АПТЕКА НОЧЬЮ.
(Изъ жизни аптекарскихъ учениковъ).
править
I.
правитьВъ окнахъ все также угрюмо стояла темнота октябрьской ночи, и въ молчаливой и неподвижной комнатѣ царила та тишина ночного покоя, въ которой чуется что-то таинственное и неуловимое. Слегка подвернутая лампа одиноко и задумчиво горѣла подъ потолкомъ, слабо освѣщая комнату. По стѣнамъ на полкахъ выступали изъ полумрака бѣлѣвшія рядами банки, флаконы, припертые стеклянными пробками и съ печатными надписями; за шкапами выдѣлялась неяснымъ силуэтомъ высокая пультра провизора.
Огромныя стеклянныя двери, выходившія на улицу, были заперты. Сквозь другія двери, открытыя въ сосѣднюю комнату, на высокой стойкѣ неясно виднѣлась фигура спавшаго человѣка. Это былъ дежурный въ эту ночь ученикъ. Тяжелый, неподвижный сонъ овладѣлъ его молодымъ, усталымъ тѣломъ. Октябрьская свѣжесть проникла сквозь ординарныя рамы въ комнату; спавшій человѣкъ, которому казалось, будто онъ сидитъ на дворѣ раздѣтый, потянулъ на себя старенькое пальто, служившее ему вмѣсто одѣяла, и завѣрнулся съ головой. И молчаніе, неподвижное и полное таинственности, продолжало царить среди полумрака.
Но вдругъ, нарушая тишину и то, что невидимо совершалось здѣсь среди ночного покоя, рѣзко зазвенѣлъ колокольчикъ. Слышитъ его Вётлинъ и знаетъ, что надо ему сейчасъ же встать, потому что онъ сегодня дежурный, и не можетъ онъ себя заставить: такъ тепло и уютно лежать. И пока онъ думалъ, что надо встать и не могъ встать, набѣгавшій сонъ понемногу подавлялъ сознаніе и перепутывалъ ощущенія, и онъ сталъ опять забываться.
Снова зазвенѣлъ звоновъ рѣзко, сердито, нетерпѣливо вздрагивая. Вётлинъ торопливо поднялся и свѣсилъ ноги со стойки. Шкапы, пультра, полки, флаконы, вѣсы, ступки, все неподвижно стояло передъ нимъ на своихъ мѣстахъ въ томъ же порядкѣ, какъ и всегда.
Вётлинъ подумалъ, что вѣрно скоро утро, и опять начнется то же самое: придутъ ученики, начнутся разговоры, брань, надо будетъ сдать кассу, пойдутъ рецепты, ручная торговля. Это было до такой степени скучно, тяжело и уныло, и такъ мучительно хотѣлось спать, что онъ опять-было прикурнулъ въ теплой подушкѣ, стараясь уловить разорванное ощущеніе сна, но сію же минуту вскочилъ, спрыгнулъ со стойки и подбѣжалъ въ выходной двери.
— Иванъ, слышишь, Иванъ, отопри!
Сторожъ, спавшій на полу у двери, въ отвѣтъ только сладко похрапывалъ изъ-подъ армяка.
— Какого же ты чорта! Слышишь, что-ли?
Вётлинъ толкнулъ его ногой. Сторожъ поднялся, сонно почесалъ себѣ животъ, спину, потомъ всталъ и началъ возиться съ ключемъ у двери.
Дежурный пригладилъ растрепавшіеся волосы, поплевалъ немного на руку и слегка почистилъ ею на себѣ платье, потомъ всталъ на табуретку, открутилъ лампу, и пламя, разгораясь широкимъ шаромъ, ярко освѣтило всю аптеку, и все таинственное исчезло, во всѣ стороны легли тѣни отъ стоявшихъ предметовъ. Не прогнало только это яркое освѣщеніе мучительнаго сна, смывавшаго глаза Вётлину. Ему приходится дежурить черезъ ночь, а отдыха послѣ дежурства не даютъ. Его подымаютъ сегодня въ пятый разъ, и онъ чувствовалъ, какъ въ головѣ слегка все шло кругомъ, и въ ушахъ ровно и однозвучно стоялъ шумъ, и отъ этого его слегка покачивало и дрожали ноги, какъ послѣ долгой ѣзды по желѣзной дорогѣ.
