Александр Петрович Степанов, автор «Постоялаго двора» (Дружинин)/ДО

Александр Петрович Степанов, автор "Постоялаго двора"
авторъ Александр Васильевич Дружинин

Опубл.: 1857. Источникъ: az.lib.ru

Собраніе сочиненій А. В. Дружинина. Том седьмой.

С.-Пб, Въ типографіи Императорской Академии Наукъ, 1865

АЛЕКСАНДРЪ ПЕТРОВИЧЪ СТЕПАНОВЪ, АВТОРЪ «ПОСТОЯЛАГО ДВОРА».

1.

Благодаря обязательной предупредительности наслѣдниковъ А. П. Степанова, мы получили возможность еще разъ пробѣжать, въ общей совокупности, всѣ сочиненія автора «Постоялаго Двора» и сверхъ того ознакомиться съ нѣкоторыми событіями его полезной и тревожной жизни, по семейнымъ запискамъ и матеріаламъ, писаннымъ его собственною рукою. Снова могли мы задуматься ладъ произведеніями, въ свое время такъ нравившимися нашей публикѣ, еще разъ возобновить свѣтлыя впечатлѣнія дѣтства нашего, и въ заключеніе — узнать кое-что о личности литератора, въ свое время подарившаго намъ столько свѣтлыхъ и отрадныхъ минутъ, въ нашу первую молодость. Строго провѣривъ всѣ наши первыя впечатлѣнія, отдѣливъ временное отъ постояннаго, отдѣлавшись отъ преувеличенной симпатіи дѣтства нашего къ Степанову, какъ писателю, мы все-таки не находимъ возможности говорить о немъ иначе, какъ о дѣятелѣ, замѣчательномъ до крайности, какъ о повѣствователѣ, вполнѣ заслужившемъ свою прошлую славу. По нашему твердому убѣжденію, покойный Александръ Петровичъ былъ тѣмъ, что называется человѣкъ одной книги. Его повѣсти и романъ «Тайна» не выдерживаютъ даже снисходительной критики. Его «Описаніе Енисейской губерніи», драгоцѣнное какъ статистическій матеріалъ, не способно однакоже прославить имени своего сочинителя. По «Постоялый Дворъ» есть твореніе, которое должно жить и будетъ жить въ русской литературѣ. Съ точки зрѣнія современной, оно изобилуетъ странными мыслями, страницами, не имѣющими художественнаго значенія, наконецъ моральной дидактикой старыхъ годовъ, съ которой теперь трудно мириться. Но точка зрѣнія современности не есть еще истинная точка, съ которой всѣ предметы должны казаться въ самомъ настоящемъ свѣтѣ. Еслибъ Степановъ захотѣлъ подлаживаться къ идеямъ и стремленіямъ младшей части своей публики, при его сильномъ умѣ и пониманіи людскихъ слабостей, ему было бы легко избѣгнуть недостатковъ или, лучше сказать, того, что намъ кажется недостатками въ его романѣ. Этого онъ не сдѣлалъ и не желалъ сдѣлать, но своей честности и правдивости. Онъ высказался намъ тѣмъ, чѣмъ былъ въ самомъ дѣлѣ — благороднымъ мыслителемъ стараго поколѣнія, художникомъ стараго поколѣнія, даже дидактикомъ стараго поколѣнія. Полный искренности и смѣлости, онъ умѣлъ быть самимъ собою. Онъ не побоялся положить всю свою душу на свое любимое произведеніе, нотъ того въ немъ сосредоточились, въ художественномъ и оригинально-художественномъ видѣ, всѣ мысли, всѣ страсти, всѣ стремленія, всѣ радости, всѣ мечтанія, даже фантазіи и причуды людей стараго вѣка. Полу-романъ, полу-автобіографія «Постоялый Дворъ» въ своемъ родѣ есть рѣдкость, памятникъ, которому подобные не часто встрѣчаются даже въ самыхъ богатыхъ европейскихъ литературахъ. Въ немъ много поэзіи и поэзіи самой рѣдкой изъ всѣхъ, поэзіи тихаго преклоннаго возраста.

