Английская психология (Страхов)/ДО

Английская психология
авторъ Николай Николаевич Страхов

Опубл.: 1867. Источникъ: az.lib.ru

Н. Страховъ ФИЛОСОФСКІЕ ОЧЕРКИ С.-ПЕТЕРБУРГЪ.

1893

АНГЛІЙСКАЯ ПСИХОЛОГІЯ.
1867.

Нѣмецкая психологія въ текущемъ столѣтіи. Историческое и критическое изслѣдованіе, съ предварительнымъ очеркомъ успѣховъ психологіи со временъ Бэкона и Локка. М. Троицкаго. Москва. 1867. ГЛАВА ПЕРВАЯ.

Нелегко выразить весь интересъ, который представляетъ для насъ эта книга. Для насъ, то есть вообще для нашихъ читающихъ и размышляющихъ людей. Говоря вообще, мы вѣдь очень расположены къ философіи, по крайней мѣрѣ ко всякимъ отвлеченностямъ и умозрѣніямъ. Какъ давно извѣстно, на святой Руси не сложилось ничего подобнаго твердому умственному строю, ясному умственному движенію. Задатки нашей своеобразной духовной жизни, тѣ задатки, силою которыхъ держится и движется Россія (вспомните Чаадаева: «народы суть существа нравственныя») — неясны и неотчетливы даже для проницательныхъ глазъ, и, слѣдовательно, никакъ не могутъ служить опорою для массы, для большинства, которому всегда нужна опредѣленность, законченность.

Между тѣмъ, какой-нибудь взглядъ на жизнь, какое-нибудь міросозерцаніе составляетъ насущную потребность для человѣка. И вотъ мы, оторвавшись отъ всѣхъ корней, или, что еще хуже, не имѣя никакихъ корней, отрываніе отъ которыхъ сопровождалось бы болью и, слѣдовательно, могло бы вызывать нѣкоторую реакцію въ нашихъ умахъ, — мы свободно пускаемся въ область умозрѣній, выбирая себѣ такого руководителя, какого кому вздумается.

Такимъ образомъ, мы всѣ философствуемъ, всѣ интересуемся вопросами философіи. Отсюда происходитъ то отвлеченное направленіе, которое имѣла и до сихъ поръ имѣетъ наша литература, при чемъ мы разумѣемъ подъ литературою книги назначенныя для большинства читателей. Въ журналахъ, составляющихъ главную умственную пищу читателей, обыкновенно проводилось то или другое философское ученіе, и въ проведеніи его полагались слава и значеніе каждаго журнала, его жизненный нервъ. Еще неминовавшая мода на естественныя науки, по справедливому замѣчанію одного проницательнаго человѣка^[1], вовсе не есть пробужденіе любви къ изученію природы, а проистекаетъ изъ философскаго интереса; подъ видомъ естественныхъ наукъ мы собственно занимаемся нѣмецкою философіею. Наконецъ, наша переводная литература въ нынѣшнее царствованіе обнаружила ясно эту потребность нашихъ умовъ: философскія книги переводятся и издаются во множествѣ.

И все это, какъ извѣстно, ни къ чему не ведетъ, не приноситъ никакихъ плодовъ. Все это движеніе не образуетъ никакой исторіи, не представляетъ твердой связи и порядка. Даже рѣдко появляются люди, которые бы работали, писали въ духѣ извѣстнаго ученія, которые на столько бы имъ прониклись, чтобы дѣйствительно заслуживать названіе философствующихъ людей. Все ограничивается или смутнымъ исканіемъ, смутною вѣрою въ извѣстный авторитетъ, или же признаніемъ немногосложныхъ догматовъ какого-нибудь грубаго ученія. Такъ это должно быть, такъ это и есть, и будетъ до тѣхъ поръ, пока насущная потребность не найдетъ себѣ правильнаго и полнаго удовлетворенія, т. е. пока не явится у насъ самостоятельной философіи, органически связанной съ другими сторонами нашей духовной жизни.

Припомню по этому случаю упрекъ, сдѣланный мнѣ самому и, можетъ быть, памятный читателямъ. Одинъ журналъ, заявляя о томъ, что я принадлежу къ послѣдователямъ Гегеля, говорилъ:

«Не печальное-ли это явленіе? Люди занимаются, сами не зная чѣмъ, сами не зная зачѣмъ. Богъ знаетъ, какимъ образомъ вдругъ возникаютъ у насъ разныя направленія, ученія, школы, партіи. Какія дѣйствительныя причины могли бы возбудить у насъ въ человѣкѣ потребность не вымышленную, а серіозную заниматься гегелевскою философіею, и что значатъ эти занятія, ничѣмъ не вызываемыя, ничѣмъ не поддерживаемыя, ни къ чему не клонящіяся, ни къ чему не ведущія? Съ какими преданіями они связываются, къ чему примыкаютъ, на чемъ стоятъ? И дѣйствителъно-ли развился у насъ такъ широко философскій интересъ, что у насъ могутъ являться спеціалисты по разнымъ системамъ? Какой смыслъ представляетъ изъ себя русскій человѣкъ, становящійся послѣдователемъ системы, выхваченной изъ цѣлаго ряда нѣмецкихъ системъ, и отдѣльно не имѣющей никакого значенія ни у себя дома, ни для посторонняго наблюдателя?»

Упрекъ не совсѣмъ справедливый въ отношеніи къ гегелизму, тѣмъ не менѣе очень мѣтко попадаетъ въ больное мѣсто нашей умственной жизни. Въ самомъ дѣлѣ, какъ быть съ философіею русскому человѣку? Что у насъ постоянно существуетъ философскій интересъ, въ этомъ нельзя сомнѣваться; но какъ избѣжать того фальшиваго положенія, въ которое онъ насъ ставитъ? Потребность философствованія, которую мы чувствуемъ, конечно, есть дѣйствительная, а не вымышленная; но чѣмъ ей руководиться, на чемъ стать, къ чему примкнуть? Какого бы мы ученія ни держались, дѣло всегда имѣетъ такой видъ, какъ будто мы случайно выхватили это ученіе изъ ряда заграничныхъ системъ и ни съ того, ни съ сего стали его послѣдователями. Одинъ держится Бенеке, другой Шеллинга, третій Гегеля, четвертый Лотде… Повидимому, тутъ одна случайность, одинъ личный произволъ.

Что касается до гегелизма, то упрекъ, какъ мы замѣтили, не совсѣмъ справедливъ. Гегелизмъ имѣетъ у насъ свои преданія, имѣетъ явленія, съ которыми можетъ связываться, къ которымъ можетъ примыкать. Нѣмецкая философія всегда имѣла у насъ вѣсъ и вліяніе, начиная съ самого Ломоносова, бывшаго послѣдователемъ Вольфа. Чѣмъ дальше, тѣмъ вліяніе это было сильнѣе. Особенно много можно насчитать у насъ шеллингіанцевъ и гегельянцевъ, дѣйствовавшихъ и съ университетскихъ каѳедръ и въ литературѣ. Большаго вліянія у насъ не имѣли никакія другія ученія. Только въ послѣднее время вліяніе это упало. Typгеневъ въ 1862 году, въ романѣ «Отцы и Дѣти», обозначилъ это явленіе такой общей формулой: прежде наши молодые люди были гегелисты, а теперь они нигилисты. Но было время, когда «Гегеля изучить и знать Гёте наизусть» считалось на Руси вершиною человѣческой образованности.

И все-таки дѣло оказалось безплоднымъ. Впослѣдствіи мы укажемъ нѣкоторые результаты этого умственнаго движенія, имѣвшаго такую силу; но нельзя не видѣть, что мы ничего не выиграли относительно философіи. Фейербахизмъ и нынѣшній тупой нѣмецкій матеріализмъ гораздо быстрѣе развѣяли у насъ всякіе начатки истинно философскаго направленія, чѣмъ могли сдѣлать это въ самой Германіи.

Таково наше положеніе относительно философіи: указавъ на него, мы уже можемъ теперь объяснить, какой глубокій интересъ представляетъ для насъ книга г. Троицкаго.

Вопервыхъ, эта книга, имѣющая такой большой объемъ, есть дѣйствительно философская книга, то есть, она съ начала до конца строго держится извѣстнаго взгляда, она вполнѣ послѣдовательна себѣ самой, и потому составляетъ прекрасное явленіе въ нашей бѣдной литературѣ.

Вовторыхъ, она какъ нельзя лучше обнаруживаетъ наше положеніе въ отношеніи въ философіи. Г. Троицкій избралъ путь самый неожиданный, неимѣющій ничего общаго со всѣми прежними попытками философскаго дѣла у насъ. Помимо нѣмцевъ и французовъ, бывшихъ всегда нашими руководителями^[2], онъ прямо взялся за англичанъ и является передъ нами ревностнымъ послѣдователемъ такъ-называемой эмпирической школы. Болѣе чѣмъ къ кому-нибудь, къ нему Можно бы обратиться съ знаменитымъ вопросомъ: какой смыслъ имѣютъ эти усилія, ничѣмъ не вызываемыя, не связанныя ни съ какими преданіями, ни къ чему не примыкающія? Г. Троицкій со своею огромною книгою представляетъ, повидимому, совершенную внезапность, поразительную, ничѣмъ необъяснимую неожиданность.

Но самая крайность этого явленія всего легче и наводитъ на объясненіе его смысла. Понятно, что, если всѣ попытки философскаго дѣла у насъ мы признаемъ явленіями болѣе или менѣе случайными, то самый правильный исходъ изъ такого положенія дѣлъ будетъ — не примкнуть къ которой-нибудь изъ этихъ попытокъ, а, напротивъ, отвергнуть ихъ всѣ безъ исключенія и начать дѣло съизнова. Кто желалъ бы положить прочныя основы для развитія у насъ философіи, тотъ именно долженъ чувствовать побужденіе поступить такимъ образомъ. Послѣ того, какъ столько разъ была насаждаема у насъ философія и не приносила значительныхъ плодовъ, новый дѣятель не можетъ чувствовать влеченія опереться на эти слабыя преданія; напротивъ, онъ охотнѣе готовъ разорвать съ ними всякія связи и попробовать выйти на совершенно новый путь.

Вотъ какъ мы объясняемъ себѣ появленіе книги г. Троицкаго. Она представляетъ совершенно правильное явленіе въ нашей литературѣ, объясняемое тѣмъ состояніемъ, въ которомъ у насъ находится философія. Онъ имѣлъ полное право не останавливаться на полдорогѣ, и искать для себя совершенно новыхъ основаній.

Предположите теперь, что эти основанія найдены, что искатель такъ или иначе увѣрился въ твердости той новой тонки зрѣнія, которую онъ нашелъ, — какая радость! Онъ долженъ почувствовать величайшее воодушевленіе, величайшую ревность къ распространенію своихъ взглядовъ и къ отрицанію всѣхъ направленій, несогласныхъ съ этими взглядами. Такимъ реформаторскимъ воодушевленіемъ дѣйствительно и проникнута книга г. Троицкаго. Она представляетъ не только истинно-философское сочиненіе, но еще и произведеніе, дышащее глубокой увѣренностію, полное жара, полемической соли и твердой надежды на успѣхъ и дальнѣйшее развитіе того дѣла, которому оно посвященно.

Какъ образчикъ, характеризующій положеніе этой книги у насъ, неожиданную новость точки зрѣнія, съ которой она написана, и наконецъ твердость убѣжденій автора, приведемъ одно обстоятельство: г. Троицкій до того рѣзко осуждаетъ самого Канта, что его «Критику чистаго разума» смѣло называетъ — чепухою (стр. 416). Кому у насъ не покажется святотатствомъ такой приговоръ? Всѣ мы привыкли благоговѣть передъ Кантомъ, слѣдуя въ этомъ Германіи. Тамъ назвать Канта — значитъ назвать философію, и самые матеріалисты не отрицаютъ его, а только стараются перетолковать въ свою пользу (напримѣръ Ноакъ въ Psyche). Ни въ Германіи, ни у насъ, просто никто бы не повѣрилъ, что когда-нибудь явится на свѣтъ ученая, основательная философская книга, въ которой величайшее произведеніе этого философа будетъ названо чепухою. Даже мало знакомые съ философіею поймутъ изъ этого, до какой степени неожиданны сужденія г. Троицкаго, до чего доходитъ дерзость и увѣренность этого новатора.

На этомъ яркомъ примѣрѣ, повторяемъ, ясно видны и положеніе философіи у насъ, и то, что книга г. Троицкаго соотвѣтствуетъ этому положенію. Положеніе философіи у насъ таково, что можно еще разсматривать какъ вопросъ, какъ нерѣшенное дѣло, чепуха или не чепуха Критика чистаго разума? Такъ слабы у насъ философскія преданія, относящіяся даже къ знаменитѣйшему изъ новыхъ философовъ. Если же возможенъ вопросъ, то тѣмъ самымъ вызывается и допускается его всяческое рѣшеніе. Вновь перевершить всѣ приговоры, положить новыя основанія для всего философскаго дѣла — такова задача г. Троицкаго. Впослѣдствіи мы увидимъ, что только особенное, исключительное положеніе русскаго ученаго могло привести г. Троицкаго къ нѣкоторымъ сравненіямъ и сужденіямъ, которыя не могли бы и возникнуть въ другихъ литературахъ.

Вотъ общія черты того интереса, который представляетъ книга г. Троицкаго для русскихъ читателей. Если мы затѣмъ станемъ разсматривать въ частности содержаніе книги, то увидимъ, что этотъ интересъ возрастаетъ все болѣе и болѣе.

I.

Станемъ на точку зрѣнія автора. Въ этомъ отношеніи, замѣтимъ прямо, мы считаемъ правильнымъ держаться стараго пріема критики, того пріема, завѣщаннаго намъ нѣмецкой философіей, по которому мнѣнія каждаго мыслителя должны излагаться съ его точки зрѣнія, и критика должна состоять въ указаніи логической необходимости перейти съ этой точки на иную, новую точку зрѣнія.

И такъ, станемъ на точку зрѣнія г. Троицкаго. Было время, да оно еще и не совсѣмъ миновало, когда сущность вещей казалась людямъ весьма легко достижимою, и не только философія, но и частныя науки предполагали, что онѣ имѣютъ ее подъ руками. Тогда слышались рѣчи очень странныя по своему высокомѣрію. Физикъ говорилъ: вотъ сущность, я нашелъ ее; это — атомы, тяжелые, эѳирные, отталкивающіеся, притягивающіеся; они двигаются, дрожатъ, вращаются, — и въ этомъ сущность міра, сущность всѣхъ его явленій. Являлся химикъ и говорилъ: вотъ сущность; я нашелъ элементы вещей, простыя начала, изъ которыхъ состоитъ все на свѣтѣ, и мы сами; ихъ столько-то числомъ, и химія есть наука, старающаяся объяснить, какъ слагается изъ нихъ все разнообразіе міра. Являлся затѣмъ физіологъ и говорилъ: вотъ сущность; это — нервы, волокна, клѣточки; процессы, которые въ нихъ совершаются, составляютъ ощущеніе, мышленіе, душу, всю сущность человѣческой жизни. Являлся наконецъ философъ и объявлялъ: всѣ вы ошибаетесь; сущность вещей есть идея, стремящаяся вполнѣ воплотить себя; вещи суть только различныя попытки ея воплощенія, различныя формы, въ которыхъ она болѣе или менѣе выражалась.

