Land und Leute in der Union. Von Adolf Douai, Director der Hoboken Akademy im Staate New-Jersei, V. St. Berlin. 1864.
Paris en Amérique. Par le docteur René Lefebvre, parisien. Paris. 1863, 7-ème éd.)
Въ нѣсколькихъ книжкахъ «Современника» прошлаго года изданъ былъ переводъ романа Бэйярда Тэйлора. Читатели вѣроятно оцѣнили уже оригинальныя достоинства этого любопытнаго разсказа, но его тема, домашнія сцены и стремленія американской жизни, такъ мало извѣстна большинству и вообще такъ мало затрогивалась въ русскихъ книгахъ, что мы сочли не лишнимъ рядомъ съ картинами самаго романа поставить другіе, нероманическіе разсказы о томъ же предметѣ. Эти разсказы занимательны сами по себѣ и для читавшихъ «Ханну Торстонъ» дадутъ возможность вѣрнѣе оцѣнить точку зрѣнія, на которой построенъ романъ.
Бэйярдъ Тэйлоръ, авторъ «Ханны Торстонъ», началъ свою литературную дѣятельность въ 50-хъ годахъ, и съ первыхъ произведеній пріобрѣлъ большую извѣстность въ американской литературѣ, какъ замѣчательный писатель-туристъ. Разсказы о путешествіяхъ въ разныя страны Стараго Свѣта были до сихъ поръ его единственной темой. Въ «Ханнѣ Торстонъ» онъ въ первый разъ взялся за романъ и имѣлъ чрезвычайный успѣхъ: нѣсколько времени тому назадъ, въ теченіе девяти или десяти мѣсяцевъ послѣ выхода романа, его считалось уже тринадцать изданій. Въ настоящую минуту эта цифра вѣроятно еще больше. Такой успѣхъ романа вполнѣ оправдывается качествами таланта автора — занимательнаго и умнаго разказчика — и содержаніемъ романа, въ которомъ развивается американскій женскій вопросъ.
Въ Америкѣ женскій вопросъ поставленъ иначе, чѣмъ въ Европѣ. Если здѣсь онъ все еще почти исключительно ограничивается теоретическими разсужденіями и поэтическими воззваніями, въ Америкѣ онъ уже давно подвинулся гораздо дальше, и въ общественныхъ правахъ далъ женщинѣ такое положеніе, какое вѣроятно еще долго придется завоевывать себѣ женщинѣ европейской. Вопросъ объ эманципаціи раньше нашелъ здѣсь и ревностныхъ защитниковъ и защитницъ, и практическое примѣненіе. Общественная свобода американской жизни, такъ непохожая на жизнь старыхъ европейскихъ обществъ, дала совершенно особый характеръ положенію женщины и въ обществѣ, и въ семействѣ. Чтобы очертить роль, которую женщина занимаетъ въ этой общественной жизни, мы воспользуемся нѣсколькими новыми книгами, заглавія которыхъ мы выписали въ началѣ статьи; интересъ, возбужденный въ Европѣ политическими событіями и отношеніями Америки, переходить здѣсь и на общественную жизнь, черты нравовъ и наконецъ положеніе женщины. Было бы чрезвычайно любопытно прослѣдить исторически тѣ пути, которыми образовалось весьма независимое и свободное, сравнительно съ европейскимъ, положеніе женщины въ американскомъ обществѣ; но, не вдаваясь пока въ историческія подробности, мы замѣтимъ только, что это положеніе могло выработаться, вмѣстѣ съ другими оригинальными чертами американскаго быта, изъ общихъ условій общественнаго развитія въ Америкѣ, которое съ одной стороны свободно было отъ многихъ застарѣлыхъ преданій европейскаго общества, а съ другой должно было произвести много новыхъ явленій, вызванныхъ новыми условіями и отношеніями жизни. Когда въ американской жизни, бытовой и соціальной, такъ много предоставлено было личнымъ силамъ и такъ много исполнено было этими силами, которыя колонизовали огромныя пространства свѣжихъ земель, и создали государство на новомъ самостоятельномъ принципѣ, то естественно, что это расширеніе личнаго права вообще распространилось и на личное право женщины. Въ этой жизни, бравшей все постояннымъ и тяжелымъ трудомъ, и дѣятельность женщины стала несравненно шире, чѣмъ могли бы вообразить себѣ люди европейскаго общества. Безъ всякой особенной борьбы женщина пріобрѣла себѣ и то уваженіе, какимъ Европа хвалилась (и то въ сущности не совсѣмъ справедливо) въ средневѣковомъ рыцарствѣ, и тѣ размѣры образованія, какіе въ Европѣ, и до сихъ поръ считаются недоступными и даже запретными для женщины, и наконецъ тѣ отрасли дѣятельности, которыя остаются для нея закрыты въ Европѣ и которыми она съ успѣхомъ владѣетъ въ Америкѣ. Но если многое для женщины сдѣлано было незамѣтно самой жизнью и правами, то многое должно быть приписано и ея собственнымъ усиліямъ. Идеи женской эманципаціи едва ли гдѣ нибудь были проповѣдуемы такъ усердно и въ литературѣ и въ практической общественной пропагандѣ. Мэри Вульстонкрафтъ, англійская писательница прошлаго столѣтія, одна изъ первыхъ начавшая ревностную защиту «правъ женщины», нашла здѣсь не менѣе усердныхъ послѣдовательницъ, старавшихся развить идею о томъ, что женщина должна занять въ общественной и политической жизни мѣсто наравнѣ съ мужчиной, который дѣлаетъ ей ясную несправедливость, давая ей въ этой жизни только второстепенное положеніе и удаляя ее отъ существенныхъ вопросовъ и наиболѣе выгодныхъ занятій. Но дальше, какъ въ прошломъ году, американка, мистриссъ Фарнхэмъ, издала книгу, подъ заглавіемъ: «Женщина и ея эра» (Woman and her Era), гдѣ она не сомнѣвается, что женщина нѣкогда дѣйствительно осуществитъ свои стремленія, и убѣждена, что придетъ время, когда женщина займетъ первое мѣсто въ человѣческомъ обществѣ; это будетъ эра господства женщины — почти тотъ же идеалъ, къ которому стремилась героиня романа Тэйлора.
На первый взглядъ, европейца долженъ поражать характеръ американской жизни въ этомъ отношеніи: такъ все кажется для него ново и непривычно. Это первое впечатлѣніе мы передадимъ читателю выпиской изъ книги «Парижъ въ Америкѣ», которая написана однимъ изъ французскихъ почитателей американскихъ учрежденій и имѣла въ послѣдніе два года обширный успѣхъ во французской публикѣ. Авторъ ея — извѣстный профессоръ Лабулэ, одинъ изъ французскихъ публицистовъ, наиболѣе серьезно изучавшихъ американскую конституцію и американскіе нравы, и восхищающійся ими par dépit, съ досады на конституцію и нравы имперіалистской Франціи, которыхъ онъ не терпитъ. Не смотря на это прямое пристрастіе къ Америкѣ, авторъ правъ конечно въ томъ, что американскіе нравы во всякомъ случаѣ лучше французскихъ, и что выборъ между двумя принципами незатруднителенъ. Принявши на себя псевдонимъ и форму доктора Лефебра, авторъ взялся изобразить картину американской жизни, какъ она должна представляться закоренѣлому европейцу, который не находитъ ничего на свѣтѣ лучше своихъ европейскихъ порядковъ и вдругъ, безъ предисловій и приготовленій, попадаетъ въ американскую жизнь, семейную, общественную и политическую, видитъ и переживаетъ всѣ ея подробности. Чтобы имѣть поводъ выставить рѣзче контрастъ двухъ совершенно не похожихъ обществъ, авторъ придумалъ фантастическую завязку съ участіемъ спиритизма: одинъ могущественный медіумъ и вызыватель духовъ, раздраженный скептицизмомъ доктора Лефебра, отмстилъ ему тѣмъ, что въ одно прекрасное утро перенесъ его своей магнетической силой въ Америку и перенесъ не только его, но и его жену, дѣтей, сосѣдей и пріятелей. Очнувшись въ Америкѣ, въ своемъ массачузетскомъ Парижѣ, докторъ одинъ сохранилъ сознаніе своего настоящаго парижскаго происхожденія: но его жена, дѣти сосѣди и такъ далѣе, какъ будто всегда жили въ Америкѣ, не знаютъ другой жизни, нравовъ и понятій, кромѣ американскихъ, такъ что докторъ, самъ очутившись въ кожѣ американца, находитъ себя въ совершенно новомъ мірѣ, нисколько не похожемъ на его парижскую обстановку, на каждомъ шагу поражающемъ его своими несообразностями. Докторъ, истинный парижанинъ, пораженъ страшнымъ «безпорядкомъ» и «своеволіемъ» американской жизни; полный своими парижскими воспоминаніями и привычками, онъ постоянно возстаетъ противъ этого безпорядка, и опасаясь вмѣстѣ съ тѣмъ и слишкомъ выдать себя, въ теченіе всего своего пребыванія въ Америкѣ находится въ постоянномъ волненіи, страхѣ и негодованіи противъ всего окружающаго, которое такъ противорѣчитъ всей его природѣ. Въ этой рамкѣ авторъ изображаетъ разнообразныя черты американскихъ нравовъ. Онъ увлекаетъ доктора въ потокъ американской жизни, дѣлаетъ ему сюрпризы въ его собственной семьѣ, заставляетъ его, почтеннаго буржуа, тушить пожаръ въ качествѣ пожарнаго, заводитъ его въ контору американскаго журнала, въ американскія церкви, воскресную школу, заставляетъ участвовать въ выборахъ, даетъ ему самому должность по выборамъ, запутываетъ его въ процессъ и т. д. Словомъ, передъ докторомъ раскрываются всѣ пружины американской жизни, начиная отъ самыхъ мелкихъ, домашняго комфорта и устройства кухни, и до самыхъ крупныхъ, устройства мѣстной автономіи, демократическаго избирательнаго управленія, устройства судовъ и печати.
Въ этой рамкѣ авторъ очертилъ и положеніе женщинъ — собственной жены доктора и его дочери. Но упомянемъ сначала о послѣдней судьбѣ доктора, къ которой мы уже не возвратимся. Докторъ прожилъ въ Америкѣ только восемь дней, и какъ онъ ни былъ возстановленъ противъ американскихъ учрежденій, которыя казались ему безпорядкомъ и анархіей, онъ незамѣтно увлекся ими и, продолжая возставать противъ новыхъ предметовъ, обращавшихъ его вниманіе, совершенно мирился съ тѣми, къ которымъ уже успѣлъ присмотрѣться и достоинства которыхъ успѣлъ оцѣнить. Онъ уже совсѣмъ втягивается въ американскую жизнь, оцѣнилъ и ея учрежденія, и воспитаніе, и свободу печати, самъ началъ прибѣгать къ гласности, и уже отправлялся съ волонтерами въ походъ противъ юга, когда злобный медіумъ перенесъ его снова въ Европу, въ его настоящій, французскій Парижъ. Когда докторъ сталъ излагать въ настоящемъ Парижѣ понятія, которыя онъ уже сообразилъ и усвоилъ въ Америкѣ, его приняли за сумасшедшаго и, не слушая никакихъ его резоновъ, свезли въ сумасшедшій домъ…
Одинъ изъ первыхъ сюрпризовъ, встрѣтившихъ доктора въ Америкѣ, была совершенная перемѣна въ его домашней обстановкѣ. Осмотрѣвшись въ своемъ американскомъ кабинетѣ, гдѣ онъ очутился такъ неожиданно, докторъ отправился осматривать свое жилище: оно было устроено очень просто, удобно и уютно; свою жену онъ нашелъ въ кухнѣ, гдѣ она занималась вмѣстѣ съ служанкой Мартой, длинной квакершей, приготовленіемъ обѣда; мистриссъ Смитъ (это была сама m-me Женни Лефебръ) сама дѣлала любимый пуддингъ своего мужа, и затѣмъ, окончивъ свои занятія въ кухнѣ, сдѣлала служанкѣ свои хозяйственныя порученія: сходить въ лавки, къ цвѣточнику за цвѣтами для сына и дочери, и взять въ книжномъ магазинѣ послѣднюю брошюру «о состояніи націи», которую мужъ долженъ былъ прочесть вечеромъ своей семьѣ. Заботливость мистриссъ Смитъ тронула доктора.
