Аника воин (Савихин)/ДО

Аника воин
авторъ Василий Иванович Савихин

Опубл.: 1895. Источникъ: az.lib.ru • (Картинка минувшего).
Текст издания: журнал «Сѣверный Вѣстникъ», № 1, 1895.

АНИКА ВОИНЪ.
(Картинка минувшаго).

I.

Вечернее солнце затопило своими густыми багровыми лучами праздничное село; всѣ сельскіе обыватели высыпали на улицу, всюду несся говоръ, смѣхъ, шутки. Въ глубинѣ улицы, будто гирлянда цвѣтная яркая передвигалась изъ стороны въ сторону, то кружился — развертывался хороводъ дѣвичій, отъ хоровода неслись по тихому воздуху стройные звуки пѣсни, звуки рожка, балалайки и еще какой-то голосистой музыкальной свисту ли… И хорошо было слушать издалека этотъ гулъ музыкальный и пѣсенный, — издалека было видно, что тамъ жизнь идетъ на распашку и въ распояску!

Кое-гдѣ стояла кучками молодежь, бабы-пріятельницы; ребячій гомонъ доносился откуда-то изъ задворковъ. На нагрѣтыхъ солнцемъ завалахъ бесѣдовали старухи древнія, — передъ ихъ уже слабѣющими взорами развертывался, живою, пестрою лентой переплетался новый міръ, молодой, полный надеждъ радостныхъ, нутряной могуты и плечевой крѣпости!.. И чуялось старухамъ, что немного времени осталось имъ быть на землѣ, что скоро ихъ позовутъ туда… къ Богу, а жизнь на землѣ останется, пойдетъ своей чередой, и быть можетъ лучше пойдетъ, счастливѣе! А давно-ли, кажется, и онѣ этакъ-же беззаботно кружились въ шумныхъ дѣвичьихъ хороводахъ? Словно и по сей часъ въ ушахъ ихъ гудитъ — гулъ своихъ громкихъ пѣсенъ… Анъ — жизнь прошла! Незамѣтно новые люди надвинулись, заполонили самую середину улицы.

Нѣсколько мужиковъ приспособились на толстомъ суковатомъ бревнѣ, подъ окнами самой крайней избы села, близъ выгона. Хорошо было и у крайней избы: вся сельская улица напролетъ видна со всѣми хозяйствами; виднѣлись изъ-за только-что распустившихся кленовъ три церковныя головы, колокольня; надъ трехъ-оконною крѣпкою избою, на тонкой сосновой жердочкѣ, высилось помело… указывая прохожему, что тутъ подъ горячую руку можно изъ сапоговъ выскочить, изъ кафтана наружу вывернуться…

Черезъ выгонъ, за пологимъ его уклономъ, тянулось на-версты яровое поле, виднѣлась на полѣ дорожка узенькая, — пролегала она въ приходъ отъ погоста и, кривляя и виляя на зеленомъ раздольѣ, терялась наконецъ въ неоглядной дали, сплошь залитой вечернимъ розовымъ отблескомъ.

Ефимъ Дмитріевъ, старшой изъ брательниковъ Митиныхъ, закупивъ «папушу» свѣжей махорки, тутъ-же, на глазахъ у сосѣдей, искрашивалъ ее на суковатомъ бревнѣ кривымъ желѣзнымъ ножомъ въ мелкія мелочи и ссыпалъ осторожно въ кисетъ. Всѣ мужики отвѣдали «свѣжаго» табака и остались имъ всѣ довольны: сразу горло захватываетъ, и такой отмѣнный запахъ даетъ, что ни одной молодицѣ на селѣ не перенести его, чтобы не запершило въ носу и въ горлѣ.

— Да, говорили мужики, — это самый настоящій, турецкій табакъ… Не даромъ эти самые турки бѣдовый народъ на свѣтѣ, — табакъ злой курятъ, хе-хе-хе!.. Погодя, разговоръ перешелъ на яровые и озимые всходы — святое и больное мѣсто всякой деревни. Ефимъ Митинъ, какъ самый старый изъ мужицкой компаніи, — ему шелъ семьдесятъ первый годъ, давалъ направленіе общему разговору, и всѣ слушали его съ большимъ вниманіемъ. Ефимъ былъ пріятнаго вида сѣдой старикъ, невысокій, съ длинною узкою бородою, веселый, всегда и со всѣми ласковый. Смышленые и привѣтливые глаза его, давно потерявшіе свой первоначальный голубой цвѣтъ, довѣрчиво глядѣли на мужиковъ, — было видно, что жизнь этого человѣка прошла въ трудахъ и заботахъ, но не было въ ней такой непогоды — которая разбиваетъ сердце. Тутъ-же среди компаніи находился и меньшой брательникъ — Прохоръ Дмитріевичъ; Прохоръ былъ тоже средняго роста, но коренастый, съ кудрявыми полусѣдыми полурыжими волосами, съ курчавой окладистой бородою, онъ выглядѣлъ лѣтъ на двѣнадцать моложе Ефима, и ничѣмъ не напоминалъ родства, но и на лицѣ Прохора и въ глазахъ его виднѣлась та-же доброта нутряная, та-же привѣтность, какъ черта фамильная-митинская. Митинская семья изстари считалась одною изъ лучшихъ семей на селѣ Воздвиженскомъ, и на доброту и на порядочность Митиныхъ люди крѣпко надѣялись. И если подѣлились братья, то изъ за женъ затѣялось дѣло, жены ихъ не могли въ мирѣ жить подъ одной кровлей. — Иринья — Ефимиха все норовила подъ себя забрать, чтобы ея власть была, а Меньшуха Анна, Прохориха, не хотѣла поддаться невѣсткѣ, и тоже норовила, чтобы все подъ себя забрать, потому что изъ богатой породы была взята, шелковый сарафанъ да два мериносовыхъ въ домъ принесла… А бываетъ, что и отъ малой искорки весь сыръ-боръ задымится, задымится — разгорится, развернется широкимъ — знойнымъ пожарищемъ!..

Вечерѣло… Но сельская улица все гуще заполонялась праздничными сельчанами, все веселѣй, шумнѣй катились по ней смѣхъ, пѣсни, вольныя рѣчи. Среди хоровода кто-то ходилъ лихимъ гоголемъ, присѣдалъ и выкидывалъ пятками такіе смѣшные козыри, что все покатывалось кругомъ дружнымъ смѣхомъ, что и само солнце, совсѣмъ уже было собравшееся окунуться въ синѣющій за полями дубовый лѣсъ, остановилось — залюбовалось на плясуна, на всю пеструю ленту шумнаго хоровода и, казалось, забыло про свой ночной отдыхъ…

И пока такъ гулко и дружно праздновало село теплый воскресный вечеръ, незамѣтно ни для кого подошелъ изъ полей къ сельской околицѣ старый служивый.

Въ кучкѣ мужиковъ, что сидѣли у крайней избы на суковатомъ бревнѣ, произошло движеніе, всѣ уставили глаза на выгонъ.

— Э, сосѣди, — заговорилъ дядя Яковъ, — глядите — воинъ христолюбивый съ котомкою за плечами подходитъ къ околицѣ! Не нищій, кажись… Откуда-бы этакой?…

А «воинъ христолюбивый», пройдя сельскія ворота, — бодро зашагалъ къ компаніи собесѣдниковъ и сдѣлавъ фронтъ, отбивъ ногою и взявши руку подъ козырекъ, громко сказалъ воздвиженцамъ:

— Здравія желаю, господа мужички! Сколько лѣтъ, сколько зимъ не приводилъ Господь поглядѣть на васъ, а вотъ дошло время…

— Здорово, старичокъ! — Здорово, дѣдушка! — отвѣчали мужики на привѣтъ, и въ то-же время переглядывались между собою: откуда-де такой верткій объявился нежданно?

А старый солдатъ уже и свой дорожный мѣшокъ опустилъ на землю, снялъ шинель свернутую на манеръ хомута и одѣтую черезъ плечо, положилъ на шинель черемуховый посошокъ, кепь, и сталъ охорашиваться: поправлять сѣдые волосы на вискахъ, протирать ладонями загорѣлое щетинистое лицо, оправлять не то сѣрые, не то сѣдые усы. А самъ такъ и кидаетъ на мужиковъ внимательные зоркіе взгляды, и стоитъ передъ ними во всей походной формѣ своей: чернобурый мундиръ съ линялыми пуговицами подпоясанъ чернымъ, забурѣвшимъ ремнемъ, черный галстукъ повязанъ у шеи, по рукаву мундира желтыя нашивки идутъ, — все побурѣло, все запылилось отъ времени и полевой дороги, зато грудь старика выглядѣла совершенно по праздничному: блестѣли на груди ясные знаки былыхъ военныхъ отличій — кавказскій крестъ, серебряная и бронзовыя медали на цвѣтныхъ новешенькихъ ленточкахъ.

— Али все еще не признаете? — спросилъ солдатъ снова зорко оглядывая мужиковъ, и подойдя къ брательнику Митину, къ Прохору, хлопнулъ его по плечу рукою и сказалъ заволновавшимся голосомъ:

— Братко!.. Прохоръ Митричъ, живъ… Но тутъ у стараго солдата остальная рѣчь застряла на языкѣ, лишь погодя мигъ, онъ могъ добавить: живы… любезные!.. и повисъ сухенькимъ тѣломъ на широкой груди могучаго Прохора.

— Э, кто солдатъ-то, — догадался старикъ дядя Яковъ: Аника Митинъ! Вѣдь сколько годовъ и слуху не было про него. Я полъ жизни изжилъ… Онъ, право онъ, — Аника!.. Дядя Ефимъ, гляди, твой брательникъ… воинъ христолюбивый… вашъ солдатъ!

Но Ефимъ уже держалъ война-брата въ охапкѣ, цѣловалъ его накрестъ въ усы, и чуть не плакалъ отъ нечаянной и радостной встрѣчи. Минуту спустя, и самъ догадливый старикъ — дядя Яковъ потянулся обниматься съ солдатомъ, и другіе сосѣди потянулись вслѣдъ Якову, всѣ были рады, было лестно всѣмъ обняться и почеломкаться съ давно невиданнымъ, неслыханнымъ, но заслуженнымъ сельчаниномъ. — Все давно позабытое, кипучимъ вешнимъ ручьемъ хлынуло въ Воздвиженскія сердца… Въ колодкахъ увезли Аникія изъ родного села «брить въ губернію». То-то было воздыханій да слезъ на селѣ!.. Не только родная мать — Митиха — до безпамятства плакала, а и родня дальняя, и чужіе, — такія тяжкія времена тогда были для простого русскаго человѣка. Послѣ того уже никто изъ Воздвиженскихъ жителей не видѣлъ Аникія; а время шло мѣсяцами, годами, десятками лѣтъ… Правда, до Митиныхъ дошло два письма да два-три обрывка слуховъ, что живъ солдатъ — слава Богу! что загнанъ онъ подъ самую Персію. А что Персія? Христосъ ее вѣдаетъ! Лѣтъ двадцать прошло — еще слухъ дошелъ, что Аника «смиритъ венгерца», — потомъ дошелъ слухъ, — что рѣжется Аника съ басурманскими турками на окаянной горѣ — на Капказѣ, что переплываетъ онъ Дунай-рѣку… А про эту рѣку у старинныхъ солдатъ и пѣсня была складена особенная:

А кто не былъ, братцы, за Дунаемъ —

Тотъ бѣды не знаетъ!

А мы были — бились за Дунаемъ —

Горе понимаемъ,

Холодъ-голодъ знаемъ!

Послѣ Дуная-рѣки, лѣтъ на пятнадцать закончились всякіе слухи про Анику солдата, словно плитой свинцовой прикрылось все, пока самъ онъ цѣлъ-невредимъ не показался на сельской улицѣ.

Вѣсть побѣжала по селу о солдатѣ. У крайней избы народъ собирался десятками, всѣмъ любопытно было поглядѣть на него, и все село, какъ родное, привѣтствовало старика добрыми пожеланіями. На глазахъ солдата блестѣли радостныя слезы, онъ не ждалъ того, что увидѣлъ. Старухи дивились въ глаза ему, что онъ живъ-цѣлъ остался, исходивъ «такіе походы».

— Мы такъ и думали, говорили старухи, что ты, Аникушка, умерши давно!.. — Заколотъ енъ туркой али чеченцей въ самое сердце, думали мы… А тебя Богъ принесъ, — слава Богу!

Солдатъ въ свой чередъ дивился старухамъ, что онѣ — цѣлы-живы, хоть многія гораздо старѣе его, что онъ едва помнитъ ихъ, и что онъ тоже надумывалъ иногда, что старухи давно на томъ свѣтѣ живутъ, Адаму да Ною лепешки пекутъ! — насмѣшилъ старухъ прибауткой. А про остальныхъ говорилъ:

— Эка, народу сколько, да все бравый какой! а мнѣ и не признать никого…

Наскочили изъ-за угла ребята, и ребятамъ не столько любопытенъ показался старый солдатъ, а медали на немъ.

— Гляди-кось, гляди! — кричали ребята другъ-другу: медали-то какія золотыя висятъ!… Гляди — крестъ! словно жукъ!… И у попа этакого креста нѣту. И ребята, громко крича и радуясь чужому кресту, десятками перстовъ указывали на грудь солдата.

Аникія окружили стѣною братья и свойственники, и повели съ почетомъ вдоль затемнѣвшей улицы, въ избу къ Ефиму. Ребята протискались въ избу межъ большихъ, и въ ихъ числѣ два сельскихъ грамотника, — Гришка да Яшка.

Не успѣлъ солдатъ Богу помолиться на образа, поздороваться съ невѣсткой Ириной-Ефимихой, какъ уже грамотники окружили его съ двухъ сторонъ и принялись по складамъ читать на медаляхъ.

— «За турецкую вой… войну… за туречину…» — читалъ и перевиралъ Яшка.

— «За-по-ко-ре… читалъ Гришка: за-по-ко-ре… за… покоряюшче!.. за-по-ко-ре»… но такъ какъ надпись шла по медали дугою, а его «по дугѣ читать не учили», а прямо, то онъ и не узналъ про какое «запокоре» въ дугѣ писано.

— «За взятіе при… приступомъ, при… на приступкѣ!..» читалъ Яшка. Но тутъ грамотниковъ оттиснули къ печкѣ…

Дорогого гостя усадили за столъ, кругомъ усѣлись всѣ родичи, Ирина Ѳедоровна загремѣла заслонкой, ухватами, — объявилась скляница на столѣ, чашка соленыхъ ершей, творогъ, масло.

— Эко, братецъ родимый, говорили брательники: когда Господь сподобилъ увидѣться; вѣдь такъ и думали, что нѣту тебя, и въ поминанье тебя давно записали!.. Какъ родительская суббота, нашъ дьяконъ тебя сейчасъ и помянетъ: — Аникія воина! А ты, какъ орелъ сѣрый налетѣлъ изъ за облака… Слава те Господи! А точно, братецъ, больно у тебя хорошо рагаліями-то изукрашено на груди, сіяетъ инда!.. гордыня всему селу нашему!

— Сватъ Аника, вмѣшался въ разговоръ свойственникъ дядя Герасимъ, тоже старикъ лѣтъ шестидесяти-пяти, а этотъ крестъ честной означаетъ что? Ишь, перьевъ-то на немъ сколько… разъ перо, два, три… восьмиперый! Тоже значитъ за храбрость украшаетъ грудь?

— За Шамиля…

— За Шамиля! за того за самаго Шамиля — на Капказѣ?..

— За этого самаго, — безъ подмѣсу…

— Ахъ, жукъ его, разбойника, забодай! всплеснувъ руками сказалъ Герасимъ, — чтобы, кабы намъ раньше, съ покойницей бабой знать, что ты тамъ орудуешь… А вѣдь изъ за него изъ за шельмеца въ тѣ поры я почитай двѣ зимы не спалъ безъ опаски. — Втемяшилось тогда моей Анисьѣ покойницѣ, что онъ къ намъ на село пріѣдетъ — рѣзать ее… Вѣдь съ тѣмъ и умерла, помяни ее Богъ. Какъ ночь бывало, на нее, на покойницу, и нападутъ страхи. — А ну-ко, говоритъ, батя, пріѣдетъ сюда Шамиль и отрѣжетъ намъ головы? И вѣдь до того бывало окаянная, помяни ее Богъ, наплететъ, что и меня одолѣютъ страхи, да такъ оба и просидимъ на печи до утра… А вишь, у тебя крестъ честной на груди!.. Что-же, точно онъ шибко опасенъ? Грозенъ?

— Да, сватъ, не больно онъ миловиденъ. Сатана не страшнѣе!..

— О-о?.. Да ты пей, сватъ Аника, закусывай, на насъ не гляди, мы свои люди. Я хоть и за чужимъ столомъ, а ужъ у меня повадка такая, до смерти люблю человѣка запотчевать, таковъ я отъ природы есть!.. Говоришь — сатана?..

— Сатана — одно слово! говорилъ солдатъ закусывая выпитый шкаликъ соленымъ ершомъ: усатый этакой, бородастый, приземистый, — бородища рыжая — во! Усы — этакіе… брови нависли, и весь въ кинжалахъ кругомъ!.. И старикъ принялся рисовать Шамиля, да такъ ярко-отчетисто, какъ ни въ одной книгѣ не писано, всѣ насторожились, все смолкло… Кавказскіе генералы — Барятинскій, Евдокимовъ, Эллерсъ, «Вашкевичъ», Меншиковъ, будто живые, будто родные, поднялись во весь богатырскій ростъ передъ удивленными слушателями, а того больше — мужички русскіе, — солдатушки храбрые, что усыпали костями, полили горячей кровью дальнія стороны!.. Простая солдатская рѣчь, будто сѣкира острая, вырубала картины диковинныя. — Стоитъ турецкая земля, — басурманская, — а тоже люди живутъ! — пить-ѣсть хотятъ, по своему Богу молятся. Тамъ и проливалась кровь… На тѣхъ-то поляхъ и уложены тысячами, сотнями тысячей кости мужицкія — солдатскія, кости турецкія, — будто родныя полегли онѣ другъ на дружкѣ, и такъ будутъ лежать до суда Божія, возстанутъ при гулкой трубѣ архангельской. А ложились они — все дымомъ заволокло, только гудъ-гудитъ… свиститъ, воетъ кругомъ… Дрожитъ политая кровью земля, сотни людей валятся подъ шальными пулями, новыя сотни выступаютъ на смѣну имъ, и новыя пули кладутъ ихъ, и опять новыя сотни растутъ изъ дыма, уходятъ въ дымъ… Временами у старика вспыхивали зловѣщимъ огнемъ глаза сѣрые, да у слушателей холодѣло въ спинѣ… А вотъ и медаль есть за тѣ бои смертные: Вотъ первая, вотъ вторая «на память», и написано на ней: «за турецкую войну… за храбрость…», а на другой сторонѣ крестъ Христовъ стоитъ на опрокинутомъ полумѣсяцѣ.

— А вотъ и рубецъ на ногѣ пониже колѣнки… говорилъ солдатъ, а вотъ и другой повыше колѣнки! Вотъ тутъ тоже есть штучка одна, еще выше…

То бусурманы отъ себя Аникію зарубокъ на память наставили, чтобы ужъ онъ совсѣмъ никогда не запамятовалъ, что былъ у нихъ, Карсъ городъ бралъ, Араратъ гору видѣлъ. И какъ зайдетъ непогода, заноютъ-запилятъ тѣ зарубки турецкія, да такъ, что старому солдату все станетъ памятно… Аникій снялъ сапогъ съ ноги и сталъ засучивать вверхъ штанину съ краснымъ казеннымъ кантомъ, чтобы всѣмъ показать, что имѣетъ онъ… И когда все стало видно всѣмъ, сватъ Герасимъ далъ общее заключеніе, сказалъ глядя на заживленныя язвы:

— Ишь, братецъ ты мой, какъ раздѣлали тебя подлецы, словно у медведя оглодано?.. жалко, инда!..