Такимъ образомъ, всѣ наивно полагали, что они имѣютъ дѣло съ сущностью вещей, что она у нихъ въ рукахъ, и устремляли всю свою проницательность лишь на то, чтобы понять ее надлежащимъ образомъ. Такое убѣжденіе, какъ мы замѣтили, прежде всего поражаетъ и вооружаетъ противъ себя своимъ высокомѣріемъ, своими большими притязаніями. Казалось бы, умъ сразу долженъ почувствовать недовѣріе къ слишкомъ большимъ затѣямъ и обѣщаніямъ; а тутъ намъ обѣщали раскрыть — шутка-ли? — самую сущность вещей.

Между тѣмъ, заблужденіе тянулось необыкновенно долго, и только когда вполнѣ изжило свою силу, напоминаетъ уступать мѣсто болѣе правильнымъ понятіямъ. Постоянно твердя о сущности вещей, постоянно стараясь ее обозначить, формулировать и уяснить, ученые наконецъ должны были замѣтить, что они въ дѣйствительности ни на одну Іоту не подвигаются ближе къ своей цѣли, что, будучи повидимому въ нѣкоторомъ обладаніи сущностію вещей, они, однако, не въ силахъ ничего извлечь изъ такого удивительнаго преимущества, а, напротивъ, очевидно находятся въ такомъ положеніи, какъ будто сущность вещей для нихъ вполнѣ закрыта, какъ и для всякаго смертнаго. Мало по малу наступило разочарованіе въ надеждахъ и полное признаніе своего безсилія.

Для ученыхъ, съ другой стороны, постепенно выяснилось, въ чемъ состоитъ ихъ настоящее дѣло, въ чемъ заключается прогрессъ ихъ наукъ и ихъ дѣйствительная сила. Изученіе явленій и ихъ взаимной связи — вотъ предметъ, въ которомъ науки дѣлаютъ дѣйствительные успѣхи съ каждымъ годомъ, съ каждымъ днемъ; управлять явленіями, вызывая и измѣняя ихъ условія, — вотъ цѣль, къ которой онѣ подходятъ все ближе и ближе, шагъ за шагомъ. Сущность же вещей, очевидно, для нихъ такъ же скрыта и далека теперь, какъ была въ началѣ.

Вотъ почему въ послѣднее время, но только въ послѣднее, ученые начинаютъ проповѣдывать, что сущность вещей вовсе не есть предметъ науки, что вопросы, касающіеся сущности вещей, не только не входятъ въ задачи науки, а даже противорѣчатъ истинно научному духу, представляютъ вторженіе чуждаго элемента въ научную область. Такого рода заявленія физіологовъ и химиковъ питатель можетъ найти въ статьѣ Плодъ Бернаръ о методѣ опытовъ, и въ самой книгѣ Клода Бернара: Введеніе къ изученію опытной медицины.

Всего труднѣе отказаться отъ высокихъ притязаній, конечно, философу, да и самое отступленіе для него всего постыднѣе. Ибо, если химики или физики иногда и толковали о сущности вещей, то однако же они этимъ не ограничивались; у нихъ было на рукахъ еще много другаго дѣла, и когда это дѣло оказалось и твердымъ и успѣшнымъ, то они легко могли отказаться отъ болѣе высокихъ, но неудачныхъ притязаній. Между тѣмъ, для философа сущность вещей была спеціальностію, предметомъ, котораго разсмотрѣніе онъ исключительно присвоивалъ себѣ. Никто не говорилъ объ этомъ предметѣ съ такою увѣренностію. Если какой-то астрономъ, какъ разсказываютъ, на вопросъ Наполеона I, упоминаетъ-ли онъ о Богѣ, отвѣчалъ съ лукавою скромностію: «государь! я никогда не имѣлъ нужды въ этой гипотезѣ», то философъ, наоборотъ, гордо выставлялъ свое вѣденіе. Онъ готовъ былъ изложить намъ всѣ тайны божества, и подробно и отчетливо трактовалъ всѣ его отношенія къ міру и людямъ. Онъ говорилъ объ абсолютномъ съ такою же свободою, какъ физикъ о своихъ атомахъ и силахъ, приводящихъ ихъ въ движеніе. Но, если физикъ затѣмъ осмѣливался иногда на предположеніе, что душа человѣческая есть тоже совокупность нѣсколькихъ колеблющихся атомовъ, то мнѣнія философа вовсе не имѣли такого грубаго и малосмысленнаго вида. Они были облечены во всеоружіе глубокаго пониманія, и, казалось, способны были удовлетворить требованіямъ самой высокой мысли.

Но, несмотря на все это, обладаніе абсолютнымъ и здѣсь не дало, повидимому, никакихъ результатовъ, не положило вполнѣ прочныхъ основаній и не повело къ большему и большему уясненію дѣла. И вотъ передъ нами, наконецъ, является ученый, г. Троицкій, который утверждаетъ, что и въ этой области абсолютное недоступно, что на основаніи истинной, здравой философіи, которую онъ нашелъ, сущность вещей столько же закрыта для философовъ, какъ и для физиковъ, что имъ доступны только явленія, но что за то, если они откажутся отъ изученія сущности, а станутъ изучать порядокъ и зависимость этихъ явленій, то они получатъ науку столь же строгую, столь же прочную, какъ и другія науки. Эта наука есть психологія; г. Троицкій нашелъ, что она уже сдѣлала многіе несомнѣнные успѣхи; эти успѣхи и самая постановка дѣла вполнѣ ручаются, что она имѣетъ впереди такъ же много работы и такія же надежды на развитіе, какъ физика, или химія, или вообще любая изъ точныхъ наукъ.

Замѣтимъ прежде всего, что подобный крутой поворотъ, подобный рѣшительный выходъ изъ обыкновеннаго взгляда на философію имѣетъ въ себѣ очень много привлекательнаго и, какъ намъ кажется, особенно привлекательнаго для нашего русскаго пониманія. Намъ всегда были нѣсколько смѣшны и подозрительны нѣмецкіе философы, съ ихъ высокими притязаніями. Мы — народъ наименѣе наивный, и потому, можетъ быть, такъ лѣнивы въ работѣ и такъ мало сдѣлали; мы всегда находимъ какую-то странную, почти дѣтскую наивность въ самомъ положеніи этихъ мыслителей, которые, сидя у себя въ кабинетѣ, впродолженіе многихъ годовъ старательно и добросовѣстно рѣшаютъ міровые вопросы, рѣшаютъ ихъ такъ, какъ будто до нихъ никто не мыслилъ, а послѣ нихъ ничего и не останется мыслить. Эта вѣра въ свои силы и свое міровое значеніе намъ кажутся, большею частію, или легкомысленной дерзостію, или простодушной ограниченностію.

Если нѣмцы умѣютъ мириться на половинѣ, если у нихъ рѣшитель міровыхъ вопросовъ можетъ быть самъ по себѣ весьма незначительною личностью, то, кажется, для насъ такое примиреніе гораздо труднѣе. Мы требуемъ, чтобы человѣкъ вполнѣ соотвѣтствовалъ своему дѣлу, своей задачѣ. Человѣкъ, который рѣшаетъ міровые вопросы, долженъ быть самъ міровой человѣкъ. Онъ долженъ быть не только свѣтильникомъ для умовъ, но и нравственнымъ вождемъ, носителемъ великихъ откровеній и великихъ указаній.

Понятно, что человѣку серіозному и строго мыслящему должно казаться труднымъ и страннымъ выступить съ такими притязаніями. Понятно, что мы съ недовѣріемъ смотримъ на людей, толкующихъ о Богѣ, мірѣ и всякихъ человѣческихъ задачахъ, и однако же мало просвѣщающихъ насъ, не дающихъ намъ того свѣта и увлеченія, котораго мы въ правѣ отъ нихъ ожидать, и что мы съ удовольствіемъ останавливаемся на философѣ, который, отрекаясь отъ высокихъ задачъ, ставитъ себя въ скромное положеніе ученаго, въ такое положеніе, въ какомъ находится, напримѣръ, всякій физикъ и химикъ. Имъ не приходитъ въ голову быть руководителями человѣчества, но, въ то же время, они знаютъ, что работаютъ небезполезно, что могутъ своими трудами расширять предѣлы науки.

II.

Чтобы быть вполнѣ твердымъ въ той позиціи, которую занялъ г. Троицкій, ему нужно было не только указать и ясно изложить напала, которыхъ онъ держится, но и оправдать исторически свой поворотъ къ нимъ. Ему нужно было показать, что онъ выбралъ эти начала не случайно и по произволу, а былъ приведенъ къ тому ихъ исторіею. Онъ является у насъ проповѣдникомъ англійской психологіи. Слѣдовало показать, что начала этой психологіи, подобно всякимъ истинно научнымъ началамъ, будучи разъ положены, продолжали потомъ постепенно развиваться и разъясняться; что наука, основанная на этихъ началахъ, какъ и всѣ другія науки, постепенно расширялась и обогащалась; что такимъ образомъ достигнуты ясные и непоколебимые результаты, подобные результатамъ другихъ наукъ; и наконецъ, что если мы ничего этого не знали и не видѣли, то лишь потому, что нашъ взглядъ на положеніе дѣлъ въ англійской философіи былъ извращенъ нѣмцами, твердившими намъ, что философское движеніе въ Англіи закончено и что продолжателями его стали они, нѣмцы.

Этому историческому оправданію и посвящены первыя девять главъ книги, носящія общее названіе; успѣхи психологической методы и успѣхи психологическаго анализа. Онѣ, по нашему мнѣнію, составляютъ лучшую и главнѣйшую часть книги г. Троицкаго и вполнѣ достигаютъ своей цѣли, которую мы, по сущности дѣла, должны признать и главною цѣлью всего сочиненія. Что касается до остальныхъ главъ, до критики и исторіи нѣмецкой психологіи, то хотя онѣ, по плану автора, должны составлять настоящій предметъ его книги, почему содержаніе ихъ и поставлено на первомъ мѣстѣ въ заглавіи, мы не можемъ не считать ихъ менѣе важными. Конечно, онѣ составляютъ правильный и необходимый выводъ изъ началъ автора; конечно, выводъ этотъ нужно было сдѣлать уже вслѣдствіе того великаго авторитета, которымъ пользуется у насъ нѣмецкая философія; но нельзя не видѣть, что эта критика, по сущности дѣла, совершается очень легко и что результаты ея слишкомъ однообразны. Это — повальное осужденіе всѣхъ психологическихъ ученій въ Германіи, какъ уклонившихся отъ истинной методы. Несмотря, однако же, на отрицательный характеръ этой работы, и въ Ней встрѣчаются остроумные и глубокомысленные взгляды, какъ этого и слѣдовало ожидать отъ писателя, глубоко проникнутаго своею мыслью. Мы остановимся на нихъ впослѣдствіи.

Но болѣе всего мы займемся исторіею. Результаты, найденные въ этомъ отношеніи г. Троицкимъ, по истинѣ блистательны. Родоначальникомъ настоящей психологической методы онъ считаетъ Бекона, провозгласившаго индукцію единственнымъ источникомъ познанія какъ міра внѣшняго, такъ и міра внутренняго. Затѣмъ г. Троицкій показываетъ, какимъ образомъ начала, положенныя Бекономъ, развивались въ Англіи цѣлымъ рядомъ изслѣдователей вплоть до настоящаго времени. Онъ излагаетъ намъ ученія, которыя уклонялись отъ этихъ началъ, разсказываетъ споры, вытекавшіе изъ этихъ уклоненій, и, такимъ образомъ, шагъ за шагомъ ведетъ насъ къ тому полному уясненію и утвержденію, котораго наконецъ достигли эти начала. Доказывая всею этою исторіею внутреннюю силу самихъ началъ, г. Троицкій кромѣ того показываетъ, какъ извращались и искажались ученія англійскихъ мыслителей у континентальныхъ философовъ, у французовъ и нѣмцевъ. Вслѣдствіе этого искаженія мы имѣли до сихъ поръ неправильныя понятія объ англійской философіи, такъ какъ заимствовали свѣдѣнія о ней не прямо изъ истопниковъ, а преимущественно изъ вторыхъ и, по сущности дѣла, невѣрныхъ рукъ. Вотъ почему, эта пасть труда г. Троицкаго представляетъ для русскаго питателя совершенныя открытія, почему мы и считаемъ ее важнѣйшею и оригинальнѣйшею. Для совершенія этой пасти труда нужно было не только просто не дать ослѣпить себя нѣмецкимъ пониманіемъ дѣла, но критически отнестись къ понятіямъ, уже усвоеннымъ отъ нѣмцевъ; ибо г. Троипкій, какъ всякій русскій человѣкъ, принимающійся за философію, прежде всего прошелъ до конца всю школу нѣмецкой мудрости. Но онъ постарался вполнѣ сохранить выгодное положеніе русскаго ученаго, для котораго нѣтъ слишкомъ обязательныхъ преданій и который можетъ смотрѣть на дѣло вполнѣ безпристрастно. Такимъ образомъ, для него стало возможно разсмотрѣть англійскихъ философовъ въ ихъ истинномъ свѣтѣ и примкнуть къ ихъ ученіямъ. Въ этой положительной сторонѣ, составляющей естественнымъ образомъ центръ тяжести всего изслѣдованія, мы находимъ главную заслугу г. Троицкаго, точно такъ же, какъ, во второй части его книги, наибольшую важность приписываемъ нѣкоторымъ положительнымъ чертамъ, которыя онъ указываетъ въ развитіи нѣмецкой философіи. Опять замѣтимъ — мы судимъ по старому, по старымъ пріемамъ, которые завѣщаны намъ нѣмецкимъ идеализмомъ и требуютъ разысканія исходныхъ точекъ, первыхъ началъ каждаго автора. Насколько вѣрны эти начала и на сколько великъ ихъ правильный захватъ, правильное приложеніе, настолько философскаго достоинства имѣетъ изслѣдованіе.

Изъ открытій, сдѣланныхъ г. Троицкимъ въ исторіи англійской философіи, всего важнѣе, по нашему мнѣнію, два: истинное значеніе Локка, настоящій смыслъ его ученія, и истинное значеніе Юма, открытіе того смысла, который имѣетъ его ученіе о причинной связи.

III.

Рефлексія Локка. Г. Троицкій нашелъ, что произведеніе Локка: «Опытъ о человѣческомъ умѣ» открываетъ собою новую эру въ философіи духа (стр. 27), что Локкъ «создалъ критическое направленіе въ философіи духа», т. е. то направленіе, которое опредѣлило границы нашихъ познаній о духѣ и, слѣдовательно, дало возможность создавать правильную науку, строго сообразную съ дѣйствительными силами нашего ума. «Это былъ» — говоритъ г. Троицкій — «безпримѣрный подвигъ въ исторіи наукъ, равнаго которому невозможно предвидѣть во всѣхъ дальнѣйшихъ завоеваніяхъ ума въ кругѣ вопросовъ о духѣ» (етр. 29).

Въ чемъ же дѣло?