Книга писана не юношей, не литераторомъ, долгимъ развитіемъ дошедшимъ до извѣстной ступени творчества: она есть рядъ поэтическихъ фантазій человѣка дѣятельнаго, добраго и сильнаго, почти кончившаго свою жизненную дѣятельность и отдыхающаго отъ мірскихъ тревогъ посреди міра, населеннаго созданіями его могучей, неправильной, не остывшей еще фантазіи. Въ этой книгѣ — поэзія и міросозерцаніе отцовъ нашихъ, въ ней — жизнь и нравы передъ-предшествовавшаго намъ поколѣнія, въ ней — свѣтлые воздушные замки старцевъ былого времени, въ ней — то, чѣмъ были сильны лучшіе люди былого времени, то-есть возвышенная кротость духа, честность натуры и чистота направленія. Книги, подобныя «Постоялому Двору», никогда не могутъ имѣть невнимательныхъ читателей: онѣ или откидываются прочь съ первыхъ страницъ, или читаются съ наслажденіемъ по нѣскольку разъ сряду. Натурамъ, но искусившимся жизнью и не разочарованнымъ новизною, онѣ почти что противны; людямъ много видѣвшимъ и добывшимъ себѣ широкую терпимость воззрѣнія, онѣ будутъ всегда милы. Для насъ лично, какъ мы уже сказали, поэзія «Постоялаго Двора» не только дорога и понятна, но какъ будто становится свѣтлѣе съ каждымъ годомъ. Новое его изданіе мы будемъ привѣтствовать, какъ крайне отрадное явленіе въ текущей словесности. Авторъ «Постоялаго Двора», но догадкамъ нашимъ, долженъ былъ принадлежать къ числу благороднѣйшихъ представителей стараго времени: въ лучшихъ его страницахъ не даромъ слышалось намъ что-то строгое и трогательное, что-то подобное обожаему голосу стараго отца, спокойнаго патріарха и любимаго наставника. Матеріалы, добытые нами изъ семейства покойнаго романиста, вполнѣ оправдали справедливость сказанныхъ догадокъ. Александръ Петровичъ Степановъ несомнѣнно принадлежалъ къ разряду людей, о которыхъ думать отрадно и полезно. Жизнь его была достойна его лучшаго сочиненія — какъ оно, эта жизнь оказывалась широкою, поэтическою и ненапрасною жизнью, исполненною неровностей и, можетъ быть, причудливостей, по во всей своей сложности изобилующей, твердостью, добромъ и поученіемъ.

Александръ Петровичъ Степановъ родился въ 1781 году, Калужской губерніи, Мѣщовскаго уѣзда, въ старинномъ имѣніи своего отца, Зеновкѣ. Родъ Степановыхъ ведетъ свое начало издревле; еще при великомъ князѣ Василіѣ Іоанновичѣ Степановымъ были пожалованы помѣстья по Хопру, въ Саратовской губерніи, до настоящихъ дней находящіяся во владѣніи этого рода. Нѣсколько именъ Степановыхъ встрѣчается въ исторіи, между прочими имя Василія Степанова, новгородскаго думнаго дьяка, котораго убилъ Грозный, и потомъ внесъ въ свой номинальный списокъ, предписывая молиться объ успокоеніи души его. Имя Степановыхъ очень просто, и часто встрѣчается въ народѣ, но документы и семейныя бумаги, хранящіяся въ родѣ Александра Петровича и саратовскихъ Степановыхъ, показываютъ ихъ родство съ новгородскимъ Степановымъ. Зная, какъ мало наши соотечественники интересуются генеалогическими подробностями, и сверхъ того, сами не находя въ нихъ большой занимательности, мы пропускаемъ все, что могли бы сказать, на основаніи доставленныхъ мамъ свѣдѣній, объ отдаленныхъ предкахъ, дѣдахъ и прадѣдахъ нашего романиста. Только объ отцѣ и дядяхъ Александра Петровича позволимъ мы себѣ сказать нѣсколько словъ, ибо они всѣ были людьми оригинальными II замѣчательными какъ по своему характеру, такъ и по событіямъ, связаннымъ съ ихъ жизнью. Отъ Семена Моисѣевича Степанова, дѣда нашего писателя, родилось три сына, Ипполитъ, Руфъ и Петра, (отецъ Александра Петровича); на ихъ личностяхъ и приключеніяхъ намъ нельзя не остановиться.

