Воронежская Бесѣда на 1861-й годъ.
Санктпетербургъ, 1861.
Алексѣй Васильевичъ Кольцовъ.
правитьЛитературному изданію, задуманному въ Воронежѣ, явиться въ свѣтъ безъ статьи о Кольцовѣ было бы какъ-то неловко: публика имѣла бы тогда полное право заподозрить редакцію въ равнодушіи къ писателю, которымъ нашъ городъ долженъ гордиться. Но, съ другой стороны, отъ статьи о Кольцовѣ, появившейся въ воронежскомъ литературномъ изданіи, современная публика потребуетъ такъ многого, что принявшій на себя подобный трудъ, долженъ имѣть достаточный запасъ новыхъ данныхъ для его біографіи, безъ которыхъ самая статья не можетъ разсчитывать на вниманіе читателей. Говорить же о Кольцовѣ просто, какъ о поэтѣ, говорить послѣ Бѣлинскаго и въ Воронежской Бесѣдѣ — да это значитъ заранѣе осудить статью на долгій и вѣчный покой, постигающій тѣ литературныя произведенія, которыя остаются никогда не разрѣзанными. Увы! предчувствуя заранѣе ожидающую насъ судьбу, мы, безъ всякаго запаса біографическихъ данныхъ, являемся передъ публикою съ статьею еще о Кольцовѣ; являемся не въ слѣдствіе внѣшней необходимости въ подобной статьѣ для нашего изданія, но въ слѣдствіе давно сознанной нами потребности поставить Кольцова на историческую почву, но крайней вѣрѣ, доказать первый, хотя и слабый, опытъ такой постановки: до сихъ поръ судили о Кольцовѣ чисто эстетически; до сихъ поръ восхищались имъ, какъ поэтомъ; любили его, какъ человѣка; сочувствовали его страданіямъ и приходили въ негодованіе отъ причинъ этихъ страданій. Пора взглянуть на Кольцова иначе, какъ на литературнаго дѣятеля данной эпохи, объяснить причины и этихъ симпатій и этихъ страданій, т. е. тѣхъ увлеченій, которыя какъ бы ни были благородны, но на которыхъ никакъ не можетъ покоиться наука.
Независимо отъ степени таланта и характера поэтической дѣятельности, Кольцовъ обязанъ своею посмертною славою Бѣлинскому. Въ превосходной своей статьѣ «О жизни и сочиненіяхъ Кольцова» Бѣлинскій возбудилъ самое горячее сочувствіе къ покойному поэту. Лучшіе люди того времени, когда появилась статья, пришли въ негодованіе отъ тѣхъ ужасовъ, какіе испыталъ Кольцовъ, и отъ окружающаго его общества, и отъ людей, ему близкихъ. Никогда благородное негодованіе не принимало такихъ размѣровъ: оно перешло вообще на весь Воронежъ. Намъ, по крайней мѣрѣ, не разъ удавалось слышать въ разныхъ провинціальныхъ кружкахъ подобные возгласы: живи Кольцовъ въ нашемъ городѣ, а не въ Воронежѣ, ничего бы подобнаго съ нимъ не случилось! о, повѣрьте, у насъ бы его лучше оцѣнили! — Благодаря статьѣ Бѣлинскаго, Воронежъ пріобрѣлъ незавидную литературную извѣстность. По смерти нашего поэта, многіе стали интересоваться роднымъ его городомъ въ надеждѣ собрать богатый запасъ матеріаловъ для біографіи покойнаго Алексѣя Васильевича; нѣкоторые съ этой цѣлію, если не пріѣзжали нарочно, то заѣзжали въ Воронежъ; то нѣкоторые обращались къ намъ съ просьбою о собраніи этихъ матеріаловъ; наконецъ, независимо отъ всѣхъ просьбъ, въ продолженіи послѣдняго 12-ти лѣтняго пребыванія нашего въ Воронежѣ, мы сами интересовались мельчайшими подробностями, относящимися до жизни Кольцова; но, увы! всѣ попытки наши остались тщетными. Мы пришли къ неутѣшительному, но тѣмъ не менѣе вѣрному результату, что въ Воронежѣ нѣтъ никакой возможности собрать что-либо, относящееся до біографіи Кольцова и но очень простой причинѣ, потому что Кольцовъ не принадлежитъ Воронежу: въ эпоху своей поэтической зрѣлости онъ принадлежалъ и душой и сердцемъ Москвѣ и Петербургу, т. е. тогдашнему, лучшему и благороднѣйшему литературному кружку, но все-таки кружку. Не только въ Воронежѣ, но и въ другихъ городахъ нашей губерніи, даже по сезамъ, даже по постоялымъ дворамъ вы встрѣтите не мало лицъ, знавшихъ Кольцова. Всѣ они съ самой лучшей стороны отзываются о покойномъ Алексѣѣ Васильевичѣ, какъ о человѣкѣ. Какъ-то тепло становится на душѣ отъ этихъ добродушныхъ разсказовъ и невольно свѣтлый образъ поэта рисуется передъ вами то въ дѣтскихъ играхъ со сверстниками, то за чайнымъ столикомъ небогатаго чиновника, то въ умной бесѣдѣ съ людьми болѣе, или менѣе развитыми. Вы невольно впадаете въ идиллическое настроеніе; но, увы! далѣе уже пойдетъ не идиллія. Эпохою тѣснѣйшаго сближенія Кольцова съ своими петербургскими и московскими друзьями, т. е., кажется, 1838 годомъ, жизнь поэта, по крайней мѣрѣ въ глазахъ воронежскихъ его знакомыхъ, рѣзко дѣлится на двѣ половины: съ этого времени онъ отвернулся отъ послѣднихъ; прежніе пріятели его отплатили ему тѣмъ же. Не совѣтуемъ тому, кто не хочетъ разочароваться отъ обаятельной статьи Бѣлинскаго, распрашивать въ Воронежѣ о покойномъ Кольцовѣ, какъ о человѣкѣ, въ послѣдній періодъ его жизни: посыплются жалобы на надмѣнность, насмѣшки надъ непониманьемъ разыгрываемой имъ и несвойственной ему роли, сарказмы, конечно, и клевета, конечно, и вопли мелочнаго, раздраженнаго самолюбія. Но не все же клевета и напраслина: мнѣніе о Кольцовѣ позднѣйшаго времени мы слышали отъ людей, заслуживающихъ полнаго уваженія, и оно не лишено основанія.
Статью Бѣлинскаго «О жизни Кольцова» никакъ нельзя назвать біографіей, чего, конечно, и не думалъ самъ ея авторъ: это — не болѣе, какъ некрологія, написанная другомъ поэта и горячимъ почитателемъ его таланта; неврологія, исполненная негодованія противъ всего, что было враждебно Кольцову въ Воронежѣ въ его поэтической и общественной жизни.
Алексѣй Васильевичъ Кольцовъ былъ воронежскій мѣщанинъ, но сынъ, даже по словамъ Бѣлинскаго, достаточнаго отца. У насъ до сихъ поръ въ общественномъ быту понятія купецъ и мѣщанинъ имѣютъ особенное значеніе: первымъ именемъ называютъ тѣхъ лицъ изъ торговаго сословія, которыя извѣстны въ городѣ обширностію своихъ оборотовъ, кредита и капитала, вторымъ — всѣхъ мелкихъ и небогатыхъ торговцевъ, причемъ не обращается никакого вниманія на гильдейскія повинности, такъ какъ ихъ, для пріобрѣтенія полноправности, платятъ не рѣдко люди бѣдные и ничѣмъ ровно не торгующіе. Сколько мы знаемъ Воронежъ (и мы знаемъ его съ 1836 года), фамилія Кольцовыхъ считалась богатой купеческой фамиліей; въ настоящее время домъ Кольцовыхъ, находящійся на главной улицѣ города, Дворянской, и принадлежащій сестрѣ покойнаго поэта, г-жѣ Андроповой, принадлежитъ къ числу лучшихъ зданій Воронежа, не бѣднаго хорошей каменной постройкой. Слономъ, намъ положительно извѣстно, что не бѣдность и убожество окружали колыбель нашего поэта и что онъ никогда не былъ знакомъ съ горькою, подавляющею нуждою. Дѣтство и юность его прошли въ полномъ матеріальномъ довольствѣ и если окружающую его жизнь и можно было назвать грязною, то эта грязь не голоднаго бѣдняка, а та грязь, которая толстымъ слоемъ залегаетъ на пути всего дикаго и невѣжественнаго. Въ совершеннолѣтнемъ возрастѣ Кольцовъ, какъ извѣстно даже изъ статьи Бѣлинскаго, заправлялъ всѣми дѣлами и довольно значительными торговыми оборотами своего отца; слѣдовательно, здѣсь уже, изъ какихъ бы-то ни было благородныхъ побужденій и симпатій къ поэту, говорить о его бѣдности и нуждѣ — просто смѣшно. А между тѣмъ намъ приходилось неразъ слышать возгласы о бѣдности Кольцова и даже объ испытанной имъ горькой нуждѣ! И все это на основаніи слѣдующихъ словъ поэта въ письмѣ къ другу: «Я теперь, слава Богу, живу покойно. Они меня не безпокоятъ. Въ комнатѣ тишина; самъ большой, самъ старшой. Обѣдъ готовятъ порядочный. Чай есть, сахаръ тоже, а мнѣ пока больше ничего не нужно» (стр. XXXVI) Безъ сомнѣнія, Бѣлинскій имѣлъ причины сказать объ умирающемъ Кольцовѣ: «Иногда у него не было ни чаю, ни сахару, ни свѣчей, а иногда ему недоставало обѣда и ужина и (Ibid)». Но какъ эти, такъ и выше приведенныя слова Кольцова ровно ничего не говорятъ о бѣдности дѣйствительной; онѣ касаются семейныхъ, совершенно намъ неизвѣстныхъ, отношеній. Отношенія эти, какъ и многое другое въ жизни Кольцова, выяснятся только тогда, когда будетъ возможно обнародованіе его переписки съ друзьями. Эти отношенія имѣли чисто трагическій характеръ, — иначе и быть не могло, какъ мы надѣемся доказать. Но и въ трагичности этихъ отношеній, по крайней мѣрѣ, въ мрачности того колорита, въ которомъ онѣ доселѣ являлись публикѣ, крѣпко сомнѣваются люди, знавшіе Алексѣя Васильевича.
