Анри Консіансъ.
правитьПочти одновременно съ нашимъ Тургеневымъ умеръ въ Бельгіи писатель-романистъ, малоизвѣстный въ Европѣ, но пользовавшійся въ своемъ отечествѣ очень громкой славой. Насколько она была велика, какое значеніе бельгійцы придавали этому писателю — видно изъ нижеслѣдующей корреспонденціи одного изъ самыхъ выдающихся литераторовъ и публицистовъ Бельгіи, Камилла Лемонье. Сдѣлавъ сближеніе между кончинами Тургенева и Консіанса, Лемонье говоритъ:
"По таинственнымъ велѣніямъ судьбы, двѣ знаменитыя, долговременныя жизни соединились въ смерти, осѣненныя почти одинаковою славой. Два великихъ мастера въ искуствѣ волновать сердца людей, столь различные по языку, по образу выраженія мыслей и слогу, съ несравненнымъ блескомъ исполнили каждый, въ литературномъ и національномъ развитіи своего отечества, такую громадную роль, въ сравненіи съ которой меркнутъ всѣ остальныя.
"Въ то время, какъ славянинъ, воспроизводя гнетущія муки своей расы, приносилъ посильную помощь при производствѣ великой хирургической операціи, извлекшей изъ жилъ русскаго колосса дурную кровь рабства — фламандецъ возвышалъ свой голосъ въ пользу стремленій родной земли, долго встрѣчавшихъ отпоръ и, какъ бы вокругъ стараго поднятаго фламандскаго знамени, собиралъ около своихъ сочиненій сердца и умы, до той поры коснѣвшіе въ состояніи неизлечимаго упадка.
"Съ этой точки зрѣнія, духовное родство связывало обоихъ геніальныхъ писателей сѣвера: здѣсь — глубокая скорбь народа, впавшаго въ уныніе и томящагося въ нравственной анеміи, тамъ — мрачное отчаяніе нѣсколькихъ милліоновъ людей, низведенныхъ на степень полуживотнаго застоя.
"Бельгійцы проводили своего великаго романиста въ его послѣднее убѣжище съ торжественными почестями; страна хотѣла чествовать въ его лицѣ не только возрожденіе фламандской литературы, не только работника, котораго наковальня гремѣла почти въ теченіи цѣлаго полувѣка, поэта, сочувствовавшаго красотамъ фландрской земли, но и добраго сына, привязаннаго такою безконечною любовью къ лону матери-отчизны, и воспитателя народа, еще невѣдавшаго про свои прежніе геройскіе подвиги. И передъ глазами этого народа, въ разсказахъ, проникнутыхъ величіемъ его предковъ, Консіансъ изображалъ картину его разрушеннаго счастія. Для него осуществилась мечта о задушевномъ единеніи толпы съ книгой, мечта, которая является по временамъ въ умахъ людей, наиболѣе неподатливыхъ хваленіямъ снизу, которыхъ природная гордость заставляетъ одиноко держаться на высотѣ и съ презрѣніемъ относиться ко всему, что не обладаетъ широкимъ полетомъ мысли. Его произведенія положительно представляютъ собою библію, по которой фламандцы выучились читать и воскресли для умственной жизни. Его произведенія дали фламандцамъ матеріалъ для чтенія, возвышающаго душу изображеніями міра, лучше того, въ какомъ мы живемъ, на порогѣ котораго кончаются волненія страсти и въ тоже время обнаруживается твердая точка опоры; сознавъ же эту опору, они снова возымѣли мысль о фламандской отчизнѣ.
