Английские Барды и Шотландские обозреватели (Байрон)/Версия 2/ДО

Английские Барды и Шотландские обозреватели
авторъ Джордж Гордон Байрон, пер. Петр Исаевич Вейнберг

Оригинал: англійскій, опубл.: 1809. — Перевод опубл.: 1884. Источникъ: az.lib.ru

СОЧИНЕНІЯ ЛОРДА БАЙРОНА ВЪ ПЕРЕВОДАХЪ РУССКИХЪ ПОЭТОВЪ ТОМЪ ТРЕТІЙ ИЗДАНІЕ ТРЕТЬЕ О. ГЕРБЕЛЬ С.-ПЕТЕРБУРГЪ

1884

АНГЛІЙСКІЕ БАРДЫ И ШОТЛАНДСКІЕ ОБОЗРѢВАТЕЛИ. САТИРА ¹)

¹) Помѣщённая здѣсь сатира Байрона появилась въ свѣтъ въ мартѣ мѣсяцѣ 1809 года, безъ означенія имени автора, а въ октябрѣ того же года потребовала новаго изданія, которое и было отпечатано и издано въ томъ же мѣсяцѣ и, притомъ. съ именемъ автора. 3-е и 4-е изданія вышли въ 1810 и 1811 годахъ, во время перваго путешествія Байрона на Востокъ. Что же касается 5-го изданія, то оно было приготовлено къ печати самимъ авторомъ, но, наканунѣ выхода въ свѣтъ, было уничтожено имъ самимъ, за исключеніемъ всего одного экземпляра, съ котораго сатира эта и была перепечатана въ настоящемъ ея видѣ въ полномъ собраніи сочиненій Байрона, вышедшемъ уже послѣ смерти поэта.

ПРЕДИСЛОВІЕ КО ВТОРОМУ ИЗДАНІЮ.

Всѣ мои друзья, какъ учёные, такъ и неучёные, настоятельно совѣтовали мнѣ не печатать эту сатиру съ моею подписью. Будь я человѣкъ, котораго могутъ «сбить съ юмористической дороги каламбуры насмѣшниковъ и вылетающіе изъ ихъ мозга бумажные шарики», я послѣдовалъ бы этимъ совѣтамъ. Но меня не испугаешь ругательствами, меня не заставитъ растеряться никакой обозрѣватель, выходи онъ съ оружіемъ или безъ оружія въ рукахъ. Я смѣло могу сказать, что нападалъ на опредѣлённую личность только въ томъ случаѣ, когда она сама принимала наступательное положеніе. Произведенія писателя составляютъ общественное достояніе; кто покупаетъ ихъ, воленъ произносить надъ ними своё сужденіе и излагать его печатно, коли это ему угодно — и писатели, о которыхъ я говорю въ этой сатирѣ, могутъ воздать мнѣ тѣмъ же. Смѣю думать, что имъ лучше удастся разругать мои сочиненія, чѣмъ исправить свои собственныя. Но моя цѣль — не доказать, что я умѣю писать, какъ слѣдуетъ, а, если возможно, заставить другихъ писать лучше.

Такъ-какъ это произведеніе имѣло гораздо болѣе успѣха, чѣмъ я ожидалъ, то въ настоящемъ изданіи я сдѣлалъ нѣсколько измѣненіи и дополненій для того, чтобы оно явилось болѣе достойнымъ вниманія читателя.

Въ первомъ изданіи этой сатиры, напечатанномъ безъ имени автора, четырнадцать стиховъ, касающихся боульскаго Попа, были помѣщены по просьбѣ одного изъ моихъ даровитыхъ друзей, печатающаго въ настоящее время томъ своихъ стихотвореній. Въ настоящемъ изданіи они вычеркнуты и замѣнены другими, принадлежащими собственно мнѣ. Единственная причина этого поступка — та же, которая, какъ я полагаю, руководила бы и всякимъ другимъ въ подобномъ случаѣ: желаніе не печатать подъ своимъ именемъ ничего такого, что не сочинено вполнѣ и исключительно мною.

Что же касается истиннаго дарованія многихъ сочинителей, труды которыхъ разбираются или вскользь упоминаются на нижеслѣдующихъ страницахъ, то авторъ полагаетъ, что публика вообще не будетъ особенно расходиться съ нимъ въ этомъ отношеніи, хотя, какъ это водится во всѣхъ другихъ сектахъ, каждый изъ этихъ господъ имѣетъ своихъ прозелитовъ, которые преувеличиваютъ его достоинства, закрываютъ глаза на его недостатки и принимаютъ его метрическіе догматы безпрекословно и безъ всякаго обсужденія. Но именно потому, что нѣкоторые изъ писателей, здѣсь разобранныхъ, несомнѣнно обладаютъ значительнымъ дарованіемъ — именно потому слѣдуетъ вдвое сожалѣть о ихъ умственной проституціи. О глупости можно сожалѣть, или, въ худшемъ случаѣ, смѣяться надъ нею и забывать её; по способности, которыми злоупотребляютъ, требуютъ самаго рѣшительнаго осужденія. Никто болѣе автора настоящихъ строкъ не желалъ бы, чтобы какой-нибудь извѣстный и даровитый писатель взялся за это дѣло; но Джиффордъ посвятилъ всю свою дѣятельность Массингеру, а въ отсутствіи настоящаго доктора, деревенскій практикъ можетъ, въ случаяхъ крайней необходимости, прописывать свои лѣкарства для предупрежденія развитія столь пагубной эпидеміи, лишь бы въ способѣ его лѣченія не было никакого шарлатанства. Я предлагаю здѣсь средство, принадлежащее къ разряду «разъѣдающихъ», такъ-какъ есть основаніе опасаться, что ничто, кромѣ дѣйствительнаго прижиганія раскалённымъ желѣзомъ, не можетъ излѣчить многочисленныхъ паціентовъ, зараженныхъ господствующимъ въ настоящее время и опаснымъ недугомъ — бѣшенствомъ риѳмоплётства. Что же касается «Эдинбургскаго Обозрѣнія», то для сокрушенія этой гидры понадобилась бы сила Геркулеса; но если автору посчастливится только «стереть одну изъ глазъ змія», то онъ сочтётъ себя вполнѣ удовлетворённымъ, хотя бы рукѣ его пришлось получить нѣсколько ранъ въ этомъ поединкѣ.

I had rather be a kitten, and cry mew!

Than one of these same metre ballad-mongers.

SHAKSPEARE.

Such shameless bards we have; and yet t'is true,

There are as mad, abaudon'd critics too.

POPE.

Неужели я буду постоянно оставаться простымъ слушателемъ? Неужели, въ то время, какъ Фитцъ-Джеральдъ^[1] будетъ терзать нашъ слухъ, хрипло распѣвая по трактирамъ свои куплеты, я стану молчать изъ боязни, что, можетъ-быть, шотландскіе обозрѣватели назовутъ меня бумагомарателемъ и сдѣлаютъ доносъ на мою музу? Нѣтъ, надо приняться за работу; правъ я или неправъ, а писать буду. Тэма моя — дураки, пѣснь моя — сатира.

О, благороднѣйшій даръ природы, моё сѣрое гусиное перо, рабъ моихъ мыслей, всегда покорное моей волѣ, вырванное у твоей матери-птицы, чтобы сдѣлаться могущественнымъ орудіемъ слабаго человѣка! Перо, на долю котораго выпало быть помощникомъ въ умственныхъ мукахъ мозга въ то время, когда онъ разрѣшается отъ бремени стихами или прозой! Измѣняютъ ли намъ красавицы, издѣваются ли надъ нами критики, ты — утѣшеніе любовника и гордость писателя. Какихъ остроумцевъ, какихъ поэтовъ ежедневно рождаешь ты на свѣтъ! Какъ часто употребляютъ тебя и какъ рѣдко воздаютъ тебѣ должную цѣну — тебѣ, становящемуся, наконецъ, жертвою полнаго забвенія, вмѣстѣ со всѣми тѣми страницами, которыя ты исписало. Но ты, по крайней мѣрѣ, собственно мнѣ принадлежащее перо, нѣкогда отложенное въ сторону, а теперь снова вызванное на свѣтъ Божій — ты, какъ только окончится наша работа, получишь свободу, подобно перу Гамета^[2]. Пусть бранятъ тебя другіе, ты останешься всегда моимъ любимцемъ. Воспаримъ же съ тобою сегодня! Но дюжинная тэма, не какое-нибудь восточное видѣніе, не безсвязная мечта вдохновляетъ меня. Нашъ путь будетъ гладокъ, хотя онъ и у сѣянъ терніемъ. Пусть же стихъ мой льётся легко, пусть ничѣмъ не нарушается его гармонія!

Когда торжествующій порокъ кичится своимъ могуществомъ, видя преклонёнными передъ собою тѣхъ, которые умѣютъ только преклоняться; когда безуміе, часто предшествующее преступленію, украшаетъ свою дурацкую шапку колокольчиками всевозможныхъ цвѣтовъ; когда глупцы и мерзавцы, заключивъ между собою союзъ, становятся во главѣ всего и чинятъ судъ и расправу на золотыхъ вѣсахъ — тогда и самый отважный человѣкъ отступаетъ передъ общими насмѣшками: обыкновенно безстрашный, онъ пугается стыда; сдерживаемый сатирою, онъ не такъ явно совершаетъ свои преступленія, а боязнь быть смѣшнымъ для него страшнѣе кары закона.

Таково могущество остроумія! Но не мнѣ вооружаться стрѣлами сатирическаго пѣснопѣнія: для чудовищныхъ пороковъ нашего времени моё оружіе слишкомъ слабо, моя рука слишкомъ безсильна. Есть, однако, много глупостей, клеймить которыя могу и я, и охота за которыми, по крайней мѣрѣ, позабавитъ меня. Посмѣётесь вы вмѣстѣ со мною — и мнѣ не нужно никакой другой славы. Травля начинается, моя дичь — писаки. Вперёдъ, Пегасъ! Вы, стихоплетенія большихъ и малыхъ размѣровъ — ода, поэма, элегія — берегитесь, вамъ всѣмъ достанется отъ меня! Я тоже умѣю марать бумагу, и было время, когда я наполнялъ риѳмами весь городъ, когда, ещё будучи мальчикомъ, недостойнымъ ни похвалы, ни порицанія, я печаталъ стихи, какъ печатаютъ ихъ теперь и болѣе взрослые ребята. Не спорю, что видѣть себя въ печати очень пріятно: книга, хотя бы въ ней ровно ничего не было, всё-таки остаётся книгой. Но громкая прелесть заглавія не можетъ спасти отъ одинаковой смерти ни писаніе, ни писаку. Это хорошо сознаётъ Ламбъ^[3], знатное имя котораго не избавило отъ позорнаго паденія его жалкіе фарсы. Но Жоржу какое дѣло? Онъ всё-таки продолжаетъ строчить, хотя имя его закрыто отъ глазъ публики густымъ покрываломъ. Ободряемый этимъ великимъ примѣромъ, и я дойду по своей дорогѣ, и я тоже буду обозрѣвать. Не сравниться мнѣ, конечно, съ великимъ Джефреемъ, но, подобно ему, я самъ возведу себя въ санъ судьи поэтовъ.

Ни одно занятіе не даётся человѣку сразу, ни одно, кромѣ критики. Сдѣлаться критикомъ — самая лёгкая штука. Нахватайте у Миллера^[4] нѣсколько плоскихъ остротъ; выучитесь цитировать мошенническимъ образомъ; умѣйте выискивать, или сами выдумывать, ошибки въ томъ или другомъ сочиненіи; фабрикуйте каламбуры, называя ихъ аттическою солью; пристройтесь къ Джефрею^[5] и будьте молчаливы и скромны, за что онъ вамъ будетъ платить по десяти фунтовъ стерлинговъ за листъ; не бойтесь лгать — ложь считается очень ловкою штукой; не стыдитесь клеветать — клевета признаётся остроуміемъ; не заботьтесь о чувствѣ — пускайте въ ходъ только ваши шуточки — и вы критикъ; васъ будутъ ненавидѣть, по за вами станутъ ухаживать.

