.gif){kind=link}
X. ИЗ «КРИТИЧЕСКОЙ ИСТОРИИ»
правитьВ заключение, бросим еще взгляд на "Критическую историю политической экономии", на это "предприятие" г. Дюринга, не имеющее, по его словам, "предшественников". Может быть, здесь, наконец, мы встретимся с неоднократно обещанной окончательной и строжайшей научностью.
Г-н Дюринг придает огромное значение открытию, что "учение о хозяйстве" - это "вполне современное явление" (стр. 12). Напомним, что Маркс в "Капитале", между прочим, говорит так: "политическая экономия..., собственно, как наука, появилась впервые в период мануфактуры", а в "Критике политической экономии", на странице 29: "классическая политическая экономия началась в Англии с Петти, во Франции с Буагильбера и завершилась в Англии - Рикардо, а во Франции - Сисмонди".
Г-н Дюринг следует указанному Марксом пути, но только у него высшая ступень политической экономии начинается лишь с жалких образцов, созданных буржуазной наукой по окончании ее классического периода. И он торжествующе, в сознании своей полной правоты, восклицает в заключении своего вступления: "Это предприятие, по своим внешним выдающимся особенностям и по новизне значительной части своего содержания, не имеет вовсе предшественников, но еще в большей степени оно замечательно теми особенностями, которые я сумел придать его внутренним критическим взглядам и его общей точке зрения" (стр. 9). В сущности он мог бы и с внешней и с внутренней стороны назвать свое "предприятие" (промышленное выражение употреблено здесь удачно): "Единственный и его достояние". Так как политическая экономия, с тех пор как сделалась достоянием истории, представляет собою в сущности не что иное, как научное рассмотрение экономических отношений периода капиталистического производства, то отдельные положения и теоремы этой науки могут встречаться у древне-греческих писателей лишь постольку, поскольку известные явления, вроде производства товаров, торговли, денег, капитала, приносящего проценты и т. д., оказываются общими для древнего мира и современного общества. Греки в своих случайных экскурсах в эту область науки обнаруживают такую же гениальность и оригинальность, как и во всех других областях. Поэтому их взгляды образуют исторически-теоретические исходные пункты современной науки. Теперь послушаем всемирно-исторического г. Дюринга. "Что касается научной теории хозяйства древности, то, собственно (!), в ней нет ничего положительного, о чем бы стоило говорить" а невежественные средние века подают к тому (к тому, чтобы ничего не говорить!) еще гораздо менее повода. Но так как выставляемая тщательно напоказ видимость учености... исказила чистый характер современной науки, то для принятия к сведению должны быть приведены некоторые примеры". И г. Дюринг приводит примеры критики, которая действительно далека от "видимости учености".
Положение Аристотеля, состоящее в том, "что всякое благо имеет двоякое употребление - одно, свойственное самой вещи, как таковой, другое же не свойственное ей; так, например, сандалия может служить обувью и, в то же время, может быть обмененной на что-либо другое: и в том и в другом случае сандалия служит предметом для удовлетворения потребностей, так как, если кто-либо и променяет ее на что-нибудь необходимое ему, на деньги или пищу, все же употребит в дело сандалию, как сандалию, хотя и не соответственно ее настоящему назначению, ибо сандалия вовсе не предназначена для обмена",- это положение, по мнению г. Дюринга, "не только выражено тривиальным и школьным образом", но те, которые в нем "находят установление различия между потребительной стоимостью и меновой стоимостью", "юмористически" забывают, что в "самоновейшее время" и в "наиболее передовой системе" - разумеется, системе г. Дюринга - с потребительной и меновой стоимостью раз навсегда покончено.
"В сочинениях Платона о государстве... стремились также отыскать современную идею о разделении народно-хозяйственного труда". Это, вероятно, относится к главе XII, 5, стр. 369 третьего издания "Капитала", где, однако, наоборот, взгляд классической древности на разделение труда излагается как резко противоположный современным воззрениям. Г-н Дюринг презрительно пожимает плечами по поводу гениального для того времени изложения Платоном вопроса о разделении труда, как о естественной основе города (который у греков отождествлялся с государством); и только потому, что он не упомянул (но зато упомянул об этом грек Ксенофонт, г. Дюринг!) о "границах, которые наличный объем рынка полагает для дальнейшего расчленения профессий и технического разделения специальных операций..., лишь благодаря представлению об этих границах идея о разделении труда, которая до того не заслуживает даже названия научной, становится значительной экономической истиной".
Столь презираемый господином Дюрингом "профессор" Рошер, действительно, провел эту границу, благодаря которой делается будто бы впервые "научной" идея разделения труда, и поэтому он прямо произвел Адама Смита в авторы закона разделения труда. В обществе, где производство товаров является господствующим способом производства, "рынок" - пользуясь хоть раз способом выражения господина Дюринга - является хорошо известной "деловым людям" "границей". Но недостаточно одного "знания и инстинкта рутины", чтоб понять, что не рынок создал капиталистическое разделение труда, но, наоборот, разложение прежних общественных связей и вытекающее из этого разделение труда создали рынок (см. "Капитал", I, гл. XXIV, 5: "Создание внутреннего рынка для промышленного капитала"). "Роль денег во все времена заключалась, главным образом, в стимулировании хозяйственных (!) мыслей. Но что мог знать об этой роли "некий" Аристотель? Очевидно, лишь то, что обмен посредством денег последовал за первоначальным натуральным обменом".
Но если "некий" Аристотель позволяет себе открыть обе различные формы обращения денег, - ту, в которой они выступают в качестве простого средства обращения, и другую, в которой они являются денежным капиталом, - то этим он, по мнению господина Дюринга, выражает "только моральную антипатию". Если же "некий" Аристотель осмеливается приступить к анализу денег в их "роли" мерила стоимости и на деле правильно ставит эту, столь-основную для учения о деньгах, проблему, то "некий" Дюринг предпочитает лучше-по вполне основательным тайным соображениям- промолчать о такой неслыханной дерзости. Подведем итог: в зеркале дюрингова "принятия к сведению" древняя Греция, действительно, имела "только совершенно обыденные идеи" (стр. 25), если вообще подобные "наивности" (стр. 29) имеют что-нибудь общее с какими бы то ни было идеями, обыкновенными или необыкновенными. Главу книги господина Дюринга о меркантилизме лучше прочесть в "подлиннике", т. е. у Ф. Листа в "Национальной системе", гл. 29: "Индустриальная система, носящая в школьной науке ложное наименование меркантилизма". Насколько тщательно умеет господин Дюринг избегать и здесь всякой "видимости учености", показывает, между прочим, следующее:
Лист, в главе 28, об "итальянских политико-экономах" говорит: "Италия шла впереди всех современных народов как в практике, так и в теории политической экономии", и при этом упоминает как "первое, написанное в Италии сочинение по вопросам политической экономии, произведение Антонио Серры из Неаполя о средствах обеспечить государствам избыток в золоте и серебре" (1613 г ). Господин Дюринг безмятежно принимает это и поэтому имеет возможность рассматривать "Breve trattato" Серры "как своего рода надпись у входа в новейшую предъисторию политической экономии". К этой "беллетристической болтовне" и сводится все его рассмотрение "Breve trattato". К несчастью, в действительности дело происходило иначе, и в 1609 г., т. е. за четыре года до "Breve trattato", появилось "A Discourse of Trade etc." Томаса Мэна. Специфическое значение этого сочинения заключается в том, что уже в первом издании оно направлено против первоначальной монетарной системы, находившей себе тогда в Англии защиту как государственная практика, и что, следовательно, оно представляет сознательное отмежевание меркантилизма от породившей его системы. Это сочинение уже в первоначальном своем виде выдержало несколько изданий и оказало прямое влияние на законодательство. В совершенно переработанном автором издании 1664 года, вышедшем после его смерти под названием: "Englands Treasure etc.", оно осталось еще на целых сто лет евангелием меркантилизма. Следовательно, если у меркантилизма имеется какое-нибудь создающее эпоху произведение, "как своего рода надпись у входа", то это и есть указываемое произведение, но именно поэтому оно совершенно не существует для дюринговой "тщательно соблюдающей иерархию заслуг историографии".
