Хотя я едва достигъ того возраста, о которомъ съ такою меланхоліей говоритъ поэтъ:
«Nel mezzo del cammin di nostra vita…»
(«Въ половинѣ нашего жизненнаго пути»),
но уже изъ числа моихъ друзей почти столько же лежитъ подъ землей, сколько осталось на землѣ. Въ тѣ дни года, когда праздники, установленные календаремъ, наполняютъ суетой улицы и квартиры и свѣтятся въ дѣтскихъ глазкахъ, мнѣ случается съ грустною нѣжностью и иногда даже съ раскаяніемъ вспоминать о тѣхъ, для кого никогда уже не бываетъ праздниковъ. Можно ли думать объ умершихъ, не сожалѣя о томъ, что мы недостаточно любили ихъ при жизни? Сколько знакомыхъ лицъ проносится передо мною въ часы воспоминаній! Нѣкоторыя изъ нихъ усталыя, состарившіяся, потертыя временемъ, другія еще совсѣмъ молодыя, свѣжія, юношески-прекрасныя. Увы, въ вѣчной тьмѣ, поглотившей безжалостно и тѣхъ, и другихъ, не существуетъ различія между молодостью и старостью. Какъ посѣтитель картинной галлереи, осмотрѣвшій множество картинъ, останавливается, наконецъ, передъ одною изъ нихъ и любуется ею, такъ и я выбираю изъ толпы мелькающихъ передо мной видѣній одинъ образъ, одно воспоминаніе и устремляюсь вслѣдъ за нимъ. Призракъ этотъ становится почти осязаемымъ, воспоминаніе опредѣляется, сердце мое начинаетъ учащенно биться. Давно истлѣвшія щеки покрываются краской жизни. Навсегда потухшіе глаза блестятъ. Губы вздрагиваютъ и раскрываются. Еще мгновеніе, и онѣ улыбнутся и заговорятъ. Вотъ выясняются руки, плечи, весь контуръ тѣла… Тѣнь дышетъ, — она ожила!… Это столь сильная галлюцинація, что я опасаюсь подобнаго напряженія памяти, такъ какъ оно неизбѣжно ведетъ за собою тревожащіе меня, тяжелые сны. Кто не испыталъ на другой день послѣ похоронъ близкихъ людей мрачныхъ кошмаровъ, такъ странно сплетенныхъ изъ наслажденія и ужаса, когда сознаніе какъ-бы раздваивается, когда явственно видишь передъ глазами только что похороненныхъ умершихъ и, въ то же время, отлично знаешь, что они умерли? Разговариваешь съ ними, обнимаешь ихъ, бродишь съ ними вмѣстѣ въ повседневной жизни и, въ то же время, припоминаешь всѣ подробности ихъ похоронъ, на которыхъ присутствовалъ и даже которыми иногда распоряжался, не отдавая себѣ отчета, какъ они могли очутиться здѣсь, съ нами, когда знаешь, что они должны быть «тамъ», въ невѣдомомъ мірѣ.
Не знаю, всѣ ли люди одинаково подвержены грустнымъ приливамъ воспоминаній прошлаго. Надо полагать, что нѣтъ, такъ какъ столько стариковъ съ легкимъ сердцемъ переживаютъ всѣхъ своихъ друзей и товарищей. Мнѣ судьба предназначила еще ребенкомъ потерять дорогихъ людей, которыхъ я даже тогда продолжалъ горячо любить и послѣ ихъ смерти. Такимъ образомъ, еще съ дѣтства, съ той блаженной поры, когда живешь съ такою полнотой, у меня накопилось много печальныхъ годовщинъ. Одна изъ нихъ совпала, начиная съ десятилѣтняго моего возраста, съ праздникомъ Рождества. Этотъ великій праздникъ для другихъ мальчиковъ вызываетъ одно изъ самыхъ грустныхъ воспоминаній, — воспоминаніе о моей первой маленькой подругѣ однихъ со мною лѣтъ, умершей за два дня до Рождества. Даже сегодня, когда со времени ея смерти прошло болѣе четверти столѣтія и когда передо мною встаетъ еще много другихъ, обвѣшанныхъ вѣнками могильныхъ крестовъ на кладбищѣ угасшихъ привязанностей, — даже сегодня, вспоминая тѣ прошлые годы, я какъ бы снова вижу передъ собою мою Алину, — такъ звали умершую малютку, — вижу старый домъ въ провинціальномъ городкѣ, въ которомъ мы тогда жили, она въ третьемъ, а я во второмъ этажѣ, большой садъ при домѣ, полукругъ а вулканическихъ горъ на горизонтѣ со всѣхъ сторонъ. Я вижу снова передъ собою почти черный цвѣтъ лавы, изъ которой построенъ весь городъ, его узенькія улицы, вымощенныя булыжникомъ, по которому въ базарные дни стучали деревянные башмаки крестьянъ, недостроенный соборъ, возвышавшійся надъ этимъ мрачнымъ городомъ, и разныя другія подробности: помню, что въ нижнемъ этажѣ нашего дома была булочная, гдѣ пеклись жирныя пышки въ видѣ трилистника, а рядомъ съ булочной жилъ кузнецъ, ковавшій голыми руками среди дождя искръ раскаленное докрасна желѣзо; помню площадь передъ нашими окнами, украшенную статуей генерала первой республики, съ саблей въ рукѣ; помню и мою подругу Алину въ траурномъ платьицѣ, — у нея умерла мать незадолго передъ тѣмъ, какъ она съ отцомъ поселилась надъ нами, — окруженную пышною зеленью сада, словно рамкой, — сада, бывшаго пріютомъ нашихъ лучшихъ игръ.