Припомнимъ, какъ обыкновенно смотрѣли на Локка. Извѣстно было всѣмъ, что Локкъ почитаетъ умъ челвѣческій за tabula rasa, за чистую доску, которая постепенно исписывается познаніями, и что онъ отвергаетъ существованіе прирожденныхъ идей, а почитаетъ всѣ идеи постепенно пріобрѣтаемыми. Источниковъ этого пріобрѣтенія два: ощущеніе или внѣшнія чувства, и вниканіе или рефлексія, которую онъ иногда называетъ внутреннимъ чувствомъ.

Уже самое ученіе Локка нѣкоторые называютъ сенсуализмомъ, напримѣръ, Куно-Фишеръ; по его словамъ, Локкъ далъ опытной (беконовской) философіи болѣе опредѣленный и узкій характеръ^[3]. Но, вообще, если Локка и не считаютъ сенсуалистомъ, то признаютъ, что сенсуалисты происходятъ отъ него по прямой линіи. Сенсуалисты отвергаютъ второй источникъ познаній, то есть рефлексію, и думаютъ, что всѣ наши познанія постепенно возникаютъ изъ впечатлѣній внѣшнихъ чувствъ. «Систематическій продолжатель Локка есть Кондильякъ, за которымъ слѣдуютъ энциклопедисты, и который въ своемъ анализѣ человѣческаго познанія заканчиваетъ сенсуализмъ. Ибо онъ объясняетъ все человѣческое познаніе только изъ ощущеній»^[4].

Въ дѣйствительности, какъ доказываетъ г. Троицкій, все дѣло имѣетъ совершенно иной видъ. Ни въ какомъ смыслѣ нельзя назвать ученія Локка сенсуализмомъ, и, только вслѣдствіе превратнаго его пониманія, Кондильякъ могъ считать себя послѣдователемъ и продолжателемъ Локка. Дѣло вовсе не въ tabula rasa, и не въ источникахъ познанія; центръ тяжести Локкова «Опыта» былъ вовсе не тутъ, и подобные взгляды на его ученіе суть взгляды съ чужихъ точекъ зрѣнія, а не съ его собственной.

Современники Локка стояли на догматической точкѣ зрѣнія, тогда какъ самъ онъ стоялъ на критической; вотъ причина этихъ недоразумѣній. Они задавали себѣ вопросы: какъ смотритъ Локкъ на субстанцію нашего духа? Признаетъ-ли онъ источникомъ знанія самый умъ, или внѣшнія вещи? Между тѣмъ, Локкъ никакъ не смотрѣлъ ни на субстанцію духа, ни на субстанцію вещей, и не могъ искать источника познаній ни тамъ, ни тутъ, такъ какъ признавалъ вмѣстѣ съ Бекономъ за единственный путь — опытъ и индукцію. Опытъ, по самому своему существу, не можетъ познавать сущностей, и, слѣдовательно, наука, признающая его своимъ принципомъ, тѣмъ самымъ признаетъ ненаучнымъ всякое разсужденіе о сущностяхъ.

«Строго говоря» — пишетъ Куно-Фишеръ — «Локкъ долженъ былъ бы остановиться на утвержденіи: нѣтъ никакого познанія о сущности вещей; вся метафизика этого рода есть пустое словоизверженіе; есть только познаніе свойствъ вещей, какъ свойствъ насъ самихъ, такъ и свойствъ тѣлъ внѣ насъ»^[5].

Вотъ основная точка зрѣнія Локка, и историкъ не могъ ея не замѣтить. Поэтому, весьма правиленъ и упрекъ, который Куно-Фишеръ дѣлаетъ англійскому философу. «Однакоже», — говоритъ онъ — «Локкъ небылъ ни довольно критическимъ, ни довольно строгимъ, чтобы воздержаться отъ всякаго ближайшаго показанія относительно сокровенной сущности вещей» *^[6]

Упрекъ правиленъ, но едва-ли вѣренъ относительно Локка. Едва-ли не слѣдуетъ этотъ упрекъ отнести къ послѣдователямъ его, которые въ философіи, признающей за принципъ непознаваемость сущности вещей, все-таки, во что бы то ни стало, искали указаній на эту сущность. Извѣстно, какой шумъ поднималъ Вольтеръ, отыскавши у Локка, что нельзя найти доказательствъ ни въ пользу матеріальности души, на противъ ея матеріальности^[7]. Вольтеръ выводилъ отсюда заключеніе въ пользу матеріализма, не понимая, что матеріализмъ, какъ грубѣйшее изъ представленій о сущности вещей, наименѣе согласенъ съ философіею, отрицающею всякое познаніе сущности.

Дальнѣйшая исторія, которую разсказываетъ г. Троицкій, всего яснѣе показываетъ, какъ мы плохо до сихъ поръ судили о Локкѣ. Нашлись люди, которые исказили его и превратно поняли; но нашлись и такіе, которые поняли его вѣрно, и тѣмъ показали, что онъ не виноватъ въ заблужденіяхъ иныхъ своихъ послѣдователей, и что, напротивъ, его метода можетъ дать обильные и плодотворные результаты.

Кондильякъ, какъ мы видѣли, откинулъ рефлексію какъ источникъ познанія. Между тѣмъ, ученіе о рефлексіи составляетъ существенный пунктъ локкова изслѣдованія, столь существенный, что его-то и нужно считать основаніемъ всего развитія англійской психологіи. Источникъ познанія есть выраженіе, которое не слѣдуетъ понимать въ неправильномъ, догматическомъ смыслѣ; особый источникъ познанія у Локка долженъ означать не что иное, какъ особый отдѣлъ явленій. Такимъ образомъ, ученіе Локка о томъ, что посредствомъ рефлексіи мы познаемъ «различныя дѣйствія нашего собственнаго духа», имѣетъ тотъ смыслъ, что эти различныя дѣйствія суть самостоятельныя явленія, происходящія послѣ явленій ощущенія, вызываемыя ощущеніями, но никакъ не совпадающія съ ними. Стараясь употреблять по возможности термины, не дающіе повода къ недоразумѣніямъ, г. Троицкій обыкновенно выражается такъ, что Локкъ ученіемъ о рефлексіи приписалъ духу самобытныя операціи, совершаемыя имъ по самобытнымъ внутреннимъ законамъ.

«Мы имѣемъ» — говоритъ онъ — «два порядка внутреннихъ состояній: одинъ, изъ котораго мы дѣлаемъ міръ внѣшній, или сказуемыя внѣшней причины нашихъ внутреннихъ состояній, называемыхъ внѣшними ощущеніями, и другой — изъ котораго мы дѣлаемъ свой собственный міръ, или сказуемыя духа. Послѣднія своимъ существованіемъ обязаны вообще не внѣшнимъ причинамъ, не впечатлѣніямъ на духъ отъ предметовъ ему стороннихъ или вещества, а его собственной внутренней энергіи, его самостоятельнымъ внутреннимъ операціямъ, его самобытнымъ внутреннимъ законамъ; но въ своемъ историческомъ происхожденіи они всецѣло обусловлены состояніями перваго порядка, изъ которыхъ мы дѣлаемъ сказуемыя вещества. Такимъ образомъ, каждое понятіе, каждое желаніе, каждое страстное волненіе, которое мы относимъ къ духу, какъ его сказуемыя, — въ своемъ возникновеніи, прямо или косвенно, условливаются предшествующими имъ состояніями, причина которыхъ лежитъ внѣ духа. На каждое состояніе, возбужденное внѣшнимъ образомъ, духъ отзывается другими состояніями, — операціями самобытными, изъ которыхъ, главнымъ образомъ, мы и дѣлаемъ его предикаты, и въ которыхъ всего болѣе отличаемъ его отъ внѣшняго или вещественнаго міра. Это — знаменитое ученіе Локка о рефлексіи» (стр. 35).

Понятно, что, только отличивъ явленія, и можно изучатъ ихъ; только признавъ ихъ самостоятельный характеръ, и можно остановиться на нихъ, какъ на предметахъ, подлежащихъ изслѣдованію. Самая возможность англійской психологіи основывалась на этомъ ученіи о рефлексіи.

«Локкъ показалъ», — пишетъ г. Троицкій, — «что существуетъ огромный классъ идей, которыя не даются внѣшними чувствами. Но эти идеи, или духовныя состоянія, неполучаемыя путемъ внѣшнихъ ощущеній, не суть какая либо готовая и прирожденная собственность духа, какъ думалъ Декартъ, а имѣютъ каждое свою исторію, начало своего существованія, подлежащее опытному, индуктивному изслѣдованію; и въ исторической судьбѣ каждаго высшаго проявленія духа должна быть отыскана минута, когда его существованіе было отзывомъ на предшествующія ему состоянія чувственныя. Это совершенно измѣнило все направленіе психологическихъ работъ; вниманіе психолога перестало направляться въ метафизическую область какого-то предсуществованія идей и убѣжденій за предѣлами дѣйствительной исторіи духа, а обратилось къ слабѣйшимъ, дѣтскимъ начаткамъ духовной жизни, изъ которыхъ постепенно и непрерывно и возрастаетъ все богатство духовнаго существованія; съ этимъ вмѣстѣ, индуктивной методѣ открылся тотъ необозримо-широкій просторъ анализа и изъясненія, которымъ, съ теченіемъ времени, такъ счастливо воспользовались изслѣдователи духа» (стр. 36).

Итакъ, сенсуализмъ не только не составляетъ послѣдствія ученія Локка, но даже прямо ему противоположенъ, прямо идетъ противъ самаго основнаго и существеннаго его пункта Любопытно въ этомъ отношеніи то обстоятельство, что, какъ открылъ г. Троицкій, нашлись сенсуалисты, которые ясно сознавали свое отступленіе отъ Ловка. Кондильякъ не сознвалъ этого; подобно Вольтеру, онъ воображалъ себя вѣрнымъ ученикомъ и продолжателемъ Локка. Въ доказательство, г. Троицкій приводитъ слѣдующее мѣсто изъ Traitй des sensations:

«Перипатетики принимали началомъ, что всѣ паши познанія происходятъ изъ внѣшнихъ чувствъ. Но всѣ были такъ далеки отъ сознанія этой истины, что ни одинъ изъ нихъ не умѣлъ раскрыть ее и, послѣ столькихъ столѣтій, сдѣлать это — значило еще сдѣлать открытіе».

«Беконъ, можетъ быть, первый замѣтилъ эту истину. Она составляетъ основаніе того творенія, въ которомъ онъ даетъ такіе превосходные совѣты въ интересѣ успѣха наукъ. Картезіанцы отвергли это начало съ презрѣніемъ, потому что судили о немъ только по сочиненіямъ перипатетиковъ. Наконецъ, Локкъ уловилъ его, и имѣлъ преимущество быть первымъ, который доказалъ его»^[8].

Такъ судили на континентѣ, извлекая изъ основаній Локка то сенсуализмъ, то матріализмъ. Ничего подобнаго не было въ Англіи. Въ ней также были сенсуалисты, но они не опирались на Локка. Именно основатель школы англійскихъ сенсуалистовъ, Давидъ Гертли (1704—1757) ясно указываетъ на то, что онъ отступаетъ отъ локковыхъ началъ. Г. Троицкій приводитъ изъ него слѣдующее мѣсто:

«Небезполезно будетъ изслѣдовать здѣсь, на сколько теорія, представляемая въ этихъ сочиненіяхъ, удалила меня, въ отношеніи къ логикѣ, отъ превосходнаго творенія Локка о человѣческомъ умѣ, творенія, которое оказало міру столь великія услуги, разсѣевая предразсудки и препятствія, замедлявшіе успѣхи положительной и полезной науки».

«И вопервыхъ, мнѣ кажется, что всѣ наши идеи, даже самыя сложныя, происходятъ изъ внѣшняго ощущенія, и что рефлексія не составляетъ особеннаго источника идей, какъ это думаетъ г. Локкъ» (стр. 105).

И такъ, въ Англіи Локка понимали, и отступленія отъ него могли повести только къ большему выясненію и дальнѣйшему развитію его началъ.

IV.

Ученіе Юма о причинной связи. Давидъ Юмъ обыкновенно считался и считается крайнимъ скептикомъ, который, исходя изъ началъ Бекона и Локка, и логически развивая эти начала до крайнихъ послѣдствій, достигъ до убѣжденія въ невозможности всякаго познанія. "Истинное познаніе, " — говоритъ Беконъ, — «есть познаніе изъ причинъ», и цѣль опыта есть не что иное, какъ познаніе причинной связи явленій. Между тѣмъ, Юмъ усомнился въ самомъ существованіи причинной связи, призналъ ее за простую привычку видѣть одно явленіе слѣдующимъ за другимъ. Если нѣтъ причинъ, то нечего намъ и познавать. Отъ этой точки повелъ свои изслѣдованія Кантъ, старавшійся найти возможность опыта, и возможность синтетическихъ сужденій а priori.

Такъ судятъ до сихъ поръ нѣмцы; но оказывается, что и эти сужденія сдѣланы съ чужой точки зрѣнія, съ той точки, на которой философъ ищетъ абсолютныхъ началъ и по мѣркѣ этихъ началъ судитъ объ опытѣ. Г. Троицкій разсказываетъ намъ, какъ въ Англіи юмовскія изслѣдованія причинной связи не только не уничтожили возможности познанія, а напротивъ, оказались «совершенно здравою теоріей», необходимымъ шагомъ для дальнѣйшаго развитія опытной науки о духѣ. Противъ теоріи Юма возставали Ридъ и Догальдъ Стюартъ; защитникомъ ея явился Броунъ, выставившій ее въ настоящемъ свѣтѣ и вполнѣ водворившій въ наукѣ.

«Ближайшимъ поводомъ къ тому была недостойная интрига клерикальной партіи въ эдинбургскомъ университетѣ противъ ученаго Лесли, искавшаго каѳедры математики. Эта партія имѣла своего кандидата и, чтобы помѣшать конкурренціи Лесли, ссылалась на его сочиненіе „О теплотѣ“, въ которомъ онъ обнаружилъ себя сторонникомъ Юма но вопросу о причинности. Такая интрига возмутила людей благородныхъ; и Броунъ, рискуя собственною репутаціею, выступилъ на защиту Лесли».

«При этомъ весьма замѣчательно то обстоятельство, что Д. Стюартъ, который вслѣдъ за Ридомъ опровергалъ теорію Юма, прочитавши сочиненіе Броуна объ этомъ предметѣ, чистосердечно отказался отъ своего предубѣжденія въ этомъ пунктѣ, и въ лестномъ письмѣ къ Броуну выразилъ полное сочувствіе его взгляду» (стр. 67).

И только въ силу такого торжества юмовской теоріи, «заботы о водвореніи индуктивной методы въ наукахъ о духѣ увѣнчались наконецъ въ родинѣ Бекона и Локка — къ немалому соблазну писателей нѣкоторыхъ странъ материка — полнымъ и безвозвратнымъ успѣхомъ» (стр. 62).

Въ чемъ же дѣло? Г. Троицкій излагаетъ ученіе Юма слѣдующимъ образомъ:

«Юмъ доказывалъ, что, оставаясь въ предѣлахъ анализа, невозможно отыскать въ причинныхъ отношеніяхъ явленій чего-нибудь другаго, кромѣ извѣстнаго преемства или послѣдовательности явленій; и что вся таинственность, какою окружены эти отношенія въ популярномъ сознаніи и въ преданіи схоластики, беретъ свое начало въ игрѣ воображенія, примѣшивающейся къ простому наблюденію».

