- A history of Greece, by George Grote, esq. (История Греции, соч. Джорджа Грота).
- Lucrezia or the Children of Night, by the author of Rienzi (Лукреция, или Дети Ночи, соч. автора «Риензи».)
- Ravensnest or the redskins, by J. F. Cooper (Равенснест, или Краснокожие, соч. Дж. Фен. Купера).
- Contarini Fleming, соч. д’Израэли.
- The new Timon (Новый Тимовъ), романъ въ стихахъ, неизвѣстнаго автора.
A history of Greece, by George Grote, esq. (Исторія Греціи, соч. Джорджа Грота).
Въ предисловіи авторъ говоритъ, что задача его была «воплотить въ духѣ своемъ, а потомъ развернуть передъ читателями полную картину греческаго міра». — «Историкъ (продолжаетъ онъ) особенно долженъ стремиться изложить совокупное движеніе греческаго интеллекта, которому помогало многое чужое, во который никогда не былъ заимствованъ, а самъ сообщалъ свѣтъ своей маленькой частичкѣ міра, до-тѣхъ-поръ неподвижной и туманной, и прослѣдить дѣйствіе этой соціальной системы, которая, давая цѣлой массѣ свободныхъ людей покровительство, незнакомое ни одной странѣ, дѣйствовала на геній, какъ возбуждающая причина, а духу, не столь высокому, оставляла столько свободы, что онъ могъ возвышаться надъ религіозною и политическою рутиною, опережать свой вѣкъ и сдѣлаться наставникомъ потомства».
Въ этихъ словахъ авторъ высказалъ все содержаніе своей книги, весь духъ, руководствовавшій имъ, мало того — онъ высказалъ всего себя. Онъ не историкъ, а чистый Англичанинъ, съ умомъ, здравымъ смысломъ и полною антихудожественностью, со всегдашнимъ стремленіемъ къ политикѣ, съ любовью къ «добрымъ» примѣрамъ и школьной морали. На зло всему историческому движенію Европы, Англичанинъ остался вѣренъ преданію отцовъ; для него исторія и до-сихъ-поръ та наука, которую съ пользою долженъ выучить и государь, и полководецъ, и государственный человѣкъ, и еще многіе другіе, — словомъ, всѣ великіе и малые міра сего: извѣстно, что Англичанинъ до-сихъ-поръ крѣпко держится за начальныя слова нѣкогда знаменитаго и нѣкогда великаго сочиненія боссюэтова объ исторіи: «ужь если у исторіи нѣтъ другой высшей цѣли, то она навсегда удержитъ за собою званіе наставницы государей». Только Англичанину кажется до сихъ-поръ будто кто-нибудь вычерпнулъ себѣ изъ исторіи какой-нибудь примѣръ и помогъ себѣ имъ въ какомъ нибудь дѣлѣ; онъ еще не разглядѣлъ, что ничто случившееся никогда не повторялось, что какъ всѣ жившіе народы были разны, такъ равна вся протекшая жизнь, такъ непохожа ни одна черта физіономіи исторіи на всѣ другія, — что никакой футляръ не приходится на все случающееся и живущее.
Странное дѣло! никогда никто не научался изъ преданій и уроковъ, а толковано было объ этомъ очень-много; ныньче точно такъ же никто по-прежнему не научается, но всегда самъ себѣ помогаетъ (будетъ ли это человѣкъ или народъ) однѣми своими силами, одними своими средствами, выисканными именно вотъ въ теперешнемъ, въ окружающемъ его, а не гдѣ-нибудь тамъ въ древности, за горами, за долами, — все идетъ какъ всегда шло; одно только перемѣнилось: ныньче и народы и люди сдѣлались въ состояніи видѣть и понимать свое дѣйствіе, понимать и полноту своей силы, и полноту невозможнаго для себя; вся надежда на одного себя и ни на что больше. А потому не уроковъ и назиданій добронравныхъ спрашиваютъ у исторіи для нынѣшней политики или чего другаго, а представленія, такъ-что нѣтъ никакого сходства между самымъ посредственнымъ историческимъ писателемъ теперешняго времени и считавшимися прежде хорошими историками, получившими дипломы на знаменитость. Въ этомъ неоспоримое усовершенствованіе времени послѣдующаго противъ предъидущаго: самымъ обыкновеннымъ людямъ непремѣнно должно принадлежать то, что прежде составляло рѣдкое сокровище лучшихъ избранныхъ, и это усовершенствованіе, можетъ-быть, больше всего замѣтно на пишущихся въ наше время исторіяхъ; потому-что исторія сама сдѣлалась одною изъ самыхъ главныхъ потребностей всего общества, отбросившаго наконецъ отъ нея нелѣпыя и скучныя требованія и, слѣдовательно, увидавшаго, какъ близко лежитъ исторія къ каждому. Кому какое было дѣло до Александровъ, Кесарей и Аннибаловъ, когда у каждаго они затвердились въ головѣ какими-то безтѣлесными, точно выдуманными существами, героя мы науки исторіи, а не людьми, — когда всѣ эти имена обставлены вокругъ только драками, сраженіями и трактатами? Какое же могло быть сравненіе какихъ-то далекихъ героевъ съ живымъ, движущимся и захватывающимъ, что случается поминутно около каждаго? Отъ-того-то, поучившись всякимъ именамъ и годамъ въ молодые годы, каждый и стряхивалъ съ себя исторію и всякія другія учености, съ которыми некуда дѣваться. Что станешь дѣлать съ безтѣнными, безтѣлесными существами — будешь ли носить ихъ въ памяти, будутъ ли они составлять живой интересъ, когда они совсѣмъ не такими намъ разсказаны и впечатлѣны — не живущими вседневною жизнью, волнуемыми и чувствующими, какъ мы всѣ сами? Все равнодушіе къ исторіи имѣло, слѣдовательно, основаніемъ то недостаточное и ложное понятіе о ней, которое существовало до нашего времени.
Карлъ Мооръ говоритъ: «Славная вамъ награда, герои древности, за вашъ потъ на полѣ битвы, что вы теперь живете въ школахъ и все ваше безсмертіе таскаютъ въ сумкѣ съ книгами! Драгоцѣнная плата за расточенную кровь вашу, что въ разсказъ объ жизни вашей завернутъ пряники — иди, если дѣло пошло счастливѣе, что Французскій писака трагедій подниметъ васъ на ходули и станетъ дергать на ниточкѣ!» Это сказалъ не Мооръ: это устами его высказалъ самъ молодой еще тогда Шидлеръ, высказалъ за всѣхъ молчащихъ и которые всѣ должны были бы повторить тѣ же слова. Развѣ въ его время была какая-нибудь исторія, которая бы не была школьной и батальной — точно такъ, какъ-будто прежняя жизнь народовъ вся проходила въ битвахъ, будто не было, какъ ныньче, всѣхъ неисчислимыхъ интересовъ, которые, при всемъ безконечномъ разнообразіи, составляютъ изъ каждаго народа группы и выпечатлѣваютъ на группахъ этихъ особыя физіономіи? Еслибъ тогда чувствовали всю исторію неразрывною цѣпью, гдѣ самое далекое кольцо, сотрясаясь, тронуло пробѣжавшимъ сквозь всю совокупность колецъ движеніемъ и самое послѣднее, ему родственное кольцо, — говорилъ ли бы тогда Шиллеръ о наградѣ за кровь и потъ? Благодарить, наградить есть возможность только того, кто мнѣ далекъ, съ кѣмъ я широко раздѣленъ, съ кѣмъ меня не связываютъ общіе интересы, если я разъ созналъ, что мы съ нимъ близки, что живемъ съ нимъ одною мыслью, однимъ трудомъ, что между мною и имъ нѣтъ больше ни благодарности, ни платы. Развѣ благодарило когда-нибудь свою мать дитя, принявшее всю свою жизнь отъ нея и «окрасившее кровью ея свои щеки», пожирающее всю жизнь ея, какъ пламя свѣчу? Высшею наградою матери были несказанныя слова, а самое существованіе, начинающее распускаться цвѣткомъ, сіяющее жизнью лицо, протянутыя и зовущія ручонки. Другой награды нѣтъ ей.
Если же послѣдующее время дошло до возможности понимать свою неразрывность со всѣмъ предшествовавшимъ, это значитъ, что оно уразумѣло свою общую съ нимъ ношу, свой общій трудъ. Слѣдовательно, школьное толкованіе исторіи оставляло своими исчисленіями династій и «подвиговъ» всѣхъ хладнокровными и зѣвающими. Немного болѣе симпатіи было къ еврейскому народу, потому-что разсказъ объ немъ, если былъ не лучше прочихъ, то по-крайней-мѣрѣ полнѣе и многостороннѣе; къ нему съ самаго начала было примѣшано болѣе всѣхъ многогранныхъ и живописующихъ подробностей. Между-тѣмъ, не меньше возможности было бы изложить исторію прочихъ народовъ хоть такъ, какъ излагали еврейскую исторію, пока не узнали болѣе-настоящихъ и полныхъ точекъ зрѣнія на исторію.
Разумѣется, вмѣстѣ съ учебническимъ взглядомъ на исторію была связана безконечное разглагольствіе, споры объ именахъ и о существованіи или несуществованіи лицъ, что могло быть распложаемо до безконечности, — и именно къ этой старой школѣ принадлежитъ г. Гротъ. Исторія для него на составляетъ самаго живаго интереса; она для него предметъ преній, болѣе или менѣе дѣльныхъ, точно о какомъ-нибудь найденномъ въ Англіи римскомъ мечѣ, или о всякомъ другомъ предметѣ, близко недотрогиваюшемся до его существованія, и гдѣ все ограничится тѣмъ, что онъ какъ-нибудь да ужь докажетъ, какія именно произошли отъ-того послѣдствія для всѣхъ наступившихъ потомъ временъ. Но все человѣческое такъ построено, что ему никакъ не нужно доказательствъ, а нужна только сама вещь, безъ всякихъ выводовъ и притянутыхъ доказательствъ. Казалось бы, чего лучше: въ романѣ или драмѣ какъ дважды два — четыре около конца доказано, что добродѣтель торжествуетъ — а вѣдь всѣ эти доказательства, весь разительный примѣръ, разлетѣлись точно дымъ около зрителя; между-тѣмъ, какъ глубоко подѣйствовало изображенное вѣрно и одиноко, просто, безъ всякихъ выводовъ? Ни въ комъ не остался глухъ и нѣмъ внутренній судъ, мысль; многочисленные и плодоносное результаты стали выдѣлываться въ каждомъ непремѣнно послѣ всякаго полнаго и истиннаго представленія. Точно такъ и исторія: пусть ей не будетъ дѣла до того, какое вліяніе имѣли Аѳины на Европу, пусть она себѣ только, какъ скульпторъ, вылепливаетъ поразительно-вѣрно и влагаетъ, какъ высшій художникъ, то дыханіе жизни, которое разлито было въ каждомъ мускулѣ, въ каждой Фибрѣ, — и всѣ связующія послѣдствія заговорятъ сами за себя.
Если справедливо, что для настоящаго историка нѣтъ разницы между эпохами и народами, то тѣмъ не менѣе Греція — точно какой-то благодатный оазисъ посреди широкихъ полей исторіи, точно яркое и цвѣтущее лѣто въ ряду прочихъ временъ года. Для Греціи ждешь какихъ-то особенныхъ, живыхъ красокъ; кажется, что у историка Греціи найдутся новыя «неслыханныя рѣчи» точно такъ, какъ когда дошелъ до лучшихъ минутъ своей жизни тотъ, кого мы слушаемъ, — и глаза его заблестятъ новымъ блескомъ, и стройность прекрасную подучитъ разсказъ, и слова чудесныя найдетъ въ себѣ разскащикъ, которыхъ не зналъ прежде. Исторія Греціи въ наше время! это великое дѣло, налагающее обязанности и отвѣтственность строгія; исторія какого бы то ни было народа требуетъ совокупнаго представленія всѣхъ сторонъ жизни, — а сколько сторонъ жизни греческой, запечатлѣнныхъ тѣмъ превосходствомъ, которому съ-тѣхъ-поръ, быть-можетъ, никогда и не повториться. И это мы разумѣемъ не про степень развитія извѣстныхъ искусствъ, а про художественность и гармоничность, полноту самой жизни, которую историкъ долженъ уловить въ ея многостороннихъ явленіяхъ, чтобъ подъ выраженіемъ его она коснулась слуха зрителя какъ одинъ полный аккордъ, нераздѣльный въ общемъ впечатлѣніи.
Какъ мало обнимаетъ г. Гротъ настоящее понятіе о Греціи, ясно изъ того, что въ предисловіи онъ жалуется" на отсталость греческаго духа поэзіи и религіи отъ способности дѣйствовать, организовать, судить и мыслить. Первыя двѣ способности онъ называетъ женскими, послѣднія четыре мужскими. Сразу даже довольно-трудно объяснить, отъ-чего и откуда такое различіе; по все объясняется общимъ направленіемъ книги, и особливо — англійскимъ духомъ ея. Если эта книга англійская по своему духу, то, разумѣется, она въ Англіи должна была и много понравиться: ее признали философскою исторіею Греціи, разработанною критически, съ «нѣмецкою ученою строгостью», — и объясненіе такому великому титулу въ томъ, что эта книга совершенно по духу равна всѣмъ прочимъ исторіямъ, какъ онѣ существуютъ въ англійскихъ университетахъ и какъ къ нимъ привыкли Англичане. Конечно, «Исторія Греціи» Грота тоже не какой-нибудь учебникъ, по которымъ учились, къ-несчастію, слишкомъ-многіе; это не просто сборъ фактовъ съ допотопно-наивнымъ разсказомъ, также не одно изъ обновленныхъ историческихъ сочиненій съ понахватанными тамъ-и-сямъ высшими взглядами, которые никому не годятся; напротивъ, это сочиненіе чрезвычайно-честное, нѣсколько-ограниченное, съ прекрасными частями тамъ, гдѣ главнымъ дѣйствователемъ былъ здравый смыслъ, и съ этой стороны оно стоитъ того, чтобъ его знать.
Теперь вышли двѣ первыя части, заключающія въ себѣ: Грецію легендъ и греческую исторію до правленія Пизистрата въ Аѳинахъ; слѣдовательно, это почти можно назвать вступленіемъ: настоящая, развившаяся греческая жизнь начинается временами Пизистрата и кончается смертью Александра-Македонскаго. Но въ допизистратовой Греціи слагались и сложились матеріалы этой будущей, великой жизни, а потому все это время заслуживаетъ полныхъ двухъ томовъ. Что же составляетъ основу изслѣдованія г. Грота о греческихъ до-историческихъ временахъ? Что говоритъ онъ обо всѣхъ легендахъ, поэтическихъ сказаніяхъ, « составлявшихъ», по его же словамъ, «все вѣрованіе Грековъ историческаго періода»? Онъ ограничивается разбирательствомъ, длиннымъ и мелочнымъ, кто именно существовалъ, кто нѣтъ изъ героевъ греческихъ сказаній; онъ не дѣлаетъ никакого различія между легендами о богахъ и легендами о герояхъ, очень-просто и не затрудняясь считая ихъ за «нечего дѣлать» тогдашняго времени, за необходимый тогдашній промахъ, выдумку, и это потому-что автору неизвѣстны новѣйшія серьёзныя изслѣдованія о миѳѣ; особливо же ему неизвѣстно, чего ныньче ищутъ, что стремятся выразить, начиная изслѣдованіе о миѳѣ какого бы то ни было народа.
Сказать, что непремѣнно у каждаго народа, начинающаго историческую жизнь, живутъ въ памяти полубогами герои первоначальныхъ его временъ, и что фантазія народа и его поэтовъ выроститъ изъ людей, въ самомъ-дѣлѣ существовавшихъ и, слѣдовательно, очень-простыхъ, очень-вседневныхъ (какъ бы ни были велики ихъ дѣйствія), какихъ-то великановъ, колоссовъ, головы которыхъ теряются въ облакахъ, — сказать все это не значитъ еще сказать новость. Кто же ныньче не знаетъ, что въ религіяхъ народовъ-младенцевъ великую роль играетъ природа, которая охватываетъ ихъ со всѣхъ сторонъ и изъ которой они не могутъ выбиться, такъ-что въ страхѣ, или въ благодарности, поклоняются — кто крокодилу, кто грому, кто змѣю, кто солнцу, кто быку и т. д.? Многимъ изслѣдователямъ показалось даже, что очень-легко можно разсказать и разъяснить миѳологію того или другаго народа, выговоривъ только, что Аполлонъ солнце, Изида луна, и т. д. Разумѣется, найдется сколько-нибудь правды во всемъ этомъ, потому-что дѣйствительно къ каждому богу привязана и какая-нибудь сила природы, по отъ такого фактическаго, чрезвычайно-легко объясняемаго полиѳеизма какъ далеко до того понятія и представленія, которое жило въ груди какого-нибудь язычника, входившаго въ свой храмъ съ молитвою или благодареніемъ на устахъ. Благочестивому человѣку что можетъ быть легче и благочестивѣе, какъ объявить религію греческую собраніемъ какихъ-то сказочекъ, невѣроятныхъ, достойныхъ сожалѣнія и изъ которыхъ выросъ уже народъ просвѣщенный?
Именно и сожалѣетъ г-нъ Гротъ о томъ, что греческая религія не доросла до здравыхъ понятій и что греческая поэзія ступала въ тѣ самые слѣды, которые выпечатлѣвала религія. Для него осада Трои такой же историческій фактъ, какъ рожденіе и любовныя похожденія боговъ, разсказанныя Гомеромъ и Гезіодомъ. Но что же изъ этого выйдетъ, если исторически, критически и всякими возможными способами будетъ доказано, что никакого не было Ахилла и Патрокла, никакой не было осады Трои, никогда не было Ромула и Рема, или Нумы-Помпилія, точно такъ же, какъ никогда Юпитеръ, отецъ боговъ и людей, не превращался въ корову или золотой дождь? Кажется, ничего не выйдетъ, да и ни для кого это не составляетъ, не можетъ и не должно составлять интереса важнаго. Первый и единственный вопросъ здѣсь можетъ быть только вотъ какой: сказанія эти составлялили потребность необходимую для народа, -выражался ли въ нихъ характеръ, духъ народа? наконецъ, почему именно эти сказанія лежали такъ близко къ его существованію? Разсмотрѣніе этихъ вопросовъ, напротивъ, не только не безплодно, какъ изслѣдованіе о томъ, кто въ-самомъ-дѣлѣ жилъ, кто нѣтъ, — но прямо ведетъ къ ясному и впечатлѣвающемуся изображенію этой жизни народа
Что, напримѣръ, выигрывается объясненіемъ г. Грота, что не должно вполнѣ довѣрять полуисторической системѣ, состоящей въ томъ, чтобъ, напримѣръ, принять исторію троянской войны точно такою, какъ ее разсказываетъ Иліада, выпустивъ только вмѣшательство боговъ и вообще все казавшееся невѣроятнымъ въ человѣческихъ характерахъ и побужденіяхъ? Вотъ его слова:
«Всеобщее расположеніе къ принятію полу-исторической теоріи о происхожденіи греческихъ миѳовъ -происходитъ частію изъ того, что критикамъ кажется невозможнымъ приписать временамъ, вѣрившимъ въ миѳы, чрезвычайное легковѣріе или намѣренный обманъ — и сверхъ-того изъ предположенія, что гдѣ много вѣрятъ, тамъ должна быть хоть частичка правды. Этотъ образъ мышленія имѣлъ бы какую-нибудь цѣну, еслибъ времена, о которыхъ идетъ рѣчь, обладали какими-нибудь лѣтописями и знали критическія изслѣдованія. Но у того народа, у котораго нѣтъ лѣтописей, и который не знаетъ критики, легковѣріе должно необходимо достигать своей высшей точки, какъ въ самомъ разсказчикѣ,.такъ и въ его слушателяхъ; сверхъ-того, нельзя допустить мысли объ намѣренномъ обманѣ, потому-что если ужь и слушатели расположены къ тому, чтобъ принимать разсказываемое за откровеніе музы, то поэтическаго восторга совершенно довольно для того, чтобъ влить такое же убѣжденіе въ душу поэта, проникнутую этимъ восторгомъ. Врядъ ли можно сказать, что вѣрованіе того времени стоитъ особнякомъ, какъ дѣйствіе разсудка: оно смѣшано съ живымъ воображеніемъ и глубокимъ душевнымъ движеніемъ, и во всякомъ случаѣ, гдѣ могущественно подѣйствовано на эту духовную возбуждаемость, вѣрованіе приходитъ безсознательно, какъ вещь, сама-собою разумѣющаяся. Сверхъ того, даже и въ нашъ подвинувшійся вѣкъ нельзя такъ вообще и безразлично воображать, что гдѣ много вѣрятъ, тамъ хоть что-нибудь должно быть правда, что всѣми принятая фикція всегда можетъ быть прослѣжена до какого-нибудь исторически-истиннаго основанія. Вліяніе воображенія и чувствованія не ограничивается просто процессомъ подправленія, преобразованія или расцвѣченія разсказовъ, первоначально основанныхъ на фактѣ; часто оно само создаетъ разсказы своего издѣлія, безъ всякаго предварительнаго основанія…. Многочисленныя доказательства этого стремленія человѣческаго духа представляются въ неисчислимыхъ религіозныхъ легендахъ, получившихъ гражданственность въ разныхъ частяхъ міра, легендахъ, происходящихъ не отъ спеціальныхъ фактовъ, разсказанныхъ навыворотъ и преувеличенныхъ, но отъ благочестивыхъ чувствъ, проникнувшихъ общество и потомъ выдѣланныхъ въ видѣ разсказовъ людьми съ воображеніемъ — легендахъ, въ которыхъ не только происшествія, но часто и дѣйствующія лица изобрѣтены, но въ которыхъ можно явственно различить зарождающее чувство, образовавшее и свой матеріалъ и свою форму.»
Продолжая развивать мысль свою, г. Гротъ утверждаетъ, что подобные вымыслы существуютъ и до-сихъ-поръ, въ примѣръ чего приводитъ разсказъ о томъ, будто-бы Байронъ убилъ во Флоренціи Итальянца, который, подозрѣвая жену свою въ связи съ поэтомъ, изъ ревности закололъ ее; что послѣ этого убійства, Байронъ навсегда оставилъ Флоренцію, — но никогда, во всю остальную жизнь его, двѣ эти тѣни не покидали его. Муръ въ «жизни Байрона» совершенно опровергъ этотъ анекдотъ, и г. Гротъ такъ разсуждаетъ, что въ прежнія времена непремѣнно бы приняли за настоящую правду этотъ вездѣ-распространившійся разсказъ, потому-что при несуществоваваніи могущественнаго средства печати, какъ же бы одинъ человѣкъ могъ разсказать и доказать всѣмъ, что это неправда? По на подобное разсужденіе, — будетъ ли оно относиться къ жизни народа или одного человѣка, — можно отвѣчать только, что здѣсь все дѣло не въ фактѣ, не въ дѣйствіи, а въ мысли или въ смыслѣ, выраженномъ этимъ или другимъ фактомъ. Можетъ-быть, двадцать новооткрытыхъ и подлинныхъ фактовъ не прибавили ничего къ изображенію народа или человѣка, и между-тѣмъ, одна черта, выраженная поэтомъ, данная ему талантомъ, а не газетами и реляціями, прибавила новый абрисъ, дорисовывающій всю фигуру, -прибавила новую краску, отъ которой лицо стало выходить изъ полотна и заглядѣло точно живое.
Такимъ образомъ, напримѣръ, что историку Греціи пускаться въ розъисканія, былъ ли когда на свѣтѣ Тезей, или семь вождей противъ Ѳивъ и т. д.; ему нужно остановиться на томъ фактѣ, что вся периклова Греція жила преданіями именно троянскаго періода, что каждому Греку и Несторъ, и Одиссей, и Парисъ-Боговидный были ближе и родственнѣе, чѣмъ иному его дѣдушка и бабушка, даромъ-что они ему и въ-самомъ-дѣлѣ родня. Одинъ изъ лучшихъ цѣнителей древности, Винкельманъ, видѣвшій и знавшій все, что только въ его время было остатковъ греческаго искусства, выговорилъ первый мысль, до-сихъ-поръ не опровергнутую, именно, что не было у Грековъ произведеніи искусствъ на тэмы вымышленныя, или изобрѣтенныя самимъ художникомъ, но что всѣ тэмы взяты изъ исторіи, изъ существующихъ фактовъ, и что все греческое искусство есть одна великая историческая иллюстрація. Мысль эта признается до-сихъ-поръ — да и всегда будетъ признаваться истиною, потому-что справедливости ея, опирающейся на фактахъ, нечѣмъ оспорить. Но надобно прибавить сюда, что изъ этихъ произведеній греческаго историческаго искусства, асѣ лучшія, — будетъ ли это барельефъ, или трагедія, или поэма, — содержатъ тэмой одинъ изъ эпизодовъ троянскаго періода. Не Гомеръ своими двумя поэмами началъ эту повсемѣстную привязанность и любовь именно къ этому періоду, а наоборотъ, вездѣ-распространенная страсть къ этому чудесному времени, къ преданіямъ объ этихъ именно характерахъ породила его поэмы. Что же такого особеннаго въ этомъ времени, которое напечатлѣлось на всѣхъ произведеніяхъ искусствъ и останется чѣмъ-то любезнымъ для всѣхъ народовъ, для всѣхъ вѣковъ? Къ фиктивному, придуманному нельзя привязаться съ такою силою; глубокая любовь можетъ прилѣпиться только къ тому произведенію искусства, которое воскрешаетъ собою жизнь, въ которомъ всѣ представленные люди во второй разъ точно такъ подумаютъ, точно такъ заговорятъ, какъ было въ ихъ дѣйствительности, снова почувствуютъ тогдашними чувствами. Что же, когда подобное глубоко-истинное, ничего-невыдумывающее, но поразительно-вѣрно для всѣхъ передающее (это то же, что всѣхъ убѣждающіе въ непремѣнномъ сходствѣ портреты, хотя бы мы оригинала никогда и не видали), — что же когда подобное искусство выразило прекрасную, человѣчественную при всѣхъ недостаткахъ жизнь, со всею полнотою человѣчественныхъ качествъ? Самая близкая связь была между этою изображенною жизнью первоначальной Греціи и периклова вѣка, составляющаго центральный пунктъ греческой исторіи, къ которому тяготѣютъ всѣ окружающія его части, точно озеро, составившееся изъ влившихся въ него рѣкъ и выпускающее изъ себя другія рѣки, идущія въ безпредѣльность. Отъ-того и такая привязанность къ поэмамъ, въ которыхъ выразились тѣ же самые элементы, которые и тогда давали всему жизнь, только воплощенные иначе; это были тѣ же Греки, только подновленные, съ интересами больше раздробившимися (слѣдовательно и характеры начали размельчаться), но, все-таки тѣ же, отлитые въ ту же форму. Итакъ, изображеніе элементовъ будущей полной греческой жизни представляютъ времена Греціи легендарной, а не предметы споровъ и доказательствъ. Что намъ въ лицахъ, когда нужно изображеніе характеровъ? что намъ толки о такомъ или другомъ дѣйствіи или событіи, когда гораздо-важнѣе доказать, что оно могло быть чѣмъ-то, что оно въ-самомъ-дѣлѣ было? Одно — непремѣнный законъ, вытекающій изъ всѣхъ условливающихъ обстоятельствъ; другое — тотъ же законъ, объиндивидуализировавшійся. Г. Гротъ не раздѣляетъ легендъ о герояхъ отъ легендъ*о богахъ; слѣдовательно, греческая миѳологія представляется ему точно также выдумкою поэтовъ, которая пришлась по вкусу народу и пошла въ ходъ, значитъ, пріиди въ голову этимъ поэтамъ выдумка другаго сорта, она могла точно также понравиться и составить всеобщее вѣрованіе; значитъ, никакой и рѣчи нѣтъ о томъ, что религія народа, точно такъ же, какъ и поэзія его, не могутъ быть выдуманы, двинуты въ другой путь, чѣмъ тотъ, къ которому нужно подвинуться и къ которому подвигается народъ самъ собою.
