Анютка-«пружинка» (Пузик)/ДО
Текст содержит цитаты, источник которых не указан. |
Въ окна спальни чуть брезжилъ разсвѣтъ осенняго утра. Отъ жарко натопленной печи въ спальнѣ было душно. Степанида Ивановна Парковская раскинулась на постели, едва прикрытая одѣяломъ и громко всхрапывала. Ей вторили старый, толстый мопсикъ, спавшій у нея въ ногахъ, и ученица Анютка, клубочкомъ свернувшаяся на полу на тоненькомъ войлокѣ. На столѣ монотонно тикали небольшіе круглые часики. Вдругъ, они скоро-скоро, точно будто кто погонялъ ихъ, пробили шесть, и будильникъ оглушительно затрещалъ на всю комнату. Носовые звуки мгновенно прекратились. Степанида Ивановна зѣвнула и приподнялась на постели.
— Вставай, Анютка! — крикнула она ученицѣ соннымъ, хриповатымъ голосомъ. — Слышишь, Анютка? Вставай, тебѣ говорятъ!
Дѣвочка прекрасно слышала и трескотню будильника, и приказанье «мадамы», но не пошевельнула ни однимъ членомъ, — до того хотѣлось ей спать.
— Ахъ, негодная! — проворчала хозяйка и, свѣсивъ съ кровати ногу, пихнула ею дѣвочку.
Анютка въ одно мгновенье вскочила съ пола и, протеревъ глаза, схватилась убирать войлокъ.
— Куда, полоумная? — прикрикнула Степанида Ивановна. — Куда потащила? Не успѣешь послѣ-то? Развѣ не знаешь, что надо сначала мопсика сводить?
Анютка бросила войлокъ и подошла къ мопсу. Мопсъ зарычалъ.
— Ну, чего встала? Бери-же! Или рожу боишься изуродуетъ? Рано объ этомъ безпокоиться, — молоко еще на губахъ не высохло!
Мопсъ еще разъ огрызнулся, но, открывъ глаза и узнавъ Анютку, смирился и даже съ охотой пошелъ къ ней на руки.
— Тише, тише, не урони, смотри!
Но Анютка, схвативъ мопса, вышла уже изъ спальни. Раза два она наткнулась на что-то въ темномъ корридорѣ и добрела, наконецъ, до комнаты мастерицъ. Онѣ еще спали сладкимъ, утреннимъ сномъ, кто на полу, кто на какихъ-то ящикахъ, кто на сдвинутыхъ стульяхъ. Маша-«жучекъ» спала, почти совсѣмъ не прикрытая сползшимъ одѣяломъ и крѣпко обнявъ подушку. Влажныя розовыя губы ея были полуоткрыты, а нѣжное личико играло румянцемъ. Анютка нечаянно задѣла Машу. Та повернулась и въ просоньѣ что-то пробормотала. Проснулась и Катя-«бѣлая», самая озорная изъ всѣхъ мастерицъ. Она хотѣла ударить Анютку, но не успѣла и только проговорила:
— У-у, окаянная, шляется тутъ!.. Каждое утро будитъ… Провалиться-бы тебѣ и съ мадамой, и съ мопсомъ вмѣстѣ!.. Что ужъ это такое?!.
Анютка прошла въ комнатку закройщицы Фіоны Егоровны, желтой, изсохшей дѣвицы лѣтъ подъ сорокъ, съ злыми и хитрыми черными глазами, которая, если не щелкала ученицъ, то наставляла болѣе взрослыхъ на путь добродѣтели и читала имъ священныя книги. Фіона Егоровна свернулась комочкомъ и, несмотря на духоту, выставила изъ-подъ одѣяла одинъ только кончикъ длиннаго носа. Проходя мимо закройщицы, Анютка притаила дыханіе и, сверхъ обыкновенія, ни за что не задѣла и ничего не уронила. Въ кухнѣ также всѣ спали, и она оглашалась мѣрнымъ дыханіемъ. Анютка подошла къ кухаркѣ и нѣсколько разъ толкнула ее:
— Вставай, Офросинья, шесть часовъ пробило, дѣвченокъ буди!.. Я съ мопсомъ иду…
— А? М-м-м… с-сичасъ… м-м-м… — послышалось въ отвѣтъ.