И мы будемъ вѣрить такимъ судьямъ? Нѣтъ! скорѣе ищите розъ въ декабрѣ и льду въ іюнѣ; надѣйтесь встрѣтить постоянство въ вѣтрѣ или зерно въ высыпавшемся колосѣ; вѣрьте женщинѣ или эпитафіи; признавайте истиннымъ всё, что есть на свѣтѣ ложнаго — но только не довѣряйтесь этимъ критикамъ, не увлекайтесь ни на одну минуту сердцемъ Джефрея или ѳиванскою головою Ламба. Щадить этихъ мальчишекъ-деспотовъ, которые сами безцеремонно усѣлись на тронѣ изящнаго вкуса — щадить ихъ въ то время, когда писатели смиренно преклоняются передъ ними, признавая ихъ слова святою истиной, неоспоримымъ закономъ, было бы грѣшно; да и съ какой стати стану я стѣсняться съ такими критиками? Но наши современныя знаменитости такъ похожи одна на другую, что не знаешь съ кѣмъ изъ нихъ сходиться, кого избѣгать, затрудняешься, кого щадить, кому наносить удары — до такой степени наши барды и критики похожи другъ на друга.

Вы спросите меня, почему я рѣшился выступить на дорогу, по которой уже прежде шли Попъ и Джиффордъ?^[6] Если вы ещё не устали, то потрудитесь читать дальше: въ моихъ стихахъ вы найдёте отвѣтъ. «Но, смотри», восклицаетъ одинъ изъ моихъ друзей: «тутъ кое-какія ошибки: вотъ этотъ стихъ, водъ тотъ, да ещё нѣсколько, кажется, не совсѣмъ правильны.» Что-жь такое? Этотъ же самый промахъ дѣлали и Подъ, и безпечный Драйденъ^[7]. «Да, но у Пая такихъ ошибокъ нѣтъ.» Право? очень можетъ быть! но какое мнѣ дѣло до этого? Лучше дѣлать промахи съ Попомъ, чѣмъ поступать правильно съ Паемъ.

Было время, когда гнусныя произведенія не пользовались незаслуженною славою, какъ въ наши развращённые дни, когда, вмѣсто теперешней мнимой граціозности, процвѣтали здравый смыслъ и остроуміе въ союзѣ съ поэзіей, когда они почерпали своё вдохновеніе изъ одного и того же источника и, направляемые изящнымъ вкусомъ, разростались всё пышнѣе и пышнѣе. Въ тѣ дня на нашемъ счастливомъ островѣ чистая пѣснь Попа не безплодно стремилась очаровывать сердца; онъ старался снискать любовь образованной націи и возвышалъ славу какъ своего народа, такъ и поэта. Подобно ему, струилъ поэтическія волны великій Драйденъ, и шумъ ихъ былъ если менѣе кротокъ, то болѣе энергиченъ. Сцены Конгрена веселили насъ, сцены Отвея волновали, потому-что въ то время англійская публика ещё не утратила пониманія правды. По для чего вспоминать эти и другія, еще болѣе громкія, имена теперь, когда всѣ они уступили мѣсто жалкимъ бардамъ? Съ грустью обращаемъ мы взоры на эти минувшіе дни, вмѣстѣ съ которыми погибли изящный вкусъ и разумъ. Посмотримъ вокругъ себя, пробѣжимъ всѣ эти ничтожныя страницы, познакомимся съ этими драгоцѣнными сочиненіями, восхищающими нашихъ современниковъ — и сама сатира должна будетъ сознаться по крайней мѣрѣ въ томъ, что намъ нельзя пожаловаться на недостатокъ въ стихотворцахъ. Печатные станки стонутъ отъ неустаннаго труда и наборщики едва расправляютъ своя усталые члены, между-тѣмъ, какъ подъ эпопеями Соути гнутся и трещатъ полки книжныхъ лавокъ, а лирическія пѣсни Литтля^[8] то и дѣло выскакиваютъ на свѣтъ въ блестящихъ 12-ти-дольныхъ книжонкахъ. «Ничто не ново подъ солнцемъ», давно уже сказалъ проповѣдникъ, а между-тѣмъ мы безпрерывно переходимъ отъ одной новинки къ другой. Сколько различныхъ чудесъ искусительно пробѣгаютъ передъ нами! Коровья оспа, гальванизмъ, газъ — поочередно вызываютъ удивленіе толпы; наконецъ, вздувшійся пузырь лопается — и остаётся только паръ. Точно также размножаются наши поэтическія школы, въ которыхъ тупоумные конкурренты оспариваютъ другъ у друга пальму первенства. Съ нѣкотораго времени эти псевдобарды управляютъ изящнымъ вкусомъ; каждый литературный клубъ въ провинціи преклоняетъ колѣни передъ Вааломъ и, низвергая съ престола истиннаго генія, воздвигаетъ себѣ собственнаго идола. Правда, онъ оказывается иногда мѣднымъ тельцомъ, но имъ всё равно, кто бы это ни былъ: кичливый ли Соути или пресмыкающійся Стотъ^[9].

Полюбуйтесь на эту толпу бумагомаракъ, старающуюся выставить себя на показъ, наперерывъ другъ передъ другомъ! Каждый изъ нихъ пришпориваетъ свою клячу — Пегаса, и риѳмованные, и бѣлые стихи идутъ рука объ руку. Сонеты громоздятся на сонеты, оды на оды; страшныя сказски сталкиваются одна за другою. Стихи съ нескончаемыми размѣрами тянутся тутъ же. И какъ же иначе? Наивное тупоуміе вѣдь любитъ разнообразіе; для него не можетъ быть ничего привлекательнѣе странной, таинственной чепухи, и поэтому оно съ благоговѣніемъ читаетъ тѣхъ поэтовъ, въ которыхъ ровно ничего не понимаетъ. Такимъ-то образомъ «Пѣсни Минестрелей» (дай Господи, чтобъ онѣ были послѣдними!) грустно хныкаютъ среди бури на скверно настроенной арфѣ, между-тѣмъ какъ, горные духи болтаютъ съ рѣчными, устрашая по ночамъ нашихъ барынь, а уродцы-карлики, изъ породы Джильпина Горнера, затаскиваютъ молодыхъ дворянчиковъ въ лѣсъ и на каждомъ шагу прыгаютъ — Богъ вѣсть на какую высоту, и пугаютъ глупенькихъ ребятъ — Богъ вѣсть почему. Въ то же время знатныя барыни, сидя въ своихъ волшебныхъ аппартаментахъ, запрещаютъ читать книги тѣмъ рыцарямъ, которые и но складамъ-то не умѣютъ разбирать, отправляютъ курьеровъ на могилы колдуновъ и сражаются съ честными людьми для защиты негодяевъ.

А вотъ, тотчасъ же вслѣдъ за ними, надменно повачивается на своёмъ конѣ, съ золотымъ шлемомъ на головѣ, кичливый Марміонъ — то поддѣлыватель чужихъ бумагъ, что герой въ битвѣ; не совсѣмъ мошенникъ, но и рыцарь только на половину; одинаково пригодный для висѣлицы и для поля сраженія; необыкновенная смѣсь величія и низости. И неужели, о Скоттъ^[10], ты, въ своёмъ тщеславіи, думаешь насильно навязать вкусу публики твои изношенные романы изъ-за того, что Муррей, купно со своимъ Миллеромъ^[11], вознаграждаютъ твою музу ровно по полукронѣ за строчку. Нѣтъ, когда сыновья пѣснопѣнья нисходятъ до торговыхъ разсчётовъ, ихъ вѣнки сохнутъ и прежде добытые лавры вянутъ. Да забудутъ священное названіе поэта тѣ, которые мучатъ свой мозгъ изъ-за денегъ, а не ради славы! Пусть напрасно работаютъ они для безчувственнаго Маммона и грустно смотрятъ на золото, которое не даётся имъ! Такова должна быть ихъ награда, таково справедливое возмездіе осквернённой музѣ и продажному барду! Съ презрѣніемъ отталкиваемъ мы корыстнаго сына Аполлона и говоримъ: «спокойной ночи, Марміонъ!»

Таковы-то сюжеты, имѣющіе въ настоящее время притязанія на наши похвалы; таковы барды, предъ которыми должна склоняться муза! Мильтонъ, Драйденъ, Попъ становятся жертвой забвенья и уступаютъ свои священные вѣнки Вальтеръ-Скотту!

Минуло то время, когда муза была молода, когда Гомеръ бряцалъ на лирѣ, а Виргилій Маро пѣлъ, когда едва-едва въ теченіи десяти столѣтій могло созрѣть одно эпическое произведеніе, предъ которымъ преклонялись изумлённые народы, привѣтствуя волшебное имя автора! Поэмы этихъ двухъ безсмертныхъ поэтовъ являются единственнымъ чудомъ за цѣлое тысячелѣтіе. Царства исчезли съ лица земли, языки умерли съ тѣми, отъ которыхъ родились они, и ни одному изъ нихъ не выпала на долю та слава, что пріобрѣтается подобными пѣснопѣніями, заставляющими жить даже тотъ языкъ, который давно уже лежитъ въ развалинахъ. Не таковы наши поэтики: станутъ они посвящать трудъ всей жизни на созданіе одного великаго произведенія! Посмотрите-ка хоть на этого фабриканта балладъ, Соути^[12], который тщится взлетать къ небесамъ на орлиныхъ крыльяхъ! Камоэнсъ, Мильтонъ, Тассъ — всѣ должны сторониться передъ этимъ риѳмоплётомъ, пѣсни котораго, одна за другой, каждый годъ наводняютъ поле сраженія, точно безчисленныя и безконечныя войска! Вотъ шествуетъ впереди всѣхъ Іоанна д’Аркъ, этотъ бичъ Англіи и гордость Франціи. Пусть злой Бедфордъ сжегъ её, какъ колдунью — нашему поэту что за дѣло? Статуя ея красуется у него въ храмѣ славы, ея цѣпи падаютъ, дверь тюрьмы открывается и дѣвственница-фениксъ возрождается изъ своего пепла. За нею, смотрите, появляется страшный Талаба, этотъ чудовищный, дикій сынъ Аравіи, жестокій побѣдитель Домданіэля, проколовшій на своёмъ вѣку больше колдуновъ; чѣмъ было ихъ съ-тѣхъ-поръ, какъ свѣтъ стоитъ. О, безсмертный герой, соперникъ Тома Тумба! Ради всѣхъ своихъ враговъ, царствуй во вѣки вѣковъ! Да будешь ты, передъ лицомъ котораго въ ужасѣ бѣгутъ поэты, послѣднимъ въ своёмъ родѣ! Да унесутъ изъ этого міра торжествующіе геніи тебя, доблестнаго побѣдителя здраваго смысла! Но вотъ и Мадокъ — послѣднее и величайшее созданіе Соути — кацикъ въ Мексикѣ И принцъ въ Уэльсѣ, разсказывающій намъ, на подобіе другихъ путешественниковъ, странныя сказски, старше мандвилевскихъ, но далеко не такія правдивыя! О, Соути, Соути! перестань плесть стихи! Вѣдь пѣсни могутъ, наконецъ, сдѣлаться слишкомъ длинными и слишкомъ частыми… Ты плодовитъ на стихи — будь же не менѣе щедръ на милосердіе: сжалься надъ нами! Ещё одна, четвёртая поэма — и мы, увы, врядъ ли вынесемъ! Но если, вопреки всему, что говоритъ противъ тебя міръ, ты всё-таки не перестанешь тащить твой тяжелый плугъ но полю поэзіи, если, продолжая оставаться неучтивымъ авторомъ берклеевскихъ балладъ, ты по-прежнему будешь отдавать старыхъ женщинъ въ руки чёрта^[13] — ну, въ такомъ случаѣ, пусть твои стихотворные ужасы пугаютъ ещё нерождённыхъ младенцевъ, и — «помоги тебѣ Богъ», Соути, а вмѣстѣ съ тѣмъ, и твоимъ читателямъ!

