АРЕНДАТОРЪ.
правитьКогда я пріѣзжалъ на лѣто въ деревню, я очень часто ходилъ пѣшкомъ на почтовую станцію Рычи за полученіемъ корресподенціи и газетъ. Станція эта была отъ меня верстахъ въ девяти и, выйдя изъ дома часовъ въ пять утра, часамъ къ десяти я опять уже возвращался домой. Путешествія это совершалось, конечно, къ такомъ только случаѣ, когда благопріятствовала тому погода; во время же ненастья, я предпочиталъ просто посылать за почтой.
Дорога отъ моей усадьбы вплоть до самаго села Рычей пролегала лугами съ раскинутыми здѣсь и тамъ перелѣсками. Весьма живописная рѣка Свирида извивалась между этими перелѣсками и придавала особенную красоту ландшафту, а множество полевыхъ цвѣтовъ и раздававшееся въ кустахъ пѣніе всевозможныхъ птичекъ довершали остальное. Нечего говорить послѣ этого, что прогулка въ село Рычи, не лишенная все-таки и цѣли, была одною изъ любимѣйшихъ моихъ прогулокъ. Встанешь, бывало, часа въ четыре, напьешься чаю съ прекрасными деревенскими сливками, съ хлѣбомъ и съ масломъ, вооружишься тростью, перекинешь черезъ плечо сумку для почты и отправишься въ путь, бодрый и счастливый. И дѣйствительно, было отъ чего считать себя счастливымъ. Утромъ воздухъ такъ прохладенъ, такъ благоухающъ, а окрестности такъ живописны, что, право, все это, вмѣстѣ взятое, не оставляло желать ничего большаго. Идешь бывало, вдоль рѣки и смотришь, какъ кулички съ пискомъ перелетаютъ съ одной песчаной отмели на другую. Въ воздухѣ звенятъ жаворонки, козыряютъ чибезы, надъ рѣкой махаютъ крыльями чайки и, намѣтивъ добычу, мгновенно падаютъ внизъ и, выхвативъ рыбку, летятъ въ сторону. Хорошо! легко! Когда, на обратномъ пути, становилось уже жарко, я сворачивалъ къ одному изъ затоновъ рѣки, поросшему кустами жимолости и, раздвинувъ кусты, выходилъ на песчаную отмель. Купанье здѣсь было великолѣпнѣйшее. Затонъ въ этомъ мѣстѣ изобиловалъ родниками и потому вода была постоянно свѣжая и прохладная, а тугое, песчаное дно и большой камень, лежавшій у самой воды, придавали купанью особенное удобство. Искупаешься, бывало, и снова въ путь и мечтаешь уже объ ожидающемъ завтракѣ и, мечтая, благословляешь деревню, въ которой всего такъ много!
Село Рычи довольно большое и торговое село и потому въ немъ пропасть кабаковъ; два, три винныхъ склада, водочный заводъ, на которомъ, изъ хорошаго спирта, съ помощью воды, выдѣлывали какое-то рвотное, называемое бѣ;лосладкой водкой, трактиръ, базаръ и двѣ, три ежедневныхъ лавочки. Вслѣдствіе такого развитія промышленности, избы крестьянъ села Рычей походили на какія-то лачуги съ косматыми, растрепанными вѣтромъ крышами, а домики кабатчиковъ, заводчиковъ, складчиковъ и лавочниковъ и тому подобныхъ хищниковъ, напротивъ, представляли нѣчто похожее на городское строеніе. Всѣ домики эти были крыты желѣзомъ; имѣли красивыя фигурныя дымовыя трубы и трубы для стока воды съ крышъ, съ драконами и змѣями, тесовыя ворота и таковые же дворы; украшались узорчатыми ставнями и имѣли на себѣ, словно кокарду, обозначающую офицерскій чинъ, блестящій ярлыкъ какого-нибудь страхового отъ огня общества. Владѣльцы домовъ этихъ ѣздили на толстыхъ лошадяхъ, запряженныхъ въ щегольскія купеческія тележки (весьма, впрочемъ, неудобныя), и, встрѣчаясь съ оборваннымъ мужикомъ, тащившимся на изморенной клячѣ, всегда кричали: «Эй ты, куда лѣзешь! аль не видишь, сворачивай!» И мужикъ соскакивалъ съ телеги, билъ по мордѣ кнутикомъ лошадь, сворачивалъ съ дороги и снималъ шапку. Здѣсь же, въ селѣ Рычахъ, кромѣ почтовой станціи, были: квартира земскаго врача (постоянно проживавшаго, впрочемъ, не въ Рычахъ, а въ уѣздномъ городѣ) и камера мирового судьи.
Однажды, прошлаго года, проснувшись часа въ четыре утра и убѣдившись, что день былъ превосходный, я наскоро одѣлся, выпилъ стакана два, три чаю, взялъ почтовую сумку и отправился въ Рычи. День, или вѣрнѣе сказать, утро было прелестное, на небѣ ни одного облачка, воздухъ чистый, прохладный, пропитанный запахомъ цвѣтовъ; надъ рѣкой клубился легкій туманъ и на далекое пространство обозначалъ собою зигзаги рѣки; на травѣ блестѣли мелкія капли утренней росы, на которой можно было видѣть слѣды гусинаго стада, пробравшагося на рѣку. Изрѣдка, изъ камышей рѣки вылеталъ рѣзкій крикъ утокъ. Было немножко сыро и прохладно.
Часовъ въ семь я былъ на почтовой станціи и смотритель уже сидѣлъ за рѣшеткой, немилосердно коптя сюргучомъ. Это былъ довольно плотный, рябой мужчина, съ коротко остриженными щетинистыми волосами и жирнымъ подбородкомъ, важно лежавшимъ на воротникѣ форменнаго сюртука. Чиновнику этому, ходившему всегда въ фуражкѣ съ кокардой, весьма не нравилось, что онъ назывался не начальникомъ, а смотрителемъ станціи, тогда какъ во всѣхъ его движеніяхъ проглядывалъ совсѣмъ не смотрительскій, а именно начальническій тонъ. Ему было уже лѣтъ пятьдесятъ и такъ какъ всю жизнь свою онъ провелъ служа по почтовому вѣдомству, то весьма естественно, что онъ такъ пропитался и сюргучемъ и своимъ вѣдомствомъ, что ни чуть не сомнѣвался въ важности и серьёзности своихъ обязанностей. Какъ-то одинъ шутникъ объявилъ ему однажды, что скоро не будетъ ни почтмейстеровъ, ни станціонныхъ смотрителей, потому что будто какой-то американецъ придумалъ машину, которая вполнѣ замѣнитъ этихъ чиновниковъ, то смотритель такъ разобидѣлся, что, въ видѣ мести, сталъ задерживать корреспонденцію этого шутника, т. е. выдавалъ ее двумя, тремя днями позже, и простилъ ему только тогда, когда шутникъ прислалъ нѣсколько пудовъ муки и пшена. Обстоятельство это весьма утѣшило смотрителя, и, разсказывая о присланномъ подаркѣ, онъ говорилъ: «Вотъ тебѣ и машина! Ну-ка, машина-то могла ли бы придумать такую штуку!»
Какъ только вошелъ я въ комнату, такъ въ ту же минуту изъ за боковой двери послышался недовольный женскій голосъ.
— Петръ Иванычъ! кричалъ этотъ голосъ.
— Что, матушка? спросилъ смотритель.
— Прикажи, ради Господа, ставни притворить… мухи проклятыя совсѣмъ одолѣли.
Смотритель всталъ, вышелъ въ сѣни, приказалъ какому-то ямщику затворить у барыни ставни, и, возвратясь въ контору, кивнулъ мнѣ головой.
— Ну, что, пришла почта? спросилъ я его, подавая руку.
— Пришла-съ.
И, завернувъ мои письма и газеты въ бумагу, онъ весьма любезно подалъ мнѣ ихъ.
— А вы опять пѣшкомъ? спросилъ онъ, пріятно улыбаясь.
— Пѣшкомъ.
— Весьма пріятная прогулка; я бы и самъ ходилъ много, да нашему брату некогда — служба не дозволяетъ-съ.
— Много дѣла? спросилъ я.
Но смотритель, вмѣсто отвѣта, только провелъ рукой по горлу.
— Неужели такъ много?
— Какже иначе-съ! вѣдь служба наша головоломная, сложная. Будемъ говорить хоть объ этой вотъ писулькѣ, добавилъ онъ, взявъ со стола какой-то засаленый конвертъ. — Писулькѣ этой грошъ цѣна, а я долженъ ей судьбу опредѣлить, потому что если я ей судьбы не опредѣлю, то она можетъ совершенно въ другую сторону угодить.
— Это вѣрно.
— Какже-съ. — Со мной вотъ какой былъ случай: опущено было въ ящикъ письмо, писанное чуть ли не на оберточной бумагѣ и запечатанное кабацкимъ сюргучемъ. Смотрю надпись: милому сынку моему Васинькѣ Булатову — и только-съ! Ну, что же тутъ дѣлать? вѣдь надо, по настоящему, бросить письмо, а я этого не сдѣлалъ…
— Что-же вы сдѣлали?
— А вотъ чтс-съ. Вспомнилъ, что у меня лежало письмо, присланное изъ дѣйствующей арміи изъ Андріанополя съ надписью: милой моей матушкѣ Акулинѣ Ивановнѣ. Я взялъ да и направилъ письмо-то милому сынку въ Андріанополь… И что же вы думаете? вѣдь дошло-съ. Послѣ нарочно старуху, Акулину Ивановну, спрашивалъ. Такъ вотъ изволите видѣть, что значитъ судьбу-то опредѣлить. Это дѣло великое-съ. Тутъ машина ничего не можетъ сдѣлать.
Смотритель даже вздохнулъ.