"Не знаю, хотѣлъ ли авторъ, въ сочиненіяхъ, полныхъ грандіозной простоты, намѣренно оставлять свою личность въ сторонѣ изъ желанія проникнуть въ сердца простыхъ людей, которыхъ смутилъ бы диллетантизмъ слога, или же онъ уступалъ влеченію своихъ личныхъ убѣжденій, не дѣлая усилій, чтобы стушеваться и, такъ сказать, подрѣзать себѣ крылья… «Я хотѣлъ быть понятнымъ для нищихъ духомъ», сказалъ гдѣ-то Консіансъ, и это скромное, излетѣвшее изъ устъ его слово вполнѣ исчерпываетъ вопросъ въ смыслѣ предумышленной наивности и скромности языка. Все, потерянное имъ въ тонкостяхъ анализа, въ изысканномъ поэтическомъ изяществѣ и громахъ краснорѣчія, онъ наверстываетъ при помощи вдохновеннаго пониманія искуства, доступнаго бѣдному люду, изъ рядовъ котораго онъ самъ вышелъ и который, казалось, являлся для него постоянною заботой.
"Его вліяніе, разсматриваемое съ этой точки зрѣнія, было еще болѣе утилитарнымъ, нежели литературнымъ, такъ какъ, подобно плугу, оно вспахало давно необработанныя земли и помогло произрастанію нѣжныхъ цвѣтовъ чувства и мысли, при чемъ нисколько не отрывало духа отъ его непосредственной среды и, подобно болѣе геніальнымъ писателямъ, не уносило его въ заоблачныя страны.
"Онъ стремился лишь къ одной славѣ — славѣ быть другомъ домашняго очага, совѣтчикомъ долга, поэтомъ смиренной жизни и спокойной совѣсти. Однажды, въ разговорѣ съ Жоржемъ Экгудомъ, онъ сказалъ, что считалъ себя счастливымъ тѣмъ, что никогда не запятналъ своихъ сочиненій прелюбодѣяніемъ. И вся чистота этого превосходнаго человѣка выражается въ довольствѣ тѣмъ, что онъ остался недоступнымъ грязнымъ страстямъ, точно сидѣлъ бы онъ, запершись въ башнѣ и присутствовалъ, оставаясь невредимымъ, при бурномъ волненіи человѣческаго моря.
"Пятнадцатилѣтнимъ дѣвушкамъ позволяютъ въ Бельгіи читать романы Консіанса и не боятся, что ихъ дѣвственныя души и незнаніе зла встрѣтятъ какія либо порочныя картины: читаемые очерки деликатно затрогиваютъ ихъ воображеніе съ легкимъ, отдаленнымъ правдоподобіемъ дѣйствительности, останавливающимся на поверхности и не допускающимъ проникать въ глубь смутное возбужденіе дурнаго любопытства. Эта безвредность сочиненій милаго писателя до такой степени очевидна, что она окончилась примиреніемъ того рода литературы, который всегда устрашалъ церковь, съ инстинктивными предубѣжденіями самого духовенства — и это примиреніе явилось вслѣдствіе чисто христіанскихъ убѣжденій писателя, до глубины души проникнутаго свѣтомъ евангельской истины.
"Въ то время, когда духовенство предавало анаѳемѣ чуть ли не всѣ произведенія современной литературы, оно оказывалось безконечно терпимымъ въ отношеніи къ этому писателю. Божьею и людскою милостью чудный разсказчикъ былъ такимъ образомъ всегда баловнемъ огромной массы умовъ, повинующихся увѣщаніямъ съ кафедры, и эта публика, къ которой присоединились женщины и молодежь, составила съ теченіемъ времени нѣчто въ родѣ безчисленнаго стада, котораго онъ былъ любимымъ пастыремъ и которое онъ велъ по своимъ слѣдамъ, при звукахъ своихъ простыхъ поэтическихъ пѣсенъ. Кто изъ моихъ сверстниковъ не помнить до сихъ поръ, какъ онъ пряталъ подъ своими школьными тетрадями маленькій зеленый томикъ изданія Леви, въ то время, какъ учитель, сидя на кафедрѣ, развивалъ какое нибудь важное поученіе! Кто не блуждалъ, забывая все на свѣтѣ, по тропинкамъ его деревенскихъ эклогъ, въ обществѣ пастуховъ — его героевъ по преимуществу!