Садъ принадлежалъ хозяйкѣ дома, старой, набожной и больной дамѣ, никогда не гулявшей въ немъ. Мы замѣчали иногда у одного изъ оконъ бельэтажа ея лицо, украшенное сѣдыми буклями, на которыхъ былъ наколотъ чепчикъ съ свѣтлыми лентами. Одно изъ стеколъ этого окна отливало зеленоватымъ цвѣтомъ разныхъ оттѣнковъ, что придавало еще болѣе старческій видъ лицу хозяйки, всегда склоненному надъ молитвенникомъ или надъ вязаньемъ, предназначавшимся для бѣдныхъ. Изъ-за стѣны забора сада, къ которому примыкали еще другіе заборы, виднѣлись горы, поднимавшія къ небу свои усѣченныя, остроконечныя или круглыя вершины, и очертанія разрушенныхъ замковъ, ютившихся на ихъ гребняхъ. Такъ живо помню я этотъ садъ, что могъ бы хоть сейчасъ нарисовать его окаймленнымъ буковыми деревьями, заросшимъ кустами смородины, которые на зиму обертывали соломой, и грушевыми деревьями, простиравшими свои вѣтви, словно руки, черезъ заборъ сада. Стоитъ мнѣ только подумать о томъ, и я какъ бы вновь ощущаю благоуханіе душистаго чубучника, подъ которымъ Алина, блѣдная, какъ цвѣты склонившагося надъ ней деревца, и зловѣще кашляя, сидѣла въ одинъ изъ послѣднихъ дней передъ тѣмъ, какъ совсѣмъ слегла въ постель. Кусты розъ росли въ рядъ, колеблясь на своихъ тонкихъ стебляхъ, и сколько бывало на нихъ великолѣпныхъ пурпурныхъ розъ! Подстрекаемый любопытствомъ, я иногда срывалъ бутоны и развертывалъ пальцами ихъ сложенные лепестки. «Ахъ, злой Клодъ, — говорила мнѣ Алина, — ты, вѣдь, убилъ ихъ!» Мнѣ кажется, я нигдѣ больше не видалъ такихъ бабочекъ, какія порхали тамъ, въ саду среди цвѣтовъ, хотя это были самыя обыкновенныя пестрыя крапивницы, свѣтло желтыя капустницы, махаоны съ крыльями, украшенными шпорами, свѣтлыя очковыя бабочки съ голубыми пятнышками. Съ увлеченіемъ охотника гонялся я за ними, хотя Алина не позволяла мнѣ накалывать ихъ на булавки, о чемъ я мечталъ; когда я приносилъ ей хрупкое насѣкомое, она брала его двумя пальчиками, любовалась нѣжною окраской его крыльевъ, потомъ разжимала руку и слѣдила за измѣнчивымъ и кружащимся полетомъ исчезавшей бабочки. Садъ доставлялъ намъ лѣтомъ много радостей, но мы любили его и зимой. Снѣгъ заметалъ тогда аллеи; на вѣтвяхъ деревьевъ и на заборѣ ночной морозъ вытачивалъ настоящіе ледяные кинжалы, а мы съ Алиной принимались за наше большое, но не могущее осуществиться предпріятіе: выстроить изъ снѣга настоящій домъ, чтобъ укрываться тамъ всѣмъ тремъ: Алинѣ, мнѣ и — признаться ли? — большой куклѣ Алины, которую она звала то «Мари», то «нашею дочкой». Это была прекрасная кукла съ голубыми глазами, съ шелковистыми бѣлокурыми волосами, съ двигавшимися руками и ногами, — словомъ, великолѣпная игрушка, которая покрыла бы меня вѣчнымъ стыдомъ, если бы только мои лицейскіе товарищи, — я ходилъ уже въ лицей, — могли подозрѣвать объ ея существованіи. Но когда Алина была со мной, она могла дѣлать изъ меня все, что хотѣла, — такъ я любилъ ее, мою случайную сестру, данную мнѣ близкимъ сосѣдствомъ.
Привлекательность Алины состояла въ какой то задумчивой мягкости и кротости, дѣлавшей изъ нея ребенка, совершенно непохожаго на тѣхъ дѣтей, которыхъ я зналъ послѣ нея. Она была маленькая, нѣжная, слабая дѣвочка и, какъ я уже говорилъ, слишкомъ блѣдная, такъ что при взглядѣ на нее невольно сжималось сердце, особенно при воспоминаніи, что мать ея умерла отъ чахотки. Съ тѣхъ поръ отъ Алины вѣяло преждевременною сосредоточенностью тѣхъ юныхъ созданій, которымъ не суждено долго жить и которыя отличаются уже чѣмъ то слишкомъ совершеннымъ, слишкомъ законченнымъ. Размѣренность, внесенная этою дѣвятилѣтнею дѣвочкой во всѣ ея движенія, скромность ея жестовъ, заботливое отношеніе ко всѣмъ вещамъ, окружавшимъ ее, невольная ея антипатія къ шумнымъ играмъ, безукоризненное поведеніе и удивительная чуткость души, — всѣ эти качества, казалось, должны были бы сдѣлать ее ненавистной для такого мальчика, какимъ былъ я, — запальчиваго, неуклюжаго, непослушнаго и грубаго. Но случилось какъ разъ наоборотъ: съ того дня, какъ я сдѣлался ея другомъ, она возъимѣла на меня такое непреодолимое вліяніе, что я инстинктивно покорился ей. Въ настоящую минуту, когда я стараюсь возстановить тогдашнія чувства моей дѣтской души, я прихожу къ убѣжденію, что маленькая невинная дѣвочка, тихими, легкими шагами сходившая по каменнымъ ступенямъ лѣстницы стараго дома, первая пробудила во мнѣ поклоненіе нѣжной душѣ женщины, поклоненіе, которое не могутъ совершенно вырвать изъ сердца самыя жестокія разочарованія. Въ обществѣ другихъ моихъ товарищей не было шалости, въ которой бы я не участвовалъ; сколько разъ бывалъ я строго наказанъ, когда, ускользнувъ изъ-подъ надзора моей бонны, я совершалъ множество подвиговъ, достойныхъ сквернѣйшихъ мальчишекъ нашего городка: взлѣзалъ на фонтанъ, украшающій площадь Потернъ, и пилъ воду прямо изъ пасти мѣднаго льва; садился верхомъ на желѣзныя перила громадной лѣстницы, соединяющей бульваръ госпиталя съ переулкомъ, проведеннымъ по спуску внизъ, и съѣзжалъ по нимъ. Конечно, я падалъ въ фонтанъ и летѣлъ кубаремъ съ лѣстницы, промокалъ до нитки, рвалъ платье, дѣлалъ себѣ ссадины и, въ довершеніе всего, бывалъ строго наказанъ. Но въ послѣобѣденные часы по четвергамъ и по воскресеньямъ, когда намъ позволяли играть съ Алиной, я совершенно преображался, — столько новаго пробуждалось въ душѣ полудикаго мальчика. Я переставалъ кричать, прыгать, размахивать руками, боясь разсердить эту крошечную фею, на тонкихъ пальчикахъ которой не было никогда пятнышка, а на платьѣ — ни одной дырочки. Мнѣ ее ставили въ примѣръ и я нисколько не возмущался этимъ. Слушаться ее было для меня такъ же естественно, какъ не слушаться другихъ. Я соглашался играть въ ея игры, вмѣсто того, чтобы предлагать ей свои. Восхищался я въ ней всѣмъ, начиная съ ея мягкихъ бѣлокурыхъ волосъ и нѣжнаго голоска и кончая малѣйшими проблесками ея благоразумія: напримѣръ, тою заботливостью, съ которой она сберегала буковую вѣтвь, украшенную сладкими пирожками, которые давались намъ въ вербное воскресенье. Мое деревцо было ограблено мною въ тотъ же вечеръ, а ея — сохранялось еще до поздней осени. Правда, когда мы задумали состряпать обѣдъ изъ одного сохраненнаго такимъ образомъ Алиной пирожка, намъ пришлось растолочь его камнемъ, — такъ онъ быль сухъ. Но никогда мои пирожки не доставляли мнѣ такого удовольствія, какъ этотъ.
Когда мы не играли въ саду, — а въ послѣдній годъ мы рѣдко могли сходить туда, до такой степени стала слаба моя маленькая подруга, — нашимъ любимымъ мѣстопребываніемъ была ея маленькая, узенькая комнатка съ однимъ окномъ, выходившимъ на площадь, откуда намъ были отлично видны перья, украшавшія шляпу бронзоваго генерала, стоящаго на пьедесталѣ изъ пушекъ и бомбъ. Говорилъ ли я, что Алина жила одна съ отцомъ и съ бонной Міеттой, землячкой моей бонны? Отецъ Алины занималъ скромное мѣсто въ префектурѣ. Но, вѣроятно, семья знавала болѣе счастливые дни, потому что квартира была установлена хотя и старомодною мебелью, а комнаты устланы коврами, заглушавшими звукъ шаговъ. Какъ бы для того, чтобы воспоминаніе о быломъ времени было еще полнѣе, мы съ Алиной, случалось, раскладывали на выцвѣтшемъ коврѣ старыя игрушки, перешедшія къ ней отъ матери. Безъ сомнѣнія, эта бѣдная женщина, будучи ребенкомъ, была такъ же аккуратна, какъ и ея дочь, и, вѣроятно, сама играла тѣми игрушками, которыми мы теперь забавлялись. Почти всѣ онѣ хранили видъ другаго времени, изящный видъ хрупкихъ, уже поблекшихъ вещицъ. Особенно любили мы длинную процессію картонныхъ раскрашенныхъ фигурокъ, стоявшихъ съ помощью маленькаго кусочка дерева, приклееннаго къ ихъ ногамъ, и изображавшихъ деревенскихъ жителей среди соотвѣтствующей декораціи; но это была деревня, гдѣ крестьяне и крестьянки носили костюмы пастуховъ и пастушекъ. Мы сравнивали ихъ, съ никогда не истощавшимся интересомъ, съ пригородными поселянами и поселянками, пріѣзжавшими на площадь въ базарные дни продавать картофель, цыплятъ, груши и виноградъ, смотря по времени года. Мы любили также маленькія книжки и старинные альманахи, въ переплетахъ и въ выцвѣтшихъ шелковыхъ футлярахъ, и многія другія книги съ картинками, въ которыхъ мы до одуренія разсматривали маленькихъ мальчиковъ въ высочайшихъ шляпахъ, въ курточкахъ съ монументальными воротниками и маленькихъ дѣвочекъ въ платьяхъ и причесанныхъ а ля Прудонъ. Была еще старинная фарфоровая посуда, потертая отъ времени; были волшебные фонари, на стеклахъ къ которымъ различали мы солдатъ въ мундирахъ имперіи. Умершая мать моей маленькой подруги воскресла на картинѣ, гдѣ она была представлена, по старому обычаю, среди своей семьи, еще совсѣмъ маленькою дѣвочкой, положившею руку на голову ягненка. Спущенныя занавѣси ослабляли свѣтъ. Огонь тихо трещалъ въ каминѣ. Въ этой комнатѣ Алины не было другихъ часовъ, кромѣ солнечныхъ лучей, пробивавшихся изъ-за занавѣсокъ и заставлявшихъ танцовать пылинки, кружившіяся вихремъ. На каминѣ стоялъ барометрическій домикъ, изъ котораго поперемѣнно выходили и входили капуцинъ и богомолка, и я былъ бы вполнѣ счастливъ, еслибъ не замѣтилъ слезъ, заволакивавшихъ глаза отца Алины, когда онъ случайно заходилъ посмотрѣть на наши игры и моя подруга кашляла тѣмъ раздирающимъ душу кашлемъ, который безпокоилъ меня смутно еще впервые подъ чубучникомъ.
