунктъ и направляемся прямо къ квартирѣ Гужанова.

Мы шли точно въ похоронной процессіи. Шествіе открывала Кларисса, какъ священникъ, идущій впереди гроба. Мы по-двое несли Строцци за плечи и ноги, а Гужановъ поддерживалъ голову. Мало-по-малу толпа провожатыхъ разсѣялась, и мы остались одни со своей ношей.

У Гужанова мы уложили Строцци въ кровать и начали прикладывать ему холодныя примочки.

Потомъ Кларисса сказала: — Теперь вы всѣ пойдете, а я останусь у него. Мнѣ кажется, что я сумѣю ухаживать за нимъ. Онъ долженъ быть спасенъ, и мнѣ кажется, что я и это сумѣю сдѣлать. Пойди и ты, Гужановъ, ты гдѣ-нибудь уже переночуешь, а пока предоставь свою комнату намъ.

— Хорошо, — сказалъ Гужановъ, — если ты такъ хочешь, Кларисса.

Въ голосѣ его послышалась нотка печали.

— Будь добръ, Гужановъ; да, я такъ хочу.

Мы ушли, и Гужановъ пошелъ вмѣстѣ съ нами.

Невесело какъ-то было идти. Мы сами не знали, почему всѣмъ стало такъ грустно. Мы чувствовали, что все, что мы могли сказать по поводу Строцци, всѣ вздохи о его состояніи и всѣ надежды на его возрожденіе не сумѣютъ растворить какого-то тяжелаго осадка, надъ которымъ лежалъ густой удручающій мракъ.

Въ ту ночь Гужановъ ночевалъ у меня.

Когда мы ужъ лежали, онъ сказалъ:

— Неизвѣстно, счастье ли, что мы нашли его, или несчастье.

— Да, — сказалъ я, — можетъ быть, скорѣе несчастье.

Но глаза мои уже слипались отъ усталости.

И точно сквозь сонъ донеслись до меня слова Гужанова, — такъ, точно сонъ, и вспоминаются они мнѣ теперь.

— И Кларисса осталась у него. Она сильна, Кларисса. Она сильнѣе, чѣмъ мы думаемъ. Она много можетъ взять на себя. Слышишь? Она много возьметъ на себя.

Я все слышалъ, но ничего не могъ уже отвѣтить. Сонъ одолѣвалъ мое сознанье.

XI.

Самъ ли онъ вступилъ въ драку, или его впутала въ драку продажная женщина — вѣчная спутница паденія? Этого мы такъ и не узнали.

И Строцци опять жилъ среди насъ, жалкій, обтрепанный, опустившійся Строцци, тотъ самый Строцци, который явился передъ нами, какъ чудо, и открылъ предъ нами пути и терзанія жажды.

Кларисса не отходила отъ него. Гужановъ снялъ себѣ другую комнату. Кларисса кое-что переставила, сообразуясь съ удобствомъ больного. Строцци былъ серьезно боленъ и нуждался въ самомъ заботливомъ уходѣ. И Кларисса ухаживала за нимъ, какъ сестра.

Странно! Всѣ измѣненія Клариссы были направлены, кажется, на самыя практическія, прозаическія цѣли, и все-таки они придали всей квартирѣ какую-то новую праздничную обстановку. Здѣсь говорили шопотомъ, здѣсь ходили на цыпочкахъ, здѣсь, словно у чудотворной иконы, искалъ исцѣленья больной.

Строцци почти ни разу не прервалъ своего молчанія, но нерѣдко онъ бредилъ. Кларисса не отходила отъ него ни ночью, ни днемъ.

Ей точно нипочемъ были безсонныя ночи, и она приготовляла все нужное для больного съ такой ловкостью, точно всю жизнь провела въ сидѣлкахъ. И какъ она умѣла уговаривать!

Она могла сотни разъ подрядъ повторять: «пожалуйста, Арно», и каждый разъ голосъ ея звучалъ сердечнѣе и проникновеннѣе. И Строцци лежалъ съ закрытыми глазами и, казалось, вбиралъ въ себя этотъ голосъ и не шевелился только для того, чтобы услыхать его еще разъ. На лицѣ его свѣтилась тихая радость.

— Сестра Кларисса! — говорилъ онъ иногда.

Когда онъ началъ выздоравливать, онъ сталъ осторожно вывѣдывать у Клариссы, какъ онъ сюда попалъ и какъ его нашли.

Кларисса бережно сообщила ему, что знала, тщательно стирая всѣ острыя и рѣзкія черты. Она пустила въ ходъ всю свою наблюдательность и весь тотъ юморъ, которые проявлялись и въ ея скульптурныхъ работахъ, отвлекала его вниманіе тысячами мелочей, вышучивала товарищей, перебирала всѣхъ и каждаго, не щадя даже Гужанова, и всѣ мягкіе и нѣжные тона собирала вокругъ одного Строцци.

Онъ молча слушалъ ее. Порою улыбка слабо шевелила его губы, но взглядъ его всегда былъ подернутъ печалью, хотя въ немъ не было ничего неяснаго, и чувствовалась та своеобразная мягкость, которая всегда выдаетъ человѣка страдавшаго одиноко и много.

