Алена (Суворин)/ДО

Опубл.: 1862. Источникъ: az.lib.ru • Картины народной жизни.

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

АЛЕНА.

КАРТИНЫ НАРОДНОЙ ЖИЗНИ. Памяти Ивана Саввича Никитина.

I.

Куда идешь ты, бѣдное дитя мое?… Погляди, какъ низко нависло небо надъ землею… Сѣрыя тучи заволокли ясное солнышко… Вѣтеръ тихъ, не разгулялся еще онъ… Только съ снѣжинками онъ заигрываетъ — то здѣсь, то тамъ схватитъ ихъ въ горсточку, крутитъ-крутитъ, какъ тебя, дитя мое, крутили за вихоръ, и броситъ — разсыплетъ, развѣетъ но полю… Но сильнѣе и сильнѣе онъ. Вонъ закружился онъ около бугорка и словно хочетъ развѣять-разбросать его, и сравнять съ неоглядной степью, чтобъ просторно и вольно было ему гулять да разгуливать…

А вонъ снѣгъ изъ тучекъ сѣдыхъ сыплется. Не допуститъ онъ его до земли: шумно подхватитъ его на крылья свои, на крылья свои длинныя — имъ и конца-края нѣтъ — закрутитъ-завертитъ имъ, другъ съ дружкой снѣжинки столкнетъ-перепутаетъ, стукнетъ объ землю, и опять схватитъ, подброситъ вверхъ и станетъ месть-заметать и дорогу торную, и овраги темные, слѣды звѣриные и человѣческіе…

Засвиститъ-зашумитъ и заохаетъ онъ во темномъ бору, забалуетъ-заиграетъ деревьями, и птицы и звѣри забьются-попрячутся въ берлоги, да затишье… А какъ стряхнетъ онъ съ длинныхъ крыльевъ своихъ снѣгъ, какъ начнетъ онъ летать-перелетывать по степи широкой, по бору дремучему, все замететъ онъ, все сравняетъ съ степью ровною, и тебя, дитя мое, не пожалѣетъ онъ, и не увидишь ужь ты, какъ онъ, умаявшись, сгонитъ съ неба тучи сѣрыя и уляжется отдыхать-почивать и ждать яснаго солнышка.

А какъ выглянетъ оно, да обольетъ своимъ свѣтомъ радостнымъ степь раздольную и дремучій боръ — смѣючись станетъ онъ поглядывать на свое дѣло немалое, и тихонько воздыхаючи, станетъ онъ пошаливать съ снѣжинками, вихремъ завивать ихъ, словно кудри красной дѣвицы…

Куда-жь ты, куда-жь ты идешь, бѣдное дитя мое?…

Поднималась страшная замять, а Аленка шла да шла впередъ, дрожмя-дрожа въ своемъ коротенькомъ, поношенномъ полушубкѣ, сверхъ котораго надѣтъ былъ поношенный же кафтанишко. Вѣтеръ жегъ ея колѣни, билъ ихъ оледенѣлымъ снѣгомъ… Волосы повылѣзли изъ-подъ платка и заиндевѣли. Аленка не убирала ихъ… Пуще и пуще вѣтеръ — зги божьей не видать за мятелью, а она все шла и шла, все прямо по дорогѣ, которая обозначалась часто насаженными ветлами — шла и слушая напѣвы вѣтра, вздрагивала отъ холода, утирала лицо и глаза отъ налипшаго на нихъ снѣга. А вѣтеръ все пѣлъ заунывно-дикую пѣсню, и чудился Аленкѣ въ этомъ напѣвѣ какой-то тихій, слабый голосъ, звучавшій грустью и безнадежьемъ:

— Что будетъ съ тобою, дитятко мое?

Звучалъ этотъ голосъ, и въ вихрѣ мятели блисталъ ей знакомый ликъ, исхудалый, съ длинной, сѣдоватой бородой, и не то манилъ онъ ее къ себѣ, не то благословлялъ дрожащею рукою, и плачъ и рыданья ей слышались…

— Сюда!… Ко мнѣ, ко мнѣ, красавица!… Смѣлѣй, смѣлѣй!… звучалъ другой, сильный и повелительный голосъ, заглушавшій самую бурю, и она словно видѣла длинное платье странника, его мѣховую шапку, всю его фигуру, бодро шагавшую по глубокому сугробу и опиравшуюся на толстую палку съ желѣзнымъ наконечникомъ.

Близко городъ — еще и еще усиліе, но оставляютъ ее силы, ноги коченѣютъ и не двигаются… Она остановилась, поглядѣла назадъ — ничего не видно, поглядѣла направо — едва чернѣлась сквозь мятель развѣсистая ива, и она пошла къ ней…

Насилу слушались ноги, но дотащили-таки ее до ивы… Она прислонилась къ ней, постояла съ минуту и тихо опустилась на груду снѣга…

Господи, помоги ей, согрѣй и защити ее!

Горячѣй дѣлалось тѣло ея, сонъ овладѣвалъ ею, слабѣй и слабѣй, казалось ей, звучало гдѣ-то: «что будетъ съ тобой, дитятко мое?», и смутно проносились передъ ней знакомыя картины, знакомыя мѣста…

II.

Какъ паритъ!… Что за свѣтлый, что за палящій день! Хоть бы въ лѣсу темномъ укрыться! А лѣсъ возлѣ, только черезъ рѣчку, которую въ иныхъ мѣстахъ въ бродъ мальчишки переходятъ, и что за лѣсъ!… Сосны прямыя и длинныя близко другъ къ дружкѣ жмутся, и облитыя сверху золотомъ лѣтняго солнца, словно братья, жмутъ другъ друга жаркими вѣтвями. Да не однѣ сосны тутъ: есть и береза, и осина, и дубъ, особливо какъ въ чащу войдешь. Прохладой и свѣжестью повѣетъ тутъ, словно войдешь въ другое какое царство… А тамъ вонъ, гляди, что за благодать!… И береза, и молодой дубнякъ, и орѣшникъ стоятъ вмѣстѣ, сплелись вѣтвями, да понакрылись густой сѣткой хмѣля, съ бѣло-желтыми шапочками, съ жосткими, шаршавыми листьями, и свѣту подъ этимъ шатромъ единая росинка: сочится онъ тамъ чуть-чуть сквозь сѣтку вѣтвей, листьевъ и хмѣля, словно осенній дождикъ сквозь густой туманъ, и словно вбился въ землю гвоздиками съ яркими шляпками, блѣдно-золотистаго цвѣта… Хорошо тамъ, въ этой тѣни благодатной; такъ и хочется пойти туда посидѣть, да отдохнуть, осушить потъ, который выступилъ на лбу и на всемъ тѣлѣ.

Хочется и Аленкѣ туда, да вотъ зовутъ ее:

— Ау!… Аленкау-у-у…

А лѣсъ себѣ аукаетъ…

— Здѣ-ѣ-ѣся-у-у, кричитъ что есть мочи Аленка, нагибается потомъ къ землѣ и торопливо-неловко раскапываетъ рукою сухіе листья… Должно, грибовъ ищетъ…

А до грибовъ ли тутъ?… Въ эдакой день все бы въ тѣни сидѣлъ, или завалился бы гдѣ-нибудь на сѣнникъ, да такую всхрапку задалъ, что ахти малина… А тутъ ищи, да не себѣ еще — вотъ и попала въ рѣдкое мѣсто — солнцу просторъ, и оно такъ и обдаетъ жаромъ…

— Эдакая вѣдь диковина, подумаешь, говоритъ Аленка: — такое махонькое, а вѣдь какъ жаритъ. А что согляжу я на солнце, ай нѣтъ? и она пялитъ глаза, а солнце такъ пронизываетъ ихъ, что они жмурятся-жмурятся и закрываются съ болью и слезами…

— Нѣтъ, не соглядишь, говоритъ она, улыбаясь, и принимается раскапывать листья и землю… А загорѣлое лицо такъ и пышетъ здоровьемъ и красотою, глаза такъ и блещутъ изъ-подъ длинныхъ, иглистыхъ рѣсницъ, и ротъ такъ сладострастно раскрывается, что вотъ, кажется, польются изъ него любовныя рѣчи, однообразныя, но милыя рѣчи, безъ конца, безъ конца, и будешь ихъ слушать и не наслушаешься, и станешь цаловать эти вызывающія губки и не нацалуешься…

— Аленка-у-у!…

— Э, да ну васъ… Вотъ разорались… Пойти что ли ужь къ нимъ.

Идетъ она, отвѣчая «ау», да такъ звонко, словно серебряный колокольчикъ.

— Ай, ужака!… вскрикиваетъ она вдругъ и останавливается.

А ужъ съ золотой головкой, медленно, словно нехотя, ползетъ, изгибаясь глянцовитой черной лентой, шуршитъ но сухимъ листьямъ и прячется подъ лопухи. Аленка все стоитъ, и страхъ понемногу сбѣгаетъ съ лица, какъ сбѣгаетъ иногда тѣнь со степи, по мѣрѣ того, какъ спрятавшееся за облачко солнце снова выглядываетъ понемногу — пройдетъ облако и тѣнь пропадетъ, и снова все заблещетъ.

— Ишь, сказала Аленка, и улыбнулась… — Гадина вѣдь, а какая пригожая. Говорятъ, у бабушки Лексѣвны одна ужака въ пазухѣ ночуетъ. Какъ бабушка въ постель — ужака сейчасъ къ ней за пазуху, и свернется тамъ, и спитъ цѣлую ночь… Ухъ, я чай бы умерла со страху… и опять какая-то тѣнь покрываетъ лицо, и идетъ Аленка задумавшись…

Голоса все ближе и яснѣе. Вотъ показалась цѣлая вереница бабъ и дѣвокъ, съ лукошками подъ мышками и за плечами. Бабы были все больше старыя, въ плохенькой одеженкѣ съ заплатами и дырьями. Нѣсколько дѣвокъ шли кучкой впереди и пересмѣивались. Бабы насилушку передвигали ногами. Лица все такія изморенныя, да черныя отъ пыли да загару. У иныхъ при этомъ еще и узоры на лицѣ. Пыль-то заберется нетокма что въ уши и въ носъ, а даже и ротъ не оставитъ пустымъ, а на щекахъ и на лбу насядетъ такой густой слой, что посади тамъ какое ни на есть зерно — взойдетъ… Бабёнка приложитъ ко лбу потную руку, такъ на немъ цѣлая пятерня и нарисуется.

— Вотъ и Аленка, сказало нѣсколько голосовъ разомъ.

— Экая ты баловень-дѣвка, говоритъ одна старенькая бабёнка наставительнымъ тономъ. — Вотъ ужотка скажу матери — изобьетъ она тебя…

— Отецъ не дастъ, вмѣшивается другая. — Отецъ-то въ ней и души не чаетъ…

Аленка молчитъ, только изподлобья поглядываетъ на дѣвокъ, да чуть-чуть ухмыляется, и то ухмыляется-то одними глазами, а губы совсѣмъ на почтительномъ положеніи.

— Гдѣ это ты пропадала? начинаетъ прежняя бабёнка.

— Грибы сбирала.

— Гдѣ-жь они?

— А вотъ — и Аленка показываетъ два-три гриба на днѣ своей лукошки.

— Вотъ она тѣ барыня-то задастъ, дѣвка…

— Не твоя, тётушка, печаль. Я и барынѣ тоже скажу — не родить же мнѣ грибовъ ей, и смѣется она и закрываетъ лицо рукавомъ.

Аленка присоединилась къ дѣвкамъ и заюлила, засмѣшила, забаловалась. А бабы говорили потихоньку:

— Экая бойкая да верткая… Просто, король-дѣвка…

— Проку не будетъ изъ нея… Попомни мое слово.

— Что и говорить… Извѣстно, что ужь тутъ…

— А вѣдь какъ ребятенки-то наши, да дѣвчонки-то любятъ ее… Такъ курагодомъ и ходятъ за ней. И она ужь куралеситъ-куралеситъ имъ… И побаски, и пѣсенки, и игры разныя затѣетъ — какъ не надоѣстъ… Словно насѣдка съ цыплятами…

— Это что ужь — это точно… А шею все-таки свернуть ей, потому ужь больно въ холѣ выросла — не бита, не трепана…

— А что, бабочки, не пожевать ли хлѣбца?

— Отчего не пожевать — пожуемъ…

— А я вотъ такъ наморилась, что и ѣда на умъ нейдетъ. Языкъ-то словно дубовый сталъ.

— Какъ не стать — вѣстимо станетъ… Ох-охонюшки!…

Вынули бабы изъ-за пазухи хлѣбъ черствый да заплесневѣлый. Отскребутъ ногтемъ плесень-то — а ногти у бабъ, что твой ножъ — и уписываютъ на здоровье, только, какъ говорится, зубы трещатъ…

III.

Лѣсъ рѣже и рѣже, и передъ ними такая свѣтлая, да тихая, да неширокая рѣка. Ни травки по ней, ни камышинки, ни осочки, словно чистое стекло въ зеленой рамкѣ съ золотистыми ободочками. Поднимется вѣтеръ, заходятъ волны по рѣкѣ, набѣгаютъ на берегъ и моютъ-перемываютъ песокъ, словно для того, чтобъ могла сказать рѣчка людямъ: «Полюбуйтесь, други милые, какіе чистые берега у меня, у рѣки, вашей поилицы-красавицы…»

За рѣкой, по косогору, раскинулась деревня, куда и поплелась вереница бабъ и дѣвокъ, перешедши рѣку вбродъ.

Деревня эта — Ильинка, Благовѣщенка тожъ. Помѣщицей въ ней — Настасья Ивановна Чушкина, богомольная, да ядовитая старушонка. Смолоду, поговариваютъ, много гуливала, не одного, не двухъ любливала, а подъ старость до того остепенилась, что хороводы и пѣсни совсѣмъ изгнала изъ деревни, и слѣдила за поведеніемъ и нравственностью парней и дѣвокъ съ материнскою заботливостью. Забрюхатѣетъ дѣвка — призоветъ ее къ себѣ Настасья Ивановна и говоритъ таково нѣжно, словно медъ, изъ устъ ея течетъ:

— Согрѣшила?

Дѣвка молчитъ.

— Согрѣшила? спрашиваетъ опять барыня.

— Виновата, отвѣчаетъ чуть слышно дѣвка и падаетъ къ барынинымъ ногамъ.

— Съ кѣмъ? спрашиваетъ барыня.

Дѣвка молчитъ.

— Съ кѣмъ? повторяетъ громче свой вопросъ барыня.

Дѣвка начинаетъ рыдать.

— Пошла вонъ, бестія!… Слышать не могу тебя, ракалія, и барскій башмакъ любовно касается головы валяющейся въ ногахъ дѣвки. Вонъ, вонъ, мерзавка!

Дѣвка уходитъ — барыня посылаетъ за отцомъ ея. Приходитъ отецъ.

— Ты чего смотрѣлъ за дочерью, а? говоритъ барыня.

— Не углядишь вѣдь за дѣвкой, отвѣчаетъ мужикъ, глядя въ сторону.

— Зачѣмъ же ты отецъ ей, а? Зачѣмъ ты, зюзя, отецъ ей, а?

— А ужь видно такъ Господу-Богу угодно было, чтобъ отецъ я ей былъ.

— А ежели такъ Господу угодно было, значитъ, Господу и служить ты долженъ?

— Вѣстимо ему, батюшкѣ…

— А теперь ты кому служишь, а? дьяволу, а?

— А кто-жь ее знаетъ — должно, ему…

— Видишь, какая ты безчувственная скотина. И Богу, говоришь, служишь, и дьяволу служишь… Ужь не служишь ли еще кому?

— Вашей милости, матушка-барыня.

— Врешь, врешь, подлецъ… Служилъ бы мнѣ — не то было бы… Съ кѣмъ твоя дочь согрѣшила?

— А Богъ ее вѣдаетъ — не говоритъ…

— Какъ она смѣетъ не говорить — ты отецъ ей…

— Отецъ-то, извѣстно, теперича я ей отецъ, а только не говоритъ…

— Я тебѣ говорю — должна сказать, иначе знаешь, что тебя ожидаетъ… Ты пробовалъ бывать у меня на конюшнѣ?

— Какъ не пробовать; пробовали, чай, благодаря вашей милости.

— Ты, кажется, грубишь мнѣ?

— Гдѣ ужь намъ грубить, матушка!…

— То-то, смотри!… Ступай, завтра придешь и скажешь…

— Да не говоритъ…

— Вонъ пошелъ, каналья…

Такъ или иначе, но виновный обыкновенно отыскивался. Всего бы естественнѣе женить виноватаго на виноватой, да и дѣло съ концомъ. Но барыня на этотъ счетъ совсѣмъ другихъ мыслей была. Соединить согрѣшившихъ узами брака, значило, по ея понятіямъ, потворствовать разврату, съ чѣмъ, надѣюсь, согласится всякая благовоспитанная и благомыслящая барыня.

Когда виноватый отыскивался, барыня уходила въ свою спальню, вынимала изъ столика списокъ парней и вдовцовъ, дѣвокъ и вдовъ, клала три земныхъ поклона, и назначала беременной дѣвкѣ жениха, по своему благоусмотрѣнію, по большей части вдовца, а согрѣшившему парню навязывала вдову, и приказывала повѣнчать ихъ. Послѣ вѣнца новобрачные приходили къ барынѣ, получали отъ нея отеческое наставленіе, рубль серебра на первое обзаведеніе, и цаловали ея барскую руку.

Страшнымъ гнѣвомъ загоралась обыкновенно Аленка, слыша такіе разсказы, и готова была идти къ барынѣ и выгвоздить ей всю безчеловѣчность такого поступка, и разругать на чемъ свѣтъ стоитъ. Она бы и пошла когда-нибудь, да отецъ ее удерживалъ, а мать обѣщалась изволочить, выдрать какъ Сидорову козу. Въ сильномъ приливѣ гнѣва, Аленкѣ приходили странныя мысли: ей такъ хотѣлось сцѣпиться съ барыней, что она готова была броситься на шею къ первому попавшемуся парню, да еще похвастаться передъ барыней…

— На, молъ, гляди, вотъ какова я!…

Приняла экономка грибы отъ бабъ и дѣвокъ, сильно разбранила за то, что такъ мало набрали, объявила всѣмъ барскій гнѣвъ, особливо Аленкѣ, и отпустила ихъ съ миромъ. Аленка-жь и въ усъ себѣ не дуетъ; она и на барскомъ дворѣ юлитъ, задираетъ всѣхъ и смѣшитъ…

— Ужь наткнешься ты, дѣвка, говорятъ бабы… — Охъ, ужь наткнешься…

— Ну, и наткнусь — не ваша печаль…

— То-то, гляди въ оба!…

— Экія какія, обратилась Аленка къ дѣвкамъ: — все бы имъ всѣхъ отчитывать, и засмѣялась…

У дверей одной избы сидитъ мальчикъ въ грязной рубашонкѣ, безъ портокъ, рыжій, весь въ веснушкахъ, и роется въ глинѣ, приготовленной для замазки пазовъ въ избѣ. Ему лѣтъ семь на видъ. Увидавъ идущихъ дѣвокъ и бабъ, онъ оторвалъ глаза отъ глины и пристально сталъ глядѣть впередъ. Вдругъ глазенки его заблистали радостью, лицо оживилось и осмыслилось, онъ вытянулся и еще напряженнѣе сталъ глядѣть впередъ.

— Совсѣмъ остолопъ этотъ Алешка, говоритъ одна баба. — Десятый годокъ, а приняться ни за что не умѣетъ. Отецъ съ матерью и рукой ужь на него махнули… Гляньте-ка, ишь, глазищи-то выпучилъ…

— Да ужь и дурёнъ онъ, дѣвоньки, замѣтила одна изъ дѣвокъ. — Онъ тѣ, Аленка, родня?

— Родня. Десятая вода на киселѣ…

А мальчикъ впился глазами въ Аленку, и притаивъ дыханіе, ждетъ чего-то, и глазомъ не моргнетъ…

Аленка усмѣхнулась ласково и подбѣжала къ нему. Ребёнокъ такъ и затрепеталъ отъ радости и схватился ручонкой за ея сарафанъ.

— Вотъ я тѣ жевики принесла, сказала она, развязывая платокъ и высыпая въ подолъ мальчику горсти три ежевики.

Мальчикъ жадно сталъ глотать ее, а Аленка присѣла около него на корточкахъ.

— Тёта, началъ мальчикъ: — скажи мнѣ Аленушку.

— Вѣдь я тѣ сколько разъ сказывала; ай забылъ?

— Я, тёта, забылъ, что тамъ Алешка причитываетъ.

— Какой Алешка?… Ванюшка…

— Нѣтъ, тёта, Алешка лучше. Пущай Алешка причитываетъ. Я нонче выходилъ на рѣку. Сѣлъ на берегу и мурлыкаю Аленушку. Дошло до причитанья, я и позабылъ. А въ водѣ-то ухъ, ухъ, ухъ… Должно, быкъ водяной… Это, тёта, быкъ?

— Вѣстимо онъ. Кому-жь кромѣ его быть?

— То-то, я знаю, это быкъ. Только какъ сестра-то Аленка утопла, я все на рѣку хожу. Жалко мнѣ Аленку… Она безперечь играла со мной… Бултыхнетъ щука, а я такъ и вздрогну — не Аленка ли молъ, тамъ?…

— Да вѣдь Аленку-то нашли опосля и схоронили.

— Я помню. Ухъ какъ, тёта, я тогда плакалъ, какъ плакалъ… Такъ мнѣ ее жалко было, такъ жалко. Ласковая да привѣтливая была, словно ты… Скажи Аленушку… Я нонче вечеромъ пойду на рѣку и голосить стану. Скажи, родимая тёта… Жевику-то я съѣлъ.

Аленка начала на распѣвъ:

Аленушка, сестрица моя,

Ты выгляни, ты высмотри —

Ножи точатъ — все вострые,

Котлы кипятъ — кипучіе,

Огни горятъ — горючіе, —

Меня, козла, рѣзать хотятъ.

— Аленушка услыхала братцевъ голосъ и говоритъ ему изъ рѣки:

Ужь ты, братецъ мой, Ванюшка…

— Алешка, поправилъ мальчикъ…

— Ну, ладно. Алешка, такъ Алешка…

Ужь ты, братецъ мой, Алешинька,

Я бы рада выглянула,

Я бы рада высмотрѣла —

Горючъ камень ко дну тянетъ,

Повелика-трава ноги сплела.

— Ну, чего ты плачешь?… Ты не плачь, а то никогда болѣ сказывать не стану. Я тебѣ еще вотъ жевички дамъ, и жолудей дамъ, и она высыпала ему въ подолъ остальную ежевику и жолуди.

Мальчикъ опять сталъ ѣсть и срывать чашечки съ жолудей…

— Вотъ это будетъ чашка, объясняла Аленка, а вотъ это половникъ. А вотъ этотъ жолудь — видишь, какой большущій; ты его выдолби — вотъ тебѣ кадушка будетъ… Ну, играй… Мнѣ домой пора.

— Я къ тебѣ завтра, тёта, приду, сказалъ жалобно мальчикъ.

— Приходи, приходи… Прощай!

— Прощай, тёта родимая, прощай!…

IV.

А вотъ храмъ божій весь въ зелени и цвѣтахъ. Иконъ почти не видать: наклонились надъ ними, заслонили ихъ вѣтки клена и липы. Церковныя плиты покрыты травою, въ рукахъ у всѣхъ цвѣты и зелень. Запахъ ладона, зелени и цвѣтовъ разлитъ повсюду въ церкви, и пріятно щекочетъ ноздри.

Безчисленныя свѣчи горятъ предъ образами въ ярко вычищенныхъ подсвѣчникахъ, горятъ въ серебряныхъ ризахъ угодниковъ божіихъ; горитъ огонь въ лампадахъ предъ самыми ликами святыхъ, такими странными, сумрачными, исхудалыми ликами.

Свѣтъ бьетъ изъ купола, бьетъ изъ раскрытыхъ дверей, изъ оконъ съ желѣзными рѣшотками. Въ церкви тихо-тихо… Слышно чириканье воробья на церковной оградѣ, пѣнье жаворонка, а сверху, изъ купола, долетаетъ воркованье голубя. Сквозной вѣтерокъ, легкій и прохладный, ворвется въ однѣ двери, прошумитъ по листьямъ вѣтокъ, по непокрытымъ головамъ христіанъ, подыметъ легонько короткую прядь сухихъ волосъ у краснощокаго парня, зазвучитъ алой лентой красавицы-дѣвицы, лептой, вплетенной въ русую густую косынку, и освѣжитъ сквозь кисейную рубашку жаркія, полныя груди ея, и полетитъ сгонять потъ съ лысины усерднаго, сладкоглаголиваго дьячка Макарыча. Благодатный вѣтерокъ!… Одна барыня, одна Настасья Ивановна недовольна тобой: старческое, изношенное и изнѣженное тѣло ея боится простуды — и велитъ она затворить боковыя двери… Смутилъ тишину цѣпной, желѣзный звукъ, и не одного человѣка заставилъ вздрогнуть.

Но снова тихо, снова хорошо и легко… Вотъ крякнулъ Макарычъ и поворотилъ свой воробьиный ликъ къ царскимъ дверямъ. Отдернулась завѣса, и врата царскія распахнулись… Народъ словно охнулъ — сотни рукъ поднялись для креста, сотни головъ склонились долу…

— Со страхомъ божіимъ и вѣрою приступите! задрожалъ дьяконскій голосъ. Показались святые дары и тотчасъ скрылись.

Около Аленки, какой-то, не то монахъ, не то мужикъ, съ курчавыми длинными волосами, въ чемъ-то въ родѣ подрясника, стоялъ на колѣняхъ, и горячо кладя поклоны, постоянно повторялъ:

— Боже слабыхъ и бездомныхъ, боже угнетенныхъ, плачущихъ и страждующихъ — защити и помилуй насъ!… Помилуй насъ, боже, помилуй насъ!… Боже сильныхъ и лукавыхъ, притѣснителей и гонителей, укроти и настави на путь правды… Боже, укроти и смири ихъ! Боже, укроти и смири ихъ! Смири и укроти ихъ.

Возлѣ стоявшій мужикъ, вѣрно разслышавшій слова молящагося, сказалъ про себя:

— Какъ же, укротишь!… и поторопился положить поклонъ.

Наконецъ народъ повалилъ изъ церкви. Вслѣдъ за другими и Аленка, разряженная, разубранная, съ пучкомъ сирени въ рукахъ, сорванномъ въ господскомъ саду…

Вдругъ что-то вотъ такъ и тянетъ, такъ и тянетъ ее оглянуться назадъ. Оглянулась и зардѣлась, какъ яркая роза. Взглядъ ея упалъ какъ разъ на молодаго щоголя, помогавшаго подъ-ручку идти барынѣ, Настасьѣ Ивановнѣ, которой почтительно, толкая другъ друга подъ бока, давалъ народъ дорогу. Щоголь взглянулъ на Аленку, и проходя мимо, дернулъ ее за рукавъ и едва замѣтно улыбнулся. Аленка зардѣлась еще больше и опустила глаза.

Вышла изъ церкви Аленка и остановилась на паперти: не было возможности пробраться къ воротамъ за ограду — столько набралось народу! Изъ разныхъ деревень понаѣхало къ великому празднику. Глядитъ Аленка на народъ, а молодой щоголь, усадивъ въ дрожки барыню и сказавъ ей, что пойдетъ пѣшкомъ, остановился у ограды, нашелъ глазами Аленку и любуется ею. Попала и она какъ-то опять на него, попала и опустила глаза. А тутъ Алеша вертится у ея ногъ и проситъ цвѣточковъ.

— На, на, говоритъ Аленка: — возьми хоть всѣ, и опять глянула по направленію къ оградѣ, и опять попала на того же щоголя, у котораго чуть-чуть замѣтная улыбка мелькнула на губахъ, и прищурились глаза. Аленка возьми да и себѣ прищурься — такъ изъ шалости больше — и посмѣлѣй глянула на щоголя.

— На кого это ты, дѣвка глядишь? спросила у ней подруга Катюшка.

— На… народъ…

— А вѣдь онъ-то, дѣвушка, гляди, какъ пялитъ на тебя глаза.

— Кто онъ?

— Да племянникъ-то барынинъ… Разѣ не видишь?

— Ну его, дѣвка!…

— Ишь, стеклышко къ глазу приставилъ…

— Должно, думаетъ — красота я неописанная…

— А что жь — онъ точно пригожъ, замѣтила Катюшка.

— И, что за красота!… Поглядѣла бы ты — возлѣ меня странникъ стоялъ — вотъ это ужь точно красота, кровь съ молокомъ…

— Не энтотъ ли, вонъ?…

— Идѣ?

— А вонъ, гляди, за оградой, высокій такой — съ мужиками болтаетъ.

— Онъ самый, дѣвушка… Пойдемъ послухаемъ!…

— Разѣ продерешься тамъ? Гляди, какая куча мужиковъ возлѣ него…

— Ничего, пойдемъ…

Мимоходомъ Аленка опять взглянула на барина и прищурилась. А баринъ и не вѣсть что подумалъ, и масломъ подернулись его глазенки…

Онѣ подошли къ толпѣ, среди которой стоялъ странникъ.

— Тёта, пойдемъ домой, касатка!… заговорилъ Алеша, дергая Аленку за сарафанъ.

— Погоди, махонькій, погоди. Вонъ тутъ странникъ божій — послухаемъ… Можетъ, что и услышимъ.

— Куда вы, дѣвки, лѣзете? сказалъ одинъ изъ толпы, стоявшій съ краю. — Не ваше тутъ дѣло…

— Отчего же не наше? сказала Аленка.

— Отъ энтого отъ самаго… Проваливай! — вотъ отчего…

— Скажи покрайности, что странникъ говоритъ?

— Разѣ тутъ услышишь… Ишь, какая куча… Норовилъ-было продраться — чорта съ два… Парфенъ! продолжалъ мужикъ, хватая рукою впереди стоявшаго крестьянина: — не слышалъ, о чемъ тамъ, а?

— О волѣ, откликнулся Парфенъ…

— Эхъ, братцы мои, какъ бы это вы меня пропустили…

— Пусти-ка меня, заговорила Аленка: — я продерусь…

— Ой-ди?

— Ей-богу продерусь…

— Нѣтъ, дѣвка, кишки выпустятъ…

Въ это время толпа раздалась… «Ко мнѣ, ко мнѣ!» послышалось нѣсколько голосовъ разомъ.

— Ко мнѣ, божій человѣкъ, ко мнѣ! закричалъ кто-то громче всѣхъ. — Изба у меня просторная… Пожалуста, ко мнѣ!…

— Не кричите такъ, ребята, заговорилъ странникъ. — Али горломъ хочете похвастаться?… Горло-то, ежели хочете, и у меня широкое…

— Сдѣлай такую божескую милость — ко мнѣ, настаивалъ широкоплечій, бородатый мужикъ. — Избу-то мою хоть погляди!…

— Ну, ладно, ладно — къ тебѣ, такъ къ тебѣ…

Баринъ, мимо котораго прошелъ странникъ въ сопровожденіи двухъ-трехъ мужиковъ (остальные расходились подвое и потрое въ разныя стороны), пристально поглядѣлъ на него, и сказалъ:

— Что за чортъ!… Какое знакомое лицо!… Гдѣ же это я его видѣлъ? — баринъ пошелъ домой, раздумывая о знакомомъ лицѣ… Память однакожь рѣшительно отказалась служить въ этомъ случаѣ барину, и онъ, подозвавъ къ себѣ перваго попавшагося парня, послалъ спросить, откуда странникъ?…

Парень нагналъ странника и передалъ барскій вопросъ.

— Я-то? спросилъ странникъ… Изъ монастыря св. Іоанникія многострадальнаго, что въ херсонской губерніи. Смотри, не переври…

— Изъ Херсона, отъ Аникія — слышишь? Такъ и скажи — отъ Аникія, молъ, наставительно проговорилъ широкоплечій мужикъ, шедшій рядомъ съ странникомъ.

— Ладно, отъ Аники, такъ отъ Аники, сказалъ парень и передалъ отвѣтъ барину.

«Ну, стало-быть, я ошибся» подумалъ баринъ. У воротъ барскаго дома онъ встрѣтилъ бурмистра.

— О чемъ это тамъ толковалъ странникъ? спросилъ баринъ.

— Такъ, болталъ… извѣстно о странствіяхъ, отвѣчалъ нехотя бурмистръ. — Народъ праздношатающій — о чемъ толковать ему…

Впереди Аленки шли два мужика.

— Человѣкъ хорошій, говорилъ одинъ.

— Божій человѣкъ… А совсѣмъ молодой еще…

— Кого, братецъ ты мой, Богъ умудритъ, такъ онъ и въ юности… Премудрость — одно слово.

— Премудрость… Точно что премудрость…

— Премудрости-то, братецъ ты мой, разныя бываютъ. Одна на одну не приходитъ… Теперче и дьяконъ въ церкви говоритъ — премудрость, и мы съ тобой премудрость говоримъ… Оно и не пойдетъ одно къ другому… Такъ ли?

— Что толковать!…

— То-то вонъ оно и есть…

— Чего?

— Какъ чего?… Вѣстимо этого самого…

Они помолчали немного…

— А волю-то, началъ одинъ снова: — странникъ болталъ, безпремѣнно дадутъ. Царь, говоритъ, батюшка милосливой.

— А я тебѣ вотъ что скажу — наплевать мнѣ на волю, ей-богу…

— Полно…

— Чего полно?… Настоящее дѣло говорю… Теперче разсуди ты умной башкой своей. Былъ я на ярманкѣ въ Урюпинѣ… Только, другъ любезный, что же? Прихожу въ лавку купить треухъ, а купецъ прикащика вотъ эдакъ… за святые волоса. Что, молъ, такое? Купецъ-то знакомый, по селамъ еще ѣздитъ… кашатникъ. Такъ и такъ, я, говоритъ, волю выбиваю… Понялъ?

— Понялъ, отвѣчалъ другой мужикъ…

— Въ кабакъ придешь?

— Приду…

— Ладно…

V.

— Чооортъ! чортъ ты, дьяволъ! Домовой! лихоманка тѣ истряси — погляди, морда свинячья, на кого ты теперче похожъ, а? Вѣдь дьявола, прости-господи, на иконахъ лучше малюютъ… Вооотъ, лучше…

Эту краснорѣчивую рѣчь говорила алешина мать своему пьяному-распьяному мужу…

— Молчи, жена, молчи… Не твое дѣло — ушибу! кричалъ мужъ, сидя подъ святыми и дѣлая руками грозные жесты.

— На-кось, прежде пососи, да впередъ не проси, отвѣчала жена, поднося мужу кукишъ подъ самый носъ, и быстро отскакивая… Я тѣ, пьяницу, самого изволочаю на-смерть…

— Ну?!

— Вотъ тогда и нукнешь… Я и до барыни дойду…

— А я такъ и испужался твоей барыни — гляди… Я васъ съ барыней-то… и брань цѣлымъ потокомъ полилась съ языка пьянаго.

— Охъ, пьяница, пьяница, каплюжникъ ты эдакой! Вылѣзь, домовой тѣ задуши, изъ-подъ святыхъ-то… Ругайся, лихоманка тѣ избей, ругайся, да отъ иконъ-то подалъ… Пущай хоть мученики-то святые не слышатъ тебя… Мучениковъ-то божіихъ побойся… Ай ужь и хреста-то на тѣ нѣтъ? Дьяволъ ты эдакой, садомщикъ — пропаду на тѣ нѣтъ…

— Цыцъ! крикнулъ мужъ, подвигаясь по лавкѣ къ дверямъ: — цыцъ!… Алешка, Алешка, собачій сынъ, слышишь?…

Алеша сидѣлъ на палатяхъ, забившись въ самый уголъ, и со страхомъ ждалъ, чѣмъ кончится ссора отца съ матерью.

— Зачѣмъ тѣ еще Алешку-то, спросила баба.

— Надоть… У тебя еще не спрашивалъ, погань… Алешка, Алешка!

Алеша вылѣзъ изъ угла и показалъ свою головку.

— Ась, батя, проговорилъ онъ тихо.

— Ты не спишь?

— Нѣтъ, батя, не сплю.

— Ну, и не спи… Слышишь, собачій сынъ, а?

— Слышу…

— Ты, братъ, мнѣ не груби — съ почтеніемъ завсегда должонъ… Дурищу, мать-то свою, слышишь, а?