Об основателе современной политической экономии, Петти, господин Дюринг сообщает нам, что он обладал "изрядной долей легковесного мышления", затем "отсутствием чуткости к внутренним и более тонким различиям понятий", "разносторонностью, которая много знает, но легко переходит от одного вопроса к другому, нигде не пуская более глубоких корней"; он "рассуждает в политико-экономическом отношении еще очень грубо" и "приходит к наивным выводам, контраст которых... может подчас развлечь и более серьезного мыслителя". Какое милостивое снисхождение со стороны "более серьезного мыслителя", господина Дюринга, соизволившего вообще "принять к сведению" "некоего Петти"! Но как же он все-таки принимает его к сведению?
О положениях Петти, касающихся "труда и рабочего времени, как мерила стоимости, о чем у него имеются незначительные следы", упоминается только в этих словах. Незначительные следы! В своем "Treatise on Taxes and Contributions" (1-е изд. 1662 г.) Петти дает совершенно ясный и правильный анализ величины стоимости товаров. Конкретизируя его на примере равенства стоимости у благородных металлов и зерна, стоящих одинакового количества труда, он говорит первое и последнее "теоретическое" слово о стоимости благородных металлов. Но он с не меньшей определенностью говорит вообще о том, что стоимость товаров измеряется равным трудим (equal labor). Он применяет свое открытие к решению различных, иногда очень сложных, проблем; в отдельных случаях даже в тех своих работах, где не приводится главная теорема, он выводит из нее важные следствия. Но он в первом же своем сочинении говорит следующее:
"Я утверждаю, что это" (т. е. оценка равным трудом) "является основой выравнивания и взвешивания стоимостей; но на практике, в приложениях ее, имеется - должен сознаться - много запутанного и сложного". Следовательно, Петти вполне сознает значение своего открытия, а также и трудность применения его в конкретных случаях. Поэтому для некоторых частных случаев он выбирает иной путь. А именно: он утверждает, что должно существовать некоторое естественное равенство (a natural par) между землей и трудом, так что можно выражать стоимость безразлично "в каждом из обоих, а еще лучше - в обоих". Даже ошибка его запечатлена гениальностью. К теории стоимости Петти господин Дюринг делает следующее глубоко продуманное замечание: "Если бы он глубже продумал это, то в других местах не могли бы встречаться следы противоположного воззрения, о которых упоминалось уже раньше",-вернее, о чем "раньше" совершенно не упоминалось, кроме слов о том, что "следы" "незначительны". Для господина Дюринга весьма характерна эта манера "раньше" намекнуть на что-нибудь в ничего не значащей фразе, чтобы "позже" заставить думать читателя, будто ему уже "раньше" сообщали суть дела, мимо которой наш автор прошмыгивает в действительности и раньше и позже.
Но вот у Адама Cмита мы встречаем не только "следы" "противоположных воззрений", а два или даже три, а еще точнее даже четыре диаметрально противоположных понимания стоимости, весьма мирно уживающихся друг с другом. Однако то, что представляется естественным у основоположника политической экономии, который по необходимости нащупывает, экспериментирует, борется с только формирующимся идейным хаосом, то не может не казаться странным у автора, подводящего итоги более чем полуторастолетней работы, результаты которой перестали быть достоянием книжной мудрости и отчасти вошли в общий оборот мысли. А переходя от большого к малому, как мы видели, сам господин Дюринг тоже дает на выбор целых пять различных видов стоимости, а значит, и столько же противоположных воззрений. Конечно, "если бы он глубже продумал это", то он не потратил бы столько усилий, чтобы преподнести своим читателям, вместо прозрачно-ясной концепции Петти, весь хаос и путаницу своих взглядов.
Совершенно законченной, как бы вылитой из одного куска, работой Петти является его "Quantulumcunque concerning Money", вышедшее в 1682 году, десять лет после его "Anatomy of Ireland" (эта последняя появилась "впервые" в 1672 г., а не в 1691 г., как уверяет господин Дюринг, списывающий это из "наиболее ходких компилятивных руководств"). Здесь совершенно исчезли последние следы меркантилистских воззрений, встречающиеся в других его сочинениях. Это-по содержанию и форме-настоящий шедевр, и поэтому, конечно, даже и название его не упоминается у господина Дюринга. Разумеется, вполне в порядке вещей то, что у такой посредственности, как господин Дюринг, с его надутым чванством школьного учителя, может вызывать лишь недовольное ворчание и брюзжание этот гениальнейший и оригинальнейший экономист, у которого его теоретические проблески мысли не маршируют в шеренге, в виде готовых "аксиом", а как бы вырываются поодиночке из углубленного изучения "сырого" практического материала, например налоговых вопросов.
Не лучше собственно экономических работ Петти господин Дюринг третирует его обоснование "политической арифметики", т. е. попросту статистики. Господин Дюринг презрительно пожимает плечами по поводу странностей примененных Петти методов. Если вспомнить причудливые методы, которыми пользовался в этой области еще Лавуазье сто лет спустя, если принять во внимание, как далека еще современная статистика от поставленной ей Петти в крупных чертах цели, то такое самодовольное щеголянье своим всезнайством двести лет post festum предстанет во всей своей неприкрашенной глупости. Самые значительные идеи Петти, которых и следа нет в "предприятии" господина Дюринга, представляют, по его утверждению, только отрывочные замечания, случайные мысли и высказывания; только в наше время, вырвав из связи отдельные цитаты, можно будто бы приписать этим замечаниям не принадлежащее им самим по себе значение; они, следовательно, не играют никакой роли в действительной истории политической экономии, а только в современных книгах, находящихся ниже уровня "основательной" критики и "изложения истории в высоком стиле" господина Дюринга. Повидимому, затевая свое "предприятие", он имел в виду каких-то до наивности доверчивых читателей, которым в голову не придет проверить его утверждения. Мы к этому вернемся еще вскоре (когда пойдет речь о Локке и Норзе), а пока мы взглянем мимоходом на Буагильбера и Лоу.
