Английские историки - II (Филон)/ДО

Английские историки - II
авторъ Огюстэн Филон, переводчикъ неизвѣстенъ

Оригинал: французскій, опубл.: 1889. — Источникъ: az.lib.ru • Лекки (William Edward Hartpole Lecky, 1838—1903).

Англійскіе историки.

II.
Лекки*).

*) Статья Augustin Filon изъ Revue de Deux Mondes; см. Русскую Мысль, 1888 г., кн. VI.

I.

Въ одно февральское утро 1881 г. лондонскій поѣздъ остановился у маленькой станціи Ecclefechon, близъ шотландской границы, и высадилъ гробъ въ сопровожденіи нѣсколькихъ одѣтыхъ въ трауръ людей. Ничего не было приготовлено для торжественной встрѣчи погребальной процессіи. Гробъ поставили подъ навѣсъ и скоро хлеставшій въ лицо снѣгъ покрылъ бѣлымъ саваномъ черное сукно, скрывавшее останки Томаса Карлейля. Затѣмъ маленькій кортежъ двинулся къ могилѣ. Тамъ, безъ молитвъ и надгробныхъ рѣчей, въ глубокомъ молчаніи предали землѣ тѣло перваго религіознаго мыслителя нашего времени; старикъ крестьянинъ, товарищъ его дѣтства, стоялъ возлѣ и ворчалъ про себя, покачивая головою: «Жаль бѣднягу: большой былъ грѣшникъ». Изъ газетъ того времени извѣстно, что два джентльмена присутствовали на похоронахъ, какъ бы въ качествѣ представителей осиротѣвшей исторіи: Фроудъ и Лекки.

Въ предъидущемъ этюдѣ я изобразилъ личность Фроуда, теперь попробую познакомить васъ съ Лекки. Любители контрастовъ не могутъ желать большей противуположности. Насколько первый изъ нихъ рѣзокъ, желченъ, грубъ, настолько второй — мягокъ, спокоенъ, тихъ. Одинъ погружается въ прошлое, которое никогда не воскреснетъ; другой обращаетъ взоръ къ будущему, которое никогда не наступитъ. Фроудъ вѣрить въ силу отдѣльной личности, допускаетъ періодическое вліяніе на исторію великихъ людей, воплощающихъ историческую миссію народа. Лекки вѣрить въ силу идей, въ непрерывный прогрессъ учрежденій, медленный, но постоянный и неуклонный, неизбѣжный, какъ законы движенія ледниковъ. Взаимная противуположность ихъ мнѣній и пріемовъ изслѣдованія еще рѣзче подчеркивается противуположностью ихъ писательской карьеры. Фроудъ нѣсколько разъ мѣнялъ учителей и взгляды; онъ чуть было не посвятилъ себя церкви, потомъ — профессурѣ; онъ пробовалъ свои силы въ романѣ, критикѣ, публицистикѣ. Лекки не переживалъ подобныхъ колебаній и волненій; онъ сразу вступилъ на тотъ путь, по которому идетъ и донынѣ; на старости лѣтъ онъ осуществляетъ свои юношескіе планы; его характеристическія черты — единство, простота и постоянство мысли, сдержанная сила ума, владѣющаго самимъ собою, движимаго собственною волей, знающаго, чего онъ хочетъ, и, не потратившаго ни одного лишняго часа, ни одного лишняго усилія съ тѣхъ поръ, какъ началась его дѣятельность.

О личной жизни Лекки я знаю очень мало и не старался выйти изъ этой неизвѣстности. Изъ біографическихъ словарей я знаю, что онъ родился въ 1838 году и учился въ Дублинѣ въ Trinity-College. Этимъ и ограничиваются мои свѣдѣнія, и я не жалѣю объ этомъ. Нынче такъ рѣдко приходится прочесть книгу, не зная ея автора, судить о произведеніи по немъ самомъ, не будучи обязаннымъ копаться въ переплетающихся нитяхъ создавшей его органической ткани, не поясняя его физіологіей, этнографіей и климатологіей, не прибѣгая къ атавизму и наслѣдственнымъ предрасположеніямъ.

Не буду долго останавливаться на первой книгѣ Лекки, трактующей о великихъ ирландцахъ — Свифтѣ, Флудѣ, Граттанѣ, О’Коннелѣ, замѣчу только, что имя Флуда врядъ ли достойно чести фигурировать въ такомъ обществѣ. Авторъ самъ, повидимому, мало придаетъ значенія своему первенцу, потому что въ продолженіе уже столькихъ лѣтъ публика напрасно дожидается втораго изданія. Вѣроятно, онъ находитъ, и совершенно справедливо, что его историческіе взгляды на Ирландію изложены гораздо основательнѣе, точнѣе и полнѣе въ четвертомъ и шестомъ томѣ его Исторіи XVIII столѣтія.

Въ этихъ четырехъ біографіяхъ великихъ ирландцевъ только патріотическія иллюзіи, юношески-благородныя, выдаютъ двадцатитрехлѣтній возрастъ автора; слогъ уже отличается тою отчетливостью и мѣстами тѣмъ строгимъ и сдержаннымъ чувствомъ, которыя составляютъ отличительную прелесть серьезныхъ талантовъ. Сразу чувствовалось, что порядокъ, сильная способность классификаціи и обобщенія будутъ преобладающими качествами молодаго писателя.

Я увѣренъ, что, занимаясь ирландскимъ вопросомъ, Лекки скорѣе выполнялъ обязанность, чѣмъ слѣдовалъ собственному влеченію. Его собственная склонность влекла его къ изученію соціальныхъ вопросовъ и вопросовъ совѣсти въ ихъ тѣсной исторической связи. Огромный запасъ свѣдѣній дѣлалъ для него возможнымъ такое изученіе. Онъ хорошо зналъ классиковъ и въ особенности моралистовъ древности; отцовъ церкви и соборы онъ изучилъ превосходно. Онъ перечиталъ всѣхъ англійскихъ богослововъ XVII и XVIII вв. Наши философы, Вольтеръ, Руссо; Мабли, Рейналь, Кондильякъ, вѣроятно, постоянно читались имъ и перечитывались, потому что во всѣхъ его работахъ встрѣчаемъ обильныя изъ нихъ выписки. Еще сильнѣе вліяя на него, взаимно дополняя другъ друга, четыре глубокихъ мыслителя: Аданъ. Смитъ, Эдмондъ Бёркъ, Іеремія Бентамъ, Огюстъ Контъ. Между современниками, бетъ сомнѣнія, онъ читалъ всего охотнѣе Мильмана и Бойля.

Мильмана у насъ гораздо меньше знаютъ, чѣмъ онъ этого заслуживаетъ. Вотъ въ какихъ трогательныхъ выраженіяхъ Лекки характеризуетъ учителя своей юности: «Гармоничное сочетаніе способностей, отсутствіе всего, что заставляетъ сближать геній съ душевною болѣзнью… Жгучая любовь къ истинѣ, широкая терпимость, смѣлые и возвышенные взгляды на людей и вещи, презрѣніе къ шумнымъ тріумфамъ и къ погонѣ за популярностью, уваженіе къ прошлому, вмѣстѣ съ живымъ и глубокимъ участіемъ въ современной жизни».

Приступая къ разбору двухъ произведеній, появившихся на разстояніи четырехъ лѣтъ: Происхожденіе и вліяніе раціонализма, Исторія европейской нравственности отъ Августа до Карла, — такъ и хочется нарушить порядокъ, въ которомъ они изданы, и заговорить о второмъ, прежде чѣмъ приступить къ первому. Но, при болѣе внимательномъ разсмотрѣніи, мы найдемъ, что первая изъ этихъ книгъ дѣйствительно должна была быть задумана и писана раньше второй. Въ молодости мы смѣло бросаемся въ интеллектуальную жизнь; мы видимъ уже, какъ передъ торжествующимъ разумомъ открывается безконечная перспектива. Но вотъ насъ постигаетъ первое разочарованіе, — разочарованія существуютъ и въ области чистаго мышленія, — и чувство справедливости заставляетъ насъ обратить вниманіе на успѣхи, которыхъ прежде насъ добились поколѣнія, вѣрившія, вмѣсто того, чтобы разсуждать, и, тѣмъ не менѣе, не остававшіяся въ бездѣйствіи. Хочется помедлить въ этомъ прошломъ, хочется оживить его… Лекки такъ прекрасно понимаетъ и выражаетъ это чувство, что невольно спрашиваешь себя, не раздѣляетъ ли онъ его до извѣстной степени самъ?

Первую изъ своихъ книгъ историкъ посвящаетъ разсказу о томъ, какъ постепенно одно за другимъ были секуляризованы искусство, право и власть, — короче сказать, о томъ, какъ гражданское общество отдѣлилось отъ выносившаго его у своей груди, выкормившаго своею сущностью и вдохновлявшаго его своею жизнью общества духовнаго. Это было медленное и таинственное превращеніе, видимое для насъ, разсматривающихъ его по истеченіи столѣтій, и незамѣтное для тѣхъ, кто были современниками этого событія. Какимъ образомъ случилось, наприм., что люди перестала вѣрить въ чудеса и колдовство? Явилось ли это слѣдствіемъ какого-нибудь внезапнаго переворота въ душевной жизни, или результатомъ ожесточенной борьбы мнѣній? Нѣтъ, превращеніе это совершалось незамѣтно и непрерывно и, въ концѣ-концовъ, создало новую атмосферу душевной жизни; этою атмосферой былъ раціонализмъ.

Въ первой изъ своихъ книгъ Лекки писалъ слѣдующія слова: «До крестовыхъ походовъ христіанство было чистымъ благодѣяніемъ, безъ всякой примѣси, an unmixed blessing». Оба тома его Истеріи европейской нравственности отъ Августа до Карла Великаго заключаютъ въ себѣ развитіе и доказательство этихъ словъ. Раціонализмъ далъ свѣту интеллектуальную свободу; христіанство принесло ему нравственный законъ: двойной трудъ историка сводится къ двумъ этимъ положеніямъ.

Прежде чѣмъ писать исторію нравственности, кажется, необходимо дать ей точное опредѣленіе и указать ея признаки. И вотъ Лекки набросалъ въ началѣ своей книги остроумный и полный разборъ различныхъ системъ, которыя всѣ онъ сводитъ къ двумъ: мораль самоотверженія и мораль выгоды, — другими словами, мораль христіанская и мораль утилитарная. Когда дѣло идетъ объ установленіи обязательнаго характера нравственнаго закона или объ отождествленіи идеи прекраснаго съ идеей добра, Лекки разсуждаетъ и заключаетъ вмѣстѣ съ спиритуалистами. Но вотъ въ чемъ его отличіе. Отвергнувъ бентамизмъ, спиритуалисты представляютъ себѣ принципъ пользы разгромленнымъ въ прахъ и поверженнымъ въ ничтожество, какъ будто бы о немъ никогда не было и рѣчи и онъ не содержалъ въ себѣ ни малѣйшей доли истины. Лекки далекъ отъ повторенія этой ошибки. Теперь утилитаризмъ уже не доктрина, а фактъ. Общества наши — будемъ ли мы оплакивать, или* радоваться этому — утилитарны. Слѣдовательно, отвергая доктрину, мы должны принять фактъ и примирить его съ христіанскимъ идеаломъ самоотверженія, добродѣтели и жертвы. Вотъ почему, отказавшись признать за утилитаризмомъ первое мѣсто, Лекки отдаетъ ему второе. Принципъ пользы онъ подчиняетъ нравственной идеѣ, также какъ разумъ и чувства подчиняются совѣсти. Этотъ уравновѣшенный умъ хочетъ видѣть въ человѣкѣ цѣлую іерархію потребностей, склонностей и обязанностей, нѣчто вродѣ пирамиды, на вершинѣ которой сіяетъ идея нравственной красоты.

За этою теоретическою частью, богатою оригинальными взглядами и тонкимъ анализомъ, слѣдуетъ исторія въ собственномъ смыслѣ этого слова. Тутъ выступаетъ на сцену то рѣдкое орудіе для классификаціи, та машина для размѣщенія фактовъ, о которой я далъ уже понятіе выше. Подобно Peau d’Ane, съ изумленіемъ смотрѣвшей на сами собою разматывавшіеся передъ нею клубки, читатель съ удивленіемъ видитъ, какъ соподчиняются и находятъ объясненіе сложные и несвязные элементы древней морали и, притомъ, такъ, что хронологическій порядокъ не можетъ быть поставленъ въ упрекъ логическому. Стоицизмъ дѣйствующій, исключительно римскій, принадлежащій Цицерону и Панецію, уступаетъ мѣсто стоицизму сентиментальному, вытекающему изъ эллинскаго вліянія и характеризующемуся именами Плутарха и Сенеки.

