Анти-Дюринг. Переворот в науке, произведённый господином Евгением Дюрингом
автор Фридрих Энгельс, переводчик неизвестен
Оригинал: нем. Anti-Dühring. Herrn Eugen Dührings Umwälzung der Wissenschaft.. — Перевод созд.: сентябрь 1876 — январь 1877 г, опубл: 1877 г. Источник: К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения. — М.Л.: ГОСУДАРСТВЕННОЕ СОЦИАЛЬНО-ЭКОНОМИЧЕСКОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО, 1931. — Т. 14.

VII. НАТУРФИЛОСОФИЯ. ОРГАНИЧЕСКИЙ МИР. править

"От механики с ее давлением и толчком до связи ощущений и мыслей простирается одна единая и единственная скала промежуточных состояний". Это утверждение освобождает г. Дюринга от необходимости сказать что-нибудь более подробное о возникновении жизни; между тем от мыслителя, который проследил развитие мира вплоть до равного самому себе состояния и который чувствует себя как дома на других мировых телах, мы в праве были бы ожидать, что он и здесь знает настоящее слово. Впрочем, само это утверждение, если не дополнить его упомянутой уже гегелевской узловой линией отношений меры, верно лишь наполовину. При всей постепенности переход от одной формы движения к другой является всегда скачком, решающим поворотом. Таков переход от механики небесных тел к механике небольших масс на них; таков переход от механики масс к механике молекул, обнимающей движения, которые мы изучаем в том, что называют физикой в собственном смысле слова: теплота, свет, электричество, магнетизм, точно так же переход от физики молекул к физике атомов - химии - совершается посредством решительного скачка; еще более относится это к переходу от обыкновенного химического действия к химизму белков, называемому нами жизнью. Внутри сферы жизни скачки делаются все более редкими и незаметными. Таким образом опять-таки Гегель должен поправлять господина Дюринга.

Для логического перехода к органическому миру господин Дюринг пользуется понятием цели. Это опять-таки заимствовано у Гегеля, который в логике - в учении о понятии - переходит, при посредстве телеологии, или учения о цели, от химизма к жизни. Куда мы ни взглянем, мы наталкиваемся у господина Дюринга на какую-нибудь гегелевскую "неудобоваримую мысль", которую он выдает без всякого стеснения за свою собственную "основательную"-науку. Анализ того, насколько правомерно и уместно применение понятий цели и средств к органическому миру, завел бы нас слишком далеко. Во всяком случае даже применение гегелевской "внутренней цели", т. е. цели, которая не внесена в природу каким-нибудь сознательно действующим сторонним агентом, например мудростью провидения, а которая заключается в самом необходимом существе дела, постоянно приводит у людей, не прошедших хорошей философской школы, к бессмысленному навязыванию природе сознательной, намеренной деятельности. Тот самый господин Дюринг, который при малейшем намеке на "спиритические идеи" других людей приходит в величайшее нравственное негодование, утверждает "определенно, что инстинкты по существу были созданы для того удовлетворения, которое связано с их функционированием". Он рассказывает нам, что бедная природа "должна каждый раз сызнова приводить в порядок вещественный мир" и что, кроме того, ей не раз приходится решать задачи, "которые требуют от природы гораздо больше тонкости, чем обыкновенно предполагают". Но природа не только знает, почему она творит те или иные вещи, ей приходится не только исполнять работу служанки, она не только обладает тонкостью, что представляет уже довольно недурное усовершенствование в субъективном, сознательном мышлении, - она имеет также волю; ибо то приложение к инстинктам, что они выполняют реальные естественные требования: питание, размножение и т. д.,-эту дополнительную задачу "мы в праве представлять как желаемую не прямо, но лишь косвенно". Таким образом, мы добрались до сознательно мыслящей и поступающей природы и стоим, следовательно, уже на "мосту", ведущем, правда, не от статического к динамическому, а от пантеизма к деизму. Или не захотелось ли вдруг господину Дюрингу заняться немножко "натурфилософской полупоэзией"?

Нет, это невозможно. Ведь все, что может нам сказать об органической природе наш философ действительности, ограничивается борьбой с этой натурфилософской полупоэзией, борьбой с "шарлатанством с его легкомысленной поверхностностью и, так сказать, научными мистификациями", борьбой с "поэтизирующими чертами" дарвинизма.