Что касается первого, то мы здесь укажем на eдинственную принадлежащую господину Дюрингу находку. Он открыл незамеченную раньше связь между Буагильбером и Лоу. Именно Буагильбер утверждает, что благородные металлы могут быть заменены кредитными деньгами (un morceau de papier) в нормальных денежных функциях, исполняемых ими в товарном производстве. Лоу же воображает, будто произвольное "увеличение числа" этих "кусочков бумаги" увеличивает народное богатство. Отсюда господин Дюринг умозаключает, что "ход мысли" Буагильбера "заключал в себе уже новую фазу меркантилизма", иными словами, заключал в себе уже взгляды Лоу. Это доказывается следующим образом: "Оставалось только приписать "простым кусочкам бумаги" ту самую роль, которую должны были играть благородные металлы, и таким путем тотчас же совершалось превращение меркантилизма". Таким путем можно тотчас же совершить превращение дяди в тетку. Правда, господин Дюринг смягчает свое утверждение: "Разумеется, Буагильбер не имел этого намерения". Но, чорт побери, как он мог иметь намерение заменить свое рационалистическое понимание денежной роли благородных металлов меркантилистским суеверием на том основании, что, согласно ему, благородные металлы заменимы в этой роли бумажными деньгами? "Но,- продолжает господин Дюринг в том же тоне серьезного комизма,-надо согласиться, что у нашего автора попадаются местами действительно удачные замечания" (стр. 83). Относительно Лоу у господина Дюринга попадается только одно "действительно удачное замечание": "И Лоу, разумеется, не мог никогда окончательно истребить последнюю основу" (именно "базис благородных металлов"), "но он продолжал без конца выпускать ассигнации, пока система не лопнула" (стр. 94). В действительности целью выпуска бумажных приманок, простых денежных знаков, было не "истребление" базиса благородных металлов, а извлечение его из карманов публики в пустые кассы государства.
Но вернемся к Петти и к той ничтожной роли, которую приписывает ему господин Дюринг в истории политической экономии. Послушаем сперва, что он рассказывает о ближайших преемниках Петти, Локке и Норзе. В одном и том же 1691 году появились "Considerations on Lowering of Interest and Raising of Money" Локка и "Discourse upon Trade" Норза.
"Рассуждения (Локка) о проценте и монете не выходят из рамок размышлений, обычных в эпоху меркантилизма и считавшихся с фактами государственной жизни". Читателю этого "сообщения" должно теперь быть совершенно понятно, почему "Lowering of Interest" Локка оказало во второй половине XVIII века такое огромное, и притом разностороннее, влияние на политическую экономию во Франции и Италии.
"О свободе размера процентной ставки не один купец думал таким же образом" (как Локк) "и в ходе событий привыкли считать недействительными ограничения процента. В такое время, когда Дедли Нррз мог свободно писать свой "Discourse upon Trade" в духе свободы торговли, в воздухе уже как бы должно было носиться многое такое, благодаря чему теоретическая оппозиция против ограничений процента не казалась чем-то неслыханным" (стр. 64).
Итак, Локку оставалось только подумать над мыслями того или иного современного ему "купца" или же подхватить многое, "как бы уже носившееся в воздухе" в его время, чтобы начать теоретизировать о свободе процента н не сказать ничего "неслыханного". Но, в действительности, еще Петти в 1662 году в своем "Treatise on Taxes and Contributions" противопоставлял процент, как денежную ренту, называемую нами ростовщичеством (rent of money which we call usury), земельной ренте и ренте с домов (rent of land and houses), а помещиков, требовавших законодательных мер для понижения не земельной, а денежной ренты, убеждал в тщетности и бесполезности составления положительных гражданских законов, противоречащих закону природы (the vanity and fruitlessness of making civil positive law against the law of nature). Поэтому в своем "Quantu-lumcunque"(1682r.) он называет государственное регулирование процента столь же нелепой затеей, как и регулирование вывоза благородных металлов или вексельного курса. В том же сочинении он излагает незыблемые соображения о raising of money (например, попытку назвать 1/2 шиллинга 1 шиллингом, начеканив из унции серебра двойное количество шиллингов).
В последнем пункте Локк и Норз ограничиваются почти копированием его. Что же касается вопроса о проценте, то Локк присоединяется к рассуждениям Петти о параллели между процентом с капитала и земельной рентой, а Норз, идя дальше, противопоставляет процент, как ренту на капитал (rent of stock), земельной ренте (rent af land) и капиталистов (стоклордов) противопоставляет крупным землевладельцам (лэндлордам). Но зато Локк принимает требуемую Петти свободу процента с ограничениями, Норз же - целиком.
Господин Дюринг превосходит самого себя, когда сам он, закоснелый меркантилист в "более субтильном" смысле, отделывается от "Discourses upon Trade" Дедли Норза замечанием, что они написаны "в духе теории свободы торговли". Это все равно, что сказать о Гарвее, что он писал "в духе" теории кровообращения. Сочинение Норза-не говоря о его прочих достоинствах-представляет собою классическое, строго последовательное изложение учения о свободе торговли как внешней, так и внутренней, и в 1691 г. оно, разумеется,. было "чем-то неслыханным"!
Кроме того, господин Дюринг сообщает, что Норз был "торговцем", к тому же скверным человеком, и что его сочинение "не встретило никакого одобрения". Удивительное ли дело, что в момент окончательной победы в Англии системы таможенного протекционизма подобное сочинение не встретило "одобрения" у задававшей тогда тон сволочи! Но это нисколько не помешало тому, что оно сейчас же начало оказывать теоретическое влияние, которое можно отметить в целом ряде появившихся непосредственно после него в Англии, отчасти еще в XVII веке, экономических сочинений.
Локк и Норз показывают нам, как за первыми смелыми выступлениями Петти почти во всех областях политической экономии последовали дальнейшие шаги - в отдельных направлениях - его английских преемников. Даже самый поверхностный наблюдатель не может не заметить следов этого процесса за период 1691-1752 гг., ибо все более значительные экономические работы этой эпохи примыкают - положительным или отрицательным образом - к Петти. Поэтому период этот, давший массу оригинальных голов, является самым важным для изучения постепенного зарождения политической экономии. "Изложение истории в высоком стиле", вменяющее Марксу в непростительную вину то, что он в "Капитале" придает такое значение Петти и писателям того периода, попросту вычеркивает их из летописи истории. От Локка, Норза, Буагильбера и Лоу оно перескакивает прямо к физиократам, и затем у входа в действительный храм политической экономии появляется Давид Юм.
С позволения господина Дюринга, мы восстановим хронологический порядок, поместив Юма перед физиократами. Экономические "Опыты" Юма появились в 1752 г. В связанных между собой опытах: "Of Money", "Of the Balance of Trade", "Of Commerce" Юм следует по пятам - часто также в чудачествах - за сочинением Якова Вандерлинта: "Money answers all things", Лондон 1734 г. С сочинениями этого Вандерлинта, оставшимися совершенно неизвестными господину Дюрингу, считались еще в английской экономической литературе конца XVIII века, т. е. в после-смитовскую эпоху.
Подобно Вандерлинту, Юм рассматривает деньги как простой знак стоимости; он переписывает почти дословно из Вандерлинта (и это важно, так как теорию знаков стоимости он мог заимствовать из многих других сочинений), почему торговый баланс не может быть постоянно в пользу или против одной какой-либо страны; он учит, подобно Вандерлинту, о равновесии балансов, устанавливающемся естественным путем, сообразно различной экономической ситуации отдельных стран; он проповедует, подобно Вандерлинту, только менее смело и последовательно, свободу торговли; он указывает вместе с Вандерлинтом, но только более поверхностно, на потребности, как на стимулы производства; он следует за Вандерлинтом, когда ошибочно приписывает банковским деньгам и всем официальным ценным бумагам влияние на товарные цены; он вместе с Вандерлинтом отвергает кредитные деньги; подобно Вандердинту, он ставит в зависимость цены товаров от цены труда, т. е. от заработной платы; он списывает у него даже нелепое утверждение, будто накопление сокровищ понижает товарные цены и т. д. и т. д.