Въ это время въ контору вошелъ поджарый сѣденькій старичокъ въ коротенькомъ гороховомъ пиджакѣ, клѣтчатыхъ коротенькихъ панталончикахъ, въ поношеномъ гимназическомъ кепи и съ большущимъ дождевымъ зонтикомъ подъ мышкой (ни дать ни взять Шумскій въ роли Счастливцева). Войдя въ контору, онъ снялъ кепи, кивнулъ головой смотрителю, и съ какимъ-то изнеможеніемъ опустился на скамейку.
— Ивану Яковлевичу мое нижайшее почтеніе! проговорилъ смотритель.
— Здравствуйте! отвѣтилъ старичокъ, отирая потъ со лба.
— А вамъ письмецо есть…
— Изъ Москвы?
— Да-съ, изъ Москвы.
— Отъ сына? какъ то робко спросилъ старичокъ.
— Почеркъ ихній-съ.
Старикъ вздохнулъ.
— Что-же я буду дѣлать! что я могу сдѣлать! съ какимъ-то даже отчаяніемъ произнесъ онъ, обводя глазами комнату. — Я знаю, о чемъ пишетъ сынъ… Знаю, что онъ денегъ проситъ… Знаю, что деньги ему необходимы.. мальчикъ въ университетѣ… а гдѣ я возьму денегъ? Я вотъ весь тутъ; дома только постель осталась!
Старикъ дрожащими руками распечаталъ поданное смотрителемъ письмо, прочелъ его и потомъ, тщательно сложивъ, опустилъ въ боковой карманъ пиджака.
— Ну, что? спросилъ смотритель.
— Денегъ проситъ. Если не пришлете денегъ, пишетъ, я долженъ буду оставить университетъ.
Старикъ повѣсилъ голову.
— Что-же Уховертовъ-то? спросилъ смотритель.
— Что Уховертовъ! Живетъ себѣ! Вотъ опять пришелъ съ нимъ судиться…
— Такъ вы къ мировому?
— Да, къ мировому. Сегодня разборъ назначенъ, повѣстку получилъ.
— Вѣдь ужь вы судились съ нимъ?
— Я съ нимъ сужусь каждый годъ по два раза! какимъ-то глухимъ, убитымъ голосомъ проговорилъ старикъ и слезы навернулись на глазахъ его.
— И что-же-съ?
— Каждый разъ выигрываю, каждый разъ присуждаютъ взыскать съ Уховертова арендную плату, каждый разъ получаю исполнительные листы съ печатями — все какъ слѣдуетъ…
— Такъ что-же вы не представляете ихъ къ исполненію? Передайте ихъ приставу, чего-же смотрѣть на Уховертова!
— Я каждый разъ и представляю приставу листы.
— Ну, что-же?
— Нечего взыскать.
— Какъ нечего! помилуйте! почти вскрикнулъ смотритель, — Да мало-ли у него добра на хуторѣ. И лошади, и овцы, и коровы. Сколько движимости разной: мебели, посуды…
— Вѣдь это все — мое! прошепталъ старичокъ.
— Какъ ваше?
— Очень просто, все мое. Вѣдь вамъ извѣстно, какъ было дѣло…
— Знаю я, что вы отдали ему участокъ свой въ аренду, а больше мнѣ ничего неизвѣстно, проговорилъ смотритель.
— Я сдалъ Уховертову и участокъ и все, что на немъ находится. Вы бывали у меня на хуторѣ, сами видѣли, у меня всего было вдоволь… Было пять лошадей, шесть коровъ дойныхъ, 200 овецъ шленскихъ, все необходимое строеніе. И мебель была, и посуда, словомъ все, все въ исправности, всего было вдоволь, даже цвѣтовъ было много — помните, всѣ окна были заставлены цвѣтами? Покамѣстъ сынъ мой, Володя, учился въ гимназіи, я самъ хозяйничалъ на своемъ участкѣ… Жилъ хорошо… Вы не разъ бывали у меня въ гостяхъ, сами знаете…
— Какъ не знать! подхватилъ смотритель. — Разъ такъ угостили, что я цѣлую ночь въ оврагѣ ночевалъ, а лошадь одна домой пришла!
— А теперь мнѣ самому ѣсть нечего! Конечно, кабы знать да вѣдать, такъ я бы ни за что не сдалъ участокъ въ аренду. Но вѣдь, поймите, я хотѣлъ сдѣлать лучше! Когда Володя кончилъ курсъ въ гимназіи и надо было ему отправляться въ университетъ, я побоялся отпустить его одного. Въ гимназіи, въ своемъ губернскомъ городѣ, все какъ будто дома, близко. Я самъ ѣзжалъ къ нему, а вѣдь Москва далеко… Словомъ, побоялся я, какъ бы мальчикъ мой не испортился. Вотъ я, посовѣтовавшись съ Володей, и сдалъ свой участочекъ Уховертову со всѣмъ, что въ немъ было: съ мебелью, посудой, скотомъ, строеніемъ; словомъ, все сдалъ, взялъ только съ собою платье да постель… Земли у меня двѣсти десятинъ, сдалъ я ее по пяти рублей, на шесть лѣтъ… Думаю, буду получать по тысячѣ рублей — и довольно намъ съ Володей! будемъ жить безбѣдно! Володя былъ тоже радъ-радехонекъ, что со мной не нужно разставаться ему. Заключилъ я съ Уховертовымъ контрактъ, выставили какъ слѣдуетъ цѣну, сроки платежей, неустойку на случай несвоевременнаго платежа аренды, и контрактъ этотъ засвидѣтельствовали у нотаріуса. Взялъ я съ Уховертова пять сотъ рублей согласно контракта, да было своихъ деньжонокъ рублей пять-сотъ, и покатили мы въ Москву. Съ того времени прошло три года, и вотъ ужь пятый срокъ, какъ Уховертовъ не платитъ аренды.
Проговоривъ это, старичокъ засуетился, поспѣшно разстегнулъ свой гороховый пиджакъ, вынулъ изъ боковаго кармана довольно толстый конвертъ, наполненный бумагами, подошелъ къ столу и, разложивъ на немъ рядомъ десять исполнительныхъ листовъ съ надлежащими подписями и печатями, проговорилъ:
— Вотъ взгляните: здѣсь предъ вами десять исполнительныхъ листовъ. По этимъ пяти листамъ мнѣ слѣдуетъ получить съ Уховертова 2500 рублей аренды, а по этимъ пяти такую-же сумму неустойки за несвоевременный платежъ этой аренды.
Я посмотрѣлъ на листы, и дѣйствительно убѣдился въ ска занномъ.
— Каждый изъ этихъ листовъ, снова началъ старикъ: — былъ представляемъ мною судебному приставу; судебный приставъ ѣздилъ на хуторъ, описывалъ моихъ же овецъ, моихъ-же лошадей и коровъ, мою же мебель и строенія. А такъ какъ смѣшно было бы допустить продажу собственнаго моего имущества на удовлетвореніе моей же претензіи, то, конечно, я заявлялъ, что все описанное принадлежитъ мнѣ. Тогда приставъ требовалъ указать имущество Уховертова, а у него нѣтъ ничего!
— А кабаки-то! подхватилъ смотритель. — Вѣдь онъ здѣсь по всей округѣ успѣлъ захватить кабаки…
— Кабаки оказались не его, а женины.
— Такъ вы-бы отказали ему отъ аренды! замѣтилъ я, не на шутку заинтересовавшись разсказомъ. — Просили бы судъ, за неплатежъ аренды, считать контрактъ нарушеннымъ.
Старикъ опять тяжело вздохнулъ.
— Ужь я просилъ-съ! проговорилъ онъ: — и дѣло это разбиралось въ окружномъ судѣ…
— Ну, что же?
— Отказали, судъ нашелъ, что уничтожить контрактъ невозможно.
— Почему?
— А потому, что обстоятельство это не оговорено и не предъусмотрѣно договоромъ. Въ контрактѣ несвоевременный платежъ аренды наказуется лишь неустойкой.
И, немного погодя, онъ прибавилъ:
— Теперь хочу судиться съ нимъ за овецъ.
— А что такое? спросилъ смотритель.
— Онъ полтораста штукъ моихъ овецъ продалъ по три рубля, такъ хочу хоть эти деньги взыскать съ него…
И, проговоривъ это, онъ собралъ со стола листы, бережно положилъ ихъ въ конвертъ, опустилъ все это въ карманъ и тщательно застегнулъ пиджакъ.
— Платишь, платишь пошлины-то! замѣтилъ онъ.
— Ну-съ. А сынокъ-то вашъ хорошо учиться? спросилъ смотритель.
Старикъ опять вздохнулъ.
— Если бы я зналъ, что ученье его пойдетъ такъ хорошо, то не зачѣмъ было бы и въ Москву переѣзжать. Теперь мой Володя на третьемъ курсѣ; ведетъ себя примѣрно, трудится…
— А сами то вы гдѣ живете, все въ Москвѣ? спросилъ я.
— Съ чѣмъ же мнѣ въ Москвѣ жить! замѣтилъ онъ. — Нѣтъ, я на первый же годъ уѣхалъ оттуда…
— Служите гдѣ-нибудь?
Старикъ взглянулъ на меня и, погладивъ рукою впалую грудь, отвѣтилъ:
— Да-съ, служу конторщикомъ въ экономіи генерала Цетиньева, и получаю 10 рублей въ мѣсяцъ. Эти деньги я и отсылаю сыну, а больше мнѣ взять не откуда.
Немного погодя, старикъ ушелъ, но исторія его до того заинтересовала меня, что я рѣшился идти въ камеру судьи и послушать, чѣмъ кончится его дѣло объ овцахъ.