Ипполитъ Семенычъ, старшій братъ, служилъ при императрицѣ Екатеринѣ въ конной гвардіи, и потомъ, оставивъ службу, поселился въ своихъ имѣніяхъ. То былъ человѣка- ума смѣлаго и дерзкаго, предпріимчивости достойной самыхъ романическихъ временъ, по соединенной, какъ кажется, съ характеромъ необузданнымъ. Назначенный депутатомъ въ извѣстную коммисію, для которой императрица начертала свой «Наказъ», великій памятникъ ея генія, Степановъ прибылъ вторично въ Петербургъ, гдѣ въ скоромъ времени, но своей жосткости, мстительности и заносчивости, пріобрѣла, враговъ весьма сильныхъ. Смѣшивая свои личныя антипаніи съ политическими воззрѣніями, Ипполитъ Семеновичъ навлекъ на себя въ скорости справедливое наказаніе. Замѣшанный въ разныхъ предосудительныхъ поступкахъ, онъ былъ сосланъ въ Камчатку и тамъ сошелся съ всѣмъ извѣстнымъ авантюрьеромъ Беньовскимъ. Вѣчно безпокойный характера. Ипполита не утишился въ ссылкѣ — вмѣстѣ съ новымъ своимъ товарищемъ онъ придумалъ плана, освобожденія. Съ компаніей людей, имъ подобныхъ, эти отчаянные люди захватили судно, стоявшее въ Большерѣцкомъ портѣ, снялись съ якоря и пустились въ открытое море. Но тутъ произошолъ раздоръ между авантюрьерами. Ипполитъ Семеновича, составила. заговоръ противъ своего недавняго товарища. Часть экипажа рѣшилась высадить Беньовскаго куда нибудь на берегъ, бросить съ нимъ вмѣстѣ людей, ему преданныхъ, и плыть куда придется, подъ начальствомъ Степанова. Но коса нашла на камень: перехитрить Бепьовскаго было трудно — участь, предназначенная ему, выпала на долю его непримиримому недругу. Соумышленники Степанова были схвачены, и самъ онъ оставленъ на островѣ Явѣ, чѣмъ все дѣло и кончилось. Что сталось на Явѣ съ Ипполитомъ Степановымъ, никто не знаетъ, вѣроятно, никогда и знать не будетъ. Нея эта исторія подробно описана въ запискахъ Бепьовскаго, всегда любившаго выставлять себя добродѣтельнымъ героемъ. Очень вѣроятно, что высадка Степанова на Явѣ есть Фантазія сочинителя мемуаровъ, а что въ самомъ дѣлѣ — Беньовскій или убилъ, или повѣсилъ человѣка, противъ него злоумышлявшаго.