Вслѣдъ за тобою появляется передъ нами скучный послѣдователь твоей школы, кроткій отступникъ отъ всѣхъ поэтическихъ правилъ, простакъ Вордсвортъ^[14], фабрикующій пѣсни такія же нѣжныя, какъ вечеръ его любимца мая, и совѣтующій своему другу «сбросить съ себя всѣ заботы и огорченія и оставить книги, чтобы не сдѣлаться двойнымъ человѣкомъ» — писатель, и на теоріи, и на практикѣ показывающій намъ, что проза — стихи, а стихи — ничто иное, какъ проза, убѣждающій насъ самымъ нагляднымъ образомъ, что поэтическія души могутъ находить наслажденіе въ безобразной прозѣ, и что святочные разсказы, переложенные въ стихи, заключаютъ въ себѣ эссенцію истинно-высокаго и прекраснаго. Таковъ онъ, когда разсказываетъ сказску о Бетти Фой, идіоткѣ-матери «идіота-сына» — глупаго парня, больного лунатизмомъ, постоянно сбивающагося съ дороги и смѣшивающаго, подобно поэту, воспѣвающему его, ночь съ днёмъ. И авторъ останавливается на каждой подробности съ такимъ паѳосомъ и разсказываетъ каждый эпизодъ въ такомъ возвышенномъ тонѣ, что всѣ, взирающіе на «идіота въ блескѣ его славы», спрашиваютъ — не самъ ли поэтъ герой итого повѣствованія?

Умолчать ли мнѣ о миленькомъ Кольриджѣ^[15], этомъ вѣрномъ другѣ напыщенныхъ одъ и велерѣчивыхъ стансовъ? Болѣе всего нравятся ему сюжеты совершенно безгрѣшные; но это не мѣшаетъ тому, что непроходимая темнота — всегда дорогой гость для него. Вдохновеніе отказывается, правда, служить этому барду, принимающему мѣстную колдунью за музу, но за-то попробуйте найти что-нибудь возвышеннѣе стиховъ, посвящённыхъ поэтомъ прославленію осла. Такой сюжетъ такъ близокъ благородному духу лауреата длинноухой породы.

Привѣтъ тебѣ, о чудодѣй Льюисъ^[16], тебѣ, монахъ или бардъ, которому такъ хотѣлось бы превратить Парнасъ въ кладбище! Не лавровый, а кипарисный вѣнокъ украшаетъ твою голову, и твоя муза, о гробокопатель въ царствѣ Аполлона, мрачное привидѣніе! Останавливаешься ли ты на старыхъ могилахъ, гдѣ радостно встрѣчаютъ тебя зловѣщіе скелеты, твоя милая родня, начертываешь ли на своихъ страницахъ цѣломудренныя описанія въ угоду женщинамъ нашего непорочнаго вѣка — привѣтъ тебѣ, о членъ парламента, тебѣ, адскій мозгъ котораго порождаетъ на свѣтъ цѣлые сонмы отвратительныхъ привидѣній въ гробовыхъ саванахъ, тебѣ, по чьему мановенію толпами являются и «бабы-яги», и духи огня, воды и тучъ, и «сѣрые карлики», и «дикіе охотники», и Богъ вѣсть какія ещё созданія, вѣнчающія славою тебя и Вальтеръ-Скотта! Привѣтъ, привѣтъ тебѣ! Если ужъ разсказы, подобные твоимъ, могутъ нравиться публикѣ, то одного св. Луки достаточно для излѣченія всякой болѣзни! Самому сатанѣ было бы страшно жить въ твоёмъ сообществѣ, и въ твоёмъ мозгу онъ нашелъ бы такія адскія бездны, какихъ нѣтъ и въ его царствѣ.

Кто сей миловидный, окруженный роемъ дѣвственницъ, сгарающихъ въ пламени — но не въ пламени Весты? Глаза его мечутъ искры, щёки разрумянились отъ страсти, и онъ ударяетъ по струнамъ своей ярой лиры, а эти барышни внимаютъ ему, затая дыханіе. Это Литтль, юный Катулъ своего времени, такой же нѣжный, какъ оно, но и такой же безнравственный. Тяжело музѣ произносить обвинительный приговоръ; но она должна быть справедливою и не имѣетъ права щадить гармоническихъ защитниковъ разврата. Чисто то пламя, которое горитъ на ея алтарѣ; съ отвращеніемъ бѣжитъ она отъ зараженнаго ѳиміама; но, полная снисходительности къ молодости, прощаетъ тебѣ и говоритъ: «исправься и перестань грѣшить!»

Обращаюсь теперь къ тебѣ, о иберіецъ Странгфордъ^[17], переводчикъ трескучей поэмы, навѣсившій на неё всѣ эти мишурныя украшенія — къ тебѣ, поэтъ съ синими глазами и гордо взбитыми кудрями рыжаго или коричневаго цвѣта, чьи жалобныя пѣсни и гармоническая чепуха заставляютъ расплываться и замирать всѣхъ влюблённыхъ барышень! Научись, если можешь, не отымать здравый смыслъ у твоего подлинника и не продавать подъ чужимъ именемъ сонеты твоей собственной фабрикаціи. Неужели ты воображаешь, что увеличишь цѣну твоихъ стиховъ, наряжая Камоэнса въ пёстро-расшитое платье? Исправься, Странгфордъ, исправь свою нравственность и свой вкусъ! будь горячъ, но чистъ! будь полонъ любви, но цѣломудренъ! перестань обманывать! возврати украденную арфу и не заставляй пѣвца «Лузіады» копировать Мура!

Смотрите: вотъ произведеніе Гайлея^[18], послѣднее и самое худшее до тѣхъ поръ, пока не явится новое! Плетётъ ли онъ изъ жалкихъ куплетовъ комедію, разитъ ли смерть прославленіями чистилища — слогъ его, какъ въ молодости, такъ и въ преклонныхъ лѣтахъ, всегда одинъ и тотъ же, потому-что всегда одинаково слабъ и одинаково плоскъ. Вотъ на первомъ планѣ сіяетъ «Побѣда душевнаго спокойствія». Не знаю, какъ у другихъ, а у меня, по крайней мѣрѣ, душевное спокойствіе ими побѣждено! А кто прочёлъ «Побѣду Музыки», тотъ можетъ присягнуть, что несчастная музыка не одерживаетъ въ нихъ ни малѣйшей побѣды.

Воспряньте, моравскіе братья! Вознаградите хоть чѣмъ-нибудь непроходимо-скучное ханжество! Смотрите — вотъ бардъ дней субботнихъ, гробовой Грамъ^[19] изливаетъ своё святое вдохновеніе въ изувѣченной прозѣ! Онъ даже и не имѣетъ притязанія на риѳмы, а просто перекладываетъ въ бѣлые стихи евангеліе св. Луки, безцеремонно крадётъ изъ «Пятикнижія», и, не ощущая никакихъ угрызеній совѣсти, уродуетъ «Пророковъ» или перекраиваетъ на свой ладъ «Псалмы».

Привѣтъ тебѣ, «Симпатія»^[20]. При мысли о тебѣ, кроткое созданіе души, возстаютъ передъ нами тысячи видѣній, и появляется, утопая въ слезахъ, несмотря на свои шестьдесятъ лѣтъ, опьянѣвшій царь плаксивыхъ сонетчиковъ. И, въ самомъ дѣлѣ, развѣ не ты царствуешь надъ ними, о, гармоническій Боульсъ^[21]. Ты, первый, великій оракулъ нѣжныхъ душъ, ты, воспѣвающій съ одинаковою лёгкостью и паденіе царствъ, и смерть увянувшаго листа, ты, чья муза разсказываетъ самымъ трогательнымъ образомъ, какіе чудесные звуки извлекаютъ изъ себя оксфордскіе колокола, или, всё продолжая восторгаться звономъ, видитъ друга въ каждомъ ударѣ колоколовъ остендскихъ! Ахъ, какъ усилились бы права твоей музы на похвалы, если бъ къ твоимъ колоколамъ ты захотѣлъ присоединить шапку!^[22] Восхитительный Боульсъ, вѣчно благословляющій и вѣчно благословляемый, стихи твои услаждаютъ всѣхъ, но болѣе всего — дѣтей. Они, вмѣстѣ съ нравственными пѣснопѣніями миленькаго Литтля, успокоиваютъ горячку влюблённой братіи. Они заставляютъ проливать слёзы нашихъ дѣвочекъ до-тѣхъ-поръ, пока миссъ сидитъ на рукахъ у няньки; но чуть стукнуло барышнѣ тринадцать годковъ, твои воздыханія становятся безсильными: она измѣняетъ бѣдному Боульсу для болѣе чистыхъ пѣсенъ Литтля. По временамъ, нѣжныя чувства кажутся тебѣ недостойными звучныхъ струнъ твоей арфы; «проснитесь — восклицаешь ты — болѣе мужественныя, болѣе гордыя пѣснопѣнія!» — такія, какихъ никогда не слышалъ и никогда не услышитъ никто на свѣтѣ. И тутъ сходятся всѣ открытія, сдѣланныя человѣчествомъ отъ потопа, отъ того дня, когда подгнившій ковчегъ завязъ въ грязи, отъ капитана Ноя до капитана Кука, всѣ открытія, о которыхъ, болѣе или менѣе, разсказывается въ любой книжкѣ. И это ещё не всё. Дѣлая привалъ на дорогѣ, бардъ со стенаніями излагаетъ какой-нибудь трогательный эпизодъ и — внимайте, прелестныя барышни! — съ важностью сообщаетъ, какъ островъ Мадейра затрясся отъ раздавшагося на нёмъ поцѣлуя. Боульсъ, запомни себѣ моё благое наставленіе: строчи, почтеннѣйшій мой, свои сонеты и ничего кромѣ ихъ; по крайней мѣрѣ, они продаются! Но если какой-нибудь новорождённый вздоръ или перспектива болѣе крупнаго гонорарія насядутъ на твой убогій мозгъ и будутъ настоятельно призывать тебя къ бумагомаранію, если случится такъ, что какому-нибудь поэту, нѣкогда грозѣ всѣхъ дураковъ, а теперь добычѣ праха, нельзя будетъ оказать ничего, кромѣ уваженія, если Попу, слава и геній котораго одерживали побѣду надъ самыми первыми, самыми лучшими критиками, встрѣтится надобность въ самомъ худшемъ изъ нихъ — ну, тогда попытайся: начинай выискивать у него малѣйшую ошибку, малѣйшій промахъ (увы! вѣдь и первый изъ поэтовъ былъ всё-таки человѣкъ!), откапывай всѣ жемчуги во всѣхъ навозныхъ кучахъ минувшаго времени, совѣщайся съ лордомъ Фанни,^[23] и опирайся на Курля^[24], нанизывай на своё перо и спускай на свою бумагу всѣ скандалы былыхъ вѣковъ, выказывай кротость души, которая не въ твоихъ свойствахъ, наряжай свою зависть въ одежду честнаго усердія, ноши, какъ бы проникнутый духомъ Св. Іоанна, и дѣлай изъ ненависти то, что Maллэтъ^[25] сдѣлалъ изъ-за денегъ. О, если бъ ты жилъ въ то время, когда безобразничалъ Деннисъ я риѳмоплётствовалъ Ральфъ^[26] и, купно съ ними и остальными, стоя около ещё живого льва, не ждалъ бы его смерти, чтобъ лягнуть его копытомъ — достойная награда увѣнчала бы твои доблестные подвиги и за свои труды ты попалъ бы въ «Дунціаду».

Вотъ ещё одинъ эпическій поэтъ. Кто это снова обрушивается на бѣдныхъ сыновъ человѣческихъ такимъ потокомъ бѣлыхъ стиховъ? Беотіецъ Коттль^[27], гордость богатаго Бристоля, вывозитъ старыя исторіи съ береговъ Кэмбріи и посылаетъ свой товаръ на рынокъ. Пожалуйте! Самое свѣжее! Сорокъ тысячъ строкъ, двадцать пять пѣсенъ. Живая рыба прямо съ! Геликона! Кому угодно, кому угодно? Не дорого продаёмъ, а товаръ чудесный. Кто купитъ? Ужь, конечно, не я. Ваша стихотворная уха должна быть очень безвкусна, хотя Бристоль и приправляетъ её зеленоватымъ жиромъ. Торговля наполняетъ, правда, кошелёкъ, но одуряетъ мозгъ, и Амосъ Коттль напрасно бряцаетъ на лирѣ. Вотъ образецъ несчастнаго писателя: прежде продавалъ книги, теперь осуждёнъ самъ фабриковать ихъ! О, Амосъ Коттль! Какое имя, Фебъ! Какъ наполнитъ оно звучащую трубу будущей славы! О, Амосъ Коттль, подумай хоть на минуту о томъ, какіе скудные барыши извлекаются изъ пера; и чернилъ! Положимъ, что ты такъ сильно преданъ твоимъ поэтическимъ мечтаніямъ; но кто же станетъ читать твои осквернённыя страницы. О, перо, сѣвшее не въ свои сани, о, бумага, употреблённая совсѣмъ не на то, что слѣдовало! Ахъ, если бы Коттль до-сихъ-поръ украшалъ своею персоной лавочную конторку, или, какъ человѣкъ, рождённый для полезныхъ трудовъ, выучился бы дѣлать бумагу, которую онъ теперь опозориваетъ, пахать, копать землю, грести здоровыми руками — онъ не воспѣвалъ бы Уэльса и мнѣ не пришлось бы воспѣвать его самого.

