Аринушка (Витковский)/РС 1862 (ДО)

Аринушка
авторъ Андрей Генрихович Витковский

Опубл.: 1862^[1]. Источникъ: az.lib.ru

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

АРИНУШКА.

I.

Петръ Петровичъ Колотырниковъ, генералъ маіоръ въ отставкѣ, владѣтель пятисотъ-душнаго сельца Петровокъ, человѣкъ лѣтъ подъ пятьдесятъ, высокій, полный, нѣсколько сгорбленный, съ обрюзгшимъ довольно пріятнымъ лицемъ, высокимъ лбомъ, вѣчно улыбающимися сѣрыми глазками, нависшими надъ ними бровями, съ небольшими сѣрыми усами, подстриженными въ уровень, съ верхнею губою, двойнымъ подбородкомъ, съ складкой на шеѣ, съ просѣдью и лысиной на головѣ, съ громкимъ рѣзкимъ повелительнымъ голосомъ и жесткими, угловатыми, отчасти театральными манерами, лѣтъ тридцать тому назадъ нисколько непоходилъ на настоящаго Петра Петровича. Въ то блаженное старое время, онъ былъ худенькимъ, бѣднымъ прапорщикомъ какого-то армейскаго полка, говорилъ тихо, имѣлъ полъ дюжины ровненькихъ рубашекъ, казеннаго денщика, мундиръ, сертукъ, пару сапогъ, да длинный черешневый чубукъ, доставшійся ему по какому то особенному случаю. Объ этомъ славномъ времени много и теперь разсказываетъ Петръ Петровичъ и смѣшнаго и жалкаго, вспоминаетъ о немъ съ теплою любовью, съ слезами радости на глазахъ, какъ иногда взрослый, укрѣпившійся человѣкъ вспоминаетъ о дняхъ своего младенчества, о старухѣ нянькѣ, баюкавшей его въ колыбели. «Меня это время воспитало, научило жить» часто говоритъ онъ съ нѣкоторою гордостью, вонъ ныньче, мишура все, роскошь да изнѣженность, всякій ничего не видя въ геніи просится, нѣтъ, ты потрись, огонь и воду пройди, корку чернаго хлѣба погрызи, босикомъ побѣгай, тогда всего достигнешь, все наживешь, до всего дойдешь, заслужишь и почетъ, и уваженіе, а это что, какой тутъ порядокъ, фанфаронство, мода одна! Въ наше время не то… Въ наше время дѣло дѣлали, потомъ и кровью брали; человѣкъ если служилъ, такъ служилъ, зато и люди выходили, обтертые, выжженные, не чета сморчкамъ нынѣшнимъ!"

Этотъ образъ мыслей Петра Петровича отчасти выражалъ собою всю его служебную карьеру. Сынъ бѣдныхъ родителей, получившій грошевое образованіе, воспитанный подъ розгой, онъ былъ обязанъ исключительно самому себѣ, своему собственному терпѣнію. Онъ изъ ничего сотворилъ все. Другой на мѣстѣ Колотырникова, быть можетъ, остался бы вѣчнымъ, ничего не знающимъ, бѣднякомъ, другаго жизнь окончательно бы сдавила, стерла, уничтожила; третій бы сдѣлался съ помощью женитьбы мирнымъ двадцати душнымъ помѣщикомъ; четвертый состарѣлся бы въ маіорскомъ чинѣ, но Петръ Петровичъ махнулъ широко, опередилъ всѣхъ, совершилъ все, что по его мнѣнію человѣкъ совершить можетъ. Нѣсколько лѣтъ прослужилъ онъ въ полку, былъ ревностнымъ офицеромъ, благоговѣлъ предъ начальниками, не заносился впередъ, не умничалъ, а просто дѣлалъ свое дѣло, да иногда въ свободное время невинно мечталъ о хорошемъ бобровомъ воротникѣ или золотыхъ часахъ; потомъ получилъ какое то выгодное назначеніе, зажилъ очень прилично, не моталъ, не сорилъ деньгами, завелъ лошадь съ дрожками, тамъ, съ помощью какого то благодѣтеля начальника, вышло ему другое мѣсто еще болѣе выгодное, на немъ Петръ Петровичъ сколотилъ порядочную сумму, обернулъ ее очень успѣшно въ какое то предпріятіе, получилъ хорошій барышъ, дешево купилъ деревеньку, отлично ее устроилъ, потомъ занялся какимъ то частнымъ дѣломъ, услужилъ очень важному лицу, отъ чего въ карманѣ его зазвѣнѣли тысячи, тамъ опять мѣсто, опять новая значительная прибыль, деревенька увеличилась, переименовалась въ сельцо Петровки; въ ней выстроился господскій домъ, большой, каменный; самъ Петръ Петровичъ разтолстѣлъ, сдѣлался солиднѣе, меньше сталъ кланяться, заговорилъ громче, отрывистѣе, пустился въ откупа, и, наконецъ, послѣ двадцатипятилѣтней безпорочной службы, съ независимымъ состояніемъ, гемороемъ и лысиной, вышелъ въ отставку генералъ-маіоромъ и сдѣлался очень почтеннымъ, настоящимъ русскимъ бариномъ. Достигъ всего этого Петръ Петровичъ самъ-собой, безъ всякихъ темныхъ путей, совершенно законно, казалось, сама судьба благопріятствовала ему, по крайней мѣрѣ совѣсть никогда не тревожила его, не шептала, что онъ поступилъ криво въ томъ или другомъ случаѣ, кого-нибудь обидѣлъ, обманулъ, ложно воспользовался ввѣренною ему властью, Боже сохрани! Напротивъ, Петръ Петровичъ считалъ себя образцемъ честности и высокой нравственности, ставилъ въ примѣръ себя и свое генеральское званіе, училъ другихъ дѣйствовать такъ какъ дѣйствовалъ самъ. Онъ смотрѣлъ на дѣло, на службу, своими собственными глазами, смотрѣлъ такъ какъ научили его смотрѣть время, люди, обстоятельства, и былъ убѣжденъ, что смотрѣлъ прямо. "Это ныньче все про взятки кричатъ, " разсуждалъ онъ, «крикуновъ много, въ наше время взяточестничества не было, за взятки законъ преслѣдуетъ, былъ бы умъ да стараніе — безъ взятокъ изъ всего выгоду извлечешь; гдѣ благодарность, гдѣ экономія, они плоды трудовъ твоихъ, ими можетъ сироты сыты, горькая вдовица утѣшена, за нихъ Бога о тебѣ молятъ, не одну свѣчку поставятъ, какія же взятки тутъ… одно утѣшеніе только!…»

Дѣйствительно, Петръ Петровичъ говорилъ правду, онъ много дѣлалъ добра, много помогалъ бѣднымъ роднымъ и знакомымъ, даже и въ то время, когда самъ былъ не вполнѣ обезпеченъ, но это добро онъ дѣлалъ не столько изъ потребности облегчить участь ближняго, сколько изъ желанія похвастаться, блеснуть, заставить бѣдняка быть обязаннымъ, унижаться и раболѣпствовать. Смотрите, дескать, какимъ я человѣкомъ сталъ, сапоговъ не имѣлъ, а теперь вотъ благодѣтельствую, только уважайте меня, всюду кричите обо мнѣ. Изъ этого стремленія видѣть вокругъ себя людей ему совершенно обязанныхъ, Петръ Петровичъ, еще въ половинѣ своей служебной карьеры, женился на дѣвушкѣ совершенно бѣдной, загнанной, во всемъ ему послушной. Онъ любилъ жену, горько плакалъ, когда она послѣ десятилѣтней супружеской жизни отдала Богу душу, но любилъ по-своему, какъ свою собственность, какъ нѣчто исключительно ему принадлежащее, имъ существующее, какъ любятъ хорошую собаку, лошадь или халатъ, къ которому привыкаешь, въ которомъ такъ тепло и пріятно. Онъ, напримѣръ, ничего не жалѣлъ для жены, безпрестанно дарилъ, прекрасно одѣвалъ, иногда глядѣлъ ей въ глаза, чтобъ угадать малѣйшее ее желаніе; требовалъ чтобъ ее всѣ уважали, но никогда не ставилъ себя наравнѣ съ нею. Онъ смотрѣлъ на жену какъ на вѣрнаго слугу, которому за долгую службу позволено цѣловать барскую руку, повторять барскія мысли, величать: вы, Петръ Петровичъ, дѣлать все то, что не запрещено, исполнять все, что прикажутъ. Неизвѣстно, что бы произошло, еслибъ эта жена, какъ женщина, вздумала заявить права свои, чья бы сторона верхъ одержала, Богъ знаетъ; достовѣрно только то, что покойная супруга, даже во всѣхъ частяхъ своего туалета, должна была совершенно придерживаться непогрѣшимаго вкуса Петра Петровича. Она была какимъ то нѣмымъ, неяснымъ отраженіемъ мужа. Онъ во всемъ указывалъ ей, не изъ желанія обидѣть, Боже сохрани, а просто по чувству собственнаго достоинства, изъ того искренняго убѣжденія, что женщину нужно учить, что она ниже мужчины, что у нея волосъ дологъ, а умъ коротокъ. Точно также держалъ себя Петръ Петровичъ въ отношеніи родныхъ и знакомыхъ, равныхъ себѣ онъ не терпѣлъ, да и не зналъ ихъ, для низшихъ хотѣлъ быть главой, законодателемъ; ненавидѣлъ неподдававшихся и особенно награждалъ и поощрялъ тѣхъ, которые льстили ему, восторгались имъ какъ чѣмъ то сверхъ-естественнымъ.

«Далекій человѣкъ, всеобъемлющій, до всего своимъ умомъ дошелъ, экое состояніе пріобрѣлъ», говорили съ восторгомъ нѣкоторыя старушки и пользовались за эти слова милостивымъ вниманіемъ Петра Петровича. Съ подчиненными Колотырниковъ обращался неприступно гордо, съ полнымъ начальническимъ великолѣпіемъ, рѣдкимъ изъ нихъ протягивалъ два пальца руки своей; остальнымъ только головой кивалъ, да и то не всегда, а когда былъ въ духѣ, даже голосъ его звучалъ въ этомъ случаѣ какъ то протяжно, на-распѣвъ. О слугахъ и говорить нечего, они должны были понимать каждый взглядъ барина, каждое движеніе бровей его. Эта видимая суровость не вытекала изъ души Петра Петровича, не была ее неотъемлемымъ достояніемъ, напротивъ, онъ имѣлъ характеръ довольно мягкій, даже слезливый, онъ только нетерпѣлъ никакого либерализма, никакого противодѣйствія своей безграничной волѣ и считалъ необходимостью притворяться предъ самимъ-собою, былъ убѣжденъ, что въ его чинѣ, съ его богатствомъ онъ долженъ казаться важнымъ, гордымъ, иногда неприступнымъ. Онъ все готовъ былъ простить человѣку, заявившему передъ нимъ свое безсиліе и ничтожество. Передъ лицами сильными, начальствующими, Петръ Петровичъ не то чтобъ унижался, онъ только обращался въ безсловеснаго исполнителя ихъ воли, былъ отраженіемъ ихъ духа; сильное лицо смѣялось — Петръ Петровичъ почтительно улыбался, сильное лицо извергало громъ и молнію — Петръ Петровичъ хмурился, наклонялъ голову и ждалъ разсѣянія непогоды. Впрочемъ Колотырниковъ съ такимъ тактомъ держалъ себя, такъ искусно обдѣлывалъ всѣ дѣла, такъ ловко сводилъ концы съ концами, что всѣ начальники обращались съ нимъ чрезвычайно дружественно, нѣкоторые въ знакъ особеннаго вниманія говорили ему ты; если и случались невзгоды, то очень рѣдко, въ видѣ исключенія. Вскорѣ послѣ смерти жены Петръ Петровичъ вышелъ въ отставку, оставилъ Петербургъ и уѣхалъ въ благопріобрѣтенное имѣніе, сельцо Петровки.

"Пора, послужилъ, все совершилъ, больше ничего не хочу, говорилъ онъ, прощаясь съ родными и знакомыми, нужно и честь знать, другимъ дорогу очистить, отдохнуть, хозяйство устроить. Жениться надо, отвѣчали тронутые до слезъ родственники… А надо, такъ и женюсь, на все воля Божья… Все отъ Бога, повторялъ Петръ Петровичъ.

Пріѣздъ въ деревню былъ для Колотырникова какимъ то тріумфальнымъ шествіемъ; управляющему и старостамъ заранѣе отдано было приказаніе устроить парадную встрѣчу. Впереди шли дѣвки и бабы въ красныхъ праздничныхъ сарафанахъ, за ними дворовые люди въ сѣрыхъ зипунахъ, потомъ дворовые люди въ ливреяхъ, сзади ихъ слѣдовалъ, въ отставномъ генеральскомъ мундирѣ, самъ Петръ Петровичъ, въ дормезѣ, запряженномъ шестеркою лошадей; около него толпились, хватались за колеса, карабкались на запятки и козла деревенскіе мальчишки, за дормезомъ валила гурьба мужиковъ, также въ праздничныхъ кафтанахъ. У подъѣзда барскаго дома стояли управляющій и старосты съ хлѣбомъ-солью, священникъ въ ризѣ съ крестомъ и святою водою. Петръ Петровичъ вылѣзъ изъ экипажа, приложился къ кресту, принялъ хлѣбъ-соль, хотѣлъ войти на крыльцо, но толпа мужиковъ и бабъ загородила ему дорогу, нѣкоторые изъ нихъ бросались въ ноги, другіе цѣловали его руки, полы платья. Колотырниковъ прослезился, хотѣлъ что то сказать но не могъ, и приказалъ всей деревнѣ гулять трое сутокъ. Затѣмъ онъ удалился во внутрь дома, призвалъ къ себѣ управляющаго и выборныхъ, и долго съ ними бесѣдовалъ. Нѣсколько дней спустя въ Петровкахъ былъ большой обѣдъ; къ нему съѣхались всѣ помѣщики на сорокъ верстъ въ окружности; такъ Колотырниковъ знакомился съ сосѣдями, давалъ знать о своемъ барствѣ и карманѣ всему уѣзду. Наконецъ пиры миновались, крестьяне послѣ продолжительнаго питья стали опохмѣляться, баринъ приказалъ работать и самъ принялся за дѣло. Прежде всего онъ обратилъ вниманіе на наружный порядокъ въ имѣніи, завелъ главнаго управителя, приставилъ къ нему помощника, учредилъ контору для разбора крестьянскихъ дѣлъ, далъ мѣсто въ ней какому то отставному чиновнику и назвалъ его управляющимъ конторой. Для собственной особы Петра Петровича въ конторѣ былъ поставленъ отдѣльный столъ, покрытый краснымъ сукномъ и старинное вызолоченное кресло; для личнаго объясненія крестьянъ съ бариномъ назначены были особые докладные дни; для больныхъ устроена больница, къ ней выписанъ лекарь изъ уѣзднаго города; всѣ дворовые получили разныя названія, смотря по роду занятій каждаго, такъ напримѣръ явились: главный камердинеръ, просто камердинеръ, метрдотель, поваръ, поваренокъ, буфетчикъ, подбуфетчикъ, конюшій, курьеръ, докладчики, были даже какіе то подлакейченки: такъ назывались два мальчика, одѣтые въ безобразныя гороховыя куртки и дежурившіе на главномъ подъѣздѣ. Наглухо заколоченныя до сихъ поръ комнаты растворились, обчистились и также получили разныя названія: большой залы, маленькой, залы пріемной, просительской, большой столовой, и такъ далѣе. На случай прибытія гостей имѣлся особый флигель. Садъ передъ домомъ расцвѣлъ, украсился всевозможными цвѣтами, дорожки расчистились, на двухъ наружныхъ углахъ его были поставлены двѣ пушки; садовый заборъ, другой заборъ на барскомъ дворѣ, ворота, калитки, тумбы, перила на мостахъ выкрасились полосками черной, красной и бѣлой, на тотъ манеръ, какъ красятъ верстовые столбы; на самомъ домѣ запестрѣлъ флагъ съ гербомъ хозяина; скотный дворъ, конюшни, сараи, амбары, кладовыя, словомъ, всѣ хозяйственныя учрежденія украсились соотвѣтственными приличными вывѣсками. Порядокъ завелся самый строгій, самый педантическій, каждая вещь заняла надлежащее мѣсто, каждый человѣкъ неминуемо обязывался исполнять возложенное на него занятіе, каждый листокъ распускался по указанію, каждая курица казалась такою прибранною, выглаженною. Даже дворовыя собаки, и тѣ получили предписаніе-когда обѣдать и ужинать, когда быть на цѣпи и когда быть спущенными. Петръ Петровичъ окинулъ довольнымъ окомъ дѣло рукъ своихъ, вздохнулъ легко, свободно, и заложилъ каменную церковь. Потомъ онъ принялся за учрежденія, клонящіяся къ увеличенію его матеріальнаго благосостоянія, устроилъ винокуренный заводъ, фабрику, какую то паровую мельницу, образцовую ферму, завелъ различныя машины, выписалъ изъ за границы опытнаго механика, увеличилъ количество пахатной земли, старался улучшить земледѣліе: однимъ словомъ, года черезъ два, три, послѣ пріѣзда барина, Петровокъ нельзя было узнать. Все приняло лучшій обновленный видъ: крестьяне раздобрѣли, избы были большія, бѣлыя, крѣпкія; дороги, мосты исправились, въ самомъ селѣ возвысилась каменная церковь, господскій садъ разросся, раскинулся на значительное пространство, все бросалось въ глаза, все дышало изобиліемъ, смотрѣло широко, размашисто, и несмотря на все это, крестьяне дворовые, мужики, бабы, даже дѣти, всѣ ходили понуривъ голову, во взглядахъ ихъ проглядывала какая то дикая запуганность, всѣ они точно были стѣснены чѣмъ то, казалось, эти армяки, синіе суконные кафтаны, яркіе сарафаны давили имъ грудь, стѣсняли движенія, не позволяли дышать ровно, покойно…

Чего не доставало имъ, Богъ знаетъ! Мѣстоположеніе прекрасное; рѣка, густыя рощи, изобильные огороды, пашни, луга, все подъ руками, всего вдоволь, рай да и только, изъ этого рая кажется не вышелъ бы.

Зато Петръ Петровичъ былъ совершенно доволенъ, счастливъ, нечего ему желать больше, онъ совершилъ все; молва о немъ прогремѣла по всей губерніи, предъ нимъ все преклоняется, все трепещетъ, все удивляется, ему все удается.

Встанетъ онъ рано утромъ, надѣнетъ желтый нанковый сертукъ, такіе же шаравары, военную фуражку съ краснымъ околышкомъ, (отличительный знакъ его прежняго званія), возметъ въ руки суковатую палку, сядетъ на бѣговыя дрожки, сзади себя приткнетъ кучеренка съ павлинымъ перомъ на шляпѣ, отправится на заводъ, на мельницы, на лѣсопильню, потолкуетъ съ тѣмъ и другимъ, осмотритъ то, другое, третье, кого выбранитъ, кому ласковое слово скажетъ. Вечеромъ счеты, бумаги, проекты, письменныя дѣла, и только при закатѣ солнца выйдетъ хозяинъ въ садъ на террасу, выйдетъ съ трубкою въ зубахъ, и долго любуется, наслаждается, глядя на свое пріобрѣтеніе, на труды рукъ своихъ.

А любоваться дѣйствительно было чѣмъ.

Противъ самаго дома, верстахъ въ трехъ разстоянія, на вершинѣ пологаго холма чернѣлась деревня, отъ нея во всѣ стороны какими-то фантастическими узорами, словно по канвѣ вышитыми, спускались зеленые сады и огороды; надъ ними раскинувшись на необозрамое пространство, вправо и влѣво, переливалась сотнями оттѣнковъ золотистая рожь, ее окаймляла широкая извилистая дорога, вѣтвь ея пошла вверхъ, перерѣзала и рожь, и огороды, коснулась деревни и пропала вдали; за дорогой лугъ ровный, бархатный, какъ будто ни. чья нога не касалась его, и все это падало, скатывалось, казалось уходило въ землю, только крылья мельницы торчали на зеленомъ луговомъ фонѣ, да шумъ падающей воды эхомъ перекатывался по воздуху. Ближе къ дому, внизу, какъ будто подъ ногами его, разстилалась вершина сосноваго парка и рѣзкою чертою отдѣлилась отъ противоположнаго свѣтлаго луга, вправо отъ парка на его темномъ фонѣ бѣлѣла колокольня сельской церкви, кругомъ ея шумѣлъ молодой березовый лѣсокъ, отъ него тянулась широкая аллея, усаженая густымъ тополемъ, влѣво шелъ цѣлый рядъ разныхъ хозяйственныхъ построекъ, и аллея, и постройки постепенно поднимались и, наконецъ, окончательно вскарабкавшись на верхъ, отлогою дугою шли къ барскому дому и казалось обнимали широкій цвѣточный коверъ, разостланный передъ его террасой.

Часто Петръ Петровичъ сходилъ съ терассы, ступалъ но этому душистому, пестрому ковру, спускался по землянымъ ступенямъ къ сосновому парку, скрывался въ глубь его и, дойдя до противоположнаго края, останавливался, потому что дальше идти не было возможности; мѣстность здѣсь вдругъ обрывалась и отвѣсною, изрытою стѣной висѣла надъ извилистой рѣкой, разбросанные по берегамъ ея сараи казались черными точками; лѣвѣе ихъ рѣку перерѣзала плотина, съ одной ея стороны образовалось цѣлое озеро, съ другой шумѣлъ водопадъ, отъ него летѣли брызги и брилліантами разсыпались на ъоздухѣ. При взглядѣ на это необозримое пространство, на это безконечное прозрачно-голубое небо, тамъ, гдѣ-то далеко сливающееся съ землею, духъ захватывало, душѣ становилось тѣсно въ тѣлѣ человѣческомъ, она просилась въ эту бездну роднаго простора, бездну, заманчивой воли.

Однажды, въ теплый, душистый, лѣтній вечеръ, въ такой вечеръ, когда никакая серьезная мысль не шевельнется въ умѣ человѣческомъ, когда смотришь на все радостно, симпатично, Петръ Петровичъ, за маленькимъ столикомъ со стаканомъ чая, развалясь въ старинномъ вольтеровскомъ креслѣ, сидѣлъ на террасѣ. Голова его лѣниво опрокинулась на спинку кресла, прищуренные глаза смотрѣли въ даль, ноги были вытянуты, на нихъ болтались шитыя золотомъ остроконечныя туфли, правая рука держала длинный черешневый чубукъ съ большимъ янтарнымъ мунштукомъ, лѣвая висѣла на воздухѣ; небрежно надѣтый, темный шелковый халатъ распахнулся, растегнутый воротъ рубашки обнажилъ поросшую волосами грудь.

Противъ хозяина, въ почтительномъ отъ него разстояніи, на кончикѣ легкаго плетенаго стула, сидѣлъ, поджавши подъ себя ноги, худенькій, маленькій человѣкъ съ сережкой въ правомъ ухѣ, съ клочками совершенно сѣдыхъ волосъ на вискахъ и затылкѣ, съ старымъ, сморщеннымъ, красноватымъ лицемъ, окаймленнимъ сѣрою небритою бородою, съ какимъ то запуганнымъ, подобострастнымъ выраженіемъ во всей физіономіи. Онъ сидѣлъ выпрямившись, придерживаясь руками за стулъ, какъ будто бы вдругъ соскочить собирался; остроконечная голова его безпрестанно ворочалась, на губахъ мелькала какая-то печальная, вынужденная улыбка, — маленькіе глаза слезились, моргали и почтительно смотрѣли то за халатъ Петра Петровича, то на его туфли и дымящуюся трубку. На немъ былъ однобортный, сѣрый нанковый казакинъ на глухо застегнутый, въ одной его петлѣ болталась полинялая Владимірская ленточка, шея была обмотана такимъ большимъ, чернымъ шелковымъ, порыжѣлымъ платкомъ, что въ него уходила половина подбородка и вся голова ворочалась точно въ лошадиномъ хомутѣ, казалось, она могла смотря по надобности или вся спрятаться въ галстухъ, или выглянуть оттуда на свѣтъ Божій. Узенькіе, одинаковаго цвѣта съ сертукомъ, брюки поднялись и сморщились на колѣнахъ. Въ дверяхъ, съ серебрянымъ подносомъ подъ мышкой, въ какомъ-то безобразномъ, желтомъ, засаленномъ фракѣ, съ грязными нитяными перчатками на рукахъ, съ жирнымъ, лоснящимся лицемъ, тупо уставивъ безжизненные глаза на барина, стоялъ одинъ изъ членовъ его огромной прислуги.

Молчаніе долго не нарушалось. Петръ Петровичъ зѣвалъ, хрипѣлъ, смотрѣлъ въ даль, лѣниво тянулъ изъ трубки, лѣниво прихлебывалъ чай изъ стакана.

Человѣкъ въ казакинѣ ворочалъ голову и моргалъ глазами.

Лакей въ дверяхъ стоялъ вытянувшись въ струнку и внимательно слѣдилъ за каждымъ барскимъ глоткомъ и движеніемъ.

Прошло съ четверть часа. Петръ Петровичъ повернулъ голову и вытянулъ правую руку. Подскочившій лакей взялъ чубукъ, поставилъ стаканъ на подносъ, остановился было снова въ дверяхъ, но по вторичному движенію барской брови поспѣшно удалился. Господинъ въ казакинѣ, приложилъ руку ко рту, отвернулся въ сторону и тихонько кашлянулъ. Петръ Петровичъ громко высморкался, потянулся и продолжительно зѣвнулъ.

— Ну что, Серга Матвѣичъ, какъ живется, что въ мірѣ новаго дѣлается, сказывай, повелительно произнесъ онъ обращаясь къ гостю и величаво запахиваясь полами халата.

Господинъ въ казакинѣ вторично кашлянулъ. Его звали Сергѣемъ, но Колотырниковъ въ шутку называлъ его не иначе какъ Сергой Матвѣичемъ.

— Что новаго, ваше превосходительство, отвѣтилъ онъ тоненькимъ, дребезжащимъ голосомъ, такъ какъ будто кто выкалачивалъ изъ него звуки, — поучительнаго, стоющаго вашего благосклоннаго вниманія ничего нѣтъ, все мелочь одна, пустота!.. У Ивана Семеныча лошадь украли, сѣрую лошадь, хорошую, въ пристяжкѣ ходила, прошедшей зимой онъ сто серебра за нее далъ, а теперь, что будешь дѣлать, украли, на все воля Господня… цыгане украли.

— Цыгане! неопредѣленно повторилъ генералъ.

— Такъ точно-съ, цыгане, ваше превосходительство, воры они большіе. У Татьяны Андревны мальчишка родился; полагать надо, вашу честь крестить будутъ звать.

— Крестить?

— Крестить, ваше превосходительство, думать такъ надо… потому, былъ я этто у нихъ какъ молитву давали, въ вашу честь Петромъ назвали, — хорошо бы, говорятъ, еслибъ его превосходительство не отказалъ въ счастіи воспріемникомъ быть.

— Какъ же отказать, въ христіанской обязанности никогда не откажу, — грѣхъ! Пусть просятъ! возразилъ Петръ Петровичъ и самодовольно улыбнулся. Что въ уѣздѣ про меня говорятъ? вопросительно добавилъ онъ.

Сергѣй Матвѣичъ нѣсколько замялся.

— Какъ доложить, ваше превосходительство, непристойнаго чего и злой языкъ про вашу честь не осмѣлится выговорить, во всемъ какъ есть добродѣтель одна, страны украшеніе!.. Ихъ превосходительство говорятъ человѣкъ высокій, недосягаемый, неприступный, орелъ!

Петръ Петровичъ принужденно засмѣялся.

— Вздоръ, произнесъ онъ, нѣсколько нахмуривъ брови, орелъ! Неприступный! Я всякому готовъ протянуть руку, помочь, посовѣтовать, мнѣ все равно — бѣденъ-ли, богатъ-ли, кто уважаетъ меня, того и я уважаю; какъ неприступный! вотъ ты со мной сидишь, разговариваешь какъ съ ровнымъ.

Сергѣй Матвѣичъ чуть было не вскочилъ, во взглядѣ его выразилось нѣкоторое безпокойство.

— И я покровительствую тебѣ, люблю тебя, продолжалъ Петръ Петровичъ, мнѣ все равно, что ты нищій, или регистраторъ въ отставкѣ, я на это плевать хотѣлъ… Вздумается — озолочу, нѣтъ — вонъ выгоню, могу выгнать, я хозяинъ здѣсь, добавилъ онъ довольно рѣзко.

Сергѣй Матвѣичъ вздрогнулъ и вторично чуть было не вскочилъ со стула.

— Неприступный, орелъ, орелъ!.. повторялъ Петръ Петровичъ, какъ будто въ негодованіи, но въ дѣйствительности очень довольный этимъ сравненіемъ; вздоръ, совершенный вздоръ. А ты что отвѣтилъ, а? спросилъ онъ.

Гость снова замялся и заморгалъ глазами,

— Что про благодѣтеля отвѣтить, ваше превосходительство, помощникъ и покровитель бысть!.. И въ рай, и въ муку всюду за благодѣтеля пойду! Онъ утеръ кулакомъ выкатившуюся слезу.

Петръ Петровичъ вопросительно взглянулъ на него.

— О чемъ ты плачешь? спросилъ онъ съ нѣкоторымъ участіемъ.

— Виноватъ, ваше превосходительство, вспомнилось…

— Что вспомнилось?.. Развѣ недоволенъ чѣмъ?

Гость горько улыбнулся.

— Чѣмъ я могу недовольнымъ быть… Во снѣ такого житья не видалъ… не стою его.

— Ну!

— Виноватъ, ваше превосходительство, вспомнилось. Вашей милости въ могилѣ не забуду.

Петръ Петровичъ нахмурилъ брови.

— Серга Матвѣичъ, говори толкомъ, я не люблю этого, довольно грозно произнесъ онъ.

Старикъ повернулся на стулѣ.

— Люди, ваше превосходительство, люди, съ трудомъ выговорилъ онъ, стараясь придать голосу своему твердость; сами изволите знать, отцу трудно… Отецъ все же… а людей злость беретъ… зависть… сплетни распускаютъ… всякое невинное дѣло опозорятъ! глухо докончилъ онъ.

Петръ Петровичъ поднялъ голову и выпрямился.

— Какія сплетни? Какое невинное дѣло? спросилъ онъ, стараясь казаться хладнокровнѣе.

— Помилосердуйте ваше превосходительство, я ни въ чемъ… вспомнилось только, Аринушка, ваше превосходительство! съ трудомъ выговорилъ Сергѣй Матвѣичъ и глаза его вдругъ наполнились слезами.

— Что Аринушка?

— Аринушка, ваше превосходительство! повторилъ гость и заплакалъ.

Петръ Петровичъ нетерпѣливо пожалъ плечами.

— Послушай, Сергѣй Матвѣичъ, если хочешь говорить, не рюмь, я этихъ бабьихъ слезъ терпѣть не ногу!.. Ну!..

Старикъ быстро утеръ глаза.

— Простите, ваше превосходительство, помилосердуйте, чувство такое, дурацкое, прошепталъ онъ и опустилъ голову — Ну что, Аринушка?

Сергѣй Матвѣичъ какъ бы опомнился и тяжело вздохнулъ.

— Ничего, ваше превосходительство, сами изволите знать, продолжалъ онъ, стараясь быть по возможности твердымъ, дѣвушка она ничтожная, грязь сущая, сирота, а все же воспитана богобоязненно… сидитъ въ своей горенкѣ никого не видитъ, никого не трогаетъ, въ одиночествѣ все… ваше превосходительство намедни добрымъ словомъ ее пожаловали, дали ручку поцѣловать, по головкѣ погладили, какъ ребенка похвалили то-есть, а отцовское сердце и радуется, отцу любо! — Онъ остановился.

— Ну!

— Людямъ злость, людьми бѣсъ руководитъ, все нечистымъ показываетъ… Ты, говорятъ, такой-сякой развратникъ старый, дочь выростилъ, продаешь теперь, на продажу выростилъ! заключилъ онъ почти шопотомъ, трясясь какъ въ лихорадкѣ.

Колотырниковъ вытаращилъ глаза, губы его посинѣли и судорожно вытянулись, руки тряслись.

— Кому продаешь? спросилъ онъ сдержаннымъ, дрожащимъ голосомъ.

— Стало быть, вашему превосходительству продаю, едва слышно прошепталъ Сергѣй Матвѣичъ и, казалось, самъ испугался словъ своихъ, по крайней мѣрѣ тихонько всталъ со стула, отошелъ въ сторону, взялъ картузъ, облокотился о колонну и съ какимъ-то трепетнымъ вниманіемъ смотрѣлъ на Петра Петровича.

Послѣдній нѣсколько поблѣднѣлъ, глаза его сверкали, волосы на головѣ торчали, минуты двѣ-три онъ не могъ двинуться съ мѣста, наконецъ всталъ, очень близко подошелъ къ гостю и судорожно стиснулъ его руку.

— Кто говорилъ, кто, назови мнѣ этого подлеца! Назови! Я знать хочу, грозно требовалъ онъ, стараясь говорить ты же, отчего голосъ его выходилъ какимъ-то шипящимъ.

Бѣдный Сергѣй Матвѣичъ окончательно струсилъ.

— Смилуйтесь, ваше превосходительство, смилуйтесь, дѣвчонка глупая, ничтожная, вниманія не стоитъ… смилуйтесь, ваше превосходительство… твердилъ онъ, трясясь всѣмъ тѣломъ.

— Дуракъ! крикнулъ Петръ Петровичъ, смиловаться! дочь порочатъ… Торгуютъ именемъ честной дѣвушки… Меня негодяемъ оглашаютъ, меня, дожившаго до сѣдыхъ волосъ, заслужившаго вездѣ уваженіе; и вдругъ здѣсь въ этой грязи, въ трущобѣ, какая нибудь мелюзга, гадина, осмѣливается распускать гнусную сплетню, выводить подлую ложь, чернить, позорить мое безпорочное, ничѣмъ не запятнанное имя… Что я такое, дрянь, чиновничишка изъ приказа, свистунъ, семинаристъ?.. Онъ остановился и перевелъ духъ. Я ихъ раздавить могу! Я ихъ научу завидовать, я имъ покажу что я значу я… я!.. Какой ты отецъ, дуракъ, пошлый дуракъ! заключилъ онъ, отнявъ свою руку, и сдѣлалъ нѣсколько шаговъ по террасѣ.

Сергѣй Матвѣичъ готовъ былъ провалиться сквозь землю, онъ стоялъ блѣдный какъ смерть и шевелилъ губами.

Петръ Петровичъ снова остановился противъ него.

— Что ты сказалъ этимъ негодяямъ, продолжалъ онъ, заглушая одни слова другими, что сказалъ, что?.. Какъ оправдалъ меня?.. дочь свою?.. вѣдь ты зналъ что это ложь, клевета, мерзость!..

— Виноватъ, ваше превосходительство, зналъ, все зналъ! плачевнымъ, дрожащимъ голосомъ пробормоталъ Сергѣй Матвѣичъ.

— Старый дуракъ! снова крикнулъ Петръ Петровичъ, пожалъ плечами, плюнулъ, хотѣлъ еще что-то сказать, но только нетерпѣливо махнулъ рукой и вышелъ изъ комнаты.

Сергѣй Матвѣичь тотчасъ воспользовался его отсутствіемъ, шмыгнулъ съ лѣсницы, задѣлъ ногою за горшокъ съ цвѣтами, уронилъ его и почти бѣгомъ отправился во-свояси.

Колотырниковъ долго не могъ успокоиться, все лице его судорожно подергивалось, онъ выслалъ торчащихъ у дверей лакеевъ, прогналъ камердинера, подошедшаго къ нему съ какимъ-то вопросомъ, выпилъ нѣсколько стакановъ воды и долго ходилъ взадъ и впередъ по залѣ, кабинету и гостиной. Голова его была опущена внизъ, брови нахмурились, уста что-то бормотали, порой онъ останавливался, теръ руками лобъ, ерошилъ волосы.

— Подлость… зависть проклятая, зависть, повторялъ онъ самъ съ собою; какъ наказать?.. какъ?.. обругать?.. мало!.. какъ молчать заставить, доказать свою волю?.. озолочу, облагодѣтельствую, пусть трещатъ, трещите проклятые, мое добро, что хочу то и дѣлаю, сожгу, если нужно; свинью на диванъ посажу и той поклонитесь, болтуны, языки мерзкіе, меня на свой ладъ передѣлать, испугать хотите; замолчите, подавитесь!.. Всѣмъ надѣлю, замужъ выдамъ!.. Онъ вдругъ остановился какъ вкопанный. Что жъ скажутъ?.. скажутъ, любовницей была, потому и надѣлилъ… Черти! вамъ нужно ротъ замазать, чтобъ пикнуть никто не смѣлъ. Все равно? Зажму, зажму! продолжалъ онъ съ разстановкой, какъ бы что обдумывалъ; кто мѣшаетъ, никто, что отецъ!.. отецъ вздоръ, я царь самъ себѣ, царь своей воли!

Онъ прошелся еще разъ взадъ и впередъ по комнатамъ. — Что взяли? Что? произнесъ онъ торжественно и вдругъ засмѣялся, только лице его было менѣе угрюмо, оно даже какъ-то ядовито улыбалось, казалось онъ на что-то рѣшился, мысленно побѣдилъ этихъ мелкихъ завистниковъ, выдумалъ имъ наказаніе и заранѣе наслаждался его поражающимъ эффектомъ.

Во снѣ ему мерещилась какая-то дѣвушка, ласкаетъ она его, руки цѣлуетъ, благодѣтелемъ называетъ, а сосѣди помѣщики какъ шмели вьются около нея, ползаютъ передъ ней, сплетничаютъ, завидуютъ, выдаютъ другъ-друга, умоляютъ о помилованіи.

На другой день утромъ, какъ только проснулся Петръ Петровичъ, тотчасъ-же приказалъ позвать къ себѣ Сергѣя Матвѣевича. Послѣдній скоро явился. Лице его выражалополное безпокойство, брови двигались, глаза жалобно смотрѣли на генерала. Онъ было остановился въ дверяхъ, но получивъ приказаніе садиться, проворно опустился на стулъ.

Петръ Петровичъ долго ходилъ, съ озабоченнымъ видомъ, скрестивъ руки на груди, взадъ и впередъ по кабинету, какъ будто приготовлялся къ чему-то; Сергѣй Матвѣичъ ворочалъ въ хомутѣ голову и изъ подлобья посматривалъ то на него, то на двери; наконецъ первый остановился противъ послѣдняго.

— Серга Матвѣичъ! торжественно произнесъ онъ, отвѣчай мнѣ на мои вопросы, прямо, чистосердечно, безъ запинокъ, положа руку на сердце, такъ какъ бы ты исповѣдывался милосердому Богу, какъ бы говорилъ съ пастыремъ церкви.

Петръ Петровичъ въ важныхъ случаяхъ любилъ выражаться цвѣтисто.

— Во первыхъ, я знаю, что ты не осмѣлишься лгать мнѣ; но нѣтъ ли здѣсь какого недоразумѣнія… быть можетъ, ты не совсѣмъ понялъ то, что изводилъ сообщить вчера?

— Все понялъ, ваше превосходительство, нельзя не понять, а только не губите, ваше превосходительство, дѣло такое!.. тихо опустивъ голову, отвѣтилъ Сергѣй Матвѣичъ, привсталъ и низко поклонился.

— Молчи!.. и все было именно такъ, какъ ты вчера докладывалъ, т.. е. тебя попрекали, что ты продаешь родную дочь свою Аринушку мнѣ старому развратнику, генералъ-маіору въ отставкѣ, Петру Петровичу Колотырникову?

— Такъ точно, ваше превосходительство; но старому развратнику не говорили, кто осмѣлиться можетъ, а просто Петру Петровичу говорятъ…

— Кто именно упрекалъ тебя?

— Всѣ, ваше превосходительство, ей Богу всѣ; ты, говорятъ, чужой хлѣбъ ѣшь, мало тебѣ… дочерью торговать вздумалъ!.. Бубеницынъ тутъ былъ, Иванъ Аѳанасьичъ были; Анна Петровна съ дочкой, Константинъ Семеновичъ изъ водъ Залѣсія пріѣхавши были, тоже братецъ Константина Семеновича, Семенъ Семенычъ, всѣ были.

Петръ Петровичъ нахмурилъ брови и снова сдѣлалъ нѣсколько шаговъ по комнатѣ. Ты дворянинъ? вдругъ спросилъ онъ? вторично остановившись передъ гостемъ.

Послѣдній поднялъ голову. — Какъ знать изволите! Дворянинъ, отвѣтилъ онъ съ нѣкоторымъ удивленіемъ.

Петръ Петровичъ очень хорошо зналъ всю родословную Сергѣя Матвѣича и Богъ знаетъ почему вздумалъ объ ней распрашивать. — Въ гражданской службѣ служилъ? продолжалъ онъ, съ чиномъ губернскаго Секретаря въ отставку уволенъ, такъ?

— Такъ точно, ваше превосходительство, въ 37-мъ году уволенъ, въ уѣздномъ судѣ служилъ, и теперь тамъ товарищи есть, помнятъ меня.

— А жена дворянка была?

Сергѣй Матвѣичъ недоумѣвалъ и выпуча глаза смотрѣлъ на Колотырникова.

— Жена дворянка была? довольно строго повторилъ послѣдній.

— Духовнаго званія, ваше превосходительство, поспѣшно отвѣтилъ гость; отца Никиты дочка, что на Воздвиженскомъ погостѣ священникомъ былъ.

Петръ Петровичъ крякнулъ, сдѣлалъ нѣсколько шаговъ по комнатѣ, остановился, высморкался, опустился въ большое вольтеровское кресло и устремилъ глиза на гостя.

Послѣдній спряталъ свою голову въ галстукъ до самаго носа.

— Слушай, Серга Матвѣичъ, началъ хозяинъ какимъ то торжественнымъ офиціальнымъ тономъ: дожилъ я, братецъ, до сѣдыхъ волосъ, заслужилъ генеральскій чинъ и всегда во всемъ привыкъ исполнять одну свою волю; чужихъ совѣтовъ, чужаго участія терпѣть не могу; еслибъ мнѣ сказали: Петръ Петровичъ, обласкай, награди Сергу Матвѣича, я бы напротивъ обругалъ и выгналъ его; еслибъ мнѣ сказали, выгони Сергу Матвѣича, я бы пріютилъ его… понимаешь, я для примѣра говорю, таковъ мой характеръ; можетъ быть мнѣ было бы и жаль тебя, ничего не значитъ, я все таки обругалъ бы тебя и выгналъ; еслибъ сосѣди вздумали попрекать меня, что я ничего не дѣлаю для твоей дочери, я бы никогда ничего и не сдѣлалъ ей, этимъ попрекомъ они вынудили бы меня поступить даже противъ моего желанія; случилось на оборотъ — ваше счастье!.. дуракамъ стало завидно, что старикъ сказалъ ласковое слово дѣвушкѣ; они вздумали очернить, замарать ее, сдѣлать подлецомъ отца, а я заставлю ихъ кланяться этой дѣвушкѣ, ползать передъ ней, цѣловать ея руки, завидовать ей вполнѣ. Онъ на минуту остановился и взглянулъ на гостя: послѣдній сидѣлъ неподвижно, опустивъ голову и уставивъ глаза въ полъ. Можетъ быть эта рѣшительность глупа, нелѣпа! Все равно, она моя! Что для другихъ черно — будетъ для меня бѣлымъ, понимаешь?.. Скажи твоей Аринушкѣ, чтобъ къ свадьбѣ готовилась, я женюсь на ней! докончилъ Петръ Петровичъ съ полною увѣренностью, совершенно хладнокровно, какъ будто приказывалъ купить какую-нибудь рублевую вещь для домашняго обихода.