Онъ все молчалъ. Онъ не отвѣчалъ даже на вопросы. Онъ точно не слушалъ ихъ и ждалъ продолженія разсказа.

Когда она прерывала разсказъ, онъ бралъ ея руку и тихонько гладилъ ее. Онъ ничего не говорилъ и только смотрѣлъ на нее добрымъ, преданнымъ и благодарнымъ взглядомъ.

Когда она разсказала ему, наконецъ, все, онъ три дня не говорилъ ни слова. Чувство благодарности точно переполняло его и въ то же время смущалось стыдомъ и терзаньями прошлаго. Иногда онъ смотрѣлъ на нее своимъ глубокимъ, долгимъ взглядомъ, иногда вдругъ начиналъ избѣгать ея взгляда и пряталъ лицо свое въ подушку. Потомъ опять тихо бралъ ея руку и нѣжно гладилъ ее. И на третій день, держа ея руку въ своей, онъ неожиданно заговорилъ.

— И ты ухаживала за мной, сестра Кларисса? — спросилъ онъ, возвращаясь къ ея разсказу, точно она только что окончила его. Слова эти какъ-будто все время душили его и теперь только вылились изъ сердца.

Кларисса молчала. На ея блѣдныхъ щекахъ показался легкій румянецъ, и ея густыя, лучистыя рѣсницы задрожали. Съ минуту длилось молчанье.

Строцци нервно гладилъ ея руку.

Она чувствовала, какъ его взглядъ жжетъ ея кожу, врѣзывается въ лицо, въ руки, въ глаза.

— Сестра Кларисса! — повторилъ онъ, приподымаясь на подушкахъ.

Тогда она подняла рѣсницы и взглянула на него широко раскрытыми глазами, какъ ребенокъ, который заглядѣлся на золотой жезлъ епископа и изумленно смотритъ и спрашиваетъ, и ждетъ, и боится отвѣта.

— Станешь ли ты снова прежнимъ Строцци? — спрашивалъ ея взглядъ, — Арно Строцци, который овладѣлъ всей мастерскою и мраморъ котораго ласкала моя дрожащая рука? — И она съ благоговѣніемъ и вѣрою смотрѣла на него.

— Сестра Кларисса, — снова прошепталъ онъ.

Тогда она взяла прядь его волосъ, перегнула ее на лобъ и тихо поцѣловала.

— Ты долженъ опять начать работать, — прошептала она горячимъ, заклинающимъ шопотомъ.

Тогда только онъ понялъ все, что говорилъ ея взглядъ. Его точно обдало какой-то животворящею силой. Его зрачки расширились, губы зашевелились. Онъ слегка открылъ ротъ, точно передъ глоткомъ, и его бѣлые зубы блеснули.

Онъ хотѣлъ говорить.

Онъ слегка отвернулся и провелъ рукою по лбу, точно пробуя смахнуть что-то, точно силясь очнуться, какъ человѣкъ, который только что проснулся и все еще чувствуетъ дѣйствіе своихъ сновъ.

Онъ опять посмотрѣлъ на Клариссу и какъ-будто теперь только убѣдился, что видитъ ее наяву.

— Ты опять долженъ работать, Строцци, изо всѣхъ силъ.

Она перегнулась надъ его кроватью и долго и убѣжденно съ нимъ говорила. Потомъ она выпрямилась, и взглядъ ея, все еще прикованный къ Строцци, сталъ еще напряженнѣе, почти замеръ.

— Если ты поддержишь меня своей рукой, сестра Кларисса, — сказалъ, наконецъ, Строцци.

Она только пожала его руку. Это былъ точно знакъ согласія, скрѣпленье ихъ союза.

И Строцци снова въ изнеможеніи упалъ на подушку,

XII.

Кларисса продолжала ухаживать за Строцци, чтобы вернуть его искусству, и неистощимы были ея терпѣніе и заботливость. И если порою блѣдный ужасъ нападалъ на него, она протягивала ему руку, и онъ бралъ ее и гладилъ и чувствовалъ, какъ возвращается къ нему спокойствіе и миръ. Глаза его уже свѣтились жизнью и тѣмъ огнемъ, который всегда возвѣщаетъ пробужденіе творческихъ силъ. Порою онъ держалъ руку Клариссы и смотрѣлъ мимо нея и грезилъ. А Кларисса молча сидѣла у ногъ его, и заклинающій взглядъ ея большихъ, черныхъ глазъ, скрывающихъ тайны молчаливыхъ, лунныхъ ночей, не отрывался отъ лица Строцци.

Иногда онъ, точно въ самозабвеньи шепталъ ея имя: «сестра Кларисса!» И когда она отвѣчала ему, голова его еще ниже прижималась къ груди, точно онъ хотѣлъ весь войти въ себя и собрать всѣ свои силы.

И опять воцарялась тишина. Только Строцци порою шепталъ еще: «сестра Кларисса», точно струя благодарности невольно переливалась черезъ край его переполненной души.

XIII.

