Альфонс Додэ (Леметр)/ДО

Альфонс Додэ
авторъ Жюль Леметр, переводчикъ неизвѣстенъ

Оригинал: фр. Les Amoureuses.- Lettres de mon moulin.- Contes du lundi.- Tartarin de Tarascon.- Les Femmes d’artistes.- Robert Reimont.- Le Petit Chose, опубл.: 1888. — Источникъ: az.lib.ru • Текст издания: журнал «Русская Мысль», кн. IV, 1888.

Литературныя характеристики Жюля Леметра.

Альфонсъ Додэ.

(Jules Lemaître: «Les Contemporains», deuxième série*).

• ) Les Amoureuses. — Lettres de mon moulin. — Contes du lundi. — Tartarin de Tarascon. — Les Femmes d’artistes. — Robert Reimont. — Le Petit Chose.

«Ахъ, голубчикъ Даніэль, какъ ты мило разсказываешь! Я увѣрена, что ты могъ бы писать въ журналахъ, еслибъ захотѣлъ»^[1]. «Маленькій человѣчекъ» (Le Petit Chose) писалъ въ журналахъ, онъ даже сочинялъ книги. И публика раздѣлила мнѣніе матушки Жакъ. О вы, обитатель мельницы Гаспара Митифіо, вы, авторъ понедѣльничныхъ сказокъ, другъ маленькаго Джэка и маленькой Дезирё, вѣроломный землякъ Тартарена, Нумы и Бомпара, исторіографъ Набаба и королевы Фредерики, о вы, чародѣй, обладающій такимъ безошибочнымъ чувствомъ мѣры и такимъ рѣдкимъ секретомъ соединять истину, фантазію и нѣжность, — ахъ, какъ мило вы разсказываете!

Литературная карьера Альфонса Додз одна изъ самыхъ блестящихъ, какія когда-либо приходилось наблюдать. Онъ плѣняетъ весь міръ. Тѣхъ, кто хочетъ слезъ и кто хочетъ остроумія, любителей необычайнаго и искателей современности, людей простодушныхъ и людей утонченныхъ, женщинъ, поэтовъ, натуралистовъ и стилистовъ, — Додэ всѣхъ увлекаетъ за собой, ибо онъ владѣетъ очарованіемъ столь хе неизъяснимымъ въ произведеніи искусства, какъ и въ женскомъ лицѣ, — очарованіемъ, которое, однако хе, не пустое слово, такъ какъ иные, очень великіе писатели лишены его. Очарованіе — это, быть можетъ, извѣстная счастливая непринужденность, натуральный цвѣтокъ, вплетенный хотя бы и въ рѣдкія и изысканныя произведенія; во всякомъ случаѣ, это нѣчто несовмѣстимое съ качествами, которыя пріобрѣтаются слишкомъ большими стараніями и слишкомъ сильнымъ напряженіемъ воли: такимъ образомъ, очарованіе почти не встрѣчается у вождей школы. Можно также замѣтить, что очарованіе свойственно лишь сердцу, которое легко приходитъ въ волненіе и не боится казаться таковымъ (homo sam и т. д.). Поэтому не слѣдуетъ его требовать отъ тѣхъ, кто намѣренно изображаетъ ору плоскую или грубую дѣйствительность или хе дѣлаетъ видъ, что интересуется лишь внѣшнимъ міромъ и пластикою предметовъ.

Это очарованіе, каково бы оно ни было, одно изъ могущественнѣйшихъ средствъ Альфонса Додэ. Прибавьте къ этому, что его талантъ, въ дѣйствительности, достаточно богатъ по своимъ свойствамъ для того, чтобъ весьма различные умы могли находить его по своему вкусу. Его оригинальность состоитъ въ томъ, что онъ тѣсно связываетъ наблюденіе съ фантазіей, выдѣляетъ изъ правды все, что въ ней заключается неправдоподобнаго и поразительнаго, разомъ удовлетворяетъ читателей Шербюлье и читателей Золя, пишетъ романы, въ одно и то же время, и реалистическіе, и романическіе, — романы, которые потому лишь кажутся романическими, что они очень искренно и очень глубоко реалистичны.

I.

Для того, чтобъ видѣть въ мірѣ дѣйствительномъ то, что въ немъ заслуживаетъ вниманія, не безполезно, какъ кажется, не подступать къ нему слишкомъ близко съ самаго начала, быть поэтомъ, мечтателемъ, не болѣе того, существомъ съ тонкими ощущеніями, приходящимъ въ содроганіе изъ-за пустяковъ, существомъ, которое довольствуется тѣмъ, что безмѣрно страдаетъ отъ жизни или безмѣрно ею наслаждается, не думая дѣлать съ нея фотографическихъ снимковъ. Я питаю нѣкоторое недовѣріе къ тѣмъ юношамъ, которые встрѣчаются въ наше время и которые въ томъ возрастѣ, когда люди болѣе даровитые, чѣмъ они, наивно воспѣвали розы, прямо принимаются сочинять ультра-натуралистическіе романы съ описаніемъ сточныхъ трубъ и сорныхъ корзинъ, невозмутимо останавливаясь на грязныхъ сторонахъ физической жизни. Если они съ этого начали, то чѣмъ же они кончатъ? Самое меньшее, чѣмъ они рискуютъ, это вѣчно повторять одну и ту же книгу, такъ какъ поле ихъ наблюденій, если допустить, что у нихъ есть потребность въ наблюденіи, будетъ скоро пройдено; число ихъ эффектовъ чрезвычайно ограничено. Наоборотъ, если въ весеннюю пору вашей жизни вы предавались красивымъ воздушнымъ фантазіямъ, то это послужитъ для васъ побужденіемъ, когда вы обратитесь, наконецъ, къ изученію міра дѣйствительнаго, проходить мимо того, что въ немъ есть пошлаго и незначительнаго, не стоющаго вниманія, и увлекаться тѣмъ, что онъ содержитъ въ себѣ особеннаго и неожиданнаго; ибо, если вы обращаетесь къ нему, вы, слѣдовательно, разсчитываете, что онъ доставитъ какъ документы еще болѣе интересные, нежели ваши прежнія мечты.