Не смотря на достаточное состояніе, Кольцовъ не получилъ никакаго образованія. И это ни сколько не удивительно: дѣло было въ 1819—20 годахъ, когда, онъ выучился грамотѣ и пробылъ всего четыре мѣсяца въ воронежскомъ уѣздномъ училищѣ, во 2-мъ классѣ. Изъ учебныхъ заведеній нашего города, воронежская семинарія имѣла свою долю вліянія, если не на развитіе, то на нѣкоторыя обстоятельства въ жизни нашего поэта: семинаристъ училъ его грамотѣ; семинаристъ былъ другъ его Серебрянскій; съ семинаристами мы сами, въ ранніе годы нашей юности, видѣли его нерѣдко прогуливающимся по Дворянской улицѣ; съ семинаристами, наконецъ, не оставлялъ онъ знакомства и во второй періодъ своей жизни. Черезъ два года послѣ смерти Серебрянскаго, нотъ что онъ, между прочимъ, пишетъ къ своему пріятелю: «купилъ полное собраніе сочиненій Пушкина, Исторію философскихъ системъ Галича: мнѣ ее наши бурсаки сильно расхвалили (См. стр. XLII)». Читателю можетъ показаться страннымъ и не случайнымъ подобнаго рода сближеніе Кольцова съ воспитанниками спеціально-духовнаго заведенія и невольно можетъ возродиться вопросъ: неужели воронежская гимназія въ лицѣ своихъ преподавателей и старшихъ учениковъ не была знакома съ Кольцовымъ! Неужели она безконечно ниже стояла семинаріи? По поводу послѣднихъ двухъ вопросовъ мы скажемъ нѣсколько словъ ниже: теперь же считаемъ нужнымъ замѣтить о преобладающемъ въ то время значеніи семинаріи. Не знаемъ, вездѣ ли духовныя заведенія въ двадцатыхъ и тридцатыхъ годахъ во мнѣніи большинства предпочитались свѣтскимъ; но намъ положительно извѣстно, что въ Воронежѣ и другихъ знакомыхъ намъ, близь лежащихъ мѣстностяхъ, это было такъ: въ числѣ нашихъ гимназическихъ товарищей не мало было такихъ, которые начали свое образованіе въ семинаріи; а до 1836 года, ихъ было несравненно больше. Тогдашнее провинціальное общество, предпочитая семинарію гимназіи, нисколько не руководствовалось побужденіями научными и, конечно, было не въ силахъ рѣшить вопроса: откуда можно вынести большій запасъ свѣдѣній — изъ гимназіи, или семинаріи? Побужденія были совсѣмъ ина то рода, отчасти нравственныя, отчасти практическія. Въ глухихъ углахъ провинціальнаго міра, откуда вышелъ авторъ предлагаемой читателю статьи, въ тридцатыхъ годахъ съ ужасомъ смотрѣли на университетъ, а особенно, московскій: слово студентъ было равносильно понятію буяна, вольнодумца и безбожника. Богъ знаетъ, въ слѣдствіе какихъ причинъ установились подобные взгляды, но они до такой степени были сильны, что, благодаря имъ, гимназія, ката заведеніе, прямо ведущее въ университетъ, что очень хорошо понималось всѣми, не пользовалась сочувствіемъ большинства, тогдашняго общества. Авторъ этихъ строкъ только совершенно случайнымъ обстоятельствамъ обязалъ тѣмъ, что попалъ въ (1833 г.) не въ тамбовскую семинарію, не въ воронежскій батальонъ военныхъ кантонистовъ, а въ козловское уѣздное училище, изъ котораго уже, благодаря вліянію нѣкоторыхъ достойныхъ людей, открывалась прямая дорога въ гимназію и ужо видѣлся въ отдаленіи перспективы, университетъ. Религіозное направленіе въ преподаваніи и въ внѣшнемъ образѣ жизни, духовное начальство и, главное, необыкновенная уживчивость и способность семинариста на всякомъ мѣстѣ и при всѣхъ обстоятельствахъ оріентироваться — вотъ что, мы думаемъ, заставляло родителей предпочитать семинарію другимъ учебнымъ заведеніямъ. Намъ не разъ удавалось слышать подобные возгласы: смотрите, Дмитрій Сидорычъ, семинаристъ, сынъ дьячка, а вотъ теперь Совѣтникъ Казенной Палаты! Алексѣй Ѳедорычъ вѣдь тоже семинаристъ, сынъ дьякона, а теперь вотъ чиновникомъ особыхъ порученій! А почему? Потому Причины, разумѣется, подбирались сообразно тѣмъ идеямъ, которыя составилъ себѣ каждый изъ восклицавшихъ о гимназіи и семинаріи. Изъ упрековъ, дѣлаемыхъ первой, замѣчателенъ укоръ въ отсутствіи практичности, въ какой-то идеальности, чего, говоря строго, вовсе не было, Если таковъ былъ взглядъ на учебныя заведенія между высшимъ, дворянскимъ, покрайней мѣрѣ грамотнымъ, сословіемъ, въ тридцатыхъ годахъ, то о другихъ, полу — и — безграмотныхъ сословіяхъ нечего и говорить. И мы увѣрены, что рѣшись отецъ Кольцова дать образованіе своему сыну, онъ непремѣнно бы отдалъ его въ семинарію. Привычки, даже предразсудки дѣтства до такой степени сильно дѣйствуютъ на человѣка, что не каждый способенъ отъ нихъ вполнѣ отрѣшиться. Хотя годы ученія Кольцова были гораздо раньше времени поступленія нашего въ воронежскую гимназію (1836 г.), и хотя, по нѣкоторымъ обстоятельствамъ, значеніе семинаріи въ общественномъ мнѣніи нашего города въ тридцатыхъ годахъ было особенно велико; но тѣмъ не менѣе, нѣтъ причинъ предполагать, чтобы оно было ничтожно въ эпоху дѣтства Кольцова, по крайней мѣрѣ, въ сословіи, та которому онъ принадлежалъ.
По свидѣтельству Бѣлинскаго, Кольцовъ былъ обязанъ поэтическимъ своимъ развитіемъ страсти къ чтенію и жизни въ степи, куда онъ, будучи только десятилѣтнимъ мальчикомъ, уже сопровождалъ отца своего, занимавшагося торговлею скотомъ. Чтеніе Кольцова началось съ лубочной литературы, украшавшей въ то время всѣ базары и ярмарки, какъ городскія, такъ и сельскія. Отъ чтенія сказокъ онъ перешелъ къ тогдашнимъ, большею частію, переводнымъ романамъ. 16-ти лѣтъ т. е. съ 1825 года, Кольцовъ начинаетъ писать стихи. Первымъ совѣтникомъ Кольцова въ дѣлѣ стихотворства былъ воронежскій книгопродавецъ о. Пашкинъ, подарившій ему просодію, но неодобрившій начальныхъ опытовъ юнаго поэта. Въ раздольѣ чтенія и въ попыткахъ на стихотворство, говоритъ Бѣлинскій (стр. XII), прошло пять лѣтъ. Къ концу этого періода (между 1827 и 1830) относится сближеніе Алексѣя Васильевича съ Серебрянскимъ и знакомство съ Станкевичемъ. Что касается до вліянія степной природы на Кольцова, то, безспорно, оно, было могуче и неотразимо. Надобно знать бобровскія степи, на которыхъ паслись стада Кольцова, чтобы понять всю ихъ очаровательную прелесть. По свидѣтельству гуртовщиковъ, ни съ чѣмъ нельзя сравнить той чудной картины, какую представляетъ степь предъ утренней зарею, когда покоящееся стадо, вдругъ, какъ бы по мановенію какого волшебника, издастъ отрывистый, но глубокій вздохъ, предвѣстникъ пробужденія, когда начинаетъ синѣть темное небо и туманится безконечная даль! Странно бы было отрицать вліяніе прекрасной природы на чуткую душу поэта; но тѣмъ не менѣе въ тотъ періодъ жизни Кольцова, о которомъ мы говоримъ, степь не могла на него произвести своего всеобъемлющаго вліянія, хотя безъ всякаго сомнѣнія, затронула въ душѣ его тѣ струны, которыя издали мощный голосъ только въ послѣдствіи времени. Условія городской жизни, среда, въ которой вращался Кольцовъ, все это въ ту эпоху было слишкомъ враждебно тому оригинальному направленію, которое обезсмертило въ послѣдствіи его музу. Степь и украинская природа, или, что тоже, чисто русская струя народности въ поэзіи Кольцова, не такъ скоро дались ему. Легче было подойти къ нимъ, еще легко уйти ни съ чѣмъ. — Мы вовсе не знали Серебрянскаго, а потому не имѣемъ ровно никакого права сомнѣваться ни въ благородствѣ этой свѣтлой личности, ни въ благотворномъ его вліяніи на нашего поэта, что даже свидѣтельствуютъ тѣ изъ воронежцевъ, которые знали Кольцова; но мы рѣшительно отрицаемъ благотворность его эстетическаго вліянія на нашего поэта, покрайней мѣрѣ въ ранній періодъ его литературной дѣятельности: чѣмъ могъ быть полезенъ Кольцову въ этомъ отношеніи другъ его, воспитанный на хріяхъ и прочихъ благодатяхъ самой затхлой схоластики! Не надо забывать, что Серебрянекій — семинаристъ и Серебрянскій — студентъ медицинской академіи не могъ быть одинъ и тотъ же. И какъ бы ни было велико прирожденное ему поэтическое чутье, все же оно, подъ гнетущимъ вліяніемъ бурсы, не могло идти далѣе посредственности не только въ такомъ дѣлѣ, какъ народность въ лиризмѣ, надъ чѣмъ долго спотыкался человѣкъ несравненно замѣчательнѣйшій Серебрянскаге, Бѣлинскій, — но даже при оцѣнкѣ вообще поэтическаго произведенія. Не многимъ больше могло быть вліяніе на нашего поэта H. В. Станкевича, обучавшагося въ воронежскомъ пансіонѣ Ѳедорова въ 1825—29 годахъ. Г. Анненковъ, авторъ книги Николай Владиміровичъ Станкевичъ (Москва. 1858) говоритъ: «Мы убѣждены, что стихотворство сблизило Станкевича съ Кольцовымъ. Кольцовъ бралъ книги изъ единственной тогда въ Воронеясѣ библіотеки, куда часто заходилъ и Станкевичъ; да но разнымъ перекупкамъ и поставкамъ своей фамиліи Кольцовъ бывалъ и въ пансіонѣ. Не надо обладать большею долей фантазіи для предположенія, что ихъ связала тайная страсть къ стихотворству, взаимно открытая другъ у друга. По преимуществамъ образованія, Станкевичъ сдѣлался покровителемъ поэта — торговца» и т. д. (стр. 21—22). Но не взирая на это неоспоримое преимущество образованія, эстетическое вліяніе Станкевича въ эту эпоху на Кольцова было весьма незначительно. Николай Владиміровичъ, вынесшій, но свидѣтельству Г. Анненкова, скудный запасъ знаній изъ пансіона Ѳедорова, ровно ничего не могъ вынести свѣжаго и живаго во предмету литературы, хотя и писалъ самъ стихи. Говоримъ это положительно потому, что, но несчастно, судьба дала намъ съ Станкевичемъ одного и того же наставника словесности, Г. Анненковъ говорить что всѣ преподаватели пансіона были изъ гимназіи (стр. 18). а, въ воронежской гимназіи былъ въ то время учителемъ словесности H. М. С-въ, окончившій срокъ своей службы въ 1842 году. С-въ былъ добрѣйшее и безкорыстнѣйшее существо (послѣднее въ то время было особенно важно), но человѣкъ, не только не знавшій своего предмета, по, какъ преподаватель, положительно вредный. Онъ измѣрялъ и оцѣнивалъ достоинства литературныхъ произведеній единственно по присутствію, или отсутствію въ нихъ религіознаго элемента: такимъ образомъ, по его мнѣнію, Державинъ былъ идеалъ поэта; за нимъ слѣдовали: Ломоносовъ, Жуковскій, Дмитріевъ и отчасти Батюшковъ (!). О Пушкинѣ почтенный H. М. С-въ выражался такъ: — большой-съ — талантъ, но пропащій -съ, развращенный человѣкъ-съ! Страстный любитель духовной литературы, добрѣйшій H. М. особенно благоговѣлъ предъ проповѣдями знаменитаго воронежскаго іерарха, архіепископа Антонія II (1826—1846), которыя, отдавая переписывать своимъ ученикамъ, отставлялъ ихъ цѣловать поправки, сдѣланныя рукою самаго преосвященнаго. Само собою разумѣется, что главное дѣло заключалось не въ убѣжденіяхъ и взглядахъ педагога, а въ томъ, съ какою энергіею проводились эти взгляды, рѣшительно современные Домострою. И это вовсе не фраза: С-въ цѣлые часы употреблялъ на апологіи цѣломудрію и на дикія филиппики противъ женщинъ, — пріемъ въ высшей степени безнравственный, особенно въ младшемъ возрастѣ, о чемъ, конечно, и не предполагалъ H. М., человѣкъ, повторяемъ, безъукоризненной нравственности! Изъ-подъ ферулы подобнаго педагога легко было освободиться каждой, мало-мальски даровитой, натурѣ; но освободившіеся выходили изъ гимназіи съ дикими литературными понятіями, — я это бы еще не бѣда, — а. безъ всякихъ нравственныхъ запасовъ къ сопротивленію противъ всего грубаго и нравственно-безобразнаго. О Кольцовѣ Н. М. C-въ отзывался весьма неблагопріятно, причисляя его къ числу пропащихъ-въ: вотъ причина, почему мы, къ вѣчному сожалѣнію нашему, находясь уже въ старшихъ классахъ гимназіи, слѣдовательно, въ эпоху процвѣтанія Кольцова, безсильны были понять воронежскаго поэта, а потому и не искали случая съ нимъ познакомиться. Но на стихотворство, какъ стихотворство, С-въ имѣлъ большое вліяніе: всѣ ученики его, кромѣ сочиненій но рецептамъ Котонскаго, непремѣнно писали стихи. Самъ педагогъ не только писалъ, но даже печаталъ разныя вирши, называемыя имъ пѣсно-пѣніями.