Въ книгѣ г. Грота довольно мѣста занято разсмотрѣніемъ стариннаго вопроса; одинъ ли Гомеръ сочинялъ «Иліаду» и «Одиссею», или эти поэмы писаны нѣсколькими авторами; съ послѣднимъ (вольфовскимъ) положеніемъ онъ не согласенъ и, вмѣстѣ съ новѣйшими критиками, остановился на томъ, что у этихъ двухъ поэмъ авторъ одинъ, но есть нѣсколько вставокъ въ «Иліадѣ», особливо ІХ-я книга, которую онъ называетъ «недостойнымъ прибавленіемъ», именно потому, что ему показалось, будто-бы здѣсь, когда Ахиллъ не соглашается снова воротиться къ греческому войску, онъ не смягчается въ гнѣвѣ своемъ послѣ всѣхъ умаливаній отряженнаго къ нему посольства: «звѣрская гордость и эгоизмъ Ахилла переступили всѣ границы и оскорбляютъ ощущеніе Немезиды, столь-глубоко залегшее въ греческую душу. Мы прощаемъ всякую ярость и излишество противъ Троянъ и Гектора послѣ смерти Патрокла; но то, что его не трогаютъ ни возвращеніе всего у него взятаго, ни униженныя мольбы, ни самые богатые умилостивительные подарки, предложенные Греками — это показываетъ нечеловѣческую неумолимость и ужь конечно тарную, какой не желалъ представлять поэтъ ни первой, ни послѣднихъ двѣеадцати книгъ». Почему эта черта Ахилла показалась автору особенною, выходящею изъ общаго характера греческаго — неизвѣстно: напротивъ, эту черту слѣдовало бы выставить одною изъ различительныхъ граней отъ болѣе-поздняго греческаго характера, на примѣръ, времени процвѣтанія аѳинской республики, — потому что какъ ни прекрасенъ былъ первый Грекъ, настоящее дитя природы съ драгоцѣнными, алмазными, свѣжими качествами духа, у него оставалась еще порядочная доза врожденнаго человѣку звѣрства, котораго тогда онъ не сознавалъ еще и не стыдился; а потому сколько разъ встрѣчается и въ «Иліадѣ» и въ «Одиссеѣ», что хладнокровно, не въ пылу гнѣва или мщенія, а только повергнувъ на земь врага своего, не внемля никакимъ заклинаніямъ и моленіямъ именемъ всего драгоцѣннаго, стараго отца, молодой супруги, — Грекъ наступаетъ ему ногою на горло и вонзаетъ въ него мечъ или копье. И это лучшіе изъ лучшихъ, тѣ, въ которыхъ живутъ самыя нѣжныя, самыя благородныя чувства. Какъ далеко Филоктету до силы и твердости характера Ахилла, а и того надобно было богу сдвинуть съ мѣста, иначе онъ не пошелъ бы ни но какимъ просьбамъ. Еще какая разница во времени: сколько лѣтъ успѣлъ просидѣть Филоктетъ на своемъ Лемносѣ, гложа свою досаду, и какъ свѣжа была рана въ груди молодаго, гордаго Ахилла! Все подобное было очень-натурально, никого не поражало, было общепринято, и вѣроятно очень бы удивился тотъ, кто, разъ сверженный, могъ бы потомъ еще остаться живъ. Такимъ-образомъ, у всякаго времени есть свои вопіющія жестокости, — у нашего точно такъ же, какъ у тогдашняго, жестокости никого неудивляющія, потому-что онѣ приняты, потому-что всѣ такъ дѣлаютъ…
Къ числу новыхъ, еще невысказанныхъ ни однимъ историкомъ Греціи мыслей, принадлежитъ та мысль г. Грота, что въ совѣтѣ вождей и народномъ собраніи, какъ ихъ описываетъ Гомеръ, лежитъ основаніе будущаго республиканскаго устройства, и рѣчивость гомеровскихъ героевъ — прототипъ будущей страсти къ публичному ораторству, которое само много способствовало развитію греческой интеллектуальности:
«Могущество рѣчи въ управленіи общественными дѣлами становится все явственнѣе, развитѣе и непреодолимѣе по мѣрѣ того, какъ мы подвигаемся къ столѣтію, предшествовавшему херонейской битвѣ, и нѣтъ ни малѣйшаго сомнѣнія, что эта вкоренившаяся привычка была одною изъ главнѣйшихъ причинъ интеллектуальнаго превосходства народа вообще. Въ такое время, когда всѣ окрестные народы были, сравнительно говоря, погружены въ умственное оцѣпенѣніе, не было достаточной и довольно могущественной причины къ тому, чтобъ до такой степени размножить число производящихъ греческихъ людей, кромѣ причины, проистекающей отъ выгоды публичнаго ораторства. Воспріимчивость массы народной къ этому руководству, привычка ея требовать и наслаждаться этимъ сильнымъ возбудительнымъ средствомъ, и открытыя пренія, въ которыхъ регулярныя формы соединяются съ свободною оппозиціею, о предметахъ практическихъ (политическихъ и судебныхъ) — все это причины, образовавшія славныхъ мастеровъ въ искусствѣ убѣждать. И не просто ораторы по званію производились этимъ способомъ: позади всего этого выдѣлывалась дидактическая способность, а умозрительное направленіе получало важныя явленія для своего наблюденія и соображенія въ такое время, когда истины наукъ физическихъ были почти недоступны. Если первоначальное дѣйствіе состояло въ изощреніи способовъ выраженія, то послѣдующій, не менѣе вѣрный результатъ былъ тотъ, что развивалась привычка къ научному мышленію.»
Съ этимъ нельзя согласиться: у всѣхъ начинающихъ народовъ и по малочисленности ихъ состава и по неустановившемуся еще разумному правленію существуютъ собранія всѣхъ ихъ членовъ съ длинными, степенными рѣчами, потому-что та же мѣрная рѣчь принадлежитъ всѣмъ и каждому въ народномъ собраніи; съ этою же мѣрною рѣчью каждый обращается и къ врагу и къ пріятелю; она не ускорится ни отъ внезапной радости, ни отъ приступившаго отчаянія и горести; такъ было у всѣхъ — и у Грековъ, и у Египтянъ, и у Евреевъ, и у Мехиканцевъ; такъ и ныньче еще у американскихъ Индійцевъ; тутъ не дѣйствуетъ востокъ или западъ, вліяніе страны или мѣстности, — патріархальная, медленно-текущая рѣчь непремѣнно принадлежала каждому народу до-тѣхъ-поръ, покуда новыя, размельчившіяся страсти не начали входить въ грудь образовывающагося человѣка, сдѣлавъ и всѣ впечатлѣнія его, принимающія и передающія, болѣе-живыми, болѣе-быстрыми. Какой же резонъ выводить послѣдующее республиканское и, слѣдовательно, ораторственное направленіе Греціи изъ рѣчивости и воспріимчивости первоначальныхъ собраній? Эти послѣднія качества прямо ведутъ не къ развитію научной дидактики, а къ діалектическому искусству, къ искусству формы, а не содержанія, и, можетъ-быть, было бы больше справедливости вывести изъ нихъ страсть къ діалектическимъ формальнымъ спорамъ и преніямъ распадавшейся Греціи временъ императорскихъ, чѣмъ производить отъ нихъ «ораторство Демосѳена и Перикла, разговорную очаровательность Сократа, философскія умозрѣнія Платона и систематическую политику, реторику и логику Аристотеля».
Исторія Греціи доведена во 2-й части до временъ Креза и Пизистрата, аѳинская оставлена для 3-го тома, а 2-й оканчивается исторіей Спарты; это лучшая часть втораго тома, потому-что обо всемъ прочемъ говорено довольно-отрывочно, неполно, съ собственными предположеніями тамъ, гдѣ не доставало историческихъ данныхъ.
Но отрицая историческаго существованія Ликурга, г. Гротъ утверждаетъ, что совершенно несправедливо утвердившееся мнѣніе, будто Ликургъ ввелъ въ Спартѣ равный раздѣлъ поземельной собственности. Онъ отрицаетъ это мнѣніе не потому, чтобъ такой раздѣлъ былъ дѣломъ невозможнымъ, а потому-что на слово дана вѣра свидѣтельству одного Плутарха, между-тѣмъ, какъ ни Геродотъ, ни Ѳукидидъ, ни Ксенофонтъ, ни Изократъ, ни Платонъ, ни Аристотель ничего рѣшительно не упоминаютъ о подобномъ раздѣленіи земли. Изложеніе исторіи Спарты одно изъ лучшихъ мѣстъ всего сочиненія, а потому мы выпишемъ умное предположеніе г. Грота, какимъ образомъ приписали Ликургу этотъ законъ о равномъ раздѣлѣ земли.
Разсматривая состояніе города Спарты во время Агиса III (положимъ 230 лѣтъ до Р. Хр.), мы увидимъ, что граждане сдѣлались многочисленны, что почти всѣ они были бѣдны до нищеты, вся земля сосредоточена въ рукахъ весьма-немногихъ, древній уставъ жизни и общественный обѣдъ сдѣлались пустыми формами, огромное число иностранцевъ и не-гражданъ заселили городъ (потому-что ужь давно забыли древній законъ о пребываніи иностранцевъ) и составили большой денежный классъ; наконецъ, достоинство Спарты и вліяніе ея на сосѣднія республики совсѣмъ рушились. Юному энтузіасту, каковъ былъ царь Агисъ, и другимъ пылкимъ умамъ изъ числа его современниковъ было невыносимо сравнить это уничиженіе съ прежнею славою своей страны; и имъ показалось, что нѣтъ другаго средства возсоздать древнюю Спарту, какъ снова впустить въ число гражданъ людей, закабалившихся но бѣдности, снова передѣлить землю, погасить всѣ долги и возобновить общественный обѣдъ и военный образъ жизни во всей строгости. Агись старался заставить принять эти разрушительныя средства (о которыхъ не смѣлъ бы даже и подумать какой-нибудь демагогъ самой отчаянной аѳинской демократіи), съ согласія сената и общественнаго собранія и съ согласія богатыхъ. Его добросовѣстность засвидѣтельствована тѣмъ фактомъ, что собственное его имѣніе и имѣніе его родственницъ (одни изъ самыхъ большихъ имѣній во всемъ государствѣ) легли первыя жертвами въ общую массу. Но его же провели его безнравственные помощники, и онъ погибъ, тщетно стараясь убѣжденіемъ достигнуть приведенія въ дѣйствіе мечты своей. Его преемникъ Клеоменъ совершилъ насильно переворотъ подобнаго же рода, хотя вмѣшательство непріятельское скоро погубило и его самого и его учрежденія. — Именно подъ вліяніемъ того самого состоянія общественнаго мнѣнія, которое породило въ Спартѣ проекты Агиса и Клеомена, образовалась историческая мечта, неизвѣстная Аристотелю и его предшественникамъ, будто-бы совершенное равенство собственности есть учрежденіе Ликурга. Излишне было бы показывать, какъ много подобное убѣжденіе могло бы способствовать нововводительнымъ проектамъ) и, нисколько не предполагая намѣреннаго обмана, намъ нечего удивляться, Что предрасположеніе патріотовъ-энтузіастовъ истолковало сообразно своему собственному пристрастію древнее, забытое законоположеніе, отъ котораго онц были отдѣлены больше, чѣмъ питью столѣтіями. Ликургово ученіе стремилось насильно вселить въ голову мысль о равенствѣ гражданъ, т. е. отрицаніе неравенства, которое не было бы основано на какой-нибудь личной принадлежности — такъ что оно дѣлало похожими однѣ на другія привычки и способности богатыхъ и бѣдныхъ; а это равенство, существующее въ идеѣ и направленіи, и, какъ кажется, желанное основателемъ, было превращено послѣдними преобразователями въ положительное управленіе, которое будто бы онъ сначала установилъ, но отъ котораго отстали его выродившіеся потомки… Спартанецъ жилъ обыкновенно публичною жизнью, лйбо самъ находясь подъ началомъ гимнастическимъ и военнымъ, либо будучи зрителемъ или критикомъ подобной же жизни другихъ, всегда въ оковахъ, всегда принужденный, соблюдая правила жизни частью военной, частью монашеской, отученный отъ независимости и отдѣленный отъ своего дома; жену свою онъ видѣлъ только въ первые годы своего супружества, только украдкой, и совсѣмъ-почти не зналъ дѣтей своихъ. Надъ нимъ вѣчно бодрствовалъ надзоръ не только его гражданъ-сотоварищей, но и особливо постановленныхъ самою республикою ценсоровъ или начальниковъ; день его проходилъ въ публичныхъ упражненіяхъ и за публичнымъ столомъ, ночь въ публичной казармѣ, къ которой принадлежалъ онъ… Если мы вспомнимъ необезпеченность греческой жизни въ IX или VIII столѣтіи до Р. Хр., и особенно непрочное состояніе горсти дорическихъ завоевателей въ Спартѣ и областяхъ ея, съ покоренными илотами на ихъ собственныхъ земляхъ, и непокоренными Ахейцами вездѣ вокругъ, то легко поймемъ исключительную цѣль, которую назначилъ себѣ Ликургъ; почти въ-самомъ-дѣлѣ изумительно, такъ это насильственность его средствъ и успѣшность результата. Онъ привелъ въ дѣйствительность свой проектъ вложить въ 8,000 или 9,000 спартанскихъ гражданъ безсоперническое повиновеніе, суровость, самоотверженіе и годность къ военному дѣлу, — совершенную подчиненность каждаго гражданина мѣстному общественному мнѣнію и предпочтеніе смерти неисполненію спартанскихъ правилъ — горячую жажду каждаго отличиться въ сферѣ предписанныхъ ему обязанностей и равнодушіе ко всему прочему. Намъ невозможно доискаться, какимъ образомъ дошли до того, чтобъ наложить на цѣлое общество такую суровую систему индивидуальной мечты, пестуя съ ребячества до старости одинъ и тотъ же ходъ мыслей и дѣйствій — что гораздо труднѣе всякаго политическаго переворота; и вліяніе строгаго, энергическаго гераклеида, вспомоществуемаго могущественнѣйшимъ содѣйствіемъ дельфійскаго бога, на глубоко-благочестивую воспріимчивость спартанской души, не объясняетъ достаточно такого примѣчательнаго явленія въ исторіи рода человѣческаго, если не предположить, что всему помогало привтеченіе одновременно-дѣйствовавшихъ обстоятельствъ, переданныхъ намъ исторіею и предшествованныхъ такими огромными безпорядками, что граждане были рады во что бы то ни стало вырваться изъ нихъ."