Какъ Сизифъ катитъ на адскую гору громадный камень, не перестающій сваливаться внизъ, такъ скучнѣйшій Морисъ^[28] безпрерывно тщится втолкнуть на вершину твоихъ холмовъ, о прелестный Ричмондъ, утёсоподобныя груды своихъ страницъ, великолѣпные, прочные памятники умственныхъ потугъ, окаменѣлости изнурённаго работою мозга, тяжело скатывающіяся внизъ каждый разъ, какъ кажется, что вотъ-вотъ онѣ достигли вершины.

Смотрите, вотъ бродитъ въ долинѣ печальный Алкей съ своей разбитой лирой, съ блѣдными щеками! Надежды его стали-было разростаться; онѣ, можетъ-быть, и зацвѣли бы наконецъ, но дуновеніе сѣвернаго вѣтра погубило ихъ… Ещё не распустившись, цвѣты! его уже завяли подъ бурями Каледоніи. Пусть же классическій Шеффильдъ оплакиваетъ эти погибшія произведенія! Пусть ничья жесткая рука не нарушаетъ ихъ преждевременнаго сна^[29].

Но скажите, неужели же бардъ долженъ навсегда отказаться отъ благосклоннаго покровительства музъ? Неужели суждено ему вѣчно страшиться воя сѣверныхъ волковъ, не перестающихъ грабить въ ночной темнотѣ — этихъ подлыхъ тварей, съ адскимъ инстинктомъ кидающихся на всё встрѣчное — молодое и старое, живое и мёртвое — этихъ безпощадныхъ гарпій, которыя должны жрать во; что бы то ни стало. Почему ихъ жертвы такъ безпрекословно отрекаются отъ безмятежнаго владѣнія своими родными полями? Почему такъ смиренно отступаютъ они передъ этими клыками? Почему не прогоняютъ этихъ кровожадныхъ звѣрей обратно, къ горѣ Артура?^[30]

Привѣтъ безсмертному Джеффрею! Нѣкогда Англія гордилась судьёю, носившимъ почти такое же имя, человѣкомъ, душа котораго была такъ похожа на твою по сострадательности, соединённой съ справедливостью, что нѣкоторые думаютъ — не отрёкся ли сатана отъ своей собственности и не дозволилъ ли этому духу снова возвратиться въ нашъ міръ, чтобы судить книги такъ, какъ онъ прежде судилъ людей. Рука твоя, правда, менѣе сильна, но сердце также черно, а голосъ также готовъ отправлять подсудимыхъ на пытку. Воспитанный въ судахъ, ты не вынесъ изъ законовѣдѣнія ничего, кромѣ умѣнія откапывать ошибки; пройдя курсъ въ патріотической школѣ, ты — хотя самъ орудіе партіи — отлично выучился издѣваться надъ партіями, и — какъ звать — если твой патронъ-сатана вздумаетъ возвратить тебѣ твою прежнюю силу, твоё трудолюбивое строченье не останется, пожалуй, безъ награды, и этотъ Даніилъ торжественно усядется на судейскомъ креслѣ. Пусть тѣнь Джеффриза возрадуется этою надеждой и вручитъ тебѣ верёвку съ слѣдующимъ привѣтомъ: «наслѣдникъ моихъ добродѣтелей! мужъ, душою равный мнѣ, обладающій такъ-же высокимъ искусствомъ осуждать и чернить человѣчество, прійми сію верёвку, заботливо хранившуюся мною для тебя — употребляй её, чини судъ и расправу и, въ заключенье, самъ повисли на ней!»

Привѣтъ великому Джеффрею! Да сохранитъ небо его жизнь! Да процвѣтётъ она подъ покровомъ неба на плодородныхъ берегахъ Файфа! Да останется она священною и неприкосновенною въ будущихъ войнахъ, такъ-какъ наши писатели любятъ выходить по временамъ на поле Марса! Можетъ ли кто-нибудь забыть тотъ страшный день, тотъ приснопамятный, чуть-чуть не сдѣлавшійся роковымъ, поединокъ, когда разряженный пистолетъ Литтля предсталъ твоимъ взорамъ, между-тѣмъ какъ мирмидоны Боу-Стрита хихикали, стоя въ сторонкѣ? О, бѣдственный день! Дунденскій замокъ зашатался на своёмъ твёрдомъ утёсѣ; съ зловѣщимъ шумомъ покатились симпатическія волны Форта; въ ужасѣ завыли сѣверные вѣтры; одна половина водъ Твида превратилась въ крупную слезу горечи, между-тѣмъ какъ другая спокойно продолжала своё теченіе; вершина Артура съ уныніемъ склонилась къ своей подошвѣ; мрачная Тольбутъ едва-едва удержалась на своёмъ мѣстѣ: она почувствовала (потому-что и камень въ подобныхъ случаяхъ можетъ ощущать то же, что и человѣкъ), она почувствовала, что исчезнетъ ея обаяніе, если Джеффрей найдётъ смерть не въ ея объятіяхъ; и, наконецъ, въ это страшное мгновеніе рушился шестнадцатый этажъ, тотъ чердакъ его отцовъ, на которомъ онъ родился — и блѣдная Эдина содрогнулась отъ сотрясенія. Улицы усыпались листами бумаги, бѣлоснѣжный цвѣтъ которыхъ выражалъ блѣдность, покрывавшую его храброе лицо, между-тѣмъ какъ весь Канонгетъ наводнился чернильными потоками, воспроизводившими своимъ цвѣтомъ чистоту его души — и всѣ справедливо видѣли въ этихъ двухъ явленіяхъ соединеніе двухъ эмблемъ его доблестнаго духа. Но богиня Каледоніи воспарила надъ полемъ битвы и спасла Джеффрея отъ ярости Мура; она вынула изъ обоихъ пистолетовъ мстительный свинецъ и поспѣшила снова помѣстить его въ мозгъ своего любимца — и этотъ мозгъ воспринялъ его въ себя подъ вліяніемъ магнетической силы, какъ Даная восприняла золотой дождь, и, чувствуя въ себѣ присутствіе такой тяжести, воображаетъ себя драгоцѣннымъ рудникомъ. «Мой сынъ! — воскликнула богиня — да умолкнетъ въ тебѣ навсегда жажда крови! Оставь пистолетъ и возьмись снова за перо; предсѣдательствуй въ области политики и поэзіи, будь гордостью твоей родины и руководителемъ Британіи. До-тѣхъ-поръ, пока безмозглые сыны Альбіона будутъ позволять водить себя за носъ и шотландскій вкусъ не перестанетъ управлять англійскимъ остроуміемъ — ты будешь царствовать безпрепятственно и безмятежно, и никто не посмѣетъ призывать имя твоё всуе. Смотри, вотъ избранная свита, которая явится исполнительницею твоихъ плановъ и признаетъ тебя главою критическаго клана. Впереди сѣноядной фаланги крадется такъ-путешественникъ, аѳинянинъ Абердинъ^[31]; Гербертъ^[32] вооружится молоткомъ Тора, за что ты, изъ благодарности, будешь отъ поры до времени восхвалять его деревянные стихи; сладенькій Сидней^[33] тоже станетъ добиваться чести попасть на твои горькія страницы, а къ нему присоединится и классикъ Галламъ^[34], столь знаменитый своими познаніями въ греческомъ языкѣ; Скоттъ, можетъ-быть, тоже не откажетъ тебѣ въ своёмъ имени и вліяніи, а негодяй Пиллансъ^[35] станетъ чернить своихъ друзей и, въ заключеніе, горемычный жрецъ Таліи, Лаыбъ, самъ проклятый адомъ, адски станетъ проклинать другихъ. Да гремитъ повсюду твоё имя! да не противится ничто твоей славѣ! Пиры Голланда будутъ вознаграждать каждый трудъ твой, а благодарная Британія не перестанетъ воздавать должную хвалу лакеямъ Голланда и врагамъ всякаго знанія. Но совѣтую тебѣ, прежде чѣмъ слѣдующій нумеръ твоего „Обозрѣнія“ вылетитъ въ свѣтъ на шафранно-голубыхъ своихъ крыльяхъ, совѣтую принять мѣры, чтобы обломъ Брумъ^[36] не повредилъ сбыту твоихъ книжекъ и не превратилъ мясо въ овсяный кисель, а цвѣтную капусту — въ простую.» И, произнеся эту рѣчь, богиня въ коротенькой юбочкѣ поцѣловала сына и исчезла въ шотландскомъ туманѣ.

Благоденствуй же, Джеффрей, самый ярый изъ всей этой шайки — ты, котораго Шотландія утучняетъ своими распаляющими зернами! Каковы бы ни были благословенія, сыплющіяся на неподдѣльнаго Скотта — тебѣ выпала на долю двойная слава. Для тебя Эдина срываетъ свои вечерніе цвѣты и, разсыпая ихъ по твоимъ милымъ книжкамъ, возвышаетъ прелесть твоего изданія ихъ запахомъ и цвѣтомъ: первый — пропитываетъ ароматомъ страницы, второй — золотитъ обложку. И — смотри! — цѣломудренная нимфа Итчъ, распаляемая любовью, забываетъ всё на свѣтѣ, прилѣпляется къ одному тебѣ и, слишкомъ несправедливая ко всѣмъ остальнымъ поэтамъ, наслаждается твоею особой и вдохновляетъ твоё перо!

Достославный Голландъ!^[37] Было бы съ моей стороны слишкомъ жестоко упомянуть о твоихъ прихлебателяхъ и забыть тебя самого, тебя съ твоимъ вѣчнымъ спутникомъ, Генрихомъ Петти^[38], главнымъ ловчимъ всей этой своры. Хвала пирамъ, даваемымъ въ чертогахъ Голлаида, гдѣ шотландцы упитываютъ себя, а критики могутъ пьянствовать, сколько душѣ угодно! Долго, долго ещё Грубъ-Стритская братія будетъ трапезовать подъ этою гостепріимною крышей, вдали отъ всѣхъ непосвящённыхъ! Вотъ, напримѣръ, честный Галламъ кладётъ въ сторону свою вилку, снова берётся за перо, разбираетъ произведеніе его сіятельства и, исполненный благодарности за лакомства, лежащія на его тарелкѣ, объявляетъ, что его патронъ умѣетъ по-крайней-мѣрѣ переводить^[39]. Дунденъ! Восторгайся, глядя на твоихъ дѣтей! Они пишутъ, чтобъ насыщать чрево, и насыщаютъ чрево, потому-что пишутъ. Но, изъ опасенія, чтобъ эти господа, разгорячасъ необычными возліяніями, не выпустили какъ-нибудь въ печать какую-нибудь пламенную мысль и не заставили зарумяниться щёчки читательницы, миледи взбиваетъ пѣну въ каждой рецензіи, разливаетъ по страницамъ благоуханіе своей чистой души, исправляетъ всѣ ошибки и проводитъ всё сквозь очистительное горнило.