И такъ, «маленькій человѣчекъ» начинаетъ съ фантазій и грезъ. Въ Нимъ, въ саду monsieur Eyssette, это плодовитый на выдумки мальчуганъ, съ беззавѣтнымъ увлеченіемъ играющій въ Робинзона на островѣ и привязывающійся къ предметамъ съ страстною чувствительностью. Какъ разрывается его сердечко, когда приходится покинуть Нимъ, фабрику и садъ!

«Я говорилъ платанамъ: „Прощайте, милые друзья“ и прудамъ: „Кончено, мы больше не увидимся“. Въ саду было гранатовое дерево, чудные красные цвѣтки котораго распускались на солнцѣ. Я сказалъ ему, рыдая: „Дай мнѣ одинъ изъ твоихъ цвѣтковъ“. И я получилъ отъ него цвѣтокъ и спряталъ его на груди на память о немъ»^[2].

Въ Ліонѣ, гдѣ онъ часто пропускаетъ классы и проводитъ дни въ лѣсахъ или на берегу рѣки, въ Сарландскомъ коллежѣ, гдѣ онъ придумываетъ исторійки для «маленькихъ», въ самомъ Парижѣ, гдѣ, только что пріѣхавъ, онъ присматривается своими близорукими главами, еще преисполненными грезъ, къ этому новому міру, который онъ такъ хорошо изобразитъ, «маленькій человѣчекъ», изящный и миловидный, какъ дѣвушка, застѣнчивый, гордый, впечатлительный, разсѣянный, дерзко продолжаетъ мечтать, пишетъ стихи о вишняхъ, ботинкахъ и сливахъ, воспѣваетъ реполова и всякую небылицу, изливаетъ въ своихъ вздохахъ Miserere любви и посвящаетъ Клереттѣ и Селименѣ бойкіе стансы, напоминающіе Мюссе, только Мюссе жеманнаго, — стансы, въ которыхъ иронія, какъ и слѣдуетъ, смягчается слезинкой. Я не знаю ни одной книги начинающаго поэта болѣе юной въ истинномъ смыслѣ слова, чѣмъ этотъ томикъ Amoureuses.

Затѣмъ «маленькій человѣчекъ» становится Альфонсомъ Додэ, уже извѣстнымъ писателемъ, пишущимъ хроники и variétés въ Фигаро. Но, въ сущности, держитъ перо все тотъ же «маленькій человѣчекъ». Кто другой, какъ не этотъ неисправимый поэтъ, былъ бы способенъ написать столь химерическіе, столь далекіе отъ дѣйствительности разсказы, какъ Приключенія бабочки и Божьей коровки, Романъ Красной Шапочки, Кладбищенскіе соловьи и Души въ раю, мистерія въ двухъ картинахъ?

Oднa женщина умерла, исповѣдавшись передъ священникомъ и отрекшись отъ преступной любви. Любовникъ въ отчаяніи лишилъ себя жизни. Онъ въ аду, а его возлюбленная въ раю. Каждый годъ, въ праздникъ Тѣла Господня, сводъ ада разверзается, и осужденные видятъ, какъ надъ ихъ головами проходитъ процессія избранныхъ. «Но, — какъ объясняетъ одинъ осужденный, — воздухъ рая гибеленъ для памяти; у каждаго изъ насъ есть тамъ родственникъ, другъ, братъ, сестра, мать, жена; отъ этихъ дорогихъ существъ мы никогда не могли добиться ни одного взгляда». Вновь прибывшій оказывается столь же несчастнымъ, какъ и другіе. Тщетно умоляетъ онъ и плачетъ, заклинаетъ минувшими днями: его возлюбленная ничего не помнитъ, — она не узнаетъ его, — и это такъ горестно, что сакъ апостолъ Петръ не можетъ воздержаться отъ умиленія.

Вотъ «мистерія», которая немножко отзывается ересью, такъ какъ церковь учитъ, что не только избранные забудутъ осужденныхъ, но что осужденные возненавидитъ избранныхъ (я не выдаю этотъ догматъ за ученіе, способное привлечь сердца). Но эта фантазія, еретическая и предосудительная для апостола Петра, представляетъ восхитительную смѣсь наивности, граціи и страсти. Къ маленькой трогательной драмѣ примѣшаны прелестныя детали, изображающія въ раю маленькаго клирошанина изъ пѣвческой школы Сенъ-Низье: «И я узналъ его и взоромъ, и сердцемъ, этого херувимчика въ бѣломъ кисейномъ платьицѣ съ голубымъ поясокъ, который размахиваетъ въ воздухѣ знаменемъ, величиной съ него, украшеннымъ золотыми цвѣтами, и едва удерживаетъ его въ своихъ маленькихъ, пухленькихъ и розовыхъ ручкахъ; это моя сестра, моя маленькая сестра Анна, которую я такъ горько оплакивалъ».