Неизвѣстно, когда появятся слѣдующія части этого сочиненія; но во всякомъ случаѣ можно ожидать отъ нихъ много хорошаго, потому-что авторъ не изъ числа людей немыслящихъ.
Врядъ ли какая-нибудь литература такъ богата біографіями, какъ англійская. Поминутно выходятъ жизнеописанія великихъ и невеликихъ людей, отдѣльно или сборниками, съ критическими замѣчаніями и безъ нихъ; въ архивахъ семейныхъ и государственныхъ производятся неутомимые поиски, и все это печатается, не смотря на то, въ самомъ ли дѣлѣ стоило всеобщей извѣстности и многочисленныхъ страницъ, большой потери времени и поисковъ то лицо, которое авторъ избралъ- себѣ тэмою. Это точно всѣми овладѣвшая страсть, потому-что если такъ много печатается этихъ біографій, невозможно же предположить, что онѣ читаются однимъ ихъ составителемъ; значитъ, въ нихъ есть всеобщая потребность, значитъ, онѣ составляютъ одну изъ необходимыхъ отраслей англійской литературы. Ихъ нельзя считать дѣломъ прихоти или моды, которая пройдетъ и неворотится;онѣ столько же мало дѣло случайное, какъ и безчисленныя французскія физіологіи; въ этихъ физіологіяхъ выразилась одна изъ надобностей французскаго характера — схватывать и очерчивать, и физіологіи составляютъ только видоизмѣненіе этой потребности, точно такъ же, какъ подобное же видоизмѣненіе составляли прежніе французскіе мемуары: разница въ томъ, что мемуары обращаютъ свое зрительное стекло на лица и происшествія, сдѣлавшіяся уже предметомъ исторіи, или служащія къ довершенію представленія объ историческихъ лицахъ и происшествіяхъ, между-тѣмъ, какъ физіологіи берутъ себѣ предметомъ все нынѣшнее, теперь случающееся. Съ примѣра французовъ всѣ принимались писать мемуары и физіологіи; зато нигдѣ и не пускали корней эти чужія растенія, потому-что несвойственна имъ была новая почва. Теперь больше не пишутъ во Франціи физіологій; имя это прошло, но вещь осталась, да и всегда останется, покуда не измѣнится весь характеръ народный.
Подобно этому элементу французскаго характера, у Англичанъ есть своя черта — гордость своимъ, необыкновенная привязанность къ домашнему, ко всему своему прошедшему, до котораго всегда каждый стремится протянуть нити нынѣшняго состоянія, стремится показать, какъ весь теперешній порядокъ утвержденъ на давнишнихъ основаніяхъ. Какому-нибудь лорду мало того, что происхожденіе его свѣтло и ясно идетъ отъ такихъ-то и такихъ древнихъ гербовъ, — ему нужно еще показать, какъ всѣ его предки не сложа руки сидѣли у себя въ замкахъ, а принимали участіе во всѣхъ средневѣковыхъ политическихъ движеніяхъ, какъ потомъ въ Европѣ предки его, изъ желѣза перерядившись въ парики и кафтаны, были непремѣнными частицами огромной машины, завѣдывающей интересами «любезной» Англіи Это его гордость, это его point d’honneur; не онъ одинъ неравнодушенъ къ этому, — всѣ точно также требуютъ знать дѣятельность прежнихъ, старинныхъ лордовъ, и вотъ огромною цѣпью тянутся въ англійской литературѣ біографіи лордовъ-генераловъ, лордовъ-адмираловъ, лордовъ-канцлеровъ, лордовъ-ораторовъ, лордовъ-легистовъ и т. д., написанныя потомками ихъ, и которыя во всякой другой странѣ не были бы никѣмъ прочитаны. Кажется, кто только ни жилъ въ Англіи хоть сколько-нибудь примѣчательнымъ образомъ, непремѣнно находитъ себѣ біографа, такъ-что чуть-чуть не вся Англія появляется въ видѣ біографіи. Этого мало: потребительность этого рода литературы такъ велика, что существуетъ чрезвычайная конкурренція; объ одномъ и томъ же лицѣ, внѣ Англіи даже вовсе и неизвѣстномъ, пишутъ по нѣсколько разъ, все больше и больше роются въ архивахъ.
Къ подобнымъ многочисленнымъ сочиненіямъ принадлежатъ вышедшія недавно: 1) The lives of eminent english judges of the seventeenth and eighteenth centuries, by W.N. Welsby, esq. (Біографіи примѣчательнѣйшихъ англійскихъ судей XVII и XVIII столѣтія, соч. В. Н. Уэльсби); 2) The lives of twelve eminent judges of the last and of the present century, by William Townshend, esq. (Біографіи двѣнадцати примѣчательнѣйшихъ судей прошлаго и нынѣшняго столѣтія, соч. Уильяма Тоувшенда); 3) Продолженіе сочиненія лорда Кемпбэлля: The lives of the Lord-Chancellors and keepers of the great seal of England, from the earliest times till the reign of king George the fourth, vol. IV, V (Біографіи лордовъ-канцлеровъ и великихъ хранителей государственной печати, съ перваго ихъ установленія до царствованія Георга IV, части IV и V); 4) Correspondence of John, fourth duke of Bedford, with an introduction by lord John Russel, vol. III (Переписка Джона, четвертаго герцога бедфордскаго, со вступленіемъ лорда Джона Росселя, часть III); 5) Memoirs of the life and times of sir Christopher Hatton, including his correspondence with the queen and other distinguished persons, by sir Harris Nicolas (Мемуары о жизни и временахъ сэра ХристофаХаттона, содержащіе въ себѣ его переписку съ королевою и другими примѣчательными особами, соч. сэра Гарриса Николаса).
Мы задали бы себѣ слишкомъ-огромную и, можетъ-быть, безплодную задачу, еслибъ принялись за разсмотрѣніе всѣхъ лицъ, составляющихъ эту картинную галерею; знаменитые судьи и канцлеры, знаменитые въ свое время, жили и отжили свой вѣкъ, не оставивъ для послѣдующаго времени ничего, кромѣ памяти о больше или меньше-замѣчательныхъ индивидуальныхъ характерахъ, имѣвшихъ большое вліяніе на то, что ихъ окружало. Одна черта ясно выдается изъ всей разнообразности характеровъ — это непоколебимая и неуклонная твердость, негнущаяся ни передъ какою силой, — и это понятно, потому-что только твердость даетъ возможность дѣйствовать сколько-нибудь примѣчательно на современность; иначе не помогутъ никакія блестящія качества. Таковъ, напр., судья Хэль, вытерпѣвшій много жаркихъ битвъ съ Кромвеллемъ и неподдавшійся ему; а, кажется, что могло быть диктаторственнѣе и нетерпимѣе Кромвелля?
Четвертый и пятый темы «Канцлеровъ» лорда Кемпбэлля, содержатъ въ себѣ время отъ 1688 года, или отъ революціи до смерти канцлера Тюрло, въ 1806 году. Большая разница въ канцлерахъ до XVIII столѣтія и послѣ великаго перелома, совершившагося въ Англіи съ революціею 1688 г.: «Прежніе были государственными министрами, отъ которыхъ все получило свое начало, и исторія ихъ была исторіей королевства; послѣ же революціи, какое бы ни было поле дѣйствія, у каждаго канцлера обозначался свой особенный судебный характеръ, котораго нельзя не замѣтить, хотя неизмѣримо-далеко канцлерамъ XVIII столѣтія до такихъ характеровъ, каковы были Бекетъ, Вольсей, Моръ, Бэконъ, Кларендонъ, Шефтсбёри, Джеффрейсъ и др.» Англійскіе критики находятъ, что эти два тома сочиненія Кемпбэлля еще интереснѣе прежнихъ, по причинѣ огромнаго количества оригинальныхъ документовъ, доставленныхъ ему потомками описываемыхъ имъ лицъ, такъ-что эти документы дали автору возможность расцвѣтить свой разсказъ всѣми подробностями индивидуальной біографіи; за то авторъ принужденъ былъ иногда не со всею истиною изображать нѣкоторыя стороны канцлеровъ, предковъ тѣхъ, кому онъ обязанъ былъ драгоцѣнными извѣстіями.
Очень-мало примѣчательнаго въ жизни герцога Бедфорда, описанной родственникомъ его, лордомъ Джономъ Росселемъ. Герцогъ Бедфордъ былъ первымъ лордомъ адмиралтейства, а врядъ ли умѣлъ различить въ кораблѣ корму отъ носа; морская администрація его не стоитъ даже быть помянута; потомъ онъ былъ лордомъ-лейтенантомъ Ирландіи, гдѣ, подобно своимъ предшественникамъ, поддерживалъ барщину и задаривалъ своихъ противниковъ. Все это не стоило бы біографіи, и, можетъ-быть, лордъ Россель неохотно принялся бы за такое лестное жизнеописаніе, еслибъ судьба его предка не была связана съ контрреволюціею, посредствомъ которой Георгъ III положилъ основаніе всему хорошему и дурному, составившему славу 1688 года.
Георгъ III взошелъ на престолъ съ твердымъ намѣреніемъ воротить ту власть, которую отняли у монархической власти большія фамиліи виговъ въ слабыя царствованія Георга I и Георга II. Лучшимъ союзникомъ ему, конечно, приходился Питтъ, потому-что этотъ министръ сроднилъ бы короля съ народомъ и предупредилъ бы необходимость составить придворную партію, непріязненную народу. По Георгъ III былъ какъ-то странно-близорукъ даже къ своимъ выгодамъ; воспитаніе сдѣлало его и трусливымъ, и упрямымъ, и скрытнымъ; у него все были въ головѣ великія цѣли, а на дѣлѣ невеликія средства, и изъ-за какой-нибудь мелочной личности онъ былъ готовъ поставить въ опасность все свое государство. Англія только-что пріобрѣла Америку и пріобрѣтала Восточную-Индію; Питтъ требовалъ продолженія войны, потому-что видѣлъ двуличность Испаніи; но цѣлая партія возстала противъ него преимущественно потому-что она его терпѣть не могла, и въ числѣ прочихъ особенно отличался герцогъ Бедфордъ; послѣдствія доказали, кто былъ правъ, кто неправъ, кто дальше видѣлъ, кто былъ близорукъ, какъ кротъ.
Позже, точно такую же оппозицію герцогъ Бедфордъ противопоставилъ министерству Чатама; какимъ-то чудомъ составился кабинетъ такъ, какъ онъ его предлагалъ, и это новое министерство удержалось почти безъ измѣненій двадцать лѣтъ, главное же — эти двадцать лѣтъ были едва-ли не самыми несчастными и постыдными во всей англійской исторіи. Не смотря на все это, лордъ Россель, описывая злосчастные подвиги своего родственника, все-таки старается увидѣть въ немъ способнаго государственнаго человѣка и хорошаго политика; по-крайней-мѣрѣ, онъ успѣлъ доказать вполнѣ, что герцогъ Бедфордъ былъ любезенъ въ частной жизни, честенъ и добросовѣстенъ. А эти качества, соединенныя съ участіемъ въ важныхъ государственныхъ дѣлахъ (все равно — толковыхъ или безтолковыхъ), все-таки образовываютъ ореолъ славы надъ головою какого-нибудь нашего предка.
Въ книгѣ, изданной сэромъ Гаррисомъ Николасомъ, самая примѣчательная и любопытная часть — переписка сэра Хаттона съ королевой Елизаветой. Она начинается съ 1572 года, когда Хаттону было 32 года и когда онъ имѣлъ счастіе понравиться королевѣ, и продолжается до 1591 года, когда, разбогатѣвшій и сдѣлавшійся ужь давно лордомъ-канцлеромъ, онъ умеръ съ горя, потому-что королева, довольно-скупая, не любившая шутить и державшаяся пословицы «дружба дружбой, а служба службой», заставляла его непремѣнно выплатить огромный долгъ въ 40,000 ф. ст. Притомъ же, и королева и Хаттонъ тогда были уже стары. Все собраніе писемъ Хаттона находится теперь въ числѣ манускриптовъ Британскаго-Музеума и въ подлинности его не сомнѣваются; полагаютъ, что съ настоящихъ писемъ снималъ для собственнаго удовольствія копіи секретарь Хаттона, Саму эль Коксъ, который еще почелъ нужнымъ прибавить нѣсколько произведеній собственнаго эпистолярнаго искусства; но слишкомъ-явно, что въ-самомъ-дѣлѣ хаттоново, что принадлежитъ его секретарю, и г. Николасъ составилъ изъ многорѣчивыхъ и педантическихъ писемъ секретаря особливое приложеніе въ концѣ книги.