Теперь наступилъ черёдъ драматической поэзіи. О, пёстрое зрѣлище! Какія драгоцѣнныя сцены представляются изумлённымъ глазамъ. Каламбуры, принцъ, засаженный въ бочку^[40], безсмыслица Дибдина^[41] — и мы вполнѣ удовлетворены: больше намъ ничего не надо! Рошіоманія, благодаря Бога, прошла, и актёры, въ истинномъ смыслѣ этого слова, снова появляются на подмосткахъ; по къ чему служатъ ихъ тщетныя усилія нравиться публикѣ, когда англійскіе критики терпятъ подобныя пьэсы, когда Рейнольдсъ то и дѣло стрѣляетъ своими «тысяча чертей!» и «дьяволъ тебя задави!» и «плевать мнѣ на всё!» и смѣшиваетъ здравый смыслъ съ самыми нездравыми плоскостями, когда «Міръ» Кенни^[42] — ахъ, куда дѣвалось остроуміе Кенни? — нагоняетъ тоску на раёкъ и убаюкиваетъ зѣвающій партеръ, когда, наконецъ, «Каратачъ» Бомона перекраиваютъ воровскимъ образомъ въ трагедію, въ которой есть всё, кромѣ человѣческихъ словъ?^[43] Кто, глядя на всю эту безумную чепуху, можетъ не скорбѣть о позорномъ упадкѣ нашей прославленной сцены? О, Господи! неужели же нѣтъ болѣе ни свѣтѣ ни чувства стыда, ни дарованій? Неужели не осталось у насъ ни одного достойнаго поэта? Да, ни одного! Проснись, Джоржъ Кольманъ^[44]. Проснись, Кумберландъ^[45]. Ударьте въ набатъ! Заставьте тупоуміе задрожать отъ страха! О, Шериданъ! Если что-нибудь можетъ заставить тебя взяться за перо, водвори снова комедію на ея престолѣ! прогони паясничество германской школы! предоставь новыхъ Пизарро бездарнымъ переводчикамъ! напиши классическую драму, какъ послѣднее твоё завѣщаніе нашему времени, и преобразуй сцену! Боги! Ужели глупость будетъ ещё долго поднимать голову на тѣхъ самыхъ подмосткахъ, на которыхъ нѣкогда выступалъ Гаррикъ и нынѣ выступаетъ Сиддонсъ? Ужели комедія будетъ долго ещё ходить на нихъ въ маскѣ площадного фарса, а Гукъ — прятать своихъ героевъ въ бочки? Ужели опытные режиссёры не перестанутъ угощать насъ безконечными фабрикаціями Шерри, Скеффингтона и Гуза, между-тѣмъ какъ Шекспиръ, Отвей, Массингеръ будутъ оставаться въ забвеніи и гнить на полкахъ или покрываться плѣсенью въ шкапахъ. Смотрите, съ какимъ паѳосомъ наши газеты превозносятъ этихъ новыхъ претендентовъ на аттическую славу! Пусть встаютъ и гнѣвно угрожаютъ мрачныя привидѣнія Льюиса — это не мѣшаетъ Скеффингтону и Гузу раздѣлять между собою лавровые вѣнки. И дѣйствительно, великій Скеффингтонъ имѣетъ полное право на наши восхваленія: вѣдь это человѣкъ, одинаково знаменитый и по своимъ костюмамъ, и по своимъ пьэсамъ-скелетамъ; вѣдь его геній никогда не ограничивается служеніемъ весёлымъ вымысламъ Гринвуда^[46], не засыпаетъ съ «Спящими Красавицами», но отъ поры до времени проносится громовыми раскатами въ теченіи пяти шутовскихъ дѣйствій. А въ это время бѣдный Джонъ-Булль, точно одурѣвъ отъ изумленія, глазѣетъ на эти сцены, рѣшительно не понимая, кой чёртъ это всё значитъ; но такъ-какъ нѣсколько рукъ, получивъ за-то денежную мзду, аплодируютъ, то и Джонъ, чтобы не уснуть какъ-нибудь невзначай, тоже рукоплещетъ.

Вотъ каковы мы теперь. Кто же изъ насъ послѣ этого можетъ, безъ глубокой горести, вспоминать, каковы были наши отцы? О, извращённые британцы! Неужели въ васъ умерло чувство стыда? Неужели вы такъ снисходительны къ тупоумію, что боитесь произнести слово осужденія? Я не виню, право, нашу теперешнюю знать за-то, что она внимательно изучаетъ всѣ гримасы Нальди, съ улыбкою смотритъ на шутовство итальянскихъ комедьянтовъ и поклоняется панталонамъ Каталани: что жь ей дѣлать, когда на ея собственной, родной сценѣ всё остроуміе ограничивается каламбурами, а весь юморъ — гримасничаньемъ!

Что жь! Пусть Италія, мастерица на всевозможные способы утончать нравы и обычаи, но, въ то же время, развращать сердца — пусть она, наводняя нашъ городъ своими туземными ухищреніями, санкціонируетъ порокъ и прогоняетъ всякое общественное приличіе; пусть замужнія распутницы замираютъ, глядя на Деге, красивыя формы котораго обѣщаютъ имъ столько восторговъ; пусть Гайтонъ восхищаетъ своими прыжками сѣдыхъ маркизовъ и молокососовъ-герцоговъ; пусть высокородные развратники пожираютъ глазами бойкую Прель, стройные члены которой презрительно сбрасываютъ съ себя всякіе покровы; пусть Анджіолини выставляетъ на-показъ свою бѣлоснѣжную грудь, красиво вскидываетъ бѣлыя руки и вытягиваетъ вперёдъ гибкую ножку; пусть Коллини чаруетъ зрителей любовными руладами, вылетающими изъ чуднаго горла — пусть совершаются всѣ эти вещи, и, глядя на нихъ, не обнажайте карательныхъ мечей, вы, истребители нашихъ пороковъ; вы, святые реформаторы; вы, для спасенія нашихъ грѣшныхъ душъ, приказывающіе, чтобы по воскресеньямъ не цѣнились пивныя кружки и оставались въ бездѣйствіи бритвы цирюльниковъ; вы, свидѣтельствующіе неоткупоренными бутылками и небритыми бородами о вашемъ священномъ чествованіи дня субботняго.

Привѣтъ и вамъ, Гревиль и Аржиль^[47] — патронъ и пріютъ порока и сумасбродства! Вотъ онъ, этотъ гордый дворецъ, этотъ священный храмъ славы! Онъ открываетъ настежь свои двери для пёстрой толпы, и вы видите впереди ея нашего современнаго Петронія, распорядителя всѣхъ забавъ и удовольствій! Наёмные эвнухи, гесперійскіе хоры, нѣжная лютня, кротко-сладострастная лира, итальянскія пѣсня и французскіе танцы, полночныя оргія и бѣшеное увлеченіе, улыбки красавицъ и разливное море вина — всё соединилось здѣсь къ услугамъ хлыщей, дураковъ, игроковъ, мошенниковъ и лордовъ; всѣ вкусы здѣсь удовлетворены. Комусъ не запрещаетъ ничего — ни шампанскаго, ни костей, ни музыки, ни жены вашего сосѣда! Не говорите намъ, вы, голодающіе сыны торговли, о бѣдственныхъ раззореніяхъ, которыми вы одолжены самимъ себѣ! Для любимцевъ фортуны солнце роскоши сіяетъ всѣми своими лучами, и о бѣдности они вспоминаютъ только тогда, когда она является передъ ними «en masque» — когда какой-нибудь недавно выскочившій въ знать осёлъ замаскируется нищимъ, копируя своего дѣдушку! Но вотъ занавѣсъ опустился, весёлый маскарадъ кончился и зрители въ свою очередь сдѣлались дѣйствующими лицами. Вотъ плывутъ вокругъ комнаты богатыя вдовицы; вотъ полуголыя барышни скачутъ въ вихрѣ вальса. Первыя подвигаются величественною вереницею, вторыя доказываютъ лёгкость и свободу своихъ членовъ. Тѣ, для обольщенія молодцоватыхъ сыновъ Ирландіи, исправляютъ, съ помощію искусства, прелести, которыхъ не пощадила природа; эти устремляютъ свой полётъ на ловлю мужей и не оставляютъ себѣ на брачную ночь ничего новаго.

О, блаженные пріюты гнусности и приволья, гдѣ забывается всё, кромѣ искусства нравиться, гдѣ каждая дѣвица можетъ на свободѣ предаваться игривымъ мыслямъ, а каждый юноша — обучать новымъ любовнымъ системамъ или самому брать уроки въ нихъ! Здѣсь весёлый парень, только-что вернувшійся изъ Испаніи, срѣзываетъ колоду картъ или пытаетъ счастіе въ кости. Вотъ онѣ брошены — выпало семь; что жь такое! Тысячу на слѣдующій ударъ! А если, взбѣшенный потерею, ты начнёшь чувствовать, что жизнь становится тебѣ въ тягость и всѣ твои надежды и желанія погибаютъ — вотъ тебѣ пистолетъ Поуэлл, чтобъ раздѣлаться съ жизнью, или, что ещё пріятнѣе, женитьба на Паджетъ! Во всякомъ случаѣ, достойное завершеніе человѣческой жизни, начатой безумно и окончившейся позорно! Около твоего смертнаго одра будутъ стоять только наёмники; только они будутъ обмывать твои кровавыя раны и слѣдить за твоимъ послѣднимъ дыханіемъ. Осмѣянный клеветниками, забытый всѣми, несчастная жертва шумнаго пьянства, ты проживёшь, какъ Клодіусъ и умрёшь, какъ Фалькландъ!^[48] Истина! Создай какого-нибудь истиннаго поэта и направь его руку такъ, чтобъ она выгнала эту язву изъ нашего отечества. Даже я, самый вѣтренный изъ этой оглашенной толпы, умѣющій очень хорошо понимать добро и дѣлать зло, свободный отъ всякой опеки въ томъ возрастѣ, когда щитъ разума не прикрываетъ насъ, пробивающійся сквозь безчисленную армію страстей, побывавшій на всѣхъ тропинкахъ обольстительныхъ наслажденій и на каждой изъ нихъ сбивавшійся съ дороги — даже я долженъ возвысить голосъ, даже я сознаю, что подобныя явленія, подобные люди разрушаютъ общественное благо. Какой-нибудь добрый и строгій пріятель скажетъ, можетъ-быть, мнѣ: «Да чѣмъ же лучше ихъ ты, сумасшедшій?» Всѣ мои собратья-кутилы улыбнутся, увидя такое чудо — превращеніе моей особы въ моралиста. Пускай! Когда поэтъ, исполненный строгой добродѣтели, напримѣръ Джиффордъ, выступитъ съ карательною пѣснью, тогда навѣки заснётъ моё перо и голосъ мой будетъ раздаваться только для того, чтобы радостно привѣтствовать его — да, радостно воздать ему слабую дань моего уваженія, хотя бичъ добродѣтели упадетъ и на меня.

Что же касается мелкой рыбки, копошащейся на днѣ, начиная отъ болвана Гафиза и кончая простакомъ Боульсомъ — то къ чему стали бы мы вызывать эту мелюзгу изъ ея мрачныхъ притоновъ въ Сенъ-Джильзѣ или Тоттенгамѣ, или — такъ-какъ нѣкоторые господа высшаго свѣта тоже дерзаютъ царапать стихи — изъ Бондъ-Стрита и Сквера? Если персоны, задающія въ свѣтѣ тонъ, печатаютъ свои безвредныя пѣсни, которыя поступали бы гораздо благоразумнѣе, если бы скрывались отъ глазъ публики — какая въ томъ бѣда? Пусть, на зло всѣмъ карликамъ-критикамъ, сэръ Т….. читаетъ свои стансы самому себѣ; пусть Мильсъ Андрюсъ^[49] продолжаетъ испытывать свою силу въ куплетахъ и жить въ прологахъ, хотя драмы его всѣ умираютъ — изъ-за чего станемъ мы мѣшать этому? Что лорды тоже попадаютъ въ поэты — это иногда случается, и пэра, который обучёнъ грамотѣ, всё-таки нельзя не похвалить. Но, ахъ! если бы изящный вкусъ или здравый смыслъ царилъ въ наше время, кто согласился бы сдѣлаться обладателемъ какъ титуловъ, такъ и стиховъ этихъ господъ? Роскоммонъ! Шеффильдъ! Вы исчезли съ вашими дарованіями, и лавровый вѣнокъ не «украситъ уже ни чью знатную голову! Никакая муза не будетъ уже привѣтливо улыбаться паралитическому нытью Карлэйля. Когда наивный школьникъ слагаетъ свои дѣтскія пѣсни, ему прощаются эти скоропреходящія глупости; но можно ли относиться съ снисхожденіемъ къ безконечному стихоплетенію старца, стихи котораго становятся всё хуже я хуже по мѣрѣ того, какъ голова сѣдѣетъ всё болѣе и болѣе? Сколько разнородныхъ почестей украшаютъ благороднаго пэра? Лордъ, риѳмоплётъ, petit-maitre, памфлетистъ! Однѣхъ ньзсъ его, нелѣпыхъ въ дни юности автора, совсѣмъ безсмысленныхъ въ его преклонные годы, было бы достаточно, чтобы совсѣмъ погубить нашу падающую сцену; но антрепренёры закричали наконецъ: „нѣтъ, довольно!“ и перестали подносить зрителямъ эти трагическія микстуры. Но пусть его сіятельство смѣётся надъ нашимъ сужденіемъ и переплетаетъ свои произведенія въ родственную имъ телячью кожу! Да, благородный лордъ, сорвите этотъ переплётъ изъ блестящаго сафьяна и покройте телячьею кожею ваши забавныя страницы.