Такимъ образомъ, Юмъ нанесъ ударъ самому упорному метафизическому понятію, понятію причинности. Этотъ ударъ былъ совершенно послѣдователенъ и правиленъ. Если, руководясь опытомъ, мы не можемъ знать сущности вещей, то мы не можемъ ничего знать и о дѣйствіяхъ вещей, о томъ, какъ и почему одно явленіе порождаетъ другое. Утверждать, что одна вещь необходимо должна такъ, а не иначе, дѣйствовать на другую, претерпѣвать эти, а не другія перемѣны, значило бы приписывать себѣ большія познанія, чѣмъ даетъ опытъ, значило бы явно заходить въ область сущностей. И потому, чистая опытная метода требуетъ, чтобы мы ограничивались простымъ констатированіемъ преемствъ и однообразной послѣдовательности явленій. Причинъ явленій мы такъ же не знаемъ, какъ не знаемъ ихъ сущности; намъ доступно только опредѣленіе условій, при которыхъ они неизмѣнно наступаютъ, какъ показываетъ

Читатели замѣтятъ, что нынѣшніе натуралисты весьма близко подошли къ этому ученію Юма, котораго, какъ оказывается, нѣкогда держался физикъ Лесли. Ученіе Клода Бернара о детерминизмѣ, если не въ основахъ, то въ результатахъ совершенно совпадаетъ съ юмовскою теоріею. И тамъ и тутъ ставятся одинаковыя границы для изслѣдователя, дѣлаются ему одинаковыя требованія и предписанія.

Вслѣдствіе этого окончательнаго удаленія метафизики изъ науки, чувствуется явная потребность измѣнить ходячую терминологію, зараженную метафизическими понятіями. Вотъ замѣчанія, вдѣланныя по этому поводу г. Троицкимъ относительно языка Броуна, писателя, изслѣдованія котораго, по его словамъ, «были полнѣйшимъ торжествомъ втораго локкова начала, защищавшаго самостоятельность духа, и слѣдовательно самыхъ наукъ о духѣ».

«Нетрудно замѣтить», — пишетъ г. Троицкій, — «что это — другой, болѣе ясный, опредѣлительный и твердый языкъ, для того же факта нашего духовнаго устройства, который Локкъ назвалъ рефлексіей, буквально: отсвѣтомъ, отраженіемъ предшествовавшихъ состояній, иначе: отзывомъ духа на состоянія, возбужденныя въ немъ внѣшними предметами. Философская критика привела Ловка къ убѣжденію, что разнообразныя явленія духа невозможно предполагать существующими въ немъ раньше самаго факта ихъ перваго существованія, всегда предваряемаго внѣшними ощущеніями; съ другой стороны — нельзя смотрѣть на нихъ только какъ на ощущенія и простое видоизмѣненіе послѣднихъ, ихъ сложеніе, раздѣленіе и проч., какъ это утверждалъ Гассенди, такъ какъ мы получаемъ здѣсь факты духовнаго существованія совершенно отличные отъ нихъ и дающіе порядокъ новыхъ идей, о предметахъ, не подходящихъ подъ разрядъ внѣшнихъ или вещественныхъ явленій. Но эта мысль Локка, оставаясь руководительною, была, какъ мы сказали, заключена въ термины метафорическіе и допускающіе недоразумѣнія, однимъ словомъ, далекіе отъ строгой научной фразеологіи. И философія Броуна является въ этомъ пунктѣ столько же твердою, сколько и чуждою несобственныхъ выраженій и неясности. Поставивши строгимъ аналитическимъ пріемомъ понятіе причинныхъ отношеній, какъ неизмѣннаго и безусловнаго преемства предыдущаго и послѣдующаго, Броунъ освѣтилъ неожиданнымъ свѣтомъ, какъ отношеніе нашихъ ощущеній къ перемѣнамъ органическимъ, такъ точно и отношеніе остальныхъ явленій духа къ нашимъ ощущеніямъ. Они относятся къ послѣднимъ, какъ своимъ причинамъ, и это значитъ только, какъ своимъ неизмѣннымъ и безусловнымъ предъидущимъ. Это отношеніе весьма выразительно въ терминѣ „внушеніе“ и Броунъ сдѣлалъ его техническимъ терминомъ для выраженія всѣхъ умственныхъ состояній духа, которыя и раздѣляются на внушенія простыя (simples suggestions) и внушенія отношеній или относительныя (relatives suggestions), — употребляя въ томъ же обстоятельствѣ, для страстныхъ волненій, желаній или вообще нравственныхъ состояній духа, выраженія синонимическія, какъ вызовъ, возбужденіе и пр.» (стр. 79).

Такимъ образомъ англійскіе психологи не говорятъ даже о духовныхъ явленіяхъ, — слово, которое предполагаетъ сущность, какъ то, что является, — а говорятъ лишь о духовныхъ состояніяхъ; точно такъ они избѣгаютъ выраженія причта, а вмѣсто него употребляютъ слова вызовъ, внушеніе и т. п.

V.

Послѣ этого читателямъ будетъ понятна та метода, которой слѣдуетъ англійская психологія. Правила ея совершенно параллельны тѣмъ, какія, напримѣръ, указываетъ Клодъ Бернаръ. Вся разница въ томъ, что изслѣдователь внѣшней природы прибѣгаетъ къ искусственной экспериментаціи, между тѣмъ какъ психологъ большею частію ограничивается однимъ наблюденіемъ. Но, по замѣчанію Д. Стюарта, приводимому г. Троицкимъ, въ отношеніи къ духовнымъ явленіямъ «едва ли и можно вообразить какой нибудь экспериментъ, который бы не былъ уже испробованъ рукою природы», такъ что это богатство естественныхъ экспериментовъ вознаграждаетъ собою малую доступность психическихъ явленій для искусственной экспериментами.

Англійскіе философы различаютъ въ своей методѣ четыре различные пріема, или четыре различныя методы, которыя всѣ вытекаютъ изъ главнаго требованія — неизмѣнныя условія даннаго явленія.

1) Метода согласія. Неизмѣнное условіе явленія присутствуетъ во всѣхъ случаяхъ, когда совершается явленіе.

2) Метода разности. Если нѣтъ неизмѣннаго условія, то не бываетъ и явленія, съ нимъ связаннаго.

3) Метода остатковъ. Разность въ явленіи указываетъ на разность въ условіяхъ.

4) Метода сопутствующихъ измѣненій. Явленія, связанныя между собою, подвергаются параллельнымъ измѣненіямъ.

При помощи этихъ указаній сравниваются различные случаи душевныхъ процессовъ и открывается неизмѣнная связь явленій или состояній духа. Въ слѣдующей статьѣ мы приведемъ нѣкоторые результаты, добытые такими изслѣдованіями.

ГЛАВА ВТОРАЯ

I.

Г. Троицкій показалъ намъ истинное движеніе англійской философіи; онъ открылъ намъ то направленіе, въ которомъ она развивалась. Его «очеркъ успѣховъ психологіи» представляетъ поэтому вполнѣ самостоятельное произведеніе, въ которомъ съ послѣдовательностію и проницательностію отыскана и прослѣжена нить, связующая англійскихъ мыслителей, начиная отъ Бекона до Джона-Стюарта Милля и Вэна.

Чтобы убѣдиться въ этомъ, стоитъ только сравнить обыкновенныя изложенія ученій англійскихъ школъ и философовъ съ тѣмъ ихъ пониманіемъ, какое находимъ у г. Троицкаго. Возьмите въ «Философскомъ словарѣ» г. Гогоцкаго статьи: Англійская философія, Берклей, Броунъ, Локкъ; прочтите о Локкѣ и Юмѣ въ «Исторіи философіи» Гегеля, капитальномъ произведеніи, послужившемъ оригиналомъ для безчисленныхъ подражаній; вы съ изумленіемъ увидите, что въ этихъ историческихъ очеркахъ вовсе упущена изъ виду существенная сторона дѣла; на первый планъ поставлено то, что вовсе не имѣетъ важности, что составляетъ ошибку мыслителей, ихъ уклоненіе отъ духа ихъ собственной философіи, и, такимъ образомъ, какъ будто умышленно искаженъ и затемненъ дѣйствительный смыслъ ихъ ученій. Изъ этихъ ученій выходитъ какой-то непонятный и грубый хаосъ; въ изложеніи же г. Троицкаго на этотъ хаосъ неожиданно проливается яркій свѣтъ, показывающій въ немъ жизнь, порядокъ и красоту.

Дѣло въ томъ, что англійская философія имѣла въ виду вовсе не тѣ цѣли, какія, судя въ этомъ случаѣ по себѣ, приписываютъ ей ея континентальные толкователи. Главная ея задача была не метафизическая и даже не гносеологическая, а чисто методологическая. Напрасно историки ловятъ у того или другаго англійскаго мыслителя какія-нибудь отрывочныя, иногда весьма неопредѣленныя предположенія и указанія относительно сущности вещей. Такъ какъ англійская философія уже въ самомъ началѣ отказалась отъ познанія сущностей, то какую бы метафизику мы ни встрѣтили у этихъ мыслителей, мы не должны придавать ей никакого существеннаго значенія. Эта метафизика есть непремѣнно ошибка, есть противорѣчіе духу этой философіи; слѣдовательно, рано или поздно должна исчезнуть при дальнѣйшемъ разъясненіи и укрѣпленіи этого духа.

Точно также, совершенно неправильно задавать себѣ относительно англійскихъ мыслителей вопросъ, какой взглядъ тотъ или другой изъ нихъ имѣлъ на познаніе, какъ объяснялъ его происхожденіе и какіе предѣлы полагалъ ему. Отказавшись отъ познанія сущностей, англійская философія въ самомъ своемъ началѣ отказалась отъ всякаго разногласія и колебанія во взглядахъ на познаніе. Значеніе познанія, его достоинство и мѣра этого достоинства опредѣлились разъ на всегда; всякое отступленіе отъ этого опредѣленія было ошибкою, которая должна была исчезнуть при дальнѣйшемъ развитіи и уясненіи этой философіи.

Метода, указанная Бекономъ, какъ мы видимъ, по самой сущности дѣла устраняла всякаго рода метафизическія и гносеологическія задачи; оставалась одна задача — правильное развитіе самой методы, очищеніе ея отъ всякихъ примѣсей, точное опредѣленіе ея правилъ въ ея истинномъ духѣ.

Опытъ, чистый опытъ, безъ всякой примѣси метафизики и онтологіи, — вотъ та задача, которая предлежала англійской философіи и которую она постепенно выполнила усиліями своихъ мыслителей. Какъ исторія показываетъ, дѣло это вовсе нелегкое, требовало немалой борьбы и до сихъ поръ остается непонятымъ и неоцѣненнымъ на континентѣ.

Въ первой главѣ мы указали нѣкоторыя черты изъ исторіи опытной методы. Теперь мы перейдемъ къ результатамъ, добытымъ этою методою. Результаты составляютъ, конечно, лучшую повѣрку и лучшее поясненіе каждой методы; ихъ качество и достоинство вполнѣ обнаруживаютъ качество и достоинство орудія, которымъ они добыты. Въ этомъ отношеніи г. Троицкій дѣлаетъ весьма правильное замѣчаніе:

«Беконъ» — говоритъ онъ — «стоитъ безспорно во главѣ всего новаго направленія европейской науки; но мы сдѣлали бы большую историческую ошибку, если бы предположили, что причина этого лежитъ исключительно въ его геніальныхъ указаніяхъ на „новый органъ“, обѣщающій научнымъ изслѣдованіямъ болѣе счастливыя послѣдствія. Нѣтъ ничего несправедливѣе и вреднѣе для успѣховъ исторической критики, какъ преувеличивать значеніе простыхъ теоретическихъ указаній. Истинная сила ихъ обнаруживается только тогда, когда они изъ слова переходятъ въ дѣло, счастливое, плодотворное дѣло, когда становятся исполнившимся предсказаніемъ и поражаютъ неизгладимыми впечатлѣніями, опредѣляющими направленіе усилій для цѣлыхъ поколѣній. И въ этомъ отношеніи замѣчено весьма вѣрно, что изгнаніе схоластической мечтательности изъ философіи природы зависѣло, быть можетъ, еще больше отъ геніальныхъ открытій Ньютона, въ которыхъ могущество индуктивной методы выказалось съ блескомъ, положившимъ конецъ всякому вопросу о силахъ этого логическаго пріема, чѣмъ отъ великолѣпныхъ произведеній Бекона» (стр. 27).

Такъ точно, прибавимъ мы, въ другой области изученія природы, въ химіи, схоластика вполнѣ исчезла только въ силу открытій Лавуазье. Замѣтимъ кстати, что Лавуазье, по своему духовному родству, весьма явственно примыкаетъ къ Бекону. Онъ былъ послѣдователемъ Кондильяка, на котораго и ссылается въ предисловіи къ своему курсу химіи; Кондильякъ же былъ во Франціи представителемъ идей Бекона и Локка.

Относительно психологіи нужно сказать то же самое. И въ ней индуктивная метода мало по малу обнаружила свою силу открытіями, которыя доставили эту силу внѣ всякаго сомнѣнія. Притомъ, эти открытія тѣсно связаны съ развитіемъ самой методы, и эту связь, кажется, можно выразить вообще слѣдующимъ образомъ: первоначальная неясность методы состояла въ неопредѣленности предѣловъ, въ которыхъ она имѣетъ силу; постепенныя открытія уяснили, чего она можетъ дѣйствительно достигнуть и что должно оставаться навсегда внѣ круга ея дѣйствія.

II.

Теорія зрѣнія Беркли. Фактъ, открытый и доказанный Беркли, состоитъ въ слѣдующемъ:

Ощущенія, доставляемыя намъ чувствомъ, не заключаютъ въ себѣ тѣхъ пространственныхъ представленій, которыя мы всегда соединяемъ съ ними.

Зрѣніе, какъ извѣстно, есть высшее изъ нашихъ объективныхъ чувствъ, наше міровое чувство, всего болѣе связывающее насъ съ внѣшнимъ міромъ. Оно дѣйствуетъ въ этомъ отношеніи съ удивительною легкостію и быстротою. Безъ малѣйшаго усилія мы различаемъ форму предметовъ, ихъ величину, разстояніе и положеніе; намъ кажется, что мы видимъ предметы на тѣхъ самыхъ мѣстахъ и въ томъ самомъ видѣ, какъ они существуютъ въ дѣйствительности.

Но что же оказывается при строгомъ анализѣ? Въ самыхъ ощущеніяхъ чувства зрѣнія ничего этого нѣтъ; мы ощущаемъ только большую или меньшую яркость, тотъ или другой цвѣтъ или его оттѣнокъ; только яркость и цвѣтъ мы можемъ отличать на основаніи однихъ ощущеній. Все остальное дается намъ уже дѣятельностію души. Душа изъ этой пестрой смѣси и смѣны сама построиваетъ предметы съ ихъ опредѣленною формою, ставитъ ихъ на различныя разстоянія, опредѣляетъ ихъ величину и взаимное положеніе. То" что мы приписываемъ простому зрѣнію, есть результатъ весьма сложныхъ духовныхъ операцій, но результатъ такъ быстро слѣдующій за ощущеніями, такъ неразрывно съ ними связанный, что мы приписываемъ его самимъ ощущеніямъ.