— Слышу…

— Вотъ онѣ, братецъ ты мой, всѣ эти бабы завсегда такой ледащій народъ. То-есь, я тѣ скажу, самый подлѣющій народъ. Ты, Алешка, вотъ что — ты плюнь на мать-то… Чорта ли, братецъ ты мой, въ ней… Слышишь, Алешка, а?…

Алеша молчалъ.

— Слышишь, говорю, чортовъ сынъ?

— Слышу, батя, отвѣчалъ Алеша, дрожа отъ страха.

— Добру научаешь сына-то, заговорила плаксиво мать: — добру… Хорошъ отецъ — неча сказать… Аты, дѣтище мое, и слухай, что безобразникъ-отецъ говоритъ… И не грѣшно тебѣ передъ Господомъ-Богомъ?… Спасибо, сынокъ, спасибо!… Зато, что болѣла я тобой, сорокъ недѣль въ черевахъ носила, поила-кормила — ты плюнь на мать-то, плюнь, шелудивый ты эдакой… Я тѣ плюну… Ты у меня полѣна-то отвѣдаешь… Я тѣ угощу тѣми пряниками, чѣмъ ворота запираютъ… и пошла и пошла все дальше краснорѣчивая баба, и костила своего сына на чемъ свѣтъ стоитъ. И дуракъ-то онъ у нея, и слюнтяй-то, и паршивый, и зюзя-то, и какихъ только словъ не выдумала краснорѣчивая баба.

— Убью, убью, заключила она свою проповѣдь: — и передъ Богомъ отвѣчать не стану… Потому — ты пойми это — родительское ты мое рожденіе, родительское… Сама родила, сама и убью, поганца шелудиваго, и день тотъ прокляну, когда родила тебя, и отвѣчать ни передъ кѣмъ не буду… Она такъ увлеклась своими рѣчами, что совсѣмъ позабыла о мужѣ.

А пьяный муженекъ держалъ въ рукахъ деревянную колодку, на что лапти насаживаютъ, и взвѣшивая ее въ рукахъ, любовно смотрѣлъ на нее и улыбался… Потомъ приподнялся немного, да какъ пуститъ ею въ жену…

Раздался страшный ребячій крикъ… Колодка угодила прямо въ голову сына.

Дверь избы отворилась — вошла Аленка.

Мать послала ее добывать хлѣба взаймы… Дворовъ пять она обѣгала — нѣтъ, вотъ она и пошла къ алешиной матери… Только-что она за скобку дверей, слышитъ — брань и крикъ. Она остановилась и все ждала, когда-то это кончится… Крикъ Алеши болѣзненно отдался ей въ сердцѣ, и она отворила избу…

Каганецъ чуть-чуть свѣтитъ… На полу лежитъ неподвижно Алеша… Мать смотритъ на него какъ безумная, безъ слезы въ глазахъ, безъ сожалѣнія въ лицѣ, словно ничего не понимая во всемъ томъ, что произошло… Тутъ же, на колѣняхъ, стоитъ немного отрезвившійся отецъ, и плачетъ, такъ плачетъ, такъ плачетъ, какъ, можетъ быть, никогда еще не плакалъ… Аленка брызжетъ въ лицо ребёнка водой, и ощупываетъ грудь и голову, стараясь, кажется, найти то мѣсто, куда пришелся ударъ колодкою.

Ребёнокъ наконецъ вздохнулъ.

— Живъ! вскрикнула Аленка радостно…

Ребёнокъ опять вздохнулъ, и охнувъ болѣзненно, открылъ глаза.

— Алешка, Алешка, родимый ты мой, зарыдалъ отецъ и упалъ на ноги сына.

— Живехонекъ, касатикъ, проговорила мать и тоже плачетъ… Отойди отсюда, прибавила она, толкая мужа: — что на ноги-то ему налегъ… Не легокъ вѣдь ты, чортъ…

— Будетъ вамъ ругаться-то, да плакать, говоритъ Аленка… Перенесемте-ка его на лавку…

— Какъ же мнѣ, Аленушка, теперче не плакать, коли Господь наградилъ меня такимъ остолопомъ мужикомъ-то… Тутъ заплачешь поневолѣ… Вѣдь у него, у подлеца, теперче водка текетъ изъ глазъ-то.

— Оохъ, простоналъ мужикъ, и завертѣлъ головой.

— Видишь, Аленушка, жисть-то мою, видишь, родная, продолжала алешина мать… Не дай-то Господи такой муки и лихому лиходѣю… Ну, перенесемъ, что ли?… Живъ-то будетъ ли ужь?… Грѣхи-грѣхи…

— Все Богъ, тётушка…

— А все причастить бы… Неровенъ часъ — долго ль душу-то загубить?… А умеръ бы — и Богъ съ нимъ… Какая тутъ жисть?

— Молчи, глупая баба! крикнулъ мужикъ, приподнимаясь… Дочь загубили… и этого…

— А кто, пьяница, виноватъ?… Кто?

— Цыцъ!…

Лишняго хлѣба не оказалось и у алешиной матери. Аленка въ слѣдующій дворъ — и тамъ нѣтъ. Такъ прошла она почти всю деревню, и только на концѣ у кого-то добыла…

Идетъ она домой и думаетъ, какъ будетъ бранить ее мать. «Она вѣдь мнѣ и слова не дастъ выговорить, такъ и накинется, и не вѣсть что подумаетъ. Развѣ батюшка заступится… А темь-то, темь-то какая… Пойти поскорѣй!» и она ускорила шаги.

Вдругъ слышитъ — кто-то словно нагоняетъ ее. Она обернулась — мужчина какой-то, а кто — не разглядишь… Ближе, ближе — странникъ…

— Здравствуй, красавица, говоритъ онъ.

— Здорово… Куда идешь?…

— Далеко, милая, далеко…

— Что такъ мало гостилъ у насъ?

— Дѣло есть… Я, другъ мой сердешный, не безъ дѣла хожу то…

— Какое же у тебя дѣло?

— А дѣло божье, голубушка… Эхъ, да какая же ты хорошенькая! Гляди, подцѣпитъ тебя баринъ…

— Рыло у него не на томъ боку, чтобъ подцѣпить меня…

— Ой ли?… Ужь будто ты такая неприступная?… Небось любишь кого?

— Кого любить?… Некого любить…

— Полюби меня!

Аленка взглянула на него съ удивленіемъ…

— Что глядишь?

— Да ты вѣдь монахъ?

— Какой я монахъ?… На мнѣ и платье не монашеское… Полюбишь, а?

— Шутникъ ты, парень, я вижу…

— Безъ шутокъ говорю…

— Ну, полно безъ шутокъ… По глазамъ вижу — шутишь… А зайдешь къ намъ когда-нибудь?… Нашъ дворъ — вотъ онъ.

— Ежели буду въ этихъ мѣстахъ, зайду…

— Я ждать буду, сказала Аленка смѣясь и повертывая къ своему двору. — Прощай!

— Прощай, красавица!… А бариномъ-то ты не брезгай — пригодится…

— Ой ли?…

— Ей-богу, не брезгай. Я ревновать не стану…

Есть такія встрѣчи, повидимому совершенно незначущія, которыя глубоко западаютъ въ сердце, и долгіе годы не вытравятъ ихъ оттуда. Есть такія лица, которыя довольно разъ увидать, чтобъ узнать ихъ съ перваго взгляда послѣ многихъ лѣтъ. Такова была и эта встрѣча, таково было и лицо странника. И встрѣча эта и лицо врѣзались въ памяти Аленки, и она почти цѣлую ночь все думала о странникѣ, припоминала каждое слово его, и особенно долго останавливалась надъ этими словами: «а бариномъ-то ты не брезгай — пригодится…»

VI.

Страшное испытанье послалъ Господь на деревню Настасьи Ивановны. Падежъ опустошалъ и такъ ужь бѣдные дворишки. Скотина валилась, словно муха отъ ядовитаго зелья. Народъ ходилъ унылый, запуганный; за что ни возьмется кто — все изъ рукъ валится, и всегда и вездѣ одна и та же дума.

Встанетъ солнце, обольетъ своимъ свѣтомъ крестьянскіе дворы, но не спугнетъ еще совсѣмъ тишины ночной — люди только поднимаются, а окна барскаго дома еще притворены ставнями. Въ этотъ-то тихій часъ далеко разносится по деревнѣ голосьба бабъ по павшей скотинкѣ, и надорветъ жалобный вой сердце путнику.

— Государыня ты наша кормилица, причитываютъ бабы, глядя на издохшую коровенку… Государыня ты наша матушка, родная наша. Кто-то кормить станетъ теперь малыхъ дѣтушекъ!… Ужь зачѣмъ же ты, кормилица, оставила насъ, зачѣмъ, матушка, ты насъ покинула?… Пропали теперь наши головушки, пропали теперь паши дѣтушки!…

А дѣтушки стоятъ возлѣ — кто плачетъ тоже, у кого слезы только показываются, а иной безсмысленно, тупо глядитъ на буренку, спустивъ рукава своей рубашонки. Утихнутъ немного слезы матери, а тутъ, глядишь, подвернулась маленькая дѣвчонка и словно нарочно запищитъ: «мама, молочка!» и мама снова зальется слезами и заголоситъ. Приходитъ мужикъ, и разгоняетъ плачущихъ бранью да пинками. Ему самому ужасно жалко коровы, но вмѣсто слезъ кипучая злость вырывается наружу, и онъ готовъ бы избить и разбранить цѣлый свѣтъ.

Настасья Ивановна раздаетъ богоявленскую воду, но богоявленская вода не помогаетъ. Алексѣй Степанычъ, племянникъ ея, пишетъ въ городъ къ ветеринару, но ветеринаръ усланъ куда-то на край свѣта, чуть не лечить собачонку какой-то старой помѣщицы, большой пріятельницы ея превосходительства. Роется Алексѣй Степанычъ въ книжкахъ своихъ, по подъ руку все что-то попадаются то Juif errant, то L’enfant du siècle, то Jambes, par Auguste Barbier, то Chansons de P. J. Béranger, а какъ извѣстно, ни въ одномъ изъ этихъ произведеній о падежѣ не говорится. Алексѣй Степанычъ сперва злится, а потомъ махаетъ на все рукой и совершенно успокоивается, только не приказываетъ себя будить рано и открывать ставни, чтобъ не слышать голосьбы, производящей на него несовсѣмъ пріятное впечатлѣніе.

— Чего глядѣть-то? говорятъ бабы: — надоть опахивать.

— Надоть, отвѣчаютъ мужики: — давно бы надоть… А то ишь колько подохло скотины! А все отъ васъ, отъ чертей, отъ бабъ.

— А мы чѣмъ причинны?

— Какъ чѣмъ? Чего не опахивали?

— Чего?… А вы чего не приказывали?

— Вамъ бы все приказать, дьяволы! Ну, будете, что ли, опахивать-то?

— Говорятъ, будемъ. А то и сами околѣемъ.

— Ну, такъ и говорите.

— Такъ и говоримъ.

— А то вѣдь вы народъ безтолковый.

— Ужь вы толковиты… Барыня-то прикажетъ ли еще?

— Чего тутъ еще барынѣ сказывать?

— А какъ же?

— Да такъ, опахивайте, и все тутъ. И такъ ужь голь, а тутъ еще барыня. Пропади она и съ потрохами совсѣмъ. Кого выберете-то?

— Ужь выберемъ. Вамъ-то что?

— Какъ что? Скотину-то вы наживали? эхъ, народецъ ледащій! За что это мы васъ только хлѣбомъ кормимъ?

— За то — не ходи пузато.

— Истинно, должно такъ. Эхъ вы, кобылятина, пропадайте пропадомъ, опахивайте. Глядите, какой вѣдьмы не поддѣньте.

— Небось.

— То-то — небось. Вамъ только гляди въ зубы-то, вы такой ахинеи наквохчете, что пропадешь. Извѣстно, что одна баба накуралеситъ, того десять мужиковъ не поправятъ…

— То-то мы-то!…

— Ишь, чѣмъ похваляются. Болѣ-то, видно, нечѣмъ.

— Оно, ребята, ежели и васъ разобрать, то хороши-то вы только щь кабакахъ.

— Разговаривать еще! Опахивайте, говорятъ. Будетъ болтать-то безъ толку.

— А вы мужикамъ-то повѣстите. Такъ и скажите, завтра, молъ.

— Вѣстимо дѣло, скажемъ. Безъ этого нельзя.

— А то вѣдь…

— Ну, не знаемъ, что ль? Эхъ, народецъ паршивый. Только бы и дѣлать имъ, что хвосты поднимать, да посорочьи брехать.

Вѣсть объ опахиваньи разнеслась по деревнѣ. Какой-то вѣрой затеплились сердца и стали люди веселѣе смотрѣть другъ на друга.

У Степановны, одинокой вдовы, жившей въ концѣ деревни, великой мастерицы и знахарки всѣхъ суевѣрныхъ обрядовъ, собралось нѣсколько бабъ и дѣвокъ, которыя, чинно разсѣвшись по скамьямъ, шушукались. Сама Степановна сидѣла подъ святыми, какъ-то особенно гордо и величаво посматривая на другихъ.

— Ну, сказала она, кладя свою сухощавую руку на столъ: — замолчите бабочки и дѣвоньки. Великую напасть послалъ намъ Господь за грѣхи. А все вы, бабы и дѣвки, все вы! Страха-то господня у васъ на волосъ не осталось, все одно пустое на умѣ-то. Только хвостами хлыщете, да въ соблазнъ всѣхъ вводите.

— Чѣмъ же, бабушка, мы вводимъ? осмѣлилась выговорить Аленка.

— Охъ ты, воструха! Знаю я тебя, любезный дружокъ. Небось помолчать не мѣшаетъ, когда старшіе говорятъ. Все вѣтеръ въ головѣ, такъ ходоромъ онъ тамъ и ходитъ. Поглядѣли бы, какъ въ старину у насъ велось: этихъ всѣхъ дѣловъ-то и званія не было. Бывало, дѣвка-то выходитъ замужъ, какъ воскъ ярый, чиста. Она тѣ, бывало, и на улицу-то не выйдетъ, а храни-богъ шушукаться съ парнемъ гдѣ-нибудь въ углу, да на загуменьи. У насъ, бывало, честныя дѣвки-то и въ церкву не ходили. Только и ходитъ, что когда говѣетъ. А причастится, опять цѣлый годъ ни ногой въ церкву, и дорогу въ нее позабудетъ. А почему? Потому, только не намолишься, колько нагрѣшишь. А какая зарядила, бывало, кажное воскресенье въ церкву, про тое такъ ужь знали — не путящая, молъ. Такъ ужь отъ нея и сторонились всѣ честныя дѣвки.

— А ты, баушка, въ церкву-то часто ходила? спросила Аленка.

— Ахъ ты, стрекоза, прости-господи! шепнула ей Катюшка и толкнула подъ бокъ. — Погляди, она тѣ выругаетъ.

— Порѣже твово, касатка, порѣже! проговорила старуха. — Охъ ты, востроносая, востроносая, не будетъ изъ тебя пути. Воотъ не будетъ. Да ну васъ, стара я стала балагурить-то съ вами. Объ дѣлѣ теперче говорить надоть. Что бишь хотѣла я сказать-то? Да… память-то короче воробьинаго носа стала. Ну, слухайте! Коровью смерть-то надоть выжить. Что она скотинки-то поморила, Господи, что поморила! Много я, други милыя, на свѣтѣ пожила, много я видовъ видѣла. Что бишь сказать-то я хотѣла? Да, охъ память, память. Вотъ, обратилась она къ Аленкѣ: — доживешь до мово — по загуменьямъ-то забудешь шляться.

— Ты, баушка, дѣло говори, а врать на старости лѣтъ — грѣхъ! сказала Аленка, вся вспыхнувъ.

— Ладно, красотка, ладно. Ну, други милыя, слухайте. Всѣхъ дѣвокъ сгоните, всѣхъ, махонькихъ тоже заберите съ собой. Поболѣ знаешь шуму-то, да стукотни-то. Шуму-то боится она, треклятая. Мать пресвятая богородица, наша заступница, моли Бога о насъ! Икону-то ея, матушки нашей, не забудьте. Лика-то ея святаго боится смерть и дыма кадильнаго пужается. Глядите, чтобъ соборныхъ не было, а то разъ мы опахали и такъ-то важно опахали. Глядимъ — падаетъ скотина, да и на поди. Что же вы думаете — Каверина, подруга еще моя была, узнаемъ — соборная. Мы такъ всѣ и ахнули. Вдругорядь опахали, ну и слава-богу, кончилось. Никто тутъ масломъ не соборовался?

Всѣ переглянулись другъ съ другомъ вопросительно и наконецъ отвѣчали, что масломъ никто не соборовался.

— Ну, ладно. А то вѣдь все дѣло наплевать будетъ. Охъ, Господи, Господи, заступникъ ты нашъ! Вставайте-ка, по три земныхъ поклона положите.

Тихо встали всѣ и стали молиться.

— Ухъ, домовая! шепнула одна дѣвка, оглядываясь назадъ. — Чего ты тамъ ногу-то мнѣ щелыкчешь?

— Господи, помилуй! Отче нашъ, иже еси! отвѣчала дѣвка, кладя другой поклонъ.

Послѣ молитвы Степановна начала распредѣлять роли. Всѣ слушали со вниманіемъ и тихо разошлись, словно каждая сознавала ту высокую обязанность, которую завтра должна была исполнить. Аленку проводили двѣ подруги до самаго двора и тутъ разстались съ ней.

Аленка отворила-было калитку и задумалась. «Аль погодить? Ишь какъ хорошо, да тихо. Батюшка съ матушкой спитъ, а я что-то обо снѣ и не думаю вовсе. Сяду, посижу, да подумаю. А о чемъ и думать-то мнѣ? Думать-то вовсе не о чемъ. Экой постылый этотъ баринъ, просто проходу не даетъ. И чего онъ лѣзетъ ко мнѣ, сорванецъ этакой? Онамеднись чуть было не накрылъ меня въ лѣсу, ей-богу. Такъ и лѣзетъ, такъ и лѣзетъ. Говоритъ: люблю тебя! Куда ни выйдешь, онъ тутъ какъ тутъ. А вѣдь пригожъ! Какіе это у него пальчики, личико, словно выточенные. И говоритъ хорошо, дюже хорошо говоритъ. Голосъ такой важный. Катюшка давеча ужь какъ расписывала его. — „Ежели-бъ, говоритъ, онъ ко мнѣ присталъ, я бы, говоритъ, и не задумалась. Чего ему, говоритъ, въ зубы-то глядѣть. Я бы у него, говоритъ, мошну-то растрясла, да къ рукамъ прибрала. бы“. А я вотъ нѣтъ, поди жъ ты! Не брезгай, говоритъ, странникъ-то тогда. Тоже объ странникѣ я говорила съ Катюшкой: чуденъ онъ, право, ей-богу чуденъ. А Катюшка говоритъ — истинную правду онъ сказалъ… И за коимъ бѣсомъ этотъ баринъ живетъ тутъ? Вотъ ужь хлыстовень-то, эти господа. Цѣлый вѣкъ только и знаютъ, что хлыстаютъ. Господи, Господи! А намъ ни въ чемъ воли нѣтъ; вотъ пѣсню даже не смѣй играть. А я сыграю, ей-богу сыграю; пущай барыня узнаетъ; наплевать мнѣ, что узнаетъ. Ну, побранитъ, эка важность. Какую бы пѣсню? дай Богъ память… вотъ и память-то совсѣмъ отшибло».

И она затянула сперва тихо, потомъ громче и громче:

Высоко леталъ соколъ по поднебесью…

Звенѣлъ и переливался ея голосъ и откликались на него дворовые псы. Но не слышала она этого воя протяжнаго; не видѣла, какъ вдоль заборовъ пробирался какой-то человѣкъ, дѣлая длинные шаги, словно журавль, и ступая на одни носки. Аленка увидала его, когда онъ былъ ужь въ двухъ шагахъ отъ нея. Замеръ у ней голосъ на полсловѣ; вскочила она и бросилась въ калитку. Баринъ, это былъ онъ, за ней. Аленка отбѣжала нѣсколько шаговъ и остановилась на дворѣ.

— Лена, Аленочка! прошепталъ Алексѣй Степанычъ, просунувъ свою голову въ калитку.

— Ась? отвѣчала она.

— Можно войти на дворъ? Собакъ нѣтъ?

«Онъ собакъ боится!» подумала Аленка: «какой малости онъ боится!» и не отвѣчала ни слова, а только смотрѣла и не трогалась съ мѣста. Баринъ вошелъ въ калитку и сталъ манить къ себѣ дѣвушку, называя ее разными нѣжными именами.

— Кому до кого дѣло, тотъ и пойдетъ къ тому! сказала Аленка, довольно смѣло глядя на трусившаго барина.

— Да мнѣ тебѣ одно слово только сказать! говоритъ баринъ. — Поди, пожалуйста, сюда!

— Говори оттоль, я не глуха.

— Эхъ, какая же ты несговорчивая! проговорилъ онъ и сдѣлалъ нѣсколько нетвердыхъ шаговъ.

Аленка отступила съ своей стороны.

— Куда жь ты бѣжишь? спросилъ онъ, опять остановившись.

— Гдѣ жь я бѣгу? Вовсе не бѣгу я… Видишь, стою.

«Да она играетъ со мной, смѣется надо мной!» подумалъ молодой человѣкъ. «Погоди-жь, я справлюсь съ тобой!»

И онъ быстро бросился къ ней, но нагналъ ее у самыхъ гуменныхъ воротъ. Отчего бы Аленкѣ въ избу не убѣжать? Это было бы гораздо проще и, главное, гораздо безопаснѣе. Но такъ случилось, что именно въ избу она и не убѣжала. Отчего не убѣжала, про это у нея бы надо спросить. Да и она-то наврядъ ли что-нибудь путное сказала бы.

— Ну, чего тебѣ? спросила Аленка.

— Мнѣ… мнѣ просто хотѣлось видѣть тебя. Совсѣмъ было спать собрался, слышу — поетъ кто-то. Прислушиваюсь — непремѣнно, думаю, это она, и пошелъ сюда. Ахъ, да какая же ты хорошенькая!

И онъ обнялъ ее — она чуть сопротивлялась; онъ сталъ цаловать ее — она закрыла лицо руками.

— Не дури, баринъ, уходи отсюда, сдѣлай милость.

— Погоди немного… Теперь всѣ спять, поболтаемъ.

— Что болтать-то безъ пути? Пусти!

Алексѣй Степанычъ взялъ ее за руку и сжалъ, ничего не говоря.

«Какая рука мягкая, словно пухъ!» подумала Аленка и сжала словно невольно въ своей жосткой рукѣ нѣжную барскую ручку.

Алексѣй Степанычъ воспламенился еще болѣе и еще крѣпче и чаще сталъ обнимать и цаловать ее. Аленка не сопротивлялась уже этимъ поцалуямъ и только изрѣдка, едва внятно говорила:

— Уйди, голубчикъ баринъ, уйди, сдѣлай милость.

— Милая моя, милая моя! шепталъ Алексѣй Степанычъ, цалуя ее изъ щоки, и въ губы, и въ глаза. — Зачѣмъ уходить, зачѣмъ? и пересыпалъ свои ласки тѣми нѣжными словами, которыя имѣютъ значеніе только въ извѣстныхъ обстоятельствахъ, а въ романахъ и повѣстяхъ кажутся въ большинствѣ случаевъ приторными и сентиментальными.

Не освобождаясь изъ объятій, Аленка однакожъ продолжала просить барина, чтобъ онъ оставилъ ее, чтобъ онъ ушелъ. Чуть внятно, замиравшимъ голосомъ произносила она слова эти и кто знаетъ, какъ нужно было принимать ихъ: за искреннюю ли просьбу или просто за слова, вырванныя дѣвичьей стыдливостью, страхомъ, неизвѣстностью того, что будетъ, а такими просьбами, конечно, не всякій стѣсняется.

Они стояли возлѣ плетня, въ сторонѣ отъ гуменныхъ воротъ, а за плетнемъ шелъ переулокъ, по которому ходили обыкновенно къ рѣкѣ всѣ сосѣди Аленки.

Когда Алексѣй Степанычъ считалъ побѣду ужь рѣшительной, Аленка вдругъ вырвалась отъ него и отпрянула въ сторону. На лицо, съ котораго не совсѣмъ еще сбѣжало то особенное выраженіе, которое бываетъ у женщинъ въ минуты страсти, набѣгалъ страхъ. Она положила палецъ на губы и кивнула барину на переулокъ.

Онъ полуоборотился и совсѣмъ растерялся.

— Тамъ кто-то есть! шепнула Аленка, все еще прислушиваясь.

Шорохъ затихъ.

— Тебѣ показалось! сказалъ тихо Алексѣй Степанычъ, подходя къ ней.

— Нѣтъ, тамъ безпремѣнно кто-нибудь есть. Поди, погляди.

— Вотъ вздоръ какой. Стану я смотрѣть!…

— Ай боишься?

— Да никого тамъ, нѣту.

— Нѣтъ, есть. Теперь иди, или! И слышать ничего не хочу!

— Поцаловать дай разокъ…

— Не хочу, иди!

— Когда же увидимся?

Алёнка ничего не отвѣчала и бросилась въ сѣни.

Крадучись прошелъ баринъ по двору, тихонько отворилъ калитку, выбѣжалъ прямо изъ воротъ на дорогу и пошелъ какъ ни въ чемъ ни бывало, словно онъ обзиралъ въ ночную нору будущія свои владѣнія.

Аленка уснула съ думой о баринѣ и цаловала его во снѣ.

VII.

Ночь стелетъ надъ раскаленною землею свое дымчатое покрывало съ золотыми блестками, тихо-тихо волнуетъ его и льетъ на утомленный, измученный трудомъ и заботою міръ тишину, прохладу и сонъ.

Вонъ тамъ, между господскимъ садомъ и стѣной высокой ржи, огни блестятъ, дымъ поднимается и движутся какія-то тѣни мѣрно и тихо. Оттуда несется и пронзительный крикъ, и хлопанье кнута, и такой звукъ, словно стучатъ о что-то металическое.

То опахиваютъ коровью смерть.

Вонъ, впереди всѣхъ три вдовы идутъ. У одной на рукахъ образъ богородицы, въ мѣдной ризѣ, отражающей въ себѣ тихое пламя свѣчъ, которыя несетъ другая вдова. Мѣрно и твердо переступая ногами, наклонившись впередъ, идетъ третья вдова, запряженная въ соху, словно хорошая крестьянская лошадь. Катюшка и Аленка держатъ рогатки сохи и помогаютъ вдовѣ проводить по землѣ глубокую борозду. Сошникъ впивается въ землю, поднимаетъ и разметываетъ ее. И вѣрятъ, бѣдныя, что за эту грань, проведенную страстной вѣрой, не перейдетъ уже смерть и не вырветъ безжалостно, не посмѣетъ вырвать послѣдняго подспорья нищенскаго существованія.

Верхомъ на помелѣ ѣдетъ за сохою баба.

По обѣ стороны сохи и за бабой на помелѣ — цѣлая толпа дѣвокъ и бабъ. Кто съ зажженной свѣчой, кто съ пучкомъ соломы, кто съ косой, серпомъ, чапельникомъ, кочергой.

Все это движется, все кричитъ и стучитъ, и хлопаетъ, и хаосомъ звуковъ наполняется ночной воздухъ.

Словно жрицы какія идутъ онѣ съ распущенными волосами, съ обнаженной до пояса грудью. Бѣлыя рубашки, спущенныя до пояса, держатся на тѣлѣ связанными рукавами.

Остановилась процесія. Вспыхнули пучки соломы и пылаютъ въ кучѣ на землѣ, освѣщая большую круговину и посылая къ небу сѣдой дымъ. Съ крикомъ и визгомъ бросаются дѣвушки и женщины черезъ огонь, — поднимаются рубашки и лижетъ пламя голыя статныя ноги.

Тухнетъ солома понемногу, и ночной мракъ освѣщается только зажженными свѣчами. Процесія двинулась и дикая пѣсня прорѣзываетъ воздухъ:

Выйди вонъ, выйди вонъ

Изъ подклета, изъ села.

Мы идемъ, мы идемъ

Девять дѣвокъ, три вдовы

Со ладономъ, со свѣчьми,

Со горячей, со золой

Мы огнемъ тебя сожжемъ,

Кочергой загребемъ,

Помеломъ заметемъ,

Попеломъ забьемъ…

Выйди вонъ, выйди вонъ!…

Къ концу пѣсни голоса громче и громче и послѣднее «выйди вонъ!» обращается въ оглушительный, пронзительный крикъ и завершается визгомъ, стукомъ и невыносимымъ шумомъ.

Но вотъ и тихо; только эхо не кончило еще раздирающаго душу крика. Онъ гдѣ-то словно ложится по лѣсу и рѣкѣ постепенно изнемогающимъ и измѣняющимся звукомъ, словно уходитъ, куда-то далеко-далеко и не то теряется въ выси поднебесной, не то уходитъ въ матушку землю-кормилицу и словно проситъ о чемъ-то жалобно своей рѣчью разсыпчатой.

Тихо еще. Но сейчасъ снова начнется этотъ ужасающій крикъ, повторитъ его лѣсъ и рѣка, и унесется онъ безслѣдно невѣдомо куда.

Присмирѣли и чуткіе псы: ни лай, ни вой ихъ не раздается, словно сговорились они молчать, потому-де, что не мѣсто имъ примѣшивать свой голосъ къ страдальческому крику человѣка.

Листъ на деревѣ стоитъ не шелохнется; осина-шептунья молчитъ въ господскомъ саду и не хочетъ повѣдать при видѣ страданій людскихъ о страдальцѣ за угнетенныхъ и страждущихъ. Но попрежнему изъ сада льется ароматная струя и наполняетъ окрестный воздухъ.

Прямо горятъ свѣчи, пламя не дрогнетъ, только изрѣдка отклонится немного въ сторону и снова выпрямится. Широкой полосой сперва ложится свѣтъ, потомъ уже, уже. И тянется эта свѣтлая полоса по землѣ, потомъ уйдетъ словно въ рожь немного, освѣтитъ стволы ея и поднимается къ колосьямъ и прорѣзываетъ безобразныя, длинныя человѣческія тѣни, что ложатся то рядомъ, то перемѣшиваясь по землѣ и взбираются на высокую рожь. И движутся-движутся, переливаясь по спокойной поверхности нивы, свѣтъ и тѣни.

Что за лица, что за груди освѣщаетъ пламя свѣчъ!

Вонъ тонкое, загорѣлое лицо Аленки; вонъ ея смѣлый, какой-то изступленный взглядъ, сверкающій зловѣще изъ-подъ длинныхъ рѣсницъ. Прямо бьетъ въ нее свѣтъ и красноватый отблескъ ложится на ея лицѣ, обрамленномъ распущенными волосами, которые уходятъ волною за спину, щекочутъ и цалуютъ ея бѣлыя плечи, спускаются впередъ и ласкаютъ упругія дѣвичьи груди, то открывая, то закрывая ихъ. Вонъ, напрягаются мускулы, поднимается грудь высокая, блѣднѣе и строже становится лицо, и льется изъ устъ дикая, гордая, повелительная пѣсня.

А вонъ робкое, боязливое лицо вдовы. Въ немъ нѣтъ одушевленія, а говоритъ оно только о гнетущей, тихой грусти, привитой съ молокомъ матери, вскормленной нуждой, безсонными ночами за тяжкимъ трудомъ, да мужемъ-разбойникомъ.

Еще и еще лица, то гнѣвомъ и отвагой дышащія, то притупленно-равнодушныя, словно на барщинѣ; и свѣтъ и тѣнь переливаются по полуобнаженнымъ фигурамъ…

Смолкло эхо неугомонное, но возмущенъ ночной воздухъ хаосомъ звуковъ, и вдругъ тянется-тянется и дрожитъ пронзительный вой двороваго пса… Вздрагиваютъ женщины и дѣвушки, выпрямляются, прислушиваются… Всѣ замерли на вопросѣ сердца — къ худу, къ добру ли?… Не улегся еще заунывный вой, какъ заколыхалась возлѣ рожь высокая и задрожали, заходили по ней тѣни.

— Кто-то во ржи! шепнула Катюшка и полуоборотилась въ ту сторону.

Аленка глянула туда же… По лицу и по тѣлу ея пробѣжала дрожь. Но это на одно мгновенье; тѣнь испуга сбѣжала съ лица, оно загорѣлось гнѣвомъ и одушевленіемъ; бросила она рогатки сохи, и какъ молнія сверкнула въ рожь, съ крикомъ, вырвавшимся словно не изъ ея груди — такъ былъ онъ дикъ и пронзителенъ:

— Смерть, смерть во ржи!…

— Смерть во ржи, смерть во ржи! раздались голоса.

— Смерть во ржи, загоготало радостно эхо.

Во ржи поднялась высокая фигура.

Аленка глянула на нее, откинула волоса назадъ, и перегнулась впередъ съ поднятыми, угрожающими руками… Фигура инстинктивно откинулась назадъ, и страшно блѣдно было лицо у этой фигуры, и дрожала она отъ испуга, который приковалъ ее къ мѣсту.

Аленка вдругъ остановилась, провела рукою по лицу:

— Падай! шепнула она: — падай! и навзничь повалила человѣка и сама упала на него.

Рожь разступилась, заколыхалась… Дикіе звуки раздались въ воздухѣ, цѣлый хаосъ безобразныхъ, пронзительныхъ звуковъ, въ которыхъ трудно было узнать человѣческое слово…

VIII.

Еще одинъ человѣкъ видѣлъ эту дикую, страшно-фантастическую процесію. Возлѣ вала, которымъ окруженъ былъ садъ, стоялъ онъ, скрытый густыми вѣтвями плакучей березы и высокой травой. Онъ стоялъ опершись на палку, наклонивъ горѣвшее гнѣвомъ лицо, и устремивъ пылающіе глаза на группы дѣвушекъ и женщинъ. Больше всѣхъ привлекала его вниманіе Аленка. Этотъ дикій, отчаянный взоръ, эта отвага и мощь, которая виднѣлась въ ея фигурѣ, поразили его. Жрицей мощной и повелительной показалась ему она, и въ головѣ его зароились планы, одинъ другаго несбыточнѣй, одинъ другаго труднѣй… Долго провожалъ онъ глазами процесію… Когда разомъ потухли огни и всѣ участницы опахиванья бросились въ рожь, странникъ — это былъ онъ — былъ уже далеко, но доносились еще до него дикіе звуки и волновали его молодую, крѣпкую душу, и переносили его въ далекое прошлое.

Вспомнилась невольно ему иная ночь, при другой обстановкѣ. Вѣтеръ гудѣлъ и свистѣлъ на дворѣ, снѣгъ валилъ-валомъ. Гдѣ-то хлопали двери и ставни. И онъ лежалъ въ своей постелькѣ, подъ шелковымъ одѣяльцемъ, на мягкомъ пуховикѣ, и пристально смотрѣлъ на прекрасное лицо божьей матери, освѣщаемое серебряной лампадой. Не спалось мальчику, и ныньче больше чѣмъ когда-нибудь спрашивалъ самъ себя мальчикъ: «Куда это мама уходитъ иногда по вечерамъ, зачѣмъ она запираетъ нашу комнату? И во флигелѣ жили мы — запирала, и здѣсь запираетъ. Уложитъ меня, благословитъ, поцалуетъ… Я закрою глазки, она подумаетъ, что я уснулъ — и уйдетъ сейчасъ. Вотъ и ныньче также. Я нарочно закрылъ глаза, а она подумала, что я уснулъ. Разъ я спросилъ ее: „куда ты, мама, уходишь?“ А она удивилась и сказала: „а тебѣ зачѣмъ знать? По хозяйству хлопочу“.