Прежде всего Дарвину вменяется в упрек, что он перенес мальтусову теорию народонаселения из политической экономии в область естествознания, что он костенеет в представлениях животноводов, что своим учением о борьбе за существование он предается научной полупоэзии и что весь дарвинизм, за вычетом сделанных им у ламаркизма заимствований, есть изрядная доза направленного против человечности зверства. Дарвин вернулся из своих научных путешествий с убеждением, что виды животных и растений не постоянны, а изменчивы. Для разработки этих идей на родине у него не было лучшего материала для исследования, чем факты, связанные с разведением животных и растений. В этом отношении Англия является как раз классической страной; то, что сделано другими странами, например Германией, и в "отдаленной степени не может сравниться с результатами работ англичан. К тому же наибольших успехов удалось добиться за последние сто лет, так что констатирование фактов не представляло никаких затруднений. Дарвин нашел, что при разведении животных и растений одного и того же вида удалось искусственно вызвать среди экземпляров различия большие, чем те, которые наблюдаются у видов, признаваемых вообще разными. Таким образом, с одной стороны, была доказана изменчивость до известной степени видов, а с другой, возможность общих предков для организмов, представляющих признаки, свойственные разным видам. И вот Дарвин стал исследовать, не имеется ли в природе факторов, которые, - без сознательного умысла, как в случае с разведением животных и растений,-должны все-таки со временем вызвать в живых организмах изменения, подобные тем, что вызывает искусственный отбор. Факторы эти он усмотрел в несоответствии между колоссальным числом создаваемых природой зародышей и ничтожным числом действительно достигающих зрелости организмов. Но так как каждый зародыш стремится к развитию, то неизбежно возникает борьба за существование, проявляющаяся не просто в виде прямой физической борьбы или пожирания друг друга, но и в виде борьбы за пространство и свет, что наблюдается даже у растений. И ясно, что наибольшие шансы достигнуть зрелости и размножаться имеют в этой борьбе лишь те индивиды, которые обладают какой-нибудь, хотя бы и ничтожной, но выгодной в борьбе за существование индивидуальной особенностью. Эти индивидуальные особенности имеют поэтому тенденцию передаваться по наследству и, - если они встречаются у многих особей одного и того же вида, - усиливаться благодаря суммированному наследованию в одном определенном направлении; особи же, не обладающие этими особенностями, бывают легче побеждаемы в борьбе за существование и постепенно исчезают. Таким образом, путем естественного отбора, путем переживания приспособленнейших, изменяются виды. Против этой дарвиновской теории господин Дюринг возражает указанием на то, что происхождение идеи о борьбе за существование, как признавал и сам Дарвин, следует искать в обобщении взглядов политико-эконома и теоретика народонаселения.Мальтуса и что она поэтому полна всех тех недостатков, которые свойственны поповско-мальтузианской теории о чрезмерном размножении народонаселения.

Но Дарвину вовсе не приходило в голову сказать, что происхождение идеи о борьбе за существование следует искать у Мальтуса. Он говорит только, что его теория борьбы за существование есть теория Мальтуса, примененная ко всему животному и растительному миру. Как бы ни был велик промах Дарвина, принявшего в своей наивности без оговорок учение Мальтуса, однако всякий сразу видит, что можно и без мальтусовых очков заметить в природе борьбу за существование, заметить противоречие между бесчисленным множеством зародышей, которых порождает в своей расточительности природа, и незначительным количеством тех из них, которые достигают зрелости; и противоречие это в действительности разрешается по большей части борьбой за существование, принимающей иногда крайне жестокий характер. И подобно тому, как сохранил свое значение закон заработной платы даже после того, как давно заглохли мальтусовские аргументы, которыми обосновал его Рикардо, так и в природе может иметь место борьба за существование помимо всякого мальтузианского ее истолкования. Впрочем, и организмы в природе имеют свои законы народонаселения, которые почти совершенно не исследованы и установление которых должно иметь решающее значение для теории развития видов. Но кто дал решительный толчок и в этом направлении? Опять-таки не кто иной, как Дарвин.