Это открытіе Беркли должно быть извѣстно каждому читателю, ибо оно излагается въ каждомъ элементарномъ курсѣ физики, хотя собственно въ физикѣ не относится. Но такова строгость доказательствъ и опредѣленность вывода, что физики занесли открытіе Беркли въ свою науку, какъ нѣкоторый фактъ для объясненія процесса зрѣнія, — объясненія, которое вовсе не принадлежитъ къ ихъ области, но на которое они претендовали по нѣкоторому давнишнему заблужденію.

Вотъ случай, замѣчательный и рѣдкій въ исторіи наукъ Философъ сдѣлалъ открытіе, занявшее прочное мѣсто въ физикѣ и физіологіи, слѣдовательно — подобное открытіямъ точныхъ наукъ, но, очевидно, возможное только для философа, внушенное ему его философскимъ взглядомъ на дѣло. Замѣчательно, что результатъ философской работы достигъ такого общаго признанія; но странно, что смыслъ самой работы потерянъ изъ виду и забытъ.

Смыслъ открытія Беркли заключается въ томъ, что ощущенія сами по себѣ не даютъ намъ познанія, что, даже для такихъ, повидимому, простыхъ познаній, какія доставляетъ намъ зрѣніе, необходимы особенныя, самостоятельныя операціи души, которыя только вызываются ощущеніями, но никакъ изъ нихъ не слѣдуютъ непосредственно и въ нихъ не содержатся. Такимъ образомъ, открытіемъ Беркли навсегда подтверждено знаменитое начало рефлексіи Локка, навсегда доказана самостоятельность духовныхъ явленій и навсегда уничтожена возможность сенсуализма.

Весьма интересно взглянуть на открытіе Беркли не такъ, какъ оно излагается въ нашихъ физикахъ, а такъ, какъ онъ самъ его понималъ, во всей грубой яркости его понятій. Вотъ какъ излагаетъ теорію Беркли знаменитый физіологъ Галлеръ, одинъ изъ величайшихъ ученыхъ, какіе только были на свѣтѣ.

«Конечно», — пишетъ онъ, — «Георгъ Беркли былъ вовсе не далекъ отъ истины, считая весь процессъ зрѣнія за нѣкоторый разговоръ между Богомъ и твореніемъ; твореніе только то чувствуетъ и воспринимаетъ изъ самихъ вещей, что хочетъ Богъ, чтобы оно воспринимало и чувствовало; такъ что, этими знаками человѣкъ для своего сохраненія какъ-бы водится божественною рукою. Въ самихъ вещахъ нѣтъ никакого необходимаго начала, по которому бы мы составляли себѣ тѣ или другія представленія о вещественныхъ предметахъ. Такого взгляда на дѣло держались также Малебраншъ и Боэргавъ».

«При равномъ освѣщеніи тотъ предметъ является больше, который мы видимъ подъ большимъ угломъ, и тотъ меньше, который подъ меньшимъ. Я не говорю, что душа измѣряетъ эти углы, о которыхъ она ничего не знаетъ, но признаю, что по вѣчному закону Бога представленіе величины связано съ этимъ угломъ»^[9].

Такимъ образомъ, процессъ зрѣнія, этого дѣйствительно прекраснаго и удивительнаго чувства, былъ признаваемъ нѣкотораго рода непрерывнымъ чудомъ. Чудомъ были признаваемы именно тѣ операціи души, посредствомъ которыхъ изъ простыхъ ощущеній возникаютъ въ ней ясные и отчетливые образы зрѣнія. Не нужно однакоже здѣсь обманываться тою ролью, которую Беркли приписываетъ Богу. Богъ, по его мнѣнію, есть причина всѣхъ явленій въ душѣ, какъ нашихъ идей или представленій, такъ наконецъ и самыхъ ощущеній. Но какой дѣйствительный смыслъ имѣетъ это ученіе, если мы сообразимъ его съ философскою методою этого мыслителя? Только тотъ, что связь и порядокъ душевныхъ явленій необъяснимы естественнымъ образомъ, что нельзя въ однихъ изъ нихъ видѣть причину другихъ. Признать Бога причиною всѣхъ явленій, значитъ, въ настоящемъ случаѣ, не признавать вообще причинъ, отрицать причинную связь. Это слѣдствіе съ совершенной строгостью и вывелъ Юмъ, ревностный послѣдователь Беркли.

Между тѣмъ, какъ извѣстно, на континентѣ схватились именно за ученіе Беркли о томъ, что не существуетъ внѣшняго міра или какихъ либо другихъ причинъ нашихъ ощущеній и представленій, но что всѣ они происходятъ отъ Бога. Въ этомъ полагался, такъ называемый идеализмъ Беркли, весьма немногосложное ученіе, надѣлавшее столько шуму. Вотъ одинъ изъ характеристическихъ примѣровъ того, какъ упускалась и упускается изъ виду существенная сторона дѣла, и какъ ошибочныя уклоненія въ область метафизики признаются за сущность вопросовъ и выступаютъ на первый планъ.

III.

«Мускульное чувство» Томаса Броуна. Беркли сравнивалъ зрѣніе съ осязаніемъ, и находилъ, что видимыя пространственныя отношенія чудеснымъ образомъ воспроизводятъ въ себѣ отношенія осязаемыя. Зрѣніе даетъ намъ то, что, собственно, можетъ быть дано только осязаніемъ, напримѣръ форму предметовъ. Такимъ образомъ, ощущеніямъ осязанія приписывалась сила, которая отрицалась у ощущеній зрѣнія, именно допускалось, что въ самыхъ ощущеніяхъ осязанія заключается уже познаніе пространственныхъ отношеній. Отсюда новыя попытки сенсуализма, признававшія источникомъ нашихъ познаній осязательныя ощущенія.

Но, черезъ много лѣтъ послѣ Беркли, Томасъ Броунъ совершилъ относительно осязанія такого же рода анализъ, какъ Беркли относительно зрѣнія. Оказалось, что представленія, доставляемыя намъ осязаніемъ, точно также не доставляются намъ непосредственно, а составляютъ результатъ духовныхъ операцій надъ осязательными ощущеніями.

«Броуну» — пишетъ г. Троицкій — «принадлежитъ честь указанія на совершенную разнородность ощущеній, какія обыкновенно сводились къ классу осязанія, онъ съ неопровержимою силою доказалъ, что ощущенія противодѣйствія принадлежатъ не чувству осязанія, или нашей кожѣ, а чувству мускульному или движенія; и что это чувство играетъ главную роль въ образованіи нѣкоторыхъ весьма важныхъ понятій» (стр. 135).

Мускульное чувство, то есть способность ощущать различныя степени сокращенія нашихъ мускуловъ, обыкновенно не замѣчается нами, такъ точно, какъ мы не замѣчаемъ простыхъ ощущеній зрѣнія, а видимъ уже готовые образы, предметы въ пространствѣ. Между тѣмъ, это чувство составляетъ источникъ осязательныхъ, въ такой же степени производныхъ и требующихъ для своего возникновенія психической дѣятельности, какъ и зрительные образы.

Приведемъ здѣсь вполнѣ то мѣсто, гдѣ г. Троицкій излагаетъ открытіе Броуна.

«Приступая къ анализу ощущеній, какія приписывались обыкновенно чувству осязанія, Броунъ замѣчаетъ, что, по выключеніи чувствъ органическихъ, каковы теплота, холодъ, уколъ, разрѣзъ и пр., всѣ ощущенія, приписываемыя чувству осязанія, сводятся въ послѣднемъ анализѣ къ двумъ основнымъ чувствамъ, сопротивленія и протяженія. „Хотя начало познанія ихъ“ — говоритъ Броунъ — „приписывается вообще чувству осязанія, однако же я расположенъ думать, въ противность такому мнѣнію, что это отнесеніе сдѣлано въ обоихъ случаяхъ ошибочно, что, если бы мы имѣли только чувство осязанія, то не имѣли бы чувствительности къ сопротивленію и, сколько я понимаю, даже и къ протяженію, и что, если кажется, что разности протяженія и сопротивленія даются намъ непосредственно въ одномъ осязаніи, то это зависитъ оттого, что чисто-оригинальное осязательное чувство сдѣлалось представителемъ ихъ, точно также и на томъ же основаніи, какъ намъ кажется, что разности разстоянія мы получаемъ непосредственно своимъ глазомъ“ (Brown, Philos. of the Hum. Mind. Lect. XXII, p. 134). Броунъ не отрицаетъ, что есть особенныя ощущенія осязанія, что каждый физическій пунктъ нашего органа осязанія, существуя въ извѣстномъ состояніи, способенъ вводить въ духъ особенное чувство, хотя бы никакой другой физическій пунктъ этого органа не подвергался впечатлѣнію; точно также, какъ каждый физическій пунктъ сѣтчатой плевы глаза способенъ вводить въ духъ особенное впечатлѣніе зрѣнія, какъ скоро въ органъ этого чувства вводится хоть одинъ лучъ свѣта; но онъ утверждаетъ, что если многіе физическіе пункты органа осязанія подвергаются заразъ давленію отъ какой-нибудь поверхности, то о сосѣдствѣ этихъ пунктовъ и, слѣдовательно, о непрерывномъ протяженіи давящаго на нихъ предмета, мы узнаемъ только изъ опыта. „Прежде чѣмъ“ — говоритъ Броунъ — „мы настолько знакомы съ внѣшними вещами, что знаемъ даже, что имѣемъ какіе бы то ни было тѣлесные органы, — а такое состояніе абсолютнаго незнанія и должно имѣть въ виду, разслѣдуя увѣдомленіе, получаемое отъ внѣшнихъ чувствъ порознь, — пока о своемъ тѣлесномъ составѣ мы знаемъ столь же мало, какъ и объ этой матеріальной вселенной, о которой не знаемъ ровно ничего, мы не можемъ, но самымъ терминамъ такого предположенія, знать и то, что различные пункты нашего органа осязанія подвергаются извѣстнымъ образомъ впечатлѣнію, что эти пункты смежны другъ съ другомъ, и что масса, производящая впечатлѣніе на эти смежные пункты, должна быть, поэтому, и сама составлена изъ пунктовъ точно также смежныхъ. Мы не знаемъ ничего о своихъ органахъ, не знаемъ ничего о какихъ-нибудь внѣшнихъ массахъ, и только извѣстное чувство возбуждается въ нашемъ духѣ, и это простое чувство, въ чемъ бы оно ни состояло, только и составляетъ простое элементарное ощущеніе осязанія; — хотя это простое элементарное ощущеніе, подобно многимъ другимъ ощущеніямъ, и можетъ впослѣдствіи слиться съ другими чувствами, такъ что станетъ показателемъ ихъ и даже будетъ имѣть видъ, что содержитъ ихъ въ себѣ такъ, какъ бы они сосуществовали первоначально и необходимо“. (Ibid, р. 135)».

«Опредѣливши помощію тонкихъ анализовъ оригинальное содержаніе нашихъ осязательныхъ ощущеній, Броунъ спрашиваетъ, могутъ ли эти ощущенія сообщить намъ познаніе сопротивленія и протяженія, а слѣдовательно и убѣжденіе въ существенныхъ качествахъ матеріи, и отвѣчаетъ отрицательно. Но его мнѣнію, чувство сопротивленія должно быть приписано не органу осязанія, а системѣ мускульной. „Когда я движу рукою“, говоритъ онъ, „не встрѣчая сопротивленія, то сознаю извѣстное чувство; когда движеніе остановлено присутствіемъ внѣшняго тѣла, я сознаю другое чувство, которое дѣйствительно происходитъ отчасти просто отъ чувства осязанія, при движеніи стѣсненнаго члена, но состоитъ не въ одномъ этомъ стѣсненіи; потому что, какъ скоро то же самое стѣсненіе произведено силою постороннею, безъ всякаго съ моей стороны мускульнаго усилія, то мое общее чувство бываетъ весьма отлично. Это-то чувство сопротивленія моему возрастающему усилію (въ сочетаніи, можетъ быть, съ простымъ осязательнымъ чувствомъ) и образуетъ то, что мы называемъ чувствомъ плотности или твердости; и безъ него осязательное чувство было бы ни больше ни меньше, какъ ощущеніе безразличное, или пріятное, или непріятное и скорбное, соотвѣтственно силѣ движенія въ этомъ частномъ случаѣ; точно также, какъ матерія тепла, дѣйствуя въ различное время въ различныхъ степеняхъ на этотъ же самый органъ осязанія и на различныя доли его поверхности, производитъ всѣ переходныя ощущенія, пріятныя, непріятныя и безразличныя, отъ скорби при чрезвычайномъ холодѣ до страданія отъ жара, и производитъ ихъ подобнымъ же образомъ, не внушая присутствія какого-нибудь внѣшняго для насъ твердаго тѣла“ (Ibid. р. 138). Точно также Броунъ приходитъ къ выводу, что простымъ чувствомъ осязанія мы отнюдь не получили бы и протяженія. Броунъ доказываетъ, что одинъ изъ основныхъ элементовъ понятія протяженія есть наше чувство преемства или время. „Чувство преемства или время, заключающее необходимо и понятіе дѣлимости или рядъ частей, — что существенно входитъ въ наше сложное понятіе о веществѣ, — и понятіе сопротивленія, соединенные вмѣстѣ, и даютъ понятіе физическаго протяженія того, что имѣетъ части и что сопротивляется нашему усилію къ сжатію его“ (Ibid. Lect. XXIII. p. 144). Бремя или чувство преемства дается намъ преемствомъ нашихъ духовныхъ состояній какого бы то ни было рода. Но спрашивается, какимъ образомъ получается то чувство преемства, какимъ впервые зачинается дѣтское понятіе физическаго протяженія? Броунъ отвѣчаетъ, что первоначальная роль въ образованіи такого преемства принадлежитъ опять нашему чувству мускульному; чувство мускульныхъ движеній, чувство преемства ихъ и есть тотъ элементъ времени, который входитъ первоначально въ образованіе нашего понятія физическаго протяженія. Сгибаніе и разгибаніе какого-нибудь члена, напримѣръ руки, должно дать необходимо извѣстное преемство чувствъ, которое само по себѣ можетъ, или скорѣе должно дать понятіе длины, различной по различію сгибанія или выпрямленія члена; частныя сокращенія мускуловъ, часто повторяемыя, становятся представителями различной длины, точно такъ же, какъ оттѣнки цвѣта становятся въ концѣ представителями разстоянія; тамъ и здѣсь дѣйствуетъ одно и то же чувство ассоціаціи. Это понятіе длины сочетавается и сливается потомъ съ ощущеніями осязательными, такъ что рядъ осязательныхъ ощущеній сопровождается необходимо чувствомъ физической длины. „Послѣ того“ — говоритъ Броунъ, — „какъ рядъ мускульныхъ чувствъ, при произвольномъ сгибаніи руки, сдѣлался такъ знакомъ, что антиципируется и ожидается въ цѣломъ, тотчасъ какъ началось движеніе, — если въ руку дитяти положить шаръ, или другой какой-нибудь предметъ, то дитя уже почувствуетъ, что оно не въ состояніи исполнить привычнаго сокращенія мускуловъ; или — такъ какъ дитя неспособно мечтать, что оно имѣетъ сокращающіеся мускулы — другими словами, почувствуетъ, что обычный рядъ ощущеній не сопровождаетъ желанія его возобновленія; оно знаетъ, на сколько не достаетъ привычнаго преемства, — и понятіе этой частной длины, которая ожидалась и прервана новымъ ощущеніемъ, и сочетавается такимъ образомъ съ частнымъ осязательнымъ чувствомъ, возбуждаемымъ давленіемъ шара. При частомъ повтореніи такого осязательнаго чувства, какъ сочетавшагося съ чувствомъ, относящимся къ извѣстному прогрессу мускульнаго сокращенія, оба эти чувства сливаются, наконецъ, вмѣстѣ — также какъ въ пріобрѣтенныхъ перцепціяхъ зрѣнія; и когда этотъ процессъ повторяется неоднократно на различныхъ тѣлахъ то, наконецъ, становится невозможно отдѣлить простое осязательное чувство отъ чувства длины, какъ отдѣлить въ зрѣніи бѣлизну шара отъ его выпуклости, которой собственно глазомъ мы никогда не могли бы получить“ (Ibid. р. 146). Легко сообразить, какимъ образомъ получаются за тѣмъ и два другія измѣренія».