Анютка отдернула крючекъ отъ двери и вышла въ сѣни. Утренній холодъ тотчасъ-же охватилъ дѣвочку. Она вздрогнула и стала шарить сѣнной запоръ. Мопсу сдѣлалось неудобно и, повернувшись, онъ чуть не шлепнулся на полъ. Наконецъ, Анютка отыскала запоръ и вышла на крыльцо. Вставалъ сырой, холодный осенній день. Небо сплошь было покрыто густой, сѣрой пеленой. Одинъ только незначительный краешекъ восхода чуть-чуть выдѣлялся нѣжными, розоватыми красками. Крыши домовъ были влажны отъ сырости. На дворъ, шумя о мостовую, въѣзжалъ водовозъ. Спѣшила молочница-деревенская баба. Дворникъ прошелъ съ метлой. Изъ сосѣдней квартиры, съ корзинкой въ рукахъ, вышла толстая, румяная кухарка.
— Э-э, да «пружинка» ужъ встала! — улыбнулась она Анюткѣ, перекрестясь на востокъ и направляясь къ воротамъ.
«Далась имъ всѣмъ „пружинка“! Что я за „пружинка“?» — подумала дѣвочка, шагъ за шагомъ бродя за мопсомъ и ежась отъ холода. Она оглянулась немного, въ профиль, желая взглянуть на свою походку. Всѣ говорили, что, когда Анютка ходитъ, то какъ-то особенно подпрыгиваетъ, точно она вся на пружинкахъ. «Вовсе не похоже, — подумала она. — А можетъ и похоже… кто знаетъ? Вѣдь эти мастерицы дошлыя!.. Все равно мнѣ!» — рѣшила Анютка. Не до того ей было… Послѣ теплыхъ и душныхъ комнатъ она продрогла. Хорошенькое ея личико, съ благородно-правильными чертами и большими черными глазками, худенькое, блѣдное, совсѣмъ посинѣло отъ холода. Анютка взяла мопса и пошла съ нимъ обратно. Въ кухнѣ уже проснулись. Одна кухарка «налаживала» самоваръ, другая растопляла печку, подруги Анюткины, ученицы, одна за другой, подходили къ рукомойнику и плескались, какъ утята. Начинали вставать и мастерицы, перебраниваясь между собой, хохоча и разсказывая о своихъ вчерашнихъ ночныхъ прогулкахъ. Закройщица еще больше высунула свой носъ. «Мадамъ» до прихода Анютки немного вздремнула и опять проснулась.
— Куда ты провалилась? — крикнула она на дѣвочку. — Поди сюда, мерзавка!
Анютка положила мопса и подошла къ «мадамѣ». Та схватила ее за уши.
— Вотъ тебѣ! Вотъ тебѣ, негодная! Будь расторопнѣе, будь умнѣе! Вотъ тебѣ! Вотъ тебѣ! Мопсикъ, бѣдненькій, замерзъ совсѣмъ, дрожитъ весь!.. Иди, я тебя закрою… У, моя цыпочка!.. Убирайся отсюда! Въ десять часовъ разбуди, да скажи, чтобы тамъ не орали!
Анютка собрала свою постель и, едва сдерживая слезы, юркнула изъ спальни.
— Что съ тобой, «пружинка»? Что ты какая красная? — спросила ее Даша-«пухленькая».
— Мадамъ-съ оттаскали! — чуть слышно отвѣтила дѣвочка.
Мастерицы расхохотались.
— Ну, значитъ, день начался! — вставила Катя-«бѣлая». — Живѣе, дѣвушки, живѣе!
— Такъ ее и надо, разиню! Страшная лѣнтяйка! — наставительно проговорила изъ своей каморки закройщица и, упавъ на колѣни, почти вслухъ начала утреннюю молитву.