Эти столь человѣчныя грезы отличаются въ особенности глубокою нѣжностью, драгоцѣннымъ даромъ вызывать на глаза горячія слезинки, — даромъ, который Альфонсъ Додэ сохранитъ даже тогда, когда будетъ только наблюдать и почти покончитъ съ мечтами. Поэтому-то я нѣсколько остановился на этомъ юношескомъ произведеніи. Для того, чтобъ изображать міръ, какъ онъ есть, нѣтъ вообще ничего лучше, какъ обладать сильнымъ воображеніемъ и сильною чувствительностью. Душа этого милаго «маленькаго человѣчка», дѣтство котораго не было счастливо и которому снились такія красивыя и нѣжныя грезы, продолжаетъ легко парить надъ правдивыми романами Альфонса Додэ, мѣстами проникаетъ въ нихъ, примѣшиваетъ душевное волненіе въ точности изображеній и предъявляетъ наблюденію столь рѣдкій и тонкій выборъ деталей, что, безъ всякихъ другихъ ухищреній, ежеминутно извлекаетъ струю фантазіи изъ самой дѣйствительности.

II.

Авторъ Amoureuses, очутившись, по пріѣздѣ въ Парижъ, въ средѣ богемы и быстро поддавшись возбужденію парижской жизни, замѣчаетъ въ одинъ прекрасный день, что то, что мы видимъ (если мы умѣемъ смотрѣть), почти всегда интереснѣе, неожиданнѣе и даже забавнѣе и безумнѣе того, что мы воображаемъ. Съ этихъ поръ онъ уже больше не мечтаетъ. Онъ будетъ еще намъ подчасъ разсказывать хорошенькія сказочки вродѣ Le Curé de Cucugnan, La Mule du Pape, L’Elixir du père Gaucher или чудесной исторіи Удстауна, американскаго города, отвоеваннаго у дѣвственнаго лѣса и заполоненнаго этимъ послѣднимъ. Но, говоря вообще, можно сказать о немъ, и съ большею справедливостью, чѣмъ о какомъ бы то ни было другомъ романистѣ, даже изъ покой школы, что теперь онъ разсказываетъ и описываетъ только то, что онъ видѣлъ. И это до такой степени вѣрно, что всѣ его разсказы и картины, начиная съ его Lettres de mon moulin и кончая его первымъ большимъ романомъ, можно было бы раздѣлить на пять или шесть группъ, озаглавивъ ихъ названіями тѣхъ странъ и тѣхъ мѣстностей, съ которыми онъ былъ всего ближе знакомъ и гдѣ оставался всего долѣе: Нимъ и Провансъ, Алжиръ и Корсика, наконецъ, Парижъ, Парижъ богемы, Парижъ простаго народа, Парижъ большаго свѣта, Парижъ контрабанды, Парижъ во время осады. И подъ эти различные заголовки подошли бы и отдѣльныя части, изъ которыхъ составлены его большіе романы, еслибъ мы взялись расчленить ихъ. Провансъ наполняетъ почти всѣ Lettres de mon moulin, Парижъ, съ его различныхъ сторонъ, представляетъ сюжетъ почти всѣхъ Contes du lundi и большинства этюдовъ, слѣдующихъ за Robert Helmont. Въ эти двѣ книги мѣстами вкрадываются Корсика и Алжиръ. Алжиръ и Провансъ подѣлили между собою Тартарема. По мѣрѣ того, какъ Альфонсъ Додэ подвигается впередъ въ своихъ произведеніяхъ, Парижъ, то-есть современность, болѣе и болѣе привлекаетъ его: сначала Парижъ въ эпоху осады, трагическій, трогательный или комическій; затѣмъ Парижъ обыденный, во всѣхъ своихъ слояхъ, сверху до низу (см. Парижскіе нравы и Жены художниковъ). Это постепенно приводитъ его къ его большимъ парижскимъ романамъ. На пяти или шести страницахъ онъ уже разсказываетъ намъ Набоба и тутъ же рядомъ смерть герцога Морни. Будущій палачъ маленькаго Джэка уже показываетъ намъ въ Credo de l’amour свои густые усы, свои голубые жестокіе глаза и свое лицо больнаго мушкетера.

Было бы трудно подвергнуть анализу эти маленькія вещицы. Но, быть можетъ, недостаточно сказать, что это чистые алмазы, и этимъ ограничиться. Какъ же быть? Слѣдовало бы взять слово «очаровательный», очистить его отъ банальности и какъ бы заново отчеканить его, затѣмъ, поставить его, въ этомъ обновленномъ видѣ, вмѣсто всякаго комментарія, въ концѣ этихъ разсказовъ. Попытаемся, однако, набросать нѣсколько замѣтокъ.

III.