Въ тѣ дни, когда Кларисса возвращала Строцци жизнь и свѣтъ, мечты о будущемъ и грезы искусства, надъ ней самой витали мракъ и горечь страданья. Кларисса переживала тяжелые дни. Между нею и матерью прорвалась, наконецъ, раздѣляющая ихъ бездна. Все то, что раньше только неслышно тлѣло и назрѣвало, лишь порою пробиваясь въ случайныхъ мимолетныхъ недоразумѣніяхъ, вдругъ вспыхнуло теперь жаркимъ пламенемъ непримиримой борьбы. Мать требовала себѣ свою дочь. Она чувствовала, что теряетъ Клариссу; она видѣла, что Кларисса уходитъ ускользаетъ отъ нея, отъ ея цѣпей. Несчастная, старѣющая женщина все ещё не могла очнуться отъ удара, который ей нанесъ когда-то отецъ Клариссы; горечь и озлобленіе какъ бы навѣки завладѣли всей ея душою. Въ каждомъ мужчинѣ она чувствовала личнаго врага, который долженъ былъ отвѣчать ей за ея обиду, но никого она не ненавидѣла такъ, какъ художниковъ, которые казались ей олицетвореніемъ всякой мерзости и вѣроломства. А она всю жизнь прослужила художникамъ и отдала имъ въ натурщицы свою дочь.

Правда ли было то, что о ней говорили, и дѣйствительно ли въ лунныя ночи, предшествовавшія рожденію Клариссы, она заключила страшный союзъ съ мраморомъ своего изображенья, — во всякомъ случаѣ, несомнѣнно было то, что она безсознательно смотрѣла на дочь, какъ на орудіе своей мести. Она всю жизнь ждала, что дочь искупитъ ея обиду. Эту мысль она выстрадала въ часы одиночества и терзаній, она вспыхнула во мракѣ ея оскорбленной души, какъ единственная возможность возстановить поруганную справедливость, и она съ упорнымъ фанатизмомъ цѣплялась за нее всю свою жизнь. Ея дочь должна была завладѣть мужчиной. Она должна была вызвать въ немъ тысячи желаній и не удовлетворять ни одного. Она должна была стать прекрасной. Она должна была стать натурщицей, обнажать свое тѣло и облачаться въ непроницаемый покровъ монахини, какъ только взглядъ художника смѣнялся взглядомъ мужчины. Она должна была играть мужчиной, какъ кошка мышью; но никогда, никогда не должна была ни служить ему, ни помогать. Игра могла переходить всѣ границы и строго должна была блюсти всѣ грани. И, хоть бы холодъ ея доводилъ до безумія, она все-таки должна, должна была оставаться холодной.

Она должна была цѣликомъ принадлежать матери, она была всѣмъ, что осталось ей въ жизни. Послѣднюю горячую искру чувства и любви мать отдала этому ребенку, котораго она прокляла до рожденья, котораго она прокляла за его существованье и который разбилъ ея жизнь и любовь. И она окружила дочь свою тою любовью, которая всегда хочетъ брать, господствовать и обладать, но никогда не хочетъ отдаваться. Во всемъ, что она дѣлала для дочери, не исчезала ея собственная конечная цѣль. Это была та любовь, которая умерщвляетъ, любовь матери, которая не жалѣетъ ни силъ, ни труда, ни заботы, и, какъ вампиръ, высасываетъ всѣ соки.

И природа точно сама шла ей на помощь: характеръ и наружность Клариссы какъ бы созданы были для ея цѣлей. Онѣ какъ-будто сами собой начали осуществляться раньше, чѣмъ она успѣла задуматься надъ тѣмъ, чего она собственно добивается, и на что она можетъ разсчитывать со стороны Клариссы. И вотъ теперь появленіе Строцци развернуло бездну, которая грозила поглотить всѣ ея надежды и планы

Она не могла съ этимъ примириться. Кларисса должна была вернуться домой, мать ни о чемъ другомъ знать не хо тѣла. Кларисса должна быть спасена во что бы то ни стало Вокругъ нея раскинулись сѣти, какъ вокругъ каждой женщины, которая не сумѣла избѣжать въ своей жизни мужчины; она каждую минуту могла стать жертвой вѣроломства, какъ каждая женщина, какъ ея мать.

Кларисса осталась. Мы чисто заставали ее въ слезахъ. Когда Строцци спалъ, она тихонько забиралась въ уголокъ его кровати или зарывалась въ большое кресло Гужанова и тихо и горько рыдала. Она прижимала платокъ къ глазамъ, стараясь удержать свои слезы. Строцци каждую минуту могъ проснуться, и онъ не долженъ былъ видѣть ея заплаканныхъ глазъ.

Кларисса не задумывалась надъ сущностью добра или зла, запрета или долга, страданія и состраданья, — она чувствовала только, что Строцци нуждается въ ней, что она нужна ему, что безъ нея онъ не выздоровѣетъ и не вернется къ искусству. Она оставалась потому, что не могла не оставаться, и тихо охраняла первый расцвѣтъ воскресающей жизни.

Строцци спалъ и грезилъ о теплѣ и свѣтѣ и ничего не зналъ о тяжелой жертвѣ, которая приносилась для спасенья его жизни.