Эта эпоха достигаетъ высшей точки въ Маркѣ Авреліи и тутъ же вырождается въ казуистику и софистику риторовъ. И въ этой пустотѣ, которую оставило по себѣ исчезновеніе стоицизма, происходитъ религіозное пробужденіе, находящее пищу въ неоплатонизмѣ, осложненномъ египетскими догмами. Народная масса съ негодованіемъ отвергла мрачное и высокомѣрное ученіе Посидонія и Катона: страхъ предъ смертью, на которую стоики смотрѣли какъ на освобожденіе, прорывается впервые съ неудержимою страстностью и энергіей: всѣми сердцами овладѣваетъ идея о другой жизни.

Одни увлекаются еврейскимъ шабашемъ, другіе преклоняются предъ Митрой, Изидой и Сераписомъ. Процессіи поражаютъ своею пышностью, воображеніе увлекается заманчивостью ночныхъ обрядовъ. Зимой, едва успѣетъ заняться день, римскія женщины уже разбиваютъ ледъ на Тибрѣ для исполненія священныхъ омовеній или проходятъ на колѣняхъ поле Тарквинія. Старый Пиѳагоръ снова входитъ въ моду. Въ этотъ-то моментъ человѣчеству является христіанство съ мощью и чарующею силой, до тѣхъ поръ неизвѣстными. «Въ противуположность іудейской религіи, оно не носило въ себѣ мѣстной замкнутости и равно примѣнялось къ потребностямъ всѣхъ націй и классовъ. Въ отличіе отъ стоицизма, христіанство горячо взывало къ любви и представляло всѣ преимущества живаго культа передъ мертвою теоріей. Оно отличалось и отъ восточнаго культа тѣмъ, что къ таинственному очарованію своихъ догматовъ присоединяло моральную систему, исполненную чистоты и благородства, и готово было попытаться осуществить ее на дѣлѣ. Оно освящало смѣшеніе классовъ и братство расъ; оно провозглашало святость любви. Для раба христіанство являлось религіей страждущихъ и угнетенныхъ; философъ видѣлъ въ немъ сочетаніе великой морали послѣднихъ стоиковъ съ лучшими грезами платонической школы. Для міра, жаждущаго чуда, христіанство принесло съ собою исторію, полную чудесъ… Людямъ, чувствовавшимъ, какъ распадалось въ обломки государственное тѣло, и тревожившимся за будущее, оно пророчествовало о близкой кончинѣ міра, о вѣчной славѣ своихъ приверженцевъ и безконечномъ страданіи для своихъ враговъ. Міру, утомленному созерцаніемъ того холоднаго идеала, который воплощалъ Катонъ и воспѣлъ Луканъ, христіанство противупоставило состраданіе и любовь. Наконецъ, міру, раздираемому столкновеніями философскихъ системъ, оно предложило свое ученіе, какъ плодъ божественнаго откровенія, авторитетъ котораго поддерживался уже не человѣческими разсужденіями, а вѣрой». Ко всѣмъ этимъ условіямъ, содѣйствовавшимъ успѣху, слѣдуетъ еще прибавить (вмѣстѣ съ историкомъ), что церковь была отлично организована и проникнута такимъ чувствомъ самоотверженія, которое превосходило даже самый патріотизмъ. «И такъ, — заключаетъ Лекки, — принятіе христіанства не только не чудо, но наилучше подготовленный, наиболѣе логическій и необходимый фактъ изъ всѣхъ великихъ событій исторіи».

Развѣ это открытіе? Развѣ тутъ есть что-нибудь новое? Разумѣется, нѣтъ. Можетъ быть, это было ново восемнадцать лѣтъ тому назадъ? Тоже нѣтъ. Въ такомъ случаѣ, въ чемъ же заслуга писателя? Если не ошибаюсь, въ искусствѣ краснорѣчиво подводитъ итогъ всему сказанному.

Когда, подобно Лекки, видишь ту пустоту, которую христіанство явилось заполнить въ человѣческой душѣ, то какъ не видѣть того пробѣла, которое оно оставило бы по себѣ въ случаѣ своего удаленія? Если вопросъ только въ томъ, чтобы сдѣлать человѣчество счастливымъ, — восклицаетъ историкъ-философъ, — отдайте намъ наши старыя вѣрованія! «Создавая потребности, которыя они одни только могутъ удовлетворить, и страхи, которые только они могутъ успокоить, они обнаруживаютъ присущую имъ силу утѣшенія въ часы унынія и тревоги, когда эта сила наиболѣе необходима. Мы гораздо болѣе обязаны нашимъ иллюзіямъ, нежели нашилъ знаніямъ. Воображеніе наше своимъ безпрерывнымъ творчествомъ дѣлаетъ для нашего счастья больше, чѣмъ разумъ своимъ безпрестаннымъ разрушеніемъ. Амулетъ, прижимаемый дикаремъ къ груди, и фетишъ, считающійся покровителемъ бѣдной хижины, приноситъ душѣ болѣе дѣйствуемое утѣшеніе въ часы печали и страданія, чѣмъ самыя грандіозныя философскія теоріи.

Сердце человѣческое естественно ищетъ опоры, поддержки; первое условія счастья обыкновеннаго смертнаго — не мучиться сомнѣніями.

Было бы очень странно воображать, что „пріятныя вѣрованія могутъ пережить страшныя“. Нѣтъ, все погибнетъ вмѣстѣ, и „тотъ, кто приводитъ насъ къ сознанію нашего невѣжества и вселяетъ въ душу сомнѣніе, тѣмъ самымъ осуждаетъ себя и другихъ на мученія, которыя надолго переживутъ моментъ душевнаго кризиса“. „Отчего это, — говорила жена Лютера, — когда мы вѣрили по-старому, молитвы наши дышали такимъ усердіемъ я радостью, а съ тѣхъ поръ какъ мы приняли новую вѣру, мы молимся такъ, рѣдко и холодно?“ А Серапіонъ, этотъ наивный еретикъ, бѣдный старый монахъ, который создалъ себѣ вполнѣ человѣчнаго Бога? Когда его разубѣдили, онъ смиренно преклонился передъ авторитетомъ церкви, потомъ опустился на колѣни у подножія алтаря, но молиться не могъ, и, залившись слезами, воскликнулъ: „Вы отняли у меня моего Бога!“ И упрекъ этого старца раздается черезъ пространство вѣковъ, какъ будто вся человѣческая масса, возмущенная противъ высокомѣрныхъ мыслителей, наставляющихъ ее, восклицаетъ вмѣстѣ съ Серапіономъ: „Вы отняли у меня моего Бога!“

Не правда ли, что настроеніе, которымъ проникнута эта любопытная страница, напоминаетъ Ренана? И, однако же, сравненіе было бы неточно: заразъ и черезъ-чуръ лестно, и несправедливо по отношенію къ Лекки. Теперь въ модѣ задѣвать Ренана; молодые люди, которые начинаютъ карьеру, любятъ развѣнчивать его для собственнаго возвеличенія. Они насмѣхаются надъ его виртуозностью, какъ будто нельзя быть сразу мыслителемъ, выдающимся ученымъ и виртуозомъ. Я не присоединяюсь къ этому легкомыслію молодой критики по отношенію къ одному изъ нашихъ учителей, но относительно Лекки необходимо замѣтить, что умъ его не отрицательный^ Это христіанскій позитивистъ: онъ позитивистъ, потому что исключаетъ метафизику и сверхъестественное, и онъ считаетъ себя христіаниномъ, потому что преклоняется передъ историческимъ величіемъ христіанства и его мораль предпочитаетъ всѣмъ другимъ. И если я говорю, что онъ на половину позитивистъ, на половину христіанинъ, то это не значитъ, что на самомъ дѣлѣ онъ ни то, ни другое, но что онъ рѣшительно и сознательно хочетъ быть вмѣстѣ и тѣмъ, и другимъ, и изъ соединенія этихъ двухъ понятій выводитъ идею прогресса. Намъ остается посмотрѣть, какое приложеніе изъ этой теоріи сдѣлалъ онъ для исторіи своей страны.

II.

Почвой, которую Лекки избралъ для своихъ историко-философскихъ экспериментовъ, былъ XVIII вѣкъ. Почва эта далеко не была дѣвственной и изслѣдователь долженъ былъ постоянно наталкиваться на свѣжіе слѣды своихъ предшественниковъ. Но могли ли эти слѣды лишить его смѣлости, овладѣлъ ли уже кто-нибудь предметомъ до такой степени, чтобы навсегда устранить новыхъ завоевателей? Разсказъ Маколея, какъ извѣстно, останавливается на порогѣ XVIII столѣтія. Исторія Кокса представляетъ тяжелую и пошлую апологію Вальполя. Парламентская исторія добросовѣстно воспроизводитъ пренія въ палатахъ, но, какъ и слѣдуетъ ожидать, оставляетъ въ тѣни войны и дипломатическіе переговоры. Пятьдесятъ лѣтъ назадъ лордъ Стангопъ (тогда еще лордъ Магонъ) написалъ исторію Англіи XVIII вѣка, которая за неимѣніемъ лучшаго осталась классической. Она открывается бѣглымъ обзоромъ царствованія Анны и продолжается безъ перерыва до версальскаго договора, оканчивающаго американскую войну. Въ этой исторіи недостаетъ двухъ вещей, которыя цѣнятся нынче больше всего именно — эрудиціи и философскаго взгляда. Авторъ исторіи — знатный вельможа, внукъ, племянникъ или двоюродный братъ тѣхъ дѣятелей, о которыхъ онъ разсказываетъ, глубоко привязанный къ традиціи и въ высшей степени почтительный къ царственнымъ особамъ. Онъ судитъ о людяхъ по ихъ успѣхамъ, sequitur fortunam… et odit damnatos. Кто не имѣетъ успѣха, тотъ заблуждался, а кто заблуждался, тотъ виновенъ. Онъ на все глядитъ глазами своей партіи, точно онъ произноситъ рѣчь въ парламентѣ, а не пишетъ книгу объ историческихъ событіяхъ. Слогъ ясный, но однообразно-безжизненный и немного устарѣлый. Тамъ и сямъ нѣсколько невинныхъ сарказмовъ, какіе можно себѣ позволить въ хорошемъ обществѣ. Вотъ обращикъ: „Народъ требуетъ всего отъ своего идола, когда тотъ достигаетъ власти: онъ готовъ ждать увеличенія государственной казны посредствомъ сокращенія налоговъ“. Или вотъ еще: „Свифтъ обвинялъ герцогиню Соммерсетъ въ томъ, что у нея рыжіе волосы и что она уморила своего перваго мужа. Второе изъ этихъ обвиненій было ложно, первое же было слишкомъ справедливо. По женщина менѣе охотно проститъ истину неблагопріятную для ея личности, чѣмъ клевету относительно своего характера“. Но господствующая черта всего сочиненія, проникающая и вдохновляющая его, это — наивная радость, что авторъ родился англичаниномъ и принадлежитъ, такимъ образомъ, къ первой націи въ свѣтѣ, тогда какъ другіе (бѣдняги!) родятся французами или нѣмцами, испанцами или итальянцами, и еще свѣтлая увѣренность въ томъ, что Провидѣніе все устраиваетъ согласно съ британскими интересами и что рѣшительно все, включая сюда пороки королей, глупости министровъ и безтолковыя увлеченія толпы, — все, въ концѣ-концовъ, должно принести свой плодъ и способствовать прогрессу избраннаго народа.

Если я прибавлю къ этому, что въ ту эпоху, когда писалъ Стантонъ, ни British-Museum, ни Record-office, ни архивы знатныхъ фамилій, ни континентальные архивы не выдали еще и десятой части своихъ тайнъ, то будетъ понятно, что Лекки совершенно законно могъ счесть себя призваннымъ къ тому, чтобы написать новую исторію XVIII вѣка. Взявъ на свою долю подробный разсказъ о ничтожныхъ министерскихъ интригахъ, придворныхъ и парламентскихъ заговорахъ, продѣлкахъ дипломатическихъ агентовъ, движеніяхъ войскъ, текущемъ законодательствѣ и тысячѣ мелкихъ событій, лишенныхъ значенія и будущности, изъ которыхъ составляется національная жизнь, Стантонъ какъ бы заранѣе предоставилъ своему преемнику широкія историческія перспективы и изученіе тѣхъ великихъ теченій мысли, которыя преобразовываютъ учрежденія и нравы. Лѣтописецъ подготовилъ почву для истиннаго историка.