Чтобъ дать читателю понятіе объ этой перепискѣ, представимъ два письма Хаттона къ Елизаветѣ. Они написаны вотъ по какому случаю: однажды королевѣ понравился молодой и совершенно-оригинальный по своему характеру лордъ Оксфордъ; слѣдовательно, тотчасъ же послѣдовалъ большой переворотъ въ судьбѣ сэра Хаттона, — все перемѣнилось. Въ отчаяньи онъ не зналъ за что приняться; ему даже приходило въ голову написать письмо, наполненное упреками, которыхъ бы, конечно, онъ могъ набрать довольно. Къ счастью его, вовремя остановилъ его пріятель, нѣкто Дайеръ, который длиннымъ, по осторожнымъ (на всякій случай) письмомъ показалъ ему, какъ опасенъ такой salto mortale, какъ онъ навсегда испортитъ дѣло и какъ произведетъ слишкомъ-серьёзныя послѣдствія. Хаттона одумался и слѣдующимъ образомъ излилъ свои укротившіяся чувства:
«Стараясь перемѣнить ваше дурное мнѣніе обо мнѣ, я, можетъ-быть, тѣмъ больше оскорблю васъ, потому-что истина моего дѣла разногласитъ съ строгостью вашего осужденія. Но надѣюсь, вы захотите, по добротѣ своей и справедливости, выслушать униженныя жалобы сердечной моей печали. И такъ, говорятъ, что вина моя состоитъ въ неблагодарности, сребролюбіи и честолюбіи. На первое, какъ передъ Богомъ отвѣчаю, что безгранично любилъ вашу особу и вашу службу, на что я, безъ всякаго исключенія, посвятилъ всю свою жизнь, свободу и достояніе. Я точно такъ же принадлежу вамъ, какъ вамъ бы принадлежало все, что Богъ и вы сдѣлали бы изъ меня; а больше этого ни я, ни кто другой, сдѣлать не можетъ… Но если я когда-нибудь съ жадностью искалъ почестей, или богатствъ, или мѣста, или титула, или званія, то молю Бога, пусть адъ поглотитъ меня. Униженно умоляю васъ, не вѣрьте, ради вашей мудрости и достоинства, сказкамъ, которыя разглашаютъ о преданнѣйшемъ вамъ: не будьте руководимы развращенностью другихъ и не потеряйте того, кто истинно васъ любитъ. Эти горькія мысли ужасно какъ мучатъ меня: дайте мнѣ всемилостивѣйше заняться какимъ-нибудь достойнымъ дѣломъ для васъ, и я тогда умру самымъ радостнымъ человѣкомъ и вѣчно вамъ обязаннымъ. Но дай Богъ, чтобъ вы наконецъ стали думать обо мнѣ хорошо, согласно съ моею настоящею мыслью: тогда бы я успокоилъ свою душу и сталъ служить вамъ съ радостью въ надеждѣ на будущую вашу доброту. Прошу по справедливости, чтобъ эта доброта не производила зла; и, однакожь, меня преслѣдуетъ такая жестокая судьба, что я долженъ молиться о той благодати, которую получаетъ каждый человѣкъ не прося ея. Боюсь, что вамъ будетъ слишкомъ-непріятно чтеніе этого письма, и потому молю Бога со всею достодолжною преданностью о долгой и счастливой для васъ жизни. Благослови васъ Богъ навсегда. Вашъ отчаявшійся и злополучный рабъ
Скоро послѣ этого злополучія онъ занемогъ, а вскорѣ потомъ солнце и прекрасная погода опять воротились: сэръ Хаттонъ сдѣлался опять счастливъ, никто ни въ чемъ не обвинялъ его больше. Представивъ образецъ плача Iona, представимъ и образецъ ликующаго диѳирамба. Всѣ эти письма уже и потому интересны, что ныньче такъ не пишутъ. Tempora mutantur, et nos mutarour in illis! Послушаемъ сэра Хаттона; онъ только-что получилъ письмо королевы Елизаветы:
«Еслибъ я могъ выразить свои чувства послѣ вашихъ милостивыхъ писемъ, я бы произвелъ на васъ странное дѣйствіе. Читая, я смачиваю ихъ своими слезами. Вспоминая ихъ, нахожу въ болѣзни своей такое подкрѣпленіе, что мнѣ нужно, Богъ это знаетъ, благодарить васъ на колѣняхъ. Конечно, мнѣ лучше было бы умереть, чѣмъ доставать себѣ здоровье и жизнь такимъ тяжелымъ странствованіемъ. Два дня удалили меня больше отъ васъ, чѣмъ десять дней приблизятъ къ вамъ, когда я буду возвращаться. Никакой несчастнѣйшій человѣкъ не терпѣлъ того, что я теперь терплю. Нѣтъ, ни смерть, ни адъ, ни боязнь смерти не вынудятъ когда-нибудь отъ меня согласія еще разъ навлечь на свою голову несчастіе быть вдали отъ васъ хоть одинъ день. Дай Богъ мнѣ воротиться — и я исполню этотъ обѣтъ. мнѣ нужно пережить это время. Чѣмъ больше усиливается во мнѣ потребность видѣть васъ, тѣмъ дальше я уѣзжаю. Стыдъ гонитъ меня все дальше. Пусть стыдъ падетъ на тѣхъ, кто мнѣ дали этотъ совѣтъ. Жизнь (какъ вы припомните) слишкомъ-длинна, когда она тянется тяжело. Это справедливо. Вѣрьте тому, кто сказалъ это. Чрезвычайнаго вниманія заслуживаетъ великая мудрость вашихъ писемъ и совѣтъ вашъ быть за городомъ; но послѣднее слово достойно Библіи. Истина, истина, истина… Да живетъ оно вѣчно въ васъ! Я всегда буду его заслуживать. Мой умъ и душа (я это чувствую) согласны съ моимъ тѣломъ и жизнью, что служить вамъ — небесное наслажденіе; во чувствовать, что васъ нѣтъ, это для нихъ больше, чѣмъ мука адская Сердце мое исполнено горести. Простите (ради самого Бога) мое скучное писанье. Оно много уменьшаетъ (на время) мою горесть. Я смою грѣхи этого письма слезами вашихъ бѣдныхъ вѣкъ[1] и тогда запечатаю его. Еслибъ Богъ мнѣ далъ быть съ вами только одинъ часъ! Умъ мой задавленъ мыслями. Мнѣ кажется, я начинаю путаться. Простите мнѣ это, моя дорогая, любезная государыня. Страсть душитъ меня. Я не могу больше писать. Любите меня, потому-что я люблю васъ. Умоляю тебя, Боже, свидѣтельствуй за твоего бѣднаго раба. Живите вѣчно: Говорить ли мнѣ это обыкновенное слово — прощайте? да, прощайте десять тысячъ разъ. Это говоритъ тотъ, который васъ всего больше любитъ. Я задерживаю васъ слишкомъ-долго. Еще разъ прошу простить меня. Итакъ, скажите вашимъ бѣднымъ вѣкамъ прощайте. 1573, іюнь. На всегда преданный вамъ слуга
Въ книгѣ, изданной г. Гаррисомъ, нѣтъ ни одного письма самой королевы Елизаветы, но характеръ ея и вся она прекрасно обрисовываются въ письмахъ къ Хаттону сэра Томаса Хинэджа, который былъ пріятелемъ сэра Кристофа и игралъ роль посредника всякій разъ, когда между Елизаветой и сэромъ Хаттономъ наступала разладица, а это случалось довольно-часто, потому-что у королевы Елизаветы былъ вкусъ, оцѣпившій вполнѣ природную красоту окружавшихъ ее кавалеровъ, и сэру Хаттону часто приходилось бояться за свой вѣсъ при дворѣ. Въ подобныхъ случаяхъ, сэръ Томасъ Хинэджъ, какъ тонкій дипломатъ, не смѣлъ называть вещи по имени, а скрывалъ все опасное подъ аллегорическими названіями. Такимъ образомъ, когда соперникомъ Хаттона, въ 1582 году, сдѣлался прекрасный Вальтеръ Валей, и Хаттонъ, чтобъ напомнить о себѣ королевѣ, послалъ ей разные подарки и письмо, сэръ Хинэджъ, исполнивъ его порученіе, кончившееся благополучно, тотчасъ же посылаетъ ему письмо, гдѣ Ралей вездѣ названъ «водою»[2].
Вотъ это письмо:
«Сэръ, знавъ мою любовь къ вамъ, вы совершенно могли быть увѣрены, что я постараюсь сдѣлать для васъ все, что только можно и какъ могу лучше. Я получилъ ваше письмо съ подарками для ея величества около десяти часовъ утра и тотчасъ же снесъ все къ ея величеству именно тогда, когда она собиралась ѣхать на оленью охоту въ большой паркъ; я торопился вручить ей вашу посылку, зная, что „вода“ будетъ тотчасъ тутъ, лишь-только она выйдетъ изъ гостиной. Она тотчасъ же взяла письмо, которое вы написали, и сказала улыбаясь, что никогда не бывало еще такого письма. Потомъ она хотѣла воткнуть себѣ въ волосы вашу булавку, но булавка не входила, почему она и подала мнѣ ее назадъ съ письмомъ, которое потомъ взяла у меня уже въ паркѣ; прочитавъ его, она покраснѣла и сказала мнѣ много, много… все дѣло было въ томъ, что она не знала, какъ ей принять ваше письмо, быть ли довольной, или разсердиться; подъ конецъ разговора, она, взвѣсивъ все, остановилась на томъ, что вѣритъ вѣрности и силѣ вашей любви, и что никогда не подастъ вамъ повода сомнѣваться въ ея милости…. Въ знакъ же того, что вамъ нечего бояться, она посылаетъ вамъ бѣлаго голубка, птицу обѣтованія, подобно радугѣ, обѣщаюшую завѣтъ новый и что „вода“ не сдѣлаетъ никакого потопа. Потомъ, она поручила мнѣ сказать вамъ, что вы должны помнить, что она пастырь, и потому можете размыслить, какъ ей дороги ея овцы.
Сэръ Гаррисъ доказываетъ въ своемъ сочиненіи, что характеръ Хаттона невѣрно представленъ Кемпбэллемъ въ его „Біографіяхъ Англійскихъ Канцлеровъ“: онъ совсѣмъ не былъ пустымъ, безполезнымъ придворнымъ; ужь и того довольно, что онъ умѣлъ благороднымъ образомъ пользоваться своимъ положеніемъ, уничтожая многія преслѣдованія и покровительствуя многимъ, нуждавшимся въ немъ; но, кромѣ хорошихъ качествъ сердца, у него и голова была недурно устроена: онъ принималъ и дѣятельное и дѣльное участіе въ государственныхъ дѣлахъ своего времени, такъ-что совѣты его были уважаемы въ-самомъ-дѣлѣ Ленстеромъ, Борглеемъ, Уальшингамомъ и другими министрами.
Lucrezia or the Children of Night, by the author of Rienzi (Лукреція, или Дѣти Ночи, соч. автора „Ріензи“.)
Сэръ Эдуардъ Литтонъ Больверъ на своемъ литературномъ вѣку, какъ истый поэтъ, нѣсколько разъ отказывался писать, торжественно обѣщалъ больше не писать ни слова, — и все-таки черезъ нѣсколько времени снова писалъ Всякій разъ онъ принимался за что-нибудь новенькое, и однакожь ничто ему не удавалось особенно. Англичане изъ всѣхъ силъ анализировали его, сличали, сравнивали, доказывали, восхищались, наконецъ окрестили его именемъ эклектика и стали къ нему гораздо-хладнокровнѣе: вѣдь слово „эклектикъ“ означаетъ человѣка, неспособнаго ни къ чему въ-самомъ-дѣлѣ хорошему и дѣльному. Больверъ писалъ и драмы, и поэмы, и романы въ безчисленныхъ родахъ, съ безчисленными направленіями: романъ сантиментальный, историческій, мистическій, романъ изъ древней исторіи (это не называется историческимъ романомъ, потому-что подъ историческимъ романомъ обыкновенно разумѣютъ романы изъ исторіи средней или новой), романъ фешёнэбльный или highlife; потомъ очерки, критики, путешествія и т. д. Особенной симпатіи у него нѣтъ ни къ которому роду придуманныхъ имъ произведеній; за то столько же хладнокровны, какъ и онъ самъ, остаются къ нимъ читатели. Въ одномъ стихотвореніи, обращаясь къ женѣ своей, онъ называетъ себя геніальнымъ златокудрымъ ребенкомъ». Что онъ обладаетъ золотистыми кудрями, этому повѣрили, но во всемъ прочемъ онъ одинъ остался убѣжденъ.
Послѣднее произведеніе его было Послѣдній Баронъ, и послѣ того Больверъ молчалъ года съ три; вдругъ, въ концѣ прошлаго года, явился онъ на сцену съ новымъ произведеніемъ, но съ такимъ, на которое хоромъ возопіяли всѣ англійскіе журналы и критики и жарко преслѣдовали его. Дѣло въ томъ, что онъ появился съ романомъ мелодраматическимъ, который не уступитъ ни «Запискамъ Дьявола» Сулье, ни всякому другому изъ кровавыхъ и растрепанныхъ, теперь забываемыхъ или забытыхъ французскихъ романовъ послѣдняго пятнадцатилѣтія. Къ этому надобно прибавить еще, что въ натурѣ Больвера совсѣмъ не лежитъ способность захватить вниманіе читателя, овладѣть имъ; съ своими размышленіями да тоyкостями описаній онъ мямлитъ, мямлитъ, и наконецъ сильно надоѣдаетъ. Какая разница какой-нибудь Французскій, блестящій, горячій разскащикъ, который съ такою страстью принимается за свою нить невѣроятностей и ужасовъ, и иной разъ такъ вѣрно дотронется до правды! Ужь лучше преувеличиванія Француза, чѣмъ отчаянная водяность и безжизненность, подобная той, какую встрѣчаешь на лицахъ миссъ, соотечественницъ Больвера.