Господин Дюринг остерегается касаться этой положительной стороны проблемы. Вместо этого должна быть все время в ответе теория борьбы за существование. Вообще не может быть речи о борьбе за существование между лишенными сознания растениями и добродушными травоядными: "борьба за существование в точном смысле слова имеется в мире зверства лишь постольку, поскольку питание совершается здесь путем хищничества и пожирания". Введя в такие узкие границы понятие борьбы за существование, господин Дюринг может без всяких помех предаваться негодованию по поводу этого, им самим ограниченного царством скотов, понятия. Но стрелы этого явственного негодования попадают только в самого господина Дюринга, который является единственным автором понимаемой так ограниченно идеи о борьбе за существование, а потому один и ответственен за нее. Следовательно, не Дарвин "ищет в мире животных законы и понимание всякого природного действия", - Дарвин применял свое понятие борьбы ко всему органическому миру, - а сочиненное самим господином Дюрингом фантастическое пугало. Впрочем, название "борьба за существование" можно охотно отдать в жертву высоконравственному негодованию господина Дюринга. А что самый факт такой борьбы существует даже среди растений, это может ему доказать любой луг, любая нива, любой лес; дело идет не о названии, не о том, говорить ли: "борьба за существование" или "недостаток условий существования и механические воздействия", а о том, как влияет этот факт на сохранение или изменение видов. По этому вопросу господин Дюринг пребывает в упорном, равном самому себе молчании. Следовательно, с естественным отбором все остается по-старому.

Но дарвинизм "свои превращения и различия выводит из ничего". Действительно, говоря об естественном отборе, Дарвин отвлекается от причин, вызвавших изменения в отдельных особях; он в первую голову исследует, как подобные индивидуальные отклонения становятся мало-по-малу признаками расы, разновидности или вида. Дарвин прежде всего интересуется не столько этими причинами, - которые до сих пор отчасти совсем неизвестны, отчасти указываются лишь в самых общих чертах, - сколько рациональной формой, в которой закрепляются действия, приобретая длительное значение. Что Дарвин приписал при этом своему открытию излишне широкий круг действия, что он сделал из него единственный фактор изменчивости видов и пренебрег вопросом о причинах повторных индивидуальных изменений ради вопроса о форме их распространения - это недостаток, свойственный ему, как и большинству людей, действительно двигающих науку вперед. Кроме того, если Дарвин выводит свои индивидуальные превращения из ничего, применяя при этом исключительно "мудрость скотовода", то, значит, скотовод выводит свои уж не воображаемые, а реальные превращения животных и растительных форм точно так же из ничего. Но опять-таки не кто иной, как Дарвин, дал толчок исследованию вопроса, откуда собственно берутся эти превращения и различия.

В последнее время, особенно благодаря Геккелю, представление об естественном отборе было расширено, и изменчивость видов стала рассматриваться как результат взаимодействия приспособления и наследственности, причем приспособление является фактором, производящим изменения, а наследственность - сохраняющим их. Но и это не нравится господину Дюрингу. "Собственно приспособление к жизненным условиям, как они то даются, то отнимаются природой предполагает инстинкты и активность, которые определяются согласно представлениям. В противном случае приспособление оказывается только видимостью, и действующая в этом случае причинность не поднимается над низшими ступенями физического, химического и растительно-физиологического". Опять-таки только название вызывает раздражение господина Дюринга. Но он может называть этот процесс как ему угодно; вопрос ведь в том, вызываются ли подобными процессами изменения в видах организмов или нет. А господин Дюринг опять не дает никакого ответа.

"Если растение во время своего роста выбирает путь, который дает ему максимум света, то это действие раздражительности есть не что иное, как комбинация физических сил и химических агентов, и если в этом случае хотят говорить не аллегорически, а буквально, о приспособлении, то это должно внести в понятия спиритическую путаницу". Так строг по отношению к другим тот самый человек, который в точности знает, по чьей воле природа делает то-то или то-то, который говорит о тонкости природы, даже о ее воле! Действительно спиритическая путаница, но у кого: у Геккеля или у господина Дюринга?