Не трудно указать причины, которыя насъ, французовъ, привлекаютъ къ изученію нашего XVÙI столѣтія. Прежде всего, изъ эстетики, и эта жилка дѣйствуетъ во многихъ, которые и сами объ этомъ не подозрѣваютъ; XVIII вѣкъ ихъ интересуетъ какъ всякое хорошо изложенное драматическое дѣйствіе: это — пьеса по нашему теперешнему вкусу, высокая комедія, переходящая въ драму. Для весьма многихъ, — и, признаюсь, для меня въ томъ числѣ, — этотъ магическій вѣкъ представляетъ еще другую прелесть: это былъ самый счастливый моментъ въ исторіи нашего общества, который уже больше не повторится; это — кульминаціонная точка нашего языка и нашей расы, моментъ, когда Франція была наиболѣе французской. Для большинства, наконецъ, величайшая заслуга XVIII вѣка состоитъ въ томъ, что онъ подготовилъ нынѣшній. Мы вышли изъ его чрева: въ опьяненіи мы были зачаты имъ и порождены среди страданій. Хороши ли мы, или дурны, но мы таковы, какими онъ насъ создалъ. Но гдѣ искать единства, смысла, прелести XVIII вѣка для англичанъ? Гдѣ выдающійся фактъ, характеризующій у нихъ этотъ вѣкъ? Побѣды Мальборо? Но ихъ послѣдствія были отчасти уничтожены битвою при Дененѣ. Основаніе Индійской имперіи? Но, вѣдь, это чистая случайность, результатъ личнаго труда двухъ геніальныхъ людей, Клейва и Баррена Гастингса. Расширеніе американскихъ колоній? Но почти тотчасъ же вслѣдъ затѣмъ колоніи эти распались, и лучшая часть изъ нихъ безвозвратно потеряна теперь для метрополіи. Открытіе Австраліи? Но кто же въ 1788 году предвидѣлъ громадное значеніе этого открытія? Поищемъ теперь внутри государства. Разумѣется, религіозное возбужденіе, вызванное Веслеемъ и Уайтфильдомъ, есть важный общественный фактъ, и я не хочу уменьшать его значенія; это возбужденіе снова открыло выходъ движеніямъ души, задавленнымъ и увядшимъ въ теченіе предъидущаго семидесятилѣтія. Но этотъ revival 1750 г. вовсе не есть прогрессъ въ духѣ Лекки: это — возобновленіе старой вѣры, шагъ назадъ, возвратъ къ прошлому. Быть можетъ, литература или искусство сообщаютъ оригинальность XVIII вѣку у англичанъ? Но искусство въ лицѣ Гогарта тяжелымъ и неизящнымъ карандашомъ копируетъ дѣйствительность и съ неумолкною точностью воспроизводитъ самыя вульгарныя сцены изъ жизни; или вмѣстѣ съ Рейнольдсомъ искусство изобрѣтаетъ секретъ особой краски для изображенія тѣла хорошенькой женщины; это та самая розовая съ отливомъ краска, которой мы еще любуемся на картинахъ художника и которая добыла столько звонкихъ гиней въ его карманъ. Если искусство хочетъ подняться выше въ лицѣ Барри, къ нему поворачиваются спиною, и художникъ умираетъ съ голоду. А литература? Она вся — заимствованіе и отраженіе. Одинъ актеръ, Гаррикъ, осмѣливается воскресить Шекспира, но съ какими предосторожностями и переодѣваніями! Въ продолженіе двадцати пяти лѣтъ Джонсонъ, старый, полусумасшедшій педантъ, остается диктаторомъ англійской литературы. Чтобы найти оттѣнокъ оригинальности, надо отыскать въ книжныхъ лавкахъ Де-Фоё и Ричардсона, въ которыхъ проявился талантъ моральной наблюдательности, или подстеречь Бериса, крестьянина изъ Эйрскаго графства, за его сохой, когда онъ слагаетъ свои чудныя пѣсни, соразмѣряя ихъ съ шагомъ своихъ воловъ. Остальное едва ли заслуживаетъ даже упоминанія.

Можно ли ожидать отъ Англіи XVIII вѣка той элегантности нравовъ, того разцвѣта свѣтскости, какими блистали наши французскіе салоны того времени? Конечно, мы не найдемъ тамъ ничего подобнаго. Но поднимемъ глаза кверху и посмотримъ на государей, которые были естественными Іеа»іегз англійскаго общества. Были болѣе безчестные, но не было болѣе вульгарныхъ и болѣе низменныхъ королей, какъ двое первыхъ ганноверовъ. Первый изъ нихъ ненавидитъ своихъ подданныхъ и не понимаетъ ни слова по-англійски; второй — съ большимъ трудомъ, кое-какъ коверкаетъ языкъ: оба — чужіе въ своемъ собственномъ государствѣ. «Георгъ I, — говоритъ Майолей, — любилъ только двѣ вещи: пуншъ и толстыхъ женщинъ». Сынъ его, маленькій, краснолицый человѣчекъ съ бѣлыми бровями, воняетъ казармами еще болѣе, чѣмъ зять его Фридрихъ Вильгельмъ Прусскій. Ему даютъ прозвище капитана Джоржа: достаточно было бы и «капрала Джоржа». Жена его, Каролина Аншпахская, къ его ругательствамъ примѣшиваетъ свои… У нихъ, какъ при старинныхъ нѣмецкихъ дворахъ, Чрезвычайный этикетъ чередуется съ необыкновенною грубостью. Одна изъ фрейлинъ, видя приближающагося короля, который въ любовныхъ порывахъ обладаетъ только краснорѣчіемъ рукъ, не чувствуя себя въ достаточно хорошемъ расположеніи духа для того, чтобы уступить, скрещиваетъ руки на груди и восклицаетъ: «Лапы прочь!» Другая, выведенная изъ терпѣнія тѣмъ, что, смотря на нее, онъ звонитъ гинеями, зажавъ ихъ въ рукѣ, выхватываетъ у него золото и бросаетъ ему въ физіономію. Третья въ ту минуту, когда король хочетъ сѣсть, отнимаетъ у него стулъ: его величество на полу и всѣ хохочутъ. За этими барышнями волочатся какъ за какою-нибудь трактирщицей въ деревенскомъ кабачкѣ; онѣ обмѣниваются сотнею непристойныхъ взглядовъ, въ которыхъ ясно повторяется одна и та же мысль. Скандалы въ ихъ средѣ очень часты. Когда одна изъ нихъ дѣлается беременной, трое мужчинъ, изъ которыхъ двое — принцы крови, оспариваютъ другъ у друга отцовскія права на ребенка.

Сравните любовницъ Людовика XV и двухъ первыхъ Георговъ. У Д’Егильонъ прекрасное сердце, у Помпадуръ много ума. Но гдѣ искать достоинствъ г-жи Шулембургъ, какъ бомба вылетѣвшей въ герцогини Кендалъ, или Кильмансеггъ, сдѣланной герцогинею Дарлингтонъ, — этихъ двухъ хищныхъ и отвратительныхъ старухъ, обогащающихся на общественный счетъ въ моментъ краха 1720 года? И какую жалкую роль играетъ при дворѣ Георга И бѣдная лэди Сёффолькъ, будучи вмѣстѣ любовницей мужа и козломъ отпущенія его жены! Когда, наконецъ, разбитая, больная, немощная и истомленная этою двойною службой, этимъ двойнымъ униженіемъ, она со слезами упрашиваетъ, чтобы ее отпустили, королева безжалостно удерживаетъ ее на цѣпи. Надо, чтобы король воскликнулъ: «Да избавятъ ли меня, наконецъ, отъ этой старой глухой тетери?»

Никакой религіи, никакого семейнаго чувства. Въ продолженіе 36 лѣтъ Георгъ I состоитъ тюремщикомъ своей жены, Софіи-Доротеи. Онъ смертельно ненавидитъ своего сына, который отмстить за это тѣмъ же своему. Каролина желаетъ всякаго несчастья своему первенцу, Фридриху, принцу Вельскому: «Неужели смерть не освободитъ насъ отъ этой дряни?» У той же Каролины былъ капелланъ, приходившій по утрамъ бормотать молитвы въ передней, передъ статуей Венеры: королева одѣвалась въ сосѣднемъ будуарѣ и слушала его черезъ полуотворенную дверь, а горничныя отвѣчали amen. Теккерей проситъ, чтобы ему указали при этомъ дворѣ хотъ одного честнаго человѣка, будь то мужчина или женщина. И самъ себѣ отвѣчаетъ, что такого мужчину или такую женщину найти нельзя. И вотъ его окончательный приговоръ объ этомъ низменномъ обществѣ: «Ни достоинства, ни знанія, ни нравственности, ни ума».

Государственные люди являются къ совѣтскому столу или къ парламентскому совѣщанію совершенно пьяные. Приходится долгое время смачивать холодными компрессами виски вождя оппозиціи, который долженъ произнести большую рѣчь и не можетъ держаться на ногахъ. Глава кабинета говоритъ своему коллегѣ, сидящему рядомъ съ нимъ на министерской скамьѣ: «Куда, чортъ возьми, дѣвался speaker? Я его не вижу». А коллега, находясь въ такомъ же состояніи, отвѣчаетъ: «А я такъ вижу двухъ». Спросите Гиббона: онъ разскажетъ вамъ, какъ въ Оксфордскомъ университетѣ пьютъ денно и нощно. Профессора напиваются съ своими учениками, вельможи — съ своими фермерами, доктора — съ своими паціентами, пастыри — вмѣстѣ съ пасомыми и отцы — вмѣстѣ съ дочерьми: къ полночи вся Англія сваливается подъ столъ. Говорить ли еще о забавахъ молодыхъ людей знатнѣйшихъ фамилій, которые по вечерамъ останавливали женщинъ въ уединенныхъ мѣстностяхъ, срывали съ нихъ одежду и вѣшали за ноги или засаживали ихъ въ бочки, чтобы потомъ скатить ихъ по крутому склону, или о святотатственныхъ и безстыдныхъ церемоніяхъ особаго братства, подъ предсѣдательствомъ Франциска Дашвуда, бывшаго одно время канцлеромъ казначейства при Георгѣ III? Женщины плутуютъ въ игрѣ и вмѣстѣ съ лондонскою чернью вмѣшиваются въ пѣтушиные бои. Многія такъ низко падаютъ въ развратѣ, что моралистъ не можетъ уже слѣдить за ними: надобно бы было быть порнографомъ по ремеслу, чтобы описать любовныя похожденія какой-нибудь лэди Венъ, лэди Маккльсфильдъ или герцогини Кингстонъ.

Въ концу столѣтія, при королѣ, бывшемъ порядочнымъ человѣкомъ, приличіе и вѣжливость дѣлаютъ успѣхи, но все же можно замѣтить, по словамъ Честерфильда, что граціи родились не въ Великобританіи. Въ самомъ дѣлѣ, развѣ можно назвать разговоромъ тѣ сплетни, которыми обмѣниваются за столомъ у Рейнольдса или въ Батѣ — въ Pumproom'ѣ, въ сравненіи съ «la Paroisse», съ салономъ дю-Деффанъ или даже съ комнаткой m-lle dе Lespinasse, гдѣ говорилось столько милыхъ вещей? Что такое представляютъ изъ себя тѣ собранія литераторовъ, куда вводитъ насъ miss Burney, какъ не сборища провинціальныхъ лавочницъ? А когда я пытаюсь найти что-нибудь соотвѣтствующее тѣмъ неподражаемымъ ужинамъ, во время которыхъ потоками изливалось краснорѣчіе и умъ, а воспоминаніе о нихъ разогрѣвало даже холоднаго Талейрана, — я нахожу въ одной изъ залъ «Головы Турка», среди табачнаго облака, человѣкъ двѣнадцать съ трубками въ зубахъ, а вокругъ нихъ огороженныя кружки пива. Это избранная интеллигенція страны. Я поспѣшно затворяю дверь и удаляюсь, отказываясь отъ мысли найти между этими людьми то умѣнье жить, то искусство вести разговоры, тотъ геній общественности, который дѣлалъ такою обворожительною нашу старую Францію наканунѣ того дня, когда она исчезла.

III.

И такъ, невольно навязывается вопросъ: гдѣ же интересъ и величіе XVIII вѣка Англія? Пора отвѣтить на него вмѣстѣ съ Лекки. XVIII вѣкъ Англіи интересенъ и великъ тѣмъ, что создалъ аристократическую и свободную Англію, такъ великолѣпно разцвѣтшую въ первой половинѣ XIX столѣтія, подобно тому, какъ французскій XVIII вѣкъ произвелъ демократическую и равноправную Францію, въ которой мы живемъ. Но Франція благодарна, а Англія забывчива. Франція продолжаетъ и часто преувеличиваетъ дѣло Руссо и энциклопедистовъ; Англія вотъ уже 30 лѣтъ идетъ наперекоръ идеямъ Бёрка и обоихъ Питтовъ. Мало того, она игнорируетъ то, чѣмъ обязана XVIII столѣтію, чтобы имѣть удовольствіе возводить свои вольности и славу къ революціи 1688 года. Лекки уничтожилъ легенду 1688 г., сведя это столь прославленное событіе къ его истиннымъ размѣрамъ. Многіе будутъ сожалѣть о заблужденіи, къ которому они привыкли съ дѣтства. Во Франціи въ особенности мы любимъ точныя числа, ясные, хорошо выкроенные періоды. Они льстятъ нашему вкусу къ симметріи и облегчаютъ преподаваніе исторіи дѣтямъ: перевороты, оканчивающіеся въ одинъ день, конечно, лучше запечатлѣваются въ памяти, чѣмъ тѣ, которые продолжаются цѣлое столѣтіе.