"Поэтому многіе изъ насъ хотя въ концѣ концовъ и отказались отъ чтенія такихъ произведеній, которыя въ извѣдавшихъ жизнь умахъ возбуждаютъ лишь слабыя ощущенія, но тѣмъ не менѣе сохранили все уваженіе къ доброму писателю, лелѣявшему ихъ юношескія мечты… Отрекшись отъ строгостей критики, постепенно исходившей изъ опыта и размышленія, они почувствовали, при распространившейся повсюду вѣсти о смерти ихъ стараго друга, какую пустоту оставило въ нихъ столь внезапное расторженіе старинной связи. Вмѣстѣ съ нимъ сошла въ могилу часть нашего существа и казалось, что въ этой могилѣ, разверзтой предъ его гробомъ, поглощены, вмѣстѣ съ засыпавшею его землею, всѣ волненія нашихъ молодыхъ лѣтъ.
"Но ничто не могло сравниться съ горемъ жителей деревень. Среди величественнаго погребальнаго кортежа, выдавались загорѣлыя лица крестьянъ, омоченныя слезами, лучше всякихъ словъ свидѣтельствовавшими о траурѣ, поразившемъ ихъ простыя сердца, и о той глубокой связи, которая соединяла ихъ съ этимъ чародѣемъ долгихъ вечеровъ, вышедшимъ, подобно имъ, изъ низкихъ слоевъ народа и носившимъ на себѣ отпечатокъ первобытной поэзіи. Тогда можно было видѣть, до какой степени эти фламандскія сердца способны чувствовать все, что трогаетъ душу, все человѣчное; почти всѣ общества, прибывшія изъ глубины Фландріи и примкнувшія къ похоронному шествію, принесли съ собою по горсти родной земли и смѣшали ее съ пескомъ на кладбищѣ — точно эта пыль земная была согрѣта жаромъ жизни, точно они хотѣли осыпать дорогаго покойника вещественными доказательствами своей привязанности — землею изъ всѣхъ провинцій его отечества.
"Анри Консіансъ въ своей жизни извѣдалъ все, что слава можетъ доставить, въ матеріальномъ отношеніи человѣку; старость его была рядомъ овацій, окончившихся преждевременнымъ обѣщаніемъ безсмертія — сооруженіемъ памятника на одной изъ площадей его роднаго города. Его похороны сопровождались такими почестями, какія оказываются лишь отцамъ отечества. Да, этотъ разсказчикъ легендъ, этотъ изобрѣтатель сценокъ, этотъ народный увеселитель, оставилъ насъ, сопровождаемый царскимъ почетомъ, возвысившимъ званіе писателя, и этотъ послѣдній почетъ, оказанный ему, заставить уважать Бельгію всѣми народами, дорожащими печатнымъ словомъ.
«Всѣ, знавшіе его, разсказываютъ, что день казался ему черезъ чуръ короткимъ для безостановочнаго выраженія мысли и слова, и его кипучая дѣятельность была похожа на бьющій, неизсякаемый фонтанъ, изъ котораго текли прелестные, наивные разсказы, патріотическія драмы и любовныя идилліи. Его чело, покрытое глубокими морщинами, со складкою настойчивой сосредоточенности на вискахъ и на лбу, носило всѣ признаки силы, способной расшевелить весь міръ[1]. Мысль его хотя и ограничивалась скромнымъ воспроизведеніемъ дѣйствительной жизни и не заглядывала далѣе предѣловъ фландрскихъ фермъ — тѣмъ не менѣе вмѣщала въ себѣ цѣлый міръ лицъ и дѣйствій, которыя онъ облекалъ въ яркія краски своего воображенія; и въ его рукахъ оставались всегда нити, которыми онъ съ неподражаемой легкостью приводилъ въ движеніе всѣ эти лица, къ великому удивленію добродушной и чувствительной публики, не жалѣющей горькихъ слезъ и веселаго смѣха при видѣ каждой картины его разнообразнаго театра».
- ↑ Въ прошломъ году, на художественной выставкѣ въ Антверпенѣ, мы видѣли портретъ Консіанса; его лице весьма живо напоминаетъ лице нашего поэта А. Н. Плещеева. Ред.