"Мое слабое сердце — разсказываетъ докторъ — было тронуто и очаровано этой новой музыкой, гдѣ въ каждомъ тонѣ повторялось имя мое и моихъ дѣтей. Въ Парижѣ, во Франціи, я слышалъ совершенно иную ноту. Моя жена обладала всѣми добродѣтелями, но ея крайняя скромность дѣлала мою жизнь немного тяжелою. Жить какъ всѣ — было девизомъ г-жи Лефебръ, Богъ знаетъ, чего мнѣ стоило не отличиться чѣмъ нибудь отъ другихъ! Чтобы имѣть квартиру какъ у всѣхъ, мы занимали помѣщеніе на вышинѣ ста десяти ступеней, правда, въ великолѣпномъ домѣ, котораго портье самъ держалъ слугу и подсмѣивался надо мной. Чтобъ имѣть прислугу, какъ у всѣхъ, я нанималъ осанистаго лакея, пьяницу и негодяя, который стоилъ мнѣ очень дорого, прислуживалъ на выворотъ и не давалъ мнѣ ни одѣться какъ слѣдуетъ, ни поѣсть, ни выпить. Чтобы одѣться какъ всѣ, моей женѣ и дочери нужны были платья, стоившія страшно дорого; чтобы быть тамъ, гдѣ бываютъ всѣ, мнѣ нужно было добиваться приглашеній и улыбаться людямъ, которыхъ я презиралъ въ душѣ… Я осмѣливаюсь сказать, что мы не уронили себя въ Парижѣ и что мы съ честью вели жизнь, самую занятую: каждое утро мы дѣлали десятки визитовъ и не пропускали ни одного вечера. Все это было прекрасно, но признаться ли? въ дикой странѣ (т. е. въ Америкѣ), моя грубая натура сказалась: я былъ счастливъ, что не слышу больше о томъ, что дѣлаютъ всѣ…
Это было первое впечатлѣніе; но доктору Смиту, привыкшему къ французскому «порядку» и французской «нравственности», пришлось еще ужасаться отъ дальнѣйшихъ подробностей его американской жизни. День его начался слѣдующимъ образомъ, — прежде всего его взбѣсила американская пресса:
"Покамѣстъ моя жена и служанка приготовляли завтракъ, я принялся читать «Телеграфъ», огромную дешевую газету, девизомъ которой стояли безсмысленныя слова: The world is governed too much — міръ слишкомъ много управляется. Мнѣ не понравился грубый тонъ этой газеты. Благодареніе Богу! намъ даютъ воспитаніе лучше; правительство, покровительствующее хорошему вкусу, не допуститъ насъ до гнусной привычки называть вещь ея именемъ и бездѣльника называть бездѣльникомъ. Кто повѣритъ, напримѣръ, что «Телеграфъ» осмѣлился позорить названіемъ вора и убійцы честнаго милліонера, который по ошибкѣ, конечно извинительной, поставилъ для сѣверной арміи шестьдесятъ тысячъ паръ сапоговъ съ картонными подошвами, которыя дурно сопротивлялись сырости бивуаковъ? Ведите же въ такой странѣ большія предпріятія!
"Этотъ прискорбный тонъ проходилъ черезъ всю газету. Ничто не ускользало отъ обвиненій этого наглаго писаки, этого жалкаго газетчика. Такой-то законъ для него ужасенъ, потому что стѣсняетъ свободныя дѣйствія гражданъ, такой-то чиновникъ есть Джеффрисъ и Лобардемонъ, потому что разставлялъ невинную сѣть для негодяя, довѣрявшаго справедливости суда, такой-то мэръ есть Берресъ или глупецъ, потому что отдавалъ благомыслящимъ акціонерамъ монополію, выгодную для всѣхъ, какъ выгодны всѣ монополіи. Управляйте же послѣ этого людьми, чтобы испытывать каждый день такія оскорбленія!
" — Жалкій памфлетистъ, воскликнулъ я, еслибы ты имѣлъ честь родиться среди народа, самаго любезнаго и самаго просвѣщеннаго въ мірѣ (т. е. среди французовъ), ты отъ рожденія своего зналъ бы, что критиковать законъ, судью или чиновника есть государственное преступленіе! Первое правило у цивилизованнаго народа есть непогрѣшимость оффиціальныхъ лицъ. Да будетъ проклятъ изобрѣтатель газеты, и особенно свободной и дешевой! Пресса, это — газъ, свѣтъ, который васъ ослѣпляетъ и отравляетъ съ одного раза.
Изливши свое озлобленіе противъ свободной прессы, докторъ обратился къ своимъ семейнымъ дѣламъ и здѣсь встрѣтилъ новыя неожиданности:
" — Отчего не даютъ завтракать, спросилъ я жену, чтобы удалить отъ себя тяжелыя мысли. — Гдѣ дѣти? что они не идутъ сюда?
" — Ихъ нѣтъ дома, мой другъ; но они скоро вернутся. Генри сегодня вечеромъ долженъ произнести свою первую рѣчь въ «академіи молодыхъ лекторовъ»; онъ хотѣлъ попробовать, какъ слышно въ залѣ, прежде чѣмъ говорить передъ публикой…
" — Другъ мой, продолжала моя жена, не замѣтившая моего замѣшательства: я полагаю, что въ положеніи Генри должна произойти перемѣна. Онъ каждый день говоритъ мнѣ, что онъ слишкомъ долго остается на нашихъ рукахъ, что это должно быть скучно для тебя; словомъ, онъ хочетъ выбрать себѣ занятіе…
" — Потерпите, мистриссъ Смитъ, время еще терпитъ; это моя забота.
" — Другъ мой, нашему сыну уже шестнадцать лѣтъ, всѣ его товарищи уже за дѣломъ, ему также нужно найти свою дорогу. Поговори съ нимъ, онъ вполнѣ вѣритъ тебѣ, и никто не направитъ его лучше.
"Я принялся ходить по комнатѣ изъ угла въ уголъ, между тѣмъ какъ моя жена смотрѣла въ окно, поджидая дѣтей.
" — О сынъ мой! думалъ я; дать тебѣ положеніе въ свѣтѣ — это мое дѣло. Я уже давно обдумалъ все для твоего успѣха. Недаромъ шестнадцать лѣтъ тому назадъ, я выбралъ тебѣ въ крестные отцы моего друга Регельмана, тогда помощника, а теперь начальника бюро въ министерствѣ финансовъ, въ таможенномъ отдѣленіи. Да, мой милый Генри, ты, самъ того не зная, уже считаешься кандидатомъ въ число ожидающихъ сверхштатныхъ мѣстъ въ министерствѣ финансовъ. Черезъ два года ты будешь бакалавромъ, а черезъ три года, если ты съ успѣхомъ выдержишь три или четыре конкурса, и если у тебя будетъ порядочная протекція, ты выйдешь въ люди! Я уже вижу тебя, въ тридцать пять лѣтъ, помощникомъ начальника бюро, съ жалованьемъ въ 2,400 франковъ и съ орденомъ, какъ былъ твой крестный отецъ; какъ твой образецъ, ты будешь кротокъ, скроменъ, почтителенъ, вѣжливъ и услужливъ съ твоими начальниками, и строгъ, суровъ, величественно гордъ съ подчиненными, и возвышаясь мало по малу, ты достигнешь наконецъ немаловажнаго мѣста. Въ пятьдесятъ лѣтъ, если меня не обманываетъ гордая отцовская иллюзія, ты будешь ужасомъ и надеждой десяти тысячъ зеленыхъ мундировъ. Какое счастье и какое будущее!
" — Вотъ Генри, воскликнула моя жена у окошка. Онъ говоритъ съ мистеромъ Гриномъ (лавочникомъ, сосѣдомъ Лефебра въ Парижѣ, — онъ также перенесенъ въ Америку); я увѣрена, что Генри проситъ у него хорошаго совѣта и можетъ быть еще чего нибудь лучшей
" — Что ты говоришь? Гринъ, лавочникъ? Неужели мой сынъ говоритъ съ этимъ мелкотравчатымъ народомъ?
" — Мелкотравчатый? спросила моя жена съ удивленіемъ. — Мистеръ Григъ человѣкъ порядочный, хорошій христіанинъ, всѣми уважаемый.
Онъ стоитъ триста тысячъ долларовъ, и прекрасно употребляетъ богатство, пріобрѣтенное своимъ трудомъ.
" — Прекрасно, вскричалъ я. — Счастливая страна, гдѣ лавочники милліонеры, гдѣ они даютъ консультаціи какъ адвокаты, или даже мѣста, какъ министры… Но позови Сузанну: я полагаю, что она по крайней мѣрѣ ничего не ожидаетъ отъ мистера Грина.
" — Суаанна слушаетъ теперь свои лекціи гигіены и анатоміи.
" — Анатоміи, Боже мой! моя дочь, въ девятнадцать лѣтъ, учится анатоміи! Быть можетъ она дѣлаетъ даже разсѣченія?
" — Что съ тобой, мой другъ? отвѣчала моя жена съ спокойствіемъ, которое образумило меня. — Сузанна будетъ со времененъ имѣть дѣтей. Что же, вы хотите, чтобы она воспитывала ихъ и смотрѣла за ними наудачу, не имѣя понятія о ихъ сложеній? Не говорили ли вы ей сами сто разъ, что изученіе человѣческаго тѣла необходимо должно входить въ хорошее воспитаніе?
" — И кто же этотъ медикъ, благоразумію котораго поручаютъ заботу преподавать анатомію молодымъ дѣвушкамъ?
" — Это — мистриссъ Гопъ, одна изъ нашихъ медицинскихъ знаменитостей.
" — Женщина-медикъ! Гдѣ ты, Мольеръ? Въ этой странѣ, гдѣ все идетъ навыворотъ, не мужчины лечатъ нашихъ матерей, женъ и дочерей?… Этого нигдѣ не дѣлается; это неприлично, мистриссъ Смитъ, это неприлично.
" — Я полагала бы напротивъ, мой другъ; но тебѣ это лучше извѣстно. Такимъ образомъ, еслибы съ нашей дочерью случилось современенъ какое нибудь нездоровье, важное или неважное, въ какомъ стыдливая женщина едва признается себѣ самой, то по твоему лучше пригласить къ ней доктора-мужчину?
" — Совсѣмъ нѣтъ; ты меня не понимаешь. Я хотѣлъ только сказать, что есть извѣстные старые обычаи, которые столько же должны бытъ уважаемы, какъ всѣ старыя заблужденія… Или нѣтъ; я тебѣ объясню это послѣ. Кто же провожаетъ Сузанну на эти лекціи анатоміи?
" — Никто.
" — Какъ никто? Въ девятнадцать лѣтъ, хорошенькая какъ ангелъ, моя дочь ходитъ по улицамъ одна, безъ гувернантки?
" — Къ чему же ей дѣлать иначе, чѣмъ дѣлаютъ всѣ ея подруги? Какая тутъ можетъ быть опасность? Неужели вы воображаете, что въ Америкѣ найдется такой негодяй или безумецъ, который рѣшится оказать неуваженіе къ юности и невинности? Отцы, мужья, братья и сыновья, всѣ они поднимутся, чтобы наказать негодяя; но въ этой благородной странѣ никогда не было видано подобной гнусности. Эти пороки и эти жалкія вещи пусть остаются Старому Свѣту.
" — Впрочемъ, прибавила моя жена съ нѣжной улыбкой: — я думаю, что у Сузанны есть свой охранитель. Альфредъ, послѣдній сынъ мистера Роза (это m-r Hose, парижскій аптекарь, также перенесенный въ Америку вмѣстѣ съ самимъ докторомъ), воротился изъ Индіи; я видѣла его вчера, когда онъ гулялъ съ отцомъ и восемью братьями. Меня никто не разувѣритъ, что Сузанна и онъ уже не дали другъ другу слова.
" — Дали слово! моя дочь влюблена въ девятаго сына аптекаря? И ея собственная мать хладнокровно сообщаетъ мнѣ такую новость!
" — Да отчего же ей не выйти за того, кого она любитъ? спросила меня Женни. — Другъ мой, развѣ я сама не сдѣлала этого? Развѣ я этимъ недовольна? Развѣ ты объ этомъ сожалѣешь?
" — Но чѣмъ же занимается этотъ молодой человѣкъ, есть ли у него состояніе?
" — Будь спокоенъ, мой другъ. Альфредъ человѣкъ порядочный; онъ не женится на Сузаннѣ раньше, чѣмъ въ состояніи будетъ предложить ей извѣстное обезпеченіе. Сузанна будетъ ждать десять лѣтъ, если понадобится.
" — А приданое, мистриссъ Смитъ, подумали ли вы о приданомъ? Знаешь ли ты, чего нужно этому господину, который компрометируетъ нашу дочь? Знаешь ли ты, что мы въ состояніи сдѣлать, и какой частью нашего маленькаго достоянія мы должны пожертвовать?
" — Я не понимаю тебя, Даніэль. Развѣ мы продаемъ нашу дочь? Развѣ нужно платить молодому человѣку, и еще влюбленному, чтобы онъ рѣшился взять себѣ въ подруги прекрасную дѣвушку, на которую весело смотрѣть, и которая притомъ чрезвычайно добра и мила? Гдѣ вы набрались этихъ странныхъ понятій, которыя я въ первый разъ отъ васъ слышу?
" — Безъ приданаго, воскликнулъ я: — безъ приданаго, въ странѣ, гдѣ всѣ съ утра до вечера поклоняются доллару!
" — Въ Америкѣ, мой другъ, молодые люди любятъ другъ друга, женятся потому, что любятъ, и остаются счастливы на всю жизнь, вспоминая всегда, что выбрали другъ друга по любви. Каждый приноситъ въ приданое свое сердце, и я надѣюсь, что у свободнаго, благороднаго и молодого народа, каковъ нашъ, молодые люди никогда не будутъ знать другаго приданаго, кромѣ этого.
