Английские историки - I (Филон)/ДО

Английские историки - I
авторъ Огюстэн Филон, переводчикъ неизвѣстенъ

Оригинал: французскій, опубл.: 1888. — Источникъ: az.lib.ru • И. Фроуд (James-Anthony Froude).

Англійскіе историки.

I. Фроудъ *).

*) Статья Augustin Filon изъ Revue des Deux Mondes.

I.

Сорокъ девять лѣтъ тону назадъ молодой человѣкъ, по имени Джемсъ-Антоній Фроудъ, въѣзжалъ въ Оксфордъ, чтобы получить тамъ ученую степень. Университетскій городъ представлялъ тогда почти такой же видъ, какъ и теперь, съ своею медленно текущею рѣкой, нормандскими монастырями, перемежающимися съ зеленью и широкими лужайками, на которыхъ виднѣлись черныя фигуры студентовъ. Но если заглянуть во внутреннюю жизнь обитателей, какая громадная разница между теперешнимъ Оксфордомъ и Оксфордомъ 1838 г.! Страшный нравственный переворотъ совершался тогда въ умахъ, въ особенности молодаго поколѣнія; дѣло шло не болѣе и не менѣе, какъ объ уничтоженіи религіозной реформы XVI столѣтія. Для того, чтобы понять, какъ родилось и выросло это движеніе, нужно представить себѣ тотъ періодъ оцѣпенѣнія и сухой прозы, который ей предшествовалъ. Если бы вамъ случилось войти въ сельскую церковь около 1830 г., вы нашли бы ее такою же, какою оставили ее пуритане: бѣлыя известковыя стѣны; столъ въ качествѣ алтаря; безъ расписныхъ стеколъ, безъ органа; ни креста, ни пѣнія, — словомъ, ничего такого, что бы помогало молиться, что бы успокоивало, восторгало, трогало, — ничего, что бы напоминало о присутствіи Бога въ его святилищѣ. Священнослужитель отличался отъ другихъ gentlemen’овъ округа только воротникомъ своего сюртука и заботливостью, съ которой онъ воздерживался отъ клятвы. Онъ охотился, ѣздилъ верхомъ, засѣдалъ въ мировомъ судѣ. Онъ дѣлалъ выговоры матерямъ незаконныхъ дѣтей и отправлялъ въ тюрьму мелкихъ воришекъ. Его призывали, чтобы изгнать дьявола; съ нимъ же совѣтовались и въ случаѣ болѣзни коровъ. Его обязанности относительно церкви ограничивались тѣмъ, что на недѣлѣ онъ справлялъ свадьбы и похороны, а по воскресеньямъ бормоталъ слова божественной службы передъ нѣсколькими сонными старухами. Отецъ Фроуда, архидіаконъ, былъ духовнымъ лицомъ именно такого тина. Это былъ человѣкъ практическій, который, прежде всего, желалъ видѣть своихъ дѣтей «пристроенными» заблаговременно. «Наше религіозное бразованіе, — говоритъ Джемсъ-Антоній, — никогда не шло дальше Катехизиса^.

Какъ церковныя стѣны, вѣра была гола и холодна. Кто-то далъ такое опредѣленіе англиканской церкви: католическій молитвенникъ, кальвинистскій символъ вѣры и арминіанское духовенство. Дѣйствительно, Book of Common prayer ничто иное, какъ римскій требникъ, изъ котораго вырвано нѣсколько страницъ, самыхъ прекрасныхъ и наиболѣе выразительныхъ. Что же касается тридцати девяти статей, которыя со времени Елизаветы образуютъ основу ортодоксіи, онѣ своею коварною двусмысленностью долженствовали, по мысли составителей, помирить Римъ и Женеву. Сквозь петли этой мистической ткани, предназначенной для уловленія человѣческой совѣсти, сущность догмата ускользнула… Въ сущности, во что они вѣрили, и вѣрили ли во что-нибудь? Была ли ихъ религія жирой или отжившей? Да и существовала ли даже она когда-нибудь? Вотъ о чемъ должны бы они были себя спросить, если бы стали о чемъ-нибудь спрашивать. Но дѣти машинально повторяли слова отцовъ и тѣмъ кончалось. И даже этотъ призракъ догмата, каковъ бы онъ ни былъ, грозилъ разлетѣться въ прахъ передъ либеральнымъ потокомъ, который хлынулъ въ Англію наканунѣ реформы 1832 г.

Вдругъ что-то зашевелилось среди этой неподвижности, мертвое тѣло подало признаки жизни. Первымъ проявленіемъ этого было напечатаніе въ 1827 г. Христіанскаго года Кебля. Превосходная книга, — одна изъ самыхъ благотворныхъ книгъ, какія я знаю, — точно нарочно созданная для того, чтобы возвѣстить новую эру, напоминающая мягкость и прозрачную свѣжесть разсвѣта, предшествующаго прекрасному дню. Ничего похожаго на какой-нибудь скучный и безцвѣтный сборникъ духовныхъ пѣсенъ. Авторъ былъ истиннымъ поэтомъ, могущимъ поспорить, если бы захотѣлъ, по оригинальности съ Кольриджемъ и по глубинѣ чувства съ Вордсвортомъ. Онъ владѣлъ двумя дорогими талантами: онъ любилъ людей и прекрасно понималъ природу. Шагъ за шагомъ, онъ велъ читателя черезъ всѣ религіозныя торжества, смѣшивая вѣру съ чувствомъ, переплетая фазы жизни Христа съ круговоротомъ времени года. Англиканская вѣра была, въ сущности, католицизмомъ, лишеннымъ свойственной ему поэзіи: Кебль рѣшился возстановить эту поэзію.

Одними изъ первыхъ, отозвавшихся на звуки новой лиры, были докторъ Пюзей и Джонъ-Генрихъ Ньюманъ, сдѣлавшійся впослѣдствіи тѣмъ великимъ кардиналомъ Ньюманомъ, имя котораго я произношу съ безконечнымъ уваженіемъ и который живетъ еще среди насъ, окруженный почетомъ и отягощенный годами. Вмѣстѣ съ Кеблемъ они образовали тріумвиратъ, гдѣ скоро Ньюманъ получилъ перевѣсъ и ознаменовалъ свою дѣятельность изданіемъ цѣлой серіи Трактатовъ на современныя темы. Надъ этими трактатами работалъ легіонъ авторовъ; вмѣстѣ съ Гладстономъ и Маннингомъ, мы находимъ тутъ старшаго брата нашего историка Гёрреля Фроуда. Это былъ пылкій умъ, воспріимчивый ко всему, податливый передъ силою и авторитетомъ. Эти молодые люди поставили себѣ цѣлью побѣдить раціонализмъ, разъяснить вопросы церковной дисциплины и исторіи, установить догму и оживить вѣрованія. Это настоящій крестовый походъ, въ которомъ каждый, вооружась, какъ съумѣлъ, маршируетъ на свой ладъ и гдѣ энтузіазмъ замѣняетъ тактику. Въ дорогѣ, конечно, не. обходится безъ всякаго рода отщепенцевъ, заблудившихся, отсталыхъ, но ядро арміи продолжаетъ подвигаться впередъ въ цѣломъ облакѣ пыли, какъ бы стремясь къ какой-то невѣдомой обѣтованной землѣ или на встрѣчу плохо извѣстному непріятелю.

Прошло 2 года съ тѣхъ поръ, какъ старшій изъ братьевъ Фроудовъ былъ преждевременно похищенъ Изъ среды своихъ друзей; въ это время пріѣхалъ въ Оксфордъ Джемсъ-Антоній Фроудъ, предшествуемый шумомъ -своихъ успѣховъ въ Westminster College. Легко догадаться, какъ его принялъ докторъ Ньюманъ. Это было магнетическое вліяніе духовника, пріятное, успокоительное, неотразимо привлекающее. Я помню то вліяніе, которое оказывалъ отецъ Гратри на нѣкоторыхъ молодыхъ людей моего поколѣнія. Онъ очаровывалъ ихъ своею улыбкой, сковывалъ своею діалектикой, ослѣплявъ ихъ своими таинственными видѣніями, уносилъ ихъ съ собою въ тотъ теологическій міръ, въ которомъ существуетъ своя очевидность и логика и гдѣ разумъ, подобно моряку, въ первый разъ видящему созвѣздія южнаго полушарія, сомнѣвается въ самомъ себѣ и не узнаетъ себя. Представляю себѣ эти свойства, достигнувшія апогея у Генри Ньюмана. Онъ былъ такимъ же поэтомъ, какъ и Кебль: онъ помѣщалъ по временамъ превосходныя стихотворенія въ Апостольской Дирѣ. Кромѣ того, онъ былъ критикомъ: объ этомъ свидѣтельствуютъ многочисленныя статьи его въ журналахъ. Онъ отлично владѣлъ сарказмомъ, хотя не любилъ этимъ пользоваться. „Его умъ, — говоритъ Фроудъ, — широкій, какъ міръ, былъ, въ то же время, подвижнымъ, воздушнымъ. Безъ всякаго усилія онъ перескакивалъ отъ одного полюса разумѣнія къ другому“, „для него не существовало довода черезъ-чуръ тривіальнаго или черезъ-чуръ серьезнаго, только бы этотъ доводъ могъ служить для раскрытія истины“ или для побѣды надъ совѣстью. Во всемъ, что онъ говорилъ, чувствовалась „безконечная жалость“ къ людской немощи; но это была жалость ангела, жалость высшаго существа, которое не знаетъ этихъ слабостей. Когда онъ проповѣдывалъ, „каждое его слово, каждое движеніе, казалось, было обращено. къ каждому изъ его слушателей въ отдѣльности и производило то же впечатлѣніе, какъ тѣ портреты, смотря на которые каждый какъ будто чувствуетъ ихъ взглядъ на себѣ. Самыя простыя фразы и истины, мимо которыхъ двадцать разъ проходили не останавливаясь, теряли въ его устахъ свою пошлость. Ихъ принимали, задыхаясь отъ волненія, и внезапно открывали въ нихъ новую сторону. Онъ такъ самоувѣренно и съ такою силой приводилъ невыгодные для него аргументы философовъ, что, кажется, готовъ бы создать новыхъ невѣрующихъ. Но скоро зрѣлище мѣнялось, впечатлѣніе искренности его вѣры заразительно дѣйствовало на душу и онъ снова овладѣвалъ тѣми, которыхъ на минуту привелъ въ уныніе. Въ то время въ Оксфордѣ было слово“ которымъ отвѣчали на всѣ возраженія: Credo in Neumannum. Чтобы такъ завладѣть молодежью, нужно быть геніемъ, святымъ или чародѣемъ, а, можетъ быть, и всѣмъ этимъ вмѣстѣ.

По окончаніи года молодой Фроудъ отправился проводить вакаціи въ одну семью ирландскихъ протестантовъ. Это были „евангелики“, особый, нѣсколько пуританскій оттѣнокъ установившейся церкви. Ихъ серьезность и простота очаровали Джемса-Антонія и ввели его въ большія сомнѣнія. Если это правда, — думалъ онъ, — что о деревѣ надобно судить по тѣмъ плодамъ, которые оно приноситъ, жизнь этихъ людей перевѣситъ всѣ аргументы доктора Ньюмана. Въ самомъ дѣлѣ, англичанинъ рѣдко цѣнитъ достоинства созерцательной жизни; добродѣтель представляется его уму подъ видомъ патріарха, засѣдающаго посреди группы здоровыхъ молодыхъ людей и краснощекихъ дѣвушекъ.

На столѣ молодой студентъ нашелъ книгу, почти не читавшуюся въ Оксфордѣ, и которой ужъ, конечно, не было мѣста въ библіотекѣ архидіакона — Путешествіе пилигрима, Бюніана. И вотъ, при чтеніи ея, на будущаго историка реформы повѣяло старымъ и суровымъ духомъ кальвинизма, и внезапно раскрылась передъ нимъ народная душа, во всей ея грубой энергіи, ограниченная, страстная, мстительная и, тѣмъ не менѣе, способная къ нѣжности и поэзіи. Прочитавъ эту книгу, онъ почувствовалъ толчокъ, какъ бываетъ со всякимъ человѣкомъ, въ первый разъ встрѣчающимъ въ жизни или въ книгахъ родственную ему подуху среду, къ которой онъ принадлежитъ по своимъ убѣжденіямъ.

Послѣ вакацій молодой Фроудъ снова вошелъ въ заколдованный кругъ. Въ это самое время Ньюманъ выпустилъ въ свѣтъ знаменитый трактатъ № 90, съ котораго ведетъ начало англійскій неокатолицизмъ (католицизмъ безъ папы, какъ извѣстно). Въ этомъ трактатѣ докторъ старался примирить католицизмъ съ тридцатью девятью статьями. Поднялись крики о предательствѣ и іезуитствѣ автора; въ сочиненіи его увидали фокусъ казуиста. Въ сущности, это была рѣзко высказанная историческая истина. Дѣйствуя болѣе сильно и болѣе откровенно, Ньюманъ направлялъ противъ авторовъ этого двоедушнаго credo ихъ собственныя богословскія ловушки.

Фроудъ получилъ ученую степень. Сдѣлавшись въ 1842 г. адъюнктомъ Bxeter-College, онъ былъ посвященъ въ діаконы въ 1844 г. Онъ все еще слѣдовалъ ученію Ньюмана, или только дѣлалъ видъ, что былъ его послѣдователемъ; между тѣмъ, Ньюманъ поручилъ ему написать житія нѣкоторыхъ англійскихъ и ирландскихъ святыхъ. Задача невозможная! Молодой писатель былъ еще доступенъ поэзіи легендъ, но чудеса удивляли его: онъ видѣлъ ихъ научную невозможность, онъ видѣлъ въ нихъ одно ребячество. Между тѣмъ, событія шли быстро. Ньюманъ, оставивъ каѳедру, жилъ въ небольшомъ селѣ, окруженный молодыми людьми, которые вмѣстѣ съ нимъ учились и молились; это былъ настоящій монастырь. Въ оставленномъ послѣ себя завѣщаніи братьямъ Гёррель Фроудъ говорилъ имъ слѣдующее: „Если вы будете свидѣтелями разногласія между Кеблемъ и Ньюманомъ, тогда, но только тогда, возвратите себѣ снова свободу мнѣ-нія и вѣруйте, какъ можете“. Умирающій твердо вѣрилъ, что этотъ день никогда не наступитъ. Тѣмъ не менѣе, онъ пришелъ, и когда въ 1845 г. Ньюманъ окончательно перешелъ въ римскую вѣру, Джемсъ-Антоній Фроудъ внезапно очутился безъ духовнаго вождя, на половину священникомъ и на половину міряниномъ, стоя на порогѣ въ святилища и колеблясь туда проникнуть.