Сергѣй Матвѣичъ поднялъ голову, въ недоумѣніи взглянулъ на хозяина, заморгалъ глазами, привсталъ, низко поклонился и, дрожащимъ голосомъ произнесъ:

— Какъ вашему благоденствію угодно, за все будемъ вѣчно Бога молить; извѣстно, за мужемъ все лучше, заступа есть; чиновникъ тутъ въ судѣ служитъ, добрый человѣкъ, не пьющій, только что жалованье ничтожное получаетъ, всего четыре рубля въ мѣсяцъ.

— Какой чиновникъ, что ты вздоръ бредишь; я тебѣ говорю: скажи Аринушкѣ чтобъ къ свадьбѣ готовилась, я женюсь на ней! твердымъ, рѣшительнымъ голосомъ повторилъ Петръ Петровичъ.

Сергѣй Матвѣичъ разинулъ ротъ, точно услышалъ что-то совершенно чудное, положительно невозможное.

— Ошалѣлъ, ваше превосходительство, не пойму, — отвѣчалъ онъ такимъ тономъ, какъ-будто просилъ о помилованіи.

Петръ Петровичъ нетерпѣливо повернулся на креслѣ. Какъ не пойму! Я тебѣ говорю, что я, понимаешь, я — онъ ткнулъ себя пальцемъ въ грудь — я — Петръ Петровичъ Колотырниковъ, генералъ-маіоръ въ отставкѣ, владѣтель села Петровокъ, женюсь на твоей родной дочери Аринѣ. Ну, понятно? чуть не по складамъ повторилъ онъ.

— Понятно, ваше превосходительство, отвѣтилъ Сергѣй Матвѣичъ, не спуская глазъ съ хозяина и, вдругъ замѣтивъ на его лицѣ улыбку, разразился тонкимъ, дребезжащимъ смѣхомъ.

Колотырниковъ нахмурилъ брови.

— Смѣяться нечему; глупо смѣяться; я тебѣ говорю безъ смѣха; ты отецъ, потому и говорю, а то и безъ тебя сдѣлаю! довольно строго замѣтилъ онъ.

Сергѣи Матвѣичъ принялъ серьезную мину. Онъ, кажется, ничего не сознавалъ, ничего не помнилъ и только чувствовалъ, что съ нимъ творится что-то совершенно необыкновенное.

— Виноватъ, ваше превосходительсто, виноватъ, осмѣлился, смѣшное очень расказать изволили.

— Какъ смѣшное? Дуракъ ты, что-ли, я на твоей дочери жениться хочу, крикнулъ хозяинъ.

Гость вздрогнулъ.

— Ваше превосходительство, ваше превосходительство, твердилъ онъ, дрожа всѣмъ тѣломъ, не губите, помилосердуйте; какая дочь, дѣвчонка… дрянь… дѣвчонка просто; ей пригрезилось, вотъ она съ ума и сошла; она на тронъ полѣзетъ, съ дуру королевой вздумаетъ быть. Я не виноватъ, ей Богу не виноватъ, плюньте вы на нее, ваше превосходительство отца не губите! тихо добавилъ онъ, со слезами на глазахъ.

На лицѣ Петра Петровича выразилась досада, онъ готовъ былъ не на шутку разсердиться, однако преодолѣлъ себя, улыбнулся, подвинулся ближе къ Сергѣю Матвѣичу и взялъ его за руку.

— Перестань ревѣть, не объ чемъ; радоваться долженъ: Я тебѣ сказываю, что женюсь на твоей дочери, на зло всѣмъ этимъ дуракамъ, которые осмѣлились чернить ее, завидовать ей, понимаешь? Я хочу этого, а если я чего хочу, если разъ что забралъ себѣ въ голову, ты вѣдь знаешь меня, стало быть и говорирь нечего. Поди, всѣмъ объяви, что твоя дочь моя невѣста. Въ колокола звони! Я воображаю, какъ они рты разинутъ. Онъ захохоталъ и выпустилъ руку Сергѣя Матвѣича.

Послѣдній рѣшительно не зналъ, что отвѣчать, что дѣлать; онъ готовъ былъ и плакать, и смѣяться. Голова его кружилась, въ ушахъ звенѣло, глаза тупо смотрѣли на все окружающее, губы что-то бормотали.

Зато Петръ Петровичъ былъ повидимому совершенно доволенъ пораженіемъ своего гостя; въ этомъ пораженіи онъ видѣлъ свое величіе, свое право казнить и миловать, свою неизрѣченную милость, свой капризъ, свою ничѣмъ не стѣснимую барскую волю. Онъ продолжалъ сидѣть молча, вытянувъ ноги, опрокинувъ назадъ голову и торжествующими, улыбающимися глазами смотрѣлъ на Сергѣя Матвѣича, точно говорилъ ему: вотъ чего я достигъ; могу тебя въ тряпку растереть, могу озолотить, въ люди вывести.

Послѣдній нѣсколько минутъ оставался неподвиженъ какъ будто всѣ члены его отказались дѣйствовать; но вдругъ опомнился, взялъ себя за голову, зарыдалъ какъ сумасшедшій и повалился въ ноги Колотырникову.

II.

А между тѣмъ на концѣ барской усадьбы, недалеко отъ вновь выстроенной каменной церкви, на крыльцѣ маленькаго деревяннаго домика, очень похожаго на простую избу, сидѣла, подперевъ обѣими руками голову и устремивъ глаза въ даль, дѣвушка лѣтъ 20-ти, та самая Аринушка, которой судьба такъ неожиданно и самовластно рѣшалась въ кабинетѣ Петра Петровича. Смуглое, матовое лице ея, отличалось южнымъ типическимъ оттѣнкомъ и походило на лице цыганки; щеки не блестѣли румянцемъ, а были совершенно блѣдны; физіономія выражала теплую, задушевную, глубокую думу, горячее воспріимчивое сердце. Во всей фигурѣ дѣвушки, въ каждой складкѣ ея платья, въ обнаженныхъ загорѣлыхъ рукахъ, въ небрежно зачесанныхъ, черныхъ какъ смоль, волосахъ, въ желтомъ блѣдномъ цвѣтѣ лица проглядывало что-то рѣзкое, оригинальное, полудикое, совершенно отличное отъ другихъ женщинъ. Она походила на непроницаемую теплую ночь, на такую ночь, въ которую только человѣкъ привычный ступаетъ прямо, не боясь оступиться. При внимательномъ взглядѣ на эту дѣвушку такъ и хотѣлось изучить, разгадать ее какъ что-то рѣдкое, своеобразное, не подходящее подъ обыкновенный уровень. Въ каждомъ человѣкѣ есть своя особенность, свое нѣчто отличное; но здѣсь эта особенность кидалась въ глаза, ложилась широкою кистью. Большіе голубоватые бѣлки черныхъ глазъ Аринушки рѣзко отдѣлялись отъ смуглаго лица и жгуче, пристально, какъ-то пытливо глядѣли изъ подъ тонкихъ бровей, большой лобъ замѣтно выдался впередъ; въ складѣ губъ было что-то и насмѣшливое, и печальное. Вообще трудно было сказать, хороша или дурна она, до такой степени было подвижно и измѣнчиво лице ея. Иногда всѣ любовались ею, находили ее красавицей, а иногда Богъ ее знаетъ, та да не та совсѣмъ; и глаза смотрятъ вяло, и носъ изъ прямаго да правильнаго широкимъ сдѣлается, и губы сожмутся и какъ-то непріятно вытянутся. Зато каждое движеніе Аринушки выражалось до такой степени правильно, симпатично, впечатлительно, что заражало собою каждаго даже совершенно посторонняго человѣка; она смѣялась такимъ звучнымъ, веселымъ, живымъ смѣхомъ, что нельзя было вмѣстѣ съ ней не смѣяться; она плакала и горевала такъ искренно, такъ больно, что даже дѣти, глядя на нее въ такую минуту, переставали играть, со страхомъ и сожалѣніемъ смотрѣли на нее, точно хотѣли раздѣлить ея слезы.

Одѣвалась Аринушка очень бѣдно. Кромѣ простаго чернаго платья другихъ не знала; на головѣ носила, въ видѣ косынки, красный шелковый платокъ, а иногда, когда была въ духѣ, закладывала за уши пучьки васильковъ да незабудокъ.

По характеру Аринушка, еще болѣе чѣмъ по наружности, рѣзко отличалась отъ другихъ женщинъ; по крайней мѣрѣ въ ней не было этихъ мелочныхъ оттѣнковъ женской натуры. Она нетолько не любила наряжаться, но даже непонимала этого удовольствія, никогда не мечтала о немъ; не знала, что значитъ искусно, кокетливо причесать волосы, надѣть какую-нибудь вещь такъ, чтобъ она въ глаза бросилась. Случалось, что кто-нибудь изъ сосѣдей, сжалившись надъ бѣдной дѣвушкой, дарилъ ей какіе-нибудь старенькіе обноски, она тотчасъ ихъ рѣзала, кроила, передѣлывала на свой ладъ, иногда шила изъ нихъ что-нибудь совершенно ненужное или отдавала нищимъ, еще болѣе бѣднымъ, чѣмъ была сама. Держала она себя просто, всегда одинаково; казалось, для нея не существовало никакого между людьми различія; она не знала ни высшихъ, ни низшихъ ни бѣдныхъ, ни богатыхъ. На мущинъ смотрѣла прямо, открыто, никому не старалась нравиться, незадумывалась о будущемъ замужествѣ; въ зимніе крещенскіе вечера не гадала о суженомъ-ряженомъ. Правда, быть можетъ, это происходило отъ замкнутости и уединенности той сферы, въ которой росла Аринушка. Будучи малымъ ребенкомъ она лишилась матери, выросла на волѣ какъ Богъ велѣлъ, безъ мамушекъ и нянюшекъ; никто не училъ, не наставлялъ ее какъ жить, думать и дѣйствовать, чего остерегаться, какъ держать себя въ томъ или другомъ случаѣ: она заняла отъ людей только то, что видѣла вокругъ себя, а видѣла очень мало; съ мужиками да бабами не водилась потому, что была дворянскаго рода; вниманія господъ сосѣдей не удостоилась потому, что была слишкомъ бѣдна и ничтожна. Ее выростила и воспитала природа, а постоянное уединеніе пріучило думать, углубляться въ самую себя, рѣшать всѣ жизненные вопросы своимъ здравымъ, чистымъ умомъ да теплымъ сердцемъ. Окружающій міръ представлялся ей эфектной, заманчивой, театральной декораціей: она смотрѣла на него, даже любовалась имъ издалека, но не завидовала этому міру, отнюдь не думала о возможности войти въ него. Ни горя, ни заботъ не знала Аринушка; она такъ сроднилась со всевозможными лишеніями, такъ привыкла къ своей бѣдности, что даже любила ее, смотрѣла на нее какъ, на что-то родное, близкое. Она была всегда весела, а если огорчалась когда, то вещами самыми пустыми, нестоющими никакого вниманія; беззаботно бѣгала по полямъ, беззаботно пѣла, сидя на крыльцѣ своего дома, всегда рѣзвилась, прыгала какъ малый ребенокъ. Работы она почти никакой не знала да и работать было нечего; все удовольствіе ея заключалось въ какихъ-нибудь цвѣтахъ, посѣянныхъ въ огородѣ, хорошей погодѣ, въ жгучемъ солнцѣ, въ живой, лихорадочной прогулкѣ по окрестностямъ. Она уходила то въ лѣсъ, то въ поле, путалась въ высокой ржѣ, въ густомъ кустарникѣ, карабкалась по крутизнамъ, по каменьяхъ, веселилась сама съ собою, не имѣла ни подругъ, ни знакомыхъ, любила только отца и любила такъ нѣжно, такъ сильно, что бѣдный старикъ иногда терялся и не зналъ, какъ отвѣчать на ласки дочери.

Отецъ Аринушки, Сергѣй Матвѣичъ Крупкинъ, честный, запуганный жизнью бѣднякъ, лѣтъ десять тому назадъ сильно пострадалъ на службѣ, безъ прошенія былъ уволенъ въ отставку и лишился послѣдняго куска хлѣба. Чтобъ не умереть съ голоду, бѣдный старикъ принялся было за ремесло: сталъ клеить какія-то коробочки, но и ремесло не посчастливилось ему — главами ослабъ. Отправился онъ съ дочерью въ уѣздъ по мытарству, искать у помѣщиковъ какого-нибудь мѣста, но ничего не нашелъ; всякій, посмотрѣвъ на аттестатъ Сергѣя Матвѣича, на его красное небритое лице, оборванное платье, только подозрительно улыбался, качалъ головой, давалъ гривенникъ денегъ и отъ мѣста отказывалъ. Что было дѣлать, куда дѣться, какъ прокормить ребенка? Взглянетъ бывало на него Сергѣй Матвѣичъ, да такъ слезами и зальется, а Аринушка, какъ ни въ чемъ не бывало, скачетъ, прыгаетъ, пѣсни поетъ, да развѣ иногда хлѣбца попроситъ. Пріютился Крупкинъ у простаго мужика въ деревнѣ, хлѣбалъ съ нимъ изъ одной плошки, спалъ на печи подъ рогожей, бороду отростилъ, какъ вдругъ вышло на него благословеніе Божіе. По уѣзду разнесся слухъ, что прибылъ въ свое имѣніе какой-то новый, небывалый здѣсь помѣщикъ, Петръ Петровичъ Колотырниковъ, что творитъ онъ чудеса, сыплетъ золото, надѣляетъ бѣдныхъ. Сергѣй Матвѣичъ настрочилъ какую-то бумагу, взялъ дочь, обмылъ, причесалъ ее, самъ обчистился, перекинулъ черезъ плечо катомку, отравился въ Петровки и бросился въ ноги къ ея владѣльцу. Съ тѣхъ поръ участь Крупкина была рѣшена, положеніе его вдругъ улучшилось. Неприступный Петръ Петровичъ принялъ въ немъ участіе, погладилъ Аринушку, далъ нѣсколько рублей денегъ, отвелъ для жительства флигелекъ въ концѣ своей усадьбы, а впослѣдствіи, когда бѣднякъ своею запуганностію, своимъ страхомъ и трепетомъ окончательно полюбился его превосходительству, послѣдній даже назначилъ ему хотя небольшее, но постоянное годовое содержаніе. Сергѣй Матвѣичъ блаженствовалъ, считалъ себя совершенно счастливымъ и не зналъ какъ молиться за своего благодѣтеля.

Особенной какой-нибудь обязанности не было возложено на Крупкина. Петръ Петровичъ всегда говорилъ ему: я тебя не для должности держу, мнѣ твоей работы не надо; такая воля моя, потому что ты покорный и преданный человѣкъ, добро чувствуешь, потому и держу; хочешь, въ церкви свѣчи ставь, за порядкомъ смотри, псалтырь читай… это твое доброе дѣло, а заставлять не стану. Иногда только Колотырниковъ посылалъ Сергѣя Матвѣича къ нѣкоторымъ помѣщикамъ, посылалъ въ такихъ случаяхъ, когда самому ѣхать не хотѣлось, а послать лакея казалось неловкимъ. Пользуясь такимъ назначеніемъ, Крупкинъ успѣлъ заслужить особенное благорасположеніе большинства сосѣдей; только немногіе изъ нихъ, преимущественно люди завистливые, осмѣливались составлять оппозицію, косились на него, взводили небылицы, называли сплетникомъ, упрекали чужимъ кускомъ хлѣба, дочерью и прочимъ. Такъ жилъ Сергѣй Матвѣичъ тихо, мирно, безпечно, словно въ награду за свои прежнія страданія; любовался дочерью, радовался, слушая ея пѣсни, ея смѣхъ беззаботный и, казалось, не сознавалъ лучшей жизни или по крайней мѣрѣ смотрѣлъ на нее, какъ на что-то чудное, недосягаемое, — такъ пожалуй, какъ человѣкъ смотритъ на солнце.

Аринушка все сидѣла на крыльцѣ; она давно перестала думать, шалила, щурила глаза, смотрѣла на небо; физіономія ея весело улыбалась, глаза свѣтились радостью, косынка съ головы свалилась, волосы растрепались и длинными космами падали на грудь и плечи.

У ногъ ея вертѣлась и махала хвостомъ большая дворовая собака.

— Гдѣ ты была Жучка, гдѣ? Съ папенькой ходила, говорила Аринушка, одною рукою трепля собаку, а другою грозя ей — тебя не пустили туда, ты грязная, ай какая грязная, грязная, скверная! Она вздохнула и шутя, какъ бы съ сожалѣніемъ, головой покачала. Туда намъ нельзя ходить, не велѣно; тамъ господа, большіе господа, богатые, продолжала она шутливымъ тономъ — кланяясь передъ собакой — знаешь, тамъ старикъ живетъ, сердитый, строгій такой; помнишь, здѣсь проходилъ, помнишь? а ты залаяла на него. Какъ ты смѣла, а? Стыдно Жучка, стыдно, на него нельзя лаять, ты за меня заступилась, думала онъ обидитъ меня, онъ не обидитъ, онъ намъ хлѣбъ даетъ, все даетъ! Ты Жучка не смѣй лаять, не смѣй, будешь лаять — тебя высѣкутъ, больно высѣкутъ, убить велятъ, а я плакать буду, горько плакать! добавила она съ сожалѣніемъ и въ самомъ дѣлѣ чуть не заплакала, по крайней мѣрѣ глаза ея на минуту сдѣлались влажными. Потомъ она проворно вскочила, спрыгнула съ крыльца, нагнулась къ кусту махроваго шиповника и принялась обрывать его. Собака расположилась на солнцѣ и сонными подслѣповатыми глазами глядѣла на госпожу свою.

Прошло нѣсколько минутъ. Аринушка все въ кустѣ рылась; густая зелень совершенно скрывала ее и вдругъ она выпрямилась, залилась звучнымъ веселымъ смѣхомъ, такъ что даже Жучка встрепенулась и хвостомъ замахала.

Голова Аринушки вся была усѣяна цвѣтами шиповника.

— Хорошо, Жучка, хорошо? твердила она съ какимъ-то совершенно дѣтскимъ восторгомъ, разставляя руки и любуясь сама собой — чудо какъ хорошо! Чудо! повторила она, принимая важную позу; потомъ вскочила на скамью, стоявшую передъ домомъ, и приставила въ видѣ зонтика ладонь ко лбу.

— Папенька идетъ, папенька! Жучка встрѣчай! Папенька! произнесла она радостно, прыгнула на крыльцо и, придерживая рукою цвѣты на головѣ, вбѣжала во внутрь дома.

Сергѣй Матвѣичъ противъ обыкновенія шелъ очень скоро, мѣстами даже бѣжалъ; онъ весь запыхался, лице его было совершенно красное, волосы на головѣ слиплись, глаза смотрѣли дико. Дойдя до дома онъ на минуту остановился, засмѣялся самъ съ собою, перевелъ духъ, отеръ руками лобъ, проворно вбѣжалъ на крыльцо и на порогѣ встрѣтился съ дочерью. Войдя въ комнату онъ почти упалъ на скамью, ничего не могъ говорить, тяжело дышалъ и выпуча глаза, съ какой то двусмысленной улыбкой, смотрѣлъ на Аринушку.

Прошло нѣсколько минутъ, никто не рѣшился заговорить. Дочь съ удивленіемъ смотрѣла на отца; цвѣты съ головы ея свалились. Сергѣй Матвѣичъ не могъ выговорить ни слова.

— Папенька! произнесла наконецъ первая въ недоумѣніи и весело улыбнулась.

Старикъ привскочилъ на скамью, захохоталъ какъ сумасшедшій, потомъ вдругъ зарыдалъ и повалился ей въ ноги.

— Аринушка! матушка, царица, золото, счастье, счастье! шепталъ онъ, заглушая слова свои то смѣхомъ, то плачемъ и цѣлуя ноги дочери; сонъ это, одурѣлъ… радость… Не вѣрю ничему, не вѣрю!

Физіономія Аринушки вдругъ измѣнилась, улыбка пропала, волосы растрепались, безъ того блѣдное лице поблѣднѣло еще болѣе; она неподвижными, сверкающими глазами глядѣла на отца и силилась оттащить, успокоить его.

— Папенька! говорила она, усаживая старика на лавку и цѣлуя его голову, говори, Христа ради, опомнись, что случилось? Какая радость? Какое счастье?

Сергѣй Матвѣичъ перевелъ духъ.

— Цыганка правду сказала, правду!.. говорилъ онъ, стараясь придать своему голосу возможное спокойствіе — ты богачиха, Аринушка, ты барыня, генеральша, королева! Петровка твоя, все твое, садъ, домъ, крестьяне, все, все!.. Я твой, я твой… повторилъ онъ, замоталъ головой, закрылъ лице руками и глухо засмѣялся.

Аринушка попятилась назадъ; всѣ члены ея дрожали; физіономія какъ то судорожно двигалась, глаза такъ смотрѣли на Сергѣя Матвѣича, какъ-будто хотѣли на-сквозь проникнуть его душу, заглянуть, что за чепуха въ ней происходитъ.

— Папенька! еле слышно прошептала она, очнись, Христа ради!

— Нѣтъ, не во снѣ — на яву, все на яву! продолжалъ отецъ. Господь вознесъ, наградилъ, возвеличилъ; вотъ этимъ мерзавцамъ, вотъ, вотъ! Онъ сдѣлалъ изъ пальцевъ правой руки какую-то фигуру и показалъ ею въ окно. Петръ Петровичъ женится на тебѣ, женится, женится! неистово крикнулъ онъ и всплеснулъ руками.

Аринушка остолбенѣла.

— Кто женится? Какъ женится?!.. какъ-то неопредѣленно, съ большимъ усиліемъ произнесла она.

— Благодѣтель, Петръ Петровичъ, на тебѣ женятся! снова повторилъ отецъ и вдругъ схватился за боковой карманъ и дрожащею рукою вытащилъ изъ него пачку ассигнацій.

— Вотъ, вотъ, говорилъ онъ, показывая ее дочери, смотри, смотри! Радуйся!.. приданое мое, все мое; а это, что знаете, сами сдѣлайте, на гостинцы, говоритъ, на гостинцы!.. Видала ли ты деньги такія, видала! Страшно, страшно! Онъ судорожно прижалъ пачку къ губамъ, нѣсколько разъ поцѣловалъ ее, потомъ принялся считать деньги.

Лице его покрылось пятнами; крупныя капли пота текли по немъ; глаза бѣгали — по мѣрѣ счета руки тряслись болѣе и болѣе.

Аринушка не могла стоять. Ноги у ней подкосились, въ глазахъ потемнѣло, она опустилась на лавку.

— Пятьсотъ рублей! вдругъ крикнулъ Сергѣй Матвѣичъ такъ громко, какъ не кричалъ отъ-роду.

Аринушка вздрогнула и открыла глава.

Въ комнату вошелъ Петръ Петровичъ.

Онъ остановился на порогѣ, лице его пріятно улыбалось, во всей физіономіи было что-то величественное, глаза блестѣли. Казалось, онъ пришелъ сюда затѣмъ, чтобъ еще разъ насладиться смущеніемъ бѣдныхъ людей, окончательно поразить своею неизрѣченною милостію, собственными глазами убѣдиться съ какимъ потрясающимъ эффектомъ радости приметъ невѣста его предложеніе, какъ, пожалуй, бросится ему въ ноги, назоветъ образцомъ человѣчества, обцѣлуетъ его старыя жилистыя руки.

— Богъ помочь!.. Гость нежданый, произнесъ онъ весело и сдѣлалъ три шага впередъ.

Сергѣй Матвѣичъ испугался, вскочилъ съ лавки; рука его судорожно сжала деньги, старалась засунуть ихъ въ карманъ. Онъ засуетился, бросился за стоявшимъ въ углу стуломъ, вытеръ его полою сертука и подставилъ гостю.

Аринушка съ трудомъ поднялась и облокотилась насталъ.

Глаза ее были опущены внизъ, на щекахъ горѣлъ никогда небывалый румянецъ, грудь высоко подымалась. Она была очень хороша въ эту минуту: на большихъ рѣсницахъ блестѣли двѣ слезы, лице было величаво спокойно, физіономія выражала какую-то робкую дѣтскую покорность; длинные черные волосы совершенно распустились, у правой щеки — въ нихъ торчалъ уцѣлѣвшій цвѣтокъ шиповника.

Колотырниковъ пристально глядѣлъ на нее.

— Смилуйтесь ваше превосходительство, смилуйтесь, твердилъ Сергѣй Матвѣичъ, увиваясь около гостя, опомниться не можетъ.

— Аринушка, благодѣтель здѣсь! Въ ноги, Аринушка, въ ноги!

Петръ Петровичъ строго взглянулъ на отца и подошелъ къ дочери.

— Вамъ извѣстно мое желаніе? спросилъ онъ любуясь смущеніемъ дѣвушки.

— Извѣстно!… очень тихо отвѣтила она. Я не повѣрила папенькѣ; я думала, онъ съ ума сошелъ.

Петръ Петровичъ самодовольно улыбнулся. — Отъ чего же? спросилъ онъ.

— Отъ того что нельзя повѣрить, что и сна такого присниться не можетъ.

— А теперь вѣрите?

— Должна вѣрить! Должна, по прежнему отвѣтила она и вдругъ зарыдала.

Петръ Петровичъ взялъ ее за руку. Полно-те, Аринушка, успокойтесь, произнесъ онъ съ видимымъ участіемъ, но въ душѣ очень довольный слезами дѣвушки: грѣшно, такая хорошенькая, очень хорошенькая. Развѣ не нравлюсь я вамъ? Я не старъ еще, право, не старъ; невѣстѣ стыдно плакать!

Аринушка проглотила слезы, подняла глаза и взглянула на Колотырникова.

Все дѣтское, ребяческое вдругъ изчезло въ ней. Въ эту минуту она была женщиной въ полномъ смыслѣ этого слова.

— Помилосердуйте, ваше превосходительство, произнесла она твердымъ, умоляющимъ голосомъ, мы вамъ обязаны жизнью, готовы умереть за васъ, приказывайте! Я раба ваша. Я бѣдная, ничтожная дѣвочка, сирота глупая, какая я жена — слово такое выговорить страшно!

Сергѣй Матвѣичъ хотѣлъ что-то сказать, но Петръ Петровичъ прервалъ его.

— Я хочу этого, Аринушка, слышите, хочу! Не ваша забота судить о томъ, каковы вы есть. Стало быть хороши, мнѣ нравитесь, если я жениться хочу, твердо произнесъ онъ.

Дѣвушка не знала, что говорить; она смотрѣла во всѣ глаза то на отца, то на Петра Петровича, какъ-будто спрашивая у нихъ, что съ ней дѣлается, не во снѣ ли она видитъ что-то такое страшное, необыкновенное. Сердце ея стучало, слова не шли съ языка, тяжелое прерывистое дыханіе захватывало грудь.

Сергѣй Матвѣичъ трясся, вертѣлъ головой и съ какимъ то благоговѣніемъ, смѣшаннымъ со страхомъ, поглядывалъ на Колотырникова.

Послѣдній опустился на стулъ, громко высморкался; упирая руками въ палку, уставилъ на нихъ подбородокъ и устремилъ на Аринушку свои маленькіе, сѣрые, улыбающіеся глаза.

— Вотъ что, Арина Сергѣевна, началъ онъ съ разстановкой, какъ-будто хотѣлъ придать каждому своему слову особый вѣсъ и значеніе, конечно, мое предложеніе, мое желаніе должно удивить, поразить васъ; все это въ порядкѣ вещей, иначе и быть неможетъ. По всѣмъ отношеніемъ, по лѣтамъ, по положенію мы были слишкомъ далеки другъ отъ друга. Вы смотрѣли на меня какъ на своего благодѣтеля, я видѣлъ въ васъ бѣдную сироту, существующую моимъ подаяніемъ, моею милостью; мысль о женитьбѣ нетолько на васъ, но и на комъ бы то ни было, рѣдко приходила мнѣ въ голову, не потому чтобы я не могъ жениться; я зналъ, что любая дѣвушка почтетъ за счастіе отдать мнѣ свою руку. Нѣтъ… Женитьба просто не казалась мнѣ необходимостью, не входила въ мои расчеты… Теперь, другое дѣло: что я рѣшилъ, то и сдѣлаю. Еслибы сегодня я вздумалъ сжечь Петровку, я бы сжегъ ее; точно также я вздумалъ жениться на васъ Арина Сергѣевна, и женюсь. Почему? Хочу такъ! Хочу, чтобъ люди глаза вытаращили; хочу свѣтъ удивить! Я знаю, кто вы; то, что вы дѣвушка бѣдвжя, ничтожная, необразованная; все равно, посмѣются надо мной, вамъ позавидуютъ… Пускай смѣются, это мое дѣло! Я сдѣлаю васъ богатой, образованной, дамъ вамъ вѣсъ и значеніе. Я въ васъ не влюбленъ, лѣта мои не такіе чтобъ я могъ прельститься хорошенькхмъ личикомъ… Все это вдругъ, сумасшествіе; я женюсь на васъ такъ изъ примо, изъ барской воли… ну не той ногой съ постели всталъ, мне счастье! Вы всѣмъ будете пользоваться, всѣмъ насаддаться; всѣ будутъ любить, уважать васъ, потому что я уважать васъ заставлю какъ жену свою. Вы были Аринушкой Крупкиной — сдѣлаетесь Ариной Сергѣевной Колотырниковой, вашимъ превосходительствомъ: порадуйтесь да поцѣлуйте меня; жениха цѣловать можно! шутя добавилъ онъ и ваялъ, ее за руку.

Сергѣй Матвѣичъ во все продолженіе этой рѣчи фыркалъ и вдругъ неизвѣстно по чему принялся тщательно вытирать свои губы.

Аринушка стояла неподвижно, какъ статуя. Петръ Петровичъ всталъ, погладилъ ее по головѣ и поцѣловалъ въ лобъ.

— Будьте умницей. Теперь нужно умницей, генеральшей быть, перестать бѣгать, одѣться въ платье хорошенькое, волосы причесать, все какъ слѣдуетъ барынѣ, гордо, неприступно! произнесъ онъ полу-шутливымъ полу-серьезнымъ тономъ. Убирайся, дай ей опомниться! грозно добавилъ онъ обращаясь къ Сергѣю Матвѣичу, когда послѣдній подошелъ къ дочери.

Крупкинъ отскочилъ въ сторону, Аринушка опустилась на лавку. Она вздрагивала, тяжело дышала, да тревожными, большими глазами слѣдила за отцомъ и Петромъ Петровичемъ. Послѣдній ходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ.

— Вотъ что Серга, отрывисто, повелительнымъ тономъ говорилъ онъ, не обращая никакого вниманія на свою невѣсту, дай знать всѣмъ дуракамъ сосѣдямъ, что я женюсь на твоей дочери. Пусть ихъ рты разинутъ, а?.. разинутъ?.. Онъ остановился.

— То есть, осмѣлюсь доложить, ваше превосходительство, сквозь землю провалятся, отвѣтилъ Крупкинъ, ударяя себя кулакомъ въ грудь.

Колотырниковъ захохоталъ.

— Провалятся, провалятся; то-то толковъ пойдетъ… А! пойдутъ толки?

— Не то что толки — шумъ подымется; и люди, и звѣри завоютъ, лѣса заговорятъ, ваше превосходительство!

— Шумъ! гвалтъ! пальба пушечная, торжественно повторилъ Колотырниковъ и снова засмѣялся. Сегодня же всѣмъ объявить, продолжалъ онъ серьезно; кто далеко — повѣстки разослать.

— Свадьбу черезъ двѣ недѣли сдѣлаемъ; музыкантовъ выписать, весь уѣздъ созвать; огласить, что такой свадьбы и небывало никогда. Пусть ихъ разоряются, обновы шьютъ, черти проклятые! Ты въ городъ отправляйся; управляющій тоже поѣдетъ. Я самъ поѣду; тамъ всѣ закупки сдѣлаемъ. Невѣсту одѣть такъ, чтобъ всѣхъ затмила; швею Француженку сюда привести; здѣсь не найдешь — изъ Москвы выписать; расходовъ не жалѣть; всѣмъ кричи, ври, хвастай что хочешь, горы бриліантовыя! Онъ вдругъ остановился и оглядѣлъ Крупкина съ ногъ до головы. Ты что за уродъ? Фракъ есть? Отецъ долженъ во фракѣ быть. Сергѣй Матвѣичъ смѣшался.

— Фрака нѣтъ, ваше превосходительство, достать можно, одинъ благопріятель въ судѣ служитъ, очень робко замѣтилъ онъ.

— Дуракъ! почти крикнулъ Петръ Петровичъ. Новый сдѣлать, ты теперь долженъ помнить себя, гордиться собой.

— Виноватъ, ваше превосходительство. Можно сказать, неземнымъ человѣкомъ сталъ, отвѣтилъ Сергѣй Матвѣичъ и низко поклонился.

Нѣсколько времени еще Колотырниковъ отдавалъ приказанія, потомъ снова подошелъ къ Аринушкѣ, снова погладилъ ея голову и поцѣловалъ въ лобъ.

— Славная у тебя дочка, Серга; не стоишь ты ея. Молиться ей долженъ; самъ старичишка, дрянь, а дочка хоть куда — красавица, право красавица! замѣтилъ онъ и вышелъ изъ комнаты.

Черезъ нѣсколько минутъ отецъ и дочь были въ объятіяхъ другъ-друга.

Аринушка на-взрыдъ плакала; по щекамъ Сергѣя Maтвѣича текли крупныя слезы.

— Полно, голубушка, полно… До слезъ ли, говорилъ посяѣдній успокаивающимъ голосомъ; радость, великая радость! Счастливица, царица моя! Свѣтъ стоялъ, будетъ стоять, а такой радости не было на немъ.

Аринушка схватила обѣими руками голову отца и пристально взглянула ему въ глаза.

— Папенька, что со мной дѣлается? вопросительно произнесла она. Что тутъ, счастье или горе? Жизнь или смерть! Сердце ворочается; гдѣ я… что я, ничего незнаю, ничего; мнѣ велятъ идти замужъ, я должна идти, а тамъ что? Что будетъ? Зачѣмъ женятся на мнѣ, что все это значитъ?… Страшно, добавила она и глаза ея заблистали.

Сергѣй Матвѣичъ совершенно растерялся и цѣловалъ руки дочери.

— Аринушка, матушка! отрывисто бормоталъ онъ: въ золотѣ ходить будешь, всѣхъ осчастливишь, всѣхъ спасешь, вознесешься, возвеличишься!

— Пропаду! твердо отвѣтила Аринушка.

Сергѣй Матвѣичъ вздрогнулъ, взглянулъ на дочь, она покачала головой и глубоко вздохнула.

— Ступайте, вамъ ѣхать нужно! вамъ ѣхать приказано; ступайте, всѣмъ скажите, что за счастье мнѣ выпало, мнѣ, нищей, глупой Аринушкѣ; поѣзжайте въ городъ, одѣньте, нарядите меня, нарядите лучше, какъ можно лучше; теперь жалѣть нечего! Нужно!.. нужно такъ! Поѣзжайте съ Богомъ, помолитесь, подайте нищимъ, кричите, что я замужъ выхожу, пусть всѣ радуются. Она на минуту замолчала. — Папенька, ты какіе мнѣ наряды сдѣлаешь? произнесла она вдругъ тономъ ребенка, просящаго себѣ игрушки. Онъ сказалъ, я должна вести себя какъ слѣдуетъ барынѣ — гордо, неприступно, должна волосы причесать; ты въ городѣ Дарью Ивановну съ собой пригласи, она все знаетъ, знаетъ, какъ нарядить меня. Она крѣпко поцѣловала отца, перекрестила его, и вдругъ физіономія ея совершенно измѣнилась, на губахъ мелькнула улыбка, глаза смотрѣли такъ весело, съ такою любовью, что казалось, кромѣ радости ничего никогда и на сердцѣ у ней не было.

Зато по уходѣ Сергѣя Матвѣича это минутное душевное спокойствіе, это солнце, мелькнувшее изъ за тучь, вдругъ спряталось; въ глазахъ Аринушки сверкнула молнія; брови сдвинулись, соединились въ одну дугу, лобъ покрылся морщинами; ей сдѣлалось душно, жарко, несносно, она подошла къ окну, долго стояла передъ нимъ и тяжело дышала, какъ-будто хотѣла подкрѣпить свои силы, запастись свѣжимъ воздухомъ.

Прошло съ четверть часа. Аринушка нѣсколько успокоилась; по крайней мѣрѣ глаза ея не блуждали, а смотрѣли тихо и задумчиво; казалось, она вся сосредоточилась на какой-то мысли, ничего ни видѣла, ничего не слышала, не замѣчала, какъ любимая собака Жучка визжала и вертѣлась подъ окномъ, какъ шедшая мимо искалѣченная старуха нищая остановилась и жалобно просила Христа-ради; она все смотрѣла на два окна барскаго дома, занавѣшанные зелеными сторами, на тѣ два окна, которыя принадлежали кабинету Петра Петровича.

Боже мой! думала она, еслибъ знать годъ, два тому назадъ, можно бы было приготовить себя, научиться, многому научиться… Тамъ живутъ иначе, иначе ходятъ; туда не пускали меня, нужда и горе вырастили меня. Тамъ женщины умныя, въ пансіонахъ учились, а я… куда гожусь я? Я все дурачилась, бѣгала, мнѣ хорошо было; а теперь, Господи, Господи, что будетъ, что дальше будетъ? Она задумалась…

— Папенька, говорила она, раскажи мнѣ, научи ты меня, вѣдь я ничего, ничего не знаю, въ лѣсу словно, что мнѣ дѣлать, какъ жить, какъ вести себя?

— Какъ, что дѣлать, Аринушка, да что найдется да встрѣтится: когда за хозяйствомъ посмотрѣть, когда другое-что… Да дѣлать то нечего, потому у него на все это ключницы да камердинеры есть, всякій свое дѣло и знаетъ; такой порядокъ ужъ заведенъ, а тебѣ что, только нарядиться развѣ, барыней будешь, узнаешь, какъ вести себя, извѣстно по барски и вести; дѣло не трудное, чтобъ всякій уваженіе и боязнь къ тебѣ чувствовалъ.

— Какую же боязнь? папенька, лучше добромъ да лаской.

— Безъ боязни нельзя, на то и барыня, Безъ боязни что жъ будетъ, какой порядокъ?.. вонъ Петръ Петровичъ, какъ баринъ такъ ужъ баринъ, все что кругомъ ходитъ трепещетъ.

— Онъ добрый, у него глаза добрые!

— Знаю, что добрый, а только баринъ, такой ужъ видъ у него; нельзя, величіе барское, начальникъ!

— У меня барскаго величія нѣтъ.

— Ты женщина, отъ тебя этого и непотребуется; тебѣ по мужѣ почетъ; ты только должна уважать, слушаться его.

— Какъ слушаться?

— Извѣстно, слушаться… мужъ глава; жена да боится своего мужа, въ законѣ сказано.

— Жена должна любить мужа?

— Любить само собой, уважать, то есть исполнять волю его.

— Волю! кто любить, тотъ все исполнить, тому не нужно приказывать; я, папенька, люблю тебя и все сдѣлаю. Мнѣ кажется, что мужъ, что жена все одно, между ними нѣтъ разницы, они, что листья на деревѣ: въ нихъ одна душа, одно сердце, никто изъ нихъ ни выше, ни ниже; они любятъ другъ-друга какъ самого себя, въ этомъ ихъ счастіе, да иначе и не можетъ быть счастія!.. Намедни, баринъ тоже, что Романъ Семенычемъ зовутъ, умный, онъ читалъ много, все знаетъ, съ сосѣдомъ разговаривалъ, я и подслушала: онъ сказывалъ только тамъ счастіе, гдѣ человѣкъ уважаетъ въ другомъ самого себя, гдѣ волосъ одного не становится выше волоса другаго, гдѣ есть страхъ, тамъ нѣтъ любви, а есть обязанность, приличіе, законъ, привычка, не любовь только… За чѣмъ бояться? Кого любишь того бояться нельзя; я тебя не боюсь, папенька, потому что люблю тебя. Аринушка пытливо смотрѣла на отца какъ-будто хотѣла вызвать изъ его души сочувствіе словамъ своимъ.

— Не знаю, Аринушка, что говоришь ты, нужно жить такъ, какъ люди живутъ; въ этакомъ богатствѣ слава-те Господи, не то что жить, упиваться да блаженствовать слѣдуетъ!.. отвѣтилъ Сергѣй Матвѣичъ и засмѣялся.

— Знаешь, папенька, что я думаю, продолжала дѣвушка не сводя глазъ съ отца, мнѣ кажется, я правду говорю, чувствую такъ, гдѣ мнѣ женой его быть… Нельзя этого, трудно, — онъ умнѣе, лучше меня; боюсь я его, слово скажетъ — поблѣднѣю.

Но старикъ не могъ надивиться, глядя на дочь свою.

По его мнѣнію, Аринушка должна была гордиться, радоваться да Бога благодарить за свое неслыханное счастіе, и она казалась такою задумчивою, бредила такими странными вопросами, даже похудѣла, какъ будто приготовлялась къ чему-то страшному, точно бѣду накликала на свою голову; ни наряды, ни дорогіе подарки, ни приготовленія къ сватьбѣ повидимому нисколько не занимали ее, она если улыбалась когда, то не прежнею радостною улыбкою, а какъ-то притворно, неестественно. Правда, изъ бѣднаго чернаго платья она нарядилась въ богатое шелковое, въ ушахъ заблестѣли серги, на рукахъ браслеты, волосы на головѣ были тщательно причесаны, но все это нисколько не успокоивало дѣвушку; въ новомъ платьѣ ей было неловко, она ходила въ немъ такъ странно, точно оступиться боялась; носила его только потому, что обстоятельства заставляли носить и казалось съ радостью готова была одѣться въ привычную ей черную порыжѣлую рясу. Да и не одни платья стѣсняли Аринушку. Во всѣхъ ея дѣйствіяхъ проглядывала какая-та неувѣренность, она всего стыдилась, безпрестанно то краснѣла, то блѣднѣла; ей были не ловки частыя посѣщенія Петра Петровича, его разговоры, приготовленія; она не знала что отвѣчать, какъ смотрѣть, какъ держать себя, куда дѣваться отъ всеобщаго устремленнаго на нее вниманія, отъ той роли, которую она должна играть и которую играть не умѣетъ.