" — Безъ приданаго! размышлялъ я: — безъ приданаго! Гарпагонъ правъ, это измѣняетъ дѣло. Бракъ не есть больше афера. Богатая или бѣдная, молодая женщина увѣрена, что она любима; на ней женятся для нея, а не для ея денегъ; отецъ, съ трепетомъ отдающій свою дочь, не боится по крайней мѣрѣ, что онъ отдаетъ ее какому нибудь подлому спекулятору. Безъ приданаго! Надо сознаться — варварскіе народы имѣютъ иногда, сами того не зная, эту деликатность чувства, которая бы сдѣлала честь нашей цивилизаціи.
" — Вотъ и Сузанна, сказала моя жена, опять занявшая свой наблюдательный постъ. — Съ ней и Альфредъ; я угадала.
"Я побѣжалъ къ дверямъ. Моя дочь, моя милая Сузанна была теперь милѣе, чѣмъ когда нибудь. Ея густые бѣлокурые волосы, падавшіе кудрями на плечи, ея улыбающійся взглядъ, довѣрчивое выраженіе лица, давали ей новую прелесть. Въ ней соединялась невинность ребенка и грація женщины. Она съ восторгомъ обняла меня: я прижалъ ее къ своему сердцу и въ своихъ объятіяхъ привелъ ее до самой столовой.
"Здѣсь только я замѣтилъ, что Сузанна пришла домой не одна. Онъ былъ подлѣ нея, это чудовище, которое хотѣло отнять у меня мою радость и мое счастіе: Сузанна взяла его за руку и представила мнѣ самымъ естественнымъ образомъ.
" — Альфредъ Розъ, папа, — развѣ вы не узнаете его?
Оказалось, что они дѣйствительно уже «дали слово». Альфредъ устроилъ въ Индіи очень хорошо свои дѣла и теперь сдѣлалъ всѣ необходимыя приготовленія, чтобы въ домъ его могла спокойно войти его хозяйка. Приданое оказалось въ самомъ дѣлѣ ненужнымъ.
Въ своихъ дальнѣйшихъ наблюденіяхъ докторъ Смитъ убѣдился, что это оригинальное отношеніе половъ, такъ поражавшее его въ американской жизни, идетъ гораздо дальше, чѣмъ онъ полагалъ. Извѣстное чувство независимости, самостоятельности и равноправности внушается съ дѣтства, школой и воспитаніемъ. Въ одно прекрасное утро ему показали воскресную школу, гдѣ онъ нашелъ въ числѣ преподавательницъ и свою Сузанну. Онъ отчасти освоился съ нравами, и присутствіе Сузанны въ воскресной школѣ не удивило его, но его удивило то, что его Сузанна объясняла какія-то мудреныя для него самого геометрическія теоремы нѣсколькимъ взрослымъ парнямъ, которые впрочемъ слушали се самымъ внимательнымъ образомъ. Доктора Смита поразило и то, что въ школѣ перемѣшаны были оба пола; по французскимъ воспоминаніямъ онъ пришелъ въ ужасъ отъ такой безнравственности, которая съ самыхъ нѣжныхъ лѣтъ подвергаетъ страшной опасности невинность и чистоту дѣтей. «Вѣдь не ангелы же ваши Янки» — говорилъ онъ своему пріятелю американцу, который привелъ его въ воскресную школу. Американецъ нашелъ только, что безнравственность онъ видитъ въ этомъ случаѣ только въ воображеніи самого доктора, что неблагоразумна и ужасна не американская школа, а скорѣе мнимая мудрость старой Европы, что Янки вовсе не ангелы, а только люди, которые берутъ на себя трудъ думать и размышлять; въ заключеніе онъ объяснилъ ему систему этихъ общихъ или смѣшанныхъ школъ. Вотъ что въ сущности говорилъ американецъ:
"Отдѣлять мальчиковъ отъ дѣвочекъ, — съ самаго ранняго возраста показать имъ, что они составляютъ одинъ для другаго таинственную опасность, смутить и возбудить молодыя воображенія и затѣмъ, вдругъ, и въ самую трудную минуту, бросить въ свѣтъ пылкихъ и дерзкихъ мужчинъ, неспокойныхъ, робкихъ и беззащитныхъ женщинъ — это, прежде всего, безумная нелѣпость. Монастырское воспитаніе Европы — это плотина, которая задерживаетъ и оттого усиливаетъ страсти; наше общее воспитаніе пріучаетъ дѣтей братски любить и уважать другъ друга… Смѣшанныя школы изобрѣтены Америкой и составляютъ ея гордость. Англичане, которые сначала смѣялись надъ ними, теперь сами переняли ихъ изъ Америки; остальная Европа еще слишкомъ отстала и слишкомъ еще предана въ этомъ дѣлѣ клерикальнымъ предразсудкамъ, и вообще далека отъ умѣнья должнымъ образомъ воспитывать человѣка для общества.
"Преподаваніе нигдѣ не идетъ такъ хорошо, какъ въ этихъ смѣшанныхъ школахъ, и соревнованіе двухъ половъ представляетъ прекрасное средство для успѣха. Но это еще самая незначительная выгода, доставляемая американской школой. Дѣвушки развиваются здѣсь со стороны характера и воли, молодые люди со стороны сердца. Онѣ научаются узнавать насъ и, окружаемыя уваженіемъ, уважаютъ самихъ себя; предоставленныя самимъ себѣ, онѣ занимаютъ то мѣсто, которое и должно имъ принадлежать. Молодые люди, въ свою очередь, пріобрѣтаютъ въ этихъ школахъ ту деликатность чувства, ту рыцарскую вѣжливость, которымъ можетъ научить только женское общество. Сравните ихъ съ дикимъ европейскимъ школьникомъ, не видавшимъ женскаго общества… Здѣсь, напротивъ, молодые люди ростутъ вмѣстѣ; въ шестнадцать, въ двадцать лѣтъ ихъ отношенія такія же простыя и братскія, какъ тогда, когда они сидѣли на однихъ школьныхъ скамьяхъ. Это школьное товарищество привело за собой не одинъ бракъ; уваженіе и дружба порождаютъ любовь и переживаютъ ее.
«Есть ли въ вашемъ идолѣ, Европѣ, что нибудь столько христіанское и совершенное?» спрашиваетъ американецъ.
Докторъ Смитъ долженъ былъ бы согласиться — если только хотѣлъ быть искрененъ — что дѣйствительно въ принципахъ американскаго воспитанія есть много достоинствъ, какихъ не имѣетъ и какихъ даже не въ состояніи понять большинство мудрецовъ старой Европы. Американская школа уже пріучаетъ къ общественной жизни; потомъ сама общественная жизнь продолжаетъ это воспитаніе: политическіе нравы, церковь, множество разныхъ обществъ, болѣе или менѣе связанныхъ съ образовательными цѣлями, публичные курсы, чтенія поддерживаютъ постоянно работу мысли и возбуждаютъ общественное сознаніе, которое заставляетъ каждаго мелкаго «гражданина» принимать живое участіе въ общественномъ интересѣ, хотя бы иногда это и былъ интересъ нѣсколько отвлеченный. Простой американскій фермеръ въ этомъ отношеніи развитѣе всякаго европейскаго буржуа.
«Посмотрите кругомъ себя, — говоритъ американецъ доктору Смиту: — здѣсь нѣтъ крестьянъ, а есть фермеры; нѣтъ чернорабочихъ, а есть ремесленники. Выходя изъ своей кузницы, работникъ надѣваетъ черный фракъ и отправляется слушать лекцію о Вашингтонѣ или о новыхъ открытіяхъ Ливингстона въ Африкѣ. Его сосѣдъ, ювелиръ, отправляется въ школу рисованія или будетъ слушать курсъ химіи. Не смотря на загрубѣлыя руки, этотъ рабочій — джентльменъ; удовольствія ума нравятся ему не меньше вашего. Отправляйтесь на западъ, войдите въ хижину какого нибудь, колониста, затерявшуюся въ лѣсу; васъ приметъ его жена, — она мѣситъ хлѣбъ или сбиваетъ масло. Подождите до вечера, эта самая женщина сядетъ за фортепьяно, будетъ говорить съ вами о политикѣ, морали или даже, быть можетъ, о метафизикѣ. Чтеніе кухонной книги не мѣшаетъ ей находить удовольствіе въ Эмерсонѣ или Чаннингѣ».
Адольфъ Колачекъ, авторъ книжки «о положеніи женщинъ въ Америкѣ», — нѣмецкій либералъ средней руки, приходитъ въ восторгъ отъ американскихъ женщинъ и говоритъ о нихъ съ галантерейностью, которой не вознаграждаютъ положительныя и точныя данныя[1]. Колачекъ нерѣдко и преувеличиваетъ дѣло, и мы упоминаемъ его книжку только для того, чтобы показать на другомъ примѣрѣ, какое впечатлѣніе производитъ на европейца это общественное уваженіе къ женщинѣ и ея нравственная самостоятельность: немного нужно, чтобы человѣкъ европейскаго общества увидѣлъ здѣсь свой идеалъ, если только онъ понимаетъ необходимость иного положенія женщины, чѣмъ то, какое дается ей въ европейской жизни.
Дуэ, авторъ книги о «Странѣ и людяхъ въ Союзѣ» — наблюдатель, болѣе знающій и болѣе безпристрастный, и его книга вовсе не панегирикъ Америкѣ, и въ томъ числѣ американской женщинѣ, а скорѣе сухая, безстрастная, этнографическая характеристика. Конечно, тѣмъ больше можно и довѣрять ей. Повидимому, авторъ долго жилъ въ разныхъ краяхъ Америки и знакомъ съ подробностями быта. Сужденія его весьма хладнокровны, даже вовсе черствы, особенно, если сравнить ихъ съ галантерейностью Колачка; американской женщины онъ вовсе не идеализируетъ, по при всемъ томъ онъ признаетъ за ней большія нравственныя достоинства и приписываетъ ей несомнѣнное и значительное вліяніе на складъ общественной жизни. Онъ считаетъ ее сильной поддержкой для «партіи образованія», которой должно принадлежать будущее сѣверной Америки. Первое мѣсто въ этомъ отношеніи онъ отдаетъ женщинамъ той части американскаго населенія, которой собственно принадлежитъ имя Янки (жители сѣверныхъ штатовъ, Новой Англіи), какъ и вообще Яики представляютъ наиболѣе прогрессивную часть всего англо-американскаго населенія.
Американцы вообще не отличаются любезностью; этой любезности Дуэ не находитъ въ сущности и въ американскихъ женщинахъ. «Это только рѣдкія исключенія между ними, говоритъ онъ: — они слишкомъ разсудительны и слишкомъ самостоятельны для этого. Вообще говоря, онѣ красивѣе европейскихъ женщинъ, ихъ черты тоньше, движенія изящнѣе; онѣ ревностнѣе заботятся объ образованіи, но имъ недостаетъ глубины чувства, теплоты сердца и возвышенности образа мыслей». Авторъ-нѣмецъ находитъ даже, что онѣ, хотя и увлекаютъ, но не даютъ такого счастья, какъ нѣмецкая женщина, что и американскіе мужчины не имѣютъ настоящей молодости: они слишкомъ рано созрѣваютъ и становятся сухими дѣловыми людьми. Это мнѣніе нѣмецкаго наблюдателя о томъ, могутъ ли давать счастье американскія женщины или нѣтъ, конечно остается для насъ только его личнымъ соображеніемъ; вѣрнаго въ немъ будетъ кажется то, что американскія женщины вовсе не отличаются романтической сантиментальностью, которая отличаетъ напротивъ соотечественницъ самого автора и которая такъ часто имѣетъ свою причину въ отсутствіи всякаго болѣе серьезнаго содержанія. Занятая жизнь, разнообразные интересы, сознаніе своей нравственной самостоятельности естественно недопускаютъ исключительнаго развитія чувствительности; къ этому нужно прибавить наконецъ и вліяніе пуританскихъ преданій, которыя все еще сохраняютъ свою силу въ значительной части англо-американскаго населенія.
Мы упоминали уже о томъ, что воспитаніе съ самаго начала даетъ американской дѣвушкѣ тоже развитіе, какое даетъ оно и молодому человѣку; въ этомъ отношеніи между молодыми людьми двухъ половъ нѣтъ той разницы, которая обыкновенно цѣлою пропастью раздѣляетъ ихъ въ воспитаніи европейскомъ. При здравыхъ понятіяхъ о жизни и своей будущей перспективѣ, дѣвушка, естественно, будетъ иначе смотрѣть на вещи и на свое собственное положеніе. Ея идеалъ будетъ весьма опредѣленный, ея чувство также будетъ гораздо опредѣленнѣе, чѣмъ у дѣвушки европейской. Дуэ выражается объ этомъ слѣдующимъ хладнокровнымъ образомъ: «Мало найдется англо-американскихъ дѣвушекъ, которыя бы въ десять лѣтъ отъ роду не имѣли уже живаго предчувствія о назначеніи женщины, въ пятнадцать не занимались энергически ловлей мужчинъ, и въ тридцать не были бы матронами. Тѣ изъ нихъ, которыя не выходятъ замужъ рано и не имѣютъ достаточнаго состоянія, еще до двадцати лѣтъ стараются найти себѣ какую нибудь профессію». Эти подробности не должны быть конечно понимаемы слишкомъ буквально, и «ловля мужчинъ» имѣетъ въ Европѣ слишкомъ опредѣленное значеніе и примѣненіе на дѣлѣ, чтобы можно было приписать это занятіе американскимъ женщинамъ, какъ ихъ особенную спеціальность. Американская женщина смотритъ только на бракъ болѣе спокойно и разсудительно. Дѣвушка напротивъ имѣетъ свою пору свободы и кокетства, когда сами нравы дозволяютъ ей имѣть друга и поклонника, который, можетъ ухаживать за ней и не быть впослѣдствіи ея мужемъ; такое кокетство съ одной стороны и ухаживанье съ другой (flirtation, «шалости» — по американскому выраженію) не обязываютъ къ браку и при европейской «ловлѣ» не всегда были бы удобны. Здѣсь эти вещи искреннѣе и проще даютъ возможность дѣвушкѣ внимательнѣе вглядѣться въ людей, изъ которыхъ она выбираетъ себѣ мужа, и слѣдовательно рѣшить дѣло разсудительнѣе.