Такъ думалось мальчику. Вой вѣтра доносился въ мезонинъ. Окна залѣпились снѣгомъ и повременамъ глухо звучали. У мальчика совсѣмъ прошелъ сонъ. Онъ поднялся на кроваткѣ, легко съ нея спрыгнулъ и подошелъ къ двери. „Можетъ, отперта еще“, подумалъ онъ и нажалъ ручку. Дверь отворилась въ крошечную переднюю, изъ которой шла лѣстница внизъ, покрытая коврами. Мальчикъ сталъ осторожно спускаться… Скоро глухо послышался ему отдаленный дружный смѣхъ, сопровождаемый криками, хлопаньемъ въ ладоши и стукомъ придвигаемыхъ къ столу, или отодвигаемыхъ отъ него стульевъ. Мальчикъ остановился въ нерѣшимости; сильно забилось у него сердце. Что это такое? Откуда этотъ шумъ и смѣхъ, откуда этотъ стукъ?… Онъ подошелъ къ двери, которою оканчивалась лѣстница, и тронулъ ее рукою. Дверь не подавалась. А дѣтское любопытство подстрекало его, трусости онъ не зналъ: никто, никогда и ничѣмъ его не пугалъ; даже о существованіи чорта и привидѣній онъ не имѣлъ никакого понятія. Конечно, это странно немножко, но это было такъ. Отчего это такъ было, кто былъ этому причиной, объяснять не время мнѣ, и скучно объяснять это. Пускай хоть что-нибудь останется на догадку читателя: не все же водить его на помочахъ, не все же ему растолковывать и не во всемъ же убѣждать его. Хочешь — вѣрь, не хочешь — Богъ съ тобой…

Мальчикъ налегъ на дверь, уцѣпился ручонками за ручку, и такъ нажалъ ее, что рукамъ стало больно. Дверь отворилась въ темную комнату, говоръ сталъ слышнѣе. Онъ пошелъ на него.

Царила ночь въ огромныхъ, высокихъ покояхъ, непроглядная, темная ночь. Двери или отворены, или завѣшены какой-то тяжелой матеріей. Босыя ножки мальчика утопаютъ въ коврахъ, которыми покрытъ полъ. Онъ ощупью подвигается впередъ изъ комнаты въ комнату, хватаясь за столы и стулья. Четыре большихъ комнаты прошелъ онъ такъ, не видавъ ни свѣта, ни живой души. Словно вымеръ весь домъ, словно все живое было тамъ, откуда доносился шумъ.

Шелъ онъ, шелъ и попалъ въ какой-то узкій коридорчикъ. Пробираясь но стѣнкѣ, онъ убилъ ножку о порогъ, и остановился. Шумъ дѣлался слышнѣе и слышнѣе. „Пойду черезъ порогъ“, думаетъ мальчикъ, заноситъ ножку: „да это вовсе не порогъ, это опять — лѣстница, крутая и безъ ковровъ“. Сталъ онъ и по ней взбираться. Въ концѣ опять дверь. Говоръ ясно слышенъ…

Отворяетъ мальчикъ дверь, и разомъ пятится назадъ и чуть не гремитъ съ лѣстницы. Не успѣй схватиться онъ за перила, непремѣнно бы упалъ. Ничего страшнаго передъ собой онъ не увидѣлъ, никакое привидѣніе не бросилось на него съ костлявыми руками, а облило его свѣтомъ, и оглушило его шумомъ голосовъ и звономъ хрусталя. Словно онѣмѣлый постоялъ онъ съ минуту, и сталъ какой-то страхъ наполнять дѣтское сердце. Но и подъ гнетомъ этого чувства, мальчикъ остается недолго: его тянетъ какая-то сила впередъ, словно сзади кто толкаетъ его… Онъ вошелъ въ небольшую комнату со сводами, безъ оконъ, съ перилами съ одной стороны. Это были хоры большаго, ярко-освѣщеннаго зала. Посреди его, за длиннымъ столомъ, уставленнымъ серебряными и хрустальными сосудами и всякимъ яствомъ, сидѣло человѣкъ двадцать мужчинъ, которые пили, ѣли, смѣялись и громко хохотали.

Мальчикъ подошелъ къ периламъ и сталъ смотрѣть внизъ. Оконъ въ залѣ не видать: всѣ они завѣшены пунцовыми, тяжелыми занавѣсами. Кругомъ, возлѣ стѣнъ, виднѣются зеленые листья деревъ, ярко блещутъ какіе-то цвѣты, а между деревьями и цвѣтами стоятъ и сидятъ въ разныхъ положеніяхъ обнаженныя статуи женщинъ, точь-вточь такія же, какія мальчикъ видѣлъ лѣтомъ въ одной изъ садовыхъ аллей. Головы нѣкоторыхъ статуй увѣнчаны вѣнками изъ зелени и цвѣтовъ; другія лежатъ или держатъ въ рукахъ вазы или цвѣты; третья, обвивъ вокругъ себя цвѣточныя гирлянды, пристально смотрятъ на цвѣты и рука замерла на какомъ нибудь листкѣ, да такъ и осталась неподвижною. Иная лежитъ на какомъ-то ложѣ изъ зелени и цвѣтовъ и такъ соблазнительно-прелестно лежитъ. Одна рука свѣсилась, глаза полуоткрыты, лицо дышетъ упоеніемъ и нѣгой… Боже мой, какъ понравились статуи мальчику. Онъ сталъ разсматривать каждую изъ нихъ во всей подробности, чтобъ разсказать завтра мамѣ, какія чудеса онъ видѣлъ. Началъ онъ свой осмотръ, разумѣется, съ той, которая первая попалась ему на глаза. Это была высокая, стройная женщина, съ закинутыми назадъ за голову руками, съ дѣвственной высокой грудью, полная, крѣпкая. Она обо что-то опиралась спиной и положила ногу на ногу. Мальчикъ глядѣлъ на нее, и узналъ въ ней Аннушку, ту самую Аннушку, которая часто ходила къ его матери пить чай, и подолгу шепталась съ ней и пересмѣивалась. Мальчикъ диву дался, на образѣ узналъ онъ мать свою, а въ статуѣ узналъ Аннушку. Тутъ что нибудь да не такъ. Конечно, онъ не сталъ подробно анализировать этого факта, и перенесъ свои глазки на слѣдующую статую. Эта, одна изъ всѣхъ, была въ какомъ-то странномъ костюмѣ, на ней накинута была пунцовая мантія, такъ что правое плечо, грудь правая и бедро были открыты. Вѣнокъ изъ яркихъ цвѣтовъ, перемѣшанныхъ съ чѣмъ-то блестящимъ, въ родѣ стекляруса, обвивался вокругъ ея черныхъ, распущенныхъ волосъ, падавшихъ кудрями на плечи.

„Господи, да вѣдь это — мама“, подумалъ мальчикъ, и не вѣрилъ своимъ глазамъ. Въ саду у статуй все бѣлое — и волосы бѣлые, и глаза бѣлые, и стоятъ онѣ не шевелясь. Онъ самъ ударялъ ихъ палочкой по бедрамъ, и ни одна не тронулась. А это?… Да вѣдь это совсѣмъ живыя статуи, и глаза у нихъ блестятъ, и моргаютъ. Онъ сію минуту видѣлъ, какъ статуя, похожая на маму, моргнула и тихонько тронула плечомъ. Онъ самъ видѣлъ, какъ заволновалась мантія и какъ заблестѣла она, и какъ стали переливаться по ней тѣни. А статуя, похожая на Аннушку, тряхнула головой, вытянула немного руку и вздохнула. Онъ видѣлъ, какъ поднялась грудь ея. Нѣтъ, это какія-то странныя статуи.

— Да, мама, непремѣнно это — мама! чуть не говорилъ мальчикъ, забывъ и гостей, сидѣвшихъ за столомъ, не слыша ни шума, ни крика. Его занимала только мама, эта прекрасная, чудная статуя: къ ней были устремлены его взоры, его слухъ, всѣ его чувства. Онъ въ это время любилъ свою маму больше чѣмъ когда нибудь — онъ любилъ и наслаждался. Да, господа, онъ наслаждался.

Онъ не видѣлъ, какъ дѣвушки ходили вокругъ стола и наливали въ бокалы гостямъ вино; онъ не видѣлъ, какъ иной гость хваталъ дѣвушку за голую руку, и обнималъ ея станъ, и чмокалъ въ губы; онъ не видѣлъ, какъ иныя дѣвушки ловко вырывались изъ непрошенныхъ объятій, и какъ лилось вино на полъ изъ бутылокъ и бокаловъ, среди смѣха и шутокъ; онъ ничего не видѣлъ, кромѣ мамы, кромѣ милой своей мамы, неподвижно стоявшей въ своемъ нарядѣ на бѣломъ, невысокомъ пьедесталѣ.

Одинъ изъ гостей всталъ.

— Господа, сказалъ онъ: — минуту вниманія!

Съ разныхъ концовъ стола раздалось:

— Тише, господа, тише!

— Послушаемъ краснобая!

— Врать станетъ.

— Ну, полно, полно, господа! Тинніи.

— Говори, говори!…

Гости стихли.

— Господа, началъ ораторъ: — веселый пиръ, который даетъ намъ другъ нашъ — пиръ веселый, волшебный пиръ.

— Не заикаться!

— Дѣло говори! послышались опять голоса.

— Конечно, господа, продолжалъ ораторъ: — мы не греки и зала эта — не греческая зала. Но желалъ бы я знать, былъ ли когда нибудь такой грекъ, который бы устроилъ пиръ такъ остроумно. Помоему, господа, греки были свиньи и поганцы: они не понимали такъ широко наслажденія, какъ понимаетъ это нашъ амфитріонъ. Русской натуры грекамъ недоставало, этой широкой, размашистой натуры. Глядите (онъ указалъ на статуи), вѣдь это и Олимпъ, и вмѣстѣ съ тѣмъ…

— Мама, мама! закричалъ въ это время мальчикъ, не въ силахъ будучи удерживать долѣе своего чувства и восторга.

Крикъ ребёнка остановилъ оратора; гости замолчали и переглянулись другъ съ другомъ, какъ бы спрашивая: что это такое, откуда это крикъ?

— Мама, поди сюда! закричалъ опять мальчикъ.

Статуи, ошеломленныя неожиданнымъ дѣтскимъ крикомъ, перемѣнили позы и снова стали неподвижно. Только одна изъ нихъ, именно та, что была въ пунцовой мантіи, вздрогнула, словно ужаленная, подняла голову вверхъ, и пронзительно вскрикнувъ: „Петя!“, бросилась съ пьедестала внизъ, и молніей помчалась по залѣ. Вѣнокъ упалъ съ ея головы, мантія раскрывалась и обнажала тѣло. Какъ привороженные, молчали гости и провожали ее глазами.

Старикъ-хозяинъ насупилъ на минуту брови. Но прежде, чѣмъ гости могли серьёзно подумать о томъ, смѣяться имъ, или, подобно амфитріону, выразить на своемъ лицѣ негодованіе и недовольство, хозяинъ захохоталъ во все горло и закричали»: «вина! вина! нынѣшній праздникъ съ сюрпризомъ, господа!».

А мальчикъ слѣдилъ за своей мамой, уцѣпившись за перила ручонками, и любовался ею, пока она бѣжала по залѣ. Но вотъ нѣтъ ея; минута проходитъ, другая — а ея все нѣтъ. Опять шаги и шелестъ — черезъ ту же дверь, которою вошелъ Петя, вбѣжала и мама его. Онъ бросился къ ней съ той же страстной любовью, съ какою прежде глядѣлъ на нее. Но мама не оцѣнила этой страстности: она схватила сына за воротъ, рванула его и, взявъ на руки, быстро побѣжала внизъ, и черезъ знакомыя комнаты на мезонинъ. Тутъ она бросила его на кровать и сильно сжала руками плечико мальчика, будто намѣреваясь произвести надъ нимъ какую нибудь злую казнь. Но вотъ ей чудятся голоса и шумъ шаговъ. Она выпрямилась, обратилась лицомъ къ двери и затаила дыханіе. Съ минуту простояла она неподвижно, выпустивъ плечики мальчика изъ рукъ… Мальчикъ такъ былъ взволнованъ, что не могъ произнести одного слова.

— Слава-богу, проговорила мать словно про себя, и заперла дверь. Потомъ, накинувъ на себя капотъ, она подошла къ кроваткѣ сына, который пристально сталъ глядѣть на нее. Она отвернулась и щоки зардѣлись отъ стыда. Машинально стала она перебирать шелковистыя кудри ребёнка, который тотчасъ схватился за ея руку, приподнялся и повисъ на шеѣ матери.

— Ты не серчаешь на меня, мама? сказалъ онъ.

А мама вдругъ зарыдала и обхватила головенку сына руками.

— Не плачь, мама, не плачь, говорилъ мальчикъ, и самъ заплакалъ. И долго плакали они, будто понимая другъ друга, а ребёнокъ такъ и уснулъ на груди матери.

На другой день, въ обѣдъ, наверхъ вошелъ высокій, худощавый старикъ, котораго часто видѣлъ Петя у своей матери, и къ которому чувствовалъ что-то въ родѣ страха, хотя тотъ и ласкалъ его. Теперь онъ вошелъ веселый и довольный, и указывая на мальчика, пріютившагося возлѣ мамы, сказалъ:

— Каковъ, Поля, чертёнокъ-то твой! и засмѣялся.

— Полноте, проговорила Поля, зардѣвшись. — Перестаньте!

— Нѣтъ, каковъ, говорю, чертёнокъ-то, а? Ну, что. продолжалъ онъ, гладя по головѣ Петю: — видѣлъ вчера маму?

Ребёнокъ молчалъ.

— Что молчишь? Видѣлъ? Ну?

— Видѣлъ.

— Хороша вѣдь была мама? Говори же, братъ. Въ отца вѣдь вѣдь будетъ, Поля.

— Ради-бога, перестаньте, говорила умоляющимъ голосомъ Поля: — какъ вамъ не стыдно!

— Что это ты выдумала еще, дурища, смѣясь говорилъ старикъ: — учить, кажется, сбираешься меня, а?… Вотъ погоди, обратился онъ опять къ мальчику: — выростешь, я тебѣ, братъ, такихъ надаю, что прелесть!…

Поля не выдержала; она схватила ребёнка и выбѣжала съ нимъ. И тысячи оскорбленій встали передъ странникомъ, страшныхъ оскорбленій. Развратъ, плети, поруганіе всякихъ человѣческихъ чувствъ, побои, которыми угощалъ старикъ свою любовницу, мать его, и много-много вспомнилось ему разомъ, и переполнило гнѣвомъ и негодованіемъ его душу. Онъ ускорялъ шаги, онъ старался прогнать докучливыя видѣнія, вставшія въ его памяти, и не могъ. Онъ старался вызвать свѣтлую тѣнь наставника своего, но тѣнь не шла, словно боясь смѣшаться съ тѣмъ хаосомъ образовъ, который давилъ его душу.

А издали все неслись пронзительные звуки дикой пѣсни и падали на сердце. Онъ оглянулся: виднѣлись еще огоньки и двигались тѣни…

Онъ снова ускорилъ шаги: благодатная тишина водворялась кругомъ понемногу. Звѣзды ярко блистали. Странникъ легъ на траву, лицомъ кверху, и думалъ.

Почему-то вспомнился ему Петербургъ, съ его торопливымъ движеніемъ на улицахъ, съ его магазинами и дворцами, съ его голодомъ и бѣдностью. Вспомнился ему одинъ вечеръ. Онъ сидѣлъ у литератора, въ обществѣ пяти-шести молодыхъ людей, если молодостью можно назвать время до тридцати лѣтъ. Разговоръ шелъ одушевленный; особенно горячился одинъ господинъ, лѣтъ двадцати-шести, бѣлокурый, съ длинными волосами, и довольно выразительнымъ лицомъ.

— Подлость насъ проѣла, говорилъ этотъ господинъ: — до конца ногтей проѣла насъ подлость, въ кровь всосалась. У насъ недостаетъ силы и воли настолько, чтобъ плюнуть прямо въ лицо злу и растоптать его ногами. Насъ постепенно развращали и достигли своей цѣли. Не убили у насъ только сердца совсѣмъ: оно вспыхиваетъ иногда непреодолимымъ гнѣвомъ, но вспыхиваетъ, къ несчастью, на минуту. Я теперь вотъ готовъ на все: покажите мнѣ негодяя, котораго я долженъ оскорбить самымъ позорнымъ оскорбленіемъ; покажите мнѣ негодяя, котораго я долженъ убить даже — и я убью его. Но это только сейчасъ, сію минуту. Завтра, можетъ-быть, я самъ сдѣлаю подлость, за которую повѣсить мало.

— Все это очень благородно съ вашей стороны, сказалъ хозяинъ не безъ ироніи: — но зачѣмъ это вы говорите?

— А я хочу доказать, что мы всѣ — подлецы, что честнаго человѣка у насъ нѣтъ.

— Неправда; честные люди есть, сказалъ опять хозяинъ…

— Знаю, что есть, продолжалъ ораторствовать молодой человѣкъ: — да всѣ они тряпки. А честная тряпка все равно, что безчестный человѣкъ. Одно другаго стоитъ. Мы цѣли даже себѣ задать не можемъ, не умѣемъ, ну, и казнись: мало насъ еще бьютъ, слѣдуетъ бить еще больше. Только слова нанизываемъ, «прелестно!» восклицаемъ и какъ дѣти радуемся, когда насъ погладятъ за красныя рѣчи по головкѣ паши же пріятели…

— Позвольте же васъ по головкѣ погладить, сказалъ хозяинъ: — вы это вполнѣ заслужили.

— Вы все шутите, продолжалъ молодой человѣкъ: — а укажите мнѣ человѣка, который задался бы идеею и шелъ бы неуклонно къ ней, топча всѣ препятствія…

— Препятствія создавались вѣками, замѣтилъ одинъ изъ гостей, который былъ повидимому старше всѣхъ лѣтами.

— Ну, такъ что жь?

— А то, что и разрушить ихъ можно только вѣками.

— Покорно васъ благодарю, вскричалъ ораторъ, пламенѣя болѣе и болѣе. — Нѣтъ, истые бойцы разрушали то, что накопили глупые, безмозглые вѣка. Такъ и намъ нужно дѣлать.

— Что жь, дѣлайте; кто вамъ мѣшаетъ?

— А вы же и мѣшаете своимъ ослинымъ терпѣніемъ. (Извините за выраженіе). Вы во всѣ трубы трубите нашей деревянной публикѣ чортъ-знаетъ о чемъ…

— Перестаньте, Кадринъ, сказалъ хозяинъ: — вѣдь вы избитыя фразы повторяете. Кто жь этого не знаетъ, что вы говорите?

— А вотъ не знаютъ же, спорятъ…

— Да спорить можно, а не знать этого нельзя.

Вошелъ новый гость и прежній разговоръ замялся самъ собою. Молодой ораторъ сѣлъ рядомъ съ странникомъ, которому не нравилась эта обрывистая, запальчивая, безполезная рѣчь.

— Вы все на водѣ строите, сказалъ ему странникъ.

— Какъ на водѣ? спросилъ молодой человѣкъ.

— А такъ, на водѣ. Вы обладаете горячимъ сердцемъ и порядочной дозой благородства; но вѣдь этого мало. Для дѣла, кромѣ несокрушимой энергіи и вѣры, нужно умѣнье, разсчетъ, хладнокровіе, нужно знать и ту почву, на которой вы будете что нибудь строить. А вѣдь иначе ваше зданіе будетъ на пескѣ, и первый вихорь разнесетъ его такъ, что и слѣда не останется. Вы говорите, что у насъ честные люди — тряпки. Прекрасно — въ вашихъ словахъ есть своя доля правды; но вы не сказали того, что тряпки-то они именно потому, что не хотятъ дѣлать того, что могли бы дѣлать.

— Но я объ этомъ и говорилъ, сказалъ Кадринъ.

— Да, вы точно говорили, но не совсѣмъ объ этомъ. Вы подъ дѣломъ разумѣли какой-то мгновенный ураганъ, а я подъ дѣломъ разумѣю кропотливую работу, которая хотя и не на вѣка потянется, но все-таки потянется.

— Я васъ не понимаю, сказалъ Кадринъ: — къ чему же вы-то стремитесь? вѣдь я васъ знаю, знаю, на что вы рѣшились…

— А напримѣръ? спросилъ улыбаясь странникъ.

— Да еслибъ была здѣсь полиція, и еслибы она знала, кто вы такой, и зачѣмъ вы странствуете, она имѣла бы полное право васъ взять.

— Я этого не думаю, сказалъ съ тою же улыбкою странникъ.

— Какъ не думаете? Вѣдь вы агитаторъ?…

— Я?

— Разумѣется.

— Вы, пожалуйста, не принимайте меня за то, чѣмъ я не былъ и чѣмъ не могу быть. Какой я агитаторъ? Я — простой чернорабочій, каменьщикъ. Вѣдь и простой каменьщикъ чего-нибудь стоитъ: онъ камни таскаетъ, гнетъ спину подъ тяжкою ношей въ ожиданіи архитектора. А архитекторъ впереди; его нѣтъ — онъ явится, когда каменьщики выложатъ ему дорогу, тѣ простые каменьщики, которые недостойны будутъ изуть ремень отъ сапога его. Но нѣтъ каменьщиковъ. Есть только господа, съ фразой на языкѣ: «не наше, молъ, дѣло заниматься черной работой. Мы — агитаторы, пропагандисты либеральныхъ идей.» Жалкіе бумагомаратели, жалкіе фразёры! Да слышатъ ли васъ тамъ, въ этихъ курныхъ избахъ, гдѣ нищета живетъ, гдѣ дѣти воспитываются съ свиньями и поросятами, гдѣ самыя святыя чувства человѣка приносятся въ жертву идолу или нуждѣ — слышатъ ли васъ тамъ? Да и хотятъ ли они васъ слышать? Что вы имъ дадите? Могутъ ли они понять васъ? Не имѣютъ ли они права заподозрить ваши, положимъ, чистыя стремленія? Вы не можете мнѣ отвѣчать на эти вопросы удовлетворительно, потому-что я сейчасъ же обличу всю фальшъ вашихъ рѣчей. И каждый мужикъ имѣетъ право плюнуть на ваши фразы и отвернуться отъ васъ. Вы противны и гадки ему съ вашимъ словоизверженіемъ, лѣностью и тунеядствомъ; вы противны ему съ вашею ложью, съ вашимъ непониманіемъ того, что ему нужно. Подите же и дайте ему рубль вмѣсто тома либеральныхъ рѣчей; подите и поднимите на ноги умирающаго сына бѣдной матери, единственную подпору ея; подите и научите ребёнка грамотѣ, научите его любить добро и бороться со зломъ, и вы сдѣлаете гораздо больше, чѣмъ дѣлаете теперь. Что такое эти фразы, которыя вы тутъ расточаете — удивить что ли ими міръ вы хотите? Подите же, перелейте свои стремленія и свою душу, если у васъ благородная душа, въ душу мужика. Ступайте камни ворочать вмѣстѣ съ мужикомъ, подымайте вмѣстѣ съ нимъ снопы на адонья, наймитесь учителемъ въ село, писаремъ, десятникомъ, наймитесь въ батраки къ мужику, и благо вамъ будетъ, и я не скажу, что вы коптите небо. Подите же страдайте съ нимъ, съ этимъ сиволапымъ мужикомъ, распнитесь съ нимъ, положите за него душу свою… Конечно, это не такъ легко, какъ говорить благородныя рѣчи, бить себя въ грудь и въ кружкѣ пріятелей и себя вмѣстѣ съ другими называть подлецомъ. Но тогда вы будете чисты совѣстью, тогда вы будете дѣло дѣлать. Идите же и да не смущается сердце ваше ролью простаго каменьщика. Но если вы задались высшею идеею, тогда — другое дѣло. Высшею идеею, истинной идеей можетъ только тотъ задаться, кто призванъ. И онъ не отступитъ никогда. Нельзя ему отступить и некуда: онъ сжегъ за собой корабли. Если не поймутъ его. если отвергнутъ его и бросятъ въ него камни, онъ раздеретъ тогда ризы свои и броситъ ими въ лицо непонимающимъ его… Эхъ, господа, господа, заключилъ свою рѣчь странникъ упавшимъ голосомъ: — вы всѣ одного работящаго, честнаго мужика не стоите!

Странникъ замолчалъ и оглянулся; всѣ его слушали, прекративъ разговоры между собой, но слушали недовѣрчиво и улыбаясь иронически. Одинъ Кадринъ сидѣлъ задумавшись, словно слова странника проникли ему въ душу и мучили его сомнѣніями. Нѣсколько мгновеній царствовало, какъ выражаются обыкновенно, гробовое молчаніе.

— Вы мнѣ почему-то напомнили Руссо, сказалъ наконецъ хозяинъ. — Въ васъ удивительно много странностей и ничѣмъ несдерживаемой пылкости. Я не Вольтеръ, но могъ бы вамъ сказать, пародируя извѣстныя слова его: «бросимте, господа, журналы и удалимся въ лѣса и поля, звѣрей бить и землю пахать…»

— И вы бы хорошо сдѣлали, сказалъ странникъ раздражительно.

— Не скажете ли вы еще чего о великихъ силахъ народа русскаго? спросилъ господинъ, говорившій о препятствіяхъ, слагавшихся впродолженіе вѣковъ.

Странникъ посмотрѣлъ на него и улыбнулся.

— Вы, кажется, принимаете меня за юродиваго, сказалъ онъ: — что жь, если я юродствую, то вы, господа, вѣдь тоже юродствуете. Чье юродство полезнѣе, если только можетъ быть полезно юродство, ваше или мое — покрыто еще мракомъ неизвѣстности.

— Несовсѣмъ! сказалъ хозяинъ. — Мы плоды ужь пожинаемъ…

— Покажите, что это за плоды. Мнѣ очень пріятно будетъ взглянуть на нихъ, если отвѣдать вы мнѣ не дадите ихъ.

— Освобожденіе крестьянъ! сказалъ господинъ съ препятствіями: — и другія реформы. Все это благодѣтельно отзовется на народѣ, и вѣроятно уже отозвалось.

Странникъ не отвѣчалъ. Онъ и такъ сказалъ больше того, чѣмъ слѣдовало, и упрекалъ себя:

«Зачѣмъ я говорилъ», думалъ онъ: «зачѣмъ пустыя фразы! Самъ же возставалъ противъ нихъ, и самъ же разразился фразами!…»

Во ржи крикнулъ перепелъ, потомъ другой, что-то прозвенѣло надъ головой странника, какой-то неясный гулъ словно раздался гдѣ. Слышнѣе и слышнѣе несется гулъ; это колоколъ въ селѣ призываетъ къ утрени. Вставайте трудящіеся, обремененные!… Звѣзды гаснутъ на небѣ, небо алѣетъ на востокѣ, скоро заря и день… Ждутъ васъ коса и серпъ, ждетъ васъ трудъ упорный, и обильный потъ увлажитъ поля, чтобъ помнили вы, бездомники, какъ въ потѣ лица своего долженъ вкушать хлѣбъ свой человѣкъ.

Странникъ поднялся съ земли и глянулъ кругомъ. Все спитъ, тишина невозмутимая кругомъ, словно въ гробѣ.

Боже мой, Боже мой! и лучшіе годы свои положить на какой-то бредъ души больной… на роль передоваго каменьщика въ драмѣ «Мертвецы»… силы свои израсходовать…

Но, господа, куда мы расходуемъ обыкновенно силы свои?…

Тишина давила странника. Звуковъ и жизни жаждалъ онъ, и какъ-то невольно вырвалось у него восклицаніе:

— Вставайте, мертвые!… Вставайте, мертвые! повторилъ онъ звучнымъ, громкимъ голосомъ, и словно ждалъ отвѣта, выпрямившись во весь свой ростъ и напрягши слухъ… За синимъ лѣсомъ, за рѣкой безмысленно эхо повторило звонко: «мертвые».

«Возьми одръ твое и иди — нѣтъ, не мнѣ сказать это слово» подумалъ странникъ, и пошелъ какъ прежде ходилъ по степи необозримой, по селамъ и деревнямъ, какъ скромный каменьщикъ, — и благо ему, господа!

IX.

— Тёта, родимая тёта, дѣдушку Ивана везутъ… Тамъ охаетъ, тёта, тамъ охаетъ, говорилъ прибѣжавшій Алеша Аленкѣ, которая сидѣла на крылечкѣ и шила рубашку.

Крѣпко о чемъ-то думала Аленка, и не разслушала алешиныхъ словъ.

— Что ты говоришь, Алеша? спросила она, поднимая на него глаза.

— Дѣдушку Ивана, говорю, везутъ, тёта… Ужь какъ онъ охаетъ, тёта!… Парфенъ везетъ.

— Батюшку? выговорила поблѣднѣвъ Аленка.

— Ну да, тёта, дѣдушку Ивана.

— Гдѣ?

— А тамъ на улицѣ. Тихохонько везутъ-то…

— Господи! крикнула Аленка и бросилась на улицу.

Телега, въ которой лежалъ Иванъ, аленкинъ отецъ, повернула съ дороги ко двору. Старикъ болѣзненно охалъ, особливо когда колеса попадали на кочки и телегу трясло.

— Ну, вотъ и пріѣхали, сказалъ Парфенъ, слѣзая съ телеги… Кто тутъ изъ домашнихъ-то есть? берите-ка его… Мнѣ неколи…

— Батюшка, родный! говорила Аленка, стоя на колесѣ и наклонившись лицомъ къ отцу: — ай, что приключилось съ тобой, желанный мой?

— Ничего, Алена, ничего… такъ… проговорилъ старикъ, и вдругъ, желая повернуться, страшно вскрикнулъ. Лицо Аленки покрылось смертною блѣдностью, и она обратила глаза, въ которыхъ дрожали слезы, къ Парфену, какъ-бы прося у него объясненій…

— Должно, нутро все отшибъ, пояснилъ Парфенъ. — Давайте, перенесемъ. Чего тутъ калякать-то…

Аленкиной матери не было дома. Сошлись сосѣди и перенесли кричавшаго старика въ избу.

— Оказія-то вѣдь какая! говорилъ Парфенъ… Теперче другой эдакой оказіи и не сыщешь, право-слово, не сыщешь… Совсѣмъ здоровый человѣкъ былъ, а теперь вотъ поди жь ты… Барыня на жнитво пріѣхала, потому хозяйскій взглядъ, значитъ, лучше всего… Только пріѣхала это барыня, смотритъ, мы косимъ, бабы вяжутъ, все какъ слѣдуетъ. А она сидитъ въ дрожкахъ и то этого то того ругнетъ… Ничего… Вдругъ, братцы мои, хвать, табатирку-то дома и забыла. А безъ табаку, извѣстно, она ни на часъ… Возлѣ нея Иванъ коситъ, и видитъ барыня — старикъ умаялся, сердешный, коса это еле ходитъ… «Иванъ, говоритъ, Иванъ! Поѣзжай-ка домой, спроси у Агашки мою табатирку.» Иванъ это сейчасъ, «на чемъ, говоритъ, прикажете?» — «Возьми, говоритъ, чью-нибудь лошадь…» Онъ, знаешь, въ одну минуту тришкина гнѣдова и давай запрягать… А барынѣ-то приспичило… Я вамъ это настоящее дѣло, когда значитъ носъ этого табаку потребуетъ — кончено… Барыня-то и говоритъ: «будетъ, говоритъ, тебѣ тамъ возиться-то, поѣзжай верхомъ!…» Онъ, знаешь, и сядь. А тришкинъ гнѣдой, лошадь клятая: верхомъ ты на ней ни-ни… Тришка-то и кричитъ: «Мотри, молъ, Иванъ, держись!…» А Иванъ-то махнулъ кнутомъ, и пошелъ… А тутъ, вѣдь грѣхъ-то, братцы, какой! люлька съ махонькимъ висѣла, замѣсто полога-то кафтанъ… Гнѣдой-то какъ шарахнетъ въ сторону, Иванъ брыкъ съ него… «Держись, кричимъ, крѣпче…» Какое? лежитъ… Вотъ, думаемъ себѣ, подымется, вотъ подымется… Лежитъ… Пошли, лежитъ, сердешный, ажно посинѣлъ весь… Сейчасъ барынѣ, такъ и такъ, говоримъ, лежитъ… Приказала отвезть домой… За табакомъ Тришка поѣхалъ, и такъ, братцы, онъ свою лошадь колотилъ, все, знаешь, по мордѣ-то, все по мордѣ… А лошадь-то все вотъ эдакъ, все вотъ эдакъ, и Парфенъ показывалъ головой, какъ лошадь дѣлала…

— Нутро-то онъ должно теперче отшибъ… Прощай, дѣдъ, выздоравливай!…

Иванъ шевельнулъ рукой и охнулъ…

Попъ только-что вышелъ изъ Ивановой избы, придерживая одною рукою святые дары на груди. Именемъ защитника слабыхъ и угнетенныхъ онъ отпустилъ грѣхи бѣдняку.

— Грѣшникъ, окаянный я грѣшникъ! слабо говорилъ больной, лежа подъ святыми, совсѣмъ приготовившись для перехода въ вѣчность.

Возлѣ на лавкѣ сидѣла жена его, здоровая еще баба, и подобравъ свои толстыя губы, тупо глядѣла на трещину въ полу. Рядомъ съ ней сидѣли двѣ старухи, сосѣдки.

Аленка скорчилась на задней лавкѣ, въ самомъ углу, и закрыла лицо руками. Когда больной испускалъ повременамъ стоны, Аленка вздрагивала, отнимала руки отъ лица, и со страхомъ и отчаяніемъ взглядывала подъ святые. Тамъ лежалъ тотъ, на комъ сосредоточилась вся ея любовь, съ которымъ теряла она отца и друга. Съ малолѣтства Иванъ не чаялъ души въ своей дочери, ласкалъ и берегъ ее пуще глазу. Жена его напротивъ не отличалась нѣжными чувствами, и была совершенно равнодушна къ ребёнку, что часто подавало поводъ къ ссорамъ и брани между супругами. Припоминалась Аленкѣ эта брань, припоминались ласки отца и его постоянное заступничество, припоминались ей сказки и пѣсни, которыми ублажалъ ее отецъ въ малолѣтствѣ, припоминались разсказы Ивана о большихъ городахъ, о богатыхъ домахъ, о жизни святыхъ… Не зналъ Иванъ грамоты, но любилъ сходиться съ начетчиками, любилъ слушать чтеніе, и въ досужее время разсказывалъ обо всемъ слышанномъ дочери. Умиралъ теперь этотъ человѣкъ…

А на полу играло солнце… Черный котъ умывался на загнеткѣ.

— Гостей замываетъ, шепнула старуха Матренѣ, Ивановой женѣ.

Матрена поглядѣла на кота и крикнула:

— Брысь, брысь, подлецъ!

— Не замай, Матрена, продолжала та же старуха: — не замай его… Гость-то извѣстно кто…

— Кому же теперь быть?

— А смерточка, вотъ и гость… Погляди-ко, онъ словно касатка, и не дышетъ ужь.

Бабы встали и подошли къ умирающему… Онъ поглядѣлъ на нихъ такимъ пристальнымъ, такимъ долгимъ взглядомъ… Матрена пощупала ноги.

— Холодѣютъ, сказала она: — охъ, холодѣютъ, родимыя мои… Дай-ка, Митричъ, я тѣ руки-то сложу. И она взяла его руки и сложила ихъ на груди… О-охъ!…

— Не охай, проговорилъ старикъ.

— Какъ же мнѣ не охать, Митричъ: вѣдь умрешь.

— Всѣ умремъ… Слышь-ка… Охъ… Алена!… Подь сюда, голубка…

Съ рыданьемъ бросилась къ нему Аленка и спрятала лицо свое на отцовской груди… У Ивана показались на глазахъ слезы, и онъ положилъ одну руку на голову своей дочери…

— Не плачь, касатка, не плачь, проговорилъ онъ тихо… Что дѣлать?…

— Пусти-ка ты, дѣвушка, сказала одна старуха, дергая Аленку за рукавъ. — Дай ему въ покоѣ умереть…

Сильнѣй зарыдала Аленка, сильнѣй и неровнѣе сталъ дышать Иванъ.

— Господи, Господи! сказала Матрена… Буди воля твоя праведная… Что, жаль тебѣ кого, Митричъ, ай нѣтъ?…

— Мнѣ-то?… Ишь, какую болячку спрашиваетъ… Подыми меня…

— Ужь куда тебѣ, Митричъ — лежи!…

— Подыми, говорю. Ай не слышишь? довольно твердо сказалъ Иванъ.

Подняла свое заплаканное лицо Аленка, и больнаго приподняли.

— Ну, вотъ… Руки-то вонъ, чего держишь?… Образъ, образъ…

Подали образъ. Онъ взялъ его въ свои дрожащія руки и поцаловалъ.