— Господи, Боже мой! говорила она сама съ собою, жалуясь на окружающихъ сосѣдей, что имъ за дѣло до меня; въ глаза смотрятъ, забѣгаютъ, распрашиваютъ, поздравляютъ. Развѣ я виновата въ чемъ, развѣ моя воля. Мужикъ мимо пройдетъ и тотъ обернется, словно сговорились всѣ!

Даже приставленныя горничныя тяготили Аринушку; она не знала на что употребить ихъ, какъ обращаться. Ей было совѣстно всѣхъ, совѣстно самой себя.

Сергѣй Матвѣичъ тоже томился, тоже былъ не въ нормальномъ состояніи духа; но его безпокойство происходило не отъ сомнѣнія, не отъ страха за будущее: онъ просто былъ слишкомъ счастливъ настоящимъ и до сихъ поръ не могъ переварить этого счастія, не могъ свыкнуться съ нимъ. Кровъ его сильно волновалась. Нѣсколько дней сряду онъ не могъ глазъ сомкнуть, а все думалъ о своемъ благополучіи, объ удовольствіяхъ безмятежной жизни, вкусныхъ обѣдахъ, о новомъ сертукѣ и фракѣ, о той роли, которую ему играть суждено, какъ генералъ-маіорскому тестю. Иногда, оставшись одинъ въ комнатѣ, онъ какъ малый ребенокъ прыгалъ, трепалъ себя по лицу, смѣялся самъ съ собою. Даже физіономія его измѣнилась, сдѣлалась какъ-то благообразнѣе, серьезнѣе, положительнѣе; онъ заговорилъ громче, смѣлѣе, сталъ меньше кланяться, не садился на кончикѣ стула, а передъ нѣкоторыми сосѣдями держалъ себя съ необыкновеннымъ, несвойственнымъ ему величіемъ. Только въ присутствіи Аринушки да Петра Петровича Сергѣй Матвѣичъ оставался прежнимъ бѣднымъ, ничтожнымъ старикомъ; когда онъ смотрѣлъ на дочь смѣхъ замиралъ на устахъ его, радость застывала, онъ всматривался въ ея матовое, задумчивое лице и недовѣрчиво качалъ головою да шевелилъ губами.

Веселъ былъ и Петръ Петровичъ. Невѣста съ каждымъ днемъ болѣе и болѣе нравилась ему; чѣмъ больше смущалась она, тѣмъ сильнѣе душа Петра Петровича трепетала отъ восторга и упоенія.

Аринушка интересовала его. Онъ видѣлъ въ ней то, что именно хотѣлъ видѣть въ женѣ, т. е. робкаго, безпрекословнаго исполнителя своей воли, всѣмъ ему обязаннаго. Онъ говорилъ: жена мужемъ красна; что мнѣ за дѣло до ея бѣдности и происхожденія. Богатства мнѣ не нужно — своего вдоволь; она ребенокъ еще, изъ нея можно все сдѣлать. Толки сосѣдей помѣщиковъ, ихъ удивленіе, сыпавшіяся со всѣхъ сторонъ поздравленія, иногда колкія двусмысленныя слова, иногда зависть, иногда грубая лесть — все чрезмѣрно занимало Колотырникова, щекотало его самолюбіе, разжигало всѣ чувства. Онъ даже самъ нарочно поѣхалъ къ большей части окружающихъ сосѣдей, чтобъ нѣсколько разъ насладиться ихъ неопредѣленными возгласами, вытянутыми лицами и вытаращенными глазами.

— Я надѣюсь, господа, что вы одобрите мой выборъ; лучшаго нельзя было сдѣлать, — чудная дѣвушка, чудная… Другой такой въ губерніи нѣтъ! говорилъ онъ съ особеннымъ удареніемъ, глядя на какую-нибудь маменьку, окруженную взрослыми дочерьми.

— Достойная дѣвушка, достойная! повторяли сосѣди, исключая маменьки, у которой лице кривилось и ежилось.

Петръ Петровичъ хохоталъ въ душѣ и былъ совершенно счастливъ.

III.

Въ назначенный день и часъ вокругъ церковной ограды сельца Петровокъ стояло множество всевозможныхъ экипажей; тутъ были кареты, тарантасы, дрожки, линейки, одни щегольскіе, новые, другіе — большею частью самаго стариннаго, безобразнаго фасона; одна карета, выкрашенная яркою желтою краскою, запряженная шестеркою рыжихъ лошадей, очень походила на пловучій домъ; она качалась даже стоя на мѣстѣ; чтобъ залѣзть въ нее нужно было подняться по довольно высокой лѣстницѣ да съ верхней ступени прискокнуть еще; были даже какія то дроги, длинныя, широкія, очень похожія на двухспальную кровать съ занавѣскою; лошадиныя збруи въ нѣкоторыхъ экипажахъ были перевиты пестрыми лентами; кое-гдѣ торчали расписныя дуги, зценѣли бубенчики. Около экипажей толпились кучера и форейторы въ армякахъ сѣрыхъ, синихъ, зеленыхъ, гороховыхъ, иные просто въ рубашкахъ; между ними терлись лакеи въ такихъ разнообразныхъ ливреяхъ, что ихъ можно было принять за маскарадные наряды. На плечахъ одного лежало неимовѣрное множество воротниковъ, отороченныхъ красной выпушкой, на другомъ былъ фракъ кургузый, съ длинными широкими фалдами, на третьемъ жилетъ закрывалъ весь животъ и спускался чуть-ли не до самыхъ колѣнъ; возлѣ старика сѣдаго, небритаго, въ голубомъ засаленомъ галунчатомъ кафтанѣ съ треугольной шляпой на затылкѣ, стоялъ казачекъ мальчикъ; сзади его расположился должно быть военный человѣкъ, въ высокомъ картузѣ съ кантиками и въ сѣрой шинели съ басонами; далѣе выглядывала какая-то красная куртка, за нею фракъ очень сомнительнаго цвѣта и т. д. Былъ даже какой-то человѣкъ совершенно похожій на Китайца, съ остроконечной шляпой на головѣ, длинными, тонкими, спускающимися внизъ усами, въ пестромъ балахонѣ съ широкими рукавами. На оградѣ толпились мужики и бабы въ пестрыхъ праздничныхъ нарядахъ. Между ними шмыгали деревенскіе ребятишки, даже бородатый козелъ неизвѣстно почему суетился между людьми, бодалъ, кого попало и возбуждалъ общій смѣхъ. Въ сторонѣ были устроены холщевые навѣсы съ даровыми пряниками и орѣхами. Шумъ, говоръ не умолкалъ ни на минуту и вливался въ одинъ протяжный гулъ. Въ ярко освѣщенной церкви присутствовали одни бары, — въ ней происходило вѣнчаніе Петра Петровича съ Аринушкой. Женихъ и невѣста стояли на розовомъ атласѣ, передъ налоемъ. Послѣдняя была совершенно блѣдна, лице ея походило на мраморное, до такой степени оно казалось спокойнымъ и неподвижнымъ; ни одна жилка не билась въ немъ. Черные густые локоны разсыпались изъ подъ прозрачнаго вуаля, касались щекъ и лентами падали на грудь и плечи; восковая свѣча въ рукѣ слегка дрожала, пламя ея легкою тѣнью скользило и бѣгало по лицу; бѣлое кружевное платье обхватывало статную, тонкую талью и легкими, воздушными складками спускалось внизъ. Небольшой букетъ живыхъ бѣлыхъ розъ былъ приколотъ къ груди. Ничто не блестѣло на невѣстѣ, все было бѣло, мертво, безжизненно; только небольшія бриліантовыя искорки сверкали около ушей изъ-за черныхъ локоновъ. Женихъ стоялъ гордо, торжественно, съ сіяющимъ, довольнымъ, разкраснѣвшимся лицемъ, въ генеральскомъ мундирѣ, усѣянномъ множествомъ орденовъ. Голову держалъ прямо, уставивъ глаза на священника, какъ-будто наблюдалъ за нимъ, и взвѣшивалъ каждое его слово. Въ двухъ, трехъ шагахъ, съ лѣвой стороны отъ невѣсты вытянулся Сергѣй Матвѣичъ, вымытый, выбритый, въ черномъ фракѣ, бѣломъ галстукѣ, упиравшемъ въ самый подбородокъ, но уже не похожимъ на хомутъ лошадиный, и бѣломъ жилетѣ. Онъ безпрестанно поворачивалъ голову, искоса взгядывалъ то на жениха, то на невѣсту; только на гостей не глядѣлъ, и усердно клалъ земные поклоны. По сторонамъ и сзади шушукала цѣлая толпа такъ-называемыхъ поѣзжанъ. Тутъ были и старухи съ взбитыми сѣдыми пуклями или рыжеволосыми накладками на лбахъ, въ чепцахъ на подобіе каланчей, и барышни пухленькія, розовенькія, съ обнаженными, заманчивыми плечами, и заплѣснѣвшія сорокалѣтнія дѣвицы, съ прыщами на лицахъ, очень рѣдкими волосами и голубыми цвѣтами на головахъ; и мущины всевозможныхъ видовъ и оттѣнковъ, помѣщики ухорѣзы, помѣщики байбаки, многодушные, щедушные, старые, молодые, чиновные, не чиновные, въ сертукахъ, фракахъ, мундирахъ, очень похожихъ на театральные костюмы актеровъ, играющихъ роли злополучныхъ квартальныхъ и офицеровъ безъ рѣчей.

Въ сторонѣ, нѣсколько впереди гостей, около самого Петра Петровича, стоялъ, опустивъ голову и уставивъ глаза въ полъ, человѣкъ высокаго роста лѣтъ 40, въ форменномъ отставномъ военномъ сертукѣ. Загорѣлое, мужественное лице его было довольно красиво, но отличалось какою-то задумчивою суровостью; большіе, рыжеватые, опущенные въ низъ усы почти закрывали весь подбородокъ; темные волосы на головѣ были коротко выстрижены. Казалось, онъ не обращалъ никакого вниманія ни на гостей, ни на свадьбу, какъ будто думалъ о чемъ-то совершенно постороннемъ или просто дремалъ. Объ этомъ человѣкѣ, какъ о лицѣ занимающемъ не послѣднее мѣсто въ разсказѣ, слѣдуетъ сказать нѣсколько подробнѣе. Это былъ родной братъ покойной жены Петра Петровича; Романъ Семенычъ Стадкинъ, тотъ самый Романъ Семенычъ, котораго разговоръ съ сосѣдомъ подслушала Аринушка. Лѣтъ пятнадцать тому назадъ, онъ имѣлъ небольшое имѣніе въ окрестностяхъ сельца Петровки и служилъ въ военной службѣ; но съ тѣхъ поръ какъ сестра его сдѣлалась невѣстою, разсудилъ выйти въ отставку, а имѣніе и самого себя отдать въ полное распоряженіе Колотырникова. Рѣшено, сдѣлано — и Романъ Семенычъ, ограничившись небольшою пенсіею, получаемою за какую-то рану, да всѣмъ готовымъ содержаніемъ отъ Петра Петровича, навсегда поселялся съ только что обвѣнчанными молодыми, сперва въ Петербургѣ, а потомъ въ деревнѣ. Причиною этой добровольно наложенной на себя опеки была сильная привязанность къ сестрѣ. Съ самаго своего младенчества, лишившись отца и матери, Стадкинъ отличался нѣкоторою дикостію; никого никогда не любилъ, ни одна женщина не произвела на него впечатлѣнія. Казалось, онъ ихъ считалъ ниже себя, избѣгалъ какъ-то и уважалъ только сестру, видѣлъ въ ней исключеніе, совершенство, благоговѣлъ передъ ней. Эта душевная симпатія Романа Семеныча никогда не выражалась наружно, ее выказалъ единственный случай — желаніе жить вмѣстѣ съ сестрой, но и послѣ этого желанія онъ даже обходился съ ней скорѣе сурово, чѣмъ ласково. По натурѣ добрый, съ теплою, чистою душею, горячимъ сердцемъ, Романъ Семенычъ казался совершенно не тѣмъ человѣкомъ, какимъ былъ на самомъ дѣлѣ. Онъ какъ будто боялся людей, не вѣрилъ имъ и считалъ своею обязанностью хоронить, прятать всѣ свои чувства, свои лучшія человѣческія качества. Поселившись съ Колотырниковымъ, онъ уединился въ отдѣльную, очень отдаленную комнату, иногда по нѣскольку дней сряду невыходилъ изъ нее, рѣдко съ кѣмъ и видѣлся, въ домѣ его не было слышно. Такъ онъ прожилъ 10 лѣтъ тихо, глухо, однообразно; единственнымъ развлеченіемъ его была трубка; онъ курилъ чрезвычайно много съ какою-то лихорадочною жадностью, и книги онъ читалъ запоемъ, безъ всякаго разбору; попадалась ли Роману. Семенычу какая-нибудь старинная чувствительная повѣсть, философія, путь въ царство небесное, мѣсяцесловъ, учебникъ географіи, сказка объ Ерусланѣ Лазаревичѣ — все равно; онъ все прочитывалъ отъ строчки до строчки. Умерла сестра, Стадкинъ казалось негоревалъ особенно, невыразилъ ни ропота, ни сожалѣнія, ни на волосъ не измѣнилъ своего характера; онъ только въ нѣсколько дней постарѣлъ значительно, и продолжалъ жить до сихъ поръ въ сельцѣ Петровкѣ, подъ опекой Колотырникова, въ отведенномъ ему хорошенькомъ флигелѣ, также уединенно, также читалъ книги, также курилъ неистово; только каждодневныя прогулки на кладбище на могилу сеотры отличали его настоящую жизнь отъ прежней. Онъ такъ былъ удаленъ отъ всѣхъ, такъ мало интересовался окружающимъ, такъ рѣдко встрѣчался даже съ самимъ Петромъ Петровичемъ, что объ немъ часто забывали, какъ о лицѣ почти несуществующемъ. Извѣстіе о свадьбѣ Колотырникова нисколько не удивило Романа Семеныча, не вызвало ни радостной, ни двусмысленной улыбки на лицѣ его; онъ принялъ его какъ будничное приглашеніе на чашку чая, кликнулъ козачка-мальчишку, велѣлъ провѣтрить сертукъ, который по-новѣе и въ назначенное время тихо, нога за ногу, отправился въ церковь. Вошелъ въ нее, остановился у налоя и простоялъ все время вѣнчанья на одномъ мѣстѣ, потупивъ глаза въ землю; даже врядъ-ли на невѣсту взглянулъ, хотя совершенно не зналъ ее, а если и видѣлъ когда-то мелькомъ, не обращалъ никакого вниманья. Кончился обрядъ, гости зашумѣли, засуетились, обступили новобрачныхъ, каждый изъ нихъ старался выдвинуться впередъ, заявить такъ сказать самого себя; со всѣхъ сторонъ сыпались поздравленія, мущины почтительно подходили къ рукѣ Арины Сергѣевны и низко кланялись Петру Петровичу. Дамы присѣдали, цѣловали новобрачную въ губы, въ носъ, въ щеки, нѣкоторые приложились даже къ ея груди. Сергѣй Матвѣичъ цѣловался, раскланивался, жалъ руки, вертѣлся, моргалъ глазами и вмѣсто отвѣта только шевелилъ губами.

Восторгъ былъ всеобщій. Только Романъ Семенычъ да Аринушка не раздѣляли его. Первый былъ совершенно равнодушенъ. Сухо въ числѣ прочихъ поклонился новобрачной, почти мимоходомъ пожалъ руку Петра Петровича, замѣтилъ, что очень долго вѣнчали, и отправился къ себѣ во-свояси выкурить трубку. Аринушка, также какъ и подъ вѣнцомъ, оставалась блѣдною, съ опущенными внизъ глазами; она какъ-будто на смерть шла, какъ-будто эти поздравленія, эти поцѣлуи были гробовымъ прощаніемъ, какъ-будто пѣвчіе не концертъ, а вѣчную память пѣли; а когда Петръ Петровичъ взялъ ее за руку, чтобы вывести изъ церкви, рука эта дрожала и была холодна совершенно. Двинулся свадебный поѣздъ, полетѣли кареты, коляски, дрожки, съ крикомъ побѣжали за ними, мальчишки, повалили мужики и бабы. На крыльцѣ дома новобрачные были встрѣчены хлѣбомъ и солью, какими-то двумя почтенными развалинами мужескаго и женскаго пола, полсотнею домашней прислуги, хоромъ военной музыки, дружно грянувшимъ торжественный, старинный маршъ въ родѣ «громъ побѣды раздавайся», да выстрѣлами изъ пушекъ поставленныхъ по угламъ сада. Въ большой залѣ былъ накрытъ обѣденный столъ. Хозяинъ съ хозяйкою заняли почетныя мѣста на небольшомъ возвышеніи, въ срединѣ, напротивъ огромной вазы съ цвѣтами; гости помѣстились по рангамъ и достоинствамъ. Обѣдъ былъ великолѣпный; кушанья носили съ такими вычурными, заманчивыми названіями, что одинъ помѣщикъ взялъ къ себѣ menu въ карманъ, а потомъ впродолженіи нѣсколькихъ лѣтъ, вплоть до самой смерти, каждый день перечитывалъ его, а наизусть все не могъ выучить; вино лилось, по удачному сравненію другаго помѣщика, какъ вода въ торговой банѣ. Мызыка не умолкала ни на минуту. Со двора долетали слухи угощавшихся на барскій счетъ крестьянъ. Тосты смѣнялись тостами, пили за здоровье новобрачныхъ вообще, потомъ новобрачныхъ порознь, тамъ опять вообще, опять порознь, за ихъ будущихъ дѣтей, гостей, какой-то Анфисы Николаевны и проч. и проч. — всего неперечесть. Въ концѣ обѣда какой-то господинъ попытался было сказать рѣчь, но только всталъ, прослезился, объявилъ, что говорить не можетъ и опустился на стулъ. Его смѣнилъ другой господинъ, онъ вышелъ на средину комнаты, развернулъ исписанный листъ бумаги, обратился къ хозяину и закатывая глаза къ небу и грозя кулакомъ вправо, продекламировалъ такіе стихи, отъ которыхъ у всѣхъ присутствующихъ закружилась голова самымъ неистовымъ восторгомъ, а у Петра Петровича градомъ полились слезы. Во время обѣда Арина Сергѣевна по наружности была живѣе, чѣмъ въ церкви; на щекахъ ее, быть можетъ отъ духоты и жару, показался легкій румянецъ, а когда мужъ по крику гостей громко, нѣсколько разъ поцѣловалъ ее, она вся зардѣлась. Сергѣй Матвѣичъ съ радости хлебнулъ черезъ мѣру, совершенно осовѣлъ, клевалъ носомъ тарелку, а потомъ ободрился, цѣловалъ всѣхъ гостей, не исключая дамъ и дѣвицъ, и просилъ въ чемъ-то простить его. Не стану разсказывать какъ кончился обѣдъ, какъ пировали далеко за ночь гости, какъ кричали ура, какъ разъѣхались, или ночевать остались, какъ веселились крестьяне, какъ раздѣли невѣсту и потомъ облачили въ розовый капотъ, чепчикъ и на всеобщій показъ вывели, какъ воодушевились при этомъ всѣ гости, какъ снова пили и еще пили, какъ Сергѣй Матвѣичъ заснулъ въ чьей-то коляскѣ и чуть было за тридцать верстъ неуѣхалъ, и т. д. и т. д. Все это извѣстно всѣмъ и каждому, кто бывалъ на широкихъ русскихъ пирахъ, гдѣ пьютъ и ѣдятъ до такой степени, точно завтра всѣмъ умирать придется. Арина Сергѣевна во все это время дѣйствала какъ автоматъ, какъ послушный, робкій ребенокъ. Казалось, она забыла свою прежнюю волю и съ жадностію исполняла все то, что прикажутъ. За нѣсколько дней до свадьбы къ ней была приставлена какая-то модистка француженка, нарочно выписанная изъ губернскаго города, да сосѣдка помѣщица, баба лѣтъ 60, веселая, разбитная, очень свѣдущая во всѣхъ малѣйшихъ тонкостяхъ свадебнаго дѣла. Безъ нихъ Аринушка окончательно растерялась бы; она даже не знала какъ одѣться къ вѣнцу, какъ и съ кѣмъ въ церковь ѣхать, гдѣ стоять, какъ подойти къ жениху и т. д. Сергѣй Матвѣичъ не могъ пособить дочери, онъ вѣнчался очень давно, да и то съ грѣхомъ пополамъ, какъ Богъ велѣлъ. Эти двѣ женщины спасли невѣсту, если не отъ бѣды, то по крайней мѣрѣ отъ всеобщаго посмѣянія, отъ злыхъ языковъ различныхъ сосѣдокъ, расчитывавшихъ найти въ Аринушкѣ что-нибудь смѣшное, странное, рѣзко бросающееся въ глаза.

Вообще первое время замужества Аринушка провела въ какомъ-то чаду, она не могла опомниться, не могла отдать отчета въ своемъ положеніи, не знала, что съ ней происходитъ, голова ея кружилась и въ ушахъ звенѣло. Виваты, поздравленія, балы, обѣды, безвыѣздные гости рѣшительно ошеломили ее; она въ бреду, какъ со сна, смотрѣла на эти парадныя комнаты, на всю окружающую роскошь, со страхомъ ходила по лоснящемуся полу, не знала какъ сѣсть на богатую мягкую мебель. Дорогія нарядныя платья давили грудь ея, казались ей камнями. Даже на ласки Петра Петровича Аринушка не знала, что отвѣчать; она то стыдилась, то боялась ихъ, то чуть не плакала, то безотчетно смѣялась, радовалась какъ-то безчувственно, точно эта радость томила ее, захватывала дыханіе. Она походила на слѣпца, который вдругъ прозрѣлъ и увидѣлъ весь міръ Божій, во всей его прелести и величіи. Только разъ оставшись на единѣ съ мужемъ она очнулась, пришла въ самую себя. Петръ Петровичъ, говорила она, тихимъ, робкимъ голосомъ, стоя передъ нимъ, какъ школьникъ передъ учителемъ, какъ проситель предъ милостивцемъ; простите меня, я сама не знаю, что со мной дѣлается.. Я говорила вамъ.. Я ничего непонимаю. Словно во снѣ вижу. Я простая, ничего не умѣю! Простите меня!

— Какая простая! ты прекрасная женщина, тебя всѣ хвалятъ, всѣ любуются тобой.

— Всѣ?.. что всѣ, Богъ съ ними, какое имъ дѣло до меня.

— Ну и я любуюсь! замѣтилъ Петръ Петровичъ, понявъ намекъ жены.

Аринушка подняла глаза, теплымъ, умоляющимъ взоромъ взглянула на него и продолжительно глубоко вздохнула.

— Боже мой! произнесла она съ какимъ-то раскаяніемъ, я даже не поблагодарила васъ, какая я черствая, каменная; все оттого, что сама себя не помню, много здѣсь у меня, много! она показала на сердце. Бѣда!.. говорить не умѣю. Господи, какъ мнѣ благодарить васъ! добавила она энергически, быстро нагнулась и поцѣловала руку Петра Петровича.

Послѣдній усмѣхнулся.

— Ты ребенокъ, Аринушка, при другихъ этого нельзя дѣлать; у мущинъ рукъ не цѣлуютъ, шутя замѣтилъ онъ

— Какъ нельзя?

— Такъ, нельзя, непринято; у насъ руки вонъ какія черныя.

Онъ показалъ свою руку.

— У меня тоже черныя, отвѣтила она и улыбнулась. Да какъ же мнѣ благодарить васъ? Какъ сказать все то, что чувствую, чего боюсь, о чемъ думаю? Я много думаю!.. добавила она очень серьезно.

Петръ Петровичъ продолжительно зѣвнулъ.

— Говорить не нужно. Все это вздоръ; лучше дѣло дѣлать, будешь хорошей, доброй женой, вотъ твоя благодарность, твоя обязанность, отвѣтилъ онъ выразительно.

Арина Сергѣевна опустила голову и задумалась.

Жизнь Сергѣя Матвѣича также значительно измѣнилась; положеніе его совершенно упрочилось. Ему отвели особыя двѣ комнаты въ нижнемъ этажѣ барскаго дома, чистыя, свѣтлыя; одѣли, обули, приставили мальчишку, поили, кормили съ барскаго стола, таскали въ гости. Въ послѣднее время онъ даже раздобрѣлъ какъ-то; изъ гривнаго, обросшаго бородой старика, сдѣлался такимъ чистенькимъ, гладенькимъ; щеки его лоснились, остатки волосъ на головѣ не развѣвались какъ прежде, не торчали клоками, а были тщательно причесаны на вискахъ и затылкѣ. Свадьба дочери и внезапная, рѣзкая перемѣна собственнаго положенія отуманили Сергѣя Матвѣича, но отуманили совершенно иначе, чѣмъ Аринушку. Онъ гордился своею новою жизнью, всюду кричалъ о ней, безпрестанно старался выказаться, сдѣлался даже выше ростомъ; поздравленія не только не смущали его, а напротивъ при каждомъ удобномъ случаѣ онъ всячески навязывался на нихъ, несмотря на то, что эти поздравленія отзывались иногда чуть-чуть не бранью; послѣдняго обстоятельства старикъ не понималъ, или быть можетъ понимать не хотѣлъ, потому что былъ счастливъ до самозабвенія. Пиры, выѣзды и обѣды разстроили Сергѣя Матвѣича скорѣе физически, чѣмъ нравственно; часто пріѣзжалъ онъ откуда нибудь совершенно пьянымъ, а на другой день съ болью въ головѣ жаловался на лихорадку и былъ ужасно не въ духѣ. Разъ даже Крупкинъ до того разгулялся у какого-то сосѣда-помѣщика, что къ вящему удовольствію цѣлаго общества, принялся откалывать въ присядку, разумѣется, въ отсутствіи Петра Петровича и дочери. Бѣдный старикъ, слыша непринужденный смѣхъ и дружныя рукоплесканія, въ простотѣ сердца веселился отъ души; думалъ, что каждый искренно, чистосердечно сочувствуетъ его радости, а нашлись люди, которые, подъ видомъ сожалѣнія и участія, тотчасъ обо всемъ разсказали Колотырникову. Сергѣй Матвѣичъ получилъ страшный нагоняй, расплакался и на будущее время отказался отъ всякихъ присядокъ. Внѣшняя обстановка, большія парадныя комнаты и ливрейные лакеи мало смущали старика, во-первыхъ потому, что въ этихъ комнатахъ онъ все-таки былъ гостемъ, для жительства ему были отведены очень простенькія, съ бѣлыми стѣнами, уставленными кожаною, вѣтхою мебелью, а вовторыхъ, ко всему этому блеску глазъ Крупкина достаточно привыкъ; онъ сидѣлъ не въ первый разъ на роскошныхъ креслахъ Петра Петровича, ступалъ по коврамъ и т. д. Напротивъ, даже въ обхожденіи съ благодѣтелемъ, Сергѣй Матвѣичъ сдѣлался какъ-то развязнѣе, не подбиралъ ноги подъ себя, не дрожалъ, не вытягивался въ струнку. Онъ стѣснялся болѣе своимъ новымъ костюмомъ, не зналъ какъ повязать галстукъ, застегнуть или разстегнуть сертукъ, безпрестанно клалъ на немъ пятна и потомъ тщательно выводилъ ихъ. Съ дочерью въ послѣднее время Сергѣй Матвѣичъ видѣлся рѣдко. Онъ смотрѣлъ на нее изъ-далека, какъ на что-то святое, неприступное, улетѣвшее изъ рукъ его чуть не на самое небо. Радовался, гордился, любовался ею втихомолку; онъ какъ бы сознавалъ передъ ней свое ничтожество; разъ только и то на минуту, украдкой отъ Петра Петровича зашелъ на ея половину, обсмотрѣлъ, почти обнюхалъ каждую вещь, не присѣлъ даже и возвратился къ себѣ въ такой радости, что долго какъ полоумный хохоталъ самъ съ собою.

Прошло недѣли двѣ, три послѣ свадьбы Аринушки. Пиры миновались, гости стали появляться рѣже, толки сосѣдей постепенно умолкали, всѣ принялись за обыденныя занятія. Жизнь потекла своимъ порядкомъ, по-деревенски, сонно, однообразно. Однажды вечеромъ, послѣ дневныхъ трудовъ, Петръ Петровичъ въ халатѣ, съ трубкой въ рукахъ, покоился на кушеткѣ въ маленькой гостиной своей супруги. Голова его небрежно опрокинулась на спинку, ноги свѣсились, полураскрытые глаза безсознательно смотрѣли въ потолокъ, вся физіономія пріятно улыбалась.

Аринушка сидѣла напротивъ, немного сгорбившись, наклонивъ впередъ голову и изъ подлобья иногда взглядывала на мужа, иногда опускала глаза, задумывалась, какъ-будто что-то сказать хотѣла да не рѣшалась и складывала, какъ сказать лучше.

Она была одѣта совершенно просто, и въ эту минуту очень походила на прежнюю босоногую Аринушку. На ней былъ темный, шерстяной капотъ, безъ всякихъ украшеній, рукава его засучились и обнажили голыя руки, волоса на головѣ растрепались. Прошло нѣсколько минутъ. Петръ Петровичъ не прерывалъ молчанія, сопѣлъ и лѣниво тянулъ изъ трубки. Аринушка рѣшилась заговорить первая.

— Я васъ первый разъ такимъ вижу, что вы лежите и ничего не дѣлаете, произнесла она какъ бы сама съ собою; оперлась обѣими руками о столъ, положила на нихъ голову и устремила глаза на мужа.

— Усталъ, въ головѣ тяжело! отвѣтилъ онъ нехотя и помолчавъ прибавилъ: я праздности терпѣть не могу; люблю работать, да оно и лучше, въ работу втягиваешься, живешь ею. Вотъ и теперь лежишь, да все думаешь.

— Я тоже думаю! замѣтила Аринушка тихо и опустила глаза.

Петръ Петровичъ повернулъ къ ней голову.

— Ты думаешь? О чемъ? О Жучкѣ, о платьѣ какомъ нибудь? спросилъ онъ и слегка засмѣялся.

Арина Сергѣевна улыбнулась.

— Нѣтъ, не о Жучкѣ. Что Жучка… Я думать тоже умѣю по своему! Она вздохнула.

Колотырниковъ смотрѣлъ на нее и казалось ждалъ продолженія.

Аринушка дѣйствительно продолжала.

— По своему… Какъ мнѣ кажется, такъ и думаю о своей судьбѣ все!.. Была я бѣдной, брошенной дѣвочкой, всѣ гнали меня… никто не любилъ; стала большей барыней, всѣ ласкаютъ, говоритъ все такое хорошее, отчего это? Потомъ что будетъ? добавила она вопросительно и глаза ея сверкнули.

Петръ Петровичъ, никакъ неожидавшій такого разговора, съ жадностью высасывалъ дымъ изъ трубки.

— Какъ потомъ?.. Потомъ будетъ тоже что и теперь, ты жена моя, женой и останешься, отвѣтилъ онъ невыпуская мундштука изъ рта.

— А потомъ?

— Ну потомъ, чтожъ потомъ?.. Ты, голубушка, пустяки городишь. Женщинѣ думать вредно. Женщина не должна думать… потомъ?.. ну, умремъ потомъ!

Аринушка иронически улыбнулась.

— Я не о смерти говорю, что смерть, смерть конецъ общій, всѣмъ извѣстный, я не боюсь ее. Я говорю о томъ, чего не знаю, что страшитъ меня, давитъ; вѣдь не знала же я, что барыней буду, не знаю и дальше. Простите меня, Петръ Петровичъ! вдругъ заговорила она умоляющимъ голосомъ, я не знаю, что со мной, я не могу привыкнуть сама къ себѣ., Я хочу сдѣлаться, чѣмъ быть должна… Я давно весь спросить хочу, зачѣмъ вы женились за мнѣ?

Колотырниковъ вытаращилъ глаза.

— Какъ зачѣмъ? Что за вопросъ нелѣпый, просто надумалось такъ. Захотѣлъ и женился, развѣ, ты жалѣешь, что замужъ вышла?

— Какъ жалѣть? Жалѣть нельзя, боюсь только!..

— Чего боишься?

— Боюсь, что не съумѣю отблагодарить васъ, любить такъ, какъ должна любить, какъ хочу любить!

Петръ Петровичъ приподнялся и заложилъ за спину подушку.

— Аринушка, ты несешь вздоръ. Бредишь; что тебѣ задумалось, бранить самую себя? Что за философія такая, откуда она? Ты добрая, прекрасная женщина, что жъ еще? произнесъ онъ нѣсколько взволнованнымъ голосомъ и нахмурилъ брови.

— Можетъ быть… Я ни въ чемъ невиновата, такъ мнѣ кажется… Я говорю, что на душѣ. Хочу облегчить себя. Прежде я многаго непонимала, теперь все стало яснымъ… Вы мнѣ приказали замужъ выйти, я не могла ослушаться вашей воли и вышла; теперь я прошу объ одномъ: прикажите мнѣ любить васъ, прикажите силой, богатствомъ, чѣмъ хотите, заставьте меня любить васъ! добавила она очень энергически и щеки ея покраснѣли.

Петръ Петровичъ растерялся; двигалъ бровями, судорожно шевелилъ губами, какъ дѣлалъ всегда, когда самолюбіе его чѣмъ-нибудь было уколото. Стало быть ты меня не любишь? Быть можетъ ненавидишь даже? Какъ-то нерѣшительно спросилъ онъ.

Аринушка вздрогнула.

— Неправда! этого быть не можетъ!.. произнесла она взволнованнымъ, задыхающимся голосомъ; я люблю васъ. Какъ мнѣ не любить, мой долгъ любить!. Я сама не знаю, отчего мнѣ страшно, больно, совѣсть моя неспокойна, мнѣ недостаетъ чего-то, я должна любить больше, сильнѣе, какъ можно сильнѣе! Сжальтесь надо мной, скажите, научите, что мнѣ дѣлать. Вы обязаны пособить мнѣ, вы мужъ мой. Я хочу быть женой вашей, достойной, преданной, такой женой, чтобъ вы сказали: нѣтъ тебя лучше на свѣтѣ! Она тяжело дышала, на глазахъ ея блеснули слезы.

Петръ Петровичъ молчалъ, сидѣлъ понуривъ голову, и кусалъ свои сѣдые усы.

— Подкрѣпите меня! продолжала Аринушка, между тѣмъ какъ внутреннее волненіе почти недавало ей говорить; позаботьтесь спасти меня, меня нужно спасти, нужно! Прикажите, я все сдѣлаю; противъ силы, противъ воли, все равно, сдѣлаю! добавила она совершенно глухо.

Петръ Петровичъ молча указалъ Аринушкѣ на мѣсто возлѣ себя на кушеткѣ и самъ подвинулся вправо.

Она сѣла.

— Скажи мнѣ, ты любишь кого нибудь? спросилъ онъ тихо, не поднимая головы.

— Да, васъ люблю, вы мой благодѣтель! добавила она почти шопотомъ.

— Еще кого?

— Отца люблю!

— Что отца!.. Отца вздоръ, я не объ отцѣ спрашиваю; любовника нѣтъ? Не было у тебя? Говори правду, я все узнаю! Заключилъ онъ очень строго и крѣпко взялъ ее за руку.

Аринушка слегка вздрогнула.

— Какого любовника?

— Не знаю какого чорта, негодяя какого-нибудь?

— Кромѣ отца, никого у меня не было, хладнокровно отвѣтила Аринушка.

— Побожись!

— Ей Богу, никого!

— Чего жъ ты боишься? Для чего ты говоришь, чтобъ я приказалъ тебѣ любить меня. Ты моя жена — твоя обязанность любить мужа.

— Говорите, Петръ Петровичъ, ради Христа, говорите, учите меня! Учите больше, и больше! съ живостію подхватила она.

— Ему повиноваться, исполнять его волю, быть хозяйкой въ домѣ, хорошей матерью, держать себя какъ слѣдуетъ — вотъ твой долгъ.

— А мужъ? спросила Аринушка.

— Что мужъ? У мужа своя голова, свой умъ; не тебѣ учить мужа, онъ глава въ домѣ. Посмотри на людей, развѣ ты не видѣла мужей съ женами.

— Видѣла, въ раздумьѣ, немного помолчавъ, отвѣтила Арина Сергѣевна.

— И что жъ?

— Я бы не то желала видѣть. Всѣ они мнѣ кажется обвѣнчались затѣмъ, чтобъ каждому тяжелѣе было, чтобы лицемѣрить, обманывать другъ друга, или даже просто ненавидѣть другъ друга; такой женой я не могу быть! докончила она очень рѣшительно.

Петръ Петровичъ выпустилъ ея руку.

— Ты съ ума сошла! произнесъ онъ съ сердцемъ. Что за фантазіи, откуда онѣ? Фантазировать скверно мущинѣ — въ тысячу разъ сквернѣе женщинѣ. Я тебя вытащилъ изъ грязи, изъ ямы! Пренебрегъ всемъ! Оглянись, чего недостаетъ тебѣ; подумай, кто твой отецъ, кто я! Я тебѣ приказываю выкинуть изъ головы вздоръ, туманъ какой-то. Вспомни, ты теперь не то, что была. Нужно подумать о себѣ, принаровиться къ своему положенію, тебѣ нужно Бога благодарить, молиться за меня, а не пустяками заниматься. Удивительная вещь право: простая, необразованная дѣвушка, дурочька деревенская, а то же фанаберію какую-то затѣяла? докончилъ онъ очень ласково и погладилъ ея голову.

Она схватила его руку и крѣпко сжала между своими пальцами.

— Простите, простите меня! Довольно! прошептала она въ полнымъ раскаяніемъ.

— Богъ проститъ. Нужно по закону жить! Наряжаться да веселиться больше, отвѣтилъ Петръ Петровичъ и поцѣловалъ ее.

Этотъ разговоръ произвелъ на мужа съ женой совершенно разное впечатлѣніе. Изъ него Колотырниковъ въ первый разъ увидѣлъ, что Аринушка не была такимъ простымъ, покорнымъ, ничтожнымъ существомъ, какимъ казалось сначала; что она совсѣмъ не похожа на первую жену, которая жила также тихо, безтребовательно, какъ въ гробу лежала; что у ней есть свой умъ, свое сердце, свои убѣжденія, даже своя воля; что женитьба его неказалась ей благодѣяніемъ; что на эту женитьбу она смотрѣла своими собственными глазами; что вслѣдствіе этой женитьбы, сдѣланной по капризу, по прихоти и отъ него требовали чего-то такого, чего онъ даже объяснить себѣ не могъ, Колотырниковъ сталъ безпокоиться, задумываться, какъ-будто страшиться чего то. Казалось онъ предчувствовалъ, что съ этой женщиной ему много возиться придется, и въ душѣ отчасти раскаивался, бранилъ самого себя за излишнюю поспѣшность; онъ даже ни нѣсколько времени переломилъ себя, спустился съ своего пьедестала; сталъ больше заниматься женой, всячески тѣшилъ, ласкалъ ее; старался разсѣять, пріучить къ новой жизни; тщательно слѣдилъ за всѣми ея дѣйствіями; хотѣлъ разгадать ея мысли, желанія, какъ-будто соображалъ какія средства лучше употребить, чтобы искоренить въ ней эту гибельную, ненужную волю, прыткій умъ да слишкомъ горячо-бьющееся сердце.

Богъ ее знаетъ, говорилъ онъ самъ съ собою. Бабенка съ характеромъ, по всему видно. Угрозой съ ней ничего невозмешь. Откуда она разнаго вздору набралась; жила въ глуши, ничего не знала, не видѣла, а говоритъ какъ изъ книгъ вычитала. Чего нужно ей? нестану же я унижаться, ползать передъ ней. Шалишь! Отцу приказать? Отецъ дуракъ, вездѣ разболтаетъ только! Она сама одумается; ее поразилъ переходъ, внезапная перемѣна жизни; она опомниться неможетъ, а между тѣмъ славная женщина, чортъ возьми, право славная, умна; въ душу просится! Есть подумать надъ чѣмъ!

И Петръ Петровичъ дѣйствительно задумывался.

Напротивъ, Аринушка вдругъ засіяла, сдѣлалась необыкновенно веселою, точно выздоровѣла, точно гора у ней съ плечь свалилась. Ей показалось по чему-то, что она до безумія любитъ Петра Петровича и что Петръ Петровичъ раздѣляетъ эту страсть, сочувствуетъ ей. Боязнь, сомнѣніе, грусть, дикая застѣнчивость, натянутость, разомъ изчезли съ лица ея, ихъ смѣнили полное безпечное довольство да теплая задушевная улыбка самаго безмятежнаго счастія. Она стала необыкновенно тщательно, даже кокетливо одѣваться, долго передъ зеркаломъ чесала волосы, заботилась каждую вещь надѣть такъ, чтобы она шла къ ней, смѣлѣе со всѣми заговаривала, смотрѣла хозяйкой въ домѣ; всѣ ея дѣйствія сдѣлались тверже, самоувѣреннѣе; казалось, она обжилась, свыклась, сдружилась съ своимъ новымъ положеніемъ и благословляла его; привѣтливо улыбалась всему окружающему, восхищалась, глядя на самую себя, на свои комнаты, на отца, на Петра Петровича. Только опытный глазъ могъ бы замѣтить въ этой улыбкѣ, въ этомъ восхищеніи, въ этой бойкой развязности что-то неестественное, натянутое, лихорадочное, несогласное съ говоромъ души, что-то такое отчего не вполнѣ вѣрилось Аринушкѣ. Прежде, бывало, ужъ если взглянетъ она весело, такъ кажется душа прыгаетъ, радуется въ ея взглядѣ; слово скажетъ — точно само сердце выговоритъ; теперь не то. Она говорила напримѣръ: какая я счастливица! Другой такой и на свѣтѣ нѣтъ. Чего только недостаетъ мнѣ, все есть! Всѣ любятъ, уважаютъ, мужъ души не слышитъ, отецъ боготворитъ! Всѣ балуютъ, въ глаза смотрятъ. За что такое счастье, чѣмъ я лучше другихъ. Нѣтъ на землѣ счастливѣе меня, нѣтъ, быть не можетъ! А между тѣмъ въ звукѣ голоса, которымъ говорились эти слова, звучало что то печальное, безнадежное, совершенно противное содержанію. Эти звуки походили на разгульную пѣснь охмѣлѣвшаго горемыки. Горе кипитъ у него; всю душу высосало, да на минуту онъ сдавилъ его. Хочетъ заглушить стоны виномъ да дикимъ воплемъ, кричитъ, поетъ безпечно, радостно и плачетъ внутренно.

IV.