Въ семейныхъ отношеніяхъ Янки авторъ снова указываетъ на недостатокъ теплаго чувства, опять имѣя въ виду нравы нѣмецкаго филистерства. «Семейныя и брачныя связи въ Америкѣ гораздо слабѣе, чѣмъ въ Германіи. Здѣсь не рѣдкость, что одинъ изъ супруговъ оставляетъ другаго для третьяго лица; не рѣдко также и добровольное разлученіе супруговъ, которые не сходятся характеромъ. Любовь братьевъ и сестеръ не глубока; отношенія супруговъ между собой, родителей къ дѣтямъ и обратно, отношенія братьевъ и сестеръ, для нѣмца покажутся слишкомъ формальны и холодны. Взрослыя дѣти часто оставляютъ родительскій домъ навсегда и только поддерживаютъ съ родными переписку; дочери очень нерѣдко выходятъ замужъ безъ согласія и даже безъ вѣдома родителей, а сыновья думаютъ, кажется, что это и не должно быть иначе… Дѣти въ сущности дѣлаютъ, что хотятъ. Отецъ проводитъ цѣлый день за дѣлами внѣ дома, а дома онъ нуждается въ отдохновеніи и потому дѣлаетъ чрезвычайно мало для образованія характера своихъ дѣтей, развѣ только что платить за это сколько можетъ. Если мужъ и жена принадлежатъ къ разнымъ исповѣданіямъ, то дочери принимаютъ обыкновенно исповѣданіе матери, сыновья — исповѣданіе отца, но дѣти уже рано имѣютъ въ этомъ дѣлѣ и свой голосъ, также какъ очень часто они сами выбираютъ и школу, которую хотятъ посѣщать. Американскія дѣти рѣдко обнаруживаютъ покорность и добровольное послушаніе къ родителямъ… Этотъ недостатокъ тѣсной привязанности и нравственнаго чувства въ семейной жизни у настоящихъ Янки замѣтенъ несравненно меньше, хотя онъ есть и у нихъ… Между женщинами Янки можно найти много женъ, которыя бываютъ хорошія кухарки, хозяйки и воспитательницы, и можно встрѣтить много замѣчательныхъ примѣровъ, что они помогаютъ своимъ мужьямъ въ ихъ дѣлахъ и заботахъ». Сравнивъ этотъ отзывъ съ тѣмъ положеніемъ семейныхъ дѣлъ, какой встрѣтилъ у себя въ домѣ докторъ Смитъ въ день своего появленія въ Америкѣ, мы увидимъ, что оба изображенія относятся къ одному и тому же обществу, и разница только въ точкѣ зрѣнія: что одному наблюдателю кажется недостаткомъ заботливости родителей и безнравственнымъ непослушаніемъ дѣтей, въ томъ другой находитъ благоразумное предоставленіе свободы съ одной стороны и привычку къ самостоятельному труду и нравственной независимости съ другой. Очень естественно, что эти послѣднія качества должны казаться непривычны и исправиться тому, кто сталъ бы въ американской жизни искать вялой нѣмецкой gemüthlichkeit. Разъединеніе семьи слишкомъ вошло въ условія американскаго быта, гдѣ стремленіе отъискать новыя отрасли выгоднаго труда по неволѣ удаляло сыновей въ далекія страны запада и юга и гдѣ нравственная потребность самостоятельно распоряжаться своей личностью заставляетъ сыновей искать себѣ независимой отъ семейства карьеры. Справедливо конечно, что эти обычаи должны были наложить на семейныя отношенія нѣкоторую холодность, — но достаточно вчитаться въ поэтическія картины американской жизни, чтобы убѣдиться въ томъ, что и въ ней найдется много задушевнаго и теплаго чувства, которое облагороживается еще болѣе при господствѣ личной независимости.
Впрочемъ и самъ авторъ дѣлаетъ исключеніе въ пользу Янки, и находитъ, что хотя ихъ семейная жизнь и не можетъ сравняться съ нѣмецкой по своей «сердечности», по что тѣмъ не менѣе это жизнь скромная, спокойная и комфортабельная. Онъ даже прямо одобряетъ Янки, въ ущербъ нѣмцамъ, за то, что у нихъ нѣтъ нѣмецкой страсти шататься по трактирамъ, пивнымъ, «казино» и «рессурсамъ»; что вмѣсто того Янки проводитъ вечера съ своей семьей или отправляется, очень часто вмѣстѣ съ женой или съ дѣтьми, на политическія собранія, въ концерты и театры; что Янки и въ другихъ не одобряетъ хожденія по трактирамъ и считаетъ это признакомъ неосновательности, — даже если бы онъ и не принадлежалъ къ обществу трезвости. Самъ авторъ подтверждаетъ опять эту привязанность Янки къ своей семьѣ, разсказывая, какъ заботится Янки о томъ, чтобы сдѣлать свое жилище спокойнымъ и удобнымъ, какъ онъ старается снабдить его всѣмъ, что нужно для матеріальныхъ удобствъ семьи и ея нравственнаго комфорта. Понятно, какое существенное условіе для этого комфорта составляютъ тѣ обычаи независимости между членами семьи, о которыхъ мы упоминали. При первой возможности Янки собираетъ для своего семейства хорошую библіотеку, покупаетъ фортепьяно, запасъ нотъ, пріобрѣтаетъ картины и гравюры; не рѣшается курить въ присутствіи своей жены… Заботливость и уваженіе, окружающія женщину дома, встрѣчаютъ ее и въ общественной жизни. Жена доктора Смита объяснила ему, какъ мы видѣли, что для Сузанны не нужны никакіе провожатые на улицѣ, и въ самомъ дѣлѣ правы въ этомъ отношеніи совершенно обезпечиваютъ американскую женщину. Она можетъ отправляться одна и можетъ быть увѣрена, что вездѣ встрѣтитъ внимательность и уваженіе: въ омнибусѣ, въ вагонѣ, на пароходѣ, ей по праву принадлежитъ лучшее мѣсто. Двадцать лѣтъ тому назадъ Диккенсъ, вообще мало расположенный къ Америкѣ, замѣтилъ уже совершенно справедливо, что въ Америкѣ женщина можетъ спокойно путешествовать безъ провожатаго съ одного конца Союза до другаго.
Въ этихъ условіяхъ американская женщина не оставалась пассивной; нѣтъ сомнѣнія, что усилія самихъ женщинъ, какъ класса, не мало содѣйствовали образованію этого ихъ положенія. Для американской женщины общественная жизнь открыта въ такой степени, какъ нигдѣ она не открыта для женщины европейской. Въ Америкѣ для женщины, въ особенности для женщины Янки, доступна и жизнь политическая, интересы которой она принимаетъ близко къ сердцу, и религіозное движеніе, и дѣло народнаго образованія, и наконецъ многія отрасли труда, еще недоступныя для женщины европейской; если женщина не выходитъ замужъ, и если она не богата, она стремится найти себѣ какое нибудь занятіе. Дуэ объясняетъ эту жажду дѣятельности между женщинами Янки двумя обстоятельствами: во первыхъ, эти женщины вообще владѣютъ лучшимъ образованіемъ, и самостоятельностью ума; во вторыхъ, въ Новой Англіи женщинъ на 300,000 больше, чѣмъ мужчинъ, отчего многія изъ нихъ остаются свободны, ищутъ себѣ труда и выселяются на югъ и западъ.
«Эти женщины только въ крайнемъ случаѣ выбираютъ своимъ занятіемъ обыкновенную женскую работу: шитье, вышиванье, работу на кухнѣ и т. п., изъ теченіе послѣднихъ двадцати лѣтъ больше и больше предоставляютъ занятія прислуги ирландкамъ и нѣмкамъ. Женская работа на фабрикахъ, которую путешественники сороковыхъ годовъ видѣли еще въ полной силѣ, теперь почти прекратилась, и мѣсто Янки заняли здѣсь вновь переселившіяся женщины. За то они съ большой охотой занимаются обученіемъ. Учительницы очень требуются для первоначальнаго обученія и даже для среднихъ школъ; по учительницы получаютъ только третью долю или половину жалованья учителя. Въ большей части народныхъ школъ бываетъ обыкновенно только одинъ учитель (principal) и отъ трехъ до десяти помощницъ (assistant teachers). Женщины болѣе зрѣлыхъ лѣтъ содержатъ частныя школы, и нерѣдко безъ содѣйствія мужчинъ. Новая Англія поставляетъ учительницъ почти для цѣлаго Союза». Дуэ находитъ однако, что женское преподаваніе не отличается развивающими свойствами и что оно слишкомъ механическое… Кромѣ учительскихъ занятій, женщины, какъ въ Европѣ, поступаютъ въ лавки и магазины, а въ послѣднее время съ успѣхомъ усвоили себѣ новое занятіе — медициной. Въ настоящее время въ сѣверной Америкѣ находится, по словамъ Дуэ, уже нѣсколько сотъ женщинъ-врачей, для которыхъ существуетъ въ Бостонѣ особая академія и госпиталь, также подъ управленіемъ доктора-женщины. Наконецъ женскій трудъ нашелъ себѣ мѣсто въ литературѣ, журналистикѣ и искусствѣ.
Но самую оригинальную черту общественнаго положенія американской женщины, сравнительно съ европейскими правами, представляетъ безъ сомнѣнія ея болѣе или менѣе непосредственное участіе въ политическомъ и соціальномъ движеніи страны. Естественно, что при общественной свободѣ, представляющей самимъ людямъ общества опредѣлять и установлять руководящія идеи политическія, религіозныя и соціальныя, при полномъ правѣ каждаго имѣть свой образъ мыслей, защищать тѣ или другіе принципы, хотя бы это были принципы мормонскіе, — общественные интересы должны быть чрезвычайно разнообразны и должны гораздо сильнѣе возбуждать личную ревность отдѣльныхъ лицъ, чѣмъ въ какомъ бы то ни было европейскомъ обществѣ. Мы видѣли напримѣръ, что свобода личнаго мнѣнія простирается до того, что дѣти уже очень рано сами выбираютъ вѣроисповѣданіе, къ которому хотятъ принадлежать, нисколько не стѣсняясь вѣроисповѣданіемъ родителей. Господствующій характеръ религіозныхъ идей (протестантскій) остается болѣе или менѣе общій, но при полной свободѣ исповѣданій религіозное чувство каждаго находитъ свой индивидуальный исходъ, который обезпечиваетъ полное удовлетвореніе личности въ этомъ отношеніи. Когда докторъ Смитъ спросилъ въ воскресенье, въ какую церковь отправилась его семья, слуга объяснилъ ему, что мистриссъ отправилась въ епископальную церковь, миссъ — его дочь — въ пресвитеріанскую, а сынъ въ церковь баптистовъ. Мы возвратимся на минуту къ наблюденіямъ доктора Смита, чтобы дать образчикъ того разнообразія исповѣданій, которое оказалось нужнымъ для удовлетворенія религіозныхъ потребностей американскаго общества, которое имѣетъ столь же разнообразную пропаганду и при всемъ томъ уживается мирно* не только въ одномъ государствѣ, но даже въ одномъ городѣ. Узнавъ, куда разошлось его семейство, докторъ Смитъ пошелъ искать церковь конгрегаціоналистовъ, гдѣ въ этотъ день долженъ былъ говорить первую проповѣдь его другъ, прежній редакторъ политическаго журнала, сдѣлавшійся теперь пасторомъ. Докторъ Смитъ отправился искать церковь; при входѣ въ улицу, которая совмѣщала много церквей разныхъ названій, онъ обратился съ вопросомъ къ одной женщинѣ, прося указать церковь конгрегаціоналистовъ.
— Нѣтъ ничего легче найти эту церковь, отвѣчала она съ любезной улыбкой. Это немного далеко, но съ моими указаніями вы найдете ее безъ труда. Вы не обращайте вниманія на тѣ церкви, которыя будутъ у васъ по лѣвую руку; церковь конгрегаціоналистовъ будетъ у васъ направо. (Замѣтимъ, что дальше пересчитываются только церкви, стоящія направо). Считайте колокольни и вы не ошибетесь. Первая церковь — начала она — св. Павла, католическая капелла; вторая — монастырь урсулинокъ; третья — церковь епископальная; четвертая — монастырь капуциновъ; пятая принадлежитъ баптистамъ, шестая — голландскимъ реформатамъ, седьмая — лютеранамъ, восьмая — чернымъ методистамъ; девятая — еврейская синагога; десятая — китайскій храмъ. Вы видите отсюда его двойную кровлю съ колокольчиками. Затѣмъ вамъ уже недалеко, вы найдете меннонитовъ, послѣ меннонитовъ нѣмецкихъ реформатовъ, послѣ реФорматовъ — друзей или квакеровъ, послѣ квакеровъ — пресвитеріанъ, потомъ моравскихъ братьевъ, потомъ бѣлыхъ методистовъ, потомъ унитаровъ, потомъ уніонистовъ, тонкеристовъ. Сосчитайте потомъ четыре церкви: одна называется по преимуществу церковью «христіанъ», дальше церковь свободная, церковь Сведенборга и церковь универсалистовъ; всего вы насчитаете двадцать три храма или капеллы; двадцать четвертая церковь (это уже почти на половинѣ улицы) и есть церковь конгрегаціоналистовъ.