Иногда онъ держалъ въ рукахъ своихъ ея безмолвную руку, и рука не выдавала ему горя Клариссы. Онъ не смотрѣлъ на нее, весь охваченный радостью, надеждой и животворящимъ здоровьемъ.

XIV.

Они вмѣстѣ вошли въ мастерскую.

Все кругомъ было залито сіяніемъ солнца, мягкаго солнца позднихъ сентябрьскихъ дней, тихимъ отблескомъ кроткаго заходящаго дня.

Время отъ времени синева небесъ, — въ ней не было ужъ сочной свѣжести недавнихъ дней, — застилалась клубами облаковъ; нѣжно-бѣлые по краямъ и зловѣще-сѣрые въ серединѣ, они вдругъ нависали надъ землей, роняли нѣсколько капель дождя и потомъ, какъ бы разгруженные, быстро уносились по небу. Передъ окнами мастерской нашей высилась верхушка каштана, и сквозь ея порѣдѣвшую листву можно было слѣдить за игрою нѣмыхъ облаковъ на небесной лазури.

Иногда поникшій листъ дикаго винограда касался нашего окна и бился по стеклу, и звуки, проносящіеся по комнатѣ, казалось, шли не отъ нашихъ рѣзцовъ, а отъ прикосновенія этого изсохшаго листа.

— Вотъ опять упалъ еще одинъ листъ, — замѣчалъ кто-нибудь, и всѣ рѣзцы на минуту стихали, и всѣ взоры обращались въ окно, откуда время отъ времени кто-то невидимый кивалъ и подавалъ намъ знаки.

Въ такой-то часъ пришли къ намъ Кларисса и Строцци. Мы съ радостнымъ изумленіемъ отложили свои рѣзцы.

Учитель, удивленный наступившей тишиной, подошелъ къ намъ посмотрѣть, въ чемъ дѣло. Увидѣвъ Клариссу и Строцци, онъ молча остановился передъ ними.

Строцци, какъ ни въ чемъ не бывало, прошелъ на свое старое мѣсто, Кларисса стала подлѣ него.

Тогда и мы поняли, что это мѣсто давно уже ждало его; мы подошли къ Строцци и протянули ему руки. Онъ пожималъ ихъ молча, не подымая глазъ. Руку учителя онъ дальше другихъ задержалъ въ своей, и учитель, повидимому, тронутый, горячо отвѣчалъ на его пожатіе.

Всѣ молча и съ напряженьемъ чего-то ждали, точно въ церкви колокольчикъ возвѣщалъ о началѣ таинства.

Наконецъ, все еще не выпуская руки Строцци, учитель обратился къ Клариссѣ:

— Спасибо Кларисса, за то, что ты вернула его намъ!

Строцци выпустилъ его руку, и учитель протянулъ ее Клариссѣ. Она пожала ее съ видимымъ чувствомъ, и все, что раздѣляло до сихъ поръ этихъ людей, уничтожалось, и устранялось этимъ дружескимъ движеніемъ — точно братъ и сестра снова нашли другъ друга послѣ долгой разлуки.

И тутъ мы вспомнили, что они, можетъ быть, и въ самомъ дѣлѣ дѣти одного отца.

Можетъ быть, они почувствовали въ этотъ моментъ тотъ порывъ жизни, передъ которымъ не можетъ устоять никакое упорство и косность. Для голоса жизни нѣтъ ничего непроницаемаго, и въ эту минуту онъ соединилъ ихъ чувствомъ родства.

XV.

Строцци занялъ свое мѣсто, точно онъ вчера только его покинулъ. Онъ остановился передъ своей моделью и долго разсматривалъ ее. Потомъ взглядъ его перешелъ на незаконченный мраморъ. Въ тотъ день онъ не дотронулся до инструментовъ. Онъ только разсматривалъ свою работу.

Мы молчали, или, вѣрнѣе, соблюдали общую тишину мастерской, прерываемую только звуками нашихъ рѣзцовъ. Даже шаги наши какъ будто бы замерли; даже до инструментовъ мы дотрагивались съ какой-то особенной осторожностью.

Строцци замѣтно поблѣднѣлъ, его черные волосы еще гуще обрамляли его тонкое лицо, и подъ глазами легли глубокія тѣни. Черты его какъ-будто оформились и стали выразительнѣе и живѣе. Это были не только слѣды физическихъ и душевныхъ страданій, — это было отраженье жажды и Томленія, отблескъ исканій и тоски, одухотворяющая печать идейныхъ стремленій. Черезъ женственную нѣжность его лица прорѣзался слѣдъ внутренней силы; что-то новое появилось въ изгибѣ его губъ и особенно въ глубокой складкѣ, начинающейся у угловъ рта. Въ нижней части его лица чувствовалось присутствіе воли. Онъ сталъ серьезнѣе, характернѣе, мужественнѣе, и это придавало ему новую красоту. Онъ всегда былъ очень красивъ той особенной патетической красотой, которою отличается его народъ; но теперь онъ какъ-будто бы укрѣпилъ, поднялъ, одухотворилъ эту красоту, наполнилъ ее содержаніемъ и смысломъ. Она разсказывала объ урокахъ жизни и о ея тяготахъ, и о милости и преображеніи, о вѣчномъ источникѣ блага.