Прошло мѣсяца два. Наступила зима: День сдѣлался маленькимъ, сѣренькимъ. Вокругъ барскаго дома разостлалась, на необозримое пространство бѣлая пѣлена снѣга. Окна, двери законопатились, вся природа обледенѣла, какъ-то сжалась подъ морозомъ и снѣгомъ. Скучно зимой въ деревнѣ, такъ скучно, что даже Романъ Семенычъ сталъ чаще вылѣзать изъ своей берлоги. Просиживалъ иногда по нѣскольку часовъ сряду, съ трубкою въ зубахъ, въ комнатахъ Петра Петровича. Просиживалъ большею частью молча; изрѣдка, развѣ, скажетъ словцо, другое, нехотя отвѣтитъ на вопросъ и снова въ трубку углубится.

— Ну, Романъ Семенычъ, съ тобой спать хорошо, говаривалъ ему обыкновенно хозяинъ послѣ нѣсколькихъ часовъ молчанія.

— А что? спрашивалъ гость.

— Какъ что? точно, прости Господи, мертвый въ гробу хоть бы для приличія языкомъ шевельнула.

— А вотъ, трубку выкурю, совершенно серьезно отвѣчалъ гость, затягивался съ ожесточеніемъ и умолкалъ снова до новаго хозяйскаго замѣчанія.

Съ Аринушкой Романъ Семенычъ еще меньше пускался въ разговоры. Онъ какъ будто и не замѣчалъ ее. Если она проходила мимо, онъ или вставалъ и наклонялъ голову, или дѣлалъ видъ, будто не замѣчаетъ ее и углублялся въ трубку.

Время въ Петровкахъ тянулось, какъ часы заведенные. Петръ Петровичъ сидѣлъ, заваленный бумагами у себя въ кабинетѣ. Сергѣй Матвѣичъ пребывалъ на своей половинѣ; общество соединялось только на время обѣда, да иногда вечеромъ зѣвало, молчало въ совокупности и съ нетерпѣніемъ ожидало вожделеннаго, условнаго часа отхода ко сну.

Только для Аринушки время шло какъ нельзя лучше; не до зимы, не до скуки ей было. Она по прежнему казалась совершенно счастливою, беззаботною; даже коротко познакомилась съ двумя или тремя сосѣдями, ѣздила къ нимъ въ гости, принимала ихъ у себя.

Утромъ хлопочетъ, бѣгаетъ по хозяйству, хотя правду сказать и хозяйничать ей было нечего; потомъ урветъ минуту, другую, придерется къ какому-нибудь случаю, прибѣжать къ мужу, поцѣлуетъ его въ щеку или въ руку, посидитъ въ его кабинетѣ, послушаетъ, какъ о дѣлахъ толкуютъ; заглянетъ къ отцу, съ нимъ побесѣдуетъ, почитаетъ книгу. Въ Петровкахъ была библіотека, состоявшая изъ путешествій, географій и старинныхъ романовъ; на послѣдніе особенно налегала Арина Сергѣевна и съ тѣхъ поръ, какъ вышла замужъ, очень много ихъ перечитала. Случалось, кто-нибудь изъ гостей пріѣзжалъ — обѣдала; послѣ обѣда хозяинъ или садился въ пикетъ играть, или по цѣлымъ часамъ тянулъ изъ трубки и медленно, съ вѣсомъ, что-нибудь разсказывалъ, а всѣ прочіе почтительно слушали. Такъ проходилъ день, за нимъ начинался другой, третій и такъ далѣе. Все было мирно, тихо; только тишина эта отзывалась чѣмъ-то насильственнымъ, она походила на тишь передъ бурей, на сонъ бѣдняка, медленнымъ пробужденіемъ отдаляющаго отъ себя дневное горе.

Въ послѣднее время Петръ Петровичъ выглядѣлъ озабоченнѣе обыкновеннаго. Ему мѣшало что-то, онъ видимо былъ смущенъ, недоволенъ, чувствовалъ себя не въ нормальномъ состояніи и не зналъ, какъ оправиться, какъ выйдти изъ этого положенія, какъ стряхнуть съ себя что-то такое тяжелое, непривычное. Его тревожила Аринушка. Онъ думалъ видѣть въ ней жену — слѣпую исполнительницу его барской воли, существо сдавленное его благодѣяніемъ; жену, которая бы по призыву являлась къ мужу, по знаку уходила отъ него, говорила бы тогда, когда спрашиваютъ, улыбалась — когда смѣются, думала — какъ прикажутъ; жену, о которой бы нечего было заботиться, которую бы можно, было иногда забыть, иногда приказать, порой полюбоваться, порой же обратить вниманія, выбранить, а впослѣдствіи привыкнуть, какъ привыкаетъ человѣкъ къ туфлямъ, къ халату, къ креслу, къ комнатѣ и т. д.

Вышло иначе. Образъ мыслей Аринушки, ея слова, поступки, самые взгляды сильно волновали Петра Петровича. Онъ косился, когда она ни съ того, ни съ сего прибѣгала къ нему въ кабинетъ, безъ спроса цѣловала его, разговаривала, смѣялась, спрашивала о томъ, о другомъ, высказывала свое мнѣніе и вообще дѣлала то, что по убѣжденіямъ Петра Петровича, не входило въ обязанности женщины, не шло къ ней. Даже самолюбіе его страдало; до сихъ поръ въ окружающемъ обществѣ онъ не терпѣлъ никого равнаго себѣ и вдругъ бѣдная, ничтожная дѣвушка, названная женой по капризу, прихоти, неизрѣченному милосердію, осмѣливается стать наравнѣ съ нимъ, обращается просто, фамиліярно, другомъ называетъ, глядитъ ему въ глаза, какъ-будто слѣдитъ за нимъ, вызываетъ на сочувствіе.

Нѣсколько разъ Петръ Петровичъ думалъ образумить Аринушку, замѣтить ей, приказать вести себя иначе, но-каждый разъ рѣшимость его пропадала; взглянетъ на нее и языкъ говорить отказывается. Странное дѣло: бывало, онъ подгибалъ подъ свой ноготь людей съ вѣсомъ, съ характеромъ; а тутъ жена, раба, сирота, слабое созданіе, отдавшееся въ его распоряженіе. Неужто молчать передъ ней? Что за нелѣпость? На его сторонѣ всѣ права; ему законъ покровительствуетъ, онъ мужъ, глава, благодѣтель; онъ можетъ даже выгнать жену. Откуда же эта нерѣшительность, эта ребяческая робость, эта боязнь почти; гдѣ причина ея? Любовь? Но гдѣ любовь, тамъ нѣтъ первенства, тамъ права одинаковы, нѣтъ желанія, нѣтъ надобности подчинить любимый предаетъ своей волѣ, выбить изъ него все человѣческое. Слабость характера, слабость собственныхъ силъ? Силы Петра Петровича достаточно крѣпки; характеръ упрямый, настойчивый; онъ женился на перекоръ цѣлому обществу. Чего же стоитъ сдѣлать наперекоръ женѣ, переломить ее. Онъ мужъ. Но Петръ Петровичъ бѣсился, досадовалъ на самого себя, на все окружающее; но досадовалъ молча, внутренно, или изливалъ свой гнѣвъ, свою волю, на что-нибудь совершенно постороннее. Такъ, напримѣръ, онъ выгналъ вонъ главнаго управляющаго, лишилъ его куска хлѣба, за то только, что послѣдній вошелъ безъ доклада и засталъ Петра Петровича въ то время, когда Аринушка стояла, облокотясь на его плечо и ерошила его волосы.

Только Роману Семенычу Петръ Петровичъ разъ вздумалъ высказать свое неудовольствіе на жену.

— Да, братецъ, произнесъ онъ со вздохомъ, такой женщины, какъ твоя сестра покойница, не скоро найдеінь; по мнѣ была. Ненавижу я этой бабы — дуры… слава Богу, не мальчишка!

Романъ Семенычъ сидѣлъ, углубившись въ трубку, однако поднялъ глаза и пристально взглянулъ на хозяина.

— А что? спросилъ онъ.

— Какъ что? Сумасшедшая какая-то; ей не мужа, а вертопраха какого-нибудь надо; прыгаетъ, на шею вѣщается!

— На то и жена, радоваться долженъ; стало быть любитъ. Жениться не слѣдовало! вполголоса замѣтилъ Стадкинъ.

Это замѣчаніе взбѣсило Петра Петровича. Онъ готовъ былъ обругать гостя, однако удержался, махнулъ рукой и вышелъ въ другую комнату.

Романъ Семенычъ посмотрѣлъ ему въ слѣдъ какъ-то иронически, горько улыбнулся и пустилъ цѣлое облако табачнаго дыма.

Съ Сергѣемъ Матвѣичемъ тоже случилось что-то совершенно непонятное. Не было несчастія, котораго бы не перенесъ этотъ человѣкъ съ невозмутимымъ равнодушіемъ, съ удивительною твердостію.

Онъ похоронилъ жену, лишился мѣста, голодалъ, мерзнулъ, былъ безъ одежды, безъ обуви, питался подаяніемъ и все терпѣлъ; горе даже не состарило его, не прибавило лишней морщины на челѣ его, ни на волосъ не измѣнило характера, не отразилось во взглядѣ. Онъ все держался… Но не удержался при счастіи, не перенесъ спокойствія, какъ-будто счастіе и спокойствіе не существовали для него, какъ-будто онъ не умѣлъ владѣть нимъ. Вскорѣ послѣ свадьбы дочери, онъ какъ бы почувствовалъ, что роль его кончена, что теперь онъ лишній человѣкъ на свѣтѣ, никуда не нужный, что ему далѣе думать не объ чемъ.

Отъ этой бездѣятельности души и тѣла, или просто съ радости, тутъ кстати и разные пиры подошли, старикъ, отроду никакого вина въ ротъ не бравшій, вдругъ пить началъ, да такъ пить — точно хотѣлъ какъ можно скорѣе порѣшитъ себя, точно жизнь ему надоѣла, опротивѣла; съ каждымъ вечеромъ онъ напивался все болѣе и болѣе.

Петръ Петровичъ и Арина Сергѣевна ничего не знали о происходившемъ. Первый казалось забылъ о Сергѣѣ Матвѣичѣ, не обращалъ на него ни малѣйшаго вниманія; е ли являлся онъ иногда къ обѣду, то всегда трезвый, такъ только какъ-будто глаза были красны, да руки тряслись; вторая — навѣщала отца только по утрамъ, въ то время когда Сергѣй Матвѣичъ лежалъ на кровати, хрипѣлъ и на головную боль жаловался. Послѣднее обстоятельство Аринушка приписывала приливу крови; намекнула разъ мужу, что хорошо бы съ докторомъ посовѣтоваться, но Петръ Петровичъ засмѣялся, махнулъ рукой, и сказалъ: «старъ больно, доктора старость не лечатъ»; велѣлъ больному дать рюмку водки, да на томъ и покончилъ. Аринушка потомъ благодарила мужа; водка въ тотъ день дѣйствительно помогла ея отцу.

Однажды, во время обѣда, въ присутствіи Сергѣя Матвѣича и Аринушки, Петръ Петровичъ, только что задавшій кому-то порядочный нагоняй, былъ въ очень дурномъ расположеніи духа. Онъ сидѣлъ насупившись и дрожащею рукою каталъ хлѣбные шарики, искоса поглядывалъ то на жену, то на тестя, какъ будто вокалъ случая придраться къ чему-нибудь и досадовалъ, что не находилъ его. Все общество молчало. Два прислуживавшіе лакея дохнуть не смѣли. Веселая до этой минуты Аринушка, нехотя подносила ложку къ губамъ, точно предчувствовала что то недоброе. Только Сергѣй Матвѣичъ оставался спокойнымъ. Онъ очень усердно хлѣбалъ супъ, кончилъ его, вытеръ салфеткою потъ съ лица, добродушно взглянулъ было на хозяина, но тотчасъ же глаза опустилъ.

Молчаніе продолжалось. Ничтожное обстоятельство, въ другое время быть можетъ только разсмѣшившее все общество, теперь послужило поводомъ къ цѣлой драмѣ. При второмъ блюдѣ, Сергѣй Матвѣичъ, по неосторожности или забывчивости, икнулъ на всю комнату и тотчасъ самъ испугался своей неучтивости; закрылъ ротъ рукой и глаза вытаращилъ, какъ-будто, спрашивалъ у присутствующихъ: какимъ образомъ это могло случиться?

Аринушка подняла свои большіе глаза и разомъ взглянула на отца и на мужа.

Петръ Петровичъ сморщился.

— Забылъ, съ кѣмъ за столомъ сидишь. Привыкъ по людскимъ обѣдать; тамъ бы и оставался, если не умѣешь вести себя! произнесъ онъ сдержаннымъ голосомъ.

Сергѣй Матвѣичъ, у котораго съ утра порядочно въ головѣ шумѣло, обидѣлся, скривилъ ротъ на сторону, всталъ и положилъ на столъ салфетку.

Петръ Петровичъ окончательно вспыхнулъ. Одной искры было достаточно, чтобъ поджечь его.

— Это что? Капризы показывать; забываться… Дрянь, вонъ! На конюшнѣ ѣсть заставлю! сердито крикнулъ онъ.

Аринушка сидѣла какъ мертвая. Крупкинъ, шатаясь, вышелъ изъ комнаты.

— Что это значитъ? Съ ума сошелъ, онъ дуракъ; попрежнему продолжалъ хозяинъ, взглядывая на жену, какъ будто хотѣлъ оправдаться въ глазахъ ея, дуренъ, совсѣмъ дуракъ; дураковъ учить нужно, гадина! На старости лѣтъ дурь завелась. Я ее вытрясу, выбью!

— Сперва изъ меня выбейте, у меня ея больше; папенька что? Его вѣку конецъ; моя жизнь, моя, моя-то начинается только! тихо, хладнокровно отвѣтила Аринушка.

Физіономія Петра Петровича покоробилась, глава забѣгали, броня сдвинулись; онъ отодвинулся на стулѣ и такъ смотрѣлъ на жену, какъ-будто спрашивалъ самого себя, во онѣ или на яву грезятся ему такія небывалыя вещи?

— Что ты сказала? Я не слышу, я оглохъ!.. Повтори! произнесъ онъ, какимъ-то шипящимъ отъ внутренняго волненія голосомъ.

— Что сказала, то повторю. Я никого не боюсь, кромѣ Бога; угрозой не удивишь меня. Что дѣлать, характеръ такой!.. Выбейте прежде изъ меня дурь, у меня ея больше! по прежнему отвѣтила Арина Сергѣевна.

Петръ Петровичъ стиснулъ зубы.

— Какая дурь? Какого чорта нужно тебѣ. Ты рехнулась, и ты туда же?

— Туда, куда отецъ! за нимъ, всегда за нимъ! Я привыкла страдать вмѣстѣ съ нимъ. Вы оторвали меня отъ него, приказали выйдти за себя замужъ, я и пошла; какъ я могла не пойдти? Я вышла, — за чѣмъ? Быть можетъ вы думали богатствомъ да роскошью задавить меня… Я богатства не знаю, не умѣю цѣнить его, что мнѣ въ немъ? Я выросла въ рубищѣ, на черномъ хлѣбѣ, на холодѣ… Сердце мое бьется одинаково и подъ этимъ роскошнымъ платьемъ и подъ той черной тряпкой, которую я носила въ дѣвичествѣ. Золотомъ не заглушить его біенія; во мнѣ тотъ же бѣдный умъ, тѣ же пустыя чувства; я все та же, глупая, простая, ничтожная, — я быть другой не могу!.. Вамъ не передѣлать меня! Простите, я виновата передъ вами, виновата потому, что не могу отплатить за ваши милости, не могу быть тѣмъ, чѣмъ вы мнѣ быть приказываете, чѣмъ мнѣ нужно быть! Я все поняла. Учила себя, передѣлывала, притворялась, хотѣла видѣть въ васъ мужа, но напрасно! Я видѣла только благодѣтеля! Я слишкомъ честна; я не могу называться чужимъ именемъ, — оно душитъ, давитъ меня… Мнѣ страшно, такъ страшно!.. Я была рабой вашей, вы меня женой назвали; къ чему это названіе. Что жъ я такое? Хуже рабы, презрѣннѣе… Какъ закабалить то, что здѣсь, чѣмъ живешь, дышешь, что небоится неволи, бѣдности, что всегда свободно! Она указала на грудь. Отпустите меня, Петръ Петровичъ, махните на меня рукой, я — не достойна васъ!.. Назовите неблагодарной, дерзкой, преступной, какъ хотите; отпустите только, мнѣ легче протянуть руку, легче ходить по полямъ босикомъ, легче работать, легче умереть съ голоду, чѣмъ обманывать васъ, обманывать себя, стараться быть тѣмъ, чѣмъ я не могу быть! Она говорила тихо, ровно, спокойно, точно книгу читала; потомъ вдругъ замолчала и закрыла лице руками, какъ будто сама испугалась словъ своихъ.

Петръ Петровичъ поблѣднѣлъ: только губы его судорожно вытягивались. Казалось, слова Аринушки совершенно поразили его, сбили съ толку.

— Боже мой!.. Какая я черствая Неблагодарная! Какъ вы должны презирать, ненавидѣть меня; какъ я недостойна васъ. Господи, Господи, прости мнѣ, шептала она сама съ собою и вдругъ взглянула на мужа, и громко зарыдало.

— Аринушка, что съ тобой дѣлается?! произнесъ наконецъ Петръ Петровичъ, какимъ-то разбитымъ, взволнованнымъ голосомъ; худо тебѣ здѣсь, ну Богъ съ тобой… Я добро хотѣлъ сдѣлать; до старости дожилъ, никого не обидѣлъ: всѣ любили, всѣ уважали… Богъ въ тобой! добавилъ онъ очень тихо, такъ какъ-будто говорить больше не могъ; всталъ и отвернулся.

Аринушка отняла отъ лица руки. — Владыко милостивый! проговорила она въ какомъ-то изнеможеніи, и вдругъ физіономія ея приняла строгое выраженіе, глаза сверкнули.

— Что я сдѣлала?.. произнесла она, какъ бы что-то припоминая, и провела рукою по лбу. Да, все равно, все правда, правда! Папенька, папенька! повторила она; встала, взглянула на мужа, хотѣла еще что-то сказать и какъ-то нерѣшительно вышла изъ комнаты. На порогѣ она остановилась, глубоко вздохнула и снова заплакала.

Петръ Петровичъ обернулся — въ комнатѣ никого не было.

— Чортъ, а не женщина! рѣзко проговорилъ онъ: бросить, а? Вздоръ, нелѣпость! Я не хочу броситъ; съ чего? Она бредитъ. Если я женился, я долженъ быть мужемъ, долженъ напоминать о себѣ; тутъ борьба цѣлая, — съ кѣмъ? съ Аринушкой! Она дура! Чего нужно ей?.. Будемъ бороться; посмотримъ, ты хочешь показать свой характеръ, хочешь стать выше меня, ты упряма; я тоже упрямъ! Я тебя заставлю моей женой быть, ты будешь отличной женой; я переверну тебя, передѣлаю на свей ладъ; я обязанъ перевернуть тебя! Я мужъ твой, мужъ такой, какимъ привыкъ быть; я твоего счастья хочу, ты на колѣняхъ будешь благодарить меня; я тебя вылечу — это долгъ мой! Онъ задумался, приказалъ подать трубку, сѣлъ у окна и принялся курить. Физіономія его то хмурилась, то прояснялась, руки слегка дрожали; онъ все продолжалъ разсуждать самъ съ собою. Въ комнатѣ было совершенно тихо, слышались только отрывочныя слова самого Петра Петровича, наконецъ и они стихли. Колотырниковъ сидѣлъ съ закрытыми главами, развалясь въ большомъ мягкомъ креслѣ и вдругъ встрепенулся, поднялъ голову и навострилъ уши. Слабый, протяжный стонъ, какъ-будто изъ подъ земли выходившій, поразилъ слухъ его.

Онъ позвонилъ въ колокольчикъ.

Въ комнату вошелъ лакей въ длинномъ, красномъ жилетѣ.

— Что тамъ такое? Стонетъ кто-то? опросилъ Петръ Петровичъ. Узнать!

Лакей вышелъ и черезъ минуту снова вернулся.

— Сергѣй Матвѣичъ нездоровы-съ… Барыня у нихъ, занеможилъ онъ.

— Какъ нездоровъ? Что съ нимъ такое?

— Не могу знать-съ, лежатъ!

Стонъ повторился сильнѣе прежняго.

На лицѣ Петра Петровича выразилось безпокойство: онъ медленно поднялся съ кресла, посмотрѣлъ вокругъ себя, и, машинально запахнувъ халатъ, медленно вышелъ изъ комнаты, опустился по деревянной лѣстницѣ, остановился, прислушался — чей-то невнятный, хриплый голосъ произносилъ слѣдующія слова:

— Жжетъ! Жжетъ!.. Отчего икнулъ? икнулъ, бѣда, бѣда моя!.. Душно, темно здѣсь… Горитъ! Свадьба была, концертъ пѣли. Дочь замужъ шла! Барыня, большая барыня! Господи, прости мнѣ!

Петръ Петровичъ пожалъ плечами, ноги его затряслись.

Онъ подошелъ къ маленькой двери, отворилъ ее. Въ небольшой комнатѣ съ бѣлыми стѣнами, съ простымъ некрашеннымъ поломъ, на узкой, деревянной кровати, опрокинувъ назадъ голову, лежалъ Сергѣй Матвѣичъ. Лицо его было покрыто багровыми пятнами, тусклые глаза выкатились, сдѣлались больше обыкновеннаго, не моргали, а какъ-то беесознательно блуждали; ротъ былъ раскрытъ, запекшіяся губы судорожно вытягивались. Онъ, то метался на кровати, рвалъ воротъ рубашки, точно она давила его, то лежалъ вытянувшись на овинѣ безъ всякаго движенія, тяжело дышалъ, хрипѣлъ, произносилъ какія-то невнятныя слова.

Передъ нимъ, крѣпко схватившись за спинку кровати, въ какомъ-то забытьи нѣмаго страданія, уставивъ неподвижные глаза, стояла блѣдная, изнеможенная Аринушка. Петръ Петровичъ вошелъ въ комнату и остановился.

— Что съ нимъ? спросилъ онъ такимъ тономъ, какъ будто самъ, лучше всякаго другаго, готовъ былъ отвѣчать на вопросъ свой.

Аринушка, казалось, не замѣтила вошедшаго; по крайней мѣрѣ она ничего не отвѣчала, не повернула голову; не двинула бровей.

— Что съ нимъ? Сергѣй Матвѣичъ, что съ тобой? повторилъ Петръ Петровичъ.

Больной уставилъ на него свои оловяные, безжизненные глаза.

— Замужемъ! прохрипѣлъ онъ и отвернулся.

Колотырникова слегка покоробило. Онъ вышелъ изъ комнаты, распорядился послать за докторомъ и снова вернулся.

— Сергѣй Матвѣичъ, худо тебѣ? спросилъ онъ съ участіемъ, усаживаясь возлѣ кровати больнаго.

— Простите меня, всѣ простите!.. Благодѣтель сердится!.. Прогналъ… прошепталъ послѣдній съ усиліемъ.

Петръ Петровичъ поблѣднѣлъ.

— Кто сердится?! Что за вздоръ; ну погорячился — извини меня; свои люди, всѣ любятъ тебя. Вотъ твоя доча здѣсь, Аринушка, и я здѣсь!.. Что съ нимъ? Все время здоровъ былъ, докончилъ онъ самъ съ собою и взялъ больнаго за руку.

— Руки холодныя… Голова горитъ… Что за напасть такая?

— Сергѣй Матвѣичъ, развѣ ты не узнаешь насъ. Посмотри хорошенько, мы — дѣти твои, проговорилъ Петръ Петровичъ почти со слезами и взадъ Аринушку за. руку.

Больной съ усиліемъ приподнялся на постелю, долго и пристально смотрѣлъ на присутствующихъ, какъ-будто отыскивалъ въ нихъ что-то знакомое.

— Зачѣмъ замужъ вышла? Хорошо тебѣ, хорошо! проговорилъ онъ замотавъ головой и снова упалъ на постель.

Аринушка, стоявшая до сихъ поръ неподвижно, вдругъ встрепенулась, точно искра пробѣжала до всему и тѣлу. Она быстро взглянула на Петра Петровича и крѣпко стиснула его руку.

— Говорите!.. Спасите его! еле слышно прошептала она. Петръ Петровичъ замялся.

— Твоя дочь счастлива… будетъ счастлива, я ручаюсь за нее. Я люблю ее, очень люблю… люблю тебя!

— Боже мой, какого еще счастья мнѣ — и на землѣ не найдешь! твердымъ, спокойнымъ голосомъ докончила Аринушка и даже улыбнулась.

Прибѣжалъ докторъ, больному тотчасъ кровь пустилъ; Петръ Петровичъ казался тронутымъ. Онъ суетился, мѣшался, не зналъ, что говорить. На глазахъ его блестѣли слезы.

Аринушка стояла по прежнему у кровати отца и не спускала глазъ съ него, точно изучала его, боялась упустить малѣйшее движеніе его физіономіи.

— Папенька умретъ? спросила она у доктора такъ тихо, какъ будто насильно выговорила это слово.

— Ударъ!.. умретъ, равнодушно отвѣтилъ докторъ.

Она опустилась на постель, рука ея какъ-то судорожно двигалась по спинкѣ кровати, щеки казалось впали, губы были полураскрыты.

Петръ Петровичъ ушелъ. Онъ не могъ видѣть этой тяжелой сцены.

Аринушка осталась у отца на ночь. Она забыла про позднее время, забыла про сонъ, про все на свѣтѣ; она все сидѣла, вытянувъ на колѣняхъ руки; изрѣдка вздрагивала, тяжело дышала; порой къ чему-то прислушиваясь, терла похолодѣвшій лобъ свой, точно припоминала что-то и снова входила въ мертвую, неподвижную задумчивость. Сальная свѣча, въ большомъ мѣдномъ подсвѣчникѣ, тускло освѣщая всю комнату, отбрасывала черную тѣнь на безжизненномъ лицѣ больнаго. Закрытые глаза его казались темными пятнами; онъ лежалъ въ совершенномъ изнеможеніи, закинувъ за подушки голову. Грудь его такъ высоко подымалась, точно она хотѣла вырваться изъ границъ своихъ. Въ изголовьѣ кровати, безпрестанно крестясь и охая, копошилась какая-то сморщенная старуха, вѣроятно приставленная для ухода за умирающимъ.

Только къ утру Сергѣй Матвѣевичъ открылъ глаза, оглядѣлъ всю комнату, какъ будто-спрашивалъ, гдѣ онъ, и остановился на Аринушкѣ.

— Ты здѣсь? прошепталъ онъ слабымъ, хриплымъ голосомъ; попробовалъ приподняться, но не могъ, а только протянулъ руку.

— Я, отвѣтила Аринушка, съ ужасомъ смотря на отца, какъ будто боялась услышать отъ него что то очень страшное.

— Да!.. ты!.. Онъ гдѣ?.. Онъ?.. Не далъ Богъ въ радости пожить, отчего это? Ошибку сдѣлалъ, ошибку!.. Онъ остановилъ на дочери долгій, испытующій взглядъ и продолжалъ: терпи, — Богъ терпѣть велѣлъ; твоя доля такая. Затѣмъ ты и на свѣтъ родилась. Онъ что сказалъ?.. Ахъ! согрѣшилъ, молись за меня! Земля, все земля!.. Священника!.. добавилъ онъ совершенно глухо, застоналъ и замоталъ головой.

Аринушка повалилась на грудь отца.

— Папенька! папенька! родимый ты мой, шептала она, прижимая его холодныя руки къ губамъ своимъ, возьми меня съ собой… страшно мнѣ… здѣсь не останусь я… Я лишняя, лишняя!.. Нѣтъ мѣста мнѣ… Скажи слово, взгляни… Взгляни, Христа ради!.. Онъ поднялъ голову.

— Мужа слушайся!.. Будь вѣрной женой… рабой… съ большимъ усиліемъ прохрипѣлъ Сергѣй Матвѣичъ и вдругъ глухо застоналъ. Глаза его закатились, раскрытыя губы вытянулись.

Аринушка выпрямилась, отскочила отъ кровати, постояла съ минуту, точно не знала, что ей дѣлать — бѣжать или оставаться, потомъ бросилась ему въ ноги и громко зарыдала.

Черезъ нѣсколько минутъ Сергѣя Матвѣича не стало. Черезъ три дня его похоронили въ оградѣ церкви село Петровокъ.

Внезапная смерть старика произвела сильное впечатлѣніе на Петра Петровича. Въ первое время онъ совершенно растерялся, плакалъ, какъ ребенокъ. Не зналъ, что говорить, что дѣлать, даже боялся глядѣть на Аринушку, избѣгалъ разговора съ нею. Его мучила совѣсть, ему казалось, что теперь всѣ взгляды уставлены на него. Напрасно онъ старался всячески успокоить себя. Напрасно усерднѣе прежняго занимался дѣлами; ему вездѣ мерещился образъ покойника, все шептало ему: ты погубилъ этого человѣка, раньше времени придавилъ его. Только узнавши объ образѣ жизни Сергѣя Матвѣича, Петръ Петровичъ какъ бы обрадовался, вздохнулъ свободнѣе, тяжелый камень свалился съ груди его; онъ засіялъ снова, заговорилъ прежнимъ наставническимъ тономъ, и какъ бы въ благодарность умершему почтилъ его память великолѣпною панихидою.

— Жаль!.. свихнулся подъ старость; подъ старость-то и удержать себя, добрую память по себѣ оставить, о своей душѣ позаботиться, говорилъ онъ, взглядывая на жену, какъ будто требовалъ отъ нея подтвержденія словъ своихъ: и съ чего, всѣмъ слава Богу взысканъ, надѣленъ былъ, всѣмъ! Только жить бы да радоваться. Чего недоставало? добавилъ онъ вопросительно и, не дожидаясь отвѣта, продолжалъ самъ съ собою: все оттого, что люди своего счастія цѣнить не умѣютъ! Хорошо — человѣку, такъ хорошо, что лучше желать нечего — такъ нѣтъ, непремѣнно на зло лѣзетъ, добавилъ онъ энергически.

Аринушка, съ той минуты когда зарыдавъ бросалась въ ноги умирающему отцу, повидимому совершенно перемѣнилась, сдѣлалась равнодушною и къ себѣ, и ко всему окружающему; она затихла, замолкла, охолодѣла, какъ-будто приготовилась къ чему-то, какъ-будто грусть ея изсякла съ этимъ рыданіемъ, какъ-будто устала она и скорбѣть, и жаловаться. Спокойно, безъ слезъ, съ блѣднымъ, неподвижнымъ лицемъ она молилась у гроба отца; спокойно поцѣловала его холодный лобъ, спокойно смотрѣла когда гробъ крышкой заколотили, спокойно наклонилась въ землю, когда дьяконъ протяжно заголосилъ — вѣчную память, спокойно бросала горсть песку въ яму, спокойно домой возвратилась. Ни одного вздоха не вырвалось изъ груди ея, ни одной слезы не выкатилось изъ глазъ; только каждый день она навѣщала отцовскую могилу, но и тамъ она не плакала, а только молилась, точно бесѣдовала съ отцемъ, точно разсказывала ему про людей, про себя, про жизнь свою, точно о чемъ-то спрашивала его, точно завидовала ему, точно въ смерти видѣла его перерожденіе, его спокойствіе. О бывшемъ разговорѣ съ мужемъ она и неупоминала, какъ-будто забыла его. Казалось, она вся переродилась, отказалась отъ самой себя отдалась на произволъ судьбы; ни чему не радовалась, ничѣмъ не огорчалась; смотрѣла на все равнодушно, какъ-будто все ей чуждо было, или все приглядѣлось, надоѣло, какъ-будто устала, обезсилила она.

— Ты, Аринушка, скучаешь все. Тебѣ бы нужно заняться, разсѣяться чѣмъ-нибудь, говорилъ канъ-то Петръ Петровичъ.

— Чѣмъ скучаю? Я вамъ благодарна за все, мнѣ грѣхъ скучать, грѣхъ жаловаться! Вотъ, развѣ что папенька умеръ?

— Что жъ папенька… мы всѣ умремъ, всѣ смертны. Слава Богу, похоронили какъ слѣдуетъ, съ честію; ты теперь не одна — твоя судьба обезпечена. Горевать не объ чемъ!

— Петръ Петровичъ, не гордитесь на меня, право я всѣмъ довольна, всѣмъ счастлива, за все Бога благодарю! отвѣтила Аринушка съ чувствомъ.

— Обжилась! замѣтилъ Петръ Петровичъ и улыбнулся. Что дѣлать, видно и къ счастію привыкнуть нужно! А вѣдь чудила прежде, право чудила.

Аринушка слегка покраснѣла.

— Да, нужно привыкнуть, нужно; теперь я привыкаю, скоро совсѣмъ привыкну! Меня учить нужно!

— Учитъ не учить, а только скакать не давать. Женщина! вотъ теперь и не узнать тебя; а отъ чего — отъ мужа все, ему спасибо скажи; у добраго мужа всегда жена добрая — на томъ свѣтъ держится. Это вѣдь ноньче выдумали противозаконное все! Жена не любитъ. Какъ не любитъ?.. Хорошаго мужа нельзя не любить; развѣ какая безпутная. Женщину только направить слѣдуетъ; и хорошая лошадь, да дай ей волю, разнуздай, самъ себѣ голову расшибешь! Ты бы, Аринушка, къ сосѣдямъ съѣздила; зачѣмъ тебѣ одной сидѣть? неожиданно добавилъ онъ.

— Извольте, Петръ Петровичъ, съѣзжу.

— Сегодня и поѣзжай, благо время хорошее.

— Хорошо, я сегодня поѣду!

— Да съ этимъ дуракомъ, съ Челкуевымъ тебѣ нужно любезнѣе быть; у меня дѣло съ нимъ.

— Постараюсь, Петръ Петровичъ!

— Непремѣнно нужно. Пора тебѣ матушка черное платье снять — терпѣть его не могу; для приличія можешь надѣть темненькое, къ чему черное?

— Какъ вамъ угодно, я темненькое надѣну.

— Тамъ горничная, что у тебя — ее слѣдуетъ въ другую деревню отправить; къ тебѣ новая назначена.

— Петръ Петровичъ, я такъ привыкла къ ней.

— Все равно, и къ другой привыкнешь! Опять въ церквѣ тебѣ нужно тамъ стоять, гдѣ коверъ лежитъ; тамъ твое мѣсто.

— Въ слѣдующій разъ я тамъ встану, покорно отвѣтила Арина Сергѣевна.

— А главное — не грустить больше; стараться людямъ нравиться, чтобъ люди хвалили; держать себя барыней.

— Да! прошептала Аринушка; опустила глава и склонила голову.

Этой наружной, видимой перемѣной женинаго характера, ея переходомъ отъ мучительной борьбы къ какому-то апатичному спокойствію, Петръ Петровичъ былъ совершенно доволенъ. Его только смущала слишкомъ большая, неестественная рѣзкость этого перехода; впрочемъ и это послѣднее обстоятельство онъ объяснялъ по-своему. Онъ говорилъ: женщина съ душкомъ, съ характеромъ; ей самой стыдно своей глупости, да признаться не хочется, самолюбіе тоже; думаетъ, все заглажу, все забудется. Она будетъ хорошей женой, сама ко всему привьется; какую дорогу укажешь, но той и пойдетъ. Потомъ спасибо скажетъ!

Нѣсколько дней спустя, Петръ Петровичъ объявилъ своей супругѣ слѣдующую новость:

— Аринушка, мы въ Петербургъ ѣдемъ, произнесъ онъ такимъ тономъ, какъ будто собирался куда-нибудь за двадцать верстъ къ сосѣду-помѣщику.

Арина Сергѣевна остолбенѣла.

— Какъ, въ Петербургъ? спросила она, въ недоумѣньи глядя на мужа.

— Въ Петербугъ; нужно такъ, дѣла заставляютъ. Можетъ не надолго, а можетъ и совсѣмъ тамъ останемся; дѣлать здѣсь нечего!

— Я также должна ѣхать? съ трудомъ вымолвила Арина Сергѣевна.

— Разумѣется, должна. Что за вопросъ странный — гдѣ мужъ, тамъ и жена. Черезъ недѣлю уѣдемъ; приготовься!

Аринушка хотѣла что-то сказать, но только опустила голову и принялась дрожащею рукою перебирать складки на платьѣ.

Петръ Петровичъ медленно ходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ.

— Тамъ у меня много родныхъ, знакомыхъ; всѣ полюбятъ тебя, тебѣ веселѣе будетъ. Ты женщина молодая, должна пріучаться въ свѣтѣ жить, Здѣсь гадость, сплетни однѣ! говорилъ онъ отрывисто, размахивая руками.

Арина Сергѣевна молчала.

— Конечно, Петръ Петровичъ, произнесла она, нѣсколько спустя, очень тихо, не подымая головы; я обязана исполнять ваши желанія, вашу волю; должна повиноваться — на то я жена!..

Петръ Петровичъ самодовольно улыбнулся.

— Только простите меня; я слишкомъ глупа, слишкомъ ничтожна. Какой мнѣ свѣтъ, онъ и здѣсь пугаетъ меня… Она хотѣла продолжить, но взглянула на мужа и замолчала.

— Привыкнешь! Нужно привыкнуть!.. Помнишь, сама сказала, рѣшительно отвѣтилъ послѣдній и вышелъ изъ комнаты.

Аринушка взглядомъ проводила мужа и вдругъ глаза ея въ одно мгновеніе наполнились слезами. Она тихо заплакала. Долго просидѣла она, подперевъ обѣими руками голову, слезы катились по ея блѣдному лицу; она неудерживала ихъ и казалось была рада, что могла выплакаться на свободѣ — только при малѣйшемъ шорохѣ въ сосѣдней комнатѣ, слегка вздрагивала и быстро утирала глаза. Наконецъ встала, глубоко вздохнула и отправилась на кладбище.

Могила Сергѣя Матвѣича находилась за угломъ церкви. Подойти къ ней можно было совершенно скрыто. Аринушка шла тихо, опустивъ голову; шумъ шаговъ ея заглушался шумомъ тающаго снѣга, да порывистымъ вѣтромъ. Она достигла до поворота и вдругъ подняла глаза, и остановилась какъ вкопанная. На краю могильной плиты, подгорюнясь, сидѣлъ Романъ Семенычъ съ трубкою въ зубахъ.

Увидавъ Арину Сергѣевну, онъ всталъ очень спокойно, какъ-будто ожидалъ ее; медленно отошелъ въ сторону, точно ей мѣсто давалъ, и принялся выколачивать о камень золу изъ трубки.

Аринушка не спускала съ него глазъ. — Вы къ папенькѣ? спросила она тихо.

— Зашелъ; погода теплая, отвѣтилъ Романъ Семенычъ отрывисто, не оставляя своего занятія.

— Благодарю васъ!.. Вы знали папеньку?

— Нѣтъ, не зналъ; видѣлъ только, встрѣчался…

— Вы часто сюда ходите?

— Часто, тутъ у меня сестра лежитъ. Онъ кивнулъ головой въ сторону.

Аринушка опустила глаза и тотчасъ же снова подняла ихъ.

— Романъ Семенычъ! произнесла она несмѣлымъ, умоляющимъ голосомъ, я хочу просить васъ.. Правда, я чужая для васъ, вы меня совсѣмъ не знаете, никогда не говорили со мною; все равно, вѣдь это доброе дѣло, васъ Богъ наградитъ за него!.. Она на минуту остановилась. Вы сюда ходите — загляните иногда на могилу къ отцу моему, поклонитесь ей!.. Въ ней все дорогое для меня; все то, чѣмъ до сихъ поръ жила я!.. Она хотѣла заплакать, однако удержалась и очень тихо добавила: мы въ Петербургъ уѣзжаемъ; не знаю за чѣмъ — Петру Петровичу угодно.

— Да, въ Петербургъ; его дѣла разстроились, на подрядѣ оборвался. Петровку закладываетъ, равнодушно пояснилъ Романъ Семенычъ.

На послѣднія слова Аринушка не обратила никакого вниманія. Она только протянула Стадкину руку и робко съ дѣтской улыбкой на устахъ проговорила: такъ какъ же, вы ходить будете?

— Буду, отвѣтилъ послѣдній, изъ приличія касаясь двумя пальцами руки Аринушки.

Эти пальцы слегка дрожали.

— Я всегда хожу, продолжалъ онъ; дѣлать мнѣ нечего. Ходилъ къ одной жертвѣ, теперь къ другой.

— Какъ къ жертвѣ?

— Къ жертвѣ!.. Развѣ отецъ вашъ не жертва — его также сдавили.

— Какъ сдавили?

— Такъ, барской волей сдавили, благодѣяніемъ, золотомъ, добромъ, зломъ, не все-ли равно — конецъ одинъ!

— Папенька послѣднее время пилъ много, опустивъ глаза замѣтила Аринушка.

— Отъ того и пилъ, что сдавили, все оттого. Вонъ этого тоже тиснули, онъ указалъ на какую-то могилу, тамъ тоже, сестру тоже; да всѣ, что здѣсь лежатъ — всѣ придавленные!

Аринушка не знала что отвѣчать. Она со страхомъ и удивленіемъ смотрѣла на Романа Семеныча.

— Да, продолжалъ онъ съ необыкновеннымъ, несвойственнымъ ему увлеченіемъ; человѣкъ такой всѣхъ давитъ, а добрый — кто говоритъ добрый; только барскаго много, добромъ и давитъ всѣхъ, никому зла нехочетъ; да добро-то его хуже полыни горькой — душитъ, захватываетъ. Васъ тоже придавитъ, сюда же вотретъ, помяните меня, вотретъ, ей Богу! добавилъ онъ совершенно равнодушно, сѣлъ на камень и глубокомысленно затянулся.

— Господъ съ вами, Романъ Семенычъ, что вы говорите такое, — непонять васъ… Я такъ обязана Петру Петровичу, такъ счастлива! произнесла она нерѣшительно.

Стадкинъ усмѣхнулся и выпустилъ облако дыма.

— Счастливы! замѣтилъ онъ съ ироніей; дай Богъ, вамъ же лучше; все это вздоръ, вы говорите противъ себя. Я все понимаю; вы думаете я молчу — оттого и молчу, что говорить много нужно, а мало нестоитъ; да и зачѣмъ говорить, словами тутъ непоможешь. Счастливы!.. Знаю я ваше счастье: послѣднему злодѣю не пожелаю его. Развѣ такого мужа вамъ надобно; вамъ съ мужемъ надобно въ одно цѣлое слиться; а онъ что, какой онъ мужъ, онъ повелитель вашъ, царь! насиліе, одно насиліе! добавилъ онъ энергически и снова углубился въ трубку. Аринушка стояла какъ вкопаная. Она не смѣла шевельнуться, незнала что говорить. Въ первый разъ она услышала правду, услышала самую себя, свою думу, свою боязнь и гдѣ — на кладбищѣ, на могилѣ отца. Лице ея было совершенно блѣдно. Грудь высоко подымалась. Руки дрожали.