И такъ, къ развитію въ Кольцовѣ страсти къ стихотворству (мы не говоримъ: поэзіи, ибо какая же поэзія въ его вещахъ, писанныхъ до 80-хъ годовъ, тѣмъ болѣе если подъ этимъ именемъ понимать Кольцовскую поэзію!) благопріятствовало самое время: чтеніе вообще, а тогдашнихъ поэтовъ въ особенности, знакомство съ Станкевичемъ, конечно, слухи о стихотворческихъ работахъ, кипѣвшихъ въ гимназіи и пансіонѣ, независимо отъ прирожденнаго Алексѣю Васильевичу таланта, поощряли его къ этого рода занятіямъ. Мы увѣрены, что Серебрянскій, какъ даровитая натура, не могъ въ то время не писать стиховъ, и, слѣдовательно, не могъ не вліять и въ этомъ отношеніи на своего друга. Но, мы никакъ не можемъ согласиться съ Бѣлинскимъ, чтобы дружескія бесѣды съ Серебрянскимъ, были для Кольцова истинною школою развитія въ эстетическомъ отношеніи (XV): слова. Кольцова, сказанныя имъ въ посвященіи къ другу:
Вотъ мой досугъ, въ немъ умъ твой строгій
Найдетъ ошибокъ слишкомъ много,
еще не много говорятъ въ пользу эстетическаго отношенія. Гораздо сильнѣе могло быть вліяніе въ этотъ періодъ Станкевича; но, судя по студенческимъ стихотвореніямъ послѣдняго, приложеннымъ къ книгѣ г. Анненкова (стр. 354—364), мы въ правѣ считать пансіонскіе его опыты крайне плохими. Повторяемъ, что, не отрицая вліянія Станкевича и Серебряной то и, даже, можетъ быть, Грабовскаго, тогдашняго Штатнаго Смотрителя воронежскаго училища, писавшаго и переводившаго что-то, само время раздувало въ Кольцовѣ страсть къ стихотворству. Всѣ вліянія на него въ это время, въ эстетическомъ отношеніи были положительно вредны, потому-что вели талантъ его по ложному направленію. Такія піесы, какъ Сирота, Ровеснику, Маленькому брату, Не мнѣ внимать напѣвъ волшебный, Я быль у ней и нѣкоторыя другія вошедшія во второй отдѣлъ изданія Бѣлинскаго, — не болѣе, какъ вирши, не имѣющія никакого значенія даже по отношенію къ развитію Кольцовскаго таланта. Нельзя не пожалѣть, во имя этого развитія, что Кольцовъ такъ долго шелъ по ложному пути, хотя съ другой стороны, путь этотъ не мало способствовалъ къ развитію въ немъ человѣчности и сдѣлалъ то, это должно было бы сдѣлать воспитаніе.
Что бы ни говорили о свирѣпствовавшей у насъ, въ концѣ прошлаго и въ первой четверти нынѣшняго столѣтія, страсти къ стихотворству, но она не лишена большей доли значенія ш. исторіи нашего просвѣщенія. Смѣшна эта простодушная увѣренность, что тотъ, кто въ состояніи написать хоть нѣсколько стиховъ, есть уже и поэтъ, увѣренность, въ силу. которой стихи писались почти всѣми грамотными людьми; смѣшна эта дѣвица, задающая на балѣ риѳмы, на которыя тутъ же слагается экспромтъ[1]; уморителенъ этотъ генералъ Тучковъ, пишущій нелѣпые стихи и берущій тайкомъ уроки версификаціи[2]; смѣшонъ и господинъ, проповѣдающій о трезвости труда, понимая трудъ стихослагательства[3]; смѣшонъ и самъ добродушный разскащикъ такихъ фактовъ, авторъ Дневника Студента, не шутя считавшій себя не послѣднимъ поэтомъ; да нельзя не сознаться, что теперь даже нѣкоторыя мѣста изъ писемъ Станкевича, въ которыхъ онъ говорятъ о своихъ стихотворческихъ занятіяхъ, возбуждаютъ улыбку. Дѣйствительно, смѣшна была эта страсть къ стихотворству; но не. смѣшно это уваженіе къ поэзіи, хотя бы и ложно понимаемой; не смѣшно это уваженіе, правда, часто доводимое до приторности, къ чувству, къ женщинѣ; не смѣшны эти симпатія къ образованію. Не бѣда, что поколѣніе, обуреваемое стихоманіей, говорило больше громкія фразы, чѣмъ такимъ было на самомъ дѣлѣ; грустно, конечно, что оно продолжало хлестать даже не пьяныхъ Гаврилъ въ усъ, да въ рыло; но у юнѣвшаго, смѣнившаго его поколѣнія, ятя фразы претворялись въ плоть и кровь. Правда и то, что это претвореніе шло путемъ мучительно медленнымъ; но что же дѣлать если таковъ неизбѣжный законъ развитія почти всѣхъ идей. По крайней мѣрѣ, мы никакъ не можемъ отказать въ прогрессѣ тому болѣзненному развитію, которое обнаружилось въ лучшей части нашего общества въ первой четверти текущаго вѣка. Эта болѣзненность, начавшаяся стихотворствомъ, была въ то время нормальнымъ историческимъ явленіемъ. Кончился XVIII вѣкъ. Сошли со сцены и понемногу начали "ходить въ могилу его представители и дѣятели, эти наши могучіе чудо-богатыри и исполины, крѣпкія натуры, возросшія на почвѣ произвола а самой дикой поэзіи крѣпостного нрава. Подъ вліяніемъ идей, выработавшихся въ концѣ XVIII столѣтія, типъ богатырства съ XIX столѣтія начинаетъ измѣняться и нѣсколько мельчать: появляется новый, не такъ колоссальный, но не менѣе крѣпкій типъ, въ свою очередь потомъ опять измѣнившійся. Вредоносная сила богатырства, ухарства, ноздревщины (или какъ хотите иначе назовите), къ несчастію, крѣпка была тѣмъ, что за нею всегда признавался характеръ народности, какъ будто разбойничество и казачество, нормальныя явленія въ жизни нашего добродушнаго народа, хотя присутствія стихъ явленій отрицать невозможно. Законъ прогресса и чаяніе лучшихъ людей даже XVIII вѣка, требовали поразить гидру въ самое ея сердце; за отсутствіемъ самобытной русской науки, за сто взялась литература и честно исполняла свое дѣло, какъ могла и какъ умѣла: безъ ея тогдашняго, очеловѣчивающаго характера не былъ бы возможенъ дальнѣйшій нашъ прогрессъ, хотя бы и купленный цѣною измельчанія. Слѣдовательно, будемъ признательны нашимъ отцамъ за это стихотворческое ребячество, которымъ они наслаждались такъ простодушно. Всякое явленіе въ нравственномъ мірѣ хорошо бываетъ до тѣхъ поръ, пока оно живетъ и еще не разлагается: то, что было раціонально въ 10-хъ и 20-хъ годахъ нашего вѣка, сдѣлалось уже нелѣпостью въ 30-хъ и 40-хъ. Въ два послѣднія десятилѣтія страсть къ стихотворству потеряла всякую разумную историко-литературную причину, а потому она и нуждалась въ безпощадныхъ сарказмахъ Бѣлинскаго. Но изъ этого нисколько не слѣдуетъ, чтобы мы "правѣ были осыпать его сарказма ни въ то время, когда оно было исторически необходимо. Наводненная стихами, преслѣдующая идеалы, которые хотя и существо- валинъ нашей жизни, но нелѣпость которыхъ покрайней мѣрѣ чувствовалась лучшими людьми, наконецъ не выработавшая еще идеала истиннаго поэта (ибо талантъ Пушкина опредѣлился гораздо позже), наша литература первой четверти XIX столѣтія и не могла и не должна была имѣть характера народности: смѣшонъ, повторяемъ, этотъ легіонъ стихослагателей, смѣшны ихъ сентиментальныя выходки, эти воздыханія голубицы, эти, почти всегда искреннія слезы, проливаемыя надъ какой-нибудь нелѣпой вещью, въ родѣ Марьиной рощи, смѣшна, наконецъ, пожалуй, ста страсть къ театральнымъ слезливымъ представленіямъ, во имя которой вездѣ въ провинціяхъ, и въ томъ числѣ въ Воронежѣ, устроивались спектакли любителей, большею частію чиновниковъ, спектакли, послужившіе прототипомъ теперешнихъ губернскихъ; — смѣшно, повторяемъ, все это. когда тутъ же, объ-руку, шло много и дикаго и отсталаго. Но что бы было, если бы вдругъ, но щучьему велѣнью, тогдашняя литература приняла направленіе позднѣйшее, исключительно-народное. Не подготовленное, къ пониманію ни истинно народнаго, ни художественнаго, тогдашнее общество снова погрузилось бы въ ту грубость, изъ которой извлекалъ ее, хотя едва мерцающій, эстетическій свѣтъ. Мы надѣемся, что сейчасъ сказанное вами не дастъ повода заподозрить насъ въ холодности къ современному литературному направленію. Не распространяясь о послѣднемъ, мы однакоже скажемъ, что видимъ большую разницу между служеніемъ духовнымъ интересамъ общества и между холоднымъ дидактизмомъ, на который часто сбивается современная литература. Изящная литература пойдетъ по ложному пути, если путь этотъ не освѣтится поэтическимъ свѣтомъ. Свѣтъ этотъ необходимъ тѣмъ болѣе современной литературѣ, идущей по пути мрака и скорби.