И такъ, революція 1688 г. не была порождена взрывомъ народнаго чувства противъ монархія Божіею милостью, какъ насъ когда-то этому учили по Маколею и какъ то любили проповѣдывать французскіе доктринеры, увлекшись идеей провести лестную параллель между 1830 и 1688 годами. Нѣтъ* 1688 г. явился какъ плодъ ненависти къ католицизму и французскому вліянію: въ сущности, это одно и то же, такъ какъ важнѣйшее возраженіе англичанъ противъ католицизма — это то, что во главѣ римской церкви стоить итальянскій священникъ и что въ XVIII столѣтіи главнымъ защитникомъ ея былъ король Франціи. Іаковъ или Вильгельмъ, въ сущности, не все ли это равно? Перваго свергаютъ не потому, что это былъ неспособный и вздорный человѣкъ, а втораго избираютъ не потому, что это самый умный и просвѣщенный государь своего времени: дѣло въ томъ, чтобы католика замѣнить протестантомъ, пенсіонера Людовика XIV— врагомъ Франціи. Врядъ ли можно найти что-нибудь похожее на энтузіазмъ въ той торговлѣ, которая предшествуетъ вступленію на престолъ принца Оранскаго и о которой приходится разсказывать Бернету. Новаго государя принимаютъ съ неудовольствіемъ и служатъ, ему съ нескрываемою неохотой. Подобно принцу Альберту, Вильгельмъ до конца остается чужимъ и, сообразно духу тогдашняго времени, ему грубо даютъ это чувствовать. Въ его совѣтѣ засѣдаютъ враги; его сторонники, немногочисленные и разсѣянные, подобно бѣдному Де-Фоё, получаютъ въ награду позорный столбъ. Отсюда грустное настроеніе королевской четы, въ послѣднее время обнаруженное изданіемъ въ свѣтъ писемъ королевы Маріи, — настроеніе, осложненное у ней религіозными угрызеніями совѣсти и мучительными самообвиненіями дочери, лишившей престола своего отца.

Въ Англіи, какъ прекрасно замѣчаетъ Лекки, существуетъ только два рода внѣшней политики: или миръ, для развитія труда и благосостоянія, или война, для обезпеченія колоніальныхъ выгодъ. Вильгельмъ не далъ своимъ новымъ подданнымъ ни этого мира, ни этой войны. Вовлеченная въ большую континентальную борьбу, Англія видѣла, какъ ея торговля свелась на ничто, какъ въ двадцать лѣтъ налоги увеличились съ 2 милліоновъ фунтовъ до 6, а общественный долгъ съ 1.600,000 ф. дошелъ до 52 милліоновъ. Она только перемѣнила свою зависимость: вмѣсто того, чтобы служить французскому властолюбію, она служила голландскимъ интересамъ^[1], и вотъ первые плоды этой прославленной революціи!

Она совершилась противъ желанія пяти шестыхъ всей націи; но во сколько разъ непопулярнѣе сдѣлалась она, когда пришлось дорого платитъ за ея послѣдствія! Ее закрѣпили тройною ложью, самою нелѣпою и чудовищною. Духовенство и людей набожныхъ увѣряли, что претендентъ, будучи католикомъ, станетъ преслѣдовать протестантовъ. Правда, Іаковъ III отвѣчалъ: «Что я буду вѣренъ присягѣ — соблюдать законы и религію своего народа, если дамъ эту присягу, за это ручается моя вѣрность коей собственной религіи. Я требую отъ англичанъ того же, чего англичане требуютъ отъ меня: терпимости». Но правительство постаралось о томъ, чтобы эти обѣщанія не дошли по адресу. Купечеству и капиталистамъ повторяли, что, въ случаѣ вступленія на престолъ претендента, правительство не приметъ отвѣтственности за англійскій банкъ и не признаетъ государственнаго долга, непомѣрно возросшаго при Вильгельмѣ и Аннѣ. Съ народомъ употребляли другія средства. Ему разсказывалось, что претендентъ былъ подкидышемъ, именно, что онъ былъ сыномъ мельника, и что будто бы духовникъ королевы подложилъ его санъ на постель своей августѣйшей исповѣдницы. Въ каррикатурахъ того времени изображался ребенокъ съ маленькою вѣтряною мельницей въ рукахъ въ качествѣ погремушки, напоминавшей его происхожденіе. И что же? Несмотря на всѣ эти басни, въ 1710 г. королева, духовенство, gentry, народъ, — словомъ, вся нація, за исключеніемъ нѣсколькихъ аристократовъ и коммерсантовъ, сочувствовала возвращенію Стюартовъ. Если бы не ссора между Оксфордомъ и Болингброкомъ, не скоропостижная смерть Анны, не Квинсбери, наконецъ, — одна изъ тѣхъ посредственностей, которымъ капризный случай отдаетъ иногда рѣшающую роль въ критическія минуты, — неожиданно появившійся въ залѣ совѣта, таща за собою двухъ своихъ помощниковъ, порядокъ престолонаслѣдія былъ бы измѣненъ, и прославленная революція, уничтоженная другою, низошла бы въ рядъ простыхъ историческихъ случайностей.

Высокое личное достоинство Вильгельма III — вотъ что ввело, можетъ быть, въ заблужденіе исторію относительно событія, котораго онъ былъ героемъ. Обыкновенно бываетъ такъ, что о человѣкѣ судятъ по его дѣлу; на этотъ разъ по человѣку судили о дѣлѣ и, такимъ образомъ, ошиблись только на половину, такъ какъ Вильгельмъ дѣйствительно былъ въ состояніи задумать обширную политическую систему, понятіе о которой связываютъ съ революціей 1688 г. Во въ своемъ государствѣ онъ былъ единственнымъ, или почти что единственнымъ, человѣкомъ, который былъ на это способенъ. Тамъ были виги, стоявшіе за всемогущество парламента противъ королевской прерогативы, были тори, боровшіеся за землевладѣльческую аристократію и господствующую церковь, но либералъ въ Англіи былъ только одинъ; этотъ либералъ былъ король. Онъ хотѣлъ дать свободу и провозгласить терпимость не только для возведшихъ его на тронъ диссидентовъ, но и для католиковъ, боровшихся противъ него; но его не слушали, его не понимали. Кое-что изъ этихъ конституціонныхъ утопій вошло въ глубокомысленные выводы Локка, въ страстную проповѣдь Бернета и высокія порою мечты Даніэля Де-Фоё, — изъ всѣхъ этихъ элементовъ и сложилась легенда 1688 года. А билль о правахъ? А Toleration Act? А Act of Settlement?-- спросятъ меня, — что вы о нихъ думаете? То же, что и современники: все это старый хламъ, мертвая буква. То немногое, что оставилъ изъ этого торійскій парламентъ 1710 года, окончательно разрушилъ вигистскій парламентъ въ 1714 г. На католиковъ обрушились законы, болѣе чѣмъ когда ибо суровые; что же касается диссидентскихъ священниковъ, то, послѣ полувѣковаго религіознаго мира, они напрасно умоляли Бальной смягчить для нихъ суровость тестъ-акта. «Еще не время», — отвѣчалъ Вальноль самымъ ласковымъ голосомъ. Но священники настаивали: «Когда же оно придетъ, это время?» — «Вы непремѣнно хотите знать?.. Ну, такъ… никогда!…» Чтобы встрѣтиться съ примѣненіемъ на дѣлѣ и съ практикой той терпимости, о которой мечталъ Вильгельмъ, знаете ли, до какого времени нужно дожить? Лекки отвѣтитъ вамъ: до лорда Джона Росселя и ко поколѣнія 1832 года.

Съ точки зрѣнія личнаго авторитета, между Вильгельмомъ III и королевою Викторіей, можетъ быть, больше разницы, чѣмъ между Людовикомъ XIV и Карно. Совѣтъ министровъ королевы Викторіи совѣщается въ отсутствіе королевы. Глава этого совѣта, воплощающій въ себѣ министерскую политику, поддерживаетъ единство взглядовъ кабинета, изгоняя постепенно тѣхъ изъ своихъ коллегъ, которые перестали раздѣлять его мнѣнія. Если не по праву, то на дѣлѣ, онъ имѣетъ власть распустить парламентъ, и въ свою очередь парламентъ можетъ свергнуть его. Повидимому, королева назначаетъ его преемника, но ея выборъ ничто иное, какъ смѣшная формальность, такъ какъ онъ долженъ остановиться на извѣстномъ лицѣ и — таковъ новый обычай, существующій уже лѣтъ сорокъ или пятьдесятъ — этимъ выборомъ руководить лишающійся власти министръ. У королевы есть еще свой исключительный совѣтъ, который никогда не собирается. Званіе Privy-Concillor — совершенно платоническій санъ; тому, кто его носитъ, онъ доставляетъ титулъ «высокоуважаемаго», пріятно ласкающій ухо во время парламентскихъ дебатовъ. Королева пользуется громаднымъ вліяніемъ, — вліяніемъ знатнѣйшей дамы страны на правительство, которое до сихъ поръ, несмотря на всѣ измѣненія, все еще остается аристократическимъ.

Вильгельмъ Ш выбиралъ своихъ министровъ, не дѣлая различія между партіями, но, тѣмъ не менѣе, принималъ въ соображеніе вліятельность нѣкоторыхъ выдающихся личностей. Министерства были обособлены одно отъ другаго, и каждый министръ несъ отвѣтственность за свои дѣйствія передъ парламентомъ и передъ королемъ. Министерство не составляло тогда политической единицы, организованнаго, живаго цѣлаго, имѣющаго одну душу, движимаго однимъ желаніемъ, повинующагося однимъ принципамъ и дѣйствующаго по одной программѣ. Одна только королевская мысль придавала ему единство и приводила его въ движеніе. Совѣтъ министровъ самъ по себѣ не существовалъ; онъ поглощался, тонулъ, если такъ можно выразиться, въ тайномъ совѣтѣ — этомъ постоянномъ органѣ аристократическаго правительства, довольно невыработанномъ, но до такой степени сильномъ, что онъ обнаруживалъ свое вліяніе даже при Генрихѣ VIII и Елизаветѣ. И вотъ мы далеко отъ парламентскаго равновѣсія и отъ правильнаго чередованія партій, съ которыми мы уже сто лѣтъ, какъ соединяемъ совершенно основательно понятіе объ англійскомъ правительствѣ и совершенно неосновательно — воспоминаніе о революціи 1688 г.

Читатели наименѣе свѣдущіе, тѣ, которые научали исторію королевы Анны только по Verre d’eau Скриба, знаютъ отлично, что причиною перемѣнъ въ министерствѣ въ это царствованіе были женскіе капризы и вліяніе фаворитовъ. Съ водвореніемъ ганноверской династіи министерство становится вполнѣ вигистскимъ. Это потому, что. вигъ тогда означаетъ — ганноверецъ, другъ короля; подъ тори должно подразумѣвать — бунтовщикъ, врагъ династіи. Виги разсчитывали удержать за собою власть навсегда. И дѣйствительно, они держались въ продолженіе сорока шести лѣтъ: въ политикѣ это больше, чѣмъ вѣчность.

Трудно услѣдить за исторіей партій при продолжительномъ министерствѣ Вальполя. Этотъ министръ примиряетъ съ ганноверскою династіей провинціальное gentry, такъ какъ, происходя изъ него, онъ хорошо знаетъ его чувства, практикуетъ его нравы и говоритъ съ нимъ на его языкѣ. Онъ возвращаетъ церковь правительству, потому что въ теченіе двадцати лѣтъ успѣваетъ наполнить ее епископами-раціоналистами или, говоря языкомъ того времени, вольнодумцами. Въ продолженіе этого времени выразитель мнѣній тори, Вайндгамъ, требуетъ трехлѣтнихъ парламентовъ, протестуетъ противъ нетерпимости, противъ продажи должностей, и одинъ за другимъ выдвигаетъ всѣ либеральные тезисы. Обѣ партіи обмѣнялись политикой, подобно тому, какъ въ одномъ извѣстномъ водевилѣ два медвѣдя мѣняются головами. Головами! Но дѣло въ томъ, что голова тутъ не причемъ. «Партіи, — говоритъ Пультеней^[2], — подобны змѣямъ: ихъ хвостъ приводитъ ихъ въ движеніе». Нельзя услѣдить, сколько глупыхъ предразсудковъ и гнусныхъ страстей копошится тамъ, въ этой, тинѣ, откуда исходятъ импульсы жъ дѣятельности. Подкупъ въ полномъ разгарѣ. Одно засѣданіе въ парламентѣ обходится въ 1,000 гиней. Изъ 550 человѣкъ, входящихъ въ составъ палаты, при Георгѣ 1,271—а при Георгѣ ІІ-мъ — 257 получаютъ пенсіи или синекуры. Когда скандалъ обнаруживается, и парламенту приходится судить случаи подкупа, будьте увѣрены, аристократія осудить невиннаго. Юридическій фарсъ разыгрывается передъ пустыми креслами, и члены стекаются только тогда, когда наступаетъ время произнесенія приговора. «Однажды, — говорить лордъ Гарвей, — было рѣшено, что сорокъ больше девяноста». Отчеты о дебатахъ въ парламентѣ запрещены; типографіи, осмѣливающіяся нарушить это запрещеніе, подвергаются строгому наказанію. «Если не положить конца такому злоупотребленію, — восклицаетъ по этому поводу одинъ изъ членовъ, — всѣ рѣчи, произносимыя нами, будутъ напечатаны, и наше собраніе окажется самымъ презрѣннымъ изъ всѣхъ, которыя существуютъ на земномъ шарѣ!» Порубка дровъ, покража угля, охота за кроликами, составляющими собственность какого-нибудь члена парламента, и т. п. пустяки возводятся въ преступленія подъ именемъ «нарушенія привилегій». Члены палаты призываютъ на помощь привилегію противъ всякаго назойливаго сапожника, и лакеи ихъ слѣдуютъ господскому примѣру. Пользуясь тѣмъ, что ихъ подпись на письмѣ замѣняетъ марку, они дѣлаютъ себѣ доходъ изъ этой чудовищной монополіи и преспокойно обворовываютъ казну. Поистинѣ, остается удивляться только одному, что въ то время парламентъ не упалъ еще ниже и что порой онъ обнаруживалъ нѣкоторое смутное представленіе о національномъ величіи и народныхъ интересахъ!