Дверь отвориласъ, впуская свѣжій, ночной воздухъ. Неуклюже пролѣзая бокомъ и стуча сапогами, входитъ въ аптеку громадныхъ размѣровъ кучеръ, а за нимъ тоненькая горничная въ большомъ платкѣ.
Она подаетъ рецептъ. Кучеръ мнется возлѣ дверя и бурчитъ:
— Цѣлый часъ колотишься, не добудишься никакъ, тоже аптека называется…
— Ну, ну, ну, не бурчи! Стань тамъ, да дожидайся.
— Мы не бурчимъ, а только какіе вы есть аптекаря, какъ васъ не достучишься.
Вётлинъ пробѣгаетъ рецептъ.
Кучеръ еще немного помялся, постоялъ, неодобрительно покачалъ головой и, повернувшись, демонстративно вышелъ и сталъ дожидаться на улицѣ.
Снова въ аптекѣ тишина; монотонно тиваютъ часи, за шкапомъ слышится мѣрный храпъ помощника провизора.
«Э-эхъ! Когда же это конецъ будетъ!»
Вётлинъ беретъ лѣсенку и лѣзетъ на самую верхнюю полку.
«Гоняютъ тебя, какъ вьючное животное, и нѣтъ тебѣ ни отдыху, ни сроку.»
Онъ сталъ работать, и стали ему приходить мысли о его положеніи, о его жизни, о томъ, что вотъ-вотъ что-то перемѣнится, и все пойдетъ какъ-то иначе, и жизнь сложится совсѣмъ по другому. Но каждый день уходилъ и терялся въ вереницѣ такихъ же сѣрыхъ, однообразныхъ, унылыхъ дней, оставляя щемящее тоскливое чувство, что чего-то нѣтъ, чего-то именно такого, что собственно и составляетъ жизнь, точно этотъ день прошелъ какъ-то мимоходомъ, не въ счетъ. Да и самое его пребываніе въ аптекѣ казалось ему страннымъ, случайнымъ, временнымъ. Онъ вышелъ изъ пятаго масса гимназіи, дѣваться было некуда, его и отдали въ аптекарскіе ученики. И потянулась съ тѣхъ поръ та самая жизнь, которою, казалось, онъ не могъ прожить и трехъ дней, и которою онъ жилъ уже три года: по цѣлымъ недѣлямъ сидѣть взаперти, дышать приторно насыщенной атмосферой, не видать свѣжаго воздуха, свѣта Божьяго и людей, за исключеніемъ тѣхъ, которые приходятъ въ аптеку, работать по шестнадцати часовъ въ сутки и постоянно чувствовать, что обращаются съ тобой, какъ съ рабочимъ скотомъ. Вётлинъ думаетъ, что онъ три года живетъ такой жизнью, и что онъ не даромъ живетъ: въ головѣ мутно роятся безобразныя воспоминанія распущенности, оргій, цинизма, ненависти къ хозяину, постоянной брани и ссоръ съ помощникомъ, провизоромъ. Дѣтство, семья, школа гдѣ-то далеко, далеко въ прошломъ мелькаютъ грустными воспоминаніями.
Ему становится больно и горько. Все это сдѣлалось какъ-то незамѣтно день за днемъ; онъ этого не хотѣлъ и знаетъ, что прошлаго уже не воротишь.
И его мысли, и его работа, и эта тишина, и ночь, все также угрюмо стоявшая въ окнахъ, все это сливается во что-то тяжелое, безотрадное, что щемитъ тоскливой безнадежностью. Ночное время все такъ же безконечно тянется, тикаютъ часы, и среди дремотной тишины мѣрно и однозвучно нашептываетъ что-то монотонный голосъ.