Камера мирового судьи, помѣщавшаяся въ томъ же домѣ, въ которомъ жилъ судья, находилась не подалеку отъ базарной площади села Рычей. Судья былъ изъ мѣстныхъ помѣщиковъ; добрый, веселый старичокъ, съ улыбающимся розовымъ личикомъ, кругленькимъ животикомъ, пухленькими руками и большой охотникъ до картъ. Человѣкъ онъ былъ прекрасный, но законникъ весьма плохой, и потому до смерти не любилъ, когда въ камеру его являлись какіе-нибудь губернскіе адвокаты и надоѣдали ему своими рѣчами. «И чортъ ихъ знаетъ, говорилъ онъ, чего болтаютъ! То, что можно въ нѣсколькихъ словахъ сказать, начнутъ размазывать цѣлый часъ. Примутся выставлять рѣшенія кассаціонныхъ департаментовъ, а рѣшеній этихъ столько накопилось, что въ нихъ чортъ ногу переломитъ!» Мѣстныхъ адвокатовъ онъ не боялся, во-первыхъ потому, что они сами, въ свою очередь, ничего не знали, а во-вторыхъ и потому, что въ камеру являлись постоянно въ лоскъ пьяными, что давало ему возможность просто-напросто выгонять ихъ вонъ. За то съ мужиками разговорамъ не было конца, и судья любилъ даже пощеголять передъ ними своими познаніями. Мужики какъ-то долго не могли отличить права владѣнія отъ права собственности и, какъ имъ ни разъясняли разницу, они все-таки ничего не могли понять. Но Рычевскій судья объяснилъ имъ дѣло въ нѣсколько минутъ.
— Ты женатъ? спросилъ онъ мужика.
— Женатъ.
— Ну, вотъ ты и пользуешься своею женой, но ни продать ни заложить не можешь. Понялъ теперь?
Мужики расхохотались и поняли разницу.
Звали судью этого Василіемъ Николаичемъ. Василій Николаичъ формалистики никакой не соблюдалъ, иногда даже забывалъ надѣвать знакъ; въ жаркіе дни являлся въ камеру въ парусинномъ пальто и безъ галстука, а въ холодное время въ какомъ-то архалучкѣ на бѣличьемъ мѣху. Придя въ камеру и усѣвшись за столъ, онъ начиналъ потирать руками, улыбался самой добрѣйшей улыбкой и, поглядывая на собравшихся, подшучивалъ: «Что, голубчики, попались!» — Что дѣлать, Василій Миколаичъ, отвѣчалъ кто-нибудь изъ сѣрой публики. — Отъ сумы, да отъ тюрьмы, говорятъ, не отказывайся! «Такъ, такъ! ну, да ничего, всѣхъ разберемъ! Не бойся, судъ будетъ правый, скорый и ровный для всѣхъ!» говорилъ Василій Николаичъ и потомъ, надѣвъ на себя знакъ (если только не забывалъ этого), прибавлялъ: «Ну ка, господи благослови, въ часъ добрый, какъ-бы рюху не надѣлать какого!» И затѣмъ принимался за разборъ дѣлъ. Несмотря, однако, на то, что Василій Николаичъ былъ плохой законникъ, дѣла онъ разбиралъ такъ удачно, что всѣ были имъ довольны. Популярностію онъ пользовался громадной, а любовью всеобщею и потому выбирали его постоянно бѣлыми шарами, и какъ ни отказывался онъ отъ этой должности, а все-таки, въ концѣ концовъ, его упрашивали и онъ снова принимался за судейство. Мужики лѣзли къ нему во всякое время дня и ночи, заставали его за картами и требовали непремѣнно къ себѣ. Василій Николапчъ сердился, кричалъ, но все-таки выходилъ къ мужикамъ, принимался ихъ ругать на чемъ свѣтъ стоитъ, топалъ ногами, а затѣмъ смирялся и давалъ требуемые совѣты. На сколько не любилъ онъ губернскихъ адвокатовъ, настолькоже не терпѣлъ и прокурорскій надзоръ. «Охъ, ужь эти мнѣ прокуроры! говорилъ онъ: — такъ и наровять загрысть человѣка, даже, словно, радуются, когда удастся имъ сдѣлать это!»
Будучи несвѣдущъ въ законахъ, Василій Николаичъ нанялъ себѣ въ письмоводители законника, котораго и прозвалъ Ѳемидой. Ѳемидѣ этой онъ, впрочемъ, воли не давалъ, и даже держалъ ее въ черномъ тѣлѣ; на совѣты ея не полагался и, только убѣдившись, что указанные Ѳемидой законы дѣйствительно существуютъ, а не вымышленны, и что всѣ они подходятъ къ дѣлу, онъ основывалъ на нихъ свое рѣшеніе. Такъ какъ Василій Николаичъ не называлъ иначе своего письмоводителя, какъ Ѳемидой, то и весь околодокъ называлъ его точно также; какъ будто у человѣка этого не было ни имени, ни отечества, ни фамиліи.
Ѳемида эта происходила изъ старыхъ чиновниковъ, была когда-то уѣзднымъ стряпчимъ, имѣла жену и дѣтей, но холера, освободивъ его отъ этой обузы, оставила Ѳемиду совершенно одинокой. Пристроившись къ Василію Николаичу за двадцать пять рублей, въ мѣсяцъ, Ѳемида считала себя совершенно счастливою, взятокъ не брала, ходила каждый праздникъ къ обѣдни и хрипленькимъ баскомъ подпѣвала дьячкамъ. Василія Николаича Ѳемида боялась не на шутку, и потому, когда случалось ей напиваться, то она немедленно удалялась въ пустыню (какъ она сама выражалась) и являлась только тогда передъ ясныя очи Василія Николаича, когда совершенно отрезвлялась. Василій Николаичъ, при видѣ появившейся Ѳемиды, шумѣлъ, кричалъ, топалъ ногами, грозилъ прогнать ее со двора, какъ паршивую собаку, но когда Ѳемида падала на колѣни и со слезами на глазалъ раскаявалась въ своемъ поступкѣ, праведный судья умилостивлялся. Ѳемидѣ, дѣйствительно, было бы плохо безъ Василія Николаича, но справедливость требуетъ сказать, что и Василію Николаичу было бы не медовое житье безъ Ѳемиды. Обѣ эти личности словно были созданы другъ для друга и какъ бы служили пополненіемъ недостающаго въ томъ или другомъ. Василій Николаичъ олицетворялъ собою честность и прямодушіе, а Ѳемида — познаніе законовъ и трудъ. Дѣйствительно, Ѳемида была труженица замѣчательная, и пока Василій Николаичъ благодушествовалъ, ѣздилъ по гостямъ или козырялъ съ пріятелями, Ѳемида, не разгибая спины, сидѣла въ канцеляріи и молча скрипѣла перомъ. Она вела всѣ книги, составляла подробныя рѣшенія и приговоры, отчеты и вѣдомости и писала тысячи повѣстокъ.
Часовъ въ 11 утра, я былъ уже въ камерѣ, куда пришелъ со мной и смотритель станціи, собственно съ тою цѣлью, чтобы избавиться хоть на время отъ докучныхъ жалобъ супруги своей на мухъ и духоту. Ѳемида была уже на своемъ мѣстѣ, и пока Василій Николаичъ допрашивалъ какихъ-то свидѣтелей (не по дѣлу Ивана Яковлевича, а по какому-то другому), она, въ три погибели согнувшись надъ столомъ, записывала эти показанія. Мы съ смотрителемъ сѣли рядомъ, и онъ указалъ мнѣ на сидѣвшаго не подалеку Уховертова. Это былъ мужчина лѣтъ тридцати пяти, толстый, жирный, съ бѣгающими волчьими глазами, плутовскимъ видомъ и до того краснымъ, словно пылавшимъ лицомъ, что, казалось, еслибы плеснуть на лицо это водой, то вода бы зашипѣла. Онъ сидѣлъ облокотясь на колѣна и наполнялъ всю комнату хрипѣніемъ; онъ хрипѣлъ словно запаленая лошадь и видно было по всему, что происходило это отъ ожиренія печени. На Уховертовѣ была поддевка изъ тонкаго сукна, плисовыя шаровары, заправленныя за голенища щегольскихъ сапоговъ, и въ лѣвомъ ухѣ сережка. Остриженъ онъ былъ въ скобку и имѣлъ небольшіе усы и рѣдкую, точно выщипанную бородку, изъ подъ волосъ которой такъ и лоснился жирный подбородокъ. Не подалеку отъ него помѣщался и Иванъ Яковлевичъ.
Минутъ черезъ десять, разбиравшееся дѣло было покончено.
— А! Петръ Иванычъ! почти вскрикнулъ судья, замѣтивъ сидѣвшаго рядомъ со мной смотрителя станціи. — Какими судьбами! судиться что ли пришли?
— Нѣтѣсъ, Василій Николаевичъ, отвѣтилъ смотритель. — Я только такъ посмотрѣть пришелъ.
— Вотъ-тѣ разъ! Да что тутъ, на канатахъ что ли пляшутъ!
— Ну, послушать! поправился смотритель.
— Еще бы! поди-ка какіе соловьи поютъ! проговорилъ Василій Николаичъ и, взявъ слѣдующее дѣло, прочелъ: Дѣло о взысканіи коллежскимъ регистраторомъ Иваномъ Яковлевичемъ Морковкинымъ съ мѣщанина Уховертова за проданныхъ овецъ 450 рублей. Охъ ужь мнѣ эти дѣла ваши! Вотъ они гдѣ сидятъ у меня! проговорилъ судья и, показавъ на спину, пригласилъ къ столу Морковкина и Уховертова. Послѣдній всталъ и захрипѣлъ еще громче. — Ну, что? вы все еще не покончили, все судитесь?
— Нѣтъ, г. судья, не покончили! проговорилъ Иванъ Яковлевичъ, разведя руками.
— Все не платитъ? спросилъ судья, махнувъ головой по направленію къ Уховертову.
— Не платитъ ни копейки.
— Вы что же это не платите, а?
— Нечѣмъ, Василій Николаевичъ, я бы радъ радостью! прохрипѣлъ Уховертовъ. — Кабы было чѣмъ платить нешто я до велъ бы себя до этого, чтобы васъ этими самыми пустяками безпокоить? — Судебный приставъ сколько разъ пріѣзжали ко мнѣ и сами теперича убѣдились, что взять съ меня нечего-съ. Какъ есть раззорился-съ… не знаю, что и дѣлать!