Мы невольно заглядѣлись на него глазами художниковъ; нѣкоторые уже готовы были отлить свое восхищеніе въ гипсѣ. Но никто не рѣшился на это; это казалось всѣмъ чуть не святотатствомъ.

За окномъ гудѣла осень и срывала покровы съ деревьевъ.

А мы вѣрили въ того, въ комъ изъ мертвой листвы расцвѣтала новая весна, и подымались новые побѣги, и въ кого ненастные, черные дни вливали новые соки воскресающей жизни.

XVI.

И Строцци работалъ. На второй же день онъ съ ранняго утра принялся за работу и продолжалъ ее съ какимъ-то фанатическимъ рвеньемъ. Мы съ какою-то робкою сдержанностью слѣдили за тѣмъ, какъ изъ мрамора выступаетъ одна черта за другой, и струя жизни прорывается черезъ холодный камень. До того сильно было благоговѣнье, внушаемое намъ этой работой, что мы никогда не подходили къ ней въ отсутствіе Строцци.

Только въ присутствіи Клариссы мы еще иногда рѣшались подойти къ мрамору; она казалась намъ хранительницей его генія и какъ бы открывала намъ входъ въ его святыню.

Иногда она брала учителя за руку и подводила его къ работѣ Строцци, и оба молча и задумчиво стояли передъ изваяньемъ.

XVII.

Строцци закончилъ свою статую. Мы настаивали на томъ, чтобы онъ выставилъ ее въ Салонѣ. Онъ и думать объ этомъ не хотѣлъ. Онъ закончилъ свое произведеніе, и его дальнѣйшая судьба его не интересовала. Въ головѣ его уже роились новыя идеи. И «жаждущій» остался въ нашей мастерской.

Но учитель сумѣлъ заинтересовать имъ цѣнителей и меценатовъ, и они приходили въ мастерскую разсматривать работу Строцци, и имя Строцци стало извѣстнымъ. Нашелся и покупатель. Онъ заплатилъ крупную сумму денегъ, и статую убрали изъ нашей мастерской. Для насъ это былъ день печали и разлуки.

Но скоро ушелъ отъ насъ и Строцци. Онъ снялъ себѣ отдѣльную мастерскую за городомъ, у опушки лѣса.

Мало-по-малу онъ совершенно уединился. Работы своей онъ ни разу не показывалъ намъ. Дверь его мастерской всегда была заперта, и онъ никогда сразу ее не отпиралъ. У кого не хватало терпѣнія ждать, тотъ подолгу не видалъ Строцци. Когда онъ, наконецъ, впускалъ насъ, все въ мастерской было завѣшано и закрыто. Строцци рѣшительнѣйшимъ образомъ уклонялся отъ всякихъ разспросовъ. Одна только Кларисса, каждый день навѣщавшая Строцци, видѣла его работу.

Гужановъ снова переселился въ свою комнату. Строцци снялъ себѣ квартиру по близости отъ своей мастерской. Кларисса тоже сняла себѣ комнату и поселилась отдѣльно отъ матери. Она продолжала работать въ нашей студіи и, хотя большинство изъ насъ все еще не очень высоко цѣнили ея дарованье, но зато мы научились любить и цѣнить ее, какъ человѣка, и, поскольку могли, помогали ей продолжать начатый путь. Начиная съ учителя, всѣ въ нашей мастерской рады были быть ей полезными, оказать ей услугу, и каждый готовъ былъ служить ей совершенно безкорыстно.

Пришлось, хоть и съ сожалѣніемъ, примириться съ уединеніемъ Строцци. Мы ни о чемъ не разспрашивали его; мы знали только, что онъ работаетъ. Мы слыхали, что онъ вылѣпилъ маленькую модель, которая сама по себѣ ничего не говорила непосвященному глазу, и прямо перешелъ къ камню. Мы не сомнѣвались въ успѣхѣ его работы.

Зима еще разъ распрощалась съ нами, и міръ снова обновился вѣчной юностью весны. Мы стали уже какъ-то серьезнѣе, но мы все еще были очень молоды, и весна охватила насъ всѣми своими радостями и мечтами.

Одинъ только Гужановъ оставался безучастнымъ среди всеобщаго оживленія. Онъ совершенно измѣнился. Это не былъ уже тотъ Гужановъ, который еще такъ недавно руководилъ всѣми нашими развлеченіями и училъ насъ мудрости жизни.

— Да ужъ не оскудѣли ли вы мудростью, Гужановъ? — подшучивалъ учитель, — или она разлетѣлась?

— Можетъ быть, — отвѣтилъ Гужановъ: — мудрость такъ легко разбивается при соприкосновеніи съ жизнью, и практика никогда не перестаетъ враждовать съ теоріей. Сильнѣйшіе теоретики почти всегда являются самыми несостоятельными практиками. Представьте себѣ, что то же произошло и со мной.

— Гужановъ, да не вносите же минорныхъ нотъ въ весенніе напѣвы! Притомъ же вы знаете, что какъ бы ни была строга судьба, мы всегда можемъ ей противопоставить еще большую строгость души.