«Если протяженіе получается дѣйствительно вслѣдствіе ассоціаціи чувства преемственнаго ряда движеній съ чувствами осязательными; если все это понятіе есть только комбинація нашихъ ощущеній, то откуда берется вѣра во внѣшнюю реальность, сопровождающая наши ощущенія осязанія? „Мнѣ кажется“ — говоритъ Броунъ, — „что это зависитъ отъ чувства сопротивленія, происхожденіе котораго, какъ мускульнаго чувства, я объяснилъ прежде; обрывая, безъ всякой извѣстной причины разности, привычный рядъ, и сочетаваясь съ понятіемъ протяженія, а слѣдовательно и дѣлимости“ пріобрѣтеннымъ прежде — оно и даетъ элементы того слитнаго понятія, какое мы называемъ понятіемъ матеріи. Протяженіе, сопротивленіе: сочетать эти простыя понятія въ чемъ нибудь отличномъ отъ насъ самихъ, и имѣть понятіе матеріи — значитъ совершенно одно и то же» (Ibid, Leet, XXIV. р. 150)".

«Анализы Броуна послужили исходною точкою для всѣхъ дальнѣйшихъ изслѣдованій мускульнаго чувства, сдѣланныхъ физіологами и психологами. Мускульное чувство стало разсматриваться отдѣльно отъ чувства осязанія; и всѣ разъясненія подтвердили въ точности ту преобладающую роль образованіи нашихъ понятій времени, пространства и вещества, какая ему указана Броуномъ» (Нѣм. Псих. въ тек. стол, стр. 147—149).

Замѣтимъ здѣсь, что открытіе Броуна далеко не достигло того всеобщаго признанія, котораго оно заслуживаетъ и которое современенъ несомнѣнно пріобрѣтетъ. Броунъ умеръ въ 1824 году, и главное его сочиненіе, на которое ссылается г. Троицкій, было напечатано около этого времени. Не знаемъ, какъ воспользовались имъ англійскіе физіологи; но что касается до нѣмецкихъ, то для нихъ оно остается втунѣ до настоящаго времени. Можетъ быть, ученіе нѣмецкой философіи о представленіяхъ пространства и времени имѣло вліяніе въ этомъ случаѣ и помѣшало физіологамъ признать въ мускульномъ чувствѣ простѣйшій элементъ, изъ котораго возникаютъ эти представленія. Впрочемъ, континентальные физіологи собственнымъ путемъ дошли до нѣкотораго понятія о мускульномъ чувствѣ (Muskelsinn, Kraftsinn), особенно со времени знаменитыхъ работъ Эриста Гейнриха Вебера (съ 1839); но они не придаютъ этому чувству того значенія, которое открылъ въ немъ Броунъ; а въ этомъ вѣдь все и дѣло.

IV.

И такъ, философія, о которой мы говоримъ, дала намъ анализъ происхожденія представленій доставляемыхъ намъ внѣшними чувствами, анализъ строгій, ясный и несомнѣнный, который можно поставить на ряду съ анализомъ явленій въ точныхъ наукахъ. Этотъ результатъ, притомъ, могъ быть добытъ только этою философіею, только помощію ея строгой методы. Какого лучше доказательства силы и дѣйствительности этой методы? Если остальныя психическія явленія англійская психологія группируетъ и связываетъ столь же правильно и ясно, то мы получаемъ превосходную науку, которая, подобно всякой опытной наукѣ, имѣетъ силу и состоятельность независимо отъ всякихъ гносеологическихъ и метафизическихъ взглядовъ.

Читатели найдутъ въ книгѣ г. Троицкаго изложеніе важнѣйшихъ результатовъ этой науки. То, что мы привели, должно служить только небольшимъ элементарнымъ образчикомъ этихъ прекрасныхъ изслѣдованій.

Произнести полное сужденіе надъ всею этою наукою, надъ всѣмъ объемомъ этихъ изслѣдованій, составляетъ задачу, за которую, конечно, мы не станемъ здѣсь браться, по причинѣ ея трудности и обширности. Сдѣлаемъ лишь нѣсколько замѣчаній, которыя, можетъ быть, помогутъ читателю составить нѣкоторое общее понятіе объ этой психологіи.

Взглядъ на душу, проистекающій изъ чисто эмпирическаго изслѣдованія ея явленій, существенно отличается отъ обыкновенныхъ понятій о душѣ, отъ того метафизическаго взгляда, къ которому мы такъ привыкли. Разницу эту можно сравнить съ тою разницею, которая отличаетъ современный взглядъ на развитіе организмовъ отъ взгляда, господствовавшаго въ прошломъ столѣтіи. Относительно организмовъ нѣкогда имѣла весьма прочное и общее господство метафизическая теорія развитія (въ буквальномъ смыслѣ), или заключенныхъ зародышей; предполагалось, что уже въ зародышѣ существуютъ въ уменьшенномъ видѣ всѣ части организма, вся его организація, и что впослѣдствіи эти части, сжатыя и завитыя въ зародышѣ, увеличиваются, развертываются, принимаютъ зрѣлую форму и зрѣлое положеніе, не увеличиваясь въ числѣ и не подвергаясь никакимъ перемѣнамъ въ существенномъ устройствѣ.

Противъ этой теоріи, вызванной извѣстнаго рода метафизическими взглядами на организмъ и признаваемой величайшими натуралистами, напр. самимъ Кювье, въ началѣ текущаго столѣтія возстала теорія, по которой части организма возникаютъ постепенно и никакого слѣда ихъ нѣтъ въ зародышѣ. Нынѣ эта теорія стала вполнѣ эмпирическою истиною; всѣмъ извѣстно, что организмы самые высокіе возникаютъ изъ простой клѣточки, одинаковой для всѣхъ организмовъ, слѣдовательно неимѣющей никакихъ зачатковъ частей, свойственныхъ особеннымъ организмамъ. Чудо созданія организма, которое теорія заключенныхъ зародышей относила къ самому божеству и къ первымъ временамъ міра, совершается постепенно и передъ нашими глазами.

Подобный же эпигенезисъ англійская психологія видитъ въ развитіи души. Но ходячимъ понятіямъ, душѣ приписываются отъ начала извѣстныя силы, способности, свойства, которыя лишь постепенно раскрываются и обнаруживаются при возрастаніи души. Ничего подобнаго не признаетъ англійская всихологія. Все, что ни есть въ душѣ, возникаетъ въ ней послѣдовательно, постепенно, безъ всякихъ предварительныхъ зачатковъ. Образованіе души и всѣхъ ея явленій есть чудо, совершающееся теперь, передъ нашими глазами, а не давнишній фактъ, понемногу обнаруживающій свое существованіе.

Такъ это и должно быть въ силу самой методы, но которой производятся эти излѣдованія. Метода требуетъ не объяснять факты, а съ точностію наблюдать ихъ и анализировать. Слѣдовательно, факты являются при этомъ во всей ихъ чистотѣ, а слѣдовательно, и со всею своею неразгаданностію. Метода сама уже не допускаетъ того ходячаго объясненія фактовъ, которое, въ сущности, ничего не объясняетъ. Въ самомъ дѣлѣ, обыкновенное средство объяснялъ происхожденіе, возникновеніе чего-нибудь заключается въ томъ, что самый фактъ возникновенія не признается, т. е. или отвергается самое явленіе (напримѣръ при оплодотвореніи содѣйствіе двухъ элементовъ), или его происхожденіе отодвигается назадъ, ко временамъ первичнаго устроенія вселенной (напримѣръ, кристаллизація объясняется первоначальными формами атомовъ). Эта легкая метафизика только отстраняетъ и закрываетъ дѣйствительные факты, дѣйствительные процессы.

Нѣтъ, повидимому, ничего проще, какъ обыкновенное представленіе памяти. Предполагается, что ощущенія и представленія человѣка, его мысли и сердечныя движенія гдѣ-то и какъ-то остаются въ душѣ, что они продолжаютъ существовать въ ней, невѣдомо для насъ самихъ. Если они существуютъ, то понятно, что въ извѣстныхъ случаяхъ это существованіе и обнаруживается, и память состоитъ только въ томъ, что мы по нѣкоторому правилу перебѣгаемъ по этой массѣ существующихъ явленій, останавливаемся то на одномъ, то на другомъ изъ нихъ. Между тѣмъ, въ сущности такое представленіе только отрицаетъ душевную дѣятельность, называемую памятью. На вопросъ, какъ возникаютъ въ насъ прежнія представленія и мысли, оно отвѣчаетъ, что они вовсе не возникаютъ, а существуютъ постоянно, и что ихъ возникновеніе есть только видимость и обманъ.

Поэтому, англійская психологія возстановляетъ фактъ памяти во всей его чудесности и утверждаетъ, что въ какой бы мѣрѣ и формѣ ни появлялись въ нашей душѣ прежнія мысли и чувства, ихъ появленіе есть результатъ нашей духовной дѣятельности, возобновляющей то, что было, но чего уже нѣтъ. Если бы мы иначе смотрѣли на процессъ воспоминанія, то мы лишили бы его настоящаго характера и силы.

Укажемъ еще одну черту науки, созданной англійскими мыслителями, — черту, представляющую характеристичный и яркій контрастъ съ тѣми понятіями, къ которымъ мы привыкли. Совершенно послѣдовательно англійская психологія отрицаетъ понятіе сознанія, играющее такую важную роль въ ученіяхъ другихъ психологовъ. На сознаніе смотрятъ, какъ на нѣкоторый центральный актъ души, сопровождающій всѣ другія душевныя явленія, и составляющій, по очень обыкновенному мнѣнію, коренную характеристику души. Приведемъ здѣсь сужденіе Броуна объ этомъ предметѣ.

«Такая попытка» — говоритъ онъ — «какъ бы удвоятъ наши различныя чувства, принуждая ихъ составлять не сознаніе, а предметъ сознанія, какъ отдѣльной умственной силы, по моему мнѣнію, не есть вѣрная постановка духовныхъ явленій, а основана отчасти на сбивчивости мысли, и еще болѣе на сбивчивости рѣчи. Ощущеніе не есть какой-либо предметъ сознанія, отличный отъ самаго сознанія; напротивъ, всякое частное ощущеніе и есть сознаніе въ данную минуту; какъ частная надежда или страхъ, или скорбь, или злоба, или просто воспоминаніе, можетъ быть дѣйствительнымъ сознаніемъ въ ближайшую минуту. Кратко, если духъ человѣка и всѣ перемѣны, имѣющія въ немъ мѣсто, отъ перваго чувства, которымъ жизнь начинается, до послѣдняго, какимъ она заключается, — могли предстать предъ взоры какою-нибудь другаго мыслящаго существа, то оно различило бы въ немъ только извѣстный рядъ чувствъ, т. е. извѣстное число преемственные состояній, которыя, правда, заключали бы разнообразіе внѣшнихъ ощущеній и мыслей, и страстей, какъ минутныхъ состояній духа, но при этомъ всѣ существовали бы индивидуально и преемственно другъ за Предполагать, что духъ существуетъ въ двухъ различныхъ состояніяхъ въ одну и ту же минуту, есть очевидная нелѣпость. Поэтому, цѣлому ряду состояній духа, каковы бы ни были эти жизненныя минутныя преемственныя состоянія, я и даю имя сознанія, употребляя этотъ терминъ не для того, чтобы выразить какое-нибудь новое, добавочное къ этому цѣлому ряду состояніе (потому что къ тому, что уже было цѣлымъ, нельзя прибавить ничего, и духъ, какъ я уже сказалъ, не можетъ быть мыслимъ существующимъ за разъ въ двухъ различныхъ состояніяхъ), — но просто, какъ краткій способъ выраженія широкаго разнообразія нашихъ чувствъ; почти такъ же, какъ я употребляю какое-нибудь другое родовое слово, чтобы кратко выразить содержащіяся въ немъ разницы. Сознанія не существуетъ точно такъ же подлѣ ощущеній, мыслей, страстей, какъ не существуетъ четвероногаго или животнаго, какъ отдѣльнаго существа, которое нужно прибавить къ волкамъ, тиграмъ, слонамъ и другимъ живымъ тварямъ, которыя я разумѣю въ этихъ терминахъ». (Нѣм. Псux, въ тек. стол., стр. 295)."

И такъ, сознанія, какъ общей связи душевныхъ явленій, или общаго ихъ субстрата не существуетъ; эти явленія, какъ утверждаетъ Броунъ, существуютъ индивидуально и преемственно, и наше я есть фикція, подобно тому, какъ неизмѣнные атомы суть фикція, подкладываемая нами подъ измѣняющіеся формы и виды вещества.

V.

Этимъ мы закончимъ нашу характеристику англійской психологіи и перейдемъ теперь ко второй половинѣ сочиненія г. Троицкаго, къ той его части, гдѣ, на основаніи принятой методы и добытыхъ ею результатовъ, онъ судитъ всѣ психологическія ученія нѣмцевъ, начиная отъ Канта и до нашихъ дней. Понятно, что разногласіе должно получиться весьма рѣзкое. Какъ чистый эмпирикъ, г. Троицкій находитъ нелѣпостью малѣйшее поползновеніе въ область сущностей, слѣдовательно, всякое стремленіе разсматривать душу, какъ нѣкоторое существо, одаренное извѣстными способностями или силами, такъ что образъ ея дѣйствій и различные ряды ея явленій объясняются сущностью и законами этихъ силъ. Но, кромѣ того, чисто эмпирическая психологія по необходимости должна отнимать у душевныхъ явленій всякую тѣнь существенности и приписывать имъ исключительно субъективное значеніе. Для эмпирика не

значитъ, чтобы я имѣлъ дѣйствительное познаніе, чтобы такое познаніе было даже когда-нибудь возможно, а значитъ только: я чувствую въ себѣ увѣренность; точно также я хочу, я дѣйствую не значитъ, чтобы я могъ дѣйствительно вмѣшаться въ ходъ и порядокъ вещей, а значитъ только: я чувствую себя хотящимъ, дѣйствующимъ. Слѣдовательно, эмпирикъ не можетъ допустить не только того объясненіи явленій, которое дѣлается метафизиками, но и того пониманія явленій, которое составляетъ для нихъ исходную точку, опредѣляетъ для нихъ, что именно они должны объяснить.