Вѣсть о первомъ дневномъ побоѣ мигомъ облетѣла всю мастерскую. Подруги-ученицы обступили «пружинку» и смотрѣли на нее съ такимъ любопытствомъ, какъ-будто онѣ никогда ее не видали.
— Больно? — спрашивали онѣ шепотомъ и, какъ звѣрки, озираясь вокругъ.
— А за что, Анютка? Разбила что-нибудь?
— За мопса поганаго… Больно, страсть какъ! Даже искры изъ глазъ посыпались…
И Анюткѣ, окруженной всеобщимъ сочувствіемъ, обида показалась нестерпимой. Она заплакала.
— Полно тебѣ! — ободрила ее кухарка. — Одна ты што-ли, али впервой тебѣ? Погоди, за день-то всѣмъ достанется: вонъ, Варюшкѣ-озорницѣ въ первую голову попадетъ!..
— Ужъ ищо-бы! Какъ-бы не такъ! — скорчила гримаску толстенькая, крошечная Варюшка.
— Конечно попадетъ! — засмѣялись дѣвчата. — Тебя всегда бьютъ! Э, э, э, битая, битая!
— Эй, вы, тише тамъ! — крикнула Фіона Егоровна. — Утюги разогрѣвайте! Дуняшкѣ мастерскую мести! Анютка ко мнѣ ступай!
Анютка оправилась и, надѣвъ передникъ съ пелеринкой, вошла къ закройщицѣ.
— Съ добрымъ утромъ, Фіона Егоровна!
— Ладно, — отвѣтила закройщица. — Въ лавку бѣги: возьми мнѣ сахару полфунта, да булку французскую. Ну, живо, живо!
— Слушаю-съ, Фіона Егоровна!
— Анютка, ты въ лавку идешь? — набросились къ ней мастерицы. — «Мнѣ рованчикъ купи!», «мнѣ кисло-сладкаго!», «мнѣ нитокъ мотушку!», «мнѣ иголокъ!», «мнѣ клюквы на трёшникъ!»
Нагруженная порученіями, Анютка накинула платчишко и вышла изъ дому. И въ сосѣдней булочной, и въ лавочкѣ, — вездѣ знали «пружинку». Лавочникъ иногда даже дѣлалъ ей подарки, въ видѣ попорченнаго яблока или завалявшейся карамельки. На этотъ разъ онъ подарилъ ей довольно сухой, запыленный пряникъ. Анютка выбѣжала изъ лавки въ восторгѣ, сіяющая, и, подпрыгивая какъ на пружинкахъ, помчалась домой. Но по дорогѣ случилась задержка. Около переулка стояла толпа народа. Городовой тащилъ за шиворотъ грязнаго, оборваннаго мастерового. Городовому помогалъ дворникъ. Мастеровой противился и ругался. Въ толпѣ любопытныхъ слышались различнаго рода замѣчанія. Анютка замѣшалась въ нее и долго простояла, прислушиваясь къ разговорамъ. Она опомнилась только тогда, когда мастерового увезли въ участокъ и городовой попросилъ разойтись любопытныхъ. Не успѣла Анютка войти въ мастерскую, какъ со всѣхъ сторонъ посыпались на нее щипки, щелчки и попреки. Въ концѣ концовъ Фіона Егоровна лишила ее утренняго чая и поставила на колѣни. Пряникъ сослужилъ Анюткѣ большую службу: ѣсть ей страшно хотѣлось. Въ тѣ минуты, когда закройщица отворачивалась или выходила изъ комнаты, Анютка отламывала въ карманѣ кусочекъ пряника и незамѣтно препровождала его въ ротъ. Въ десять часовъ ее выпустили изъ угла и велѣли будить хозяйку.
— Десять часовъ-съ, мадамъ, кофей-съ готовъ… — тихонько доложила Анютка.
Степанида Ивановна открыла глаза, зѣвнула, потянулась и молча указала на мопса. Анютка взяла его и опять отправилась на прогулку. Возвратясь со двора, она принесла «мадамѣ» кофе и все время, пока та аппетитно пила его съ сдобными булочками, безмолвно стояла у двери, глотая слюнки и думая о самой страшной минутѣ — объ одѣваньѣ «мадамы». Степанида Ивановна сдѣлала послѣдній глотокъ и крикнула:
— Туфли!