Показывая мнѣ этотъ музей своихъ нѣсколько устарѣлыхъ, доставшихся ей отъ матери, игрушекъ, Алина была полна какой-то благоговѣйной граціи, переворачивая листы книги съ легкостью дуновенія вѣтерка, прикрывая гравюры пропускною бумагой, не дѣлая ни одной складки на нихъ, и казалась болѣе чѣмъ когда-либо воздушною феей возлѣ такого пентюха, какимъ я чувствовалъ себя при всякомъ ея изящномъ движеніи. Но мы бы не были дѣтьми, если бы ребячество не примѣшивалось къ поэзіи нашихъ игръ, и этимъ ребячествомъ была кукла, о которой я уже упоминалъ. Она занимала въ мечтахъ Алины такое мѣсто, что и я кончилъ тѣмъ, что сталъ считать Мари состоящею изъ плоти и крови, и искренно участвовалъ въ комедіи, которую играли, играютъ и будутъ играть дѣти всѣхъ временъ, къ великой радости ихъ воображенія. Когда Алина начинала мнѣ разсказывать о Мари, говоря: «Мари сдѣлала то-то… Мари сдѣлаетъ это… Мари любитъ этотъ нарядъ и не любить вотъ тотъ»… — мнѣ все это казалось весьма естественнымъ и я помогалъ готовить обѣдъ удивительной куклѣ, накрывалъ столъ ей въ углу, около камина, — это мѣсто избрали мы ей комнатой и эту воображаемую комнату украшала, правда, очень миніатюрная для такой большой куклы мебель, подаренная когда-то матери Алины, конечно, вмѣстѣ съ маленькою куклой, — наша же казалась, среди своей обстановки юною великаншей. Росту Мари соотвѣтствовало лишь одно кресло, купленное мною для нея, и въ которое Алина сажала ее во время визитовъ; притомъ, насъ ни мало не удивляло, что кресло это было вдвое больше предназначавшейся ей кровати. Пошлость неизмѣнной улыбки цвѣла на фарфоровыхъ губахъ куклы. Она сидѣла на своемъ креслѣ, положивши руки въ муфту, съ бархатною шляпой на головѣ, вѣчно неподвижная, но Алина, глядя на нее, не могла удерживаться, чтобы не сказать: «Не правда ли, какъ она прекрасна? Такъ и кажется, что вотъ-вотъ она заговоритъ». Иногда эти изящныя губки, болтавшія о Мари и съ Мари, произносили удивительно глубокія вещи, произносить которыя не считаютъ дѣтей способными, потому, конечно, что слишкомъ силенъ контрастъ между ихъ обыденными вздорными забавами и грустью нѣкоторыхъ размышленій. Такъ, по поводу погибшей у меня птички, помнится мнѣ, однажды въ той самой комнатѣ, среди тѣхъ же предметовъ, мы заговорили о смерти, и она меня спросила:
— Развѣ ты боялся бы умереть?
— Не знаю, — отвѣтилъ я.
— Ахъ, — проговорила она, — жить такъ скучно!… Всегда одно и то же: встаешь, одѣваешься, ѣшь, играешь, ложишься спать, а на завтра начинается то же… А когда умрешь…
— Когда умрешь, то сдѣлаешься скелетомъ, — сказалъ я, доканчивая начатую ею фразу.
— Нѣтъ, — продолжала она, — тогда увидишь маму и ангеловъ…
Я отдаю эти слова, съ таящимся въ нихъ преждевременнымъ утомленіемъ и наивностью, на обсужденіе философами, занимающимся дѣтскою психологіей. Слова эти подлинны, — вотъ ихъ заслуга. Самъ же я давно уже отказался постичь эту тайну изъ тайнъ — разцвѣтаніе ума и сердца. Въ какую минуту начинается въ васъ мука мысли? Въ какую секунду страданіе любви? Душа женщины и душа мужчины не сказались ли въ потрясеніи, произведенномъ на маленькую сиротку необъяснимою для нея разлукой съ умершею матерью, и въ страстной нѣжности, внушенной десятилѣтнему мальчику хрупкостью страдающей подруги его игръ? Хрупкая и страдающая… ахъ, моя бѣдная Алина была въ куда болѣе опасномъ положеніи, чѣмъ то могла прозрѣть тогда несвѣдущая моя дружба! Пришла время, — это было въ началѣ зимы, мнѣ тогда какъ разъ исполнилось десять лѣтъ, — когда мнѣ уже не позволили больше играть съ ней, чтобы не утомлять ее, пришла недѣля, когда она не вставала болѣе съ постели, и пришелъ день, канунъ Рождества, когда я, заливаясь слезами, вошелъ въ эту комнату, бывшую мнѣ столь дорогой, чтобы видѣть Алину въ послѣдній разъ; она лежала мертвая на кроваткѣ, такая же безмолвная, какъ кукла, оставшаяся подлѣ нея, вѣроятно, по послѣдней фантазіи больной, и смотрѣвшая на нее, сидя въ своемъ большомъ креслѣ, въ ногахъ, у постели. Только глаза Мари, эти голубые, столь веселые, стеклянные глаза съ черными рѣсницами продолжали глядѣть и сверкать, а другіе голубые глаза съ ихъ любящимъ, нѣжнымъ взглядомъ были навсегда сомкнуты. Фарфоровыя щеки Мари, раскрашенныя подъ яркій румянецъ, ея розовыя губы сохраняли свой юношескій блескъ, между тѣмъ какъ восковая блѣдность покрывала ввалившіяся щеки Алины, а уста ея были изсине-фіолетовыя. Какъ успѣлъ я подмѣтить этотъ контрастъ въ тѣ минуты, когда одно пребываніе въ комнатѣ умершей вызывало у меня искреннія слезы? Повидимому, дѣти обладаютъ столь живою дѣятельностью ощущеній, что они дѣйствуютъ у нихъ почти совершенно самостоятельно даже тогда, когда ихъ душа наполнена самою сильною печалью. Да, я помню, что увидѣлъ все при первомъ же взглядѣ: мою мертвую подругу, куклу возлѣ нея и нѣсколько подальше — отца Алины, согнувшагося на креслѣ, и тотъ жестъ, какимъ этотъ человѣкъ сжималъ правою рукой свою лѣвую руку, а также обрисовавшійся на ней кончикъ рукава коричневой фуфайки. По комнатѣ распространялся сладкій запахъ цвѣтовъ бѣлой сирени. Эти рѣдко встрѣчающіеся въ нашемъ городкѣ, никогда не виданные мною цвѣты прислала старая дама изъ бельэтажа, та самая, чей профиль и сѣдыя букли очаровывали насъ съ Алиной. Когда я простоялъ нѣсколько минутъ неподвижно, пораженный этимъ зрѣлищемъ, Міетта, которая ввела меня въ комнату, взяла меня за руку и сказала:
— Пойди, простись съ ней.