И такъ, и для нашего Кольцова, вышедшаго не изъ свѣтлыхъ рядовъ провинціальнаго общества, не безполезна была страсть къ стихотворству, какъ къ стихотворству, которой онъ предавался. Очень жаль, что въ изданіи Бѣлинскаго стихотворенія Кольцова не обозначены годами; теперь мы лишены возможности сказать, когда талантъ нашего поэта сталъ рваться на прямую свою дорогу. Во всякомъ случаѣ, онъ вполнѣ освободился отъ задерживающихъ его путъ, не ранѣе времени сближенія своего съ Бѣлинскимъ и московскимъ кружкомъ, что случилось уже въ концѣ тридцатыхъ годовъ, хотя, по свидѣтельству Бѣлинскаго (стр. XLIV), Кольцовъ рѣшительно обратился къ русскимъ пѣснямъ съ 1831 года. Если это и такъ, то это было только начало, первый робкій шагъ по тому пути, по которому только впослѣдствіи пошелъ онъ бодро и смѣло. До того же времени сколько колебаній, сколько сомнѣній переиспыталъ бѣдный Кольцовъ; сколько разнорѣчивыхъ совѣтовъ онъ повыслушалъ! Съ одной стороны еще дремлющія, но къ чему то зовущія силы непробудившагося таланта, силы, приводящія душу въ священный трепетъ при видѣ родимыхъ степей, роднаго народа, при звукахъ заунывной пѣсни. Съ другой необходимость пройти искусъ, отзывающейся тлѣніемъ литературы, проникнутой фальшивыми теоріями, къ числу которыхъ нельзя не отнести мнѣнія, въ силу котораго простонародныя сказки, при дальнѣйшемъ развитіи, должны терять свою цѣну[4]! Бѣдный Кольцовъ! Хотя ни одно явленіе нравственнаго міра не является на свѣтъ Божій во всеоружіи Паллады; хотя, но вѣчному закону мудрой справедливости, присутствіемъ борьбы отмѣчается все, предназначаемое къ жизни, а не къ прозябанію; но, тѣмъ не менѣе нельзя не замѣтить и нельзя не пожалѣть, что Кольцову страшно дорого стоили всѣ нрава на жизнь — и человѣческую и поэтическую. Кольцовъ въ нашемъ обществѣ и въ нашей поэзіи разыгралъ роль жертвы. Говоря о поэзіи, мы понимаемъ поэзію Кольцовскую, о которой скажемъ въ концѣ нашей статьи. Всѣмъ человѣческимъ, Кольцовъ былъ обязанъ своимъ столичнымъ знакомымъ; многимъ поэтическимъ, онъ обязанъ имъ-же, но далеко не всѣмъ, особенно если принять въ соображеніе тѣ испытанныя имъ художественныя муки, о которыхъ могли не знать даже друзья его потому что, они могли не понять ихъ и не могли, да не могли въ ту эпоху уврачевать ихъ.
Въ первый разъ Кольцовъ отправился въ Москву въ 1881 году и чрезъ Станкевича, покинувшаго Воронежъ въ 1829 году, пріобрѣлъ тамъ нѣсколько знакомствъ (см. стр. XVII). Въ 1831 году Станкевичъ издалъ его стихотворенія, въ числѣ 18 піесъ. Вотъ что писалъ Станкевичъ изъ Москвы въ Петербургъ къ г. П--у: «Мы издаемъ стихотворенія Кольцова. Когда они выйдугь, пожалуйста, напиши объ нихъ въ Сѣверной Пчелѣ, что ты думаешь; а то навретъ какой-нибудь неучъ. Пиши безпристрастно; ты вѣрно найдешь въ нихъ хорошее, а недостатковъ не скрывай; ты выскажешь ихъ такъ, какъ можетъ высказать человѣкъ, уважающій чувство, въ какой-бы оно формѣ ни явилось.» (Переписка. стр. 128—129). Замѣчательно, что во всѣхъ плодовитыхъ письмахъ Станкевича, обнародованныхъ г. Анненковымъ, нѣтъ ни слова болѣе о Кольцовѣ. Мы лишены возможности объяснить причину этого страннаго явленія; слѣдующія слова г. Анненкова: "онъ (Станкевичъ) открылъ Кольцова, не подозрѣвая можетъ быть всей важности своей находки, указалъ на него сперва друзьямъ своимъ, а наконецъ и публикѣ (Біографія Н. В. С-ча стр. 8—9), « заставляютъ предполагать, что между Станкевичемъ и Кольцовымъ особенно близкихъ, дружескихъ отношеній не существовало. Впрочемъ отношенія Кольцова къ лицамъ, составляющимъ кружокъ Станкевича, намъ совершенно неизвѣстны эти интересныя отношенія, конечно, знакомы тѣмъ, которые находились въ перепискѣ съ нашимъ поэтомъ и сами принадлежали къ этому кружку. Но не нужно обладать большею проницательностію, чтобы сказать, что всѣхъ проще, всѣхъ теплѣе относился къ воронежскому прасолу незабвенный Бѣлинскій. 1836 годъ Бѣлинскій называетъ эпохою въ жизни Кольцова: въ это же время поэтъ нашъ долго пробылъ въ обоихъ столицахъ; въ это-же время въ Москвѣ онъ, коротко сблизился съ однимъ молодымъ литераторомъ, съ которымъ познакомился еще въ первый пріѣздъ свой въ Москву.» Этотъ молодой литераторъ, конечно, былъ ни кто другой, какъ самъ знаменитый нашъ критикъ. Объ этомъ дружествѣ свидѣтельствуетъ больше всего увлекательная статья Бѣлинскаго, цитируемая нами; оно извѣстно было и въ Воронежѣ всѣмъ лицамъ, знавшимъ покойнаго Алексѣя Васильевича, гордившагося, какъ намъ извѣстно, этой дружбой. Но Бѣлинскій былъ далекъ отъ того, чтобы разыгрывать предъ Кольцовымъ роль вліятеля: его теплая, благородная душа страстно полюбила простую, но высоко-поэтическую личность вашего поэта. Бѣлинскій, какъ это видно изъ интересной статья г. Панаева (Воспоминаніе о Бѣлинскомъ. Современникъ 1860 г. № 1 стр. 335—336), очень любилъ Кольцова и даже дорожилъ литературными его знакомствами (а слѣдовательно и вкусомъ). О вліяніи, какое имѣлъ на Кольцова тогдашній московскій литературный кружокъ мы скажемъ ниже.
Короткій періодъ времени отъ 1836—38 былъ весьма богатъ самыми разнообразными событіями въ жизни Алексѣя Васильевича: съ одной стороны литературная извѣстность, доставившая ему и славу и почитателей въ родномъ его городѣ, съ другой, къ концу періода, начало крутаго перелома въ его жизни, — слѣдствіемъ котораго было отчужденіе его отъ окружавшаго его общества.
Въ началѣ 30-хъ годовъ въ Воронежѣ уже было много лицъ, если не образованныхъ, то читающихъ. Читающіе рѣзко дѣлились на два разряда: одни пробавлялись сентиментальною литературою Карамзинскаго періода, оригинальною и переводною; изъ новыхъ писателей читали Жуковскаго и Козлова; къ числу ихъ принадлежали артисты благороднаго воронежскаго театра, не рѣдко даже на семейныхъ вечеринкахъ декламировавшіе тирады изъ слезливыхъ драмъ и невинныхъ комедій, нѣкогда даваемыхъ ими на сценѣ, теперь, увы! занимаемой труппою антрепренера. Въ книжной лавкѣ г. Кашкина этотъ разрядъ читателей находилъ себѣ богатую литературную пищу. Ко второму разряду относились читатели новые, поклонники Пушкина и окружающей его плеяды поэтовъ, впрочемъ, поклонники больше на словахъ, а на дѣлѣ рьяные приверженцы Маріинскаго, писателя, пользовавшагося нѣкоторымъ уваженіемъ даже у тогдашняго стараго поколѣнія. Но оба разряда чтецовъ сходились въ любви къ книгѣ "Семейство Холмскиха, " пользовавшейся въ Воронежѣ громадною популярностію потому именно, что авторъ ея Д. Н. Бѣгичевъ былъ воронежскимъ губернаторомъ (1830—1836), что дѣйствующія лица этого романа списаны съ натуры (семейство В-ыхъ), а мѣсто дѣйствія находилось въ Задонскомъ уѣздѣ (село Х-цъ). И такъ, въ Воронежѣ, какъ мы сказали, въ тридцатыхъ годахъ людей читающихъ было много. Понятно, что печатная извѣстность Кольцова заставила ихъ обратить на неіъ особенное вниманіе, и Алексѣй Васильевичъ, какъ намъ положительно извѣстно, не чуждался самыми разнообразными знакомствами: намъ не разъ и не въ одномъ мѣстѣ случалось видѣть тоненькую, зелененькую брошюрку его стихотвореній, не купленную хозяиномъ дома, а подаренную авторомъ съ самыми дружескими надписями. Но въ Воронежѣ, кромѣ не малаго числа лицъ читающихъ, были въ то время и люди образованные и, но тогдашнему, современно развитые; къ числу ихъ принадлежали нѣкоторые изъ учителей гимназіи и нѣсколько другихъ лицъ.