Анютка подскочила къ постели и исполнила приказаніе.
«Мадамъ» поднялась и надѣла ихъ. Толстая, рыхлая, съ заспанными глазами и помятымъ лицомъ, безъ бѣлилъ, она казалась какимъ-то страшилищемъ. Сначала «мадамъ» отерлась одеколономъ, потомъ немного одѣлась и сѣла къ зеркалу. Здѣсь началось самое главное. Анютка едва только успѣвала подавать всевозможные баночки, пузыречки, коробочки, щипчики, щеточки и кисточки. «Мадамъ» съ сосредоточіемъ и вдохновеніемъ художника разрисовывала свое лицо, подводя брови, глаза и румянецъ щекъ. По временамъ она выразительно взглядывала на Анютку и, если та не понимала этого взгляда, громко стучала кулакомъ по столу и испускала шипѣніе. Все шло благополучно. Степанида Ивановна сдѣлала послѣдній мазокъ, попудрилась и встала, чтобы окончательно одѣться.
— Возьми! — сказала она, подавая Анюткѣ какую-то стклянку и блюдечко съ кисточкой.
Анютка взяла и уронила блюдечко на полъ. Блюдечко разбилось и на бархатномъ коврѣ остались слѣды краски. «Пружинку» опять выдрали за уши и поставили на колѣни. Вмѣсто нея одѣться «мадамѣ» помогла Варюшка.
Когда «мадамъ», разодѣтая въ пухъ и прахъ, въ полномъ своемъ величіи вошла въ мастерскую, тамъ уже кипѣла обычная работа. Человѣкъ десять мастерицъ, согнувшись, сидѣли надъ корсажами и юбками, переговариваясь между собой и поглядывая въ окна на шумную улицу. Каждая изъ нихъ нетерпѣливо ждала вечера, когда можно покрасивѣе завить челку, приколоть бантикъ и, нарядившись въ шляпку съ перчатками, зайти за какой-нибудь подругой и потомъ на бульварѣ «нечаянно» встрѣтиться со знакомымъ студентомъ, юнкеромъ или аптекарскимъ помощникомъ. Дѣвчата строчили на машинахъ, бѣгали съ утюгами и ползали около манекеновъ, прикалывая на нихъ всевозможныя оборочки. Фіона Егоровна, какъ шпіонъ, слѣдила за каждымъ уколомъ иголки, за каждымъ словомъ и каждымъ взглядомъ своихъ подчиненныхъ. Вся въ черномъ, высокая, тонкая и замѣчательно подвижная, она, какъ тѣнь, неожиданно появлялась то въ томъ, то въ другомъ углу мастерской съ постоянными выговорами и замѣчаніями. Въ одинъ мигъ, при появленіи хозяйки, все смолкло. Быстрые, злые глазки Фіоны Егоровны въ одно мгновенье подернулись влагой, а жесткое, сосредоточенное лицо искривилось улыбкой. Закройщица поздоровалась съ хозяйкой за руку. Дѣвушки поклонились и еще ниже нагнулись надъ работой. Степанида Ивановна медленно обошла мастерскую, заглянула туда, сюда и направилась въ магазинъ, за прилавокъ. Тамъ уже были нѣсколько заказчицъ. Сейчасъ-же послѣ хозяйки изъ магазина прибѣжала дѣвочка и что-то доложила Фіонѣ Егоровнѣ.
— Розовый корсажъ готовъ, Маша? — спросила закройщица.
— Сію минуту! — отвѣтила Маша-«жучекъ», торопливо стегая иголкой.
— А юбка, Надя? Что-то очень ужъ долго ты съ ней…
— Сейчасъ, сейчасъ, Фіона Егоровна!
— Живѣе, пожалуйста: госпожа Пронская дожидается… Я туда пойду, приноси скорѣе!
— Слушаю-съ, Фіона Егоровна, въ одну минуту!
— Эй, вы, чего заглазѣлись тамъ! — крикнула закройщица Катѣ съ Дуней и торопливо вышла изъ мастерской.
Только хлопнула дверь за Фіоной Егоровной, какъ вся мастерская зажужжала пчелинымъ роемъ: «Вѣдьма!» «Вѣдьма!» «Вѣдьма ушла!» и тотчасъ-же послышались смѣхъ и веселыя пѣсни. Одна изъ ученицъ, давно выразительно поглядывавшая на Машу, подошла къ ней и передала записку.
— Отъ него, Маничка? — спросила Катя.
«Жучекъ» просмотрѣла записку и, кивнувъ головой, побѣжала къ воротамъ.
— Ужъ и ловкая только! — замѣтила Дуня. — Два студента за ней бѣгаютъ, приказчикъ изъ пассажа, да чиновникъ почтамтскій, — и со всѣми она успѣваетъ, всѣхъ за носъ водитъ и отъ всѣхъ каждый день подарки получаетъ!..
— А за тобой, Дуничка, сколько бѣгаютъ? — послышалось откуда-то изъ угла.
— Ужъ пожалуйста! — сконфузилась Дуня. — Съ меня и одного будетъ…
— Какъ-бы не одного! А кто въ воскресенье на Петровскомъ бульварѣ съ толпой реалистовъ гулялъ? Думаешь, не видали, тихоня?
Дуня замурлыкала «Пару гнѣдыхъ»[1] и, дошивъ юбку, поспѣшила къ закройщицѣ.
Про «пружинку», стоявшую въ углу около «мадаминой» спальни, за обычной дневной суетней, совершенно забыли.
Проходившая мимо кухарка шепнула ей: «не плачь!» и принесла потомъ какой-то кусочекъ. Все лицо Анютки опухло отъ слезъ. Она едва держалась на ногахъ, — до того онѣ устали и отекли отъ стоянья на одномъ мѣстѣ. И, можетъ быть, Анютка не попала-бы и къ обѣду, еслибы не замѣтилъ ее каждый день пріѣзжавшій къ «мадамѣ» полковникъ.
— Ты что тутъ, «пружинка»? Опять на гауптвахтѣ?
— Прибили-съ, — сквозь слезы прошептала Анютка. — Очень ѣсть хочется…
— А… а, ѣсть… Гм! Ѣсть… Ну, иди, иди, я замолвлю за тебя! — зазвякавъ шпорами, сказалъ полковникъ.
Анютка подоспѣла къ самому обѣду и набросилась на него съ такой жадностью, что истребила даже порцію Варюшки, дежурившей въ магазинѣ. Обстоятельство это осталось скрытымъ и, кромѣ Варюшки, никто за него не поплатился.
Осенніе дни — короткіе, и время послѣ обѣда шло незамѣтно. Несмотря на усталость мастерицъ, сознаніе приближавшагося отдыха заставляло работать ихъ энергичнѣе. Дѣло кипѣло. Около пяти часовъ зажгли огонь, и на душѣ у всѣхъ стало совсѣмъ хорошо: какіе-нибудь еще три часа, а тамъ — свѣжій воздухъ бульваровъ, веселые кавалеры, шоколадъ у Филиппова и пр., пр., пр. «Мадамъ» давно уже оставила дѣла и сидѣла съ гостями въ своемъ помѣщеніи. Вмѣсто нея въ магазинѣ дежурила Фіона Егоровна. Въ мастерской замѣняла закройщицу Катя-«бѣлая». Но какое-же начальство Катя? Она сама озорничала больше всѣхъ, и звонкій голосъ ея покрывалъ остальные. Шумъ въ мастерской стоялъ невозможный. Дѣвушки то и дѣло выбѣгали на улицу по вызову кавалеровъ и перестукивались съ ними въ окна. Анютка только что кончила съ одной изъ мастерицъ наряжать манекенъ и пошла за чѣмъ-то въ кухню. Она едва волочила ноги: всю ее знобило, вѣки отяжелѣли, голова болѣла. Анютка не знала, зачѣмъ она и въ кухню пошла: послали-ли ее зачѣмъ, или просто такъ, сама, по своей волѣ, безъ всякаго дѣла. Она сѣла на лавку и, зажавъ голову руками, склонилась къ столу. Въ кухнѣ было жарко. Около другого стола кухарки сидѣли за чаемъ со своими гостями и весело смѣялись. Въ темномъ уголкѣ у двери стояла ученица Надя-«сорока» съ какой-то худой, пожилой женщиной. Послѣдняя передала Надѣ сверточекъ и нѣсколько разъ поцѣловала ее. Надя заплакала и стала тереть кулакомъ глаза.