Онъ подумывалъ о писательствѣ. Развѣ это не убѣжище всѣхъ тѣхъ, которые отказываются отъ своей профессіи или отъ которыхъ отказывается ихъ профессія? Въ 1847 г. онъ издалъ, подъ псевдонимомъ Zêta, маленькій томикъ, озаглавленный: Тѣни облаковъ. Двѣ повѣсти, составлявшія его, вполнѣ соотвѣтствовали этому притязательному и туманному заглавію. Положенія были невозможны, характеры были неуловимы. По нѣкоторымъ тонкимъ замѣчаніямъ и проблескамъ юмора, свѣдущій человѣкъ могъ бы разгадать въ этомъ скучномъ ребяческомъ произведеніи скрытый талантъ, пошедшій ложною дорогой. По такъ называемой большой публикѣ нечего было дѣлать съ книгой, гдѣ отступленія, полупризнанія и заимствованія студента и школьника заступали мѣсто событій и чувствъ.

Гораздо интереснѣе Немезида вѣры, которая появилась въ слѣдующемъ году и произвела нѣкоторый шумъ въ университетскомъ и клерикальномъ мірѣ. Герой этого сочиненія, Маркгамъ Сётерландъ, поставленъ въ такое же затруднительное положеніе, въ какомъ находился и самъ авторъ. Его убѣждаютъ принять на себя духовный санъ, но. онъ отказывается. Онъ пишетъ своему другу съ цѣлью изложить ему свои сомнѣнія или скорѣе для того, чтобы раскрыть передъ нимъ свою измученную душу. Ему невозможно „проповѣдывать“ Библію. Можетъ быть, онъ и съумѣлъ бы заставить замолчать свой разсудокъ, но противъ этого протестуетъ его сердце, а сердце не можетъ заблуждаться. БоГъ безнравственный, злопамятный и жестокій никогда не будетъ его Богомъ. Изъ Новаго Завѣта онъ отказывается принять все, что отзываетъ жидомъ и въ особенности адомъ. Эти чувства изображены съ горячею искренностью и съ безпорядочностью неподдѣльной душевной тревоги; передъ нами не комедіантъ, драпирующійся въ свой скептицизмъ, а честный человѣкъ, растерзанный, удрученный тѣмъ, что у него нѣтъ вѣры. Когда Маркгамъ говоритъ о своихъ сомнѣніяхъ людямъ постарше, clergyman'амъ, они вздыхаютъ, поднимаютъ глаза къ небу; онъ чувствуетъ, что въ глубинѣ ихъ совѣсти похоронены все тѣ же сомнѣнія — неразрѣшенныя, неразрѣшимыя. И у него эти сомнѣнія собственною тяжестью опускаются мало-по-малу на самое дно души. Его увлекаютъ, какъ увлекаютъ молодую дѣвушку, колеблющуюся выйти замужъ безъ сердечной склонности. „Зачѣмъ непремѣнно склонность? Выходи-ка замужъ, — сживется — слюбится“. Такъ и религіозное призваніе: оно нарождается изъ привычки. Жизнь — не сонъ, а дѣятельность: надо приниматься за дѣло и бросить праздныя мечтанія. Маркгамъ уступаетъ. Онъ будетъ священникомъ, чтобы доставить удовольствіе отцу и сестрамъ и не обидѣть своего архіерея.

Едва поступивъ въ приходъ, молодой и холостой clergyman уже окруженъ интригами. Тщеславіе, любопытство, зависть, — холодныя страсти, самыя худшія изъ всѣхъ, — роютъ ему яму. Женщины, стоящія всегда на стражѣ правовѣрія во всѣхъ религіяхъ, потому что онѣ ни въ чемъ не сомнѣваются. Чуютъ деиста подъ стихаремъ священника. Мелькомъ проходятъ передъ нами religious tea parties, гдѣ, между псалмомъ и чашкой чаю, сговариваются погубить молодаго священника. Тщательно выслѣженный и вызванный на это, Маркгамъ выдаетъ свою тайну: онъ деистъ, а не христіанинъ. Можно догадаться о развязкѣ. Принужденный покинуть свой приходъ, Маркгамъ дѣлается свободнымъ. Въ Оксфордѣ толковали, хотѣлъ ли Фроудъ разсказать здѣсь свою собственную исторію? Онъ отвѣтилъ гордо въ предисловіи втораго изданія своей книги: „эта книга не исповѣдь, но допустимъ, что она дѣйствительно такова“. И дѣйствительно, это была и, въ то же время, не была его автобіографія. Происшествія, описанныя въ книгѣ, конечно, происходили съ Маркгамомъ Сётерландомъ, но чувства принадлежали Фроуду. Университетъ такъ и взглянулъ на дѣло: онъ сдѣлалъ выговоръ автору, который отвѣтилъ отставкой. И вотъ, въ тридцать лѣтъ, онъ очутился въ необходимости искать вѣры, занятія и руководителя.

II.

Почти въ то же самое время, какъ Ньюманъ печаталъ трактатъ № 90, Томасъ Карлейль читалъ въ Лондонѣ свои лекціи о Герояхъ и яумянь героевъ. Въ эти дни Portman square былъ загроможденъ экипажами. Свирѣпая физіономія, длинные непокорные волосы, горящіе грустные глаза, глубоко спрятанные подъ цѣлымъ лѣсомъ бровей, челюсти тигра, — выраженіе взято у одного изъ современниковъ, — вся эта внѣшность, которая шла скорѣе къ апостолу, чѣмъ къ лектору, производила впечатлѣніе чего-то необычнаго. Аристократическая компанія, умирающая отъ пресыщенія и скуки, всегда проститъ человѣку, который развлечетъ ее хотя бы грубымъ оскорбленіемъ и насмѣшкой, и скандалистъ всегда будетъ желаннымъ гостемъ въ ея гостиной. Вотъ почему ходили слушать этого мужлана, который своимъ страннымъ провинціальнымъ акцентомъ говорилъ невозможныя вещи. Умъ и ухо привыкали къ этимъ изліяніямъ, къ его страннымъ сравненіямъ и языку, смѣшанному изъ шотландскаго просторѣчія и нѣмецкихъ словъ. Публика весело переносила вспышки его юмора и невоздержность его краснорѣчія. Частную его жизнь любопытство преслѣдовало по пятамъ. Хорошенькія женщины бѣгали за нимъ, англійскіе и американскіе синіе чулки составляли его свиту, графъ д’Орсэ рисовалъ его профиль, а сэръ Робертъ Пиль приглашалъ его къ обѣду. Его показывали другъ другу въ паркѣ, когда онъ появлялся верхомъ на лошади, которую одинъ банкиръ, его обожатель, умолилъ его принять въ подарокъ; онъ былъ въ громадной бѣлой поярковой шляпѣ и въ одномъ изъ тѣхъ длинныхъ сюртуковъ, сдѣланныхъ ему сельскимъ портнымъ, которымъ, подобно кожаному костюму квакера Джорджа Фокса, суждено было сдѣлаться легендарнымъ.

Не останавливаясь на наружныхъ эксцентричностяхъ человѣка, Фроудъ долженъ былъ попытаться разгадать мыслителя, понять то, что философъ называлъ „своею миссіей“. И вотъ какъ понялъ онъ эту миссію.

По мнѣнію Карлейля, вѣрованія человѣка были до сихъ поръ однѣми иллюзіями религіозной оптики. Какъ прежде въ продолженіе многихъ вѣковъ человѣкъ считалъ себя постоянною точкой, вокругъ которой вертится солнце и звѣзды, такъ теперь онъ ставитъ себя центромъ моральнаго міра. Вещи неподвижныя кажутся ему поэтому движущимися и онъ ошибается, такимъ образомъ, не въ самомъ существованіи этихъ вещей, но въ характерѣ ихъ существованія. Всѣ религіи непремѣнно истинны въ своей сущности: Богъ есть, — вотъ все, что мы знаемъ, но этого достаточно. Единственная молитва, которая здѣсь приличествуетъ, это — молчаніе. Существовало ли когда-нибудь откровеніе? Были сотни откровеній чрезъ посреди ство пророковъ, изобрѣтателей, поэтовъ, первосвященниковъ, государей, — словомъ, всѣхъ явившихся на землю съ миссіей безконечнаго, „героевъ“, по терминологіи Карлейля. Постоянный прогрессъ идей — химера, учрежденія лишь портятся отъ старости. Жестоко заблуждаются тѣ, которые стараются сдѣлать ихъ настолько совершенными, чтобы они отправляли свои функціи, какъ машины, пущенныя въ ходъ первымъ попавшимся. Наоборотъ, здѣсь надо искать человѣка одареннаго, the able man; и предоставить ему поступать такъ, какъ онъ хочетъ. У метафизики не было еще до сихъ поръ своего Галилея; часъ философіи еще не пробилъ. Одна исторія могла бы насъ наставить относительно занимающей насъ проблемы, знакомя насъ близко съ героями прошедшаго, съ моментами просвѣтленія и помраченія религіозной мысли, съ тяготѣніемъ моральнаго міра вокругъ неподвижной истины.

Для поясненія этой мысли примѣрами, Карлейль написалъ Кромвеля и Исторію французской революціи. По ироніи, съ которой трудно было согласиться его первымъ читателямъ, Оливеръ-цареубійца представленъ какъ образцовый государь, примѣрный правитель, the born ruler of men. Что до французской революціи, то она только разрушала и ничего не соорудила; правда, она заставила исчезнуть старую ложь, но сама она не представляетъ собою истины. У нея нѣтъ героевъ, и она приводитъ къ возстановленію католической церкви. Кромѣ новаго способа понимать исторію, въ этихъ двухъ книгахъ есть еще нѣчто новое: новая манера излагать ее. Карлейль разсказываетъ революцію такъ, какъ если бы онъ былъ ея свидѣтелемъ. Прочитавъ множество мемуаровъ, памфлетовъ и журналовъ того времени, онъ расплавилъ эту охладѣвшую лаву на огнѣ своего воображенія. Онъ снова зажегъ вулканъ и далъ намъ возможность присутствовать при его изверженіи. Вотъ почему это, въ одно и то же время, и самая правдивая, и самая лживая книга, которая когда-либо была написана объ этой эпохѣ, — книга чудовищная, но живая. Въ ней столько же неточностей, сколько строчекъ, но это неточности современника, который слишкомъ взволнованъ для того, чтобы хорошо видѣть: самыя заблужденія его суть документы. Цеховому историку невозможно подражать этой необыкновенной книгѣ, которая всегда останется совершенно особеннымъ произведеніемъ, геніальною случайностью. Въ Кромвелѣ Карлейль болѣе доступенъ и позволяетъ намъ лучше проникнуть въ его тайну. Здѣсь все подлинно, почерпнуто изъ источниковъ, провѣрено путемъ критики. Это уже не сумасшествіе, не горячка, а жизнь съ ея нормальнымъ біеніемъ пульса. Протекторъ какъ будто на яву передъ вами, такъ близко, что вамъ хочется опустить передъ нимъ глаза. Вы слышите его тяжелое дыханіе и видите, какъ вздрагиваютъ его мускулы, какъ двигаются его вѣки и надуваются жилы у него на лбу. Этотъ человѣкъ изображаетъ себя самъ своими разговорами, своими письмами, — всѣмъ, что онъ оставилъ послѣ себя. Ничего не ослаблять, ничего не выпускать даже изъ того, что мѣшаетъ, что противорѣчитъ точкѣ зрѣнія автора, — такова была мысль Кррлейля; онъ ничего не оттѣняетъ для эффекта и не придирается ни къ одной подробности; онъ не устраиваетъ заранѣе позы для своей модели, не выбираетъ удачныхъ моментовъ или красивыхъ сторонъ, какъ это дѣлаетъ живописецъ: всѣ моменты и всѣ стороны принадлежатъ исторіи. Но, исполнивъ эту задачу, историкъ страстно и горячо беретъ сторону Кромвеля. Всегда точный и всегда пристрастный, онъ можетъ быть проклинаемъ вами какъ судья, но вы не отвергнете его какъ свидѣтеля. Составьте свое заключеніе противъ него, если угодно: это будетъ самою лучшею похвалой его добросовѣстности.

Таковъ былъ человѣкъ, такова теорія, послѣдователемъ которой сдѣлался Джемсъ-Антоній Фроудъ. Доктрина безмолвнаго преклоненія и вѣра безъ догмата, какъ музыка безъ словъ, усыпляли его сомнѣнія, не отвѣчая на нихъ; такая вѣра удовлетворяла потребностямъ его двойственной натуры, соединявшей съ критическимъ умомъ религіозный темпераментъ. Она позволяла ему, попрежнему, симпатизировать пуританамъ, которые при. водили его въ восхищеніе; да она и сама не слишкомъ удалялась отъ этой индивидуалистической религіи, гдѣ всякій человѣкъ является истолкователемъ Св. Писанія въ своемъ внутреннемъ храмѣ. Мало того, — если не по мнѣнію Фроуда, то по мнѣнію Карлейля, — она была конечнымъ развитіемъ пуританизма. Въ то же время, новая манера понимать и писать исторію указывала Фроуду дорогу для его таланта. Оставалось найти сюжетъ. Повинуясь указанію своего немного задорнаго ума, заставлявшаго его не довѣряться мнѣніямъ другихъ, онъ взялъ темой англиканскую реформу, потому что никто въ Англіи не смѣлъ о ней говорить. Общее мнѣніе требовало, чтобы Генрихъ VIII былъ тираномъ и негодяемъ, а Елизавета — геніальною женщиной. Фроудъ рѣшился доказать, что первый былъ честнымъ человѣкомъ и великимъ государемъ, а вторая — капризною и ограниченною старою дѣвой. Этому двойному парадоксу онъ посвятилъ двѣнадцать томовъ и двадцать лѣтъ своей жизни. Успѣлъ ли онъ въ этомъ, и если да, то въ какой степени?

III.

Фроудъ начинаетъ свое повѣствованіе съ 1529 г.; уже двадцать лѣтъ прошло, какъ царствуетъ Генрихъ. Его чудесная крисота, воспѣтая поэтами и составлявшая предметъ восхищенія всей Европы, уже нѣсколько попорчена дородностью; онъ отяжелѣлъ. По онъ все еще сохранилъ виртуозность во всѣхъ тѣлесныхъ упражненіяхъ. Искусный стрѣлокъ, превосходный наѣздникъ, онъ, кромѣ того, теологъ и инженеръ. Та любовь къ пушкѣ, которую монархи раздѣляютъ съ дѣтьми, развита и у него, хотя онъ предпочитаетъ быть платоническимъ артиллеристомъ. Въ его предисловіяхъ къ законамъ, въ его обширной административной и дипломатической корреспонденціи просвѣчиваетъ вмѣстѣ съ разнообразною ученостью присущая ему извѣстная сила выраженія, которая чувствуется сквозь тяжелые періоды современнаго языка. Его разсужденія объ экономическихъ и соціальныхъ вопросахъ XVI вѣка изобилуютъ добрыми намѣреніями. „Королевство безъ правосудія, — пишетъ онъ графу Сёррею, — это тотъ же грабежъ“. „По Писанію, государи должны быть отцами и кормильцами своихъ подданныхъ, — говорится въ другомъ мѣстѣ. — Они должны наблюдать за тѣмъ, чтобы всюду поддерживалась истинная религія и чистое ученіе и стараться, чтобы подданные управлялись хорошими и справедливыми законами, чтобы всѣ предметы необходимости имъ доставлялись въ изобиліи и чтобы народъ постоянно множился. Государь долженъ защищать ихъ противъ притѣсненій и нападеній не только внутри государства, но и внѣ его; онъ долженъ слѣдить за тѣмъ, чтобы правосудіе одинаково примѣнялось ко всѣмъ, долженъ терпѣливо выслушивать ихъ жалобы и относиться къ нимъ съ отеческою жалостью даже и тогда, когда они виноваты; онъ долженъ, наконецъ, наказы ватъ дурныхъ такимъ образомъ, чтобы имъ было ясно, что государь предпочелъ бы ихъ спасеніе погибели, если бы не идея правосудія и не необходимость поддержанія спокойствія и порядка въ государствѣ“. Прекрасныя слова, хотя немного неопредѣленныя; они вызываютъ у Фроуда заключеніе, что „справедливость была преобладающею страстью Генриха“. Прекрасныя слова, если только имъ соотвѣтствуютъ поступки; если же нѣтъ, то они обращаются противъ лицемѣра, который ихъ произносить.