Безспорно, что воронежская гимназія въ исторіи просвѣщенія нашего края занимаетъ первое мѣсто. Хотя возможность существованія подобныхъ учителей, каковъ былъ H. М. С-въ, не много говорить въ ея пользу, хотя такіе директоры, какъ Захаръ Иванычъ Т-ій, вѣчно сидѣвшій въ канцеляріи, котораго ученики не иначе себѣ представляли, какъ какимъ-то полу-миѳическимъ существомъ, окруженнымъ, впрочемъ, довольно, прозаическими атрибутами — розгами: — а, пойдемъ: говоритъ, бывало, лѣнивцу, или шалуну учитель: въ канцелярію къ Захару Иванычу! вотъ онъ тебя выпоретъ! — Хотя такіе директоры, говоримъ, безсильны были вести гимназію впередъ; хотя положительно были вредны инспекторы, подобные Ц-ву, доброму, но сонливому и лѣнивому человѣку, который, однакоже, пресисправно бивалъ по щекамъ и таскалъ гимназистовъ за волосы до VII класса включительно; хотя преподаватели, подобные Ж-ву, безъ церемоніи загинавшему въ классѣ крѣпкія слова, старику Б-му, требовавшему знанія уроковъ слово въ слово изъ латинской грамматики Кошанскаго: А! ты, братику, хочешь умнѣе быть Кошанскаго! бывало кричитъ онъ, впрочемъ добрякъ (хотя и взяточникъ), на протестанта противъ зубристики; молодому, но грязному взяточнику, Б--у, преслѣдовавшему въ ученикѣ всякую порядочность и приличіе манеръ: ни все умащеніемъ волосъ занимаетесь! бывало раздается но гимназія его крикливый, протяжный и съ малороссійскимъ акцентомъ голосъ; ни старому, ни молодому…, впрочемъ довольно! словомъ, подобные преподаватели также не много говорятъ въ пользу гимназіи. Хотя и тогдашняя метода преподаванія и взглядъ на воспитаніе и воспитанниковъ даже лучшихъ людей педагогическаго міра представляли много дикаго; хотя само общество воспитанниковъ, не рѣдко подвизавшееся на кулачныхъ бояхъ, ведомое и питаемое идеями, далеко не гуманными, стремившееся къ осуществленію того гнуснаго идеала, который, воплотившись въ лицѣ безсмертнаго Ноздрева, уже тѣмъ самымъ осудилъ себя на вѣчную погибель…. Однимъ словомъ, мы не скрываемъ темныхъ, даже мрачныхъ сторонъ тогдашней гимназіи; но, не смотря на это, знакомые съ исторіей воронежской гимназіи согласятся съ нами, что тогдашнее состояніе ея, едва ли не было относительно самымъ свѣтлымъ, покрайней мѣрѣ оно было безконечно выше того положенія, въ которомъ находилась гимназія въ концѣ 40 годовъ и въ первой половинѣ прошлаго десятилѣтія. Простота отношеній, существующая между учащими и учащимися внѣ классовъ; не вмѣшательство ничьего посторонняго вліянія въ жизнь послѣднихъ; вліяніе на учениковъ старшихъ классовъ свѣтлаго идеала профессора, созданнаго товарищами, уже поступившими въ университетъ, идеала, къ созданію котораго и московскій и харьковскій университеты въ концѣ 30-хъ и въ началѣ 40-хъ годовъ представляли уже достаточные матеріялы въ образѣ гуманнѣйшихъ своихъ профессоровъ; наконецъ чтеніе Пушкина, уже сознательно понимаемаго; чтеніе, возвышающее и облагороживающее душу, — все это благотворнымъ образомъ дѣйствовало на молодое, обучающееся поколѣніе. Воронежская гимназія очень многимъ обязана директорству П. И. Савостьянова (1838—1840), уничтожившаго дикій произволъ въ классахъ и поднявшаго нравственное значеніе гимназиста. Такіе молодые преподаватели, какъ С. Л. Д-ій и И. С. Д-въ, какъ люди свѣжіе и живые, имѣли въ то время большое вліяніе на учениковъ; послѣдній, будучи преподавателемъ латинскаго языка, невозможности уничтожалъ тотъ вредъ литературнаго вліянія С-ва, о которомъ было говорено выше. Къ нимъ надо присоединить Н. О. Р-аго (1838—1840), преподавателя исторіи, многосторонне образованнаго человѣка, вліявшаго на гимназистовъ своею любовію къ труду. И такъ, если къ послѣднимъ тремъ лицамъ, г.г. Д-му, Д-ву и Р-кому, мы присоединимъ г. Б-нина, учителя воронежскаго уѣзднаго училища, кончившаго курсъ въ московскомъ университетѣ, г. К-ва, преподавателя въ училищѣ дѣтей канцелярскихъ служителей и двухъ, трехъ, а можетъ и болѣе лицъ, служащихъ въ гражданской службѣ[5], или вовсе ни гдѣ не служившихъ; то имѣетъ полное право заключить, что Воронежъ не представлялъ и въ то время уже такого безлюдья, въ которомъ бы мало- мальски развитому человѣку приходилось умирать съ тоски; слѣдовательно, и Кольцовъ въ родномъ своемъ городѣ не могъ жить, какъ въ пустынѣ. По словамъ Бѣлинскаго (стр. XXVI), личное вниманіе Жуковскаго къ Кольцову, свидѣтелемъ котораго былъ весь Воронежъ, способствовало возвышенію его въ глазахъ согражданъ. Жуковскій, сопутствуя въ 1837 году Государю Наслѣднику Цесаревичу, нынѣ благополучно царствующему Государю Императору, въ путешествіи Его но Россіи, посѣтилъ скромное, жилище нашего поэта, вмѣстѣ съ Кольцовымъ гулялъ по городу и долго любовался великолѣпной панорамой, которая открывается съ такъ называемаго Острожнаго Бугра (площади, окружающей бывшій тюремный дамокъ), на луговую сторону рѣки Воронежа. И это посѣщеніе, и эти прогулки на другой же день сдѣлались извѣстны всему Воронежу. В. А. Жуковскій два раза посѣтилъ воронежскую гимназію — въ первый разъ въ свитѣ Государя Наслѣдника, во второй — на другой день, вмѣстѣ съ г. Арсеньевымъ. Не знаемъ, какую цѣль имѣлъ въ виду. Жуковскій при вторичномъ посѣщеніи гимназіи; но въ это вторичное посѣщеніе онъ говорилъ преподавателямъ гимназіи о Кольцовѣ, какъ о замѣчательномъ человѣкѣ, и совѣтовалъ съ нимъ сблизиться. Не знаемъ также, какъ и на кого подѣйствовалъ этотъ совѣтъ благодушнаго поэта. Къ сожалѣнію, наши смутныя воспоминанія о Кольцовѣ ограничиваются 1841-мъ годомъ; прибывъ снова въ Воронежъ въ 1848 году, шесть лѣтъ спустя послѣ смерти поэта, мы уже не нашли въ городѣ нѣкоторыхъ изъ лицъ, съ нимъ знакомыхъ; другія, оскорбленныя его невниманіемъ и холодностію, естественно, стали неблагопріятно относиться о немъ, какъ о человѣкѣ, а иныя (почему не сказать правды!) и сами уже стали не тѣ, утративъ въ борьбѣ съ жизнію и чистоту нѣкогда одушевлявшихъ ихъ помысловъ и свѣжесть юношескихъ воспоминаній. Но, какъ бы то ни было, изъ воронежскаго педагогическаго кружка первый сблизился съ Кольцовымъ П-въ, познакомившій его въ свою очередь съ И. С. Д-вымъ. Это знакомство нашихъ воронежскихъ педагоговъ съ Алексѣемъ Васильевичемъ (о знакомствахъ другихъ г.г. тогдашнихъ учителей мы ничего незнаемъ), поддерживалось интересами, чисто литературными. Г. Д-въ въ то время едва ли не болѣе всѣхъ въ Воронежѣ былъ знакомъ съ текущей періодической литературой. Онъ отличался замѣчательнымъ, но тому времени, эстетическимъ вкусомъ и писалъ небольшія критическія статьи въ тогдашнихъ журналахъ, преимущественно и театрѣ. А. В. Кольцовъ читалъ въ этомъ небольшомъ кружку свои стихотворенія, какъ до отправленія ихъ въ печать, такъ и послѣ, и долго мѣнялся съ своими знакомыми разнаго рода патетическими идеями; но свидѣтельству И. С. Д-аго, послѣдніе, т. е. знакомые съ Кольцовымъ педагоги, обязаны ему открытіемъ и истолкованіемъ Лермонтова, прежде Бѣлинскаго. Къ числу лицъ, которые хорошо знали Кольцова, принадлежали еще дна, въ высокой степени замѣчательныхъ, человѣка: докторъ Малышевъ и купецъ Придорогинъ, умершій въ 1859-мъ году, — личность необыкновенно свѣтлая и благородная. Ив. Андр. Малышевъ пользовался не только въ Воронежѣ), но и въ сосѣднихъ губерніяхъ громадною медицинскою популярностію: это былъ человѣкъ высокаго ума и несомнѣннаго таланта, чуждый той рутинной тронѣ, но которой, къ несчастію, за немногими исключеніями, плетется въ нашихъ провинціяхъ медицина. Во многихъ случаяхъ, лично намъ извѣстныхъ, когда больной осуждался на неизбѣжную смерть другими врачами, Малышевъ, призванный къ постелѣ умирающаго, не рѣдко поражалъ даже профана во врачебной наукѣ какимъ то вдохновеніемъ, въ силу котораго жертва смерти воскресала. Другъ вашего поэта, Бѣлинскій называетъ его человѣкомъ благороднымъ и симпатичнымъ (стр. XXXIV); такимъ онъ былъ на самомъ дѣлѣ. Изъ писемъ Кольцова, сообщенныхъ Бѣлинскимъ, видно, что докторъ Малышевъ пользовался особеннымъ его уваженіемъ: «лекарь мой, писалъ Кольцовъ въ 1841 году (См. Стр. XXXVI—VII), не смотря на то, что я ему очень мало платилъ, пріѣзжалъ три раза въ день…. Удерживаться дома — житье мнѣ будетъ плохое. Но все, какъ ни говори, а со двора меня не сгонятъ. У меня много здѣсь людей хорошихъ, которымъ я еще ни слова. Про это знаетъ лѣкарь и тотъ, у кого я жилъ на дачѣ: скажи я имъ, они помогутъ.» Нѣкоторый свѣтъ на отношенія Малышева къ Кольцову проливаетъ слѣдующее письмо къ нему послѣдняго[6].
Добрый и любезнѣйшій Иванъ Андреевичъ! я услышалъ, что у насъ былъ батинька и П-въ, старикъ, сегодня по утру: гости не впору и едва ли понутру. Не подумайте-жъ, ради Бога, что я ихъ къ вамъ снарядилъ: правда, съ мѣсяцъ назадъ, я говорилъ П-вымъ обратиться къ вамъ въ ту пору; они заняться этимъ почитали не нужнымъ, лечили больного, самъ и нѣмецъ, и залечили до того, что онъ теперь такъ плохъ, что, кажется, и сверхъ естественная помочь ужъ не въ помочь. Вчера была у нихъ моя мать по долгу родства; больной спросилъ: что я? каковъ? Мать сказала: здоровѣетъ, поправляется, слава Богу! Онъ такъ взбѣсился, что началъ кричать, метаться, бить въ грудь, просить жену, отца — достать денегъ. Къ Малышеву, скорѣе за Малышевымъ! давайте денегъ! Просить хватился, голубчикъ, да поздно! прежде бы не жалѣть денегъ! Зовутъ моего старика; условились сегодня быть у васъ обоимъ — к были. Онъ мнѣ дядя, да это не стоитъ полушки: у меня чужіе-родные, — свои-чужіе; но мнѣ жаль его, упрямца, не ради его, а ради семейства. И потому, когда я говорилъ имъ о васъ, въ то время помочь была еще возможна, теперь же, кажется, поздно. Но если вы себя обремените въ такую, для васъ хлопотливую и безъ этого нору, поѣздомъ къ нему, то, ради Бога, не подумайте, что тутъ виновникъ я: тѣломъ и душою я чистъ, и умываю но этому дѣлу руки. А ваши посѣщенія безъ полученія впередъ[7] не оказались бы безплодными?
Мое здоровье поправляется, видимо лутчіетъ, не смотря на дурное время. Это меня радуетъ: пью, ѣмъ, сплю хорошо, порою бываю дома очень веселъ. Стыдно, а надобно сознаться, что въ томъ четверостишіи, которое у васъ, — и вы замѣтили, стихъ то въ самомъ дѣлѣ невѣренъ: въ четверостишіи — ошибка! хороши же мы!теперь вотъ какъ
И сожалѣньемъ, и слезой,
Прощаясь, прахъ его почтили.
Съ почтеніемъ, глубоко уважающій васъ
Года и числа не обозначено. —
И такъ, къ возрастающей славѣ и извѣстности Кольцова не оставались глухи его сограждане: мы имѣемъ на это собственное свидѣтельство поэта, выраженное въ письмѣ къ своему другу (вѣроятно, Бѣлинскому), въ роковой 1838-й годъ: "Воронежъ, " пишетъ Кольцовъ, по возвращеніи изъ Москвы, «принялъ меня противу прежняго въ десять разъ радушнѣе; я благодаренъ ему.»