Господин Дюринг уже давно бормотал на оракульский манер о непонимании другими юмовской теории денег и, в частности, угрожающе кивал в сторону Маркса, который к тому же указал в "Капитале", с нарушением полицейских правил, на тайную связь Юма с Вандерлинтом и с Дж. Масси, о котором речь ниже.
Что касается этого непонимания, то дело в следующем. О подлинной теории денег Юма, согласно которой деньги - это просто знак стоимости и, значит, товарные цены, при прочих равных условиях, падают по мере увеличения обращающейся денежной массы и повышаются пропорционально уменьшению ее,- об этой теории господин Дюринг, при всех своих лучших намерениях, способен только - правда, на свой собственный, ясный как день, манер - повторять лишь ошибочные утверждения своих предшественников. Юм же, выставив эту теорию, возражает сам себе (и это сделал уже, исходя из тех же самых предпосылок, Монтескье), что ведь "известно", что со времени открытия американских рудников "промышленность выросла у всех европейских народов, за исключением владельцев этих рудников", и что, "помимо других причин, виной этого - увеличение количества золота и серебра". Он объясняет это явление тем, что "хотя высокая цена товаров есть необходимое следствие увеличения количества золота и серебра, но она вытекает не непосредственно из этого увеличения, а некоторое время спустя, пока деньги не войдут во всеобщее употребление и не окажут своего действия во всех слоях народа". В этот промежуточный период они оказывают благодетельное влияние на промышленность и торговлю. В конце этого рассуждения Юм объясняет нам,-хотя значительно одностороннее, чем многие его предшественники и современники, - также причину этого: "Легко проследить за движением денег через все общество, и тогда мы найдем, что они должны подстегнуть прилежание всякого, прежде чем они поднимут цену труда".
Иными словами: Юм описывает здесь действие революции в стоимости благородных металлов, именно обесценения их, или, что сводится к тому же самому, действие революции, происшедшей с мерилом стоимости благородных металлов. Он правильно указывает, что это обесценение, при происходящем постепенно выравнивании товарных цен, лишь в последнем счете "поднимает цену труда", т. е. попросту заработную плату,-что, следовательно, оно увеличивает прибыль купцов и промышленников - и, таким образом, "подстегивает прилежание" их за счет рабочих (что он находит, однако, совершенно в порядке вещей). Но настоящего научного вопроса, влияет ли и как влияет усиленный приток благородных металлов, при неизменной стоимости их, на товарные цены, - этого вопроса он себе не ставит и смешивает всякое "увеличение количества благородных металлов" с их обесценением. Словом, Юм поступает точно так, как это ему приписывает Маркс ("Zur Kritik", стр. 141). Мы еще вернемся вкратце к этому пункту, а раньше обратимся к "Опыту" Юма об "Interest".
Замечание Юма, направленное прямо против Локка, о том, что процент регулируется не массой наличных денег, а нормой прибыли, и все прочие его рассуждения о причинах, вызывающих тот или иной уровень процента, - все это, выраженное гораздо более точно, но менее остроумно, находится в сочинении, появившемся в 1750 г., за два года до "Опыта" Юма: "Опыт об определяющих причинах естественной высоты процента, где рассматриваются взгляды сэра В. Петти и м-ра Локка по этому предмету" ("An Essay on the Governing Causes of the Natural Rate of Interest, wherein the sentiments of Sir W. Petty and Mr. Locke, on that head, are considered"). Автором его является Дж. Maccи, разносторонний писатель, которого, как видно из современной английской литературы, много читали. Объяснение Адамом Смитом высоты процента ближе к Масси, чем к Юму. Оба - Maccи и Юм - ничего не знают и не говорят о природе "прибыли", которая играет у обоих одну и ту же роль. "Вообще,- разглагольствует господин Дюринг,- к оценке Юма подходили с предвзятым мнением, приписывая ему идеи, которых он вовсе не имел". Господин Дюринг сам дает нам не один яркий пример подобного "подхода".
Так, например, "Опыт" Юма о проценте начинается следующими словами: "Ничто не считают более верным признаком цветущего состояния какого-нибудь народа, чем низкий уровень процентной ставки; и это вполне правильно, хотя в объяснении причины этого я расхожусь с обычным мнением". Итак, уже в первой фразе своего "Опыта" Юм указывает, что взгляд на низкий уровень процента, как на самый верный признак цветущего состояния народа, был уже в его время ставшей общим местом банальностью. И, действительно, со времени Чайльда эта "идея" имела целых сто лет для своего популяризирования. У господина Дюринга же мы читаем: "Из взглядов Юма на высоту процента надо, главным образом, выделить идею, что она истинный барометр состояния (какого?) и что низкий уровень его является почти безошибочным признаком процветания какого-нибудь народа" (стр. 130). Чьими же устами говорит "предвзятость"? Устами самого господина Дюринга. Между прочим, наш критический историограф выражает наивное удивление по поводу того, что Юм, высказав удачную идею, "даже не указывает на себя, как на автора ее". С господином Дюрингом такого казуса не случилось бы.
Мы видели, что Юм смешивает всякое увеличение количества благородных металлов с тем увеличением их, которое сопровождается обесценением, революцией в их собственной стоимости, т. е. в мериле стоимости товаров. Это смешение было у Юма неизбежно, так как он не имел ни малейшего представления о функции благородных металлов, как мерила стоимости. Он не мог иметь его, так как он не знал ровно ничего о самой стоимости. Само это слово встречается, кажется, только один раз в его статьях, именно там, где он якобы исправляет, а на самом деле еще ухудшает ошибку Локка, что благородные металлы имеют "только воображаемую стоимость", утверждением, что они имеют "главным образом фиктивную стоимость".
Он стоит в этом вопросе значительно ниже не только Петти, но и некоторых своих английских современников. Он обнаруживает ту же "отсталость", когда старомодным образом все еще прославляет "купца" как главную пружину производства, от чего уж задолго до него отказался Петти. Что касается уверения Дюринга, будто Юм в своих очерках касается "главнейших экономических проблем", то достаточно сравнить их хотя бы с цитируемым Адамом Смитом сочинением Кантильона (вышло, как и "Опыт" Юма, в 1752 г., но много лет спустя после смерти автора), чтоб увидеть, как узок кругозор политико-экономических работ Юма. Юм, несмотря на выданный ему господином Дюрингом патент, остается и в области политической экономии почтенной величиной, но он здесь совершенно не оригинальный исследователь, и тем менее создающий эпоху мыслитель. Влияние его экономических работ на образованные круги его времени объясняется не только прекрасной формой изложения, но гораздо больше тем, что они являлись прогрессивно-оптимистическим дифирамбом расцветавшим тогда промышленности и торговле, иными словами, были прославлением быстро поднимавшегося тогда в Англии вверх капиталистического общества, у которого они поэтому должны были встретить "одобрение". Здесь будет достаточно краткого указания. Всякий знает, какая ожесточенная борьба велась как раз во времена Юма английскими народными массами против системы косвенных налогов, планомерно проводившейся тогда пресловутым Робертом Уольполем для снятия налогового бремени с плеч помещиков и вообще богатых классов. В "Опыте о налогах" (Essay on Taxes)" где Юм, не называя его, полемизирует против своего никогда не забываемого им авторитета, Вандерлинта, ожесточеннейшего противника косвенных налогов и решительнейшего сторонника обложения земли, мы читаем следующее: "Действительно, они (налоги на предметы потребления) должны быть очень высоки и очень неразумно установлены, чтобы рабочий не мог - не повышая цены своего труда - выплатить их, усилив свое прилежание и бережливость". Кажется, что слышишь Роберта Уольполя, особенно если к этому присовокупить то место в "Опыте о государственном кредите", где, в связи с вопросом о трудности обложения государственных кредиторов, говорится: "уменьшение их дохода не может быть замаскировано тем, что это простая статья акциза или пошлины".