— Вы очень сердиты на Петра Петровича? сказала она съ усиліемъ.

— Нѣтъ, не сердитъ; за что мнѣ сердиться. На него сердиться никто не въ правѣ: онъ давитъ безъ умыслу, давитъ по натурѣ своей, задавитъ — а потомъ слезами обливается… Какъ тутъ сердиться, притомъ я его и не касаюсь. Я что! — посторонній человѣкъ!…

— Романъ Семенычъ! помолчавъ, произнесла Аринушка и оглянулась вокругъ себя. Вы добрый человѣкъ — до сихъ-поръ я не знала васъ; спасибо вамъ — вы говорите такъ страшно, вы правду говорите; спасите же меня, научите, что мнѣ дѣлать?..

— Что дѣлать — терпѣливо нести крестъ свой; больше вамъ нечего дѣлать; больше вы ни на что не рѣшитесь; нельзя вамъ больше — васъ ужъ сдавили съ того часу, какъ вы невѣстой сдѣлались.

Аринушка вздрогнула.

— Тутъ и лечиться нельзя, продолжалъ Романъ Семенычъ; вашихъ силъ не хватитъ леченье выдержать. У васъ два пути — или терпѣть, рабой жить и умереть рабой, или… Онъ замолчалъ.

— Что-жъ или?

— Или… да тутъ и говорить нечего; вамъ сердце шепнетъ. Твори господь волю свою, доля такая! добавилъ онъ равнодушно.

На церковной колокольнѣ пробило два часа.

Аринушка встрепенулась и подняла голову. — Мнѣ идти нужно; меня обѣдать ждутъ, произнесла она съ нѣкоторымъ испугомъ и протянула Стадкину руку.

— Прощайте! Я посижу, еще трубку выкурю. Правда всегда съ языка соскочитъ, потому и молчу больше, хладнокровно отвѣчалъ онъ и снова, изъ приличія, подалъ два пальца руки своей.

Аринушка повернулась и пошла.

Романъ Семенычъ долго смотрѣлъ ей въ слѣдъ, потомъ набилъ трубку, высѣкъ огня, вакурилъ ее, и долго въ какомъ-то раздуміи выпускалъ облака дыма, а кругомъ него спали глубокимъ сномъ все сдавленные…

V.

Прошелъ годъ. Петръ Петровичъ съ женой живётъ въ Петербургѣ; онъ занимаетъ великолѣпную квартиру, дѣлаетъ вечера, обѣды, въ домѣ его съ утра до ночи толпятся гости, одни лица смѣняются другими. Кто по дѣлу, кто отъ бездѣлья, съ параднымъ визитомъ, съ низкимъ поклономъ, съ всенижайшей просьбой. Время идетъ быстро, незамѣтно, не то что въ деревнѣ; пройдетъ день и останется отъ него въ головѣ шумъ, тягость, хаосъ какой-то, даже отчета не можешь дать себѣ, что въ теченіи этого дня занимало, тревожило тебя, какими вопросами интересовался умъ, какимъ чувствомъ билось сердце — всего понемножку, всего отвѣдалъ, да ничѣмъ не насытился. Петръ Петровичъ сталъ еще величественнѣе, еще эффектнѣе; стоило взглянуть на него, когда онъ послѣ изящнаго обѣда, развалясь въ большомъ мягкомъ креслѣ передъ пылающимъ каминомъ, чинно бесѣдовалъ съ окружающими его гостями. Съ какою увѣренностью въ собственной непогрѣшимости говорилъ онъ, какъ вытянувъ впередъ нижнюю губу курилъ сигару, щурилъ глаза и сплевывалъ на сторону, какъ выходилъ въ пріемную, какъ склонивъ голову, терпѣливо, съ думой на лицѣ, выслушивалъ просителя, какъ звуками безъ словъ отвѣчалъ на его поклоны и слезы, какъ читалъ наставленія младшимъ, какъ трактовалъ съ родными, преданными ему старушками и прочее. Во всѣхъ этихъ случаяхъ Петръ Петровичъ становился выше самого себя, выше всякаго описанія, — орелъ да и все тутъ. Лице его сіяло такимъ весельемъ, такимъ внутреннимъ самодовольствомъ, что простой, обыкновенный человѣкъ, взглянувши на него въ подобную минуту, чувствовалъ и страхъ, и благоговѣніе, и удивленіе, и что-то такое пріятное, замирающее въ крови, бѣгающее по тѣлу. Не всегда впрочемъ Петръ Петровичъ драпировался этимъ театральнымъ эффектомъ: иногда, замѣтно для самого себя, онъ спускался съ ходуль и становился простымъ, ворчливымъ, мелочнымъ старикомъ.

Въ послѣднее время въ характерѣ его начала выказываться какая-то незамѣтная прежде, старческая раздражительность, почти злоба, недовѣріе ко всему окружающему. Онъ безпрестанно на что нибудь сердился, безпрестанно придирался то къ тому, то къ другому и наказывалъ виновнаго иногда черезъ-чуръ жестоко. Увидитъ стулъ не на мѣстѣ — бѣда, трубку не скоро подадутъ — опять бѣда, за обѣдомъ поваръ кушанье пересолитъ, дрова въ печкѣ затрещатъ, у кучера лошадь захромаетъ, кто нибудь изъ прислуги взглянетъ не такъ, — все равно, бѣда всему дому, всѣмъ, кто на глаза попадется. Ему казалось, что всѣ обманываютъ, обворовываютъ, даже разоряютъ его; и странное дѣло — Петръ Петровичъ иногда сорилъ деньгами, давалъ въ долгъ безъ отдачи, помогалъ даже постороннимъ лицамъ, какъ будто хотѣлъ прославить себя, удивить всѣхъ своимъ богатствомъ, своею щедростью и вдругъ придирался къ какому нибудь самому мелочному домашнему расходу, къ сальной свѣчкѣ, къ людскому черному хлѣбу и тому подобнымъ предметамъ; точно грошами, оторванными отъ необходимости, хотѣлъ замѣнить летѣвшія для тщеславія тысячи. Крѣпостной человѣкъ Колотырникова, исправлявшій должность лакея, за одно подозрѣніе въ кражѣ съ барскаго стола двугривеннаго, попалъ въ солдаты; старая женщина, лѣтъ двадцать пять прожившая въ домѣ, за излишнюю трату кофея, сослана въ дальнюю деревню; комнатный мальчикъ, пойманный съ двумя кусками господскаго сахару, былъ больно высѣченъ. Вся прислуга трепетала, ходила на цыпочкахъ, не знала какъ угодить барину, какъ глядѣть на него, какимъ средствомъ избавиться отъ незаслуженныхъ подозрѣній и все напрасно: всякій день новая напасть, новые жестокіе удары. Только иногда, временно, Петръ Петровичъ бросалъ эти домашнія дрязги, онъ какъ будто забывалъ все въ домѣ, не сіялъ, не блестѣлъ даже, говорилъ иначе, хмурился, ежилоя, сказывался нездоровымъ, никого не принималъ къ себѣ и по цѣлымъ днямъ или ходилъ взадъ и впередъ по своему кабинету, или лежалъ на диванѣ; а приходило время и, не надолго заснувшій левъ, снова вступалъ въ права свои, принималъ свой прежній образъ, становился еще большей грозой — чѣмъ-то неимовѣрно гордымъ, почти недосягаемымъ. На Аринушку Петръ Петровичъ, казалось, махнулъ рукой, совершенно забылъ про нее: ему было все равно — весела она или печальна, здорова или больна, существуетъ или нѣтъ. Въ первое время по пріѣздѣ въ Петербургъ онъ вывозилъ жену, пышно, богато наряжалъ ее, представлялъ роднымъ и знакомымъ, заставлялъ играть нѣкоторую роль, училъ что и какъ говорить, какъ гдѣ держать себя, съ кѣмъ быть особенно обходительной; но этимъ наружнымъ показомъ, этою парадною, блестящею выставкою супруги кончились всѣ обязанности мужа; онъ даже не зналъ, какъ проводитъ время жена его, что дѣлаетъ, дома она или нѣтъ; иной день совершенно не видался съ ней, иногда видался мелькомъ или случайно, или въ установленный часъ обѣда, завтрака; говорилъ тогда, когда поневолѣ приходилось говорить, да и то или отдавалъ приказанія, или ворчалъ на что нибудь, или передавалъ какую нибудь самую пустую, обыденную новость.

— Завтра Змѣйкины звали; тебѣ нужно ѣхать, говорилъ онъ отрывисто, даже не глядя на Аринушку.

— Хорошо, отвѣчала послѣдняя.

— Морозъ сегодня, градусовъ двадцать есть, замѣчалъ Петръ Петровичъ. А?.. добавлялъ онъ вопросительно.

— Я ничего не говорю, попрежнему отвѣчала Арина Сергѣевна.

— Знаю, что ничего! произносилъ супругъ продолжительно зѣвая и вдругъ, какъ-бы почувствовавъ внезапное влеченіе къ брани, перемѣнялъ тонъ, хмурилъ лицо.

— А здѣсь что-то холодно. Я этого мерзавца, Андрюшку, топить выучу; онъ, свинья, барскіе дрова продаетъ, мошенничаетъ, на конюшнѣ давно не былъ… Холодно здѣсь, очень холодно! добавлялъ онъ, обращаясь къ женѣ, какъ будто что-то приказывалъ ей.

— Не знаю какъ вамъ, — мнѣ не холодно, замѣчала послѣдняя.

— Какъ не холодно, вздоръ!.. Мнѣ холодно, вздору терпѣть не могу. Не холодно, — зябнетъ сама, замерзла совсѣмъ, вонъ и руки красныя! Богъ знаетъ почему заключалъ Петръ Петровичъ.

Подобнаго содержанія разговоръ возобновлялся каждый разъ, когда только мужъ удостоивалъ разговоромъ жену свою.

Несмотря на это видимое отчужденіе, на сухость, даже жесткость обращенія, Петръ Петровичъ нисколько не былъ сердитъ на Аринушку; сердиться было не за что, она только стояла у него въ сторонѣ, тамъ гдѣ-то на послѣднемъ планѣ, въ тѣни, какъ вещь не новая, давно всѣмъ извѣстная. Ему даже и въ голову не приходило, что эта жена могла быть чѣмъ нибудь недовольна, что ей недостаетъ чего-то, что онъ обращается съ ней не совсѣмъ по-человѣчески. Напротивъ, еслибы случилось поспорить, Колотырниковъ увѣрилъ бы всѣхъ и каждаго, что онъ мужъ примѣрный, образцовый, ласковый, предупредительный; что всякая женщина, соединившая съ нимъ судьбу свою, должна быть непремѣнно счастлива. Въ самомъ дѣлѣ, чего жъ больше? Законъ исполненъ, всѣ формы, всѣ приличія соблюдены, живетъ въ теплѣ, сыта, одѣта, обута, ни заботъ, ни горя не знаетъ! Не жизнь, а блаженство!

Дѣйствительно, судя по наружности, Петръ Петровичъ и не ошибался; Арина Сергѣевна не охала, не вздыхала, не жаловалась, при постороннихъ людяхъ улыбалась, казалась довольно спокойною; жизнь ея походила на какой-то тяжелый, продолжительный сонъ. По цѣлымъ днямъ сидѣла она, запершись въ своей отдаленной, простенькой спальнѣ, никого не видала, ни съ кѣмъ не говорила; да и съ кѣмъ было говорить ей? Роднымъ и знакомымъ мужа она не нравилась: они тотчасъ узнали всю подноготную ея дѣвичества, завидовали, важничали передъ ней, иногда украдкой кололи ей глаза, а нѣкоторые просто, чуть не отвернувшись отъ нея, соблюдали только установленныя правила вѣжливости, то есть кланялись, спрашивали о здоровьи, да не хотя звали къ себѣ въ гости. Аринушка, съ своей стороны, не старалась заискивать ихъ расположенія, не навязывалась на ихъ дружбу; она даже рада была ихъ отчужденію, потому что не видѣла между ними ни одного человѣка близкаго, равнаго себѣ, думающаго одинаково съ нею, не слышала ни одного живаго, искренняго слова; всѣ ихъ движенія, всѣ чувства вѣяли какимъ-то холодомъ, были непонятны для Арины Сергѣевны, даже непріятно, болѣзненно дѣйствовали на ея нервы.

Она бы рада была совершенно не ѣздить къ нимъ, избавиться отъ ихъ докучныхъ, чопорныхъ посѣщеній, но мужъ или тащилъ ее съ собою, или заставлялъ сдѣлать какой нибудь церемонный визитъ, и она волею или неволею исполняла приказаніе, повиновалась какъ автоматъ, одѣвалась, ѣхала; дома при гостяхъ играла роль ключницы, бѣгала, хлопотала; въ гостяхъ, при мужѣ, безъ мужа, оставалась на второмъ планѣ, странною, неловкою, всѣми забытою, и только возвратясь къ себѣ въ комнату легко, свободно вздыхала.

Не мудрено, что при такой жизни, при такой отдѣльности отъ всего окружающаго, Аринушка стала искать сочувствія въ обществѣ низшемъ себя, въ людяхъ угнетенныхъ, загнанныхъ. Въ этихъ людяхъ она какъ бы отыскивала свое отраженіе, свою судьбу злосчастную, видѣла въ нихъ что-то родное, близкое, подобное самой себѣ и дѣлилась съ ними всѣмъ тѣмъ, что камнемъ давило душу, чѣмъ ныло сердце. Часто она какъ-то дружески, фамиліарно, совсѣмъ не по барски разговаривала то съ однимъ, то съ другимъ членомъ своей прислуги, вызывала его на откровенность, прислушивалась къ его боли, къ его страданіямъ. Единственнымъ, лучшимъ другомъ ея была горничная Татьяна, простая крѣпостная дѣвушка, съ рябымъ некрасивымъ лицемъ, вывезенная изъ сельца Петровокъ; съ ней она неразлучалась ни днемъ, ни ночью, любила ее какъ сестру родную, плакала, раскрывала предъ ней свою душу и сердце.

— Садись, Таня, садись, голубушка, не стой передо мной, говорила она обыкновенно, когда горничная дичилась, я не хочу, чтобы ты стояла — не барыня я тебѣ; какая я барыня, не хочу, не умѣю барыней быть; люби ты меня, люби, Христа ради!.. Я для тебя все сдѣлаю, все… упрошу на волю отпустить… люби меня только! Татьяна не знала, что говорить, краснѣла, мѣшалась, боялась опуститься на стулъ, боялась стоять и съ сожалѣніемъ, смѣшаннымъ со страхомъ, смотрѣла на свою барыню.

За то прислуга съ своей стороны боготворила Арину Сергѣевну, видѣла въ ней свою заступу, свое спаоеніе, хотя заступы въ дѣйствительности совсѣмъ не было. Часто провинившійся лакей или кучеръ выпрашивалъ у ней замолвить милостивое слово передъ Петромъ Петровичемъ. Въ такомъ случаѣ Аринушка совершенно терялась, не знала, что отвѣчать, что дѣлать; сердце ея ныло, душа болѣла, рвалась оказать помощь и знала, что оказать ее не въ состояніи.

— Что я могу сдѣлать тебѣ… Я скажу, все скажу, только онъ не послушаетъ меня, право не послушаетъ… Не такой человѣкъ онъ, говорила она какимъ-то оправдательнымъ тономъ, стараясь избѣгнуть умоляющимъ взглядовъ просителя; а разъ, дѣйствительно, попробовала смягчить Петра Петровича, но получила страшный выговоръ и, со стыдомъ, вся въ слезахъ удалилась въ спальню.

Да и не одна домашняя прислуга пользовалась особеннымъ, милостивымъ расположеніемъ Арины Сергѣевны; она часто приводила съ улицы, съ церковной паперти какую нибудь искаженную горемъ старуху-бабу, поила, кормила, отогрѣвала ее, давала денегъ, плакала, слушая ее расказы, а потомъ какъ будто радовалась, что нашла такую несчастную.

Иногда, по цѣлымъ днямъ, Аринушка оставалась одна одинешенька, всѣхъ гнала отъ себя, неисключая и Татьяны, забывала все и сосредоточивалась въ самой себѣ. Въ это время она даже не одѣвалась, не чесалась, ничего не пила, не ѣла, ей все становилось противнымъ, несноснымъ, тягостнымъ; по нѣскольку часовъ сряду она сидѣла безъ всякаго движенія, подперевъ обѣими руками голову, сердце ея сильно билось, лице горѣло, глаза блуждали, точно искали чего-то и не могли ни на чемъ остановиться; невыносимая, мучительная тоска давила грудь ея. Иногда, лежа на кровати, забившись въ подушки, она стонала почти рыдая, потомъ въ какомъ-то изнеможеніи, распростершись на полу передъ образомъ, замирающимъ шопотомъ призывала къ себѣ Бога на помощь, а иногда, напротивъ, молитва тяготила ее, не шла ей на умъ: она сидѣла оцѣпенѣвши, холодная, блѣдная, дрожала, и своими черными глазами безучастно смотрѣла на висѣвшій въ углу образъ.

Въ эти минуты ей чего-то недоставало; казалось, какая-то внутренняя пустота мѣшала ей жить, требовала пищи, воздуха. Въ эти минуты Аринушка готова была куда нибудь броситься, совершить что нибудь страшное, необычайное, лишь бы заглушить свои страданія, чѣмъ нибудь разогнать ихъ, утолить свою нестерпимую жажду. Умъ ея перебѣгалъ съ предмета на предметъ, припоминалъ все видѣнное, слышанное, уста шептали слова Романа Семеныча: «Сердце свободно; у сердца нѣтъ ни закона, ни приличія»; воображеніе рисовало какіе-то новые, незнакомые, чудные образы, и къ этимъ образамъ стремилась Аринушка, протягивала къ нимъ руки, мысленно отдавалась имъ, звала ихъ, вся переносилась въ нихъ, забивалась мечтою и мечтою была счастлива.

Однажды, за полночь, когда въ домѣ все спало, Арина Сергѣевна, опустивъ голову и обнявъ колѣни руками, сидѣла въ раздумьи на своей кровати. На полу, въ изголовья ея, скорчившись подъ одѣяломъ, лежала горничная Татьяна. Въ комнатѣ было совершенно тихо. Тусклая лампада передъ образомъ слабо освѣщала ее.

— Таня? вдругъ прошептала Аринушка.

Горничная встрепенулась и высунула изъ-подъ одѣяла голову.

— Вы кликнули, сударыня? спросила она.

— Не называй меня сударыней… Неужели и этой малости нельзя сдѣлать; мнѣ противно это слово, меня давитъ оно — я хочу быть Аринушкой, хочу быть равной тебѣ.

Горнишная ничего не отвѣчала.

— Помнишь, Таня, ты разсказывала — продолжала Арина Сергѣевна съ разстановкой — что какая-то замужняя женщинъ полюбила посторонняго мущину, бѣжала отъ мужа, а потомъ удавилась со стыда, съ горя… отчего это, чего боялась, чего стыдилась она?

— Какъ чего?.. отъ мужа-то… грѣхъ!

— Вѣдь она же любила, ее замужъ силой выдали; сердца нельзя молчать заставить, нельзя передѣлать его — въ сердцѣ Богъ!.. она можетъ и не хотѣла бѣжать, да бѣжала, остановиться не могла, сердце приказало… Чего же стыдиться тутъ? добавила она вопросительно и, помолчавъ, продолжала: я бы не стыдилась, не боялась, нечего мнѣ стыдиться, я бы далеко бѣжала… я тоже должна бѣжать, должна любить кого нибудь, на знаю почему, должна только, такъ Богъ велѣлъ, такъ Богъ создалъ меня… Что, что я замужемъ, я обману мужа, пусть люди ненавидятъ, презираютъ меня, пусть преступницей назовутъ — мнѣ все равно; сердце выше ихъ, что мнѣ съ нимъ дѣлать, если оно меня тянетъ, зоветъ, тащитъ куда-то; я удержаться не въ силахъ, да и зачѣмъ удерживаться, погубитъ омо меня — пусть губитъ, я безъ того погибли. Что мнѣ въ жизни этой, она смерти хуже… я хочу ада себѣ! заключила Аринушка, и на глазахъ ея блеснули слезы.

— Господи, страсти какія, Господи, Іисусе Христа! крестясь, шептала Татьяна и со страхомъ глядѣла на госпожу свою.

— Время пришло! продолжала послѣдняя какимъ-то восторженнымъ, задыхающимся отъ внутренняго волненія голосомъ. Пора, пора сбросить съ себя эту волю чуждую, пора человѣкомъ быть, женщиной, пора любить!.. Кого?.. шепни ты мнѣ Таня, научи ты меня! Все мнѣ грезится кто-то такой добрый, свѣтлый, съ кудрями черными, глаза его блестятъ, щеки горятъ, изъ устъ пламенемъ пышетъ; я слышу голосъ его: онъ зоветъ меня, онъ плачетъ вмѣстѣ со мною, гдѣ онъ?.. отыщи мнѣ его… онъ близко, близко, онъ здѣсь гдѣ-то; я люблю его, я пропаду вмѣстѣ съ нимъ, съ нимъ сгублю себя, съ нимъ на дно пойду; въ немъ радость, въ немъ бѣда моя!.. Она замолчала и тяжело дышала; глаза ея сверкали въ полумракѣ.

— Съ нами крестная сила?.. Молитву сотворите… Это все дьяволъ смущаетъ, грѣху учитъ! произнесла горничная.

— Дьяволъ такъ дьяволъ, все равно, я ему отдамся! рѣшительно отвѣтила Аринушка.

Татьяна вздрогнула и вторично перекрестилась.

— Таня! — нѣсколько помолчавъ, спокойнѣе прежняго заговорила Арина Сергѣевна — помнишь ты была въ гостяхъ, на вечерѣ на какомъ-то, не помню я, ты сказывала, что веселилась много?

— У писаря на имянинахъ была, равнодушно отвѣтила горничная.

— Ты скоро опять въ такіе гости пойдешь, тебѣ хорошо, опять веселиться будешь?

— Пойду… чиновникъ тутъ живетъ, изъ простыхъ онъ, у нихъ балъ будетъ, звали намедни.

— Таня, возьми меня съ собой, вдругъ произнесла Аринушка.

Горничная съ удивленіемъ посмотрѣла на нее.

— Что это вы говорите, Арина Сергѣевна, нешто вамъ можно въ такіе гости идти.

— Я хочу идти, я сама такая; мнѣ душно, я веселиться хочу, хочу людей видѣть, хочу все забить!

— Вы съ бариномъ поѣзжайте, тамъ лучше.

— Тамъ хуже, Таня… тамъ противно, гадко, несносно; тамъ всѣ притворяются, тамъ не веселятся, а только бранятъ, ненавидятъ другъ друга; я веселья хочу, хочу захлѣбнуться имъ, задохнуться, съ ума сойти! Возьми меня, Таня, возьми, голубушка, я одѣнусь просто, ситцевое платье надѣну, никто не узнаетъ меня; я назовусь твоей сестрой, твоимъ другомъ, чѣмъ хочешь! Таня, Таня, возьми меня!

Она вдругъ спустилась съ кровати, схватила горничную за руки, и долго умоляющими глазами глядѣла на нее.

Татьяна не знала, что отвѣчать.

— Господь съ вами, только бѣду себѣ наживешь! Слыханое ли дѣло… сраму не оберешься!

— Бѣду… я рада бѣдѣ, я какую хочешь бѣду вынесу, сама ее выдумаю, какъ-то радостно отвѣтила Аринушка. Нѣтъ, ты должна меня взять, я тебѣ приказываю, я хочу такъ; не возьмешь — я одна пойду, одна дорогу найду, хуже будетъ; я одна отвѣчаю за все, добавила она повелительно.

— Какъ знаете, страшно только… покорно прошептала горничная.

Аринушка быстро нагнулась и крѣпко поцѣловала ее. Татьяна вздрогнула и отняла свою голову.

— У васъ губы каленыя, вы нездоровы? съ испугомъ замѣтила она.

— Жарко здѣсь, я вся горю, вся въ огнѣ словно! отвѣтила Арина Сергѣевна, отняла свои руки, встала и повалилась на кровать.

Татьяна еще нѣсколько минутъ просидѣла, на тюфякѣ своемъ, потомъ перекрестилась, прошептала какую-то молитву, тихо зѣвнула и свернулась подъ одѣяломъ кренделемъ.

Арина Сергѣевна всю ночь бредила. Она не спала, а только дремала; внутренній жаръ мучилъ ее, она безпрестанно вздрагивала, вскакивала на постелѣ, тревожно осматривалась вокругъ себя, пугливо къ чему-то прислушивалась и снова ложилась. Всю ночь ей мерещились какія-то фантастическія лица, ей казалось, что чье-то горячее дыханіе жгло лице ея, чья-то крѣпкая рука давила ея руку, чей-то голосъ шепталъ надъ ея ухомъ. Утромъ Аринушка встала такая блѣдная, изнеможенная, что даже Петръ Петровичъ, за чаемъ, вздумалъ освѣдомиться о ея здоровьи.

…Нѣсколько дней спустя, въ тускло освѣщенной небольшой комнатѣ, наполненной облаками табачнаго дыма, съ растрескавшимся ходячимъ поломъ, съ грязными закопчѣными стѣнами, подъ звуки разбитаго фортепьяно, контрабаса, да пискливой скрипки, нѣсколько человѣкъ мущинъ и женщинъ дружно, весело, непринужденно выдѣлывали одну изъ фигуръ французской кадрили. Раскраснѣвшіяся, мокрыя ихъ лица доказывали, что они танцевали давно, до упаду. Какой-то франтъ въ венгеркѣ, съ длинными, сильно напомаженными волосами, схвативъ подъ руки двухъ краснощекихъ и красношейныхъ дамъ, выдѣлывалъ такое чудное соло, что всѣ зрители обступившіе кадриль апплодировали и громко хохотали. Другой, по платью, военный человѣкъ, неистово стучалъ каблуками; третій, немного нагрузившійся господинъ, старался передѣлать кадриль во что-то національное. Нѣкоторые гости тѣснились около стола съ водками и закусками, другіе, большею частью дѣвицы, чинно улыбались, сидя на стульяхъ вдоль стѣнъ комнаты и, только-угрожаемые новымъ неистовымъ соло, со страхомъ пятились назадъ и подбирали подъ себя ноги. Подгулявшіе кавалеры отчаянно шумѣли, точно хотѣли перекричать другъ друга; въ сосѣдней комнатѣ чей-то голосъ безцеремонно затягивалъ: «Внизъ по матушкѣ по Волгѣ»; старыя, дородныя тетушки, съ чепцами и платками на головахъ, весь вечеръ угощавшіяся какимъ-то сладенькимъ, отпускали такія остроты или высказывались съ такою откровенностью, что даже нѣкоторые, болѣе скромные и трезвые мущины потупляли глаза и тихо подсмѣивались надъ бойкими старушками. Смѣхъ, говоръ, музыка, дергающая за нервы, стукъ и шарканье ногами, звонъ тарелокъ и рюмокъ не умолкали ни на секунду, сливаясь въ одинъ несвязный шумъ, похожій на настраиваніе инструментовъ въ орхестрѣ.

Арина Сергѣевна въ простомъ ситцевомъ платьѣ сидѣла въ углу; она изъ подлобья съ нѣкоторымъ любопытствомъ, смѣшаннымъ со страхомъ, глядѣла на все происходившее; щеки ея раскраснѣлись, на губахъ мелькала какая-то принужденная улыбка. Рядамъ съ ней помѣщалась Таня.

— Какъ шумно здѣсь, душно, воздухъ такой, головѣ тяжело, — тихо говорила первая, поводя своими черными глазами.

— Это съ непривычки вамъ. Можетъ домой пора, спросила вторая.

— Нѣтъ, все равно, заодно ужъ посмотримъ, что дальше будетъ… Нужно знать, какъ люди живутъ

Подскочившій, весь вспотѣвшій кавалеръ, въ свѣтло бронзовомъ фракѣ и гороховыхъ брюхахъ, нарушилъ разговоръ.

— Пермете, на пятую кадриль? нахально произнесъ онъ, подставляя кренделемъ свою руку и обращаясь въ Аринушкѣ.

Она невольно вздрогнула и не знала на что рѣшиться; боялась согласиться, боялась оскорбить кавалера отказомъ.

Таня украдкой толкнула ее.

— Извините, я не танцую, отвѣтила Арина Сергѣевна.

— Онѣ не танцуютъ-съ, скороговоркой подтвердила Таня. Кавалеръ нагло усмѣхнулся.

— Жаль-съ… въ ученьи надо быть не были. Пермете? добавилъ онъ, обращаясь къ горничной.

Таня встала и пошла.

Аринѣ Сергѣевнѣ вдругъ сдѣлалось почему-то досадно, грустно; она взглянула на всю грязь и соръ этого общества, на его грубый цинизмъ, на пошлый, одуряющій разгулъ, на эту мишуру человѣчества; она опустила глаза и боялась поднять ихъ; она стыдилась, совѣстилась своего увлеченія, своего поступка, удивлялась своей рѣшимости; душа ея перелетѣла въ свой домъ, даже въ сельцо Петровки, подъ тѣнь свѣжихъ, раскидистыхъ деревъ; ей представился сперва Романъ Семенычъ съ трубкой въ рукахъ, съ какою-то укоризною на лицѣ; казалось, онъ отвертывался отъ нея, смѣялся надъ ней, потомъ отецъ — жалкій, плачущій, наконецъ и самъ Петръ Петровичъ такой грозный и страшный, какимъ она его отъ-роду невидала.

Аринушка испугалась, встала со стула, хотѣла уже домой идти, но Таня забыла про госпожу свою и безотчетно-весело, поддерживая руками платье, прыгала во французской кадрили.

— Счастливица, счастливица! подумала Аринушка и снова опустилась на стулъ; здѣсь твоя жизнь, ты здѣсь своя, родная, здѣсь бьется твое сердце; ты теперь все забыла, а я все вспомнила… Гдѣ же мое родное, отыщу ли я его?!

Она задумалась и безучастными глазами смотрѣла на танцующихъ.

— Фу! ты, какъ жарко стало, замучилась просто… Фу! вдругъ произнесла Таня и громко опустилась на стулъ.

Арина Сергѣвна очнулась.

— Домой пора!.. Пойдемъ! сказала она и крѣпко схватила горничную за руку, точно этой рукой хотѣла охранить себя.

Онѣ встали и вышли.

— Вамъ не понравилось тамъ… скучно было? довольно робко спросила Таня, сидя у кровати госпожи своей.

— Нѣтъ! что тамъ, тамъ никого я не знаю — съ нѣкоторымъ смущеніемъ отвѣтила она.

— Тамъ весело… смѣшатъ такъ, кавалеры такіе, снова замѣтила горничная.

Аринушка ничего не отвѣчала.

На другой день, по обыкновенію, она затащила къ себѣ какую-то нищую и принялась разговаривать съ нею.

— Ты не здѣшняя? спросила она.

— Не здѣшняя, матушка, издалече, отвѣчала нищая.

— Зачѣмъ же ты пришла сюда?

— Не пришла бы, матушка, видитъ Богъ, не пришла; зачѣмъ бы идти сюда — господскіе мы. Баринъ померъ, мужъ померъ, погорѣли, вся деревушка сгорѣла, корки хлѣба не осталось; люди сказывали — въ Питеръ на работу ступай. Я и поди — да вотъ захворала энто, все въ больницѣ валялась и до сей поры все хворая; какая работа тутъ, только бы Господь привелъ тепла дождаться, опять въ деревню побреду — такъ къ родному и тянетъ.

— Тянетъ!.. У васъ хорошо? спросила Аринушка.

— Какъ не хорошо! Хорошо было, матушка, скотинка была, все было; такъ вотъ словно земля тоскуетъ по тебѣ, словно птица бездомная, словно говоритъ кто, чего ты по чужому мѣсту шатаешься. Чужое здѣсь, матушка, точно чужое!

Арина Сергѣевна такъ смотрѣла на нищую, какъ будто хотѣла переселиться въ нее, какъ будто въ словахъ старухи было что-то новое, прекрасное, гармоническое, какъ будто эти слова подтверждали что-то до сихъ поръ смутное, сомнительное.

Она цѣлый день продержала у себя нищую и все разспрашивала; во всемъ соглашалась съ ней, какъ-то радостно повторяла слова ея, какъ будто сама готовилась говорить то же самое, наконецъ щедро наградила и отпустила.

Всю ночь Арина Сергѣевна не ложилась спать, а все думала; то сидѣла у своего маленькаго рабочаго стола, то ходила взадъ и впередъ по комнатѣ, то останавливалась и какъ будто къ чему-то прислушивалась. Сперва она, казалось, чего-то боялась, мучилась чѣмъ-то, потомъ мало по малу успокоилась; даже физіономія ея засіяла, на губахъ мелькнула улыбка, точно она сбросила съ себя все то, что прежде давило ее, жить недавало; нашла путь своего спасенія, видѣла въ немъ однѣ радости, одно счастіе, была въ немъ твердо увѣрена.

Только подъ утро, какъ бы совершенно насытившись своей думой, съ сладкой надеждой на завтра, она легла на постель; но и тутъ заснуть не могла, а только задремала. Потомъ встала, одѣлась тщательнѣе обыкновеннаго, волосы причесала и смѣло отправилась въ кабинетъ Петра Петровича.

Только подойдя къ двери кабинета, она остановилась, прислушалась, взялась за ручку, постояла съ минуту, наконецъ отворила дверь.

Къ счастію Петръ Петровичъ былъ въ хорошемъ расположеніи духа; по крайней мѣрѣ въ другое время онъ бы незадумался скорчить гримасу, замѣтить женѣ, что онъ занятъ, что она должна выбирать время для своихъ посѣщеній и тому подобное; теперь, услышавъ шаги, онъ только повернулъ голову и, не обращая никакого вниманія на вошедшую, углубился въ чтеніе какой-то газеты.

Аринушка вздохнула свободнѣе. Первый шагъ былъ сдѣланъ. Она приблизилась къ столу и сѣла противъ мужа. Послѣдній изъ подлобья взглянулъ на нее и снова принялся читать. На лицѣ его мелькнула улыбка; разъ даже онъ засмѣялся самъ съ собою, потомъ сложилъ газету и бросилъ се на столъ.

Арина Сергѣевна улыбнулась.

— Все вздоръ пишутъ! замѣтилъ онъ самъ про себя, зѣвая и лѣниво потягиваясь; все мода одна, праздныхъ людей развелось много… Ты что скажешь? добавилъ онъ, обращаясь къ женѣ.

Аринушка подняла голову.

— Что я скажу?.. Прежде всего — одно: позвольте мнѣ поговорить съ вами съ четверть часа, не больше. Я нарочно встала раньше, я долго думала, когда могу говорить съ вами; долго не рѣшалась, боялась помѣшать вамъ. Вы теперь свободны, не откажете мнѣ?

Она говорила такъ нѣжно, лице ея свѣтилось такою добротою, такимъ искреннимъ, теплымъ чувствомъ, что Петръ Петровичъ невольно улыбнулся.

— Что за предисловіе! Говорить со мной всегда, можно. Развѣ я запрещаю? Слава Богу, не чужіе люди… Вотъ вели чаю подать, тогда говорить будемъ, произнесъ онъ полушутливо, полусерьезно.

Арина Сергѣевна слегка вздохнула, вскочила и почти бѣгомъ вышла изъ комнаты.

Черезъ нѣсколько минутъ она возвратилась, неся на подносѣ стаканъ и чашку съ чаемъ; сама подала стаканъ мужу, чашку взяла себѣ и сѣла напротивъ Петра Петровича.

— Ну-съ, начинайте, что новенькаго? довольно рѣзко замѣтилъ послѣдній и громко высморкался.

— Я однимъ словомъ и начну, и кончу. Моя рѣчь коротка, продолжать ее — зависитъ отъ васъ, очень твердо произнесла Аринушка. Я прошу у васъ сдѣлать для меня удовольствіе, милость, счастіе, благодѣяніе — назовите какъ хотите, пожалуй хоть женской глупостью, вздоромъ, сумасшествіемъ, я прошу только, рѣшилась просить отпустите меня въ Петровки!

Колотырниковъ поднялъ голову и вытаращилъ глаза.

— Какъ въ Петровки?

— Да, въ Петровки, пожить, погостить тамъ, навѣстить свою родину, вспомнить свое прошедшее.

Петръ Петровичъ засмѣялся;

— Какъ она говоритъ красно, словно книгу читаетъ…

— Вздоръ, не зачѣмъ тебѣ ѣхать туда! хладнокровно замѣтилъ онъ.

Аринушка съ минуту ничего не отвѣчала.

— Петръ Петровичъ! произнесла она, какъ бы обдумавъ что ей говорить, спуститесь поближе ко мнѣ, вникните въ меня, поставьте себя хоть на минуту на моемъ мѣстѣ… подумайте!… Васъ здѣсь все занимаетъ, радуетъ, тревожитъ; у васъ дѣла, заботы, множество родныхъ, знакомыхъ, вы живете, трудитесь… а я, что здѣсь дѣлаю? Зачѣмъ я здѣсь?.. Вѣдь я дикая овца, завезенная въ этотъ шумъ и говоръ. Я прошу не Богъ знаетъ чего, прошу только подышать свѣжимъ воздухомъ; вѣдь для васъ ничего не стоитъ сдѣлать милость мнѣ — однимъ вашимъ словомъ доставить мнѣ счастіе. Я лягушка, вытащенная изъ болота… какъ ей не засохнуть въ жару этомъ! добавила она чуть не со слезами.

— Лягушка, лягушка, хорошее сравненіе — смѣясь замѣтилъ Петръ Петровичъ и прихлебнулъ изъ стакана.

— Для васъ нѣтъ ничего невозможнаго, продолжала Арина Сергѣевна; вы что захотите, то и сдѣлаете. Отъ васъ все зависитъ — вы царь здѣсь… Я прошу, только прошу!

— А если я не пущу?

— Не пустите, ваша воля… я останусь! покорно отвѣтила Аринушка и помолчавъ прибавила: нѣтъ, вы слишкомъ добры, чтобъ отказать мнѣ; да и стоитъ ли отказывать въ бездѣлицѣ, въ пустой просьбѣ слабой женщины, лишать ее ребяческаго удовольствія.

Петръ Петровичъ задумался. Видно, было, что слова жены пришлись ему по сердцу, что онъ даже былъ радъ ея желанію ѣхать въ деревню и только для сохраненія собственнаго достоинства медлилъ согласіемъ.

— Что ты будешь дѣлать тамъ? строго спросилъ онъ.

— Что буду дѣлать?… Боже мой, я найду что дѣлать. Я буду бѣгать по саду, по полямъ; если нужно, буду смотрѣть за хозяйствомъ, отдыхать, наслаждаться, а когда прикажете, вернусь снова. Я знаю, деревня поправитъ меня; я здѣсь похудѣла, изсохла, завяла вся, совсѣмъ въ тряпку обратилась! добавила она, со страхомъ и надеждой глядя на мужа.

Послѣдній медленно тянулъ изъ трубки и прихлебывалъ чай изъ стакана и, только спустя нѣсколько минутъ, поднялъ глаза и пристально взглянулъ на жену.

Въ самомъ дѣлѣ, въ бытность свою въ Петербургѣ, Арина Сергѣевна значительно измѣнилась. Лице ея еще болѣе пожелтѣло, щеки казались впалыми, глаза не блистали попрежнему; вся физіономія потеряла свою подвижность; даже голосъ изъ звучнаго, чистаго сдѣлался какимъ-то глухимъ, сосредоточеннымъ.

— Да, ты похудѣла! — моціону мало имѣешь. Моціону нѣтъ, нужно бы съ докторомъ посовѣтоваться… отрывисто съ промежутками говорилъ Петръ Петровичъ. Что жъ, поѣзжай… Если просишь, почему жъ не поѣхать, не потѣшить себя! добавилъ онъ.

Аринушка съ радости чуть не захохотала, глаза ея подернулись слезами, она бросилась было благодарить мужа, однако послѣдній удержалъ ее.

— Полно… ради Бога, полно, безъ изліяній, матушка, я ихъ терпѣть не могу! Чувствуешь себя нездоровой, ѣхать нужно — поѣзжай съ Богомъ, нѣтъ — оставайся, твое дѣло; благодарить тутъ не за что, отказать я не могу. Денегъ на дорогу дамъ; можешь ѣхать, можешь когда угодно, хоть сегодня же! Поди, пришли мнѣ чаю еще; кажется, пришелъ кто-то? очень серьезно заключилъ онъ.

Арина Сергѣевна не смѣла ничего говорить. Она только молча, взглядомъ поблагодарила мужа и торопливо вышла изъ кабинета.

— Таня, голубушка, я свободна, свободна какъ птица Божія! говорила она, со слезами радости на глазахъ, обнимая свою горничную. Ахъ! Таня, какъ легко, какъ легко, какъ весело, точно большой праздникъ какой; я полечу далеко, далеко!… Туда, къ намъ, на притокъ солнечный, на траву, на сѣно!… Тамъ меня счастье ждетъ, тамъ воля, а лучше воли нѣтъ ничего на свѣтѣ!.. Воли, воли мнѣ нужно! добавила она энергически и, не отнимая рукъ отъ шеи Татьяны, пристально, жгуче взглянула ей въ лицо.

Горничная опустила, глаза.

— Въ Петровки ѣдете? робко спросила она.

— Въ Петровки, въ Петровки! съ восторгомъ повторила Арина Сергѣевна и замотала головой. Мы вмѣстѣ ѣдемъ, я не разстанусь съ тобой!.. Что жъ ты молчишь? Говори, радуйся, хохочи, прыгай вмѣстѣ со мною!

Горничная молчала.

— Таня! произнесла Аринушка и снова, почти насильно, взглянула ей въ лице. Что это значитъ, ты нехочешь ѣхать, тебѣ здѣсь лучше?

— Здѣсь лучше! тихо повторила Татьяна.

Аринушка отняла свои руки.

— Лучше! какъ-то неопредѣленно сказала она и, помолчавъ, прибавила: что жъ, я не возьму тебя — я хочу чтобъ и ты свободна была, и у тебя есть воля, есть сердце; отъ чего жъ тебѣ лучше здѣсь?… Тамъ у тебя родные, отецъ, мать, сестры, тамъ все у тебя.

Горничная молчала.

— Говори, Таня, ты знаешь… ты мнѣ все говорить можешь, я знать хочу!

— У васъ мужъ здѣсь! еле слышно, робко замѣтила Татьяна.

Аринушка глубоко вздохнула и провела рукою по лбу.

— Да, правда!… Ты хочешь сказать, у васъ мужъ есть, вы ѣдете отъ него и спрашиваете у меня, почему я не хочу быть съ родными, твоя правда!… А у тебя кто здѣсь?

Горничная слегка покраснѣла.

— Понимаю!… ты здѣсь любишь кого нибудь; у тебя есть женихъ, ты думаешь выйдти замужъ… Твое сердце велитъ тебѣ здѣсь остаться.