Фроудъ не безъ умысла принялъ за точку отправленія день паденія Вольсея: дѣйствительно, въ этотъ день схизма представилась Генриху наилучшимъ выходомъ. На самомъ дѣлѣ, драма реформы начинается съ тѣхъ поръ, какъ глаза короля упали въ первый разъ на молодую дѣвушку, только что возвратившуюся отъ французскаго двора и взятую королевой въ число своихъ фрейлинъ. Такъ говоритъ исторія, все рано — католическая или протестантская. Но Фроудъ смотритъ на дѣло иначе. Онъ признаетъ, что женщины повредили его герою. „Съ мужчинами онъ всегда говорилъ и дѣлалъ то, что подобало говорить и дѣлать“. При сужденіи о Генрихѣ, въ угоду историку, слѣдовало бы не принимать въ соображеніе „исторій съ женщинами“. Но что прикажете дѣлать съ человѣкомъ, который въ продолженіе своей жизни былъ женатъ шесть разъ, не считая любовницъ? Король, — говоритъ намъ Фроудъ, — видитъ въ несчастныхъ родахъ Екатерины и въ преждевременной смерти своихъ дѣтей мужскаго пола кару Провидѣнія, наказывающаго его за то, что онъ нарушилъ ложе брата. Притомъ, онъ хочетъ обезпечить престолонаслѣдіе, чтобы избавить страну отъ бѣдствій новой гражданской войны. Вотъ почему, вѣрный принципамъ самоотверженія, только что изложеннымъ имъ выше, онъ готовъ пожертвовать собою для своего народа, мѣняя некрасивую и увядшую сорокапятилѣтнюю женщину на молодую дѣвушку двадцати лѣтъ, въ которую онъ влюбленъ. Притворимся, будто мы не знаемъ, что у Генриха есть двѣ сестры и что у обѣихъ есть дѣти; забудемъ, что внукъ его, Яковъ Y шотландскій, готовъ вступить въ бракъ съ его дочерью, принцессою Маріей, и такимъ образомъ готовъ соединить короны двухъ государствъ; что, помимо Якова и Маріи, кровь Плантагенетовъ течетъ еще въ жилахъ болѣе чѣмъ у десяти лицъ, и всѣ они достойнѣе занимать тронъ, чѣмъ правнукъ Овена Тюдора, простаго валлійскаго дворянина. Разсмотримъ вопросъ въ тѣхъ границахъ, въ которыхъ онъ поставленъ. Дѣло идетъ о политическомъ разводѣ: положеніе Генриха и Екатерины приблизительно такое же, какъ у Наполеона и Жозефины. Но, однако же, кто не увидитъ между ними разницы или скорѣе контраста? Наполеонъ отвергаетъ особу обыкновеннаго званія для того, чтобы жениться на одной изъ знатнѣйшихъ принцессъ Европы; Генрихъ отвергаетъ тетку Еарла Y для того, чтобы жениться на дочери мелкаго дворянина. Наполеонъ думаетъ закрѣпить свою династію, соединяясь съ Габсбургами; Генрихъ компрометируетъ свою, ссорясь съ двумя великими силами, дѣлившими владычество надъ міромъ: съ имперіей и папствомъ. Онъ не только не предотвращаетъ смуты, но самъ начинаетъ безплодную борьбу, которая протянется цѣлыхъ 60 лѣтъ.

Теперь взгляните на Анну Болейнъ и скажите, не объясняетъ ли вамъ эта женщина тотъ родъ любви, который она внушаетъ? Она не знала дѣтства. Семи лѣтъ, — другіе говорятъ, что девяти, — она очутилась въ водоворотѣ французскаго двора, т.-е. среди полнаго распутства. Красива ли она? Портретъ, писанный съ нея Гольбейномъ, отвѣчаетъ на это отрицательно, но Гольбейнъ не былъ живописцемъ хорошенькихъ женщинъ. Если она некрасива, тѣмъ хуже для нея. У ней всѣ вкусы куртизанки; она лѣнива, любитъ брилліанты и вкусный столъ. Ей подслуживаются, посылая карповъ и креветовъ для ужина en petit comité. Она хитра, дерзка и неблагодарна; ея пресмыканія передъ всемогущимъ Вольсеемъ могутъ сравниться развѣ только съ ея радостью при извѣстіи о его изгнаніи. Съ какою наглостью она принимаетъ позорную роль второй королевы! Она украла мѣсто своей госпожи и не чувствуетъ ни малѣйшей жалости къ брошенной супругѣ, которая въ нѣсколькихъ шагахъ отъ нея чахнетъ отъ горя въ томъ же Гринвичскомъ дворцѣ. Едва выйдя замужъ, она бросается въ прелюбодѣянія изъ летучаго каприза, изъ чувственности. Въ тюрьмѣ, приговоренная къ смерти, она еще строитъ планы: „Если король проститъ меня, я пойду въ Антверпенъ и буду жить такъ-то и такъ-то…“, а минуту спустя: „Если я умру, я буду святая“. Она просить принести себѣ плаху, пробуетъ, какъ удобнѣе положить на нее голову, репетируетъ свой финалъ. Король выписалъ для нея палача-виртуоза изъ Кале; онъ отрубитъ ей голову не топоромъ, — фи! — а шпагой. „Какъ король добръ!… Впрочемъ, палачу не будетъ большаго труда: у меня лакая тонкая шея!“ И она въ послѣдній разъ разражается тѣмъ кокетливымъ хохотомъ, которому она научилась въ Франціи и который столькихъ прежде сводилъ съ ума. Въ глубинѣ души что ей за дѣло? Ея истинная смерть, смерть ея тщеславія, была въ тотъ день, когда передъ собраніемъ пэровъ у нея отняли плащъ королевы и ея маленькую корону изъ драгоцѣнныхъ камней.

Вотъ женщина, которая владѣетъ сердцемъ Генриха и съ цѣпкостью осминога обвиваетъ его все болѣе и болѣе. Но желаніе короля, такъ же, какъ и его гнѣвъ, умѣетъ ждать. Фроудъ задаетъ себѣ безконечный трудъ, чтобы доказать, что Генрихъ не уступилъ своей страсти ранѣе законнаго часа, что онъ уважалъ въ Аннѣ Болейнъ, — привожу его собственныя выраженія, — то, что принято называть честью женщины^[1]. Пусть такъ: въ такомъ случаѣ положеніе менѣе постыдно; но это не мѣшаетъ ему оставаться столь же грязнымъ и только дѣлаетъ его гораздо смѣшнѣе. Когда Генрихъ собирается ѣхать на свиданіе съ своимъ союзникомъ, онъ беретъ съ собою mistress Anny. Францискъ I тщательно исключаетъ изъ своей свиты молодыхъ вельможъ, извѣстныхъ за „насмѣшниковъ и шутниковъ“. Еще тогда англичане боялись остроумія. Во-первыхъ, это иностранный продуктъ, а, во-вторыхъ, что же могло быть смѣшнѣе этого сорокалѣтняго тучнаго красавца, возившаго съ собою молодую дѣвушку, которая не была ему ни женой, ни любовницей? Всѣмъ надоѣло ждать, кромѣ него. Каждый говорилъ ему обиняками: „Женитесь, и всѣмъ останется только преклониться предъ совершившимся фактомъ“. У самого паны почти сквозила эта мысль сквозь тысячу итальянскихъ увертокъ. Но король былъ глухъ ко всему: его гордость возмущалась противъ мысли грѣшить втихомолку и нуждаться въ покаяніи. Ему недостаточно было владѣть Анной Болейнъ, ему хотѣлось еще быть правымъ. Онъ грезилъ о томъ, чтобы вселенскій соборъ торжественно раскрылъ ему занавѣсъ этого алькова, передъ которымъ онъ попусту терялъ время въ продолженіе семи лѣтъ.

Наконецъ, нашелся человѣкъ, который сказалъ Генриху VIII: „Духовная власть вамъ мѣшаетъ, — присоедините ее къ своей собственной. Папа васъ стѣсняетъ, — будьте сами и королемъ, и папой“. Эта мысль показалась Генриху геніальною; онъ примѣнилъ ее на практикѣ и сдѣлалъ совѣтчика вторымъ лицомъ въ государствѣ. Этотъ человѣкъ, одинъ изъ великихъ авантюристовъ въ исторіи, былъ Томасъ Кромвель. Имя его тускнѣетъ передъ блескомъ его однофамильца слѣдующаго столѣтія; а, между тѣмъ, онъ сдѣлалъ не меньше зла и оставилъ послѣ себя не менѣе глубокій и кровавый слѣдъ. Полная неизвѣстность покрываетъ начало его жизни. Когда онъ появляется на аренѣ исторіи, онъ уже прожилъ половину жизни. Откуда онъ явился и въ какой сферѣ дѣйствовалъ? Преданіе говорить, что онъ былъ сыномъ кузнеца изъ Путнея, что прежде онъ былъ пажомъ у лэди Дорсетъ, но преданіе остается преданіемъ.

Все, что мы знаемъ, это то, что онъ былъ рядовымъ въ Испаніи. „Я былъ тогда развратникомъ“, — позже говорилъ онъ Кранмеру. Развратникъ! въ Италіи XVI вѣка, въ странѣ пороковъ, для которыхъ нѣтъ названія, и жестокостей, для которыхъ нѣтъ узды! Это слово отбитъ цѣлой исповѣр. Отъ времени до времени Томасъ Кромвель появляется сначала нищимъ у рери одного флорентинскаго банкира, который принимаетъ его къ себѣ и даетъ ему занятіе, потомъ — агентомъ въ Антверпенѣ, торговцемъ шерсти въ Мидльборо, наконецъ, членомъ парламента и лакеемъ Вольсея. Этотъ человѣкъ есть настоящій отецъ англійскаго протестантизма. Въ день паденія своего хозяина онъ энергично защищаетъ его въ парламентѣ, не по великодушію, какъ думаетъ по своей добротѣ Фроудъ, а просто потому, что, будучи замѣшанъ во всѣ тайны кардинала, защищая его, онъ спасаетъ свою собственную голову. Можно найти много людей, способныхъ къ такому великодушію. Какъ бы то ни было, онъ легко занимаетъ мѣсто, если не титулъ, своего патрона и начинаетъ совершенно иную политику.

Прежде всего, надобно было преодолѣть сопротивленіе епископовъ, которое легко было предвидѣть. Войдемъ, вмѣстѣ съ Фроудомъ, въ этотъ духовный парламентъ, бывшій долгое время сильнѣе свѣтскаго и носившій названіе конвокаціи. Тамъ собралось вмѣстѣ бѣлое и черное духовенство подъ предсѣдательствомъ старика Вергама, архіепископа кентерберійскаго. Генрихъ VIII желаетъ быть признанъ за верховнаго главу церкви. Епископы просятъ свиданія съ королемъ, но ихъ не принимаютъ. Они умоляютъ объ отсрочкѣ сначала на 3 дня, потомъ на одинъ, — имъ отказываютъ; судьи именемъ короля проникаютъ въ самую залу ихъ совѣщаній и грозятъ имъ конфискаціей и тюрьмой. Они колебались еще въ теченіе цѣлой ночи. На слѣдующій день архіепископъ представилъ верхней палатѣ роковую статью, въ которой было прибавлено слѣдующее ограниченіе: „Мы, духовенство Англіи, признаемъ короля нашимъ единственнымъ покровителемъ, единственнымъ господиномъ и, насколько это позволитъ законъ Христа (quantum per Christi legem licet), за верховнаго главу нашей церкви“. Эти слова, громогласно прочитанныя архіепископомъ, были встрѣчены глубокимъ молчаніемъ. „Принимаете ли вы это?“ — спросилъ Вергамъ. Собраніе безмолвствовало. „Кто молчитъ, — снова началъ президентъ, — тотъ какъ будто даетъ понять, что согласенъ“. Тогда выдѣлился одинъ голосъ изъ толпы: „Въ такомъ случаѣ, мы всѣ молчимъ!“ Таково было это памятное засѣданіе. Извѣстны знаменитыя рѣшенія, принятыя или на секретной баллотировкѣ большинствомъ одного голоса, или каждымъ лицомъ отдѣльно съ каѳедры, или, наконецъ, единогласно. Это же, безъ сомнѣнія, единственный примѣръ великаго политическаго и религіознаго переворота, принятаго единодушнымъ молчаніемъ.

„Мое желаніе — законъ“, — говорилъ императоръ Констанцій. Генрихъ VIII поступаетъ по этимъ словамъ. Онъ сочиняетъ символъ изъ шести параграфовъ, и потомъ, смотря по настроенію духа и по мѣрѣ надобности, подправляетъ и передѣлываетъ его. Когда онъ держитъ у себя на колѣняхъ Катерину Говардъ изъ католической семьи, онъ смотритъ довольно благосклонно на почитаніе иконъ и на тайную исповѣдь; онъ склоняется на сторону лютеранства, когда думаетъ жениться на лютеранкѣ Аннѣ Клевской. Пусть только Шмалькальденская лига приметъ его союзъ и покровительство, и онъ готовъ подписать аугсбургское исповѣданіе. Такъ, отъ нѣсколькихъ временныхъ выгодъ, уступленныхъ ему тремя или четырьмя нѣмецкими князьками, зависитъ вопросъ: будутъ или нѣтъ вѣровать англичане въ присутствіе Іисуса Христа въ таинствѣ пресуществленія? Протестантовъ въ Англіи было очень немного въ ту пору: это были фламандскіе рабочіе, бѣжавшіе въ Лондонъ, scholars изъ Кэмбриджа и Оксфорда, втихомолку читавшіе писанія Лютера и Меланхтона. Громадное большинство націи чувствовало отвращеніе къ новымъ ученіямъ. Правда, схизма была уже въ самомъ характерѣ англи чанина. Папа — итальянскій государь: это — достаточная причина схизмы. Посылать ему англійскія деньги подъ видомъ аннатовъ или лепты св. Петра, позволять ему назначать на нѣкоторыя должности, подчиняться судамъ, гдѣ правосудіе отправляется его именемъ, — всего этого не могъ переварить англичанинъ. Но отъ схизмы до ереси еще далеко; ересь онъ ненавидѣлъ. Лолларды, эти соціалисты и анархисты XV столѣтія, окончательно вселили ему отвращеніе въ ереси. Онъ не спорилъ о чудесахъ, не торговался о числѣ таинствъ; тогда, такъ же какъ и нынче, онъ былъ готовъ вѣрить всему на свѣтѣ. Его мечтой было имѣть своего собственнаго національнаго Бога, — англійскаго, an english God: эти слова взяты цѣликомъ изъ-подъ пера Латимера, одного изъ отцовъ реформы. И такъ, схизма свойственна острову; это одна изъ формъ британской исключительности, не имѣющей себѣ равной въ свѣтѣ, кромѣ еврейской. Вотъ почему Англія остается спокойна, когда Генрихъ VIII разлучаетъ ее съ папой, и приходить въ волненіе, когда начинаютъ жечь почитаемыя ею иконы и выбрасываютъ кости Ѳомы Бекета.