— Ну, простите… Приложись, Алена… Вотъ тѣ мое благословеніе… Слышь ты! обратился онъ къ женѣ: — Аленѣ образъ отдать… Не плачь, голубка… Все Богъ… Береги, Матрена, дѣвку, люби… А то накажетъ Господь…

— Ужь кого жь и беречь-то мнѣ теперче и любить, коли не дочь, плаксиво загорила аленкина мать.

— То-то, гляди — и старикъ упалъ головою на изголовье.

Аленка опять зарыдала.

— Батюшка… родной… На кого жь оставляешь меня горемычную… Господи, Господи!…

— Все Богъ, чуть слышно проговорилъ больной и закрылъ глаза.

— Умеръ, замѣтила сосѣдка.

Коснѣющія уста старика проговорили еще какое-то слово, но разобрать его никто ужь не могъ… Неподвижно-мертво остановился взглядъ на рыдающей дочери, и все было кончено…

Матрена заголосила. Аленка упала на трупъ и замерла на немъ безъ крика и слезъ…

Черезъ часъ Иванъ лежалъ на столѣ, обмытый, въ чистой бѣлой рубахѣ, въ суконныхъ башмакахъ…

Аленки въ избѣ не было. Матрена сидѣла на задней лавкѣ, окруженная бабами.

— Не убивайся, золотая… Что дѣлать? говорила одна бабенка.

— Вѣстимо, что убиваться? поддакнула другая.

— Ахъ, бабочки, бабочки! сказала Матрена. — Какъ мнѣ теперче не убиваться? Человѣкъ-то вѣдь былъ какой. Первый сортъ человѣкъ-то… Я отъ него грубнаго слова отродясь не слыхала, провалиться, не слыхала. А теперче я что?… Теперче я одна-одинешенька… Аленка — балованная дѣвка… Какъ тутъ быть?… А тутъ вотъ похоронить тоже надоть. Все трехрублевый попу-то дашь…

— Ну, и на полтинникѣ съѣдетъ…

— Какже, дѣвка, жди… А тутъ поминки, поросенка зарѣжешь… Далъ Богъ, свинья-то во время опоросилась, а то все купить бы… Вина тоже возьмешь… Оохъ-хо-хо!…

— Ужь воистину суета, замѣтила старая старушонка. — И родится человѣкъ — горе, и жепится — горе, а умретъ человѣкъ — горе и того пуще… Все расходъ… А гдѣ взять?… Гдѣ, говорю, взять-то?

Вошелъ лакей.

— Барыня приказала узнать о здоров… началъ-было онъ, да увидѣлъ мертвеца и остановился.

— Ты лобъ-то перва перексти! замѣтила старуха, говорившая о суетѣ.

— Умеръ!… Царство ему небесное, мѣсто ему упокойное, сказалъ лакей. — А барыня было-говоритъ: «поди, говоритъ, Андрей, узнай!…» Жисть-то что значитъ!…

Лакей вышелъ.

— Лодыри! выговорила та же старуха злобно… Бога совсѣмъ забудутъ тамъ въ хоромахъ-то… И лобъ-то кстить позабыли, словно татарва некрещеная…

Въ сѣняхъ, на соломѣ, сидѣла Аленка. Она не плакала. Глаза были сухи, но горѣли какъ-то болѣзненно. Въ рукахъ она держала соломенку и машинально ломала ее…

Лакей поглядѣлъ на нее, хотѣлъ что-то сказать, да видно не посмѣлъ, и козыремъ ретировался вонъ…

Въ сѣни вошелъ дьячокъ Макарычъ.

— Слава тебѣ, Боже, показавшему намъ свѣтъ, слава тебѣ! скороговоркой прокричалъ онъ неизвѣстно для чего, и лысина его мелькнула въ избу…

X.

Похоронили бѣднаго Ивана.

Долго грустила о немъ Аленка, часто уходила она на гумно свое, садилась тамъ подъ единственное дерево, вѣтвистую березу, и тихо плакала, думая объ отцѣ, о его любви къ ней, и твердила жалостливо такое прочитанье:

— Родный ты мой, батюшка, желанный соловеюшко!… Станетъ кукушечка куковати, буду я, батюшка, кукушечку спрашивати: не видала ль ты, кукушечка, идѣ родимаго батюшку? не слыхала ль ты, кукушечка, что про роднаго батюшку?… Отвѣтитъ мнѣ кукушечка: не слыхала, не видала я твово батюшку… Твой батюшка высоко-далеко, не пущаютъ туда кукушечку…

Шесть недѣль стоялъ горшокъ съ водой на окнѣ, и каждое утро Аленка глядѣла въ него, убыла ли вода, или нѣтъ супротивъ вчерашняго… Она вѣрила своей дѣтской, чистой вѣрой, что душа ея батюшки цѣлыя шесть недѣль странствуетъ по разнымъ мірамъ, и каждую ночь прилетаетъ домой, и купается-полощется въ приготовленной водѣ, и пьетъ ее для утоленія жажды.

Поддерживалась дѣтская вѣра тѣмъ, что вода дѣйствительно убывала, и часто ночью чудилось Аленкѣ, что въ водѣ словно кто купается. Дрожь пробѣгала у ней тогда по тѣлу, она прислушивалась, не смѣла дохнуть, крестилась и плотно съ головой завертывалась… Но долго еще билось у ней сердце, и такъ билось, что слышала сама она это біеніе и горѣла у ней голова отъ прилившей крови.

— Уморилась, умаялась душенька, говорила на утро Аленка сквозь слезы, глядя на убывшую воду… Ишь, отпила сколько!…

Разъ легла она спать на печи — печку лѣтомъ рѣдко топили. Мать ея не ночевала дома, сказавъ, что пойдетъ къ сосѣдкѣ. Жутко было Аленкѣ одной спать, попросила она къ себѣ Катюшку.

— Идѣ-жь твоя мать? спросила Катюша.

— Говоритъ, къ сусѣдямъ пойду. Что ей тамъ сладкаго, не знаю.

— А мнѣ, дѣвушка, сдается, не кутящая она. Зачѣмъ ей къ сусѣдямъ ходить? Развѣ дома мѣста-то мало?… Ты бы подглядѣла за ней когда…

— И что ты, грѣхъ-то на душу брать…

— Какой тутъ грѣхъ?… Самое настоящее дѣло…

— Толкуетъ она, дѣвушка, безъ мужика, говоритъ, жить нельзя…

— Видишь вотъ… Погляди, ежели она замужъ не выйдетъ.

— А пущай ее… Мнѣ-то что?

— Не говори ты этого: трудно жить будетъ… Развѣ замужъ выдешь?…

— Замужъ?… За кого выходить-то?…

— Ну, женихи-то найдутся. Яшка-столяръ первый тебѣ женихъ… Онъ, дѣвушка, и спитъ и видитъ тебя взять…

— Правду сказать тебѣ, Катюша, не хочется мнѣ замужъ… Какая тамъ сладость заму жемъ-то?… Сладости-то мало…

— Что дѣлать?… Мало ль чего бы намъ не хотѣлось, а дѣлаешь… А что, дѣвушка, баринъ?

— А что?

— Да такъ… Что онъ, ничего?

— Давно не видала я его…

— Съ тѣхъ самыхъ поръ?

— Съ тѣхъ… Вѣдь онъ тогда уѣхалъ на другой день…

— Барыня услала его… Весь онъ тогда искололся, да исцарапался. Барыня-то и говоритъ: уѣзжай отъ страму…

— Ужь и дѣло тогда было, Господи!… Трусила я, дѣвушка, какъ бы это бабы да дѣвки не разузнали… Просто, чай загрызли бы онѣ меня тогда…

— Какъ же иначе-то, дѣвушка? Нельзя иначе-то… Законъ… наставительно проговорила Катюшка.

— Знаю, что законъ, а только жаль-то ужь мнѣ его больно было… Увидала я его, гляжу, словно мертвецъ синій, дрожитъ даже весь. Падай, говорю, и толкнула его въ грудь-то… Онъ какъ снопъ… Я на него. Да ужь и стыдно же мнѣ стало, дѣвушка, какъ разъ вотъ губы-то мой на лицо на его попали… А тутъ ужь крикъ пошелъ; изобьютъ, думаю, онѣ его, даромъ что онъ баринъ… Въ одинъ это мигъ повернула я его лицомъ къ землѣ, «ползи, говорю, да послѣ бѣгомъ…»

— А мы-то, дѣвушка, никакъ не найдемъ… Свѣчки-то это потухли… Темь такая, хоть глазъ выколи… Кричимъ…

— И сама-то я встала, да мечусь словно угорѣлая… Въ попыхахъ-то такъ и не замѣтили…

— А будь другой кто, дѣвушка, ты бы чай не такъ сдѣлала.

— Убила бы, рѣшительно сказала Аленка. — У насъ въ этотъ самый день корова издохла… Батюшка словно не свой ходилъ…

Аленка замолчала.

— Ты все отца-то помнишь? тихо спросила Катюшка.

— Помню, дѣвушка, еще тише отвѣчала ей Аленка.

Повернувшись навзничь, захрапѣла вскорѣ Катюшка. Аленка также словно забываться стала… Вдругъ слышитъ, словно зовутъ ее по имени, да такъ нѣжно да тихо. Она подняла голову, окно было почти противъ печки.

— Батюшка! крикнула она не. своимъ голосомъ, приподнявшись немного на печи… Батюшка!

Катюшка проснулась.

— Что ты? что ты? проговорила она.

— Погляди, погляди… Кто тамъ стоитъ?

— Идѣ?

— Вонъ тамъ… въ окно погляди!… Видишь?

— И вправду словно глядитъ кто, проговорила Катюшка дрожащимъ голосомъ и ухватилась за Аленку.

— Батюшка, батюшка!… Гляди-кась… Онъ?…

— Съ нами крестная сила… Да воскреснетъ Богъ и расточатся врази его.

— Вонъ… отошелъ. Господи Іисусе Христе… Что же это такое?

— У меня, дѣвка, и умъ отшибло… Полѣземъ на полати.

— Нѣтъ, погоди… Ты дай-ка сюда голову-то… Обойми меня… Вотъ такъ.

Дѣвушки крѣпко обнялись и прижались другъ къ дружкѣ.

— Опять… опять!… почти закричала Аленка.

— Кто тамъ? спросила Катюшка прерывающимся, задыхающимся голосомъ… Во имя Отца и Сына и святаго Духа… Да воскреснетъ Богъ… Читай, да воскреснетъ Богъ, ну?

— Гляди, гляди!…

— Кто тамъ? Да воскреснетъ Богъ и расточатся врази его…

— Я, тихо произнесъ кто-то за окномъ.

— Ай! вскрикнули дѣвушки и упали на печь.

Въ страхѣ провели онѣ эту ночь, хотя въ окно уже никто не заглядывалъ, когда онѣ очнулись.

Утромъ Аленка сказала матери, что приходилъ отецъ. Матрена страшно перепугалась и объявила, что теперь никакими калачами не заставишь ее ночевать дома.

Дошло дѣло и до барыни въ тотъ же день. Она долго разспрашивала Аленку о мертвецѣ и все крестилась.

— А какой крестъ поставили на могилѣ? спросила она вдругъ, словно вспомнивъ что-то…

— Настоящій, матушка-барыня, отвѣчала Матрена.

— Я тебя, дуру, спрашиваю, какой?… Изъ какого то-есть дерева?

— А я и не знаю… Что жь, матушка-барыня, не знаю и врать не хочу. Дѣлалъ-то Ликсандра, сусѣдъ нашъ.

Позвали Ликсандру-сусѣда.

— Изъ какого дерева крестъ ты дѣлалъ? спросила у него барыня.

— Изъ вольхи…

— Поди, изъ осины сдѣлай… Слышишь?

— Слушаю-съ… Только, барыня, идѣ-жъ мнѣ осины взять?

— Хоть роди, да возьми…

— Слушаю-съ…

XI.

Либо не могъ родить осины Ликсандра-сусѣдъ — хоть рожать и не для чего было ее Ликсандрѣ, потому что вдоволь было осиннику въ господскомъ саду — либо не помогъ осиновый крестъ, если и былъ онъ поставленъ надъ могилой бѣднаго Ивана — не знаю навѣрно; мнѣ извѣстно лишь то, что и въ слѣдующую ночь, кто-то опять подошелъ къ окну и сталъ глядѣть въ него.

На этотъ разъ дѣвушки были не однѣ. Съ ними былъ Алеша. Онъ крѣпко обхватилъ своими ручонками шею Аленки, и замирая отъ удовольствія, говорилъ съ нею и Катюшкой.

Прошелъ почти годъ съ-тѣхъ-поръ, какъ Аленка въ первый разъ встрѣтилась въ нашемъ разсказѣ съ Алешею. Въ этотъ годъ Алеша такъ поправился, что его узнать было нельзя. Лицо, правда, было еще блѣдно немного, но въ немъ появилась жизнь, глазёнки блестѣли тихимъ, разумнымъ свѣтомъ и тѣло окрѣпло. Онъ не сидѣлъ уже одинокимъ у своей избенки, не ходилъ плакать на берегъ рѣки по утонувшей сестрѣ своей Аленушкѣ, и даже не приставалъ къ своей тётѣ, чтобъ говорила ему сказки. Онъ самъ зналъ уже много сказокъ и бойко разсказывалъ ихъ товарищамъ, съ которыми цѣлый день проводилъ на рѣкѣ и купался черезъ каждыя десять минутъ… Иной разъ закупаются мальчишки до того, что никакъ зубъ на зубъ не попадетъ.

— Ну, ребятки, пора! скажетъ кто-нибудь, и всѣ бросаются вонъ изъ воды на песокъ. А песокъ на берегу глубокій, просто по колѣни уходишь, и такой горячій, что живо согрѣешься. Вываляются ребятишки въ пескѣ какъ чертенята, да еще возьмутъ зароютъ другъ друга пескомъ, только одна головенка и торчитъ. А тамъ опять въ воду купаться «на-чисто, на-бѣло…»

Алеша хвастался, что ничего не боится.

— Я, тёта, говорилъ онъ: — какъ есть ничего не боюсь. Отчего не боюсь — и самъ не знаю. Я только матушки да бати и боюсь. Да вотъ за тея еще боюсь.

— А за меня что боишься?

— А вдругъ ты, тёта, замушъ уйдешь, а я и останусь одинъ.

— Ты станешь приходить ко мнѣ.

— Нѣтъ, тёта, это не равно… Теперь вотъ я съ тобой лежу и ничего. А тогда мужъ у тѣ будетъ, тогда ты съ мужемъ спать станешь. А бояться я ничего не боюсь. Теперче ежели бъ пришла сестра Аленка, я бы сейчасъ пошелъ къ ней… ей-богу.

— Не божись, Алеша. Вѣдь ты врешь? сказала Катюшка.

— Чего вру?… Вотъ тѣ Христосъ, не вру. Пущай придетъ, я еще радъ буду.

— А какъ вотъ дѣдушка Иванъ придетъ?

— И дѣдушки Ивана не боюсь. Онъ мнѣ, бывало, колько разъ пряниковъ давалъ. Я прямо ему скажу: «зачѣмъ, молъ, ходишь?..» Я совсѣмъ безстрашный. Бывало, я вечеромъ сижу на берегу-то, и мнѣ все нипочемъ. Во я какой. Особливо ежели теперче втроемъ — кто что сдѣлаетъ?

— И русалокъ не боишься?

— И русалокъ не боюсь. Что ей, русалкѣ-то, во мнѣ, въ махонькомъ-то?… Ей надоть парня большого, а махонькихъ робятъ она не тронетъ. Опять на мнѣ хрестъ есть… А съ хрестомъ кто что сдѣлаетъ?

Эта ребяческая, смѣлая рѣчь сильно ободряла дѣвушекъ.

— А что ежели мертвецъ съѣстъ насъ?.. какъ защелкаетъ зубами-то, Алеша, какъ защелкаетъ… сказала Катюшка, и прижалась къ мальчику. — Ухъ, страсти!…

— Зачѣмъ ему насъ ѣсть? сказалъ опять Алеша, нѣсколько спавшимъ голосомъ… — Зачѣмъ? повторилъ онъ, стараясь ободриться.

— Вѣдь я ему дочь, сказала Аленка.

— Опять, тёта ему дочь… Разѣ онъ станетъ ѣсть дочь?

Въ это время къ окну кто-то подошелъ. Всѣ тотчасъ пріумолкли и притаили дыханіе, даже храбрившійся Алеша.

— Опять пришелъ, прошептала Катюшка.

— Пришелъ, повторила Аленка, и старалась разглядѣть, что такое въ окнѣ.

— Что жь ты храбрился-то, шепнула Катюшка, все ближе придвигаясь къ мальчику.

Въ окно тихонько застучали.

— Слышь, Катюшка, я встану, сказала Аленка.

— Погоди, тёта, я сейчасъ подымусь. Ты только руки моей не выпущай… на вотъ.

Мальчикъ дѣйствительно, крѣпко держа въ своей рукѣ руку Аленки, приподнялся и громко спросилъ:

— Кто тамъ?

Отвѣча не было.

— Говори, а то ушибу, крикнулъ Алеша тѣмъ страннымъ голосомъ, который выходитъ обыкновенно изъ груди нашей въ то время, когда мы и чувствуемъ неодолимый страхъ и дѣлаемъ надъ собою усиліе, чтобъ закричать, чтобъ ободрить себя звуками собственнаго голоса.

Опять раздался стукъ, но отвѣта все-таки не было.

— Ужь не пужаетъ ли кто насъ? сказала Аленка. — Возьмемте-ка полѣнья, да выскочимъ изъ избы, да за нимъ.

— Какъ же говоришь ты, пужаютъ, а вчера говорила отца видѣла.

— Вчера точно вотъ будто онъ.

Алеша между тѣмъ, долго не думая, схватилъ полѣно и бросилъ его на полъ. Окно просвѣтлѣло.

— Вона… тягу… что же это за мертвецъ, коли полѣньевъ боится, сказалъ Алеша, сильно ободрившись. — Это не мертвецъ!… это безпремѣнно кто ни на есть пужаетъ насъ. Давайте на полъ слѣземъ, поглядимъ.

Аленка тотчасъ было-согласилась, но Катюшка рѣшительно воспротивилась этому намѣренію и удержала ихъ на печи.

Мертвецъ не приходилъ больше.

— Каковъ я, тёта? говорилъ Алеша.

— Молодецъ, что и говорить! И она поцаловала его, и стала гладить рукой по головкѣ.

— Тёта, тёта… Аленочка! говорилъ мальчикъ, млѣя отъ восторга.

Всѣ страхи были забыты вскорѣ въ покойномъ снѣ. Ненадолго только уснула Аленка. Послышался ей опять стукъ въ окно. Она проснулась. На дворѣ свѣтало, и Аленка не задумавшись соскочила съ печи и стала противъ окна.

— Баринъ, проговорила она. — Тьфу ты, пропасть какая!… И она плюнула.

А баринъ въ бѣлой парусинной блузѣ, подпоясанной ремнемъ, въ бѣлыхъ панталонахъ и такого же цвѣта фуражкѣ, стоялъ подъ окномъ и манилъ ее, и дѣлалъ уморительные жесты, вѣроятно желая показать, что онъ и видѣть ее хочетъ, и любитъ ее и прочее тому подобное.

Аленка улыбнулась.

— Что это онъ ломается? сказала она про себя. — Дай подойду да побесѣдую, авось не слопаетъ.

Она подошла къ окну, и съ улыбкою кивнула головой барину.

— За коей лихоманкой ты это шляешься? сказала она, поднимая окошко и садясь на лавку. — Давно пріѣхалъ?

— Позавчера только, и вотъ другую ночь вызываю тебя.

— А я думала, вѣдь мертвецъ, ей-богу. Ужь и напужалъ ты насъ.

— Мать твоя спитъ?

— Ея тутъ нѣтъ. Тутъ подруга моя, да мальчикъ махонькій.

— Выходи сюда, а то говорить нельзя.

— Ничего, можно. Ежели и проснутся — ничего. Зазорными дѣлами мы не займаемся, хоть слухай всѣ.

— Оно конечно, но все бы свободнѣе было.

— Не кчему — и такъ хорошо. Я помню энту ночь-то, и Аленка опустила глаза. — Съ вами только свяжись, продолжала она, спустя нѣсколько мгновеній: — такъ и наплачешься. Ну, зачѣмъ ты пришелъ?

— Ахъ, Господи, да къ тебѣ пришелъ… ну, видѣть тебя хочу. Ты не повѣришь, со мной чортъ знаетъ что дѣлается. Приходилъ сегодня въ полночь, ушелъ, не спится да и только, вотъ опять пришелъ.

— Охота-то, видно, пуще неволи.

— Какая тамъ охота, когда такъ тебя и тянетъ, такъ и тянетъ. Ахъ, да я вѣдь и забылъ поблагодарить тебя.

— За что?

— А за то-то, помнишь? Во ржи-то.

— Ну, стоитъ ли?…

— Вотъ тебѣ и на, стоитъ ли? Да ты по-крайней-мѣрѣ отъ побоевъ избавила меня. Я этихъ обычаевъ вашихъ не зналъ, заглядѣлся на тебя и всталъ.

— Ишь безстыдникъ ты какой! Дѣвки, почитай, голыя, а ты пришелъ подглядывать.

Алексѣй Степанычъ взялъ руку у Аленки и сталъ ее гладить.

— Что, баринъ, али пробуешь, какова рука? Жостка небось, сказала Аленка нетвердымъ голосомъ.

Алексѣй Степанычъ молча поцаловалъ ея руку выше кисти. Аленка отдернула руку, непріятно улыбнувшись.

— И-ихъ, баринъ, баринъ начала она. — Руки наши грязныя, возимся мы ими въ разной нечисти, мыломъ не моемъ, только утромъ всполоснемъ маленько, да и то грязи не смоешь, а только размажешь ее.

Алексѣя Степаныча покоробило отъ этихъ словъ.

— Видишь, нехорошо, продолжала она: — самъ видишь. А ты цалуешь… Не барышни мы, баринъ. У тѣхъ руки чистыя, тѣ только и знаютъ, что хлещатся. А будь я мужчиной, и у нихъ не стала бы цаловать рукъ. Что въ этомъ проку-то?

— Голубчикъ, проговорилъ Алексѣй Степанычъ, не зная что говорить.

— Ну, что?… Что жь ты молчишь?

— О чемъ говорить?… Ишь ты какая…

— Какая же я?… извѣстно, деревенская дѣвка — не барышня. Деревенская дѣвка должна денно и нощно Бога молить, что баринъ къ ней ходитъ.

— Будетъ тебѣ, Лена, вздоръ городить.

— Какой здоръ? правду говорю. Скажи ты мнѣ по совѣсти, ходятъ у васъ къ барышнямъ по ночамъ, когда онѣ въ дѣвкахъ еще?

— Ходятъ.

— И цалуютъ, какъ ты тогда цаловалъ меня?

— И цалуютъ.

— Значитъ, для васъ все едино, деревенская ли дѣвка, барышня ли. Увидалъ разъ — и лѣзешь въ комнатку къ барышнѣ, али въ саду идѣ подкараулилъ ее — и цапъ сейчасъ. Такъ ли?

— Какой тебѣ вздоръ въ голову лѣзетъ. Перестань, пожалуйста, и онъ опять взялъ ее за руку.

— Нѣтъ, ты мнѣ отвѣчай!

— Зачѣмъ тебѣ знать это?… Не все ли равно, какъ бы я тебя ни любилъ?… Довольно того, что люблю я тебя, а не барышню, и десять барышенъ за тебя одну не возьму я.

— Говоришь — любишь… а Богъ тѣ знаетъ, можетъ, ты такъ только, съ вѣтру?… Хочешь, я Катюшку разбужу, она сейчасъ пойдетъ съ тобой куда хошь.

Алексѣй Степанычъ все гладилъ ея руку и нашоптывалъ нѣжныя слова, и просилъ, чтобъ она вышла къ нему. Аленка не отвѣчала и придвинула лицо свое къ окну. Ею начинало овладѣвать то же волненіе, которое испытала она въ первое свое свиданіе съ бариномъ. Противъ воли поддавалась она этому обаянію, горѣли щоки ея, духъ занимало и голосъ дрожалъ. Говорила она ему «уйди», а сама и не думала вырвать своей руки изъ мягкихъ барскихъ ручекъ.

Повѣяло свѣжестью. Звѣзды стали тухнуть помаленьку. Меньше и меньше ихъ на небѣ.

— Гляди, гляди, говорила Аленка, совсѣмъ почти высовывая изъ окна лицо свое: — звѣздочки тухнутъ. Отчего онѣ тухнутъ? Ангели божіи огоньки эти зажигаютъ, что ли? Скажи, голубчикъ баринъ!…

А баринъ впился губами въ губы Аленки и не шло ему на умъ никакихъ отвѣтовъ. Аленка отдернула свое лицо.

— Стыдно, баринъ, неровно кто увидитъ.

— Кому же увидать?… Всѣ спятъ теперь… На зарѣ сонъ крѣпче.

--А у насъ съ тобой и сна нѣтъ. Погляди-ка на лѣсъ. Вонъ и рѣка наша. Хорошо теперь въ лѣсу. Тихо такъ, а я ужь тишину-то эту больно люблю. Господи Боже ты мой!… Идешь тихонько босикомъ, нарочно такъ идешь, что шага твоего не слышно. Словно не по землѣ идешь, право… И тутъ-то ужь думаешь, думаешь, все такое несообразное въ голову лѣзетъ.

На Алексѣя Степаныча нашло какое-то пріятное разслабленіе. Онъ приложился щекою къ рукѣ дѣвушки и не то слушалъ, не то не слушалъ. Смыслъ словъ, кажется, ускользалъ отъ него, но звуки были пріятны ему, какъ пріятна ребёнку колыбельная пѣсенка.

— Хорошо теперче въ лѣсу, продолжала Аленка тише и тише. — Разъ помню, вышли мы съ батюшкой съ вечеру въ лѣсъ, и цѣлую ночьку до свѣту проходили. Корова наша изъ стада убѣжала, искали ее. Отбилась я какъ-то отъ батюшки и заблудилась. Обошелъ меня лѣшій: хожу, хожу, никакъ вотъ не найду дороги. Темь такая, и жутко стало мнѣ, и пріустала я. Кликнула разъ я батюшку, а по лѣсу-то такъ и пошло, такъ и пошло, словно кажное деревцо заговорило. И пуще страхъ меня взялъ, а ноги вовсе не двигаются и кричать я боюсь. Вотъ и сѣла я. Сижу такъ-то подъ дубомъ — глядь изъ теми-то словно двѣ свѣчки на меня глядятъ. Господи, вить это волкъ, подумала я, и не ворохнусь. А онъ все глядитъ, и вижу — все на меня. Стала и я на него глядѣть, и глазъ вотъ никакъ отъ него не оторву, и словно не страшно мнѣ стало, и думать ничего я не думаю, а. только все гляжу, все гляжу. И чудное, право, дѣло: покажись мнѣ. что слажу я съ волкомъ, что на клочки разорву я его, ежели онъ на меня кинется, и разнимаетъ меня это злоба на волка, и пуще впилась я въ него глазами. Гляжу, повернулъ-повернулъ онъ, захрустѣли сучья, и онъ вскачь отъ меня. Батюшка опосля молебенъ отслужилъ. Говоритъ, это тебя Микола-угодникъ спасъ, а то не жить бы, говоритъ, тебѣ на свѣтѣ. А лѣсъ ужь милъ мнѣ, такъ милъ. Погляди: туманъ надъ рѣкой, вонъ къ лѣсу, къ лѣсу все двигается. Хорошо теперче въ лѣсу.

— Пойдемъ въ лѣсъ, моя милая, проговорилъ Алексѣй Степанычъ.

— Погоди, я кафтанишко накину.

Такъ просто, такъ довѣрчиво сказала она слова эти, словно ребёнокъ, котораго звали на невинную прогулку. Алексѣй Степанычъ поглядѣлъ на нее съ недоумѣніемъ.

Солнце било въ окно, когда проснулись Катюшка съ Алешей.

— Идѣ жь тёта? хватился Алеша.

А тёта лежала на задней лавкѣ и спала крѣпкимъ сномъ.

Алеша соскочилъ съ печи и на цыпочкахъ подошелъ къ Аленкѣ.

— Погляди, Катюша, какъ тёта спитъ!…

— Погоди-ка, я разбужу ее, сказала Катюшка.

— Зачѣмъ будить?… Пущай спитъ, пущай!…

И мальчикъ присѣлъ около Аленки и, не спуская съ нея глазъ, любовался ею.

XI.

Съ недѣлю прошло послѣ описанной ночи. Въ суботу Аленка ходила къ вечернѣ. Былъ въ церкви и Алеша, съ которымъ она и вышла.

— Знаешь, тёта, что я тѣ сказать хочу? залепеталъ мальчикъ по выходѣ изъ церкви: — я тѣ такую вешшію скажу — ахнешь.

— Ну, говори.

— А что дашь?

— Что мнѣ тебѣ дать?

— Нѣтъ, тёта, я нарокомъ. Ежели ты мнѣ теперче тысьчу рублевъ дашь — не возьму, потому я тебѣ такъ все скажу. Былъ я на рѣчкѣ, только подзываетъ меня Яшка столяръ… Ты его знаешь?

— Еще бы не знать.

— Ну, вотъ и подзываетъ. Такой, тёта, красный, ей-богу. Спроси, говоритъ, ты, Алешка, у Аленки, пойдетъ она за меня замужъ, ай нѣтъ? Коли, говоритъ, узнаешь, дамъ тебѣ два шестера шашекъ.

— Вправду?

— Ей-богу, тёта. Я говорю, знаешь — можно, говорю. Ну, теперче, тёта, ты разсуди это самое дѣло… Что мнѣ сказать Яшкѣ?

— Яшкѣ-то? задумалась Аленка. — Не говори ты ему ничего.

— А ежели онъ теперича мнѣ два шестера не отдастъ? Скажетъ, не говорилъ ты.

— Ну, я тебѣ сама достану два шестера.

— Нѣтъ, тёта, тебѣ идѣ жь достать?… Вѣдь онъ спрашивать станетъ.

— Тогда ты и скажи: спрашивалъ молъ, ничего не говоритъ. Допытывался молъ, ничего не сказала.

— Ладно, такъ и скажемъ.

Оба помолчали маленько. Аленка о чемъ-то думала.

— Тёта, хотѣлъ я спросить еще во что, началъ Алеша и остановился.

— Говори.

— Зачѣмъ это, тёта, женятся?

— Женятся зачѣмъ?

— Да.

— А ужь заведеніе такое…

— Плохое, тёта, заведеніе. Теперче батюшка съ матушкой безперечь ругаются…

Аленка ничего не сказала. Прошли они еще нѣсколько шаговъ.

— Паранька, тёта, успрашивалъ у своей матери — откуда, говоритъ, матышка, дѣти берутся?… А мать ему — изъ-подъ мышки, говоритъ. Правда это, тёта?… Что жь ты молчишь?… Я у матышки тоже спросилъ… Она меня за вихорь оттрясла. «Не твое, говоритъ, дѣло…» А я, тёта, чѣмъ тутъ причиненъ?…

— Вѣстимо, выговорила Аленка.

— Такъ Паранька-то правду сказывалъ?

— Должно, правду, коли ему мать говорила…

— Это, тёта, чудно!… Такъ Яшкѣ-то такъ и сказать?…

— Такъ и скажи…

— А онъ, тёта, былъ красный…

Чудакъ этотъ Яшка, право: вздумалъ маленькаго мальчика сватомъ посылать… Гдѣ это видано? Рѣшительно нигдѣ. Яшка самъ очень хорошо зналъ Аленку, и стало быть самъ могъ бы при случаѣ спросить у нея: какъ молъ ты, дѣвка, пойдешь за меня, ай нѣтъ? А то прислать бы прямо сваху, какъ это водится у православныхъ, къ аленкиной матери, которой давно ужь хотѣлось сбыть съ рукъ родимую дщерь, особенно съ тѣхъ поръ, какъ сама снюхалась съ Ликсандромъ-сусѣдомъ, и горѣла желаніемъ выйти въ другой разъ замужъ. А еще бы проще обратиться къ барынѣ, Настасьѣ Ивановнѣ. Барыня очень благоволила къ яшкину отцу, и самого Яшку цѣнила, какъ хорошаго столяра. Яшкѣ стоило бы смастерить какую нибудь щикатулочку, съ разными потайными ящичками, до которыхъ охотница была Настасья Ивановна, приподнесть эту щикатулочку, въ добрый часъ, въ знакъ своего особеннаго усердія, и объяснить сударынѣ-барынѣ, что вотъ молъ такъ и такъ — соблаговолите и удостойте… Настасья Ивановна сейчасъ бы соблаговолила и удостоила своею властью… Такъ просто, такъ патріархально могло бы устроиться это щекотливое дѣло. А однако Яшка такъ не поступилъ, и не поступилъ, можетъ быть, именно потому, что зналъ очень хорошо Аленку, а Аленка знала его.

Еще мальчишкой-замарашкой игрывалъ Яшка съ Аленкой, и случалось тузилъ ее, хотя чаще доставалось ему отъ бойкой дѣвочки. Бывало, она низачто не заплачетъ, какъ ни ударь ее, а ужь отомститъ непремѣнно, если не въ этотъ день, то въ другой разъ когда нибудь, даже черезъ недѣлю, черезъ двѣ вспомнитъ обиду…

— Это за то, скажетъ, помнишь?…

— Когда же я тѣ билъ, что ты?…

— А, когда?… Я, братъ, помню…

Яшка, напротивъ, былъ плаксивъ. Ежели ему, бывало, дать хорошаго тумака, или содонуть половчѣе подъ бока, такъ плачу не оберешься. Лицо скорчится, ротъ это сдвинется на бокъ, глаза зажмурятся — такой противный мальчишка станетъ, что не глядѣлъ бы на него. И точно — сыпься изъ его голубыхъ глазъ жемчужины, а не слезы, Аленка все-таки не взглянула бы на него. Она только скажетъ, бывало: «Ишь, нюни-то распустилъ, плакса эдакой…»

— Я на тебя матери пойду пожалюсь, оретъ Яшка.

— Иди, жалься, отвѣчаетъ совершенно спокойно Аленка, и отвертывается отъ него.

Помнитъ Яшка, какъ онъ вмѣстѣ съ Аленкой воровалъ яблоки въ барскомъ саду. Забрались они туда вечеромъ и наклали полныя пазухи падальцами. Вдругъ садовникъ и накрой ихъ. Аленка стрекозой вырвалась изъ рукъ садовника и птицей махнула черезъ валъ, такъ что садовникъ только ротъ разинулъ, и проговорилъ любовно: «экая шельма, дѣвка!… Право, шельма!…» Яшка, напротивъ, смирно стоялъ подъ десницей садовника, державшаго его за чубъ, и жалостливо смотрѣлъ на него. Онъ хотѣлъ взять покорностью и смиреніемъ, и выпоронъ зато былъ крапивою…

— Учись у дѣвки, наставительно проговорилъ садовникъ, отпуская Яшку. — Вишь, какая вострая да вёрткая, словно змѣя… Ей и украсть можно, потому не тебѣ она чета…

Пришелъ возрастъ болѣе степенный, когда ужь Аленка ни зачто на свѣтѣ не выйдетъ на улицу безъ сарафана и когда штаны сдѣлались необходимою принадлежностью костюма Яшки. Въ этотъ-то возрастъ Аленка и Яшка какъ-то разошлись, то-есть рѣже видались другъ съ другомъ, а при встрѣчахъ не давали другъ другу подъ бока. Это именно тотъ возрастъ, когда парни начинаютъ выражать свои нѣжности дѣвкамъ самымъ нецеремоннымъ образомъ, хватая ихъ то за плечи, то пониже маленько плечъ, и когда эти нѣжности принимаются дѣвками съ визгомъ и хохотомъ.