У бабъ текли слезы.

— Гранатной въ это мѣсто царапнуто, объяснялъ спокойно Аника. А вотъ это мѣсто штычкомъ прободено… она сквозная, гляди — и съ этой стороны есть примѣта! А тутъ вотъ шрапнелью должно хватило…

— Ну, сватъ, ну… говорилъ Герасимъ: заслуга! Вотъ это, бабы, заслуга, рѣшето словно — весь!.. Это настоящій солдатъ, безъ подмѣсу. А вы — что?..

— Дѣдушка солдатъ, говорилъ забравшійся подъ столъ и протискавшійся межъ солдатскихъ колѣней Яшка: а дай-ко я на крестѣ про Шамиля почитаю…

Но тутъ всѣхъ мальчишекъ и вмѣстѣ съ ними двухъ грамотниковъ тетка Ирина погнала вонъ изъ избы, и какъ ни упирались они, а черезъ минуту уже были на улицѣ, и не прошло еще минуты, какъ загудѣло по всей стихшей и затемнѣвшей улицѣ, что «за турецкую войну, за Туречину!» за «покоре», «за взятіе приступомъ на приступкѣ!» И, что солдатъ сидитъ за столомъ, вино пьетъ изъ рюмки, ершомъ закусываетъ, про войну говоритъ и сорокъ ранъ въ боку у него! Дугой писано… Самъ царь того, Митинаго солдата, изъ своей руки крестомъ и медалью жаловалъ, и Шамиля онъ держалъ за усы, и оттого солдатъ не побоится ни Микиты соцкаго, ни волостного, ни станового!.. И долго еще гудѣло всякое разное на темной улицѣ.

А въ избѣ Ефима шла рѣчь про Кавказъ распогибелѣный, и того больше диву дались простые люди слыша разсказы неслыханные, и даже входили мѣстами въ сомнѣнье великое, хоть и нельзя было не вѣрить бывалому-старому, «во всю грудь изукрашенному».

— Да полно, такъ-ли, братецъ! вмѣшался Ефимъ, самъ человѣкъ не мало чего повидавшій. — Какъ-же такъ, примѣрно сказать, лѣтомъ, снѣгъ лежитъ на горѣ?.. У насъ положенье отъ Бога: какъ только дунетъ вешнимъ тепломъ, — первое дѣло — погонитъ снѣги съ пригорковъ, еще въ долинахъ снѣгъ лежитъ на аршинъ, а ужъ по горамъ плѣшаки давно! Къ солнцу ближе…

— Сторона такая, отъ Бога такъ, говорилъ Аникій, и самъ не умѣя объяснить того, что и въ холодъ лютый и въ зной нестерпимый, лежатъ на тѣхъ горахъ заоблачныхъ-каменныхъ, вѣчно лежатъ снѣги пушистые бѣлые… Отъ Бога такъ!.. А еще есть тамъ Араратъ гора двуголовая — и-и Господи, спаси, помилуй, какая гора… Какъ поглядишь на нее, такъ весь и осядешь книзу, — будто въ небеса ушла бѣлыми маковками, будто въ ризѣ серебряной — горитъ-переливается она на утреннемъ солнышкѣ; а то ударитъ по серебру цвѣтной радугой, — глаза-бы проглядѣлъ — не наглядѣлся-бы ввѣкъ!.. А сердце все тише-тише бьется въ груди и вдругъ замретъ словно! И вдругъ тучка сѣрая затуманится надъ горой, въ ширь кругомъ пойдетъ, нахмурится, закрутитъ кругомъ, окутаетъ святыя маковки и ударитъ громовой непогодой!

— А ковчегъ Ноевъ? — спрашивали невѣстки.

— Никакого ковчега нѣту… да хоть-бы и было — не видно, — говорилъ солдатъ: — такая вышь, что и орлинымъ глазомъ не оглядишь всего.

А самъ уже и набрюшникъ снялъ, чтобы способнѣй было казать роднѣ боевые рубцы кавказскіе… И на бедрѣ былъ рубецъ, и около соска тычокъ, и въ лѣвомъ плечѣ замѣтка побольше пятака мѣднаго, и тоже сквозная — на обѣ стороны!.. Казалось, все солдатское тѣло было осыпано тычками, рубцами и зазубринами «для памяти…»

— Ну, сватъ Аника, ну!.. — говорилъ Герасимъ: — какъ только въ тебѣ душа продержалась? Вѣдь ты, примѣрно сказать, грохотъ!.. Вѣдь ты, примѣрно говоря, весь насквозь!.. Ей Богу, мы тебя такъ грохотомъ и обзовемъ на селѣ, ты весь можно сказать усѣченъ, устрѣленъ… Обнимемся!.. Теперь ежели крестный ходъ, али другое что, сейчасъ мы тебя въ первую голову, первую святыню въ руки тебѣ, крестъ тамъ, али Мать Божію… Гордыня всему селу! — И оглядѣвъ разомъ всю фамилію, сватъ Герасимъ добавилъ внушительно:

— Вотъ какъ устрояетъ Христосъ: и турочекъ покололъ, и черныя моря переплылъ, и Шамиля забралъ, и Араратъ гору видѣлъ, и на насъ глядитъ!.. А мы, бабы, видѣли что? Кого закололи, что переплыли, что слышали?..

Но бабы не отвѣчали дядѣ Герасиму, онѣ стояли кругомъ стола облокотясь на руки и не сводили дружескихъ, наполненныхъ слезами глазъ со стараго воина. Во всю жизнь — всей роднѣ — никому того и въ сонныхъ грезахъ не видѣлось, что наяву есть, что въ свѣтѣ дѣется. И все любовнѣе, почтеннѣе представлялся родной компаніи щетинистый старичокъ. Казалось и самъ онъ, какъ Араратъ-гора, повитъ цвѣтной радугой, — и «грудь горитъ рагаліями», и волоса серебрятся на вискахъ, и широкая лысина на головѣ блеститъ, отражая на себѣ свѣтъ горящей въ свѣтцѣ лучины…

— Да глядѣть что! — поправилъ Аникій Герасима: — воевать заставляли!.. Коли скомандуютъ, бывало, — иии!.. ты и идешь… и ничего не видишь въ дыму, и первое время ждешь замирая сердцемъ: вотъ-вотъ самого сейчасъ плюнутъ?.. Да какъ свалили рядомъ котораго, какъ увидѣлъ кровь, — всѣ страхи отыметъ прочь, — хоть одинъ на сто!.. А то, бывало, этихъ чертей пошлютъ въ дугу гнуть, черкесовъ… Соберутъ всѣхъ, разставятъ колоннами, да какъ скомандуютъ: штрафованные впередъ!.. Да ружья возьмутъ, этакъ, на перевѣсъ, да и пошли-пошли, побѣжали!.. А ихъ-то кишмя кишитъ за камнями, тучей засѣли они… Кричатъ: Алла!.. Алла!.. Алла — га!.. А тутъ наскочутъ первымъ дѣломъ «штрафованные». — Урра, братцы-ребятушки!.. И пойдетъ чесать… Кругомъ только и есть, что ревъ страшный, дымъ, кровь да говядина… Какъ Пречистая выносила вонъ и самъ не знаешь того, не помнишь… и долго ничего не помнишь, а всѣ жилочки такъ и подергиваетъ, и будто ледъ въ серединѣ… Вотъ и медаль есть за взятіе Ахульго, вотъ эта… Много костей уложено… спаси Господи!

— Братецъ милый, — говорилъ Ефимъ, — ты теперь изъ моей одворицы — ни ногой! Тутъ ты у меня въ избѣ и кончину примешь, если сподобитъ Господь… Живи здѣсь до самой смерти. — Вотъ тебѣ столъ отцовскій, вотъ тебѣ лавка, вонъ тебѣ — печка, — вся изба тебѣ, братецъ!

— А я то на что? — перебилъ Прохоръ. — Да я за брата-солдата душу свою положу, я тоже отцовская кровь!.. И хоть изба у меня, братъ Ефимъ, похуже твоей, а печь лучше… всѣ старухи мою печку хвалятъ. А ты дѣлай по-братски, по настоящему: пущай братъ Аника у меня полгода живетъ, да у тебя полгода и такъ до самой нашей кончины… А придетъ часъ, уговоримся чтобы похоронили насъ рядомъ всѣхъ. Пущай говорятъ люди: «Вотъ, три брата въ пескѣ лежатъ — мужики по бокамъ, а солдатъ въ серединѣ; хорошо жили братья, дружно, чтобы и всякому молодому было примѣрно!».

— Хорошо, ловко, сватъ Прохоръ! Мѣтко сказалъ, хвалю! — вмѣшался дядя Герасимъ. — А только, Аника Митричъ и мое слово выслушай: ужъ ты съ братьями какъ знаешь дѣлайся, а мой домишко не обойди, милости прошу, пожалуй, живи хоть все лѣто… Хоть два лѣта живи, хоть четыре! Гороху у меня осталось отъ прошлаго года четыре мѣры, да жита есть съ полсусѣка… Будемъ сыты до новаго. А какъ внучонка Терешку женю, пойдетъ и лучше того!.. Я, сватъ Аника, ихоть и не слыву богачомъ, а Господа Бога благодарю каждый день но три раза.

— И къ намъ, дядюшка Аника, милости просимъ! И къ намъ, дѣдушка Аника, не позабудь! — говорили другіе свойственники въ одинъ голосъ.

Солдатъ только кланялся, благодарилъ родичей да расправлялъ самодовольно усы. Въ глазахъ его горѣли огни веселые, не даромъ онъ за десятки лѣтъ, почти каждый день, оживлялъ въ памяти воспоминанія о родной сторонѣ, рвался душою къ ней. И вотъ она родимая, ласковая сторона! Въявѣ сидитъ онъ на родительской лавкѣ, за родимыми, столомъ, увѣшанный въ полу-грудь боевыми отличіями, вино пьетъ, закусываетъ, кругомъ вся фамилія; всѣ любуются на него, всѣ зовутъ нарасхватъ. Вотъ она родина милая, привѣтливая! И все давнишнее позабытое вдругъ всколыхнулось на старой памяти, колыхнулось — ходуномъ заходило… Вотъ и столъ тотъ самый, на которомъ онъ ѣлъ блинки махонькій, вонъ и закоптѣлый горбатый образъ стоитъ въ образницѣ, которому онъ уже пятилѣткомъ такъ крѣпко-усердно молился…

— Друзья мои, братья мои родимые, невѣстки, свойственники, благодарю отъ сердца! — говорилъ солдатъ дрогнувшимъ голосомъ. — Не побрезгуйте, дайте боевому солдату еще поцѣловать васъ въ уста за добрыя рѣчи… — И солдатъ, поднявшись изъ-за стола, обнялъ и поцѣловалъ первѣе другихъ невѣстку Ирину Ѳедоровну, а потомъ всѣхъ другихъ по порядку.

II.

Подошли сѣнокосы, веселая и горячая пора для деревенскаго люда; мужицкая рать выбралась изъ села въ луга, на честный бой съ травой-муравой, съ цвѣтами лазоревыми. И пошла потѣха по рѣчнымъ заливнымъ берегамъ, по лѣснымъ лядинамъ и по долинамъ!.. На селѣ остались подростки неумные, да старики, да старухи ветхія. И какъ ни храбръ былъ по духу и по виду солдатъ, а сдался… не пригодился онъ въ мужицкую рать — луговую, несмотря на то, что и Ефимъ, и еще этакихъ-же пять стариковъ, легко управлялись съ косами въ лугахъ, и всталъ въ ряды со старухами да съ подростками; и сноровки мужицкой не было въ немъ, и силы не было. И на огородѣ-то горе съ нимъ: чуть поворочаетъ граблями, анъ и умыкался! Знать осталась сила на поляхъ на турецкіихъ, у горъ Араратскіихъ?.. Одна Анна-Прохориха не вѣрила этому, говорила она своимъ пріятельницамъ:

— Енъ, бабыньки, все сможетъ, коли захочетъ, да хотѣнья-то у него къ дѣлу нѣту. И сила у него есть большая, да енъ не кажетъ ея… Енъ привыкъ на всемъ на готовомъ!

А можетъ, баба по своей глупости, зря брехнула жестокое слово, поклепала лѣнью на стараго воина? Ладно, что немного на селѣ людей было, которые Аннѣ вѣрили, хоть едва-ли солдатскую славу, долгими годами накопленную, кирпичнымъ столбомъ поставленную могла свалить баба, — того, кажись, и на свѣтѣ не было? -.

Однако, всего семь недѣль прошло, какъ проживалъ Аникій на родной сторонѣ, а ужъ извѣдалъ языка Анны-Прохорихи. Гостя у брата Прохора, старый солдатъ былъ такъ зазорно обруганъ невѣсткой-Прохорихой, что въ тотъ-же часъ, забравъ свою котомку съ фигурной шкатулкой внутри, гдѣ береглось имѣнье солдатское, забравъ шинель, черемуховый посошокъ, — ушелъ гостить къ свату Герасиму; а черезъ недѣлю — опять къ Ефиму. Да и тутъ, проживъ двѣ недѣльки старый солдатъ запримѣтилъ что-то неладное. Раза-три Ефимиха такъ косо поглядѣла на гостя-воина, что тотъ не зналъ куда и дѣться отъ этихъ взглядовъ.

Да и не показалось-ли это солдату, не примерещилось-ли? Можетъ статься у Ирины Ѳедоровны такой непривѣтный взглядъ отъ природы? Да и чего Иринѣ коситься на старика? — онъ никого не трогаетъ, живетъ себѣ тихо-смирно. Правда, толкуютъ глухо сосѣди, что если онъ дѣлиться задумаетъ, то возьметъ сполна свою «отцовскую» долю. Да то брешутъ праздные долгоязычные люди!.. Можетъ статься у стараго солдата и въ мысляхъ про дѣлежъ не бывало? И точно — не было этого на мысляхъ; старикъ видѣлъ, что братья ему ни въ чемъ не отказываютъ, послѣднимъ дѣлятся; другое совсѣмъ дѣло — невѣстки, ихнія жены. Ну, да ужъ если съ тысячами разныхъ людей привелось на вѣку уживаться, то не будетъ труда ужиться съ единой Ириньей Ѳедоровной; того больше можно ужиться, что хоть взглядъ и косоватъ-сердитъ у ней подъ часъ — отъ природы, да собачиться по собачьи она не умѣетъ, а если кого норовитъ донять, то тишкомъ дойметъ, изъ-за чужой спины глядя…

А на Анну онъ, старый солдатъ, послѣ ссоры и чихать не захочетъ! Не даромъ онъ, когда уходилъ съ котомкою изъ ея избы, — погрозилъ, что "во вѣки вѣковъ къ ней и носа въ избу, не просунетъ! "

Всѣ полюбили на селѣ старика за его доброту, за веселость души; шутками подчасъ онъ такъ и сыпалъ на разныя стороны, и все такими, что никого не обидитъ, не зацѣпитъ. Ужъ точно, пожилъ человѣкъ не зря на землѣ, походилъ по ней незадаромъ!.. А какъ увѣситъ грудь «арденами», какъ пройдетъ къ церкви улицей, — глядѣть любо-дорого!.. Да это одна сторона человѣческая, а и другая есть… Конечно, все зависѣть будетъ, кто и какъ поглядитъ на нее.

Уже и три мѣсяца прошло, и четыре, какъ жидъ солдатъ на селѣ. И не только черезъ Ирину Ефимиху, у которой онъ всего больше жилъ, а черезъ Анну-Прохориху, многое-другое стало вѣдомо селу про солдата.

Узнали, что онъ не до однихъ крестовъ-медалей «достукался» своей службой, а и повыше того!

Прохориха говорила пріятельницамъ:

— Передъ тѣмъ, бабыньки, какъ принесло его на наше горе въ село, жилъ онъ за свои выслуги (да и выслуги-то вѣрно фальшивыя) у царя въ божьемъ домѣ, пилъ-ѣлъ государское — дармовое! Да бѣсъ большой сидитъ въ немъ. Я то испознала этого бѣса, — такой онъ, что клюкою до роговъ не достанешь… И тамъ солдатъ такъ же, какъ и у меня въ избѣ, — не ужился? Пенсіенъ, вишь, приходился ему большой, и пенсіенъ назадъ взяли. И пошло у него то самое дѣло изъ-за гороха. Наварили, вишь, въ божьемъ домѣ гороха котелъ, а въ горохѣ-то жукъ… Нашъ-то боецъ взялъ да и заперъ жука съ горохомъ въ бутылку, да съ бутылкой-то шасть къ царю!.. На его бѣду — царя дома въ тотъ часъ не случилось, онъ къ набольшему побѣжалъ, который послѣ царя сейчасъ, разбудилъ того ночью о вторыхъ пѣтухахъ… — жить, говоритъ, нельзя вовсе, — то кисло наварятъ, то горько, а то, вотъ, и самаго жука заварили!.. Сейчасъ назвали тутъ дохторей, жука посадили въ шпиртъ, потрошить стали и какъ испотрошили всего, объявилось, что жукъ — былъ не жукъ, а тоже горошина, только съ крыльями!.. Тутъ за нашего-то и уцѣпились всѣ: вожжали его, вожжали, да за бунтъ и выгнали вонъ изъ божьяго дома. Вотъ онъ и вспомянулъ насъ въ ту пору, и объявился здѣсь! А что рагаліи эти у него на груди, такъ и на меня ихъ можно прицѣпить, и не будетъ хуже…

— То-то вотъ мы умны заднимъ временемъ! — говорили бабы, — до этакихъ чиновъ достукаться, до божьяго дома и прахомъ все! Да насъ-бы туда засадили, мы бы слова ввѣкъ не промолвили, сидѣли-бы, будто мухи… Тоже вѣдь и у васъ свои семьи, своихъ ртовъ довольно. Еще кабы капиталу принесъ, разговоръ-бы другой. А то баютъ мужики, что чего-добраго заведетъ онъ раздѣлюцію съ братьями… Иринья Ѳедоровна и то скорбитъ сердцемъ, говоритъ: хоть какое-бы ни на есть рукомесло ему, чтобы на глазахъ въ избѣ не вертѣлся!..

Повстрѣчала Анна Ирину Ѳедоровну на улицѣ.

— Ну, что, — говоритъ, — какъ солдатище живетъ у тебя? Не воюетъ? Не проситъ-ли отцовской доли? Вчера бабы сказывали, что надумалъ онъ затѣвать раздѣлюцію, чтобы изъ отцовскаго наслѣдья дали ему по всякой штукѣ, и тогда выстроится онъ на краю села самъ собою….

Подошли бабы-пріятельницы, повторили отчетисто догадку какого-то мужика о раздѣлѣ Аникія съ братьями…

Ирина Ѳедоровна во все лицо вспыхнула. Это была костлявая сѣдая старушка, лѣтъ шестидесяти-семи, на селѣ ее если и не ставили образцомъ хозяйки и первоумной бабой, то и изъ десятка ее нельзя было выкинуть; домъ она «держала въ рукѣ», языкомъ не молола много, и даже невѣстку, жену большака-сына, умѣла заставить остерегаться себя, — словомъ, старушка была не послѣдняя.