Чтобы помирить страну съ новымъ порядкомъ вещей, нужно было завлечь ее въ сообщество, подобное тому, которое связываетъ бандита и укрывателя. Конфискація монастырскихъ имуществъ, проданныхъ правительствомъ за безцѣнокъ, должна была повлечь за собою, какъ въ 1793 г., громадное перемѣщеніе земельнаго имущества и возникновеніе новаго класса собственниковъ, которые энергично сплотились бы вокругъ трона, чтобы сообща защищаться отъ всякихъ требованій возмездія. Но, чтобы парламентъ утвердилъ эту конфискацію, необходимо было составить противъ монастырей и ихъ обитателей обвинительный актъ, въ которомъ пороки и преступленія отдѣльныхъ лицъ ставились въ вину цѣлому сословію. На самомъ дѣлѣ то, что приготовлялись украсть, было достояніемъ бѣдныхъ, больныхъ и сиротъ, такъ какъ монастыри были, въ то же время, больницами, школами, средоточіями наукъ^[2]. Для исполненія этого Кромвель съумѣлъ найти орудія, достойныя его самого и того дѣла, которое онъ собирался имъ поручить.

Мнѣ съ грустью приходится замѣтить, что въ этомъ мѣстѣ Фроудъ отступаетъ даже отъ матеріальной точности фактовъ, — потому ли, что многія вещи ему были неизвѣстны, или потому, что раздраженіе противъ папизма восторжествовало надъ его честностью. Въ то время, какъ онъ самъ говоритъ съ пренебреженіемъ о „слѣдователяхъ“, онъ, тѣмъ не менѣе, даетъ понять публикѣ, что ихъ обвиненія въ общемъ имѣютъ основаніе. Возможно ли, чтобы хоть одно слово правды прозвучало изъ подобныхъ устъ! Прочтите ихъ письма: это — смѣсь пошлой лести и безстыдной фамильярности, грубаго дурачества и лицемѣрнаго жаргона; такимъ слогомъ наушникъ новѣйшихъ временъ строчитъ свои доносы гдѣ нибудь на углу залитой виномъ скатерти. Если монастырскія ворота отворяются недостаточно быстро, они вышибаютъ ихъ ударами топора. Когда идетъ дѣло о томъ, чтобъ обыскать монастырскіе сундуки или разрубить чашу, украшенную драгоцѣнными камнями, они никому не уступятъ чести привести это въ исполненіе. Люди, сопровождающіе ихъ, дѣлаютъ себѣ кирасы изъ ризъ, сѣдла изъ церковныхъ мантій, ножны для кинжаловъ изъ ковчега съ мощами. Ихъ видятъ на всѣхъ дорогахъ пьяными отъ церковнаго вина, которымъ они упились въ церковныхъ подвалахъ, и орущими безстыдныя пѣсни на священные мотивы. Безпорядокъ распространяется по всему государству. Богослуженіе ежеминутно прерывается страшною сумятицей. Тамъ въ минуту освященія даровъ священнослужитель, вмѣсто нихъ, подымаетъ на рукахъ щенка; въ другомъ мѣстѣ священнослужитель заколотъ кинжаломъ на ступеняхъ алтаря. Какъ бы для того, чтобы довести это невыразимое томленіе совѣсти и всю эту суматоху до крайнихъ предѣловъ, безпристрастное и методическое правительство въ Тайборнѣ вѣшаетъ трехъ папистскихъ священниковъ за отказъ въ присягѣ, а въ Смитфильдѣ сжигаетъ трехъ анабаптистовъ за ересь.

Мы приступаемъ теперь къ кровавой сторонѣ правленія Генриха VIII. Казнь сэра Томаса Мора и кардинала Фишера памятна каждому со всѣми своими трогательными подробностями. Менѣе извѣстна смерть священника Гластонбери о. Форреста, Хаутона, настоятеля картезіанскаго монастыря, и его сотоварищей. Я не знаю болѣе чистыхъ и болѣе невинныхъ жертвъ. По замѣчанію Фроуда, эти люди не были виновны даже въ мысляхъ; они не проповѣдывали публично никакого запрещеннаго ученія. Что же имъ ставили въ вину? Нѣсколько словъ, которыя они пробормотали подъ сводами монастыря, иди и того менѣе — внутреннюю мысль, замурованную въ тайникахъ совѣсти. Противъ нихъ были представлены свидѣтели, которые будто бы слышали что-то изъ-за садовой ограды; нѣкоторые, подъ предлогомъ просить совѣта, являлись въ исповѣдальню и вырывали у исповѣдника его тайну. Помимо этихъ свидѣтельствъ, — неслыханная вещь! — самые отвѣты обвиняемыхъ составили главную суть обвиненія. Изнуренныхъ пыткой, повлачили этихъ людей, обвиняемыхъ въ государственной измѣнѣ, къ Тайборну, гдѣ возвышалось нѣсколько висѣлицъ. На минуту ихъ тамъ повѣсили, но, давъ имъ почувствовать мученія этой казни, сейчасъ же поторопились обрѣзать веревки. Затѣмъ были вырваны внутренности этихъ несчастныхъ и на ихъ глазахъ брошены въ котелъ съ кипящею смолой; туда же кинули печень и сердце. Только тогда имъ отрубили головы и разрѣзали тѣло на четыре части, чтобы на различныхъ мѣстахъ выставить эти человѣческія лохмотья. Фроудъ сопровождаетъ черезъ всѣ эти испытанія настоятеля Хаутона, удивительную личность, женственно-нѣжную; но онъ умалчиваетъ о томъ, что сдѣлали съ десятью другими картезіанцами. Прикованные къ стѣнѣ темницы желѣзными ошейниками, не позволявшими имъ ни лечь, ни сѣсть, со связанными руками и ногами, они погибли отъ голода, одинъ послѣ другаго, призывая, утѣшая, благословляя другъ друга сквозь леденящій мракъ и не переставая молиться даже съ наступленіемъ предсмертной агоніи. Одна мужественная женщина съумѣла пронести имъ нѣсколько пищи и этимъ продолжила только ихъ мученія. Черезъ мѣсяцъ оставался въ живыхъ только одинъ: его казнили. Такъ страдали и умирали люди, все преступленіе которыхъ состояло въ томъ, что они не хотѣли помириться съ этою отвратительною нелѣпостью: Генрихъ — папа англійской церкви.

Жадность и политика короля сразили также и многихъ другихъ, которые, не будучи святыми, все же умирали твердо и мужественно. Одна только лэди Рошфоръ въ безуміи ужаса и отчаянія сопротивлялась до послѣдней минуты, когда ее слѣдовало вести на плаху. Мужчины и женщины занимались тѣмъ, что выдумывали себѣ костюмы для эшафота и одѣвались передъ смертью въ праздничныя платья, нѣкоторые изъ желанія сдѣлать доброе дѣло, такъ какъ палачъ наслѣдовалъ обыкновенно платье, надѣтое на осужденнаго въ день его казни. На площадкѣ осужденные произносили обыкновенно нѣчто вродѣ проповѣди, гдѣ съ точностью опредѣляли свой образъ мыслей о Св. Троицѣ, о пресуществленіи и другихъ спорныхъ пунктахъ. Потомъ они давали прощеніе палачу и молились за короля. Этого не забылъ никто изъ нихъ; ни одинъ не предалъ проклятію опустившуюся на него кровавую руку. Боялись ли они произносить слова ненависти и мести на порогѣ къ другой жизни, или они страшились тирана, который могъ сдѣлать ихъ казнь въ тысячу разъ ужаснѣе, заставить ихъ умереть нѣсколькими смертями, вмѣсто одной? Какъ бы то ни было, эшафота перестали бояться; къ нему привыкли, какъ къ чумѣ или заразѣ, отъ которой умираютъ здоровые.

Наибольшему риску подвергались представлявшіе наиболѣе заманчивую добычу для гонителей. Я не послѣдую за этою мрачною процессіей обезглавленныхъ тѣней, которая начинается сэромъ Томасомъ Моромъ и кончается графомъ Сёрреемъ. У кого въ жилахъ текло хоть нѣсколько капель царственной крови, кто занималъ въ государствѣ отвѣтственную должность, кто сперва пользовался расположеніемъ и потомъ пересталъ нравиться, долженъ былъ провидѣть въ кровавомъ туманѣ Tower-Hill, или Тайборнъ, какъ почти неизбѣжный конецъ всѣхъ почестей. Можетъ быть, покажется слишкомъ наивнымъ или утонченнымъ упрекать душегубца въ отсутствіи такта; тѣмъ не менѣе, портретъ Генриха VIII былъ бы не законченъ, если бы я не упомянулъ о грубыхъ оскорбленіяхъ, которымъ онъ подвергаетъ свои жертвы. Онъ приказываетъ своей законной дочери признать себя побочною подъ страхомъ обвиненія въ государственной измѣнѣ; своего незаконнорожденнаго сына, герцога Ричмонда, назначаетъ предсѣдателемъ при наказаніи Анны Болейнъ, судимой за прелюбодѣяніе; женится на третьей на другой день послѣ казни второй своей жены; сообщаетъ о своихъ несчастныхъ женитьбахъ иностраннымъ дворамъ и представляетъ ихъ на обсужденіе всѣхъ юристовъ въ королевствѣ; не вступивъ въ бракъ, раздѣляетъ шесть мѣсяцевъ ложе съ Анной Клевской, въ то же время, отворачиваясь отъ нея и обдумывая средства къ разводу. Этотъ человѣкъ одинаково годится для фарса и для драмы. Можно быть, въ одно и то же время, шутомъ и извергомъ. Народъ разгадалъ его: онъ понялъ Генриха лучше, чѣмъ историки, сдѣлавъ изъ него Нерона-Сганареля.

Мнѣ указываютъ на его письма, его предисловія къ законамъ и теологическіе памфлеты: что мнѣ за дѣло до этой пачкотни? Я вижу, что его военные подвиги ограничились присутствіемъ при осадѣ Болоньи и пораженіемъ при Монтрёлѣ, что онъ завѣщалъ Англіи религіозную анархію; расточилъ сокровища церкви; превратилъ парламентъ, это орудіе свободы, въ орудіе деспотизма; во внѣшней политикѣ ему не удавалось поддерживать равновѣсіе между Франціей и Германскою имперіей; онъ тщетно домогался союза съ германскими протестантами. О царствованіи судятъ по результатамъ, а не по фразамъ.

Послѣдняя сцена происходитъ въ парламентѣ, — въ томъ самомъ парламентѣ, который до того опустился, что члены его встаютъ и кланяются всякій разъ, когда канцлеръ произноситъ имя короля. Генрихъ, покрытый язвами, каждый вечеръ пьяный, представляетъ изъ себя неподвижное тѣло, которое перевозятъ на креслѣ изъ комнаты въ комнату. Онъ захотѣлъ еще разъ поболтать съ своими в^ными общинами и обращается къ нимъ съ воззваніемъ о терпимости и согласіи, прерываемымъ всхлипываніями аудиторіи и собственными слезами. Едва успѣваетъ онъ ихъ вытереть, какъ подписываетъ смертный приговоръ Сёррея, этого благороднаго поэта и доблестнаго солдата, и Анны Аскью, одной изъ самыхъ выдающихся и достойныхъ женщинъ Англіи. Нѣсколько дней спустя онъ спокойно умираетъ, пожавъ руку Кранмера, благословившаго всѣ его преступленія.

Представляя очеркъ этой личности, я ни разу не позаимствовался ни у Поля, ни у Сандерса, ни у Кэмпіона, ни даже у честнаго Лингарда. Я оставилъ совершенно въ сторонѣ ультра-протестантское сужденіе Бёрнета и послѣдователей его взгляда. Я указалъ лишь два-три новыхъ факта, обнаруженныхъ новѣйшими изданіями д-ра Брюэра, Герднера и Фридмана^[3]. Я даже не упомянулъ о чудовищномъ распутствѣ, приписываемомъ Генриху VIII; я не дѣлалъ изъ него любовника матери и старшей сестры Анны Болейнъ. Я допустилъ чистоту отношеній между королемъ и фрейлиной до ихъ женитьбы; я не придрался къ датѣ очень важной при разборѣ этого брака, хотя мнѣ было бы легко это сдѣлать. Была ли отравлена Екатерина? Не было ли на самомъ дѣлѣ осужденіе Анны Болейнъ юридическимъ убійствомъ, имѣвшимъ въ виду пробить дорогу къ трону новой фавориткѣ, Іоаннѣ Сеймуръ? Истина это или легенда, я оставляю эти вопросы въ сторонѣ. Я хотѣлъ, чтобы историкъ самъ говорилъ противъ себя: Фроудъ противъ Фроуда, слѣдуя формулѣ, такъ часто раздающейся въ англійскихъ судахъ. Съ одной стороны — принятые имъ факты, съ другой — его оцѣнка. Пусть выбираетъ читатель.

IV.

Въ началѣ седьмаго тома помѣщенъ портретъ Елизаветы, передъ которымъ стоитъ остановиться. Въ провинціальномъ городкѣ, за чисто промытыми окнами, въ воскресный полдень до сихъ поръ можно встрѣтить сколько угодно такихъ физіономій, съ побѣдоносною улыбкой провинціальной кокетки, съ движеніями, затрудненными густо накрахмаленнымъ ненадѣваннымъ платьемъ, съ брилліантами въ ушахъ и золотою цѣпочкой. Передъ нами не лицо, а маска. Убѣгающій назадъ узкій подбородокъ и покатый большой лобъ; маленькіе, круглые глаза, завистливые, холодные, обидчивые; сухой, повелительный, лишенный женской прелести ротъ; крупныя и, въ то же время, угловатыя черты, характеризующія британское безобразіе или, если хотите, британскую красоту; очень короткая шея, имѣвшая одно достоинство — бѣлизну, которой Елизавета чванилась до неприличія. Ко всему этому прибавьте нѣкоторую свѣжесть молодости, которая зажгла мимолетную страсть у Филиппа, человѣка довольно неразборчиваго и способнаго влюбляться въ самое вульгарное лицо. Теперь оживите этотъ портретъ. Елизавета ѣздитъ верхомъ, стрѣляетъ изъ пистолета, пьетъ пиво, харкаетъ и ругается, какъ солдатъ. Ея голосъ грубъ и, когда она хочетъ сообщить ему выразительность и мягкость, непріятенъ и смѣшонъ. Ей нравятся жесткія матеріи, рѣзкіе звуки и яркіе цвѣта. Она велитъ вышивать нѣ своихъ платьяхъ глаза и уши, крокодиловъ и саламандръ и тому подобныя вещи, не свидѣтельствующія о развитіи въ ней чувства изящнаго. Она смѣла передъ наступившею опасностью, можетъ быть, потому, что не понимаетъ ея, но она способна пролежать два дня въ постели отъ простой угрозы. Послѣ похвалъ себѣ она всего охотнѣе слушаетъ сплетни про другихъ женщинъ. Всякій, кто пріѣхалъ изъ Парижа, долженъ представлять ей въ смѣшномъ видѣ французкихъ придворныхъ дамъ, тогда вѣнчанный уродъ не помнитъ себя отъ радости.