Въ дѣтствѣ Яшка привязался къ Аленкѣ, несмотря на то, что она часто обижала его и гоняла отъ себя. Теперь Яшка почувствовалъ къ Аленкѣ уваженіе и любовь. Онъ краснѣлъ, когда встрѣчался съ нею, называлъ ее не иначе какъ Аленой Ивановной, и захлебывался, когда говорилъ съ нею. Разъ одинъ парень, эдакой бой-парень, вздумалъ пошутить съ Аленкой общепринятымъ образомъ. Аленка ловко развернулась и съѣздила его въ морду. Парень сперва ошалѣлъ, потомъ бросился-было къ ней съ яростью, и получилъ другую оплеуху звончѣе первой. Случай этотъ возвысилъ дѣвушку въ глазахъ всѣхъ парней, и въ особенности въ глазахъ Яшки. Онъ разсказывалъ о немъ всѣмъ и каждому съ какимъ-то восторженнымъ хохотомъ, и представлялъ, какъ Аленка развернулась. Какъ-то даже онъ повѣствовалъ объ этомъ совершенно некстати одному мѣщанину въ городѣ, куда онъ привозилъ овесъ для продажи. Мѣщанинъ овесъ торговалъ, а Яшка вдругъ и начни: «Нѣтъ, вотъ у насъ на деревнѣ есть дѣвка, такъ ужь дѣвка, и т. д.» Мѣщанинъ выслушалъ молча разсказъ и замѣтилъ, что такую дѣвку слѣдовало бы коломъ пробрать хорошенько. Яшка горячо заступился за Аленку; но мѣщанинъ не возражалъ, а сказалъ только, что овесъ больно дорогъ и мало вывѣянъ и отошелъ.

— Ишь вѣдь что смазалъ!… проговорилъ задумчиво Яшка.

Молчаливо хранилъ Яшка глубокую, но боязливую любовь въ сердцѣ своемъ, и родной матери про нее не проговаривался. Когда онъ думалъ о томъ, какъ бы высказать ее Аленкѣ, его пронималъ страхъ. Когда онъ думалъ о томъ, какъ бы посвататься за Аленку, ему рисовался случай съ парнемъ, которому Аленка съѣздила въ рыло. Между сватовствомъ и грубымъ заигрываньемъ была, конечно, безконечная разница, по Яшка все-таки трусилъ. Въ самыя храбрыя минуты онъ додумывался до того, что по всей вѣроятности Аленка драться не станетъ за сватовство, но можетъ вѣдь отказать… Дѣвка-то она несговорчивая, думалъ бѣднякъ… Ежели откажетъ, что я тогда?… Пущай бы ужь дралась… Нѣтъ, погожу… Авось-либо, подойдетъ такая линія, что все само-собою сдѣлается… Заживу тогда, ей-богу заживу… Вотъ горда-то она ужь некстати — подступиться къ ней не знаешь съ какого боку…

Думалъ такъ, думалъ парень, и выдумалъ вывѣдать черезъ Алешу, пойдетъ Аленка за него замужъ, или нѣтъ.

— Ничего Аленка не говорить… Спрашивалъ, молчитъ. А ты два шестера подай сюда. Эдакую вѣсть принесъ Яшкѣ Алеша.

— Молчитъ… Ничего, проговорилъ Яшка, осовѣвъ.

— Что жь, два шестера-то? приставалъ мальчикъ.

— Два шестера… шес-т-е-р-а, протянулъ парень… Эхъ, жидъ-дѣвка, крикнулъ онъ вдругъ, и засадилъ топоръ въ бревно, которое обтесывалъ чуть не по самое топорище…

Силенъ былъ Яшка, и пригожъ-таки онъ былъ, да не всегда вѣдь въ сильномъ тѣлѣ сильная душа. А у Яшки именно душонка-то была не заправская, какъ говорится, и онъ просто обезпамятѣлъ отъ горя, хотя прямаго отказа ему и не было сказано.

— Что жь, два шестера-то? повторилъ Алеша.

— Уйди, пока цѣлъ! крикнулъ Яшка…

— Чего-жь ты на меня-то серчаешь?…

— Въ самомъ дѣлѣ, братъ, что я на тебя-то серчаю, опомнился вдругъ Яшка.

XII.

Шила въ мѣшкѣ не утаишь; не утаилась связь Аленки съ бариномъ. Тётка Агафья вышла разъ утромъ коровъ доить и увидала, какъ Аленка выпрыгнула изъ барскаго сада и пошла за огородами домой. Тётка Агафья поглядѣла ей вслѣдъ, головой покачала и сказала про себя: — «Ишь, не путёвая! Къ кому бы это ходить ей, а?… Сказать своимъ»…

Сказала тётка Агафья своимъ, свои сказали тёткѣ Варварѣ, тётка Варвара — бабушкѣ Степапихѣ, и новость обошла нетолько всѣхъ взрослыхъ ильинцевъ, но и маленькіе ребятишки и дѣвчонки провѣдали, что Аленка, Иванова дѣвка, ходитъ къ кому-то по ночамъ на барскій дворъ. Къ кому же она ходитъ? Это оставалось еще пока вопросомъ, надъ разрѣшеніемъ котораго бабы трудились изъ всѣхъ силъ.

— Ужь не къ барину ли ходитъ она? говоритъ тётка Варвара

— И что ты! отвѣчаетъ тётка Акулина. — Станетъ съ ней баринъ возжаться. Онъ, баринъ-то, почище нашелъ бы…

— А чѣмъ же Аленка не дѣвка?

— Какъ чѣмъ? Да твоя Машка не впримѣръ краше ея. Передъ Богомъ — краше…

— Ну, идѣ же тамъ моей Машкѣ до Аленки дойтить?… Нѣтъ, ужь, ты ужь того…

— Ей-богу краше. Твоя-то какъ кипень бѣлая, а Аленка что?… Совсѣмъ черномазая, и поглядѣть-то не нашто тамъ…

— Нѣтъ ужь, родимая, коли правду молвить — твоя Грушка — вотъ ужь точно красота. Косища-то у ней до самаго пояса, а щоки такъ и трясутся отъ жиру, и подбородокъ это — настоящая краля… Да мало ли у насъ дѣвокъ-то?…

Обѣ тётки скромно опускаютъ глаза, очевидно довольныя взаимными похвалами своимъ дѣвкамъ, и въ глубинѣ души желаютъ, чтобъ барскій глазъ не обошелъ своимъ вниманіемъ ихъ дочекъ.

— А ужь и дѣвочникъ этотъ баринъ, начинаетъ опять тётка Варвара…

— Что говорить, родная, вторитъ ей тётка Акулина. — Извѣстно — господа. Они только и живутъ что нашей сестрой… Другого и помышленія у нихъ чай нѣтъ?..

— Какое ужь тамъ другое помышленіе у нихъ… Никакого помышленія у нихъ нѣту… А что, мать-то аленкина знаетъ?

— Не знаю, знаетъ ли. А сказать ей надоть… Пущай проучитъ ее хорошенько…

— Извѣстно пущай, потому страмота… Тутъ какъ не раскидывай умомъ-то, все дѣло нехорошее будетъ… Баринъ ли, другой ли кто — все не по закону…

— Охъ, ужь этотъ законъ, законъ — великое слово этотъ законъ.

Мужики, разумѣется, вовсе не занимались этой исторіей, исключая одного Яшки, который какъ только услышалъ такія росказни объ Аленкѣ, тотчасъ осовѣлъ совершенно, и дня два ходилъ столбъ-столбомъ, точно полуумный. Ничего дѣлать не могъ онъ, и голова отказывалась мыслить и соображать. Онъ только вздыхалъ, охалъ и крутилъ головой. На третій день онъ сталъ понемногу приходить въ себя. Прежде всего ему мелькнула надежда на то, что все это окажется чистой ложью, что какая нибудь баба обозналась, приняла другую дѣвку за Аленку и начала благовѣстить по кумушкамъ. А можетъ, и въ самомъ дѣлѣ Аленка ходила, да ходила только не за дурнымъ дѣломъ, а такъ… ну, вотъ совершенно такъ — взяла да пошла, и опять пришла. Съ этой надеждой Яшка жилъ нѣсколько дней, постоянно придумывая причины, которыя заставили бы Аленку ходить по ночамъ въ барскій садъ.

Какъ скоро перебралъ Яшка все то. что могло оправдать Аленку, онъ опять загрустилъ, опять сталъ мучиться. Сомнѣнія выступали цѣлымъ роемъ и разбивали въ прахъ тотъ картонный домикъ защиты, который построилъ-было себѣ бѣдный парень, и въ которомъ ему было довольно уютно и спокойно.

Дума объ Аленкѣ не выходила у него изъ головы, и порой имъ овладѣвало минутное бѣшенство на свою возлюбленную, когда онъ готовъ быль чортъ-зпастъ какъ изволочить ее и опозорить. Затѣмъ онъ опять смирялся и впадалъ въ молчаливую тоску.

«Что ежели пойти къ ней мнѣ и спросить — правда ли, молъ, что про тебя болтаютъ?» думалъ Яшка. «Она не совретъ — врать она не умѣетъ, она скажетъ напрямикъ… Только съ какимъ рыломъ я пойду къ ней, съ какой стати стану я ее спрашивать? А ежели она скажетъ: тебѣ что за дѣло, ты что за указчикъ мнѣ?.. Что мнѣ отвѣчать? Ничего мнѣ отвѣчать ей не приходится, потому, что она мнѣ, жена что ли, али полюбовница какая? Ни жена она мнѣ, ни полюбовница… А ежели она теперче скажетъ — правда…»

Яшка вдругъ останавливался на этомъ словѣ, голова отказывалась служить долѣе, и отчаянье, и гнѣвъ имъ овладѣвали, и на Аленку, и на самого себя, и на весь міръ.

«Подкараулить разѣ» пришло ему разъ въ голову. «Тогда все узнаю… а тамъ что будетъ», нонъ махнулъ рукой…

Листъ падалъ съ деревьевъ и усыпалъ дорожки господскаго сада. Наступала осень съ длинными, темными ночами. Въ растворенное-окно флигеля, въ которомъ жилъ Алексѣй Степанычъ, повѣвало ночною прохладой. На столѣ горѣла лампа подъ матовымъ колпакомъ. Возлѣ дивана на столикѣ стояла зажженная свѣча. Лежа на диванѣ, облокотившись на руку, Аленка перевертывала листы какой-то книги съ картинками, иногда подолгу не отрывая глазъ отъ иного изображенія. Алексѣй Степанычъ сидѣлъ за столомъ и писалъ письмо. Въ комнатѣ было очень тихо. Дверь въ переднюю, гдѣ храпѣлъ казачокъ, была заперта на ключъ.

Писалъ, писалъ Алексѣй Степанычъ и остановился наконецъ и бросилъ небрежно перо. Аленка подняла на него глаза.

— Ну, кончилъ? спросила она.

— Да, отвѣчалъ баринъ утомленнымъ лѣнивымъ голосомъ.

— Слава тѣ Господи. Я думала, цѣлую ночь пропишешь…

— Что, развѣ соскучилась?…

— Нѣтъ. Чего мнѣ скучать?… Ты обѣщалъ картинки разсказать мнѣ — вотъ я и ждала все… Иди сюда!…

Алексѣй Степанычъ поднялся съ кресла, перешелъ на диванъ и обнялъ дѣвушку.

— Охота тебѣ смотрѣть все это, сказалъ онъ: — брось-ка лучше…

— Нѣтъ, ты разскажи…

— Лѣнь страшная, усталъ я, и онъ поцаловалъ ее и сталъ заигрывать.

— Пусти, сказала Аленка, вырываясь изъ его объятій и перебѣгая на кресло къ столу. — Какъ тебѣ не надоѣстъ — вѣдь одна игра не потѣха…

— Въ самомъ дѣлѣ?

— Извѣстно, и Аленка опустила голову къ бумагѣ. — Вотъ ты выучилъ бы лучше писать меня… Ишь ты какъ настрочилъ, словно бисеромъ нанизалъ…

— Успѣешь еще и писать выучиться… Иди-ка сюда!

— Не пойду — мнѣ и тутъ хорошо…

— Иди же, говорю…

— Что?… Ты никакъ приказываешь?..

— А еслибъ и приказывалъ, ты развѣ не должна меня слушаться?…

— Тебя-то?… Вотъ была неволя. Еще тотъ человѣкъ не родился, кого бы я послухалась. У всякаго свой царь въ головѣ.

— Вотъ какъ…

— А ты думалъ какъ?

— А я думалъ и до-сихъ-поръ думаю, что ты меня слушаешься.

— Когда же я тебя слухалась?

— Да всегда. Я приказываю тебѣ приходить — ты приходишь, не приказываю — дома сидишь. Велю сейчасъ идти — уйдешь…

— Ну, новости ты мнѣ расказываешь, сказала Аленка и брови ея насупились — и гордо и зло поглядѣла она на Алексѣя Степаныча. — Я думала, по своей волѣ прихожу и ухожу, продолжала она, немного спустя: — а ты вонъ что говоришь…

— Ну да, говорю и буду говорить, потому что это правда, продолжалъ Алексѣй Степанычъ, растягиваясь на диванѣ и задирая вверхъ ноги. Ему просто хотѣлось побѣсить дѣвушку. — Поди же сюда, продолжалъ онъ тѣмъ повелительнымъ тономъ которымъ дѣти приказываютъ своимъ кукламъ.

Аленка молчала, но лицо ея становилось злѣе и злѣе, и ноздри начали раздуваться.

— Что-жь ты нейдешь, барынька, протянулъ Алексѣй Степанычъ съ нѣкоторой досадой въ голосѣ, налегая на послѣднее слово и растягивая его особенно.

Аленка поднялась-было съ мѣста, судорожно поднялась, словно кольнуло ее что-то, но снова опустилась въ кресло и смяла въ рукѣ письмо, которое писалъ Алексѣй Степанычъ и которое оставалось на столѣ несложеннымъ.

— Какъ ты смѣла? вскричалъ Алексѣй Степанычъ, мгновенно вспыхнувъ и поднявшись съ дивана.

— А такъ и смѣла, сказала она, поднимаясь тоже и бросая письмо на полъ…

— Да я тебя… началъ-было баринъ, подвигаясь къ ней…

— Что ты мнѣ? гордо спросила она и сдѣлала шагъ впередъ.

— Что ты мнѣ? повторила она…

Алексѣй Степанычъ смолкъ и сдѣлалъ шагъ назадъ. Это лицо съ какимъ-то злобнымъ и рѣшительнымъ выраженіемъ, эта смѣлая поза напомнили ему ту ночь, въ которую онъ такъ неосторожно рѣшился подсматривать полунагихъ женщинъ и дѣвокъ. Такъ же смѣло, такъ же грозно смотрѣла на него эта крестьянская дѣвушка, готовая выдержать всякую борьбу, всякій ударъ…

— Приказывай, батюшка-баринъ, заговорила она нѣсколько насмѣшливо: — приказывай, что рабѣ твоей подлой дѣлать надоть… Ножки твои барскія цаловать прикажешь, либо что… Все готова сполнить, все…

— Какая-жь ты злая, какая злая! прошепталъ потерявшійся баринъ. — Я шутилъ, ей-богу я шутилъ… Ну, давай помиримся!…

— Нѣтъ, ужь мнѣ видно пойти домой… Когда приходить-то велишь?

— Да ну же, перестань… Неужто и пошутить съ тобой нельзя?

— Шутка шуткѣ рознь… Иная шутка пуще ножа востраго…

— Ну, не буду, никогда не буду, моя милая, и онъ подошелъ къ ней и положилъ руку на плечо.

Аленка смотрѣла внизъ, перебирая складки своего кисейнаго передника. Злоба сбѣгала съ лица, расправлялись брови и изподлобья взглянула она на доброе, нѣжное лицо барина, мелькнула улыбка на губахъ ея, и Алексѣй Степанычъ впился въ ея розовыя губы…

Въ это самое время, огромный песъ, лежавшій подъ окномъ на коврикѣ, и давно ужь поднимавшій свою толстую морду вверхъ и поводившій ушами, вдругъ вскочилъ на ноги и съ рычаньемъ бросился въ окно въ садъ. Послышались чьи-то тяжелые шаги, быстро удалявшіеся, потомъ что-то словно упало на землю… кто-то крикнулъ… взвизгнулъ песъ… и все смолкло…

— Что это такое? спросила Аленка.

— Кто-нибудь подсматривалъ, отвѣчалъ Алексѣй Степанычъ… Окно было открыто…

— Кто-жь бы это? и Аленка поглядѣла въ темный садъ: — ничего не видать; она затворила окно и спустила стору…

— Что ты дѣлаешь? А собака, а мой Трезоръ… Погоди, я позову его.

Онъ снова отворилъ окно и сталъ звать водолаза, но въ саду было совершенно тихо, только барскій крикъ громко разносился по саду и пропадалъ въ чащѣ.

— Я теперь понимаю, что это такое, проговорилъ Алексѣй Степанычъ, затворяя окно. — Погоди тутъ, а я пойду распоряжусь… Или убитъ мой бѣдный Трезоръ, или…

Онъ не договорилъ фразы и ушелъ въ переднюю. Разбудивъ казачка, онъ вмѣстѣ съ нимъ вышелъ изъ флигеля. Аленка осталась одна и глядѣла совершенно спокойно, словно ничего не случилось такого, что бы должно было ее встревожить… Она сѣла на диванъ и взяла опять въ руки книгу съ картинами и что-то скоро стала въ ней отыскивать… Найдя желаемую картинку, она пристально стала ее разглядывать, и проговорила тихо: — Куда это везутъ ее, и руки связаны назадъ, и солдаты по бокамъ… Какая пригожая… Спрошу у барина… Какъ придетъ, такъ и спрошу…

Дверь стукнула, и водолазъ вбѣжалъ въ комнату и растянулся на коврѣ, тяжко дыша. За нимъ вошелъ Алексѣй Степанычъ и заперъ за собою дверь.

— Ай-да молодецъ Трезоръ, заговорилъ весело баринъ: — ей-богу молодецъ! — Представь себѣ, обратился онъ къ Аленкѣ и гладя по мордѣ собаку: — вѣдь онъ поймалъ малаго-то…

— Какого малаго?

— А что подглядывалъ. Просто обраталъ его и такъ налегъ. къ нему на грудь, что тотъ пошевелиться не могъ… А парень здоровый!

— Каковъ изъ себя онъ? спросила Аленка.

— А чортъ его знаетъ. Кучеръ и садовникъ видѣли его — я не ходилъ. Молодецъ, Трезоръ, молодецъ. Алексѣй Степанычъ сѣлъ возлѣ Аленки.

— Идѣ-жь теперче парень?

— Пустили его. Садовникъ говоритъ, что наклалъ ему въ бока — и по дѣломъ… Ну, что ты тутъ все разсматриваешь?…

— Кому бы это быть? проговорила Аленка, и не слыхала барскаго вопроса, и на картинку не глядѣла…

Пристыженный, уничтоженный и побитый пришелъ домой бѣдный Яшка, пришелъ и легъ-было въ телегѣ подъ сараемъ. Но не спалось ему: стыдъ и самое горькое отчаяніе овладѣвали имъ поперемѣнно. Трещала подъ нимъ телега, когда онъ повертывался съ боку на бокъ, то кладя свои руки подъ голову, то хватаясь ими за грядушку. Наконецъ онъ рѣшился встать. Слѣзая съ телеги, онъ зацѣпился какъ-то головой за хомутъ, висѣвшій на перекладинѣ, и сдернулъ его рукою на землю.

Пропѣли вторые пѣтухи.

Яшка тупо глядѣлъ на хомутъ, долго глядѣлъ и повѣсилъ его снова. Потомъ вынулъ изъ телеги желѣзный шкворень, взвѣсилъ его на рукѣ, подумалъ съ минуту, и быстро пошелъ со двора.

XIII.

Чуть-чуть брезжило на востокѣ, когда Аленка выпрыгнула въ окно барскаго флигеля въ садъ и стала пробираться между деревьями. Садъ этотъ, какъ мы уже знаемъ, былъ обнесенъ землянымъ валомъ, и одной стороной примыкалъ къ полю. Конецъ же его спускался къ косогору внизъ и кончался недалеко отъ рѣки, которая въ этомъ мѣстѣ дѣлала крутой къ нему поворотъ, а тамъ снова отходила, образуя большую луговину за крестьянскими огородами, опушенную къ рѣкѣ орѣшникомъ и мелкимъ кустарникомъ.

Аленка прошла барскій садъ, перескочила черезъ валъ и пошла низомъ, около самыхъ огородовъ до проулка, къ которому примыкалъ ея дворъ. Только было-повернула она въ проулокъ, какъ встрѣтилась лицомъ къ лицу съ Яшкой…

— Стой! крикнулъ онъ, разставляя ноги и растопыривая руки. — Стой! не пущу…

Аленка было-вздрогнула и попятилась назадъ, но скоро оправилась, и не говоря ни слова, хотѣла отвести одну его руку и пройти.

— Стой! говорятъ тебѣ, крикнулъ Яшка и сильно покачнулся. — Говорятъ, стой! ну, и должна ты, значитъ, стоять…

— Ты одурѣлъ что ли, парень? сказала Аленка довольно сердито.

— Я-то!… Ни-ни… Я ничего, я выпилъ… Д-да, выпилъ — и ничего… ничего, протянулъ онъ, хватая Аленку за рукавъ…

— Пусти! крикнула Аленка, вырываясь, и вдругъ всплеснула руками: — Господи, да что же это у тѣ лицо-то такое? сказала она. Погляди-ка, оно словно вздулось и все-то оцарапано…

— Лицо-то?… Лицо — ничего… ничего лицо… Такъ, значитъ, надоть… Потому, зачѣмъ мнѣ лицо теперче, а? Лица мнѣ не надоть… Совсѣмъ лица не надоть… Наплевать мнѣ на лицо… Это вотъ тебѣ надоть лицо, потому теперче ты барыня-сударыня… чего, значитъ, тебѣ надобно… Такъ?…

Аленка покраснѣла и опустила глаза. Она догадалась, на комъ Трезоръ сидѣлъ, кому садовникъ въ бока наклалъ; она догадалась, отчего напился Яшка, и стало ей смертельно стыдно и смертельно жаль бѣднаго парня.

— Уходи, Яша, домой, сказала она ласково: — уходи, родимый…

— Зачѣмъ? Чего я дома позабылъ, а?… Эхъ ты, дѣвка, дѣвка!… Ты говоришь — лицо… знаю я лицо свое, знаю… Хоша я дуракъ, одначе все человѣкъ, все человѣкъ, Аленка… Такъ, али нѣтъ?…

Аленка молчала.

— Молчишь, продолжалъ парень. — Ну, и молчи… Отчего и не молчать?… А я человѣкъ… я не колода, дѣвка, нѣтъ, не колода… Теперче, ежели я человѣкъ — должонъ я убиваться, ай нѣтъ? (Въ голосѣ его послышались слезы.) Вымолви ты мнѣ словечко-то… Долженъ, ай нѣтъ?

— Отчего же тебѣ убиваться?…

— Отчего?… Ты, словно, и не знаешь… Охъ, дѣвка, дѣвка!… Будешь ты, дѣвка, отвѣчать… на страшномъ судѣ отвѣтишь… Ты глянь-ка сюда — рубаха разорвана… Ну, это пущай — дѣло наживное… А сюда вонъ глянь-кась…(Онъ растегнулъ воротъ и раскрылъ грудь, по которой собака провела царапины.) Видишь… Видишь? говорю.

— Вижу…

— То-то вотъ оно и есть… Одначе, ничего… Заживетъ, ей-богу заживетъ… Это песъ-то… песъ-то, значитъ, мнѣ вотъ эдакъ — и онъ скребнулъ своею пятерней по груди… А ты небось съ бариномъ тамъ хи-хи-ха-ха… Вотъ, молъ, такъ собака… Грѣхъ, дѣвка, грѣхъ… А я ничего, потому человѣкъ я смирный… Все наживное, дѣвка, все… Только вотъ тутъ… сердца-то, дѣвка, не наживешь… нѣтъ, шалишь… А впрочемъ, проходи, барыня, проходи… и онъ далъ ей дорогу…

Аленка стояла на мѣстѣ.

— Не препятствую, прибавилъ Яшка, прислонившись къ плетню.

— Послушай, Яша, дай я тѣ домой провожу, сказала Аленка, взявъ его за руку.

— Самъ найду дорогу… самъ… Прощай, прощай, красота ты моя писаная… Прааащай!…

Аленка тихо пошла.

— Аленка! крикнулъ ей вслѣдъ Яшка.

Она обернулась.

— Прощай! протянулъ онъ еще разъ, и прислонившись головой къ плетню, горько заплакалъ.

Постояла съ минуту Аленка, поглядѣла на него жалостливо и поплелась домой, такая грустная, словно невѣсть какое худое дѣло она сдѣлала… А дома ждала ее мать.

— Идѣ была? спросила она у Аленки.

— Будто не знаешь? спросила та въ свою очередь довольно смѣло.

— Знать-то я знаю, паскуда ты эдакая. Только хочу я изъ твоихъ подлыхъ устёнъ слышать это самое… Живъ былъ бы покойникъ — порадовался бы онъ на тебя. Дочь-полунощница, дочь-потаскушка… Убралъ его Господь во-время, а то большая была бы радость ему… Ну, что молчишь?… Мать у тѣ спрашиваетъ, ай нѣтъ? Кажись, матери-то должна ты отвѣтъ дать…

— Богу отвѣтъ я дамъ…

— Богу?… Ишь что выдумала, подлая… Богу-то само собой… Онъ, батюшка, и такъ про все знаетъ. А ты матери-то отвѣтъ дай!… Ну?

Аленка молчала.

— Косы вырву у подлой, косы! крикнула Матрена, топая ногами. — Говори, съ какимъ лакеишкомъ повелась тамъ, а?… Сейчасъ тётка Варвара за огнемъ приходила — все мнѣ повѣдала, все… Говори!… А то къ барынѣ отволоку!…

— Волоки. Кто-жь тѣ мѣшаетъ?

— У, безстыжіе твои глазищи, подлая. Что жь, ты скажешь, ай нѣтъ?…

— Не ругалась бы ты — давно бы я сказала. Была бы ты ласковѣй, сказала бы тебѣ все я, всю бы душу свою передъ тобою я выложила, все бы горе передъ тобой я выплакала. Былъ бы батюшка живъ, зналъ бы онъ, родимый, на другой день, какъ повелась я съ бариномъ…

— Съ бариномъ?… Брешешь ты, брехъ собачій, брешешь…

— Чего мнѣ брехать? Не хотѣла говорить тебѣ, сама вымолвилась правда… Ну, ругай теперче, матушка, ругай, ни словечка я тѣ болѣ не скажу. Надоѣла мнѣ брань твоя, какъ полынь горькая.

Матренѣ трудно было сомнѣваться въ справедливости аленкиныхъ словъ: такъ просто, съ такимъ достоинствомъ сказались они, и словно оборвали грозную мать. Она вдругъ перестала браниться, засуетилась какъ-то неловко, потомъ подняла свой грязный передникъ къ глазамъ, и захныкала…

— Чего жь ты плачешь? спросила дочь.

— Заплачешь, дѣвка. Охъ, какъ заплачешь… Ты небось готова тепереча съ свѣту сжить меня. А я чѣмъ причинна?… Покой и икъ-то, царство ему небесное, что при смерти-то говорилъ: «береги, говорить. Матрена, дѣвку!…» Уберегла я, нечего сказать… Чѣмъ бы запирать ее, я волю дала ей полную. А она, гляди, отноштвуетъ за это… Сама въ атлацахъ ходить почнетъ, а на мать и не глянетъ, и забудетъ совсѣмъ родительницу. Охъ, горькая я, горькая. Зачѣмъ на свѣтъ я уродилася?… Жрать-то вонъ ужь намъ нечего, а ей и горюшка мало…

Слушала Аленка эту рѣчь, и ножомъ поводила она ее но сердцу. Случалось ей слышать, что матери сами сводили дочерей своихъ съ купчиками; еще чаще случалось ей слышать, какъ матери сквозь пальцы глядѣли на шашни дочерей, у которыхъ что ни день, то обновка, что ни праздникъ, то кумачная рубаха, дорогая алая лепта, атласный платокъ съ золотомъ… Случалось это ей слышать, да больно было то, что и ея мать не лучше другихъ матерей… Пускай бы ругала она ее, все бы легче ей было, потому что видѣла бы она, что поведенье дочери огорчаетъ ее, что не можетъ она совладѣть съ надорваннымъ сердцемъ своимъ. А то вдругъ ругалась-ругалась, а услышала о баринѣ и начала — о нуждѣ говорить…

Погоди, красавица, она еще льстить тебѣ будетъ, ухаживать станетъ за тобой, барской любовницей. Холопство слишкомъ въѣлось въ ея душу, и передъ дочерью станетъ она ползать и унижаться, чтобъ перепала ей какая-нибудь кроха отъ барскихъ щедротъ…

Не вытерпѣла Аленка и говоритъ матери:

— Какъ тебѣ, матушка, не стыдно, какъ не совѣстно рѣчи такія говорить. Не за деньги полюбила я барина, и языкъ мой не повернется попросить у него что ни-на-есть. Сердца не продашь… Ты завсегда это, матушка, помни.

Матреда отняла передникъ отъ глазъ и посмотрѣла тупо на дочь свою.

— Чего глядишь? Али не вѣришь?… Чѣмъ другимъ, можетъ, и грѣшна я передъ тобой, а враньемъ да бреханьемъ не укоришь…

— Да какъ же это такъ? выговорила Матрена.

— А такъ же…

— Что жь онъ тѣ и подарковъ никакихъ не давалъ?

— Не хочу я подарковъ его…

— Дура ты, дура эдакая, заговорила Матрена, качая головой. — Изъ-за чего жь ты страмишь-то себя?… Было бы изъ чего позоръ-то принимать… Вѣдь пальцемъ теперче всѣ затычутъ въ тебя…

— Пущай тычутъ…

— Что жь, у тѣ совѣсти что ли нѣтъ?…

— Должно, нѣтъ…

— Охъ, дѣвка, дѣвка… Будешь ты плакаться, да поздно будетъ. Вспомнишь матерни словеса, да локтя-то не укусишь ужь… Богъ тѣ судья, дочка! Дѣлай, какъ знаешь… На губахъ молоко не обсохло, а умнѣй ужь матери хочешь быть… Что дѣлать? Видно, такая ужь доля моя горькая… Затопи-ка печь-то. Охъ-охъ-о!…

XIV.

Въ селѣ Рождественскомъ, которое отстояло отъ Ильинки всего верстъ на пять, былъ храмовой праздникъ и ярмарка. Ильницы отправились туда спозаранку, кто на лошади, а больше пѣшкомъ. Дорога шла сперва лѣсомъ и кустарникомъ, принадлежавшимъ Настасьѣ Ивановнѣ, потомъ рождественскими полями. Пѣшеходы брели по лѣсу кое-какъ, вовсе не по дорогѣ. Группы разряженныхъ дѣвокъ шли съ пѣснями, которыя часто прерывались набѣгомъ и баловствомъ парней. Дѣвки разсыпались по лѣсу, словно стая распуганныхъ воробьевъ, и потомъ сбирались снова въ кучу съ хохотомъ и бранію на парней, отряхивая свои сарафаны и поправляя волосы. Полуобнаженный лѣсъ, не шевелясь ни одной вѣткой, внималъ хохоту и крику, тяжелой поступи, фырканью лошадей и пѣсни плясовой, какъ прощальнымъ словамъ съ своей молодостью — весной и лѣтомъ…

Аленки не было между дѣвокъ. Цѣлое утро она ходила, сильно озабоченная чѣмъ-то. Въ обѣдъ прибѣжалъ къ ней Алеша и она съ полчаса съ нимъ все шепталась, повторяя одну и ту же фразу по нѣскольку разъ, словно для того, чтобы онъ не забылъ, не перевралъ.

— Ужь ты, тёта, не печалься, говорилъ онъ. — Все сдѣлаю, какъ ты говоришь…

— Ежели онъ пьянъ, ты его не води…

— Ну, вотъ толковать еще. Извѣстно, что толку въ пьяномъ…

— Такъ у синяго овражка.

— Слышу… Я приведу какъ разъ туда… А самому подождать тогда?

— Какъ хочешь… А лучше не жди. Ты сдѣлай будто ненарокомъ. Такъ привяжись, и только.

— Знаю, знаю. Ужь я, тёта, важно это дѣло смастерю. Ежели онъ къ парнямъ привяжется, я его какъ ни-на-есть отведу. Да онъ не привяжется, онъ все теперче въ одиночку ходитъ, потому на смѣхъ поднимаютъ его парни-то.

— Иди же!…

— А ты куда?

— Обо мнѣ не печалься, буду въ своемъ мѣстѣ… Вотъ тебѣ гривна, купи себѣ что-нибудь…

— Ладно. Спасибо тебѣ…

Алеша ушелъ. Передъ вечеромъ Аленка надѣла кафтанъ и отправилась по дорогѣ въ Рождественское. Но до самаго села она далеко не дошла; не прошла она и лѣсъ Настасьи Ивановны, а забралась въ чащу и сѣла въ такъ-называемомъ синемъ овражкѣ. Густой кустарникъ закрывалъ его совершенно со всѣхъ сторонъ, такъ что можно было пройти въ двухъ шагахъ отъ человѣка, забравшагося въ этотъ овражекъ, и не увидать его. Овражекъ былъ невеликъ, но довольно глубокъ, и большими, уступчатыми извилинами шелъ по лѣсу. Отчего онъ назывался синимъ, никто не зналъ навѣрно, хотя и ходили темные слухи о томъ, что когда-то, лѣтъ сто тому назадъ, въ этомъ овражкѣ зарѣзали синельщика какіе-то недобрые люди. Суевѣрные люди и до сихъ поръ обходили этотъ овражекъ какъ мѣсто нечистое, но молодёжь любила его за его таинственность, за его извилины темныя, за его дно, устланное постоянно то мягкой травой, то нападавшею съ деревъ листвою.

Солнце было уже низко и било своими лучами сквозь лѣсъ, какъ черезъ рѣшето. Стали возвращаться съ ярмарки. Аленка тревожно ждала чего-то. Лицо ея то блѣднѣло, то загоралось румянцемъ, то принимало такое задумчивое, такое серьёзное выраженіе, что можно было подумать, что она приготовилась къ какому-то рѣшительному, важному шагу.

Какъ только раздавались возлѣ оврага шаги, она невольно приподнималась и прислушивалась, тревожно прислушивалась до тѣхъ поръ, пока шаги не умолкали вдалекѣ.

Вотъ голоса. Идутъ къ оврагу. — Это молодая бабёнка и пожилой мужикъ. Послѣдній навеселѣ.

— Нешто я тѣ запрещаю? говорилъ мужикъ. — Я тѣ не запрещаю — во я какой. Я, братецъ ты мой, человѣкъ отмѣнный, потому и не запрещаю… Гуляй, гуляй на здоровье. Мнѣ все это наплевать, потому какъ хорошій я человѣкъ, а ты должна это самое понимать и чувствовать… Иначе я тѣ, подлой, такъ бока отомну, что съ мѣста не встанешь… Это, какъ Богъ святъ, отомну. Ты думаешь, не знаю я, что ты съ крамаромъ гуляешь…

— Полно тебѣ, Захарычъ, заговорила баба: — все это одна напраслина.

— Молчи, пока не бита. Говорю — знаю, значитъ — вѣрно… И теперича, какъ отмѣнный человѣкъ я есть, властенъ я тебя живьемъ въ землю забить. Одначе, я ничего… Только теперича ты это чувствуй безпремѣнно, а то тутъ тебѣ и капутъ… Какъ я, значитъ, долженъ этому самому крамару, ты это скажи ему, прощай… Такъ и скажи: ты, молъ, имъ обвязанъ, значитъ, кончено!…

— Сказать-то я скажу, а только все это напраслина. Какъ я теперче отъ законнаго мужа гулять могу? Никакъ я не могу этого…

— Цыцъ… Говорю, знаю все… Опосля я таки-изволочаю тебя, потому свое я взять должонъ, а теперче гуляй… И какъ, значитъ, отмѣнный я человѣкъ теперче, а ты это самое помнить должна, то и принеси мнѣ ужотка полхварты… Ты мнѣ въ этомъ не препятствуй, потому, какъ я мужъ и могу, значитъ, пить…

— Тому позволяютъ, кто много валяетъ — пей на здоровье, сказала баба весело…

— Ну, да… А изволочить я тѣ еще изволочаю… Помни ты, какой я человѣкъ есть, и этому подлецу крамару, я ему вилы въ животъ, ежели…

Окончанія фразы нельзя было разслушать.

Немного спустя, опять голоса и шаги послышались. Это были лакей и горничная. Шли они подъ ручку, что нисколько не мѣшало лакею дѣйствовать другой рукой совершенно свободно. Горничная наклонила голову на плечо своего возлюбленнаго и таяла.

— Аленка, я тебѣ скажу, красота-съ, говорилъ лакей.