Американское сектаторство находило строгихъ обличителей между европейскими писателями; по мы не находимъ вовсе, чтобы оно было хуже тѣхъ явленій, какія замѣняютъ его въ Европѣ, напр. чтобы оно было хуже индифферентизма, происходящаго отъ отсутствія всякой мысли о предметахъ религіи, или хуже иного европейскаго католичества, которое предписывается какъ господствующая религія государствомъ и поддерживается клерикалами — путемъ народнаго невѣжества. Американскій протестантизмъ, какъ и англійскій, представляетъ много своихъ отталкивающихъ сторонъ, напр. скучное и часто лицемѣрное пуританство, но разнообразіе толковъ и ученій, легкость возникновенія новыхъ, оставляютъ все-таки возможность религіознаго развитія въ правильную сторону, тѣмъ болѣе что американская религія не есть религія государственная, и оттого по необходимости отличается терпимостью. Но какъ бы то ни было, въ тѣхъ размѣрахъ религіознаго развитія, какіе есть, указанное нами разнообразіе возбуждаетъ дѣятельность мысли, которая не пропадаетъ даромъ и для другихъ предметовъ. Женщины уже играютъ роль духовныхъ лицъ въ религіозныхъ общинахъ; такова, напримѣръ, и въ романѣ Тэйлора мать героини, другъ Торстонъ, квакерша, которая говорила проповѣди въ своей общинѣ и сама совершила брачное благословеніе надъ своей дочерью, по квакерскому обряду… Женщины принимаютъ въ религіозныхъ вопросахъ горячее участіе, поддерживаютъ религіозныя предпріятія и, какъ напр. жены миссіонеровъ, показываютъ примѣры замѣчательнаго самоотверженія, вызываемаго самостоятельнымъ убѣжденіемъ…
Не менѣе горячее участіе американскія женщины принимаютъ и во всѣхъ другихъ общественныхъ интересахъ. Разнообразные общественные вопросы, отчасти и тѣже европейскіе, отчасти чисто мѣстные американскіе, занимающіе американское общество, вообще производятъ здѣсь гораздо сильнѣйшее броженіе, чѣмъ въ Европѣ; не всегда, можетъ быть, они понимаются довольно глубоко, по во всякомъ случаѣ несравненно шире разливаются въ массахъ, заинтересовываютъ гораздо большее число людей путемъ печати, митинговъ, публичныхъ чтеній, ассоціацій и т. д. Женщины, которыя въ Америкѣ, въ сложности, образованы поменьше, если не больше мужчинъ, принимаютъ самый живой интересъ въ этихъ вопросахъ, ревностно посѣщаютъ митинги и публичныя чтенія и нерѣдко сами принимаютъ въ нихъ дѣятельное участіе и говорятъ передъ публикой на митингахъ. Со своему общественному настроенію онѣ вообще послѣдовательницы партіи прогресса; изъ нихъ выходили пламенныя защитницы аболиціонизма, литература котораго представляетъ двухъ замѣчательныхъ писательницъ противъ рабства — Мэри Чайльдъ и знаменитую мистриссъ Бичеръ-Стоу; между ними имѣетъ своихъ послѣдовательницъ и передовая религіозная партія, и много другихъ партій и обществъ, болѣе или менѣе прогрессивныхъ.
Очень понятно, что при этихъ свойствахъ и наклонностяхъ между американскими женщинами и ихъ партизанами въ обществѣ началось «движеніе въ пользу правъ женщины», т. е. поднялся вопросъ о женской эманципаціи. Здѣсь онъ развился вслѣдствіе чисто американскихъ условій и независимо отъ европейскихъ литературныхъ идей этого направленія. Начало этого движенія уже нѣсколько десятковъ лѣтъ назадъ заявили извѣстныя «блумеристки», которыя въ ознаменованіе равенства правъ женщины съ правами мужчины надѣли мужской костюмъ или его подобіе и пропагандировали его между женщинами. Костюмъ потерпѣлъ неудачу, но самое движеніе имѣло значительный успѣхъ, который между прочимъ отразился на общественной роли женщины и на расширеніи отраслей груда, сдѣлавшихся для нея доступными. Въ настоящее время движеніе въ защиту правъ женщины имѣетъ уже размѣры, гораздо болѣе обширные, чѣмъ прежде, и безъ сомнѣнія скорѣе придетъ къ практическимъ результатамъ, чѣмъ женская эманципація въ Европѣ.
Дуэ, наблюдатель, какъ мы видѣли, вовсе не пристрастный къ Америкѣ, говоритъ объ этомъ движеніи слѣдующимъ образомъ:
"Защитники правъ женщины исключительно Янки, американцы Новой-Англіи, и основная мысль ихъ состоитъ въ томъ, что женщина во всемъ должна имѣть равныя права съ мужчиной предъ закономъ, въ общественномъ мнѣніи и въ жизни, такъ какъ она отличается отъ него только въ половомъ отношеніи (т. е. не отличается отъ него въ нравственномъ и умственномъ отношеніи, что утверждаетъ кромѣ того противная партія, оставляющая поэтому за женщиной только то положеніе, какимъ она пользуется въ семьѣ). Потому она должна получать такое же заботливое воспитаніе, какъ мужчина; воспитаніе ея должно подготовлять се къ извѣстному спеціальному поприщу, чтобы дать ей большую самостоятельность, и для женщинъ должны быть открыты всѣ отрасли труда, какія допускаетъ ея полъ. Женщина не должна нуждаться въ опекунѣ, и какая жена, она должна, имѣть право на прибыль отъ ея собственнаго труда и на свое имущество; ея свидѣтельство должно имѣть въ судѣ такую же силу, какъ свидѣтельство мужчины; она должна имѣть право голоса на выборахъ, и для нея не слѣдуетъ закрывать или затруднять должностей, даваемыхъ но довѣрію или за жалованье.
«Такъ говорятъ собственно защитники правъ женщины (woman rights' party), и противъ этого едвали можно сдѣлать какое нибудь разумное возраженіе, такъ какъ они требуютъ только, чтобы положеніе женщины въ обществѣ не стѣснялось больше, чѣмъ положеніе мужчины и больше, чѣмъ оно стѣснено свойствами самой женской природы. Впрочемъ, обстоятельства уже въ сильной степени подготовили законъ въ этомъ смыслѣ. Женщина Янки вообще образована столько же, если не больше, чѣмъ самъ Янки, такъ какъ она, если только есть къ этому возможность, посѣщаетъ школу до 17 или 19 лѣтъ, между тѣмъ какъ мужчина обыкновенно уже раньше принимается за дѣло. Въ церковной общинѣ женщина и безъ того играетъ главную роль, даже не имѣя права голоса. Она не хуже мужчины знаетъ парламентскіе обычаи и не хуже его исполняетъ ихъ въ женскихъ обществахъ, или въ смѣшанныхъ собраніяхъ, гдѣ бываютъ мужчины и женщины. Въ политикѣ она имѣетъ хотя не прямое, но сильное вліяніе, и потому дать ей право голоса и слѣдовательно прямое политическое вліяніе было бы совершенно возможно вездѣ, гдѣ не имѣетъ преобладающаго вліянія враждебная ей партія невѣжества.»
Подъ этой партіей Дуэ разумѣетъ вообще всѣ ретроградныя партіи сѣверной Америки, рабовладѣльцевъ, такъ называемыхъ «демократовъ», Know-nothings и т. п., въ которыхъ заключается все зло американской жизни и препятствіе къ болѣе дѣйствительному прогрессу. Дуэ находитъ, что въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ эта партія преобладаетъ, дѣло едва ли бы могло быть исполнено такъ успѣшно, потому что образованная женщина побоялась бы смѣшаться съ толпой мужчинъ и женщинъ этой партіи, и въ результатѣ могло бы оказаться, что въ то время, какъ многія изъ женщинъ партіи прогресса уклонились бы отъ участія въ выборахъ, партія невѣжества усилилась бы еще больше, воспользовавшись голосами своихъ женщинъ. Это замѣчаніе, чисто внѣшнее и практическое, станетъ для насъ совершенно понятно, если мы вспомнимъ, что въ Америкѣ выборы нерѣдко сопровождаются наглыми сценами насилія, которыя способны оттолкнуть именно людей болѣе порядочныхъ и развитыхъ. Если сцены выборовъ въ настоящее время могутъ производить иногда непріятное впечатлѣніе даже на мужчинъ, понятно, что для женщинъ это впечатлѣніе было бы еще непріятнѣе. «Нѣтъ сомнѣнія, — говоритъ Дуэ, — что теперь недалеко то время, когда упомянутыя выше требованія защитниковъ женскаго права пріобрѣтутъ силу закона, и опытъ довольно скоро покажетъ, практичны ли и на сколько практичны эти требованія».
Есть и другой разрядъ мнѣній, которыя порождены были защитой женскаго права и которыя хотѣли, кажется, разрѣшить вопросъ болѣе радикальнымъ образомъ. Это — проповѣдники свободной любви (Free-lovers).
«Лѣвая сторона партіи защитниковъ женскаго права, — говоритъ Дуэ, — идетъ еще дальше, и именно требуетъ „свободной любви“, т. е. отмѣны всѣхъ законовъ, относящихся до любви и брака, слѣдовательно до отношеній двухъ половъ вообще. Эти отношенія должны просто оставаться дѣломъ частныхъ лицъ и въ нихъ не должно вмѣшиваться ни государство, ни общество. Поэтому, всѣ законы противъ развода, двойнаго брака, многоженства и многомужія, всѣ законы относительно брачныхъ и разводныхъ дѣлъ должны быть отмѣнены». Вышеупомянутый Колачекъ сообщаетъ, что эта партія была уничтожена общественнымъ мнѣніемъ; Дуэ, напротивъ, не считаетъ ее уничтоженной, а только еще мало опредѣлившейся. Дуэ полагаетъ однако, что Free-lovers ошибаются. «Половая необузданность и безъ того крайне легко нарушаетъ всѣ постановленія закона, конечно всегда скорѣе ко вреду женщины; поэтому едва ли можно сомнѣваться, что уничтоженіе всѣхъ относящихся сюда законовъ повредитъ ей еще болѣе». «Наибольшее счастье для американской женщины, а вмѣстѣ съ тѣмъ для семейства, государства и общества — прибавляетъ онъ — заключается въ той легкости, съ какой можетъ быть въ этой странѣ основано хозяйство и семейная жизнь, и которая даетъ достаточное средство противъ половой необузданности, и въ томъ, что вообще женщины имѣютъ хорошее образованіе, вслѣдствіе котораго они гораздо меньше нуждаются въ защитѣ, чѣмъ гдѣ бы то ни было въ Европѣ».
«За это участіе женщинъ въ общественной жизни, которое можно встрѣтить преимущественно у Янки, и за эти стремленія къ защитѣ женскихъ правъ и свободной любви, которыя также появились только въ населеніи Янки, партія невѣжества надѣляетъ Янки прозвищами: фанатиковъ, безумныхъ разрушителей, развратниковъ и т. п. Если бы женщины Янки не были такъ вооружены противъ рабства, ихъ конечно не стали бы такъ упрекать во всемъ этомъ; потому что, вообще говоря, онѣ гораздо лучше и нравственнѣе, чѣмъ другія англо-американскія женщины. Эту злобную вражду, съ которой относится къ нимъ партія невѣжества, они могутъ считать себѣ большою честью. Онѣ — настоящая „соль“ Америки и они сами завоевали то рыцарское уваженіе, какимъ больше или меньше пользуется все-таки женщина на всемъ пространствѣ Союза».