При такомъ крайнемъ разногласіи, легко предвидѣть заранѣе результатъ работы, предпринятой г. Троицкимъ. Перебирая одного за другимъ нѣмецкихъ психологовъ, онъ въ каждомъ изъ нихъ находитъ одинаково рѣзкое противорѣчіе духу методы, признанной имъ за истинную. Происходитъ поголовное и однообразное осужденіе всѣхъ безъ исключенія. Въ сущности, подобный трудъ, какъ чисто-отрицательный, не можетъ не быть безплоднымъ. Онъ можетъ служить только къ одному — именно, къ уясненію принциповъ автора посредствомъ противоположенія имъ несогласныхъ съ ними ученій. Но для этого вовсе не нужно было перебирать всѣхъ нѣмецкихъ психологовъ, а слѣдовало руководиться защищаемыми принципами и выбирать для поясненія ихъ то противорѣчіе, которое всего яснѣе и выпуклѣе обрисовываетъ ихъ настоящее значеніе. Авторъ поступилъ иначе, по причинамъ, которыя легко понять. Убѣжденный въ вѣрности своей точки зрѣнія, онъ рѣшился сдѣлать съ нея обзоръ всей нѣмецкой психологіи, даже не въ одномъ текущемъ столѣтіи, какъ стоитъ въ заглавіи, а собственно начиная съ Канта, рѣшился предпринять этотъ огромный и ни въ одной литературѣ небывалый трудъ, именно потому, что нѣмецкая философія пользуется у насъ великимъ авторитетомъ и что подорвать этотъ авторитетъ онъ находилъ задачею чрезвычайно важною и полезною. Нельзя не подивиться смѣлости автора, если мы вспомнимъ, съ какимъ огромнымъ матеріаломъ ему приходилось имѣть дѣло, сколько системъ и ученій ему пришлось обозрѣвать. А онъ не ограничился даже нѣмцами, а захватилъ еще и французовъ (Гл. Y. Психологическая метода во Франціи и Германіи). Не мало времени и усилій, конечно, потребовала отъ автора подобная ^обширность предмета; но въ то же время становится понятнымъ и объяснимымъ, если авторъ не вездѣ успѣлъ справиться съ дѣломъ, если у него попадаются неточности и ошибки въ изложеніи чужихъ мнѣній.

Главный же и существенный источникъ неточностей и ошибокъ, которыя тутъ найдутся, лежалъ, какъ намъ кажется, въ самомъ взглядѣ автора. Въ концѣ концовъ весь этотъ матеріалъ, вся нѣмецкая психологія представлялась ему рядомъ нелѣпостей, накопленіемъ, чепухи", слѣдовательно, чѣмъ-то весьма однообразнымъ и скучнымъ. Мудрено, чтобы при этомъ пониманіи дѣла, онъ оказывалъ подобающее вниманіе и уваженіе къ мнѣніямъ разбираемыхъ философовъ, чтобы онъ давалъ имъ надлежащее значеніе и выражалъ ихъ съ полною точностію. Не все ли ему было равно? И, наконецъ, никакой предметъ не можетъ быть вполнѣ правильно и отчетливо излагаемъ, если мы нисколько не уловили его духа, не захватили никакой его положительной стороны, какой нибудь черты, которая бы руководила насъ въ его пониманіи. Если мы повѣримъ г. Троицкому на слово, то вѣдь окажется, что онъ вовсе не далъ намъ хорошаго понятія о нѣмецкой психологіи. Онъ утверждаетъ, что она состоитъ изъ ряда ошибочныхъ, противонаучныхъ ученій; тезисъ, который онъ выставилъ въ концѣ, какъ общій выводъ, состоитъ въ томъ, что въ нѣмецкой философіи съ Канта не существовало никакихъ логическихъ методъ изслѣ;дованія духа и что эта философія была самымъ нагляднымъ и прогрессивнымъ извращеніемъ идей, выходившихъ изъ школъ Декарта и Локка (стр. 632). Этотъ тезисъ пространно доказывается тѣмъ, что взгляды и ученія нѣмецкой философіи несостоятельны передъ лицомъ строгой науки, послѣдователемъ которой сталъ г. Троицкій. Но чѣмъ подробнѣе и яснѣе эти доказательства, тѣмъ живѣе и живѣе пробуждается въ насъ вопросъ: откуда же возникла и чѣмъ держалась такая масса заблужденій? По мѣрѣ того, какъ возрастаетъ рѣзкость отзывовъ г. Троицкаго, возрастаетъ и наше любопытство и изумленіе. Гдѣ же, наконецъ, источникъ этихъ явленій? Какъ объяснить себѣ ихъ происхожденіе и силу?

На этотъ вопросъ, повидимому, вовсе не хочетъ отвѣчать г. Троицкій; онъ какъ будто желалъ бы довести своего читателя до высшей степени недоумѣнія. Подобный пріемъ не можетъ быть правиленъ ни съ какой точки зрѣнія. Объясненіе требуется и съ точки зрѣнія эмпирической психологіи. Еслибы исторія нѣмецкой философіи была даже исторіею непрерывныхъ умопомѣшательствъ, то и тогда нужно бы было изслѣдовать ихъ источники, причины и законы ихъ развитія.

Мы встрѣтили, однакоже, у г. Троицкаго нѣкоторыя указанія на положительную сторону дѣла, указанія, какъ намъ кажется, весьма тонкія и глубокія, но на которыхъ, къ сожалѣнію, онъ не остановился и которыхъ не развилъ въ полнотѣ и ясности. Скажемъ о нихъ нѣсколько словъ.

VI.

Когда г. Троицкій желаетъ рѣзко выразить противонаучный духъ какого-нибудь ученія, все отвращеніе, внушаемое ему утвержденіями, чуждыми научной строгости, онъ любитъ употреблять терминъ: восточный мистицизмъ. Это близко къ восточному мистицизму, это чистый восточной мистицизмъ, это хуже всякаго восточнаго мистицизма — таковы выраженія, употребляемыя нерѣдко г. Троицкимъ, когда онъ характеризуетъ взгляды, противъ которыхъ вооружается. Въ другихъ случаяхъ онъ называетъ эти взгляды трою фантазіи, «фантастическими вымыслами», наконецъ, романами о душѣ.

Невольно является вопросъ: какой же душевной дѣятельности должно приписать происхожденіе этого мистицизма? Какой законъ управляетъ этою фантазіею и господствуетъ въ создаваемыхъ ею романахъ?

На этотъ вопросъ у г. Троицкаго нѣтъ отвѣта. Онъ, повидимому, вполнѣ готовъ признать эти явленія беззаконными, необъяснимыми, именно безпрестанно называетъ ихъ «произвольными», «прихотливыми», «неуловимыми», зависящими отъ «личнаго вкуса» писателей, отъ «случайности» и т. д.

Однакоже, при нѣкоторомъ вниманіи, въ изложеніи самаго г. Троицкаго открываются черты того правильнаго процесса, который постепенно совершался въ нѣмецкой философіи, открываются ея постоянныя стремленія, дающія смыслъ всему ея движенію.

Самый мѣткій упрекъ немѣцкой философіи и глубокая ея характеристическая черта заключается въ томъ, что она не имѣетъ самобытнаго содержанія. Она не добывала, подобно англійской психологіи, особыхъ фактовъ, особаго матеріала для своихъ ученій, не производила самостоятельныхъ изысканій для открытія новыхъ областей знанія, а заимствовала свое содержаніе извнѣ. Въ этомъ отношеніи г. Троицкій дѣлаетъ весьма любопытныя и поразительныя указанія. Вотъ страница изъ исторіи нѣмецкаго идеализма, какъ излагаетъ эту исторію г. Троицкій.

«Особенность нѣмецкаго идеализма, въ ряду другихъ существующихъ направленій нѣмецкой психологіи, есть его одновременное сближеніе съ Беркли, Спинозою и Кантомъ. Въ своей теоріи идеализма, Беркли сходится во многихъ отношеніяхъ съ однимъ изъ современныхъ ему представителей картезіанства, Малльбраншемъ. Тотъ и другой думаютъ видѣть вещи въ божествѣ; но ни тотъ, ни другой не думали смѣшивать ихъ съ сущностію божества и еще менѣе пускаться въ какое-нибудь глубокомысленное разслѣдованіе, на манеръ Востока, постепеннаго раскрытія этой божественной сущности въ вещахъ и духахъ конечныхъ. Между тѣмъ, въ школу Декарта давно уже былъ внесенъ этотъ восточный элементъ пантеизма философомъ изъ евреевъ, Спинозою. Лейбницъ, какъ извѣстно, написалъ свою „Монадологію“, именно съ цѣлью опровергнуть систему Спинозы, и его сильный авторитетъ задержалъ распространеніе идей послѣдняго въ Германіи почти на цѣлое столѣтіе. Но въ концѣ прошлаго вѣка veto Лейбница потеряло въ различныхъ отношеніяхъ силу въ Германіи, и Спиноза сдѣлался моднымъ, любимымъ философомъ нѣмецкихъ ученыхъ, литераторовъ и поэтовъ. Лессингъ и Гёте были въ числѣ страстныхъ поклонниковъ Спинозы и своими сочиненіями, пропитанными его метафизикою, не мало содѣйствовали въ заправленію вкуса нѣмецкихъ ученыхъ въ этомъ направленіи. Извѣстно, что Фихте-Старшій, Шеллингъ и Гегель усердно изучали Спинозу, прежде чѣмъ въ нихъ сформировалось идеалистическое направленіе послѣ знакомства съ „Критиками“ Канта».

«Соедините теперь всѣ эти безчисленные элементы, отличающіе заразъ и идеализмъ Беркли, и схоластику, и картезіанство, и мистику Спинозы, и „трансцендентальную“ философію Канта; прибавьте къ этому всѣ когда-либо существовавшіе мистицизмы Азіи, Африки и Европы, которые постепенно точно также вошли въ исторію нѣмецкаго идеализма, и, сверхъ всего, чрезвычайный языкъ, свойственный такому небывалому содержанію, — и вы получите приблизительное понятіе о богатствѣ факторовъ нѣмецкаго идеализма».

«Исторія нѣмецкаго идеализма, какъ и самая эта доктрина, является въ глазахъ приверженцевъ чѣмъ-то священнымъ, какою-то „божественною необходимостію“, послѣднею ступенью въ „эволюціяхъ“ божества; и странно какъ-то звучитъ при этомъ нескромное признаніе одного изъ современныхъ представителей этого направленія (Куно Фишера), сдѣланное имъ передъ его слушателями. Мы не имѣемъ никакой причины недовѣрять словамъ этого спеціалиста по исторіи нѣмецкой философской литературы; но не можемъ не замѣтить при этомъ, что они выставили претензіи Фихте и другихъ корифеевъ идеализма на необыкновенный органъ знанія (intuitio intellectualis) въ довольно комическомъ свѣтѣ. Дѣло въ томъ, что этотъ родникъ метафизическихъ знаній пролилъ въ систему Фихте только тѣ струи „трансцендентальнаго“ запаса идей, которыя были заготовлены Кантонъ въ его „Критикахъ чистаго и практическаго разума“, и это потому, какъ замѣчаетъ Куно Фишеръ, что Фихте закончилъ построеніе своего „Наукословія“, не успѣвши ознакомиться съ другими сочиненіями Канта. Но Шеллингу, изучившему кантову „Критику способности сужденія“, тотъ же чудный органъ открылъ еще данныя для „Философіи природы и искусства“. Впрочемъ, и Шеллингъ не избѣгъ своего несчастія; онъ обработалъ свою „Философію природы“ прежде знакомства съ кантовою „Религіею въ предѣлахъ чистаго разума“ и, когда изученіе послѣдняго сочиненія обогатило его новыми откровеніями того же „умственнаго созерцанія“, то началась та корректура „Философіи природы“, и тотъ рядъ поправокъ и передѣлокъ „Системы тожества“, которыя продолжались полвѣка въ долголѣтней жизни Шеллинга и, какъ легко предполагать, ровно безъ всякихъ послѣдствій. Зато положеніе Гегеля, по выраженію Гайма, не спѣшившаго съ своею системою, подобно Фихте и Шеллингу, оказалось весьма удобнымъ. Кантъ, наконецъ, истощилъ весь запасъ „трансцендентальныхъ“ соображеній, и, такъ или иначе, этотъ запасъ былъ размѣщенъ въ числѣ другихъ элементовъ нѣмецкаго идеализма. Оставалось только дать какую-нибудь необыкновенную форму такому необыкновенному содержанію, и Гегель мастерски исполнилъ эту задачу» (стр. 316 и 317).

Тотъ же упрекъ въ заимствованіи содержанія г. Троицкій дѣлаетъ и остальнымъ нѣмецкимъ философамъ; такъ, напримѣръ, Кантъ, но его мнѣнію, взялъ весь свой матеріалъ отчасти у Лейбница, отчасти у Локка и Рида.

Но что же дѣлали эти философы съ заимствуемымъ матеріаломъ? Не просто же они списывали одинъ у другаго? Очевидно, нужно предположить, что это содержаніе, заимствуемое со всѣхъ сторонъ, изъ Европы, Азіи и Африки, подвергалось нѣкоторой переработкѣ, и что въ процессѣ этой переработки и заключается вся сущность дѣла, дѣйствительная исторія нѣмецкой философіи.

Такъ оно и было. Г. Троицкій въ концѣ книги пространно излагаетъ это внутреннее начало развитія отрицаемой имъ философіи; весьма иронически онъ утверждаетъ, что нѣмецкіе философы всѣ слѣдовали одинаковой методѣ изслѣдованія, повидимому таинственной, необозначенной ни въ какой логикѣ, но столь извѣстной нѣмцамъ по вѣковой практикѣ, что они выработали для нея и особый терминъ; она называется «примирительной методой».

«Метода примирительная» — говоритъ г. Троицкій — «потому и не стоитъ въ числѣ логическихъ методъ, что она не пользуется ни предварительнымъ наблюденіемъ фактовъ, ни экспериментаціею, поставляющею твердые законы природы, ни дедукціею изъ твердо-поставленныхъ законовъ; примирительная метода имѣетъ дѣло не съ фактами, а съ готовыми теоріями, представленными для объясненія тѣхъ или другихъ фактовъ; цѣль примирительной методы — согласить разнорѣчивыя теоріи и уничтожить естественное колебаніе вѣры, вызываемое ихъ контрастомъ».

«Слѣдовательно, поводъ къ этимъ изслѣдованіямъ дается не дѣйствительностію, не описываемымъ нами міромъ явленій, а заявленными мнѣніями, представившимися глазамъ описаніями, — однимъ словомъ, литературою, съ которою намъ случайно пришлось (почему же случайно?) встрѣтиться. Примирительный изслѣдователь вращается въ мірѣ, созданномъ литературою, и поддерживается въ немъ противорѣчіемъ выработанныхъ взглядовъ, не отвѣчающимъ тожественности ихъ предмета» (стр. 624).