— То-то онъ, песъ бритый, такъ косо и поглядѣлъ, на меня вчера! — воскликнула догадавшись во всемъ Ефимиха. — Вонъ у него что на мысляхъ лежитъ… того и ждала за-хлѣбъ, за-соль!.. Не даромъ у меня голова чешется третій день, — самая маковка такъ и зудитъ-зудьма, вотъ тебѣ и радость на маковку!.. Да подумалъ-бы онъ, губобривецъ, дѣлить-то что? Вѣдь, бабуньки, когда его забривали подъ красную шапку, такъ у свекра-то, у покойника, всего одна избенка была, съ однимъ окошкомъ, а народу одиннадцать человѣкъ въ избѣ жило! Еще меня только за годъ до этого къ вамъ на село привели, какъ теперь оглядаю все: коровенка пѣгая на дворѣ, подтелокъ, двѣ овцы, да кобыленка хромая… Вотъ!.. А въ амбарѣ хлѣбномъ — хоть шаромъ покати! Если и прахъ-то собрать отъ прежняго, такъ на лопатѣ мало мѣста ему. Да у меня своихъ — роженныхъ трое, да у невѣстки трое… да невѣстка, да дѣдъ, да я, — девятеро!.. Пущай потягается съ нами. А я и на судѣ такъ скажу: судъ правильный, мы отрѣзанные ломти отъ солдата, я что видятъ люди у насъ, все своимъ горбомъ выставлено! — Ирина заплакала. — Вотъ, бабуньки, — говорила она сквозь злыя слезы: — не даромъ пословица складена: не поивши — не кормивши змѣю не выростишь… Вотъ… покормила четыре мѣсяца, и змѣя съ ухватъ выросла, ухватить хочетъ все!..

— Такъ, такъ, Ѳедоровна! соглашались бабы. — А есть и другая пословица: «храбрый самъ наскочитъ, а на тихаго сатана нанесетъ»… Вотъ и вы: жили тихо-неслышно, все шло хорошо у васъ…

Но Ирина Ѳедоровна уже не слушала бабъ, поглотилась горемъ своимъ, и сыпала горячей, ѣдкой рѣчью на всю сельскую улицу. На кучку бабъ еще пришли бабы; мужикъ одинъ подошелъ, тотъ самый, что надумалъ о «раздѣлюціи»…

— Нѣтъ, солдатское сердце, постой, обожди! Шалишь, не объѣдешь меня! Дай-ко я перво сама поведу разговоръ: что въ домъ отъ тебя? Что ты намъ — косецъ аль орецъ? Аль любоваться намъ на тебя будто въ зеркало? А вѣдь кусокъ-то, бабуньки, онъ поѣдаетъ не меньше Ефима, еще у Ефима трехъ зубовъ нѣту, а у солдата всѣ цѣлы, да вотъ какіе широкіе!.. У меня Ефимъ трубку курить ходитъ въ сѣни, и сынъ Яковъ въ сѣни, а онъ, щетина, нарочно усядется подъ самые образа и задымитъ, какъ труба попова, ядищемъ горькимъ… Охъ, надоѣлъ по горло! Смолоду я не любила солдатовъ, и теперь не люблю, да вотъ нанесла нелегкая подъ старость лѣтъ — живи, не своди глазъ съ него!.. Не знаю, за что-то только Царь Небесный прогнѣвился на грѣшницу, ни у кого, кажись, не украла, никого не убила?.. Намедни я ему намѣтку дала: ты-бы, говорю, Аника Митричъ, хоть какое ни на есть рукомесло изобрѣлъ себѣ, хоть немного тебѣ и надо, да и рукомесло не сидитъ за плечами. Вотъ хорошо-бы, говорю, кабы взяли тебя звонить въ святые колокола, али-бы на мельницу — глядѣть за умоломъ?.. — «А на что мнѣ, говоритъ, мельница твоя, Ѳедоровна?» Такъ-таки и сказалъ, бабуньки, слово въ слово… «Али я, говоритъ, затѣмъ отечество заступалъ животомъ, чтобы покончить жизнь въ мельничной шестернѣ, али сверзиться съ колокольни? Спасибо, говоритъ, что заботу имѣешь!» А самъ-то на лавкѣ сидитъ, и будто у него выпитое въ головѣ… потому куда-то ходилъ на село передъ этимъ… «А рукомесла, говоритъ, я и безъ того знаю всякія: и бороды брить, и рубахи шить, и сапоги чеботарить; да только кого я брить буду, кому сапоги тачать? Коли вся сторона здѣшняя въ лаптяхъ ходитъ, а бороды не только не бреютъ, а и не чешутъ! Да и рубахи шить не къ лицу: бабамъ и дѣвкамъ зазорно будетъ… А самое главное рукомесло у меня — война! Воевать — хоть сейчасъ готовъ! Пущай только царь слово молвитъ: „А ну-ко, старики, тряхните костылями въ заступу отечеству!“ И сейчасъ-бы, говоритъ, взяли мы штыки въ руки, и пошли-бы съ флейтами, съ барабанами, — барабанить врага отечества! Э-эхъ, говоритъ, Ѳедоровна, кабы я тебя у Араратъ горы въ тѣ поры стрѣнулъ!..» Самъ смѣется. А у самого-то, бабуньки, и усы ходятъ и глаза свѣтятъ, индо страхи меня обуяли. Никого въ избѣ нѣту… пырнетъ, думаю, наединѣ меня, грѣшницу, ухватомъ али сковородникомъ въ бокъ, тутъ и конецъ мнѣ безъ покаянія! А ему что? Ему живыхъ людей бить не диво, ихъ пріучали на это. Вотъ, сердешныя, какого гостя нанесла поганая сила!..

— Обусурманился, знать?..

— И-и, обусурманился какъ, и усы ходятъ, и глаза свѣтятъ, ннда морозъ по спинѣ заходилъ у меня! Какъ начнемъ, говоритъ, барабанить, такъ только пухъ да перья посыпются, вотъ наше рукомесло!

— А войны-то неслышно близко?

— То-то и горе, ласковыя, что не слыхать про нее… Ужъ я и то молюсь Богу: завари, молюсь, уху, Батюшка, чтобы и нашему ершу было мѣсто!..

— Ну, Ѳедоровна, будутъ у васъ дѣла!

— Ой, будутъ, — соглашалась Ирина, — такія будутъ дѣла, какихъ и не было никогда! Чуетъ сердце-вѣщунъ… Вѣдь насѣлъ, какъ жорновъ на шею, — у Прохора недѣлю выжилъ, у Герасима восемь денъ, а ко мнѣ прилипъ, безъ конца… Этакъ, пожалуй, задумаетъ весь вѣкъ изжить у меня? Да нѣтъ, обожди, молодецъ, и я устрою конецъ… Не велика мнѣ отъ тебя радость!

— Охъ, правда, какая радость, коли самъ на зло подымается! — говорили бабы. — Ужъ коли всѣ братья по отцу-матери, такъ у всѣхъ и жить надо поровну: у васъ мѣсяцъ да у Прохора мѣсяцъ, а тамъ-бы и на свои хлѣбы сѣсть! А онъ ваши углы разносить собирается! Ой, быть грѣху неизмѣрному!

III.

Вечеромъ, въ избѣ Ефима Митина разыгралась такая буря, какой отъ постановки избы и не было въ ней. Самъ мирный и покладистый старикъ Ефимъ вѣроломствомъ брата-солдата былъ задѣтъ «за самое за живое»; онъ ходилъ, горячась, взадъ-впередъ по избѣ, отъ стола къ печкѣ, грудь у него дрожала, глаза нехорошимъ отсвѣчивали. А Ирина Ѳедоровна, будто колонна «штрафованныхъ» съ ружьями наперевѣсъ, бѣгомъ-скачками наступала къ заробѣвшему непріятелю… «Непріятель», старый солдатъ, совсѣмъ опѣшилъ отъ неожиданности, забылъ боевую выправку, и сидѣлъ на чуракѣ близъ дверей съ опущенною внизъ головою, съ уставленными въ полъ глазами.

— Недобросовѣстно этакъ! — говорилъ Ефимъ глухимъ голосомъ: — этакъ считать будемъ, мало-ли до чего насчитаемъ! И я-бы этакъ, пришелъ-бы, примѣрно сказать, къ свату Герасиму, али къ куму Захару: — давай половину мнѣ! А Господь-то, примѣрно сказать, для чего есть? Ты, братъ Аника, подумай перво: я отказалъ тебѣ въ чемъ, не поступился чѣмъ? Эхъ, совѣстно… довольно совѣстно!

— Да что ты, братко, говорилъ Аникій: — самъ ты одумайся!.. Али ты думаешь, что я тридцать-четыре года съ полками ходилъ, такъ и оскотинѣлъ совсѣмъ?.. Ни за что вы на меня съ бабой взъѣлись! Палаты я видѣлъ, дворцы, золотыхъ тыщи видѣлъ, и ничему не завидовалъ, всякому, знать, свое счастье дано!.. Такъ неужто я послѣ этого на вашъ убогій уголокъ воззрился?

— Воззрился!.. Воззрился! — кричала осиплымъ отъ брани голосомъ Ирина Ѳедоровна: — всѣ бабы сказываютъ, Селифонъ-мужикъ сказывалъ, и голова у меня чесалась три дня, и сонъ я видѣла — змѣя!.. Будто змѣй, вотъ изъ этой самой щелки въ полу, кажетъ голову… а самъ все шппитъ-шипитъ, и будто самъ укусить меня хочетъ… Твои дѣла, бритогубецъ, ты змѣй! Мало тебя Ефимъ пробираетъ, не этакъ надо тебя! Вѣдь мнѣ даже улицы стыдно было, амбаровъ стыдно, какъ бабы да Селифонъ сказывали про тебя… Не отпирайся, все знаю! Хочешь ты у насъ половину хозяйства отнять, да у Прохора половину. Отъ насъ свинью да овцу, да корову забрать собираешься, а отъ Прохора нетель, двухъ курицъ и пѣтуна! И чтобы отъ ржи, отъ овса, отъ жита, отъ бревна — отъ всего по долькѣ тебѣ, и выстроишься ты на краю села намъ въ насмѣшку… Чьи это слова? Чьи задумки?

— Арина Ѳедоровна, невѣстка, да я и въ мысляхъ этого не держалъ никогда, хе-хе-хе!.. — оправдывался солдатъ, засмѣявшись сквозь слезы, — на что мнѣ изба на краю, да еще съ пѣтухомъ, со свининой?.. Я не привыкъ къ хозяйству, я привыкъ вольной птицей жить: шинель подъ бокомъ, кулакъ подъ головой, а сверху небо… Вотъ моя жизнь! И съ чего ты повѣрила этой сплеткѣ? Съ Селифономъ я и трехъ словъ не молвилъ. Я не пайщикъ въ вашемъ домѣ. И за то спасибо отъ сердца, что бережете меня, на улицѣ не оставили… Экую сплетку нехорошую выдумали, экій грѣхъ завели пустые люди! Вотъ, Ѳедоровна, крещусь; — гляди!.. Ничего не знаю, не вѣдаю. И ничего мнѣ по самую смерть не надо отъ васъ, только сами вы меня уголка теплаго не рѣшите. Зима скоро, холода грянутъ, вьюги; заноютъ кости солдатскія, тепла захотятъ на печкѣ… — Солдатъ вдругъ зарыдалъ глухо, обидно было ему переносить напраслину.

— Не повѣрю тебѣ, бритая губа, не повѣрю!.. — говорила Ефимиха: — хоть ты коровой реви, хоть ногой крестись на святыхъ, не повѣрю, ты это глаза намъ отводишь!

Сынъ Ефима — Яковъ, бородатый мужикъ, вступился за дядю, пожалѣлъ старика. Буря утихла, но послѣ нея у всѣхъ было горько внутри. Такъ прошла ночь, а на утро солдатъ захватилъ имѣнье свое: мѣшокъ со шкатулкой, шинель, черемуховый посошокъ, и перебрался въ избу къ брату Прохору. Ни Ефимъ, ни Ефимиха слова ему вслѣдъ не молвили.

IV.

Прохоръ, развѣдавъ дѣло, не повѣрилъ и съ пылинку грязной уличной выдумкѣ. Осудилъ невѣстку Ирину, а того больше брата Ефима, что умный человѣкъ замѣшался въ самое дурацкое дѣло, повѣрилъ ему. Анна молчала.

— Не тужи, братко, говорилъ Прохоръ; будемъ жить помаленьку! Вѣдь и тогда, кабы не погорячился ты самъ, все-бы хорошо было!

И все у братьевъ хорошо пошло. И время пошло за недѣлей-недѣля. Настала глухая, хмурая осень, зима за нею; зима удалась холодная, вьюжливая. Да хорошо была складена печка у Прохора, какъ заляжетъ исколотый штыками солдатъ на эту теплую печку, будто въ рай попадетъ; и кости не ноютъ, и на душѣ мягко! И понимало солдатское сердце, что за десятки лѣтъ, за тысячи верстъ, тянуло его не куда-куда, а въ это самое мѣсто, на широкую печку, на разостланную по печкѣ лучину… А по улицѣ гуляетъ вьюга-метелица, шумитъ-гудитъ, громыхаетъ на крышахъ тесинами; до того дико свиститъ шальной вѣтеръ, пробѣгая сквозь сельскіе частоколы и изгороди, словно вѣдьма плачетъ по лѣшему, будто покойники-грѣшники на раскаленныхъ свистулькахъ наигрываютъ!.. Да никому не страшно въ Прохоровой избѣ: горитъ дубовая лучина въ свѣтцѣ, свѣтло кругомъ, тепло кругомъ, тихо, мирно.

И долго тянулась зима та морозная, вьюжная; лишь подъ Марью Египетскую первымъ тепломъ завѣяло, да и завѣяло не обрадовало; изъ-за теплыхъ морей весна куриными шагами подвигалась къ селу. Извелись кормовые запасы, хлѣбъ извелся, огородные запасы на убыль пошли; а по оврагамъ горами лежали снѣговые завалы. Бѣдные люди сами на себя стали раздражаться отъ недостатковъ. Подобралась недостача и къ Прохору Митину, и у него урѣзка пошла во всемъ. Но и весь постъ великій, и Святая и Ѳомина недѣля прошли хорошо. Кипѣло гдѣ-то, бурлило, рвалось наружу, да не могло вырваться. И, можетъ статься, такъ-бы и не вырвалось никогда, если бы не вздумалось свату Герасиму, спустя недѣлю по красной горкѣ, внука Терешку женить. Кажется и не время было, по недостачѣ во всемъ, да мало-ли чего на свѣтѣ не вовремя дѣется!..

Сватъ Герасимъ изловчился въ голо душную пору удивить «всю окружную». Запродалъ сорокъ дубовыхъ бревенъ, восемь красновъ холста женина, въ долги набралъ гдѣ только вѣрили, и даже тамъ захватилъ, гдѣ и самъ тому за недѣлю не вѣрилъ… По пословицѣ: одной пулей шесть медвѣдей зашибъ! Зато и праздникъ вышелъ, до осени вспоминали люди объ этомъ праздникѣ!.. Нашлись и такіе, что и посмѣялись отъ сердца, ну, да вѣдь мало-ли чему не смѣются иные люди!

Герасимъ созвалъ всю родню, какая только была въ приходѣ: племянницъ, племянниковъ, свояковъ, шуряковъ, крестниковъ, сватовъ, сватій, такъ разныхъ друзей и хорошихъ знакомцевъ. Въ головѣ гостей были брательники Митины: Ефимъ съ Ириной, Прохоръ да Аника Дмитріевичъ. Паренымъ, запеченымъ, ужареннымъ — были два стола изукрашены-убраны; водки три ведра выдвинуто! Аникія, какъ самаго почетнаго, «увѣшаннаго», посадили за столъ подъ самые образа. Любо поглядѣть было на нарядное свадебное застолье! Одной только Анны Прохорихи не было на пиру, были у свата Герасима съ нею какія-то перетычки давнишнія. Зато, тутъ-же, при всѣхъ гостяхъ и при самомъ Прохорѣ, Герасимъ сталъ похваляться, что ни на какой пиръ во вѣки-вѣковъ онъ Анну Прохориху не позоветъ къ себѣ, и самъ къ ней въ избу не заглянетъ глазомъ до самой Анниной смерти.

— Ужъ ты, сватъ Прохоръ Митричъ, хошь на меня сердись, хочешь нѣтъ, — говорилъ въ простотѣ чувствъ Герасимъ, — а я правду отрѣжу: никогда твоя женка въ ладахъ съ людями на селѣ не живала! Ядъ она, змѣя моховая!.. Тогда, въ глаза при благочинномъ отцѣ Никанорѣ, при всемъ мірѣ, меня, стараго человѣка, она остригла словно бритвой… во вѣки-вѣковъ не забуду!.. И хоть самъ знаю, — великій грѣхъ беру на душу, а пущай! — Змѣя моховая!..

— Да, оно… вѣрно, вѣрно! — согласился Прохоръ, — есть отъ ихней природы въ Аннѣ змѣевщины… А только, стало быть, сватъ, ау!.. Стало-быть, вѣкъ коротать надо вмѣстѣ, никуда мнѣ отъ ней ни уйти, ни уѣхать!..

Пиръ подымался горою; гостямъ поминутно дѣлалось «горько», молодые подслащивали ту горечь стыдливыми поцѣлуями. Пироги подавались на столъ охапками, чарка ходила кругомъ неустанно. Сватъ Герасимъ охрипъ, потчуя и упрашивая гостей. Брательники Митины не отставали отъ общей честной компаніи, тоже выпили сколько душа могла.

Охмѣлѣвшій Ефимъ Дмитріевичъ цѣловалъ брата Аникія въ щетинистые усы, восхвалялъ его боевыя заслуги и пенялъ, что солдатъ за всю зиму морозливую, за всю весну вѣтряную не побывалъ въ избѣ у него.

— Братецъ-солнышко, — говорилъ Ефимъ, — коли что злое я сдѣлалъ — сдѣлалъ безъ умысла, прости меня Христа ради! Я не только тебя — родного, я всякаго человѣка жалѣю сердцемъ, всякому уступку дамъ, потому — всѣ мы люди, всѣ братья, всѣ на время здѣсь на землѣ, будто въ гостяхъ на станціи!.. А придетъ часъ, позовутъ насъ отсюда, и спросятъ… Про все спросятъ!.. А что я отвѣчу, коли даже кровь свою, родного брата приберечь не смогъ? Братецъ, всю зиму я, какъ залягу на печку, какъ завоетъ буря на улицѣ, про тебя и задумаюсь: какъ-то братко Аника тамъ? И заболитъ у меня душа, и заболитъ!.. А гордыня проклятая: гордился къ тебѣ придти поклониться… А вотъ на-же ей… поклонюсь!.. При всемъ міру поклонюсь!..

— Не надо, не надо! — кричалъ Аника: — я и такъ не сержусь… Спасибо!

Гости заполошились, но Ефимъ уже стоялъ посреди избы на колѣняхъ:

— Родимый, Аника Митричъ, братъ! Прости меня, — говорилъ онъ, — прости отъ чистаго сердца… за гордыню. На міру прости, что въ избѣ было осенью!.. Пойдемъ сейчасъ ко мнѣ на одворицу: ворота открою настежь передъ тобой, избу открою… И будемъ мы жить безъ зацѣпокъ на этой станціи!..

Полюбилось гостямъ слово Ефимово, подняли они старика съ почетомъ, посадили за столъ, и того пуще пошло веселье братское, дружное. Одна Ирина Ѳедоровна сидѣла угрюмо близъ печки, и не пустила на душу братскую мировую, но и она погодя умягчилась, и запѣла съ бабами пѣсню…

Хорошо стало Аникію отъ словъ брата, обнялись, поцѣловались они, и забыли навѣки шалую ссору. А сватъ Герасимъ, будто ерыга криводушный, будто сатана черный, ходилъ вкругъ стола со скляницею въ рукѣ, потчевалъ гостей, кого добромъ, кого нахрапомъ и силою. Одинъ изъ крестниковъ «не бралъ въ ротъ хмѣльного», сватъ Герасимъ уже девять рюмокъ вылилъ ему за пазуху.