А на васъ, друиды, головы которыхъ природа такъ щедро надѣлила свинцомъ — на васъ, ежедневно марающихъ бумагу ради насущнаго хлѣба, я не иду войною: тяжелая рука Джиффорда уже сокрушила, безъ малѣйшаго угрызенія совѣсти, вашу многочисленную братью. Продолжайте изливать ваше продажное озлобленіе на „всѣ таланты“; нищета служитъ вамъ оправданіемъ, жалость пріютила васъ подъ своё крылышко. Пусть плачевныя изліянія наши въ честь Фокса составляютъ угощеніе всему вашему сброду и пусть „Плащъ Мельвиля“ тоже служитъ вамъ покровомъ! Одна и та же Лета ожидаетъ всѣхъ этихъ горемычныхъ бардовъ, я — миръ вашему праху! Это лучшая награда для васъ. Только та мерзкая слава, которую доставляетъ „Дунціада“, могла позволить вашимъ стихамъ прожить долѣе одного утра, но теперь ваши эфемерные труды уже окончены и снятъ сномъ праведнымъ съ болѣе громкими именами. Далека также отъ нея мысль предавать осмѣянію арлекинскую прозу милой Розы, стихотворенія которой, вѣрный отголосокъ ея души, ставятъ втупикъ самаго понятливаго читателя. Хотя поэты школы Круски уже перестали наполнять страницы нашихъ журналовъ, но вокругъ ихъ столбцовъ продолжаются ещё схватки нѣсколькихъ отсталыхъ изъ этого войска, еще недавно бывшаго подъ предводительствомъ Белля: хнычетъ по-прежнему Матильда, визжитъ Гафизъ, и не перестаютъ но временамъ появляться метафоры Мерри, прикованныя къ подписи: О. P. Q.

Когда какой-нибудь бойкій и молодой мастеровой^[50] берётся за перо, болѣе тупое, чѣмъ его шило, убѣгаетъ изъ своей лавчонки, забываетъ свои сапоги, оставляетъ Св. Криспина и начинаетъ тачать обувь на музъ — Господи, какъ таращитъ глаза толпа, какъ рукоплещетъ масса, какъ усердно читаютъ барыни, какъ восхваляютъ литераторы! Пусть какой-нибудь злой языкъ попробуетъ подшутить, посмѣяться надъ нимъ — сейчасъ скажутъ, что это ничто иное, какъ злобная зависть: развѣ свѣтъ не самый лучшій судья въ этомъ дѣлѣ? Коли столько остроумцевъ хвалятъ ваши стихи — стало-быть, вы человѣкъ геніальный, а тутъ ещё Капель Лофтъ^[51] объявляетъ, что это чудо что такое! Скорѣе же, вы, счастливыя дѣти безполезнаго ремесла, вы, поселяне, бросайте свой плугъ, бросайте ненужный заступъ! Смотрите — вотъ Борнсъ^[52] и Блумфильдъ, а вотъ и человѣкъ ещё познаменитѣе ихъ, Джиффордъ! Родились они подъ неблагопріятною звѣздою, оставили работы рабскаго сословія, пошли наперекоръ бурямъ и побѣдили судьбу. Отчего же и вамъ не поступать точно такъ-же? Если Фебъ улыбался тебѣ, Блумфильдъ, отчего бы не улыбнуться ему и брату Натану? И братъ Натанъ одержимъ если не вдохновеніемъ, то маніею риѳмоплётства; и его умъ помутился, хотя не отъ поэтическаго одушевленія. И теперь стоитъ любому крестьянину окончить своё земное странствіе, любому лугу украситься заборомъ — въ честь этихъ событій тотчасъ же зазвучитъ ода. Что жь! Если утонченная образованность до такой степени возлюбила сыновъ Британіи и такъ благодатно распространяется по нашему дорогому острову — не мѣшайте поэзія процвѣтать: пусть она господствуетъ вездѣ, какъ въ сельскихъ, такъ и фабричныхъ душахъ! Продолжайте нѣтъ, о вы, гармоническіе сапожники! Изготовляйте въ одно и то же время башмакъ и стихотвореніе! Ваша работа очутится въ рукахъ красавицъ, а ваши сонеты поправятся имъ, а можетъ-быть и ваша обувь. Да тщеславятся наши ткачи^[53] присутствіемъ въ нихъ пиндарическаго вдохновенія! да будутъ стихотворенія портныхъ длиннѣе ихъ счётовъ. Свѣтскіе щёголи не оставятъ безъ возмездія эти изліянія и будутъ платить за стихи своихъ портныхъ — когда захотятъ платить за свои костюмы.

Теперь, когда я отдалъ должную дань персонамъ знаменитымъ, позвольте обратиться къ вамъ, непризнанные геніи! Продолжай творить, о Кэмбель!^[54] дай волю своему дарованію! Ужь если ты отречёшься отъ надежды на успѣхъ, то кто же посмѣетъ питать её? А ты, мелодическій Роджерсъ^[55], проснись, наконецъ, воскреси отрадное воспоминаніе о прошедшемъ! Воспрянь! Пусть это воспоминаніе снова вдохновитъ тебя! пусть оно извлечётъ изъ твоей священной лиры прежніе звуки ея! Водвори снова Аполлона въ его опустѣвшемъ царствѣ! возстанови честь твоей страны и твою собственную! Какъ! неужели покинутой поэзіи суждено вѣчно плакать надъ могилою, въ которой почіетъ честный Боунеръ съ ея послѣдними надеждами, и только по временамъ отходить отъ. этой холодной насыпи, чтобы украшать цвѣтами землю, покрывающую ея пѣвца, Борнса? Нѣтъ! Хотя презрѣніе заклеймило незаконныхъ дѣтей поэзіи, эту породу, которая строчитъ стихи вслѣдствіе своего тупоумія или изъ-за насущнаго хлѣба; но поэзія всё-таки можетъ ещё гордиться достойными дѣтьми, которые, не прибѣгая къ ложному сентиментализму, глубоко трогаютъ, потому-что чувствуютъ — какъ пишутъ, и пишутъ — какъ чувствуютъ. Беру въ свидѣтели васъ, Джиффордъ, Сотби^[56] и Макнэйль!^[57]

„Отчего дремлетъ Джиффордъ?“ спрашивали уже однажды. Отчего дремлетъ Джиффордъ? спросимъ мы снова. Развѣ не осталось нелѣпостей для его карающаго пера? Развѣ перевелись дураки, спины которыхъ требуютъ бича? Развѣ уничтожились всѣ грѣхи, достойные сатиры поэта? Развѣ колоссальный порокъ не расхаживаетъ гордо по всѣмъ нашимъ улицамъ? И неужели наши пэры и принцы, продолжай идти по дорогѣ распутства, будутъ по-прежнему взбѣгать кары закона и гнѣвнаго осужденія музы? Неужели въ грядущихъ временахъ они не будутъ блистать зловѣщимъ свѣтомъ, какъ вѣчные малки совершившихся преступленій? Проснись же, Джиффордъ, исполни своё обѣщаніе, исправь дурныхъ людей или, по крайней мѣрѣ, заставь ихъ покраснѣть отъ стыда!

Несчастный Уайтъ!^[58] Жизнь твоя только-что расцвѣла и твоя молодая муза только-что расправила свои бодрыя крылья, когда разрушительница-смерть разбила эту лиру, изъ которой вылетали такіе безсмертные звуки! О, какое благородное сердце погибло, когда наука сама убила своего любимаго сына! Да, она слишкомъ щедро давала тебѣ всё, къ чему ты стремился, она посѣяла сѣмена, но смерть погубила плодъ. Твой собственный геній нанёсъ тебѣ послѣдній ударъ и растравилъ рану, которая свела тебя въ могилу. Такъ раненый орёлъ, упавшій въ долину для того, чтобы никогда больше не парить въ облакахъ, видитъ собственныя перья свои на роковой стрѣлѣ, пронзившей его сердце. Мучительны его страданія, но мучительнѣе сознаніе, что онъ самъ выростилъ эти перья, окрылившія смертоносную сталь. Когда-то они согрѣвали его гнѣздо, теперь они наполнены послѣдними каплями жизни, заструившимися изъ его окровавленной груди.

Въ наши просвѣщённые дни есть люди, которые говорятъ, что блестящая ложь составляетъ всю сущность поэтическихъ произведеній, что раздраженная фантазія одна побуждаетъ новыхъ бардовъ нѣтъ. Правда, что всѣ пишущіе стихи, да и вообще пишущіе, боятся рокового для геніальной натуры слова: собыдённый, избитый»; но нѣтъ сомнѣнія и въ томъ, что дѣйствительность иногда сообщаетъ поэту благороднѣйшее пламя своё и увеличиваетъ прелесть стиховъ, вдохновлённыхъ ею. Пусть Краббъ, во имя добродѣтели, докажетъ справедливость этого мнѣнія — Краббъ^[59], самый вѣрный изобразитель природы и, въ то же время, самый лучшій.

Дадимъ здѣсь же мѣсто талантливому Ши^[60], который съ одинаковою граціею дѣйствуетъ перомъ и кистью, рука котораго, управляемая двумя братскими художествами, или магически оживляетъ полотно, или заставляетъ лёгкія риѳмы струиться гармоническими волнами. Почесть, вдвойнѣ заслуженная, украшаетъ соперника поэтовъ и друга живописцевъ.

Блаженъ человѣкъ, дерзающій входить въ тѣ рощи, гдѣ стояла колыбель новорождённыхъ музъ, блаженъ тотъ, чьи ноги попирали, а глаза видѣли землю, воспитавшую столькихъ сыновей пѣснопѣнія и войны и надъ которою слава паритъ до-сихъ-поръ, какъ надъ своей родиной, своимъ милымъ ахейскимъ берегомъ! Но вдвойнѣ блаженъ тотъ, чьё сердце переполнено священнымъ сочувствіемъ къ этимъ классическимъ мѣстамъ — тотъ, кто подымаетъ завѣсу давно-минувшихъ вѣковъ и смотритъ на ихъ развалины очами поэта! Райтъ,^[61] тебѣ выпала счастливая доля и увидѣть эти славные берега, и воспѣть ихъ — и, конечно, не какая-нибудь дюжинная муза вдохновила твоё перо для прославленія страны боговъ и богоподобныхъ людей.

А вы, компаньоны-поэты^[62], выведшіе на свѣтъ сокровища, остававшіяся такъ долго скрытыми отъ глазъ новаго поколѣнія — вы. соединявшіе ваши изящные вкусы для сплетенія вѣнка, въ которомъ аттическіе цвѣты разливаютъ эоническія благоуханія, и воспользовавшіеся этими чудными ароматами для возвышенія прелести вашего родного языка, оставьте теперь эти заимствованные, хотя сладкіе, звуки, такъ чудесно воскресавшіе у насъ славный духъ греческой музы, отложите въ сторону лиру ахейскую и ударьте по струнамъ своей собственной.

Этимъ-то поэтамъ, или подобнымъ имъ, справедливо должна принадлежать честь возстановленія попранныхъ законовъ поэзіи. Но только пусть не поютъ они въ тонѣ вялаго Дарвина, этого великаго мастера на пустячные стихи, чарующаго взоры, но утомляющаго слухъ своими позолоченными кимвалами, болѣе красивыми, чѣмъ гармонически-звучными. Одно время они могли затьмѣвать своимъ блескомъ простую лиру, но теперь истрепались, обнажили свою природную мѣдь — и весь рой порхающихъ сильфовъ автора расплылся въ реторическихъ уподобленіяхъ и трескучемъ наборѣ словъ. Бѣгите этого образца и пусть его мишурныя украшенія умрутъ вмѣстѣ съ нимъ: фальшивый блескъ привлекаетъ взоры, но отъ него больно глазамъ.

Но не подражайте и слишкомъ простому топу Вордсворта, этого мизернѣйшаго изъ мизерныхъ поэтовъ, стихи котораго, такъ живо напоминающіе ребяческую болтовню, кажутся Ламбу^[63] и Ллойду^[64] чудесною гармоніею. Пусть… Но остановись, моя муза! не берись учить тому, что далеко, далеко превышаетъ твои скромныя познанія! Врождённый талантъ укажетъ этимъ пѣвцамъ надлежащій путь и вознесётъ мелодическіе звуки ихъ къ небу!