— Смотрите, по міру не пришлось бы идти!
— Чего добраго, Василій Николаевичъ, коли ѣсть нечего, такъ и по міру пойдешь.
— Оно въ тарантасѣ-то, да на тройкѣ не больно тяжело будетъ! замѣтилъ судья.
Раздался хохотъ.
— А вотъ я возьму, да и велю приставу сейчасъ же описать и лошадей и тарантасъ, такъ тогда и не на чѣмъ будетъ по міру-то ѣздить!
— Да вѣдь это все не мое, Василій Николаичъ, прохрипѣлъ Уховертовъ. — Все какъ есть г. Морковкина-съ. И тарантасъ и лошади, все ихнее-съ… Моего тутъ ничего нѣтъ-съ.
— Какъ же быть-то! Вѣдь платить-то надо!
— Конечно, надо, Василій Николаевичъ. Нешто я противъ этого говорю что-нибудь… Будемъ хлопотать, будемъ стараться-съ.
— У васъ кабаки есть! перебилъ его судья. — Я знаю, что у васъ кабаковъ штукъ съ десять есть… всю округу спаиваете!
— Да вѣдь не мои они, Василій Николаичъ… Вотъ вамъ истинный Богъ, не мои, а моей супруги.
— А посѣвы то! тоже женины? Кажется, вы посѣвами занимаетесь!
— Я-съ? словно удивился Уховертовъ и посмотрѣлъ на всѣхъ.
— Ну, да, вы.
— Нисколько у меня даже посѣву нѣтъ-съ! отвѣтилъ Уховертовъ обиженнымъ тономъ. — Вы, кажется, сами изволили разбирать это дѣло и сами нашли, что весь посѣвъ принадлежитъ не мнѣ, а свояку моему, Рожнову-съ. Дѣло это, какъ вамъ извѣстно, даже до синода доходило (Уховертовъ сенатъ называлъ синодомъ) и синодъ тоже нашелъ, что вымогательство Ивана Яковлевича совершенно неосновательное.
— Еще бы! воскликнулъ Василій Николаичъ, и, перемѣнивъ тонъ проговорилъ: — ну, да дѣло не въ томъ. Теперь Иванъ Яковлевичъ обратился съ просьбой о взысканіи съ васъ 450 руб. за самовольно проданныхъ вами принадлежащихъ ему овецъ. Вы продали?
— Продаль-съ, точно-съ. Полтораста головъ, кажется, прохрипѣлъ Уховертовъ и потомъ, обратясь къ Ивану Яковлевичу, спросилъ: — такъ кажется? Вы вѣдь считали-съ?
— Да, такъ, полтораста.
— Полтораста, вѣрно-съ! подтвердилъ Уховертовъ.
— А почемъ вы ихъ продали?
— По три рубля съ.
— Стало быть, всѣхъ денегъ вы получили за овецъ 450 руб.?
— Точно такъ съ.
— По какому же праву вы продали чужихъ овецъ?
— По контракту-съ, помилуйте-съ, овца старая была-съ, не ждать же мнѣ, чтобы вся она поколѣла-съ, а вѣдь я, по контракту, обязанъ сдать овецъ въ томъ количествѣ, въ какомъ получилъ-съ. Какая же была бы въ томъ польза, еслибы овцы поколѣли? я бы тогда, пожалуй, въ убыткахъ былъ бы, и, пожалуй, контрактъ бы нарушилъ.
— Вы ужь его и такъ нарушили! вспылилъ Василій Николаичъ.
— Чѣмъ же-съ? спросилъ Уховертовъ.
— Тѣмъ, что денегъ не платите.
— Помилуйте, Василій Николаевичъ, какое же это нарушеніе? За самую за эту мою неаккуратность-съ я вѣдь плачу неустойку. Вѣдь неустойки-то 2,500 рублей накопилось, вѣдь это не бездѣлица-съ. И окружной судъ тоже самое нашелъ, что нарушенія контракта тутъ никакого нѣтъ-съ.
Василій Николаичъ начиналъ сердиться.
— Не платите аренды, а теперь еще овецъ продавать начали! уже крикнулъ онъ.
Но Уховертовъ тѣмъ же хрипучимъ голосомъ продолжалъ, какъ ни въ чемъ не бывало.
— Я ужь вамъ докладывалъ-съ, что продажу эту я сдѣлалъ въ силу контракта-съ. У насъ въ контрактѣ прямо сказано-съ, что, по истеченіи шестилѣтняго аренднаго срока, я, Уховертовъ, обязанъ сдать вотъ имъ-съ, Ивану Яковлевичу-съ, какъ участокъ земли, такъ равно и все строеніе-съ, все движимое имущество и имѣющійся скотъ по пріемной описи, и что овецъ должно быть столько же, сколько было мною принято, а именно 200 штукъ той же самой породы и того же самого возраста. По истеченіи шести лѣтъ, все это будетъ исполнено, а пока я могу распоряжаться какъ мнѣ угодно, и какъ законы повелѣваютъ… Вѣдь мнѣ еще три года держать. Мнѣ это будетъ обидно, если теперича мнѣ запретятъ распоряжаться, какъ я хочу…
— А ему-то не обидно? еще громче закричалъ судья.
— Вы этакъ меня совершенно раззорить можете-съ!
— А его-то ты не раззоряешь? кричалъ уже Василій Николаичъ, ударяя по столу кулакомъ. — Его не раззоряешь? Въ его домѣ живешь, на его стульяхъ сидишь, въ его тарантасахъ ѣздишь, съ участка пользуешься доходами и за все это ни гроша не платишь! Ты посмотри-ка на себя и на него… Вѣдь ты врозь лѣзешь, лопнешь скоро, а онъ-то, взгляни…
И, взглянувъ на разливавшагося слезно Ивана Яковлевича Василій Николаичъ расходился еще пуще.
— Да нѣтъ, будетъ! горячился онъ. — Будетъ тебя по головкѣ-то гладить, не все коту масляница будетъ… Я съ тебя взыщу за овецъ деньги, а не заплатишь, такъ въ острогъ тебя, какъ несостоятельнаго должника… тогда небось и изъ жениныхъ кабаковъ деньжонокъ прихзатишь!
— А малыя дѣти-то какъ останутся? спросилъ Уховертовъ.
Но Василій Николаичъ не слушалъ его и, обратясь къ письмоводителю, крикнулъ:
— Эй, ты, Ѳемида! Какъ бы это взыскать-то?
Ѳемида, все это время рывшаяся въ законахъ, встала съ своего мѣста, подошла къ судейскому столу, и, разложивъ передъ
Василіемъ Николаичемъ какую-то книгу, указала молча на статьи закона.
— Ну, что-же, можно что-ли?
— Никакъ нелѣзя-съ! глухо проговорила Ѳемида.
— Какъ нельзя?
— Да такъ-съ, нельзя да и все тутъ!
— Врешь ты все!
— Что же мнѣ врать-то! обидѣлась Ѳемида.
— Да нельзя ли какъ нибудь?
— Вѣдь и я радъ бы радостью, да коли нельзя…
— Ну, пожалуйста, ну, я прошу тебя…
— Ахъ, Василій Николаичъ, не просите, Бога ради. Я бы вѣдь и самъ съ большимъ удовольствіемъ взыскалъ, да если нельзя.
— Почему это?
— А потому, что изъ заключеннаго ими договора ясно истекаетъ, что Уховертовъ имѣлъ полное право продать овоцъ, потому что не могутъ же принятыя имъ овцы во все время аренды пребывать въ однихъ и тѣхъ-же лѣтахъ, не говоря уже о томъ, что овцы все-таки даютъ приплодъ. Старыхъ онъ продалъ, а молодыхъ оставилъ. Договоръ такой, а вы сами знаете, что договоры должны быть исполняемы по точному оныхъ разуму, не взирая ни на какихъ лицъ.
— Это точно-съ! подхватилъ Уховертовъ.
— Молчать! крикнулъ на него Василій Николаичъ, и, опершись головой на руку, принялся читать законы. Читалъ онъ долго и съ большимъ вниманіемъ, наконецъ, сложивъ книгу и взглянувъ на едва стоявшаго Ивана Яковлевича, проговорилъ съ участіемъ:
— Что, братъ Иванъ Яковлевичъ! Вѣдь дѣло-то плохо.
— Плохо? спросилъ старикъ.
— Вѣдь взыскать-то нельзя… И въ острогъ тоже посадить нельзя!
И онъ взглянулъ вопросительно на Ивана Яковлевича.
— Что-же теперь я буду дѣлать? прошепталъ тотъ со вздохомъ.
— Ужь я, братецъ, и ума не приложу. Видно, пропадешь, какъ вошь въ табакѣ!
— Я ужь и такъ пропалъ! подхватилъ Иванъ Яковлевичъ. — Сегодня опять отъ сына письмо получилъ… денегъ проситъ. Если не пришлете, говоритъ, придется университетъ покидать.
— Плохо дѣло! плохо, плохо! заговорилъ судья и, вынувъ изъ кармана портъ-моне, отсчиталъ десять рублей. На-ка вотъ, это отъ меня сыну твоему, проговорилъ онъ. — Отошли ему… Или нѣтъ, постой, я подписочку устрою, можетъ, еще кто нибудь пожертвуетъ.
И, взявъ листъ бумаги, онъ написалъ на немъ свой вкладъ.
— Господа! проговорилъ онъ затѣмъ. — Вы слышали, въ чемъ дѣло, не желаетъ-ли кто помочь молодому человѣку?
Первымъ желающимъ явилась Ѳемида. Она вынула изъ кошелька, сколько мнѣ показалось, послѣднюю пятирублевую ассигнацію и, положивъ ее на столъ, написала на листѣ: Отъ Ѳемиды пять рублей.
— Ну, а ты, подпишешь что-ли? спросилъ судья Уховертова.
— Съ большущимъ удовольствіемъ-съ. Почему не подписать-съ.
— А сколько?
— Сколько могу, Василій Николаичъ!