— Пейте, друзья закадычные! — говорилъ онъ гостямъ, — на то оно и вино есть'. А кто не будетъ пить — за шиворотъ буду лить! Живой души не выпущу вонъ изъ избы, пока двухъ-ведерная не усохнетъ… а завтра еще ведерную! Пущай обо мнѣ слава идетъ по приходу: вотъ-де есть человѣкъ на округѣ!..

Но всему бываетъ конецъ на землѣ; ноги свата Герасима стали гнуться, угощальная ярость сама-собой ослабѣла; гости двинулись къ выходу; молодыхъ повели въ отдѣльную горницу.

А сватъ Герасимъ крѣпко держался за свата Аникія, еще просилъ пить на здоровье, хвалилъ его, ощупывалъ его раны, считалъ медали на груди, крестъ, и жалѣлъ, что «одного у тебя не хватаетъ, сватъ, Егорія»… Насилу старый солдатъ вырвался изъ объятій хлѣбосольнаго свата, и когда вышелъ на крыльцо — уже смеркалось на улицѣ, и замѣтно было, что качаетъ виномъ солдата на разныя стороны.

Идя улицей, къ дому Прохора, Аникій запѣлъ тихонько старинную рекрутскую пѣсню:

Ужъ какъ шли-прошли солдаты молодые,

За солдатами шли матери родныя.

Шли… слезами путь-дорогу поливали,

За слезами свово горя не видали…

Говорили тутъ солдаты молодые:

Полно плакать, наши матушки родныя!..

Не угнаться вамъ въ путинушкѣ за нами,

Не полить вамъ всю путинушку слезами…

Подходя ближе къ дому, Аникій Дмитричъ задумчивый и жалостный мотивъ пѣсни смѣнилъ на громкій-воинственный, запѣлъ такъ, что слышно стало по всѣмъ задворьямъ:

Авдокимовъ генералъ

Много турокъ въ плѣнъ забралъ. —

По горамъ твоимъ, Кавказъ,

Гремитъ слава про насъ!…

За рѣкою за Лобой

Мы дрались, турка, съ тобой. —

По горамъ твоимъ, Кавказъ,

Гремитъ слава про насъ!…

Гремитъ слава трубой

За Курой и за Лобой,

Гремитъ на весь Кавказъ —

Всему свѣту на показъ!…

И чѣмъ дальше пѣлъ старый воинъ, тѣмъ сильнѣе крѣпчалъ его обрывчатый голосъ, плотнѣе охватывали сердце боевыя воспоминанія, кровь разжигалась, «усы ходили, глаза свѣтили» и глядѣли куда-то вдаль черезъ сѣрое подернутое вечернею дымкой поле, словно видѣли тамъ «силу турецкую». Подойдя къ избѣ и занося свою, исходившую треть Турціи, ногу на ступеньки крыльца, чтобы идти наверхъ въ сѣни, — Аникій заигралъ наступленіе:

Та-ти — та-та! Та-ти — та-та!

Та-ти — та-а — та-а!…

И пока такъ наигрывалъ старикъ, держась рукою за переметку, ловя ногою ступень, какъ заслышалъ, что кто-то изъ подсѣнья обозвалъ его «пьяницей».

Солдатъ нагнулся подъ крыльцо и увидѣлъ ругателя: въ подсѣньѣ ходила изогнувшаяся дугою Анна, ловя отбившагося отъ насѣдки цыпленка.

— Змѣя моховая! сказалъ солдатъ, и больше ничего не прибавивъ, молча и упорно сталъ глядѣть въ лицо Прохорихи, будто сто лѣтъ не видѣлъ ея, а и увидалъ — не шибко обрадовался.

— Ну, чего глазищи дурацкіе выпятилъ!… забранилась Анна, нестерпѣвшая солдатскаго взора: — аль не узналъ меня съ-пьяна?

— Узналъ!… Какъ не узнать — змѣя моховая! Та-ти-та-та! Та-тита-та! Та-ти-та-та-а!

— Чего горло то дерешь, крупоѣдъ царевъ! Чего баламутишь всю надземельную! Аль обрадовался, что дармового вина налопался?

— Сватово пилъ, не твое. Пирогами закусывалъ. Bo-гляди, какъ брюхо пирогами упичкано? На, потрогай меня за пирожное брюхо, хе-хе!…

— Тьфу, песъ!…

— Гляди-гляди: барабанъ словно!… Хе-хе-хе!… А у тебя подвело отъ зависти, какъ у щуки… Зависть тебя забираетъ, что не позвали туда. Хе-хе!… Вотъ, ты-бы не бранила свата Герасима, онъ бы и тебя употчевалъ до отвалу…

— Да хоть бы онъ мнѣ въ ноги кланялся и то бы я не пошла къ нему въ домъ. — Пущай къ мошельнику ходятъ мошельники!…

— Я царевъ слуга, баба! сказалъ солдатъ строго.

— Ты — мошельникъ! вскричала Анна, задорясь солдатской строгостью: ты — разбойникъ! Ты живыхъ людей билъ до смерти… Крупоѣдъ!… Стукни-те въ лобъ обухомъ, косаремъ-те задѣнь, лежебока, въ сердце… А я почестная баба…

— Эй, Анютка! завопилъ задѣтый за живое Аникій: — ты эти слова про себя держи! Я солдатъ смиренный до времени, а придетъ время — начну рубить такъ, что отъ тебя только щепа полетитъ!

— Попробуй, головорѣзъ, рубить! пуще закричала выскочившая изъ подсѣнья Прохориха, и обернувшись лицомъ въ глубь улицы, гдѣ виднѣлась чья-то понуро стоявшая лошадь, завопила изо всей силы:

— Люди добрые, помогите! Зарубить хотятъ бѣдную бабу до смерти… Руби, песъ!… Вотъ голова — руби въ темя! Люди добрые, заступитесь!

— Я тебѣ покажу, шилохвостка! кричалъ разгоряченный солдатъ, засучивая рукава мундира… Я тебя — разнесу! Я изъ чертей дуги гнулъ, а изъ тебя бубликовъ чертямъ наверчу!…

— Убей, убей! визжала Анна, наскакивая на Аникія грудью, убей, дармоѣдъ, за мою хлѣбъ-соль, за добро!… На, рѣжь по горлу меня, тебѣ не въ диво!…

— Я тридцать лѣтъ царю прослужилъ вѣрой-правдой, знаки отличія имѣю, указъ имѣю такой, что и офицеру не всякому, да я объ тебя буду руки марать? Шалишь, вѣдьма, не отвѣдаешь солдатскаго кулака!… Это я тебя только постращать хотѣлъ.

— Нѣтъ, лысый, ты бей! кричала задыхаясь отъ злобы Анна: — ты меня долбони… хоть стукни чуть-чуть, хоть только колупни меня, губобривецъ!… Люди добрые, поглядите, у своей избы хотятъ убить бабу… жаловалась Анна скопившемуся на ея крикъ народу: хотѣлъ топоромъ меня стегонуть за хлѣбъ-за соль!…

Голосъ Прохорихи катился до самаго выгона.

На церковной колокольнѣ показался человѣкъ и принялся зорко оглядывать все село: гдѣ кричатъ — у кого задымило?… чтобы ударить пожарный набатъ на всю окружную…

Полъ-села собралось на шумъ. И хоть сердито бранился старикъ, но куда мягче Анны. А Анна сыпала на солдата всякимъ обиднымъ и горькимъ, будто изъ вѣялки. Двѣ старухи, слыша ея брань ядовитую, приняли сторону Аники Дмитрича, говоря, что и топора нигдѣ нѣту! Заступа старухъ больше того озлила Прохориху, вся злоба, накопившаяся въ бабѣ годами, вся — желчь-горечь, наслоившаяся десятками лѣтъ на печени, хлынули изъ невѣстки, какъ застоялая вода изъ болота. Всей улицѣ стало вѣдомо, что старый Аникій «братскіе куски доѣдать пришелъ на село, что онъ такой дармоѣдъ-лѣнивецъ, какихъ и не было никогда; и что спитъ онъ со свистомъ и медали на немъ фальшивыя, самъ онъ — Аника воинъ сказочный! Ничего — никогда онъ не забиралъ въ полонъ, другіе за него забирали, а онъ только царскую крупу да сухари ѣлъ, да казенное вино пилъ изъ манерочной кружки, да шинель полковую дралъ зря»… И чѣмъ дальше бранилась Анна, выходило все забористѣе, поганѣе. До того дошло, что бѣдный старикъ весь затрясся и со слезами на глазахъ тѣмъ только и отвѣчалъ невѣсткѣ, что махалъ руками, да приговаривалъ одной рѣчью:

— А и врешь ты, зубастая баба, на всю улицу срамишь ни за что! Я заслуженный солдатъ, всѣ люди видятъ заслуги мои…

— Ты не солдатъ! кричала Анна: ты — дармоѣдъ!… — Самъ онъ, бабыньки, говорилъ Прохору, какой онъ солдатъ хорошій… Послали ихъ воевать, анералъ кричитъ: пали, ребята по туркѣ! Они — хвать палить изъ ружья, а курковъ-то у ружей и нѣту, на печкѣ вояки лежали, да тамъ и оставили курки эти…

— А и врешь ты, Анютка, оправдывался солдатъ, — совсѣмъ не про себя я это разсказывалъ!…

Прохоръ лежалъ въ избѣ на лежанкѣ, въ сладкой похмѣльной дремѣ, но и онъ заслышалъ гулкій шумъ подъ окошками, въ хмѣльномъ просоньѣ кинулся онъ изъ избы на улицу, и пожалѣвъ жену Анну, хотѣлъ заушить Аникія, кричалъ ему:

— Ты мнѣ не братъ! Ты медвѣдю братъ, всѣмъ звѣрямъ!… Не смѣй обижать мою Анну… Не смѣй близко подходить къ избѣ нашей; недостоинъ ты у насъ въ избѣ жить! Ходи по деревнѣ, какъ пастухъ, ади нищій, — отъ дома къ дому!…

Тутъ ужъ не только старухи, а и всѣ молодицы и мужики вступились за воина, разсказали все Прохору. И Прохоръ, не долго думая, заушилъ въ ухо Аннѣ… А солдата схватилъ за руки и сталъ тянуть его въ избу, чтобы жить тамъ тихо-согласно до самой смерти… Но грѣхъ, изъ невеличкаго ростка, обернулся въ вѣтвистое-кряковистое дерево, зашумѣлъ листвой. Про мирную-согласную жизнь не время было разговоръ вести; Анна вопила и причитала на всю улицу всякое жалостное.

Не прошло и часу времени, какъ солдатъ, съ котомкою на плечѣ, съ шинелью, съ посошкомъ въ рукѣ, среди сгустившейся вечерней темени, шагалъ улицей рядомъ съ братомъ Ефимомъ, въ избу къ Ефиму.

V.

— Охъ, ужъ надоѣли мнѣ эти гости бритые! ворчала Ирина Ефимиха, спустя недѣлю по Терешкиной свадьбѣ, но такъ ворчала старуха на первыхъ порахъ, что только сама и слышала свою рѣчь. А Анна всѣ темныя силы своей души перенесла на солдата, при всякомъ случаѣ срамила старика на селѣ, и травила на него Ирину. Хорошимъ пособникомъ въ этомъ подломъ дѣлѣ Аннѣ Прохорихѣ была сельская голодуха. Все пріѣдалось у всѣхъ, и у Ефима на нѣтъ выходило въ сусѣкѣ.

— Объѣстъ онъ васъ въ круговую! говорила Анна Иринѣ Ѳедоровнѣ. — Я теперь и руками и ногами молюсь, что Богъ отнесъ отъ меня объѣдалу… А ты погорюешь, вотъ увидишь, какъ погорюешь! Мой совѣтъ: гони ты его вонъ помаленьку, на Ефима не гляди, сама гони!… Сегодня облай — на чемъ свѣтъ, завтра облай — на чемъ свѣтъ, послѣ завтра… онъ и выйдетъ! Пущай опять на войну идетъ. Одно горе, Иришенька: ты баба тихая. Вотъ кабы я, — я бы его опять въ три дня выжила!… на что другое Богъ не далъ мнѣ талану большого, а на это далъ вволю… Дай-ко я зайду въ избу къ тебѣ, пособачу его хорошенько!…

— Да нѣту его въ избѣ, говорила Ирина, — ушелъ на озеро рыбу ловить… Ужъ Богъ съ нимъ, пущай живетъ, сыты будемъ.

Но дня черезъ три, Анна опять уловила Ефимиху… И не прошло и недѣли послѣ встрѣчи невѣстокъ, какъ между Ефимомъ и Ириной велся такой разговоръ:

— Все село смѣется на насъ, говорила старуха, всѣ бабы говорятъ въ одинъ голосъ: у васъ своихъ девятеро, а вы еще нахлѣбника подцѣпили! Невѣстка Анна говоритъ, что онъ царю служилъ службу, — то пущай къ царю и обѣдать идетъ!…

— Глупая баба, да вѣдь онъ царю служилъ за насъ, братьевъ! Вѣдь можетъ статься, кабы братъ Аника не попалъ въ службу, то мнѣ бы забрили лобъ?

— И пущай бы тебѣ, дураку, забрили!… Умнѣе бы сталъ отъ того… А то борода, что метла, а ума нѣту. Этакіе хомуты надѣваешь, на цѣлый вѣкъ ѣдуна берешь!

— Грѣхъ тебѣ будетъ, Иринья, большой грѣхъ будетъ! Вѣдь какъ ни раскидывай, а братъ Аника воинъ почтенный, за всѣхъ за насъ стоялъ грудью, вѣрой-правдой служилъ! Можетъ, кабы не онъ, да не другіе съ нимъ, — давно бы насъ турки забрали подъ свою власть? И ѣла бы ты маханину, а вѣровать бы тебя заставили мѣсяцу!..

— Перестань, Ефимъ! Это тебѣ солдата жалко; а я солдатовъ и смолоду никогда не любила… Ты за солдата горой стоишь, а меня хоть въ бучило готовъ?…

— Что мнѣ — въ бучило тебя? Я всѣхъ жалѣю — большого и малаго. А онъ старецъ бѣдный, изъяны у него на всемъ тѣлѣ. Вѣдь всѣ мы гости на этой станціи. А придетъ часъ, затрубятъ Христовы архангелы во рожки: собирайтесь, православные, дошло у васъ до предѣла! И поведутъ насъ въ гробахъ на кладбище, а вся суета, жадность вся наша останется на этой станціи. Вотъ ты и пойми мозговиной!… Братко Аника можетъ статься и двухъ годовъ не протянетъ…

— А ежели до ста годовъ протянетъ? А теперь ему всего шестьдесятъ седьмой идетъ.

— Никогда этого небывало, Иринья! это тебя жадность да грѣхи обуяли. Зло тебѣ глаза заслѣпило.

— Это тебѣ, дураку, заслѣпило! Бабы сказываютъ, что иные и по двѣсти, и по триста годовъ живали!…

Ефимъ опустилъ голову.

— Ну, Иринья! сказалъ онъ раздумчиво: — полвѣка я прожилъ съ тобой, а только теперь испозналъ, что ты сатана съ рогами!…

— Въ бучило кинусь! вдругъ завопила старуха: не хочу больше жить съ тобой, коли ты, старый быкъ, промѣнялъ меня на солдата!…

— Валяй въ бучило! загорячился Ефимъ.

— И побѣгу!… Обожди маленько — сейчасъ!… Радуйся, песъ этакой, моей смерти. Вотъ, обмотаю тряпицей голову и кинусь сейчасъ съ обрыва!… Полно маяться мнѣ, настрадалась я на этомъ свѣтѣ съ тобой…

Ирина Ѳедоровна стала искать тряпицу въ углу, чтобы обмотать голову.

— Живи, прохлаждайся!… кричала она сквозь слезы, — радуйся на ширинѣ безъ меня. Набери еще лоботрясовъ этакихъ и разметай домъ по щепкѣ… они помогутъ, они умѣютъ!… Ни сѣютъ, ни вѣютъ они, а за столъ садятся въ первую голову. Сейчасъ вотъ соберусь какъ на праздникъ, и убѣгу изъ села безъ оглядки…

— Да куда ты побѣжишь, вѣдьма? Вѣдь коли тебя узнаютъ, тебя и съ придачей не возьмутъ нигдѣ!

— Возьмутъ, разбойникъ, меня всѣ возьмутъ, да я то никому не дамся! Я вѣкъ здѣсь буду… я только попытать тебя захотѣла, что покажется изъ тебя? Давно я примѣчаю, что ты меня хочешь изъ дома выжить, да нѣтъ, двои вѣки проживу — не уйду никуда, не на таковскую старушку наѣхалъ, дѣдъ!… Сама я васъ съ солдатомъ выживу помаленьку, сегодня чуть-чуть, да завтра чуть-чуть, да еще этакъ… Вотъ, сяду на лавку и буду сидѣть попадьей до вечера. Вотъ, погляди, какъ я сѣла!..

Ирина сѣла въ передній уголъ и стала прихорашиваться: одергивала фартукъ, рукава на рубахѣ, приглаживала выбившіеся изъ подъ, покойника волосы и вызывающе глядѣла въ глаза Ефиму.

Старикъ понялъ, что и въ этомъ дѣлѣ не совладать ему со старухой, что завершитъ она зло какъ задумала, и ничѣмъ не помѣшаешь ей въ томъ. Онъ ушелъ изъ избы, хлопнувъ сердито дверью.

Жалко было Ефиму брата Аникія, да и себя жалко; чуялъ старикъ, что не будетъ покоя ему отъ Ирины, а онъ долгіе годы все грезилъ о спокойной жизни, объ отдыхѣ сердца, и казалось спокой былъ близко… Да брата Аникія выдвинула жизнь издали. Теперь опять все надо начинать сызнова, сызнова Ирина, какъ ржа, будетъ ѣсть его, ѣсть не торопясь, но и не останавливаясь… Улучшивъ часокъ — одинъ на одинъ — Ефимъ открылся во всемъ Аникію.

Отслушавъ Ефимовы рѣчи, старый солдатъ серьезно призадумался надъ своей горькой долей; и чѣмъ больше раскидывалъ въ головѣ мыслями, того нерадостнѣй дѣлалось на душѣ. Тамъ — позади, никакой опоры не было у солдата: минувшіе походы, бои кровавые, тысячи знакомыхъ лицъ, — все сномъ казалось теперь. Ужъ тамъ новые люди стоятъ, готовые на новые бои и походы, и въ старомъ солдатѣ тамъ не имѣютъ нужды! Незримо ушли годы, жизнь ушла, и въ головѣ отъ всего этого — сбродъ неразборный! Разсчитывалъ отдохнуть солдатъ отъ былой маяты на родной сторонѣ, отдохнувши — мирно залечь на Воздвиженскомъ кладбищѣ, рядомъ съ родителями, да и тутъ ошибся на много!.. Старику совсѣмъ ясно стало, что онъ «одинъ» остался на свѣтѣ, хоть много родни кругомъ. И до того не по себѣ стало ему отъ думъ, что хоть бѣги опять въ линейные батальоны, бери ружье въ руки и начинай служить — «новую!..»

А не послѣднимъ былъ Аникій Митинъ въ полкахъ государевыхъ, не даромъ и медали и нашивки дали ему, а попалъ въ бабьи лапы и не видно стало заслуженнаго воина! Не великъ звѣрь — баба, да поди-ко съ ней: коли захочетъ, такъ ни крестовъ, ни медалей не признаетъ она, одно дѣло — будетъ грызть безустанно… И будь ты съ этакой лихой бабой хоть семи пядей во лбу, а затоскуешь тоскою смертной!

VI.

Годъ съ мѣсяцемъ прошли, какъ жилъ старикъ на селѣ, и видѣли его только разъ во хмѣлю, въ Терешкину свадьбу, но пришли дни, что всякую недѣлю не диво было увидѣть хмѣльного солдата на улицѣ.