Восхищение Юма буржуазной деятельностью не было платоническим, как это и можно ожидать со стороны шотландца. Пустившись в жизнь голым, как сокол, он дошел до приличного ежегодного дохода не в одну тысячу фунтов стерлингов, что господин Дюринг (дело ведь идет здесь не о Петти) излагает со свойственным ему остроумием: "Благодаря разумной частной экономии он, при весьма скромных средствах, добился того, что мог писать, не думая угодить никому". По поводу же дальнейшего замечания господина Дюринга: "Он никогда не сделал ни малейшей уступки влиянию партий, государей или университетов", надо указать следующее: хотя неизвестно, чтобы Юм вел литературные компанейские дела с каким-нибудь "Вагенером", но известно, что он был рьяным сторонником олигархии вигов, которая высоко ставила "церковь и государство", в награду за что он получил сперва место секретаря посольства в Париже, а затем несравненно более важное и доходное место помощника государственного секретаря. "В политическом отношении Юм был и оставался всегда консервативным человеком, строго монархического образа мыслей. Поэтому сторонники господствующей церкви не относились к нему с таким озлоблением, как к Гиббону", говорит старый Шлоссер. "Этот эгоист Юм, этот фальсификатор истории", говорит "грубо" плебейский Коббет - этот Юм называет английских монахов жирными, не имеющими ни жены, ни детей и живущими нищенством бездельниками, "а сам он никогда не имел ни семьи, ни жены, был огромным толстяком, откармливающимся на общественные деньги, которых он не заслужил каким-нибудь действительно общеполезным делом". Юм, говорит господин Дюринг, "в практическом устройстве жизни имеет в существенных чертах большое преимущество перед Кантом".
Но почему Юму отведено такое исключительное место в "Критической истории"? Просто потому, что этот "серьезный и тонкий мыслитель" имеет честь быть Дюрингом XVIII века. Как Юм служит доказательством тому, что "создание целой отрасли науки (политической экономии) было делом более просвещенной философии", гак и его деятельность как предтечи является лучшей гарантией того, что вся эта отрасль науки найдет свое ближайшее завершение в том феноменальном муже, который превратит просто "более кгросвещенную" философию в абсолютно светозарную философию действительности и у которого, - точно так же, как у Юма, "что иа германской почве является совершенно беспримерным до сих пор...-занятия философией в узком смысле слова соединены с научными работами в области народного хозяйства". В соответствии с этим мы находим, что господин Дюринг раздувает значение почтенного Юма как экономиста и превращает его в звезду первой величины, значение которой не признавалось благодаря той же зависти, которая так упорно замалчивает до сих пор и "основополож-иые для эпохи" деяния господина Дюринга.
* * *
Как известно, школа физиократов оставила нам в "Экономической таблице" Кенэ загадку, о которую обломали себе зубы все принимавшиеся за нее критики и историки политической экономии. Эта таблица, которая должна была наглядно иллюстрировать идеи физиократов о производстве и обращении совокупного богатства какой-нибудь страны, осталась в достаточной мере темной для экономистов, живших после Кенэ. Господин Дюринг и здесь берется дать нам окончательное решение. Что "должно обозначать" это экономическое отображение отношений производства и обращения у самого Кенэ, говорит он, можно понять только, если "предварительно точно исследовать свойственные ему руководящие идеи". Это тем более необходимо, что до сих пор их изображали с какой-то "расплывчатой неопределенностью", и даже у Адама Смита "нельзя узнать их существенных черт". С этим традиционным "легковесным изложением" господин Дюринг берется покончить раз навсегда. И вот он начинает водить за нос своего читателя на протяжении целых пяти страниц, пяти страниц, полных напыщенных оборотов речи, бесконечных повторений и рассчитанного беспорядка, которые должны прикрыть тот роковой факт, что господин Дюринг не может рассказать о "руководящих идеях" Кенэ больше, чем можно найти в "популярнейших компилятивных руководствах", от которых он так неутомимо предостерегает читателя. "Одной из сомнительнейших сторон" этого введения является то, что уже здесь господин Дюринг мимоходом касается таблицы, известной пока только по названию, а затем растекается мыслью во всякого рода "размышлениях", как, например, о "различии между затратами и результатом". Если это различие "и не встречается в готовом виде в идеях Кенэ", то зато господин Дюринг дает нам ослепительный образчик его, когда он добирается от растянутых "затрат" своего введения до своего изумительно краткого "результата", да заключения о самой таблице. Приведем же все, буквально все, что он считает необходимым сказать о таблице Кенэ.
В "затратах" господин Дюринг говорит: "Ему (Кенэ) казалось самоочевидным, что доход (господин Дюринг перед этим говорит о чистом продукте) должно рассматривать и трактовать как денежную стоимость... он тотчас же связал свои размышления (!) с денежными стоимостями, которые он предполагает как результат про-. дажи всех сельскохозяйственных продуктов при переходе их из первых рук. Таким образом (!) он оперирует в столбцах своей таблицы с несколькими миллиардами" (т. е. денежными стоимостями). Мы, значит, трижды узнаем, что Кенэ оперирует в таблице "денежными стоимостями" "сельскохозяйственных продуктов", включая сюда стоимость "чистого продукта" или "чистого дохода". Мы читаем далее: "Если бы Кенэ вступил на путь подлинного естественного анализа и перестал считаться не только с благородными металлами и количеством денег, но и с денежными стоимостями... Но он оперирует все время суммами стоимостей и представлял себе (!) заранее чистый продукт как некоторую денежную стоимость". Таким образом, в четвертый и в пятый раз,-в таблице существуют только денежные стоимости.
"Он (Кенэ) получил его (чистый продукт), вычтя затраты и думая (!) главным образом (не традиционное, но зато тем более легковесное изложение) о той стоимости, которая в качестве ренты, доставалась земельному собственнику". Мы все еще не сдвинулись с места; но вот теперь дело пойдет на лад: "С другой стороны однако-же (это "однакоже"-настоящий перл!) чистый продукт входит как естественный предмет в обращение и становится, таким образом, элементом, который служит для поддержания класса, называемого бесплодным. Здесь можно тотчас же (!) заметить путаницу, получающуюся оттого, что в одном случае денежная стоимость, а в другом сами вещи определяют логическое развитие взглядов". Пови-димому, вообще всякое товарное обращение страдает той "путаницей", что товары входят в него одновременно и как "естественный предмет" и как "денежная стоимость". Но мы все еще вертимся вокруг да около "денежных стоимостей", ибо "Кенэ хочет избежать двойной оценки народно-хозяйственного дохода".