Я подошелъ къ маленькой кроваткѣ и приподнялся на цыпочки. Тогда, среди запаха сирени, почувствовалъ я одновременно на губахъ своихъ холодъ щеки умершей, на щекѣ — нѣжное щекотаніе какъ бы живыхъ еще локоновъ ея, которыхъ я коснулся, нагибаясь къ ней, а на сердцѣ — невыразимую тоску.
Время шло и мои родители продолжали жить въ томъ же городѣ въ старомъ домѣ. Только меня нашли нужнымъ отдать пансіонеромъ въ лицей, вѣроятно, потому, что я послѣ смерти Алины и по минованіи ея благотворнаго на меня вліянія сталъ неукротимымъ сорванцомъ, настоящимъ разбойникомъ. Меня отпускали домой разъ въ мѣсяцъ, если я велъ себя не слишкомъ дурно, а два раза въ недѣлю — по четвергамъ и по воскресеньямъ — всѣ ученики отправлялись на прогулку и проходили черезъ весь городъ попарно и молча, — таковы были порядки въ тогдашнихъ лицеяхъ. Мнѣ часто случалось, идя такимъ образомъ по бульвару мимо префектуры, встрѣчать отца Алины, шедшаго на службу или возвращавшагося оттуда. Одѣтый въ черное, онъ шагалъ, нѣсколько сгорбившись, хотя ему не было еще и сорока лѣтъ, держа въ рукахъ столь знакомую мнѣ тростниковую палку съ набалдашникомъ изъ слоновой кости. Онъ всякій разъ искалъ меня глазами въ рядахъ лицеистовъ въ темныхъ блузахъ и кланялся мнѣ съ печальною, нѣжною улыбкой. Съ своей стороны я всякій разъ, придя домой въ отпускъ, заходилъ къ нему. Міетта открывала мнѣ дверь и, наговоривъ комплиментовъ насчетъ моей наружности и фигуры, вела меня въ комнату, совмѣщавшую въ себѣ гостиную и кабинетъ, гдѣ поселился вдовецъ и дверь изъ которой вела въ бывшую комнату моей маленькой подруги. Однажды, когда эта дверь оказалась открытой, я не могъ удержаться, чтобы не бросить туда тайкомъ взгляда; замѣтивъ этотъ взглядъ, отецъ Алины очень просто спросилъ меня:
— Можетъ быть, ты желаешь снова повидать ея комнату? — Мы вошли. Это было лѣтомъ. Отецъ ея открылъ запертыя ставни и солнечный свѣтъ вторгнулся въ комнату умершей. Потокъ веселыхъ лучей залилъ истертый коверъ, на которомъ мы столько разъ играли съ Алиной, и кровать, теперь обтянутую саржей, на которой я въ послѣдній разъ видѣлъ мою подругу такою блѣдной, такою грустно-недвижимой, и шкафъ, гдѣ спали фигурки нашихъ деревенскихъ жителей, и Мари, нашу куклу, сидящую на своемъ креслѣ на коммодѣ, съ вѣчно открытыми голубыми глазами, съ улыбающимися губами, въ визитномъ платьѣ.
— Помнишь, какъ Алина любила эту куклу? — сказалъ отецъ ея, беря куклу въ руки и показывая мнѣ. — Повѣришь ли, она просила меня, когда она умретъ, дать ей куклу съ собой, чтобъ отнести на небо и показать мамѣ. Міетта хотѣла похоронить ее съ куклой… Но я никакъ не могъ рѣшиться разстаться хотя бы съ одной изъ тѣхъ вещицъ, которыя Алина такъ любила…
Мѣсяцы и годы протекли съ тѣхъ поръ. Настало уже третье Рождество послѣ смерти Алины и многое измѣнилось. Мнѣ было тринадцать лѣтъ и я, отпущенный въ одинъ изъ четверговъ домой, курилъ первую папироску въ саду, столь любимомъ когда-то Алиной, недалеко отъ того ряда кустовъ розъ, гдѣ я ловилъ для нея красивыхъ зеленыхъ бабочекъ съ коричневымъ отливомъ и золотыхъ жучковъ, забирающихся въ сердцевину прекрасныхъ розъ. Какъ и прежде, старая дама съ сѣдыми буклями сидѣла у окна бельэтажа, но лѣстница, стукнувшая при паденіи объ это окно, разбила въ немъ всѣ стекла и, такимъ образомъ, исчезло стекло болѣе зеленое, чѣмъ другія. Исчезла и Міетта. Однажды, во время рекреаціи въ четыре часа, увидѣлъ я, какъ она подошла къ подъѣзду лицея. Вызвавъ меня въ пріемную, добрая женщина съ землянистымъ цвѣтомъ лица — цвѣта каленыхъ орѣховъ, принесенныхъ ею мнѣ въ своемъ синемъ передникѣ, — сообщила мнѣ чудовищную для меня новость. Отецъ Алины собирался жениться во второй разъ и бралъ за себя вдову съ восьмилѣтнею дочкой. Эта маленькая дѣвочка будетъ жить въ комнатѣ Алины. Міетта разсказала мнѣ, какъ она попросила разсчета, когда свадьба была рѣшена.