— Эка невидаль — сарафанница. Отъ нея, чай, навозомъ несетъ.

— Ты этого, Оля, не говори, потому по самому, что всѣ вы одинаковы… Одно слово…

— Фу, какая ты свинья…

— Свинья, Оличка, на небо глядѣть не можетъ, а мы могимъ. Какая же я теперче свинья?… Напрасно вы языку своему волю даете…

— А вы руки-то подальше… Рукамъ-то волю и подавно давать не слѣдъ… Это, можетъ, у сарафанницъ такъ водится, у какой-нибудь тамъ Аленки, а у насъ этого нельзя… Идите-ка къ Аленкѣ…

— Пойми, Оличка, что я тебя не обижаю, а всей, значитъ, душой къ тебѣ… А ежели я про Аленку такъ говорю — нельзя, правду люблю я. Баринъ тоже скусъ имѣютъ, одначе не погнушались.

— Коли деревенщиной прельстился, какой же тутъ скусъ!…

— А вамъ обидно-съ?

— Вотъ еще что выдумалъ… Коли бъ мы захотѣли, все бы въ нашей власти было. А только мы этого не хотимъ, потому своимъ довольны, и Оля любовно поглядѣла на лакея, который тотчасъ же далъ волю обѣимъ рукамъ.,

— Потише-съ… Всему есть время и мѣсто. Это самое даже барыня ноньче говорила Алексѣю Степанычу: «Пущай, говоритъ, она свое мѣсто знаетъ…»

— Это про кого же-съ?

— А все про вашу красоту, про Аленку.

— Значитъ, барыня знаютъ?

— Еще бы имъ не знать. Какъ узнала это барыня, сейчасъ призвала къ себѣ Алексѣя Степаныча. «Ты, говорятъ, баловаться балуйся, этого я не запрещаю, какъ ты, говоритъ, есть еще вьюноша, а только пущай она не забывается и свое мѣсто знаетъ. А то, говоритъ, эти холопки, что свиньи, сейчасъ и ноги на столъ».

— Это при тебѣ было?

— Я за дверьми стояла.

— Что жь баринъ-то на это?

Аленка приподнялась и вытянулась, обратившись, какъ говорится, вся въ слухъ, чтобъ узнать барскій отвѣтъ. Но ничего нельзя было разслушать, потому что Оля прежде отвѣта пронзительно взвизгнула и захохотала отъ какой-то любезности лакея. Въ первую минуту Аленка хотѣла бѣжать за ними и спросить, но скоро одумалась и осталась на мѣстѣ. А вопросъ замеръ у ней на сердцѣ: «что баринъ отвѣчалъ своей тётушкѣ?» Ей такъ стало больно, такъ тяжело отъ этого подслушаннаго разговора, какъ давно не было. Эти презрительные отзывы горничной, презрительный тонъ барыни подняли въ ней страшную злость. «За что такая напасть, за что?» думала Аленка. "Что я имъ сдѣлала, идѣ дорогу я имъ переѣхала? Корова, что, ли, я имъ, али лошадь какая? Почемъ они знаютъ, какъ люблю я, лазили, что ли, они въ сердце ко мнѣ?… Холопка должна мѣсто свое знать! И такъ знаю, въ барыни не лѣзу я, а люблю, можетъ, почище иной барыни. Вонъ, развѣ баринъ не говорилъ мнѣ, какъ замужнія барыни дѣлаютъ? Иныя, говоритъ, затѣмъ и замужъ выходятъ, чтобъ гулять съ полюбовниками слободнѣй было. Про нихъ не говорятъ, что мѣсто свое должны знать, потому онѣ барыни, а я вишь холопка. Да что эти барыни изъ сахару, что ли? Тѣло-то у нихъ, чай, такое же, какъ у всѣхъ, а душа-то… душа-то, можетъ, и почернѣй у иной. А баринъ-то, баринъ-то… что-то сказалъ онъ своей тётенькѣ! Охъ, ежели бъ мнѣ власть да силу, на одинъ только часъ власть, показала бы я имъ себя, узнали бы они, что я такое… «Плевать хочу я на всѣ на ихъ гуторы. Стану дѣлать все, что хочу. Богъ тамъ разсудитъ, а имъ отвѣтъ не стать мнѣ давать; плюю я на нихъ, вотъ что. Кажись, опять кто-то идетъ. Охъ, кабы скорѣй ужь… взяла я на себя эту обузу, прости Господи?…»

— То-есть будемъ говорить, кумъ, человѣкъ онъ важный! говорилъ одинъ мужикъ, по бокамъ котораго шли еще двое. — Въ третій разъ я встрѣваюсь съ нимъ. Былъ, знаешь, я въ Бобровѣ на ярманкѣ — большущій торгъ. Народу это тысячи, а онъ, братецъ ты мой, образками торговалъ, и такъ это дешево пускалъ, что съ диву дались всѣ. Ну, вѣстимо, другіе коробочники-то ужь и серчали на него: поколотить даже обѣщались. Одначе онъ устоялъ. Три дня была ярманка и вокругъ его такъ кучами народъ и стоялъ. А онъ, знаешь, продаетъ образки-то и толкуетъ, и все, знаешь, это божественное толкуетъ.

— Какъ попы! замѣтилъ другой мужикъ.

— То-то, кумъ, и есть-то, что не такъ. Эти, знаешь, зачнутъ говорить, махонькій рабёнокъ сейчасъ скажетъ — божественное, молъ. Потому, имъ непонятно. А у него, кумъ, совсѣмъ не это. Онъ тѣ каждое слово-то разжуетъ и въ ротъ положитъ, ты только глотай. И все, знаешь, это примѣрами, все примѣрами.

— Какіе же это, кумъ, примѣры-то?

— А всякіе. Теперче вотъ ты мужикъ, онъ и мужика сюда. А онъ вотъ, такъ будемъ говорить, баринъ, онъ и его притянетъ. Дѣвка тутъ, онъ и дѣвкѣ найдетъ дѣло. Лихой парень, одно слово. Теперче тутъ-то, видѣли?

— А что?

— Какъ же. Баринъ прислалъ узнать, кто, молъ, такой? Управляющаго прислалъ, не бунтуетъ ли, молъ, народъ?

— Ишь вѣдь опасливый.

— Все, малый, думаютъ — бунтъ.

— Вѣстимо. Управляющій, знаешь, повертѣлся, повертѣлся. Видитъ, человѣкъ дѣло говоритъ, о Христѣ онъ толковалъ тутъ, ну и отошелъ.

— Знатно… Рожна, значитъ, получилъ.

— Съ загвоздкой! добавилъ другой мужикъ, и засмѣялись всѣ трое.

— Народецъ тоже, эти господа. Важный народецъ!…

«Про кого это болтали они?» подумала Аленка, и сердце у ней почему-то тревожно забилось, и стала она что-то припоминать, припоминать, и знакомый образъ сталъ передъ нею. «Безпремѣнно это онъ… пойти разѣ? Дойтить еще успѣю, а ночевать тамъ гдѣ нибудь можно. А ужь и хочется поглядѣть мнѣ на него. И съ чего это я часто о немъ думаю? Разъ всего видала, а думаешь безперечь.»

Она совсѣмъ забыла, зачѣмъ пришла, вышла изъ овражка. Навстрѣчу ей шли Яшка и Алеша.

— Глянь-ка! говорилъ Алеша: — вѣдь это тёта Аленка.

— Идѣ? сказалъ Яшка въ испугѣ и пріостановился. — Я, братъ, обойду! добавилъ онъ, увѣрившись, что у овражка точно стоитъ Аленка.

— Ну, вотъ! заговорилъ Алеша. — Что она тѣ съѣстъ, что ли?

— Нѣтъ, ужь я обойду.

— Будетъ, говорю.

Аленка слышала этотъ разговоръ и быстро пошла къ нимъ навстрѣчу. Яшка совсѣмъ растерялся и не трогался съ мѣста.

— Здравствуй, Яша! сказала она.

— Здравствуй! отвѣчалъ тотъ угрюмо.

— Пойдемъ-ка со мной. Надоть мнѣ покалякать съ тобой.

— Объ чемъ?

— Тамъ увидишь. Пойдемъ, что ли?

— По мнѣ все одно…

— Хочешь, въ Рождественское пойдемъ.

— Я былъ ужь тамъ.

— Еще сходимъ, тутъ недалечко.

— Свои заругаются.

— Небось!

— Нѣтъ, ужь я не пойду.

— Ну, проводи меня маленько. Я безпремѣнно туда идти должна.

— Отчего не проводить маленько. Только что же это люди подумаютъ?

— А мы такъ пойдемъ, что и люди не увидятъ. Да разѣ тѣ зазорно идтить со мной?

— Барину скажутъ, вотъ что!

— Ну, этого, другъ, не опасайся… птица нестрашная. Пойдемъ, что ли?

— А я, тётя, домой! сказалъ Алеша.

— А то съ нами пойдемъ, втроемъ веселѣй.

— Нѣтъ, ужь я домой. Прощай!

— Съ Богомъ. Я тутъ знаю совсѣмъ близкую дорогу. Прошлымъ лѣтомъ за грибами ходили мы, такъ въ минутую очутились подъ Рождественскимъ. Надоть тутъ только черезъ терновникъ пройтить.

— Еще теру наберемъ! сказалъ Яшка, ободренный ласковымъ и привѣтливымъ тономъ рѣчи дѣвушки.

— И въ самомъ дѣлѣ. Пойдемъ же!…

Лѣсъ попрежнему спокойно слушалъ голоса и пѣсни возвращавшихся съ ярмарки. Только не такъ свѣжи были эти голоса, не такъ цѣломудренны пѣсни. Крѣпкія слова то и дѣло слышались въ группахъ мужчинъ; какой-то нахальный хохотъ и непристойныя шутки съ парнями въ группахъ дѣвокъ и молодыхъ бабёнокъ.

Вечерѣло замѣтно. Лѣсъ темнѣлъ болѣе и болѣе, голоса и пѣсни становились рѣже. Вонъ понеслось по лѣсу разгульно пьянымъ, бабьимъ голосомъ:

Какъ у нашей у Матрюшки…

и вслѣдъ затѣмъ разсыпчатый смѣхъ и визгъ.

— Бабы, спрашивалъ мужикъ у десятка бабъ и дѣвицъ, шедшихъ кучкой: — не встрѣчалась ли съ вами жена моя?

— Поди поищи ее по лѣсу-то! сказала одна.

— Вонъ тамъ, подъ кустикомъ, чай, съ голубчикомъ! замѣтила другая.

— Эхъ, черти проклятые. Все бы вамъ съ жиру-то шутить.

— А ты, дядюшка, съ жиру-то что дѣлаешь? спросила дѣвка и захохотала.

Вслѣдъ за ней и другія.

— Машка-у-у! раздалось гдѣ-то.

— Ну, дѣвушки, другая идѣ-то застряла.

— Знамо идѣ… Ха-ха-ха-хи-хи!…

Прощаюсь, ангелъ мой, съ тобою,

Увы! я преееенужденъ судьбоююю

заоралъ, видно, лакей какой-то и выругался.

А лѣсъ все молчалъ и слушалъ и сумрачнѣй глядѣлъ съ своихъ высотъ на этихъ карликовъ-людей и все давилъ-давилъ ихъ тьмою своихъ вѣтвей, за которыя цѣплялись ужь крылья прохладной ночи.

XV.

Видѣла Аленка странника, слышала рѣчи его и не снится ей и въ яркіе образы воплотились эти рѣчи, и видятся ей…

Жаръ обхватываетъ грудь дѣвичью и огнемъ кровь пробѣгаетъ по жиламъ и сердце то сильно-сильно забьется, словно выскочить хочетъ, то вдругъ замретъ, заноетъ. Господи, да что же это такое?

Сонъ бѣжитъ отъ очей, а ночь такъ длинна-длинна и не переждешь ее…

Странныя грезы, вмѣсто покойнаго сна, обхватываютъ дѣвушку и въ головѣ такая работа, словно не ея голова это — такъ это необычно, такъ необыкновенно. Силы души и тѣла просыпались въ ней и били ключомъ горячимъ.

То жаждала она горячихъ поцалуевъ и объятій, и тяжко и жарко дышала она съ полузакрытыми очами и высоко грудь ея поднималась, и руки не находили мѣста, и передъ ней стоялъ то баринъ съ своимъ нѣжнымъ лицомъ, мягкими, изящными руками, съ бѣлокурыми, вьющимися волосами, и цаловала она его крѣпко и жарко… То другой, здоровый, сильный, румяный и молчаливый образъ, образъ Яшки вставалъ передъ нею, и его цаловала она, и его обнимала крѣпко на пышной, упругой груди своей.

— Выходи за меня замужъ! шепталъ онъ ей: — выходи, касатка моя. Не погляжу я на людей, только брось ты барина.

— Господи, да вѣдь дохнуть слободно неколи будетъ! шепталъ ей внутренній голосъ. — Дѣти пойдутъ, заботы и хлопотъ не оберешься… А тутъ свекоръ суровый, да злой, свекровьяворчунья… Попрековъ-то, попрековъ-то однихъ не оберешься… Не хочу, не хочу я замужъ… Чего жь я жду, чего мнѣ хочется?… Али ужь такая безталанная я, что и пріюту мнѣ нигдѣ нѣту?…

Что это, что это такое?

Степь раздольная, да широкая раскинулась, и тамъ на самомъ краю ея лѣсъ дремучій синѣется… Ближе и ближе лѣсъ. Растворяется лѣтній жаръ свѣжей влагой лѣсною. Вѣтерокъ зашумѣлъ по травѣ, побѣжалъ по кустарнику, и цѣпляясь за вѣтви, взобрался на самыя вершины дубовъ и началъ ими потряхивать… Тропинки даже нѣту въ лѣсу — густой, густой такой, насилу и продраться можно… Темь какая, словно день разомъ перешелъ въ ночь… Страшно, страшно!… Ухъ, что это?… Ли. сица выскочила изъ-подъ ногъ и пошла по лѣсной травѣ… Тьфу ты, окаянная! Напужала только… Погоди, вонъ кто-то идетъ…

Идетъ молодецъ въ красной рубахѣ; небольшая черная бородка у него… Шапка на бекрень… Машетъ что-то… Вотъ подходитъ. Какой славный, любовный взоръ — такъ въ душу и просится…

— Здравствуй, касатка, говоритъ. — Не пужайся… Кого другаго, а тебя, голубушку, и пальцемъ не трону. По грибы, что ли, пришла?

И заглядываетъ молодецъ въ очи красной дѣвицы.

— Не пужайся, говоритъ опять. — Я вольный человѣкъ. Нѣтъ у меня ни роду, ни племени, нѣтъ надо мной власти ничьей… Середь людей возросъ я; училъ ихъ уму-разуму, училъ ихъ жить по божьему, да наплевали мнѣ въ глаза люди добрые. Говоришь, словно слушаютъ, а уйдешь — все идетъ попрежнему… Толкнешь одного, толкнешь другаго… Протрутъ глаза, поглядятъ на тебя, словно на чудо морское, и опять за свое… Вотъ и ушелъ я въ лѣсъ отъ людей, и кличъ кликнулъ: кто хочетъ жить по божьему?… Погляди, набралось-таки у меня людишекъ, все ребяты славные…

И опять заглядываетъ въ очи красной дѣвицы и тихонько дотрогивается правой ручкой бѣлой до плеча, и жжетъ рука молодца плечо дѣвушки сквозь холстинную рубаху…

— Не пужайся, касатка, не пужайся!… Я вольный, хорошій человѣкъ. Есть у меня и друзья-пріятели: не вымерли на землѣ еще добрые люди… Хошь, домой провожу, хошь, оставайся тутъ, въ нашемъ темномъ лѣсу. Ночкой темною вмѣстѣ выѣзжать будемъ на дорогу торную, вмѣстѣ поджидать станемъ дорогихъ гостей, вмѣстѣ тратить станемъ силу нашу молодую, да великую… А тамъ въ палаты свои дубовыя вернемся… Есть у меня молодцы, лихіе да удалые. Люби кого хошь — нѣту у насъ запрету на любовь; есть у насъ запретъ только на дѣла худыя. А любовь? Самъ Богъ любить велѣлъ. Ну, что замолкла, касатка моя? Али жалко тебѣ отца съ матерью, али жалко полюбовничка? Али неволюшка цѣпи крѣпкія сковала и опутала твое сердце дѣвичье и жаль тебѣ родной неволюшки?

И ласкаетъ-улещаетъ добрый молодецъ и впивается жаркими устами въ уста дѣвичьи. А птицы щебечутъ вверху, а трава такая мягкая и душистая, и такъ привѣтливо помахиваютъ деревья своими вѣтвями, словно сверху шлютъ свое родительское благословеніе на любовь молодца и дѣвицы. «Тише, мой милый, тише… Охъ, радость ты моя, ягодка моя!»

— Господи Іисусе Христе, вѣдь это блохи! говоритъ съ просонья аленкина мать, повертываясь на другой бокъ. — Такъ и есть — блохи… Аленка, спишь?

«Сплю или не сплю?» подумала Аленка, проводя рукою по лицу, словно сгоняя докучныя грёзы.

— Нѣтъ! отвѣчала она.

— У насъ блохъ-то содомъ какой. Спать не даютъ. Али и у тѣ блохи, что не спишь о-сю пору?

— Нѣтъ, я такъ.

Матрена захрапѣла, а къ Аленкѣ прилетѣлъ новый родъ видѣній.

Разгуливаетъ она по дубовымъ палатамъ — большія, нарядныя такія палаты и всего-то въ нихъ вволю, всего-то черезъ край. Вонъ въ одной палатѣ сколько этихъ угодниковъ божіихъ и всето въ серебряныхъ, да золотыхъ ризахъ, и лампадки неугасимыя передъ ними горятъ. Вотъ раздолье помолиться-то, никто тебѣ не помѣшаетъ и какому святому хочешь, тому и помолишься. А придетъ охота — всѣмъ разомъ помолиться можно, а то каждому поодиночкѣ, чтобъ ни единый божій угодникъ обидѣться не могъ и не положилъ бы гнѣва своего на грѣшную душу. Въ окно этой палаты видно озеро, большое такое и длинное, и птицамъ на этомъ озерѣ и счету нѣту. И какой тутъ птицы только нѣту? Всякая птица есть; даже гордая лебедушка плаваетъ съ другими птичками-невеличками, съ какой нибудь махонькой курочкой болотной и ничего, не обижаетъ никого. А вѣдь лебедушка бѣлая птица не послѣдняя и, кажись, должна бы поотдѣлиться отъ всякой мелкой шушеры. Такъ смирно ведутъ себя птицы на этомъ озерѣ, что любо-дорого посмотрѣть. Что бы людямъ-то такъ жить! Господи, что бъ это за рай былъ такой! Да рай-то гдѣ? Рай на небеси. Тамъ страждущіе утѣшатся и плачущіе возвеселятся, какъ глаголитъ отецъ Мардофей.

Фу, Боже ты мой, народу-то, народу-то сколько! Мати пресвятая Богородица, владычица наша, откуда этого народу набралось только. И все-то оборванный, все-то испитой, да голодный. И калѣки, и слѣпые, всѣ тутъ. Вонъ, словно и баре, а сюда же затесались. Сюртучки на всѣ пуговицы застегнуты, должно для того, чтобъ не видать было рваныхъ штанишекъ. И весь-то народъ этотъ все христа-ради воетъ. Да, други мои милые, знаете ли вы Христа? А ребёнокъ махонькій, на матернихъ рукахъ сидя, пищитъ: Христосъ возлюбилъ насъ за то, что мы наги и сиры и бездомны; для насъ онъ и съ небесъ сходилъ. Какъ намъ Христа не знать?

— О насъ камни вопіютъ ко Христу! простоналъ на весь лѣсъ какой-то высокій, худощавый старикъ съ длинной, повыдерганной кѣмъ-то бородой.

— Что это за народъ?

— А все это друзья мои! отвѣчаетъ добрый молодецъ.

— Друзья… Охъ, горькіе, горькіе они! Ахъ, выносите жь сюда злата и серебра, выносите хлѣба и жита всякаго. Станемъ дѣлить всѣмъ поровну.

— Мать ты наша кормилица! завопилъ народъ. — Кто жь ты такая, скажи намъ, станемъ тебя въ молитвахъ своихъ поминать мы.

— Я-то? Господи, кто я такая?

У, великаны какіе встаютъ, ростомъ съ лѣсъ стоячій, а вмѣсто пальцевъ, когти желѣзные… Господи!… ай, ай!… Хотятъ великаны нищихъ похватать и зубами щелкаютъ-щелкаютъ, а зубы-то съ косую сажень.

— Стойте, черти вы проклятые! кричитъ добрый молодецъ. — Какъ смѣете тутъ вы безчинничать?… И почалъ добрый молодецъ хватать тѣхъ великановъ и бросать ихъ тѣлеса въ озеро свѣтлое…

— Погоди, погоди! кричитъ Аленка: — воду изъ озера всю выплещешь…

— Ничего, вода опять сюда сберется.

— Погоди жь, говорю, касатикъ — всѣхъ птицъ распужалъ ты.

— Ничего, опять птицы налетятъ…

— Воду ты ими всю опоганишь…

— Ничего, это навозъ, черноземъ изъ него выйдетъ, трава въ озерѣ выростетъ, птицамъ жить будетъ привольнѣе…

Глядитъ Аленка: въ самомъ дѣлѣ, не великаны это, а кучи навоза… А какъ вѣдь напужалась, бѣдняжка!…

— Пойдемъ-ка, красавица, отдохнемъ да побесѣдуемъ, и обнимаетъ, цалуетъ ее добрый молодецъ… Кровь кипитъ-кипитъ…

— Тише, мой милый, тише… Охъ, радость моя, касатикъ мой… Все не узнавала я тебя, идѣ жь твоя странническая одежда?… Охъ. дай мнѣ, дай мнѣ очи свои ясные, расцалую я очи твои…

— Аленка, Аленка!… будитъ ее мать… Чего дрыхнешь?… Гляди, свѣтъ сейчасъ… Охъ, дѣвка-дѣвка, погибели на тѣ нѣтъ…

XVI.

Сидитъ Аленка за воротами на скамеечкѣ, грустная, грустная такая. Сидитъ возлѣ нея Алеша и показываетъ ей кукушкины слезы.

— Отчего, говоритъ онъ: — родимая тёта, кукушечка плачетъ? Отчего у ней слезки такія пригожія?

— Плачетъ кукушка о дѣтяхъ своихъ, отвѣчаетъ Аленка.

— О какихъ дѣтяхъ?

— А видишь, была эта кукушка перва женой одного мужика, и родила отъ него двухъ сыновъ — Гаврилу да Данилу. Мужикъ-то былъ богатый, сродственники и злобились на жену его, когда она забрюхатила. Говорятъ это сродственники: изведемъ мы дѣтей ея, имѣнье достанется намъ. Жена про это и услышь, родила дѣтей-то и припрятала, а мужу про нихъ ни единаго словечка. Только подвернись тутъ вѣдьма, но сердцу пришолся ей мужикъ, и захотѣла она отбить его у законной жены. Вотъ и говоритъ мужику: «брось, говоритъ, ты жену, погляди, какая я пригожая, невпримѣръ краше жены твоей.» «Какъ же, мужикъ-то ей, брошу теперче я жену свою законную? Не могу я ее бросить.» Только вѣдьма и начни колдовать, и отворотила мужика отъ жены, стала она ему горше полыни, постылѣй пса смердячаго. Вѣдьма и говоритъ: «женись на мнѣ, а жену твою я переверну въ кукушку.» Тотъ говоритъ: «хорошо». Оборотилась это жена мужика въ кукушку, а вѣдьма за него замужъ вышла. А дѣтки, Гаврило да Данило, жили въ чужихъ людяхъ, и узнали это про нихъ сродственники и говорятъ имъ: «идите вы къ отцу своему.» А кукушка-то тамъ вьется возлѣ нихъ, тамъ вьется, словно не хочетъ пустить ихъ къ отцу. Они идутъ, а она имъ подъ ноги все, подъ ноги. А того и не вѣдаютъ они, что кукушка-то мать ихъ. Пришли къ отцу, а вѣдьма возьми да въ банѣ и умори ихъ. А кукушка-то билась объ окно, тамъ билась, вся въ кровь даже разбилась. Съ тѣхъ поръ она и плачетъ все, и къ банѣ летаетъ и приговариваетъ:

Куку — сынъ Гаврила,

Куку — сынъ Данила.

Я вамъ говорила:

Дѣти, не ходите сюда,

Тутъ случится съ вами бѣда.

Злая мачиха васъ сгубила,

На три части разрубила,

Подъ полъ схоронила…

И все плачетъ, все плачетъ кукушка… и слезки ея вокругъ вѣтокъ обливаются…

— Отчего же, тёта, кукушкины слезы не пропадаютъ, а людскія слезы пропадаютъ?… Мало разѣ люди плачутъ!

— Ежели бъ не пропадали людскія слезы, залили бы онѣ всю матушку-землю, и жить было бы негдѣ… Оттого людскія слезы и пропадаютъ…

— А земля, тёта, тоже плачетъ, какъ люди. Утромъ плачетъ и всю ночь плачетъ… Роса-то, тёта, это — слезы…

— Слезы, касатикъ, слезы…

Грустно-грустно Аленкѣ… Вонъ Катюшка идетъ къ ней.

— Уйди-ка, Алеша, говоритъ Катюшка. — Алеша, уходи тотчасъ…

Грустно-грустно Аленкѣ. Три человѣка дорогу ей перешли, и разрывается у ней сердце на части, и не справится она съ нимъ…

Долго сидятъ дѣвушки молча.

— Ну, что? спрашиваетъ наконецъ Катюшка несмѣло.

— Лучше не спрашивай! отвѣчаетъ Аленка, махнувъ рукой.

— Я тѣ, дѣвка, сказала, коли пьетъ да дуритъ парень, плюнь ты на него… Что тѣ за печаль?…

— Какъ что?… Сердце не камень… Отъ меня онъ пилъ-то, ай нѣтъ?

— А хоть бы отъ тебя, что за важность!…

— Съ сердцемъ своимъ никакъ не справлюсь, Катюша… Какъ быть?… А тутъ пришла его мать ко мнѣ, на голоса воетъ, рѣкой разливается… «Пособи, говоритъ, Аленушка, совсѣмъ пропалъ парень, отъ рукъ отбился… Отецъ его поѣдомъ ѣстъ, кажный день объ него дубины ломаетъ… Вить онъ, говоритъ, дѣтище мое, рожденье мое. Сердце-то, говоритъ, у меня кровью обливается…» Чѣмъ же, говорю, я тѣ помочь могу? «Да онъ, говоритъ, и спитъ и видитъ тебя… поговори ты ему, авось онъ образумится, авось онъ тебя-то послухаетъ… Вить онъ, говоритъ, все норовилъ жениться на тебѣ, да и теперче непрочь… Я, говоритъ, матушка, женюсь на Аленкѣ… Такъ-то, Аленушка…»

— Ну, продолжала Аленка: — вѣстимо я говорю ей, не пойду я теперче за Яшку…

— Извѣстно! говоритъ мнѣ она: — идѣ ужь теперче тебѣ за нашего брата…

— Такъ мнѣ, дѣвушка, стыдно этихъ словъ ея стало, — не знала куда и дѣваться мнѣ. Я поговорю ему, сказываю я ей, безпремѣнно поговорю…

— Ну, и наплевать все дѣло-то? спросила Катюшка…

— Онъ пить теперче не будетъ…

— Жди, какъ же…

— Вотъ тѣ Христосъ, не будетъ…

— Ты, значитъ, уговорила его?…

— Уговорила, протянула Аленка. — Какъ онъ плакалъ, дѣвушка, какъ плакалъ… Меня ально за сердце взяло, и сама я расхныкалась… Идемъ мы съ нимъ по лѣсу, я и говорю ему. А онъ, дѣвушка, все молчитъ, все молчитъ, словно не ему и говорю это я… Обняла я его… А у него слезы, гляжу, капъ-капъ… Да какъ бросится онъ на шею ко мнѣ, такъ и повисъ, такъ и замеръ… Свѣта я передъ собой не взвидѣла, въ глазахъ потемнѣло, и у самой у меня слезы такъ и хлынули… Будетъ, говорю, будетъ, Яша… Утихать сталъ онъ, положилъ ко мнѣ опосля руки свои на плечи, и глядитъ, и такъ-то мнѣ жалко стало его, такъ жалко… Улыбнулась я ему, а онъ сызнова какъ бросится ко мнѣ, и зачалъ цаловать… Ноги подкосились мои, все тише и тише продолжала Аленка: — лица никакъ не оторву я отъ его лица… Ну… и…

— Что толковать тутъ, выручила подругу Катюшка… Извѣстно, не утерпишь… Коли есть у человѣка сердце, разѣ не растаетъ: вѣдь не камень сердце-то, и то сказать…

Аленка опустила голову и молчала, теребя конецъ головнаго платка рукою…

— Есть чего тутъ печалиться! сказала бойко Катюшка… Ишь, была бѣда какая… Съ важнымъ человѣкомъ грѣхъ случается… А ты небось, никому не скажу…

— Разѣ я тѣ говорю про это… Я и такъ это знаю… Яшка-то все молилъ, чтобъ замужъ я за него вышла…

— Что жь ты?

— Вѣстимо, отказала…

— А напрасно ты, дѣвка, это дѣлаешь… Баринъ-то, Господь его знаетъ, что тамъ въ головѣ онъ своей держитъ. Нонѣ тутъ, а завтра, глядишь — за тридевять земель…

— Нѣтъ, Катюша, не пойду, низачто не пойду… Мучитъ меня теперче, что барина я обманула…

— Вотъ, не было печали, черти накачали… Стоитъ тутъ мучиться, утѣшала Катюшка.

— Я ему, дѣвушка, сказать хочу…

— Что ты обезумѣла, что ли? возразила Катюшка… Да это и полуумная того не сдѣлаетъ… Съ ума ты, дѣвушка, спятила, ей-богу спятила…

— Побожьему такъ слѣдуетъ… Анадысь, какъ странника я этого слухала… Господи, какъ говорилъ онъ это, какъ говорилъ… И-и-и…

— Въ Рождественскомъ?

— Тамъ… Гляжу, спутный такой, и тихо такъ говорилъ. На паперти сидѣлъ, а тутъ возлѣ бабы, да дѣвки, нищіе тутъ тоже сидѣли… Меня-то онъ не узналъ…

— А ты съ нимъ не заговаривала?…

— Не смѣла, дѣвушка… Такой онъ важный былъ… Сказывали мнѣ куранденскія дѣвки, въ ихъ селѣ онъ почитай двѣ недѣли жилъ. И лекарка вѣдь онъ, дѣвушка. Всякіе коренья знаетъ, и причитываетъ тоже… Сказывали, даже помогаетъ… Одну бабу онъ тамъ на ноги такъ и поставилъ… А совсѣмъ баба умирала… Кабы не онъ, такъ бы и умереть ей… Такъ ужь мужъ-то, дѣвушка, даже ноги его цаловалъ… Больно ужь жену-то онъ любилъ…

— Мастакъ, значитъ…

— На всѣ руки, дѣвушка… Въ Рождественскомъ этихъ евангелій колько онъ роздалъ мужикамъ, страсть… По гривеннику за кажный бралъ… Да ужь и пригожъ онъ, дѣвушка; такъ бы, чай, цѣлую жисть все и глядѣла на него… Снялъ онъ это шапку, волоса черные вотъ какъ смоль и кудрями все, кудрями… Даетъ же Господь красоту такую…

— Тебѣ-то, дѣвка, неча на Господа плакаться… Чай сама — краля писаная…

— Что моя красота?… Я, дѣвушка, все его во снѣ вижу, такъ и не отходитъ онъ отъ меня…

— Охъ, смотри!… Что-то ужь я и не знаю, что и подумать…

— Ты думаешь, я худое объ немъ думаю… Вовсе нѣтъ… Я бы, кажись, молиться на его стала…

— Аленка! крикнула Матрена, отворяя калитку…

— Иду… Прощай, Катюша…

— Прощай… Ты будешь у Сазоновыхъ на сватьбѣ?

— Нѣтъ, дѣвушка, мы не подруги…

— А хочешь позовутъ?…

— Ну ихъ… До свадебъ ли мнѣ тутъ?…

— Какъ знаешь…

Дѣвушки разстались.

Вечеромъ она увидѣлась съ бариномъ и вся пополовѣла.

— Что ты такъ блѣдна? спросилъ онъ.

— Такъ, сказала Аленка и опустила глаза, и сжалось у ней болѣзненно сердце.

— Не можетъ быть. Вѣрно что нибудь случилось.

Аленка не отвѣчала ничего, по въ глубинѣ души шевелилось у ней признаніе, и чувствовала она, что не словами скажется это признаніе, а скажется оно рыданьями и слезами. И накипали ужь эти слезы, и вотъ мгновеніе, и потекутъ онѣ…

— Мать не бранила ли тебя, не обидѣлъ ли кто тебя? спросилъ баринъ.

Послѣ этого вопроса вдругъ слезы словно застыли у ней, и размягченное сердце зачерствѣло. Передъ ней предстали оскорбленія: горничная Оля съ своими насмѣшками, предстало передъ ней сморщенное, злое и полное презрѣнія лицо Настасьи Ивановны, и вдругъ злоба охватила Аленку. Это быстрое измѣненіе въ лицѣ дѣвушки было замѣчено Алексѣемъ Степанычемъ, и онъ какъ-то невольно отступилъ отъ нея, и не то испугался, не то удивился.

— Да что же это съ тобой? вскрикнулъ онъ.

— Ничего… баринъ, проговорила она тихо…

— Для тебя я, кажется, давно не баринъ…

— Ужли? Я этого не знала. Разѣ я вольная?… Холопка я, больше ничего…

— Вонъ, пошла свое молоть… Какъ это тебѣ не наскучитъ?…

— Чего наскучитъ?… Скажи-ка ты мнѣ, какъ ты заступился за меня, когда барыня бранила меня, а?…

— Она тебя никогда не бранила…

— А третьяго дни, помнишь?…

— А! вспомнилъ Алексѣи Степанычъ: — ну, стоитъ ли сердиться на старуху, которая совсѣмъ изъ ума выжила, да и въ могилу глядитъ обоими глазами…

— Что жь это ты такъ о родной-то говоришь?…

— Мало ли родни-то у меня?… Этой дряни, чай, у всякаго вдоволь…

— Ай-ай-ай! проговорила Аленка, покачивая головой. — Какъ же это ты такъ?… Разѣ ты тётку-то не любишь?

— Разумѣется, не люблю… Мало этого — я ее терпѣть не могу…

— А угождаешь и руки цалуешь, я сама видѣла…

— Что жь дѣлать? Околѣетъ она, имѣніе-то мнѣ достанется. Тутъ, милая, поневолѣ угождать станешь, когда эдакое богатство въ виду имѣется… Вѣдь у ней отъ денегъ сундуки ломятся; мы все это пустимъ по свѣту…

— Ну, хорошъ ты, неча сказать, проговорила Аленка… Разѣ побожьему-то такъ дѣлаютъ…

— Да кто побожьему-то дѣлаетъ? Люди мы, полюдски и дѣлать должны…

— А Богъ зачѣмъ?…

— Богъ-то?… Ну, и Богъ тоже имѣетъ свое значеніе для многихъ, даже великое значеніе…

— Ты что-то занесъ, не пойму…

— Да и лучше, если бросимъ этотъ разговоръ. Развѣ ты не знаешь пословицы: съ волками жить, по волчьи выть… Возьми ты нашихъ барышенъ. Сегодня она клянется, Бога призываетъ въ свидѣтели, что любитъ тебя, души въ тебѣ не чуетъ, а завтра, смотришь, она такъ же клянется другому. Что жь станешь дѣлать? Такъ ужь у насъ устроилось…

Алексѣй Степанычъ говорилъ все это единственно для того, чтобъ какъ нибудь выгородить себя отъ упрека крестьянской дѣвушки, инстинктивную силу которой онъ чувствовалъ невольно и смущался передъ нею… Оттого онъ такъ путался, оттого наконецъ онъ свалилъ все на такой аргументъ, противъ котораго простая, непросвѣщенная голова ничего сказать не можетъ…

— А ежели я стану такъ дѣлать, какъ барыни? спросила вдругъ Аленка.