— Полно, полно, не плачь, — сказала ей женщина, — не маленькая, привыкнуть пора! Чего бы дома-то дѣлала? Баклуши била?
— Тебя очень жалко, мамаша! — прохныкала дѣвочка.
— Жалко… Вишь, грудная какая! Вѣдь я каждую недѣлю хожу, чего же тебѣ? — и мать еще горячѣе обняла Надю.
«Экая счастливица! — думала Анютка. — Мать у нея есть… принесла чего-то, лепешечекъ, можетъ, или яблочковъ… Цѣлуетъ… А я…» — И горько-горько сдѣлалось Анюткѣ. Мурашки еще чаще забѣгали по ея тѣлу, на сердце словно камень тяжелый упалъ, а предъ глазами какая-то тьма наступила. «Вотъ и жизнь моя такая!» — промелькнуло у дѣвочки, и въ одинъ мигъ пронеслась передъ ней вся недолголѣтняя ея жизнь, безъ привѣта, безъ ласкъ съ самаго рожденія; сначала въ воспитательномъ домѣ, а послѣдніе два года у «мадамы». Анютка не знала, гдѣ ея родители и живы ли: «съ роду родовъ» она даже не видала ихъ. «Можетъ быть, я богатая? — подумала Анютка, чтобы какъ-нибудь отдѣлаться отъ черныхъ мыслей. — Можетъ быть, у меня мамаша-то какая-нибудь графиня? Всѣ говорятъ, и мадамъ даже, что обличіе у меня очень благородное… Непремѣнно, говорятъ, ристакратка ты!..» И долго она размышляла о своемъ происхожденіи, рисуя при этомъ всевозможныя картины встрѣчи съ матерью-графиней или съ отцомъ-графомъ, которые берутъ ее къ себѣ, въ роскошный домъ, одѣваютъ какъ куколку и кормятъ однимъ филипповскимъ пирожнымъ. А какъ торжествовать она будетъ надъ противной «мадамой» и злючкой Фіоной Егоровной! Небось, тогда сами, собственноручно станутъ снимать съ нея мѣрки для платьевъ! Всѣ Кати, Саши и Маши на заднихъ лапкахъ передъ ней запрыгаютъ, каждая за счастье почтетъ, хоть въ горничныя пойти къ ней! Да не очень-то пускай разсчитываютъ: теперь всѣ онѣ помыкаютъ ею, а тогда на ея улицѣ будетъ праздникъ! Одну только кухарку Офросинью, которая иногда ласкаетъ ее и суетъ ей потихоньку кусочки, она никогда не оставитъ и дастъ ей самое лучшее мѣсто въ штатѣ своей прислуги. Славная она, Офросинья, добрая… Чья-то рука потрясла Анютку за плечо. Чудное сновидѣнье исчезло.
— Будетъ спать-то, ступай мадамѣ постель оправь! — приказала одна изъ мастерицъ, разодѣтая въ новый сакъ и отправлявшаяся куда-то съ бѣленькимъ узелочкомъ.
Анютка, по обыкновенію, хотѣла вскочить, но это не удалось ей: голова разрывалась отъ боли, а къ ногамъ точно тяжесть какую привѣсили. Она медленно поднялась съ лавки и, пошатываясь, въ какомъ-то полузабытьѣ побрела въ спальню. Съ трудомъ приготовивъ постель и все необходимое ко сну «мадамы», Анютка разостлала свой войлокъ и тотчасъ же заснула, какъ убитая.