— Вы, баринъ, вольны поступать, какъ знаете, — сказала она ему, — но я слишкомъ любила барыню и барышню, чтобы видѣть другихъ на ихъ мѣстѣ. По моему глупому разумѣнію, если огорчаешь мертвыхъ, то этимъ непремѣнно навлекаешь на себя несчастіе…
И Міетта, воспользовавшись случаемъ, передала мнѣ повѣствованіе о нѣкоемъ вдовцѣ, который собирался жениться во второй разъ и, проснувшись въ ночь передъ свадьбой, почувствовалъ, какъ кто-то сжималъ ему руку своею холодною рукой.
— Эта была его умершая жена, — добавила Міетта, — черезъ годъ и онъ умеръ…
Міетта уѣхала въ свою деревню. Свадьба состоялась. Я не нуждался въ томъ, чтобы моя дорогая Алина пришла ночью пожать мнѣ руку, чтобы всѣмъ сердцемъ возненавидѣть ту, которая заняла ея мѣсто въ нашемъ домѣ и въ сердцѣ ея отца. Было весьма естественно, что этотъ несчастный человѣкъ желалъ вновь начать свою жизнь. Но такъ же естественно было и то, что тринадцатилѣтній мальчикъ не понялъ этого. Я почти совершенно прекратилъ мои посѣщенія въ верхній этажъ, и когда стало приближаться Рождество, третье со времени смерти Алины, думаю, что я за это время не говорилъ и десяти разъ съ маленькою Эмиліей, — такъ называлась вновь прибывшая дѣвочка. Этотъ бѣдный ребенокъ, ни мало неповинный въ той ненависти, которую я питалъ къ нему, была толстою, весьма обыкновенною дѣвочкой и, конечно, была бы очень рада поиграть со мной въ саду. Но одна мысль объ этомъ возбуждала во мнѣ гнѣвъ противъ нея, — гнѣвъ, который увеличился еще вслѣдствіе того, что на второй мѣсяцъ послѣ ея переѣзда въ нашъ домъ я увидѣлъ въ ея рукахъ куклу моей прежней подруги, ту Мари, которая была ея дочерью, нашею дочерью. Живо помню я приступъ охватившаго меня бѣшенства, когда, въ одинъ изъ четверговъ, на прогулкѣ, глазамъ моимъ представилось только что описанное святотатственное для меня зрѣлище, — я встрѣтилъ отца Алины, его новую жену и маленькую дѣвочку. Теперь-то я, конечно, могу какъ нельзя болѣе ясно представить себѣ сцену, разыгравшуюся у нихъ тогда… Мать находитъ куклу въ шкафу и отдаетъ ее не надолго поиграть дочери. Отецъ входитъ. Онъ видитъ игрушку въ рукахъ ребенка. Его сердце сжимается. Онъ встрѣчаетъ взглядъ жены, которая старается уловить на его лицѣ слѣдъ волненія съ тою ревностью, которую вторыя жены всегда питаютъ къ первымъ. Мужъ ничего не осмѣливается сказать. Мертвые еще разъ забыты для живыхъ. Но я, свято помнившій мою столь рано угасшую подругу, чувствовалъ нѣчто вродѣ инстинктивной ненависти противъ маленькой Эмиліи послѣ этой встрѣчи. У насъ была когда-то очень дикая ангорская кошка она жила всегда на крышахъ или въ саду и возвращалась домой только поѣсть. Однажды утромъ явилась она къ намъ съ этою же цѣлью и встрѣтилась лицомъ къ лицу съ собакой, только что пріобрѣтенной въ тотъ день отцомъ. Кошка осталась сидѣть на подоконникѣ, глядя на незваннаго гостя, не отваживаясь броситься на своего врага. Въ продолженіе четырехъ дней мы видѣли ее сидящею въ такомъ видѣ неподвижно, съ выраженіемъ испуганнаго оцѣпенѣнія въ зеленыхъ зрачкахъ. Потомъ она исчезла, чтобы никогда болѣе не возвращаться. Совершенно такая же животная злопамятность таилась во мнѣ, и она одна оправдывала ту скверную штуку, которую я сыгралъ Съ этою толстою Эмиліей, столь же неловкою, неуклюжею и грубою, насколько Алина была граціозна и очаровательна. Но нѣтъ. Чувство болѣе благородное, чѣмъ злоба, побудило меня такъ дѣйствовать, чувство это было благоговѣніе, почти смѣшное по своей формѣ, но, тѣмъ не менѣе, трогательное, — когда я вспоминаю все дѣло, я не могу раскаиваться въ немъ.