Заметим, с разрешения господина Дюринга: у Кенэ внизу, в "анализе" таблицы, фигурируют различные виды продуктов как "естественные предметы", а вверху, в самой таблице,-их денежные стоимости. Впоследствии Кенэ даже поручил своему подручному, аббату Бодо, внести в самое таблицу, на-ряду с денежными стоимостями, и естественные предметы.
После стольких "затрат", наконец, и "результат". И вот что, к изумлению нашему, мы слышим: "Но непоследовательность (по отношению к роли, приписываемой Кенэ земельным собственникам) становится тотчас же очевидной, если только задать вопрос, что же делается в хозяйственном кругообороте с чистым продуктом, присвоенным в качестве ренты. Здесь методу мышления физиократов и экономической таблице остается только впасть в доходящие до мистицизма путаницу и произвол".
Конец венчает дело. Итак, господин Дюринг не знает, "что делается в хозяйственном кругообороте (изображаемом таблицей) с чистым продуктом, присвоенным в качестве ренты". Таблица для него - "квадратура круга". По собственному признанию, он не понимает азбуки физиократии. После всего этого хождения вокруг да около, после всего этого толчения воды в ступе, после скачков вперед, назад, арлекинад, диверсий, повторений и умопомрачающей путаницы, которые должны были нас подготовить к потрясающему объяснению, "что должна означать таблица у самого Кенэ", - после всего этого мы имеем под конец стыдливое признание господина Дюринга, что он сам этого не знает.
Освободившись от этого тягостного секрета, сбросив горациев-скую черную заботу, сидевшую у него на плечах во время поездки по физиократической стране, наш "серьезный и тонкий мыслитель" с новой бодростью ударяет в литавры: "Линии, которые Кенэ проводит туда и сюда в своей, впрочем, довольно простой (!) таблице (их всего-навсего шесть) и которые должны представить обращение чистого продукта", наводят на мысль, не принимала ли участия при составлении "этих странных соединений столбцов" математическая фантастика; они напоминают о занятиях Кенэ квадратурой круга и т. д. Так как эти линии, несмотря на всю свою простоту, остаются, по собственному признанию господина Дюринга, непонятными ему, то он должен, по своему излюбленному способу, заподозрить их. После этого он смело уже может нанести последний удар роковой таблице: "Рассмотрев чистый продукт с этой сомнителънейшей стороны" и т. д. Свое вынужденное признание, что он ни слова не понимает в "Tableau economique" и в "роли", которую играет в ней при этом чистый продукт, - это господин Дюринг называет "сомнительнейшей стороной чистого продукта"! Что за юмор висельника!
Но чтобы наши читатели не остались в том же безнадежном неведении о таблице Кенэ, в каком неизбежно пребывают те, кто чер-пают свою экономическую мудрость "из первых рук" от господина Дюринга, мы вкратце сообщим следующее. Как известно, у физиократов общество делится на три класса: 1) производительный класс, занятый действительно в земледелии, - фермеры и сельскохозяйственные рабочие; они называются производительными, ибо их труд дает избыток-ренту; 2) класс, присваивающий этот избыток; в него входят помещики и вся их челядь, государь и все вообще оплачиваемые государством чиновники и, наконец, церковь как присвоительница десятины. Для краткости мы в дальнейшем будем называть первый класс "фермерами", а второй "земельными собственниками"; 3) промышленный или стерильный (бесплодный) класс, бесплодный потому, что, согласно физиократической точке зрения, он прибавляет к доставляемым ему производительным классом сырым материалам ровно столько стоимости, сколько он потребляет в виде жизненных продуктов, доставляемых ему тем же самым классом. Таблица Кенэ имеет своей задачей показать наглядным образом, как обращается между этими тремя классами совокупный продукт какой-нибудь страны (на деле-Франции) и как он служит для ежегодного воспроизводства.
В качестве первой предпосылки таблица предполагает всеобщее распространение фермерской системы, а с ней и крупного сельского хозяйства, как его понимала эпоха Кенэ; образцом ему здесь служили Нормандия, Пикардия, Иль-де-Франс и некоторые другие-французские провинции. Поэтому фермер является действительным руководителем сельского хозяйства, представляет в таблице весь производительный (занимающийся земледелием) класс и выплачивает земельному собственнику ренту в деньгах. Совокупности фермеров приписывается основной капитал или инвентарь в десять миллиардов ливров, пятая часть которых, т. е. два миллиарда, представляет ежегодно возобновляемый оборотный капитал: при установлении этой пропорции Кенэ руководствовался данными о наилучших фермерствах вышеназванных провинций.
Затем имеются еще следующие предпосылки: 1) простоты ради предполагается постоянство цен и простое воспроизводство; 2) исключается всякое обращение продуктов в пределах одного класса и рассматривается только обращение их между классами; 3) все купли-продажи, происходящие между классами в течение хозяйственного года, объединяются в одну совокупную сумму. Наконец, надо помнить, что в эпоху Кенэ во Франции-как, более или менее, во всей Европе - крестьяне удовлетворяли значительнейшую часть своих потребностей в продуктах не пищевого характера собственным домашним трудом; поэтому такая домашняя промышленность предполагается здесь как сама собою разумеющаяся составная часть сельского хозяйства.
Исходным пунктом таблицы является совокупный урожай, т. е. фигурирующий вверху таблицы валовой продукт из произведений почвы за год или целое воспроизводство страны, в данном случае Франции. Величина стоимости этого валового продукта определяется по средним ценам сельскохозяйственных произведений у торговых народов. Она равна пяти миллиардам ливров; это сумма, по возможным тогда статистическим расчетам, выражает приблизительно денежную стоимость валового сельскохозяйственного продукта Франции. Именно это и объясняет, почему Кенэ в своей таблице "оперирует несколькими миллиардами", именно пятью миллиардами ливров, а не пятью livres tournois.
Итак, весь валовой продукт, стоимостью в пять миллиардов, находится в руках производительного класса, т. е. прежде всего фермеров, которые произвели его, выложив за год оборотный капитал в два миллиарда, соответствующий основному капиталу в десять миллиардов. Сельскохозяйственные продукты, жизненные припасы, сырые материалы и т. д., необходимые для возмещения оборотного капитала, т. е. для содержания всех непосредственно занятых в земледелии лиц, изъемлются in natura из совокупного урожая и идут в дело на новое сельскохозяйственное производство. Так как, согласно вышесказанному, предполагается постоянство цен и простое воспроизводство в раз данном масштабе, то денежная стоимость этой изъятой части валового продукта равняется двум миллиардам ливров. Следовательно, эта часть не входит в общее обращение. Ибо, как уже замечено нами, в таблице не рассматривается обращение продуктов внутри, каждого отдельного класса, а только между различными классами.
По возмещении оборотного капитала от валового продукта остается избыток в три миллиарда, из которых два миллиарда в жизненных припасах, а один-в сырых материалах. Рента, которую фермеры должны платить земельным собственникам, равна, однако, только двум третям этой суммы, т. е. двум миллиардам. Мы вскоре-увидим, почему эти два миллиарда фигурируют под рубрикой "чистого продукта" или "чистого дохода".