Татьяна неожиданно заплакала.

— О чемъ же ты плачешь? Ты радоваться должна!

— Чему радоваться, намъ радоваться нельзя. Наше дѣло господское, подначальное, какъ господа велятъ, отвѣтила горничная, всхлипывая.

Арина Сергѣевна пристально посмотрѣла на нее.

— Таня, ты отъ меня что-то скрываешь; стыдно тебѣ! Говори, все говори… не бойся, быть можетъ я помогу тебѣ!

Горничная подняла глаза и тотчасъ же ихъ опустила.

— Что говорить… дѣло такое, стыдливо отвѣтила она, перебирая складки на передникѣ.

— Какое дѣло?

— Грѣхъ попуталъ!… Позапрошлой зимой поваръ на мнѣ сватался, Андрей, можетъ знать изволите?

— Ну!

— Человѣкъ хорошій, даромъ что простой, а хорошій только.

— Ну!

— Къ Петру Петровичу пришли, думали, такая ихъ милость выйдетъ… отказали!

— Ну!.. ты что жъ сдѣлала?

— Ничего не сдѣлала. Что сдѣлать? супротивъ господскаго рѣшенія не пойдешь; вышла отъ барина холоднешенька, такъ подъ сердце и подгибаетъ что-то, даже не помнишь гдѣ ты, словно дурная какая… она замолчала.

— А потомъ что? нетерпѣливо спросила Арина Сергѣевна.

Горничная замялась.

— Что потомъ? извѣстно, чему тутъ доброму быть, грѣхъ одинъ… Теперь не отпуститъ онъ меня; не уѣхать мнѣ отъ него, видно и пропадать вмѣстѣ съ нимъ! какъ-то безнадежно добавила она.

Щеки Аринушки вдругъ вспыхнули, глава засверкали. Казалось, этотъ разсказъ горничной произвелъ на нее какое-то потрясающее впечатлѣніе. Въ первую минуту она даже не знала, что отвѣчать; потомъ судорожно схватила Татьяну за руку.

— Я ничего этого не знала. Ты должна здѣсь остаться. Богъ благословилъ тебя! произнесла она дрожащимъ голосомъ; береги свое счастіе, ты нашла его… Тебя заставили найти… а меня только искать принудили! добавила она почти шопотомъ и въ изнеможеніи упала на стулъ и закрыла лицо руками.

VI.

Въ лѣтнюю, жаркую пору, въ полдень, въ такое время, когда раскалившійся воздухъ дрожитъ и переливается милліонами сверкающихъ золотистыхъ полосокъ, когда не поютъ птицы, не шелестятъ деревья, когда коровы въ полѣ, по брюхо забравшись въ трясину, стоятъ безъ всякаго движенія, понуривъ усталыя головы, когда все кажется уснувшимъ, онѣмѣвшимъ отъ жгучаго солнца, и развѣ только насѣкомые въ травѣ, своей неумолкающей вѣчной трескотней, напоминаютъ о жизни въ природѣ; въ такую пору, подъ тѣнью широкаго, раскидистаго дерева, на простой деревянной скамейкѣ, весь сгорбившись, уставивъ неподвижно глаза въ землю, съ думой на лицѣ, сидѣлъ Романъ Семенычъ съ своимъ неизмѣннымъ другомъ — трубкою въ зубахъ.

Бѣлый, просторный, сшитый изъ домашней холстины китель неуклюже болтался на его фигурѣ; галстукъ свалился съ шеи, воротъ рубашки разстегнулся, форменная фуражка еле держалась на затылкѣ, оставляя открытыми большой загорѣлый лобъ да коротко выстриженные, темнокаштановые волосы. Долго онъ сидѣлъ безъ всякаго движенія. Крупныя капли пота текли по щекамъ его, рука лѣниво дотрогивалась до чубука, трубка едва дымилась. Наконецъ, утомленный жаромъ, однимъ движеніемъ головы онъ сбросилъ на колѣни фуражку, вытеръ платкомъ мокрое, раскраснѣвшееся лице свое и, отдуваясь и тяжело дыша, какъ-то безсознательно взглянулъ вдаль на освѣщенную солнцемъ извилину дороги. Господи, Боже мой! кто это въ такую жарищу тащится, невольно произнесъ онъ самъ съ собою; не мужикъ только — мужикъ такъ не поѣдетъ, экипажъ чей-то.

Дѣйствительно, на дорогѣ двигалась какая-то черная точка; но экипажъ ли это былъ или простая телѣга — разобрать могъ развѣ только очень опытный глазъ.

Романъ Семенычъ приставилъ въ видѣ зонтика ладонь ко лбу.

— Экипажъ и есть — карета и лошадей четверка. Что за оказія?.. Неужто въ гости кто? Кому ѣхать? Ко мнѣ и не ѣздитъ никто. Карета, точно карета, вонъ и колокольчикъ брякнулъ… такъ и есть колокольчикъ. Онъ сталъ прислушиваться, потомъ пожалъ плечами, медленно, тяжело поднялся со скамьи, снова отеръ потъ съ лица, надѣлъ фуражку и, опираясь на чубукъ, переваливаясь съ ноги на ногу, какъ человѣкъ, котораго насильно идти заставили, лѣниво побрелъ по извилистой тропинкѣ на другой конецъ усадьбы, на выходившую туда дорогу. На половинѣ пути онъ остановился и снова взглянулъ вдаль.

Двигавшаяся точка уже значительно выросла, преобразилась въ карету съ лошадьми, повернула въ сторону, спустилась въ оврагъ, потомъ скрылась за молодымъ лѣскомъ.

— Что за чортъ! Карета здѣшняя, кажется, Петровская! ей Богу Петровская! тревожно заговорилъ Романъ Семенычъ и ускорилъ шаги. Черезъ нѣсколько минутъ онъ вышелъ на дорогу и остановился. Экипажа не было видно, онъ скрылся подъ горой; только звонъ колокольчика все сильнѣе и сильнѣе давалъ знать о своемъ приближеніи. Романъ Семенычъ не вытерпѣлъ и пошелъ впередъ; онъ забылъ про жару, весь запыхался, потъ ручьями лилъ съ лица его. Пройдя нѣсколько шаговъ, онъ снова остановился какъ вкопанный; карета, запряженная четверкою почтовыхъ лошадей, выросла надъ самымъ его носомъ и промчалась мимо.

Стадкинъ замахалъ руками.

— Стой! вдругъ крикнулъ онъ громкимъ, надорваннымъ голосомъ.

Ямщикъ на облучкѣ обернулся и потянулъ лошадей. Изъ окна кареты выглянула Арина Сергѣевна.

Черезъ минуту они оба стояли другъ передъ другомъ.

Романъ Семенычъ совершенно оторопѣлъ, фуражка свалилась съ головы его; онъ такъ глядѣлъ на нежданную гостью, какъ будто не довѣрялъ собственнымъ глазамъ своимъ, какъ будто видѣлъ передъ собою какое-то сверхъ-естественное чудо. За то Арина Сергѣевна вся дышала счастіемъ; ни сомнѣнія, ни удивленія, ни страха не было въ лицѣ ея; что-то отрадное, святое, радостное блѣстѣло въ глазахъ, отражалось въ улыбкѣ, проглядывало во всемъ существѣ ея. Казалось, все окружающее, съ его небомъ, воздухомъ, вдругъ захватило дыханіе женщины, наполнило ея душу какимъ-то тревожнымъ восторгомъ, точно она отъ земли отдѣлилась, точно любовалась всѣмъ міромъ съ высоты недоступной человѣку.

— Арина Сергѣевна! Вы? вы это! Ей Богу вы! Что значитъ, что случилось?! произнесъ наконецъ Романъ Семенычъ.

— Я!… Ничего не случилось, отвѣтила она такъ радостно, что Стадкинъ невольно улыбнулся.

— А мужъ?.. а Петръ Петровичъ?

— Онъ въ Петербургѣ…

— Скоро будетъ сюда?

— Нѣтъ, онъ сюда не будетъ.

Романъ Семенычъ снова оторопѣлъ.

— Боже мой! какъ вы меня странно встрѣчаете, точно боитесь чего-то; смотрите такъ дико, удивляетесь. Дайте хоть отдохнуть; я такъ устала съ дороги, такъ душно, жарко! А у насъ холодно… Я съ сѣвера пріѣхала! шутя добавила она.

Романъ Семенычъ опомнился и предложилъ гостьѣ зайти къ нему во флигель, покамѣстъ отворятъ и обчистятъ ея комнаты. Онъ побѣжалъ впередъ, она пошла вслѣдъ за нимъ, безпрестанно останавливалась, ворочала Стадкина, оглядывала каждый предметъ, каждый кустикъ, перебѣгала, съ мѣста на мѣсто, дѣтски радовалась, привѣтливо всему улыбалась, точно здоровалась со всѣмъ. Движенія ея были легки, свободны, кажется, съ самаго дѣвичества она никогда такъ скоро не ходила, не дышала такъ вольно, не улыбалась такъ чисто, непринужденно.

— Боже мой! какъ хорошо у васъ! Что за рай, что за блаженство! Какой вы счастливецъ! говорила она оправляясь и усаживаясь на крыльцѣ флигеля, гдѣ жилъ Романъ Семенычъ.

— Да-съ, не были давно. Старое вспомнить пріятно… вотъ и хорошо кажется, разсѣянно отвѣтилъ послѣдній. Да вы куда же сѣли? Я стульчики велѣлъ вынести… Чѣмъ подчивать прикажете?.. Устали, я думаю?

— Ничѣмъ, развѣ стаканъ воды дайте.

Онъ побѣжалъ за водой и тотчасъ возвратился; она съ жадностью выпила весь стаканъ, потомъ тряхнула головой, забросила за уши волосы, сбросила платокъ съ шеи, загнула рукава на платьѣ.

— Хорошо такъ… легко, проговорила она и улыбнулась.

Романъ Семенычъ сѣлъ напротивъ ея на стулѣ. Казалось онъ не находилъ себѣ мѣста, не зналъ что дѣлать, что говорить, на что смотрѣть.

— А вѣдь я гостья неожиданная, какъ снѣгъ на голову… Вы удивляетесь? спросила она.

— Просто до сихъ поръ понять не могу, глазамъ своимъ не вѣрю, сномъ кажется, отвѣтилъ Стадкинъ и разставилъ руки.

Арина Сергѣевна слегка засмѣялась.

— Что же Петръ Петровичъ? спросилъ онъ.

— Петръ Петровичъ живъ, здоровъ, приказалъ вамъ кланяться.

— Онъ отпустилъ васъ?

— Разумѣется отпустилъ. Я поцѣловала его руку, онъ меня въ лобъ и перекрестилъ даже.

Романъ Семенычъ какъ-то вопросительно взглянулъ на нее.

— Что вы на меня смотрите? спросила она. Право, вы боитесь меня… Я знаю, что вы думаете. Вы думаете, что я совсѣмъ разсорилась съ мужемъ, что онъ выгналъ меня, что я убѣжала отъ него сама, потихоньку, а онъ ищетъ, преслѣдуетъ меня.

Стадкинъ ничего не отвѣчалъ.

— Нѣтъ, продолжала Арина Сергѣевна, успокойтесь, мы разстались тихо, смирно, спокойно. Боже мой, какъ хорошо у васъ, какъ я счастлива теперь, такъ счастлива! Она потянула въ себя воздухъ.

— Вы на долго сюда пріѣхали? спросилъ Романъ Семенычъ.

— Не знаю… кто знаетъ… зачѣмъ думать о будущемъ — Богъ съ нимъ; проглянула въ жизни минута счастія, нужно ловить ее, пользоваться ею, упустишь — назадъ не вернешь; потомъ только жалѣть, плакать будешь! Она вздохнула.

Романъ Семенычъ снова взглянулъ на нее.

— Вамъ не понравилось въ Петербургѣ? спросилъ онъ.

— Нѣтъ… что тамъ! Тамъ я задохлась. Еще мѣсяцъ, два, я бы зачахла и умерла, ей Богу; а если нѣтъ — руки бы на себя наложила. Что вы смѣетесь? продолжала она, замѣтивъ недовѣрчивую улыбку Романа Семеныча. Я говорю правду, вы меня мало знаете; на что я рѣшилась, то и сдѣлаю — ничего не испугаюсь. Жизнь закалила меня! добавила она твердо.

— Что жъ Петръ Петровичъ, все тотъ же? нѣсколько спустя спросилъ онъ.

Арина Сергѣевна глубоко вздохнула.

— Зачѣмъ вы меня спрашиваете. Вы его лучше знаете; помните, вы мнѣ разсказали его… отвѣтила она и задумалась, но тотчасъ-же очнулась. Нѣтъ, здѣсь не мѣсто… Здѣсь все живетъ, все радуется; я тоже жить и радоваться хочу, произнесла она съ сильною увѣренностью и какъ-то особенно весело посмотрѣла вокругъ себя.

— Его дѣла очень плохи, замѣтилъ Романъ Семенычъ; на заводѣ котелъ лопнулъ, фабрика тоже обанкрутилась; управляющій мошенничаетъ, крестьяне ничего не дѣлаютъ… Нужно бы умѣрить себя. Пожалуй Петровку продавать придется, а на долги и ея не достанетъ — долговъ много.

— Я его дѣлъ не знаю, Богъ съ ними; онъ мнѣ не говоритъ о нихъ — мнѣ все равно.

— Я знаю… Я предупреждаю васъ, можетъ плохо придтись.

— Какъ плохо?

— Разориться можете, обѣднѣть, по міру пойдти!

Арина Сергѣевна усмѣхнулась.

— Вотъ бѣда какая… я этого не боюсь!

— Нельзя не бояться. Что для васъ трудно теперь — при нищетѣ сдѣлается въ десятеро труднѣе; къ горькому да примѣшать соленое, скверно выйдетъ. Да вотъ-съ, хоть бы меня взять: что я такое, лишняя трава въ полѣ; не весело жить, а все живешь, слава Богу; не думаешь чѣмъ пообѣдать завтра… А продадутъ Петровку, вѣдь въ ней и моя часть есть, тогда одна дорога или въ богадѣльню, или на паперть церковную, добавилъ онъ тихо, махнулъ рукою и опустилъ голову.

Глаза Арины Сергѣевны сдѣлались влажными. Она взглянула на Романа Семеныча, потомъ встала, подошла къ нему и положила руку на плечо его.

Онъ вздрогнулъ и поднялъ голову.

— Если вамъ придется на паперть идти, возьмите меня съ собой; вдвоемъ легче будетъ. Я товарищъ хорошій… поміру весело ходить, право весело! произнесла она какимъ-то пророческимъ тономъ, и вдругъ беззаботно прибавила: нѣтъ! Будемте лучше бѣгать, веселиться, дѣтьми сдѣлаемтесь; дѣтямъ хорошо жить. Забудемъ, все забудемъ; я хочу быть насильно счастлива, я вырву свое счастье, завоюю его!

Она взглянула на небо и въ этомъ взглядѣ было столько увѣренности, столько величавой смѣлости, что въ эту минуту, въ самомъ дѣлѣ, казалось, будто для человѣка не существуетъ ничего невозможнаго.

Цѣлый день Арина Сергѣевна провела съ Романомъ Семенычемъ. Несмотря на жару, они много ходили; осмотрѣли садъ, прошлись почти по всѣмъ его дорожкамъ, заглянули на огороды, на рѣку, на мельницы, на скотный дворъ, птичникъ; побывали на кладбищѣ, помолились на могилѣ Сергѣя Матвѣевича, постояли передъ домикомъ, гдѣ когда-то жилъ Крупкинъ съ дочерью, молча обошли огромный господскій домъ. Арина Сергѣевна привѣтливо здоровалась со всѣми встрѣчными крестьянами, привѣтливо разспрашивала о ихъ житьѣ-бытьѣ, къ нѣкоторымъ въ избы заглянула, нѣкоторыхъ наградила чѣмъ могла. Казалось, она готова была разцѣловать всѣхъ и каждаго, всѣмъ любовалась, все казалось ей новымъ, прекраснымъ, не смотря на то, что многое пришло въ вѣтхость, запущенность; многое совершенно развалилось, отъ многаго вѣяло какою-то могильною сыростью, чѣмъ-то непріятнымъ, гробовымъ, безжизненнымъ. Дорожки въ саду поросли травой, цвѣты не пестрѣли попрежнему ковромъ узорчатымъ, а только кое-гдѣ скудно выглядывали своими махровыми головками; деревья казались какими-то печальными, запыленными, брошенными на произволъ судьбы; листья огромнаго дуба охватывала паутина; терраса въ домѣ усѣялась птичьими гнѣздами; глухо заколоченныя ставни глядѣли угрюмо; прудъ на дворѣ покрылся зеленою плесенью. Нигдѣ не было видно прежней жизни и дѣятельности; въ пустыхъ кладовыхъ и амбарахъ гудѣлъ вѣтеръ; собаки такъ похудѣли, какъ будто Богъ знаетъ сколько времени не кормили ихъ; даже люди казались вялыми, сонными, точно они при пріѣздѣ барыни только повскакали съ печей да съ полатей и все опомниться не могли; сновали, бѣгали, суетились, отворяли двери, окна, для чего, сами не зная. Только отъ дворовыхъ мальчишекъ и дѣвчонокъ пахло свѣжею, здоровою жизнью. Они простодушно, дѣтски, радостно бѣгали, скакали передъ Ариной Сергѣевной, заглядывали ей въ лицо, смѣялись, толкали другъ друга, падали, кувыркались и снова пускались въ запуски до тѣхъ поръ, покамѣстъ барыня не скрылась изъ виду и какая-то осерчавшая баба не пустила въ нихъ полѣномъ, прокричавъ: вишь, бѣсенята проклятые, развозились, словно черти передъ заутреней.

Только въ сумерки Арина Сергѣевна отправилась въ отведенныя ей комнаты, тѣ самыя, въ которыхъ скончался Сергѣй Матвѣичъ. Лучшаго помѣщенія она не хотѣла; да и что ей было дѣлать одной въ большихъ залахъ, въ парадныхъ гостиныхъ? Въ нихъ вѣяло пустотой, скукой: слово скажешь, а оно переливается, гудитъ какъ-то, отзывается воемъ да плачемъ. Страшно!

То ли дѣло внизу: бѣлыя, чистыя стѣны, простая мебель, окна прямо въ садъ; отворишь — густыя, зеленыя вѣтки врываются въ нихъ… прохладой вѣетъ, хорошо, уютно, все подъ руками.

Арина Сергѣевна скоро разобралась, да долго и разбирать было нечего, поговорила съ пріѣхавшей съ нею дѣвушкой, велѣла ей помѣститься возлѣ себя, въ сосѣдней комнатѣ, помолилась Богу, легла и заснула такъ тихо, спокойно, безмятежно, какъ давно не спала.

Напротивъ, Романъ Семенычъ долго не могъ успокоиться; далеко за полночь свѣтился огонь въ его спальнѣ, а самъ онъ, несмотря на усталость отъ долгой, непривычной ходьбы, все сидѣлъ на своей кровати, опустивъ ноги на полъ, понуривъ голову и какъ-то отчаянно выкуривалъ трубку за трубкой. Онъ все думалъ. Внезапный пріѣздъ Арины Сергѣевны, ея чистая, неподдѣльная веселость совершенно ошеломйли его, сбили съ толку, перепутали всѣ его мысли, всѣ предположенія. Онъ очень хорошо зналъ положеніе Аринушки, ея отношенія къ мужу; видимо представлялъ ея жизнь въ Петербургѣ и внутренно, глубоко скорбѣлъ о ней. Онъ думалъ, что она или выдохнется окончательно и обратится въ вялое, безцвѣтное существо, въ ничтожную, преданную рабу, или зачахнетъ отъ борьбы и страданія, или открыто измѣнитъ мужу, протянетъ руку первому встрѣчному, бросится ему на шею за одинъ ласковый взглядъ, за одно доброе слово, быть можетъ даже, съ горя да съ усталости на все пойдетъ. Онъ зналъ, что Петръ Петровичъ разоряется и думалъ: разорится, броситъ жену: куда она дѣнется бѣдная, во что обратится, гдѣ преклонитъ голову… Свихнуться не долго, а тамъ и поминай какъ звали! Онъ даже тяжело вздыхалъ при этомъ, качалъ головой и сильно затягивался. Онъ однако не предполагалъ когда либо увидѣть Арину Сергѣевну такою, какою видѣлъ ее теперь, не загнанную, не убитую, не обезображенную горемъ, а цвѣтущую и весёлую, въ полномъ избыткѣ нравственныхъ и физическихъ силъ, съ твердой увѣренностью въ самой себѣ, въ своемъ счастіи. Казалось, онъ даже не узнавалъ ее, не вѣрилъ возможности такого перерожденія. Положимъ, онъ отпустилъ ее, — говорилъ онъ самъ съ собою, — это понятно; видитъ свое паденіе, ему самого себя стыдно… Какъ же передъ женой сознаться? сознаться нельзя, потому и отпустилъ. Гордость все; какъ нибудь развязаться хочется, да она то чему радуется, чѣмъ восхищается? На волю выбралась, ну выбралась; да вѣдь и воля такая нерадостна, Богъ съ ней! Нѣтъ, она любитъ кого-то, живетъ кѣмъ-то; она о счастіи говоритъ, ея глаза не одной волей горятъ. Зачѣмъ же она сюда поѣхала, что ей дѣлать здѣсь? Если любитъ, зачѣмъ же уѣзжать? Ну и сидѣла бы, няньчилась бы съ своимъ возлюбленнымъ. Здѣсь-то что забыла она? Развѣ ждетъ кого нибудь? Онъ остановился и махнулъ рукой. Чему тутъ хорошему быть… Ее и винить нельзя; скрутили, сдавили, жить не дали, а она къ жизни рвется!

На другой день утромъ, какъ только проснулся Романъ Семенычъ, первая его мысль была объ Аринѣ Сергѣевнѣ; онъ не зналъ самому ли пойдти къ ней или дождаться ея прихода. Не ловко, твердилъ онъ, самъ съ собою, пожалуй, не одѣта; мало ли что, помѣшаешь, она же съ дороги… Подождать лучше — не придетъ сама, такъ пришлетъ навѣрно, соскучится!

Дѣйствительно, едва успѣлъ Романъ Семенычъ одѣться и расположиться за чаемъ, какъ вбѣжавшій въ комнату казачекъ объявилъ ему, что его барыня спрашиваетъ.

Стадкинъ даже сконфузился, засуетился, швырнулъ чубукъ съ трубкой, схватилъ фуражку, бросился къ двери и на порогѣ встрѣтился съ Ариной Сергѣевной.

— Здравствуйте, говорила она весело, протягивая ему руку. Вотъ, кстати, теперь и я съ удовольствіемъ чаю напьюсь,

Романъ Семенычъ поцѣловалъ ея руку.

— Еще такъ рано… Я не ожидалъ, проговорилъ онъ.

— Чего не ожидали? Я давно встала, я всегда рано встаю; много ходила… Вонъ всѣ башмаки въ росѣ, смотрите!

Она безцеремонно сѣла на стулъ и выставила свои ноги.

Романъ Семенычъ покачалъ головой.

— Этакъ простудиться можно, замѣтилъ онъ.

Арина Сергѣевна засмѣялась.

— Я простуды не знаю; роса съ родни мнѣ, она меня выростила. Ахъ, какой вы право, давайте же чаю, добавила она какъ бы съ сердцемъ.

Стадкинъ засуетился, велѣлъ подать чашку, налилъ ее и подалъ гостьѣ.

Она привстала и шутя, какъ ребенокъ, чинно поблагодарила его.

— Куда мы сегодня пойдемъ? спросила она.

— Куда прикажете, отвѣтилъ хозяинъ.

— Вы знаете, что я приказаній терпѣть не могу, они мнѣ пріѣлись. Я люблю просить, предлагать, а не приказывать… Пойдемте въ березовую рощу, за грибами, а потомъ… потомъ я васъ приглашаю обѣдать къ себѣ, на грибы, хорошо?

Романъ Семенычъ въ знакъ согласія поклонился.

Черезъ четверть часа они встали и начали собираться; хозяинъ долго возился, насыпалъ табаку въ кисетъ, перекинулъ его черезъ плечо, вычистилъ трубку, продулъ ее, и вооружился длиннымъ чубукомъ.

Арина Сергѣевна въ простой, бѣлой косынкѣ съ нетерпѣніемъ ждала его.

Наконецъ они вышли.

До рощи было версты полторы разстоянія. Романъ Семенычъ, какъ учтивый кавалеръ, предложилъ было своей дамѣ руку, но она объявила, что жарко и пошла одна.

Долго слѣдовали они совершенно молча. Арина Сергѣевна шла впереди, въ походкѣ ея было что-то живое, лихорадочное; она, какъ будто торопилась куда, часто оборачивалась, наклонялась, рвала попадавшіеся по дорогѣ полевые цвѣты, и потомъ снова бросала ихъ. Романъ Семенычъ плелся сзади, потупивъ голову, и безпрестанно вытиралъ платкомъ мокрый лобъ свой.

— Арина Сергѣевна, а Арина Сергѣевна! произнесъ онъ, догоняя свою спутницу, — вы такъ скоро ходите, не поспѣешь за вами.

— Это съ радости, я давно не ходила… Полетѣть бы рада!

— А вѣдь наскучитъ, замѣтилъ онъ.

— Что наскучитъ?

— Да прогулки вотъ эти.

— Мнѣ?.. Никогда!.. Не наскучитъ-же рыбѣ въ водѣ плавать, птицѣ летать по воздуху, такъ и мнѣ!

Романъ Семенычъ смѣшался и не зналъ, что отвѣчать.

— Скажите пожалуйста, началъ онъ нѣсколько спустя, вамъ въ Петербургѣ должно быть очень скучно было?

— Очень, отвѣтила Аринушка.

— Неужели у васъ не было друзей, знакомыхъ, съ которыми вы бы могли поговорить, облегчить себя, которые бы наконецъ занимали васъ?

— Не было! отвѣтила она, и вдругъ остановилась и пристально взглянула на своего спутника.

— Вы думаете, что я влюблена была… ей Богу не была, клянусь вамъ. Кого любить тамъ? Еслибъ тамъ любила, сюда бы не пріѣхала, равнодушно добавила она.

Романъ Семенычъ совершенно растерялся. Онъ началъ разговоръ съ тою цѣлью, чтобъ кое-какъ вывѣдать Аринушку, узнать причину ея отъѣзда изъ Петербурга и вдругъ она сама, безъ борьбы, безъ просьбы, по одному малѣйшему намеку предупредила его. Слова: «ей Богу не была, клянусь вамъ» такъ и звучали въ ушахъ его. Ему даже совѣстно сдѣлалось; онъ снова отсталъ отъ нея.

Они вошли въ рощу.

Аринушка очень усердно занялась отыскиваніемъ грибовъ; она безпрестанно перебѣгала изъ стороны въ сторону, скрывалась между кустами, деревьями, цѣплялась за сучья, путалась въ высокой травѣ, радостно вскрикивала, когда вдругъ подъ ногами находила добычу и сердилась на Стадкина, когда онъ зѣвалъ и казался разсѣяннымъ.

— Ну, не грѣшно ли вамъ, говорила она чуть не со слезами: посмотрите, какой грибъ растоптали — прелесть этакую. Господи, ходитъ и не видитъ… срамъ просто, а еще въ деревнѣ живетъ, стыдно!

— Не привыкъ, не занимался никогда, отвѣтилъ онъ, какъ провинившійся школьникъ.

— А! не привыкли, такъ и хлопотать нечего; лучше сидите да трубку курите, хоть комаровъ меньше будетъ.

Романъ Семенычъ придрался къ случаю, высѣкъ огня, присѣлъ на пень и въ самомъ дѣлѣ закурилъ трубку.

Аринушка скрылась, только звуки ея голоса серебристою трелью раздавались по лѣсу. Прошло добрыхъ полъ часа; она показалась снова, лице ея разгорѣлось, чепчикъ на головѣ еле держался, изъ подъ него выбивались волосы, платье въ двухъ мѣстахъ разорвалось, она почти подкралась къ Стадкину и какъ-то торжественно развернула передъ нимъ салфетку, наполненную грибами. Что-съ, каково! говорила она радостно: каковъ обѣдъ будетъ? А вы то — ну: не грѣшно ли вамъ! Пойдемте, пойдемте, я сама изготовлю ихъ, все сама сдѣлаю!

Она быстро взяла салфетку и, не давъ времени собраться своему спутнику, потащила его за руку.

Подобныя прогулки повторялись почти каждый день. Арина Сергѣевна заходила за своимъ сосѣдомъ и, волею или неволею, непремѣнно куда нибудь вела его.

Романъ Семенычъ, если и сопротивлялся, то какъ-то не хотя, какъ иногда ребенокъ отказывается отъ предложеннаго ему гостинца. Эти прогулки сдѣлались и для него какою-то душевною потребностью. Часто, возвратясь домой весь мокрый, измученный, усталый, онъ съ нетерпѣніемъ ожидалъ завтрешняго дня, чтобы снова устать и измучиться. Онъ любовался, глядя на Арину Сергѣевну, радовался ея радостію; ему было почему-то тепло, пріятно видѣть ее счастливою, веселою. Онъ улыбался, когда она вся разгорѣвшись отъ жару въ простомъ, легкомъ платьѣ, безпечно бѣгала по полямъ, рѣзвилась, путалась въ высокой ржи, рвала цвѣты, ягоды или, совершенно измучившись, черпала ладонью воду, опрыскивала ею лице свое, а потомъ сидѣла на травѣ и тяжело, прерывисто дышала. Въ эти минуты и Романъ Семенычъ заражался вѣявшею вокругъ него жизнью, молодѣлъ, обращался въ ребенка, восхищался тѣмъ, чѣмъ прежде восхищаться и въ голову ему не приходило. Разъ даже Аринушна до того расшевелила его, что бѣгать заставила, и долго хохотала надъ своей выдумкой, называя себя побѣдителемъ. Иногда, наскучивши прогулками или въ ненастный день, Романъ Семенычъ и Арина Сергѣевна оставались дома; онъ обыкновенно читалъ какую нибудь книгу, она слушала. Случалось, что это чтеніе производило сильное впечатлѣніе на слушательницу: иногда она плакала, иногда забывалась совершенно, переносилась на мѣсто героя или героини разсказа, страдала вмѣстѣ съ ними. Даже физіономія ея до такой степени измѣнялась, выражала такую внутреннюю боль, что Романъ Семенычъ пугался, захлопывалъ книгу и объявлялъ, что дальше читать не будетъ.

Однажды, какъ-то подъ вечеръ, въ саду, подъ густою тѣнью огромной липы, онъ читалъ «Асю» Тургенева. Арина Сергѣевна сидѣла на травѣ, поджавши подъ себя ноги, вытянувъ руки на колѣняхъ; лице ея было блѣдно, неподвижные глава безсознательно смотрѣли по направленію длинной, выходящей на самый конецъ сада аллеи. Романъ Семенычъ дочиталъ до того мѣста, когда Ася пришла на назначенное ею свиданіе къ Фрау Луизѣ.

— Подлецъ! вдругъ прошептала Арина Сергѣевна какимъ-то сдержаннымъ голосомъ и дрожащія губы ея посинѣли. Черствая, низкая душа, проговорила она громко.

Стадкинъ на минуту остановился, взглянулъ на нее, высморкался и снова продолжалъ читать.

— Развѣ это человѣкъ? Какой это человѣкъ… вѣдь это значитъ не имѣть никакого чувства, никакой души. Дѣвушка пришла на свиданіе, отдалась ему, а онъ — что жъ онъ? разсуждаетъ какъ назвать это свиданіе, чернымъ или бѣлымъ. Неужели есть такіе люди? добавила она вопросительно.

— Какихъ людей нѣтъ! Свѣтъ великъ, отвѣтилъ Романъ Семенычъ и тотчасъ же прибавилъ: а впрочемъ по моему онъ поступилъ благоразумно, даже благородно; другой бы, конечно, воспользовался довѣренностью дѣвушки; честный человѣкъ загладилъ бы все женитьбой, — подлецъ бросилъ бы ее какъ игрушку. Онъ жениться не могъ и выбралъ средину!

— Онъ ничего не выбралъ, онъ трусъ безъ сердца, нерѣшившійся на злодѣйство изъ приличія потому только, что за это злодѣйство пострадать можно; онъ хуже всякаго злодѣя, расчетливѣе его, онъ убиваетъ въ полномъ умѣ, въ разсудкѣ, взвѣшиваетъ выгоды и недостатки преступленія; такого человѣка я бы возненавидѣла! добавила она очень рѣзко и глаза ея засверкали.

Романъ Семенычъ пожалъ плечами.

— Видите, говорила Арина Сергѣевна, когда онъ кончилъ, чья правда. Счастье-то человѣку въ руки давалось, насильно лѣзло къ нему, да человѣкъ то былъ тряпкой, формы его испугался, растрепаться боялся, а потомъ бросился ловить его! На свѣтѣ и все такъ! много тряпокъ, много! добавила она и головой покачала.

Нѣсколько дней спустя, Романъ Семенычъ съ Ариной Сергѣевной очень много ходили. День былъ знойный, на небѣ ни облачка; оба они порядочно устали, до дому оставалось еще около версты ходьбы по солнечному припеку. Она предложила ему зайдти посидѣть на кладбище.

Они сѣли другъ противъ друга: Арина Сергѣевна на плиту отцовской могилы, Романъ Семенычъ на какую-то свѣжую, недавно набросанную насыпь. Кругомъ была тишина совершенная, только въ карнизѣ церкви отрывисто чирикала какая-то птичка. Аринушка сидѣла неподвижно, задумчиво устремивъ глаза въ землю, казалось, она что-то сказать хотѣла да не рѣшалась, собиралась съ мыслями и обдумывала.

Стадкинъ молча тянулъ изъ трубки.

Прошло съ четверть часа.

— Романъ Семенычъ, любите вы меня? вдругъ, очень твердо произнесла Арина Сергѣевна и подняла свои глаза.

Стадкинъ разинулъ ротъ и поперхнулся дымомъ, до такой степени этотъ неожиданный вопросъ ошеломилъ его.

Она нисколько не стѣсняясь снова повторила его.

— Извините меня, бормоталъ Романъ Семенычъ, не смѣя взглянуть на свою спутницу, я такъ уважаю васъ, понимаю ваше положеніе, быть можетъ жалѣю васъ… нельзя иначе.

Аринушка горько усмѣхнуласъ.

— Все это вздоръ!.. Все можно! Я говорю просто, я сама говорю вамъ прямо, откровенно и требую откровенности отъ васъ; что мнѣ въ вашемъ сожалѣніи, на что мнѣ оно. Я васъ спрашиваю, любите ли вы меня?

Романъ Семенычъ даже поблѣднѣлъ; видно было, что этотъ вопросъ сильно волновалъ его.

— Какъ любите? тихо спросилъ онъ.

— Какъ женщину только, какъ женщину, понимаете, то есть влюблены-ли вы въ меня? пояснила Аринушка.

Стадкинъ еще болѣе растерялся.

— Какъ же спрашивать объ этомъ, помилуйте, я и отвѣчать что не знаю; что жъ я такое… вы замужняя женщина, пробормоталъ онъ.

— Такъ что, что замужняя; а это что, помните, здѣсь, на этомъ самомъ мѣстѣ? отвѣтила она, проворно вытащила изъ-за пазухи какую-то сложенную бумагу и судорожно развернула ее. Видите?

— Вижу, еле слышно произнесъ онъ.

— Здѣсь что написано?… вѣдь это вы сказали, ваши слова; здѣсь вотъ что написано: «Сердце человѣческое всегда свободно; оно не знаетъ ни долга, ни закона; вы жена — у васъ есть долгъ, обязанность, но прежде жены вы человѣкъ, у васъ есть сердце!..» Я послушалась васъ, я берегла слова ваши, врѣзала ихъ въ память себѣ, жила ими, они были моею заповѣдью, моею молитвою; я ихъ выростила, теперь я знать хочу, отвѣчайте мнѣ — я затѣмъ пріѣхала сюда — любите вы меня? добавила она сильнѣе прежняго, и впилась своими глазами въ лицо Романа Семеныча.

Онъ опустилъ голову и какъ-то продолжительно вздохнулъ. Нѣтъ, я не люблю васъ! твердо отвѣтилъ онъ.

Аринушка вздрогнула.

Нѣсколько минутъ они оба молчали. Стадкинъ все сидѣлъ, опустивъ голову, и чертилъ трубкой на пескѣ какіе-то узоры. Арина Сергѣевна пристально смотрѣла на него.

— А я васъ люблю! говорила она тихимъ, сосредоточеннымъ голосомъ. Я васъ буду любить… что дѣлать, я долго искала и нашла васъ. Къ чему скрываться, легче разомъ все кончить… да, я васъ очень люблю! добавила она глухо и залилась слезами.

Романъ Семенычъ въ первую минуту не зналъ, что говорить, что дѣлать; все лице его какъ-то судорожно двигалось; наконецъ онъ всталъ, сѣлъ возлѣ Арины Сергѣевны, схватилъ ея дрожащія руки и бросился цѣловать ихъ.

Она припала головой къ его плечу и тихо плакала; ея горячее дыханіе жгло его шею, ея разсыпавшіеся волосы скользили по щекѣ его, ея горячія слезы капали на грудь его.

— Боже мой, Боже мой! въ полномъ отчаяніи, въ какомъ-то забытьи шептала она, зачѣмъ я только на свѣтъ рождена, нѣтъ мнѣ нигдѣ мѣста. Я всѣмъ чужая, я лишняя, безродная… ты правду сказалъ, повтори еще, правду! Я знать хочу, мнѣ кажется, что ты любишь меня! вдругъ, громко произнесла она, крѣпко сжимая своими дрожащими руками его руки.

Онъ колебался. Что-то мучительное выражалось въ его физіономіи; казалось, какая-то борьба ума и сердца двигала, ворочала ее. Онъ боялся взглянуть на Аринушку, хотѣлъ говорить и не могъ, и вдругъ проворно выпрямился и почти отскочилъ въ сторону.

— Правду, правду! говорилъ онъ взволнованнымъ, дрожащимъ голосомъ; нельзя мнѣ любить васъ, нельзя, никакъ нельзя… меня нельзя любить, меня никто не любилъ. Я человѣкъ такой, родился такимъ; вамъ показалось только. Здѣсь другихъ людей нѣтъ, потому и показалось… воображеніе одно, пустяки, бредъ души, сердца, одна жажда любви, горячка проото… Зачѣмъ любить, сами посудите, зачѣмъ?!

Аринушка во всѣ глаза смотрѣла на него; что-то страдальческое, больное, почти умирающее, молящее, плачущее было въ лицѣ ея.

— Какъ зачѣмъ? Я не понимаю васъ?

Романъ Семенычъ оправился.

— Нѣтъ, Арина Сергѣевна, я все понимаю, вы грезите, сонъ видите, сномъ думаете облегчить себя. Вы меня понимать не хотите, вы на время ребенкомъ сдѣлались, отложили отъ себя все; васъ выпустили, какъ птицу изъ клѣтки — вы обрадовались, полетѣли, вздумали быть свободной, какъ этотъ воздухъ… Подумайте, для человѣка не существуетъ такой свободы; вспомните, у васъ есть мужъ, у меня есть совѣсть, вотъ наши клѣтки, наши тенета, которыми мы себя спутали; трудно сбросить ихъ, трудно. Безъ нихъ намъ жить нельзя!

— Что мужъ мой, что? Я ненавижу его, онъ мнѣ ничего не далъ, онъ только сковалъ меня, съ жаромъ отвѣтила Аринушка.

— Не правда!.. Вы клевещете на себя, вы не ненавидите его, нельзя вамъ ненавидѣть, за что? Какое вы имѣете право? Вы принимаете мечту за дѣйствительность; вашъ мужъ слишкомъ сухъ, слишкомъ сосредоточенъ въ самого себя, вы слишкомъ горячи, слишкомъ воспріимчивы; вамъ только кажется, что вы не любите его, потому что до сихъ поръ, онъ не взволновалъ въ васъ чувство любви, не вызвалъ его наружу, не обратилъ на себя. Протяни этотъ мужъ руку вамъ, скажи ласковое, сердечное слово, вы броситесь къ нему на шею, вы отдадитесь ему всѣмъ существомъ вашимъ, — нельзя вамъ сдѣлать иначе. Вспомните, онъ благодѣтель вашъ, онъ спасъ вашего отца, онъ вытащилъ васъ; кто знаетъ, еслибъ не онъ, чѣмъ бы вы были теперь; быть можетъ онъ удержалъ васъ отъ паденія, а вы — чѣмъ думаете отплатить ему?!

Аринушка сидѣла опустивъ голову. Она не смѣла пошевельнуться, не смѣла поднять глазъ; чувство какого-то неопредѣленнаго страха разомъ охватило ея душу.

— Да и что вы сдѣлали для вашего мужа, продолжалъ Романъ Семенычъ, воодушевляясь все болѣе и болѣе; скажите, чѣмъ заслужили его любовь, чѣмъ завоевали ее?.. А вѣдь было время, когда онъ любилъ васъ, хотѣлъ, думалъ любить, когда въ его сердцѣ была искра любви къ вамъ; отчего жъ вы не раздули эту искру?.. Положимъ, трудъ былъ не подъ силу вамъ; вы не знали какъ взяться за него, вы рвались совершить его, да не знали какъ приступиться къ нему, вы были такъ неопытны, такъ мало знакомы съ жизнію, такъ живо хватались за все, все разомъ обнять хотѣли; вы думали, что счастье къ людямъ на голову садится, — васъ винить нельзя. Но почему жъ теперь-то вы вините его одного, въ чемъ? Виноватъ ли онъ наконецъ, что не можетъ любить васъ такъ, какъ вы требуете; что жъ дѣлать, если природа создала его такимъ, какъ онъ есть, а не такимъ, какъ вамъ бы хотѣлось!

Аринушка все сидѣла неподвижно. Спустившіеся съ головы волосы закрывали почти все лицо ея; казалось, она не дышала даже, покрайней мѣрѣ грудь ея не подымалась.