Горничная дремлетъ. Трудно мигать; какое-то странное насѣкомое, проворно работая лапками, старается затвать паутиной рѣсницы и вѣки. Не хочется напрягаться, думать. Вётлинъ машинально работаетъ, привычнымъ движеніемъ доставая то ту, то другую банку и не глядя на надписи: онъ помнитъ, гдѣ что стоитъ. Радужные круги расходятся въ слипающихся глазахъ отъ красноватаго огня лампы, становятся шире, блѣднѣе, понемногу заполняя аптеку чѣмъ-то сѣрымъ, неопредѣленнымъ, сливающимся съ мѣрнымъ звувонъ часовъ. Равнодушное безразличіе охватываетъ его; аптека, окружающая обстановка, дожидающіеся люди, все это теряетъ свое значеніе, важность. «Тикъ-такъ-такъ…тикъ-такъ-такъ… тикъ-такъ-такъ…» все такъ же мѣрно, дремотно нашептываетъ ему знакомый голосъ, и онъ прислушивается и отдается ему.
Кажется ему, будто онъ опять спитъ на стойкѣ, и постоянная, ни на минуту не покидающая тяжесть уже не давитъ ему сердце. Знаетъ онъ, что это ненадолго, стоитъ только пошевелиться, все пропадетъ. И хочетъ онъ что-то перемѣнить, поправить, но силы оставляютъ его, мускулы разслабляются, все тѣло осунулось, голова свѣшивается.
Ступка, задѣтая соннымъ движеніемъ, падаетъ на полъ, разбивается.
Вётлинъ испуганно вскакиваетъ и бросается подбирать осколки. Прислуга съ удивленіемъ смотритъ на него.
На дворѣ свѣтлѣетъ. Кучеръ дожидается, прохаживаясь на улицѣ передъ окнами.
Непріятное чувство досады тревожитъ Вётлина: завтра будетъ страшный содомъ изъ-за разбитой ступки. Это происшествіе нѣсколько разгоняетъ сонъ. Онъ подозрительно посматриваетъ въ ту сторону, откуда доносится храпъ помощника, торопится додѣлать, беретъ банку съ однимъ изъ алкалоидовъ, осторожно нагибаетъ, крѣпко держа ее въ рукахъ, и легонько постукиваетъ: бѣлый порошокъ тонкой струйкой проворно бѣжитъ въ горлышко пузырька, который стоитъ на вѣсахъ; вѣсы качнулись немного и стали. И странно, эта тонкая бѣлая струйка бѣжавшаго порошка какимъ-то тревожнымъ и безпокойнымъ впечатлѣніемъ залегаетъ въ памяти. Зажавъ пальцемъ, онъ быстро взбалтываетъ микстуру, потомъ беретъ рецептъ, сигнатуру, перо, чернила и свѣчу и идетъ за шкапъ, гдѣ спитъ помощникъ.
— Ѳедоръ Ивановичъ, вставайте, рецептъ.
По прежнему слышится мѣрное съ легонькимъ свистомъ дыханіе спящаго человѣка.
— Да вставайте же, какого же вы идола притворяетесь?
Онъ беретъ его за плечи и начинаетъ трясти.
— Мм… ну, будетъ… пустите… уйдди…
— А, тварь поганая!.. — и Ветлинъ ругается самыми скверными словами и ручкой пера больно тыкаетъ помощника въ ребро.
— Ой, чортъ, да что вы пристали… убирайтесь къ чорту, пошелъ!.. Не можетъ сказать по человѣчески. Мужикъ…
— Да вѣдь я ужъ часъ стою надъ вами… вѣдь дожидаются же въ аптекѣ.
Помощникъ, наконецъ, подымается и сонно, недовольно мигаетъ на свѣтъ свѣчи. Онъ беретъ докторскій рецептъ и, щурясь, просматриваетъ.
— Ну, говорите.
Вётлинъ пялитъ глаза въ потолокъ и начинаетъ говорить на память, сколько и чего онъ клалъ въ микстуру. Помощникъ еще разъ свѣряется съ рецептомъ, подписываетъ сигнатурку, потомъ напяливаетъ одѣяло и моментально засыпаетъ.