Вальполь палъ, и его смѣнило цѣлое поколѣніе безнравственныхъ и. вредныхъ посредственностей. Въ палатѣ общинъ группы различаются только по гербамъ знатныхъ фамилій: вмѣсто виговъ и тори, теперь существуютъ только «интересы» Ньюкэстля, «интересы» Гренвиллей или герцога Бедфордскаго. Горе талантливому человѣку, который, подобно первому Питту, попытается подать голосъ и произнести рѣчь согласно убѣжденію: его держать въ отдаленіи или употребляютъ на низшія должности. Публика перестаетъ интересоваться политикой. Избиратели не знаютъ, за кого подавать голосъ, и ждутъ, сидя дома, не придетъ ли кто купить ихъ голосъ. Въ этото время лордъ Батъ, въ своей знаменитой брошюрѣ^[3], заявляетъ, что партіи перестали существовать. Около семидесяти лѣтъ протекло со времени революціи 1688 г., а революція эта, — въ томъ смыслѣ, въ какомъ понимаютъ ее доктринеры, — еще не начиналась.

IV.

Вальполь былъ своимъ человѣкомъ короля; всемогущимъ любимцемъ, — однимъ словомъ, министромъ стараго порядка. Чатамъ^[4] былъ министръ новаго времени, управляющій посредствомъ слова и опирающійся на общественное мнѣніе. Ньюкэстль колебался начать войну, чтобы не разстаться съ своимъ поваромъ-французомъ; взрывъ народнаго негодованія заставляетъ его удалиться и навязать королю Читана. Война имѣетъ свою хорошую сторону для націи: она заставляетъ усиленнѣе биться пульсъ націи, разбиваетъ застоявшуюся кровь, оживляетъ чувство чести, устраняетъ посредственность и безсиліе. Въ такой моментъ Чатамъ сдѣлался душою, диктаторомъ Англіи: мы знаемъ, что онъ хорошо умѣлъ воспользоваться этою диктатурой. Товарищи, соперники, ненависть однихъ, лѣность другихъ, — все уступаетъ, все подчиняется, все приходитъ въ движеніе. Способность Читана наводить страхъ, по разсказамъ, доходила до смѣшнаго: такъ и кажется, что видишь вередъ собой школьнаго учителя, запугивающаго дѣтскую команду. Но современники не смѣялись; смѣяться начали много позже.

Однако же, Чатамъ не удержалъ своего могущества до конца этой славной войны: новое царствованіе приблизило къ власти торіевъ. Георгъ III дралъ сдѣлаться самъ вождемъ этой партіи и съ ея помощью возстановить королевскую прерогативу, если не въ томъ видѣ, въ какомъ она была при Стюартахъ, то, по крайней мѣрѣ, въ такомъ, какъ при Вильгельмѣ III, набиравшемъ себѣ министровъ, откуда заблагоразсудится. Прежде всего, нужно было уничтожить парламентскій феодализмъ, возникшій при Вальполѣ и отдававшій всѣхъ избирателей страны въ руки трехъ или четырехъ вигистскихъ вождей. Надъ этимъ король трудился въ продолженіе двадцати лѣтъ, пуская въ ходъ подкупъ, расточая пэрства, дѣйствуя противъ отвратительнаго явленія еще болѣе отвратительными средствами. А когда, наконецъ, онъ добился успѣха, явился молодой двадцатитрехлѣтній министръ и своимъ личнымъ вліяніемъ, своимъ ненасытнымъ честолюбіемъ, своею громадною гордостью отодвинулъ короля на задній планъ и навсегда закрѣпилъ независимость министерства. Когда именно это случилось? Не трудно опредѣлить точнѣе этотъ моментъ, блестящій и рѣшительный, въ карьерѣ младшаго Питта, также какъ и въ парламентской исторіи Англіи. Это было въ 1788 г., когда сумасшествіе короля сдѣлало необходимымъ обсужденіе билля о регентствѣ. Для двора, для парламента, для всей публики, политическій вопросъ, какъ это часто случается, сдѣлался вопросомъ чувства. Съ одной стороны добродѣтельный, популярный и начинающійся уже старѣться король, пораженный недугомъ, которому, казалось, не было средствъ помочь; съ другой — молодой бездушный развратникъ, друзьями котораго сдѣлались всѣ недруги его отца. Регенство принца Вельскаго, которое при другихъ обстоятельствахъ показалось бы самымъ простымъ и естественнымъ исходомъ, теперь представлялось наслѣдственнымъ захватомъ: сынъ съ живаго еще отца собирался сорвать королевскій вѣнецъ. Питтъ, воспользовавшись раздраженіемъ, вызваннымъ этою странною точкой зрѣнія, вывелъ споръ изъ области личныхъ вопросовъ и такъ высоко поднялъ его въ область теоріи, что въ эти памятныя ночи получило начало новое конституціонное право. Составляетъ ли регентство абсолютное право? — спрашивалъ Питтъ у парламента. — Не есть ли это нѣкоторая передача права, нѣкоторый фидеикомиссъ? На это Фоксъ, апостолъ народовластія, превратившійся на этотъ день въ защитника идеи торизма, спѣшилъ отвѣтить: «Регентство такое же право, какъ и самая королевская власть, изъ которой оно истекаетъ». Въ свою очередь Питтъ, защитникъ прерогативы, возражалъ, что королевская власть есть порученіе, а верховная власть, неотъемлемая и нераздѣлимая, пребываетъ у нація, представляемой парламентомъ. Это положеніе одержало верхъ, и регентство было ограничено столь тѣсными рамками, что власть его почти сводилась къ нулю. Впрочемъ, ему не пришлось вступить въ управленіе: король выздоровѣлъ и снова принялъ власть въ свои руки. Понятно ли ему было, что власть эта нравственно ослабла? И что подумалъ онъ о тѣхъ странныхъ средствахъ, какими молодой министръ защищала право своего государя? Никто не зналъ или не хотѣлъ сообщать этого, и потомству остается только догадываться. Но общее настроеніе было таково, что Георгъ Щ вынужденъ былъ поздравить Питта по поводу выказанной имъ энергіи, и съ тѣхъ поръ воля министра не встрѣчала, никакихъ препятствій.

Въ то время, какъ тори, вслѣдствіе политической необходимости, подчиняются вигистскимъ принципамъ, виги, съ своей стороны, съ большею энергіей, чѣмъ когда-либо, связываютъ наслѣдственную монархію, къ которой они, казалось, уже охладѣли, съ аристократическимъ принципомъ. Отсюда вытекаетъ сближеніе и даже какъ бы смѣшеніе обѣихъ партій. Кто былъ виновникомъ этого чуда? Французская революція. Страхъ, внушенный ею, и то зловѣщее освѣщеніемъ которомъ представились теперь Европѣ опасности демократіи, довершили выработку этой англійской конституціи, которая существуетъ больше въ идеяхъ и нравахъ, чѣмъ въ законѣ, и которая походитъ на политическую туманность, за постепеннымъ сгущеніемъ которой мы слѣдимъ вмѣстѣ съ Лекки среди круговорота XVIII столѣтія. Благодаря перу и краснорѣчію Эдмунда Борка, конституція кристаллизуется, наконецъ, окончательно, достигая своей блестящей ясности и неразрушимой твердости.

Я хорошо знаю, что Боркъ не былъ первымъ англичаниномъ своего времени, что онъ не былъ первымъ даже въ рядахъ своей партіи. Въ его рѣчахъ, также какъ и въ сочиненіяхъ его, современники находили напыщенность и присутствіе дурнаго вкуса; они ставили ему въ упрекъ его болѣзненную раздражительность, которая граничила порою съ сумасшествіемъ. Уступая Фоксу въ искусствѣ пренія, онъ не обладалъ также и тою практичностью, тою быстротой и рѣшительностью, которыя нужны для лидера. Но онъ ясно видѣлъ тамъ, гдѣ Фоксъ былъ слѣпъ. Въ чрезвычайный и торжественный моментъ онъ былъ совѣстью и голосомъ Англіи, — счастье, которое никогда не выпадало на долю его блестящаго соперника. Тѣ, кто пожелалъ бы познакомиться съ сужденіями и съ поразительными порою пророчествами^[5] Борка о французской революціи, найдутъ ихъ въ его размышленіяхъ на эту великую тему, въ его Воззваніи прежнихъ виговъ къ новымъ, въ Мысляхъ о французскихъ событіяхъ и О поведеніи союзниковъ. Это не летучіе листки, уносимые вѣтромъ, поглощаемые однимъ поколѣніемъ и непонятные для другаго; эти творенія живутъ не только благодаря своей формѣ, какъ Письма Юніуса, но и по мыслямъ, которыя характеризуютъ самыя коренныя черты національнаго характера. Все, что происходитъ на свѣтѣ, не принося прямой пользы англичанину, должно служить ему косвенно, доставляя ему зрѣлище или урокъ. Такъ, выводя мораль изъ текущихъ событій французской революціи, Боркъ училъ Англію лучше понимать самое себя. Почему пала французская аристократія и почему англійская аристократія должна жить? Французская знать представляетъ собою закрытую касту, англійская знать есть сливки націи, постоянно подновляемыя. Во Франціи продаютъ дворянскіе патенты какимъ-нибудь разбогатѣвшимъ откупщикамъ. Правиленъ ли и хорошъ ли такой подборъ? Великій законъ жизни есть кровообращеніе, и общественные организмы подчинены ему такъ же, какъ и индивидуальные. Недостаточно вводить новые элементы, — надобно еще удалять элементы истощавшіеся. Французская аристократія считаетъ своимъ самаго младшаго, исхудалаго члена семьи и дѣтей его правнуковъ до тѣхъ поръ, пока послѣдній отпрыскъ выродившейся линіи не угаснетъ отъ горя и бѣдности, сохранивъ свое дворянское достоинство. Совершенно иное у англійской знати: выйти оттуда еще легче, чѣмъ попасть въ нее. Понемногу обогащаясь талантами изъ низшихъ соціальныхъ сферъ, она освобождается отъ переполненія, возвращая въ разночинцы всѣхъ своихъ членовъ, кромѣ одного лица, предназначеннаго для поддержки имени и титула. Даже старшій сынъ лорда, который въ свою очередь тоже будетъ когда-нибудь лордомъ, сначала только commoner, и это первичное его состояніе есть соціальная и политическая школа, гдѣ онъ знакомится съ идеями, чувствами, интересами и нравами управляемаго класса. Такимъ образомъ, эта аристократія пускаетъ свои корни въ самое сердце націи и питается народнымъ сокомъ. Во всѣ историческія эпохи она отождествляетъ себя съ народомъ. Французская знать довольствуется тѣмъ, что жертвуетъ своею особой на полѣ, сраженія. Англійская аристократія несетъ всѣ налоги: налогъ деньгами, налогъ кровью и, въ особенности, налогъ временемъ, самый тяжкій изъ всѣхъ. Она съумѣла убѣдить націю, что управленіе не есть право, а тяжелая обязанность, и сословіе, добровольно и даромъ возлагающее ее на себя, заслуживаетъ на зависти, а благодарности со стороны другихъ классовъ.

Таковы мысли Борка, нѣсколько подновленныя Лекки; таковы также идеи, во всей чистотѣ исповѣдывавшіяся каждымъ англійскимъ джентльменомъ до реформы 1832 г.; такими же остались онѣ съ этой реформы до гладстоніанскаго движенія, только съ прибавкой нѣкоторой дозы континентальнаго либерализма. Возростающій приливъ демократизма почти потопилъ ихъ.