Если Кольцовъ въ 1841 году выражался, что у него въ Воронежѣ мыто людей хорошихъ (мы только указали, какъ на несомнѣнный фактъ, что ихъ было нѣсколько), то что же были за причины, заставившія его разражаться подобными филиппиками, какъ противъ нихъ, такъ и противъ роднаго своего города? "Съ моими знакомыми расхожусь по-маленьку, наскучили мнѣ ихъ разговоры пошлые. Я хотѣлъ съ пріѣзда увѣрить ихъ, что они криво смотрятъ на вещи, ошибочно понимаютъ, толковалъ такъ и такъ. Они надо мной смѣются, думаютъ, что я несу имъ вздоръ. Я повернулъ себя отъ нихъ на другую дорогу, хотѣлъ ихъ научитъ-да, ба! -и вотъ какъ съ ними поладилъ: все ихъ слушаю, думаю самъ-про-себя о другомъ; всѣхъ ихъ хвалю во всю мочь; всѣ они у меня люди умные, ученые, прекрасные поэты[8], философы (?), музыканты, живописцы, образцовые чиновники, образцовые купцы, образцовые книгопродавцы; и они стали мной довольны; и я самъ-про-себя смѣюсь надъ ними отъ души. Такимъ образомъ, все идетъ ладно; а то что въ самомъ-дѣлѣ изъ ничего наживать себѣ дураковъ (?!) враговъ. « — „Въ Воронежѣ мнѣ недобровать. Давно живу я въ немъ я гляжу вонъ, какъ звѣрь. Тѣсенъ мой кругъ, грязенъ мой міръ, горько жить мнѣ въ немъ…. Здѣсь, круговъ меня другой народъ — татаринъ на татаринѣ, жидъ на жидѣ…. Здѣсь и за писанія терплю однѣ оскорбленія. Всякій подлецъ такъ на меня и лезетъ, дескать писакѣ-то и крылья ошибить“ и т. и Такой взглядъ Кольцова на окружающій его міръ, нельзя же объяснять одними семейными отношеніями, о которыхъ мы уже говорили и картину которыхъ рисуетъ самъ поетъ въ письмѣ, приведенномъ его біографомъ на страницѣ XXXVI. Въ ломъ послѣднемъ случаѣ мы передаемъ только то, что слышали, не принимая на себя другой отвѣтственности, какъ простаго пересказа: по поводу этихъ отношеній, мы ни за, ни противъ Кольцова. Мы отказываемся разъяснить слѣдующія мысли Бѣлинскаго, думаемъ, сказанныя имъ не на вѣтеръ: „Года за полтора передъ смертію, вдалекѣ отъ тѣхъ, которые понимали и любили его (Кольцова), онъ видѣлъ себя въ кругу невѣждъ, которые уже не нуждались въ немъ и потому поспѣшили снять съ себя маску любви и отомстить ему: когда ко всему этому — и къ болѣзни, и къ нуждѣ, и къ черной неблагодарности за услуги, ему пришлось еще горько разочароваться въ самыхъ дорогихъ и нѣжныхъ отношеніяхъ; и когда тутъ, за свою любовь, дружбу и преданность, онъ вдругъ и неожиданно увидѣлъ вражду, ненависть, неблагодарность, предательство, и все это въ формѣ грязной, наглой, безстыдной…. Тутъ все было оскорблено въ немъ и благороднѣйшія, святѣйшія чувства его сердца и его самолюбіе….“ (стр. XZ). Бѣлинскій, какъ другъ Кольцова, конечно, зналъ хорошо эти печальныя, семейныя отношенія нашего поэта, въ разбирательство которыхъ въ настоящее время, когда переписка Кольцова хранится еще подъ спудомъ, войдти невозможно. Мы указываемъ на нихъ просто какъ на фактъ, имѣющій громадное значеніе въ жизни Алексѣя Васильевича. Мы вполнѣ согласны, что положеніе Кольцова въ этомъ дѣлѣ было — положеніе жертвы; но мы никакъ не можетъ оправдать его въ роли, принятой имъ относительно прежнихъ своихъ знакомыхъ, которыхъ самъ же онъ называетъ хорошими людьми, въ несвойственной ему роли наставника, которая, естественно, становится смѣшною, когда поучающій безцеремонно говоритъ всѣмъ, что вы-де криво смотрите на вещи и оскорбительною, когда этотъ поучающій не съумѣетъ скрыть иронической улыбки, видя, что поученіе не дѣйствуетъ; отсюда взаимное раздраженіе, отсюда всѣ неслушающіе поученій-дурака, отсюда полнѣйшее отчужденіе отъ Кольцова людей безкорыстно къ нему расположенныхъ, которыхъ уже ни въ какомъ случаѣ нельзя назвать дураками. Странное дѣло! Кольцовъ, который такъ ловко съумѣлъ поладить съ работникомъ, рѣшившимся его зарѣзать, опоивъ его сивухой, которою, по замѣчанію Бѣлинскаго (стр. XXVII), русского мужика также можно отвести отъ убійства, какъ и навести на нею, не умѣлъ поладить съ своими воронежскими знакомыми! Впрочемъ, дѣло вовсе не странное: оно объясняется отношеніемъ Кольцова къ не разъ упоминаемому нами тогдашнему московскому кружку.
Московскій кружокъ состоялъ изъ лицъ, группировавшихся вокругъ Станкевича; между ними довольно указать на Бѣлинскаго и Грановскаго, чтобы понять то высокое значеніе, какое имѣлъ этотъ кружокъ въ послѣдній періодъ исторіи нашего просвѣщенія. Если Грановскій имѣлъ громадное вліяніе только на однихъ своихъ слушателей, то Бѣлинскій вліялъ на всю русскую молодежь сороковыхъ годовъ, такъ что смѣло можно сказать, что все теперь дѣйствующее поколѣніе принадлежитъ къ числу учениковъ его. Начавъ свое вліяніе съ пути чисто-эстетическаго, Бѣлинскій продолжалъ его какъ общественный педагогъ, какъ публицистъ, и въ этомъ послѣднемъ отношеніи заключается главная заслуга этого незабвеннаго писателя. Въ исторіи нашего гуманизма Бѣлинскій является по истинѣ какимъ-то исполиномъ, разрушившимъ въ прахъ все ему враждебное; борьбою съ антигуманизмомъ объясняются всѣ крайности и ошибки Бѣлинскаго и ultra-европеизмъ, и черезъ-чуръ высокое значеніе искусства въ общественной жизни. Но въ этомъ послѣднемъ отношеніи, невозможно строго обвинять Бѣлинскаго: онъ и не могъ иначе дѣйствовать, какъ возложивъ всѣ свои упованія на литературу; Онъ конечно, былъ послѣднимъ изъ нашихъ литературныхъ могикановъ. Нельзя не замѣтить, что до конца тридцатыхъ годовъ, наша литература, такъ сказать, деликатилась съ русской жизнію, скользила по ея поверхности; а если и дотрогивалась до нея, то не иначе, какъ въ бѣлыхъ перчаткахъ. Пушкинъ, какъ великій поэтъ-художникъ, какъ пѣвецъ свѣтлыхъ сторонъ жизни, уже но самой натурѣ своей, не могъ прямо, прозаически взглянуть на жизнь; другіе писатели, или тоже не могли, или не успѣли, или не хотѣли; — но этого мало: наша литература второй четверти XIX вѣка, какъ бы преднамѣренно, закрыла глаза на русскую жизнь и даже, какъ бы тоже преднамѣренно, возводила въ идеалъ все то, что было гнилаго, оставшагося отъ прежнихъ эпохъ; все, что давала тогдашняя современность, но чего ни какъ не должно было принять положительно русское искусство.
Является Гоголь. Начинается новый родъ творчества, въ которомъ художникъ становится чернорабочимъ съ засученными рукавами, съ рѣзцомъ въ рукѣ, весь въ пыли и грязи. Являются наконецъ Мертвыя Души, — произведеніе, въ которомъ Гоголь совершенно безсознательно (это доказываетъ печальная исторія его жизни и нравственныхъ убѣжденій), олицетворяетъ идею, приводящую въ ужасъ всякаго мыслящаго и горячо любящаго свое отечество человѣка; представляетъ типы Чичикова и Ноздрева, нравственное безобразіе и громадное историческое значеніе которыхъ только не многими понималось въ то время и, едва ли, не менѣе всѣхъ, самимъ авторомъ. Бѣлинскій, какъ публицистъ-литераторъ, не могъ не ухватиться съ восторгомъ за Мертвыя Души; и онъ, дѣйствительно, со всѣмъ пыломъ страсти, обратился къ этому геніальному произведенію и, къ предѣлахъ тогдашней возможности, старался истолковать смыслъ его, испугавшій въ послѣдствіи самаго знаменитаго творца, этой книги. Съ 1842 года, начинается второй періодъ дѣятельности Бѣлинскаго; тотъ именно періодъ, который даетъ ему безсмертіе, до котораго дошелъ онъ путемъ долгой борьбы съ самимъ собою, путемъ — отрицанія; но въ 1842 году, нашъ воронежскій поэтъ умираетъ; но въ 1842-мъ году, мы увѣрены, состояніе кружка, къ которому принадлежалъ онъ было далеко не то, чѣмъ въ началѣ; жизнь и поразбросала и поизмѣнила лица, его составляющія: слѣдовательно, и Кольцова, друга Бѣлинскаго, надобно разсматривать въ связи съ исторіей кружка въ первыя періодъ его существованія, періодъ юношескій, филосовско-эстстическій, или исключительно Станкевичевскій.