Въ домѣ царила тишина. Мастерицы, всѣ до одной, разбрелись по городу, дѣвчата спали, мадамъ съ неразлучнымъ мопсомъ куда-то уѣхала, раздавались только шаги Фіоны Егоровны. Полураздѣтая, съ огаркомъ въ рукахъ, она обозрѣвала все заведеніе, начиная съ магазина и кончая кухней. Особенно тщательно она осмотрѣла мастерскую и, найдя тамъ потерянную кѣмъ-то записку, прочла ее, злорадно улыбнулась и спрятала въ карманъ. Въ корридорѣ она обшарила чье-то висѣвшее платье и дошла, наконецъ до спальни хозяйки. Подвинувъ зачѣмъ-то графинъ съ водой и тронувъ подушку, Фіона Егоровна толкнула Анютку.
— Ужъ дрыхнетъ… Экая лѣнь перекатная! Богу-то молилась ли? Пойдемъ, я библію буду вслухъ читать.
Анютка открыла глаза и безсмысленно взглянула на закройщицу.
— Слышь, что-ли? Кому говорятъ?
— Слышу-съ, — прошептала дѣвочка и опять заснула.
Но Фіона Егоровна не могла читать одна: кто-нибудь непремѣнно долженъ былъ ее слушать. По большей части, слушательницей почему-то являлась Анютка. Фіона Егоровна, недовольная поведеніемъ дѣвочки, вынуждена была пойти за библіей и читать въ хозяйкиной спальнѣ. Кое-какъ подняла она Анютку, усадила ее въ кресло, потомъ перекрестилась и начала читать.
Анютка тотчасъ же заклевала носомъ и опустила голову.
— Да слушай же, мерзкая! — прикрикнула Фіона Егоровна. — Стѣнѣ, что-ли, я буду читать?
— Я слушаю-съ! — очнулась дѣвочка.
— Слушаю-съ! Чего же ты слушаешь? Ну, повтори, что я прочитала!
Анютка, конечно, не могла повторить и уставилась въ одну точку на потолкѣ.
— Я снова начну, слушай!
— Да-съ, — пролепетала Анютка и опять заклевала носомъ.
Фіона Егоровна не выдержала. Она захлопнула библію, что-то прошипѣла и вышла изъ спальни.
Хозяйка пріѣхала поздно; большинство мастерицъ давно уже вернулись съ прогулокъ и крѣпко спали. Первымъ дѣломъ она стащила Анютку съ кресла, въ которомъ та спала, и начала торжественно приготовляться къ ночи. Притираньямъ и омываньямъ не было конца. Анютка помогала ей безъ всякаго сознанія, по одной привычкѣ.
— Что у тебя рыло-то горитъ? — спросила Степанида Ивановна. — Простудилась?
— Не знаю-съ, мадамъ.
— Сама виновата: раздѣвши бѣгаешь… Вонъ съ мопсомъ поутру… Кстати, снеси-ка его… да параднымъ ступай, — тутъ ближе!
Анютка накинула платчишко и потащила мопса. На лѣстницѣ тускло горѣла лампа. Изъ противоположной квартиры въ эту же самую минуту вышла горничная также съ мопсомъ. Съ лѣстницы второго этажа послышались звонкіе шаги, и вскорѣ показалась другая горничная съ третьимъ мопсомъ.
— Ха-ха-ха-ха! Ну, сошлись! — разсмѣялась первая.
— Тебѣ смѣшно, — проворчала другая, — какъ вторую недѣлю няньчіешься, а я вотъ цѣлый годъ, изо дня въ день… Глазыньки бы мои не смотрѣли!
— Взяла да убила, только и дѣла!.. А что баринъ-то, намеднись ты говорила, уѣзжать хотѣлъ, уѣхалъ?