И такъ, три года прошло съ тѣхъ поръ, какъ умерла Алина, и хотя въ тотъ день была какъ разъ годовщина ея смерти, но я вовсе не помнилъ о томъ. Снѣжный коверъ покрывалъ садъ и одинъ изъ товарищей пришелъ навѣстить меня въ этотъ сочельникъ, чтобы выстроить длинный катокъ на главной аллеѣ сада. Скользить по льду было нашею любимою забавой, а продолжительность зимы въ нашихъ краяхъ какъ разъ благопріятствовала этой затѣѣ. И вотъ, мы съ товарищемъ, подъ яснымъ морознымъ небомъ, несемся по льду одинъ за другимъ, то во весь ростъ и нога въ ногу, то на корточкахъ или на одной ногѣ, поднявъ высоко другую, падая, кувыркаясь, крича и хохоча во все горло. Случилось такъ, что во время сильнѣйшей нашей возни Эмилія возвращалась съ прогулки. Ее привлекли наши возгласы и мы увидѣли ее съ няней, остановившейся на минуту подъ воротами дома, выходившими въ садъ. Въ рукахъ у нея была кукла Мари, предметъ моего глубокаго гнѣва противъ нея. Я не былъ бы тѣмъ завзятымъ повѣсой, какимъ я былъ тогда, еслибъ не удвоилъ крики и хохотъ, и не бѣсился бы вдвое, предаваясь на ея глазахъ удовольствію, котораго она не могла раздѣлить. Зависть маленькой дѣвочки слишкомъ усилилась; она посадила куклу у воротъ и бросилась къ намъ. Ноги ея поскользнулись на льду. Она упала въ снѣгъ. Няня догнала ее. Эмилія, совершенно сконфуженная паденіемъ, начала рыдать. Няня бранила ее и, взявъ за руку, увела переодѣваться. Онѣ изчезли, забывъ про куклу, продолжавшую улыбаться красными губами и голубыми глазами у воротъ, какъ прежде, когда Алина выводила ее подышать чистымъ воздухомъ, или какъ тогда она сидѣла въ креслѣ въ ногахъ постели бѣдной умершей дѣвочки.
Какъ могла такъ внезапно осѣнить меня мысль украсть эту куклу, столь любимую Алиной, — меня, который за пять минутъ до того былъ весь углубленъ лишь въ свою забаву? Еще вопросъ, предлагаемый мною дѣтскимъ психологамъ. Какъ бы то ни было, но появленіе этой мысли и осуществленіе ее заняло, навѣрное, менѣе пяти минутъ. Это было однимъ изъ тѣхъ быстрыхъ и непреодолимыхъ искушеній, какихъ, по моимъ воспоминаніямъ, у меня было всего лишь нѣсколько въ моей школьной жизни, — скачокъ дикаря на своего врага или звѣря — на свою добычу. Совершилъ я эту кражу, столь внезапно задуманную, дѣйствительно, съ тою простою хитростью, какую выказываютъ дикари и животныя. Я воспользовался тою минутой, когда товарищъ мой повернулся ко мнѣ спиной и стукалъ обувью о пень, чтобы отколотить снѣгъ, набравшійся между каблукомъ и подошвой. Быстро поднявъ Мари съ того мѣста, гдѣ она лежала, и несясь бѣгомъ къ верхнему концу нашего катка, я успѣлъ бросить ее въ находившійся тамъ открытый сарай, рискуя при этомъ разбить ее красивое фарфоровое лицо о лежавшіе тамъ дрова. Я видѣлъ, какъ она полетѣла кубаремъ по полѣньямъ и скатилась въ тачку, стоявшую около нихъ. Бросая куклу, я испустилъ такой пронзительный крикъ, что онъ заглушилъ стукъ ея паденія по дровамъ и товарищъ мой ничего не замѣтилъ и не догадался о преступномъ дѣйствіи, только что совершонномъ мною. И вотъ мы опять гоняемся другъ за другомъ, скользимъ по льду и бѣсимся всласть, въ то время, какъ няня Эмиліи появляется снова подъ воротами дома. Она осматривается направо и налѣво, потомъ ищетъ подъ сводомъ воротъ и, наконецъ, въ саду.
— Вы не видѣли куклы m-lle Эмиліи? — спрашиваетъ она насъ.
Съ моему счастью, она обратилась къ товарищу, который отвѣтилъ ей съ тѣмъ чистосердечіемъ невинности, принять на себя видъ которой такъ трудно для нѣкоторыхъ дѣтей.
— Куклу? Нѣтъ, не видали.
— Она сказала, что посадила ее тутъ, когда побѣжала скользить по льду, — проговорила няня.
— Это невозможно, — отвѣтилъ мой товарищъ, — мы не уходили отсюда ни на минуту… не правда ли? — настаивалъ онъ, обращаясь ко мнѣ.
— Ни на минуту, — подтвердилъ я, приближаясь. Вѣроятно, лицо мое сильно покраснѣло, но, вѣдь, было такъ холодно и мы такъ много бѣгали.