Но кроме сельскохозяйственного "целого воспроизводства" стоимостью в пять миллиардов, из которых во всеобщее обращение входят три миллиарда, имеется еще, до начала изображенного в таблице движения, вся pecule нации, два миллиарда наличных денег в руках фермеров. С ними дело обстоит следующим образом. Так как исходным пунктом таблицы является совокупный урожай, то он в то же время образует заключительный пункт некоторого экономического года, например 1758 г., после которого начинается новый экономический год. Во время этого нового, 1759 года, предназначенная для обращения часть валового продукта распределяется, с помощью ряда отдельных выплат и куплей-продаж, между двумя другими классами. Эти следующие друг за другом, раздробленные и растягивающиеся на целый год действия собираются - и оно не могло быть иначе при составлении таблицы - в несколько характеристичных, захватывающих каждый раз целый год, актов. К концу 1758 года класс фермеров получил обратно деньги, которые он выплатил в качестве ренты за 1757 год земельным собственникам (как это происходит, должна показать сама таблица), - именно два миллиарда ливров, которые фермеры, значит, могут в 1759 году снова пустить в обращение. Так как, по замечанию Кенэ, эта сумма значительно больше, чем в действительности требуется для совокупного обращения страны (Франции), где платежи происходят всегда по частям, то находящиеся в руках фермеров два миллиарда ливров представляют всю массу обращающихся в стране денег.
Класс загребающих ренту земельных собственников выступает прежде всего - как это случайно имеет место еще и ныне - в качестве получателей денег. По предположению Кенэ, земельные собственники в тесном смысле слова получают только четыре седьмых всей ренты в два миллиарда, две седьмых достаются правительству и одна седьмая духовенству, получающему десятину. Во времена Кенэ церковь была крупнейшим земельным собственником во Франции и получала, сверх того, десятину со всей прочей земельной собственности.
Потраченный "стерильным" классом в течение года оборотный капитал (avances annuelles) заключается в сырых материалах, стоимостью в один миллиард, - мы говорим только о сырых материалах, ибо орудия, машины и проч. относятся к изделиям самого этого класса. Что касается разнообразных ролей, которые приходится играть подобным изделиям в промысловой деятельности самого этого класса, то они так же мало касаются таблицы, как происходящее исключительно внутри него обращение товаров и денег. Заработная плата за труд, с помощью которого бесплодный класс превращает сырые материалы в мануфактурные товары, равна стоимости жизненных припасов, которые он получает отчасти прямо от производительного класса, отчасти косвенно через земельных собственников. Хотя сам он распадается на капиталистов и наемных рабочих, но, по основному воззрению Кенэ, он является одним совокупным классом, находящимся на жалованьи у производительного класса и у земельных собственников. Все промышленное производство, а значит и все соответствующее обращение, распределяющееся в течение всего следующего за урожаем года, тоже объединено в одно целое. Поэтому предполагается, что при начале описываемого в таблице кругооборота годичное производство товаров бесплодного класса находится целиком в его руках, что, следовательно, весь его оборотный капитал, т. е. сырые материалы, стоимостью в один миллиард, превратились в товары, стоимостью в два миллиарда, половина которых представляет цену потребленных в течение этого периода изготовления товаров жизненных припасов. Но могут возразить: ведь бесплодный класс тоже потребляет промышленные продукты для собственного пользования; где фигурируют они, раз весь продукт этого класса переходит по каналам обращения к другим классам? На это мы получаем такой ответ: бесплодный класс не только потребляет сам часть своих товаров, но старается еще помимо того удержать возможно большее количество их. Поэтому он продает пущенные им в оборот товары выше их действительной стоимости, и он должен это делать. Но это нисколько не изменяет условий таблицы, потому что оба других класса получают мануфактурные товары только по цене их совокупного производства.
Итак, мы знаем теперь экономическое положение трех различ-ных классов при начале описываемого таблицей движения. Производительный класс, возместив в натуре свой оборотный капитал, имеет еще в своем распоряжении на три миллиарда сельскохозяйственных продуктов из валового производства и два миллиарда денег. Класс земельных собственников выступает пока только с своими притязаниями к производительному классу на ренту в два миллиарда. Бесплодный класс располагает мануфактурными товарами на сумму в два миллиарда. Обращение, происходящее только между двумя из этих классов, называется у физиократов неполным , а между всеми тремя - полным. Теперь переходим к самой экономической таблице.
Первое (неполное) обращение. Фермеры выплачивают земель-ным собственникам, без эквивалента с их стороны, причитающуюся им ренту своими двумя миллиардами денег. На один из этих миллиардов земельные собственники покупают жизненные припасы у фермеров, к которым, таким образом, возвращается половина потраченных ими на выплату ренты денег.
В своем "Analyse du Tableau Economique" Кенэ больше не говорит о государстве, получающем две седьмых, и о церкви, получающей одну седьмую земельной ренты, ибо их общественная роль всем известна. По поводу же самих земельных собственников он говорит, что их траты - среди которых фигурируют и издержки всей их челяди - представляют в значительнейшей своей части бесплодные траты, за исключением той небольшой доли, которая применяется "для поддержания и улучшения иx имений и для подъема культуры их". Но, согласно "естественному праву", их настоящая функция заключается как раз в "заботе о хорошем управлении и в издержках для сохранения своей наследственной части", или, как развивается дальше, в avances foncieres, т.е. в издержках на то,чтоб подготовить почву и снабдить фермеров всем необходимым инвентарем, который позволил бы им посвятить весь свой капитал исключительно делу сельскохозяйственной культуры.
Второе (полное) обращение. На второй, находящийся еще в их распоряжении, миллиард земельные собственники покупают мануфактурные товары у бесплодного класса, а последний на полученные деньги покупает у фермеров жизненные припасы.
Третье (неполное) обращение. Фермеры покупают у бесплодного класса на миллиард ливров мануфактурных товаров; значительная часть этих товаров состоит из земледельческих орудий и других, необходимых для сельского хозяйства, средств производства. Бесплодный класс возвращает фермерам эту самую сумму, накупив у них на миллиард сырых материалов, в возмещение своего собственного оборотного капитала. Благодаря этому к фермерам возвращаются выплаченные ими в виде ренты два миллиарда ливров, и баланс подведен. А этим решается и великая загадка о том, "что становится в хозяйственном кругообороте с чистым продуктом, присвоенным в качестве ренты".
Мы видели выше, что в руках производительного класса имеется в начале процесса избыток стоимостью в три миллиарда. Из них только два были выплачены земельным собственникам, как чистый продукт, в виде ренты. Третий миллиард из избытка образует проценты на весь вложенный фермерами капитал, составляя на десять миллиардов десять процентов. Этот процент они получают - заметим это-не из обращения; он находится in natwa в их руках, они его только реализуют в обращении, обменяв его с помощью обращения на мануфактурные товары той же стоимости.