— Уѣхалъ, родимая, на два мѣсяца. Теперь и совсѣмъ того хуже стало: то сама въ гости, то къ ней гости…
Горничныя разболтались. Мопсы бѣгали вокругъ крыльца по тротуару, обнюхивая другъ друга. Анютка закуталась платчишкомъ и дрожала, какъ осиновый листъ. Передъ глазами у нея бѣгали не три мопса, а цѣлые десятки. Въ темнотѣ ночи они кружились и прыгали, какъ бѣсенята. Эта пляска, наконецъ, надоѣла Анюткѣ. Она поймала мопса и пошла съ нимъ обратно. Горничныя все еще разговаривали. Когда Анютка возвратилась въ спальню, мадамъ лежала уже въ постели. Маленькій ночничекъ съ голубымъ абажуромъ чуть-чуть освѣщалъ комнату. По обыкновенію, Анютка положила мопса на постель, къ ногамъ «мадамы», и, прибравъ немного на туалетѣ, легла на свой войлокъ. Что-то вродѣ бреда тотчасъ-же овладѣло ею: вся комната завертѣлась колесомъ, въ головѣ зазвенѣло, застучало и, какъ живыя, предстали предъ ней и Надина мать съ узелочкомъ лепешекъ, и ея собственная мать-графиня, и добрый графъ, и смотрительница воспитательнаго дома, и Фіона Егоровна. Мадамъ находилась подъ впечатлѣніемъ проведеннаго вечера у генеральши Безруковой и долго неподвижно лежала съ раскрытыми глазами. Наконецъ, дремота незамѣтно подкралась къ ней. Она перекрестилась и едва шевельнула подъ одѣяломъ ногой, чтобы повернуться на бокъ, какъ мопсъ, вдругъ, злобно зарычалъ.
— Ты съ ума сошелъ? — обратилась къ нему Степанида Ивановна и слегка толкнула его.
Мопсъ вскочилъ, какъ ужаленный, оскаливъ зубы и, сверкая въ темнотѣ глазами, съ остервенѣлымъ хрипомъ бросился на Степаниду Ивановну. Одѣяло не защитило ея икръ. Въ одно мгновенье онѣ были искусаны и окровавлены. Степанида Ивановна, не смотря на свою тучность, съ легкостью дѣвочки спрыгнула съ постели. Остервенѣлый мопсъ — за нею. Круглый столикъ съ графиномъ съ шумомъ и звономъ повалился на полъ. Крикъ, стоны, лай мопса… Анютка съ испуга обезумѣла и, блѣдная, дрожавшая, забилась за гардеробъ. Вся мастерская отъ мала до велика сбѣжалась къ «мадамѣ». Насилу удалось спасти ее отъ разъяреннаго мопса. И то выручила Варюшка, которая притащила ковшъ воды и вылила ее на мопса. Съ «мадамой» сдѣлалось дурно. Долго оттирали и спрыскивали ее. Хотѣли даже бѣжать за докторомъ, но мадамъ открыла глаза и, покачавъ головой, прошептала: «не надо»… Всѣ дѣвушки безмолвно стояли съ опущенными взорами, искоса поглядывая на обложенную мокрыми полотенцами и стонущую хозяйку.
— А мопсъ гдѣ, мерзавецъ? — тихо спросила она, спустя нѣсколько минутъ.
— Подъ кроватью-съ, — отвѣтилъ кто-то.
— Что онъ?..
Двѣ дѣвчонки съ огаркомъ кинулись подъ кровать.
— Да это не нашъ, — изумленно проговорила одна.
— Конечно, не нашъ! — подтвердила другая.
— Что-о?! — вскрикнула мадамъ. — Анютка гдѣ?!
Стали искать Анютку. Искали, искали — весь домъ перевернули. Заглянули, наконецъ, за гардеробъ и вытащили ее оттуда. Анютка положительно ничего не понимала, что вокругъ нея дѣлалось. Она даже какъ-будто не почувствовала увѣсистой пощечины «мадамы» и, безсмысленно взглянувъ на нее, только почесала побитую щеку.
Даже Фіона Егоровна проговорила:
— Она не въ себѣ, Степанида Ивановна…
Анютку отвели въ кухню и, по совѣту Офросиньи, уложили на печкѣ, а поутру отправили въ больницу.
Послѣ этого событія мастерицы Степаниды Ивановны совсѣмъ потеряли «пружинку» изъ виду.
Примѣчанія
править- ↑ Необходим источник цитаты