И ты, Скоттъ, предоставь уличнымъ минестрелямъ воспѣвать дикіе ужасы пограничныхъ войнъ, предоставь другимъ строчить тощіе стихи изъ-за денегъ, и помни, что истинный талантъ въ себѣ самомъ отыскиваетъ вдохновеніе. Пусть поётъ, сколько душѣ угодно, Соути, хотя его плодовитая муза разрѣшается отъ бремени каждую весну множествомъ дѣтей; пусть слагаетъ свои ребяческіе стихи неотёсанный Вордсвортъ; пусть убаюкиваетъ грудныхъ младенцевъ его собратъ Кольриджъ; пусть устрашаетъ слушателей своими зловѣщими привидѣніями фабрикантъ всякихъ ужасовъ Льюисъ; пусть воздыхаетъ Муръ; пусть обкрадываетъ Мура Странгфордъ, клянясь, что всё это онъ заимствуетъ у Камоэнса; пусть ковыляетъ Гайлей, бредетъ Монгемери и поётъ нелѣпые куплеты юродивый Грамъ; пусть обтачиваетъ свои пѣсни и хнычетъ до четырнадцатаго стиха сонетчикъ Боульсъ; пусть царапаютъ бумагу, пока смерть не избавитъ насъ отъ ихъ пѣснопѣній или пока здравый смыслъ не вступитъ снова въ свои права, Стоттъ, Карлэйль, Матильда и вся остальная братья Грубъ-Стрита или Гросвенорской площади; но тебѣ, обладающему дарованіемъ, которое не нуждается ни въ какихъ восхваленіяхъ, тебѣ слѣдуетъ предоставить фабрикацію вздорныхъ стиховъ жалкимъ бумагомаракамъ; голосъ твоей родины, голосъ девяти музъ требуютъ священной арфы — и эта арфа въ твоихъ рукахъ. Скажи, развѣ въ лѣтописяхъ Каледоніи не найдётся воспоминаній о подвигахъ болѣе благородныхъ, чѣмъ гнусныя продѣлки клана воровъ и мошенниковъ, которые самыми лучшими изъ своихъ дѣяній унижаютъ названіе человѣка, или чѣмъ мрачныя штуки Марміона, годныя только для шервудовскихъ сказокъ о Робинѣ Гудѣ? Шотландія, гордись твоимъ роднымъ поэтомъ, и пусть твоя похвала будетъ для него первою, лучшею наградой! Но не съ одною тобою должно жить его имя: оно имѣетъ право на всемірную славу, оно переживётъ, можетъ-быть, самый Альбіонъ, и носящій его будетъ разсказывать грядущимъ поколѣніямъ, чѣмъ была нѣкогда эта страна, будетъ вѣщать объ ея минувшей славѣ, возстановлять ея честь въ то время, когда отъ нея не останется ничего, кромѣ развалинъ!

Но стоитъ-ли поэту пламенно стремиться къ побѣдѣ надъ вѣками, бороться съ могуществомъ времени. Безпрерывно возникаютъ новыя эры, безпрерывно одна нація смѣняетъ другую, и воздухъ не перестаётъ оглашаться рукоплесканіями въ честь новыхъ побѣдителей; прошло нѣсколько поколѣній — и сыны ихъ забыли поэта и его пѣсни. Такъ и въ наше время, на долю нѣкогда любимыхъ поэтовъ не выпадаетъ ничего, кромѣ мимолётнаго упоминанія смутно-знакомаго имени! Когда изъ громкой трубы славы вылетѣли всѣ ея лучшіе звуки, эхо мало-по-малу тоже замолкаетъ, прославленіе, подобно фениксу на кострѣ, разливаетъ свои благоуханія, ярко вспыхиваетъ въ послѣдній разъ и гаснетъ.

Вызоветъ ли сѣдая Гранта^[65] своихъ мрачныхъ сыновъ, свѣдущихъ въ наукѣ, но ещё болѣе свѣдущихъ въ фабрикаціи каламбуровъ? Дерзнутъ ли они приблизиться къ музѣ? Ахъ. нѣтъ! Она бѣжитъ отъ нихъ, даже не соблазняясь крупною Ситоновскою преміею, и несмотря на то, что типографщики соглашаются осквернять свои станки риѳмованными стихами Гора^[66] и бѣлыми — Гойля^[67], но того Гойля, чья книжка, посвящённая висту, не нуждается, ни въ какихъ поэтическихъ украшеніяхъ для того, чтобы заставить насъ читать её. Вы, желающіе снискать почести Гранты, осѣдлайте для этого ея Пегаса, почтеннаго осла, вполнѣ достойнаго своей прародительницы, Геликонъ которой ещё темнѣе и скучнѣе ея Кэма.

Тамъ Кларкъ^[68] постоянно тщится «нравиться» и забываетъ, что риѳмоплётство не ведётъ къ полученію университетской степени. Корча изъ себя сатирика, этотъ наёмный шутъ, этотъ ежемѣсячный фабрикантъ какого-нибудь грязнаго пасквиля, осуждённый, какъ послѣдній изъ послѣднихъ, исполнять всякую чёрную работу и снабжать журналы фальшивыми новостями — посвящаетъ всю свою дѣятельность скандаламъ, будучи самъ живымъ пасквилемъ на человѣчество.

О, мрачный пріютъ вандальскаго племени^[69], гордость и, въ то же время, поруганіе науки. Ты до такой степени сталъ чуждъ Фебу, что не сдѣлаешься лучше даже отъ стиховъ Годгсона^[70] или хуже отъ воспѣваній бѣднаго Гьюсона. Но тамъ, гдѣ прекрасная Изида катитъ болѣе чистыя волны — тамъ очарованная муза любитъ погрузить своё тѣло въ эти струи — тамъ на зелёныхъ берегахъ она вьётъ зелёные вѣнки, чтобы вѣнчать ими поэтовъ, посѣщающихъ ея классическую рощу — тамъ въ душѣ Ричардса^[71] проснулось вдохновеніе истиннаго поэта и современные британцы гордятся своими предками.

Если — никѣмъ не вызванный и не прошенный — я рѣшился высказать моей родинѣ то, что сыны ея знаютъ и безъ меня слишкомъ хорошо, то одно только пламенное сочувствіе къ ея чести заставило меня выступить противъ легіона идіотовъ, заражающихъ наше время. Ея почётное имя никогда не лишится справедливаго уваженія, которымъ оно окружено, какъ имя страны, превосходящей всѣхъ свободою и болѣе всѣхъ любимой музами. О, еслибы твои барды, Альбіонъ, старались соперничать съ тобою въ славѣ и становиться болѣе достойными твоего имени! Чѣмъ были Аѳины въ наукѣ, Римъ — въ военномъ могуществѣ, Тиръ — въ апогеѣ своей славы — всё это соединилось теперь въ тебѣ, дорогая Англія, самодержавная повелительница земли, прелестная царица океана! Но Римъ палъ, Аѳины лежатъ въ развалинахъ, гордые столбы Тира погребены подъ волнами моря… Подобно имъ можетъ когда-нибудь сокрушиться и твоя сила — и Британія, этотъ оплотъ міра, падётъ… Но я умолкаю, боясь испытать участь Кассандры, предсказаніямъ которой вняли уже тогда, когда было слишкомъ поздно. Перехожу въ менѣе торжественный тонъ, прося только твоихъ бардовъ сравниться въ славѣ съ тобою.

И такъ, несчастная Британія, да здравствуютъ на долгіе годы твои правители, оракулы сената и посмѣшище народа! Да не перестаютъ твои многочисленные ораторы разсыпать цвѣты реторики, не особенно заботясь о здравомъ смыслѣ, между-тѣмъ, какъ сослуживцы Каннинга ненавидятъ его за умъ, а старая баба Портландъ сидитъ на мѣстѣ Питта.

А теперь, прощай ещё разъ — прощай, прежде чѣмъ корабль, уносящій меня отсюда, задрожитъ подъ дуновеніемъ попутнаго вѣтра! Глазамъ моимъ предстоитъ увидѣть и берега Африки, и противоположныя имъ вершины Кальпе^[72], и минареты Стамбула; потомъ поплыву я въ родину красоты, гдѣ Каффъ одѣтъ въ величественныя скалы и увѣнчанъ чудными снѣгами. Но если мнѣ суждено возвратиться, никакой искусительный станокъ не извлечётъ моихъ путевыхъ записокъ изъ портфеля. Пусть наши хлыщи, пріѣзжая домой изъ-за границы, спѣшатъ выпускать въ свѣтъ свои дорожныя воспоминанія; пусть Абердинъ и Эль джинъ гоняются за тѣнью славы въ областяхъ изящнаго искусства; пусть они безплодно кидаютъ тысячи на будто бы фидіевы изваянія, плохіе памятники и обезображенные антики, и дѣлаютъ изъ своихъ салоновъ открытый рынокъ для всѣхъ обломковъ художественныхъ произведеній древности; пусть дилетанты разсказываютъ, сколько ихъ душѣ угодно, о троянскихъ башняхъ — я предоставляю топографію неутомимому Джеллю, и, совершенно удовлетворённый, не буду болѣе безпокоить слухъ публики — по крайней мѣрѣ моею прозой.

И вотъ я спокойно дошелъ до конца моей работы, приготовленный къ негодованію задѣтыхъ мною, оградивъ себя отъ эгоистическаго страха. Я никогда не отказывался признать моимъ это стихотвореніе, которое не навязывалось никому, но не оставалось въ неизвѣстности. Голосъ мой раздался вторично, хотя не такъ громко, я если на страницахъ не было моего имени, то я всё-таки никогда не отпирался отъ него. Теперь я разрываю покровъ — ату, собаки! Тотъ, на кого кидается ваша стая, спокойно ожидаетъ васъ, не смущаясь ни шумомъ и гамомъ Мельбурновскаго дома, ни гнѣвомъ Ламба, ни супругою Голланда, ни безвредными пистолетами Джеффрея, ни яростью Галлама, ни здоровенными сынами Эдины и ихъ зажигательными страницами. Нашимъ парнямъ въ клеёнчатыхъ плащахъ тоже достанется порядкомъ — и они почувствуютъ, что сдѣланы не изъ «непромокаемой матеріи». Конечно, я не надѣюсь выйдти изъ этой схватки совершенно здравымъ и невредимымъ, но мой побѣдитель найдётъ во мнѣ врага очень упорнаго. Выло время, когда ни одинъ жесткій звукъ не вышелъ бы изъ этихъ губъ, которыя теперь точно пропитаны желчью; никакой глупецъ и никакая глупость не заставили бы меня въ ту пору презирать самыхъ мелкихъ тварей, ползавшихъ у моихъ ногъ. Но нынѣ, съ годами, я измѣнился, зачерствѣлъ — выучился думать и строго говорить правду, выучился смѣяться надъ накрахмаленными приговорами критика, колесовать его на томъ самомъ колесѣ, которое онъ предназначилъ для меня, презрительно отталкивать плётку, которую хочетъ заставить меня поцѣловать какой-нибудь жалкій писака, и не заботиться — апплодируютъ или шикаютъ мнѣ знать и чернь. Мои соперники-стихотворцы могутъ хмурить брови сколько имъ угодно — я тоже умѣю повалить любого риѳмоплёта, и, хорошо вооруженный, бросаю перчатку шотландскимъ мародёрамъ и англійскимъ дуракамъ.

Вотъ на что я отважился. Нанесла ли моя пѣснь оскорбленіе нашему добродѣтельному времени — объ этомъ пусть судятъ другіе: пусть произнесётъ свой приговоръ публика, которая не умѣетъ щадить, но рѣдко осуждаетъ несправедливо.

П. Вейнбергъ.