Въ нѣкоторыхъ изъ первоначальныхъ романовъ Больвера выразился одинъ элементъ, за который въ свое время и цѣнили и любили его — это своего рода кротость, женственность, иногда цѣлая картина сельской природы, проникнутая кротостью, тихимъ спокойствіемъ. Въ нынѣшнемъ же романѣ было бы безполезно и искать чего-нибудь подобнаго; весь романъ — безпрерывный шумъ, крикъ, гамъ, отчаяніе, ядъ и т. д. Уже одно двусмысленное названіе: «дѣти ночи» что-то косится и говоритъ, что въ романѣ что-нибудь да не такъ.
Главныхъ дѣтей ночи въ романѣ двое: Габріель Варней и Лукреція; есть еще нѣсколько дѣтей ночи, но то лица заднихъ плановъ. Варней, олицетвореніе сенсуалистическаго преступленія, незаконный сынъ Французской оперной танцовщицы, гильйотинированной въ его глазахъ (дѣло начинается во времена Террора) и гильйотинированной потому, что она попалась въ руки прежняго своего любовника, который, заставивъ сына своего присутствовать при смерти матери, потомъ научаетъ его искусству быть всегда ложнымъ и холодно-жестокимъ. Когда это милое дитя возросло и было уже порядочнымъ негодяемъ, ему приходится быть опекуномъ надъ Лукреціей, олицетвореніемъ интеллектуальнаго преступленія. у ней есть любовникъ; чтобъ ей можно было наслаждаться своею преступною любовью, она почти покушается на жизнь своего дяди; но все открывается, и дядя только прогоняетъ ее отъ себя, лишая наслѣдства. Въ награду за ея подвигъ, любовникъ покидаетъ ее, и она, въ отчаяніи, бросается въ объятія своего опекуна, уже знавъ его «демоническую» натуру, съ нимъ вмѣстѣ живетъ въ Парижъ, гдѣ ей преподаются уроки преступленія, убійства, и наконецъ, чтобъ спасти свою жизнь — потому-что опекунъ уже и на ней вздумалъ попробовать дѣйствіе своихъ ядовъ — выдаетъ его на мщеніе злодѣевъ, одного изъ которыхъ онъ продалъ. Здѣсь на нѣсколько времени занавѣсъ задергивается, и послѣ антракта въ нѣсколько лѣтъ, Лукреція снова появляется въ Англіи, съ непремѣннымъ намѣреніемъ отмстить первому своему любовнику. Чтобъ легче и безъ подозрѣнія можно было дѣйствовать, она притворяется, будто разбита параличомъ. Между-тѣмъ, надобно замѣтить, что отъ этой самой связи у ней былъ ребенокъ, который пропалъ, — разумѣется, для того, чтобъ произвести сцену поэффектнѣе подъ конецъ третьяго тома; ребенокъ этотъ изъ уличныхъ мальчишекъ взятъ въ домъ именно къ своему отцу, который его не знаетъ, но очень любитъ за его доброе сердце, скрывающееся подъ шаршавой оболочкой. Когда Фурія Лукреція, прежде чѣмъ отравитъ своего прежняго любовника, хочетъ напередъ побольнѣе заставить его пострадать и своей рукой убиваетъ его невѣсту, невинный сынокъ все видѣлъ, все знаетъ — онъ уличаетъ свою мать и, разумѣется, она, какъ Лукреція Борджіа, отравляетъ своего сына, который никакъ не умретъ раньше, чѣмъ въ мелодраматическомъ видѣ произойдетъ объясненіе, кто кому сынъ, кто кому мать, и третій томъ заканчивается сумасшествіемъ героини романа, «дочери ночи».
Вотъ портретъ этой героини:
«Лукреція была большаго роста, больше, чѣмъ позволяется женщинѣ; по въ ея ростѣ не было ничего ни грубаго, ни мужскаго; никогда болѣе-совершенная фигура не служила образцомъ скульптору. Ей пристала одежда того времени, которую мы считаемъ ныньче неприличною. Высокій поясъ давалъ больше протяженія величественной длинѣ ногъ, между-тѣмъ, какъ классическая топкость платья обличала точную пропорцію и совершенство очертанія. Руки тогда были обнажены почти до плечь, а руки Лукреціи были столько же непогрѣшительны формою, сколько блестящи своимъ снѣжнымъ цвѣтомъ; стройная шея, издающія плечи, твердая, тонкая, круглящаяся талія равно очаровали бы и Художника и сенсуалиста. По счастью, нельзя было разглядѣть единственнаго недостатка ея формы: этотъ недостатокъ былъ въ ея рукѣ; у ней не было всегдашнихъ погрѣшностей женской молодости — излишней полноты, слишкомъ-розоватой здоровости цвѣта; напротивъ, ручка у нея была маленькая и тоненькая; однакожь, это была скорѣе рука мужчины, чѣмъ женщины; на ней ясно обозначились нервы, вены сильно вздувались, суставы были рѣзки и выпуклы. Казалось, будто въ этой рукѣ пробилась желѣзная сила характера. Хорошо ли было лицо, или оно отталкивало? Странно, что въ чертахъ своихъ оно заключало высшій родъ красоты, и, однакожь, лучшій знатокъ женской красоты не могъ бы сразу сказать, что Лукреція хороша» и т. д.
Какъ всегда, тутъ слѣдуетъ поясненіе, что у ней при всей красотѣ было что-то фатальное, демонское во взглядѣ, обдающее холодомъ, что-то змѣиное, и все въ такомъ порядкѣ, какъ ужь принято. По этому отрывку нельзя съ полнотою судить о манерѣ Больвера въ этомъ романѣ, потому-что есть еще хуже мѣста, особливо, когда начинаются разговоры.
Ravensnest or the redskins, by J. F. Cooper (Равенснестъ, или Краснокожіе, соч. Дж. Фен. Купера).
Книга эта — полу-романъ, полу-сочиненіе дидактико-политическое; слѣдовательно, вездѣ, гдѣ послѣднее начало преобладаетъ, прощай романъ, прощай занимательность! Дѣло въ томъ, что въ 1837 году въ Сѣверной-Америкѣ было сильное политическое движеніе, грозившее бѣдами, но разрѣшившееся спокойно, безъ кровопролитія. Въ одно время, въ разныхъ сѣверныхъ американскихъ областяхъ вдругъ заговорили о томъ, что за чѣмъ дескать намъ быть рентистами (кортомниками) богатыхъ людей, аристократовъ; мы сами такіе же, какъ и они всѣ; не нужно господъ, быть всѣмъ господами! Итакъ дѣло повелось о такихъ предметахъ, которые отзываются убійствомъ и страшной усобицей. Пошли митинги все буйнѣе и буйнѣе, и однакожь не пролилось нигдѣ крови, не перемѣнился прежній порядокъ, все по прежнему остались землевладѣльцы землевладѣльцами, а рентисты рентистами, все по-прежнему послѣдніе платятъ свою ренту первымъ, и больше нѣтъ никакихъ непріязненныхъ столкновеній. Будь это не ныньче, такой результатъ пришлось бы купить дорогою цѣною. Куперъ взялъ для своего романа это безпокойное время, къ несчастію, не съ художественною цѣлью, а съ поучительною, такъ что добрыя три четверти книги наполнены всевозможными разсужденіями и доказательствами, въ видѣ дуэтовъ и терцетовъ дѣйствующихъ лицъ, противъ антирентизма. А между-тѣмъ, если судить по концепціи нѣкоторыхъ характеровъ, этотъ романъ могъ бы составить что-то въ-самомъ-дѣлѣ прекрасное — въ томъ родѣ, который принадлежитъ Куперу.
Обладатель большихъ помѣстій въ окрестности Нью-Йорка, молодой Хью-Роджеръ Литтльпэджъ провояжировалъ по Европѣ всѣ годы своей юности вмѣстѣ съ пожилымъ холостякомъ, дядею своимъ, котораго тоже зовутъ Хью-Роджеръ Литтльпэджъ и котораго сокращенію всѣ привыкли звать дядя Ро. Очень можетъ быть, что путешествіямъ дяди и племянника никогда не было бы конца, и они оба никогда не захотѣли бы воротиться домой, потому-что, по мнѣнію племянника, «старые народы гораздо-больше представляютъ обольщеній свободнымъ и образованнымъ людямъ, ч чѣмъ народы начинающіе; больше манятъ оставаться у нихъ, такъ-что неудивительно, если попутешествовавшій Американецъ предпочтетъ Европу своему уголку; страны, приближающіяся къ своему паденію, если только прежде онѣ стояли на вершинѣ просвѣщенія, — лучшее жилище человѣку, особенно незанятому, чѣмъ страны, подвигающіяся впередъ. Вотъ почему Италія привлекаетъ гораздо-больше посѣтителей, чѣмъ Англія, хотя климатъ и значитъ здѣсь что-нибудь». Но внезапно дядя съ племянникомъ получаютъ въ Парижѣ извѣстія, что дѣла начинаютъ плохи становиться въ Америкѣ, и имъ самимъ нужно появиться въ своихъ владѣніяхъ. Въ-слѣдствіе чего, они, переодѣвшись — одинъ странствующимъ музыкантомъ съ флейтой, другой продавцомъ часовъ и разныхъ бездѣлушекъ, инкогнито, подобно Улиссу и Телемаку, возвращаются въ домъ свой какъ-разъ во-время, чтобъ переодѣтыми присутствовать на большомъ митингѣ, составленномъ изъ всѣхъ окружныхъ рентистовъ, которые и сами тоже перерядились чѣмъ-то похожимъ на Индійцевъ, надѣли на себя коленкоровыя рубашки и коленкоровыя маски съ прорѣзными дырами для глазъ. Это оригинальное собраніе, назвавшее себя Индійцами, произноситъ нѣсколько рѣчей, которыми нападаютъ на Литтльпэджей, и въ числѣ прочихъ обвиненій называютъ ихъ аристократами за то, что они не могутъ быть какъ всѣ люди, ѣсть оловянной ложкой и вилкой о двухъ зубцахъ, — нѣтъ, имъ нужно серебряную ложку! они не могутъ ножикомъ снести кусокъ въ ротъ, какъ всѣ порядочные люди, — нѣтъ, подавай имъ вилку, чтобъ дотронуться до своихъ священныхъ губъ! — Возвращаясь домой съ этого собранія, Улиссъ и Телемакъ встрѣчаютъ толпу настоящихъ Индійцевъ, которые идутъ навѣстить столѣтняго Индійца Сосквесуза, ужь Богъ-знаетъ сколько лѣтъ живущаго у Литтльпэджей. Между-тѣмъ, какъ Индійцы ведутъ свои долгія, тянущіяся рѣчи, въ Рэвенсвудѣ, резиденціи Литтльпэджей, рентисты все больше-и-больше злятся на мистера Хью-Po: имъ, кромѣ ложки и вилки, другое еще не понравилось въ Литтльпэджѣ: «Что это такое? у него въ церкви есть свой балдахинъ, это что значитъ? Экая важная птица, ему еще сидѣть подъ балдахиномъ; à bas балдахинъ!» и послѣ новаго митинга на улицѣ, только-что всѣ повыбрались изъ церкви, участь балдахина рѣшена: его вытащили изъ церкви и приколотили надъ свинымъ хлѣвомъ, чтобъ хорошенько разбѣсить Литтльпэджа прежде, чѣмъ у него отнимутъ всѣ его владѣнія. Но ничто не беретъ; онъ преспокойно отвѣчаетъ на все это, что напрасно они тревожились, потому-что онъ.и самъ собирался вынесть балдахинъ вонъ изъ церкви, какъ вещь неприличную. Не удалось разсердить и раздосадовать, что жь дѣлать съ негоднымъ аристократомъ? Рѣшились сжечь его со всѣмъ домомъ и семействомъ: потомъ будетъ легче дѣлить имѣніе его; но у одного изъ рентистовъ есть сестра, миссъ Оппортьюнити — дѣвушка какая-то странная, своенравная, по привязанная къ мистеру Хью, — это одинъ изъ типовъ американскаго общества. Миссъ Оппортьюнити, дѣйствующая всегда эксцентрически, вопреки всѣмъ принятымъ обычаямъ, одна верхомъ пріѣзжаетъ ночью сказать мистеру Хью, что ему грозитъ почти неотвратимая опасность, — пожаръ. И въ самомъ-дѣлѣ, черезъ нѣсколько минутъ, все бы погибло, не будь тутъ, какъ нарочно, спасителей — Индійцевъ. Антв-рентисты со стыдомъ прогоняются, Индійцы удаляются, не уговоривъ стараго Индійца идти вмѣстѣ съ ними на далекіе и свободные ихъ луга, и мистеръ Хью вѣнчается съ миссъ Мерри Верренъ, дочерью пастора, очень милою и всегда краснѣющею дѣвицею, которая, впрочемъ, въ достопамятную пожарную ночь спасла жизнь жениху своему.
Что за жалкое содержаніе! нечего и разсказывать: такъ все бѣдно и скучно. И однакожь, того ли можно было ожидать отъ Купера, зная его манеру? У него цѣльные три характера совсѣмъ-готовые для романа: Индіецъ Сосквесузъ, бодрый старикъ, не смотря на свой столѣтній возрастъ, негръ Джафъ, который съ молодости своей живетъ вмѣстѣ съ нимъ невольникомъ у Литтльпэджей, и наконецъ миссъ Оппортьюнити Ньюкомъ.