Алексѣй Степанычъ никакъ не ожидалъ такого оборота, и смутился. Но чтобы не выбираться изъ чащи, въ которую ввелъ онъ Аленку, онъ рѣшился продолжать въ томъ же тонѣ…

— Что жь дѣлать, сказалъ онъ… Я противъ этого ничего сказать не могу…

— И серчать не станешь?…

— Какое же я имѣю право? Дѣлай какъ хочешь… Ты вольна любить и не любить…

— Это-то я и безъ тебя знаю, что вольна-то я… Съ сердцемъ ничего не подѣлаешь, ему не прикажешь… А я у тебя спрашиваю, ежели я стану дѣлать какъ барыни, мѣнять полюбовниковъ какъ рубахи. Вѣдь по человѣчеству такъ?…

— Разумѣется, такъ! сказалъ Алексѣй Степанычъ и покоробился: ему стало совѣстно, что зашелъ онъ такъ далеко, и въ то же время онъ удивился тому, что Аленка насчетъ сердца-то такъ просто выразилась, такъ житейски-обыденно… Вѣдь это, кажется, свобода чувства?.. Въ теоріи-то Алексѣй Степанычъ былъ поклонникъ этой свободы; онъ даже готовъ былъ допустить ее и на практикѣ, но… только относительно себя… Къ Аленкѣ онъ сильно привязался, и со дня на день все болѣе чувствовалъ, что привязанность эта прочная и, конечно, не рѣшился бы допустить, чтобъ кто нибудь раздѣлялъ съ нимъ любовь этой дѣвушки…

Аленка молчала, но глядѣла на Алексѣя Степаныча такъ грустно, такъ пристально, что онъ смутился и сталъ обнимать ее и прятать лицо свое на плечѣ ея. Въ первый разъ эти объятія какъ-то покоробили дѣвушку; она готова была оттолкнуть своего возлюбленнаго, но понемногу прошло это чувство, и стала она разбирать рукой шелковистые, барскіе волосы…

XVII.

Сѣрые осенніе дни все тянутся. Дождикъ идетъ и не идетъ, солнце глядитъ и не глядитъ. Такая тоска, такая мерзость, что не глядѣлъ бы на васъ, сѣрые осенніе дни!

Алексѣй Степанычъ частенько отлучается въ городъ по дѣламъ тётки, и живетъ тамъ дня два-три. Настасья Ивановна хвораетъ, бурчитъ и молится. Не глядѣлъ бы и на Настасью Ивановну, какъ на сѣрые осенніе дни.

Мужики ждутъ воли со дня на день, сбираются, толкуютъ, ходятъ на барщину и начинаютъ искоса посматривать на отца Мардофея, ужь не припряталъ ли онъ, грѣховодникъ эдакій, царскаго указа изъ угожденья къ старой барынѣ. Тимошка Иваниковъ даже навѣрно сказалъ, что попъ припряталъ, что Акулина, поповская работница, сама видѣла этотъ указъ. Мужики идутъ къ попу и говорятъ, что пойдутъ на него жаловаться самому царю. Попъ клянется, божится, что никакого указу нѣту, что воля безпремѣнно будетъ въ скорости, но теперь воли никакой нѣтъ. Мужики вѣрятъ и не вѣрятъ, и тошно отцу Мардофею глядѣть на мужиковъ, какъ на васъ, сѣрые осенніе дни!

Оля подмигиваетъ барину, наталкивается на него будто ненарокомъ въ темной комнатѣ, шмыгаетъ безъ всякаго дѣла въ передней флигеля, и злится на барина, что онъ не зоветъ ее, какъ злятся на васъ сѣрые осенніе дни.

Аленка видитъ и барина и Яшку, но счастьемъ не цвѣтетъ лицо ея, не блестятъ радостью глубокіе глаза ея, и пристально, подолгу глядитъ она изъ окна своего на синій, обнаженный лѣсъ, подолгу прислушивается къ дождевымъ каплямъ, словно хочетъ разобрать она, что говорятъ дождевыя капли въ сѣрые осенніе дни.

На одного Яшку находятъ порой такіе глупые и полные приливы радости, что оретъ онъ во все свое свѣжее, здоровое горло залихватскую пѣсню, и кажутся ему весенними днями сѣрые осенніе дин.

Двоюродная сестра Яшки, Антипа Сазонова дочь, выходила замужъ… нѣтъ, не такъ. Двоюродную сестру Яшки, аптипову дочь, выдавали замужъ, и плакала дѣвушка, прощаясь съ жизнью дѣвической, какъ плакало небо въ ненастные, сѣрые осенніе дни.

И сватьба была сѣренькая, невеселая какая-то. Не то чтобъ пито было мало: выпито было даже черезъ край, по веселья-то настоящаго не было, и не было веселья потому именно, что на сватьбѣ присутствовалъ Алексѣй Степанычъ. Зачѣмъ эта пава забралась въ вороньи хоромы, зачѣмъ пришелъ онъ смущать чужое веселье? А Богъ его знаетъ — должно быть, почтить хотѣлъ своей особой хорошаго мужика; должно быть, и Настасья Ивановна желала этого, да непремѣнно желала, потому что женихъ былъ ея крестникъ. Алексѣй Степанычъ хотя и чувствовалъ себя не въ своей тарелкѣ, но тѣмъ не менѣе былъ доволенъ такимъ случаемъ, который давалъ ему поводъ вглядѣться въ народъ. И Алексѣй Степанычъ вглядывался, вглядывался, всѣ глаза проглядѣлъ, а кромѣ пьянства, крику и гама ничего не увидалъ. Надоѣло вглядываться Алексѣю Степанычу, и онъ рѣшился улизнуть, во что бы то ни стало. Сейчасъ молодыхъ поведутъ грѣться въ холодную клѣть.

А на крыльцѣ, въ ксандрицкой рубахѣ, сидѣлъ Яшка и горькими слезами обливался. Какая-то родственница его, пожилая баба, и молодой парень, чуть ли не Тимошка Иваниковъ, видѣвшій царскій указъ у попа, утѣшали его. Всѣ трое были пьяны, а Яшка въ-особенности.

— Не плачь, горькій, не плачь, говорила слезливо баба. — Что слезами возьмешь?

— Экая ты баба, утѣшалъ Яшку парень. — Напился ты, свинья, и плачешь. Что жь ты послѣ этого за человѣкъ, а? Ты напейся и не плачь. Потому, ежели теперче ты женишься — жена тобой орудовать станетъ. А ты пей, колько хошь пей, только завсегда чтобъ поштеніе тебѣ было. Знаешь, направо-налѣво валяй. Жена подвернется — по уху ее, мать подвернется — не замай, кричи, а то ушибу. Вотъ это человѣкъ. Главное, чтобъ поштеніе тебѣ… А то ишь топи-то распустилъ.

— Добру учитъ, добру, подхватила баба. — Ты, Яша, не слухай его. Плюнь на его пьяныя словеса.

— Плюнешь, заговорилъ Яшка. — Какъ тутъ плюнешь, коли безсчастный я человѣкъ. Вонъ теперче они тамъ при людяхъ, значитъ, при всѣхъ… и попъ, значитъ, къ примѣру и все, все какъ слѣдуетъ, а я-то… я-то теперче безсчастный человѣкъ. Пусти, тётка, не трошь меня, возвысилъ онъ голосъ, освобождаясь изъ объятій бабы. — Не замай, потому я въ горѣ.

— Какое же у тѣ горе-то?

— Такое, тётка, горе, такое… Тётка, вскричалъ онъ вдругъ: — душа ты моя, тётынька, не замай… пожалуста не замай… Ну, ради Господа… уважь, тётынька. Воонъ (онъ указалъ пальцемъ вверхъ) вонъ… тамъ… тамъ онъ, Богъ-атъ… Онъ все видитъ, все… Онъ теперче сердце-то мое видитъ… Онъ видитъ — пьянъ, молъ, онъ, а сердце, молъ, у него все въ крови. Такъ значитъ кровью-то сердце и облито, тётынька… А ты это понимай. Вонъ оно горе-то что значитъ.

— Вижу я, малый, сказалъ парень: — одно теперче — свинья ты, и чуцкая ты, братецъ мой, свинья. Пойдемъ же, свинья, по стаканчику хватимъ.

— Нѣ-ѣ-ѣтъ, братъ, нѣтъ. Не обижай, не обижай.

— Да будетъ, чортъ…

— Не замай. Ну?… видишь въ горѣ человѣкъ, ну и должонъ.

— Экъ его, нажрался какъ!… и парень направился въ сѣни. Въ дверяхъ онъ столкнулся съ бариномъ.

— Эй, Яшка, крикнулъ парень: — тётка!… Баринъ идетъ, посторонитесь!…

— Что мнѣ баринъ? крикнулъ Яшка. — Самъ я баринъ.

— Молчи, сказала баба.

— Не хочу молчать, не замай… Плевать…

— Тссс… и баба зажала-было ему ротъ, но Яшка отдернулъ ея руку.

— Чего ты лѣзешь?… Ну, чего ты лѣзешь… ничего не смыслишь, а мы знаемъ все, все знаемъ… Что мнѣ баринъ? баринъ мнѣ своякъ.

— Пропустите меня, сказалъ Алексѣй Степанычъ.

— Иди, иди, снисходительно заговорилъ Яшка, подвигаясь по приступку въ сторону. — Иди, своячокъ, иди! Ты своякъ мнѣ, ай нѣтъ?… Тётынька!… это, баринъ, тётынька мнѣ… слышь? она не вѣритъ, потому какъ баба… а я говорю, Алексѣй Степанычъ, душа человѣкъ. О-охъ, проходи, своячокъ, проходи, продолжалъ онъ, ударяя рукой по барской шубѣ. — Спокойной ночи. Охъ, баринъ, баринъ… ежелибъ ты только зналъ да вѣдалъ… Иди, иди, я ничего, ничего, ничегооо, говорятъ. Аленкѣ поклонись, поклонись ей…Яшка, молъ, пьянъ, а завтра онъ будетъ тверезъ. Слышь?

— Что это ты, мельница, мелешь? испуганно прошептала баба.

Алексѣй Степанычъ ушелъ и подумалъ: «Что это онъ за чертовщину мололъ тамъ, пьяное рыло?… Какой я ему своякъ? И что значитъ своякъ?…»

— Я тѣ, тётынька, теперче по душѣ скажу, продолжалъ Яшка, когда Алексѣй Степанычъ ушелъ: — баринъ мнѣ своякъ.

— Что ты мелешь, говорю?

— Истинно. Потому Аленка теперче… я тётынька къ ней хожу… вотъ-тѣ Христосъ. Думаешь, я-тѣ вру?… Лопни утроба, не вру. Ты только помалчивай, тётынька, знай помалчивай!

Тутъ скользнула около нихъ какая-то дѣвушка въ короткой синей шубкѣ и рысью пустилась по улицѣ.

Чтобъ окончательно не уронить свою героиню (я ей симпатизирую отъ всей души) въ глазахъ добродѣтельныхъ барынь и невинныхъ барышенъ, я долженъ сказать, что Яшка вралъ. Кромѣ одного случая, о которомъ знаютъ читательницы, другого подобнаго не было. Аленка всегда находила средство отдѣлаться отъ Яшки и выпроводить его съ какой нибудь вздорной лаской.

XVIII.

Въ то время когда эта сцеца происходила на крестьянской сватьбѣ, въ избѣ Матрены происходила другая сцена, совсѣмъ противоположнаго характера. Только что стемнѣло и вздутъ былъ огонь, какъ въ избу вошелъ странникъ. Онъ помолился образамъ, поздоровался и опустилъ свою котомку на переднюю лавку. Аленка такъ и ахнула, вспыхнули щоки ея, она было-бросилась къ страннику, да вдругъ и остановилась.

— Здравствуй, сказала она. — Матушка, къ намъ странникъ пришелъ.

— Милости просимъ. Садись, гостемъ будешь, дружелюбно вымолвила Матрена. — Откуда ты, божій человѣкъ?

— Издалека, бабушка, отвѣчалъ странникъ.

— Къ угодникамъ куда идешь?

— Да, и къ угодникамъ. Другой годъ я странствую по Расеи. Прошелъ ее, нашу матушку, отъ Архангельска до Адесты. У всѣхъ святыхъ нашихъ угодниковъ былъ, у всѣхъ до одного.

— Ишь какъ сподобилъ тебя Господь милосердный. И въ Питерѣ былъ?

— Былъ и тамъ, сколько разъ былъ.

— Ну, а чугунку эту видѣлъ?

— Мало того что видѣлъ, а десятка два разъ и прокатилъ по ней.

— Господи Іисусе Христе! перекрестилась Матрена. — Да какъ же это ты такъ?

— А что?

— Да вѣдь болтаютъ, тамъ дѣло-то нечисто.

— Не всякому слуху вѣрь, бабушка. Дѣло это совсѣмъ простое. Вонъ, ты видала, чай, какъ паръ отъ чугуновъ идетъ?

— Еще бы.

— Ну, такъ вотъ этимъ самымъ паромъ тамъ и дѣйствуютъ.

— Христосъ съ тобой, батюшка. Ну, какъ же-таки паромъ? Что жь паромъ сдѣлать можно?

— А видишь какъ…

И онъ взялъ уголь, которыхъ много нападало на полъ отъ лучины, и сталъ имъ чертить по столу. Начертивъ очень отчетливо, даже красиво, наружный видъ локомотива, онъ просто и понятно сталъ объяснять, отчего машина идетъ сама собой, безъ лошадей, а силою пара.

Нетолько Аленка, жадно слѣдившая за объясненіемъ странника и понимавшая отчетливо каждое его слово, увлеклась простымъ и яснымъ изложеніемъ, но и Матрена заинтересована была повидимому сильно (Аленкѣ объяснилъ машину и баринъ, да она ничего не поняла).

— Ишь, сказала наконецъ Матрена: — дѣло-то какое. А у насъ все болтали: нечистая, да нечистая сила. А идѣ же теперче быть тутъ это нечистой силѣ?

— Плюнь, бабушка, на этотъ вздоръ. Все, что на пользу человѣка идетъ, все отъ Бога. А машина какъ же не на пользу человѣку?… Мастеровой теперче въ одни сутки докатитъ изъ Питера-то въ Бѣлокаменную. Да и ѣзда-то важная: сидишь себѣ съ мужичками, заболтаешься, и не видя прикатишь въ Москву. Все вокругъ тебя люди, есть съ кѣмъ и слово перемолвить.

— Вѣстимо, вѣстимо, родной. Знамо разница — одинъ человѣкъ, али много. Ну, а въ Кіевѣ былъ?… Тамъ-то угодниковъ-то говорятъ — страсть божія.

Странникъ сталъ разсказывать про Кіевъ, опять просто и увлекательно. Сказалъ даже много интереснаго и о Соловкахъ. Время быстро летѣло и собесѣдники не замѣтили, какъ пришло время спать. Аленка долго не могла уснуть — рѣчи странника запали ей въ душу и волновали ее. Рано утромъ странникъ ушелъ, обѣщаясь опять придти вечеромъ. Аленка цѣлый день была какъ не своя, и никогда столько она не передумала и не перечувствовала, какъ въ этотъ день. Странникъ не обманулъ: Аленка и Матрена встрѣтили его какъ стараго знакомаго, и онъ опять много разсказывалъ.

Собрали ужинать. И за ужиномъ странникъ говорилъ, и говорилъ не объ однихъ божественныхъ предметахъ; ему повидимому извѣстно было крестьянское хозяйство, какъ свои пять пальцевъ, извѣстна была малѣйшая потребность крестьянскаго быта, словно онъ самъ все на себѣ испыталъ. Да можетъ и испыталъ, Богъ его знаетъ.

Говорилъ онъ о степяхъ, о Волгѣ, о Донѣ, много говорилъ онъ.

Матрена стала сбирать со стола и перемывать посуду.

— Помнишь, какъ мы съ тобой въ первой-то встрѣлись? сказала Аленка.

— Помню, помню.

— Я еще въ церкви тебя запримѣтила. Стоялъ ты на колѣнкахъ, молился, и мудреныя такія рѣчи говорилъ.

— Нѣтъ, милая, тѣ не мудреныя рѣчи, а простыя рѣчи. Молился я обо всѣхъ христіанахъ, чтобъ защитилъ ихъ Господь своимъ покровомъ и милостью, и ниспослалъ бы кротость въ сердца сильныхъ и надменныхъ.

— Кто же это сильные и надменные?

— Много ихъ, милая, много. Объясню я тебѣ, какъ Господь вразумилъ меня самаго. И онъ объяснилъ Аленкѣ, что такое сильные и надменные, и тутъ же пояснилъ слова Христа богатому юношѣ, который желалъ узнать, какъ можно войти въ царствіе божіе.

Изъ котомки торчала книга. Аленка какъ-то машинально взяла ее и раскрыла, и прочитала вслухъ: «Господа нашего Іисуса Христа святое евангеліе».

— А это что въ церквахъ читаютъ? добавила она.

— Правду сказала ты, началъ странникъ. — Читаютъ эту книгу въ церквахъ, и слушаютъ ее христіане, да разумѣютъ мало. А въ этой книгѣ вся мудрость человѣческая. Кажись, проще и толковѣе никто ничего не говорилъ, а вотъ не разумѣютъ-таки люди. Умудрилъ меня Господь грамотою и понятіемъ святого писанія, вотъ я и толкую, всѣмъ толкую. За этимъ и книгу эту съ собой ношу.

— А въ Ерусалимѣ ты былъ? спросила вдругъ Матрена.

— Нѣтъ, въ Ерусалимѣ не бывалъ. Да Ерусалимъ, тётушка, на важномъ мѣстѣ; вѣру только имѣй, и по вѣрѣ поступай безбоязненно, какъ апостолы поступали, какъ поступали первые мученики. Безбоязненно слово божіе они проповѣдывали передъ нищими и богатыми, передъ слабыми и сильными, и шли за ними и слабые и сильные… Больше все слабые шли, и дѣлались сильными духомъ, а сильные богатствомъ и властью въ темницы заключали ихъ, жгли, на растерзанье дикимъ звѣрямъотдавали. Да, есть царь небесный надъ земными царями. Онъ-то и разбивалъ оковы заключеннымъ, мученикамъ отворялъ райскія врата. Великъ Господь и правосуденъ, и каждому воздастъ по дѣламъ его.

— Скажи про мучениковъ, сказала Аленка.

— Безтолковая ты дѣвка, замѣтила Матрена: — видишь, странникъ умаялся, сердешный; соснуть хочетъ, а ты лѣзешь.

— Ничего, тётушка, ничего. Человѣкъ я привычный — по цѣлымъ ночамъ сиживалъ да не уставалъ.

— И что это ты говоришь?… Ну, и повѣрю я, чтобъ не усталъ ты?… Да наше вотъ ужь какое дѣло супротивъ вашего — плевое дѣло, а и то ужь такъ умаешься, такъ умаешься.

— Тебѣ видно самой-то хочется уснуть? сказала Аленка. — Такъ ты ложись.

— И то, тётушка, ложись-ка. А мы посидимъ. Можно мнѣ съ твоей дочерью-то посидѣть?

— Господь съ тобой — отчего нельзя? Божій ты человѣкъ, да нельзя. И-и-хъ…

— Эхъ, тётушка, врагъ-то человѣческаго рода силенъ, шутя сказалъ странникъ.

— Шутникъ ты, я вижу, право слово, шутникъ… Ну, я ужь лягу, и она легла, гдѣ сидѣла на лавкѣ, подложивъ подъ голову полушубокъ.

Странникъ перекинулся съ Аленкой двумя-тремя незначащими фразами. Аленка напомнила ему о мученикахъ.

— Да, мученики, мученики, проговорилъ странникъ будто про себя. — Во всѣ времена были мученики за слово божье и за правду. Неравная досталась имъ доля, но всѣ они сѣяли сѣмя правды и добра, и взойдетъ это сѣмя и плодъ принесетъ сторицею, счастье міру принесетъ, царство божіе устроитъ на грѣшной землѣ, и будетъ едино стадо и единъ пастырь.

Рѣчь его сперва шла неплавно, отрывисто: онъ видимо стѣснялся языкомъ, подбиралъ выраженія. Иногда вырывалось у него кудрявое книжное слово, Аленка взглядывала на него съ недоумѣніемъ, и онъ тотчасъ поправлялъ, круто обрѣзывая свою рѣчь какимъ-нибудь вѣстимо, теперича, какою-нибудь поговоркой, и самыми простыми словами старался выяснить непонятную фразу, замѣнить мудреное слово.

Чѣмъ больше говорилъ онъ, тѣмъ плавнѣе становилась рѣчь его, тѣмъ одушевленнѣе лицо. Не фразы сухой теоріи выливались изъ устъ его, не объясненіе какой-нибудь доктрины занимало его, нѣтъ — передъ слушательницею вставали яркія картины, яркіе образы симпатичныхъ, сильныхъ натуръ, съ страстной любовью къ правдѣ и человѣчеству, полные того божественнаго огня, который не потухаетъ и во тьмѣ, который не зальется водою, не пропадетъ въ темницахъ и ярче чѣмъ гдѣ-нибудь горитъ на кострахъ, на плахѣ, среди потрясенной, взволнованной народной толпы.

Вотъ онъ откидываетъ назадъ свои курчавые, длинные волосы; лицо и глаза горятъ: онъ не видитъ Аленки, и страстная, простая рѣчь льется изъ устъ его и охватываетъ все существо дѣвушки. Она не сводитъ глазъ съ него, боится шевельнуть рѣсницами, или повернуть голову, чтобъ не пропустить одно слово, одинъ звукъ, и не слышитъ жужжанья мухи, попавшейся въ сѣть къ пауку, не слышитъ, какъ мѣрно сверчитъ за печкой сверчокъ, и сопя присвистываетъ носомъ на лавкѣ Матрена.

Слезы слышатся въ голосѣ странника. Слезы прилили къ горлу дѣвушки, крупными каплями дрожатъ на рѣсницахъ ея; напрасно глотаетъ она ихъ, напрасно старается удержать ихъ, — катятся онѣ на загорѣлое, прекрасное лицо при потухающей лучинѣ.

Вотъ упала она головой на столъ и зарыдала. Странникъ опомнился, провелъ рукою по волосамъ своимъ, и торопливо поправилъ лучину въ свѣтцѣ. Дѣвушка рыдала. Странникъ сталъ перелистывать евангеліе, отмѣченное во многихъ мѣстахъ карандашомъ, и взглядывалъ изрѣдка, съ любовью взглядывалъ на рыдавшую дѣвушку.

Прошло нѣсколько минутъ прежде чѣмъ Аленка успокоилась и взглянула съ стыдливой улыбкою своими раскраснѣвшимися, заплаканными глазами на странника. Онъ не поднялъ головы и тихо сталъ читать притчу Христа о пяти дѣвахъ мудрыхъ и пяти глупыхъ.

Смертельно жаль стало Аленкѣ тѣхъ дѣвъ, которыя, выйдя навстрѣчу къ жениху, забыли свои свѣтильники, и она едва опять не расплакалась. Странникъ сталъ объяснять притчу, и незамѣтно перешелъ къ Маріи Магдалинѣ, жизнь которой онъ разсказалъ съ такимъ интересомъ, что Аленка обливалась слезами и рыдала, какъ о самомъ близкомъ, самомъ любимомъ человѣкѣ.

— Будетъ, сказалъ онъ наконецъ. — Усталъ я, да и ты, моя милая, наплачешь себѣ головную боль. На покой пора. Ложись-ка, и я лягу… Вонъ и лучина кстати вся вышла…

— Господи, такихъ рѣчей я отродясь не слыхивала, проговорила Аленка, вставая съ скамьи. — Погоди, я постелю тебѣ соломки на полатяхъ; въ сѣняхъ у насъ много соломы-то, и она вышла.

— Ну, сказалъ странникъ вслухъ, по уходѣ Аленки: — не ожидалъ, не ожидалъ… Что за дѣвка, что за дѣвка… Алексѣй Степапычъ расказывалъ про нее въ городѣ въ трактирѣ своимъ пріятелямъ, съ которыми обѣдалъ, я слышалъ… Ну, что жь тамъ онъ расказывалъ?… Она умнѣй его во сто разъ…

Аленка вошла съ соломой. Странникъ растянулся на полатяхъ, скинулъ съ себя верхнее платье… Аленка не раздѣваясь легла подъ полатями на задней лавкѣ. Въ избѣ воцарилось молчаніе. Дѣвушка чувствовала себя необыкновенно хорошо. Словно грузъ какой-то спалъ съ души ея, словно пелена сдернулась съ глазъ ея, такъ просвѣтлѣлъ передъ ней міръ божій. Сердце ничего не просило, ничего не желало, Аленка была спокойна, счастлива, послѣ этихъ расказовъ, послѣ этихъ слезъ. Пронесся-было передъ ней образъ барина. Яшка даже выглянулъ гдѣ-то, словно тѣнь какая туманная, и все быстро скрылось, все затушевалось прекраснымъ образомъ странника. Ни одной грѣшной мысли не шевельнулось у ней, словно физическая природа подавилась совершенно природой нравственной. И вотъ передъ ней ярко зарисовались разнообразныя картины. То многолюдный городъ, съ золотоверхими церквами, съ огромными домами, давящими ничтожныя лачужки, толпы богомольцевъ, колокольный звонъ, мрачная таинственность пещеръ, гдѣ лежатъ угодники божіи… То большая площадь, покрытая народомъ, который жадно смотритъ на мучениковъ, терзаемыхъ лютыми звѣрями… Хрустятъ кости, летитъ клочьями тѣло… Но ни стона, ни крика… Вонъ, чудовище какое-то схватило зубами дѣвушку и рветъ ея нѣжные члены, когтями разрѣзываетъ пополамъ упругія груди и сосетъ изъ нихъ теплую кровь… А небо открыто и блеститъ необычайнымъ свѣтомъ, а ангелы машутъ крылами, стрѣлой спускаясь къ землѣ, чтобы надѣть мученическій вѣнецъ на бѣдную жертву… Вонъ высокій костеръ, и опять толпа народу. Пламя лижетъ языками ноги дѣвушки, привязанной къ столбу, а она громко читаетъ молитву и цалуетъ распятіе. Жарче и жарче горятъ дрова… рушится костеръ… мильйоны искръ разлетаются во всѣ стороны… столбъ багроваго дыма восходитъ чуть не до небесъ… и душа праведницы благословляетъ съ высоты своихъ мучителей… Опять площадь, опять толпа народу… Вонъ плаха и палачъ… Всходитъ человѣкъ на эшафотъ… за нимъ попъ съ крестомъ… Человѣкъ обращается къ народу и говоритъ… Народъ охнулъ, взволновался, стѣной придвинулся къ плахѣ и съ торжествомъ несетъ неправедно осужденнаго на казнь, разметывая эшафотъ и тонча ногами палачей…

Другія картины… Не свѣтлые ручьи, не зелень тѣнистыхъ дубравъ, не степь раздольная, пестрѣющая лазоревыми цвѣтами, проходитъ передъ дѣвушкой… Нѣтъ, то рытвины и овраги глубокіе, то лѣсъ темный во время страшной бури, съ хохотомъ и ревомъ несущейся по землѣ, то борьба съ злодѣями, притѣсняющими невинныхъ жертвъ, то непроходимая трясина, которую нужно перейти по хрупкому, тонкому дереву… Страшно и хорошо!… Все испытать, все увидѣть, все пройти объ руку съ странникомъ. Нѣтъ этого однообразія, нѣтъ этой гнетущей тоски. Но что жь она для странника? Вѣдь для него она обузой будетъ и только. Развѣ котомку таскать станетъ за него… А вдругъ онъ захвораетъ, приходитъ ей въ голову. Тутъ-то и понадобится она, тутъ она душу свою положитъ за него.

— Ты спишь, красавица? спросилъ странникъ.

— Нѣтъ, да и спать не хочется. Какой тутъ сонъ пойдетъ на умъ? Еслибъ ты подолѣ остался у насъ.

— Нельзя мнѣ. Нонѣ вотъ у васъ ночую, завтра къ Архипу, пойду, просилъ.

— А тамъ и уйдешь? и у Аленки замерло сердце.

— Нѣтъ еще. Но болѣ трехъ денъ не останусь въ вашихъ мѣстахъ. Пойду въ Тойду. Тамъ, кажись, барыня?

— Да, барыня.

— Что, какова она?

— А Богъ ее вѣдаетъ. Жила перва съ мужемъ, опосля разошлась, теперче, чай, одна живетъ.

— Слышалъ я про это. А каковъ у васъ этотъ молодой баринъ?

— Ничего.

— Ты знаешь его?

— Знаю! чуть слышно сказала Аленка, и ей вдругъ стало страшно совѣстно. Она вспомнила свою первую встрѣчу съ странникомъ, вспомнила, какъ хвасталась она, что у барина еще рыло не на томъ боку, чтобъ она поддалась ему.

— То-есть какъ же ты знаешь его, развѣ когда говорила съ нимъ? продолжалъ допрашивать странникъ.

— Говорила! отвѣчала Аленка.

— Объ чемъ же ты говорила?

— Обо многомъ говорила.

— А, вотъ какъ. Слыхалъ я, что баринъ-то живетъ тутъ съ какой-то дѣвкой. Правда это?

Аленка не отвѣчала. Зачѣмъ спрашивалъ все это странникъ, когда онъ и безъ того зналъ, съ кѣмъ живетъ баринъ? Не хотѣлось ли ему попробовать еще одну струну въ сердцѣ дѣвушки, струну честной откровенности?…

— Али ты спишь? продолжалъ странникъ.

— Нѣтъ.

— Что жь, неужто не знаешь, правда это, али нѣтъ?

— Правда.

— А хороша дѣвка-то?

Аленка опять помолчала съ минуту.

— Онъ со мной живетъ! сказала она наконецъ едва слышно, пересиливъ въ себѣ мгновенное чувство лжи и притворства. О, еслибъ могъ видѣть странникъ, какое страданіе изобразилось на лицѣ дѣвушки. Тутъ было все — и стыдъ, и сожалѣніе о напрасно-растерянныхъ ночахъ, и отчаяніе за свою будущую судьбу. Зачѣмъ онъ приходилъ, зачѣмъ своимъ животворнымъ словомъ, своею красотою сдѣлалъ онъ ненавистными для Аленки прежніе милые образы?

Нѣсколько минутъ молчанія… Вдругъ странникъ слышитъ, что дѣвушка встала и идетъ къ печкѣ. «Что такое?» подумалъ онъ. «Зачѣмъ она идетъ?»

Аленка встала на приступокъ печки и облокотилась о полати. Странникъ не шевелился.

— Послушай, добрый человѣкъ, какъ тѣ зовутъ? спросила она дрожавшимъ, несмѣлымъ голосомъ.

— Все равно, милая, какъ ни зови…

— Видишь… ты не серчай… возьми меня съ собой… Буду я тебѣ вѣрнѣе всякаго пса… Возьми, ради Господа…

Странникъ подвинулся къ краю полатей и положилъ ей руку на плечо. Аленка вздрогнула: это прикосновеніе прошло по ней какимъ-то страннымъ, неизвѣданнымъ ощущеніемъ, и такъ больно и хорошо отдалось въ сердцѣ ея, что задрожали у ней ноги, и она ухватилась за перекладину…

— Какъ же ты пойдешь, сказалъ странникъ неровнымъ голосомъ: — коли ты господская…

— Я убѣгу, искать никто не будетъ…

— А пашпортъ — безъ него нельзя… Вотъ у меня и пашпортъ есть, а не разъ привязывались…

— Такъ, протянула Аленка. — Знаешь, что? Я убѣгу безъ тебя, я только встрѣваться съ тобой стану, а ты станешь говорить мнѣ куда пойдешь… Пойду и я по той дорогѣ, встрѣнусь съ тобой, отведу душу, и разойдемся… Мѣшать я тебѣ не стану… Въ полѣ, въ лѣсу, идѣ жилья нѣтъ, стану я встрѣваться съ тобой, а тамъ опять пойду, пойду… Возьми жь меня, возьми!…

— Но теперь холода настаютъ. Не ныньче — завтра зима наступитъ.

— Что мнѣ зима?… Я зимы не испужаюсь… Нѣтъ, ты, видно, не хочешь брать меня…

— Послушай, милая, заговорилъ странникъ ласковымъ голосомъ: — будемъ говорить по душѣ… Я нарочно искалъ тебя, нарочно зашелъ къ вамъ… Я слышалъ про тебя…

Аленка удивленно поглядѣла на него…

— Не удивляйся, продолжалъ странникъ. — Ты умная, хорошая, честная дѣвушка…

— Нѣтъ, нѣтъ, перебила Аленка. — Не честная я, не честная… Честныя замужъ идутъ… А я не любя жила съ бариномъ, не любя повелась съ Яшкой… Идѣ жь я честная, идѣ?…

— Ты… не любя жила съ бариномъ? спросилъ странникъ, снимая свою руку съ плеча дѣвушки. — Что жь ты… деньги брала?…

— Какія деньги?… Нѣтъ, денегъ я не брала ни съ кого, ни съ кого…

— Какъ же ты говоришь — не любя?…

— И сама не знаю, что говорю я… Умъ мѣшается… я думала… грѣхъ попуталъ… Онъ такой пригожій. Постылъ онъ мнѣ теперче, постылъ, вскрикнула она вдругъ, опуская голову на перекладину. — Ты мнѣ душу вынулъ… вынулъ ты мою душеньку… А они постылы мнѣ, постылы, и она заплакала…

Странникъ хотѣлъ что-то сказать, но слова замерли на языкѣ…

— Возьми, возьми меня, продолжала умолять дѣвушка. — Я работницей твоей буду… Мнѣ только глядѣть на тебя, слушать рѣчи твои… Я другимъ стану рѣчи твои говорить…

— За этимъ я и искалъ тебя, милая, выговорилъ наконецъ странникъ, снова кладя ей руку на плечо. — Баринъ любитъ тебя… Онъ добрый, но слабый человѣкъ… Я его давно знаю… Видишь… Я опять завтра приду сюда. Я тебѣ многое разскажу, наставлю… Баринъ будетъ за тебя. Ты много можешь сдѣлать здѣсь… А тамъ… мы увидимъ… Теперь, видитъ Богъ, не могу я тебя взять… Но послѣ, послѣ… Ты люби барина, люби его…

Странникъ путался.

— Силъ моихъ нѣтъ, плача выговорила Аленка…

— Послушай, гляди сюда, на меня гляди… Ты мнѣ вѣришь?

— Вѣрю…

— Хорошо. Ты говорила, что грѣшница ты большая… Хочешь заслужить милость божью?…

— Хочу…

— Видишь… По правдѣ сказать, другіе больше тебя грѣшатъ… Ты себя не продавала, ты любила… Богъ есть любовь… Любовь все выкупаетъ…

— Какъ я любила, какъ?… Какая моя любовь была?…

— Все равно… Теперь, если и есть грѣхи за тобой, дѣлай добро. Одно доброе дѣло покроетъ твои малые грѣхи. Ты не обижала никого, зла никому не дѣлала… Господь милосердъ… отрывисто говорилъ странникъ и дрожалъ его голосъ, какъ натянутая струна…

— Видишь, продолжалъ онъ, стараясь придать голосу крѣпость: — баринъ тебя любитъ. Не огорчай его по крайней мѣрѣ. Настасья Ивановна не ныньче — завтра умретъ. Пора костямъ ея на покой. Много она нагрѣшила на своемъ вѣку. Ну, да не намъ, а Богу судить ее. Алексѣю Степанычу имѣніе достанется, онъ богачъ будетъ… Ты можешь много помочь крестьянамъ… Баринъ онъ добрый… Тебя благословлять станутъ, любить станутъ. А что значить любовь одного человѣка передъ любовью тысячи людей? Песчинка на днѣ морскомъ…

Странникъ, повидимому, не могъ дать себѣ строгаго отчета въ томъ, что говорилъ. Ныло сердце у него, логика исчезала изъ головы. Зачѣмъ же пришелъ онъ смущать миръ дѣвушки, кто просилъ его?

— Все, все стану я дѣлать для тебя, касатикъ мой, говорила Аленка, поднимая голову…

— Для ближнихъ, не для меня, твердо и строго вымолвилъ странникъ… — Завтра опять я приду, все разъясню я тебѣ, наставлю тебя… А ты просись послѣ на волю…

— Что мнѣ воля безъ тебя?… Да воля и такъ скоро будетъ…

— Когда-то она будетъ, а ты все просись… Я пріѣду за тобой, скоро пріѣду… Ты жди меня… Я не обману тебя… Ну, иди спать… Господь съ тобой…

— Милый мой, милый мой! зарыдала она, не трогаясь съ мѣста…

XIX.