— Мнѣ слишкомъ жаль васъ, продолжалъ Романъ Семенычъ; я самъ не уважаю Петра Петровича какъ человѣка, да что жъ дѣлать, нельзя же чтобъ всѣ люди были сдѣланы по нашей выкройкѣ; я знаю, что ваше положеніе тяжело, невыносимо; понимаю, какъ вы жили въ Петербургѣ, знаю какой гнетъ давилъ васъ; наконецъ васъ выпустили, сказали: ступай, отдохни, дѣлай что хочешь, на васъ рукой махнули. Куда вамъ было идти? Конечно сюда. Мѣсто знакомое, родное, вы и прилетѣли сюда съ жаждою, съ потребностью любить; вы теперь любите каждый цвѣтокъ, каждое дерево, каждую дворовую собаку; соръ здѣшній и тотъ любите, потому что ваша душа такъ настроена; вы все забыли, вы бредите любовью одной; а здѣсь свобода, чистый воздухъ, прозрачное небо, солнце, зелень, птицы поютъ, все подогрѣваетъ любовь, шевелитъ чувства и заснувшаго человѣка; гдѣ же вамъ молчать — вамъ молчать нельзя… вы подумали, кого полюбить? Поискали, взглянули вокругъ себя и полюбили того, кого вы знали ближе, кого считали можетъ за добраго человѣка, принудили себя полюбитъ! добавилъ онъ глухо и, помолчавъ, продолжалъ: а я, что я? Я давно заснулъ; гдѣ мнѣ отвѣчать вамъ. Я можетъ и радъ бы проснуться, да не въ силахъ, меня жизнь укачала. Я завялъ; гдѣ же разцвѣсти мнѣ? Подумайте, могу ли я чѣмъ нибудь отплатить вамъ, стою ли я васъ? Что я такое? Такъ, вотъ только ноги волочу, образъ ношу человѣческій, живу, потому что не умираю до сихъ поръ; а здѣсь, что здѣсь у меня? Такъ только досада какая-то, досада на самого себя! Онъ указалъ на грудь. При послѣднихъ словахъ голосъ его звучалъ какъ то насильно, неестественно.

— Разсудите сами, разсудите хладнокровно, почеловѣчески: положимъ, я бы увлекся, переродился, откликнулся бы на слова ваши. Что жъ выйдетъ изъ этого? Вы бросите мужа, то есть сдѣлаете самое черное, неблагодарное дѣло; мужъ вашъ назоветъ меня подлецомъ, васъ — низкой женщиной; свѣтъ заклеймитъ насъ, да и куда мы дѣнемся? Здѣсь жить нельзя, у вашего мужа все мое состояніе, всѣ средства къ жизни; если я лишусь ихъ — я нищій; а у васъ что? — позоръ, общее презрѣніе. Какая же тутъ любовь, какое счастіе? Наконецъ, положимъ, что всѣхъ этихъ препятствій не существуетъ, что мы забыли ихъ, пренебрегли ими; мы счастливы по горло, живемъ, блаженствуемъ, я въ васъ души не слышу… А увѣрены ли вы во мнѣ Арина Сергѣевна, что я навсегда останусь такимъ, какъ теперь; достаточно ли вы меня знаете. Изучили ли вы меня? Вѣдь любовь — чувство прихотливое; она затмѣваетъ и долгъ, и совѣсть. Что если я охолодѣю, если недостаточно привьюсь къ вамъ, тогда что останется, какая жизнь ожидаетъ насъ обоихъ?.. Я ручаться не могу за себя, я слишкомъ слабъ; положимъ, я въ бреду, въ упоеніи скажу, что люблю васъ, а будущее, кто заглянетъ въ него, кто поручится въ немъ? Страшно, страшно, Арина Сергѣевна!

Онъ замолчалъ и принялся съ жадностью курить изъ трубки.. Лице его покрылось красными пятнами, руки дрожали.

Аринушка сидѣла попрежнему молча, неподвижно; только легкіе, еле слышные вздохи доказывали, что она плакала.

Прошло нѣсколько минутъ.

Романъ Семенычъ взялъ снова ее за руку; она подняла голову, отодвинула съ лица волосы, пристально взглянула на него, хотѣла что-то сказать, но не могла, зарыдала и упала головой на грудь его.

— Арина Сергѣевна! Арина Сергѣевна!.. говорилъ Стадкинъ цѣлуя ея руки, самъ въ свою очередь съ трудомъ удерживаясь отъ слезъ.

— Что мнѣ дѣлать?.. Боже, спаси, вразуми меня! Простите, простите меня! шопотомъ повторяла она.

VII.

Третій мѣсяцъ живетъ Арина Сергѣевна въ Петровкахъ. Послѣдній разговоръ съ Романомъ Семенычемъ не возобновлялся болѣе, о любви не было и помину; и та, и другая сторона, казалось, забыли про нее, схоронили ее гдѣ-то на днѣ души. Они попрежнему проводили вмѣстѣ цѣлые дни, попрежнему гуляли; только, въ этихъ прогулкахъ было меньше жизни, меньше сердечнаго, безотчетнаго удовольствія, меньше взаимнаго интереса, теплой довѣренности; что-то насильное, принужденное проглядывало въ нихъ. Казалось, что эти прогулки были вызваны взаимною обязанностью, приличіемъ, составляли одно сухое, мертвое, форменное воспоминаніе прошедшаго. Часто случалось, что они проходили молча, потупивъ головы, значительныя разстоянія, не спрашивая куда идутъ, зачѣмъ идутъ? Сидѣли рядомъ по цѣлымъ часамъ, не выговоривъ ни одного слова или не хотя, отрывисто разговаривая о какихъ нибудь повседневныхъ мелочахъ, о такихъ предметахъ, которые никогда интересовать не могли. Каждый изъ нихъ какъ будто затруднялся, долго отыскивалъ тему для разговора, взвѣшивалъ ее въ своемъ холодномъ умѣ и наконецъ выпускалъ на свѣтъ Божій. Они походили на людей совершенно незнакомыхъ, встрѣтившихся въ какой нибудь гостиной и обязанныхъ занимать другъ друга.

— Пожалуй, завтра дождикъ будетъ, замѣчалъ Романъ Семенычъ, глядя на красноватое зарево заходившаго солнца.

— Богъ знаетъ, можетъ и не будетъ, отвѣчала Аринушка.

— Я потому говорю, солнце такъ сѣло; ныньче лѣто стоитъ хорошее, такого лѣта я давно не запомню, во всемъ урожай хорошій, продолжалъ онъ.

— Мужики говорятъ, яблоковъ много, снова отозвалась она.

— И яблоковъ много, яблоковъ гибель, червь не тронулъ, сухо; если кому заготовки дѣлать, такъ это сколько угодно.

Послѣдовало небольшое молчаніе, нарушаемое только храпомъ догарающей золы въ трубкѣ.

— Вотъ и комаровъ теперь поубавилось, а то бывало моченьки нѣтъ, кусаютъ проклятые, какъ-то со вздохомъ произнесъ Стадкинъ, окружая облакомъ табачнаго дыма летавшаго подъ самымъ носомъ комара.

— А вотъ въ газетахъ пишутъ, будто въ Турціи саранча появилась, большая саранча, тучи цѣлыя!

— Не знаю, не читала! разсѣянно отвѣтила Арина Сергѣевна.

— Ныньче въ газетахъ много интереснаго сообщаютъ; полагать надо, война будетъ, наборы пойдутъ, заготовки разныя… Вы въ церковь завтра пойдете? совершенно неожиданно спросилъ онъ.

— А что?

— Ничего, праздникъ завтра.

— Пойду, отчего жъ не пойдти; я въ церкви рада быть, въ церкви хорошо.

— Ничего-съ, у насъ въ церкви порядокъ!

— А вы пойдете? спросила Аринушка.

— Пожалуй, пойду, пойдти можно. Жаль, поютъ здѣсь плохо. Какое я въ Москвѣ пѣніе слышалъ, такого неслыхать больше — просто на небеса уносишься… паришь! Замѣтилъ Романъ Семенычъ и вполголоса затянулъ что-то священное.

Въ такомъ вкусѣ разговоръ повторялся чуть ли не каждый день. Начинавшаяся осень еще болѣе мертвила эту сонную жизнь, по крайней мѣрѣ не разгоняла, не расталкивала ее. Пасмурные дни, безпрестанные дожди, темные вечера, желтый падающій листъ, иногда порывистый, завывающій вѣтеръ, все какъ-то гармонировало съ настроеніемъ души обитателей сельца Петровокъ. Въ другое время, при другихъ обстоятельствахъ эти обыкновенныя явленія природы быть можетъ прошли бы незамѣтными, но теперь они казались предвѣстникомъ чего-то недобраго, холодили кровь, удвоивали уныніе.

Романъ Семенычъ, оставшись одинъ, задумывался болѣе и болѣе; онъ еще сильнѣе, съ какою-то лихорадочною жадностью, выкуривалъ трубку за трубкой, точно въ табачномъ дымѣ искалъ разрѣшенія своей думы, своего сомнѣнія. Долго, по цѣлымъ часамъ, онъ ходилъ взадъ и впередъ по своимъ комнатамъ, останавливался, оглядывался вокругъ и снова ходилъ. Долго сидѣлъ въ старомъ полиняломъ креслѣ и разсѣянно въ окно глядѣлъ, порой вздыхалъ, порой по его загорѣлой щекѣ скатывалась слеза. Казалось, онъ на что-то досадовалъ, жалѣлъ, что такъ скоро день кончился, что прошелъ онъ глухо и незамѣченно, ничѣмъ не ознаменовавъ своего теченія. Иногда онъ что-то бормоталъ самъ съ собою, теръ себѣ лобъ, разводилъ руками; лицо его было совершенно мрачно; иногда, напротивъ, въ немъ проглядывало что-то отрадное, свѣтилась какая-то надежда, даже увѣренность. Не разъ онъ думалъ возобновить прежній замолкнувшій разговоръ съ Аринушкой, расшевелить ея насильно заснувшее сердце, заранѣе слагалъ слова, фразы, но приходило время и рѣшимость его вдругъ пропадала, языкъ или не двигался, или болталъ что-то совершенно ненужное. Романъ Семенычъ возвращался домой въ самомъ дурномъ расположеніи духа, даже мысленно бранилъ самого себя, упрекалъ Арину Сергѣевну за ея молчаніе, за ея видимое внезапное къ нему охлажденіе, а потомъ, вдругъ перемѣнялъ мнѣніе, успокоивался, радовался, даже хвалилъ самого себя за скромность, за умѣнье владѣть своими, какъ онъ выражался, лишними, никуда не годными чувствами.

— Ничего тутъ быть не можетъ, глупость одна, малодушіе; это только мальчику развѣ идетъ. Отъ нечего дѣлать вздоръ въ голову лѣзетъ, сумасшествіе какое-то; нужно принудить, перевернуть себя, разомъ покончить. Хоть уѣхать отсюда… и уѣду — въ Сибирь, въ Камчатку уѣду! говорилъ онъ самъ съ собою.

Напротивъ, Арина Сергѣевна казалась совершенно спокойною, только дѣтская веселость ея пропала, она сдѣлалась какъ-то серьезнѣе, положительнѣе, точно сосредоточилась въ самую себя, точно созрѣла, выросла, женщиной стала. Казалось, ничто не тяготило ее, какъ будто не было у ней ни горя, ни радости, ни прошедшаго, ни будущаго; она смотрѣла равнодушно на все окружающее, какъ на что-то постороннее, чуждое и не касающееся. Этотъ переворотъ совершался въ ней безъ борьбы, безъ сознанія въ его необходимости, безъ внутренняго потрясенія. Она преснулась перерожденною. На лицѣ ея не было и слѣдовъ какой нибудь затаенной грусти; оно было величественно, спокойно; глаза свѣтились тихимъ огнемъ, что-то чистое, безупречное отражалось въ нихъ. Только молилась Аринушка дольше и усерднѣе прежняго; казалось, молитва замѣняла ей все на свѣтѣ, сдѣлалась ея потребностью, ея лучшимъ, нравственнымъ наслажденіемъ, ея единственною, духовною пищею.

По цѣлымъ часамъ стояла она на колѣняхъ передъ образомъ, не крестясь, не кланяясь безпрестанно въ землю; она какъ будто отдѣлялась отъ земли, бесѣдовала съ Богомъ, отдавалась, разсказывала, повѣряла ему тайны души своей, — на устахъ ея сіяла кроткая, безмятежная улыбка. Часто даже среди дня Аринушка вдругъ обращала свои взоры къ небу, точно чего-то искала въ немъ, точно отдыхала въ его безконечной воздушной глубинѣ.

О Петрѣ Петровичѣ не было ни слуху, ни духу. Онъ разъ только написалъ женѣ очень сухое, коротенькое письмо, въ которомъ почти приказывалъ ей не торопиться ѣхать въ Петербургъ, а остаться подольше въ деревнѣ.

Арина Сергѣевна, со своей стороны, также писала къ мужу довольно рѣдко, да и то всегда затруднялась какъ писать, о чемъ писать и прибѣгала къ совѣтамъ и помощи своего сосѣда.

Однажды, какъ-то подъ вечеръ, Романъ Семенычъ читалъ какую-то книгу, Арина Сергѣевна слушала. Вбѣжавшая въ попыхахъ горничная объявила, что пріѣхалъ изъ Петербурга дворецкій Петра Петровича и что завтра будутъ всѣ люди при немъ находившіеся.

Романъ Семенычъ вздрогнулъ, книга выпала изъ рукъ его. Арина Сергѣевна нѣсколько смутилась.

— Что это значитъ?.. Позови сюда! оказала она, и щеки ея вдругъ покраснѣли. Она взглянула на Стадкина, онъ сидѣлъ понуривъ голову.

Черезъ минуту явился дворецкій — старый, сѣдой человѣкъ. Онъ три раза перекрестился передъ висѣвшимъ въ углу образомъ и низко поклонился барынѣ.

— Что Петръ Петровичъ? онъ самъ сюда будетъ? спросила она, не давъ времени опомниться вошедшему.

— Никакъ нѣтъ-съ, сами не будутъ, ничего про это не извѣстно; дворню отпустили, медленно отвѣчалъ послѣдній, уставивъ глаза на концы собственныхъ сапоговъ своихъ.

— Зачѣмъ же отпустилъ?.. Онъ живъ, здоровъ?

— Ничего-съ, здоровы; значитъ такая воля ихняя — по своей волѣ и отпустили.

— И тебя отпустилъ?

— И меня отпустили… всѣхъ-съ, — кого по оброку назначили, кого въ деревню, только что Матрену, что въ ключницахъ числилась, при себѣ оставили.

— Стало быть что нибудь случилось? Можетъ несчастіе какое?

— Не могу знать-съ… Чему бы случиться кажется, и примѣтнаго ничего не было, жили какъ при вашей милости, въ порядкѣ, только что, извѣстно, строгость большая. Каждымъ часомъ бѣды себѣ жди, — а тутъ, ничего этого намъ не извѣстно, разстройство подошло, долги какіе-то.

— Долги?!

— Не могу знать-съ, люди такъ сказывали. Отчего бы кажется долгамъ быть, слава-те Господи! Онъ поднялъ на минуту голову и посмотрѣлъ вокругъ себя.

Романъ Семенычъ молчалъ и изподлобья глядѣлъ на пріѣзжаго.

— Къ вашей милости письмо написали да и отпустили всѣхъ: сегодня значитъ приказаніе отдали, а завтра чѣмъ свѣтъ ужъ и не было никого, такая поспѣшность вышла, добавилъ дворецкій, сунулъ руку за пазуху, вытащилъ изъ него конвертъ и подалъ Аринушкѣ.

— Ничего больше? спросила она.

— Ничего-съ… кланяться приказали… Кланяйся, говорятъ.

Она взяла письмо, распечатала его, отпустила дворецкаго, облокотилась обѣими руками на столъ и принялась читать.

По мѣрѣ чтенія, физіономія ея прояснялась болѣе и болѣе, на губахъ показалась улыбка, глаза сдѣлались влажными и жадно перебѣгали со строчки на строчку, грудь высоко подымалась; какое-то внутреннее чувство захватывало ея дыханіе; казалось, она хотѣла или зарыдать, или смѣхомъ разразиться; лице горѣло, сердце сильно билось.

Романъ Семенычъ все время пристально смотрѣлъ на нее.

Она кончила читать, хотѣла что-то сказать, но на могла; молча, дрожащею рукою передала Стадкину письмо, отвернулась и тихо заплакала.

— Арина Сергѣевна, что съ вами? спросилъ онъ, судорожно сжимая письмо.

— Не знаю!.. хорошо мнѣ! отвѣтила она и закрыла лице руками.

Романъ Семенычъ нетерпѣливо пожалъ плечами, сильно раза три затянулся, развернулъ письмо и принялся читать его.

Оно было слѣдующаго содержанія.

"Несравненный, добрый другъ мой, Аринушка! Прости меня, я много виноватъ передъ тобой, такъ много, что не имѣю даже силъ оправдываться. Судя по моему долгому молчанію, ты могла думать, что я забылъ, бросилъ тебя на произволъ судьбы, обрадовался твоему отсутствію; нѣтъ, ты всегда оставалась въ моей памяти, въ моемъ сердцѣ; только проклятыя дѣла, не дававшія мнѣ покою, невольно, временно отстранили меня отъ тебя, но за то заставили истинно, вполнѣ дорожить тобою, какъ моимъ ангеломъ хранителемъ, заступникомъ предъ всемогущимъ Богомъ. Женясь на тебѣ, мнѣ казалось, что я дѣлаю доброе, почти святое дѣло, что ты мнѣ счастіе принесешь, навсегда упрочишь его; я не ошибся: я былъ счастливъ, я все возвышался, все удавалось мнѣ — только это самое, черезмѣрное счастіе и погубило, задушило меня. Я видѣлъ твое отчужденіе и молчалъ, замѣчалъ твою тоску, твое горе и не старался разсѣять ихъ; я забылъ, что всѣмъ обязанъ тебѣ, забылъ, что ты охраняешь меня, что безъ тебя — я ничто. Я былъ слишкомъ гордъ, мнѣ никогда не приходило въ голову, что благопріятствующая судьба рано или поздно можетъ оставить меня; постоянныя во воемъ удачи усыпили меня. Только теперь я сознаю какъ страшно, жестоко виноватъ передъ тобою, сознаю, что ты увезла съ собою все, даже самую жизнь мою; въ тебѣ была заключена вся сила моя, безъ тебя я существовать не могу. Я кляну себя, называю безчувственнымъ, неблагодарнымъ. У тебя одной я прошу прощенія, прости!.. Спаси меня!.. вороти мнѣ мое прежнее, заступись за меня! Ты одна можешь если не воскресить, то покрайней мѣрѣ поддержать меня, очистить мою совѣсть, не дать мнѣ умереть на чужихъ, предательскихъ рукахъ, подъ чужой смѣхъ и говоръ.

Я старъ, здоровье мое видимо разстроилось; я звалъ тебя когда-то жить, радоваться, наслаждаться вмѣстѣ со иною; теперь зову страдать, облегчить мою горькую участь, закрыть мнѣ глаза, пролить теплую слезу надъ моимъ гробомъ. Я не принуждаю тебя, не приказываю тебѣ: я не могу приказывать, я слишкомъ слабъ, слишкомъ ничтоженъ; я прошу только твоей милости, твоего заступничества — оно до сихъ поръ спасало меня, быть можетъ спасетъ и теперь. Доброе сердце твое укажетъ, что тебѣ нужно дѣлать; ты жена, ты другъ мой, сжалься же надо мной — истинные друзья познаются въ несчастій. Именемъ твоего отца умоляю тебя, не оставь меня; забудь все, протяни мнѣ твою благодѣтельную руку. Отслужи панихиду за упокой души его, молись, больше молись, молись покамѣстъ силъ хватитъ!.. Скажи Гришкѣ старому, что я его на волю отпускаю; я нарочно не говорилъ ему, пусть онъ услышитъ это слово изъ устъ твоихъ! Сдѣлай какое нибудь доброе дѣло, помоги неимущимъ крестьянамъ, если нужно продай для этого мебель изъ гостиной и кабинета, чортъ съ ней, я никогда не буду въ Петровкахъ. Отдай что можно на церковь, ничего не жалѣй — все вздоръ, все не наше… Богу больше, какъ можно больше! Я съ часу на часъ буду ожидать тебя, какъ единственной своей отрады. Я воскресну, увидѣвъ тебя; докажи мнѣ. что я не ошибся тогда, когда заступился за твое честное имя, пренебрегъ людскими словами, не погнушался твоимъ рубищемъ, когда женился на тебѣ. Прилагаю при семъ мой адресъ, я переѣхалъ съ прежней квартиры. Любящій тебя другъ и мужъ

Петръ Колотырниковъ".

Романъ Семенычъ долго читалъ письмо. Казалось, онъ съ трудомъ разбиралъ его, не вѣрилъ глазамъ своимъ тому, что въ немъ было написано. Онъ безпрестанно останавливался, безпрестанно взглядывалъ на Арину Сергѣевну, тревожно озирался вокругъ себя; руки его дрожали, лице было совершенно блѣдно, холодный потъ градомъ струился по лбу его. По временамъ внутреннее волненіе сильно давило его; онъ готовъ былъ зарыдать, но пересиливалъ себя и только глухо кашлялъ. Наконецъ онъ кончилъ, бросилъ письмо на столъ, всталъ, прошелся взадъ и впередъ по комнатѣ, набилъ трубку, закурилъ ее и сѣлъ на диванъ. Только по судорожному движенію руки его, да черезъ-чуръ блѣдному лицу видно было, что онъ далеко не успокоился.

Аринушка все сидѣла, закрывъ лице руками.

Прошло нѣсколько минутъ. Она обернулась поспѣшно, глаза вытерла и взглянула на Романа Семеныча.

— Читали? спросила она.

— Читалъ-съ, хорошо написано, очень хорошо! неопредѣленно отвѣтилъ онъ и, помолчавъ, самъ съ собою прибавилъ: бестія человѣкъ, большая бестія!

— Что мнѣ дѣлать?.. Я сама себя не помню!

— Какъ что? За лошадьми посылать, тутъ и думать нечего, завтра чѣмъ свѣтъ ѣхать скорѣй, какъ можно скорѣй; вамъ нельзя не ѣхать, вы должны ѣхать; не поѣдете — онъ васъ силой вытребуетъ!

— Какъ силой? онъ просить, умоляетъ, какая же сила тутъ; еслибъ онъ не хотѣлъ даже, я бы сама поѣхала.

— Все это вздоръ… силой!.. вы жена его! рѣзко отвѣтилъ Романъ Семенычъ. Во всемъ самъ виноватъ, самъ сгубилъ себя, а теперь какую-то Божью кару надъ головой своей видитъ, въ васъ спасенія ищетъ. Совѣсть грызетъ! Воръ церковь ограбилъ, а потомъ свѣчу предъ образомъ ставитъ. Господи помилуй! Господи благодарю тебя! добавилъ онъ и горько усмѣхнулся.

Лицо Арины Сергѣевны вдругъ приняло строгое выраженіе.

— Романъ Семенычъ, вспомните, вы говорите о моемъ мужѣ, о человѣкѣ, которому я такъ много обязана; пощадите меня, пощадите его, онъ въ несчастій! какимъ-то умоляющимъ, серьезнымъ тономъ произнесла она.

— Я все помню!.. все; вспомните и вы, когда вы говорили, что ненавидите мужа, я что сказалъ вамъ?.. Когда здѣсь, на могилѣ отца, вы объяснялись въ любви ко мнѣ, требовали этой любви, я что сказалъ?.. развѣ я бросился къ вамъ на шею, развѣ схватился за эту любовь, обрадовался ей; я все могъ сдѣлать, и ничего не сдѣлалъ, я отдалъ васъ вашему мужу, я все схоронилъ въ себѣ; трудно было, да дѣлать нечего — такая судьба моя, доля такая!.. Я былъ одинокъ, одинокъ и останусь, я съ колыбели не зналъ женскихъ ласкъ, боялся ихъ и теперь ихъ знать не хочу!.. На глазахъ его навернулись слезы. Поѣзжайте къ мужу, вашъ долгъ ѣхать, повиноваться; поѣзжайте утѣшать его, лечить отъ глупости и мерзости, страдать, — вы еще мало страдали, мало ползали! добавилъ онъ какъ-то глухо, и провелъ рукою по головѣ.

Аринушка стояла опустивъ голову и тяжело дышала.

— Чѣмъ же я виновата? Что мнѣ дѣлать? произнесла она нѣсколько спустя какъ-бы сама съ собою, не смѣя взглянуть на Романа Семеныча.

— Ѣхать, ѣхать, ѣхать!.. Поѣзжайте съ Богомъ, меня оставьте въ покоѣ, отвѣтилъ онъ и, помолчавъ, прибавилъ: я то за что страдаю, за что гибну? Я зачѣмъ приплелся тутъ, зачѣмъ въ омутъ лѣзу? Лишаюсь имѣнія, всѣхъ средствъ къ жизни, осмѣянъ, одураченъ… а почему?.. потому что совѣсти много. Къ чорту бы эту совѣсть дурацкую! Онъ ткнулъ себя пальцемъ въ грудь.

Арина Сергѣевна подняла голову.

— Романъ Семенычъ, произнесла она твердымъ, спокойнымъ голосомъ, я тоже все помню, помню ту минуту, когда на мое чистосердечное признаніе, на мой смѣлый, безразсудный вызовъ, на говоръ моего разбитаго сердца вы откликнулись вашимъ холоднымъ умомъ, оттолкнули меня. Я помню, тогда мнѣ страшно сдѣлалось, мнѣ бы легче было умереть, чѣмъ услышать отвѣтъ вашъ… Я вѣдь тоже все схоронила въ себѣ; вы сами открыли глаза мнѣ, сами научили, заставили меня сдѣлать то, что я дѣлаю теперь!.. За что жъ вы корите меня? Я только исполняю вашу волю, ваше желаніе, сознаю его пользу, его необходимость. Благодарю васъ, вы указали мнѣ мой долгъ, мою первую святую обязанность, представили весь позоръ моего заблужденія, научили меня дорожить этимъ долгомъ; вы были моимъ наставникомъ — я послушалась васъ, я насильно заглушила въ себѣ все то, чѣмъ билось мое сердце, вы спасли меня!.. Чего жъ вы теперь хотите?.. Могу-ли я возвратиться къ прежнему? когда, въ какую минуту? Подумайте, Романъ Семенычъ, докажите несправедливость словъ вашихъ, докажите, что вы обманывали меня, смѣялись надо мною, какъ надъ малымъ ребенкомъ, тогда, быть можетъ, я одумаюсь, снова послушаюсь вашего совѣта, соглашусь съ вами, вернусь къ прошедшему. Я все еще люблю васъ, только теперь чувства благодарности къ мужу, состраданія къ нему — выше всякой любви; теперь любовь не заплатитъ долга!.. Прощайте, Романъ Семенычъ, я завтра ѣду! добавила она я протянула ему руку.

Стадкинъ не зналъ, что отвѣчать; онъ только взглянулъ на Арину Сергѣевну, схватилъ ея руку и крѣпко прижалъ къ губамъ своимъ.

Она нагнулась и поцѣловала его въ голову.

На другой день, рано утромъ, у подъѣзда барскаго дома стояла запряженная шестеркою почтовыхъ лошадей, дорожная карета; около нея толпились мужики, бабы; деревенскіе ребятишки карабкались на запятки и козла; старикъ дворецкій стоялъ понуривъ голову, придерживаясь рукою за переднее колесо.

На крыльцо вышла Аринушка.

Всѣ присутствующіе разомъ обступили ее, точно говорить съ ней хотѣли; мальчишки умолкли; всѣ лица были пасмурны, на глазахъ нѣкоторыхъ блестѣли слезы; позади толпы вылъ чей-то старушечій голосъ.

— Прощайте братцы! произнесла Арина Сергѣевна; благодарю васъ, очень благодарю, спасибо вамъ!.. Богъ знаетъ, увидимся ли когда, съ трудомъ добавила она и горько заплакала.

Толпа застонала. Отдѣлившіеся отъ нея мужики и бабы цѣловали руки госпожи своей, полы ея платья, нѣкоторые валялись въ ногахъ ея.

— Кормилица! мать родная! заступись, на кого покидаешь насъ, золотая, желанная! слышалось со всѣхъ сторонъ.

Арина Сергѣевна не знала, что дѣлать; она протягивала тѣснившимся крестьянамъ свои руки, цѣловала ихъ головы.

Прошло съ четверть часа, толпа успокоилась. Аринушка собралась съ новыми силами.

— Григорій Архипычъ, тебя баринъ на волю отпускаетъ, за службу благодаритъ! Спасибо тебѣ, дай Богъ счастья, помолись за насъ… На волю! добавила она радостно.

Дворецкій заморгалъ глазами, оглянулся на всѣ стороны, точно искалъ чего-то, точно недовѣрялъ ушамъ своимъ, точно спрашивалъ подтвержденія у людей окружавшихъ его, потомъ повалился въ ноги барынѣ и захныкалъ, какъ дребезжащая надорванная струна на скрипкѣ.

— Пустите, пустите! раздался вдругъ чей-то голосъ. Толпа раздвинулась. Аринушка обернулась. Передъ ней стоялъ Романъ Семенычъ въ форменномъ сертукѣ, съ большимъ табачнымъ кисетомъ черезъ плечо, съ трубкой въ одной рукѣ, чемоданомъ и кожаной подушкой въ другой.

— Меня возьмете съ собой? спросилъ онъ весело, но совершенно равнодушно.

— Куда?

— Я тоже въ Петербургъ ѣду; сегодня ночью вздумалъ, здѣсь дѣлать нечего.

Аринушка съ удивленіемъ посмотрѣла на него.

— Возмете? повторилъ онъ; не то, я слѣдомъ поѣду; и телѣжку смазать велѣлъ.

— Поѣдемте! отвѣтила она и улыбнулась.

Черезъ нѣсколько минутъ карета катилась по селу. Изъ всѣхъ оконъ выглядывали то мужскія, то женскія головы; всѣ встрѣчные въ поясъ кланялись ей, останавливались и долго провожали глазами, а старикъ дворецкій задыхаясь, весь въ поту, сопровождаемый ребятишками, бѣжалъ за ней до тѣхъ поръ, покамѣстъ не растянулся отъ изнеможенія и усталости.

На первой станціи Романъ Семенычъ и Арина Сергѣевна встрѣтились съ какимъ-то тучнымъ, высокимъ бариномъ, Ѣхавшимъ принимать купленную имъ за безцѣнокъ Петровку.

— Сколько душъ числится? спросилъ его Стадкинъ, весь блѣдный отъ страха.

— По послѣдней ревизіи 532 души — отвѣтилъ баринъ.

У Романа Семеныча отлегло отъ сердца; имѣніе ему принадлежащее осталось нетронутымъ.

VIII.

А между тѣмъ, недѣли за двѣ до полученія письма Ариной Сергѣевной, въ богато убранной квартирѣ Петра Петровича происходилъ страшный безпорядокъ. Мебель была сдвинута и перевязана веревками, стулъ стоялъ на стулѣ, кресло на креслѣ, столы были завалены фарфоровой и стекляной посудой, столовымъ серебромъ; на одномъ диванѣ лежали также перевязанныя веревками двѣ енотовыя шубы, пальто бобровое, на другомъ валялся огромный, на половину сложенный коверъ, занавѣсы съ оконъ; драпри съ дверей были разостланы на креслахъ и стульяхъ; на полу лежали снятыя со стѣнъ и сложенныя другъ на дружку картины, за ними выглядывали двѣ бронзовыя люстры, далѣе — кучерская одежда, армяки, шапки и даже лошадиная сбруя. Ко всѣмъ этимъ вѣщамъ были приложены красныя печати; около нихъ толпились: какой-то худенькій господинъ въ вицъ-мундирѣ, купецъ съ бородкой, съ хитрыми бѣгающими глазами, въ долгополомъ синемъ кафтанѣ; онъ безпрестанно дотрогивался то до одной, то до другой вещи, тыкалъ пальцемъ въ картины, гладилъ шубы, щупалъ матерію на мебели; въ сторонѣ разговаривалъ квартальный надзиратель съ другимъ чиновникомъ въ сюртукѣ съ краснымъ воротникомъ и книгой подъ мышкой. Въ другихъ комнатахъ было совершенно пусто; только гвозди на стѣнахъ, да разбросанные по полу клочки бумаги доказывали, что и здѣсь было когда-то хорошо, уютно, что быть можетъ недавно, нѣсколько часовъ тому назадъ, чья-то безжалостная рука вытащила отсюда всѣ нужныя и ненужныя украшенія, всѣ прихоти богатства и роскоши. По этимъ комнатамъ взадъ и впередъ, изъ угла въ уголъ, повѣсивъ голову и заложивъ руки въ карманы брюкъ, ходилъ самъ Петръ Петровичъ. Костюмъ его былъ въ совершенномъ безпорядкѣ, полуразвязанный галстукъ еле держался на шеѣ, изъ-подъ сюртука выглядывала измятая рубашка. Лице его было блѣдно; густая, небритая, сѣдая борода покрывала весь подбородокъ; на осунувшихся щекахъ мѣстами проглядывали багровыя пятна; глаза впали и какъ-то непріятно сверкали изъ-подъ нависшихъ бровей. Вообще онъ сильно перемѣнился, похудѣлъ, сгорбился, сдѣлался даже выше ростомъ; прежнее величіе въ движеніяхъ пропало, голосъ сталъ дребезжащимъ, точно не говорилъ онъ, а плакалъ, жаловался; какая-то ранняя, преждевременная дряхлость овладѣла всѣмъ существомъ его.

За дверью, въ другой комнатѣ, старая, семидесятилѣтняя старуха, оставленная Колотырниковымъ при себѣ, взамѣнъ всей прочей прислуги, отпущенной наканунѣ, протяжно всхлипывала.

Петръ Петровичъ долго ходилъ изъ угла въ уголъ; казалось, онъ ничего не видѣлъ, ничего не слышалъ; наконецъ нетерпѣливо тряхнулъ головой и подошелъ къ двери.

— Не реви! довольно сердито крикнулъ онъ; чего рюмишь, жалѣть вздумала; я тебѣ дамъ жалѣть, дурища старая, смѣй жалѣть! Вотъ тоже въ деревню отправлю… доставайся чорту какому нибудь. Молчи! громче прежняго крикнулъ онъ, услышавъ въ отвѣтъ какое-то оправданіе — если при себѣ оставилъ, тать и молчи, пикни только!

Всхлипыванье прекратилось.

Петръ Петровичъ зашагалъ скова, но вдругъ остановился и схватилъ себя за голову; воображенію его разомъ представился весь ужасъ настоящаго положенія. Онъ разорился, онъ нищій, у него ничего нѣтъ, отъ него всѣ отступились; воя эта дрянь, мелюзга, которая за счастіе считала пожать его руку, ползала, унижалась, толпилась въ его передней, кормилась его хлѣбомъ — теперь смѣется, издѣвается надъ нимъ. Что за судьба жестокая? Откуда разомъ посыпались всѣ удары, нахлынули эти долги проклятые; почему все пошло къ чорту, все кверху дномъ встало? Тамъ лопнулъ казенный подрядъ, тамъ въ частныхъ рукахъ пропали тысячи, тамъ фабрика обанкрутилась, тамъ одна неудавшаяся афера повлекла за собою другую, третью, ошеломила окончательно, вырвала съ корнемъ послѣднія силы; тамъ наконецъ все его имущество, все доставшееся потомъ и кровью, вколоченное правдой и неправдой въ теченіи цѣлой жизни, клеймится полицейскою печатью, продается съ публичнаго торга. Онъ, богачъ, гордый, неприступный, счастливецъ, баловень, орелъ — онъ долженъ на старости лѣтъ съежиться, отказывать себѣ въ необходимомъ, быть можетъ, въ кускѣ хлѣба, просить, унижаться! Страшно, стыдно, невыносимо, невѣроятно, непостижимо для самого себя. Петръ Петровичъ заскрежеталъ зубами, стиснулъ руки, опустился на подоконницу. Лицо его какъ-то судорожно вытянулось; онъ тяжело, прерывисто дышалъ, какъ будто усталъ, изнемогъ, задохся отъ налетѣвшихъ разомъ несчастій.

— Боже мой, Боже мой, въ чемъ я согрѣшилъ тебѣ! глухо простоналъ онъ.

Черезъ нѣсколько дней квартира его совершенно опустѣла. Онъ переѣхалъ куда то очень далеко, на край Петербурга, и поселился въ деревянномъ, одноэтажномъ домикѣ, въ двухъ небольшихъ, бѣдныхъ комнатахъ.

Мрачно, одиноко, неподвижно, уставивъ глаза въ стѣну, какъ будто боясь чего-то, просиживалъ охъ по цѣлымъ часамъ на одномъ мѣстѣ, никого не принималъ къ себѣ, никого видѣть не хотѣлъ, только безпрестанно ворчалъ на старуху Матрену, бывшую ключницу, да иногда, какъ бы наскучавшись долгимъ молчаніемъ, метался какъ угорѣлый, стоналъ, рвалъ на себѣ волосы или, забивши въ подушки голову, плакалъ какъ ребенокъ. Страшно было въ такую минуту подступиться къ Петру Петровичу: онъ въ каждомъ видѣлъ своего врага, своего злодѣя, своего нравственнаго убійцу, на каждомъ хотѣлъ вымостить накипѣвшее горе; даже Матрена въ подобныя минуты не смѣла глядѣть на барина, крестилась, пряталась и дрожала отъ страха. Разъ какая-то родственница вздумала навѣстить Петра Петровича, принять въ немъ участіе, погоревать вмѣстѣ съ нимъ, но получила такой нагоняй, что почти стремглавъ вылетѣла на улицу.

Однажды, утромъ, когда Колотырниковъ находился въ самомъ мрачномъ расположеніи духа, подъ окнами его комнаты остановилась знакомая ему карета, а изъ нея вылѣзла Арина Сергѣевна.

У Петра Петровича затряслись ноги и руки, онъ хотѣть было встать, бѣжать, броситься на встрѣчу пріѣзжей, но ничего не могъ — только поблѣднѣлъ больше обыкновеннаго. Невозможно расказать эту встрѣчу мужа съ женой; она же выражалась словами, ни одного вздоха не было слышно ни съ той, ни съ другой стороны, какая-то могильная тишина сопровождала ее. Петръ Петровичъ впился въ руки Аринушки, она обвила его шею и прильнула головой къ груди его. Нѣсколько минутъ они оставались неподвижными, дыханіе ихъ замерло, наконецъ Арина Сергѣевна подняла голову, тихо, протяжно вскрикнула. Петръ Петровичъ зашатался, опустился на стулъ и захныкалъ какимъ-то ребяческимъ болѣзненнымъ голосомъ. Аринушка схватила его за руки, повалилась передъ нимъ на колѣни и глухо зарыдала.

Прошло съ четверть часа. Они все молчали. Казалось, они каялись другъ передъ другомъ, взаимно просили другъ у друга прощенія, повѣряли другъ другу самыя сокровенныя тайны. Они какъ будто въ первый разъ въ жизни поняли, оцѣнили, разгадали другъ друга. Въ ихъ рыданіи было что-то радостное, что-то такое теплое, успокоивающее душу; они взаимно дорожили этимъ рыданіемъ, наслаждались имъ. Имъ хорошо было. Наконецъ они, какъ бы по знаку, вдругъ смолкли и взглянули другъ на друга.

Въ лицѣ Аринушки было столько любви, столько счастія, столько теплой довѣренности; влажные глаза ея смотрѣли такъ отрадно, такъ весело, что Петръ Петровичъ невольно улыбнулся, но тотчасъ же, какъ бы раскаявшись въ этой улыбкѣ, тяжело вздохнулъ.

— Видишь!.. произнесъ онъ повертывая голову и указывая на голыя стѣны комнаты.

— Все вижу, все знаю, спокойно отвѣтила Аринушка.

— Ничего нѣтъ, все къ чорту пошло, провалилось все! продолжалъ Петръ Петровичъ очень тихо, точно говорилъ самъ съ собою; все взято, все продано!.. Петровка продана; все пропало, честь пропала; я уничтоженъ, меня всѣ бросили. Ты теперь свободна, ты только прости меня, насмерть благослови; я боялся, что умру безъ тебя, я ждалъ тебя, меня здѣсь давило что-то, мучило, теперь легче стало!.. Онъ указалъ на сердце. Я обманулъ тебя, ступай съ Богомъ, ступай куда знаешь — одному легче страдать. Я нищій, мнѣ нечѣмъ кормить тебя, ступай, прости только! глухо добавилъ онъ и махнулъ рукой.

— Меня только мертвую вынесутъ отсюда!.. Ты звалъ меня спасти тебя, я и спасу, я и прокормлю тебя. Я счастлива теперь, я ждала этого страданія, мнѣ нужно оно; несчастіе оживило, спасло меня!.. Теперь во мнѣ силы есть, я рада несчастію! почти крикнула Аринушка, и глаза ея засверкали. Голосъ ея звучалъ такою увѣренностью, точно въ самомъ дѣлѣ отъ ея воли зависѣло спасти мужа, точно въ ея рукахъ была самая жизнь его. Она въ первый разъ оказала ему ты.

— Здѣсь лучше, говорила она нѣсколько спустя, оглядывая кругомъ комнату; тамъ, на той квартирѣ, мнѣ душно было, я больна была, недоставало чего-то… Здѣсь легче, свободнѣе, здѣсь весело; здѣсь я выздоровѣла… Здѣсь свѣтъ, тамъ могила — намъ немного нужно… Я сама буду стряпать, сама бѣлье стирать, мнѣ хорошо теперь! Вотъ, еслибы папенька былъ живъ, я была бы совсѣмъ, совсѣмъ счастлива! Вѣдь и его кости тоже проданы! добавила она грустно.

Петръ Петровичъ вздрогнулъ.

Аринушка замѣтила смущеніе мужа, тотчасъ перемѣнила тонъ и весело прибавила: знаешь, Романъ Семенычъ со мной пріѣхалъ.

— Пріѣхалъ! повторилъ Колотырниковъ — да, ему не зачѣмъ тамъ оставаться; его имѣніе цѣло, онъ тоже продастъ его, съ него хватитъ; всѣ здѣсь, всѣ соединились, точно прежде бывало. Господи, Господи! замѣтилъ онъ и замоталъ головой.

Вечеромъ въ тотъ же день явился Романъ Семенычъ.

Увидѣвъ его, Петръ Петровичъ снова захныкалъ, однако скоро успокоился, тѣмъ болѣе, что Стадкинъ ни о чемъ не распрашивалъ его, какъ будто и не замѣтилъ ничего. Только оставшись на минуту наединѣ съ Ариной Сергѣевной, онъ тихо спросилъ: все пропало, ничего не осталось?

— Ничего! Кажется и рубля нѣтъ, отвѣтила она.

Раманъ Семенычъ пожалъ плечами.

— У меня есть кой какія деньги — первое время перебиться можно; что жъ дѣлать, тамъ имѣніе продамъ, неопредѣленно замѣтилъ онъ.

Аринушка на него взглянула. Въ комнату вошелъ Петръ Петровичъ.