Мы не будемъ здѣсь останавливаться на тѣхъ замѣчаніхъ* которыя дѣлаетъ г. Троицкій относительно самого процесса примиренія взглядовъ и относительно свойствъ новой теоріи, возникающей изъ нѣсколькихъ прежнихъ. Г. Троицкій, в_ъ качествѣ эмпирика и противника всякихъ «взглядовъ» и «теорій», не можетъ найти въ этой работѣ ничего хорошаго. Легко предвидѣть заключеніе, къ которому онъ приходитъ. Ботъ оно:

«Представимъ теперь, что мы имѣемъ подъ руками совершенно ложныя теоріи и сливаемъ ихъ въ одну: каковъ долженъ быть результатъ?… Представимъ далѣе, что нѣсколько такихъ результатовъ дѣлаются неизмѣнными преданіями, и все вниманіе психологовъ обращено на то, чтобы довести до совершенства разъ начатыя воздушныя построенія, сливая съ ихъ основными предположеніями все, что случайно (опять случайно!) подвернется подъ руку и заинтересуетъ насъ своею новостію, — что должно выйти изъ такой занимательной работы? То, что можетъ выйти: — ложь въ квадратѣ, въ кубѣ, и т. д., ложь, разрастающаяся во всѣ стороны и совершенно закрывающая собою дѣйствительность.»

«Такова именно и есть исторія нѣмецкой философіи съ Канта» (стр. 631).

Вотъ простое объясненіе дѣла, до того простое, что, конечно, заставитъ усомниться каждаго. Нѣтъ, едва-ли такова исторія нѣмецкой философіи; навѣрное, даже она именно не такова. Это можно доказать на основаніи указаній самого г. Троицкаго.

Во первыхъ, откуда бы эта философія ни черпала свое содержаніе, мы вовсе не имѣемъ права смотрѣть на это содержаніе съ такимъ высокомѣріемъ и презрѣніемъ. Эти «теоріи» и «взгляды», питавшіе собою философію, вовсе не случайныя выдумки, не беззаконная прихоть человѣческой фантазіи. Вѣка и народы жили подъ властію этихъ взглядовъ и теорій. Смотрѣть съ презрѣніемъ на умственную жизнь людей — значило бы смотрѣть съ презрѣніемъ вообще на человѣческую жизнь. Притомъ, каждый «взглядъ», дѣйствительно заслуживающій этого названія, имѣетъ свою логику, свою внутреннюю жизненность, свидѣтельствующую о твердости законовъ, по которымъ онъ зарождается и развивается въ умахъ. Не «прихоть», не «вкусъ», не «произволъ» порождаютъ человѣческіе взгляды; это знаетъ каждый, кто хоть разъ дѣйствительно питалъ какой-нибудь взглядъ.

И такъ, если даже философія не имѣетъ никакого своего матеріала, а занимается уже готовыми теоріями и взглядами, то и тогда нельзя сказать, что содержаніе ея — чистая чепуха, ложь на лжи и нелѣпость на нелѣпости.

Во-вторыхъ, метода, которую г. Троицкій приписываетъ нѣмецкой философіи въ обработкѣ этого матеріала, очевидно, изложена имъ также въ худшемъ свѣтѣ, чѣмъ она есть. Въ самомъ дѣлѣ, если вся задача въ томъ, чтобы примирятъ несовпадающія теоріи, то, очевидно, постепенное развитіе нѣмецкой философіи будетъ состоять въ постепенномъ примиреніи всѣхъ взглядовъ, какіе существуютъ, и какіе могутъ существовать. Каковъ бы ни былъ процессъ самого примиренія, сфера его должна была становиться все шире и шире, стремиться ко всеобщности. Теоріи, подвергавшіяся такого рода изслѣдованію, не могли браться «случайно», по «прихоти», по «вкусу»; такой выборъ противорѣчилъ бы самому принципу примирительной методы, въ сущности очень простому принципу, что истина одна, и что на одинъ и тотъ же предметъ не должно быть не только нѣсколькихъ, но даже и двухъ различныхъ взглядовъ.

И такъ, и содержаніе и цѣль нѣмецкой философіи не могли быть таковы, какъ они изложены у г. Троицкаго; эта философія стремилась создать теорію, которая бы совмѣщала и поглощала въ себѣ всѣ теоріи, удовлетворяла бы всѣмъ требованіямъ, всѣмъ запросамъ человѣческаго ума.

Что такъ это дѣйствительно было, видно изъ нѣкоторыхъ отзывовъ самого г. Троицкаго. На одну изъ системъ нѣмецкой философіи онъ указываетъ, какъ на такую, въ которой свойства и стремленія, приписываемыя имъ этой философіи, достигли полнаго своего развитія. Это именно система Гегеля.

Г. Троицкій отрицаетъ въ этой системѣ всякое самобытное содержаніе. «Абсолютная метода», — говоритъ онъ, — «этотъ магическій жезлъ, по мнѣнію школы, — ограничилась скромною ролью воспроизведенія фантазій Канта, Фихте, Шеллинга и ихъ друзей, не взирая на приписываемыя ей чудныя свойства творитъ истину» (стр. 351).

Воспроизводя чужія фантазіи, эта система имѣла, однако, въ виду весьма опредѣленную цѣль, которой, какъ видно, и достигла. «Принципъ сліянія контрастирующихъ понятій, вырванныхъ изъ соотвѣтственныхъ теорій, этотъ принципъ „абсолютной методы“ есть, безъ сомнѣнія, самое чистое простое выраженіе всей сущности „примирительной методы“. Метода Гегеля есть послѣднее слово методическихъ пріемовъ корифеевъ нѣмецкой науки о духѣ» (стр. 628).

Въ другомъ мѣстѣ довольно ясно обозначена ширина той сферы, надъ которой работала эта метода; это вовсе не былъ случайный выборъ теорій, попадавшихся на глаза или подъ руку. «Если припомнить» — говоритъ г. Троицкій — «ту бездну противорѣчій, какія достались нѣмецкому идеализму отъ временъ схоластики, школы Декарта и Канта; если припомнить далѣе, что Гегелю и его школѣ все это плохое наслѣдство досталось умноженнымъ Фихте, Шеллингомъ и ихъ послѣдователями: то не будемъ удивляться тому глубокому чувству всѣхъ этихъ противорѣчій, которое высказалось въ принципѣ или методѣ Гегеля — стушевать, уравнять, уничтожить всѣ противорѣчія, ставя ихъ рядомъ или преемственно, какъ они возникаютъ, по ассоціаціи контраста, у всякаго, занятою метафизическими соображеніями» (стр. 347).

И такъ, система Гегеля стремилась найти разрѣшеніе всѣхъ противорѣчій, какія только могутъ возникнуть въ философствующихъ умахъ, и ради этой цѣли стремилась воплотить въ себѣ наслѣдство всѣхъ существовавшихъ системъ.

VII.

Предыдущими замѣчаніями мы вовсе не думали порѣшить или даже только поставить вопросъ о нѣмецкой философіи. Если бы разобрать хорошенько дѣйствительный принципъ ея развитія, ея дѣйствительныя побужденія и цѣли, то мы увидѣли бы и то, въ чемъ состояла ея дѣйствительная работа, какое содержаніе добыто ея самостоятельными усиліями. Но это повело бы насъ слишкомъ далеко. Здѣсь мы хотѣли только показать, что, несмотря на крайность сужденій г. Троицкаго, изъ-за нихъ само собою сквозитъ и выглядываетъ совершенно иное положеніе дѣла. Это свидѣтельствуетъ въ одно и то же время и о томъ, что онъ не успѣлъ совладать съ вопросомъ, и о томъ, что онъ опирался однако же на дѣйствительныя черты предмета, что есть правда въ его исходныхъ точкахъ.

Вопросъ, собственно, громадной важности. Это какъ бы великій споръ между всѣмъ умственнымъ складомъ нѣмцевъ и всѣмъ умственнымъ складомъ англичанъ. Можетъ быть, мы не преувеличимъ, если скажемъ, что г. Троицкій открылъ намъ важность, объемъ и духъ англійской философіи. Своею полемикою съ нѣмцами онъ также принесъ большую пользу, именно показалъ намъ, что эти два направленія въ высшей степени враждебны одно другому. До сихъ поръ мы были на сторонѣ нѣмцевъ; г. Троицкій убѣждаетъ насъ стать на сторону англичанъ.

Или, можетъ быть, тутъ другое, — непростое разногласіе между умомъ нѣмецкимъ и умомъ англійскимъ; можетъ быть, дѣло важнѣе: нужно похоронить цѣлый періодъ въ духовной жизни человѣчества, признать эту жизнь устарѣвшею и изсякнувшею, и примкнуть къ зеленымъ росткамъ новой жизни, росткамъ еще малымъ и слабымъ, но обѣщающимъ впереди роскошное произрастете и богатые плоды. Не разъ уже было сказано и повторено, что нѣмецкая философія уже отжила свое время, что пора уже смотрѣть на нее какъ на явленіе, совершившее свой циклъ. И всего больше имѣетъ права на такія рѣчи, конечно, тотъ, кто нашелъ себѣ новое поприще и новое дѣло.

Нужно предполагать и надѣяться, что книга г. Троицкаго возбудитъ у насъ какія-нибудь философскія попытки совладать съ тѣмъ противорѣчіемъ, къ которому она насъ приводитъ. Свободный, самостоятельный взглядъ на дѣло — вотъ чего слѣдуетъ добиваться, и нельзя не сказать, что трудъ г. Троицкаго есть прекрасный шагъ къ этой цѣли.

Въ заключеніе приведемъ нѣсколько словъ въ защиту столь порицаемой имъ нѣмецкой философіи. Вотъ что говоритъ одинъ первенстующій французъ, Эдмондъ Шереръ о заслугахъ Гегеля въ области наукъ:

«Онъ внушилъ намъ уваженіе и пониманіе фактовъ. Мы научились отъ него признавать авторитетъ дѣйствительности. Мы умѣемъ теперь отыскивать въ ней высшую идею, и, даже когда не видимъ этой идеи, увѣрены, что въ концѣ концовъ она обнаружится. Какая громадная новость! То, что существуетъ, для насъ имѣетъ право существовать. Слово случай уже не имѣетъ смысла въ нашихъ глазахъ. Мы не вѣримъ въ него, въ исторіи такъ же, какъ и въ природѣ. Мы полагаемъ, что помощію болѣе тонкихъ орудій, болѣе тщательнаго наблюденія, болѣе гибкаго пониманія, мы достигнемъ того, что откроемъ силы, управляющія человѣчествомъ. Отсюда совершенно новый способъ изученія и новые критическіе пріемы. Вмѣсто того, чтобы подчинять факты капризамъ личнаго размышленія, подводить ихъ подъ произвольно установленныя категоріи, мы бросаемся въ самое нѣдро реальностей, которыя желаемъ познать. Мы выходимъ изъ самихъ себя, чтобы полнѣе испытать на себѣ силу объекта; мы отожествляемъ себя съ вещами, слушая ихъ голосъ, стараясь захватить на дѣлѣ тайну ихъ существованія. Мы уже не превращаемъ міръ по нашему образу, подводя его подъ нашу мѣрку, напротивъ, мы предоставляемъ ему видоизмѣнять и формировать насъ. Мы предаемъ себя развитію имманетныхъ законовъ міра, чтобы слѣдить за ними и уловить ихъ. И мы ихъ уловляемъ, потому что сами уловлены ими, сами увлечены и унесены ихъ потокомъ. Въ глазахъ современнаго ученаго все хорошо на своемъ мѣстѣ. Мѣсто каждой вещи составляетъ ея истину. Такимъ образомъ, мы все понимаемъ, потому что все допускаемъ. Мы менѣе занимаемся тѣмъ, что должно быть, чѣмъ тѣмъ, что есть. Нравственность, нѣчто отвлеченное и абсолютное, мало выигрываетъ отъ снисходительности, которая можетъ быть неразлучна съ любопытствомъ. Характеры слабѣютъ, между тѣмъ какъ умы расширяются и утончаются. Но зато какое изумительное пониманіе исторіи! Какъ живо воскресаетъ передъ нами прошедшее! Родственныя связи, ходъ цивилизацій, характеръ временъ, геній языковъ, смыслъ миѳологій, вдохновеніе національныхъ поэзій, сущность религій, — все это откровенія, которыми мы обязаны современной наукѣ! И какова наша наука, такова и наша эстетика. Можно упрекнуть ее въ недостаткѣ принциповъ въ старомъ смыслѣ слова, но, конечно, не въ недостаткѣ пониманія и симпатіи. Она больше любитъ созерцать, чѣмъ судить, изучать, чѣмъ цѣнить, или, если она и цѣнитъ, то дѣлаетъ это, заставляя говорить и раскрываться передъ нами внутренній смыслъ произведенія. Она отдаетъ каждой вещи ея мѣсто, каждому мѣсту его вещь. Она отказалась отъ безплоднаго пріема — противополагать одну форму прекраснаго другой, предпочитать, браковать. У нея нѣтъ ни предразсудковъ, ни предвзятыхъ рѣшеній. Она всему вѣритъ, все любитъ, все терпитъ. Въ пантеонѣ красоты у нея есть мѣсто и для языческаго искусства, и для искусства христіанскаго, для Партенона и для собора, для греческой ясности и для монашескаго аскетизма, для силы и для граціи, для яснаго выраженія и для таинственнаго символа, для вкуса и для могущества, для Шекспира и для Расина, для всего, что трепещетъ, всего, что живетъ, всего, что существуетъ. Она широка какъ міръ, терпима какъ природа».^[10]

Мы привели эти слова не съ тѣмъ, чтобы сослаться на авторитетъ Э. Шерера, а потому, что они говорятъ сами за себя. Таково общее, всѣми признанное пониманіе дѣла. Особенно, если мы не будемъ относить всѣхъ этихъ результатовъ къ одному Гегелю, а отнесемъ вообще къ нѣмецкой философіи, или даже шире, — ко всему нѣмецкому духу, то всякій долженъ будетъ признать въ этихъ положеніяхъ несомнѣные факты. Таковъ именно характеръ нѣмецкой науки, таковы ея стремленія и выводы. Въ такомъ смыслѣ она дѣйствуетъ и на другіе народы, порождая Ренановъ, Ревиллей, Тэновъ, Карлейлей, Эмерсоновъ и проч.

Такимъ образомъ, германскій духъ на дѣлѣ доказалъ и доказываетъ ту способность широкаго пониманія, которую, между прочимъ, осмѣиваетъ г. Троицкій подъ именемъ «примирительной методы». Искаженія и извращенія не должны закрывать сущности дѣла. Если же взять существенные и дѣйствительные результаты нѣмецкой философіи, то передъ ними покажутся весьма незначительными открытія, сдѣланныя англійскою психологіею.

По этимъ и по весьма многимъ другимъ причинамъ, о которыхъ можно бы не мало сказать, мы считаемъ книгу г. Троицкаго только началомъ чрезвычайно важнаго философскаго движенія, которому нельзя не пожелать отъ души всякаго успѣха.

1867 г. 21 дек.

---

1. Катковъ въ статьѣ объ «Отцахъ и дѣтяхъ».
2. Говорятся объ ученыхъ трудахъ, а не о популярномъ чтенія и писаніи.
3. См. Францискъ Банокъ Веруламскій, стр. 321 (русск. переводъ).
4. Тамъ же, стр. 324.
5. Тамъ же, стр. 319.
6. Тамъ же, стр. 318.
7. «Опытъ о челов. умѣ», кн. IV, гл. III, § 6.
8. Part I, chap. VII. sect 2.
9. Elementa Physiol. Corp. hum. T. V, p. 520.
10. Е. Scherer, Mélanges d’histoire religieuse. Par. 1865. p. 368 et suiv.