Отъ такого мрачнаго и необузданнаго лица довольно пріятно перейти къ другому брату, Руфу Семеновичу, мудрецу и мистику старыхъ годовъ, оригиналу недавнихъ временъ, словно отдѣленныхъ отъ насъ цѣлыми столѣтіями. Онъ служилъ въ гражданской службѣ, отличался честностью и знаніемъ дѣлъ; изъ заслугъ его памятнѣйшею было основаніе гернгутеровской колоніи въ Саратовской губерніи, при чемъ онъ составилъ постановленіе для колонистовъ, долгое время руководствовавшее ихъ бытомъ и даже получившее между ними названіе «руфовыхъ законовъ». Наклонность къ мистицизму и сильно, но не совсѣмъ правильно, развитая способность мышленія скоро сдѣлали Руфэ Семеновича не только замѣчательнымъ лицомъ въ обширномъ кругѣ мистиковъ стараго времени, но какъ бы ихъ оракуломъ и наставникомъ. Онъ изучалъ духовидцевъ и иллюминатовъ, бесѣдовалъ съ своими друзьями о сокровеннѣйшихъ таинствахъ науки, видѣлъ видѣнія, разговаривалъ съ мертвецами и такъ далѣе. Все это не мѣшало ему быть человѣкомъ набожнымъ, благотворительнымъ и всѣми уважаемымъ. Когда онъ лишился зрѣнія подъ старость, его домъ въ Москвѣ никогда не оставался пустымъ. Образованнѣйшіе люди столицъ ѣздили къ нему, читали ему духовныя книги и слушали его бесѣду. Нерѣдко, если въ его комнатѣ случалось сидѣть людямъ молодымъ и не просвѣтленнымъ мудростью, этихъ посѣтителей безъ церемоніи удаляли, какъ профановъ. Слѣпецъ дожилъ до 1828 года и умеръ въ Москвѣ, окруженный общимъ почетомъ.

Третій братъ, Петръ Семеновичъ, представлялъ собой совершенно иную сторону русской старой жизни: въ немъ жилъ типъ человѣка, преданнаго философіи энциклопедистовъ. Онъ былъ выпущенъ изъ шляхетнаго корпуса въ армію подпоручикомъ. Стоя съ полкомъ въ Смоленской губерніи, познакомился онъ съ семействомъ К--скихъ, людей богатыхъ, гордыхъ своими связями при дворѣ императрицы. У старика К--скаго было три дочери, изъ которыхъ въ старшую страстно влюбился Петръ Семеновичъ. Сильный своей молодостью и взаимностью дѣвушки, юный офицеръ сдѣлалъ предложеніе, но, какъ и слѣдовало ожидать, не получилъ ничего, кромѣ отказа, по всей вѣроятности самаго жосткаго. Бремя, проведенное въ сношеніяхъ съ изящнымъ и знатнымъ семействомъ, не прошло безъ пользы для молодого Офицера, а между тѣмъ любовь его, по своей силѣ, не могла погаснуть вслѣдствіе препятствій. Открылась кампанія съ Пруссіей. Петръ Семеновичъ въ ней участвовалъ. По заключеніи мира съ Пруссіей, онъ пробылъ нѣсколько времени въ Берлинѣ и имѣлъ случай представляться Фридриху Великому, говорить съ королемъ-философомъ, сѣвернымъ Соломономъ, котораго слава наполняла собой всю Европу. Очарованный умомъ, привѣтливостью и славой великаго государя, Петръ Семеновичъ, подобно многимъ изъ своихъ современниковъ, избралъ его своимъ героемъ, своимъ идеаломъ, споимъ кумиромъ. Все, что любилъ Фридрихъ, стало дорого русскому Офицеру. Онъ проводилъ ночи за твореніями философовъ, которымъ покровительствовалъ король Прусскій. Вольтеръ сталъ вожатаемъ, законодателемъ Петра Семеновича, который, однакоже, благодаря удивительной способности русскаго человѣка, не во всемъ соглашался съ Фернейскимъ мудрецомъ, и увлекаясь имъ, хранилъ многія убѣжденія стараго русскаго времени. Кому изъ насъ во время дѣтства не случалось встрѣчать этихъ оригинальныхъ стариковъ, чтителей Вольтера и его философіи, но вмѣстѣ съ тѣмъ не утратившихъ даже частицы своей самостоятельности и своихъ вѣрованій? До какой степени понятія Петра Семеновича расходились съ понятіями его вождей и кумировъ, мы не имѣемъ очень положительныхъ свѣдѣній. Достаточно будетъ сказать, что онъ не разорвалъ всей связи съ убѣжденіями своей первой молодости. Твердый въ своемъ міросозерцаніи, онъ былъ не менѣе твердъ въ своихъ привязанностяхъ. Болѣе осьми лѣтъ оставался онъ вѣренъ избранницѣ своего сердца, а она, въ свою очередь, отвергала всѣ представлявшіяся партіи. Ни походы, ни веселости Берлина, ни эпикурейскія теоріи тогдашнихъ философовъ не поколебали постоянства въ молодомъ человѣкѣ. Онъ вернулся въ Россію уже премьеръ-маіоромъ и снова посватался на Пелагеѣ Степановнѣ К--ской. На этотъ разъ отецъ дѣвушки не повторилъ своего отказа. Онъ позволилъ влюбленнымъ вступить въ бракъ, но не далъ за дочерью никакого приданого, кромѣ одежды и нѣсколькихъ служителей.