Когда она говоритъ или пишетъ, она выражается тѣмъ педантическимъ и манернымъ языкомъ, который получилъ названіе эвфуизма и на которомъ изъясняются и пишутъ ея современники. Черезъ-чуръ обширныя и слишкомъ скоро пріобрѣтенныя познанія затуманиваютъ мозги въ XVI столѣтіи. Непереваренныя, они выливаются оттуда потокомъ апофегмъ, троповъ и антитезъ. Дѣти, преждевременно напичканные наукой, естественна дѣлаютъ изъ нея неестественное употребленіе. Елизавета можетъ отвѣчать по-латыни и даже по-гречески оксфордскимъ и кембриджскимъ докторамъ, но не можетъ устоять отъ искушенія и на англійскомъ говоритъ по-гречески и по-латыни. Она сочиняетъ и учитъ наизусть высокопарныя вступленія, передъ которыми галиматья самого Lylly представляется образномъ ясности. Потомъ, израсходовавши свой запасъ реторики, она начинаетъ импровизировать; тонъ понижается, сказывается натура, и рѣчь, начатая академическими періодами, оканчивается площадными словами. Такимъ образомъ, у нея двѣ манеры: грубая, низменная, вульгарная, когда она сердится; другая — претенціозная и двусмысленная, когда она владѣетъ собою. Ея запутанныя фразы вѣрно отражаютъ тогда ея мысль, такъ какъ она лжетъ безпрестанно, противъ всякой очевидности, безъ всякой нужды и даже къ собственному вреду, — лжетъ даже въ своихъ молитвахъ.

Она любитъ мужчинъ, въ которыхъ нѣтъ ничего мужскаго, трепещущихъ, потерянныхъ, нѣжныхъ плаксъ, обращающихся къ ней не съ могучими словами страсти, но съ монотонною и изнѣженною любовною кантиленой. „Я живу только вполовину, когда васъ нѣтъ“, — пишетъ къ ней Лейчестеръ. „Видѣть васъ — это небо, — пишетъ съ своей стороны Гаттонъ, — быть вдали отъ васъ, это адъ“. Она ласкаетъ Гаттона, называетъ его „своею овечкой“. Но Robin’у, т.-е. Роберту Додлею, графу Лейчестерскому, она отдаетъ предпочтеніе. Однажды, дѣлая видъ, что хочетъ его женить на своей соперницѣ Маріи Стюартъ, она перечисляетъ шотландскому посланнику прелести своего любимца: „Вотъ красавецъ! Посмотрите, какъ онъ хорошо сложенъ“. Въ прекрасный лѣтній вечеръ королевская ладья скользитъ по свѣтлымъ водамъ Темзы, унося королеву, Додлея и ихъ повѣреннаго, испанскаго посланника — епископа, но епископа XVI вѣка. Додлей лежитъ на подушкахъ у ногъ своей возлюбленной, которая слегка его треплетъ по щекѣ и нѣжно теребитъ его за уши. Возбужденный, онъ поднимаетъ на Елизавету томные глаза: „кто мѣшаетъ нашему счастью? Священникъ съ нами. Ему стоить только сказать слово, и мы соединены“. Королева пожимаетъ плечами, епископъ молчитъ и, возвратившись домой, воспроизводить эту сцену, которая должна была вызвать слабую улыбку на мрачномъ лицѣ хозяина эскуріала. Чего хотѣла, въ сущности, эта странная старая дѣва, въ полу очарованіи и полустрахѣ бродившая около любви, приближая губы къ запретному плоду и отступая, когда онъ приближался? Какое чувство было у ней сильнѣе: страсть къ мужчинѣ или боязнь замужства?

Ея брачные проекты, которые всегда оставлялись безъ исполненія, приводили въ отчаяніе ея дипломатовъ и были посмѣшищемъ Европы. Додлей — кандидатъ сердца; Арундель — кандидатъ католиковъ; Арранъ — кандидатъ шотландцевъ; наконецъ, вѣчный кандидатъ въ лицѣ эрцгерцога Карла. Но его не хотятъ; за него никогда не выйдутъ замужъ, потому что онъ „длинноголовый“. Но онъ объ этомъ ничего не знаетъ и съ удивительнымъ добродушіемъ тянетъ неудачные переговоры. Нужно было пройти пятнадцати годамъ, чтобы утомить, наконецъ, терпѣніе этого „длинноголоваго“, котораго, кажется, нельзя назвать безмозглымъ. Елизавета пользуется имъ, какъ щитомъ, противъ раздражительнаго приставанья своего парламента, которому хочется выдать ее замужъ. Она въ особенности гордится коронованными претендентами, которыхъ самодовольно считаетъ по пальцамъ: „Сначала былъ король испанскій, потомъ король датскій и король шведскій; теперь король французскій, почти ребенокъ…“ Ей хотѣлось бы всѣхъ ихъ собрать вокругъ себя, или чтобы, по крайней мѣрѣ, посланники ухаживали за ней по довѣренности. Годы проходятъ, она старѣетъ, а брачные проекты идутъ своимъ чередомъ. Въ 1566 году она справедливо находитъ, что Карлъ IX слишкомъ молодъ для нея. Пять лѣтъ спустя она снисходительнѣе относится къ мысли выйти замужъ за его младшаго брата, герцога Анжуйскаго. Ей тридцать семь лѣтъ, ему двадцать. Одно ее тревожитъ: будетъ ли она любима? Потому что для нея недостаточно одного уваженія къ королевѣ; она хочетъ, чтобы ее любили, какъ женщину, и, притомъ, серьезно и безъ плутовства. Ей извѣстны нѣкоторые эпизоды изъ жизни Филиппа И, который не гнушался черезъ форточку смотрѣть въ комнату, гдѣ одѣвались фрейлины; ей не надо мужа, который бы утѣшался на сторонѣ. „Когда онъ будетъ мужчиной, я буду старухой“, — говорить она, жеманясь. — „Ваше Величество никогда не будете старухой!“ — отвѣчаетъ посланникъ.

Такъ какъ герцогъ Анжуйскій ломался, Екатерина Медичи предлагаетъ Алансонскаго, которому только шестнадцать лѣтъ, и этотъ проектъ болѣе нелѣпый, чѣмъ предъидущій, принятъ королевой еще лучше. Въ продолженіе семи лѣтъ онъ служитъ предметомъ разговора и кажется на волосокъ отъ исполненія. Женихъ, по Фроуду, „тощій и больной карликъ“, пріѣзжаетъ нѣсколько разъ въ Англію и состязается въ нѣжныхъ вздохахъ и любовныхъ глупостяхъ съ Гаттономъ и Лейчестеромъ. Она танцуетъ, играетъ на лютнѣ, показываетъ ему свои таланты и ласкаетъ его такъ же, какъ и другихъ; онъ — „ея черепаха, ея лягушка“. Отсрочка слѣдуетъ за отсрочкой, обѣщаніе за обѣщаніемъ; наконецъ, у ней требуютъ рѣшительнаго отвѣта. Мовиссіеръ, посолъ Франціи, приступаетъ почти съ угрозой: „Что мнѣ сообщить моему государю?“ — „Что герцогъ будетъ моимъ мужемъ!“ Въ ту же минуту она подставляетъ свои поблекшія губы къ чернымъ губамъ своей „черепахи“, надѣваетъ ему кольцо на палецъ и зоветъ дамъ привѣтствовать будущаго короля. Въ отчаяніи сбѣгаются ея любимцы: „Что вы сдѣлали?“ — „Ничего, о чемъ бы вы могли безпокоиться“. — „Но какъ вы выйдете теперь изъ этого, положенія?“ — „Словами, — эта монета въ ходу во Франціи“.

Бѣднаго герцога увѣряютъ, что есть прекрасный случай поѣхать въ Нидерланды и кто знаетъ, можетъ быть, ему удастся выкроить для себя княжество, предавъ заразъ и Филиппа, и его возмутившихся подданныхъ. Герцогъ все еще сопротивляется. Увы, его не любятъ, его никогда не любили. Королева клянется, что она его обожаетъ, но она хочетъ славы сво его героя. Ну, хорошо! Онъ поѣдетъ, но поѣдетъ женатымъ. Но она не можетъ выйти замужъ за католика. Онъ сдѣлается протестантомъ изъ любви къ ней. Нѣтъ, положительно она не можетъ преодолѣть своего отвращенія къ замужству. Герцогъ въ порывѣ изступленія восклицаетъ, что онъ предпочелъ бы видѣть ее мертвою и себя вмѣстѣ съ нею, чѣмъ отказаться отъ ея руки. Елизавета смакуетъ романтическое положеніе, кто еще ей не грозилъ убить ее или себя изъ любви. Она слегка бранитъ его: „Это не разсудокъ, это страсть въ васъ говоритъ, иначе вы не грозили бы такъ бѣдной старухѣ въ ея собственномъ государствѣ“. — „Ахъ, и ваше величество, вы меня не понимаете! Я не хотѣлъ бы тронуть ни одъ“ него волоса на вашей священной головѣ; но я бы лучше перенесъ тысячу смертей, чѣмъ потерять надежду быть вашимъ супругомъ и сдѣлаться посмѣшищемъ вселенной!» Онъ разражается потокомъ слезъ, и она даетъ, ему свой собственный платокъ. Наконецъ, онъ уѣзжаетъ и, такъ какъ невѣста платитъ за это безумное предпріятіе, то гринвичскій поцѣлуй обходится въ 710,000 фунтовъ^[4] казнѣ. Это одинъ изъ самыхъ дорогихъ поцѣлуевъ, о которыхъ упоминаетъ исторія.

Урокъ тѣмъ сильнѣе, что единственная неподдѣльная страсть Елизаветы — къ деньгамъ. Объ ея скупости и жадности Фроудъ разсказываетъ поистинѣ поразительныя вещи. Когда Марія Стюартъ безъ всякихъ средствъ пріѣзжаетъ въ Карлейль, Елизавета посылаетъ ей бархатной матеріи, двѣ пары башмаковъ и двѣ дырявыя рубашки. На ея службѣ не богатѣютъ, а разоряются; поэтому трудно найти лицо, которое согласилось бы быть посланникомъ, и невозможно отыскать вице-короля Ирландіи. Она урѣзываетъ путевыя издержки у дипломатовъ, не имѣвшихъ успѣха въ данной имъ миссіи. Она повѣряетъ счеты расходовъ на казармы и госпитали, приходитъ въ ярость, когда ея войска упражняются въ стрѣльбѣ въ мирное время: «Къ чему стрѣлять въ цѣль? Какая расточительность! Не лучше ли сохранить эти боевые снаряды до того времени, когда придутъ сюда непріятели?» И когда ея флотъ завязалъ смертельный поединокъ съ испанскимъ, у ней чуть не насильно приходится вырывать каждый боченокъ пороха, каждый фунтъ сухарей, такъ что ея моряки изъ-за недостатка въ провіантѣ должны, плача отъ бѣшенства, отказаться отъ преслѣдованія Армады. Предлагаютъ ли ей устроить одно изъ тѣхъ политическихъ убійствъ, которыя такъ легко практикуютъ правительства XVI вѣка, ея первое слово: «Что будетъ стоить?» Чтобы извлекать выгоды изъ своихъ капиталовъ, она даетъ ихъ взаймы подъ залогъ государямъ, находящимся въ нуждѣ; въ одно время въ лондонской башнѣ лежали брилліанты трехъ королевскихъ домовъ. Она помѣщаетъ свои сбереженія въ торговлю неграми и пиратство, но не хочетъ подвергаться риску, который представляетъ такого рода помѣщеніе и терять свою часть дивиденда. Горе тогда судамъ испанскаго короля, которыя проходятъ мимо ея береговъ или которыхъ буря заставляетъ искать убѣжища въ ея гаваняхъ. Она присваиваетъ безъ церемоніи сокровища своего союзника и, чтобы удержать ихъ у себя, не останавливается передъ такою наглою ложью, подобную которой можно найти развѣ только у завсегдатаевъ исправительныхъ тюремъ.

Ея совѣтники выбиваются изъ силъ, слѣдя за перемѣнами ея настроенія. Она хочетъ и не хочетъ; просыпается со слезами послѣ того, какъ заснула со смѣхомъ; отмѣняетъ приказаніе, которое уже исполнено; никогда не держитъ обѣщаній, не доводитъ ни одного намѣренія до конца. Она предупреждаетъ исполнителей ея порученій, что отречется отъ нихъ, въ случаѣ неудачи, и что никоимъ образомъ они не могутъ оправдываться полученными инструкціями; имъ достается рискъ иниціативы, ей — слава успѣха. Она наказываетъ тѣхъ, кто ея послушался, и хочетъ, чтобъ отгадывали ея тайныя желанія, когда явно ей приходится приказывать обратное. Она питаетъ ужасъ къ открытой войнѣ и старается дѣйствовать изподтишка. У нея сильная склонность къ заговорамъ, и ея посланники — Рандольфъ въ Эдинбургѣ и Throgmorton въ Парижѣ — конспирируютъ подобно ей и за-одно съ ней. Но играть въ такую игру съ такимъ партнеромъ опасно, и шотландцы, голландцы, гугеноты одни за другими теряютъ вѣру въ союзницу, которая измѣняетъ и предаетъ въ часъ опасности. Могла ли такая женщина создать себѣ величіе? Отдавала ли она себѣ отчетъ въ движеніи, которое поставило ее, не бывшую даже настоящею протестанткой, во главѣ европейскаго протестантизма? "Нѣтъ, — отвѣчаетъ историкъ, — не талантъ Елизаветы, а достоинство англійскаго народа возвели ее на такое высокое положеніе, — смѣлость и геніальность ея подданныхъ: Дрека, Сесиля, Вальсингама, «воздвигшихъ тотъ великолѣпный пьедесталъ, съ высоты котораго ея жалкій образъ кажется такимъ величественнымъ потомкамъ».