Большинство этихъ небольшихъ повѣстей отличаются чрезвычайною простотой, но въ числѣ ихъ нѣтъ ни одной пошлой, а многія своеобразны и необыкновенны. Между ними, думается мнѣ, нѣтъ ни одной, о которой можно было бы сказать: «Это мило, но похоже на всякій другой разсказъ», или же: «А, вѣдь, я это уже читалъ». Никогда Альфонсъ Додэ не впадаетъ въ ту пошлость вымысла, описанія или чувства, которой не всегда удается избѣгнуть писателямъ, вдохновляемымъ фантазіей, и даже величайшимъ изъ нихъ. Это опять-таки происходитъ отъ того, что все, что онъ разсказываетъ или описываетъ, онъ видѣлъ и отмѣтилъ, или прямо вывелъ изъ того, что ему пришлось увидать. Правда, что его способъ наблюденія есть уже творчество, и что взоръ его до такой степени умѣетъ открывать, что получается впечатлѣніе, будто онъ изобрѣтаетъ. «Чѣмъ умнѣе человѣкъ, — говоритъ Лабрюйеръ, — тѣмъ больше- онъ находить оригиналовъ» Прибавимъ къ этому: «и тѣмъ больше онъ открываетъ вокругъ себя оригинальныхъ положеній». А такъ какъ Альфонсъ Додэ отель уменъ и постоянно находится насторожѣ, то его останавливаютъ и интересуютъ такія детали, которыя ускользнули бы отъ нашего вниманія ни были бы нами едва замѣчены; благодаря тому способу, которымъ онъ въ представляетъ намъ, онъ заставляетъ насъ находить любопытными совсѣмъ обыкновенныя вещи, которыя, безъ сомнѣнія, поразили бы насъ лишь слегка; онъ обладаетъ, если можно такъ выразиться, изумительнымъ чутьемъ относительно мелкихъ, безвѣстныхъ драмъ, которыми кишитъ дѣйствительность.

Я не стану приводить самыхъ извѣстныхъ, самыхъ блестящихъ, самыхъ популярныхъ разсказовъ, но назову нѣкоторые изъ наименѣе сложныхъ и наиболѣе правдивыхъ въ своей простотѣ. Помните ли вы deux auberges (Два трактира)^[3]: одинъ трактиръ новый, шумный, всегда полный кліентовъ, другой — пустой и заброшенный, и хозяйку этого жалкаго домишки, которая плачетъ въ своемъ одиночествѣ и теряетъ голову, если невзначай къ ней заходитъ кліентъ, между тѣмъ какъ мужъ ея пьетъ и распѣваетъ пѣсни въ трактирѣ насупротивъ, у красивой арлезіанки.

« — Вы слышите? — сказала она мнѣ шепотомъ, — это мой мужъ… Не правда ли, онъ хорошо поетъ?… Что дѣлать, сударь? Мужчины такъ ужъ созданы, они не терпятъ слезъ, а я… я постоянно плачу съ тѣхъ поръ, какъ скончались мои малютки…»

Какую простую исторію представляетъ Père Achille^[4]! У стараго рабочаго до женитьбы былъ сынъ отъ любовницы. Этотъ сынъ, сдѣлавшись взрослымъ парнемъ, приходитъ къ отцу «только затѣмъ, чтобы увидѣть его, узнать его. Это правда, меня всегда немножко злило, что я не знаю своего отца». — «Конечно, конечно, ты очень хорошо сдѣлалъ, мой мальчикъ», — говоритъ старикъ Ашилъ. Они идутъ къ виноторговцу распить литръ вина.

« — Ты чѣмъ занимаешься? — спрашиваетъ отецъ. — Я плотничаю».

Сынъ отвѣчаетъ:

« — А я столярничаю».

" — Что-жь, у твоего хозяина хорошо идутъ дѣла?

« — Нѣтъ, не шибко».

И разговоръ продолжается въ томъ же тонѣ. Ни малѣйшаго волненія не вызываетъ свиданіе, никакого желанія сказать что-нибудь другъ другу, ничего… Когда литръ допитъ, сынъ поднимается съ мѣста.

" — Ну, батюшка, я не хочу васъ дольше задерживать; я видѣлъ васъ, — я ухожу довольный. До свиданія!

" — желаю тебѣ успѣха, мой мальчикъ.

«Они холодно пожимаютъ другъ другу руку, сынъ идетъ своею дорогой, отецъ возвращается къ себѣ; они никогда болѣе не видались».

Знаете ли вы что-нибудь болѣе правдивое, — что-нибудь, что производило бы болѣе своеобразное впечатлѣніе? И не чувствуете ли вы, что вы находитесь за сто миль отъ условности мелодрамы и даже романа, въ собственномъ смыслѣ слова?

Хотите вы еще изображеній видѣннаго? Мы въ корридорѣ камеры судебнаго слѣдователя. Молоденькая дѣвушка, выходя изъ Saint-Lazare, видитъ своего любовника, который сидитъ на другомъ концѣ корридора, съ кандалами на рукахъ, и начинаетъ съ нимъ переговариваться чрезъ посредство добраго сторожа изъ парижской гвардіи: «Такъ скажите же ему, что я любила только его, скажите, что никогда, ни въ жизнь не полюблю больше никого». И, когда сторожъ исполнилъ порученіе: "Что онъ сказалъ? — Онъ сказалъ, что онъ очень несчастенъ. — «Не скучай, голубчикъ, красные деньки вернутся. — Поди ты! красные деньга… Меня осудили на пять лѣтъ!»^[5]. Взгляните еще въ Femmes d’artistes (жены художниковъ) на семейную жизнь этого бѣднаго поэта, женатаго на итальянкѣ изъ простонародья, когда-то красивой, теперь же расплывшейся и вульгарной, которая обращается съ мужемъ, какъ съ мальчикомъ, и вдругъ, среди интереснаго разговора, кричитъ ему глупымъ голосомъ, напоминающимъ своею рѣзкостью выстрѣлъ изъ штуцера: «Эй, художникъ!… La lampo qui filo!» А Un ménage de chanteurs, гдѣ мужъ-пѣвецъ начинаетъ завидовать женѣ-пѣвицѣ (на которой онъ женился по любви) и, наконецъ, пускаетъ въ ходъ всякія средства для того, чтобы ее освистали. А La Bohême en famille, эта причудливая домашняя обстановка скульптора Симезъ: мать въ гамакѣ, четыре взрослыхъ дочери, наполняющихъ мастерскую своею возней, своими нарядами… этотъ вѣчный праздникъ… «Чѣмъ больше у нихъ суеты, тѣмъ больше онѣ веселятся. Прошлою зимой онѣ три раза переѣзжали съ квартиры, одинъ разъ ихъ имущество было продано съ молотка, и, несмотря на это, онѣ дали два большихъ маскированныхъ бала».