— Ну, что, дѣдушка, говорили сердобольныя бабы, встрѣчая старика въ такомъ видѣ на сельской улицѣ: — знать не съ радости качаетъ тебя, какъ былинку? Знать только зеленымъ виномъ и разводишь тоску? Охъ, на горе ты попалъ въ наше мѣсто… Охъ, на горькое-горюшко, на соленое!.. За твои-бы заслуги тебя-бы на рукахъ носить, а они въ грязь тебя топчутъ.

— Ничего — пройдетъ! отвѣчалъ солдатъ бабамъ: — Богъ не безъ милости, казакъ не безъ счастья!

— Эхъ, родимый, какое счастье тутъ! дивились бабы. — Ужъ сирота ты горькая, ужъ поглядѣть на тебя — сейчасъ слеза прошибаетъ! Хоть бы умереть тебѣ?..

— Видали мы смерть! отвѣчалъ солдатъ, — дастъ Богъ до ста годовъ дожить — слава Богу, не дастъ — хоть сейчасъ!..

Тошно ему было съ избными бабами, тошно — съ уличными. Все у нихъ слова… слова, а души почти не было. Только и сталъ видѣть старый Аника сладкія минуты, когда въ кабакѣ засидится, или возьметъ бродничекъ и уйдетъ на озеро ловить плотву серебряную.

VII.

Тихо въ избѣ, — ни бабъ, ни ребятъ нѣту въ ней, всѣ по дѣламъ разбрелись. Только Аникій сидитъ на лавкѣ у стола, изогнувшись надъ своей фигурной шкатулкой, и все раздумываетъ тѣ же старыя-надоѣвшія думы: коли выгонятъ совсѣмъ изъ избы — куда дѣваться на старости? Ужели и впрямь, какъ пастуху, отъ дома къ дому ходить?

Перебираетъ солдатъ въ шкатулкѣ приборы походные: чугунную бритву, игольникъ, ножницы, кривыя блестящія шилья, пуговицы. Тутъ же, на днѣ шкатулки, лежитъ десятка три старинныхъ пятикопеечниковъ, съ десятокъ серебряниковъ, трехрублевка бумажная-рыжая, — вотъ и все имущество стариковское, если не считать шинель, мундиръ съ медалями, да посошекъ черемуховый. Куда дѣваться съ такимъ имѣньемъ: какъ наладить новую жизнь со старыми пятаками, со старыми надорванными силами? И что ни возьметъ солдатъ въ руки, все напоминаетъ ему былую подневольную жизнь; не много радостей помнилось ему отъ этой жизни, но лишь примѣритъ теперешнее, — выходитъ горчѣе прежняго! Тамъ хоть и приходилось ложку за голенищемъ носить, да смѣло подходи къ котелку, ѣшь во всѣ зубы, что Богъ послалъ да кошеваръ сварилъ; а тутъ, какъ глянетъ Ирина Ѳедоровна, какъ обмѣритъ отъ рта до брюха, такъ и масляный кусокъ застрянетъ въ горлѣ. Думаетъ такъ солдатъ, а самъ все осматриваетъ кривыя шилья, да перебираетъ мѣдныя пуговицы, — только и осталось друзей вѣрныхъ отъ долгой походной жизни, что лежатъ здѣсь — на днѣ шкатулки!

— Одна, двѣ, три… десять, восемнадцать; двадцать три, двадцать четыре, да вотъ еще, одна съ гранатой попалась, антирелійская… Эко, накопилось добра!.. Буду-ка теперь деньги считать; сосчитаю, пойду въ кабакъ — прогуляю все до послѣдокъ, раздерусь напослѣдокъ съ Иришкой, а тамъ, видно будетъ, что затѣвать послѣ драки!.. Эхъ, пятачки-пятачки, полтиннички! Вѣдь сколько за жизнь денегъ прошло между рукъ, кабы запруда этакая была на деньги, копить-бы ихъ, — вотъ бы я показалъ Иришкѣ себя! Взялъ-бы этакъ пукетъ сторублевыхъ, да по носу ее, по носу, чувствуй, молъ, ядовитая вѣдьма! Хе-хе-хе!..

— Разъ-пятакъ, два пятака, три… Нѣтъ, буду лучше на копейки считать — больше окажетъ! Три пятака — пятнадцать, еще пятакъ — двадцать; еще, — двадцать пять! Тридцать… сорокъ, семьдесятъ, сто! Вотъ оно, какъ хорошо пошло… Сто двадцать пять, сто сорокъ!

Тихо въ избѣ, никого нѣтъ въ избѣ близъ солдата, и въ то-же время чего-то неловко стало солдату, словно кто незримый сидитъ недалечко., солдатъ даже оглянулся кругомъ, но никого не было. Онъ придвинулся плотнѣе къ столу, разгорячился, будто и впрямь считалъ «сотенныя».

— Сто сорокъ пять, сто шестьдесятъ!.. да бумажками — три ста… Серебромъ есть-тоже…

Въ дверную щелку Аникію померещился чей то внимательный глазъ… Старикъ искоса услѣдилъ его хорошенько: точно, блеститъ глазъ за дверной щелью! То Ирина Ѳедоровна подглядывала.

Ненарокомъ толкнулась старуха на солдатскіе счеты, и только теперь ясно вспомнила и оцѣнила шкатулку солдатскую, что валялась взабросѣ, засунутая въ парусинный мѣшокъ, подъ лавкою…

— То-то, хитеръ, щетина! говорила себѣ Ирина Ѳедоронна: — тамъ-де нѣтъ ничего, отъ того и уложена просто!.. Вѣдь и у Прохора жилъ, и у Герасима, и вездѣ проглядѣли на наше счастье! Я — все открыла… Вотъ какъ люди живутъ умѣючи: чужіе хлѣбы ѣдятъ, а какъ хозяева вонъ изъ избы, начинаютъ усчитывать казну серебряную!

Заслыша про «сто шестьдесятъ», да про «три ста бумажками», Ирина Ѳедоровна обомлѣла на мѣстѣ, плотнѣе прильнула къ щели и боялась дыхнуть всей грудью, чтобы не пропустить чего.

Солдатъ сидѣлъ бокомъ къ столу, и не видно было всего, что онъ дѣлаетъ, зато слышно, — такъ и гремитъ, такъ и звенитъ на столѣ серебро печатное! Старикъ опять внимательно покосился на щель, и совсѣмъ увѣрился, что точно блеститъ глазъ за дверью. Злая шутка мелькнула у него въ головѣ.

— Сто семьдесятъ! сказалъ онъ громко: — сто-девяносто!.. двѣсти пятьдесятъ, три ста! — И Аникій такъ забрякалъ тяжелыми пятаками, что затрещала столешница. — Триста девяносто одинъ, четыре ста!

Ирину Ѳедоровну за дверной щелью охватило баннымъ тепломъ, въ потъ кинуло; она прилегала къ щели то правымъ глазомъ, то лѣвымъ, то одно ухо прикладывала къ ней, то другое, и жалѣла, что у ней глаза и уши не вмѣстѣ прилажены…

— Родители — батюшки, говорила себѣ старуха — казны-то, казны-то сколько накоплено!.. Этакой казны во всю жизнь не изжить! А я, подлая, хотѣла солдата вонъ выживать! Да его надо беречь пуще глаза, его послалъ ко мнѣ самъ Христосъ, за простоту мою.

— Четыреста сорокъ, семьдесятъ… пять сотъ десять! — И опять грохъ — брякъ пятаками, опять затрещала столешница…

У Ирины оборвалось терпѣнье, она какъ шальная растворила скрипучую дверь и скакнула въ избу, и тутъ же опомнилась, что промашку дала… А солдатъ, съ быстротою вѣтра смелъ со стола «казну» и шкатулка его въ мигъ очутилась подъ лавкою, словно и не было ничего..

— Исполохался, вишь, что застигла! подумала Ирина, и чтобы не показать виду, стала шарить рукою за печкой, будто разыскивала что по хозяйству, и погодя заговорила равнодушно къ Аникію:

— Ты бы, Митричъ, на огородъ сходилъ, огуречки бы полилъ, да и поѣлъ бы ихъ заодно… Нынче, слава Богу, уродилось много огуречковъ. Въ службѣ-то царской, небось, васъ огуречками баловали не часто?

— Да ужъ не часто, Ѳедоровна, таить не буду! Развѣ, бывало, на походѣ гдѣ-нибудь забѣжишь въ огородъ, въ Турціи тамъ, или на горѣ Араратской…

— Вотъ, вотъ!.. Я хоть въ солдатахъ и не служила, а понимаю все, и всякому солдату я вѣрю. Я вѣдь только снаружи собакой выгляжу въ иной часъ, а внутри у меня всегда одна дума: кабы не солдаты, думаю, такъ можетъ статься давно бы насъ турки забрали подъ свою силу?

— Все можетъ быть!.. согласился солдатъ, а самъ глядѣлъ куда-то въ запечье.

— Такъ сходи, Митріичъ, полей огуречки, сколь не трудно, да и поѣшь на здоровье. А рѣпки захочешь, и рѣпку выдерни изъ гряды, и коли устанешь — прилягъ на травку!.. Теперь хорошо на травѣ — сверху солнце, асъ боковъ вѣтерки теплые раздуваютъ!.. Годы твои не ребячьи, да и сама я не дѣвочка, вѣрю старости по себѣ. Вѣрю, по пословицѣ, всякому звѣрю, только ежу-погожу!.. Это я невѣстку — Прохориху ежомъ прозываю; лукавая баба, а языкъ — хвостъ овечій!

Солдатъ вышелъ на огородъ. Послѣ своей неожиданной выходки, старику до того стало весело, что онъ и про кабакъ позабылъ, и грузную тоску съ него будто чудодѣйной рукою сняло; поливалъ огурцы, а самъ все посмѣивался въ усы да въ брови…

— Эко натворилъ ловко! говорилъ солдатъ, эко надумалъ выдумку! Пущай вотъ теперь потѣетъ да думаетъ, да зарится на мои капиталы, хе-хе!..

Ирина Ѳедоровна вынула изъ подъ лавки шкатулку солдатскую: не велика шкатулочка, будто игрушка ребячья — сундучекъ ихній; иное мѣсто жестью обложено, иное мѣдью, а иное серебромъ, словно! Сейчасъ видно — затѣя барская, да только въ рукахъ у солдата… И ни ключа, ни замка нѣтъ нигдѣ, а заперта, словно запаяна! Повернула старуха такъ, повернула этакъ, а въ серединѣ шкатулки на разные тоны звонъ гудитъ, бередитъ черезъ уши Иринино ретивое…

— Наша будетъ! говорила Ирина. — Теперь, хоть убей меня, а Анику Митрича я не отпущу изъ рукъ!.. — И она снова принялась облюбовывать заброшенную шкатулку, и до того залюбовалась ею, что жалко изъ рукъ выпускать, такъ-бы вотъ весь вѣкъ и держала ее близъ сердца, словно дитю ласковую…

— Кабы съ огурцовъ-то его разнесло!.. вотъ бы хорошо было!.. Мелькнуло вдругъ у старухи въ мозгу… Похоронили бы его всей родней, а щикатулочка бы мнѣ, грѣшницѣ… Вотъ хорошо-бы? Тогда-бы и Ефимъ у меня не шибко вертѣлся, да и другіе-бы не вертѣлись… А то велика-ли шишка — невѣстка, и то норовитъ подкопаться. Ишь, какъ хорошо звенитъ въ серединѣ!.. ишь — ухъ, какъ бренчитъ сладко!..

Ирину опять охватило ознобомъ кругомъ, а внутри какъ вода въ котелкѣ ключомъ закипаетъ, брызжетъ черезъ края — на всѣ стороны.

— Крѣпиться надо, отъ себя таить надо! раздумывала Ирина: — такъ казать, что и сама ничего не знаю-не понимаю…

Ефимъ шагнулъ въ избу изъ сѣней. Старуха оторопѣла, но невыпустила изъ рукъ шкатулки, а крѣпче прижала ее къ груди.

— Ты чего? спросилъ Ефимъ, оглядывая зорко жену, и самъ въ первый разъ заглядѣлся фигурной шкатулкой.

— Во — отъ… заговорила Ирина Ѳедоровна, — она… щикатулка самая эта!.. Какъ быть теперь? и голосъ ея захрипѣлъ, слезы брызнули изъ глазъ дождемъ осеннимъ. — Ужъ и не знаю, Ефи-имъ, заголосила старуха: приведетъ-ли Господь дождать радостей! Измызгалась я, бѣдная, за часъ-время..

— Да чего ты? Чего?.. спрашивалъ Ефимъ, самъ норовя потрогать руками шкатулку, но Ирина ловко увернулась отъ старика.

— Тфу! сплюнулъ Ефимъ. — Никакъ ошалѣла баба на старости!.. Чего ты, вѣдьма, ее охватила этакъ?

— Не гони вонъ А-анику!.. Береги его пуще глаза…

— Ай, батюшки, старуха ума рехнулась!.. говорилъ заробѣвшій Ефимъ, и уставясь на жену испуганными глазами, сталъ отступать къ избной двери, чтобы въ случаѣ чего — шмыгнуть на улицу.

— Не рехнулась я, дѣдъ… Цѣлехонька я, какъ смолоду. А только, не гони… стереги!..

— Да развѣ я гналъ когда-нибудь брата Анику? спросилъ того болѣе удивленный Ефимъ. — Это ты поѣдаешь его, да Анна.

— Грѣшила, Ефимушка, по дурости моей грѣшила… теперь не буду! Теперь я ему худого слова не молилю. Теперь пущай онъ хоть на головѣ въ избѣ ходитъ, и то не заикнусь поперечить! Вѣдь, коли тебѣ братъ родной, то и мнѣ не чужой. Онъ страдунецъ… Шутка-ли эстолько городовъ отбрякать со штыкомъ въ рукѣ?

— Окаянная баба, да ты говори толкомъ мнѣ! горячился Ефимъ, а дыханіе въ груди дѣлалось все учащеннѣе, старикъ чего-то догадывался, но чего? — не могъ догадаться.

— Сбивала я масло въ сѣняхъ… Только ты, Ефимъ, держи мои слова на запорѣ, вся наша жизнь въ словахъ этихъ! Сижу этакъ, сама-вертъ-вертъ рогаткой въ горшкѣ, а онъ-то въ избѣ сидитъ…

— Кто — онъ?

— Эхъ, ты какой, да все Аника!.. Сидитъ онъ этакъ въ избѣ, а мнѣ все что-то въ ушахъ звенитъ: динь-динь! динь-динь! Ну, думаю, быть непогодѣ! Да и еще думаю: а нуко-съ погляжу, что Аника одинъ въ избѣ дѣлаетъ? Приставила глазъ къ щелкѣ, а онъ сидитъ за столомъ, вотъ этакъ, и звенитъ на столѣ серебро печатное, червонное золото…

Ефимъ открылъ глаза шире, попятился отъ жены къ печкѣ; дыханіе у него захватило въ груди. — Вотъ она догадка — куда шарахнулась?

— И слышу я, родимый ты мой Ефимушка: — сто семьдесятъ, двѣсти, триста! Полтора ста — четыре ста!.. Меня то всю словно кипяткомъ обдало… и боязно мнѣ, и радостно. Стронуться съ мѣста хочу — стронуться не могу, закричать хочу благимъ матомъ, — зажало въ горлѣ!.. А онъ такъ и названиваетъ червонными, такъ и грохаетъ, индо столъ трещитъ!

Ефимъ опять попробовалъ подойти къ женѣ, подержать руками шкатулку, но Ирина опять вывернулась отъ него. Въ груди старика такъ и настукивало, будто два кузнеца работали въ ней, наваривая новые лемеши къ сохѣ; въ головѣ проснулись такія мысли, какихъ казалось тамъ и на ночлегѣ не было никогда. Первая мысль была — вырвать изъ рукъ Ирины шкатулку фигурную и бѣжать съ него изъ уѣзда вонъ!.. Или такъ сдѣлать, чтобы спровадить Ирину вонъ изъ уѣзда! Ефимъ чуялъ сердцемъ, что не ужиться имъ теперь вмѣстѣ: ему, шкатулкѣ и бабѣ Иринѣ; что если раньше они съ Ириной согласно жили, то жили до времени… Старикъ уже не правилъ мыслями, а онѣ имъ: завожжали, сѣли-поѣхали!.. Онъ поглядѣлъ въ лицо Ирины, лицо ея было блѣдно, глаза горѣли; самъ онъ чувствовалъ, что и у него жаръ въ глазахъ, жаръ во всемъ тѣлѣ… Нежданно объявившіеся «капиталы», недобытые трудомъ и терпѣніемъ, сразу всѣ стариковскіе устои на бокъ накренили.

Но тутъ Ирина разомъ поставила мужа отъ разымчивыхъ мыслей къ дѣйствительности.

— Гляди, Аника съ огорода идетъ! сказала она, торопливо укладывая въ мѣшокъ шкатулку. — И помни, дѣдъ: до самой смерти никому ни полслова! Пущай Аника Митричъ первый человѣкъ въ избѣ, будто ни тебя, ни меня нѣту въ ней, а есть онъ одинъ — воевода!.. А то разнюхаетъ невѣстка Анна, да сватъ Герасимъ, — смутятъ Анику, и все наше кровное пропадетъ — пропадомъ!

Долгіе годы жили на селѣ Воздвиженскомъ Ефимъ съ Ефимихою, переживали и горе и радости, иное время ночей не спали, но такая имъ ночь подошла въ этотъ день, какой за всю жизнь не было. Сновъ не снится, глаза не смыкаются, всякія — разныя думы ходятъ по головѣ, и на сердцѣ не столько радостно, сколько боязно, что вотъ — вотъ «разнюхаетъ» Анна Прохориха, сватъ Герасимъ, другіе разнюхаютъ, и пойдетъ муть по селу, и переманятъ солдата съ червонными, тѣ переманятъ — у кого языкъ ласковѣе. И будетъ близко локоть, да не укусишь его!

Бѣдный Ефимъ всю ночь такъ и не додумался, что дѣлать ему? Раза два мелькала у него въ головѣ, что лучше, кабы у брата Аникія не было ничего, совсѣмъ бы тогда на душѣ легко было, а теперь — словно брусъ навалило на сердце! Старикъ поднялся утромъ съ лавки разбитый, умаяный горячешною безсонницей, словно всю ночь лѣтнюю онъ запряженъ былъ въ телѣгу…

Ирина Ѳедоровна бодрѣе выглядѣла, она просвѣтлилась… надумала на лежанкѣ, что умѣнье да ласка — все возьмутъ, ласковое телятя двухъ матокъ сосетъ! А гибкости душевной и въ ту, и въ ту сторону у Ирины было не мало и смолоду.

Съ того-же утра «умѣнье и ласка» пошли рука объ руку, поддерживая другъ-друга, зорко-неукоснительно стремясь къ намѣченной дѣли, къ солдату съ его шкатулкой.

Годами сложившіеся «порядки» въ избѣ стали быстро мѣняться. Первымъ дѣломъ — завтракъ, который всегда и всѣмъ устраивался на скорую руку, и «что ни попало на зубы», былъ налаженъ для Аникія по особенному.

— Ты, Аника Митричъ, не садись съ артелью, говорила Ирина Ѳедоровна, — вѣдь имъ-то перекусить поскорѣй да и за дѣло браться, а тебѣ, слава Богу, торопиться некуда, ты на своемъ солдатскомъ вѣку поторопился вволю… Теперь и отдохнуть не грѣхъ! Ужо-тко я тебѣ яичекъ печенныхъ, да творожку изготовлю.

Большакъ-сынъ поглядѣлъ на мать удивленно и качнулъ головой, невѣстка покосилась и на солдата и на сверковь вмѣстѣ; Ефимъ скоблилъ рукою въ затылкѣ и силился уразумѣть задумку Иринину. Но Ирина Ѳедоровна такъ стояла въ семьѣ, что никому не было охоты переходить ей дорогу.