Теперь передъ нами не предвзятая теорія, какъ это было съ Генрихомъ VIII. Выводы Фроуда основаны, главнымъ образомъ, на письмахъ посланниковъ Филиппа II, извлеченныхъ изъ архивовъ Симанки, гдѣ капризы Елизаветы записывались и комментировались изо дня въ день съ тѣмъ необыкновеннымъ психологическимъ анализомъ, который характеризуетъ испанскихъ и фламандскихъ дипломатовъ XVI вѣка. Впрочемъ, все, что они передаютъ, подтверждается интимною перепиской Сесиля, Вальсингама и другихъ кальвинистскихъ вождей, которые сильно жалуются на непостоянство и неблагородство своей государыни. Это совпаденіе свидѣтельствъ очень важно. Но, все-таки, не преувеличилъ ли нѣсколько Фроудъ его важности? Раздраженіе Сесиля, сарказмы Да-Сильва и Мендозы не увлекли ли его дальше, чѣмъ слѣдуетъ? При болѣе зрѣломъ размышленіи и при отсутствіи предвзятой мысли, не подмѣтилъ ли бы онъ тождества цѣли, при всѣхъ колебаніяхъ поведенія Елизаветы? Отъ худаго къ хорошему, отъ хорошаго къ лучшему прямая линія не всегда есть кратчайшее разстояніе. Шагъ впередъ, два — назадъ; маршъ — направо, контръ-маршъ — налѣво. Если еще и теперь искусство дипломата походитъ на искусство эквилибриста, что сказать о томъ времени, когда половина Европы находилась подъ управленіемъ женщинъ, когда самая политика походила на женщину, — до того она была вся полна улововъ и капризовъ, лжи и произвола?

Елизаветѣ посчастливилось. Но для того, чтобы не мѣшать своему счастію, надо тоже имѣть нѣкоторое искусство. Она разгадала слабую сторону своихъ противниковъ: поняла Францію, управляемую королевой безъ патріотизма и терзаемую внутренними раздорами, тяжеловѣснаго Филиппа, который три года рѣшался и десять лѣтъ выполнялъ рѣшеніе. Обсудите каждую изъ мнимыхъ ошибокъ Елизаветы и всѣ онѣ исчезнутъ передъ критикой. Если она измѣняетъ Гёзамъ въ рѣшительную минуту, то это потому, что въ устьяхъ Мааса и Шельды она предпочитаетъ имѣть сосѣдкой отдаленную испанскую провинцію, изнемогшую подъ деспотизмомъ, чѣмъ страну промышленную и свободную, вѣроятную соперницу британской торговли. Если, овладѣвъ Гавромъ вопреки договору, она даетъ Екатеринѣ Медичи предлогъ не возвращать Кале, то это потому, что никто во Франціи не думаетъ отдавать Кале. Если она такъ слабо поддерживаетъ шотландскихъ пуританъ, это потому, что съ замѣчательнымъ предвидѣніемъ она находитъ опасной эту грозную религіозную демократію, которая отниметъ тронъ у ея преемниковъ. Ея внутренняя политика нерѣшительности, можетъ быть, была единственно-возможной, потому что роль Елизаветы походила на роль конституціоннаго правителя несравненно болѣе, чѣмъ это обыкновенно думаютъ. Парламентъ ее заботитъ мало: она едва удостоиваетъ созывать его и, созвавши, умѣетъ обуздать его назойливость. Ея настоящій парламентъ — это ея совѣтъ, засѣдающій постоянно, въ которомъ есть и правая, и лѣвая, какъ въ нашихъ современныхъ парламентахъ. Еслибъ она склонилась на сторону Норфолька, пуритане взбунтовали бы Лондонъ; если бы слушалась только Сесиля, католики подняли бы возстаніе и призвали бы испанцевъ. Она не опирается ни на палача, какъ ея отецъ, ни на драгунъ, какъ Людовикъ XIV. Ея пріемы вродѣ тѣхъ, къ какимъ прибѣгаетъ кокетка, желающая держать въ мучительной неизвѣстности нѣсколькихъ обожателей: улыбка одному, цвѣтокъ другому, ударъ вѣеромъ третьему, тайный поцѣлуй болѣе любимому. Она лавируетъ между всѣми партіями, то противодѣйствуетъ, то покровительствуетъ.

Я не хочу упрекать Елизавету за то, что она была плохою протестанткой, ни хвалить за то, что она втайнѣ и безсознательно была католичкой. Когда однажды вечеромъ студенты одного университета захотѣли угостить ее неприличнымъ фарсомъ противъ мессы папистскихъ епископовъ, она, разсерженная, ушла съ первой же сцены и оставила ихъ въ смущеніи. Двадцать разъ она говорила послѣдователямъ католицизма: «Я вѣрю въ то, во что вы вѣрите». Когда налетѣвшій извнѣ порывъ фанатизма гасилъ свѣчи на алтарѣ ея капеллы, она спѣшила зажечь ихъ, какъ только опять становилось спокойно. Въ епископамъ и въ особенности женатымъ она относилась съ жестокимъ презрѣніемъ: во время службы она прерывала проповѣдника, который отваживался въ своей рѣчи касаться щекотливыхъ вопросовъ, крича ему во весь голосъ: «Будетъ! будетъ! къ дѣлу!» — такимъ тономъ, какимъ собаку зовутъ въ конуру. Но какъ она, дочь схизмы, могла мириться съ Римомъ? Какъ повернуться спиной къ тѣмъ, которые привѣтствовали ея вступленіе на престолъ? Какъ подать руку тѣмъ, кто считалъ ея мать проституткой, а ее самое незаконнорожденной и расточалъ благословенія ея соперницѣ? Она сообразовалась съ обстоятельствами. Въ сущности, ей до этого было мало дѣла. Католичка по инстинкту, протестантка по необходимости, кѣмъ была она на самомъ дѣлѣ? Безбожницей.

Я покончилъ съ Елизаветой и, однако, еще ничего не сказалъ о Маріи Стюартъ. Лучше бы и совсѣмъ умолчать о ней, потому что тутъ нашъ историкъ положительно начинаетъ бредить. Марія Стюартъ — католичка, болѣе чѣмъ на половину француженка: чего же больше нужно, чтобъ заслужить неблагосклонность ученика Карлейля? Въ глазахъ умѣренныхъ людей давно уже установилось мнѣніе, что Марія Стюартъ — ни святая, ни вѣдьма, но женщина очень умная, очень энергичная, обольстительная и страстная. Недостойная любовь сдѣлала ее убійцей; но какъ прежде, такъ и послѣ этого момента жизни ей безпрестанно приходилось обороняться отъ враговъ, которые ея не стоили. Марія Стюартъ ни въ чемъ не виновата передъ Елизаветой, если не считать того, что иногда она не была откровенна съ женщиной, которая сама была воплощенною ложью. Вины Елизаветы по отношенію къ Маріи Стюартъ такъ разнообразны, какъ только, можетъ быть разнообразенъ человѣческій порокъ. Лицемѣрныя ласки, мелкія дрязги, гнусныя ловушки, — все, что есть самаго ядовитаго въ ревности и утонченнаго въ злобѣ, все это испытала на себѣ Марія Стюартъ. Опозоривъ Марію, какъ только съумѣла, Елизавета мучитъ ее послѣ того цѣлыхъ 20 лѣтъ. Когда не удалось ни совершить казнь надъ ней руками ея собственныхъ подданныхъ, ни убить ее при помощи тюремщиковъ, она подписываетъ, наконецъ, смертный приговоръ, дѣлая видъ, что не вѣритъ въ его исполненіе. «И, все-таки, — повторяетъ то и дѣло Фроудъ, — у Маріи Стюартъ не было лучшаго друга, чѣмъ Елизавета».

V.

Совсѣмъ неизвѣстный, когда писалъ первыя строки своей исторіи, Фроудъ сдѣлался знаменитъ задолго до опубликованія послѣднихъ томовъ. Профессора качали головами; критика или осмѣивала, или отмалчивалась. Но публика была въ восхищеніи отъ живой и неподдѣльной картинности описаній, отъ нравственной подкладки и природнаго юмора, которымъ вѣяло отъ разсказа.

Религіозный радикализмъ въ Англіи и въ особенности въ Шотландіи призналъ во Фроудѣ одного изъ своихъ вождей. Университетъ St. Andrews, старинная цитадель кальвинистскихъ ученій, гдѣ до сихъ поръ еще живо воспоминаніе о Джонѣ Ноксѣ, выбралъ въ 1869 г. Фроуда своимъ ректоромъ. Выборъ St. Andrews вознаграждалъ его, такимъ образомъ, спустя 20 лѣтъ за оксфордскую отставку.

Съ 1860 г. онъ сдѣлался своимъ человѣкомъ въ маленькомъ домикѣ Чельси, гдѣ отдыхалъ Карлейль, — если только этотъ лихорадочный умъ когда-либо зналъ отдыхъ, — отъ своей послѣдней борьбы съ собственною мыслью, отъ своего кошмара-сочиненія о Фридрихѣ II. Въ 1866 году Карлейль внезапно потерялъ жену, олицетворявшую порядокъ въ его домѣ, бывшую уздой его ума, весельемъ его угрюмыхъ дней. Съ этого времени вся дѣятельность Карлейля — рядъ безсвязныхъ стоновъ и безпричинныхъ вспышекъ. Фроудъ сдѣлался почти ежедневнымъ спутникомъ Карлейля въ его продолжительныхъ прогулкахъ пѣшкомъ, во время которыхъ старикъ дѣлился съ нимъ своими мечтами и изливалъ свою желчь. Они вмѣстѣ привѣтствовали революцію и войну 1870 г. Наполеонъ III свергнутъ, Франція побѣждена — двойная радость и для учителя, и для ученика. «Никогда не было подобной войны, — писалъ Карлейль въ письмѣ, которое появилось въ Веймарской Газетѣ, — никогда не было подобнаго паденія тщеславія; никогда высокомѣріе, долгое время грозившее Европѣ, не обращалось такъ стремительно въ ничтожество. Я ничего не видѣлъ въ своей жизни, что бы такъ меня обрадовало». Фроудъ раздѣлялъ эту радость. Оба они принимали красный отблескъ прусскихъ бомбъ, сверкавшій по ночамъ надъ осажденнымъ Парижемъ, за зарю наступающаго безконечнаго дня, когда вселенная найдетъ миръ, достигнетъ сознанія правъ и умъ человѣческій отыщетъ потерянный путь къ истинѣ^[5]. Это было время самаго сильнаго вліянія Карлейля на Фроуда; тогда онъ написалъ Англичане въ Ирландіи — сочиненіе, наиболѣе проникнутое духомъ Карлейля, т.-е. наиболѣе «задорное», дышащее горечью и желчью. Основная мысль съ первыхъ страницъ книги звучитъ дерзкимъ вызовомъ. Презрѣніе къ Ирландіи было традиціей въ домикѣ Чельси. Въ то время, какъ шотландцы представляются народомъ героическимъ, ирландцы оказывались скопищемъ негодяевъ: эти воззрѣнія считались несомнѣннымъ выводомъ здраваго смысла. Одною изъ любимыхъ шутокъ Карлейля было сравнивать Ирландію съ крысой, Англію со слономъ; было совершенно необходимо, — говорилъ онъ, — чтобы слонъ время отъ времени придавливалъ крысу. Фроудъ развелъ эту нелѣпость на три тома.

Какое право имѣютъ англичане на Ирландію? Мнѣ извѣстны четыре отвѣта на этотъ вопросъ. Злые шутники отвѣтятъ вамъ, что они тамъ въ силу папской буллы; папа будто бы отдалъ Ирландію, какъ ленъ св. престола, Генриху II, подъ непремѣннымъ условіемъ возстановить тамъ ортодоксію. Сторонники феодализма ссылаются на вассальную присягу тому же королю Генриху II Дермота Макъ-Морова, одного изъ мелкихъ ирландскихъ князьковъ, развратника, пьяницы и убійцы, изгнаннаго своими подданными и подарившаго англійскому суверену землю, которая ему уже не принадлежала. Обыкновенный англичанинъ, здравый духомъ и тѣломъ, скажетъ вамъ: «Мы въ Ирландіи потому, что такъ хотимъ. Ирландія необходима для нашей безопасности: она „нашъ передовой фортъ“. Притомъ, мы владѣемъ доброю третью ирландскихъ земель. Увѣряютъ, что наши предки украли эти земли лѣтъ 200—300 тому назадъ. Очень можетъ быть, но кража, произведенная 3 столѣтія назадъ, наилучшее доказательство права собственности. Поэтому мы сохранимъ при себѣ, что имѣемъ въ Ирландіи, пока у насъ не отнимутъ силой». Школа Карлейля разсуждаетъ иначе. Саксонецъ управляетъ кельтомъ, потому что на расѣ высшей лежитъ «долгъ» править низшею. Вы въ состояніи защищаться? Тогда вы свободны. Вы подчинились чужеземному игу? Тогда вы недостойны свободы.

Сила не производитъ права, но она его всегда сопровождаетъ; она — его видимый признакъ и гарантія. Такова теорія, которую Фроудъ, не отличающійся вообще удачностью обобщеній, торжественно провозглашаетъ въ началѣ своей книги.

Англичанинъ выше ирландца! Саксонецъ выше кельта! Что сказать на это? По, сначала, прежде чѣмъ разсуждать о превосходствѣ, не слѣдовало ли доказать отсутствіе тождества? Столько ли кельтическаго элемента въ Ирландіи, сколько считаютъ? Въ такой ли степени Англія — страна саксонская, какъ объ этомъ думаютъ? Послѣ возмущенія 1641 г. считалось, что половина ирландскаго населенія сдѣлалась англійскою. Представьте себѣ, какъ эта пропорція должна была измѣниться послѣ того, какъ Кромвель и Вильгельмъ, на сѣверѣ и западѣ, поселили своихъ ветерановъ. Профессоръ Гекели считаетъ, что Ирландія — страна болѣе саксонская, чѣмъ восточная часть Англіи, и Лекки принимаетъ это мнѣніе. Я бы счелъ достаточнымъ опереться на эти два авторитета, если бы не могъ найти лучшаго — сослаться на авторитетъ самого Фроуда. Когда онъ занимался вопросомъ о расахъ съ точки зрѣнія болѣе широкой, то, обозрѣвая англійскія колоніи, онъ призналъ, что сопротивленіе, о которое разбилось англійское владычество въ Новомъ Свѣтѣ и о которое оно скоро разобьется въ Австраліи, есть именно саксонскій характеръ. Властительный духъ метрополіи и духъ независимости въ колоніяхъ — это одинъ и тотъ же духъ. Этотъ саксонскій духъ сдѣлалъ невыносимымъ пребываніе вицекоролей въ Дублинѣ въ XVIII столѣтіи.

Но оставимъ въ сторонѣ эти сомнѣнія; возьмемъ вопросъ, какъ онъ поставленъ Фроудомъ; открываемъ его книгу, чтобы найти въ ней историческое обоснованіе его громкаго тезиса; но тамъ не найдемъ ничего, кромѣ доказательствъ полной, неисправимой неспособности англичанъ управлять Ирландіей. Они бывали и жестоки, бывали и снисходительны, дѣйствовали подкупомъ и сами бывали доступны подкупу; парламентскія придирки, юридическіе крючки, военный терроръ, — все они перепробовали, — это говоритъ самъ Фроудъ, — все, кромѣ справедливости. Если такъ ведетъ себя раса высшая, что же худшаго можетъ сдѣлать низшая?