IV.

Такъ вотъ нѣсколько простыхъ повѣстей Альфонса Додэ. У него есть повѣсти болѣе сложныя, есть такія, гдѣ доля вымысла кажется болѣе значительною, потому что она состоитъ уже не исключительно въ открытіи и выборѣ "документовъ!, но и въ ихъ сочетаніи. Изъ Прованса, изъ Корсики, изъ Алжира и различныхъ міровъ, составляющихъ Парижъ, Альфонсъ Додэ создаетъ очень остроумныя смѣшенія. Онъ подготовляетъ безподобныя столкновенія различныхъ цивилизацій. Прочтите исторію маленькаго тюркоса Кадура, который, заблудившись по выходѣ изъ госпиталя, воображаетъ, что все еще сражается съ нѣмцами, и, совершенно сбитый съ толку, падаетъ подъ пулями версальцевъ^[6]. Вспомните, какъ бѣдный ага Си-Слиманъ, по ошибкѣ удостоенный ордена 15 августа, пріѣзжаетъ въ Парижъ за его полученіемъ и, отсылаемый изъ канцелярія въ канцелярію, пачкаетъ свой бурнусъ на деревянныхъ ларяхъ прихожихъ, въ тревожномъ ожиданіи аудіенціи, которой онъ никогда не добьется^[7]. А въ Tartarin de Tarascon, этотъ хорошенькій эскизъ — и какой вѣрный эскизъ, какъ то подтвердятъ люди, тамъ бывавшіе! — французскаго Алжира, этого комическаго и фантастическаго смѣшенія Востока съ Западомъ… «нѣчто похожее на страницу изъ Ветхаго Завѣта, разсказанную сержантомъ Ла-Раме или бригадиромъ Питу». Впрочемъ, повѣствователю нѣтъ надобности смѣшивать два материка для полученія забавныхъ или печальныхъ антитезъ. Ему стоитъ только помѣстить въ контору Морга маленькаго невозмутимаго чиновника, который самымъ красивымъ своимъ почеркомъ вписываетъ въ большую книгу, между тѣмъ какъ яблоки его потихоньку варятся въ печкѣ: «Фелиси Рамо, полировщица, семнадцати лѣтъ»^[8]. Или же онъ представитъ, какъ послѣдніе коммунары пьютъ вино и распѣваютъ пѣсни съ женщинами въ покойницкихъ часовняхъ кладбища Pere Lachaise^[9]. Онъ разскажетъ, какъ г. Бонникаръ, въ день вступленія версальцевъ, былъ взятъ въ плѣнъ армейскимъ полкомъ и встрѣтилъ въ Версалѣ своего поваренка съ воскресными пирожками^[10]. Онъ опишетъ бракъ Шарля д’Атисъ, литератора, съ Ирмой Салле, — этотъ бракъ, благодаря которому старикъ Салле и вдовствующая г-жа д’Атисъ очутились другъ противъ друга, возлѣ колыбели.

«Бабушка д’Атисъ и дѣдушка Салле встрѣчались каждый вечеръ у постельки своего внучка. Старый браконьеръ, не выпускавшій изо рта своей черной трубки, и бывшая лектриса въ замкѣ, со своими напудренный волосами и важною осанкой, вмѣстѣ смотрѣли на прекраснаго младенца, катавшагося передъ ними по ковру, и оба одинаково имъ любовались»^[11].

Въ странное положеніе былъ безспорно поставленъ и оригинальнымъ образомъ долженъ былъ присутствовать при осадѣ Парижа живописецъ Роберъ Гельмонъ, оставшись совершенно одинъ, съ неизлеченною ногой, въ бѣдномъ домишкѣ въ Сенарсконъ лѣсу. Это отчасти напоминаетъ намъ, какъ Фабрицій, въ La Chartreuse de Parme, является очевидцемъ сраженія при Ватерлоо.

Я опять-таки останавливаюсь, далеко не перечисливъ всего. Пробѣгая эти маленькія повѣсти, видишь съ восхищеніемъ, до какой степени жизнь преисполнена безподобнаго и невѣроятнаго комизма. Ренанъ, не любящій романовъ, говоритъ почти вездѣ, но въ особенности въ своемъ Второмъ письмѣ къ Штраусу, что вселенная есть зрѣлище, которое устраиваетъ для себя

Богъ и которымъ Онъ безконечно наслаждается. Безъ сомнѣнія, «великій хороначальникъ» — единственное существо, которое видитъ во всей полнотѣ, въ цѣломъ и въ частностяхъ, все, что это зрѣлище представляетъ забавнаго и парадоксальнаго. По человѣкъ можетъ, по крайней мѣрѣ, имѣть "вою скромную долю въ этомъ божественномъ удовольствіи, а Альфонсъ Додэ — одинъ изъ тѣхъ наблюдателей, которые всего чаще доставляютъ намъ возможность вкусить отъ этого удовольствія. Никто лучше его не схватываетъ и не выдѣляетъ изъ великой комедіи людей и предметовъ этихъ ироническихъ чертъ, этихъ странностей, такъ сказать, шутокъ. И почти на каждой страницѣ его большихъ романовъ вы снова встрѣтитесь съ этою способностью извлекать изъ дѣйствительности смѣшныя или раздирательныя антитезы, изъ которыхъ бьютъ ключомъ изумленіе, смѣхъ и часто состраданіе.