— А сколько ты можешь; гривенникъ что-ли?
— Зачѣмъ-же, Василій Николаичъ!
— Сколь ко-же?
— Рублевочку подпишу-съ.
— Не мало?
— Довольно-съ.
Но, подумавъ немного, Уховертовъ проговорилъ:
— Ну, извольте-съ, даю трешницу-съ… На сахаръ было взялъ, признаться, да видно дѣлать нечего!
— Пиши.
Уховертовъ подошелъ къ столу, засучилъ правый рукавъ поддевки, и, взявъ отъ Василія Николаича перо, подмахнулъ три рубля. Затѣмъ онъ отошелъ въ уголъ, заворожилъ фалду поддевки и, вынувъ изъ штановъ что-то завернутое въ синюю сахарную бумагу, поспѣшно выдернулъ трешницу, которую и положилъ на столъ. Продѣлавъ все это, Уховертовъ такъ вспотѣлъ, что потъ катился съ него ручьями. Затѣмъ, Василій Николаичъ передалъ подписной листъ публикѣ, и такъ какъ таковой было довольно много, и въ числѣ ея находилось два, три управляющихъ, то подписка, сверхъ всякаго ожиданія, достигла шестидесяти рублей съ чѣмъ-то. Василій Николаичъ былъ въ восторгѣ.
— Ну, вотъ на тебѣ! говорилъ онъ Ивану Яковлевичу. — Перешли сегодня-же эти деньги сыну.
И затѣмъ онъ написалъ рѣшеніе, которымъ опредѣлилъ: коллежскому регистратору Ивану Яковлеву Морковкину въ искѣ съ мѣщанина Уховертова 450 рублей за проданныхъ овецъ отказать.
— А ты все-таки перенеси дѣло на съѣздъ! прибавилъ онъ обращаясь къ Ивану Яковлевичу. — Чортъ знаетъ, вѣдь ошибиться, братецъ, не трудно… все лучше, какъ перенесешь!
Но Иванъ Яковлевичъ врядъ ли слышалъ слова эти. Онъ сидѣлъ уже на стулѣ и, закрывъ лицо руками, рыдалъ какъ ребенокъ. Уховертовъ долго смотрѣлъ на него; наконецъ, покачавъ головой, проговорилъ своимъ хрипучимъ голосомъ:
— Иванъ Яковлевичъ! да объ чемъ-же вы такъ сокрушаетесь? Вѣдь это оченно даже для меня обидно-съ! Неужто-же вы полагаете, что я съ вами не разплачусь честно и аккуратно? Это даже очень непріятно-съ, что вы меня за такого считаете-съ! Кажется, слава Богу, на мнѣ этой самой морали не было-съ! Будемъ стараться, будемъ хлопотать-съ и все какъ есть сполна уплатимъ-съ!
— Послушайте, проговорилъ Иванъ Яковлевичъ, обращаясь къ Уховертову. — Вы мнѣ хоть тарантасъ, да лошадей отдайте, я-бы это продалъ и, глядишь, выручилъ-бы рублей 400. Денегъ этихъ моему Володѣ на долго-бы хватило.
Уховертовъ задумался.
— Иванъ Яковлевичъ! проговорилъ онъ, немного погодя. — Вѣдь это обидно будетъ-съ. По контракту, всѣмъ этимъ я долженъ пользоваться, а на мѣсто того ничего этого не будетъ-съ. Вѣдь я человѣкъ тяжелый-съ, одышкой страдаю-съ. Хрипота со мною, сами слышите, какая… Пѣшкомъ мнѣ ходить никакой нѣтъ возможности… А ужь коли такое дѣло, такъ вотъ что-съ: пожалуйте ко мнѣ на хуторъ-съ, и я, такъ и быть ужь, для васъ у жены сотенный билетъ выпрошу-съ!
И, проговоривъ это, онъ, какъ-бы хвастаясь своимъ великодушіемъ, оглянулъ публику и тряхнулъ волосами.
— Не дадите вы мнѣ! проговорилъ Иванъ Яковлевичъ: — обманете!
— Зачѣмъ-же! А коли такое дѣло — извольте хоть свидѣтелевъ-съ пригласить. Вотъ Петра Иваныча, станціи начальника… Еще и вотъ ихъ-съ… говорилъ Уховертовъ, указывая на меня движеніемъ головы. — Я знаю, они тоже людя благородные-съ…
— Да ты вотъ что, перебилъ его Василій Николаичъ: — чѣмъ къ тебѣ на хуторъ-то ходить…
— Зачѣмъ же пѣшкомъ-съ! я ихъ довезу въ тарантасѣ-съ…
— Все равно! Чѣмъ имъ ѣздить-то, ты лучше здѣсь отдай.
— У меня нѣтъ, Василій Николаичъ.
— Врешь.
— Ей же ей нѣтъ съ. Вѣдь и дома-то у жены просить буду-съ. У меня нешто есть!.. Копейки нѣтъ!
— Ну, уховертъ! проговорилъ Василій Николаичъ, покачавъ головой, и принялся за разборъ другого дѣла.
Уховертовъ и исторія его съ Иваномъ Яковлевичемъ до того меня заинтересовала, что я съ удовольствіемъ принялъ приглашеніе ѣхать къ нему на хуторъ. Мы вышли изъ камеры, и, немного погодя, неслись уже въ тарантасѣ на лихой тройкѣ, съ бубенчиками и колокольчиками, по улицѣ села Рычей. Миновавъ церковь, возлѣ которой помѣщалось училище и дома церковно-служителей, мы выѣхали за околицу и покатили по гладкой дорогѣ, ведущей на хуторъ. До хутора было всего двѣ версты и потому, немного погодя, онъ былъ уже передъ нашими глазами.
Хуторъ этотъ состоялъ изъ небольшаго флигелечка съ красной крышей и балкончикомъ, выходившимъ въ небольшой фруктовый садъ, изъ избы для рабочихъ, скотнаго двора, небольшаго амбара, поставленнаго на огромныхъ камняхъ, вмѣсто столбовъ, и конюшни съ каретнымъ сарайчикомъ. Всѣ эти постройки были выстроены изъ хорошаго сосноваго лѣса и, кромѣ флигеля, были покрыты соломой. Хуторокъ лѣпился возлѣ небольшой лощины, покрытой мѣстами мелкимъ кустарничкомъ, на днѣ которой виднѣлся довольно большой прудъ, обсаженный ветлами. Такъ какъ лощина эта изобиловала родниками, почему и называлась даже ключевой лощиной, то неудивительно, что прудъ былъ всегда полонъ водою, которая текла даже въ небольшую трубу, устроенную въ плотинѣ. Флигель стоялъ на краю этой лощины и обращался переднимъ фасадомъ въ садъ, спускавшійся по скату лощины до самаго пруда. Выйдя на балкончикъ, можно было видѣть и садъ, и прудъ, и темно-густую зелень ветелъ, обильно росшихъ по влажному дну лощины.
Не доѣзжая еще саженъ полутораста до хутора, мы уже были встрѣчены огромными лохматыми собаками, бросившимися на насъ съ лаемъ. Онѣ готовы были, кажется, разорвать насъ на части, но, узнавъ лошадей и хозяина, замолчали, отошли на пашню и принялись за ловлю мышей. Насъ встрѣтила хозяйка. Одѣтая въ мордовскій костюмъ со множествомъ бусъ на шеѣ, спускавшихся даже на грудь и въ красномъ фуляровомъ платочкѣ ца головѣ, она стояла на крылечкѣ дома, и, приложивъ правую руку ко лбу, въ видѣ козырька, смотрѣла на подъѣзжавшій тарантасъ, стараясь, какъ видно было, разсмотрѣть, кто именно ѣхалъ съ мужемъ. Такъ какъ незнакомымъ оказался только я одинъ, то Уховертовъ и поспѣшилъ меня отрекомендовать ей.
— А это-съ, прибавилъ онъ, указывая на жену: — супруга моя Капитолина Егоровна-съ.
— Очень пріятно познакомиться. Мы объ васъ наслышаны! пропѣла Капитолина Егоровна. — Вѣдь вы не подалеку отъ насъ живете?
— Да, не далеко.
— На Свиридѣ?
— Да.
— Я какъ-то разъ мимо вашей усадьбы проѣзжала. На горѣ вѣдь она и сейчасъ же лѣсъ. Мнѣ ужасть какъ понравилось… видъ ужь очень хорошій отъ васъ…
— Господа, въ горницу милости просимъ, въ горницу-съ! А ты, распорядись-ка насчетъ закусочки, водочки, наливочки и всего такого… Прошу покорно-съ! пожалуйте-съ, Иванъ Яковличъ, Петръ Иванычъ!
И Уховертовъ повелъ насъ въ комнату, а Капитолина Егоровна пошла распорядиться насчетъ закуски. Мы прошли по темнымъ сѣнямъ съ торчавшей на чердакъ лѣстницей и затѣмъ вошли въ довольно просторную и свѣтлую комнату съ растворенною настежъ балконною дверью. Пахнуло запахомъ сирени. Нештукатуренныя брусовыя стѣны комнаты этой были увѣшаны картинами и фотографическими карточками друзей и пріятелей Уховертова. Это была цѣлая коллекція какихъ-то уродовъ съ цѣпочками, фертами сидѣвшихъ на стульяхъ и креслахъ, и словно одервенѣвшихъ въ моментъ снятія съ нихъ портретовъ. Тутъ же висѣла и группа, снятая во время совершенія знакомаго уже намъ контракта. Группа эта изображала Ивана Яковлевича, Володю, Уховертова и нотаріуса. Иванъ Яковлевичъ и Уховертовъ сидѣли за столомъ. Первый въ дорожномъ костюмѣ и съ сумкой черезъ плечо пересчитывалъ пять сторублевыхъ билетовъ, а второй клалъ въ боковой карманъ только что совершенный контрактъ. Володя, въ партикулярномъ платьѣ, но все еще въ гимназическомъ кепи, съ чемоданомъ, лежащимъ у ногъ, стоялъ возлѣ отца и держалъ въ рукахъ развернутый аттестатъ зрѣлости, а неподалеку отъ него, въ почтительно-выжидающей позѣ, нотаріусъ съ огромнѣйшей книгой подъ мышкой.