И не только спиритическая путаница, но и логическая. Мы видели, что господин Дюринг изо всех сил старается внести в природу понятие цели: "Отношение между средством и целью отнюдь не предполагает сознательного намерения". Но что же такое приспособление без сознательного намерения, без посредства представлений, против которых он так воюет, как не подобная бессознательная целесообразная деятельность? Следовательно, если древесные лягушки и питающиеся листьями насекомые имеют зеленую окраску, животные, обитающие в пустынях, - песочно-желтую, а полярные животные - преимущественно белоснежную, то, конечно, они приобрели ее не намеренно и не руководствуясь какими-нибудь представлениями; напротив, их окраску можно объяснить только действием физических сил и химических агентов. И все же бесспорно, что эти животные, благодаря своей окраске, целесообразно приспособлены к среде, в которой они живут, именно благодаря этому они гораздо менее видны своим врагам. Точно так же органы, с помощью которых известные растения хватают и пожирают садящихся на них насекомых, приспособлены, и даже целесообразно приспособлены, к этой деятельности. Если же господин Дюринг настаивает на том, что приспособление должно вызываться представлением, то он говорит лишь другими словами то, что целесообразная деятельность точно так же должна вызываться представлениями, быть сознательной, намеренной. А тем самым мы снова, как водится в философии действительности, добрались до действующего целесообразно творца, до бога. "Прежде подобное решение называли деизмом и не особенно высоко ставили его (говорит господин Дюринг); теперь же, кажется, и в этом отно-янении замечается регресс".

От приспособления мы переходим к наследственности. И здесь, по мнению господина Дюринга, дарвинизм находится на совершенно ложном пути. Весь органический мир, уверяет будто бы Дарвин, произошел от одного прасущества, является, так сказать, потомством одного единственного существа. Для Дарвина, мол, не существует параллельных самостоятельных рядов однородных созданий природы, не связанных между собою цепью происхождения от общего предка; поэтому он со своими обращенными назад воззрениями, должен упираться в тупик там, где у него обрывается нить рождения или иного способа размножения. Утверждение, будто Дарвин выводит все теперешние организмы от одного прасущества, представляет, вежливо выражаясь, "собственное свободное творение и фантазию" господина Дюринга. Дарвин определенно заявляет на предпоследней странице "Origin of Species" (6-е изд.), что он смотрит на "все существа не как на особые творения, но как на потомков по прямой линии лишь немногих существ". А Геккель идет еще значительно дальше и принимает "совершенно самостоятельное генеалогическое дерево для растительного царства, другое для животного царства", а между обоими "известное количество самостоятельных протистовых стволов, из которых каждый развился совершенно независимо от первых из собственной первичной формы монеры" ("Schopfungsgeschichte", p. 397). Это прасущество было сочинено господином Дюрингом только для того, чтобы, по возможности, скомпрометировать его параллелью с праиудеем Адамом; причем, к несчастью для господина Дюринга, ему осталось неизвестным, что этот праиудей, благодаря ассирийским находкам Смита, оказался прасемитом и что вся библейская история о сотворении мира и о потопе оказалась осколком из древне-языческого, общего иудеям, вавилонянам и ассирийцам, религиозного цикла легенд.

Упрек по адресу Дарвина, что он тотчас же попадает в тупик там, где у него обрывается нить происхождения, суров и, конечно, неопровержим. Но, к несчастью, его заслуживает все наше естествознание. Там, где у него обрывается нить происхождения, там оно попадает в "тупик". Оно до сих пор еще не научилось создавать органические существа иначе как путем происхождения их от других существ; оно не умеет даже произвести из химических элементов простой протоплазмы или другого белкового вещества. Следовательно, по вопросу о происхождении жизни оно и до сих пор может сказать с определенностью лишь то, что жизнь должна была возникнуть химическим образом. Но, может быть, в этом пункте может прийти на помощь философия действительности? Ведь она имеет в своем распоряжении самостоятельные параллельные ряды созданий природы, не связанных друг с другом цепью общего происхождения от одного предка. Как возникли они? Путем самозарождения? Но до сих пор даже самые отчаянные защитники учения о самозарождении не шли дальше того, чтоб породить таким образом бактерии, грибки и другие весьма элементарные организмы, но отнюдь не насекомых, рыб, птиц или млекопитающих. И если эти однородные создания природы,-разумеется, органические, ибо о них одних идет здесь речь,-не связаны между собою цепью общего происхождения, то они, или каждый из их предков, должны были там, "где обрывается нить происхождения", появиться на свет божий отдельным актом творения. Следовательно, мы снова очутились перед творцом и тем, что называют деизмом.