Рано утромъ на другой день странникъ вышелъ изъ двора Матрены. Аленка проводила его за ворота, и остановясь, долго глядѣла ему вслѣдъ… Послышался колокольчикъ. «Кто это ѣдетъ?» подумала Аленка. Ѣхалъ баринъ въ городъ, увидалъ Аленку и махнулъ ей привѣтливо рукой…

Вечера ждала Аленка съ лихорадочнымъ нетерпѣніемъ, и всѣ глаза проглядѣла на улицу. Солнце зашло, огонь засвѣтили, а странникъ не приходилъ. «Онъ не обманетъ», думала Аленка и все ждала… Мать спать собралась, а Аленка сѣла прясть, все поджидая странника. «Такой человѣкъ не обманетъ», все думала она. Пропѣли первые пѣтухи — въ окно раздался стукъ…

— Ты? спросила Аленка, поднимая окошко.

— Я…

— Сейчасъ отворю… Думала, ужь не придешь ты…

— Не отпирай. Я пришелъ проститься… Преосвященный прислалъ за мной… Я сейчасъ ѣду… Минуты мнѣ ждать нельзя… Прощай, милая, прощай! И онъ быстро удалился.

— Господи Іисусе Христе!… Ужь не бѣда ли какая?… проговорила Аленка, поблѣднѣвъ какъ полотно. Нѣтъ, я догоню его, разспрошу все…

Она выбѣжала на улицу. Странникъ подходилъ уже къ углу улицы, гдѣ стояла какая-то телега. Онъ сѣлъ въ нее быстро и ударилъ по лошади… Въ телегѣ еще сидѣлъ какой-то человѣкъ. Аленка не спала цѣлую ночь, а на утро побѣжала за Алешей и велѣла ему идти къ Архипу и разспросить какъ-нибудь, будто отъ себя, о странникѣ. Алеша живо слеталъ, но узналъ мало. Странникъ дѣйствительно былъ у Архипа, куда привезъ ужь ночью какой-то верховой ему письмо. Странникъ засуетился, выпросилъ до города телегу, сходилъ куда-то и уѣхалъ вмѣстѣ съ верховымъ, лошадь котораго и запрягли въ архипову телегу.

— Больше и не узналъ ничего? спросила Аленка.

— Архипъ, тёта, съ сыномъ поругался. Странникъ-то телегу просилъ, Архипъ и далъ. А сынъ говоритъ — самимъ телега завтрева нужна. А странникъ говоритъ — я телегу приставлю…

— Какъ же верховой-то нашелъ его?

— Ахъ, да, вотъ было-забылъ то, тёта. Верховой-то искалъ, искалъ его по селу-то, насилу нашелъ.

— Да какъ же это никто не спросилъ верховаго, отъ кого онъ?

— Спрашивали, тёта…

— Что жь онъ?…

— Да верховой-то, тёта, протопоповъ кучеръ. Вотъ оно дѣло-то какое… Я, тёта, впопыхахъ-то все позабылъ… А въ городъ-то пріѣхалъ архирей, остановился-то у протопопа. Они вѣстимо съ нимъ слово за слово и договорились. Архирей-то странника оченно знаетъ, а протопопъ и того пуще… Человѣкъ, говорятъ, онъ божій… Архирей-то, тёта, и говоритъ: «хотѣлось, говоритъ, мнѣ съ божьимъ человѣкомъ погуторить.» А протопопъ-то говоритъ: «можно, потому, говоритъ, онъ теперче пошелъ въ Троицкій монастырь, что возлѣ Ильинки-то, да въ Ильинку къ знакомымъ зайтить хотѣлъ, а весной, говоритъ, на Ахонь махнетъ…» Идѣ эта, тёта, Ахонь — не знаю. Все это, значитъ, дьяконъ слышалъ и на кухнѣ болталъ. А странника-то у протопопа оченно знаютъ… Теперче, тёта, какъ отецъ Мардофей про это про все узналъ, такъ ужь тамъ тужитъ, тамъ тужитъ…

— Ему что за печаль?

— А какъ же, тёта, теперче не печаль… Я, говоритъ, не зналъ, что онъ съ архиреемъ-то, а то бы, говоритъ, я его угостилъ… Вотъ она, тёта, вешшія-то какая… А Архипъ-то, тёта, съ сыномъ дюже поругался…

Атенка сильно задумалась. «Что это за человѣкъ такой?… Какъ же это онъ такъ… Ничего не придумаешь. А онъ не монахъ; это сейчасъ видать. Монахи — народъ постный, и все дома болѣ сидятъ, а то на церковь сбираютъ… Видно, полюбилъ онъ ужь больно странствія. Изъ мужиковъ онъ, что ли? Да, нѣтъ: у него крестъ золотой на груди. А можетъ, ему архирей далъ?»

Можетъ…

XX.

Выпалъ снѣгъ. Какъ темная туча грустна Аленка. Все одна да одна, только въ душѣ ея крѣпко засѣлъ милый образъ странника, только о немъ она думаетъ, только имъ занята. Но нѣтъ никакихъ вѣстей о странникѣ, а ужь прошло около двухъ недѣль, какъ онъ уѣхалъ на свиданіе съ архіереемъ. Хоть бы вѣсточку прислалъ онъ о себѣ, хоть бы увидалъ его кто — все бы легче было дѣвушкѣ. Но нѣтъ вѣстей — все одна она съ вѣчной думой о немъ, да съ бранью матери. Вонъ и теперь Матрена заводитъ свою ежедневную пѣсню, словно ей не надоѣло цѣлую недѣлю повторять одно и то же…

— Что ты сидишь по цѣлымъ днямъ, словно витютень какой, говоритъ она. Безстыдница, страмница ты эдакая… Ухъ, безстыжій твой носъ, шельма… Возьму вотъ кочергу — всю объ тебя изломаю…

Аленка молчитъ; Матрена бѣсится пуще.

— У-ухъ, безстыдница… Тьфу!… Окаянная! Мразь ты эдакая. Что выдумала-то, а? что выдумала-то? Самъ баринъ удостоилъ эдакую мразь — вѣдь наградилъ бы онъ тебя, да какъ еще наградилъ-то бы, а ты вонъ что. И что ты нашла, безстыжій твой носъ, въ этомъ Яшкѣ? что? Молчишь: видно уши-то засадило у тебя, шкура ты эдакая, потаскуха… Сгинь, пропади, подлая… Чоортъ, чоортъ! Покуда ты, чортъ, витютнемъ-то сидѣть будешь, а? покуда? Слышишь, тебя спрашиваютъ?

Аленка не слышала. Странникъ сдѣлалъ что-то такое, за что его ведутъ на казнь. Цѣлая туча народа толпится на городской площади. Странникъ бодро идетъ и такъ стучитъ кандалами, что богъ-знаетъ гдѣ слышенъ этотъ ужасный звукъ. Изъ толпы ему киваютъ головой, здравствуются, разспрашиваютъ, за что такая немилость съ нимъ. А онъ потряхиваетъ кандалами, и все чего-то высматриваетъ по сторонамъ. Ну, конечно, ужь онъ высматриваетъ Аленку. Она давно проталкивается сквозь народъ, вотъ, наконецъ, около него, около своего милаго. Онъ мигнулъ ей глазомъ на солдатъ, которые его вели подъ руки. Аленка бросается на нихъ. Одного по уху — лежитъ, другаго подъ бока — она ловко умѣла давать встарину подъ бока — лежитъ и этотъ. «Ай-да дѣвка!» кричитъ народъ: «исполать тебѣ! у-у-у-у» Экой крикъ подняли. «Пособите, братцы!» кричитъ Аленка. Народъ бросается на помощь — странникъ свободенъ, и Аленка идетъ съ нимъ рядышкомъ, привѣчаемая всѣми, всѣми восхваляемая. Господи, радости-то, радости-то сколько! Ахъ, цѣлый полкъ идетъ солдатъ. Народъ тотчасъ въ разсыпную. «Стойте, стойте, братцы!» кричитъ Аленка. Куда тебѣ — только издали поглядываютъ. Что дѣлать? Съ цѣлымъ полкомъ не справишься. Странника хватаютъ. «Погодите, погодите!» вопитъ Аленка. Онъ невиноватъ; я одна виновата — все это я. Ведите меня на казнь, а онъ — добрый, онъ — божій человѣкъ". «Нешто такіе-то бываютъ божіи люди?» кричатъ солдаты. «Вы не знаете его. Ей-богу, онъ невиноватъ; это я?» «Да знаешь ли ты, виноватъ-то онъ въ чемъ?» спрашиваютъ ее. «Въ чемъ бишь онъ повиненъ-то?»

Эта картина такъ заняла Аленку, что слышала она какіе-то звуки, но смысла матернихъ словъ не разумѣла въ это время, да и не стоило, потому что одно и то же будетъ она слышать цѣлую вѣчность.

— Слышишь ли, подлая, что я тѣ спрашиваю? крикнула Матрена и толкнула Аленку.

— Не замай, матушка, вскрикнула дочь, словно ужаленная… Языкомъ мели, а рукамъ воли не давай…

— Что, что ты говоришь?… спросила Матрена, голосомъ на цѣлый тонъ ниже.

Аленка надѣла полушубокъ и выбѣжала изъ избы.

— Куда, куда? выбѣжала за ней Матрена.

— Къ барину, обернулась Алепка.

— Да онъ не пріѣзжалъ еще.

— Мнѣ про это лучше знать… А ты вотъ что, матушка, ты ко мнѣ не лѣзь… А то убѣгу, куда глаза глядятъ, убѣгу…

— А вотъ я погляжу, погляжу…

— Погляди.

На самомъ дѣлѣ Аленка не знала, пріѣзжалъ ли баринъ изъ города, или нѣтъ, а вышла изъ избы единственно потому, что наскучило ей слушать брань.

На улицѣ было тихо-тихо, всѣ поулеглись. Только изъ барскихъ оконъ свѣтитъ огонь, да у дяди Андрея свѣтъ. Собачонка чья-то вякнула и замолчала, словно разомъ подавилась чѣмъ-то… Погоди — вонъ снѣгъ хруститъ, часто-часто — непремѣнно мужикъ идетъ, потому что такъ хруститъ снѣгъ только подъ лаптемъ… Такъ и есть — Яшка. Аленка не видала его ужь больше двухъ недѣль, съ самой свадьбы, гдѣ Яшка проболтался. Говоръ, разумѣется, пошелъ по селу, Яшка и струхнулъ, и на глаза не показывался Аленкѣ. Потомъ подумалъ, что, можетъ быть, дѣло еще поправимое, и пришелъ…

— Здравствуй, встрѣтила его Аленка. — Что такъ долго не показывался?

— Неколи было… То свадьба, то то, то се…

— Гулялъ весело?

— И толковать нечего. До полусмерти напоили всѣхъ. Страсть какъ весело было…

— А языкъ зачѣмъ на привязи не держалъ?

— Когда?…

— Забылъ небось?… Не бреши, малый!… Теперче вотъ что, не погнѣвайся…

— Ну, полно…

— Чего? Ты думаешь я съ тобой шутки играю… Убирайся, крикнула она на парня, который хотѣлъ-было обнять ее.

— Аленка, душа, заговорилъ Яшка плаксивымъ голосомъ: — ну, прости, ну, виноватъ… Мало ли что пьяный не сбрешетъ… Ну, я у тѣ ножки поцалую, и Яшка бросился ей въ ноги…

— Пошелъ, зашипѣла Аленка, толкая Яшку башмакомъ въ голову… Съ глазъ моихъ долой, постылый!…

Ударъ ли въ голову пришелся ловко, или обидно показалось Яшкѣ такое обращеніе съ собой, только онъ вскочилъ на ноги, красный отъ злости.

— Да что ты куражишься въ самомъ дѣлѣ? зашумѣлъ онъ. — Я вѣдь прошу-прошу, да съѣзжу… Что это такое? Ты ее и такъ и эдакъ, ты ее честь — честью, а она въ рыло норовитъ… Послѣ этого пропадать надоть…

— Зачѣмъ же дѣло стало?… Пропадай — кто не велитъ?

— Ахъ, ты змѣя, змѣя… Да съ тобой и словъ бы тратить нечего было, а взять бы тебя поперегъ, да объ верею стукнуть разъ — вотъ тебѣ и все. Ей-богу — тутъ бы тебѣ и духъ вонъ… Счастливъ твой Богъ, что вотъ жалости-то во мнѣ много… Все вѣдь любишь тебя, поскуду эдакую…

Аленка молча и безцѣльно глядѣла на дорогу.

— Алена, касатка, началъ снова парень мягкимъ голосомъ: — душа моя, Адена… Ну, помиримся… теперче, ежели я когда что — кинь тогда… Ну, я дуракъ… ну, я виноватъ… Алена… ей-богу я руки на себя наложу… Вотъ тѣ Христосъ наложу, коли такъ…

— Отойди, тихо сказала Аленка… Говорю — постылъ ты мнѣ… Отойди до грѣха…

— Значитъ… кончено? глухо спросилъ Яшка…

— Кончено, спокойно и твердо отвѣчала Аленка… Отойди жь… Кто-то чай идетъ…

Яшкой овладѣло бѣшенство.

— Не пойду жь, на зло не пойду! крикнулъ онъ.

— Ну, такъ я уйду, и она повернулась къ калиткѣ.

Яшка бросился къ ней, схватилъ за шиворотъ и притащилъ къ себѣ.

— Не пущу, не пущу, закричалъ онъ отчаяннымъ голосомъ.

— Съ ума ты, что ли, спятилъ? обратилась къ нему Аленка, стараясь вырваться. — Человѣческимъ языкомъ тебѣ говорю — пусти!

— Удушу на мѣстѣ, а не пущу, продолжалъ бѣсноваться парень… Ужь сорву по крайности злость на тебѣ… Дай-ка рыло свое поганое — наплюю я на рыло твое, наплюю, змѣя ты подколодная, и онъ усиливался повернуть къ себѣ лицо дѣвушки.

Изъ проулка показался баринъ.

Онъ только въ этотъ день, передъ вечеромъ, пріѣхалъ изъ города, прямо отправился къ больной тёткѣ, расцаловалъ руки ея, наговоривъ бездну нѣжностей, и старался увѣрить, что болѣзнь ея совершенно неопасна.

— Тяжко-то мнѣ отчего, Алешинька, голосила Настасья Ивановна. — Ужь такъ тяжко, такъ тяжко… Господи ты Боже мой — буди милостивъ ко мнѣ грѣшной!… Потри мнѣ ноги, Акулька… Странникъ тутъ какой-то ходитъ, Алешинька. Говорятъ, лечитъ онъ удачно — божій человѣкъ. Ты бы послалъ за нимъ.

— Да куда жь послать-то за нимъ, тётушка? Гдѣ его найдешь?…

— Гдѣ найдешь? сердито проговорила Настасья Ивановна. — Не искалъ еще — а говоритъ, гдѣ найдешь… Что это съ тобой?

— Извините, тётушка. Я готовъ самъ ѣхать за нимъ…

— То-то… Акулька! крикнула она: — какъ ты трешь, подлая?… Ты мнѣ всю кожу сотрешь… Алешинька, она мнѣ всю кожу сотретъ…

— Акулина, строго произнесъ Алексѣй Степанычъ: — какъ ты смѣешь забываться?

— Помилуйте, Алексѣй Степанычъ, я тру какъ слѣдуетъ.

— Вотъ видишь, Алешинька — безъ грубостей ни на часъ… Охъ, воля, воля… Не будетъ на васъ палки — пропадете вы, подлыя… Гдѣ Олька?… Олька!…

Оля вошла и безмолвно стала у постели, опустивъ глаза.

— Вотъ, Алешинька, послушай что она говоритъ…

— Кто, тётушка?

— А вотъ Олька… Говоритъ, что будто твоя-то… какъ бишь ее?… Ну, да все равно… говоритъ, что будто слюбилась тутъ съ какимъ-то парнемъ…

Алексѣй Степанычъ поблѣднѣлъ.

— Она вретъ, тётушка!… сказалъ онъ, поглядѣвъ строго на Олю.

— Ну, что жь ты молчишь, Олька? спросила барыня.

— Что же мнѣ говорить, коли Алексѣй Степанычъ не вѣрятъ.

— Тётушка, произнесъ Алексѣй Степанычъ неровнымъ голосомъ: — прикажите этой дурѣ убираться отсюда вонъ… Пошла вонъ! крикнулъ онъ. Оля скрылась.

— А можетъ, и правда, сказала тётушка. — У нихъ вѣдь развѣ душа есть, Алеша?… У нихъ совсѣмъ души нѣтъ… Повыше-то, повышо-то три, Акулька!… Вотъ тутъ, вотъ тутъ… Еще повыше, еще повыше… О-о-хо-хо… Уходи къ себѣ, Алеша — Господь съ тобой…

Алексѣй Степанычъ вышелъ на крыльцо, постоялъ немного тамъ, и пошелъ черезъ садъ, но той самой дорогѣ, по которой проходила къ нему обыкновенію Аленка, къ двору Матрены. Баринъ былъ сильно взволнованъ и прибиралъ въ своемъ умѣ тѣ вопросы, которые могли бы смутить дѣвушку и обнаружить передъ нимъ все коварство крестьянской души. Совершенно неожиданно онъ наткнулся на вышеописанную сцену, и съ минуту не зналъ что дѣлать, не могъ отдать себѣ отчета въ чувствахъ, волновавшихъ его. Прежде всего его охватила мысль, что Оля права; потомъ гнѣвъ на этого мужика, осмѣлившагося такъ безцеремонно обращаться съ его возлюбленной, поглотилъ эту мысль, и онъ бросился на Яшку съ поднятыми кулаками.

— Что ты дѣлаешь тутъ, мерзавецъ? крикнулъ онъ.

Яшка выпустилъ изъ рукъ Аленку, и совершенно ошалѣлъ…

— Вонъ, мерзавецъ, крикнулъ снова Алексѣй Степанычъ, и толкнулъ парня въ грудь съ такою силою, что тотъ упалъ навзничь… — А ты что тутъ дѣлала, безстыдница? обратился онъ къ растерявшейся Аленкѣ, задыхающимся голосомъ.

— Я-то? выговорила Аіенка, и прислонилась къ калиткѣ.

Оглушенный паденіемъ, Яшка однакоже быстро вскочилъ на ноги, отряхнулся отъ снѣгу и бросился на барина, который насилу могъ остановить его руками.

— Чего ты дерешься-то, а?… заговорилъ Яшка… Дѣвошникъ проклятый, разлучникъ, дьяволъ…

— Вонъ пошелъ, говорю я тебѣ.

— Не пойду… Что ты мнѣ за указъ, а?… Думаешь, какъ ты баринъ, то и драться можешь… Да ты что мнѣ за баринъ? У насъ баринъ-то — барыня, а ты мнѣ вотъ что!… и Яшка плюнулъ.

— Съ этимъ звѣремъ ничего не сдѣлаешь… Пойдемъ со мной, Лена…

— А… звѣрь!… Ну, да, я звѣрь лютой… мужикъ я, а ты что?… Я звѣрь, а за барынями не гоняюсь, не отбиваю ни у кого. А ты вотъ не звѣрь, да вонъ что дѣлаешь… А тебя, поганку, я ей-богу убью… Ты за-годя простися съ бѣлымъ свѣтомъ… Что хоронишься-то?… Выходи сюда — я тутъ вонъ и уложу тебя, да и войду въ острогъ… Ну?…

— Идѣ-жь я хоронюсь — я вотъ она, сказала Аленка, подступая къ Яшкѣ, и глаза ея засверкали гнѣвомъ, и лицо непріятно искривилось. — Вотъ она я, продолжала она, смѣло глядя на раскраснѣвшееся лицо парня. — Что жь не бьешь, а?… Ну, бей же, бей — попробуй ударить, я погляжу…

— Отойди отъ него, крикнулъ Алексѣй Степанычъ, не трогаясь съ мѣста.

— Нѣтъ, погоди… Пущай онъ бьетъ, пущай!…

Яшка видимо оторопѣлъ, храбрость его проходила. Онъ силился что-то сказать, и не могъ.

— Что?… продолжала Аленка: — али совѣсть зазритъ?… За что ты бить-то бы сталъ? Чѣмъ повинна-то я передъ тобой?… Тѣмъ разѣ, что жалѣючи мать твою да тебя, дурака, грѣхъ я на душу взяла? Мнѣ бы бить-то тебя, а не тебѣ… Да я рукъ своихъ не хочу марать о твою образину поганую, вотъ что!… Какъ это еще я связалась съ соплякомъ такимъ… Тьфу, дьяволъ!… Ты слухай-ка сюда, баринъ!… Вѣдь съ этимъ остолопомъ-то согрѣшила я… Ей-богу, согрѣшила… Господи, Господи!… Уходите вы оба, уходите ради-христа!… Нечего мнѣ съ вами дѣлать теперь, нечего… Будетъ, видно, будетъ…

И Аленка бросилась въ калитку. Баринъ шмыгнулъ за ней.

Уничтоженный стоялъ нѣсколько минутъ Яшка на одномъ и томъ же мѣстѣ, понуривъ голову и неопредѣленно шевеля руками.

— Кончено, проговорилъ онъ наконецъ. — Выпорютъ… такъ и слѣдуетъ… Ежели забудутъ — самъ пойду просить… а то руки на себя наложу… Страмота!… и онъ тихо поплелся домой… Злобы даже достало у него только на нѣсколько минутъ. — Бѣднякъ!…

— Зачѣмъ ты за мной идешь? спросила Аленка барина, когда они очутились на дворѣ.

— Пойдемъ ко мнѣ, я поговорить хочу съ тобой, отвѣчалъ Алексѣй Степанычъ.

— Говори тутъ — все одно… Теперче ты все знаешь… И Аленкѣ пришли на умъ совѣты странника, и страшно ей стало вдругъ.

— Я хочу много говорить — я разспросить у тебя хочу обо всемъ.

— По мнѣ пожалуй, робко и тихо проговорила Аленка. — Только чуетъ мое сердце, не выйдетъ изъ того никакого пути.

Молча дошли они до флигеля, молча вошли въ него. Алексѣй Степанычъ заперъ за собой дверь и спустилъ сторы у оконъ. Аленка какъ вошла, такъ и стала у двери.

— Садись, сказалъ Алексѣй Степанычъ, шагая по комнатѣ.

— Мнѣ и тутъ хорошо…

— Садись, я тебѣ говорю…. Садись сюда на диванъ, и я сяду. Онъ сѣлъ. Аленка продолжала стоять.

— Что жь ты, сядешь?

— Нѣтъ.

— Ну, стой. Чортъ съ тобой…

— Ты не черкайся… А что хотѣлъ говорить — говори.

— Что хотѣлъ говорить? проговорилъ Алексѣй Степанычъ такимъ голосомъ, словно онъ самъ себя спрашивалъ. — Я хотѣлъ сказать, что ты… (Онъ вскочилъ съ дивана). — Что ты… что ты… дрянь, сволочь, потаскуха.

— Благодаримъ покорно и на этомъ, сказала Аленка съ легкимъ дрожаніемъ въ голосѣ, и низко поклонилась…

— Неблагодарная тварь! закричалъ Алексѣй Степанычъ.

— Далѣ что?…

— Безсовѣстная, грубая тварь, продолжалъ онъ такъ же…

— Еще что?… уже злобно проговорила она, и странникъ исчезъ…

— Да ты смѣешься надо мной!… У тебя достаетъ на это духу?… Послѣ всего того, что ты сдѣлала, у тебя еще духу достаетъ смѣяться надъ тѣмъ, который любилъ тебя, который и теперь еще… можетъ быть… не презираетъ тебя… (Онъ хотѣлъ сказать, любитъ тебя). — Что ты за животное послѣ этого, а?…

Аленка молчала, по лицо ея дѣлалось сумрачнѣй и сумрачнѣй.

— Что жь ты молчишь?… отвѣчай мнѣ, оправдывайся!… Ну, говори что нибудь!…

— Что мнѣ говорить?… Говорить мнѣ нечего…

— Какъ же это ты осмѣлилась, скажи мнѣ по крайней мѣрѣ? Онъ опять сѣлъ.

— А что ты мнѣ за указъ, скажи на милость? спросила твердо и злобно Аленка.

— Какъ что за указъ?… Кто жь тебѣ указъ послѣ этого?

— Я… Чужаго указа мнѣ не надоть… Хотѣла, любила, а теперь не хочу…

— Да врешь ты, врешь, дрянь эдакая. Ты никогда не любила никого — ты и любить-то не можешь… Вашимъ холопскимъ душамъ и не можетъ быть доступно такое святое чувство…

Алексѣй Степанычъ бѣсился.

— Можетъ статься. Извѣстно вамъ, господамъ, про это лучше знать… Идѣ ужь намъ, холопкамъ, любить!…

— Послушай, послушай! заговорилъ Алексѣй Степанычъ гораздо мягче, послышавъ сильную горечь въ словахъ Аленки. — Я признаюсь тебѣ — я тебя позвалъ сюда затѣмъ, чтобъ спокойно переговорить обо всемъ; можетъ быть, ты еще мало виновата; можетъ быть, все это ты сдѣлала нечаянно, не преднамѣренно… Я тебя простить могу, я… я даже загодя обѣщаю тебѣ полное прощеніе…

— Не нуждаюсь я въ твоемъ прощеніи, ни чуть не нуждаюсь… Я не люблю тебя, вотъ тебѣ и сказъ весь…

— Вонъ же пошла, вонъ отсюда! закричалъ онъ, вскочивъ снова съ мѣста… Пусти, толкнулъ онъ слегка Аленку, подходя къ двери, чтобъ отпереть ее…

— Сдачи дамъ, баринъ! крикнула Аленка: — сдачи дамъ!…

— Убирайся, убирайся!…

— Уйду, не печалься… Прощай!… Дай Богъ тебѣ жену хорошую, да миръ и любовь… Баринъ ты добрый, да пути въ тебѣ мало…

Она было-пошла.

— Нѣтъ, погоди, погоди! заторопился Алексѣй Степанычъ… Мнѣ тебя жаль, мнѣ тебя очень жаль… Послушай: между нами все кончено, все… Но я хотѣлъ бы чѣмъ нибудь наградить тебя… Ты всегда отказывалась это всего, но теперь я хочу, непремѣнно хочу наградить тебя…

— Нѣтъ ужь, батюшка-баринъ, лучше я тебѣ подарю свои старыя онучи, чтобъ помнилъ ты меня, да поумнѣй былъ въ другой разъ.

— Послушай, послушай! кричалъ Алексѣй Степанычъ вслѣдъ за быстро уходившей Аленкой… Вернись, вернись сюда!…

XXI.

И снова думы, снова грёзы, цѣлый рой думъ и грёзъ… Милый образъ ярче прежняго рисуется, и явственно звучитъ ей громкій, проникающій въ душу его голосъ!… «Не полюбится ему, что разошлась я съ бариномъ» думала она… «Да какъ совладать-то мнѣ было съ сердцемъ своимъ, какъ?… Не умѣю я сердцемъ владать… Идѣ мнѣ?… Отъ боли надорвалось мое сердце… Такъ и скажу ему… Онъ проститъ… Господи, какъ рѣчи-то его къ сердцу идутъ»…. И чудятся дѣвушкѣ рѣчи эти, и за этими рѣчами не слышитъ она брани и ворчанья матери, и никогда не отвѣчаетъ ей на упреки, никогда не сцѣпляется съ ней… На лѣнь Аленки грѣхъ было пожаловаться Матренѣ. Дѣвушка работала безъ устали: давала кормъ скотинѣ, поила ее, доила, корову, рубила дрова, таскала ихъ въ избу…

— Посиди маленько, говорила иногда Матрена съ суровой лаской, тронутая безустальной работой дочери. — Посиди, отдохни, я сама все сдѣлаю…

— Какъ хочешь! равнодушно отвѣчаетъ Аленка, и принимается за пряжу…

Крестьяне встрѣчали и провожали Аленку насмѣшками, какъ оставленную барскую любовницу. Изрѣдка только кто нибудь скажетъ, бывало, за нея доброе слово, но Аленка и въ этомъ словѣ не нуждалась: она спокойно проходила мимо двусмысленно-улыбающихся бабъ и парней, или смѣло и зло на нихъ посматривала….

— Гордыня! посылалось ей вслѣдъ.

Незадолго до Рождества, пришелъ къ ней въ избу Алексѣй Степанычъ, и подалъ вольныя Матренѣ и Аленкѣ. Матрена съ воемъ бросилась барину въ ноги. Аленка подумала съ минуту, и тоже поклонилась ему въ ноги… Алексѣй Степанычъ тотчасъ же поднялъ ее, и проговорилъ:

— Какъ тебѣ не стыдно… Я обязанъ былъ это сдѣлать, и выпросилъ у тётушки…

— Я къ барынѣ не пойду! сказала Аленка.

— Это что за новости? обратилась къ ней мать… Вотъ она, батюшка-баринъ, завсегда такая-то…

— Ничего, ничего! поторопился заступиться за нее Алексѣй Степанычъ. — Тётушка очень больна, ей никого нельзя видѣть… Ну, Алена, ты довольна?

Дѣвушка опять бросилась ему въ ноги. Алексѣй Степанычъ смѣшался. Признаться, онъ ожидалъ слезъ, рыданій, раскаянія, или вообще какой-нибудь мелодраматической сцены, въ которой онъ разъиграетъ роль добродѣтельнаго генія и, можетъ-быть, у него даже и эта надежда была, Аленка привяжется къ нему снова…

Онъ снова бросился поднимать дѣвушку и опять повторилъ прежнюю фразу:

— Какъ тебѣ не стыдно!

Выходя, онъ велѣлъ идти за собой Матренѣ, и въ сѣняхъ сунулъ ей какую-то ассигнацію, сказавъ, чтобы дочери объ этомъ подаркѣ она не заикалась… Матрена въ полуумной радости вбѣжала въ избу, и тотчасъ же показала ассигнацію дочери.

— Онъ далъ? спросила Аленка.

— Онъ, батюшка, золотой нашъ… Дай-то ему Господи много лѣтъ здравствовать.

— Вѣстимо, замѣтила Аленка и замолчала.

Аленка рада была волѣ, и падая къ ногамъ барина, она отъ всего сердца благодарила его.

За этимъ радостнымъ днемъ пришелъ другой радостный день… Алешинъ отецъ вернулся изъ города, куда Алексѣй Степанычъ посылалъ его разыскивать странника. Странника нашли, но онъ рѣшительно отказался ѣхать къ Настасьѣ Ивановнѣ, сказавъ, что онъ вовсе не лекарь, а что молиться о здравіи барыни онъ всегда готовъ. Аленка случайно узнала эти подробности отъ Алеши, продолжавшаго попрежнему часто навѣщать свою родимую тёту. И про нее спрашивалъ странникъ, и обрадовался, что получила она вольную.

— Знаетъ ли онъ, что съ бариномъ разошлась я? (Алешинъ отецъ не говорилъ объ этомъ страннику)… Ну, да все одно… Наконецъ-то я увижу его, наконецъ-то наговорюсь я съ нимъ!… и она рѣшилась идти въ уѣздный городъ, который отстоялъ отъ Ильинки всего верстъ на пятнадцать. Мать не противилась этому, хотя Аленка и сказала, что она вовсе можетъ не вернуться, можетъ наняться тамъ въ работницы, даже идти въ губернію… «Отрѣзанный ломоть», подумала Матрена, и распростилась съ своею дочерью довольно холодно. Простилась Аленка съ Катюшкой, простилась и съ Алешей. Мальчикъ плакалъ. Аленка обѣщала ему принесть гостинцевъ.

«Къ вечеру дойду» думала Аленка, глядя на солнышко, приближавшееся къ полудню, и оглядываясь на свое родимое село, начинавшее скрываться за небольшимъ холмомъ. Вотъ и совсѣмъ невидать его, — сердце Аленки сжалось, слеза скатилась по щекѣ и замерзла на кафтанѣ, надѣтомъ сверхъ полушубка… Выстро шла Аленка но укатанной дорогѣ, и такъ же быстро стало вдругъ заволакивать небо, зашумѣлъ вѣтерокъ, и на полдорогѣ отъ города забушевала мятель.

Съ свистомъ и плачемъ носился вѣтеръ по необозримой снѣжной пустынѣ, распахнулъ свои длинныя-длинныя крылья и все мелъ-заметалъ и забрасывалъ снѣгомъ, сыпавшимся изъ сѣдыхъ тучъ…

Замерзала Аленка подъ бѣлой ивой…

— Помогите, помогите ей, кричалъ вѣтеръ на всю степь широкую, и словно угорѣлый носился изъ стороны въ сторону, звалъ на помощь и овраги глубокіе, и темный лѣсъ, и въ уши звѣрямъ насвистывалъ свою шумную просьбу, и не дождавшись отвѣта, скакалъ все далѣе и далѣе…

— Стой, стой! словно кричалъ вѣтеръ могучій, ударяя мерзлымъ снѣгомъ въ морды лошадей, тянувшихъ тяжелый, спокойный возокъ: — стой! водъ ивой дѣвица замерзаетъ…

Лошади стали. Закутавши лицо воротникомъ шинели, на козлахъ сидѣлъ лакей. Кучеръ шелъ сбоку, по колѣни завязывая въ глубокомъ снѣгу и постегивая лошадей.

— Страсть-то какая… Господи, говорилъ кучеръ.

— Потрогивай, Иванъ, потрогивай! говоритъ съ козелъ лакей.

— Пущай вздохнутъ… Ишь, страсть вѣдь… Митрей Семенычъ!… погляди-кась, что это тамъ подъ вѣтлой, словно чернѣетъ что…

— Потрогивай, говорятъ тебѣ… Есть когда тутъ разбирать, чернѣетъ что тамъ али нѣтъ, говоритъ лакей, не поворачивая головы.

— А можетъ это, Митрей Семенычъ, человѣкъ… Можетъ, онъ тутъ замерзаетъ.

— Ну, пущай мерзнетъ… Всякому до себя… Трогай же, говорю тебѣ.

— Но-но-но, касатики… Но!… выволакивай, выволакивай… Но, голубчики…

А молодой баринъ съ молодой барыней, прикрытые теплыми шубами, спятъ безмятежно въ тепломъ возкѣ, и снятся имъ зеленыя рощи, гармонически-бѣгущіе ручьи, соловьиныя трели, и объятія и поцалуи…

— Но, касатики, но-но, потрогивай… А должно, тамъ человѣкъ, сердешный, сидѣлъ, Митрей Семенычъ… Ну-ну, вываливай!…

— Подъ ивой дѣвица замерзаетъ, поетъ вѣтеръ, ударяя въ лицо страннику, который шелъ возлѣ своей лошаденки, опираясь на палку съ желѣзнымъ наконечникомъ, и понукивая лошадь.

— Подъ ивой дѣвица замерзаетъ… Скорѣй, скорѣй, божій человѣкъ!… Къ этой дѣвицѣ и ѣхалъ ты, и какъ невѣста къ жениху, вышла она на встрѣчу къ тебѣ, и свѣтильникъ горячей любви теплился въ сердцѣ ея… Скорѣй, скорѣй!

Вонъ, цѣлый столбъ снѣгу несется, крутясь по степи, съ воемъ и визгомъ… долетѣлъ до ивы… долетѣлъ и разсыпался.

Скорѣй, скорѣй, странникъ!… Не въ диковинку тебѣ эти бури, смѣло и гордо встрѣчаешь ты ихъ, и горячая вѣра и сила говорятъ тебѣ, что не бурямъ безсмысленныхъ стихій сломить твою желѣзную волю, не имъ поколебать вѣру твою, и разрушить крѣпкое здоровье… Ждутъ тебя иныя бури, иныя напасти… Впередъ, впередъ!

Ждутъ тебя зеленѣющія нивы съ своими тощими деревеньками, ждетъ тебя людъ испитой и голодный, въ виду невысокихъ горъ милой родины, увѣнчанныхъ зеленой листвой, и жаркое лѣтнее солнышко ждетъ, чтобъ облить тебя своими привѣтливыми, золотыми лучами…

Впередъ, впередъ!…

А. Суворинъ.

Іюль. 1862 года.

"Отечественныя Записки", №№ 7—8, 1863