Эти отзывы даютъ достаточное понятіе о положеніи американской женщины въ семьѣ и въ общественной женщины. Нѣтъ сомнѣнія, что это положеніе гораздо выше положенія европейской женщины, какъ вообще выше условія американскаго общественнаго развитія, которыя именно много помогли американской женщинѣ установить ея нравственную независимость и внушить къ себѣ строгое уваженіе. Американское уваженіе къ женщинѣ вовсе нельзя сравнивать съ тѣмъ рыцарскимъ поклоненіемъ, которое изобрѣла Европа въ средніе вѣка; это вовсе и не та галантерейность, съ какой европейское общество относилось къ женщинамъ напримѣръ въ правахъ французскаго салона XVIIІ-го столѣтія, — нравахъ, которые перешли отчасти и въ другія европейскія общества и продолжаются въ извѣстномъ смыслѣ и теперь. Дѣло въ томъ, что, каково бы ни было нравственное вліяніе, оставленное средневѣковымъ рыцарствомъ въ европейскихъ понятіяхъ о женщинѣ, не должно забывать, что рыцарское поклоненіе имѣло слишкомъ тѣсныя границы. Прежде всего, оно простиралось только на феодальное общество, относилось только къ женамъ и дочерямъ рыцарей и вовсе не имѣло въ виду женщину вообще, которая оставалась по старому въ патріархальныхъ условіяхъ быта. Затѣмъ и въ самомъ феодальномъ обществѣ, это поклоненіе, турниры въ честь женщины, пѣсни трубадуровъ и миннезенгеровъ, «суды любви» и такъ далѣе, имѣли свою оборотную сторону — отсутствіе всякаго уваженія къ женщинѣ: на дѣлѣ она все-таки оставалась въ глазахъ рыцарей нравственно-малолѣтней и для нея изобрѣтены были тѣ удивительные пояса, которые даютъ весьма жалкое (и смѣшное) понятіе о закулисной жизни стариннаго рыцарства[2]. Въ восемнадцатомъ столѣтіи женщина образованныхъ классовъ находитъ новое положеніе; жизнь парижскихъ салоновъ открывала для нея возможность нравственной и умственной дѣятельности, о которой она мало имѣла понятія до тѣхъ поръ; маркиза Дю-Шатле, m-lle л’Эспинасъ, хозяйки салоновъ, гдѣ собирались «философы», были еще невиданнымъ образчикомъ женскаго развитія, какое могло предстоять женщинѣ европейскаго общества, и въ этомъ смыслѣ XVIII-е столѣтіе представляло большой шагъ къ нравственной самостоятельности женщины, — но и это явленіе опять было только исключеніемъ; такимъ считали его и сами «философы», которымъ не приходила кажется въ голову мысль о другой общественной роли женщины. Господствующіе нравы оставались тѣже, и стремленіе къ ихъ реформѣ оказалось уже въ литературѣ нынѣшняго столѣтія. Но не смотря на всю дѣятельность защитниковъ женскаго вопроса въ европейской литературѣ, положеніе женщины европейской еще слишкомъ далеко отъ того, какое занимаетъ она въ Америкѣ. Европейскіе защитники женщины обнаружили въ своемъ дѣлѣ много пылкаго чувства и энергіи, ума и таланта, много достоинствъ поэтическихъ и философскихъ (назовемъ хоть Жоржъ-Занда и Милля), по всей этой ревности недостаетъ еще для большаго успѣха нравственной основы въ самомъ обществѣ, именно того, что помогло американской женщинѣ. Эти основы — свойство общественныхъ учрежденій, дающее просторъ личной дѣятельности, и образованіе. Всѣ наблюдатели американской жизни при этомъ случаѣ справедливо обращаютъ вниманіе на то обстоятельство, что американская женщина, въ дѣломъ, образована не меньше мужнины, если не больше: ей во всякомъ случаѣ предоставлено здѣсь гораздо больше удобствъ, чѣмъ гдѣ бы то ни было въ Европѣ. Если американская партія женскаго права еще не довольствуется состояніемъ женскаго образованія, то вопросъ идетъ для нихъ уже не объ одномъ общемъ образованіи, а о томъ, чтобы женщинѣ предоставлена была возможность пріобрѣтать спеціальныя знанія, обладаніе которыми могло бы прямо разширить практическую дѣятельность женщины. Такимъ образомъ американскія женщины распространили объемъ своего труда на медицинскую профессію, участіе въ которой повидимому они обезпечили за собой уже окончательно. На этомъ примѣрѣ, всего яснѣе можно видѣть, какимъ образомъ общественная самостоятельность американской женщины обязана ея собственнымъ усиліямъ, нравственнымъ и умственнымъ. Мы замѣтили уже, что собственно юридическія отношенія, — результатъ ея прежняго состоянія, вынесеннаго еще изъ Европы, — далеко невыгодны и въ нѣкоторыхъ отдѣльныхъ случаяхъ уступаютъ даже юридическому положенію женщины европейской; но эта невыгода не помѣшала ей пріобрѣсти такое нравственное значеніе, ч то его сила безъ сомнѣнія заставитъ измѣнить законодательное преданье, изъ котораго она уже выросла по своей дѣйствительной роли въ семьѣ и обществѣ.
Возвратимся къ роману Тэйлора. Это романъ чисто общественный, въ ближайшемъ смыслѣ этого слова, романъ, посвященный изображенію извѣстной области общественной жизни, съ болѣе или менѣе опредѣленной точки зрѣнія. Женскій вопросъ играетъ въ немъ существенную роль; этотъ вопросъ — господствующая идея героини, которой психологическая исторія передана въ романѣ съ большимъ искусствомъ. На многихъ изъ читателей романъ производитъ впечатлѣніе такого рода, что онъ написанъ противъ «правъ женщины»; по въ сущности авторъ старается сохранить положеніе посторонняго наблюдателя: онъ не высказываетъ положительно своего мнѣнія, которое бы могло поставить его безусловно въ число враговъ или защитниковъ «женскаго нрава». Намъ, постороннимъ читателямъ, незнакомымъ съ подробностями и закулисными тайнами этого спора, довольно трудно опредѣлить вѣсъ намековъ и недомолвокъ, по, вообще, автору кажется удалось указать нѣсколько слабыхъ сторонъ, которыя должны обратить вниманіе защитниковъ дѣла. Замѣтимъ, что дѣйствіе романа происходитъ не въ какомъ нибудь американскомъ центрѣ, гдѣ авторъ имѣлъ бы дѣло съ сильнѣйшими представителями вопроса и съ болѣе широкими его формами, а въ небольшомъ провинціальномъ городкѣ, куда доходятъ только отголоски общественной жизни.
Тэйлоръ съ первой главы вводитъ читателя въ среду этой провинціальной жизни, къ которой онъ относится и добродушно и юмористически-насмѣшливо. Провинціальная жизнь въ Америкѣ не похожа однако на жизнь европейской провинціи; потому что общественные интересы, обыкновенно не существующіе въ европейскихъ захолустьяхъ, здѣсь имѣютъ тоже возбуждающее свойство, какъ и въ большихь центрахъ. Общество, которое является на сцену въ романѣ Тэйлора, состоитъ вообще изъ людей очень скромнаго общественнаго положенія; это — небогатый пасторъ «киммерійской церкви» и его жена, фермеръ Меррифильдъ съ женой, городской портной Ватльсъ, небогатая дѣвушка-швея, и т. п. Но все это скромное общество чрезвычайно принимаетъ къ сердцу всякіе общественные вопросы: всѣ заботы американскаго прогресса раздѣляются и этимъ обществомъ, гдѣ есть и ревностные аболиціонисты, и партизаны «реформы», подъ которой понимаются всякія соціальныя улучшенія и преобразованія, и защитники «женскихъ правъ», негодующіе противъ тиранніи мужчинъ, и послѣдователи принциповъ трезвости, считающіе рюмку хереса послѣдней гибелью для человѣка, который бываетъ довольно безразсуденъ, чтобы выпить ее, и приверженцы спиритизма, и т. д. Дамы этого общества составляютъ кружки для болѣе дѣятельнаго выполненія своихъ цѣлей; и въ началѣ разсказа эти кружки рѣшили соединиться вмѣстѣ и составили большое птолемійское швейное общество. Дамы одного кружка принимали живѣйшее участіе въ четырехъ дѣтяхъ индійскаго племени Телюгу, обращенныхъ въ христіанскую вѣру, и шили для нихъ три кисейныя платьица и курточку съ тесемочными узорами; другой кружокъ изъ пяти или шести семействъ устроивалъ базаръ для подавленія рабства (дѣйствіе происходитъ въ 1852 году), — этотъ кружокъ вынесъ нѣкогда жестокое гоненіе, на членовъ кружка сыпались эпитеты: «Фанатикъ! коварный! амальгамистъ!», — сыпались до тѣхъ поръ, — разсказываетъ авторъ, — пока не перевелись ихъ враги, а перевелись они собственно потому, что утомились и пришли въ изумленіе, что значеніе «фанатиковъ» уменьшалось по мѣрѣ того, какъ ближніе ихъ становились снисходительнѣе. Кружокъ киммерійской церкви занятъ былъ своимъ вопросомъ… Но кромѣ этихъ заботъ и предпріятій, ближайшимъ образомъ занимавшихъ птолемійцевъ, они вообще принимали живѣйшее участіе во всѣхъ вопросахъ, волновавшихъ міръ, и въ числѣ ихъ были ревностные защитники «реформы», «прогресса», «женскихъ правъ» и т. д.; ихъ также волновала и дѣлила вражда изъ-за принциповъ и убѣжденій. Въ Птолеми происходили иногда оживленные и многочисленные митинги, на которыхъ трактовались самые важные вопросы, и митинги становились особеннымъ событіемъ, когда въ Птолеми наѣзжалъ кто нибудь изъ извѣстныхъ агитаторовъ и пропагандистовъ. Въ теченіе разсказанной исторіи было два такихъ большихъ митинга — одинъ происходилъ по вопросу о трезвости, другой — по поводу «женскихъ правъ».
Такова обстановка, — какъ мы видимъ, чисто американская, — въ которой совершается исторія, разсказанная Тэйлоромъ; это именно та обстановка, которой восхищался докторъ ЛеФебръ и для которой онъ пожертвовалъ дорогими воспоминаніями о мудрыхъ порядкахъ своего любезнаго отечества. Мы уже замѣтили, что американскій писатель относится къ этой обстановкѣ насмѣшливо, и его взглядъ, несомнѣнно взглядъ человѣка, знакомаго съ дѣломъ, даетъ намъ новую точку зрѣнія на характеръ этой общественной жизни. Ея достоинства рѣзко бросаются въ глаза постороннему наблюдателю, особенно европейскому, который такъ легко впадаетъ въ оптимизмъ, сравнивая ее съ своими собственными нравами; ея недостатки гораздо виднѣе тому, кто знаетъ ее непосредственно, по собственному опыту и ежедневному наблюденію.
Нельзя сказать вовсе, чтобы Тэйлоръ былъ особенно золъ на описываемое имъ птолемійское общество (подобныхъ которому найдется, конечно, множество въ Америкѣ): люди, которыхъ онъ описываетъ, всего чаще люди самые обыкновенные, скорѣе хорошіе, чѣмъ дурные, иногда положительно порядочные, — но образчики наиболѣе горячихъ прогрессистовъ, которые попадаются между ними, почти всегда играютъ комическую роль: дѣвицы, которыя шьютъ платьица и курточки для дѣтей Телюгу, обращенныхъ въ христіанскую вѣру, — дѣлаютъ пожалуй вещь, хотя и безвредную, но и совершенно безполезную, потому что голые Телюги, думаетъ авторъ, не пострадали бы отъ недостатка въ подобной одеждѣ; фермеръ Меррифильдъ, человѣкъ съ простымъ здравымъ умомъ, который пошелъ въ передовые люди и котораго выбираютъ даже въ президенты митинговъ, совершенно сбился съ толку, когда ему навязали идеи «прогресса»; Сэтъ Ватльсъ, прогрессистъ-портной, — мистеръ Бемисъ и мистеръ Чоббукъ, ревностные защитники «земскихъ правъ», — мистеръ Дайсъ, медіумъ, имѣющій большой успѣхъ въ извѣстномъ кружкѣ птолемійцевъ, — это люди искренніе, но ограниченные, или негодяи, пользующіеся чужимъ легкомысліемъ, какъ послѣдній. На митингахъ мистеръ Меррифильдъ путается и не можетъ сказать двухъ словъ безъ «какъ говорится»; другіе, какъ мистеръ Бемисъ, или мистеръ Чоббукъ, говорятъ избитыя вещи или фразы, не имѣющія смысла. Однимъ словомъ, въ результатѣ, ревность птолемійцевъ къ прогрессу, весьма почтенная сама по себѣ, пропадаетъ задаромъ, руководимая подобнымъ образомъ.
Но птолемійское общество не все таково. Героиня романа, Ханна Торстонъ, съ воодушевленіемъ защищающая также «права женщинъ», — дѣвушка сильнаго ума и еще болѣе сильнаго характера. На ней и сосредоточенъ весь интересъ романа… Въ нашъ планъ не входитъ эстетическая оцѣнка романа и поэтому мы не будемъ указывать психологическихъ положеній, изображенныхъ авторомъ и т. д.; предоставляя читателю самому познакомиться съ романомъ, мы коснемся только гой стороны его, гдѣ онъ относится къ характеристикѣ нравовъ.
Ханна Торстонъ — дочь небогатой вдовы, квакерши. Исторія любви этой квакерши — одно изъ любопытнѣйшихъ мѣстъ романа съ этнографической точки зрѣнія. Вильгельмина и мужъ ея (безъ сомнѣнія также квакеръ) глубоко любили другъ друга, но вся жизнь ихъ прошла и они не открывали другъ въ другѣ этой любви; только передъ смертью мужа раскрылось тяжкое недоразумѣніе, угнетавшее обоихъ, и они могли загладить взаимную ошибку. Вся жизнь ихъ прошла въ строгомъ исполненіи долга, въ которомъ каждый изъ нихъ старался затаить глубокое чувство, наполнявшее обоихъ. Суровая, почти аскетическая нравственность квакерства положила между ними преграду и помѣшала высказаться взаимному чувству, которымъ они оба были бы счастливы… Въ то время, когда начинается исторія, Вильгельмина Торстонъ доживала свои послѣдніе дни, но это все еще была женщина съ свѣтлымъ умомъ и сильной нравственной энергіей. Этотъ умъ и энергію она передала и своей дочери. Ханна Торстонъ получила отъ нея тоже квакерское воспитаніе, которое пріучило ее къ суровой нравственности, къ постоянному наблюденію собственныхъ мыслей и поступковъ и къ строгому исполненію долга или того, что она могла счесть своимъ долгомъ. Когда мать ея начинала старѣть, Ханна взяла должность учительницы и въ послѣднее время сама пріобрѣтала необходимыя средства для себя и для матери. Это была семья типическая и исключительно квакерская.