Без этого процента фермер, главный деятель сельского хозяйства, не авансировал бы ему основного капитала. Уже с этой точки зрения присвоение фермером доли сельскохозяйственного прибавоч-ного дохода, представляющей процент, является, согласно физиократам, столь же необходимым условием воспроизводства, как сам класс фермеров; поэтому этот элемент нельзя причислить к категории национального "чистого продукта" или "чистого дохода", ибо последний характеризуется именно тем, что его можно потребить без всякого отношения к непосредственным потребностям национального воспроизводства. Но этот фонд в один миллиард служил, согласно Кенэ, главным образом для необходимых в течение года исправлений и отчасти для обновления основного капитала, далее в качестве резервного фонда против несчастных случаев, наконец, если можно, для увеличения основного и оборотного капиталов, а также для улучшения почвы и для расширения культуры. Весь процесс, действительно, "довольно прост". В обращение пускаются: фермерами-два миллиарда денег, для уплаты ренты, и на три миллиарда продуктов, из которых две трети жизненных припасов и одна треть сырых материалов; бесплодным классом - на два миллиарда мануфактурных товаров. Из жизненных припасов, стоимостью в два миллиарда, одна половина потребляется земельными собственниками и связанными с ними группами, другая - бесплодным классом в уплату за его труд. Сырые материалы, стоимостью в один миллиард, возмещают оборотный капитал этого же класса. Из обращающихся мануфактурных товаров на два миллиарда ливров одна половина достается земельным собственникам, другая фермерам, для которых она является лишь превращенной формой процента на вложенный ими капитал, процента, полученного в первоначальном виде из сельскохозяйственного производства. Деньги же, пущенные фермерами в обращение в виде уплаты за ренту, возвращаются к ним обратно благодаря продаже их продуктов, и, благодаря этому, тот же кругооборот может сызнова начаться в ближайшем экономическом году. А теперь пусть читатель присмотрится к "действительно критическому", столь превосходящему "традиционное легковесное объясне-ние", изложению господина Дюринга. Повторив пять раз подряд с таинственным видом, как неосторожно оперирует Кенэ в таблице с одними только денежными стоимостями, - что, между прочим, оказалось ложным, - он приходит под конец к тому результату, что на вопрос о том, "что же делается в хозяйственном кругообороте с чистым продуктом, присвоенным в качестве ренты", "экономической таблице остается только впасть в доходящую до мистицизма путаницу и произвол". Мы видели, что таблица, это столь же простое, как и гениальное для своего времени, изображение годового npoцecca воспроизводства в его реализации через обращение, очень точно отвечает на вопрос о том, что становится с этим чистым продуктом в сельскохозяйственном кругообороте; таким образом, "мистицизм" с "путаницей и произволом" остаются опять-таки только на долю господина Дюринга, как "сомнительнейшая сторона" и единственный "чистый продукт" его физиократических занятий.
Господин Дюринг так же хорошо знаком с исторической ролью физиократов, как и с их теорией. "В лице Тюрго, - поучает он нас,-физиократия во Франции пришла к своему практическому и теоретическому концу". То, что Мирабо в своих экономических воззрениях был по существу физиократом, что в Учредительном собрании 1789 г. он был первым авторитетом в экономических вопросах, что собрание это в своих экономических реформах перевело значительную часть физиократических учений из области теории в область практики и, в частности, обложило высоким налогом присваиваемый земельной собственностью, "без эквивалента", чистый продукт, земельную ренту, - все это не существует для "некоего" Дюринга.
Господин Дюрпнг одной длинной чертой через период 1691 - 1752 гг. вычеркнул всех предшественников Юма, другой такой же чертой он вычеркивает действовавшего в промежутке между Юмом и Адамом Смитом сэра Джемса Стюарта. О его большом произведении, которое - не говоря уже о его исторической важности - надолго обогатило область политической экономии, в "предприятии" господина Дюринга не говорится ни звука. Зато он обзывает Стюарта самым бранным словом, существующим в его лексиконе, и говорит, что он был "профессором" во время А. Смита. К сожалению, это чистая выдумка. Стюарт в действительности был крупным шотландским помещиком, который был изгнан из Великобритании за участие якобы в заговоре в пользу Стюартов и который, благодаря своим путешествиям и долгому пребыванию на материке, ознакомился с экономическим положением различных стран.
Коротко говоря: согласно "Критической истории", значение всех прежних экономистов сводится или к тому, что их учения представляют как бы "зачатки" более глубоких, "основоположных" исследований господина Дюринга, иди же к тому, что своей негодностью они только больше оттеняют ценность их. Однако и в политической экономии существует несколько героев, дающих не только "зачатки" для "более глубокого основоположения", но и теоремы, из которых оно, как предписано в натурфилософии, не "развивается", а "компонируется": это-"несравненно выдающаяся величина"-Лист, который придал к вящшей выгоде немецких фабрикантов "мощный" вид "более деликатным" меркантилистским теориям какого-то Феррье и других; это, далее, Кэри, вся мудрость которого заключена в следующем положении: "система Рикардо, это -система раздора... она приводит к порождению классовой вражды... его сочинение является руководством демагога, стремящегося к власти путем раздела земли, войны и грабежа", это, наконец, путаник лондонского Сити - Маклеод.
Поэтому люди, которые в настоящее время и в "ближайшее обозримое будущее" захотят изучать политическую экономию, поступят благоразумнее, если они ознакомятся с "водянистыми продуктами", "плоскостями", "нищенскими похлебками" "популярнейших компилятивных руководств", чем если они положатся на "изложение истории в высоком стиле" господина Дюринга.
* * *
Что же, наконец, получается в результате нашего анализа дю-лгаговой "собственно созданной системы" политической экономии? Просто то, что, несмотря на все высокопарные слова и еще более высокопарные обещания, нас так же водили за нос, как в "философии". Теория стоимости, этот "пробный камень высокопробности экономических систем", свелась к тому, что господин Дюринг понимает под стоимостью пять различных и друг другу резко противоречащих вещей и, следовательно, в лучшем случае, сам не знает, чего он хочет. Возвещенные с такой помпой "естественные законы всякого хозяйства" оказались архи-известными и часто даже неправильно формулированными банальностями худшего сорта. Единственное объяснение экономических фактов, даваемое нам собственно созданной системой, сводится к тому, что они-результаты "насилия"; это такое общее место, которым филистеры всех народов от века умели отделываться от всех докучных вещей и с которым мы не становимся умнее, чем были прежде. Вместо того чтобы исследовать происхождение и действие этого насилия, господин Дюринг предлагает нам успокоиться с благодарностью при голом слове "насилие", как последней причине и окончательном объяснении всех экономических явлений. Вынужденный дать более конкретное разъяснение капиталистической эксплоатации труда, он сперва сводит ее вообще к обложению податью и к надбавке на цены, присваивая себе здесь целиком прудоновское учение о "поборе" (prelevement), а в дальнейшем пользуется для объяснения ее марксовой теорией прибавочного труда, прибавочного продукта и прибавочной стоимости. Он умудряется счастливо примирить две диаметрально противоположные концепции, для чего ему достаточно попросту списать их обе в один присест. И подобно тому как в философии он не находил достаточно грубых слов для того самого Гегеля, идеями которого он, разжижая их, не перестает пользоваться, так в "Критической истории" самая беспардонная ругань по адресу Маркса служит лишь прикрытием того факта", что имеющаяся в "Курсе" крупица разумных мыслей о капитале и труде представляет тоже разжиженный плагиат идей Маркса. Незнание, которое позволяет себе в "Курсе" принимать за начало истории культурных народов "крупного землевладельца" и ни слова не знает об общей земельной собственности родовых и деревенских общин, являющейся в действительности исходным пунктом всей истории, - это в наши дни просто непонятное незнание почти бледнеет перед тем невежеством, которое в "Критической истории" немало любуется собой, как "универсальной широтой исторического кругозора", несколько ужасающих образчиков которого мы привели. Одним словом, сперва колоссальные "затраты" самовосхваления, базарного, крикливого саморекламирования, головокружи- тельных обещаний, а затем "результат"-полный нуль.