Въ переднемъ углу комнаты возвышался кіотъ съ образами и двумя вѣнчальными свѣчами, перевитыми лентами и гирляндой жасминныхъ бутоновъ, эмблемою существовавшихъ еще въ то время чистоты и непорочности, какъ въ самомъ Уховертовѣ, такъ и въ Капитолинѣ Егоровнѣ. Между окнами, въ простѣнкѣ, висѣло зеркало, убранное плющемъ, а вдоль лѣвой боковой стѣны — какъ видно, перегородки — тянулся огромный диванъ съ овальнымъ стариннымъ столомъ, накрытымъ красной пестрой салфеткой. Все было чисто, аккуратно; по полу, по нѣсколькимъ направленіямъ, разосланы половички и, словно рельсы, указывали, гдѣ именно нужно идти отъ дивана къ образницѣ, отъ образницы къ балконной двери и оттуда за перегородку.
— Вотъ-съ, Иванъ Яковлевичъ, хрипѣлъ, между тѣмъ, Уховертовъ, подводя къ окну Морковкина. — Цвѣточки-то ваши гибнутъ нѣкоторые-съ. Ужь на что супруга моя охотница до цвѣтовъ и ухаживаетъ за ними, а они все гибнутъ.
Но Иванъ Яковлевичъ только машинально посмотрѣлъ на цвѣты и не сказалъ ни слова. Пріѣхавъ на хуторъ и войдя въ свой домъ, построенный и ухѣтанный неутомимыми его трудами и заботами, бѣдный старикъ въ ту же минуту впалъ въ тоску. Онъ обводилъ глазами стѣны, мебель, цвѣты, смотрѣлъ сквозь отворенную дверь въ садъ и, подавленный воспоминаніями, рѣшительно не зналъ, что ему дѣлать. Уховертовъ какъ будто замѣтилъ это грустное настроеніе «хозяина», какъ онъ называлъ иногда Ивана Яковлевича, и, суетясь вокругъ него, не переставалъ занимать его разсказами, какъ именно старается онъ о поддержаніи его хутора.
— Вотъ крышу на скотномъ поправить бы слѣдовало! проговорилъ, наконецъ, Иванъ Яковлевичъ: — а то ее всю вѣтромъ раскрыло. Крыть бы надо…
— Крыть-съ, крыть-съ! Первымъ долгомъ! подхватилъ Уховертовъ такимъ тономъ, какъ будто онъ сейчасъ же и крыть побѣжитъ.
— А то вѣдь стропила сгніютъ!
— Сгніютъ непремѣнно-съ! Крыть необходимо-съ. Только вотъ видите ли, Иванъ Яковлевичъ, на дворѣ-то сушь все стоитъ, а въ сухое-то время, сами знаете, какъ крыть-то! вѣдь солома — она въ сухое-то время топырится! прохрипѣлъ Уховертовъ, какъ будто и ни вѣсть какъ сокрушаясь о томъ, что сухое время не дозволяетъ ему поправить крышу.
Иванъ Яковлевичъ вздохнулъ.
— А что, какъ садикъ? спросилъ Уховертова смотритель.
— Садикъ ничего, Петръ Иванычъ, жаловаться не могу-съ. Забаву не малую доставляетъ-съ… Мы тамъ все чай пьемъ-съ… И какъ прекрасно — право-съ! Тамъ въ уголкѣ, къ пруду-то, куртинка этакая изъ акацій вышла, такъ кружечкомъ, такъ я лавочки устроилъ, столикъ-съ… туда чай пить и ходимъ!
— Эту акацію садилъ я, когда Володя въ гимназію поступилъ, замѣтилъ Иванъ Яковлевичъ.
— А яблочки есть? снова спросилъ смотритель.
— Есть, Петръ Иванычъ, и яблочки… яблочками не скучаемъ-съ! И вишенка тоже, и малинка, и сомородинка, и кружевничекъ-съ. Изъ вишень-то жена даже наливочки настояла, да вѣдь какая хорошая вышла-съ! право-съ. Вареньица тоже наварили-съ… А яблочковъ-то даже продали немножко-съ.
Въ это время въ комнату вошла хозяйка.
— Ну, что, закусочка-то, скоро что-ли? спросилъ Уховертовъ.
— Сейчасъ подадутъ.
— А вишневочки-то велѣла поставить?
— Приказала.
— Ну, вотъ и отлично.
И, проговоривъ это, Уховертовъ суетливо выбѣжалъ изъ комнаты, а Капитолина Егоровна принялась занимать гостей. Я все время не спускалъ съ нея глазъ. Эъ была женщина лѣтъ тридцати, весьма красивая и весьма стройно сложенная; красивое сложеніе ея очень отчетливо обрисовывалъ мордовскій костюмъ, весьма шедшій къ ея лицу. Въ особенности были хороши волосы Капитолины Егоровны, выбивавшіеся изъ-подъ платочка, перехватывавшаго ея голову. Матовое лицо, прямой, правильный носъ, большіе темные глаза съ длинными пушистыми рѣсницами могли бы сдѣлать ее красавицей, еслибы только не портили все дѣло черные, искрошенные зубы. И что она не вставитъ себѣ фальшивыхъ бѣлыхъ зубовъ? Тогда бы на нее можно было засмотрѣться.
Насколько мужъ ея, обуреваемый толщиною, хрипѣлъ при разговорѣ, настолько Капитолина Егоровна, говоря, распѣвала и, распѣвая, непремѣнно что-нибудь выдѣлывала руками: или скатерть поправляла на столѣ, или собирала съ того же стола крошечки, или же принималась перебирать бусы. Движенія ея были, впрочемъ, довольно живописны, въ особенности же, когда, поднявъ обѣ руки, она принималась поправлять на головѣ платочекъ.
Усѣвшись на диванъ, она прежде всего обратилась къ станціонному смотрителю.
— Палагея Капитоновна (такъ звали жену смотрителя), все ли въ добромъ здравіи?
— Что ей дѣлается! отвѣтилъ смотритель. — Врозь лѣзетъ.
— Толстѣетъ?
— Вотъ! проговорилъ смотритель и растопырилъ руки.
— Что-то она совсѣмъ меня забыла… Прежде все-таки навѣщала изрѣдка, а теперь ужь совершенно бросила.
— Зажирѣла, вотъ и сидитъ дома. Завѣсила всѣ окна платками, да одѣялами и пыхтитъ въ потемкахъ. Вы не повѣрите, только и разговоровъ, что на мухъ, да на жару жалуется. Ужь я ей сколько разъ говорилъ: хошь бы ты проѣхалась куда-нибудь, лошадей почтовыхъ, слава тебѣ Господи, довольно; хошь бы, говорю, Капитолину Егоровну навѣстила… Нѣтъ, говоритъ, не могу, хошь зарѣжь! Наставила это въ комнатѣ мору для мухъ, а онѣ еще пуще лѣзутъ! По комнатѣ даже ходить нельзя, такъ и хрустятъ подъ ногами.
Капитолина Егоровна покачала головой и обратилась къ Ивану Яковлевичу.
— Ну, а вы какъ, Иванъ Яковлевичъ?
— Какъ видите! отвѣтилъ старикъ. — Хожу въ дырявомъ пиджакѣ, въ дырявыхъ штиблетахъ; на головѣ ношу гимназическій кепи… Сынъ подарилъ… Но жару не боюсь, переношу…
— Вы все еще при прежней должности?
— Да, конторщикомъ.
— Сынъ-то вашъ, поди, большой ужь?..
— Выше меня.
— Скажите! Онъ гдѣ учится-то?
— Въ университетѣ, медикъ.
— Это гдѣ же: въ Москвѣ или Питерѣ?
— Въ Москвѣ.
— И хорошо учится?
— Учится-то хорошо, да жить не начто!
— Какъ такъ?
— Очень просто; денегъ нѣтъ. Сегодня получилъ отъ него письмо. Пишетъ, что ѣсть нечего, и что придется бросить ученье.
— Ахъ, жалости какія! запѣла Капитолина Егоровна, подбирая со стола крошечки. — Вотъ жалости-то! Неужто же онъ не доучится? Ужь какъ бы нибудь дотягивалъ, а то что же это такое выйдетъ, ни то, ни сё! Нѣтъ, Иванъ Яковлевичъ, вы ему напишите, чтобы онъ этого не дѣлалъ… Какъ это можно! Это просто жалость! Господи Боже мой, неужто ужь тамъ въ Москвѣ-то добрыхъ людей нѣтъ, которые помогли бы ему. Тамъ, слышала я, и дамскіе комитеты есть и разныя другія блоготворительныя общества — чего же они-то смотрятъ… Вы бы съѣздили въ Москву, похлопотали бы; вѣдь это и вамъ грѣшно будетъ!
Въ это самое время въ сосѣдней комнатѣ послышалось хрипѣніе, и вслѣдъ за нимъ появился Уховертовъ съ большущимъ подносомъ въ рукахъ, на которомъ была разная закуска, водка и наливка.
— Ужь я самъ, проговорилъ онъ, ставя закуску на столъ: — а то эту добрую прислугу не дождешься!
— Агафья-то въ садъ пошла самородину собирать, пропѣла Капитолина Егоровна: — а безъ нея никто ничего не знаетъ.
— А смородина поспѣла? спросилъ Иванъ Яковлевичъ.
— Поспѣла.
— Хороша?
— Отличная, крупная, словно вишня какая! да сладкая, душистая…
— Это я въ Бековѣ покупалъ! вздохнулъ Иванъ Яковлевичъ.
— То-то вотъ я и послала Агафью обобрать ее. Прошлый-то годъ, признаться, я пожадничала, продала много, а нынче ужъ не хочу продавать; хочу варенья наварить, да наливки настоять… безъ варенья-то скучно, особливо зимой.