Любопытно сравнить въ 1789 году чувства трехъ главныхъ политическихъ дѣятелей Англіи по отношенію къ нашей революціи: Боркъ, съ его враждой и зловѣщими предсказаніями; Фоксъ, съ его энтузіазмомъ и дифирамбами, и Питтъ, съ его холоднымъ пренебреженіемъ, почти индифферентизмомъ. Дружба втораго по отношенію къ намъ была такъ же сильна, какъ и ненависть перваго, и только третьему суждено было нанести намъ самые тяжелые удары, самыя неизлечимыя раны. Вмѣстѣ съ Лекки остановимся на минуту на этомъ великомъ противникѣ Франціи. Прежде всего, былъ ли онъ такъ великъ? И какимъ образомъ сдѣлался онъ противникомъ Франціи?

«Главнымъ недостаткомъ Питта, — пишетъ Лекки, — была гордость». Остается только перемѣнить одно слово: она была его главнымъ достоинствомъ. Въ сановъ дѣлѣ, именно она послужила ему рекомендаціей въ глазахъ англичанъ какъ того времени, тагъ я нашего. Полагаемъ, надо обладать громадною гордостью, чтобы воплощать съ своемъ лицѣ и вести за собою пятнадцать милліоновъ гордецовъ. Но не смѣшивайте этого чувства съ тѣмъ громаднымъ министерскимъ тщеславіемъ, которое можно встрѣтить въ другихъ странахъ и въ другое время. Гордость Вилльяма Питта другаго сорта. Онъ не хочетъ ни почестей, ни денегъ, ни женщинъ: онъ хочетъ быть господиномъ, только и всего. Натура этого человѣка покрыта тайной; любопытно было бы ее изслѣдовать, но для этого не хватитъ матеріаловъ. У него есть внутренняя жизнь, но туда нельзя проникнуть: входъ туда закрытъ для исторіи. Единственная слабость, которая за нимъ извѣстна, это — его домашнія выпивки съ кумомъ и пріятелемъ Дундасомъ. Когда они напивались до пьяна, приходилъ лакей, почтительно подбиралъ обоихъ министровъ и укладывалъ ихъ спать. На-завтра государственныя дѣла шли своимъ порядкомъ. Питтъ не понималъ любви ни въ какомъ смыслѣ этого слова: онъ думалъ жениться на m-lle Пеккеръ, — этимъ, мнѣ кажется, все сказано. Странное явленіе представляетъ собою этотъ министръ-дѣвственникъ, который по своей странной стыдливости похожъ былъ болѣе на старую дѣву, чѣмъ на стараго холостяка. Мало было чертъ мужественности въ этой натурѣ, такой сильной, смѣлой и рѣшительной.

Какъ объяснить себѣ эту смѣсь необыкновенной рѣзвости, доходящей до мальчишества, съ необыкновеннымъ высокомѣріемъ въ манерѣ держать себя, которое заставляло всѣхъ держаться на почтительномъ разстояніи? Меньше чѣмъ за три года до своего премьерства онъ, примѣшавшись къ толпѣ буяновъ, выбиваетъ камнями стекла у лорда Порта. Шатобріанъ (около 1795 г.) рисуетъ намъ хорошій портретъ съ него. Мы видимъ его выходящимъ изъ простенькой кареты, остановившейся передъ дворцомъ. Онъ весь въ черномъ. Блѣдный, съ поднятымъ кверху носомъ и съ шляпой подъ мышкой, онъ перескакиваетъ черезъ четыре ступеньки по лѣстницѣ, которая ведетъ къ королю. Чарльзъ Нэпиръ въ своихъ воспоминаніяхъ знакомить насъ съ нимъ еще ближе. Онъ играетъ съ своими маленькими племянниками, Стангопами. Дѣти преслѣдуютъ Питта съ кускомъ жженой пробки, чтобы замазать ему лицо: онъ защищается съ помощью подушекъ. Вдругъ докладываютъ о двухъ членахъ кабинета. Питту стоить только провести мокрою губкой по физіономіи, чтобы вмѣстѣ съ природнымъ цвѣтомъ лица возвратить себѣ и то самодержавное выраженіе, которое ему свойственно; сами дѣти поражены, видя превращеніе товарища ихъ игръ въ перваго министра.

Два раза въ своей парламентской жизни онъ волнуется и выказываетъ признаки нетерпѣнія и печали. Первый разъ это случилось въ бурное начало его министерства. Раздраженный могущественною оппозиціей, онъ вспылилъ, кровь бросилась къ его блѣднымъ щекамъ, въ глазахъ засверкалъ бѣшеный огонь. А Шериданъ подхватилъ тономъ нянюшки, которая бранить ребенка: «Фи! гадкій мальчишка, онъ сердится». Второй случай былъ двадцать лѣтъ спустя: когда обвиняли въ лихоимствѣ стариннаго, друга его Дундаса (сдѣлавшагося лордовъ Мельвиллемъ), онъ отвернулся, чтобы скрыть слезу. Единственную слезу, которая не имѣетъ себѣ подобной въ этой жизни, изсушенной политикой! Да и въ эту минуту онъ уже близокъ былъ къ смерти: эта слабость нервовъ выдала себя первымъ признакомъ. Но если отбросить въ сторону два эти проявленія слабости, онъ былъ безстрастенъ. Можно упрекнуть его въ тонъ, — говоритъ Лекки, — что у него «какъ будто не хватало сердца». Но историкъ сейчасъ же снисходительно прибавляетъ: «можетъ быть, если бы у него было сердце, оно послужило бы помѣхой для отправленія другихъ его способностей».

Естественное послѣдствіе этого, что краснорѣчіе его безжизненно и не сообщается съ душевными движеніями массы. «Никогда ни одной картины, ни одной оригинальной мысли». Еще въ университетѣ Вилльямъ Питтъ подбираетъ коллекцію фразъ. Для него самый великій ораторъ тотъ, который обладаетъ наибольшимъ количествомъ словъ. Можетъ быть, онъ правъ; можетъ быть, этотъ жалкій рецептъ стоилъ всей древней и новѣйшей риторики. Онъ продолжаетъ свое образованіе на парламентскихъ хорахъ. Онъ слушаетъ каждаго оратора и говоритъ себѣ: «Какъ бы я поступилъ, чтобы лучше расположить или сильнѣе выразить его аргументы? Какъ бы я взялся за ихъ опроверженіе?» Когда наступилъ его чередъ выступить на арену, онъ уже набилъ себѣ руку въ искусствѣ уничтожать своего противника простою подтасовкой его мыслей. Его многословіе то помогаетъ, то вредить ему: оно позволяетъ ему избѣгать компрометирующей точности, оно отдаетъ въ его распоряженіе тѣ двусмысленныя формулы, которыя выручаютъ министровъ въ политическихъ затрудненіяхъ; но оно часто утомляетъ аудиторію. Его монотонное произношеніе портитъ эффектъ, производимый музыкальностью его голоса; но у него есть великій талантъ, — талантъ неоцѣнимый въ парламентскомъ дѣятелѣ, — искусство съ точностью угадывать настроеніе палаты. Сколько ораторовъ, одаренныхъ лучшими способностями, нежели онъ, не могли пріобрѣсти вліяніе по недостатку этого умѣнья или этого инстинкта!

Боркъ окрестилъ его великолѣпною посредственностью, и если прилагательное черезъ-чуръ лестно, то существительное не слишкомъ жестоко. Да, онъ былъ посредственностью и, какъ всѣ посредственности, любилъ окружать себя ничтожными людьми. Онъ не выдвинулъ ни одного человѣка, не послужилъ ни одной великой идеѣ. Была минута, когда Вильберфорсъ думалъ, что Можетъ разсчитывать на него въ своей благородной борьбѣ противъ рабства. Питтъ спрятался и оставилъ своего друга въ бѣдѣ: Вильберфорсъ, ославленный фантазеромъ и «помѣхой» парламента, встрѣтилъ глухую вражду, надолго отсрочившую осуществленіе его гуманной мечты.

По вопросу объ избирательной реформѣ Питтъ одно время питаетъ нелѣпую идею создать спеціальный капиталъ для выкупа избирательнаго права у гнилыхъ мѣстечекъ: какъ будто политическую монополію можно уподобить частной собственности. По вопросу о терпимости онъ обѣщалъ ирландскимъ католикамъ гражданскую полноправность, а когда настало время исполнить обѣщаніе, онъ отдѣлался подъ предлогомъ упорства короля. Онъ былъ посредникомъ въ неравномъ бракѣ, называемомъ союзамъ между Англіей и Ирландіей, который въ наши дни окончится, если не séparation de corps, то, по крайней мѣрѣ, séparation de biens. А его финансовая политика? Ее очень хвалили; но Гамильтонъ въ Англіи и Ж. Б. Сэй у насъ оцѣнили ее по достоинству и окончательно. Ее можно резюмировать такъ: десять лѣтъ ненужной и ошибочной экономіи по химерическому и дѣтскому плану^[6], и еще десять дѣть излишняго мотовства. Паттъ, говорятъ намъ, обладалъ особенною памятью, которую можно было бы назвать дѣловою; онъ съ удивительною быстротой справлялся съ цифрами. Это недурно для парламентской практики; но можно ли претендовать на званіе истиннаго финансиста только потому, что умѣешь замазать огромный дефицитъ тощими доходами съ двухъ-трехъ курьезныхъ налоговъ, вродѣ сбора съ собакъ или налога на пудру, результатомъ которыхъ было возвращеніе англичанамъ натуральнаго цвѣта волосъ и обращеніе муки къ ея естественному употребленію? Настанетъ день, когда Шериданъ крикнетъ ему на весь парламентъ: «Ни одинъ министръ не употребилъ столько усилій, сколько вы, чтобы увеличить налоги страны и уменьшить ея вольности!» Вторая половица этой ораторской антитезы представляетъ банальное обвиненіе, которое всѣ оппозиціи бросаютъ въ лицо всѣмъ правительствамъ. Первая половина неопровержима.

Лекки хвалитъ безъ оговорокъ внѣшнюю политику Питта, до того момента, когда Англія входитъ въ коалицію. Заслуженны ли эти похвалы? Чтобы судить о какой-нибудь политикѣ, надо сопоставить программу и ея исполненіе, сравнить намѣренія и результаты. И такъ, чего хотѣлъ Питтъ и что онъ сдѣлалъ? Онъ хотѣлъ стать во главѣ союза нейтральныхъ державъ, въ которомъ Пруссія должна была занять второе мѣсто послѣ Англіи, а Голландія вошла бы въ качествѣ помощницы. Эта лига ставила себѣ цѣлью поддерживать миръ на континентѣ и равновѣсіе въ Европѣ. Она волей-неволей должна была покровительствовать Австрійской монархіи — этой худо построенной державѣ, расшатанной со всѣхъ сторонъ, побѣдоносной на Дунаѣ, съ трудомъ защищавшейся въ Галиціи и Нидерландахъ. Англо-прусская лига должна была, ни съ кѣмъ не ссорясь, препятствовать намѣреніямъ двухъ великихъ державъ прошедшаго и будущаго: Франціи и Россіи. Чтобы уничтожить вліяніе первой въ Нидерландахъ, надобно было произвести реставрацію принца Оранскаго и уничтожить патріотовъ, извѣстныхъ своими французскими симпатіями; въ особенности слѣдовало предупредить подчиненіе Бельгіи французскому владычеству, — мысль, о которой въ политикѣ шелъ уже разговоръ еще за сорокъ пять лѣтъ до ея осуществленія. Наконецъ, чтобы держать въ рукахъ Россію, слѣдовало гарантировать неприкосновенность Оттоманской имперіи; возбудить претензіи Швеціи, во главѣ которой стоялъ смѣлый и пылкій государь; попробовать закрыть раны изувѣченной Польши и такъ или иначе оживить этотъ остатокъ націи. Наивная политика, чтобы не сказать хуже! Трудно было предписать status quo и неподвижность лихорадочной Европѣ 1789 г., которую заразъ терзали революціонныя идеи и монархическія претензіи. Было болѣе чѣмъ странно выбрать орудіемъ для этой миролюбивой политики самую безстыдную по своей прожорливости державу. Питтъ не понялъ своего времени и своего союзника. Скоро волкъ, переодѣтый въ овчарку, показалъ свои зубы, напалъ на ягнятъ и напугалъ пастуха: хорошая тема для басни во вкусѣ Лафонтена.