Кажется, никому еще не приходило въ голову свести, заставить жить вмѣстѣ Американца съ Африканцемъ, заставить ихъ быть друзьями, дожившими до самой глубокой старости и неизмѣнившимися въ своихъ народныхъ характерахъ. Можетъ-быть, въ различіи ихъ характеровъ лежало основаніе ихъ притягательной силы одного для другаго; Джафъ — ворчливый, прямой до грубости, съ вѣчно-отрывистыми фразами, забывшій всѣ воспоминанія своей юности и своей родины, помнящій только, поколѣніе своихъ господъ и какъ они изъ рода въ родъ любили его; ему никогда не привыкнуть къ мысли, что много времени прошло уже надъ его головою, хоть иногда онъ и начинаетъ говорить про свою старость; но всѣ добрые господа его у него всегда передъ глазами; онъ зоветъ мальчиками и дѣвочками тѣхъ, которыхъ уже давно нѣтъ; ему кажется, что вчера и третьяго-дня случалось то, послѣ чего прошло уже много лѣтъ; онъ древняя, больше недѣйствующая машина, въ которой всего осталось только два ощущенія: какая-то страстная привязанность къ своимъ господамъ и любовь къ своему Сосквесузу, котораго онъ ищетъ глазами послѣ всякаго своего слова, какъ-будто-бы въ немъ одномъ ему нужно одобреніе, какъ-будто онъ его высшій судья, и въ немъ одномъ вся его опора, его движущая сила.
Не таковъ Сосквесузъ: въ молодости онъ былъ первый воинъ въ своемъ народѣ, первый вождь; какъ онъ ни старъ, онъ не потерялъ, однакожь, своей мужественной красоты и всегда спокоенъ; когда онъ говоритъ, его рѣчь течетъ свѣтлой струей, въ которой всегда-обнаруживается прекрасная истина нецивилизованнаго человѣка, выраженная со всею безъискуственною, природною живописностью, — какая-то патріархальная важность во всемъ, что онъ думаетъ, рѣзко противорѣчащая тому, что вокругъ него дѣлается; онъ какъ-будто указываетъ на то первоначальное, отъ чего отклонились другіе. Какъ онъ просто разсказываетъ свою жизнь Индійцамъ, пришедшимъ просить его на послѣдніе дни своей жизни воротиться къ нимъ! Онъ полюбилъ женщину, доставшуюся въ добычу другому воину; онъ самъ былъ первый изъ своего народа, могъ бы силою отнять ее; народъ не запретилъ бы ему: такъ его любили и уважали всѣ, но тогда бы нарушился законъ, и Сосквесузъ долженъ бы былъ отъ всѣхъ скрывать лицо свое въ лѣсу; онъ раскрылъ свою душу и спросилъ себя: «по нашимъ законамъ развѣ не принадлежитъ любимая мною женщина сопернику моему? она его по закону, а что законы красныхъ людей сказали, то и должны дѣлать красные люди. Когда воинъ долженъ терпѣть пытку и станетъ просить себѣ времени, чтобъ сходить еще разъ домой и повидать друзей, развѣ онъ не воротится въ свой срокъ? Развѣ я, Сосквесузъ, первый вождь Онондаговъ, долженъ быть сильнѣе закона? Нѣтъ, этого не должно быть, этого не будетъ. Возьми же ее, Водная-Птица, она твоя. Будь съ ней добръ, потому-что она нѣжна, какъ птичка, въ первый разъ покинувшая гнѣздо свое. А я пойду въ лѣса; когда снова будетъ миръ въ душѣ Соквесуза, Сосквесузъ опять воротится. Братья мои, покуда Сосквесузъ надѣвалъ свое ружье, свой рогъ, свои лучшіе мокассины, надъ цѣлымъ народомъ была такая тишина, какая приходитъ съ темнотой. Люди видѣли, что онъ идетъ, и никто не смѣлъ идти за нимъ. Послѣ того, никогда не было больше мира въ душѣ его, потому-что онъ никогда больше не возвращался. Проходили чередой другъ за другомъ зима и лѣто, но Онондаги ничего не слыхали о немъ отъ блѣднолицыхъ. Во все это время, Водная-Птица жилъ въ своемъ вигвамѣ съ Уитуктъ, которая принесла ему дѣтей. Ушелъ вождь, но остался законъ». — У Купера это характеръ не новый; онъ повторялся нѣсколько разъ, и потому-что Куперъ ощущаетъ къ нему особенную любовь, и потому-что весь талантъ его состоитъ почтнисключительно въ выпукломъ, художественно-прекрасномъ изображеніи этого характера. Надобно вспомнить только «Путеводителя въ Пустынѣ», гдѣ съ наибольшею полнотою и во всемъ свѣтѣ нарисовался онъ, какъ лучшая черта довольно-односторонняго таланта Купера.
Къ сожалѣнію, въ «Рэвенснестѣ» и Джофъ, и Сосквесузъ остались совершенно-неразвитыми, какъ и прекрасный характеръ миссъ Опортыонити, который только схваченъ, да такъ и брошенъ нисколько не разработаннымъ въ расклеивающуюся связь романа. Миссъ Опортьюнити характеръ сильный, энергическій, со многими заглохшими прекрасными побужденіями, съ грубой корой, которую наложила на нее странная американская эманципація женщины, и вмѣстѣ съ тѣмъ характеръ въ высшей степени любящій и чувствующій. Остается сожалѣть, что остались совершенно неразвитыми тѣ сцены, когда она пріѣзжаетъ измѣнить тайнѣ своего брата, чтобъ спасти молодаго Литтльпэджа, котораго она любитъ, а еще больше тѣ сцены, когда она узнала, что братъ ея уличенъ въ поджигательствѣ, что жестокая участь ожидаетъ его, и онъ обязанъ этимъ ей. Любовь, гордость, непозволяющая ей просить кого-нибудь, и молчаливое отчаяніе, — все въ ней соединилось, и это прекрасная сцена, слишкомъ-небрежно тронутая, точно мимоходомъ, какъ и все, что есть лучшаго въ этомъ романѣ, гдѣ вниманіе главнѣінне устремлено на доказательство законности и необходимости рентизма. Кто знаетъ, можетъ-быть, въ Америкѣ этотъ романъ нуженъ для того, чтобъ помѣшать и другимъ политическимъ движеніямъ подобнаго рода.
Между-тѣмъ, мы всѣ, нисколько не нуждающіеся въ доказательствахъ дяди Ро о рентизмѣ pro и contra, лишились хорошаго романа, потому-что даже изъ комбинаціи трехъ означенныхъ характеровъ съ прочими лицами, у Купера непремѣнно вышелъ бы одинъ изъ лучшихъ его романовъ, который, можетъ-быть, тогда содержалъ бы въ себѣ одну изъ тѣхъ прекрасныхъ, простыхъ, патетическихъ сценъ, гдѣ является полное торжество Купера; американская дѣвственная природа, американскіе дикари съ столь человѣчественными образами, составили бы, какъ всегда, чудесный фонъ прекрасной картины.
Въ заключеніе почитаемъ необходимымъ сказать нѣсколько словъ о двухъ книгахъ, пользовавшихся въ Англіи въ послѣднее время большою извѣстностью, и почти совсѣмъ неизвѣстныхъ на континентѣ, какъ Англичане называютъ Европу. Эти книги — два романа: Contarini Fleming, соч. д’Израэли и The new Timon (Новый Тимовъ), романъ въ стихахъ, неизвѣстнаго автора. Такъ-какъ послѣдній романъ, взявшій себѣ предметомъ the highlife — лондонскую жизнь большаго свѣта, преимущественно возбудилъ всеобщій Интересъ, то начали отъискивать и придумывать, кто бы такой былъ авторъ: подозрѣніе падало и на Смита, и на лорда Хоудена, и на Больвера, и на д’Израэли. Если авторъ, скрывшій свое имя, и не въ-самомъ-дѣлѣ д’Израэли, по крайней-мѣрѣ есть много общаго между направленіемъ и недостатками ихъ обоихъ. Въ предисловіи къ «Контарини Флемингъ», д’Израэли говоритъ, что романъ его былъ изданъ въ 1831 году безъ имени автора, и никто сначала не обратилъ на него особеннаго вниманія, но что послѣ, мало-по-малу, романъ этотъ «завоевалъ симпатію людей мыслящихъ и утонченныхъ, имѣлъ рѣдкое счастіе быть страстно-любимъ людьми великими». Надобно замѣтить, что внѣ Англіи обѣ эти книги нигдѣ не имѣли такого же успѣха и нигдѣ не могутъ понравиться, потому-что онѣ слишкомъ приходятся по англійской мѣркѣ романовъ.
Никакъ нельзя считать англійскими романовъ Вальтера Скотта: они далеко поднялись палъ всѣми правилами и узкими ограниченностями какого нибудь національнаго вкуса; англійскими романами должно считать сочиненія Фильдинговъ, Ричардсоновъ и т. д., и отъ этого вкуса ни англійской публикѣ, ни англійскимъ бельлетристамъ, кажется, никогда не отдѣлаться, потому-что съ нимъ соединяется весь англійскій способъ видѣть вещи, особливо же англійское искусство. Англичанинъ не чувствуетъ никакой потребности въ красотѣ и истинности формы произведенія: ему совершенно-довольно, если посредствомъ такого или такого лица выговариваются болѣе или менѣе справедливыя замѣчанія о жизни; вся пластическая сторона искусства для него точно будто не существуетъ на свѣтѣ. Отъ-того всѣ, въ-самомъ-дѣлѣ, англійскіе романы состоятъ не изъ пластическихъ сценъ, а изъ разсказовъ объ этихъ сценахъ; сами разговоры дѣйствующихъ лицъ гораздо-хуже въ романѣ, чѣмъ если бы разсказать про этотъ разговоръ, про то, въ чемъ онъ состоялъ, или въ чемъ долженъ былъ состоять по намѣренію автора; словомъ, въ англійскихъ романахъ есть то, чти можетъ представить вамъ наблюдательность человѣка по-умнѣе другихъ, по рѣшительно нѣтъ никакого таланта вылепить живаго человѣка, который и -живетъ, и чувствуетъ, и движется предъ читателемъ, нѣтъ таланта обратить въ дышащую жизнью картину всѣ свои съ трудомъ и потомъ сгребаемые матеріалы. Къ этой художественной бездарности писателей англійскихъ (изъ которыхъ Диккенсъ составляетъ блестящее исключеніе), присовокупляется необыкновенная сантиментальность къ природѣ. Извѣстно что и вездѣ природу преслѣдуютъ несчастные обожатели, точно съ лазаретными вздохами, и что когда кому пришлось худо, и онъ еще не въ извѣстныхъ почтенныхъ пожилыхъ лѣтахъ, — тотчасъ слѣдуетъ обращеніе къ природѣ, сравненіе ея спокойствія со злобными безпокойными людьми, мысль о томъ, какъ блаженно жить въ тишинѣ на лонѣ ея, и многое другое. Вотъ это-то самое непріятное и довольно-низкое обращеніе къ природѣ, идущее за высокое поэтическое чувство, занимаетъ много мѣста въ романахъ англійскихъ, потому-что сантиментальность XVIII столѣтія далеко не вся прогнана съ бѣлаго свѣта: этой дрянной монеты еще много осталось въ ходу, и многимъ еще она приноситъ сладкія слезы гдѣ-нибудь въ темномъ уголку. Какъ публикѣ англійской очень-довольно изложенія дѣйствія вмѣсто самого дѣйствія, разсказа про лица — вмѣсто выпуклаго и ярко напечатлѣвающагося образа ихъ, такъ точно довольно и сантиментальныхъ, резонёрскихъ обращеній къ природѣ и тощихъ абрисовъ ея вмѣсто художественныхъ, округленныхъ, дышащихъ живыми красками изображеній ея.
Кромѣ общихъ недостатковъ англійскихъ романовъ, въ «Контарини Флемингъ», главный недостатокъ — выборъ сюжета. Д’Израэли взялъ себѣ тэмою жизнь поэта, развитіе поэтическаго характера. Вѣроятно, каждый испыталъ какое-то непріятное чувство, принимаясь за сочиненіе, гдѣ развиваютъ жизнь поэтическихъ натуръ, въ-самомъ-дѣлѣ, это одинъ изъ самыхъ негодныхъ, а, главное, безплодныхъ родовъ сочиненій. Во всякомъ поэтѣ, или вообще художникѣ, намъ главное не его жизнь, а то, что онъ сдѣлалъ, его произведенія. Жизнь его важна для всѣхъ въ той степени, какъ она связана своею особенностью съ тою стороною искусства, которую былъ въ состояніи разработывать художникъ, потому-что между художниками нѣтъ энциклопедистовъ; у каждаго строго-ограниченная сторона художества лежитъ въ его произведеніи, и только поэтому онъ въ состояніи оставить произведенія высоко-прекрасныя. Кто собою не выразилъ никакой особенной стороны, а думаетъ "могущественнымъ сторукимъ Бріареемъ, обнять все широкое и далекое поле искусства, тотъ вѣчно остается въ небесномъ голубомъ пространствѣ поверхности и только доказываетъ каждымъ шагомъ, что ступитъ, свою ограниченность. Между-тѣмъ, какая кому надобность знать жизнь поэта, когда жизнь не сюитъ въ связи ни съ какимъ произведеніемъ, а объ этомъ произведеніи упоминается только вообще, кое-что, а его самого нѣтъ. Что за дѣло кому бы то ни было до какихъ-то темныхъ, безцѣльныхъ, неосуществляющихся порываній къ чему-то, аккомпанируемыхъ какими-то всегда посторонними помѣхами и препятствіями бездушныхъ, своекорыстныхъ и злобныхъ людей? Почему же этотъ человѣкъ художникъ или поэтъ? Всякій въ правѣ ожидать, чтобъ, въ доказательство движенія, какъ греческій мудрецъ, онъ всталъ и пошелъ; между-тѣмъ ничего подобнаго нѣтъ, и все ограничивается росказнями. Наоборотъ, въ высшей степени сюжетъ для сочиненія — характеръ, подобный Орасу Жоржа Занда, потому-что вся дѣятельность этого характера предъ нами налицо, его произведеніе совершается въ вашихъ глазахъ. Эта дѣятельность — ощущеніе полу поэтичности своей, неполноты духовной структуры, когда, точно съ подрѣзанными крыльями, поминутно падаетъ человѣкъ, въ невозможности подняться до настоящей производительности, какъ-будто уже извѣстной и имъ въ себѣ сознанной. Кто художникъ, кто поэтъ, въ жизни того больше не о чемъ и говорить, какъ о воплощеніи, постоянномъ выростаніи и укрѣпленіи живущей въ немъ творческой идеи; самъ этотъ человѣкъ дѣлается одностороннимъ, глухимъ ко многому, потому-что все больше и больше развивающаяся наклонность къ своему предмету поглощаетъего органы для прочихъ сторонъ жизни; надобно сожалѣть эту неполноту жизни художниковъ, однакожь это фактъ, и, кажется, еще долго не будетъ иначе. Итакъ, поэтовъ и художниковъ дѣйствительныхъ должно рѣшительно вычеркнуть изъ числа сюжетовъ, на развитіи которыхъ можетъ исключительно основаться романъ. Настоящій сюжетъ романа не исключеніе, а все обыкновенное, — то, что вездѣ есть и дѣлается, что въ-очью совершается.