— Пожалуйте-съ, пожалуйте-съ! хрипѣлъ, между тѣмъ, Уховертовъ, приглашая всѣхъ къ столу выпить и закусить. — Пожалуйте-съ, время и червячка заморить-съ. Пожалуйте-съ, Петръ Иванычъ, Иванъ Яковличъ!..
— Я водки не пью, проговорилъ Иванъ Яковлевичъ.
— Ну, наливочки! вишневочки-то! изъ вашего сада!
Иванъ Яковлевичъ выпилъ.
— Ну, что-съ, какъ на вашъ вкусъ?
— Хороша.
— Это вотъ жена все хлопочетъ.
— Вишня у васъ очень хороша, Иванъ Яковлевичъ, проговорила она, оправляя на столѣ скатерть. — Ужъ такая-то вишня!..
— Владимірская, должно полагать? перебилъ ее Уховертовъ.
— Да, владимірская, изъ Агѣевскаго сада бралъ.
— Это видно-съ. Я хоша и не знатокъ по этой части, а все-таки маленечко смыслю-съ. Господа! пожалуйте, водочки-съ!
Мы взяли рюмки.
— Будьте здоровы-съ! И Уховертовъ принялся съ нами раскланиваться. — Эхъ, хорошо! Господа! пожалуйте по другой-съ, а то изъ-за одной и закусывать не стоитъ-съ.
Мы выпили и по другой.
— Господа! Богъ троицу любитъ! говорилъ Уховертовъ, держа графинъ надъ рюмкой. Я отказался, но смотритель и Уховертовъ выпили и по третьей.
— Ну, жена! проговорилъ Уховертовъ, голосъ котораго какъ-будто сталъ прочищаться. — Давай денегъ.
— Какихъ денегъ?
— Давай сотенный билетъ!
Капитолину Егоровну словно передернуло.
— Откуда же я тебѣ возьму?
— Ну, гдѣ хочешь, а доставай.
— Зачѣмъ это тебѣ спонадобилось-то?
— Человѣка выручить.
— Такъ ты своихъ и давай!
Уховертовъ даже расхохотался. Послѣ выпитыхъ трехъ рюмокъ, онъ замѣтно сталъ развязнѣе и веселѣе.
— Ну, чего хохочешь-то?
— Гдѣ же я возьму своихъ-то? Кабы были, не сталъ бы кланяться. Взялъ бы, выкинулъ и нея недолга.
И потомъ, перемѣнивъ тонъ, прибавилъ:
— Нѣтъ, шутки въ сторону, дай, пожалуйста. Вотъ Ивана Яковлевича выручить надоть; хорошій человѣкъ. Въ счетъ аренды хоть сто рублей надо дать.
— Будьте столь добры, проговорилъ Иванъ Яковлевичъ, вставъ со стула и приложивъ руку къ сердцу, словно милостыню просилъ. — Я вамъ передавалъ о бѣдственномъ положеніи моего Володи, вѣдь ѣсть нечего.
— Дайте, Капитолина Егоровна! пробурчалъ и смотритель. — У васъ столько кабаковъ по округѣ, что, поди, денегъ-то куры не клюютъ.
— Не говорите мнѣ, Петръ Иванычъ, объ самыхъ объ этихъ кабакахъ! запѣла опять Капитолина Егоровна, выравнивая ножемъ соль въ солонкѣ. — Кромѣ убытковъ, да безпокойствъ, ничего отъ нихъ нѣтъ. Сами знаете, какія времена нынче. Вѣдь патенты годъ отъ году все дороже становятся, рента за кабаки тоже страсть какая, года плохіе, урожаи плохіе, мужичишки спились совсѣмъ, ни лошаденки, ни коровенки путной нѣтъ… Овчишки тоже у рѣдкихъ остались. У кого прежде сто, полтораста штукъ водилось, теперь двѣ, три овченки только. А вѣдь въ кабакъ-то мужичишки все-таки ползутъ, въ долгъ просятъ; отказать совѣстно, а взыскивать нельзя. Весь народъ такой подлый сталъ, что вовсе совѣсть потерялъ. Страху Божьяго не имѣетъ; беретъ руками, а отдаетъ ногами! И сколько это денегъ пропадаетъ за этими подлецами, я даже разсказать вамъ не могу!
— Это вѣрно-съ, перебилъ ее Уховертовъ. — Народъ сталъ, одно слово, самый негодящій. Вотъ на грошъ вѣрить нельзя-съ. Самый безстыжій.
— Ну, да сто-то рублей, найдете, чай! замѣтилъ смотритель.
— Ужь для Ивана Яковлевича разстараюсь какъ-нибудь! проговорила Капитолина Егоровна.
— Ну, вотъ и отлично!
— Благодарю васъ! проговорилъ Иванъ Яковлевичъ.
— Такъ иди, иди, живо доставай! затараторилъ Уховертовъ, и, поднявъ жену съ дивана, вывелъ ее за перегородку.
— Только она и выручаетъ, а то просто хоть караулъ кричи, прибавилъ онъ, наливъ еще три рюмки водки и одну рюмку наливки. — Пожалуйте-съ, на радостяхъ-съ!
И, взявъ рюмку, онъ обратился къ Ивану Яковлевичу.
— Вотъ вы, Иванъ Яковлевичъ, сейчасъ у судьѣ въ камерѣ жаловались, то есть, что я вашихъ овецъ продалъ. Точно-съ, я ихъ продалъ, да вѣдь къ концу ренты я вѣдь опять вамъ ихъ доставлю и все будетъ въ исправности, а вы вотъ послушайте, что здѣсь по сосѣдству арендаторы-то надѣлали. Вы вѣдь знаете князевское имѣніе?
— Знаю.
— Такъ вотъ-съ извольте послушать. Въ прошломъ году самое это имѣніе сняла въ аренду одна компанія-съ. Поляки какіе-то собрались и устроили компанію. У князя былъ посѣвъ, конный заводъ, овецъ тысячи четыре головъ, строеніе разное, сѣна было заютовлено-съ, словомъ, все было, какъ слѣдуетъ. Сняла компанія имѣніе это на 12-ть лѣтъ, въ полное хозяйственное распораженіе-съ, съ тѣмъ, чтобы по истеченіи 12-ти лѣтъ имѣніе сдать въ томъ-же видѣ, въ какомъ было принято. Заключили контрактъ, какъ слѣдуетъ у нотаріуса засвидѣтельствовали, дали князю за годъ впередъ… Князь и радъ! А на дѣлѣ-то вышло не такъ. Пріѣхали эти поляки, собрали урожай, продали хлѣбъ, да вмѣстѣ съ хлѣбомъ-то продали и конный заводъ, и овецъ, и сѣно, и строеніе, выручили въ пять разъ болѣе того, чѣмъ дали князю, да и сбѣжали! Князь, конечно, сталъ съ нихъ искать убытки, неустойку… Да что-съ! все это пустое дѣло, чего съ нихъ возьмешь! тѣмъ кончилось, что съ князя-же пошлины взыскали, да адвокату заплатилъ никакъ тысячи двѣ. А я вѣдь ужь не сбѣгу-съ; у меня совѣсти на это не хватитъ-съ, и, будьте благонадежны, мнѣньице свое получите отъ меня въ порядкѣ-съ, и ренту всю вамъ уплачу-съ, и овецъ выставлю. Тамъ г. судья, какъ обо мнѣ ни думай, а мы еще страхъ божій не потеряли-съ. Конечно, мнѣ съ Насильемъ Николаичемъ только ссориться не хочется, какъ они есть старички, а то вѣдь я и имъ бы могъ зла надѣлать.
— Какъ такъ? спросилъ смотритель.
— Очень просто-съ. Я бы могъ давно ихъ подъ судъ отдать-съ! Помилуйте-съ, развѣ онъ можетъ такъ въ камерѣ обращаться, какъ онъ обращается. Хоть сегодня, напримѣръ, сами слышали; вѣдь они меня чуть скверными словами не обругали! А вѣдь мнѣ обидно-съ; вѣдь я тоже, слава тебѣ Господи, не мужикъ какой, вѣдь стоитъ только г. прокурору заявить-съ, свидѣтелевъ выставить, и Василію Николаевичу безвремѣнно плохо будетъ съ.
— Ты смотри, и всамомъ дѣлѣ не заяви! почти вскрикнулъ смотритель. — Пожалуй, насъ еще въ свидѣтели припутаешь!
— Не такой я человѣкъ, Петръ Иванычъ! подхватилъ Уховертовъ. — Мы не охотники судиться-съ; а такъ только къ слову сказалъ, что Василій Николаичъ слишкомъ много на себя берутъ-съ. Однако, пожалуйте! что-же это мы съ рюмочками-то стоимъ?
Всѣ выпили, не исключая и Ивана Яковлевича, который, въ надеждѣ получить сто рублей, словно ожилъ и принялся за закуску.
— Икру, да балычекъ рекомендую-съ! говорилъ между тѣмъ Уховертовъ. — Отменныя штуки. Намедни въ Саратовъ ѣздилъ, зашелъ къ Тяпочкину и, грѣшный человѣкъ, раззорился: и икры, и балыку купилъ. Балыкъ осетровый, первый сортъ, икра тоже великолѣпная-съ — полтора рубля за фунтъ плачено-съ. Я до всего до этого до соленаго, признаться, большой охотникъ-съ.
— Долго пробыли въ Саратовѣ? спросилъ Иванъ Яковлевичъ, закусывая балыкомъ.
— Нѣтъ, зачѣмъ-же, два дня всего. Ужъ больно много денегъ тамъ выходитъ, туда, сюда, глядишь и нѣтъ круглой. Останавливался въ татарской гостинницѣ, а потомъ и къ Корнѣеву въ садъ надо сходить, и къ Барыкину въ вокзалъ… въ театрѣ тоже былъ съ, оперу какую-то представляли, да я до самыхъ этихъ представленій не охотникъ. Вотъ циркъ Никитинскій, да фокусника Бекера — это я уважаю.