— Экъ тебя не раздуетъ, куцый дьяволъ, когда только ты выспишься, — и Вётлинъ дуетъ на свѣчу, идетъ въ стойкѣ, прихватываетъ къ пузырьву сигнатурку, заворачиваетъ и передаетъ горничной.
— Сколько же вамъ за лѣкарство?
— Рубль десять.
Горничная отдаетъ деньги и уходитъ:
— Прощайте.
Сторожъ опять заперъ за нею дверь и сейчасъ же захрапѣлъ на полу.
Вётлинъ постоялъ нѣсколько времени на одномъ мѣстѣ, посмотрѣлъ въ окно на пустую улицу, потомъ на часы, — стрѣлка показывала шесть, — заложилъ руки за голову, потянулся всѣмъ тѣломъ и долго зѣвалъ. Хочется спать, глаза такъ и слипаются, да все равно заснуть ужъ не успѣешь — ученики должны собираться, аптеку открывать надо.
На дворѣ еще больше посвѣтлѣло.
«Видно, умыться», — подумалъ онъ и пошелъ къ умывальнику. Засучилъ рукава, растегнулъ воротъ и опять потянулся и зѣвнулъ: «развѣ подремать чуточку». Подушка, пальто, сброшенное въ ногамъ, лежали тутъ же на стойкѣ. Онъ быстро спустилъ рукава, забрался на свое ложе, и, ежась и кутаясь въ пальто, свернулся калачикомъ. По тѣлу побѣжала пріятная теплота, а въ головѣ неясныя представленія начинающагося утра, привычной обстановки и ласковаго и лукаваго выраженія сѣренькихъ глазокъ приходившей дѣвушки. Потомъ мысли понемногу исчезли, и осталось лишь то пріятное ощущеніе, которое испытываешь, когда овладѣваетъ сонъ, незамѣтно подавляя сознаніе.
Но это продолжалось недолго. Какъ только онъ заснулъ и воздухъ подъ пальто, которымъ онъ укрылся съ головой, сдѣлался отъ дыханія тяжелымъ и спертымъ, что-то тяжелое, безсмысленное и лохматое опять навалилось на него. Онъ спросилъ: «къ худу или добру?» А тотъ ему на ухо, какъ изъ бочки: «къ худу, къ худу, къ худу…» Долго все это мутило его, и отяжелѣвшая голова была налита, какъ свинцомъ, когда, наконецъ, въ аптекѣ послышался говоръ и шумъ.
Два раза по улицѣ прогремѣли дрожки и остановились. Этотъ странный говоръ, движеніе и необычное присутствіе многихъ и, какъ ему казалось во снѣ, чужихъ людей сообщало ему волненіе; онъ старался проснуться и не могъ, и все тянулся куда-то и никакъ не могъ двинуться, и кто-то помогалъ ему, и это его мучило.
— Вставайте… вставайте… вставайте… ахъ, Боже мой, да что онъ надѣлалъ!.. — слышится ему чей-то голосъ.
Помощникъ, неодѣтый, всклокоченный, съ перекошеннымъ, блѣднымъ лицомъ трясетъ его изо всѣхъ силъ. Вётлинъ опомнился и вскочилъ на ноги. Красноватый отсвѣтъ забытой лампы, странно смѣшиваясь съ дневнымъ свѣтомъ, проникалъ изъ двери аптеки. Мысль о пожарѣ мгновенно пронеслась въ головѣ. Вётлинъ бросился туда.
Въ аптекѣ были уже всѣ ученики, провизоръ, хозяинъ въ халатѣ съ тревогой на лицѣ, полиція. Тутъ же были кучеръ и горничная, приходившіе сегодня ночью.
— Вы господинъ Вётлинъ? — проговорилъ приставъ, подходя къ нему.
Вётлинъ, молча, расширенными зрачвами, смотритъ ему въ лицо въ предчувствіи ужаснаго, непоправимаго несчастья. Приставъ говоритъ:
— Сегодня ночью вы отравили человѣка.