— Да развѣ можетъ быть что-нибудь мучительнѣе обязанности поддерживать суровость своей собственной души?

— Но передъ этой обязанностью исчезаетъ все остальное. Прежде вы сказали бы: никто не можетъ уклониться отъ своей необходимости, — ей дѣла нѣтъ до нашего страданья.,

— Вотъ мы и вернулись съ вами къ тому, съ чего начали, — усмѣхнулся Гужановъ, — моралистъ, конечно, правъ, и практикъ долженъ принять его максимы, но отъ этого ему нисколько не легче.

Учитель больше не спорилъ.

Подобные разговоры производили на насъ тяжелое впечатлѣніе. Мы чувствовали, что въ Гужановѣ что-то происходитъ, и не рѣшались разспрашивать его. Онъ сталъ молчаливъ и печаленъ, часто сидѣлъ въ тяжеломъ раздумьѣ и забывалъ свою работу; прежняя спокойная увѣренность совершенно покинула его. Онъ поблѣднѣлъ, и по лицу его прошли глубокія складки.

Мы старались отыскать причину этой неожиданной перемѣны, и мало-по-малу всѣ догадки и предположенія стали собираться вокругъ одной точки, — Гужановъ любилъ Клариссу. Какъ всегда, стоило только высказать догадку, и она уже стала подкрѣпляться тысячами наблюденій, мимо которыхъ мы раньше прошли бы безъ вниманія, и которыя теперь разсѣивали всякія сомнѣнья. Сомнѣнья не было также и въ томъ, что и Кларисса любитъ Гужанова съ той непосредственностью и свободой, съ которой она отдавалась каждому душевному движенію.

Но мы чувствовали, что на этомъ не кончались ихъ отношенья. Пришелъ Строцци и сталъ между ними. Но Гужанова не такъ-то легко было вырвать изъ сердца, и Гужановъ такъ же стоялъ между Клариссой и Строцци. Таковъ былъ общій мотивъ, но развитіе его было слишкомъ запутано и сложно, и мы ничего въ немъ не могли разобрать и разгадать. Ясно было только, что Гужановъ не могъ не страдать, что въ немъ происходитъ кровавая борьба, что онъ изнемогаетъ отъ непосильнаго бремени испытанія.

Ужъ очень должна была быть сильна его любовь, если онъ не могъ уклониться отъ нея, разбить, задушить ее въ самомъ зачаткѣ и принести въ жертву искусству и дружбѣ. Онъ ничего въ мірѣ не ставилъ выше долга и дружбы, и онъ первый открылъ Строцци, онъ не могъ не чувствовать, что Строцци имѣетъ право на Клариссу, право человѣка, безпомощнаго въ жизни и великаго въ искусствѣ, право человѣка, дошедшаго до края паденія и великими щедротами женственности возрожденнаго къ великому подвигу жизни, — и онъ все-таки не могъ, не могъ вырвать любовь изъ своего сердца, не могъ убѣжать отъ ея теплыхъ лучей, повернуться спиною къ солнцу и погрузиться въ холодную волну одиночества.

И что сама Кларисса чувствовала къ Строцци? Коснулись ли и ее разладъ и раздвоенность жизни? Помутился ли чистый источникъ ея свободной, дарящей и щедрой души? Можетъ быть, обаянье Гужанова осталось во всей своей силѣ, и она съ чистымъ сердцемъ и невинными глазами протягивала руку дружбѣ? Или черезъ душу ея прошла уже трещина, и одинъ неосторожный моментъ могъ погубить всѣ рѣшенія воли и требованія привязанности и любви?

«Сестра Кларисса!» Неужели онъ видѣлъ въ ней только сестру милосердія? Не было ли въ этомъ словѣ другого скрытаго смысла, и не могла ли она почувствовать, что была для него больше, чѣмъ даже родною сестрой? Можетъ быть, онъ на нее навѣялъ иныя грезы, — и дѣйствительность предстала передъ ней тяжелымъ пробужденьемъ.

«Сестра Кларисса!» И чѣмъ была она на самомъ дѣлѣ для Строцци? Сохранилъ ли онъ простоту братскаго чувства, чистоту благодарности и невозмутимость дружбы? Она ходила, за нимъ во время его болѣзни, она вырвала его изъ когтей смерти, она спасла его для искусства. Она пробудила въ немъ мечту, и мечта превратилась въ искусство. И, можетъ быть, его новая работа откроетъ намъ ту бездну чувства, которая скрывалась подъ робкимъ и нѣмымъ преклоненьемъ. И что будетъ съ нимъ тогда, если онъ узнаетъ, что Кларисса любитъ другого, любитъ его же лучшаго друга?

Между нами установилось какое-то молчаливое соглашеніе оттянуть, отсрочить, насколько можно, этотъ тяжелый и страшный моментъ пробужденія. Драматическое дѣйствіе, разыгрывающееся вокругъ насъ, невольно втягивало и насъ, и мы взяли на себя добровольную роль охранителей Строцци. Впрочемъ, роль эта не представляла почти никакихъ трудностей: при полномъ уединеніи Строцци онъ едва ли имѣлъ возможность что-нибудь замѣтить. И все-таки мы все время съ замираніемъ сердца ждали, что вотъ-вотъ что-то прорвется, какъ нѣжная сѣть паутины, которая серебрится въ сіяніи солнца, и которую малѣйшее дуновеніе вѣтерка можетъ разорвать и разсѣять. Какъ красива эта паутина, и какъ опасна для столькихъ невинныхъ созданій, стремящихся къ солнцу!