---

1. Фитцъ-Джеральдъ — авторъ множества патріотическихъ пѣсенъ. Онъ умеръ въ 1829 году и былъ извѣстенъ при жизни подъ именемъ «пивного поэта».
2. Намёкъ на слова Сида Гамета Бененжели, обѣщающаго покой своему перу въ послѣдней главѣ «Донъ-Кихота», знаменитаго сатирическаго романа Сервантеса.
3. Джоржъ Ламбъ — членъ парламента и одинъ изъ редакторовъ «Эдинбургскаго Обозрѣнія». Извѣстенъ, какъ переводчикъ Катулла. Умеръ въ 1833 году.
4. Миллеръ — авторъ «Сборника Остротъ».
5. Джефрей — одинъ изъ редакторовъ «Эдинбургскаго Обозрѣнія» и извѣстный критикъ. Впослѣдствіи онъ занималъ мѣсто лорда-адвоката Шотландіи.
6. Джиффордъ — извѣстный сатирикъ, авторъ «Бевіады» и «Мекіады» и переводчикъ «Ювенала».
7. Извѣстные англійскіе поэты, изъ которыхъ первый умеръ въ 1744, а послѣдній — въ 1770 году.
8. Литтль — псевдонимъ извѣстнаго ирландскаго поэта Томаса Мура, подъ которымъ онъ издалъ въ 1801 году первый сборникъ своихъ стихотвореній эротическаго содержанія. Слово little значитъ — маленькій и намекаетъ на маленькій ростъ автора «Ирландскихъ Мелодій». Муръ умеръ въ 1852 году.
9. Стотъ — поэтъ, писавшій въ «Moruing Post» подъ именемъ Гафиза
10. Сэръ Вальтеръ Скоттъ — извѣстный романистъ и авторъ поэмъ: «Пѣснь послѣдняго минестреля» и «Марміонъ», скончался въ 1882 году.
11. Муррей и Миллеръ — извѣстные книгопродавцы-издатели того времени.
12. Робертъ Соути — извѣстный англійскій поэтъ «Озерной школы» и авторъ оффиціальной оды «Видѣніе Суда», написанной въ честь Георга IV и обрушившей на голову автора цѣлый градъ насмѣшекъ. Скончался въ 1843 году.
13. Намёкъ на балладу Соути, извѣстную и у насъ, благодаря прекрасному переводу Жуковскаго, который назвалъ её «Балладой, въ которой описывается, какъ одна старушка ѣхала на чёрномъ конѣ вдвоёмъ, и кто сидѣлъ впереди».
14. Вильямъ Вордсвортъ — извѣстный англійскій поэтъ и основатель Школы Лекистовъ. Умеръ въ 1850 году.
15. Самуилъ Тэйлоръ Кольриджъ — одинъ изъ четырёхъ кориѳеевъ «Озерной Школы» и авторъ извѣстной баллады «Старый матросъ», переведённой на всѣ европейскіе языки, скончался въ 1834 году.
16. Матью Грегори Льюисъ — членъ парламента и авторъ романа «Монахъ», пользовавшагося въ своё время большою извѣстностью.
17. Странгфордъ — переводчикъ Камоэнса на англійскій языкъ.
18. «Побѣды душевнаго спокойствія» и «Побѣда музыки» считаются лучшими поэтическими произведеніями Гайлея.
19. Грамъ — адвокатъ при Эдинбургскомъ судѣ, а впослѣдствіи — пасторъ. Извѣстность его, какъ поэта, зиждется на томѣ, стихотвореніи, подъ названіемъ «Субботнія Прогулки».
20. Передъ этими словами находилось первоначально нѣсколько строкъ, впослѣдствіи исключённыхъ Байрономъ и заключавшихъ въ себѣ нападки на Пратта, бывшаго книгопродавца и автора поэмы «Симпатія».
21. Боульсъ — авторъ «Оксфордскихъ Сонетовъ» и Стансовъ о звонѣ колоколовъ", и издатель «Сочиненій Попа».
22. То-есть — дурацкую шапку, которая, какъ извѣстно, увѣшивается обыкновенно колокольчиками.
23. Лордъ Фанни — есть псевдонимъ лорда Гервея, автора «Посланія подражателю Горація».
24. Курль — есть имя одного изъ героевъ сатирической поэмы Попа «Дунціяда» и, вмѣстѣ съ тѣмъ, современнаго ему книгопродавца.
25. Маллэтъ — есть имя писателя, который, за денежное вознагражденіе, полученное имъ отъ лорда Болингброка, оклеветалъ Попа, бывшаго уже въ то время въ могилѣ, взведши на него утайку одной изъ статей лорда, подъ названіемъ «Король-патріотъ», которую тотъ хотѣлъ уничтожить.
26. Деннисъ и Ральфъ — критикъ и поэтъ, упоминаемые въ «Дунціадѣ».
27. Амосъ Коттль — авторъ двухъ эпическихъ поэмъ: «Альфредъ» и «Паденіе Камбріи».
28. Томасъ Морисъ — авторъ многихъ поэмъ, "Исторіи Индостана- и весьма интересныхъ «Мемуаровъ». Онъ занималъ мѣсто помощника хранителя рукописей Британскаго музея. Умеръ въ 1824 году.
29. Здѣсь Байронъ говоритъ о Джемсѣ Монгомери, прозванномъ Шеффильдскимъ поэтомъ, о которомъ всѣ англійскія обозрѣнія отзывались съ похвалой, а эдинбургскія — съ порицаніемъ.
30. Артурова гора — есть возвышенность, господствующая надъ Эдинбургомъ.
31. Георгъ Гамильтонъ-Гордонъ, четвёртый графъ Абердинъ, авторъ архитектурнаго сочиненія, подъ заглавіемъ: „Вопросы о принципахъ красоты въ греческой архитектурѣ“.
32. Гербертъ, братъ графа Карнарвона, извѣстенъ какъ переводчикъ „Исландскихъ Сагъ“.
33. Преподобный Сидней Смитъ, каноникъ собора св. Павла въ Лондонѣ, предполагаемый авторъ „Писемъ Петра Пимлея“ и другихъ анонимныхъ критическихъ статей. Подъ своимъ же именемъ онъ издалъ всего одинъ томъ своихъ проповѣдей.
34. Галламъ — извѣстный писатель, авторъ книги „Средніе Вѣка“ и „Конституціонной Исторіи Англіи“.
35. Пиллансъ — былъ учителемъ въ Итонѣ и, впослѣдствіи, ректоромъ и профессоромъ Эдинбургскаго университета.
36. Генри Брумъ, знаменитый ораторъ и авторъ „Историческихъ очерковъ государственныхъ людей въ царствованіе Георга III“ и многихъ статей въ „Эдинбургскомъ Обозрѣніи“.
37. Упоминаемый здѣсь лордъ Голландъ есть то лицо, которому впослѣдствіи лордъ Байронъ посвятилъ свою поэму «Абидосская Невѣста».
38. Лордъ Генрихъ Петти — впослѣдствіи маркизъ Лансдоунъ.
39. Лордъ Голландъ перевёлъ въ молодости нѣсколько сценъ изъ нѣкоторыхъ трагедій Лопе-де-Вега, а впослѣдствіи — 28-ю пѣснь «Неистоваго Орланда» Аріоста.
40. Въ то время, когда писалась эта сатира, Теодоръ Гукъ былъ почти мальчикъ. Впослѣдствіи же онъ пріобрѣлъ почётную извѣстность своими романами.
41. Пантомима «Mother Goose» Дибдина имѣла большой успѣхъ на Ковентгарденскомъ театрѣ.
42. Упоминаемый здѣсь Кенни пріобрѣлъ впослѣдствіи извѣстность, какъ драматическій писатель.
43. Томасъ Шериданъ, сынъ извѣстнаго писателя, будучи директоромъ Дрюриленскаго театра, исключилъ изъ одной трагедіи діалоги.
44. Байронъ очень высоко цѣнилъ весёлость Георга Кольмана.
45. Ричардъ Кумберландъ извѣстенъ, какъ авторъ «Остиндца», «Наблюдателя» и весьма интересной автобіографіи. Умеръ въ 1611 году.
46. Гринвудъ — современный Байрону декораторъ Дрюриленскаго театра.
47. Полковникъ Гревиль, директоръ Аржильскаго клуба, о которомъ здѣсь говорится, счёлъ себя обиженнымъ этими замѣчаніями и потребовалъ объясненія у лорда Байрона; но дѣло это было улажено ихъ общими друзьями.
48. Лордъ Фалькландъ былъ убитъ на дуэли Поуэлемъ въ 1809 году. Лордъ Байронъ очень любилъ его и доказалъ своё расположеніе къ нему заботами объ его вдовѣ и дѣтяхъ, несмотря на то. что самъ былъ въ это время въ весьма стѣснённомъ положеніи.
49. Мильсъ Петеръ Андрюсъ, членъ парламента, полковникъ волонтёровъ, владѣлецъ пороговаго завода въ Дартфордѣ, авторъ множества фарсовъ, прологовъ и эпилоговъ, и одинъ изъ героевъ «Бевіады» Джиффорда. Умеръ въ 1814 году.
50. Молодымъ мастеровымъ здѣсь названъ Джозефъ Блакетъ, ремесломъ башмачникъ, умершій въ 1810 году. Его поэмы были издали, послѣ его смерти, Праттомъ. Что же касается дамъ, восхищавшихся, но словамъ Байрона, его стихами, то во главѣ ихъ стояла миссъ Мильбавкъ, впослѣдствіи супруга Байрона.
51. Капель-Лофтъ — есть имя покровителя молодого поэта Блумфильда, заставившаго обратить на него вниманіе издателей и публики. Впрочемъ, это покровительство не помѣшало несчастному поэту умереть въ 1823 году въ крайней бѣдности.
52. Робертъ Борнсъ — народный шотландскій поэтъ, авторъ „Весёлыхъ нищихъ“, „Тома О’Шентсра“ и „Субботняго вечера поселянина“. Умеръ въ 1796 году.
53. Намёкъ на книгу: „Воспоминанія Стаффордскаго ткача“.
54. Томасъ Кэмбелль — извѣстный англійскій поэтъ, авторъ дидактической поэмы „Радостей Надежды“ и многихъ другихъ поэтическихъ произведеній. Умеръ въ 1843 году.
55. Роджерсъ — извѣстный англійскій поэтъ, авторъ дидактической поэмы „Радости Воспоминанія“ и разсказа „Плаваніе Колумба“. Умеръ въ 1855 году.
56. Сотби — авторъ нѣсколькихъ оригинальныхъ поэмъ и переводчикъ „Илліады Гомера“ и „Георгинъ“ Виргилія. Умеръ въ 1884 году.
57. Макнэйль — авторъ нѣсколькихъ поэмъ, пользовавшихся въ своё время большою извѣстностью. Умеръ въ 1818 году.
58. Генри Кэркъ-Уайтъ — молодой поэтъ, подававшій большія надежды, но умершій въ 1806 году въ Кембриджѣ вслѣдствіе слишкомъ усиленныхъ занятій. Соути написалъ его біографію.
59. Джорджъ Краббъ — извѣстный англійскій поэтъ, авторъ «Приходскихъ Списковъ», «Деревни» и «Мѣстечка». Умеръ въ 1832 году.
60. Мистеръ Ши, впослѣдствіи сэръ Мартинъ Ши, авторъ «Элементовъ Искусства» и президентъ королевской академіи.
61. Райтъ — генеральный консулъ на Іоническихъ островахъ и авторъ поэмы «Horae Ionicae».
62. Подъ именемъ компаньоновъ-поэтовъ здѣсь слѣдуетъ разумѣть Роберта Блайда и Мериваля, издавшихъ вмѣстѣ «Извлеченія изъ Греческой Антологіи».
63. Лайбъ издалъ въ 1798 году, вмѣстѣ съ Ллойдомъ, томъ поэмъ. Умеръ въ 1886 году.
64. Ллойдъ — авторъ нѣсколькихъ поэмъ и романовъ и переводчикъ трагедій Альфіери.
65. Гранта — есть имя рѣки, на которой стоитъ Кембриджъ.
66. Преподобный Чарльзъ Джемсъ Горъ издалъ въ 1808 году поэму «Крушеніе Святого Павла», награждённую преміей.
67. Гойль — авторъ эпической поэмы въ тринадцати пѣсняхъ «Исходъ», удостоенной преміи.
68. Кларкъ — авторъ многихъ поэмъ и «Исторіи похода въ Россію».
69. По свидѣтельству Гиббона, автора «Исторіи упадка и паденія Римской Имперіи», императоръ Пробусъ переселилъ въ Кембриджъ-Шейръ отрядъ вандаловъ.
70. Годгсонъ — переводчикъ Ювенала и авторъ многихъ поэмъ.
71. Ричардсъ — авторъ поэмы «Первые Британцы».
72. Кальпе — старинное названіе Гибралтара.