По прекрасному выраженіи) г. Анненкова, „мы имѣемъ въ Станкевичѣ типическое лице, превосходно выражающее молодость того самаго поколѣнія, которое подняло всѣ вопросы, занимающіе нынѣ литературу и науку, которое но мѣрѣ возможности трудилось надъ ними и теперь начинаетъ сходить понемногу съ поприща, уступая мѣста другимъ дѣятелямъ. Въ Станкевичѣ отразилась юность одной эпохи нашего развитія“ и т. д. (Біографія. Стр. 236). Далѣе, почтенный біографъ Станкевича совершенно справедливо намѣчаетъ, что поколѣніе, къ которому принадлежалъ Николай Владиміровичъ» начало сознавать важность строгаго, добросовѣстнаго служенія наукѣ, необходимость нравственныхъ требованій отъ себя и отъ другихъ, общественное значеніе чистоты дѣйствій и побужденій (Ibid. Стр. 231)." Другими словаки, это юное, благородное поколѣніе, эти борцы гуманности первые у насъ начали безпощадную переработку сначала самихъ себя, потомъ дѣйствовали въ томъ же смыслѣ и на общество; переработку на жизнь человѣчности и на смерть всѣмъ тѣмъ идеаламъ, которые создала русская жизнь въ теченіи 130 лѣтъ; идеаламъ, которые мы не высчитываемъ потому только, что не желаемъ пестрить статьи своей разными неизбѣжными измами; переработка эта въ началѣ сопровождалась, какъ и все энергическое, неизбѣжными крайностями и увлеченіями. Въ исторіи ея, т. е. въ развитіи первой ея задачи, само-очеловѣченія (если позволено будетъ такъ выразиться), не долженъ быть забыть шипъ скромный городъ въ лицѣ двухъ своихъ представителей: Кольцова и Оеребрянскаго. На основаніи тѣхъ дружескихъ отношеній, которые существовали между послѣдними, и слѣдующихъ словъ Бѣлинскаго въ письмѣ къ г. Панаеву: «Читали ли вы въ 5 No (Наблюдателя) статью „О музыкѣ“? Такихъ статей немного въ европейскихъ, не только русскихъ журналахъ. Серебрянскій — другъ Кольцова, который и доставилъ мнѣ статью. Представьте себѣ, что этотъ даровитый юноша (Серебрянскій) умираетъ отъ изнурительной лихорадки (Соврем. 1860 г. № 1. Стр. 338—939)» — мы имѣемъ полное право причислить Серебрянскаго къ тому же кружку, который мы назвали моста, нъ по мѣсту его возникновенія. Кольцову, какъ натурѣ глубоко поэтической, вполнѣ и, быть можетъ, ранѣе другихъ удалась задача само-очеловѣченія; но какъ человѣку, безъ всякаго научнаго образованія, о чемъ онъ не переставалъ глубоко сожалѣть, какъ человѣку, надобно думать, не совсѣмъ хладнокровнаго и выдержаннаго характера, роль пропагандиста не удалась и не могла удасться. А что, дѣйствительно, брался онъ за эту роль, это показываютъ выше приведенныя мѣста изъ его писемъ; это положительно утверждаютъ всѣ, до сихъ подъ живущіе, воронежскіе знакомые Кольцова. Кольцовъ и не деликатно, и но умѣючи и не послѣдовательно напалъ на язвы тогдашней, провинціальной жизни, которыми, безъ сомнѣнія, были заражены и воронежскіе его пріятели. Кольцовъ забылъ изрѣченіе: врачу! исцѣлися самъ! которое, мы увѣрены, могло отнестись и къ нему въ первый, по крайней мѣрѣ, періодъ его пропаганды; онъ забылъ также, что оному талантъ, тому два. Что ему, недоучкѣ, хотя и геніальному, нельзя же было сдѣлаться тѣмъ чѣмъ были въ свое время Бѣлинскій и Грановскій. Кольцовъ взялся за пропаганду съ запасомъ только тѣхъ средствъ, которыя онъ могъ получить отъ Станкевича. Съ этими Станкевиченскими, или лучше сказать юношескими средствами читатель можетъ познакомиться изъ прекрасной книги г. Анненкова, о которой не разъ упоминало?ь въ нашей статьѣ: къ нимъ принадлежатъ философскія и эстетическія тенденціи и много свѣтлыхъ и благородныхъ мечтаній юности и еще юности такого кружка, солнцемъ котораго былъ Станкевичъ; но къ нимъ же принадлежатъ и увлеченія, отъ которыхъ потомъ отказались, или почти отказались, лица, нѣкогда, принадлежавшія къ кружку Станкевича. Но чтобы отказаться отъ этихъ увлеченій, для этого требовался: серьезный умственный трудъ, отрезвляющій и скрѣпляющій человѣка[9]; подготовка въ общественной дѣятельности, для которой слишкомъ недостаточно бываетъ одного эстетическаго образованія. Кольцовъ, не пошелъ и не могъ идти далѣе, подобно друзьямъ своимъ: никакою серьезною, такъ сказать, охлаждающею юношескіе порывы работою не могъ заняться онъ, безграмотно писавшій и не имѣвшій никакихъ зачатковъ даже элементарнаго образованія. Кольцовъ остановился на подобныхъ выраженіяхъ: "Какъ прекрасно отказаться отъ счастія толпы, создать себѣ свой міръ и стремиться къ нему, хотя не достигая! (Переписка. Стр. 1і6), " грязная жизнь, грязная дѣйствительность и т. п. Онъ самъ любилъ употреблять ихъ: вотъ что онъ пишетъ въ 1868 году: «Словесностію занимаюсь мало, читаю немного, некогда; въ головѣ дрянь такая набита, что хочется плюнуть, матерьялизмъ дрянной, гадкій и вмѣстѣ съ тѣмъ необходимый.» (Стр. 23). Бѣдный поэтъ! онъ погибъ безполезною жертвою разлада между имъ и окружающимъ его міромъ; жертвою, которую не перестанетъ оплакивать наша лирическая муза, какъ горько оплакали въ свое время Кольцова не воронежскіе друзья его, которые пусть сообщаютъ намъ все, что они знаютъ о незабвенномъ почтѣ; пусть сообщаютъ съ тѣмъ же теплымъ чувствомъ, какъ это вдѣлалъ г. Катковъ (См. Русск. Вѣстникъ, 1856 г. T. VI. стр. 169—171), но которымъ совершенно неизвѣстны отношенія Кольцова къ окружающему его міру, родимая почва, на которой дѣйствовалъ и возрасталъ онъ. Мы даже смѣемъ думать, что друзья юности нашего поэта слишкомъ страстно смотрятъ на послѣднее обстоятельство, словомъ, какъ мы выразились въ началѣ статьи, Кольцовъ еще не поставленъ на историческую почву, что пора уже сдѣлать. — Предлагаемая статья, принявшая на себя эту задачу, мы должны откровенно сознаться, выполняетъ ее весьма слабо и поверхностно. Взявшись за перо, мы на передъ знали, къ какому придемъ результату. Статья наша есть ни что иное, какъ только канва, но которой болѣе опытная и знакомая съ дѣдомъ рука можетъ ее временемъ нарисовать удовлетворительную картину; но мы и отъ представленія только канвы этой не отказались, и вотъ по какой причинѣ: пройдетъ 10, 20 лѣтъ по Кольцовѣ, какъ о человѣкѣ, никто не будетъ знать въ Воронежѣ, о немъ забудутъ, и едва ли кто найдется тогда даже съ тѣми скудными запасами о его личности и матерьялами для физіологіи окружающаго его общества, какіе имѣли мы. Смѣемъ надѣяться не заслужить отъ читателей упрека въ какомъ-нибудь худо скрытомъ недоброжелательствѣ къ Кольцову, намъ лично, какъ уже разъ сказано, незнакомому и въ симпатіи и къ людямъ, которыхъ общественное мнѣніе, послѣ теплой статьи Бѣлинскаго, считаетъ убійцами воронежскаго поэта, и къ провинціальному мраку, подъ вліяніемъ котораго хотя мы возросли и живемъ, но который все же не до такой степени слѣпитъ глаза, что бы ужъ нельзя было распознать свѣта правды.
Талантъ Кольцова весь выразился въ его пѣснѣ, т. е. во всѣхъ тѣхъ стихотвореніяхъ, которыя хотя и не носятъ названія песенъ, но, но своему оригинальному складу, но своеобразной фактурѣ стиха, какъ бы сдѣланнаго изъ матерьяловъ народной версификаціи, принадлежать къ чистѣйшимъ лирическимъ піесамъ, т. е. къ такимъ произведеніямъ, которыя, но настоящему, не мыслимы безъ музыки. Внѣ пѣсни, Кольцовъ рѣшительно не имѣлъ никакого значенія; но зато въ своей, Кольцовской, пѣснѣ онъ истинно великъ: великъ онъ и какъ поэтъ лирическій, великъ и какъ ноетъ — пѣсенникъ. Что бы ни говорили о нестарѣющейся живучести русской простонародной пѣсни, но она видимо дряхлѣетъ и доживаетъ свой послѣдній вѣкъ. Нашъ народъ пробавляется въ своихъ эстетическихъ потребностяхъ старымъ матерьяломъ, который переработываетъ и переиначиваетъ часто безъ всякаго художественнаго такту. Съ новою жизнію, которая ждетъ его впереди, явится потребность въ новой поэзіи, потому-что старая тогда уже ни коимъ образомъ не будетъ удовлетворять его: ни какія симпатіи современной науки, ни какія реставраціи будущихъ археологовъ не спасутъ отъ смерти теперешнюю народную пѣсню. По вѣчному закону, присущему человѣческой природѣ, не смотря ни на какіе успѣхи цивилизаціи, во имя которыхъ въ настоящее время все поэтическое и изящное нерѣдко считается побрякушками, не доставляющими общественнаго и семейнаго благосостоянія, и самая цивилизація ограничивается единственно мятерьяльнымъ довольствомъ, — поэзія и другія, изящныя искусства будутъ тѣмъ нужнѣе, тѣмъ необходимѣе, чѣмъ болѣе распространится въ массахъ это довольство. На массы, на весь народъ, изъ всѣхъ родовъ поэзіи, всего могущественнѣе дѣйствуетъ пѣсня; современенъ каждый народъ, какъ совокупность всѣхъ отдѣльныхъ индивидуумовъ, безъ различія кастъ, будетъ нуждаться въ своемъ Беранже. Со временемъ и нашъ русскій народъ, отрѣшившись отъ своей непосредственной поэзіи, почувствуетъ въ немъ надобность. Мы не хотимъ сказать, чтобы наша литература въ образѣ Кольцова уже создала типъ такого поэта; нѣтъ! при всей нашей глубокой симпатіи къ Кольцову, онъ не годится для подобной роли: его. народъ нашъ вовсе не знаетъ; его народъ нашъ въ настоящее время не понимаетъ и понятъ не можетъ. Когда же пойметъ, то, увы! и жизнь, и поэзія такъ далеко уйдутъ впередъ даже отъ нашей эпохи, что Кольцовъ уже будетъ старъ. Да, въ сто та надобно сознаться, что даже геніальныя произведенія искусства старѣютъ по формѣ — по колориту, по тону, но внѣшности; вѣчно-юною остается одна идея, доступная и понятная немногимъ, а не всѣмъ, которыхъ, т. е. этихъ всѣхъ, никто не осуждаетъ и осудить не можетъ на спеціальное служеніе искусству. И такъ, будущее не сулитъ Кольцову блистательной роли русскаго Беранже; но не смотря на всѣ неблагопріятныя условія, значеніе Кольцова въ исторіи нашего искусства громадное. Не представляя идеала поэта, въ которомъ, безъ всякаго сомнѣнія, будетъ нуждаться русскій народъ, Кольцовъ, тѣмъ не менѣе, если позволено будетъ такъ выразиться, есть первый, неподражаемо — удавшійся опытъ подобнаго идеала. Онъ одинъ изъ тѣхъ великихъ вождей, указавшихъ русской мысли, насколько можетъ она выражать въ искусствѣ, новые пути прогресса: Пушкинъ и онъ, Лермонтовъ и Гоголь, каждый по своему, заставили насъ оглянуться сначала на самихъ себя, какъ на людей и какъ на русскихъ, потомъ на окружающій насъ міръ. Положимъ, эта честь принадлежитъ не однимъ имъ (а для многихъ изъ насъ и однимъ); но тѣмъ не менѣе, кто же будетъ отрицать громадность ихъ вліянія въ дѣлѣ нашего самоусовершенствованія, въ дѣлѣ сближенія съ простымъ народомъ, составляющаго задачу настоящей эпохи: вотъ причина, но которой всѣ эти поэты достойны назваться истинно національными. Но, идя далѣе отъ послѣдней задачи, т. е. сближенія съ народомъ, Кольцовъ стоитъ выше ихъ всѣхъ, выше Лермонтова, неуспѣвшаго отрѣшиться отъ байронизма, выше Гоголя, не деликатно относившагося къ простонародью, по крайней мѣрѣ, въ своихъ произведеніяхъ изъ велико-русской жизни; выше отчасти Пушкина; мы говоримъ отчасти потому, что многообъемлющее море Пушкинской поэзіи, при одной мысли о ней, поглощаетъ въ себѣ свѣтлый и чистый родникъ поэзіи Кольцова, истиннаго ученика нашего безсмертнаго поста. У насъ нѣкогда очень много говорилось о простонародности Крылова. Не распространяясь пока о знаменитомъ баснописцѣ, мы однако же не можемъ не замѣтить, что надраено современная критика не возмется снова за дѣло о немъ, давно сданное въ архивъ и считаемое поконченнымъ; при всей историко-литературной важности, въ огромномъ большинствѣ басонъ Крылова, кромѣ сухаго дидактизма, сентиментальности и вычурности, ничего не найдешь болѣе; истинно — прекрасныхъ вещей не много. Самая простонародность Крылова, впрочемъ, только въ немногихъ басняхъ отражающаяся, отличается тѣмъ же взглядомъ съ высока, тѣмъ же милостивымъ вниманіемъ, которымъ удоставаетъ мужика добрый баринъ, знающій бытъ его и умѣющій съ нимъ покалякать. Не такъ подошла къ простонародью поэзія Кольцова, воспитанная русскою природою, воспоенная лучшими соками и простонародной и художественной поэзіи, въ лицѣ великихъ представителей послѣдней, Шекспира и Пушкина. Положеніе и поэтическая дѣятельность Кольцова до того своеобразны, что никакой другой постъ въ мірѣ не можетъ быть поставленъ съ нимъ на одну параллель. И это зависитъ вовсе не отъ объема таланта Кольцова, дѣйствительно громаднаго, а по тому отношенію, въ которомъ находится русская и все-европейская простонародности къ развитымъ, цивилизованнымъ классамъ. Мы назвали Кольцова ученикомъ Пушкина, и это дѣйствительно такъ, но не въ смыслѣ рабскаго подражанія, а но ширинѣ поэтическихъ взмаховъ, по чистотѣ и изяществу лиризма. Рѣшившись не удлинять нашей статья выписками изъ стихотвореній Кольцова, мы только попросимъ читателей вспомнить слѣдующія, хотя не совсѣмъ выдержанныя піесы, каковы: Урожай (стр. 16—19), Косарь (стр. 23—26) и Пора Любви (стр. 34—36); не говоримъ о другихъ, вполнѣ оконченныхъ, но, такъ сказать менѣе лирическихъ стихотвореніяхъ. Этимъ пушкино-кольцовскимъ лиризмомъ пѣсня воронежскаго поэта съ одной стороны получила ту неотразимую прелесть, которая очаровывала и чаруетъ каждаго, къ только захочетъ съ ней познакомиться; и въ этомъ состоитъ эстетическое ея значеніе; а съ другой — она становится неудовлетворительною для насущныхъ эстетическихъ потребностей нашего простонародья теперь, и тѣмъ болѣе, въ будущемъ. Свѣтлая и гуманная, поэзія Кольцова хотя и прямо относилась къ простонародной жизни, но далеко не обнимала ее вполнѣ, въ совокупности всѣхъ составляющихъ ея элементовъ: она не коснулась разъѣдающихъ ея организмъ язвъ, не подслушала всѣхъ біеній ея пульса; не извѣдала всѣхъ ея страданій, хотя видѣла, т. е. могла видѣть, одно, слышать другое и знать третье. Въ этомъ отношеніи не должно забывать, что Кольцовъ былъ горожанинъ и что мѣщанинъ и крестьянинъ у насъ далеко не одно и тоже, какъ нѣкоторые думаютъ. Созданная изъ чистѣйшихъ элементовъ народной поэзіи, процессъ сліянія которыхъ въ такое гармоническое цѣлое едва ли не погибъ вмѣстѣ съ Кольцовымъ, пѣсня его, настроенная на ладъ Пушкинскій т. е. общепоэтическій и высокохудожественный, но этому самому больше любила отзываться на все свѣтлое, отрадное и общечеловѣческое въ той жизни, которой она касалась. По этой-то причинѣ пѣсня Кольцова для современнаго простонародья высока и непонятна, а высока отчасти потому, что, въ своемъ поэтическомъ побѣгѣ, она нерѣдко вдавалась въ идеализацію и сентиментальность, что особенно замѣтно въ нѣкоторыхъ его женскихъ пѣсняхъ.. Рѣшительною безукоризненностію въ бытовомъ отношеніи отличаются его мужскія пѣсни и особенно тѣ, въ которыхъ рисуется типъ молодца, т. е. т, присущая великорусской народность удалъ, которая вела къ разбойничеству и казачеству и которая такъ неподражаемо — художественно выразилась въ народной поэзіи. Мы убѣждены, что выраженіе этой удали тоже составляетъ тайну, которая погибла вмѣстѣ съ Кольцовымъ, и что будущая простонародная пѣсня станетъ развивать уже иные мотивы. — Но практическая примѣнимость Кольцовской пѣсни оказывается небольшою и въ тѣхъ случаяхъ, въ которыхъ она въ настоящее время должна бы имѣть обширнѣйшее употребленіе — для нисшаго городского населенія, для людей, уже вышедшихъ изъ непосредственнаго земледѣльческаго сословія: независимо отъ многихъ причинъ, изъ которыхъ нѣкоторыя объясняются всѣмъ, сказаннымъ нами выше, въ этомъ дѣлѣ слѣдуетъ винить нашу музыку, до сихъ поръ не обратившую надлежащаго вниманія на изученіе народной мелодіи, которая не сочиняется, а слагается изъ тѣхъ же элементовъ, которыми жилъ до сихъ поръ русскій человѣкъ, окружающая еіъ природа, его поэзія. — Намъ кажется, что Кольцовъ, инстинктивно понималъ свое поэтическое положеніе, эту борьбу между требованіями художественности и простонародности. Ни свидѣтельству лицъ, его знавшихъ (смотри, напримѣръ, замѣтку г. Каткова въ VI т. Русск. Вѣстника за 1856 г.) Кольцовъ часто и по нѣскольку разъ передѣлывалъ свои піесы. Конечно, это могло происходить но тѣмъ же самымъ причинамъ, что и у Пушкина, и даже гораздо болѣе: Кольцовъ больше, чѣмъ кто-нибудь, долженъ былъ не довѣрять себѣ, Кольцовъ, наконецъ, долженъ былъ находиться подъ сильнымъ эстетическимъ вліяніемъ Бѣлинскаго и, можетъ быть, еще не одного изъ друзей своихъ; все это такъ! Но едва, ш можно будетъ спорить и противъ той поэтической борьбы съ самимъ собою, которую долженъ былъ выдержать нашъ поэтъ, съ одной стороны побуждаемый вѣчными призывами искусства, съ другой понимающій чутьемъ требованія простонародности. По нашему мнѣнію, только этою борьбою можно объяснить неровности нѣкоторыхъ его пѣсенъ, превосходныхъ во всѣхъ другихъ отношеніяхъ. Кольцовъ, мы сказали, слишкомъ высокъ для поэтическихъ потребностей нашего современнаго простонародья, а для будущаго-онъ устарѣетъ. Не умаляя заслугъ незабвеннаго поэта, мы должны сказать, тѣмъ не менѣе, что литература наша нуждается въ новомъ Кольцовѣ, можетъ быть, въ нѣсколькихъ Кольцовыхъ. Простонародность, получившая въ Кольцовской пѣснѣ литературныя права, должна будетъ пройти нѣсколько періодовъ развитія, прежде, чѣмъ сдѣлается она годною для всестороннихъ цѣлей искусства. Періоды эти должны будутъ отличаться характеромъ матеріальности, иногда самой прозаической. Таковъ неизбѣжный законъ, по крайней мѣрѣ, исторіи нашей художественной поэзіи, извнѣ къ намъ принесенной. Свѣтлый образъ поэта явился намъ въ Пушкинѣ; но поэзія его, созданная изъ чистѣйшихъ элементовъ русской народности, насколько возможно было ихъ уловить въ то время, при дальнѣйшемъ развитіи этой народности, на дальнѣйшемъ пути нашего вочеловѣченія и сближенія съ простонародностью, оказалась слишкомъ высокою: потребовалась ея матеріализація, которой хотя мы и не сочувствуемъ и которую хотя, по примѣру нѣкоторыхъ критиковъ, и не возводимъ до идеала, но отрицать историческую необходимость которой, мы также не можемъ. Но эта, пожалуй, необходимая матеріализація есть только временное явленіе: придетъ пора, пора нормально сложившейся и нормально развивающейся русской народности, и тогда русскій поэтъ честно будетъ относиться къ отцу нашего искусства — Пушкину. Свѣтлый образъ поэта простонароднаго, поэта — пѣсенника явился намъ впервые въ Кольцовѣ. Что бы ни случилось, какая бы ломка идей и взглядовъ на простонародность ни произошла, какія бы требованія эта послѣдняя ни заявила, — настанетъ время, когда русскій поэтъ многому долженъ будетъ поучиться у воронежскаго прасола. — Свѣтлый образъ его, точно также, какъ и привлекательная личность Пушкина, до такой степени обаятеленъ, что невозможно не простить ему темныхъ сторонъ характера, которыхъ онъ, какъ человѣкъ, не могъ не имѣть, но которыя, какъ бы но преднамѣренному опредѣленію судьбы, до сихъ поръ, по прошествіи 18-ти лѣтъ послѣ его кончины, остаются намъ неизвѣстными.[10]
- ↑ Смотр. Записки Современника съ 1805 по 1810 іодъ. Ч. 1. Ст. б. 1859 г. Стр. 43—44.
- ↑ Ibid. Стр. 100—108.
- ↑ Ibid Стр. 97—101.
- ↑ См. статью Бѣлинскаго стр. IX. — «Я не люблю сказокъ» пишетъ Станкевичъ въ 1834 году, — «это не мой родъ.» (H. В. Станкевичъ. Переписка. Стр. 104). —
- ↑ Къ числу послѣднихъ принадлежалъ А. Н. Чертковъ. См. Библіографическія Записки T. 1. Стр. 554—556.
- ↑ За доставленіе этого письма приносимъ нашу искреннюю благодарность М. И Малышевой. —
- ↑ Объясненіе этой фразы, смыслъ которой понятенъ, должно имѣть мѣсто въ біографіи Малышева. Если это полученіе впередъ бросаетъ нѣкоторую тѣнь на Малышева, какъ на медика, то оно за то ярко рисуетъ тѣхъ господъ, которые, по пословицѣ, когда тонутъ, то топоръ сулятъ, а какъ вытащутъ, то топорища жаль, господъ, которые третируютъ медика точно также, какъ какого-нибудь шибая. Малышевъ чрезвычайно оригинально примѣнялъ къ жизни другую пословицу съ волками жить — по волчью выть. Если это волчье нытье и не совсѣмъ похвально, какъ въ дампомъ случаѣ, то громадная популярность Малышева между бѣднотою, которую лѣчилъ онъ безъ всякаго полученія, значительно ослабѣваетъ степень упрека, который во всякомъ случаѣ снять съ него невозможно.
- ↑ Здѣсь, вѣроятно, рѣчь идетъ о г., К-въ, авторѣ дюжинныхъ виршей, изданныхъ особенною брошюрою.
- ↑ Такимъ трудомъ нельзя же назвать составленный имъ Сборникъ Пословицъ, украшающій наше изданіе.
- ↑ Вопросъ о памятникѣ Кольцову въ Воронежѣ былъ нѣсколько лѣтъ тому назадъ поднятъ воронежскими купцами, И. Л. Придорогинымъ и В. И. Веретенниковымъ, но, со смертію одного и съ оставленіемъ должности градскаго головы другимъ, дѣло остановилось, и вопросъ даже пересталъ быть вопросомъ. Указываемъ на это просто, какъ на фактъ, безъ всякаго намѣреніи снова поднять вопросъ, возбудить сочувствіе къ дѣлу и т. п. Нечего возбуждать сочувствіе тамъ, гдѣ пока его нѣтъ. Дѣло не въ памятникѣ, а въ томъ, кѣмъ онъ ставится, откуда идетъ зачинъ его сооруженіи. Небольшая площадь посреди нашего юродскаго сада, мы увѣрены, украсится современенъ сутуловатою фигурою воронежскаго прасола въ длинной чуйкѣ. И это время, намъ пріятно думать, не за горами.