Ханна скоро начала играть замѣтную роль въ своемъ кружкѣ. Тэйлоръ не разсказываетъ, какимъ образомъ она вступила въ общественную жизнь своего городка, и какимъ образомъ утвердилась за ней ея роль, уже ставившая ее на виду цѣлаго общества; при началѣ исторіи, мы уже видимъ се въ числѣ наиболѣе замѣтныхъ лицъ въ партіи «прогресса» и ревностной защитницей «женскихъ правъ». Когда прогрессисты устроивали однажды свой митингъ по этому вопросу, то участіе Ханны Торстонъ они считали ручательствомъ за успѣхъ; съ участіемъ Ханны Торстонъ можно было даже обойтись безъ самой Бесси Страйкеръ, одной изъ первыхъ знаменитостей «прогресса» по женскому вопросу и извѣстнаго оратора на митингахъ этой партіи. Какимъ образомъ Ханна Торстонъ могла начать дѣятельную защиту своихъ идей и выступить для этого на общественную сцену, это довольно понятно при ея характерѣ. Идея о женскомъ правѣ могла быть пережита ей самой, когда ей нужно было собственнымъ трудомъ обезпечивать существованіе матери. Пріобрѣтеніе труда для женщины, хотя и не обставлено въ американской жизни такими препятствіями, какъ въ Европѣ, но препятствія эти все-таки велики; Ханна могла испытать ихъ на себѣ, и какъ женщина съ самостоятельнымъ умомъ, сильно развитымъ квакерскимъ чувствомъ правдивости, и съ сознаніемъ своей личной независимости, она естественно должна была возмущаться несправедливостью общества къ женщинѣ, которая, находясь въ ея собственномъ положеніи, предоставленная однимъ своимъ силамъ, не находитъ въ этомъ обществѣ ни помощи ея трудному положенію, ни сочувствія на ея справедливыя жалобы. Это прямо ставило ее въ ряды защитниковъ «женскихъ правъ», и ей нужно было только извѣстной твердости характера, чтобы вступить въ эти ряды публично. Это не такъ легко и въ Америкѣ, — и тамъ для женщины также тяжело играть исключительную роль и обращать на себя вниманіе; но у Ханны Торстонъ достало твердости, чтобы перенести это испытаніе, и вступивъ на общественную сцену, она имѣла рѣшительный успѣхъ. Глубокое убѣжденіе и искренность чувства, проникавшія ея рѣчи, производили сильное впечатлѣніе и вмѣстѣ внушали къ ней уваженіе, какое рѣдко доставалось ея сподвижницамъ на томъ же поприщѣ.
Сущность ея понятій о женскихъ правахъ ясно высказывается въ рѣчи, которую Тэйлоръ заставляетъ ее говорить на митингѣ прогрессистовъ. Рѣчь ея была вторая; первую говорилъ мистеръ Бемисъ, спеціально ораторствовавшій на тему женскаго права, мужской тиранніи и несправедливости закона, Ханна Торстонъ говорила гораздо проще, требованія ея были гораздо ближе къ дѣлу, но имѣли однако извѣстный оттѣнокъ идеализма и квакерскаго благочестія:
"Для начала дѣла, — говорила она, — для устраненія общественныхъ предубѣжденій, которыя держатъ нашъ полъ въ ложномъ положеніи, женщина должна требовать одинаковыхъ правъ на воспитаніе, на общественную жизнь, на вознагражденіе. Это первые шаги въ нашей реформѣ для достиженія источника тѣхъ золъ, которыя служатъ причиною нашего величайшаго страданія. Мы можемъ еще повременить, можемъ еще перенести нѣсколько дольше запрещеніе принимать участіе въ выборахъ и въ управленіи общественными дѣлами; но мы требуемъ теперь же, немедленно, одинаковой привилегіи съ мужчиной на трудъ и на справедливое вознагражденіе. Существующее различіе дѣлаетъ насъ слабыми и безпомощными въ сравненіи съ нашими собратами, для которыхъ открыты всѣ поприща и которые могутъ требовать за свой трудъ вознагражденія, не навлекая на себя ни насмѣшекъ, ни пренебреженія… Допуская даже, что сфера нашей дѣятельности должна быть ограниченна, что мы можемъ дѣлать весьма немногое, — великодушно ли, справедливо ли, чтобы мужчина, на выборъ котораго предоставлены всѣ поприща въ жизни, заслонялъ отъ насъ эти немногіе шансы заработывать насущный хлѣбъ, или принуждалъ насъ исполнять тотъ же самый трудъ за меньшее вознагражденіе потому только, что мы женщины? Неужели мы не можемъ отмѣрять аршинъ коленкору такъ же быстро, или подобрать подъ образчикъ кисею такъ же вѣрно, какъ и всѣ элегантные молодые люди, которые стоятъ за прилавками магазиновъ? Неужели намъ, при нашей болѣе нѣжной организаціи, не можетъ быть безопасно переданъ всякій трудъ, требующій быстроты, аккуратности и бережливости?
«Поэтому, въ настоящее время мы просимъ только о томъ, чтобы намъ была оказана простая справедливость, которую по нашимъ понятіямъ обязанъ оказать намъ каждый мужчина, не усвоивая даже себѣ нашихъ воззрѣній относительно истиннаго положенія женщины. Мы просимъ, чтобы восхваляемое имъ рыцарство употреблено было въ дѣло и выражено было не однимъ провожаньемъ насъ на концерты, или уступкою намъ своего мѣста въ вагонѣ желѣзной дороги, или подаваньемъ блюдъ за столомъ намъ первымъ, и вообще всѣмъ, чѣмъ рыцарство и любезность къ нашему полу пріобрѣтаются по весьма дешевой цѣнѣ безъ всякихъ пожертвованій, — но тѣмъ, чтобы намъ открыты были тѣ мѣста, занимать которыя, по его же сознанію, мы способны, и чтобы намъ платили тѣ же деньги и за тотъ же трудъ, который исполняютъ мужчины!»
Общія свои понятія о взаимныхъ отношеніяхъ мужчины и женщины, объ ихъ естественномъ равенствѣ и о причинахъ, приведшихъ къ настоящей ихъ неравноправности въ общественной жизни, Ханна Торстонъ излагаетъ слѣдующимъ образомъ:
«Мы отрицаемъ положеніе, — говорила она, — что мужчина имѣетъ какое либо естественное право предписывать границы, въ предѣлахъ которыхъ женщина могла бы работать и жить. Одинъ Богъ имѣетъ это право, и Его законы управляютъ какъ тѣмъ, такъ и другимъ поломъ съ одинаковою властью. Мужчина присвоилъ себѣ это право только потому, что онъ не вѣритъ въ интеллектуальное равенство женщины. Онъ обходится съ ней какъ съ взрослымъ ребенкомъ, которому можно дозволить нѣкоторую свободу, но котораго нельзя еще совсѣмъ освободить отъ надзора. Подъ вліяніемъ этого убѣжденія онъ воспитывалъ ее въ теченіи всѣхъ вѣковъ, которые прошли со дня сотворенія міра. Правда, женщины отъ времени до времени возставали съ тѣмъ, чтобы предоставить своему полу равную власть, и благородно пріобрѣли себѣ мѣста въ исторіи; но истина росла медленно, такъ медленно, что сегодня, при просвѣщенной зрѣлости народовъ, мы должны представлять доводы, доказывать и просить того, что вы обязаны уступить намъ безъ всякихъ просьбъ. Я нахожу позорнымъ, что женщина обязана собирать доказательства и улики для того собственно, чтобы убѣдить мужчинъ въ ея равенствѣ съ ними, въ ея разумности.»
Ханна обратилась къ исторіи и назвала нѣсколько знаменитыхъ женщинъ, слава которыхъ должна была отвѣчать на этотъ вопросъ и доказать, что между женщинами возможны и героизмъ, какъ въ Орлеанской Дѣвѣ, и государственная мудрость, какъ у Маріи Терезіи и Екатерины II, и поэтическій геній, какъ у Саффо, и ученость, какъ у Маріи Митчель въ Америкѣ или Каролины Гершель въ Англіи. Наконецъ въ заключеніе, Ханна Торстонъ собрала свои религіозныя вѣрованія, нравственныя надежды и общественныя ожиданія.
«Друзья мои, — такъ закончила она, — если Богъ призываетъ человѣческія существа къ открытію Его вѣчныхъ законовъ, къ объясненію Его вѣчной красоты, Онъ не останавливается на обсужденіи вопроса о полахъ! Если вы допускаете присутствіе человѣческаго ума въ женщинѣ, вы должны допустить одушевленіе, геній, жизнь, божественно назначенные быть орудіемъ для совершенія какого либо великаго и блистательнаго подвига. Допуская это, вы можете безопасно открыть для насъ всѣ входы къ пріобрѣтенію познаній… Вы знаете, что она достигла своей настоящей высоты не только безъ вреда самой себѣ, но съ пользою для васъ: зачѣмъ же останавливать на этомъ ея прогрессъ? Зачѣмъ останавливать его на всемъ другомъ?… Что лучше — другъ или рабъ? Если бы супружество было для женщины истиннымъ товариществомъ, а не обязанностію, то глаза дома ощущалъ бы свое бремя гораздо легче. Если бы жена доктора умѣла приготовлять лекарства, жена торговаго человѣка — вести его книги, жена адвоката — составлять контракты, то польза и выгода была бы обоюдная. Женщина, чтобы быть истиннымъ другомъ и помощникомъ мужа, должна знать все, что знаетъ мужчина: и если она становится сонаслѣдницей съ нимъ царствія небеснаго, — не одной только законной „третьей части“ (намекъ на законы о наслѣдствѣ), но всего безпредѣльнаго блаженства, — она должна быть и совладѣтельницею земли, одинаково вооруженная для покоренія на ней неправдъ и для приготовленія ея къ лучшему будущему!»
Это были вѣроятно самыя умныя и самыя теплыя слова, какія только случалось птолемійцамъ слышать на своихъ митингахъ. Но хотя сама Ханна Торстонъ и пользовалась большимъ уваженіемъ съ ихъ стороны, птолемійцы вообще относились къ защищаемымъ ею правамъ весьма холодно, даже прямо враждебно. «Отличная бы вышла чепуха, говорили птолемійскіе политики, — еслибы это движеніе увѣнчалось успѣхомъ! Вообразите себѣ только, что моя жена приняла бы участіе въ выборахъ и пошла противъ мистриссъ Блэкфордъ, а я и онъ стали бы стирать бѣлье и стряпать кушанье!» Такого тона всего чаще были возраженія: ясно, что такія возраженія не только не останавливали Ханны, но еще больше вооружали ее противъ «тиранніи». Въ большинствѣ случаевъ, какъ и въ приведенномъ, «тираннія» была конечно вовсе не привлекательна, потому что была очень тупа. Ханна тѣмъ больше привязывалась къ своимъ идеямъ и была склонна защищать всѣ проявленія «прогресса», — а они также бывали странны, какъ мы уже видѣли выше изъ характеристики птолемійскихъ прогрессистовъ: Ханна серьезно раздѣляла мнѣнія проповѣдниковъ трезвости, къ чему уже и была приготовлена суровыми нравами квакерства; она снисходительно смотрѣла на глупыхъ людей, въ родѣ портнаго Ватльса, за то, что онъ былъ усерднымъ приверженцемъ прогресса; она не рѣшалась никому высказывать своихъ подозрѣній на счетъ плутней спиритиста Дайса, потому что Дайсу искренно вѣрили многіе прогрессисты изъ ея друзей; сигара казалась ей предметомъ вреднаго заблужденія и нарушеніемъ законовъ природы.
Таковъ былъ характеръ мнѣній, которыя воспитала обстановка въ Ханнѣ Торстонъ. Даже эта умная женщина, стоявшая далеко выше всѣхъ окружавшихъ ее мужчинъ и женщинъ, подчинилась этому вліянію обстановки, и вслѣдствіе того соединяла глубокій энтузіазмъ и возвышенныя стремленія съ самыми странными предразсудками. Ея собственное дѣло шло не такъ быстро, какъ бы она того желала, и это еще больше убѣждало ее въ «тиранніи». Она стала недовѣрчива и закрыла свое сердце отъ людей, которыхъ считала тиранами; это сообщило ея мысли почти фанатическое упрямство.