— Ой-ли! говорилъ солдатъ: — ужъ не будетъ-ли шибко жирно, Ѳедоровна? Въ глазахъ его блестѣло что-то лукавое, которое Иринѣ Ѳедоровнѣ занятой своими мыслями, было совсѣмъ не въ примѣту.

— Не будетъ, не будетъ, родимый! отвѣчала она: — творожокъ у насъ свой, да и курочки свои — не чужія, десятокъ ихъ, да пѣтунъ одиннадцатый; а ты во всей избѣ одинъ — разъединственный! Не даромъ у тебя вся грудь изукрашена.

И какъ солдатъ ни упирался, черезъ малое время на столѣ передъ нимъ очутились три яйца печеныхъ, чашка съ творогомъ и поверхъ творога комъ масла.

Для Аникія настала новая жизнь, жизнь упитыванія стараго солдатскаго тѣла всякой отборной снѣдью. Но какъ ни огрубѣла человѣческая натура на далекихъ походахъ, а подъ-часъ становилось ей не подъ силу… За себя стыдно было, за другихъ стыдно. Отъ молодыхъ пошла глухая вражда противъ Ирины Ѳедоровной, противъ солдата, всѣ чего-то догадывались, но разгадать не могли. И Богъ — вѣсть чего въ иной головѣ не было продумано на ихъ счетъ!

Невѣстка первая пустила слухъ по селу, что межъ ея свекровью и дядей Аникой «нехорошее есть». Многіе тому не повѣрили, но многіе наоборотъ слишкомъ повѣрили, сознавая, что злая сила и горами ворочаетъ, — повѣривъ — ужаснулись грѣху небывалому! И проходя улицей, мимо избы Ефима норовили прошмыгнуть скорѣй, словно въ подпольѣ у старика развелось гнѣздовище змѣиное.

Ирина Ѳедоровна совсѣмъ сбилась съ ногъ; и сны ей грезились самые нехорошіе. То снилось, что домовой ее душить лѣзетъ, то будто деверь Прохоръ и сватъ Герасимъ выводятъ Анику Дмитріича изъ ея избы подъ-руки, а невѣстка Анна идетъ позади ихъ, поетъ пѣсню веселую и несетъ черезъ плечо, въ парусинномъ мѣшкѣ, шкатулку фигурную, сама глядитъ насмѣшливо на Ирину. То грезилось, что Аника живетъ какъ жилъ въ ея избѣ тихо-ладно, да шкатулки не было съ нимъ, будто Ефимъ уцапалъ ее!… Старуха просыпалась съ замирающимъ сердцемъ, обливаясь холоднымъ потомъ, и осторожно спускаясь съ лежанки, трясущимися руками ощупывала шкатулку.

Теперь всѣ ея старческія заботы ударились въ одну сторону — утрафить солдату деверю.

Чуть свѣтъ брезжитъ, Ирина затопила печь, налаживала обмачки сметанныя, гремѣла сковородами, и хоть въ избѣ были и дѣти и внуки ея, не видѣла ихъ, видѣла она только двѣ вещи неразрывно связанныя съ ея душою крѣпкими узами — солдата да шкатулку его, да себя въ серединѣ ихъ…

— Эй, ребятки, будила она молодыхъ: вставать пора, будетъ дрыхнуть! Ефимъ, чего колодой лежишь? люди работать пошли! Аника Митричъ, подымайся, ласковый, блинками закусывать…

Невѣстка встала и злорадно посмѣивалась. Ефимъ поднялся съ лавки и, оглядѣвъ стряпню, поглядѣлъ на Ирину такими глазами, что, казалось, будь у него еще два глаза — и этихъ бы стало мало!

— Охъ, Ѳедоровна, говорилъ солдатъ: — да вѣдь сегодня середа, кажись? Грѣшно, пожалуй? А у тебя вона сколько обмачекъ скоромныхъ налажено!

— Ничего, ласковый, Богъ проститъ. Въ дняхъ сбилась я… Садись, Аника Митріичъ, садись Ефимъ! Садись, Яковъ, Егоръ, Андрей, Степанида… А вы, ребятки, обождите часокъ, пущай большаки поѣдятъ. — Середы-то нонче, Аника Митріичъ, не всѣ соблюдаютъ; иной только оттого соблюдаетъ, что скороми лишней нѣтъ въ домѣ, а у насъ — слава Богу!

Невѣстка фыркнула на всю избу и сказала тихонько, но такъ, что всѣ слышали: «Столовѣры завелись въ домѣ, середу — пятницу почитать перестали, да и другихъ сманиваютъ»!.. Ирина Ѳедоровна будто не слышала, и терла отымалкой сковороду.

Ефимъ краснѣлъ, силясь проглотить скоромный блинъ въ «неуказанный день», но у него першило въ горлѣ. Невѣстка нацѣдила квасу корецъ, отрѣзала ломоть хлѣба, посолила его и опершись на печку спиной стала завтракать. Яковъ, мужъ ея, тоже не сѣлъ за блины, и уходя куда-то вонъ изъ избы такъ хлопнулъ дверью, что стекла въ окнахъ задребезжали. Одни Степанидины ребята радовались блинамъ, да Аникій Дмитріямъ ѣлъ ихъ съ большимъ аппетитомъ, поманивая въ яичную обмачку разомъ двумя блинами.

А Ирина Ѳедоровна, работая по сковородамъ отымалкой, повернула лицо къ солдату, и забывъ свою тонкую осторожность, заговорила ему:

— Что я, Аника Митричъ, собираюсь сказать тебѣ… — Солдатъ насторожилъ уши. — Собираюсь я все сказать, что щикатулочка у тебя подъ лавкой стоитъ… Въ подполье бы ее, али въ хлѣбный амбаръ убрать?

— Да зачѣмъ, Ѳедоровна, ее такъ далеко? спросилъ солдатъ и добавилъ: — вѣдь въ шкатулкѣ ничего нѣту.

— Нужды нѣтъ, Дмитріичъ, что нѣтъ ничего! Вишь, она у тебя какая затѣйная: иное мѣсто серебромъ околочено, иное мѣдью, а но угламъ сталью? Мало-ль чего не сдѣется съ ней: ребята чужія ходятъ въ избу, — тяпнетъ иной озорникъ косаремъ по ней, зазубрина будетъ!..

— Да оно — вѣрно… А только шкатулка пущай стоитъ здѣсь подъ лавкой; она всю жизнь мою близко ко мнѣ была, и теперь я съ нею не разстанусь… Подарилъ мнѣ ее нашъ ротный, капитанъ Яшинъ, — любилъ, покойникъ, меня, берегъ… Наканунѣ штурмы у Карса позвалъ онъ меня въ палатку къ себѣ и говоритъ мнѣ: «Митинъ, возьми шкатулку себѣ, и при шкатулкѣ два червонца возьми. Дарю на память отъ меня, — мнѣ не надо. Да помни — полковницкая, отъ полковника Черенкова въ карты выиграна!» А на другой день пошли мы на штурму… И, помяни его Царь небесный, такъ-таки пластикомъ и уложили сердешнаго въ первую голову. Какъ теперь гляжу: лежитъ, руки раскинулъ, глаза закатываетъ подъ лобъ, а самъ все говоритъ: «впередъ, братцы! впередъ, ребятушки»!.. Тутъ мы двинулись, и капитанъ потерялся навѣки изъ виду…

— Ай, Митріичъ, какія страсти разсказываешь! всполошилась старуха: — ажно у печки стоять — беретъ жуть… Эко, ты повидалъ чего! Ну, пущай твоя щикатулка подъ лавкой лежитъ… твоя воля въ томъ, а я такъ, къ слову, чтобы грѣха не вышло изъ за ребятъ. Кабы ты былъ чужой намъ?.. На-ко, еще два горяченькихъ, а вотъ третій — поджаристый, — умасливай ихъ погуще!.. Ефимъ, будетъ тебѣ объѣдаться! ты кажись девятнадцатый блинъ лопаешь? — оставь ребятамъ. Вотъ, Митричъ, еще два румяныхъ…

— Будетъ, будетъ, благодарю — спасибо!.. говорилъ солдатъ: — сытъ я.

Ефимъ вздохнулъ тяжко, поглядѣлъ себѣ на животъ, и выйдя смиренно изъ за стола, сталъ креститься на закоптѣлый горбатый образъ.

VIII.

— Да полно, такъ-ли? говорилъ Ефимъ, подобравъ уединенный часокъ, своей старухѣ. — Вижу я, убиваешься ты, на себя непохожа стала. На тебя глядѣвши — у меня вся душа изболѣлась. Ужъ коли судьбой намъ означено, такъ никуда они не уйдутъ! А можетъ и нѣтъ ничего у брата? Можетъ приснилось тебѣ, а ты убиваешься? И идетъ по всему селу — слухъ нехорошій, всѣ догадались, только про другое совсѣмъ.

— Да пущай говорятъ! отвѣчала Ирина Ѳедоровна. — А солдатъ нашъ, и щикатулка наша… На вилы, на ножи пойду, а Анику Митрича не уступлю Прошкѣ!

— Тфу, дура! Да я про то и говорю тебѣ, что можетъ статься ты зря напущаешь на себя славу, можетъ у брата — чихъ въ щикатулкѣ? Я и самъ пробовалъ заглянуть въ нее, да больно хитрецки заперта: ни ключа, ни замка, а словно запаяна!.. И точно, звонъ идетъ въ серединѣ.

— «Звонъ въ серединѣ»… А ты послушай, когда онъ высчитываетъ, вотъ тогда-бы и понялъ ты про «звонъ въ серединѣ»!.. Тогда повѣришь, каково сладко мнѣ, самъ дугой изогнешься!.. Улови часокъ, когда онъ одинешенекъ въ избѣ сидитъ, да и прислушай изъ сѣней въ щель… Вотъ, щелка хорошая есть, тутъ я и гляжу всегда… Вѣдь и намъ, и внукамъ нашимъ, и правнукамъ не прожить того. Пустошь-бы купили… Идетъ!…

Старики оборвали свой разговоръ; въ сѣняхъ заслышался скрипъ половицъ, солдатъ шелъ въ избу, а позади него — гурьбою внучатки Иринины.

Въ Ефимовомъ домѣ все пошло «вверхъ ногами», сынъ большакъ почти не жидъ въ избѣ, раза два схватывался браниться съ матерью, невѣстка отбилась отъ рукъ, забирала все подъ свою власть, все дѣлала поперекъ свекрови, а свекровь, занятая своими думами, будто и не примѣчала того. Внуки казали языки бабкѣ и ругали ее «солдатихой». Ефимъ, укарауливая когда пустѣетъ отъ народа изба, забирался въ нее — трясти шкатулку… Не разъ глаза его вдумчиво останавливались на торчащемъ за лавкою топорѣ, чтобы раздробить все обухомъ. Но устои долгой добросовѣстной жизни были крѣпки въ мужицкомъ нутрѣ, всякій разъ Ефимъ поборалъ сатану, съ стыдливымъ чувствомъ уходилъ изъ избы, оставляя въ мѣшкѣ шкатулку.

А между солдатомъ и Ириной Ѳедоровной завязалось какъ-бы сродство душевное, игра небывалая… Какъ только солдатъ оставался одинъ въ избѣ, онъ чувствовалъ, что глядитъ на него недреманный глазъ, и старикъ вынималъ изъ мѣшка шкатулку и начиналъ считать. Онъ уже и самъ пересталъ понимать: для чего высчитываетъ? Но что-то тянуло его. Чувствовалъ старикъ, что недреманный глазъ имъ доволенъ, его считаньемъ чуткое ухо сыто, и солдату дѣлалось въ нутрѣ какъ-то особенно…

Теперь для Ирины Ѳедоровой ужъ никакихъ сомнѣній не оставалось: есть деньги, большія деньжищи, огромныя! — одинъ разъ до восьми сотъ дошло… И въ дверную щель, и въ дымовое окошко, со всѣхъ сторонъ подслушивала за солдатомъ старуха, и хоть немного увидѣла, за то все-все выслушала… А уши ея не могли обмануть, всю жизнь служили они старухѣ «вѣрой и правдой»: — такъ — таки до восьмисотъ ровно — копейка въ копейку вогнано!

— Ужъ чтобы ему до тысячи прикопить? — раздумывала съ сожалѣніемъ Ирина, — тогда-бы… Когда все ко мнѣ перейдетъ, всѣ-бы такъ и величали меня — Ориной тысяшницей… А теперь буду восьмисотельница!.. Ну, да и то хорошо, слава Богу.

Въ такія минуты Ирина Ѳедоровна забывала и Прохора съ Анной, и свата Герасима, всѣхъ на свѣтѣ! И алчность ея росла все выше.

Ефимъ — наоборотъ, день это дня терялъ вѣру и ему легче становилось отъ своего безвѣрія, что «все это однѣ Иринины выдумки». Онъ самъ раза три усаживался въ сѣняхъ подъ дверью, но ничего «не выходило» ему; солдатъ или недвижно сидѣлъ, или также недвижно лежалъ на лавкѣ. Тогда Ирина Ѳедоровна надумала послушать вмѣстѣ. Ефиму она велѣла лечь въ сундукѣ, который стоялъ въ сѣняхъ и былъ складочнымъ мѣстомъ всякой хозяйственной всячины, а сама усѣлась подъ дверью. И не прошло минуты, какъ забренчало въ избѣ, зазвенѣло, загрохало!.. Вскорѣ солдатскій голосъ заслышался въ сѣняхъ совсѣмъ явственно:

— Полтораста, триста, четыреста! Шесть сотъ, семь сотъ, семь сотъ семьдесятъ!..

Ефиму сдѣлалось неловко внутри сундука, коротко, тѣсно, удушливо; онъ потихоньку сталъ выбираться вонъ, чтобы и дыхнуть повольнѣй, и ближе къ счету, но нечаянно зацѣпился ногою за стоявшую вблизи кадку, кадка упала съ грохотомъ, самъ старикъ съ шумомъ рухнулся на полъ… Въ избѣ все смолкло…

Ефимъ опрометью бросился изъ сѣней на задворье, съ задворья къ гумну. Ирина Ѳедоровна бѣжала слѣдомъ за нимъ, кричала ему:

— Ну, что, Ѳомка невѣрный, вѣришь теперь Ориньѣ! Сколько наслушался?

— До восьми сотъ почитай… — говорилъ Ефимъ и уткнулся разгоряченной головою въ соломенный стогъ. — Теперь вѣрю!.. А только, я думалъ, что полегче на душѣ будетъ, но чую, что будетъ хуже… Грѣха-то сколько!

— Замолимъ грѣхи! Свѣчей купимъ, попу дадимъ денегъ; не этакіе грѣхи откупаются, а у насъ свое — кровное… Молись крѣпче Богу, да помни: кромѣ меня съ тобой — нѣтъ наслѣдника у солдата! Пущай вся родня что хочетъ дѣлаетъ… Я хоть на рогачъ, хоть на топоръ полѣзу, а щикатулка моя… Я наслѣдница у Аники!..

— А я-то? — спросилъ Ефимъ.

— Ну… и ты… И ты — тоже! Только давай вмѣстѣ держать уши чутко, а глаза востро.

И Ирина Ѳедоровна стала объяснять мужу, какъ надо держать «уши чутко, а глаза востро», чтобы ни родня, ни сосѣди, ни самъ Аника, — ничего не подумали. Долго тянулись совѣщанія старика со старухою, все они извѣсили, все порѣшили стоя за стогомъ соломы, но въ концѣ вышло, что прибавить къ тому, что было, ничего не прибавили. Будетъ жить солдатъ, все хорошо пойдетъ; уйдетъ солдатъ — сманитъ его кто-нибудь лучшей жизнью, — все пропало у Ефима съ Ефимихой!

Ефимъ, неторопливый и разсудительный во всякомъ дѣлѣ, за стогомъ соломы заторопился мыслями, сбился съ линіи и весь отдался въ управу своей старухѣ.

Невѣстка всю власть въ избѣ забрала въ свои руки. Старики совсѣмъ отбились отъ распорядковъ: то любовно шушукались за угломъ, то схватывались и пушили другъ друга горячей бранью.

Передъ солдатомъ зачернѣлись снова буревыя тучи вдали… Раза три невѣстка поглядывала на дядю-солдата до того выразительно, что чудилось старику, будто онъ и ниже ростомъ, и тоньше и старѣе дѣлается отъ ея взглядовъ. Новая метла мететъ чисто, чего добраго, скоро въ домѣ, кромѣ самой метлы, и не останется ничего, всѣхъ стариковъ развоюетъ на стороны! Куда дѣваться тогда? А за мѣсяцъ сладкаго житья — на особливомъ совсѣмъ положеніи — солдатъ до того набаловался около блиновъ да обмачекъ, что разстаться съ этимъ не легко было…

Но стоило Иринѣ Ѳедоровнѣ «захотѣть послушать» и солдатъ, влекомый какой-то незримой силой, вынималъ изъ мѣшка шкатулку, нажималъ потайные затворы и принимался высчитывать… Только эти подслушиванья и бодрили старуху. Но проходилъ часъ, и снова сомнѣнія одолѣвали ее; и днемъ и ночью стало казаться ей, что солдатъ глядитъ свысока, пыхтитъ богатствомъ своимъ, не признаетъ ихъ родными;, и что Прохоръ и сватъ Герасимъ развѣдали все.

Страшныя мысли западали минутами въ Иринину голову: изжить со свѣта Аникія! Да Анику сживешь — Ефимъ останется, Прохоръ съ Анной останется, — сживешь Ефима да Прохора, — сватъ Герасимъ есть… А всѣхъ сжить не подъ силу!..

Время шло. Боль накипала на сердцѣ, тоска пригнетала душу. Ирина Ѳедоровна, замѣтно для всѣхъ сельчанъ, костенѣть стала, сохнуть тѣломъ и выдвигаться на видъ мостолыжками. Все это было слѣдствіемъ нутряного огня, повседневной натуги сердца. Зато душа старухи закалялась все тверже… Уже ни сна, ни ѣды, почти вовсе старухи не требовалось, она жила какимъ-то духомъ и даже невѣстку свою приводила тѣмъ въ удивленье великое.

— О-хти!.. — отвѣчала старуха на разспросы бабъ сельскихъ: — до того неможется, до того отбилась я, бабуньки, отъ ѣды, что и просвиру-бы не съѣсть, кабы просвиру дали… И отъ чего немочь такая — сама не придумаю!

На Прохора напало раздумье. Многое ему пришлось услышать за это время… Многому онъ вѣрилъ лишь въ половину, но все-же понималъ, что у брата Ефима не ладно въ домѣ, что тамъ чего-то не достаетъ, чего-то есть большіе залишки… Но ничего придумать не могъ, и положилъ все на время, время-де все окажетъ!

IX.

Невѣсткины ребята добрались-таки до солдатской шкатулки… Они хорошо запомнили бабкины рѣчи, оглядѣли ее всю — вокругъ… Солдатъ былъ на озерѣ, старуха съ невѣсткой дожинали въ полѣ остатки овса, сыновья помогали имъ. Ефимъ налаживалъ поломанное колесо, заколачивалъ въ ступицу дубовыя спицы; вдругъ онъ замѣтилъ, что внукъ его, пятилѣтокъ Тимошка, носитъ что-то въ рукахъ по улицѣ… Приглядѣлся Ефимъ хорошенько — шкатулку Тимошка носитъ, ребятамъ кажетъ… Духъ захолонуло у старика, онъ подбѣжалъ къ Тимошкѣ, вырвалъ у него шкатулку изъ рукъ, прикрылъ ее полой балахона, и пустился безъ оглядки, черезъ огороды, въ гумно къ себѣ…

Раздольно было внутри гумна, ничей посторонній глазъ не вздумаетъ заглянуть туда, давно-бы надо занести шкатулку сюда! Да какъ ни вертѣлъ старикъ дрожащими руками шкатулку, шкатулка лишь издавала жалобный звонъ внутри, но оставалась попрежнему запертой. Въ стѣнѣ торчалъ обломокъ косы, Ефимъ выдернулъ изъ стѣны стальной обломокъ и сталъ просовывать его въ створъ шкатулки. Употѣлъ старикъ, измаялся ровно надъ молотьбой, потъ съ него лилъ ручьями, а шкатулка не открывалась, берегла свои тайны.