Кларисса, попрежнему, каждый день приходила къ Строцци, и онъ бралъ ея руку и гладилъ ее попрежнему ласково и кротко. Кларисса отдавала ему этотъ часъ, а любовь ея принадлежала другому. Ничто земное не смущало ихъ отношеній. Она жила его искусствомъ, и въ искусствѣ она сливалась съ нимъ братскимъ единствомъ.

Строцци ничего не зналъ о томъ, что происходитъ вокругъ него, и жилъ попрежнему отшельникомъ. Но жизнь должна была прорваться и въ его уединеніе.

XVIII.

Онъ закончилъ свое произведеніе и долго въ раздумьи стоялъ передъ нимъ. Онъ разсматривалъ его со всѣхъ сторонъ. Потомъ взялъ рѣзецъ и молотокъ и сталъ вбивать въ цоколь букву К.

Въ дверь постучались, и раздался голосъ Клариссы.

Онъ отперъ дверь.

— Сестра Кларисса?

Голосъ его звучалъ теплѣе обыкновеннаго; онъ дольше обыкновеннаго держалъ ея руку въ своей и глубже заглянула ей въ глаза.

— Кончилъ, — сказалъ онъ.

Онъ подвелъ ее къ статуѣ и указалъ на букву, высѣченную въ цоколѣ.

— Я только что собирался высѣчь твое имя, Кларисса, — началъ онъ просящимъ и робкимъ голосомъ, потомъ продолжалъ тихо и проникновенно. — Я хотѣлъ посвятить тебѣ эту статую, Кларисса. Тебѣ, потому что ты все, что есть чистаго и свѣтлаго въ моей жизни, источникъ живой воды, по которому я томился всю жизнь и который въ тебѣ лишь нашелъ и обрѣлъ. Все, что ты видишь на этомъ мраморѣ, этотъ родникъ, охраняемый геніемъ жизни, все это ты, ты, Кларисса, все это твое, тобою вызвано, вызвано стремленіемъ къ тебѣ, вызвано любовью…

Слова его перешли въ горячій шопотъ.

И вдругъ что-то сжало ей грудь, вѣки ея поднялись, она поблѣднѣла, какъ снѣгъ. Ее объялъ пылающій пожаръ, ее сковалъ леденящій холодъ. Она вдругъ очнулась. Жизнь, какъ хищная птица, налетѣла на нее и глубоко вонзилась ей въ грудь. Страхъ объялъ ее, она хотѣла бѣжать и не могла; она чувствовала все свое безсиліе, не могла уйти, не могла смотрѣть въ лицо дѣйствительности и должна, должна была ее понять.

Вся ея жизнь вдругъ предстала предъ нею, какъ грѣхъ и разладъ; все, что было чистаго въ ней, оказалось ложью, всѣ ея чувства — притворство, весь свѣтъ ея — мракъ и вся кротость, вся доброта — измѣна и вѣроломство.

Это было выше ея силъ.

Она зашаталась и упала, какъ падаетъ съ дерева листъ. Она обхватила руками его ноги и рыдала.

— Арно, братъ, другъ, — рыдала она.

— Кларисса, — прошепталъ онъ, тихо гладя ее по волосамъ.

— Ты обманутъ. Я нечиста, Арно.

— Но я люблю тебя, Кларисса.

— Но я… я люблю…

Слова остановились въ ея горлѣ.

Онъ вдругъ все понялъ.

— Ты любишь Гужанова, — прошепталъ онъ.

— Да, — простонала она. — И, несмотря на весь ея ужасъ и страданіе, это «да» звучало твердо и проникновенно.

Онъ быстро нагнулся и поднялъ ее.

— Благодарю, благодарю тебя, Кларисса.

Онъ обнялъ ее.

Онъ боролся съ собой. Она безвольно лежала въ его рукахъ.

— Кларисса, я не держу тебя, — вдругъ дрожащимъ голосомъ заговорилъ онъ.

Онъ стиснулъ зубы.

Потомъ прибавилъ мягко и кротко.

— Иди къ нему, Кларисса.

Она, шатаясь, пошла къ двери.

Жизнь стояла передъ ней, и она, обезсиленная, изнеможенная, казненная, должна была смотрѣть прямо въ лицо жизни.

Она снова упала.

Потомъ стремительнымъ движеніемъ вскочила, обвила его голову руками и тихо поцѣловала его въ лобъ.

— Прощай, прощай, братъ Арно!

— Прощай, Кларисса!

Слова душили его.

Она ушла.

XIX.

Кларисса побѣжала къ Гужанову, и черезъ часъ Гужановъ пришелъ въ мастерскую Строцци.

Тотъ все еще неподвижно стоялъ передъ своей работой. Гужановъ не рѣшался заговорить съ нимъ. Глубокая грусть проникла въ его сердце и сжала его желѣзными когтями.