V.

Состраданіемъ, нѣжностью, умиленіемъ, доходящимъ до слезъ, переполнены эти маленькія повѣсти, и нельзя на это пожаловаться. Я хорошо знаю, что въ наше время критики, возростающей угрюмости и, вмѣстѣ съ тѣмъ, эгоистическаго диллетантизма литература трогательная, повѣсти, исторгающія слезы, уже не пользуются благоволеніемъ нѣкоторыхъ очень утонченныхъ умовъ. Дѣло въ томъ, что слезы и умиленіе, въ сущности, оптимистичны; они предполагаютъ иллюзіи и всегда нѣкоторую надежду. Притомъ же, слезы устарѣли, да ими столько злоупотребляли! Долой «мелодраму, въ которой плакала Марго»! И дѣйствительно, многіе романы новой школы — жесткія и холодныя произведенія; они возбуждаютъ только пессимистическія чувства, то-есть такія чувства, которыя, презирая страданія отдѣльныхъ личностей, устремляются къ великой міровой скорби. Эти романы смущаютъ насъ, потрясаютъ, угнетаютъ сознаніемъ жестокихъ злополучій. — они рѣдко насъ трогаютъ. Дѣло въ томъ, что «патетическій элементъ» повѣсти не всегда соотвѣтствуетъ степени выставленныхъ бѣдствій или страданій. Повидимому, въ романѣ произошло пониженіе «патетическаго элемента» въ собственномъ смыслѣ слова, благодаря захватамъ физіологіи. Мѣсто его заступила какая-то угрюмая, сухая, подавляющая печаль, то странное впечатлѣніе, которое получается отъ романовъ Золя. Ибо состраданіе превращается въ рѣзкое и тягостное чувство, когда всѣ страдальцы, бѣдствія которыхъ развертываются передъ нами, оказываются, въ одно и то же время, и негодяями, и людьми, не подлежащими отвѣтственности.

Нѣтъ ничего подобнаго въ разсказахъ Альфонса Додэ. Печаль, съ которой мы въ нихъ встрѣчаемся, вовсе не предполагаетъ теоретическаго отвращенія къ міру, какъ онъ есть, умышленной свирѣпости, проклятія, обращеннаго къ нашей расѣ. Что возбуждаетъ состраданіе, какъ объ этомъ давно писалъ Аристотель, это — незаслуженное несчастіе человѣка, подобнаго намъ, человѣка, въ которомъ мы могли бы узнать себя, не испытывая къ себѣ отвращенія; а состраданіе усиливается, когда это несчастіе изображено, кромѣ того, человѣкомъ, тоже похожимъ на насъ, только одареннымъ болѣе тонкою чувствительностью и обаятельнымъ даромъ живописать словами. Сколько мягкости и сколько «человѣчности» въ маленькихъ разсказахъ нашего повѣствователя! Сердце противъ воли волнуется, какъ въ самыхъ «трогательныхъ» романахъ прежняго времени, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, наблюденіе столь же точно и форма столь же выработана, какъ въ любомъ новѣйшемъ романѣ; это такъ же хорошо «выполнено», какъ еслибъ это не было умилительно; можно допустить себя растрогаться, не стыдясь того. Впрочемъ, не бойтесь даться въ обманъ: Альфонсъ Додэ обладаетъ столь рѣдкимъ даромъ помѣщать какъ можно ближе къ слезамъ, порою припихивать къ нимъ улыбку, легкую иронію, и онъ дѣлаетъ это безъ рѣзкаго контраста и безъ толчка; даже тогда, когда умиленіе достигаетъ крайнихъ предѣловъ, всю его цѣну придаетъ ему проницательность, которая и усиливаетъ наслажденіе, имъ доставляемое.

Какой драгоцѣнный источникъ слезъ въ разсказахъ Послѣдній классъ, Осада Берлина, Знаменщикъ, Матери^[12]! Мнѣ думается, что никто не говорилъ такъ хорошо о «грозномъ годѣ», какъ Альфонсъ Додэ и Сюлли Прюдоммъ: первый — въ своихъ картинкахъ историка-живописца, второй — въ своихъ размышленіяхъ поэта-философа. Но Альфонсу Додэ нѣтъ надобности касаться столь великихъ скорбей для того, чтобы привести насъ въ умиленіе. Маленькій разсказъ Les Etoiles^[13] — бездѣлка, а, между тѣмъ, эта бездѣлка восхитительна и такъ трогательна! Что же тутъ волнуетъ сердце и почему глаза женщинъ увлажняются? Вѣдь, здѣсь нѣтъ, однако, ни страсти, ни катастрофы, ни даже страданія. Но, несмотря на это, эта идиллія, столь простая, скромная и цѣломудренная, эта идилія, которая врядъ ли даже имѣетъ право на это названіе, всѣми своими подробностями, столь граціозными и правдивыми, при ясной тишинѣ этой чудной лѣтней ночи, переполняетъ сердце и вселяетъ въ него смутное томленіе, потребность проливать слезы, какъ говоритъ старый Гомеръ, или желаніе позабавиться слезами, какъ говорить маленькая Викторина Седэна.