— Хоть въ Сибирь пойду, а ужъ такъ не разстанусь теперь! — говорилъ Ефимъ, то туда, то сюда засовывая въ створъ обломокъ. — Пропадай все! Измучила ты меня, проклятая, сна, спокоя рѣшила…

Шкатулка не открывалась.

— Въ дребезги разобью!.. — бормоталъ старикъ, трепеща всѣмъ тѣломъ, негодуя и задыхаясь, и билъ обломкомъ косы по шкатулкѣ, шпынялъ колѣномъ ее. — Погибну-пропаду!.. Все равно.

Вдругъ, колѣномъ нажало по чему-то «завѣтному», послышался тонкій звонъ, и шкатулка раскрылась сама собою… Воспаленнымъ глазамъ Ефима ясно представилось нутро шкатулки. Имѣнье солдатское лежало въ ней во всемъ сборѣ: игольникъ, шилья, вару кусокъ, бритва, пуговицы, гребешокъ и четыре серебряника.

Охолодѣвшій старикъ сидѣлъ теперь безмолвно и неподвижно надъ «своимъ дѣломъ», уставясь глазами на солдатскіе инструменты, сердце его учащенно билось въ грудную стѣну… Но чѣмъ онъ дольше глядѣлъ внутрь шкатулки, тѣмъ легче, мягче дѣлалось на душѣ.

— Господи, батюшка! — проговорилъ старикъ ограждая себя широкимъ крестомъ: — спасибо, что устроилъ такъ хорошо, жить можно будетъ!..

И отложивъ на кучу невѣяннаго зерна шкатулку, сталъ креститься и молиться на гуменную стѣну. Въ стѣнѣ былъ сукъ, этотъ сукъ и выбралъ Ефимъ исходною точкой своихъ моленій. И казалось ему, что то не сукъ въ бревнѣ, а что-то живое, доброе, которое, чѣмъ онъ крѣпче и жалостнѣй молится, тѣмъ больше вытягиваетъ въ себя черноту его души старой. Корыстное чувство, такъ нежданно и такъ плотно охватившее старика, стадо понемногу распускать свои змѣиныя кольца; Ефиму дѣлалось все легче, отраднѣе. И когда онъ намолился до изнеможенія, заглушилъ совѣсть свою, то опять склонился надъ раскрытой шкатулкой.

— Какъ просто внутри у ней, какъ жалостно!.. — говорилъ старикъ: — а я то надумалъ что? Широкой жизнью пожить захотѣлъ на чужое, на горькое… И вдругъ все нутро заходило опять, слезы набѣжали въ глаза, покатились — посыпались однѣ за другими… — Какое имѣнье убогое скоплено!..

Онъ — Ефимъ — богатѣй, король въ сравненіи съ этимъ бѣднымъ бездомнымъ солдатомъ! И какъ должно быть нелегко было этому сѣдому муштрованному старику, видавшему всякіе виды на бѣломъ свѣтѣ, играть въ негожую игру съ бабой Ириной, чтобы умягчить ее маленько хоть ложью, хоть обманомъ ребяческимъ защитить свою догорающую жизнь отъ людской безпощадности… А еще славились Митины! Самъ Ефимъ десятки разъ слышалъ нелицемѣрныя похвалы себѣ отъ сосѣдей, похвалы брату — Прохору.

Старикъ долго, не отводя глазъ, смотрѣлъ на дно раскрытой шкатулки, будто внутрь книги таинственной, отъ чернокнижника добытой. Жалко, до боли ѣдкой стало жалко Аникія, себя жалко, самому себя стыдно! Онъ чувствовалъ, что оправданія нѣтъ, что будь въ шкатулкѣ все то, о чемъ Ирина такъ много нашептывала ему, и онъ-бы сгибъ… Онъ понималъ, что не сразу-же въѣлась въ него эта чернь, а копилась годами долгими, ждя время, — выхода вонъ — наружу! И вотъ дожилъ… сѣдой, уважаемый на селѣ, но страшный себѣ, стоитъ теперь на срамномъ позорищѣ: передъ своей неудачей разбуженной совѣстью!

Потемнѣло въ гумнѣ; потемнѣло на огородахъ. Но Ефимъ сидѣлъ, выжидалъ полной темени, зазорно было ему и сумерекъ. Въ полночь онъ вернулся въ избу къ себѣ, и сталъ осторожно шарить подъ лавкою, отыскивая парусинный мѣшокъ, чтобы уложить шкатулку въ него и… тутъ-же почуялъ, что кто-то крѣпко ухватилъ его костяными пальцами за волосы… То была баба Ирина.

— Воры въ избѣ! Воры!. — закричала она страшнымъ голосомъ. — Подымайтесь, ребята, вздувайте огонь… Всю избу ограбить хотятъ!..

Ефимъ рвался изъ рукъ жены втихомолку, но не могъ вырваться… Откуда сила да ловкость взялась у старухи: и волосы Ефима, и длинная борода его, все мигомъ очутилось въ ея рукахъ цѣпкихъ… Вздули огонь, и тутъ только ясно увидѣли, что никакихъ воровъ нѣту, а стоятъ середи избы свои — кровные люди, на людей непохожіе…

Два младшихъ сына принялись разнимать стариковъ, но это не легко было, пальцы старухи окостенѣли.

— Ошалѣла ты, что-ль, окаянная? — забормоталъ Ефимъ: — брось!.. Своихъ хватаешь за волосы…

— Не винти, песъ! — кричала Ирина: — Наскрозь тебя вижу! Свои хуже чужихъ стали нынче… Нынче самой себя бояться надо. Да я цѣлыя ночи не сплю, не объегоришь меня!..

Невѣстка пришла на шумъ изъ другой избы, мужъ ея, всѣ глядѣли, не понимали. Исполоханные внучатки сидѣли по угламъ на постелькахъ, громко рыдая и деря въ головенкахъ ногтями. Ирина тряслась вся, сѣдые волосы ея растрепались и безобразными прядями спускались на плечи, на лицо… Ефимъ освободился наконецъ изъ ея рукъ и торопливо поднялся на печку, легъ тамъ.

Солдатъ сидѣлъ раздѣтый на лавкѣ и грустно-вдумчиво смотрѣлъ на суматоху въ избѣ, хоть не до брата съ невѣсткой было ему, а самому до себя, что-то нехорошее гуляло у него подъ кожей съ самаго вечера, до нутра ледянымъ сверломъ доходило… Днемъ онъ былъ на озерѣ съ бродничкомъ, ловилъ рыбу, да потерялъ равновѣсіе и вывалился вонъ изъ челна, измокъ, иззябся въ осенней водѣ, едва челнъ поймалъ, едва къ берегу выбрался… Но не въ первый разъ пришлось солдату окунаться въ воду, купался онъ и въ венгерскихъ рѣкахъ, и въ кавказскихъ бывалъ, и въ турецкихъ, да все было здорово. А вотъ, за грѣхи тяжкіе захватило, знать, на родномъ озерѣ!..

Ирина Ѳедоровна все «шумѣла» въ избѣ.

Аникій только теперь ясно понялъ, до чего дошли старики; такимъ ребромъ стало дѣло, что и приступиться къ нему было страшно; надо выбрать другое время, покончить грѣхи, растолковать все толкомъ. Да хоть и зачинится дѣло, все-же большіе рубцы останутся… Случайной взбалмошной шуткой, довелъ онъ любимаго брата «до самаго до послѣдняго…» довелъ онъ, заслуженный, увѣшенный «отличіями», отбрякавшій тридцать четыре года «вѣрой и правдой», не бывшій никогда подлецомъ и съ чужими. А вотъ, довелось на краю жизни сбить, соблазнить своихъ кровныхъ, темныхъ бѣдныхъ людей, пустить ядовитые корни на всю семью молодую!.. Да, мудреная штука — жизнь, и шутка въ ней иной часъ — горькой бѣдой оборотится.

Едва успокоили бабу Ирину, ребятъ неумныхъ; едва всѣ успокоились. Да и было дивиться чему: ни брани, ни ссоры не было во весь день, тишина была тихая, и вдругъ въ полночь глухую — драка. А и смолоду Ефимъ съ Ефимихой не доходили до такого позорища. Знать не даромъ говорятъ люди, что въ полночь силы нечистыя подымаются, крещенымъ людямъ ступаютъ на головы, креста не признаютъ, образовъ, и хозяйничаютъ на землѣ до перваго пѣтушинаго окрика… Передъ невѣсткой, да передъ Яковомъ раскрылась вдругъ иная завѣса… не старикъ старуху поймалъ темною ночью, а она старика… Они поняли что-то… но что?.. И они заснуть не могли все время.

Ефимъ будто крѣпко спалъ на печи; Ирина Ѳедоровна будто заснула крѣпко… А на дѣлѣ — ни одинъ изъ старыхъ людей въ избѣ и не думалъ спать. Ефимиха говорила себѣ въ мысляхъ: «Давно я примѣчала за нимъ, что у него зло на умѣ, да нѣтъ, шалишь, батя, я буду наслѣдница у Аники!» Ефимъ думалъ: «Эка срамота! Эко позорище неслыханное, неизживное… Такъ и надо… Мало мнѣ, мало!..»

А старый солдатъ разнемогся совсѣмъ: будто ходятъ у него подъ кожей горячіе мураши, и будто вода родниковая ключевая нѣтъ-нѣтъ ударитъ холодной струей прямо къ сердцу! Дрожь охватывала все тѣло, отъ сердца начиналась она, проходила по всѣмъ жиламъ, по всѣмъ суставамъ. Подъ утро онъ уже метался на лавкѣ въ бреду, вскакивалъ, собирался бѣжать куда-то.

Всѣ молодые и Ефимъ съ ними, поднялись съ пятыми пѣтухами и ушли молотить на гумно. Старуха, возбужденная ночнымъ событіемъ, побѣжала къ своей пріятельницѣ, къ одинокой старой бобылкѣ, Завьялихѣ, отвести душу…

— Ахъ, ягода, да на тебѣ и лица совсѣмъ нѣту! — говорила проснувшаяся Завьялиха, увидя раннюю гостью въ избѣ. — Аль случилось что нехорошее? Спаси насъ, Господи!..

— Случилось, Матвѣевна… Только давно случилось, а теперь доходить стало!.. Измоталась я вся!.. Измучилъ онъ меня, до могилы довелъ… А ужъ я-ли не ублажаю его, не берегу его! И ни заботы, ни работы ему, все сами дѣлаемъ… одна забота ему оставлена — ѣшь да пей сколько душа захочетъ, да не уходи никуда. Такъ нѣтъ! Всего человѣку мало, всѣмъ онъ неублаженъ… А придетъ хмѣльной изъ-подъ елки, какъ колесо кривое, за все зацѣпляетъ, все ему на дорогѣ, не по-нутру все ему. Тутъ къ нему и приступиться не смѣй неумѣючи!.. Тутъ я, какъ раба безотвѣтная, и такъ и такъ передъ нимъ лебежу… иной разъ, коли въ избѣ большого народа нѣтъ, а малышки одни, я и на корячкахъ около него обойду… Засмѣется, «довольно, молвитъ, Ѳедоровна, уважила!» и взглядъ этакъ поласковѣй словно сдѣлаетъ…

— Неужто Ефимъ Митричъ такъ блажитъ? — спросила въ удивленьи Завьялиха.

— Эко шибанула куда, Ефимъ! Ефимъ — воръ, Ефимъ песъ! вотъ кто твой Ефимъ объявился… Меня обокрасть хотѣлъ. Аника-богатѣй ворочаетъ этакъ, вотъ кто! Носъ кверху, глаза въ потолокъ, руки въ боки… да какъ засядетъ подъ образа, какъ пуститъ разными винтилками-разводами изъ своей трубки, хоть изъ избы бѣги вонъ… Да и нелюбо, а помалкиваю. Пришелъ вчера съ рыболовли: мокрехонекъ, весь трясется, въ озеро, вишь, ввалился… Я ему сейчасъ рубаху чистую, порты чистыя, онучки, все новенькое!.. Да ужъ все-бы я истерпѣла, посеструшка, только-бы онъ не уходилъ никуда, только-бы жилъ; а житьто онъ и не хочетъ! Вотъ, только за малый часокъ до теперешняго, лежитъ на лавкѣ и говоритъ самъ себѣ, а я слушаю:

— Окаянство!.. Окаянство, говоритъ, одолѣло… Бѣжать надо изъ этихъ мѣстовъ безъ оглядки! Жарко здѣсь, страшно. На святомъ мѣстѣ сатана сплелъ гнѣздо… Окаянство!..

— А какое, посеструшка, въ моей избѣ окаянство? И образа у меня, и вода крещенская, все, какъ у прочихъ людей на селѣ… Сама я — лобъ разбиваю въ угоду ему, и ребятишекъ своихъ, внучатъ, заставляю: кланяйтесь, заставляю, дѣдкѣ-солдату ниже, подлещайтесь ласковѣе! И щикатулочку-то возьму въ руки: этакъ поверну, и гвоздочкомъ поковыряю, ничто не беретъ, знать заклятье положено!.. А только, какъ всѣ изъ избы уйдутъ, онъ считать начнетъ казну золотую..

— Казну золотую?..

— Золотую, золотую, посеструшка! Всякую недѣлю онъ все свое богачество заново пересчитываетъ!.. На запрошлой недѣлѣ мы съ Ефимомъ до восьми сотъ наслушали, и все червонными-золотыми…

— Червонными… до восьми сотенъ?.. — переспросила Завьялиха, широко открытыми глазами озирая Ирину.

— До восьми, до восьми, ласковая! — твердо отвѣчала Ирина. — А на прошлой недѣлѣ до восьми сотъ съ половиной дошелъ!.. И бумажкой, и мѣдью, всячиной.

— До восьми съ половиной? Ай, батюшки родненькіе!.. Ай, миліенщикъ какой у васъ!..

— Миліенщикъ, Матвѣевна… Стою я вотъ этакъ притулившись за дверью, а онъ думаетъ нѣтъ никого за дверью. Раскрылъ щикатудку и давай брякать… брякаетъ-звонитъ, а самъ присчитываетъ: полтораста, триста, четыреста! И что насчитаетъ сотельную, возьметъ пригоршнями и грохъ опять въ щикатулку! А оттуда опять вынимаетъ новенькіе… Только я хочу въ избу заглянуть, а онъ хвать все въ охапку, будто и нѣтъ ничего! И такъ запретъ безъ замка, что хоть полдня отмыкай не отмыкнешь ничѣмъ!.. Думаю въ Оселкино къ Матренѣ-ворожейкѣ сходить… Душа у меня, какъ кремень стала. Иные подумаютъ, отчего я такая, что и просвиры мнѣ не съѣсть, кабы дали? Окаменѣла я… А ну-ко-ся, разсердится на меня, али на кого другого въ семьѣ, да и уйдетъ къ Прошкѣ? А вѣдь хлѣба одного солдату куля два скормлено…

— Потрафлять надо…

— Рыбой бьюсь! Рабой безотвѣтной маюсь!.. Измоталась вся, хоть завтра въ песокъ клади. Только ты, посестра, ни-ни!.. Держи ты мои рѣчи за пазухой… разгорячилась я, наболтала… А что станешь дѣлать? Одна я, а одной-то вотъ съ мыслями и не управиться, вотъ и разбѣжались онѣ у меня, какъ цыплята… Да кабы еще на Ефима надежа была, а то Ефимъ-то хуже разбойника подорожнаго…

— Не грѣши, Оринья! Ефимъ твой Митричъ хорошій мужикъ, я всегда радуюсь на него.

— Худой!.. Ой, худой, ласковая! Хуже его, пожалуй, и на свѣтѣ нѣтъ… Чуетъ мое ретивое — обманетъ меня Ефимъ, какъ только задремлю крѣпко, — сейчасъ обманетъ! Унесетъ все скопленое, золотое… Вѣдь ужъ я его ловила у щикатулки!

— Ефима Митрича ты изловила у щикатулки?

— Э!.. Чего только не было у насъ, ласковая! говорила Ирина, озираясь кругомъ: — чего только не было… Да вотъ, не далеко за правдой бѣгать: сею вотъ ночью… слышу я: «скрипъ-скрипъ! скрипъ-скрипъ!..» по избѣ, а въ избѣ-то темно, хоть глаза выколи… «Скрипъ-скрипъ!..» Тутъ я кошачьимъ манеромъ съ полатей на полъ, хвать рукой! — анъ за волосы человѣка схватила, анъ — воръ въ рукахъ! Кричу благимъ матомъ: Дуй, ребята, огонь, — воры въ избѣ! Вздули огонь, а воръ-отъ Ефимка!..

— Экія у васъ дѣла были! дивилась старая и набожная Завьялиха, и въ удивленіи чувствъ качала головою и всплескивала ладошками.

— Да то-ли еще было, посеструшка! говорила потерявшая голову Ирина Ѳедоровна: — хуже было, въ три миліена хуже!.. Вотъ только душа у меня окаменѣла болѣвши, вотъ мнѣ и не придумать всего, что было.

Завьялиха опять всплеснула ладонями; до того показались ей дивны рѣчи Иринины, что вотъ-бы, сейчасъ, сію минуту, Илія пророкъ въ своей огненной колесницѣ проѣхалъ-бы, загремѣлъ-бы ядренымъ громомъ на потолкѣ, — дивнѣе-бы не было! Кто-бы могъ на мысляхъ держать, что у дряхлаго солдата эстолько скоплено? Не даромъ онъ украшенъ весь орденами, нашивками, пришелъ на село… И такъ тихо-тихо, словно сирота горькая, а вонъ она — сирота показалась!

— Только ты, посестра, держи мои слова подъ замкомъ, растерялась я, разболталась. Настанетъ время — и тебѣ дамъ червоннаго!..

И, сказавъ это, старуха побѣжала варить похлебку для молотильщиковъ; на улицѣ разсвѣло совсѣмъ явственно. А старая Завьялиха все стояла на серединѣ избы, разбитая мыслями, наполоханная солдатской денежной силищей. Въ ея головѣ одно яснѣй всего складывалось: какъ послѣ Аники «загремятъ» братья Митины, рожномъ на все село выступятъ! А вѣдь смерть у человѣка не за горами, а за плечами. Не мало тоже и Анику Митрича на землѣ поломали, и вдругъ ходитъ онъ — ходитъ земляной улицей, да и уйдетъ совсѣмъ въ землю, а нетлѣнное золото останется на землѣ… То-то живымъ будетъ радостей!.. Старухѣ не приходило и въ голову, что какъ ни копаютъ люди золото отъ сотворенія бѣлаго свѣта, какъ ни берегутъ его, а все его нѣтъ, да мало!.. Утекаетъ — усыхаетъ оно, а гдѣ?.. Самый жадный человѣкъ того никогда не замѣтитъ… Какъ родилось оно — неизвѣстно, такъ и сотрется оно не въ примѣту…

А въ вечеру того-же дня, старой Завьялихѣ стало вѣдомо, что Аника-солдатъ послѣдніе часы коротаетъ, — бредитъ, горитъ весь гормя, и все куда-то бѣжать собирается. Такъ прошла ночь, другая ночь, третья… На четвертый день вѣсть прошла по селу, что умеръ солдатъ Аника. Но смерть солдата никому не показалась на селѣ дивомъ особеннымъ, — и до него умирали люди, да и послѣ него умретъ ихъ не мало!