Для доказательства поэтичности своего героя, въ подобнаго рода сочиненіяхъ, авторы заставляютъ его дѣлать разныя нескладныя вещи: такъ и Дизраэли, чтобъ доказать, что его Контарини въ-самомъ-дѣлѣ поэтъ, т. е. человѣкъ не какъ всѣ люди, заставляетъ его въ юности еще бесѣдовать наединѣ съ природою, потомъ нѣсколько разъ бѣгать изъ дома, и наконецъ, ни съ того, ни съ сего сдѣлаться разбойникомъ въ сообществѣ съ нѣсколькими товарищами. Все это чрезвычайно-вѣроятно въ наше время, но нужды нѣтъ! послѣ всего этого вѣрятъ (въ Англіи), что Контарини натура высшая, и дѣло въ шляпѣ, лишь бы только отъ времени до времени встрѣчались довольно вѣрныя резонёрскія размышленія. У Контарини есть отецъ-препятствователь, говорящій сыну о личинѣ, которую нужно носить въ свѣтѣ, о томъ, что лучше не предаваться мечтамъ и стиховъ не писать, а пуститься въ службу; и такъ-какъ онъ самъ министръ, то предлагаетъ сыну быть у себя секретаремъ; не думавъ много, Контарини оставляетъ всякія прежнія мечтанія и преспокойно довольно-долго занимается политическими дѣдами даже цѣлой Европы, все-таки не забывая иной разъ пускать въ ходъ кое-какія произведенія своей музы. Но вдругъ, прочитавъ какую-то очень-дѣльную критику, Контарини чувствуетъ, что онъ ничтоженъ и глупо проводилъ до сихъ поръ свою жизнь, въ-слѣдствіе чего новый побѣгъ изъ родительскаго дома, по побѣгъ послѣдній, потому-что покуда онъ посвящаетъ безчисленное множество страницъ своей автобіографіи на водянистое описаніе своихъ скитаній по Италіи, Греціи, Турціи, Сиріи, Испаніи и т. д., въ которомъ встрѣчается мистическая любовь, кончающаяся смертью любезной Итальянки на островѣ Кандіи, — въ это время отецъ его умираетъ, оставляя большое богатство, и Контарини Флемингъ поселяется близь Неаполя, въ виллѣ украшенной египетскими сфинксами и другими пріятностями жизни; извѣдавъ счастіе и горести жизни, онъ теперь сидитъ на одномъ мѣстѣ и сочиняетъ великія творенія, бросая взоры воспоминанія на все свое прошедшее и на міръ, столько ему уже знакомый.
Въ этомъ весь романъ: кажется, нѣтъ ничего такого, за что бы можно было любить его; что же такое заставляетъ любить его въ Англіи, между-тѣмъ, какъ въ другихъ странахъ къ нему всѣ хладнокровны? Это вѣра, что человѣкъ такой, какимъ д’Израэли намѣревался изобразить Флеминга, дѣйствительно поэтъ, — не такой человѣкъ, какъ мы всѣ, стоящіе долу, а натура высшая, одаренная и способностями высшими, — не смотря на то, что Контарини ничего не дѣлаетъ въ-продолженіе цѣлаго романа, а только все мечтаетъ, молчитъ или бесѣдуетъ съ природой; о прочихъ, дипломатическихъ занятіяхъ только упомянуто вскользь.
Новый Таліонъ распадается на двѣ составныя части: резонёрскую и юмористическую; о самомъ романѣ всего меньше-было заботы, и связующая нить точно такъ же, какъ въ «Контарини Флемингъ», самая тоненькая, только бы ею держались лоскуточки. Разсказецъ этотъ подобенъ струйкѣ жиденькаго ручейка, бѣгущаго по лужайкѣ безъ всякаго великолѣпнаго грома и шума, — и все равно, спите вы, или мечтаете подъ тѣнью развѣсистыхъ деревьевъ, онъ ничему не помѣшаетъ.
Новый Тимонъ — Морвель, полу-Англичанинъ, полу-Индіецъ, котораго общество оттолкнуло отъ себя за бронзовый цвѣтъ остиндійской кожи, за низость его породы; слѣдовательно, человѣкъ этотъ сдѣлался мизантропомъ, Тимономъ, вѣчнымъ плаксой, а главное, — вѣчнымъ резонёромъ, который любитъ на свѣтѣ только свою сестру, рожденную отъ втораго брака его матери и сдѣлавшуюся уже полной Европеянкой, да еще молодую дѣвочку, которую онъ нашелъ полу-мертвою на улицѣ, подлѣ своего дома. Между-тѣмъ, какъ Морвель проводитъ сантиментальные дни, все больше и больше влюбляясь въ Люси, въ Лондонъ возвращается лордъ Арденъ, человѣкъ похожій на Контарини Флеминга, но въ которомъ къ характеру Байрона прибавился еще характеръ Ловеласа. Онъ «на столечко поэтъ, что не можетъ быть государственнымъ человѣкомъ; онъ до того честолюбивъ, что не можетъ испытать глубокую любовь». Разумѣется, какъ двѣ натуры высшія, Морвель и Арденъ почуяли и оцѣнили другъ друга тотчасъ же, и тотчасъ же сдѣлались друзьями. Слѣдовательно, за заключеніемъ дружественнаго союза слѣдуетъ разсказъ лорда Ардена о его жизни: какъ онъ по настоящему былъ сначала поэтъ, но какъ у него (подобно отцу Контарини Флеминга) былъ дядя государственный человѣкъ, который точно такъ же, какъ и въ томъ романѣ, говоритъ и доказываетъ ему, что лучше, чѣмъ быть поэтомъ, сдѣлаться государственнымъ человѣкомъ. Примѣчательно, что, по первому позыву, и Арденъ и Контарини смирно откладываютъ въ сторону лиру и принимаются тотчасъ же за политику, и въ этомъ оба совершенно идутъ ровнымъ шагомъ, не смотря на ту разницу, что одинъ поэтъ, а другой только поэтическая натура. Видно, у обоихъ есть много симпатіи къ своему предмету, когда безъ всякаго затрудненія, по прочтенному наставленію, они принимаются за совсѣмъ-другую дѣятельность и будутъ переходить отъ одного дѣла къ другому столько же хладнокровно, какъ какой-нибудь сапожникъ перешелъ бы въ портные, а потомъ въ шляпочники, и т. д. Особенно нравится при этомъ Англичанамъ отецъ или дядя наставникъ, искусившійся въ опытѣ жизни и говорящій всегда: «когда я былъ молодъ, я самъ также начиналъ, но ты видишь, при стихахъ я не остался, а сдѣлался человѣкомъ государственнымъ, министромъ, — и тебѣ надобно быть тѣмъ же». Хорошо, что есть на свѣтѣ такіе наставники, потому-что нельзя же всѣмъ быть поэтами и художниками; у каждаго есть своя обязанность, свое дѣло и дяди наставники прекрасно дѣлаютъ, что направляютъ стопы упоенныхъ юношей отъ рифмоплетства къ чему-нибудь больше-дѣльному и для всѣхъ полезному; но тогда и авторъ не долженъ воображать поэта или поэтическую натуру во всякомъ человѣкѣ, который смолода писалъ стихи и воображалъ себя въ небѣ посреди звѣздъ. Каждой вещи свое имя. Какъ бы то ни было, только лордъ Арденъ, съ своею высшею натурою, вскорѣ послѣ переворота въ своей жизни, влюбляется въ дочь бѣднаго пастора; все это дѣло извѣстное, — и пасторы и дочери ихъ липа давно-очерченныя и во всѣхъ романахъ одни и тѣ же; слѣдовательно, о нихъ и говорить нечего. Смирная дочка пастора позволяетъ на себѣ жениться; а потомъ, не смотря на свою любовь, все-таки по новымъ политическимъ видамъ Арденъ уѣзжаетъ изъ Англіи; но когда онъ возвращается, нѣтъ больше его Маріи: она скрылась, унеся съ собой маленькую дочку, плодъ любви ихъ. Послѣ долгихъ поисковъ, наконецъ, открывается причина этого таинственнаго бѣгства, услужливый другъ, Богъзнаетъ съ чего, обманулъ и Марію и Ардена; ихъ бракъ былъ подложный, о чемъ они и сами не подозрѣвали, а потомъ, когда Ардена больше не было въ Англіи, этотъ другъ объявилъ Маріи, что самъ Арденъ устроилъ весь этотъ обманъ. Вмѣсто того, чтобъ искать свою несчастную жену, богатый и поэтическій лордъ въ-продолженіе шестнадцати лѣтъ продолжаетъ влюбляться всякій разъ оправдываетъ себя тѣмъ, что, должно-быть, Марія давно умерла. Разъ, когда онъ снова былъ влюбленъ и ужь собрался жениться на новомъ предметѣ своей страсти, приходитъ письмо отъ услужливаго друга, извѣщающаго, что опять нашлась Марія; нечего дѣлать, надобно все бросить, и лордъ Арденъ появляется въ Лондонѣ; но нѣтъ Маріи, — опять она исчезла отъ всѣхъ поисковъ, а лордъ Арденъ поспѣлъ въ Лондонъ какъ-разъ къ тому, чтобъ получить блестящій титулъ и огромное наслѣдство. На этомъ останавливается разсказъ его. Послѣ такого разсказа, въ мизантропѣ Морвелѣ возникаетъ слѣдующая мысль: зачѣмъ и у него, какъ у лорда Ардена, нѣтъ величественной демонской власти дѣлать зло? зачѣмъ и онъ не Люциферъ, подобно Ардену? Но скоро онъ забываетъ высоко-демонскія мечтанія и вполнѣ предается любви къ своей Люси, во взаимности которой онъ убѣжденъ, забывая и Ардена и Калаиту, сестру свою.
Въ одинъ прекрасный вечеръ, весь проведенный въ сантиментальности при лучахъ заходящаго солнца, Морвель спрашиваетъ свою Люси, нѣтъ ли у ней чего-нибудь на память отъ ея отца, и Люси показываетъ ему медальйонъ съ портретомъ, который, умирающая мать надѣла ей на шею. Одного взгляда довольно было. Морвель узналъ Ардена; новымъ подтвержденіемъ послужило еще письмо отъ несчастной Маріи къ великолѣпному Ардену. Но въ то же мгновеніе раздается крикъ ужаса въ комнатѣ: Каланта увидѣла этотъ же портретъ; она узнала покинувшаго ее жениха; послѣ всѣхъ ея страданій, ударъ этотъ для нея сдѣлался невыносимъ, и она мертвая падаетъ къ ногамъ своего брата. Такимъ-образомъ, Арденъ отецъ морвелевой невѣсты и «палачъ» его сестры! Онъ думаетъ поправить все дѣло тѣмъ, что, не смотря на индійское происхожденіе Морвеля, хочетъ все-таки отдать ему свою дочь; но Морвель, схвативъ за руку Люси, торжественно произноситъ къ ней: «Спроси самое себя, можетъ ли братъ Калавты безъ преступленія просить ею благословенія, взять себѣ женой его дитя?..» Послѣ этого, Морвель пропадаетъ изъ Лондона, и о немъ больше ничего не слыхать до-тѣхъ-поръ, пока съ размягченнымъ сердцемъ, внявъ дотолѣ-незнакомому ему голосу христіанской любви, онъ отказывается отъ всякаго мщенія и, послѣ смерти Ардена, совокупляется законнымъ бракомъ съ Люси.
Весь романъ состоитъ изъ двухъ главныхъ сценъ: длинноватаго разсказа Ардена и сцены открытіи, и этого очень-довольно для намѣренія автора, потому-что цѣль его была не самъ романъ, а возможность посредствомъ романа выговорить англійскому свѣту устами мизантропа Морвеля различныя воззрѣнія и замѣчанія автора о всемъ томъ, чѣмъ онъ недоволенъ въ англійскомъ обществѣ. Самого же романа никакого нѣтъ изъ этомъ неизвѣстный авторъ совершенно остался вѣренъ англійскимъ преданіямъ. Другая сторона этого сочиненія, не меньше удовлетворяющая вкусу и потребности англійской публики, — сатирическіе очерки, картинная галерея всѣхъ лондонскихъ sommités, особенно политическихъ. Этотъ чисто-мѣстный интересъ, меньше всего прочаго можетъ интересовать въ романѣ, гдѣ всѣмъ мелкимъ оттѣнкамъ политическихъ партій и всей внутренней жизни палатъ и камеръ никогда не сойдтись съ сюжетами, принадлежащими искусству, которые одни въ состояніи овладѣть воображеніемъ, чувствомъ и полнымъ интересомъ человѣка.