Далее, господин Дюринг считает признаком большой поверхностности Дарвина то, что он "возводит простой акт родового накопления свойств в фундаментальный принцип возникновения этих свойств". Это опять-таки продукт свободного творчества и фантазии нашего "основательного" философа. Дарвин, наоборот, определенно заявляет, что выражение "естественный отбор" содержит в себе мысль только о сохранении, а не о возникновении свойств (стр. 63).. Но эта новая подтасовка вещей, которых Дарвин никогда не говорил, служит для того, чтобы облегчить нам путь к следующему дюрингову глубокомысленному замечанию: "Если бы во внутреннем схематизме рождения был найден какой-нибудь принцип самостоятельного изменения, то мысль эта была бы совершенно рациональна, ибо весьма естественна мысль связать воедино принцип всеобщего генезиса с половым размножением и, с высшей точки зрения, рассматривать так называемое самозарождение не как абсолютную противоположность воспроизведению, но именно как производство". И человек, способный сочинить подобную галиматью, имеет еще смелость упрекать Гегеля за его "жаргон"!

Однако довольно возиться с жалким, противоречивым брюзжаньем, в котором господин Дюринг дает выход своему раздражению по поводу колоссального прогресса естествознания, вызванного теорией Дарвина. Hи Дарвин, ни его сторонники нисколько не думают о том, чтобы как-нибудь умалить заслуги Ламарка; ведь они-то первые извлекли его учение из пыли забвения. Но не следует забывать того, что во времена Ламарка науке далеко еще не хватало материала, чтобы высказаться по вопросу о происхождении видов иначе, чем в виде пророческих, так сказать, предвосхищений.

Но, не говоря о накопленном со времени Ламарка чудовищном материале из области описательной и анатомической ботаники и зоологии, с той поры возникли целых две новых науки, имеющих в данном случае решающее значение: изучение развития растительных и животных зародышей (эмбриология) и изучение органических остатков, сохранившихся в различных слоях земной поверхности (палеонтология). Оказывается, что между последовательным развитием органических зародышей до стадии зрелых организмов и иерархией следующих друг за другом в истории земли растений и животных обнаруживается своеобразное совпадение. И именно это совпадение является надежнейшей основой теории развития. Но сама теория развития еще очень молода, и поэтому нет сомнения, что дальнейшие исследования приведут к очень значительному видоизменению теперешних, в том числе и строго дарвинистских, представлений о ходе развития видов.

Но что же положительного о развитии органической жизни может сказать нам философия действительности? "...Изменчивость видов-правдоподобное допущение. Но наряду с ней сохраняет свое значение и самостоятельный параллельный ряд однородных созданий природы, не связанных цепью общего происхождения". На основании этого можно было бы думать, что неоднородные создания природы, т. е. изменяющиеся виды, происходят друг от друга, однородные же - нет. Но это не совсем так, ибо и у изменяющихся видов "связь посредством общего происхождения является, наоборот, лишь второстепенным актом природы". Следовательно, все-таки происхождение, хотя и "второго класса". Будем довольны и тем, что, после того как господин Дюринг наговорил столько худого и темного о происхождении, он его под конец все же впускает с заднего крыльца. То же самое оказывается и с естественным отбором, ибо, после потока морального негодования на борьбу за существование, путем которой совершается естественный отбор, мы вдруг читаем: "Более глубокое основание свойств органических форм следует искать в условиях жизни и в космических отношениях, между тем как выдвигаемый Дарвином естественный отбор может иметь значение лишь на втором месте". Следовательно, все-таки естественный отбор, хотя тоже второго класса; следовательно, вместе с естественным отбором и борьба за существование, а с ней и поповско-мальтузианская чрезмерная избыточность населения! Это все, - в остальном господин Дюринг отсылает нас к Ламарку.

В заключение, он предупреждает нас от злоупотребления словами "метаморфоза" и "развитие". Метаморфоза представляет неясное понятие, а понятие развития допустимо лишь постольку, поскольку можно фактически указать на законы развития. Вместо них обоих следует говорить "композиция", и тогда все будет ладно. Здесь опять-таки повторяется старая история: вещи остаются на своем старом месте, а господин Дюринг страшно доволен, лишь только мы переменим название. Если мы говорим о развитии цыпленка в яйце, то мы запутываем дело, ибо у нас лишь недостаточные знания о законах развития. Но если мы станем говорить о его композиции, то все будет ясно. Следовательно, впредь мы не будем говорить: "этот ребенок великолепно развивается", а - "он отлично компонируется", и мы можем поздравить господина Дюринга с тем, что он достойно стоит рядом с творцом "Кольца Нибелунгов" не только в смысле благородной самооценки, но также и как композитор будущего.