Первая половина программы была приведена въ исполненіе съ чистопрусскою точностью. Нѣмецкіе штыки отдали принцу Оранскому его quasi-королевство, и Франція, уже парализованная внутренними смутами, не смѣла двинуться. Борьба нейтральныхъ державъ противъ русскаго вліянія дала менѣе блестящіе результаты. Густаву III, котораго выпустили противъ Россіи^[7], скоро надоѣло служить игрушкой англо-прусскихъ интригъ и онъ заключилъ верельскій миръ. Я не считаю также дѣломъ Питта систовскій договоръ, который закрѣпилъ примиреніе Австріи съ Турціей; этотъ договоръ достаточно объясняется перемѣной государя въ Австріи и приближеніемъ французской революціи. Ясскій миръ, продиктованный Портѣ Екатериною II, нанесъ прямой ударъ англійской Политикѣ. Тогда, такъ же какъ и теперь, Турція предпочитала отдаться въ руки своей могущественной противницы, чѣмъ разсчитывать на отдаленное и сомнительное покровительство. Но вотъ что еще важнѣе: Англія уже почти поссорилась съ своею союзницей,.Пруссіей. Это государство выдѣлялось уже своею территоріальною прожорливостью, безпримѣрною со времени римлянъ. У всѣхъ она находила что-нибудь отнять для себя: Данцигъ и Торнъ — у Польши, верхнюю Силезію и Галицію — у Австріи; На западѣ она простирала свои воровскія руки къ Юлиху и Бергу, а, можетъ быть, даже и къ Эльзасу, въ которомъ протестанты составляя противъ насъ заговоры и который ирипы-эмигранты самымъ безстыднымъ образомъ предлагая тому, кто больше дастъ.

Все это не ново для насъ, но все это оспаривалось съ рѣзкостію и наглостью въ чисто берлинскомъ вкусѣ. Если нашлись въ Европѣ такія добрыя души, которымъ защита Зибеля внушила нѣкоторыя благопріятныя для Прусоіи сомнѣнія, то я приглашаю ихъ прочесть въ пятомъ тонѣ у Лекки отрывки, приведенные имъ изъ переписки тогдашняго англійскаго посла въ Берлинѣ Эварта съ министромъ Гренвиллемъ и младшимъ статсъ-секретаремъ Bland Burges. Эта переписка очень поучительна. Досада обоихъ союзниковъ, взаимно удивленныхъ тѣмъ, что не находятъ другъ въ другѣ тѣхъ безкорыстныхъ и рыцарскихъ доблестей, отсутствіе которыхъ нисколько не удивляло ихъ въ самихъ себѣ, — это черта такого высокаго комизма, который ожидаетъ еще своего Мольера. Въ каждомъ политическомъ союзѣ, такъ же какъ и въ каждой частной дружбѣ, всегда одинъ будетъ эгоистомъ, а другой простофилей. Англія съ незапамятныхъ временъ присвоила себѣ первую изъ этихъ двухъ ролей; Пруссія ни подъ какимъ видомъ не хотѣла второй: отсюда холодность и разладъ. Вотъ почему весною 1792 г., въ моментъ, когда завязывалась коалиція, правительство Георга III оставалось въ отдаленіи, изолированное, безпомощное, сопровождаемое недоброжелательствомъ и недоброжелательствуя само, въ ворчливой и выжидающей позѣ.

Министры Людовика XVI разсчитывали надѣлать чудесъ, воспользовавшись этимъ настроеніемъ: они отправили въ британское министерство Талейрана, только что воротившагося въ міръ епископа, въ сопровожденіи Бирона, несостоятельнаго вельможи, котораго поджидали должники на углу Пиккадилли. Черезъ нѣсколько часовъ Биронъ былъ посаженъ въ тюрьму за долги, а Талейранъ, явившійся съ предложеніемъ оборонительнаго и наступательнаго союза, не могъ добиться даже объявленія нейтралитета. Такъ споткнулся великій интриганъ на своей первой интригѣ, — говоримъ это въ утѣшеніе начинающимъ. Съ наглостью, которая превосходила его талантъ, онъ объявилъ въ одномъ изъ своихъ писемъ къ министру Делессару, что онъ въ восторгѣ отъ оказаннаго ему пріема. По указанію Талейрана, посланъ былъ въ Лондонъ Шовеленъ, неловкія выходки котораго сдѣлались легендарными. Не приближая Шовелена, англійское министерство, въ то же время, энергично поддерживало тотъ самый нейтралитетъ, который оно отказывалось провозгласить формально; оно удерживало въ нейтралитетѣ и Голландію, которая одна еще слушалась его внушеній. Въ это время Питтъ говорилъ Борку: «Такъ будетъ продолжаться до втораго пришествія!» И, обѣщая въ парламентѣ безконечный миръ, удобный для исполненія его финансовыхъ плановъ, онъ удивлялся и почти негодовалъ на то, какъ можно было въ этомъ сомнѣваться. Послѣ 20 іюня лордъ Говеръ, англійскій посланникъ въ Парижѣ, просилъ свое правительство уполномочить его сдѣлать представленіе министрамъ Людовика XVI объ обезпеченіи личной безопасности короля; въ этомъ полномочіи ему было рѣшительно отказано. Посланникъ былъ отозванъ нѣсколько дней спустя послѣ 10 августа, но безъ всякой поспѣшности, и такъ, чтобы избѣгнуть всякой видимости какого бы то ни было разрыва. Онъ долженъ былъ говорить, что его полномочія прекратились, потому что правительство, при которомъ онъ былъ аккредитованъ, перестало существовать. Но, уѣзжая, онъ долженъ былъ увѣрять въ лирныхъ намѣреніяхъ сенть-джемскаго кабинета. Шовелена, оставшагося въ Лондонѣ, продолжали принимать оффиціозно, хотя и перестали обращаться съ нимъ публично, какъ съ посланникомъ.

Франція, если только можно называть этимъ именемъ то якобинское меньшинство, которое Захватило себѣ власть послѣ 10 августа, была представлена за границей очень странными агентами. Талейранъ продолжалъ свои интриги; Шовеленъ представлялъ собою французскую республику передъ лицомъ Фокса, за невозможностью дѣлать это передъ Георгомъ III. Ниже ихъ хлопочутъ нѣсколько второстепенныхъ личностей сомнительнаго достоинства: какой-то Ноэль, какой-то Мургъ, Бандонъ де-Люснэ, этотъ franc-tireur дипломатіи, дѣйствующій на свой страхъ и безъ полномочія. Вполовину дипломаты, вполовину наушники, они шпіонятъ одинъ за другимъ, ссорятся, доносятъ другъ на друга и посылаютъ ошеломленному министру всякія донесенія и контръ-донесенія. Только въ одномъ они сходны: это въ совершенномъ незнаніи англійскаго характера и абсолютномъ непониманіи положенія. Въ Гагѣ еще лучше: два негодяя пользуются тамъ своимъ оффиціальнымъ положеніемъ для того, чтобы продавать лорду Оклэнду тайны французскаго правительства. Среди столькихъ глупостей и низостей лишь одна физіономія выдѣляется и возвышается надъ всѣмъ этимъ; единственный человѣкъ своею честностью, умомъ, простотою и достоинствомъ произвелъ благопріятное впечатлѣніе на Питта и держалъ въ рукахъ послѣдній шансъ сохранить намъ нейтралитетъ, а, можетъ быть, и дружбу Англіи. Это былъ Маре, будущій секретарь наполеоновскаго совѣта, герцогъ Бассано^[8]. Въ несчастью, Маре опоздалъ на двѣ недѣли. Дюмурье завоевалъ Бельгію и угрожалъ Голландіи. 16 ноября французское правительство провозгласило свободу устьевъ Мааса и Шельды; 19 смѣшнымъ декретомъ нонвента всѣ народы призывались къ возмущенію. 23 числа депеша Гренвилля къ лорду Оклэнду дала почувствовать въ первый разъ, что война неизбѣжна. Здѣсь числа говорятъ все; они точно указываютъ минуту, психологическій моментъ, когда Питтъ мѣняетъ свои виды и намѣренія и, оставивъ свои прежнія мечты о томъ, чтобы быть министромъ мира, рѣшается, или уступаетъ, и дѣлается министромъ войны. Я знаю, что послѣ новыхъ вызововъ со стороны Франціи было еще нѣсколько попытокъ къ сближенію; но съ обѣихъ сторонъ недоставало искренности, у каждой изъ нихъ было принято уже свое рѣшеніе, и даже смерть короля, при всемъ глубокомъ ужасѣ, внушенномъ ею, доставила англійскому кабинету только сантиментальный предлогъ къ тому, чтобы скрасятъ его разрывъ. Здѣсь Лекки покидаетъ читателя. Мнѣ бы легко было продолжить это изслѣдованіе дальше его книги. Я бы могъ показать, насколько Питтъ въ своей новой роли былъ ниже знаменитаго лорда Чатама, подготовившаго побѣду 1759 г., я бы выяснилъ, насколько онъ былъ неспособенъ выбирать планы и людей, и какъ онъ предоставлялъ случаю или генію Нельсона заботу объ удовлетвореніи англійскаго самолюбія нѣсколькими блестящими подвигами за цѣлый рядъ дорого стоившихъ неудачъ. Я пошелъ бы дальше, до смертнаго одра Питта, когда въ бреду предсмертной агоніи онъ осудилъ себя самъ, говоря шепотомъ: «О, моя родина! въ какомъ положеніи я оставляю родину!» По къ чему? Развѣ я не доказалъ уже, что онъ шелъ слѣдомъ за событіями, что онъ не былъ господиномъ своей жизни, а былъ совершенною противуположностью тому, чѣмъ онъ хотѣлъ быть?

V.

Теперь мы знаемъ основную мысль книги; остается въ немногихъ словахъ пояснить методъ писателя. Онъ состоитъ въ томъ, чтобы, придерживаясь хронологическаго порядка, группировать факты около великихъ политическихъ и соціальныхъ вопросовъ и отыскивать причинную связь, моральную и философскую подкладку во всѣхъ историческихъ событіяхъ. Переходитъ ли власть къ вигамъ или тори, — авторъ прерываетъ свой разсказъ для того, чтобы вкратцѣ сообщить намъ ихъ воззрѣнія я исторію. Упоминается ли объ англійской церкви, — мы немедленно узнаемъ о ея достоинствахъ и недостаткахъ. Выступаетъ ли на сцену аристократія, — слѣдуетъ разсужденіе объ аристократіи вообще и объ англійской въ особенности, о благодѣяніяхъ и проступкахъ аристократическаго правленія. Подъ видомъ исторіи здѣсь цѣлый словарь политическихъ наукъ. Что касается подробностей въ изображеніи событій, то Лекки не гонится за ними, de яимйма non curat: «Мой канцлеръ доскажетъ вамъ остальное». Здѣсь подъ «моимъ канцлеромъ» нужно разумѣть Бокса, лорда Стангопа, Адольфа Варда или кого хотите.

Дѣйствительно, это теперь въ модѣ, и разрывъ между двумя исторіями, одна изъ которыхъ разсказываетъ, а другая разсуждаетъ, совершился. Первая пользуется успѣхомъ у книгопродавцевъ, вторая пожинаетъ академическіе лавры: читаютъ одну исторію, вѣнчаютъ другую. Первая спускается все ниже, вторая продолжаетъ подниматься; одна не видитъ фактовъ, другая тонетъ въ нихъ. Исторія ad narrandum живетъ нескромностями, подслушиваетъ у дверей, выспрашиваетъ содержанокъ и дворниковъ, — словомъ, сплетничаетъ заднимъ числомъ. Исторія ad probandum часто умираетъ отъ истощенія среди своей важности и славы. Съ Лекки этого но случилось; но и онъ не съумѣлъ уберечься отъ недостатковъ, присущихъ тому роду исторіи, который онъ избралъ. Этотъ родъ, подобно всѣмъ тѣмъ, гдѣ только и употребляются отвлеченіе и обобщеніе, по преимуществу дидактическій и назидательный; всѣ другія стороны ума отсутствуютъ. Есть, однако же, какая-то странная связь между малыми и великими событіями національной жизни: какой-нибудь прицѣвъ, вынесенный изъ кофейни, можетъ такъ же способствовать жестокой войнѣ, какъ и великолѣпная книга. Между причинами, породившими французскую революцію, указываютъ на Contrat social и на водевиль, озаглавленный: Jeannot, ou les battus paient Tarnende. Историкъ философъ обреченъ на незнаніе такихъ вещей. Народъ — живое существо; чтобы изучить его и разобрать въ немъ, какъ въ анатомическомъ препаратѣ, всевозможныя части его организма, надо, прежде всего, его убить: это самое и дѣлаетъ историкъ-философъ. Такъ же поступаетъ онъ и съ личностями: онъ разбираетъ ихъ, анализируетъ, судитъ, но никогда не даетъ ихъ изображенія. Для примѣра я сошлюсь на страницы о Чатамѣ. Аддисонъ не писалъ ничего болѣе тонкаго, а Маколей — болѣе блестящаго, и будь они искусно переведены на нашъ языкъ, Лекки немедленно былъ бы у насъ признанъ однимъ изъ лучшихъ стилистовъ. Все тутъ есть, — недостаетъ только жизни.