Но если птолемійская жизнь всѣмъ своимъ враждебнымъ отношеніемъ къ женскимъ правамъ не могла поколебать убѣжденій Ханны Торстонъ, нашлись однако люди, въ которыхъ она встрѣтила уже совершенно серьезный отпоръ своимъ мнѣніямъ. Отпоръ былъ такъ рѣшителенъ, что для женщины съ такими искренними и глубоко продуманными убѣжденіями онъ не могъ кончиться безъ радикальнаго разрѣшенія — въ ту или другую сторону. Ханна должна была или еще сильнѣе укрѣпиться въ своихъ идеяхъ, или уступить.
Это первое, вполнѣ рѣшительное, хотя и полное уваженія противорѣчіе Ханна встрѣтила въ людяхъ, которые собственно не принадлежали къ ея птолемійскому обществу и вообще были свободны отъ многихъ понятій, считавшихся закономъ въ Птолеми. Это были во первыхъ, нѣкто Вудбьюри, довольно богатый владѣлецъ, поселившійся близь Птолеми, и мистриссъ Блэкъ, женщина почти аристократическаго общества, на время попавшая въ Птолеми. И тотъ и другая представляли собой умы, развившіеся иными путями, чѣмъ путь Ханны Торстонъ; это были люди, имѣвшіе за себя знакомство съ жизнью, болѣе полное развитіе понятій и хладнокровный взглядъ на вещи.
Мы не будемъ передавать подробность сюжета. Сущность его состоитъ въ томъ, что Вудбьюри, поселившись въ Птолеми, былъ увлеченъ личностью Ханны Торстонъ, по ему было жаль, что ея умъ заслоняется предразсудками, недостойными силы этого ума, что фанатическая приверженность къ своей идеѣ дѣлаетъ невозможнымъ для него сближеніе. Это сближеніе однако произошло. Ханна видѣла сначала въ Вудбьюри чорстваго скептика и врага своего направленія, потомъ стала убѣждаться, что многія изъ его противорѣчій оказываются справедливы, что и въ немъ есть чувство и благородныя стремленія, и послѣ долгой борьбы между склонностью и тѣмъ, что она считала задачей своей жизни, она отдалась наконецъ (правда, не безъ вліянія исключительныхъ обстоятельствъ) чувству, которое прежде казалось ей измѣной своей независимости и своему долгу. Вудбьюри помирилъ ее съ собой полнымъ гуманности отношеніемъ къ ея взглядамъ, предоставленіемъ полной свободы, и когда она рѣшилась быть его женой, съ ней произошла нравственная перемѣна, которой бы никто не могъ предвидѣть прежде. Она перестала говорить о своей свободѣ; ей сталъ нравиться запахъ сигары; когда ее однажды пригласили по прежнему на митингъ въ пользу женскихъ правъ, никакія нравственныя усилія ея самой не дали ей силы и рѣшимости отправиться на митингъ: она отказалась и осталась дома.
Вмѣсто нея (такъ какъ обѣщаніе было уже прежде дано) предложилъ говорить ея мужъ Вудбьюри. На митингѣ рѣчь его имѣла большой успѣхъ, и содержаніемъ ея были тѣ понятія о женскомъ вопросѣ, какіе онъ (и его свѣтская пріятельница мистриссъ Блэкъ) выставлялъ прежде въ противорѣчіе идеальнымъ стремленіямъ Ханны Торстонъ. Эти понятія не показывали сочувствія къ особеннымъ женскимъ правамъ и представляли умѣренную точку зрѣнія — эта умѣренная точка зрѣнія и есть общественная тема и выводъ цѣлаго романа. Этотъ выводъ таковъ:
Вудбьюри (конечно и самъ Тэйлоръ) заявляетъ свое уваженіе къ женщинѣ, хотя и не всегда соглашается съ признаніемъ за ней тѣхъ нравъ, которыхъ она требуетъ. Онъ стоитъ между крайней партіей (Бемиса), обвиняющей «тираннію» мужчины, и толпой, которая съ презрѣніемъ и поруганіемъ встрѣчаетъ требованія женщины предоставить большую свободу дѣятельности для ея природныхъ наклонностей. Что касается до него, онъ убѣжденъ, что для женщины возможно только то развитіе, которое будетъ согласно съ ея природой, что эта природа сдѣлаетъ для нея недоступнымъ многое, что она требуетъ себѣ и что доступно для одного мужчины, — хотя съ другой стороны есть нравственныя качества, по которымъ она стоитъ несравненно выше мужчины. Онъ находилъ, что женщинѣ необходимо оказывать больше довѣрія, чѣмъ ей оказываютъ; онъ не сказалъ ни слова, выражавшаго сочувствіе къ предоставленію ей особенныхъ правъ, но говорилъ однако, что этотъ предметъ заслуживаетъ вниманіе, — онъ увѣренъ, что въ какихъ бы условіяхъ свободы женщина ни находилась, она инстинктивно найдетъ свое надлежащее мѣсто.
Для Ханны Торстонъ (подразумевается, и вообще для женщины, ищущей своихъ идеальныхъ правъ) примиреніе нашлось въ любви и въ семейной жизни. Съ этимъ у нея пропала охота возставать противъ «тиранніи» и требовать особенныхъ правъ. Въ этомъ нравственномъ выводѣ романа есть большая доля правды относительно дѣйствительной жизни, и однако, онъ вовсе не отвѣчаетъ на существенный вопросъ, которымъ руководится женское движеніе въ Америкѣ.
Надъ Ханной Торстонъ взгляды Вудбьюри и его способъ дѣйствій въ самомъ дѣлѣ оказали полную побѣду. Встрѣча съ Вудбьюри (у Тэйлора, это — олицетвореніе здраваго смысла и терпимости) только освободила ее отъ той массы странныхъ понятій преувеличеннаго провинціальнаго «прогресса», который привился къ ней въ ея птолемійской обстановкѣ; эта встрѣча разубѣдила ее и въ фанатическомъ пристрастіи къ независимости и въ ея крайней квакерской исключительности, вслѣдствіе которыхъ она видѣла въ мужчинѣ только «тирана»; и наконецъ эта встрѣча сообщила ей много положительныхъ свѣдѣній, которыя могъ передать ей человѣкъ, близко знакомый съ жизнью. Такимъ образомъ средства Вудбьюри хороши только противъ преувеличеній и предразсудковъ этого направленія, дающихъ женскимъ стремленіямъ свойства враждебной нетерпимости, и эти средства хороши, какъ поводъ къ болѣе серьезному и спокойному обсужденію вопроса. Такъ какъ вопросъ имѣетъ большой интересъ въ Америкѣ, то этому своему качеству книга Тэйлора вѣроятно и обязана своимъ успѣхомъ, о которомъ мы упомянули въ началѣ статьи.
Но съ другой стороны это еще не послѣднее рѣшеніе. Въ требованіяхъ Ханны было много справедливаго и если она сама отказалась отъ ихъ проповѣди, то психологическая причина этого заключается въ томъ, что она нашла для себя то, чего искала. Ея усилія не пропали, потому что для себя она обезпечила ту свободу, о которой она — быть можетъ не совсѣмъ ясно — мечтала прежде: ея цѣль была достигнута, когда она внушила Вудбьюри его способъ дѣйствій въ отношеніи къ ней. Но исторія Ханны Торстонъ можетъ имѣть продолженіе. Когда пройдетъ первое увлеченіе любви, въ которомъ она отказывается отъ своей личной воли, для нея можетъ настать новая потребность дѣятельности — на этотъ разъ уже вполнѣ сознательной. На это романъ Тэйлора еще не даетъ отвѣта.
Если Вудбьюри ничего не хотѣлъ говорить объ «особенныхъ правахъ», которымъ очевидно не сочувствовалъ, то онъ былъ конечно не правъ; потому что господствующія «права» и другія общественныя отношенія не могутъ удовлетворять женщины, развитой такъ, какъ она развита въ Америкѣ. Невыгодныя условія общественнаго и юридическаго положенія женщины остаются и, не смотря на мораль Вудбьюри, будутъ возбуждать оппозицію женщины. Таковы наприм. условія женскаго труда, противъ которыхъ Ханна Торстонъ говорила совершенно справедливо и съ которыми все еще будетъ встрѣчаться женщина въ своихъ житейскихъ отношеніяхъ. Устарѣвшее законодательство, вынесенное первыми американскими поселенцами изъ Англіи и уцѣлѣвшее среди многихъ прекрасныхъ нововведеній общественнаго устройства Америки, продолжаетъ считать женщину малолѣтней, хотя она уже давно достигла совершеннолѣтія въ другихъ отношеніяхъ. Законы эти до сихъ поръ продолжаютъ говорить напримѣръ слѣдующее:
1) Все движимое имущество, принадлежащее женщинѣ и приносимое ею при замужствѣ, становится собственностью мужа, если только въ предупрежденіе этого не было сдѣлано особенной оговорки;
2) За мужемъ женщина не можетъ владѣть ничѣмъ на свое имя; ея имущество помѣщается подъ именемъ ея мужа или постороннихъ довѣренныхъ лицъ;
3) Все, что она можетъ пріобрѣсти собственнымъ трудомъ, становится собственностью ея мужа;
4) Она не имѣетъ права завѣщанія;
5) По смерти жены, мужъ имѣетъ на ея имущество право пользованія и другія права, болѣе обширныя, чѣмъ законъ доставляетъ ей относительно имущества мужа и т. п.[3].
Даже самые умѣренные либералы, въ родѣ Карлье, находятъ, что подобныя постановленія не находятъ никакого извиненія при современномъ развитіи американской женщины. Очень естественно, что сами женщины чувствуютъ это еще больше, и когда петиціи, обращенныя по этому поводу въ законодательныя палаты штатовъ, встрѣчали совершенное равнодушіе и даже враждебное недовѣріе въ законодателяхъ-мужчинахъ, понятно, что отказъ еще болѣе раздражалъ женщинъ, нерѣдко конечно заинтересованныхъ самымъ существеннымъ образомъ въ реформѣ закона, и давалъ имъ поводъ говорить о «тиранніи» болѣе справедливо, чѣмъ думалъ Вудбьюри. Любопытный образчикъ рѣшительности американскихъ женщинъ въ этомъ смыслѣ представляетъ брачный контрактъ, заключенный г-жей Люси Стонъ, одной изъ главнѣйшихъ защитницъ «женскихъ правъ», съ однимъ изъ предводителей партіи аболиціонистовъ, въ 1855. Этотъ контрактъ есть цѣлая программа партіи и фактическое объясненіе положенія вещей, о которомъ можно было бы подумать и умѣренному Вудбьюри.
Этотъ договоръ заявляетъ прежде всего протестъ противъ упомянутыхъ нами статей закона и другихъ имъ подобныхъ, совершенно уничтожающихъ юридическую независимость жены, и затѣмъ продолжаетъ: «Мы убѣждены, что личная независимость и равноправность всѣхъ не должны быть нарушаемы, исключая случаевъ преступленія; что бракъ долженъ быть союзомъ на постоянно равныхъ правахъ, и въ этомъ смыслѣ онъ долженъ быть признанъ закономъ; что до тѣхъ поръ, пока эти принципы не будутъ освящены, супруги должны всѣми возможными для нихъ средствами устранять несправедливость дѣйствующихъ законовъ». «Мы полагаемъ, что въ случаѣ домашнихъ несогласій рѣшительно не должно прибѣгать къ судамъ, устроеннымъ существующими законами; что напротивъ слѣдуетъ отдавать подобные случаи на рѣшеніе посредниковъ, выбранныхъ по соглашенію обѣихъ сторонъ» и т. д.
Дѣло совершено было вполнѣ публично, и самый договоръ напечатанъ былъ въ газетѣ «New-York Tribune». Публикація договора была тѣмъ болѣе выразительна, что ему предшествовало письмо пастора Хиджинсена, совершавшаго брачную церемонію, который съ своей стороны заявлялъ, что «каждый разъ, совершая брачную церемонію, онъ чувствуетъ несправедливость американскаго законодательства», унижающаго положеніе женщины; что онъ вполнѣ одобряетъ договоръ, составленный съ его вѣдома и съ его содѣйствіемъ, и что онъ пригласилъ бы и другихъ поступать такимъ же образомъ.
Очевидно, что смыслъ договора — весьма умѣренный; это — то самое обезпеченіе для женщины болѣе свободнаго и полнаго развитія и обезпеченіе женскаго права на трудъ и его прибыль, на которое согласился бы и самъ осторожный Вудбьюри: если онъ показалъ въ самомъ дѣлѣ большую деликатность относительно нравственныхъ стремленій своей жены, предоставивъ ей въ этомъ полную свободу, то можно предполагать, что онъ показалъ бы деликатность и относительно имущества своей жены, которое она могла бы пріобрѣсти своимъ независимымъ трудомъ. Онъ напрасно отклоняетъ отъ себя вопросъ о «правахъ»: уступая передъ враждебными мнѣніями тѣхъ людей своего общества, которые не составляютъ его лучшей части, — существенную, нравственную уступку онъ уже сдѣлалъ самъ.
- ↑ Недавно вышелъ русскій переводъ этой книжки, и галантерейность нѣмца въ дубовомъ переводѣ выходитъ ужасна.
- ↑ Поясъ такого свойства, очень изящно отдѣланный, мы видѣли въ музеѣ клюнійскаго аббатства въ Парижѣ; другой экземпляръ встрѣтился намъ въ музеѣ арсенала въ Венеціи.
- ↑ Аug. Carlier, Le Mariage aux Etats-Unis. 1860.