Недѣли двѣ, три, прожила Арина Сергѣевна послѣ пріѣзда изъ Петровокъ и какъ прожила, о такомъ счастіи она никогда и не мечтала, не сознавала его возможности. Все то, чего жаждала душа ея, чѣмъ билось сердце, отъ недостатка чего она терзалась, мучилась — все исполнилось въ полной силѣ, вдругъ, разомъ, все соединилось съ избыткомъ для полнаго, невозмутимаго счастія. Петръ Петровичъ переродился, сдѣлался другимъ человѣкомъ; онъ съ какимъ-то трепетнымъ вниманіемъ смотрѣлъ на жену, видѣлъ въ ней своего лучшаго, единственнаго друга, свою радость, свое утѣшеніе, что-то святое, безпорочное; разговаривалъ съ нею такъ мягко, такъ нѣжно, повѣрялъ ей тайны души своей, дѣлился своимъ страданіемъ, спрашивалъ ея совѣтовъ, точно хотѣлъ учиться у нея, точно видѣлъ въ ней какое-то совершенство, что-то мудрое, безошибочное, точно искалъ въ ней своего спасенія. Онъ называлъ ее не иначе, какъ своимъ ангеломъ хранителемъ, гладилъ ея волосы, цѣловалъ ея руки. Казалось, теперь онъ бы не промѣнялъ жену ни на какія сокровища въ мірѣ; онъ отдался ей какъ дитя, лаская ее, забывалъ свое горе, свое прежнее и настоящее положеніе, забывалъ все на свѣтѣ.

Арина Сергѣевна, съ своей стороны, вся перенеслась въ мужа, заключилась, сосредоточилась въ немъ, какъ-то лихорадочно уцѣпилась за эту внутреннюю, совершившуюся въ немъ перемѣну, точно боялась потерять ее, точно не вѣрила въ ея прочность, точно хотѣла насладиться ею скорѣе, больше, испить чашу до дна, разомъ, точно думала настоящимъ, черезмѣрнымъ счастіемъ запастись на будущее время, облегчить будущія страданія. Она поняла теперь, какой любви искало ей сердце, поняла свою прошедшую муку, бредъ души своей и даже внутренно благословляла ее, какъ средство доставившее ей путь въ настоящему блаженству. Теперь никакая сила не могла оторвать ее отъ Петра Петровича; она любила его, какъ любитъ мать своего ребенка, какъ человѣкъ любитъ самаго себя; она нераздѣльно соединилась съ нимъ. О прежнемъ богатствѣ между мужемъ и женой не было и помину, какъ будто они никогда не знали его и не были богаты до сихъ поръ. Правда, особенно вопіющей нужды ни Петръ Петровичъ, ни Арина Сергѣевна еще не испытали. До перваго ничто не доходило; онъ сидѣлъ въ теплой комнатѣ, въ тепломъ халатѣ, ѣлъ готовый обѣдъ, не такой изысканный какъ прежде, но тѣмъ не менѣе довольно вкусный; его берегли, боялись огорчить, какъ ребенка; онъ не спрашивалъ, откуда взялись деньги на этотъ обѣдъ, заплачено ли хозяйкѣ за квартиру; онъ какъ будто или боялся спросить, или смотрѣлъ на настоящую свою жизнь, какъ на ничего не стоющую, какъ будто сама судьба была обязана заботиться о немъ, не смѣла допустить его жить еще хуже, съ большими лишеніями. Что касается до Арины Сергѣевны, то она волею и неволею, для спокойствія мужа, должна была принять помощь, предложенную Романомъ Семенычемъ. Сначала долго крѣпилась она; самолюбіе ея страдало, ей было стыдно, больно, она краснѣла, знала что Стадкинъ отдаетъ послѣднее, думала работать чтобъ возвратить ему, наконецъ увидѣла, что работать не можетъ, что работой ничего недостанетъ и, насильно, махнувъ рукой, придавила въ себѣ неумѣстную совѣсть.

— Что жъ дѣлать! я не могу отказаться — не смѣю; я не для себя беру, я для мужа все снесу, на все рѣшусь, лишь бы чѣмъ нибудь спасти, поддержать его — успокоивала она сама себя.

Романъ Семенычъ по пріѣздѣ въ Петербургъ остановился, гдѣ-то въ трактирѣ и безпрестанно посѣщалъ Колотырниковыхъ, просиживалъ у нихъ по цѣлымъ днямъ. Онъ какъ будто наблюдалъ за ними, какъ будто досадовалъ на ихъ дружбу, видѣлъ въ ней что-то такое насильное, завидовалъ ей. Часто, — оставшись на единѣ съ Ариной Сергѣевной, онъ казалось терялся, не зналъ какъ смотрѣть на нее, что говорить и умолкалъ совершенно. Иногда, возвратясь къ себѣ домой, злился на самаго себя, жалѣлъ, зачѣмъ въ Петербургъ поѣхалъ, зачѣмъ такъ часто бываетъ у Колотырникова, даже зачѣмъ принимаетъ въ нихъ такое живое, теплое участіе, жертвуетъ своимъ послѣднимъ достояніемъ; а на другой день спѣшилъ къ Аринѣ Сергѣевнѣ чуть не къ утреннему чаю, и былъ радъ радехонекъ, почти счастливъ, когда давалъ ей кой-какія деньги, когда она, въ знакъ благодарности, молча, краснѣя, со слезами на глазахъ, жала его холодную, дрожащую руку.

Прошелъ мѣсяцъ. Вдругъ Петръ Петровичъ какъ бы вспомнилъ о своемъ положеніи, какъ бы очнулся отъ временнаго спокойствія, точно надоѣло оно ему. Онъ снова захныкалъ, снова сдѣлался несноснымъ, раздражительнымъ. Онъ какъ будто притворялся, чего-то ждалъ до сихъ поръ, разыгрывалъ чужую роль и, недождавшись, потерявъ терпѣніе, снова облачился въ принадлежащую ему шкуру. Ласки жены перестали утѣшать его, даже ея присутствіе дѣлалось ему тягостнымъ; когда она садилась возлѣ него, когда думала облегчить его страданія, разогнать тоску его, онъ махалъ еы рукой, умолялъ оставить одного. Бѣдная Аринушка поневолѣ удалялась въ свою комнату и тамъ, прислонясь къ двери, ведущей въ кабинетъ мужа, подслушивала его вздохи и горько, горько плакала. Она поняла, что мимоходомъ задѣвшее ее счастіе скрылось, исчезло на вѣки, оставивъ по себѣ одно воспоминаніе. Посѣщенія Романа Семеныча, Богъ знаетъ почему, рѣшительно опротивѣли Петру Петровичу; онъ ихъ боялся какъ-то, и часто, сказавшись больнымъ, лежалъ въ присутствіи гостя отвернувшись къ стѣнѣ и только вздыхалъ тяжело.

Однажды, немедленно по уходѣ Стадкина, выведенный изъ терпѣнія долгимъ его присутствіемъ, Петръ Петровичъ принялся открыто бранить его. Зачѣмъ онъ ходитъ сюда, говорилъ онъ непріятнымъ, болѣзненнымъ голосомъ; какого чорта ему нужно здѣсь; нечего дѣлать такъ и таскается, покою недаетъ, точно воръ какой; зачѣмъ въ Петербургъ пріѣхалъ, гнилъ бы тамъ у себя, получилъ свое и гнилъ бы въ болотѣ своемъ. Видѣть его не могу. Мерзавцемъ былъ, мерзавцемъ и остался. Чего онъ тиранитъ меня, душу воротитъ… Что нужно ему?

Арина Сергѣевна не вытерпѣла.

— Петръ Петровичъ! довольно робко замѣтила она, грѣшно бранитъ человѣка; вспомни, Богъ и то наказалъ тебя!

Лицо Колотырникова вдругъ вытянулось, глаза его засверкали.

— Богъ наказалъ! говорилъ онъ прерывистымъ, задыхающимся голосомъ; и ты туда же, и ты упрекать вздумала, и ты съ злодѣями наровнѣ; сговорилась съ ними, имъ продала себя, душитъ меня пріѣхала; всѣ душить собрались… Души, души! теперь можно, теперь не прежнее время. Богъ наказалъ, наказалъ, наказалъ! Знаю, что наказалъ. Вздоръ, все вздоръ; ничему не вѣрю, все обманъ одинъ, подлость одна! докончилъ онъ глухо и вдругъ впалъ въ совершенное изнеможеніе: голова его опустилась на спинку кресла, лицо поблѣднѣло.

Аринушка бросилась было къ мужу, но онъ рукою отстранилъ ее.

— Да, продолжалъ онъ еле слышно; поскорѣй бы въ гробъ лечь, скрыться отъ всѣхъ; скорѣй бы ужъ придавили разомъ… къ чорту эту жизнь проклятую! Скажи ему, что я его видѣть не хочу, онъ не смѣетъ ходитъ сюда, душить, обворовывать меня; я его вонъ выгоню. Не могу я его видѣть! громко, ободрившись, добавилъ онъ.

— Этого нельзя, Петръ Петровичъ, еслибы не онъ, намъ бы ѣсть было нечего, спокойно замѣтила Арина Сергѣевна.

Колотырниковъ вытаращилъ глаза.

— Да, продолжала она, онъ помогаетъ намъ, онъ отдаетъ намъ послѣднее, онъ продалъ за безцѣнокъ свое имѣніе, и съ краю, все проживаетъ для насъ; онъ благодѣтель твой, а ты бранишь его, видѣть его не хочешь… Грѣшно, невыносимо!

Петръ Петровичъ выпрямился.

— Кто помогаетъ?! произнесъ онъ какъ-то недовѣрчиво, онъ помогаетъ? онъ, злодѣй!.. благодѣтель мой? Зачѣмъ же ты не швырнула ему въ лицо этою помощью, зачѣмъ брала ее, какъ ты смѣла брать? Какъ ѣсть нечего? Вздоръ, быть не можетъ, гдѣ руки у тебя? мое брать умѣла, умѣла разорять меня, обманывать, выходить замужъ, наряжаться, все умѣла, теперь не умѣешь на эту дрянь достать… барыней стала, забылась, избаловалась; ну, не корми меня, не корми, радуйся, съ голоду умру — на улицѣ брось, въ больницу отдай… тамъ прокормятъ. Прочь, прочь, не подступайся ко мнѣ! грозно добавилъ онъ.

Аринушка не могла ничего отвѣчать, только страшная, невыносимая боль выразилась на лицѣ ея; она выбѣжала въ другую комнату, повалилась на постель и глухо, уткнувши въ подушки голову, зарыдала, точно боялась, чтобы не услышали ее.

Съ этихъ самыхъ поръ жизнь Арины Сергѣевны сдѣлалась вполнѣ страдальческою; только она терпѣливо, съ какою-то непоколебимою твердостью, съ невозмутимымъ равнодушіемъ несла крестъ свой, точно въ страданіи видѣла замѣну своего счастія, его продолженіе; точно оно было непремѣнною принадлежностью ея жизни, ея лучшею, святою обязанностью. Она даже не хотѣла избавиться отъ этого страданія, не промѣняла бы его на свое прежнее, раззолоченное, видимое спокойствіе.

Петръ Петровичъ пришелъ въ какое-то полуребяческое, полусумасшедшее состояніе; онъ то совершенно раскисалъ, плакалъ, дѣлался необыкновенно кроткимъ, послушнымъ; то умирать собирался, просилъ у всѣхъ прощенія, звалъ священника, заботился какъ его схоронятъ; то казался совершенно безчувственнымъ — по цѣлымъ днямъ сидѣлъ неподвижно, не слушалъ, не понималъ даже что говорили ему; то приходилъ въ отчаяніе, стоналъ, охалъ, метался, не принималъ никакой пищи; то впадалъ въ мистицизмъ, молился, читалъ святыя книги, говорилъ о душѣ, о будущей жизни, и мукахъ, ожидающихъ грѣшника въ аду; то просто капризничалъ, какъ больной ребенокъ: никто ничѣмъ не могъ угодить ему, онъ на все ворчалъ, на все сердился, бранился зачѣмъ чай не сладокъ, зачѣмъ въ комнатѣ или жарко или холодно, зачѣмъ кушанье не повкусу; то вдругъ дѣлался грознымъ, почти страшнымъ, всѣхъ называлъ своими злодѣями, ворами, грабителями и такъ упрекалъ жену, что бѣдная женщина иногда дрожала отъ стыда и ужаса.

— Куда ты деньги дѣвала? говоритъ онъ напримѣръ, съ какою-то непримиримою злобою смотря на Арину Сергѣевну; спрятала, зарыла, я умру — заживешь тогда, запируешь, ихъ считать будешь, любоваться ими… Золото мое ненаглядное, золото воровское, скопленное! Зачѣмъ не берегла деньги?.. Ну, обманула бы меня, украла бы у меня, мнѣ бы на гробь отложила. Куда все дѣлось, неправда, вздоръ, сонъ одинъ! Я такъ не могу жить, не могу!.. Пощади ты меня, что я сдѣлалъ тебѣ?.. ты виновата, ты прокляла, возненавидѣла меня, вотъ и пошло все прахомъ, сквозь землю все провалилось… Чего смотрѣла, зачѣмъ ѣхать въ Петербургъ допустила?.. непускала бы, — ты жена, ты должна была удержать мужа, остановить его, руки связать ему!.. Чего плачешь?.. вздоръ, поздно плакать, плакать не о чемъ: притворство, все притворство, обманъ подлый, прочь, прочь отъ меня! Въ другой разъ, въ совершенномъ изнеможеніи, опустивъ голову, тихимъ, болѣзненнымъ, надрывающимъ душу голосомъ, онъ говоритъ: сжалься ты надо мной, прости меня, тяжело мнѣ, дай умереть, Христа ради… Яду дай, скорѣй, скорѣй умереть хочу!.. Мнѣ больше нельзя жить, мнѣ страшно жить, нужно душу спасти, мнѣ въ аду мѣста не будетъ… молись за меня, больше молись! Будешь молиться, будешь? вдругъ спрашивалъ онъ.

— Господи, да что съ тобой! Богъ милостивъ, чѣмъ ты нагрѣшилъ такъ, ты никому зла не сдѣлалъ, отвѣчала Аринушка, незная какъ успокоить мужа.

— Чѣмъ?! тебѣ знать нужно?.. Какъ зла не сдѣлалъ, времъ, я всю жизнь одно зло дѣлалъ; откуда у меня деньги были, откуда, молчишь?.. молчи, лучше молчи! Богъ милостивъ… Богъ прогнѣвался, отступился отъ меня, проклялъ меня, я страшный грѣшникъ, страшный!.. Я тамъ въ огнѣ горѣть буду, тамъ ждутъ меня, тамъ мнѣ мѣсто приготовлено! Господи, Господи, что я сдѣлалъ такое!.. Что, что? добавляла онъ съ плачемъ, хватаясь рунами за голову, и вдругъ умолкалъ на цѣлый день; только тяжелые, повременамъ вырывавшимся изъ груди стоны нарушали тишину въ его комнатѣ. Романъ Семенычъ пересталъ показываться на глаза Петру Петровичу; онъ только украдкой и то не каждый день навѣщалъ Арину Сергѣевну, снабжалъ ее попрежнему деньгами, да самъ чуть не плакалъ, глядя на ея страданія.

Безотрадно, мучительно тянулось время.

Петръ Петровичъ становился все несноснѣе и несноснѣе; его капризы, его сумазбродства, его болѣзненные, надрывающіе душу вопли увеличивались съ каждымъ днемъ болѣе и болѣе. Аринушка все терпѣла. Въ послѣднее время она измѣнилась значительно, преждевременная старость показалась на лицѣ ея, на лбу появились морщины, глаза потухли, осунулись; какое-то отчаянное равнодушіе овладѣло ею, — казалось она сама себя не помнила. Романъ Семенычъ коптѣлъ въ номерѣ въ гостинницѣ, скучалъ, не зналъ, куда приклонить голову, сердился на Петербургъ, на Колотырниковыхъ, на самого себя. Старуха ключница тараторила съ разными сосѣдками, безпрестанно въ церковь бѣгала и молилась: хоть бы Богъ барину смерть послалъ. Такъ прошло мѣсяца три, четыре.

Вдругъ, въ одно утро, Петръ Петровичъ, противъ обыкновенія, проснулся въ очень въ хорошемъ расположеніи духа, онъ даже засмѣялся самъ съ собою, торопливо одѣлся, неопредѣленно посмотрѣлся въ зеркало, прошелся раза два по комнатѣ, сѣлъ у окна и позвалъ Арину Сергѣевну.

— Угадай, что я скажу тебѣ, угадай, пойми! говорилъ онъ, глядя на нее радостными, но вмѣстѣ съ тѣмъ блуждающими глазами… Я тебѣ радость скажу, такую радость, ты приготовься… отъ этой радости можно съ ума сойти, рехнуться можно!

Онъ какъ то непріятно, насильственно засмѣялся. Аринушка очень серьезно смотрѣла на него.

— Петровка наша! продолжалъ Петръ Петровичъ страннымъ, неестественнымъ голосамъ; домъ цѣлъ, садъ цѣлъ, все цѣло, въ саду цвѣты выросли. Завтра ѣдемъ, завтра!.. Все вернулось, мы снова богаты, все это онъ былъ, управляющій виноватъ, онъ подлецъ… онъ спряталъ Петровку, укралъ, взрылъ ее, землей забросалъ. Завтра на другую квартиру переѣдемъ, я въ этой гадости не хочу жить, я дворецъ найму… полъ, стѣны, все вызолочу, деньги спрячемъ, сундукъ такой сдѣлаемъ, все спрячемъ… ты не говори никому, твой отецъ сказалъ… Серга Матвѣичъ, онъ приходилъ сюда! добавилъ онъ шопотомъ.

Арина Сергѣевна вдругъ поблѣднѣла, руки ее задрожали, она какъ-то тяжело, пытливо глядѣла на мужа, точно не узнавала его, точно передъ ней выросло что-то страшное, необыкновенное, точно она сама себя о чемъ-то спрашивала и боялась отвѣтить на вопросъ свой, точно не вѣрила ужасной мысли, блеснувшей въ головѣ ея.

— Какъ богаты?! съ такимъ трудомъ выговорила она, какъ будто языкъ ея прилипъ къ гортани и не могъ дѣйствовать.

— Богаты! шопотомъ крикнулъ Петръ Петровичъ — въ Петровкахъ кладъ зарыдъ, кладъ!.. Въ церкви… въ оградѣ, могила тамъ есть… Серга Матвѣичъ вынулъ его, сюда принесъ, разсыпалъ… цѣловалъ меня, къ себѣ звалъ… тамъ горы золотыя. Я золотомъ теперь всѣхъ задавлю, теперь всѣ узнаютъ меня, на рукахъ понесутъ, въ ноги поклонятся, черти, злодѣи проклятые! на! на!.. Вонъ золото, вездѣ золото, все блеститъ, глаза рѣжетъ; видишь, видишь, улица усыпана золотомъ, вонъ звѣнитъ какъ… Наше!.. все наше!.. На тебѣ золото, гляди, гляди!.. вонъ, вонъ, изъ рукавовъ сыплется… звонъ, звонъ!.. говорилъ онъ, размахивая руками и вдругъ дико захохоталъ.

Арина Сергѣевна вскрикнула, схватилась за голову и стремглавъ выбѣжала изъ комнаты.

Петръ Петровичъ сошелъ съ ума.

IX.

Недѣли двѣ спустя, въ комнатѣ съ опущенными сторами, на столѣ, покрытомъ бѣлою простынею, стоялъ малиновый бархатный гробъ, а въ немъ, съ сложенными на груди на крестъ руками, лежалъ посимѣвшій и пожелтѣвшій Петръ Петровичъ. Лицо его совершенно исказилось, на мѣстѣ глазъ образовались черный глубокія впадины, щеки ввалились, лобъ лоснился, носъ вытянулся, губы сжались. Видно было, что покойникъ испустилъ духъ въ страшныхъ судорожныхъ мученіяхъ, въ жестокой борьбѣ между жизнью и смертью.

Противъ гроба, съ совершенно блѣднымъ, неподвижнымъ лицомъ, въ черномъ, траурномъ платьѣ, устремивъ глаза въ лицо мертвеца и крѣпко, судорожно схватившись за спинку кресла, стояла Арина Сергѣевна.

Сзади ея, прислонясь къ стѣнѣ, опустивъ голову и только повременамъ исподлобья взглядывая на все окружающее, помѣщался Романъ Семенычъ. Въ углу комнаты, старуха ключница молилась на колѣняхъ, безпрестанно клала земные поклоны, бормотала какія-то несвязныя слова и громко всхлипывала. Священникъ съ дьякономъ въ черныхъ ризахъ равнодушно совершали отпѣваніе, имъ вторили нѣсколько человѣкъ пѣвчихъ. Дьяконъ провозгласилъ «вѣчную память», пѣвчіе протяжно, заунывно повторили ее. Арина Сергѣевна задрожала и еще крѣпче схватилась за спинку кресла; Романъ Семенычъ трижды перекрестился и низко поклонился, дотронувшись пальцемъ до полу; старуха ключница завыла громче прежняго.

Обрядъ кончился. Арина Сергѣевна посмотрѣла вокругъ себя, какъ бы спрашивая-у присутствующихъ, все ли кончено, твердо подошла къ гробу, спокойно поцѣловала холодный лобъ покойника, поправила одеръ на головѣ его, пристально взглянула ему въ лицо и вдругъ, какъ бы очнувшись отъ забытья, упала головой на грудь мужа и такъ страшно, пронзительно зарыдала, какъ можетъ только рыдать человѣкъ разъ въ жизни, во время минутнаго, разомъ прихлынувшаго къ душѣ страданія, въ то время, когда накипѣвшая, сдержанная внутри боль давитъ, ломитъ и наконецъ противъ воли, какимъ-то груднымъ, отчаяннымъ воплемъ, прорывается наружу. Въ этомъ прощальномъ рыданіи Аринушки высказалось все ея прошедшее, все настоящее, все будущее; казалось, она разомъ все припомнила, все поняла, все прочувствовала, все оцѣнила. Она впилась своими губами въ окостенѣлыя руки покойника, точно хотѣла своимъ горячимъ дыханіемъ согрѣть ихъ, точно думала слезами, да раздирающимъ воплемъ расшевелить его онѣмѣвшія чувства, заставить проснуться. Она судорожно вцѣпилась руками въ края гроба, точно надѣялась спрятать, удержать его. Она повисла на немъ всею своею тяжестью, точно просилась лечь вмѣстѣ съ мертвецомъ, точно умоляла взять и ее съ собою.

Романъ Семенычъ, съ помощью гробовщика, съ трудомъ оттащилъ ее; она долго упиралась, долго съ полнымъ отчаяніемъ умоляла не трогать ее, увѣряла, что ей хорошо такъ; наконецъ, почти упала, силы ее оставили, рыданіе смолкло, блѣдное, мраморное лицо было покрыто красными пятнами, только простертыя въ воздухѣ руки казалось манили, обнимали покойника.

Гробъ заколотили крышкой, вынесли, поставили на дроги, Арину Сергѣвну посадили въ извощичью карету; она не сопротивлялась и какъ-то тупо, равнодушно смотрѣла на происходившее. Туда же влѣзла и старуха ключница для присмотра за барыней. Романъ Семенычъ поплелся пѣшкомъ сзади гроба.

Никто изъ прежнихъ знакомыхъ, изъ прежнихъ друзей, изъ людей взысканныхъ, облагодѣтельствованныхъ Петромъ Петровичемъ, изъ тѣхъ людей, которые считали когда-то за честь потолкаться въ его передней, кормились его хлѣбомъ, его подаяніемъ — никто не пришелъ отдать послѣдняго долга покойнику, да быть можетъ никто и не зналъ о смерти Колотырникова. Умеръ въ бѣдности, гроша не оставилъ, такъ что кому за дѣло; еслибъ не Романъ Семенычъ, такъ и похоронить-то было бы не на что. Отъ такого покойника подальше, царство ему небесное!

Похоронивъ мужа, Арина Сергѣевна поселилась уже не въ двухъ, а въ одной комнатѣ; она всячески стѣснила себя, продала все мало-мальски ненужное; отпустила старуху ключницу, осталась въ одномъ черномъ платьѣ, одна одинешенька, никѣмъ же знаемая, безъ грозы и безъ малости. Только Романъ Семенычъ попрежнему посѣщалъ Аринушку, просиживалъ у ней по цѣлымъ днямъ. Молча, опустивъ головы въ землю, мѣняясь только отрывочными фразами, сидѣли они другъ противъ друга.

Да и о чемъ было говорить? Воспоминаніемъ прошедшаго Стадкинъ боялся растравить свѣжую рану, еще не успокоившейся, но только онѣмѣвшей отъ страданія женщины; постороннимъ разговоромъ боялся оскорбить ея святую грусть, взволновать, нарушить печальную величавость этой грусти. Онъ только изподлобья, украдкой, но пристально, долго глядѣлъ на Аринушку, точно слѣдилъ за малѣйшимъ ея вздохомъ, прислушивался къ нему, точно по выраженію физіономіи хотѣлъ разгадать состояніе души ея, точно выжидалъ чего-то, точно самъ хотѣлъ заразиться ея горемъ.

Арина Сергѣевна, съ своей стороны, совѣстилась Романа Семеныча. Богъ знаетъ почему, ей было неловко при немъ, какъ будто она чувствовала себя предъ нимъ виноватою. Онъ уходилъ, она вздыхала свободнѣе, точно какая-то тяжесть сваливалась съ плечь ея. Она перестала плакать, грусть ея сдѣлалась тихою, сосредоточенною, разумною; только улыбка никогда не показывалась на лицѣ ея: оно всегда было величаво, задумчиво. Казалось, она рѣшилась на что-то; мысленно устроила, обезпечила себя, и спокойно ждала только опредѣленнаго времени, чтобъ осуществить свое твердое, неизмѣнное рѣшеніе. Она къ чему-то важному приготовляла себя и молилась жарко, пламенно… такъ молилась, какъ когда-то въ деревнѣ.

Однажды Романъ Семенычъ, послѣ продолжительнаго молчанія, какъ бы собравшись съ силами, вздумалъ спросить Аринушку, «что она намѣрена дѣлать теперь, какъ думаетъ устроить себя?»

Она какъ будто сконфузилась, какъ будто испугалась чего-то, даже покраснѣла слегка.

— Какъ устроить? Я, право, не знаю, неопредѣленно отвѣтила она.

— Вотъ самое бы лучшее — уѣхать отсюда подальше, здоровье свое поправить, разсѣяться; вы къ Петербургу не привыкли; вамъ въ деревню нужно. Что здѣсь, духота одна, вамъ здѣсь жить нельзя.

Аринушка подняла голову и взглянула на Стадкина.

— Я сама не знаю, Романъ Семенычъ, время было такое. Я все забыла, теперь подумаю… нужно подумать; погодите немного, я вамъ скоро отвѣтъ скажу, произнесла она поспѣшно, какимъ-то извинительнымъ тономъ и, помолчавъ, прибавила: вы можетъ думаете, что я не чувствую, какъ много вамъ обязана; я все чувствую, ей-Богу все чувствую, только говорить не могу, простите меня!

Роману Семенычу сдѣлалось совѣстно.

— Я, Арина Сергѣевна, не о томъ говорю, отвѣтилъ онъ тихимъ, дрожащимъ голосомъ; какая такая обязанность, ничѣмъ вы не обязаны, вы этимъ только обижаете меня; если когда денегъ займете, такъ объ этомъ и думать не стоитъ, потому вы не знаете, что за деньги у меня, можетъ Петръ Петровичъ ихъ подарилъ мнѣ; могу ли я отказать вамъ, сами посудите, отказать нельзя! Я только вамъ посовѣтовать хотѣлъ… для вашего же спокойствія вамъ отдохнуть нужно! Онъ сильно, нѣсколько разъ затянулся изъ трубки.

Арина Сергѣевна ничего не отвѣтила и только протянула ему руку. Онъ крѣпко поцѣловалъ ее.

— Въ деревнѣ сравнить нельзя, продолжалъ онъ весело, лѣсъ, воздухъ, природа, все это жить заставляетъ, жизнь поддерживаетъ; встанешь рано — гулять пойдешь, устанешь, уходишься; отдыхаешь гдѣ нибудь въ прохладѣ, на травѣ, на сѣнѣ; кругомъ тебя все цвѣтетъ, все радуется. Въ деревнѣ чувства расправляются, сердце иначе бьется, а здѣсь., что здѣсь, человѣку прокиснуть недолго; да вамъ и говорить нечего, сами знаете, въ деревнѣ жили — сколько радостей было; хорошо, тепло какъ-то! добавилъ онъ съ чувствомъ и глубоко вздохнулъ.

Арина Сергѣевна отвернулась, на ея лицѣ выразилось что-то болѣзненное.

— Да-съ, много, много радостей, благодать! продолжалъ Романъ Семенычъ — я вотъ и самъ скоро хуторокъ куплю, тамъ на югѣ, потеплѣе гдѣ, попривольнѣе, въ Малороссіи гдѣ нибудь; мнѣ немного нужно, только бы вѣкъ скоротать, сирота я! добавилъ онъ, медленно выпуская дымъ изо рта и въ то же время пристально глядя на Аринушку.

Она встрепенулась.

— Вы непремѣнно отсюда уѣдете? живо переспросила она.

— Непремѣнно уѣду, повторилъ Романъ Семенычъ.

Этимъ разговоръ и кончился.

На другой день Стадкинъ снова попытался возобновить его, снова завелъ рѣчь объ удовольствіяхъ деревенской жизни, о своемъ одиночествѣ, высказалъ даже свое намѣреніе кого нибудь пригласить жить съ собой; снова очень убѣдительно совѣтовалъ Аринѣ Сергѣевнѣ какъ можно скорѣе Петербургъ оставить; намекнулъ, что хорошо бы поселиться гдѣ нибудь вмѣстѣ, въ близкомъ другъ отъ друга сосѣдствѣ. Мы съ вами птицы вольныя, отъ самихъ себя все зависитъ, не твердымъ, взволнованнымъ голосомъ заключилъ онъ.

Арина Сергѣевна ничего не отвѣтила; она какъ будто не слушала его, и все время просидѣла отвернушись лицомъ къ окну, а потомъ, во всѣ послѣдующіе дни казалась очень озабоченною, встревоженною, безпрестанно ѣздила на могилу къ мужу, жаловалась на головную боль, такъ что Романъ Семенычъ не рѣшался ничего говорить и уходилъ домой раньше обыкновеннаго.

Въ одинъ вечеръ, провожая своего обычнаго гостя, Арина Сергѣевна съ какимъ-то особеннымъ чувствомъ простилась съ нимъ; она крѣпко, продолжительно пожала его руку, точно благодарила за что-то, точно сказать что-то хотѣла; на глазахъ ея навернулись слезы.

Романъ Семенычъ пристально посмотрѣлъ на нее.

— Что съ вами? спросилъ онъ, чувствуя дрожаніе руки ея.

— Нѣтъ, ничего, отвѣтила она, какъ бы очнувшись; такъ, очень грустно стало, нездоровится… Вы придете завтра? противъ обыкновенія спросила они.

— Приду; я каждый день хожу…

— Спасибо вамъ! Завтра! Что у насъ завтра? Рано не приходите… я туда опять на могилу поѣду. Прощайте! Она снова протянула ему руку.

Романъ Семенычъ снова крѣпко поцѣловалъ ее, снова пристально взглянулъ на Аринушку, покачалъ головой и вышелъ изъ комнаты.

Долго, далеко за полночь просидѣлъ онъ въ этотъ вечеръ неподвижно на одномъ мѣстѣ и все думалъ, соображалъ что-то, какими-то отрывочными, недоконченными фразами говорилъ самъ съ собою:

— Два мѣсяца прошло, больше, кончить пора! Что съ ней сегодня? Мужъ, опять мужъ… На прожитіе хватитъ, ей не много нужно, ее устроить только… Въ Малороссіи хуторъ можно дешево купить… Завтра же и сказать, чего ждать… Ждать нечего, бояться тоже нечего… Этакой жизнью она себя въ метилу сведетъ, зачахнетъ… вонъ перемѣнилась какъ, смотрѣть страшно; какъ не согласиться ей, нельзя, не все горевать… Чего это она такъ прощалась сегодня? Тяжелое время, мука одна, сердце надрывается, щемитъ, отъ такой жизни и самъ съ ума сойдешь; пора вздохнуть свободнѣе, душу отвести, счастье узнать, на себя порадоваться, пора, давно пора!

На другой день утромъ, только что напившись чаю, несмотря на предостереженіе Арины Сергѣевны не приходить рано, Романъ Семенычъ тотчасъ побѣжалъ къ ней.

Всю дорогу его тревожили какія-то странныя мысли, точно онъ предчувствовалъ что-то недоброе, точно боялся чего-то. На дворѣ остановился, перевелъ духъ, вбѣжалъ на крыльцо. Дверь въ комнату Арины Сергѣевны была отворена; дюжая, растрепаная дѣвка, въ засаленомъ, тиковомъ сарафанѣ, выметала соръ изъ нея.

— Гдѣ барыня? спросилъ Романъ Семенычъ, какъ-то тревожно заглядывая въ глубину комнаты.

— Уѣхала, грубо отвѣтила дѣвка, даже не взглянувъ на вошедшаго.

— Скоро будутъ?

— Кто будетъ? Сказано, что уѣхали, кому быть тутъ!..

— Я тебя спрашиваю про Арину Сергѣевну, скоро ли она домой вернется, понимаешь? довольно сердито произнесъ Стадкинъ.

Дѣвка подняла голову.

— Уѣхала ваша Арина Сергѣевна, ноньче чѣмъ свѣтъ въ дорогу уѣхала, кто ее знаетъ. Вонъ и фатеру сдаемъ, ну! грубо отвѣтила она.

Романъ Семенычъ остолбенѣлъ. Голова его закружилась, въ глазахъ потемнѣло; онъ судорожно схватился за какую-то торчавшую въ сѣняхъ полку и безсознательно смотрѣлъ то на дѣвку, то на опустѣвшую комнату.

— Ты врешь, ты правду говори!.. Я тебя въ полицію отправлю, куда уѣхала? Куда? вдругъ крикнулъ онъ и затрясся всѣмъ тѣломъ.

— Чаво, врешь, врешь! въ полицію…прытокъ больно!.. Коли вру сами смотрите, на… смотри!.. крѣпостная что ли досталась! Она сердито распахнула дверь настежь и вошла въ комнату. Врешь!.. нешто не видно, вру либо нѣтъ… смотри!..

— Куда уѣхала, куда?! снова крикнулъ Романъ Семенычъ.

Дѣвка подала ему запечатанный конвертъ. Къ вамъ, что ли? спросила она.

Стадкинъ пошатнулся и схватилъ письмо. Нѣсколько минутъ простоялъ онъ неподвижно, на одномъ мѣстѣ, уставивъ глаза на раскрытую дверь; грудь его высоко подымалась, онъ сильно, прерывисто дышалъ, точно ему воздуху было мало; потомъ ощупью, придерживаясь за стѣну, вышелъ на крыльцо, но не могъ идти дальше — сѣлъ на ступеньку, провелъ рукою по лбу, какъ будто хотѣлъ привести мысли въ порядокъ, взглянулъ на конвертъ, дрожащими руками распечаталъ его и вытащилъ кругомъ исписанный листъ почтовой бумаги.

«Добрый, милый Романъ Семенычъ! — писала Арина Сергѣевна, — вчера я думала откровенно поговорить съ вами, хотѣла проститься — да не могла, силъ не хватило, языкъ не повернулся, страшно стало, потому и рѣшилась лучше писать; хотя пишу плохо, да все равно, вы не взыщете. Много, очень много благодарю васъ за ваши благодѣянія, за ваши милости — видитъ Богъ, никогда я ихъ не забуду; еслибъ не вы, не знаю, что бы и дѣлала я, какъ бы даже мужа похоронила; вы поддержали, спасли меня, дали мнѣ возможность истинно, вполнѣ оцѣнить васъ. Когда вы получите это письмо — меня не будетъ въ Петербургѣ; я уѣзжаю далеко, навсегда, на вѣки. Простите меня, Романъ Семенычъ, я очень виновата передъ вами, виновата невольно; сжальтесь надо мною, не корите, а пожалѣйте меня, отпустите меня съ чистою совѣстью, заочно благословите меня; я должна смыть съ себя все прошедшее, должна все забыть — только тогда душа моя успокоится, только тогда я сдѣлаюсь достойной того пути, къ которому предназначила себя. Вамъ извѣстна вся жизнь моя: вы знаете, какъ я выросла, какъ шла замужъ, знаете мою душу, знаете какъ я ребячески терзалась, какъ мучилась какимъ-то непонятнымъ, тяжелымъ сомнѣніемъ, какъ вся внутренность моя ныла, искала чего-то, какъ я пріѣхала въ Петровки, какъ встрѣтилась съ вами; вы помните, тогда, въ эту минуту, клянусь Богомъ, я любила васъ, любила больше всего на свѣтѣ, всѣми силами души моей готова была отдаться вамъ… въ эту минуту я была вполнѣ счастлива; не умѣю разсказать, почему все это такъ вышло; можетъ быть я больна была — не знаю, помню только отвѣтъ вашъ, онъ холодомъ меня обдалъ, послѣ него мнѣ показалось, что жизнь моя кончена, что даже кровь застыла во мнѣ; мнѣ умереть хотѣлось, я искала смерти, ждала, просила ее, приготовлялась къ ней! Несчастіе случившееся съ мужемъ, его письмо, внезапная перемѣна характера, вдругъ, разомъ перевернула меня; точно какой-то небесный свѣтъ озарилъ меня, прежнія мои мученія смѣнились раскаяніемъ, мнѣ сдѣлалось почему-то страшно, стыдно, больно, и между тѣмъ я радовалась, мнѣ хорошо было! Никогда я не забуду ту минуту, когда встрѣтилась съ Петромъ Петровичемъ. При этой встрѣчѣ я уже любила его такъ, какъ никаго, никогда такъ не любила, я каялась передъ нимъ во моемъ прошедшемъ; сердце мое рвалось къ нему, мнѣ казалось, что у меня крылья выросли, что я сдѣлалась крѣпче, сильнѣе, мужественнѣе; отъ этой любви никакая сила не могла оторвать меня! Скажите, виновата ли я во всемъ этомъ, отчего все вышло такъ чудно, такъ непостижимо? Въ моей ли волѣ было отказаться отъ моего счастія, отъ того, чего такъ долго я искала, къ чему стремилась, для чего жила до сихъ поръ! Я нашла кладъ мнѣ принадлежащій и крѣпко уцѣпилась за него. Болѣзнь мужа, его упреки, ругательства не могли уменьшить любви моей, я страдала молча, тихо, безропотно, никому не жалуясь; я должна была страдать — это страданіе утѣшало меня, я дорожила имъ, я втихомолку обливалась слезами и радовалась, что исполняю долгъ мой; эти горячія, искреннія слезы облегчали душу, наполняли сердце какимъ-то невыразимымъ блаженствомъ.

Теперь, лишившись мужа, я живу памятью о немъ, я все-таки люблю его, я вижу тѣнь его, слышу его слова, его стоны, его проклятія — они милы, драгоцѣнны для меня; ни на что на свѣтѣ не промѣняю я ихъ, да и промѣнять не могу, не въ силахъ!.. Я бы подло обманула и себя, и другаго, еслибы вздумала насильно, временно заглушить ихъ, рано или поздно они снова проснулись бы, и еще сильнѣе овладѣли бы всѣмъ существомъ моимъ. Что же мнѣ оставалось дѣлать?.. Я одна, ничто на свѣтѣ не можетъ занимать, радовать меня; моя радость въ могилѣ, тамъ все мое, умъ, сердце, совѣсть — все тамъ; я только насильно хожу по землѣ, нѣтъ на ней ничего мнѣ роднаго, близкаго, все чуждо, все холодно; средствъ къ жизни никакихъ не имѣю, вашей помощью существовать не могу; я пользовалась ею только изъ любви къ мужу, для его спасенія!.. Я рѣшилась, я иду въ монастырь — вотъ, лучшая, единственная для меня дорога, вотъ конецъ мой! Мнѣ слишкомъ тяжело здѣсь, тамъ мнѣ легче, свободнѣе будетъ! Куда, въ какой? не спрашивайте, не нарушайте моего покоя. Зачѣмъ знать вамъ? Никто не можетъ удержать меня, моя мірская жизнь кончена; этимъ письмомъ я заключаю ее, исповѣдуюсь въ ней вамъ, моему благодѣтелю, моему другу, моему ангелу хранителю, доставившему мнѣ возможность испытать счастіе! Еще разъ благодарю васъ, — я пишу это письмо и вся дрожу: мнѣ страшно, я боюсь чего-то!.. Простите меня, я виновата передъ вами только въ томъ, въ чемъ виновата передъ собой!.. Забудьте меня!.. Живите счастливо, васъ Богъ не оставитъ. Онъ за меня, за ваше добро отплатить вамъ, пошлетъ вамъ счастіе истинное, прочное… а я?.. я умерла для всего свѣта, умерла и для васъ! Прощайте! Я бы дорого дала, чтобы пожать въ послѣдній разъ вашу руку, но что жъ дѣлать, видно такъ нужно, такъ лучше!»

Романъ Семенычъ прочелъ письмо и смертная блѣдность покрыла лицо его: губы посинѣли, руки тряслись, онъ какъ будто окаменѣлъ, какъ будто потерялъ всякое сознаніе, умеръ, и только мутными, неподвижными глазами глядѣлъ на исписанную страницу. Долго онъ просидѣлъ въ такомъ положеніи, не слыхалъ какъ пѣтухъ загорланилъ подъ самымъ его ухомъ, какъ дворовая собаченка чуть не надорвалась лаявши на него, какъ дѣвка вылила подъ самыя его ноги ушатъ съ помоями; наконецъ всталъ, шатаясь, вышелъ на улицу, шатаясь, домой побрелъ; его безпрестанно толкали прохожіе, нѣкоторые какъ-гто подозрительно смотрѣли на него; наѣхавшій на перекресткѣ извощикъ чуть не сбилъ его съ ногъ; оборванный мальчишка бѣжалъ передъ нимъ, безпрестанно оборачивался и смѣялся въ лицо ему. Онъ ничего не замѣчалъ, онъ даже остановился въ какой-то улицѣ, какъ бы припоминая, въ какую сторону идти нужно; а придя къ себѣ домой бросился въ кресло, цѣлый день просидѣлъ на немъ, все письмо перечитывалъ, а на слѣдующее утро ушелъ изъ дому; цѣлую недѣлю пропадалъ гдѣ то, Богъ знаетъ гдѣ ходилъ онъ, что дѣлалъ во все это время, только когда домой вернулся, на немъ лица не было, чѣмъ-то недобрымъ вѣяло отъ него.

Нѣсколько дней спустя, въ полицейскихъ вѣдомостяхъ, въ дневникѣ городскихъ приключеній, было напечатано слѣдующее: «такой-то части, такого-то квартала, въ домѣ купеческой жены Тыркиной, въ квартирѣ Амаліи Цейхъ застрѣлился проживавшій у ней постоялецъ, отставной поручикъ Романъ Семенычъ Стадкинъ. По произведенному слѣдствію полагать надо, что причина самоубійства произошла отъ меланхоліи, въ послѣднее время овладѣвшей покойнымъ».

А. ВИТКОВСКІЙ.

Примечания

↑ Впервые — в журнале «Русское слово», 1862, № 1, отд. I, с. 1—73 и № 2, отд. I, с. 1—72

[1] Впервые — в журнале «Русское слово», 1862, № 1, отд. I, с. 1—73 и № 2, отд. I, с. 1—72

[1]