Въ это время вошла Капитолина Егоровна съ пачкой засаленныхъ ассигнацій въ рукахъ.
— Ну, Иванъ Яковличъ, запѣла она: — вы счастливый… Кое-какъ наскребла!
— И отлично! крикнулъ Уховертовъ.
— Да, отлично! Тебѣ хорошо говорить! А я, видно, опять безъ шарабана останусь! Не повѣрите ли, Петръ Иванычъ, вотъ уже которое лѣто шарабана добиваюсь, чтобы, значитъ, кататься одной и самой править и все никакъ не могу деньжонокъ сколотить.
— Ну, шарабанъ еще! промычалъ Уховертовъ. — Ныньче и у господъ-то шарабаны перевелись, а ты въ шарабанѣ поѣдешь!
— За свои деньги всякій себѣ господинъ.
— Пожалуйте, Иванъ Якоклевичъ, получите-съ!.. торжественно проговорилъ Уховертовъ, бросая пачку на столъ. — Сосчитайте-съ.
Иванъ Яковличъ помуслилъ пальцы и дрожавшими руками принялся считать деньги.
— Вѣрно-съ? спросилъ Уховертовъ.
— Вѣрно.
— А теперича потрудитесь расписаться-съ на контрактѣ, что въ счетъ аренды сто серебра получили-съ.
И Уховертовъ подалъ Ивану Яковлевичу синій контрактъ, перо и чернильницу. Иванъ Яковлевичъ вынулъ старинныя мѣдныя очки, надѣлъ ихъ на кончикъ носа, подсѣлъ къ столу и расписался.
— Благодарю, проговорилъ онъ, передавая контрактъ.
— Ужъ извините, что не всѣ-съ!.. какъ-нибудь еще сколочу… Будемъ стараться, будемъ хлопотать-съ.
— Благодарю васъ, Капитолина Егоровна, что выручили! замѣтилъ Иванъ Яковлевичъ.
— Ужъ это для сынка для вашего! проговорила она: — а то ни зачто-бы не дала. Мнѣ такъ хочется шарабанъ имѣть, и чтобы самой править…
— Благодарю, благодарю…
— Ну-съ, господа! крикнулъ Уховертовъ чрезвычайно развязно. — Скажите г. судьѣ, что денежки Ивану Яковличу я передалъ съ… и что мы не такіе люди, какъ они про насъ думаютъ-съ! Думать можно все-съ! А теперича пожалуйте еще выпьемъ и закусимъ!
Немного погодя, мы оставили хуторъ, и такъ какъ Уховертовъ не догадался дать намъ лошадей, то намъ пришлось идти пѣшкомъ въ село Рычи. Какъ только вышли мы въ контору знакомой уже намъ почтовой станціи, такъ въ туже минуту за боковой дверью раздался снова недовольный женскій голосъ.
— Кто тамъ? спрашивалъ голосъ.
— Я, матушка! отозвался смотритель. — Что тебѣ?
— Жарко, душно! Смерть моя! Мухи проклятыя…
— Ну, что-жъ мнѣ дѣлать, матушка!
— Окна всѣ занавѣсила, а онѣ такъ и лѣзутъ: и въ носъ и въ ротъ, во всѣ мѣста!..
— Терпи, матушка, терпи!
— Хошь бы ты, Петръ Иванычъ, посидѣлъ возлѣ меня, да вѣточкой помахалъ.
— А вотъ постой, когда вмѣсто нашего брата машину придумаютъ, тогда я помахаю, а теперь некогда…
Деньги, сто шестьдесятъ рублей, Иванъ Яковлевичъ при мнѣ же сдалъ смотрителю и въ тотъ же день они были отправлены въ Москву на имя Володи. Старикъ былъ счастливъ и этимъ. «Все-таки, глядишь, мѣсяца три, четыре проживеіъ на нихъ, говорилъ онъ, а тамъ Богъ дастъ опять какъ нибудь наберу… Хошь бы ужь дотянуть-то, курсъ-то кончить, а тогда-то мы съ нимъ безъ горя заживемъ… Онъ мѣсто получитъ, арендѣ срокъ кончится… и примусь я опять на своемъ хуторочкѣ заниматься хозяйствомъ, да Володѣ по мѣрѣ силъ помогать!»
Въ ожиданіи этой картины счастья и довольства, лицо Ивана Яковлевича просіяло. Однако, получивъ квитанцію, онъ засуетился и, взявъ свой зонтикъ, сталъ прощаться съ Петромъ Ивановичемъ.
— Погодите, чайку напьемся, говорилъ тотъ.
— Нѣтъ, благодарю, благодарю.
— Самоваръ кипитъ ужь, сейчасъ попадутъ.
— Нѣтъ, нѣтъ, благодарю… у меня дѣла много. Сегодня мѣсячную вѣдомость составлять надо, мѣсячный рабочій журналъ… у насъ вѣдь по конторѣ много письма-то, а я одинъ, ни писарей, ни помощниковъ нѣтъ. Управляющій, сами знаете, нѣмецъ строгій, чуть что къ сроку не сдѣлаешь, такъ вѣдь онъ, пожалуй, и отъ мѣста откажетъ, а мнѣ надо дорожить мѣстомъ… хлѣбъ вѣдь насущный! Управляющій и такъ ужь сердится на меня. Сегодня пришелъ отпрашиваться; въ судъ, говорю, позвольте сходить, судья, говорю вызываетъ, такъ онъ даже ногами затопалъ. «Искляузничался! говоритъ. То и дѣло, говоритъ, судишься!»
И, раскланившись съ нами, Иванъ Яковлевичъ вышелъ.
Немного погодя, онъ пробирался уже по улицѣ въ кепи, укрываясь подъ распущеннымъ синимъ зонтикомъ отъ палившихъ солнечныхъ лучей. И, глядя на тощую фигурку эту въ кепи, коротенькомъ гороховомъ пиджакѣ, такихъ же узенькихъ клѣтчатыхъ панталончикахъ и худыхъ штиблетахъ, я опять вспомнилъ Шумскаго въ роли актера Счастливцева.
— А онъ его надуетъ! проговорилъ смотритель.
— Кто кого?
— Да Уховертовъ Морковкина. Помяните мое слово, что ни аренды не будетъ платить и ничего на хуторѣ не оставитъ, такъ и будетъ ему кое-когда по сту рублей давать. Ужь онъ не даромъ про польскую-то компанію разсказалъ. Продувной!
На Петровъ день въ селѣ Рычахъ бываетъ ярмарка. Такъ какъ и мнѣ необходимо было сдѣлать кое-какія покупки, то и я тоже отправился въ Рычи. Народу было видимо-невидимо. Изъ кабаковъ раздавалось громкое ораніе, называемое пѣснями; въ трактирѣ играла шарманка и пѣли арфистки, какой-то отставной солдатъ съ райкомъ разсказывалъ многочисленнымъ зрителямъ про то, какъ турки валятся, какъ чурки, а наши молодцы и безъ головъ стоятъ, про славный градъ Парижъ, въ который какъ въѣдешь, такъ угоришь и т. п. Пріѣхали на ярмарку и балаганы, на балкончики которыхъ выходили гг. акробаты, разoдѣтыe въ трико, съ барабанами, литаврами и трубами, и, наигрывая на инструментахъ персидскій маршъ, зазывали народъ. Нечего говорить, что подъ вліяніемъ этихъ музыкальныхъ увеселеній трудно было бы встрѣтить на ярмаркѣ хоть одного совершенно трезвого человѣка. Въ числѣ пьянствовавшихъ была и Ѳемида. Ѳемида, въ теченіи всей ярмарки, продолжавшейся три дня, исключительно посвятила себя посѣщенію лавокъ, балагановъ и трактировъ. Въ послѣднихъ Ѳемида пребывала болѣе всего, угощала арфистокъ, сажала ихъ къ себѣ на колѣна, цѣловала ихъ въ нарумяненыя щечки и къ концу ярмарки всѣ деньги, которыя успѣла выманить у судьи всѣми неправдами, говоря, что необходимо окопироваться, купить чаю и сахару, пропила до копейки и сверхъ того заложила еще за пять рублей свои серебрянные часы. Я встрѣтилъ Ѳемиду въ лавкѣ, въ которой она, стоя передъ лавочникомъ, говорила:
— Да ты понимаешь ли, шутова голова, что такое Ѳемида?
— Чего тутъ понимать-то! подшучивалъ лавочникъ. — Ѳемида она, такъ Ѳемида есть…
— Дрянь по твоему? ругательное слово? а?
— Ужь одно слово: Ѳемида… чего-жь хорошаго!
Въ лавкѣ, наполненной публикой, раздался хохотъ.
— Дуракъ ты и больше ничего! Ѳемида — это слово греческое. Древніе называли Ѳемидой богиню правосудія. Изображалась эта богиня съ завязанными глазами, съ мечемъ въ одной рукѣ и съ вѣсами въ другой…
И потомъ, вдругъ выхвативъ изъ кармана носовой платокъ, онъ стащилъ съ прилавка вѣсы и какой-то большой ножикъ, взобрался на тару изъ подъ селедокъ, завязалъ себѣ глаза и, взявъ въ одну руку вѣсы, а въ другую ножъ, принялъ живописную позу.
— Вотъ что такое Ѳемида! кричалъ онъ, къ общему удовольствію хохотавшей публики, и, будучи съ завязанными глазами, даже не видалъ, какъ въ лавку вошелъ Василій Николаичъ. Судья долго смотрѣлъ на коверкавшуюся Ѳемиду, наконецъ, подозвалъ къ себѣ сотника и приказалъ посадить богиню правосудія въ арестантскую…
На той же ярмаркѣ я встрѣтилъ и Капитолину Егоровну. Она вся въ цвѣтахъ и шелкѣ прилетѣла въ новомъ щегольскомъ шарабанѣ на лежачихъ ресорахъ, и сама правила.