И тутъ же рядомъ, какая сокровищница смѣха, какая милая веселость и какая живая насмѣшка! Остроумныхъ «словечекъ» тутъ немного, но какой комизмъ увлекательности, воображенія, гиперболъ и, еще чаще, комизмъ положеній и характеровъ! Перечтите, пожалуйста, разсказы: Часики изъ Буживаля^[14], Защита Тараскона^[15], Ослица папы^[16], Credo любви^[17], Вдова великаго человѣка^[18] и, для сокращенія перечня, Приключенія Тартарена!

Значительная доля прелести, которою отмѣчены всѣ эти разсказы, заключается въ удивительномъ выборѣ деталей, чертъ, типическихъ словъ, выраженій, резюмирующихъ характеръ, рельефно выдѣляющихъ положеніе, запечатлѣвающихъ въ памяти ситуацію. Хотите нѣсколько примѣровъ въ разбивку? Таковъ дуэтъ изъ Роберта-Дьявола, который поетъ Тартаренъ съ maman Безюке, и пресловутое «Nan! Nan! Nan!»; «ройные мускулы» («les doubles muscles») того же Тартарена и почти всѣ его словечки: «Qu’ils у Tiennent!» («Пусть только они явятся!»); «Ça, c’est une chasse!»(«Вотъ это называется охотой!»); «Des coups d'épée, messieurs, mais pas de coups d'épingle!» («Ударовъ шпагой, господа, а не булавочныхъ уколовъ!»); «C’est mon chameau! Une noble bête! Il m’а yu tuer tous mes lions!» («Это мой верблюдъ! Благородное животное! Я на его глазахъ убилъ всѣхъ львовъ!»). Развѣ эта фраза: «Замолчи, булочникъ, сдѣлай милость», — не воскрешаетъ передъ вами всю сцену изъ Diligence de Beaucaire^[19], точильщика, сидящаго неподвижно, съ нахлобученною фуражкой, между тѣмъ какъ этотъ шутникъ булочникъ разсказываетъ приключенія хорошенькой точильщицы? Кто могъ прочесть Le Phare des Sanguinaires^[20] и позабыть толстаго Плутарха съ краснымъ обрѣзомъ, составляющаго всю библіотеку маяка, и, посреди рокота морскихъ волнъ, треска пламени и шума, производимаго капающихъ масломъ и развертывающеюся цѣпы", голосъ сторожа, заунывно читающаго жизнеописаніе Дмитрія Фаіерскаго? Помните ли вы, что находятъ въ бумажникѣ Биксіу^[21], стараго слѣпаго каррикатуриста, угрюмаго и свирѣпаго хвастуна? «Волосы Селины, отрѣзанные 13 мая». Представляется ли вамъ въ Dernière classe^[22] старикъ Гаузеръ съ его старою истрепанною азбукой, въ которой онъ, при помощи своихъ Толстыхъ очковъ, разбираетъ по складамъ: ba, be, bi, bo. bu? Я останавливаюсь: пришлось бы разсмотрѣть всѣ разсказы, такъ какъ нѣтъ ни одного, въ которомъ мы не встрѣтили бы этихъ незабвенныхъ чертъ. Я только скажу нѣсколько словъ о Старичкахъ^[23], этомъ тонкомъ шедеврѣ. Вы помните? «Письмо, дядя Азанъ?» — Да, сударь, письмо изъ Парима". Добрый дядя Азанъ, онъ необычайно гордился тѣмъ, что письмо было изъ Парижа". Затѣмъ, площадь Эгьера въ два часа пополудни, домикъ старичковъ, корридоръ… «Тогда св. Ириней воскликнулъ: „Я пшеница Господа Бога. Меня должны сокрушить зубы этихъ звѣрей“. Не правда ли, что эта фраза снова представляетъ вашему взору всю сцену: двухъ старичковъ, двухъ малютокъ въ синихъ платьицахъ, клѣтку съ канарейками, мухъ на потолкѣ, басистые часы, — все это, наперерывъ предающееся дремотѣ? Она удивительна, она чудесна, эта фраза изъ Житій Святыхъ, прочитанная по складамъ въ эту минуту и въ этой обстановкѣ, — это зловѣщее воскрешеніе великой исторіи первобытнаго христіанства между Маметтой и ея канарейками… И я увѣренъ, что эта фраза придумана не „маленькимъ человѣчкомъ“; Альфонсъ Додэ, безъ сомнѣнія, подхватилъ ее, эту ли, другую ли фразу, на устахъ ребенка, посаженнаго за книжку. Развѣ вамъ никогда не приходилось слышать въ какой-нибудь школѣ мальчугана, разбирающаго по складамъ грозное Евангеліе отъ Матѳея о кончинѣ міра? Затѣмъ, разспросы и нѣжная болтовня старичковъ: „Какого цвѣта обои въ его комнатѣ?“ — Голубые, сударыня, съ гирляндами. — Въ самомъ дѣлѣ? Ахъ, это такой славный ребенокъ!» и «скромный вкусный завтракъ» («le bon petit déjeuner»), и соленье изъ вишенъ, и непремѣнное желаніе, старичка проводить друга Мориса. Все это Альфонсъ Додэ, конечно, видѣлъ и слышалъ" но надъ тонкимъ наблюденіемъ пробѣгаетъ, подобно легкому пламени, фантазія «маленькаго человѣчка». Это онъ воображаетъ ночныя бесѣды между двумя кроватками — чуть ли не двумя колыбельками — Маметгы и ея муха; это онъ, всматриваясь внимательно въ старичковъ, находитъ, что они похожи другъ на друга, и въ ихъ поблекшихъ улыбкахъ видитъ далекій к подернутый флеромъ образъ Мориса; это онъ, наконецъ, пишетъ опрометчиво: «Едва успѣли разбить три тарелки, какъ завтракъ былъ уже поданъ». Какъ? разбиты три тарелки? И Маметта ничего не говоритъ? И это несчастіе проходитъ незалѣченнымъ? Этого положительно не могло случиться, я г: Золя побранилъ бы за это Даніэля Эйссеттъ.