Но въ этотъ день старой Завьялихѣ совсѣмъ невтерпежъ подошло… Зайдя къ «посестрѣ» Иринѣ, — она Ефимиху и признать побоялась, — та была величава и самоувѣренна, и подругу свою Завьялиху совсѣмъ не примѣтила.

Солдатъ лежалъ на столѣ вымытый, одѣтый въ бѣлую рубаху, въ порты, подпоясанный краснымъ гаруснымъ пояскомъ. Лицо его было серьезно-спокойное, только около глазъ, отъ висковъ, сложились какія-то морщинки особенныя, будто старикъ наморщилъ лицо, собираясь сказать кому-то свои завѣтныя думы, но раздумался зря болтать, закрылъ глаза, да такъ и оставилъ на лицѣ выраженіе — изжитаго, недосказаннаго!

Ирина Ѳедоровна плясала въ душѣ… Не даромъ прожила она время на свѣтѣ… умнешенько прибрала она «щикатулку» солдатскую, въ тотъ самый мигъ прибрала, когда душа изъ тѣла трогалась у солдата… унесла ее изъ избы осторожнымъ манеромъ въ хлѣбный амбаръ, закопала въ сусѣкѣ, въ сѣмянной ржи…

Старая Завьялиха пошла къ Аннѣ Прохорихѣ. Ея наболѣвшее за эти дни сердце тоже хотѣло высказаться, и ея думы, какъ цыплята малые, разбѣжались въ разныя стороны. Не прошло и часу послѣ того, какъ была у «посестры» Завьялиха, а въ избѣ Прохора — «дымъ коромысломъ стоялъ», — и брань, и слезы — все смѣшалось въ одну неразборную… Еще черезъ часъ «дымъ коромысломъ» перешелъ къ избу къ свату Герасиму, и къ ту-же минуту по ксему селу, до глухого нутра поповой горницы.

Завечерѣло. Ефимъ строгалъ скобелкой сосновыя доски на гробъ; невеселая была работа, но все же — обыкновенная мужику; къ деревнѣ «ученыхъ» мастеровъ-гробовщиковъ нѣту… Ребята полегли спать; вся молодежь полегла. Ирина Ѳедоровна, къ первый разъ за полгода, такъ хорошо-сладко спала, какъ не спала и къ молодости. Пѣтухъ пропѣлъ на насѣстѣ… Ефимъ все строгалъ да подпиливалъ. Солдатъ лежалъ на столѣ. Вдругъ Ефиму заслышались голоса; голоса откуда-то изъ осенней мглы все надвигались ближе къ избѣ и черезъ малое время совсѣмъ стали явственны… Въ сѣняхъ послышалась топотня… Старики, оробѣли., уставился взглядомъ на растворившуюся дверь избы, но въ тотъ же мигъ успокоился, — живые люди входили въ избу. Первый попался ему на глаза братъ Прохоръ, позади него — сельскій, дѣдъ Яковъ, сватъ Герасимъ, а еще позади — еще мужики.

Прохоръ, все время, какъ жилъ солдатъ у Ефима, не бывалъ ни избѣ у Ефима. Теперь на лицѣ его было что-то злое, нахальное.

— Здравствуй, братецъ родимый! заговорилъ Прохоръ не снимая шапки и не покрестясь на образъ: — съ наслѣдствомъ тебя!… Да не косись, не косись!… вѣдь и мы не чужіе, тоже покойничка почитаемъ… Чай и намъ червончиковъ съ десятокъ перепадетъ отъ милости твоей?… всѣ родные. Гдѣ щикатулка братняя съ золотыми?

Мужики стояли въ рядъ, подлѣ двери, одинъ сельскій староста присѣлъ на лавку и глядѣлъ сурово на засуетившагося Ефима, словно и самъ былъ наслѣдникомъ не послѣднимъ.

— Эхъ, братецъ, какое горе!… бормоталъ умиленно Ефимъ, глядясь печально въ Прохорово лицо… Вотъ… умеръ бѣдняга, и такъ тихо-тихо!… А передъ этимъ все прощенья чего-то просилъ, и тебя поминалъ два раза!… И тебя, сватъ Герасимъ, поминалъ тоже… Экое горе!…

— Дѣдъ Ефимъ, щикатулку на столъ! сказалъ сельскій: — буде тебѣ зубы-то заговаривать намъ… Такъ какъ наслѣдство осталось большое, то всѣмъ надо законную часть удѣлить!

— Да вотъ, ребятушки, щикатулка братняя здѣсь стоитъ… Все время подъ лавкой она, съ первыхъ дней. Голосъ старика задрожалъ, лицо вспыхнуло. Онъ наклонился подъ лавку, пошарилъ рукой, но шкатулки не было въ этомъ мѣстѣ. Ефимъ вынулъ изъ свѣтца лучину, съ лучиной сталъ подъ лавку оглядывать, но подъ лавкой лежалъ одинъ мѣшокъ парусинный.

— Да что за притча! говорилъ Ефимъ: — все время стояла она здѣсь подъ лавкой, а теперь нѣту?..

— Какую щикатулку ищешь, песъ старый? заговорила вскакивая съ полатей Ефимиха: — шпыняй ихъ, пьяницъ, вонъ по затылку!.. Никакой щикатулки и не было никогда, это тебѣ, дураку, во сняхъ померещилось!

Ефимъ остановился съ горящею лучиной въ рукѣ, другою упирался на только-что сколоченный гробъ, и то глядѣлъ на сосѣдей, то на расходившуюся Ирину.

— Сватъ Ефимъ, буде-те младенца играть! сказалъ Герасимъ: — не къ твоимъ волосамъ это… Говори лучше — всю истинную! Али не видишь, что пришла ипутація?

— Бѣсъ!.. Бѣсъ плѣшивый! — кричала на Герасима Ирина Ѳедоровна: — съ чего ты взялъ щикатулку? Ошалѣлъ ты вѣрно, аль подъ елкой налакался хмѣльного?.. Ишь, глаза-то у тебя… Ишь!.. Мотыга этакой!.. Ишь глаза, какъ у волка!..

— Я знаю, гдѣ шкатулка! — сказалъ самодовольно усмѣхаясь Прохоръ. — Небось, тоже и мы не дураками родились. Пойдемте, сосѣди! Шкатулка въ амбарѣ стоитъ; моя баба всѣ полусутки подкарауливала… Невѣстка Оринья что-то въ амбаръ снесла.

— Песъ! волкъ!.. — завопила Ирина: — я въ амбаръ курицу несла подъ фартукомъ…

Мужики всѣ разомъ захохотали:

— Экое слово молвила: — курицу въ хлѣбный амбаръ снесла!.. — Ха-ха-ха!.. Ай-да тетка Оринья, ловко умѣешь вывертываться!

— Курицу, курицу! — стояла на своемъ Ирина: — а вы всѣ — мошельники, пьяницы всѣ, дураки!.. А я почестная баба…

Долго «ипутаты» розыскивали въ амбарѣ шкатулку. У дверей амбара слышался шумный говоръ множества голосовъ, но всѣ они покрывались голосами невѣстокъ Митиныхъ.

— Вотъ она… Эво!.. — кричалъ торжествующе сватъ Герасимъ, вынимая изъ глубины ржи шкатулку. — Эво… во!.. Господа ипутаты, гляди!..

Но когда принесли шкатулку въ избу къ Ефиму, да оглядѣли ее хорошенько, то всѣ увидѣли, что вся она новешенько исковырена чѣмъ-то острымъ, а когда засунули въ створъ лезвіе топора, раскрыли ее, — всѣ отступили назадъ…

Жадными глазами глянула внутрь шкатулки Ефимиха… и, какъ взглянула, всплеснула отчаянно руками и завопила дико на всю избу:

— Ахъ, разбойникъ, ахъ воръ треклятый, все выгребъ!..

И зарыдавъ истерически, ухвативъ себя за сѣдые волосы, старуха яростно затопотала ногами о полъ и хрипло причитала глядясь въ одно мѣсто:

— Были деньги… Были!.. Много было тутъ денегъ!.. Сама я сто разъ видѣла — слышала, какъ покойникъ считалъ золотые. — Отсчитаетъ тыщу — и грохъ!.. Отсчитаетъ другую — опять грохъ ее въ щикатулку! Воръ… воръ!.. воръ!.. Охъ, смередушка моя подошла… помогите…

Ирина грохнулась на полъ; невѣстка и сыновья подхватили ее и уложили на лавку; но старуха дрыгала ногами, рвала на груди рубаху свою, скрипѣла обломками зубовъ во рту…

— Ну, сватъ, гдѣ-же они, показывай! — приступилъ къ Ефиму Герасимъ. — Хоть ты и ловко задумалъ, да не вышло по твоему, такъ ужъ кажи міру всю истинную!.. Изъ большого, стало-быть, надо подѣлиться и съ маленькими; не ты одинъ любишь деньги, можетъ статься и я люблю ихъ?..

— Сватъ! — заговорилъ Ефимъ обращаясь къ Герасиму: — жили мы съ тобой всю жизнь дружно, вѣрно жили… И ни у тебя, ни у меня не было лихой напасти, вотъ такъ, чтобы на все село срамоту слышали люди, чтобы сердце у тебя рвалось на куски!… Да вотъ… Меня напасть посѣтила, пустая можно сказать напасть, ребятамъ малымъ забава… Да вотъ… Часы-то такіе страшные, душа евоная еще здѣсь по избѣ летаетъ, еще мѣсто неуказано ей…

— Злодѣй, воръ… Грабитель! кричала Ирина Ѳедоровна, брыкаясь въ рукахъ сыновей, будто щука застрявшая въ неводѣ. — Пустите меня къ нему ближе… Воръ!… Отводить глаза хочешь міру… Пустите меня… Искусаю!…

— Повѣрь мнѣ, сватъ… Повѣрь, вотъ, Господу Богу: не было ничего, нѣтъ, и не будетъ вовѣки… Вотъ! — И Ефимъ широко покрестясь на образъ, передъ которымъ тихо горѣла желтая восковая свѣча «за упокой души», — окинулъ яснымъ взоромъ въ глаза всѣхъ сосѣдей: Неповинна душа у меня, не было ничего!…

— Запирается! кричалъ Прохоръ. — Дѣлай повальный обыскъ, господа ипутаты! Піарь сперва въ подпечьѣ… а потомъ — рой все, что ни попадетъ подъ руку! Изъ дому не выносили, — моя жена караулила…

Грубо, неумѣло, но рѣшительно принялись мужики за повальный обыскъ, — ощупали первѣй всѣхъ Ефима… Но проискавъ вездѣ до бѣлаго утра, переполошивъ всѣхъ, перерывъ все на потолкѣ, въ рундукѣ, въ подпольѣ, — депутаты не нашли ни копейки изъ солдатскаго золота.

Прохоръ скрежеталъ зубами и кидалъ на Ефима злобные взгляды. — Ловкачъ! говорилъ онъ: мастакъ, умно схоронилъ!.. Да и мы, братъ, тоже не дураки уродились… Измотаемъ!..

— Ай, сватъ! Ай, Ефимъ Митричъ! говорилъ сватъ Герасимъ: не думалъ я, что ты проворный такой!.. Шутка-ли, — всю родню на кривомъ колесѣ объѣхалъ, до червончика все обчистилъ!.. Ай, сватъ!.. Плутъ старый, воръ! — вѣдь и у меня есть внучатки махонькіе… вѣдь и имъ хочется… Дай имъ хоть по одному золотому! Хоть на всѣхъ шестерыхъ два дай!

Герасимъ готовъ былъ расплакаться. Добрая, простая душа его до глубины возмутилась Ефимовой «ловкостью».

Ефимъ, торопясь, обрываясь и спутываясь сталъ объяснять депутатамъ «всю притчу отъ самаго зачала и до самаго — края», не пожалѣлъ и себя въ разсказѣ, какъ на гумнѣ обломкомъ косы работалъ… Но разсказъ этотъ еще яснѣй доказалъ мужикамъ, что старикъ отводитъ глаза міру, что онъ такой «песъ», какого они въ немъ и не думали за всю жизнь!

А оправившаяся Ирина Ѳедоровна кричала на всю избу сиплымъ голосомъ:

— Міръ православный, — не вѣрьте ему! Онъ — воръ! Онъ всю жизнь потихоньку воровствомъ промышлялъ… Онъ — человѣка убилъ!…

Ефимъ поглядѣлъ на жену, грустно покачалъ головой, но ничего не отвѣтилъ и сѣлъ уничтоженный подъ образами, на лавку.

— Вишь, сватъ, ты, примѣрно сказать, и почище дѣла раздѣлывалъ! говорилъ сватъ Герасимъ: человѣчка убилъ… Съ тобой, значитъ, разговоры коротки!.. Вотъ оно… Когда Богъ выворотилъ изъ тебя все наружу!..

— Калдалашки ему надѣть! кричалъ Прохоръ. — Дядя Назаръ, бѣги къ сотскому въ избу, бруслетки возьми…

— Гдѣ деньги, песъ, сказывай? — кричала Ирина Ѳедоровна наскакивая на старика и тормоша его за рубаху: — я наслѣдница у Аники!

Подъ окнами шумѣлъ народъ; мальчишки вскарабкивались на наличники, заглядывали съ улицы внутрь избы. Шкатулку опечатали сельской печатью, на которой значилось: «Воздвиженскій сельскій староста», и убрали до времени въ избу къ сотскому.

Въ день похоронъ Аникія, — Ефима «забрали», и на собственной телѣгѣ увезли въ уѣздъ для расправы.

До Масляной Ефимъ былъ въ уѣздѣ. Тягали туда и Ирину Ѳедоровну и Завьялиху; Прохора, Анну, свата Герасима и многихъ другихъ «тягали» туда, но ничего не добились. Начальство навело бумагой справки по мѣстамъ прежняго жительства «отставного рядового Аникія Митина», но съ прежнихъ мѣстъ тоже бумагой отвѣтили, что старикъ былъ такъ-же убогъ и бѣденъ, какъ библейскій Іовъ на кучѣ навоза за чертой города… А про смертоубійство, изрывъ за сорокъ лѣтъ всѣ ахлоботья въ уѣздномъ архивѣ, ничего не нашли. Были опиванцы, были висѣльники, угарники, утопленники, но убитаго ни на одной бумагѣ не значилось. Да и сама Ирина Ѳедоровна отперлась отъ своего оговора.

— Прогорѣло ваше!.. — говорили воздвиженцы, встрѣчая Прохора да Герасима. — Объегорилъ старикъ всю фамилію!..

— Этакого солдата хорошаго повалили… Тутъ не чистое дѣло!.. — говорили между собою сельскія бабы: — креста у нихъ нѣту.

— Щикатулочку захотѣли скорѣй…

— И вывернулись!

— Вѣрно дали кому что надо…

— А Прохориха-то какого маху дала!.. Рысь-баба, а вотъ дала-таки маху!

Встрѣчая Прохориху, бабы говорили участливо:

— Да какъ-же ты, Анна Федотьевна, прозѣвала этакое? Вѣдь ужъ на все ты шустра, а тутъ — на-ко!..

— Руки грызу, сердешныя бабыныш, — отвѣчала Анна: — сатана знать попуталъ, не пустилъ… И сама не знаю, какъ проглядѣла!

— Близко локоть, да вотъ не укусишь его…

— Охъ, не укусишь, сердешныя! — соглашалась Анна и принималась утирать фартукомъ набѣгавшія горькія слезы.

X.

Ефима «выпустили на волю», онъ пришелъ на село исхудалый, больной. «Село» глядѣло на Ефима не прежнимъ «глазомъ». Всѣ были твердо увѣрены, что «хитрый» старикъ выгребъ все солдатское «за благо-время» и гдѣ-нибудь засунулъ между хоромами. Двѣ-три души брезгливо отнеслись къ старику, столько лѣтъ знали они его по хорошему, примѣръ съ него брали, а и онъ — песъ! Но большинство «хвалило въ душѣ» старика за проворство, готово было ему при первомъ случаѣ кланяться въ поясъ. — Умный человѣкъ, одно слово! Кто нынче отъ себя отпихнетъ? Всѣ сельскіе богатѣй этакъ-же работали, не съ неба валилось имъ, а отъ простоты людской!

Ефимъ былъ до того потрясенъ «бѣдой», и новымъ отношеніемъ къ нему многихъ сельчанъ, особливо неукротимыхъ родственниковъ, что началъ сторониться людей, норовилъ «крюками» ходить, домашнюю работу справлялъ не подъ окнами избы, какъ заведено было, а въ задворьѣ, чтобы порѣже сталкиваться съ сосѣдями.

Ирина Ѳедоровна, казалось, совсѣмъ успокоилась; казалось, она одна на селѣ выработала правильный взглядъ на мужа… Стала неизмѣннымъ, вѣрнымъ другомъ изломанному душевно Ефиму, будто и не было ничего между ними… Да не долго то продолжалось; неугомонный бѣсъ вылѣзъ опять наружу…

— Не тужи, дѣдъ! говорила ободряюще Ирина Ѳедоровна: — перемелется — мука будетъ! Хоть и терпишь, да есть за что!.. И внучкамъ нашимъ, и правнучкамъ до конца вѣка… Гдѣ заложено у тебя?..

— Подлая! говорилъ брезгливо старикъ: — отвяжись!.. И безъ того я умаянъ сердцемъ… Припомни, — концы сводить скоро, умирать скоро!..

— Да ужъ бранись!.. Лайся… Твой верхъ. Ты забралъ вожжи въ руки! Отъ умнаго человѣка и брани послушать лестно… Я — раба… Я отъ тебя ни шагу теперь, хоть ты меня цѣпомъ бей, смолчу я… окостенѣла! Собакой буду твоей… Пустошку купимъ.

Прохоръ «загулялъ» съ горя, — сталъ пропивать все домашнее и при встрѣчѣ съ Ефимомъ — кричалъ ему:

— Богачъ, здравствуй! Воръ — грабитель! Аль на тотъ свѣтъ золото понесешь? Кажи! Хапуга, загребало!.. А вотъ покажи мнѣ богатство свое, а я-то сейчасъ и подъ ерестъ тебя… Въ темную тебя засажу, клоповъ кормить твоей шкурой! Да какой же ты богачъ послѣ этого? Этакого богача я портами могу застегать!..

И чуть свечерѣетъ на селѣ, ночь займется, возвращаясь «изъ подъ елки», пьяный Прохоръ заглядывалъ черезъ окошки въ избу Ефима и коли замѣчалъ старика въ избѣ, принимался хлестать по стекламъ снятыми съ ногъ портами, кричалъ насмѣшливо:

— Сторонись, богачъ, застегаю!.. Гра-абитель!.. Воръ! — И Прохоръ начиналъ плакать и вопить дико на всю затихшую улицу: Господа — сосѣди, вотъ гдѣ хапуга живетъ… Эво его изба!.. Вотъ онъ на лавкѣ сидитъ… Шарапъ! Застегаю!..

А время шло… Въ селѣ Воздвиженскомъ давно похоронили всѣхъ «старыхъ Митиныхъ», — и Ирину, и Ефима, и Прохора, всѣ они лежали въ пескѣ, на кладбищѣ. А у «новыхъ Митиныхъ» все еще пустоши не было. Многое измѣнилось на селѣ за то время: что сгорѣло, что выставилось наружу заново, сама улица была заново вычищена, обрыта канавами, дубками обсажена, старые богачи извелись, новые пришли имъ на смѣну; лишь люди остались на селѣ «въ томъ-же видѣ — по старому»: бѣдные, темные, предоставленные игрѣ шальныхъ — нежданныхъ случайностей, безсмысленныхъ, ни для кого не полезныхъ страданій. Глухо на селѣ, грустно!

В. Савихинъ.

"Сѣверный Вѣстникъ", № 1, 1895