Впрочемъ, Лекки не всегда вѣренъ своей системѣ, только его отклоненія отъ нея не всегда удачны. Онъ пренебрежительно относится къ сплетничанью мемуаровъ и къ болтовнѣ эпистолярнаго слога; рѣдко въ примѣчаніяхъ можно встрѣтиться у него съ именами Гервея, Вальполя, Сельвина, Раксоля и г-жи Арбле. Но зачѣмъ же тогда дѣлать исключеніе въ пользу Честерфильда и герцогини Мальборо? Лекки не отказывается и отъ анекдота, если у него есть основаніе думать, что онъ еще нигдѣ не напечатанъ; онъ удостоиваетъ снисходить до мельчайшихъ подробностей въ описаніи тѣхъ фактовъ, о которыхъ, какъ онъ думаетъ, его предшественники недостаточно распространялись и были не совсѣмъ точны. Отсюда въ трудѣ его попадаются несоразмѣрности и непослѣдовательности. Такимъ образомъ, мы довольно близко слѣдимъ за военными дѣйствіями 1702,1703 и 1704 годовъ; потомъ одною строчкой онъ извѣщаетъ насъ о томъ, что произошло въ промежуткѣ отъ 1704 до 1710 года. Можно ли ожидать, что въ книгѣ, лишенной какого бы то ни было разсказа, встрѣтишься съ подробнѣйшимъ изображеніемъ того, какъ прежніе короли Франціи заболѣвали золотухой, съ воодушевленною картиной осады Барцелоны въ 1714 г. или съ обстоятельнымъ повѣствованіемъ о знаменитыхъ смутахъ 1782 г., извѣстныхъ подъ именемъ Gordon riots? Что еще болѣе должно удивить французскаго читателя и что шокировало даже англичанъ, которые не очень требовательны въ вопросахъ вкуса, — это одна странная глава, сосланная Лекки въ самый конецъ его произведенія; въ ней собраны въ большомъ безпорядкѣ мелочные факты, которыхъ ему не удалось помѣстить въ рамкахъ своей философіи., Въ большихъ домахъ бываютъ чуланы, въ которые сваливаютъ ненужные сундуки, ржавые заступы, беззубыя грабли, рваныя картины, а также иногда собранныя за лѣто яблоки. Послѣдняя глава Лекки напоминаетъ такой чуланъ.

Лекки безстрастенъ. Онъ никогда не Теряетъ хладнокровія и не позволяетъ юмору доводить себя до какого-нибудь преувеличенія въ выраженіи; онъ не упивается броженіемъ собственной мысли, какъ Карлейль, Мишле или Танъ. Только одинъ разъ онъ меня удивилъ, сказавъ приблизительно слѣдующее: «Умъ человѣческій обладаетъ двумя состояніями — тупостью и безразсудствомъ; консерватизмъ служитъ прекраснымъ выраженіемъ перваго изъ нихъ, либерализмъ соотвѣтствуетъ второму». Эти удивительныя строки, вѣроятно, написаны имъ послѣ бесѣды съ Карлейлемъ или въ одинъ изъ тѣхъ дней, когда желчь окрашиваетъ всѣ предметы въ свой цвѣтъ. Такіе дни бываютъ единственными, когда у нѣкоторыхъ людей является талантъ; но если, подобно Лекки, обладаешь талантомъ всегда, въ такомъ случаѣ, на это время надо отложить перо въ сторону и старательно замереть чернильницу. Въ концѣ-концовъ, въ десяти томахъ вотъ единственное отклоненіе этого спокойнаго, установившагося ума. Онъ всегда умѣренъ, благоразуменъ и безпристрастенъ. Признаюсь, это безпристрастіе заставило меня пережить скверныя минуты; мнѣ кажется, что въ своей вѣчной кроткой снисходительности оно граничитъ съ безнравственностью. Нужно ли всегда устанавливать равновѣсіе между добродѣтелью и порокомъ? Развѣ нѣтъ такихъ недостатковъ, которыхъ ничто не въ состояніи извинить, и такихъ проявленій силы и величія духа, которыхъ ничто не можетъ изгладить? Развѣ не надо вѣрить, какъ въ жизни, такъ и въ исторіи, въ чувство симпатіи и антипатіи, которое заставляетъ насъ сочувствовать или не сочувствовать извѣстнымъ характерамъ? Къ чему полуоправданіе Георга II, этого эгоиста-солдата, или Каролины, этой безсердечной матери и циничной супруги, которая наставляетъ любовницъ своего мужа и дѣлаетъ ихъ воспитательницами своихъ дочерей, или Мальборо, продавшаго свою честь и жизнь своихъ солдатъ, существованіе котораго было рядомъ распутствъ и предательствъ? Осмѣлюсь сказать историкамъ: берегитесь этого пошлаго и льстиваго безпристрастія, которое подъ микроскопомъ ищетъ обстоятельствъ, уменьшающихъ преступленіе, и добродѣтелей, скрывающихся въ душѣ мошенника. Пускай говоритъ вашъ гнѣвъ, если онъ справедливъ. Будьте лучше партійными людьми, чѣмъ философами, если для того, чтобы сдѣлаться философомъ, нужно перестать быть человѣкомъ.

Въ Англіи ставятъ въ упрекъ Лекки, какъ излишнюю подробность, тѣ. многочисленныя и превосходныя страницы, которыя въ двухъ послѣднихъ томахъ онъ посвятилъ французской революціи. На самомъ дѣлѣ, на него сердятся за то, что онъ призналъ человѣческій, всемірный характеръ этой революціи. Чтобы понять это чувство, надобно знать, — французы, живущіе за границей, знаютъ это слишкомъ хорошо, — какъ мало уважаютъ теперь французскую культуру въ Европѣ. На насъ уже не ссылаются, насъ не принимаютъ больше въ разсчетъ; наши книги не переходятъ границы, и иностранные журналы доводятъ до своихъ читателей только закулисное эхо. Право, можно подумать, что при Седанѣ и Рейхсгоффенѣ потерпѣли пораженіе наши писатели, а не наши генералы. Теперь, не довольствуясь лицемѣрными сожалѣніями о нашемъ упадкѣ, стараются позабыть или совсѣмъ не знать о томъ, что было время, когда интеллектуальная гегемонія была въ нашихъ рукахъ и мы мыслили за цѣлый родъ человѣческій.

Можетъ быть, нигдѣ не проявляется такъ ярко это чувство, какъ въ Англіи; это замѣтно во всѣхъ классахъ общества. Такъ будетъ продолжаться до того дня, когда на обширной, до сихъ поръ спокойной и неизвѣстной равнинѣ соберутся и построятся въ рядъ съ той и съ другой стороны тысячъ двѣсти человѣкъ, и вечеромъ нѣмецкія трубы протрубятъ отступленіе къ востоку. Въ ожиданіи этого докторъ Стёббсъ измыслилъ теорію, которая льститъ національной гордости: онъ догадался, что англичане болѣе нѣмцы, чѣмъ сами нѣмцы. За берлинскимъ тевтонцамъ есть, конечно, свои заслуги, какъ артиллериста и филолога; но истинный тевтонецъ, тевтонецъ въ чистомъ видѣ — это англо-саксъ. Въ награду за это открытіе Стёббсъ сдѣлался епископомъ честерскимъ.

Но Лекки, если и содержитъ въ себѣ нѣсколько тевтонскаго элемента, во всякомъ случаѣ, смѣшанный тевтонецъ. Знаетъ ли онъ нѣмецкій языкъ? Позволительно усомниться въ этомъ, потому что онъ дѣлаетъ ссылки на Ранке и Зибеля только въ переводѣ. Напротивъ, мы замѣчаемъ у него сходство съ нами по натурѣ и воспитанію. Не говоря уже о греко-латинской культурѣ, которая научила его понимать насъ, нашъ языкъ ему близко знакомъ, и изученіе нашихъ образцовыхъ произведеній повліяло на созданіе его литературнаго идеала. Еще въ ранней молодости онъ уже тѣсно сроднился съ Вольтеромъ, Руссо и энциклопедистами. Онъ перечелъ почти всѣ цѣнныя произведенія о французской революціи, выходившія въ свѣтъ въ продолженіе пятнадцати лѣтъ (я не называю именъ, такъ какъ ихъ пришлось бы привести слишкомъ много), и громко воздалъ должную справедливость этому необыкновенному труду цѣлаго поколѣнія историковъ. Революція, такая, какою ее изобразилъ Карлейль, является чудовищною сарабандой, гдѣ разнуздываются дьявольскіе страсти и аппетиты; это котелъ макбетовскихъ вѣдьмъ, гдѣ кипятъ всякаго рода странныя и ужасныя снадобья: можно видѣть, какъ въ сѣрномъ туманѣ всплываютъ отрубленныя головы и разбитые троны вмѣстѣ съ разорванными ассигнаціями и париками парламентскихъ совѣтниковъ. Лекки, признавая, что и волканическія изверженія имѣютъ свои законы, изучалъ революцію въ ея отдаленныхъ и непосредственныхъ причинахъ, не какъ ужасный сонъ, но какъ одинъ изъ великихъ логическихъ кризисовъ исторіи; тѣ, которые будутъ читать Лекки послѣ Карлейля, узнаютъ послѣ драмы — философію революціи.

И такъ, Лекки заслуживаетъ уваженіе и симпатію французскихъ читателей. Несмотря на то, что я свободно критиковалъ и часто не схожусь съ нимъ во мнѣніяхъ, я совѣтую вдуматься въ его прекрасныя историческія работы. Сдѣлается ли онъ однимъ изъ свѣтилъ будущаго? По правдѣ сказать, я не думаю, чтобы это случилось. У всякаго мыслителя свое время, и что касается его, то оно уже отошло. Только рѣдкіе умы, приближаясь къ своему закату, внезапно, однимъ прыжкомъ, могутъ стать въ уровень и даже перегнать опередившее ихъ поколѣніе. Я сомнѣваюсь, чтобы Лекки доставилъ своимъ поклонникамъ и соперникамъ возможность видѣть подобное превращеніе. Онъ относится ко времени, уже удалившемуся отъ насъ, — времени доброжелательныхъ иллюзій и лѣниваго равнодушія, когда въ философскомъ и религіозномъ мірѣ сонливость принималась за примиреніе. Теперь кончилось это вредное перемиріе. Снова война между двумя непримиримыми элементами, между разумомъ и его врагами. Горе носителямъ миротворныхъ посланій, если они откажутся пойти между двумя враждебными лагерями. Они будутъ разстрѣляны сразу обѣими арміями.

М. С.

"Русская Мысль", кн.VI, 1889

---

1. Въ Ирландіи разоряли полотняную промышленность для выгоды голландцевъ. См. Molyneux et Swift.
2. Пультеней, позже лордъ Батъ былъ однимъ изъ вождей партіи независимыхъ виговъ.
3. Hints from an honest man.
4. Лордомъ Чатамомъ онъ сдѣлался только много лѣтъ спустя. Я такъ называю его во избѣжаніе смѣшенія его съ сыномъ его, Вилльямомъ Питтомъ, носящимъ то же имя и фамилію.
5. Боркъ полагалъ, что революція надолго, а, можетъ быть, и навсегда, уничтожитъ военное могущество Франція: время показало, правъ ли онъ былъ. Но онъ несомнѣнно билъ правъ, предсказывая крайности революціи и говоря, что изъ нея выйдетъ деспотъ. Только онъ одинъ видѣлъ это ясно и предсказалъ вѣрно съ Екатериною И, которая писала: «Когда явится Цезарь?… Безъ всякаго сомнѣнія, онъ явится».
6. Этотъ планъ, принадлежащій Д-ру Прайсу, состою въ томъ, чтобы оброкомъ и увеличивать съ году на годъ капиталъ для погашенія государственныхъ долговъ, проценты котораго присоединялись бы къ капиталу до тѣхъ поръ, пока не составится сумма, достаточная для окончательнаго выкупа. Они не догадывались, что всѣ эти деньги брались изъ кармана плательщиковъ податей, такъ какъ изъ сбора податей государство выплачивало само себѣ проценты Sinking Fund’а.
7. Обыкновенно полагаютъ вмѣстѣ съ Джеффруа, что Густавъ III не кинулся бы въ эту опасную войну, если бы его не толкнули въ нее Англія и Пруссія; что особенно подтверждаетъ эту гипотезу, это та быстрота, съ которой союзники вмѣшались въ дѣло, когда датская армія изъ Норвегіи нахлынула на Швецію и угрожала Готсбургу. Лекки думаетъ иначе: онъ ссылается на корреспонденцію Кина, англійскаго консула въ Стокгольмѣ, которая хранится въ Record office, и на переписку между фразеромъ и Кармартеномъ (въ августѣ 1788 г.). Такъ какъ онъ не приводитъ ни одной строчки изъ этихъ писемъ, то читатель не можетъ выбирать между двумя историками. Поэтому мы считаемъ себя вправѣ держаться стараго мнѣнія. См. Geffroy «Gustave III et la cour de France» и Sorel: «La Question d’Orient su XVIII siècle».
8. См. Vie Maret, duc de Dassano, par le baron Ernouf.