VI.

Правда, фантазія, остроуміе, нѣжность, веселость, меланхолія, — вотъ какое обиліе элементовъ вхортъ въ самый небольшой разсказъ Альфонса Додэ! Поэтому-то мнѣ кажется, что его таланту трурѣе дать вѣрную характеристику, нежели таланту братьевъ Гонкуръ или Эмиля Золя. У нихъ есть ора главная способность, которую мы различаемъ безъ большаго труда, и въ исполненіи у нихъ постоянно замѣтна преднамѣренность. Изъ нервозности братьевъ Гонкуръ и страсти ихъ къ современному можно вывести почти всѣ ихъ произведенія. Точно также не оказалось бы невозможнымъ кратко опредѣлить Золя: можно было бы изобразить его поэтомъ въ своемъ родѣ, поэтомъ пессимистомъ и фаталистомъ; можно было бы упомянуть объ его жестокой угрюмости и могучей медлительности. Въ случаѣ надобности, можно было бы охарактеризовать братьевъ Гонкуръ и Золя ихъ маніями, ихъ излишествами, очень интересными, но не мелкими, а бьющими въ глаза. Пусть мнѣ представятъ великихъ, вдающихся въ крайности художниковъ (outranciers), которымъ положительно недостаетъ вкуса въ какомъ-нибудь одномъ отношеніи, но у которыхъ въ ихъ смыслѣ замѣчается безумное изобиліе! Пусть мнѣ представятъ чудовищъ и феноменовъ! По крайней мѣрѣ, мы тотчасъ же видимъ, что они такое, и они составляютъ утѣху критики — и враждебной, и восторженной. Но кто дастъ мнѣ вѣрную характеристику Додэ, этого гармоническаго и уравновѣшеннаго латинца, котораго можно было бы, пожалуй, принять за классика? Въ немъ есть нервы, современность, «стилизмъ», истинная правда, пессимизмъ, свирѣпость, но, въ то же время, и въ равной степени, находимъ мы у него веселость, комизмъ, нѣжность, склонность къ слезамъ. Слѣдовательно, отличительная черта его таланта заключается не въ непомѣрномъ преобладаніи какого-нибудь одного свойства, какого-нибудь одного чувства, одной точки зрѣнія или привычки, а скорѣе въ сочетаніи различныхъ или противуположныхъ свойствъ и, если мнѣ позволено будетъ такъ выразиться, въ строгой соразмѣрности, тайною которой онъ одинъ владѣетъ и для которой не легко найти точную формулу. «Если мы разсмотримъ различныхъ писателей, — говоритъ Монтескьё^[24], — то, быть можетъ, увидимъ, что лучшіе изъ нихъ и тѣ, которые больше всѣхъ нравились, это — писатели, возбуждавшіе въ душѣ въ одно и то же время наибольшее количество ощущеній». Это замѣчаніе, конечно, можетъ быть примѣнено къ Альфонсу Додэ; но слѣдуетъ прибавить, что другой, болѣе своеобразный признакъ его таланта несомнѣнно заключается въ той непринужденности, съ которой онъ переходитъ и заставляетъ насъ переходить отъ одного впечатлѣнія къ другому и разомъ приводитъ въ колебаніе всѣ струны внутренней лиры. И мнѣ думается, что отъ этого отсутствія усилій, отъ этой быстроты чувствованій, этой воздушной легкости и происходить грація или очарованіе. Такимъ образомъ, сдѣлавъ длинный обходъ, мы возвращаемся, ничуть не преднамѣренно, къ тому слову, которое невольно употребили при началѣ разбора его разсказовъ. Однакожъ, это слово не выражаетъ всего. Это врожденное, неотразимое, неизбѣжное очарованіе соединяется у нашего писателя съ самымъ добросовѣстнымъ воспроизведеніемъ дѣйствительности. Быть можетъ, при болѣе внимательномъ анализѣ окажется, что въ этомъ сліяніи состоитъ его оригинальность. Какимъ путемъ совершается это сліяніе? Будемъ надѣяться, что изученіе его романовъ откроетъ намъ это и разъяснитъ.

"Русская Мысль", кн.IV, 1888

---

1. Le Petit Chose.
2. Le Petit Chose.
3. Lettres de mon moulin.
4. Etudes et paysages (Приложеніе къ Robert Helmont).
5. Etudes et paysages
6. Contes lundi.
7. Ibid.
8. Ibid.
9. Ibid.
10. Ibid.
11. Femmes d’artistes.
12. Contes du lundi.
13. Ibid.
14. Etudes et paysages.
15. Ibid.
16. Lettres de mon moulin.
17. Femmes d’artistes.
18. Ibid.
19. Lettres de mon moulin.
20. Ibid.
21. Ibid.
22. Contes du lundi.
23. Lettres de mon moulin.
24. Essai sur le goût.