— Вотъ странная вещь, — проговорила няня, — гдѣ она могла ее оставить?… Получитъ же она за это нагоняй…
Я не былъ злымъ мальчикомъ, но мысль, что Эмилія, кромѣ огорченія, что пропала ея кукла, подвергнется еще строжайшей головомойкѣ, не только не вызывала во мнѣ ни малѣйшихъ угрызеній совѣсти, а еще доставила величайшую радость. Радость эта была бы еще полнѣе, еслибъ, вернувшись домой, я не былъ принужденъ задать себѣ вопросъ: какъ поступить, чтобы Мари никогда болѣе не нашлась? Эта забота мучила меня весь вечеръ и всю ночь. Ни традиціонный гусь къ обѣду, начиненный каштанами, ни елка бѣгавшаго со мной по льду въ это утро товарища, ни полученные имъ подарки, ни позднее возвращеніе домой по бѣлымъ улицамъ рода, освѣщеннымъ луной и волшебно-сверкающимъ отъ снѣга, ни проектъ нашъ отправиться съ товарищемъ кататься на конькахъ по расчищенному льду ближайшаго пруда, — словомъ, ничто не могло разсѣять запавшей въ головѣ у меня мысли: «Лишь бы только не отыскали куклу сегодня вечеромъ! Лишь бы только не нашли ее завтра утромъ!» Особенно, когда я улегся въ постель, забота эта разрослась даже до боли; чувство негодованія и злобы, вызванное во мнѣ вторичною женитьбой отца Алины, ожило снова, смѣшавшись съ нѣжнымъ чувствомъ къ умершей моей подругѣ. Комната, оскверненная теперь присутствіемъ пришлой дѣвочки, встала передъ моими глазами такой, какой я ее зналъ прежде. Нѣчто вродѣ той галлюцинаціи, о которой я говорилъ въ началѣ этого моего повѣствованія о столь далекой дружбѣ моего дѣтства, воспроизвелась у меня въ ту ночь съ необыкновенною силой. Моя маленькая подруга предстала передо мною, улыбающаяся, блѣдная, худощавая, граціозная, а съ нею вмѣстѣ и всѣ старыя игрушки, которыя она берегла такъ тщательно и нѣжно. Тутъ же рядомъ мелькнуло передо мной видѣніе и той, другой дѣвочки, завладѣвшей кроватью, въ которой умерла Алина, трогающей своими гадкими, нечистоплотными руками старинные шелковые переплеты книгъ Алины, грязнящей своими башмаками со стоптанными каблуками, — я успѣлъ это подмѣтить у нея, — коверъ, на которомъ мы раскладывали наши лакомства съ моею подругой, — словомъ, обкрадывающей Алину, потому что для моего дѣтскаго сердца это присвоеніе себѣ игрушекъ моей мертвой малютки было кражей. Мертвой! Машинально повторялъ это слово и видѣлъ могилу, которую посѣтилъ перваго ноября этого года, прежде всегда украшенную живыми цвѣтами, а теперь почти заброшенную, съ колѣнопреклоненнымъ гипсовымъ ангеломъ, уже болѣе не возобновляемымъ, съ отбитыми руками. Я былъ слишкомъ религіозенъ въ то время, чтобы не быть увѣреннымъ, что душа Алины теперь на небѣ, — какъ она сама надѣялась, — вмѣстѣ съ матерью и ангелами, настоящими ангелами, сотканными изъ лучей свѣта и съ лиліями въ рукахъ. Но, въ то же время, воображеніе мое рисовало мнѣ и маленькое, бѣдное ея тѣло, лежащее въ землѣ такимъ, какимъ я видѣлъ его, когда прощался съ умершей въ комнатѣ, благоухавшей бѣлою сиренью. Страшное чувство одиночества давило мнѣ душу. Я вспомнилъ о желаніи ребенка унести свою «дочку» съ собою «туда». Ахъ, какъ мнѣ хотѣлось пойти на кладбище съ куклой, которую я взялъ къ себѣ изъ сарая, и дать денегъ могильщику, чтобы Мари покоилась около Алины навсегда!
Если бы кто-нибудь пришелъ на другое утро, около десяти часовъ, въ пустынный садъ, въ наиболѣе отдаленный его уголокъ, то увидѣлъ бы здѣсь у подножія чубучника, — теперь совсѣмъ чернаго и обнаженнаго, — мальчика въ мундирѣ лицеиста, поспѣшно копающаго заступомъ землю. Покровъ тумана висѣлъ надъ городомъ, густаго тумана, среди котораго мерцало красное солнце, на подобіе огненнаго шара, поглощаемаго мракомъ. Вдали снѣгъ покрывалъ крыши. Въ домѣ всѣ были, вѣроятно, заняты приготовленіями къ обѣду. Многіе были у обѣдни. Непривычною ногой налегалъ мальчикъ на желѣзо заступа и старательно складывалъ черную землю въ кучу, для того, чтобы слѣдъ его работы былъ менѣе замѣтенъ. Иногда онъ взглядывалъ на небо, покрытое низкими свинцовыми тучами, надѣясь, не пойдетъ ли, наконецъ, снѣгъ, который бы лучше всего прикрылъ слѣды предпринятаго имъ дѣла. Около мальчика лежала какъ бы фигурка маленькаго ребенка, но съ перваго же взгляда можно было разсмотрѣть, что это просто кукла, въ бархатной шляпѣ, съ руками, засунутыми въ крошечную муфту, висѣвшую у нея на шеѣ. Эта кукла должна была быть когда-то очень красивой, но потомъ о ней вѣрно плохо заботились, такъ какъ платье ея было разорвано, одна нога, лишенная башмака, обнажилась, фарфоровое лицо было поцарапано. Неподвижная улыбка застыла, однако, еще на губахъ, оставшихся красными, и въ ея стеклянныхъ глазахъ. И вотъ изъ зловѣще нависшаго небеснаго свода начали падать медленно и тихо снѣжныя звѣзды. Мальчикъ снова взглянулъ на небо съ необычайною радостью. Яма была теперь достаточна глубока, почти въ аршинъ. Онъ взялъ куклу и дѣтскимъ движеніемъ запечатлѣлъ поцѣлуй на ея холодной фарфоровой щекѣ, поцѣловалъ также и мягкіе, шелковистые бѣлокурые волосы, потомъ старательно положилъ это тѣло въ землю, словно это были бренные останки существа, имѣвшаго душу. Тогда онъ началъ засыпать могилу, торопясь, какъ преступникъ. Окно втораго этажа въ домѣ въ глубинѣ сада открылось. Какой-то голосъ прокричалъ имя Клода, добавивъ: «Надо идти домой». — «Я здѣсь», — отвѣтилъ мальчикъ, пронося заступъ вдоль стѣны, и въ платьѣ, побѣлѣвшемъ отъ снѣга, онъ весело побѣжалъ на звавшій его голосъ.
— Что ты дѣлалъ? — спросилъ тотъ же голосъ изъ окна.
— Приготовлялъ прекрасный катокъ на завтра, — отвѣтилъ онъ, добавивъ, такимъ образомъ, къ кражѣ еще и ложь.
И, однако, когда онъ, нѣсколько дней спустя, исповѣдывался со всѣмъ рвеніемъ дѣтской вѣры, онъ никогда никогда не могъ раскаяться въ томъ, что укралъ, чтобы похоронить въ это рождественское утро въ мирной землѣ, подъ мирнымъ снѣгомъ голубоглазую, румяную, бѣлокурую дочку своей первой подруги.