Плохо приходится ирландцамъ отъ судьи, осудившаго ихъ раньше разбора доказательствъ. Они виноваты всегда, что бы ни сдѣлали. Когда они возстаютъ, — видите, съ ними не справишься. Когда они живутъ спокойно, — значитъ, они слишкомъ трусливы, чтобъ оружіемъ добиваться свободы. Они переселяются, — стало быть, у нихъ нѣтъ привязанности къ родному очагу. Они умираютъ съ голоду въ своихъ грязныхъ хижинахъ, — слѣдовательно, у нихъ нѣтъ ни энергіи, ни иниціативы. Они молчатъ, — значитъ, составили заговоръ; стоитъ имъ подать голосъ, — что за неугомонный народъ!

Фроудъ въ своей Исторіи Елизаветы нарисовалъ портретъ Шанъ о’Нейля, графа Тайрона. Странная личность, — въ одно и то же время, и смѣшная, и страшная, — этотъ о’Нейль, который оправдываетъ свои многочисленныя убійства скудостью образованія и незнаніемъ свѣтскихъ обычаевъ. Чтобы отвязаться отъ него, ему подносятъ въ подарокъ боченокъ съ отравленнымъ виномъ: онъ едва оказываетъ на него дѣйствіе слабительнаго. Онъ похищаетъ одну шотландскую принцессу, держитъ ее цѣлый день на цѣпи, отпускаетъ ее лишь когда пируетъ или ложится спать, и въ этомъ позорномъ положеніи бѣдная женщина влюбляется въ своего похитителя. Эти черты приводили въ восхищеніе британскихъ читателей. Въ своихъ Англичанахъ въ Ирландіи Фроудъ воспроизвелъ эту каррикатуру въ сотнѣ экземпляровъ. Не то чтобы писатель увлекся своимъ воображеніемъ, — онъ просто воспользовался, какъ ловкій художникъ, своимъ талантомъ распредѣлять свѣтъ и тѣни: помѣстилъ одни факты на задній планъ; освѣтилъ яркимъ свѣтомъ другіе; резюмировалъ вскользь въ нѣсколькихъ безцвѣтныхъ фразахъ событія, которыя для него неудобны; напротивъ, въ разсказѣ о тѣхъ, которыя доказываютъ его мнѣніе, пустилъ въ дѣло весь свой талантъ драматическаго разскащика и живописателя нравовъ, — однимъ словомъ, довелъ, какъ замѣчаетъ о немъ его знаменитый противникъ Лекки, до совершенства искусство извращать исторію, не произнося ни одного лживаго слова.

Спѣшу вернуться на почву, на которой предразсудки школъ не будутъ болѣе затемнять сознанія историка и гдѣ его добросовѣстность будетъ внѣ всякаго подозрѣнія. Ирландскій вопросъ привелъ его къ изученію колоніальныхъ вопросовъ вообще. Въ 1874 г. Фроудъ отправился въ Южную Африку, не въ качествѣ туриста, но облеченный оффиціальною миссіей довольно неопредѣленнаго характера. «Наблюдайте то, что происходитъ тамъ, — сказалъ ему лордъ Карнарвонъ, — а потомъ намъ разскажете, что видѣли». Фроудъ очень хорошо разсмотрѣлъ тамошнее положеніе вещей. Онъ оставилъ Европу съ головой, наполненной наивными химерами Карлейля, мечтавшаго объ обширной земледѣльческой эмиграціи для избавленія большихъ городовъ отъ опаснаго излишка населенія. «Земля дѣлаетъ человѣка нравственнымъ, — говорилъ онъ въ Чельси. — Какой-нибудь бродяга изъ Эстъ-Энда въ другомъ полушаріи станетъ хорошимъ отцомъ семейства, превосходнымъ фермеромъ. Человѣчество, поставленное въ первобытныя условія, на новой почвѣ возвратится если не къ добродѣтелямъ золотаго вѣка, то хоть къ той патріархальной цивилизаціи, которая составляла нѣкогда его силу и была источникомъ его нравственности». Фроудъ скоро убѣдился, что Англія высылаетъ въ Южную Африку преимущественно содержателей кафе-шантановъ и тому подобныхъ промышленниковъ, спекулирующихъ на людскую роскошь и глупость. Мечту о сельской ассоціаціи онъ увидѣлъ осуществленною не англичанами, а людьми, къ которымъ англичане относились презрительно и на которыхъ они грубо клеветали. Это были боеры, которыхъ лицемѣрная филантропія представляла не иначе, какъ разбойниками и гонителями туземцевъ. Фроудъ нашелъ ихъ такими, какими они были въ Дѣйствительности и какими остаются по сю пору, — народъ простой, трудолюбивый, гостепріимный, богобоязненный, строгій къ самимъ себѣ, — совершенное подобіе сотоварищей Гампдена, которые съ Библіей въ одной рукѣ и съ рукояткой сохи въ другой расчищали лѣса Новой Англіи.

Вся эта исторія африканской колонизаціи съ самаго того времени, какъ англичане вступили въ 1795 въ первый разъ на мысъ Доброй Надежды, ничто иное, какъ длинный рядъ обмановъ, несправедливостей и ошибокъ. Британское правительство, завладѣвая этою цвѣтущею колоніей, объявило, что оно доставитъ ей миръ. Миръ насталъ, — колонисты ничего не выиграли. Они возстали, — ихъ раздавили. «Англійская нація, — пишетъ Фроудъ, — самая совѣстливая, когда приходится судить сосѣдей. Когда Франція, Германія или Россія захватитъ клочокъ чужой земли, мы не находимъ словъ для выраженія негодованія. А сами мы поглотили земель больше, чѣмъ всѣ другіе народы вмѣстѣ; конечно, все, что мы съ ними дѣлаемъ, служитъ на благо человѣчеству». Недовольные англійскимъ владычествомъ и слишкомъ слабые, чтобы отъ него освободиться, голландскіе колонисты въ большомъ количествѣ уходятъ въ 1836 и слѣдующихъ годахъ и основываютъ новыя государства — Наталь, Оранская республика и Трансвааль; англійскія владѣнія пріобрѣтаютъ въ этихъ государствахъ отличное прикрытіе и средство обезопасить себя отъ столкновеній съ туземцами. Но одно изъ этихъ государствъ владѣло портомъ и обезпечивало другимъ вывозъ внѣ англійскаго контроля. Подобная аномалія не могла быть терпима. Наталь подвергается захвату и боерамъ остается распахивать пустыни внутренней Африки. Имъ предоставляется тяжелая жизнь піонеровъ, борьба съ дикими народцами; англичане предпочитаютъ владѣть морскими факторіями и извлекать легкіе барыши.

Въ 1869 г. только что возобновили аливальскій договоръ, который навсегда проводилъ границы между англійскими владѣніями и независимыми государствами, какъ совершенно неожиданно были открыты въ предѣлахъ Оранской республики богатѣйшія алмазныя залежи. «Могла ли допустить Англія, — съ ироніей спрашиваетъ Фроудъ, — чтобы лучшая въ мірѣ копь принадлежала другимъ, а не ей? Конечно, я не обвиняю британскихъ агентовъ въ томъ, что они завѣдомо совершили грабежъ. Когда англійскій государственный человѣкъ желаетъ, чтобы дѣло было право, онъ уже бываетъ убѣжденъ, что оно право на самомъ дѣлѣ». Были выдвинуты претензіи туземнаго предводителя Ватербора. Голландцы должны были подчиниться требованіямъ, уступить безъ вознагражденія алмазныя залежи. Когда комедія была разыграна, Ватербора сослали на нѣсколько лье оттуда, пожаловали ему безплодную землю, которая, не говоря уже объ алмазахъ, съ великимъ трудомъ родила картофель. Новый англійскій администраторъ копей, не имѣя въ своемъ распоряженіи достаточной военной силы и, въ то же время, желая внушить страхъ боерамъ, вздумалъ продавать ружья туземцамъ. Нѣкоторые изъ туземцевъ, запасшихся такимъ путемъ оружіемъ, были изъ Наталя. Едва успѣли они вернуться домой съ своими дорогими игрушками, какъ губернаторъ Наталя обвинилъ ихъ въ заговорѣ и потребовалъ, чтобы они возвратили ему ружья. Можете себѣ представить, какое мнѣніе сложилось у этихъ бѣдныхъ дикарей о великой цивилизующей, христіанской націи, продававшей ружья въ Кииберлеѣ только для того, чтобы отнять ихъ въ Наталѣ!

Указанія Фроуда никому не пришлись по вкусу: совѣты, которыми онъ ихъ сопровождалъ, приняты были съ еще меньшею благосклонностью. Не обращая на него вниманія, правительство продолжало идти далѣе путемъ злоупотребленій и жестокостей. Эпоха великихъ безразсудствъ въ Южной Африкѣ наступила съ миссіей сэра Бартля Фрера; тогда же произошелъ грубый захватъ Трансвааля и война съ зулусами, бывшая послѣдствіемъ этого захвата. Нѣтъ надобности напоминать пораженія при Шандумѣ и Маюба-гиллѣ, оправдавшія предусмотрительность историка. Дѣла остаются и теперь еще почти въ томъ же положеніи, въ какомъ были въ 1874 г. Но британскіе колонисты эмигрируютъ въ Австралію, голландскій элементъ продолжаетъ преобладать и дни англійскаго владычества въ Южной Африкѣ сочтены.

Путешествіе, предпринятое Фроудомъ въ 1884 году въ Австралію и Новую Зеландію, было уже вовсе не такъ шумно, какъ первое. Фроудъ разсказалъ о немъ въ книгѣ, озаглавленной имъ Oceana, — названіе, напоминающее заглавіе полузабытой книги, изданной старымъ Гаррингтономъ сообща съ Кромвелемъ. Сколько событій въ промежуткѣ между этими двумя Oceana, сколько мечтаній, ставшихъ дѣйствительностью и теперь близящихся къ разрушенію! Люблю я эту книгу Oceana, дышащую честнымъ патріотизмомъ; люблю это послѣднее дѣтище Фроуда^[6] потому, что въ немъ съ искренностью юношескихъ произведеній соединяется спокойная снисходительность старца, смотрящаго на своего сына безъ насмѣшки надъ молодымъ поколѣніемъ: точно тотъ мягкій и ровный свѣтъ, который предшествуетъ солнечному закату въ концѣ лѣтняго дня. Геній Карлейля пересталъ омрачать талантъ Фроуда, и послѣдніе плоды его зрѣютъ на свободѣ. Это путешествіе походить на путешествіе какой-нибудь владѣтельной особы. Можно сердиться или быть довольнымъ этимъ; во всякомъ случаѣ, къ этому приходится привыкнуть. Въ международномъ обмѣнѣ учтивостей интеллектуальныя преимущества будутъ все болѣе и болѣе преобладать надъ преимуществами рожденія. Фроудъ останавливается у губернатора Викторіи; въ его распоряженіе предоставляютъ отдѣльный поѣздъ съ салонъ-вагономъ, обитымъ голубымъ атласомъ. Министръ служитъ ему вмѣсто чичероне, и въ сосѣднемъ аппартаментѣ butler въ бѣломъ галстукѣ держитъ наготовѣ превосходные фрукты и замороженное шампанское. Писатель принимаетъ эти почести съ добродушіемъ. Онъ не говоритъ, подобно нашимъ знаменитостямъ, о своихъ «скромныхъ трудахъ», о своей «незначительной особѣ», но онъ говоритъ за однимъ обѣдомъ: «Здѣсь я начинаю ужъ себя принимать за нѣкоторую „особу“. Какая жалость, что мнѣ придется вернуться въ Англію, гдѣ никто на меня не обращаетъ вниманія!» Онъ отплачиваетъ за этотъ прекрасный пріемъ полнымъ доброжелательствомъ и снисходительностью. Всѣ государственные люди — умны и всѣ дамы — прекрасны. Путешественникъ говоритъ мимоходомъ о соперничествѣ между колоніями, о бюджетныхъ безразсудствахъ Новой Зеландіи, о неудачѣ мелкой культуры, о низкомъ и вульгарномъ уровнѣ этихъ юныхъ обществъ, литературные интересы которыхъ удовлетворяются глупымъ или дѣйствующимъ на нервы романомъ, у которыхъ нѣтъ иныхъ общественныхъ собраній, кромѣ music-hall, нѣтъ иного идеала, кромѣ погони за удовольствіями и поклоненія деньгамъ; наконецъ, онъ упоминаетъ объ упадкѣ туземцевъ, предающихся грабежу и проституціи, принужденныхъ увеселять непристойными танцами европейское безпутство.

За то Фроудъ съ удовольствіемъ описываетъ свое возвращеніе, во время котораго онъ посѣтилъ сэра Джоржа Грэя, государственнаго человѣка-философа, который, несмотря на нѣкоторыя разочарованія, продолжаетъ смотрѣть на политику какъ на лучшее средство дѣлать людямъ добро. Соединяя въ себѣ все, что есть наиболѣе глубокаго въ новѣйшей цивилизаціи, со всѣмъ, что есть привлекательнаго въ молодости человѣчества, этотъ мудрецъ доживаетъ остатокъ дней среди своихъ прекрасныхъ цвѣтовъ, своихъ драгоцѣнныхъ рукописей, рѣдкихъ картинъ, въ то же время, разсѣивая мракъ и воспитывая людей. Созрѣваетъ ли гдѣ-нибудь, великое открытіе, появляется ли въ свѣтъ хорошая книга, сэръ Джоржъ Грэй знаетъ объ этомъ почти одновременно съ нами и лучше насъ. Ранѣе двухъ мѣсяцевъ эта книжка Revue des Deux Mondes будетъ лежать на его столѣ: пусть принесетъ она къ нему, къ антиподамъ, выраженіе сочувствія отъ всѣхъ, кто цѣнитъ нравственное достоинство!

VI.

Карлейль напередъ предалъ проклятію того «глупца», который занялся бы описаніемъ его жизни. За нѣсколько дней до смерти онъ просилъ Фроуда быть этимъ «глупцомъ». Этотъ странный переворотъ вызванъ былъ угрызеніями совѣсти. Рѣшаясь воспользоваться перомъ дорогаго ученика, своего лучшаго друга, Карлейль хотѣлъ въ послѣдній разъ исповѣдаться публично, смириться передъ памятью дорогаго существа, искупить вину передъ женщиной, которую онъ превратилъ въ служанку и которая тысячу разъ заслуживала быть его подругой.