Строцци долго еще стоялъ, неподвижно уставясь въ одну точку. Потомъ онъ закрылъ лицо руками, точно желая вобрать въ себя какое-то видѣніе, запечатлѣть его на всю жизнь.

Когда онъ снова открылъ лицо, весь онъ какъ бы преобразился. Все въ немъ, казалось, дышало силою, изобиліемъ, мощью. Онъ точно вышелъ изъ закаляющаго горнила.

Въ тотъ вечеръ мы отправились къ Строцци. Онъ не открылъ намъ двери.

На слѣдующій вечеръ мы снова пришли. Никто не отозвался на нашъ стукъ. Намъ это показалось подозрительнымъ, и мы выломали дверь.

Мы увидѣли, наконецъ, твореніе Строцци. Темный, бездонный колодецъ. Три колѣнопреклонныя женщины, низко склонившись надъ краемъ, охраняютъ воды его. Въ нихъ какъ бы испарилось все тѣлесное и земное; онѣ какъ бы растворялись, таяли въ своей священной задачѣ. Дѣтская невинность и чистота сочетались съ божественной красотой и набожнымъ аскетизмомъ.

Кругомъ храмовая тишина. Мы безшумно вышли изъ мастерской и сѣли на скамью.

Слышно было только наше тихое, сдержанное дыханье. Передъ этимъ великимъ твореніемъ все стихало въ торжественномъ благоговѣніи.

И вдругъ онъ прошелъ мимо насъ. Образъ его мелькнулъ передъ нами, такой же цѣломудренный и чистый, какъ эти женщины, которыхъ онъ создалъ; — и еще было въ немъ что-то другое, чего не было въ нихъ, спасенье и очищенье, мраморность и холодъ, одухотворенность и святость, — и теплота, тѣлесность, алая кровь и человѣчно-женственное чувство.

Мы все еще не уходили.

Вдругъ одинъ изъ насъ сказалъ: — Мы точно прислушиваемся къ паденью водяныхъ капель.

Опять насъ обступила тишина.

— Мы какъ точно молимся, — опять промолвилъ кто-то.

И послѣ долгаго, долгаго молчанья заговорилъ Гужановъ.

— Онъ вернется съ богатыми сокровищами, какъ караванъ, возвращающійся изъ пустыни.

И тишина, казалось, поглотила его слова.

Вдругъ кто-то спросилъ: «А Кларисса?»

Гужановъ вдругъ поблѣднѣлъ, задрожалъ, вскочилъ и сталъ испуганно озираться.

Кларисса не пришла сегодня въ мастерскую. Это случалось и раньше; мы на это не обратили вниманья. Гужановъ бѣжалъ, бѣжалъ, точно его звали на помощь.

XX.

Мы принесли Клариссу въ мастерскую Строцци.

Мы положили ее у ногъ его статуи и окружили ее лаврами.

Рано утромъ она бросилась въ Сену, ее вытащили оттуда уже мертвой.

Мы нашли ее въ моргѣ.

Страшная смерть не исказила ея дивной красоты. Ея глаза сомкнулись, точно во снѣ, и руки спокойно лежали на груди.

Это были мирныя руки. Иногда только ночью, когда мы сторожили у ея трупа, намъ казалось, что въ нихъ вздрагиваетъ какой-то безпокойный, трепетный блескъ, но днемъ онѣ были спокойны и тихи и, точно поясомъ, облегали ея тѣло.

XXI.

Онъ вышелъ изъ города и въ послѣдній разъ оглянулся Передъ нимъ раскинулось необъятное море домовъ.

Вокругъ него прибоемъ бились звуки утра, — внизу молчалъ клокочущій городъ.

Онъ стоялъ и смотрѣлъ кругомъ.

Широкими струями лился на него лучистый свѣтъ утра, внизу изъ тумана блистали крыши, башни и куполы домовъ.

Вѣтеръ кружился вокругъ него, перепрыгивалъ черезъ траву и клеверъ и изобильные колосья; надъ нимъ блистала синева небесъ, изъ которой быстро испарялось послѣднее дыханіе ночи. Все кругомъ было ясно; ясно и необъятно: свѣтъ и вѣтеръ, и небо, и земля.

Онъ смотрѣлъ на городъ, гдѣ еще колыхались бѣлыя волны тумана. Но образы окружающаго не входили въ его душу. Въ его душѣ что-то сжалось, сомкнулось и не открывалось ужъ больше. Оно звучало твердымъ и неумолимымъ: прошло!

Хотѣлъ ли онъ распахнуть дверь и снова окинуть все взоромъ?

Онъ повернулся и пошелъ навстрѣчу дню. Утреннія пѣсни неслись и тянулись за нимъ.

*  *  *

Только одинъ изъ насъ какъ-то случайно встрѣтился съ нимъ, да я однажды мелькомъ увидѣлъ его, — онъ внезапно вынырнулъ изъ толпы и снова затерялся въ уличномъ потокѣ. Я только успѣлъ замѣтить, что онъ сильно сгорбился и на лицѣ его лежала мрачная тѣнь, свитая терзаніями безсонныхъ ночей.