Помѣщенный въ 1884 г. въ Revue des Deux Mondes этюдъ^[7] проливаетъ свѣтъ на эту странную супружескую жизнь. Тамъ представлены странныя колебанія Карлейля наканунѣ женитьбы, изображена эта пара помолвленныхъ, взаимно другъ друга утѣшающихъ и ободряющихъ, какъ будто они готовились идти на эшафотъ; этотъ маленькій уединенный домикъ въ Эдинбургскомъ округѣ, потомъ уединеніе въ Крегенпуттокѣ, гдѣ они проводятъ свой медовый мѣсяцъ — безплодная степь съ обнаженными горами, надъ которой царитъ вѣчная тишина; мистрисъ Карлейль ночью на колѣняхъ предъ печкой, въ которой печется хлѣбъ для великаго человѣка, или моющая полъ въ кухнѣ въ то время, какъ онъ посматриваетъ на нее, дымя изъ своей трубки. Еще если бы онъ любилъ ее! Но этотъ необыкновенный мужъ любилъ ее только въ письмахъ и издали. Въ Лондонѣ бѣдную женщину ждала истинная пытка. Въ то время, какъ она чинить ему сапоги, его держитъ вдали отъ нея холодная кокетка въ своемъ изящномъ салонѣ. Помните ли вы крики страданія, которые у нея вырываются? Помните ли вы «этотъ ужасный желтый домъ, каждый камень котораго ложится такъ тяжело на сердце Дженни Карлейль»? Быть можетъ, я ошибаюсь; но мнѣ кажется, что эти строки съ того дня, когда онѣ появились, должны сдѣдаться молитвенникомъ всѣхъ женщинъ, которыя неудачно выбрали себѣ спутника жизни и которыхъ влачитъ по жизненному пути чужая воля, предписывающая имъ ужасныя обязанности или пошлыя удовольствія. Что остается женщинѣ, у которой отняты всѣ ея утѣшенія: возможность быть матерью, любить и вѣрить? Дневникъ мистрисъ Карлейль отвѣчаетъ: ей остается нѣмой и невольный стоицизмъ высшей натуры, которая не хочетъ надать, — преданно! натуры, которая не можетъ ненавидѣть, — чисто! натуры, для которой пятно тяжеле смерти.

Если эти строки насъ трогаютъ, какое впечатлѣніе должны онѣ были производить на того несчастнаго, который ихъ внушилъ? О, если бы онъ могъ воскресить ее на 5 минуть, чтобы броситься предъ ней на колѣни! Но смерть не возвращаетъ разъ взятое и не даетъ взаймы, и Карлейль долженъ былъ искать другаго очищенія. Онъ отдалъ Фроуду свой дневникъ, свои записки и переписку жены. Эти документы должны были быть опубликованы послѣ его смерти, и душеприкащикъ его, подъ своею отвѣтственностью, могъ издать ихъ или въ цѣлости, или съ урѣзками, какія онъ признаетъ необходимыми. Онъ долженъ былъ къ этимъ документамъ прибавить біографію, которая была бы, такъ сказать, ключомъ къ ихъ пониманію. Карлейль умеръ въ февралѣ 1881 г. и Фроудъ принялся за работу. Въ этой огромной массѣ матеріала выборъ былъ затруднителенъ; Фроудъ не выбиралъ и представилъ все на судъ публики.

Разоблаченіе было неожиданно и скандалъ вышелъ большой. Со всѣхъ сторонъ поднялись раздраженные или насмѣшливые голоса, обвинявшіе Фроуда за то, что онъ отдалъ на осмѣяніе и позоръ своего учителя. Фроудъ могъ, конечно, ссылаться на волю самого Карлейля; но развѣ слушаютъ тѣхъ, кто хочетъ себѣ гибели? Не долгъ ли сына прикрыть отцовскую наготу? Фроудъ самъ спрашивалъ себя, не слишкомъ ли далеко онъ зашелъ, помѣщая мистрисъ Карлейль на пьедесталъ, а мужа у ея ногъ въ позѣ кающагося грѣшника? Когда появились два послѣдніе тома жизни Карлейля (Life in London), публика встрѣтилась съ новою неожиданностью. Выходило, что мучитель и жертва должны помѣняться ролями. Виновность Карлейля смягчалась до крайности и, напротивъ, начали выступать на первый планъ незамѣчаемые раньше недостатки его жены. Вмѣсто безгласной, безропотно покоряющейся страдалицы, въ ней стали видѣть раздраженную женщину, которая не переставала въ продолженіе двадцати лѣтъ плакаться на судьбу и насмѣхаться надъ мужемъ, которая въ семейныхъ сценахъ съ лихвой возвращала бранное слово и горькій сарказмъ, которая, не прощаясь, отпускала мужа въ длинныя путешествія, прогоняла его въ 3 часа ночи въ отель Dumfrids за 10 миль проводить остатокъ ночи. Въ концѣ-концовъ, получалось неопредѣленное впечатлѣніе. Карлейль нисколько не выигрывалъ, а мистрисъ Карлейль становилась менѣе трогательною. Всѣ согласны были только въ одномъ, что біографія не удалась Фроуду.

Она не удалась дѣйствительно. Привыкшій выбирать и обрабатывать свой матеріалъ, Фроудъ въ этой неблагодарной работѣ не могъ пользоваться свободой историка. Издавши отдѣльно и напередъ документы, онъ лишилъ себя возможности употребить ихъ для своей работы, и на каждой страницѣ довольно неловко онъ отсылалъ къ документамъ читателя, лишеннаго руководящей нити. Супружеская жизнь Карлейлей, ихъ путешествія, разсказы о разстройствѣ желудка и смѣнѣ нянекъ составляютъ половину сочиненія. Нѣсколько страницъ, удѣленныхъ главнымъ произведеніямъ Карлейля, были жалкими критическими набросками; попытка выяснить его настоящія религіозныя вѣрованія совершенно не удалась. Въ общемъ жизнь Карлейля столько же похожа на литературное произведеніе, сколько груда песчаника и штукатурки похожи на греческій храмъ. Быть можетъ, такой надгробный памятникъ наиболѣе подходилъ къ жестокому отрицателю искусства и вкуса.

Карлейль имѣлъ на вторую половину этого вѣка такое же вліяніе, какое Гёте имѣлъ на первую. Немало людей, не слыхавшихъ имени Карлейля., тѣмъ не менѣе, должны считаться его послѣдователями. Религія безъ словъ, культъ героевъ, поклоненіе всему германскому, субъективизмъ въ исторіи надѣлали не мало шуму. Даже этотъ преувеличивающій, лихорадочный, захлебывающійся стиль, которымъ наши молодые писатели стараются доказать свою силу, есть завѣщаніе Карлейля. Не онъ ли далъ отвратительный рецептъ: «говорить всего больше тамъ, гдѣ всего менѣе чувствуешь»? Но это вліяніе Карлейля болѣе экстензивно, чѣмъ интензивно. Онъ не оставилъ послѣ себя школы. Фроудъ — первый и послѣдній его ученикъ. Теперь, когда учителя нѣтъ на свѣтѣ, а ученикъ почти закончилъ свою карьеру, удобно сравнить ихъ. Принадлежа по рожденію къ разнымъ сферамъ, тщетно они пытались изъ нихъ выйти; Фроудъ такъ и остался горожаниномъ, Карлейль — жителемъ деревни. Бывши школьнымъ учителемъ въ томъ возрастѣ, когда молодые люди въ Англіи поступаютъ въ университетъ, Карлейль до всего дошелъ самъ. Немного юриспруденціи, немного богословія, достаточное количество математическихъ свѣдѣній, почтенная доза латыни, но въ особенности знакомство съ современными литературами, — вотъ его первоначальный багажъ; что касается греческаго языка, онъ ему научился поздно и плохо. Фроудъ, напротивъ, еще въ Вестминстерѣ и Оксфордѣ завязалъ съ классиками дружбу, которая продолжается донынѣ. Хорошее общество и воспитаніе на античномъ вкусѣ сообщили ему извѣстныя склонности и антипатіи, отъ которыхъ онъ никогда не могъ отдѣлаться и которыя были чужды его учителю. Карлейль свою мысль облекалъ въ блистающій золотомъ, пестрый костюмъ, привлекавшій вниманіе ротозѣевъ. Слогъ Фроуда, сначала растянутый и небрежный, но всегда пріятный и ясный, мало-по-малу совершенствуется и пріобрѣтаетъ энергію и колоритъ. Прочтите, какъ обращикъ силы выраженія, какой можетъ достигнуть писатель, въ его Англичанахъ въ Ирландіи то мѣсто, гдѣ онъ разсказываетъ о неудачѣ французскаго флота передъ Гибралтаромъ: вотъ, по-моему, картина мастера. Фроудъ никогда не употреблялъ тѣхъ долговязыхъ англо-нѣмецкихъ словъ, которыя потокомъ льются изъ-подъ пера Карлейля и на которыя, какъ на опасность для языка, указывалъ ровно 50 лѣтъ тому назадъ Филаретъ Шаль. Умъ Карлейля въ основѣ имѣлъ тевтонскій складъ, умъ его ученика — почти классическій. Оба они сходятся въ общемъ недовѣріи къ религіозной метафизикѣ и въ общемъ презрѣніи къ философскому скептицизму. Умъ ихъ, способный имѣть дѣло и справляться лишь съ конкретнымъ, въ то же самое время, питаетъ отвращеніе къ позитивизму. Фроудъ страдаетъ въ душѣ отъ этого противорѣчія; у Карлейля выходить изъ этого оригинальность, сила, система. У ученика нѣтъ полета, отъ котораго кружится голова; онъ не устремляется въ высшія сферы, съ которыхъ мысль Карлейля спускается молніеноснымъ облакомъ, но за то онъ не спускается, подобно Карлейлю, до гаерства и каламбура. Съ одной стороны-геній, съ другой — искусство и вкусъ. Все, что есть лучшаго, но не самаго возвышеннаго въ Карлейлѣ, — это Фроудъ. Все, что есть наиболѣе высокаго, наиболѣе тонкаго, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, и наиболѣе безпокойнаго во Фроудѣ, — это Карлейль.

Я увѣренъ, вѣра Фроуда въ тѣ идеи, которымъ онъ посвятилъ всю свою жизнь, остается тверда и безупречна и въ его полной энергіи старости. Однако, сколько жестокихъ ударовъ нанесла этой вѣрѣ дѣйствительность! Демократія, на паденіе которой надѣялись, съ каждымъ днемъ чувствуетъ у себя подъ ногами больше почвы. Парламентаризмъ, надъ которымъ смѣялись, силенъ, какъ никогда прежде. Вотъ уже 16 лѣтъ, какъ отъ благородная, терпѣливая, глубокомысленная и твердая Германія сдѣлалась царицей континента, вмѣсто этой хвастливой, жестикулирующей, прихотливой, сварливой и нервной Франціи"^[8]. И, однако, ни царство мира и справедливости, ни торжество свѣтлаго ума надъ низкими страстями не послѣдовали за этою смѣной. Престарѣлый императоръ Вильгельмъ принужденъ былъ дѣлить гегемонію съ папой Львомъ XIII. Ибо католицизмъ, который слѣдовало «раздавить», снова началъ усиливаться. Въ Англіи апостолическая іерархія реорганизована и англиканизмъ съ каждымъ днемъ приближается къ Риму. Первый учитель Фроуда побѣдилъ втораго: дѣло Ньюмана торжествуетъ; дѣло Карлейля потерпѣло неудачу. Соотечественники Фроуда отказались признать его своимъ руководителемъ и воздаютъ ему похвалы, отъ которыхъ не поздоровится его самолюбію, — они его провозглашаютъ великимъ мастеромъ фразъ. Генрихъ VIII все остается чудовищемъ, Елизавета все еще считается великою правительницей. Ирландія едва не получила независимость и добьется ея силой, если ей не уступятъ. Отъ грезъ Фроуда не осталось ни одной, которая не обратилась бы въ прахъ. Ни одинъ изъ его парадоксовъ не получилъ значенія окончательной истины. Фриманъ называетъ его лгуномъ, Лекки считаетъ адвокатомъ; пожалуй, что это одно и то же. Молодые ученые находятъ его произведенія «занятными» (amusing), и всѣмъ извѣстно, насколько такая обида серьезна въ устахъ молодыхъ ученыхъ.

Неужели работа Фроуда — эти упорныя и безпристрастныя сорокалѣтнія усилія — есть потерянный трудъ? Карлейль любилъ изрекать надъ противникомъ подобный приговоръ. Я воздержусь отъ такого притязательнаго и вмѣстѣ суроваго заключенія. Не понапрасну же человѣкъ обнародовалъ тысячи фактовъ, возбудилъ милліоны мыслей у тѣхъ, кто ему удивлялся или съ нимъ боролся. Въ свои 25 томовъ Фроудъ не только вложилъ собственный талантъ, — въ нихъ отразились, вмѣстѣ съ тѣмъ, нѣкоторыя черты англійской души: религіозный индивидуализмъ, грубая, но трезвая нравственность, ненависть къ иностранному, гранитная гордость, которой не поколеблетъ никакой урокъ, не преклонитъ никакая неудача, и даже внезапные порывы къ справедливости и откровенности, предупреждающія порицанія и разстраивающія насмѣшку. Въ этомъ случаѣ онъ тоже а representative man, думающій и высказывающійся за многихъ. Онъ будетъ жить во имя предразсудковъ и страстей, которыхъ былъ выразителемъ, и волей-неволей ему придется отвести мѣсто въ исторіи литературы и идей III столѣтія.

М. С.

"Русская Мысль", кн.VI, 1888

---

1. Фридманъ, которому я предоставляю всю отвѣтственность за такое утвержденіе, полагаетъ, что Анна Болейнъ предалась Генриху VIII тогда, когда она была сдѣлана маркизой, т.-е. больше чѣмъ за три мѣсяца до замужства.
2. По свидѣтельству проф. Брюэра, который приводить мнѣніе нѣкоторыхъ просвѣщенныхъ протестантовъ, монастыри потеряли свое вліяніе, по крайней мѣрѣ, на югѣ Англіи. Монахи, казалось, заснули послѣ долгаго процвѣтанія монастырей: изъ ихъ рядовъ не выходило болѣе ни одного выдающагося человѣка. Ихъ обвиняли въ ханжествѣ, лѣности и лицемѣріи. Во всякомъ случаѣ, отсюда далеко до тѣхъ мерзостей, о которыхъ говоритъ Фроудъ.
3. Предисловія, которыя проф. Брюэръ помѣщаетъ въ своихъ Calendars of State papers, составляютъ авторитетъ для царствованія Генриха. Герднеръ переиздалъ эти предисловія съ значительными добавленіями. Фридманъ — авторъ жизни Анны Болейнъ, гдѣ Генрихъ VIII подвергается еще болѣе строгому сужденію, чѣмъ здѣсь. Единственный недостатокъ Фридмана состоитъ въ томъ, что онъ способенъ смѣшивать самыя рискованныя гипотезы съ превосходно доказанными истинами.
4. Около 18 милл. франковъ, которые теперь составили бы около 150.
5. Знаетъ ли Фроудъ, что Карлейль вскорѣ предлагалъ Наполеону III руководить воспитаніемъ его наслѣдника? Предложеніе это не было принято, ни даже обсуждаемо въ Чизльгерстѣ: императоръ меланхолически пожалъ плечами — и только.
6. Есть извѣстіе о выходѣ въ свѣтъ новаго описанія путешествія неутомимаго Фроуда въ Вестъ-Индію.
7. La femme d’un homme de genie: Madame Carlyle par Arrède Banne (Revue etc.) 10 octobre 1884).
8. Письмо Карлейля (Times, 28 November 1870).