Вскорѣ послѣ брака, Степановы поселились въ Зеновкѣ, Калужской губерніи, гдѣ, какъ мы уже сказали, и родился у нихъ сынъ Александръ, предметъ настоящаго этюда нашего. Младенецъ былъ счастливъ со дня своего вступленія на свѣтъ Божій — судьба дала ему добрыхъ и умныхъ родителей. Петръ Семеновичъ служилъ сперва городничимъ въ Козельскѣ, потомъ но выборамъ — судьей въ Мѣщовскомъ уѣздѣ; домашнее хозяйство и управленіе имѣніемъ лежало на заботливости Пелагеи Степановны. Въ деревню счастливыхъ супруговъ часто съѣзжались ихъ друзья и сосѣди, жизнь текла мирно и весело, когда скоропостижная смерть главы семейства произвела большое измѣненіе въ Зеновкѣ. Петръ Семеновичъ умеръ отъ апоплексическаго удара, оставивъ жену съ дсвяти-лѣтнимъ сыномъ; но онъ могъ умереть спокойно: единственное его дитя оставалось на рукахъ женщины, находившейся въ полной силѣ зрѣлаго возраста, ума и характера. Личность Пелагеи Степановны, такъ какъ она представляется намъ послѣ прочтенія краткихъ семейныхъ замѣтокъ, передъ нами находящихся, по многомъ напоминаетъ лучшее созданіе въ «Воспоминаніяхъ» С. Т. Аксакова, его Марью Николаевну Багрову.

«Это была женщина» — такъ значится въ замѣткахъ — «ума необыкновеннаго. При воспитаніи старинномъ, самомъ слабомъ, она не только не теряла въ присутствіи просвѣщенныхъ людей, но блистала разговорами и разсужденіями въ самомъ образованномъ обществѣ. Дѣла по управленію имѣніями повела она отлично. У ней были только двѣ деревни: Зеновка въ Калужской и Ивлево въ Московской губерніи, по вскорѣ она прикупила еще три. Выстроила прекрасную каменную церковь и вблизи отъ нея большой деревянный домъ на каменномъ фундаментѣ. Кромѣ того развела фруктовой садъ, приносившій доходъ, построила каменный оранжереи, выстроила мельницу. Подъ ея руками все шло живо и двигалось впередъ. Весь околодокъ до того ее уважалъ, что иныя барыни, пріѣзжавшія къ ней въ домъ, подходили къ ручкѣ хозяйки. Пелагея Степановна еще болѣе бы увеличила свое состояніе, но сынъ ея, достигнувъ совершенныхъ лѣтъ, оказался человѣкомъ далеко ао экономнымъ, такъ что ей часто приходилось платить долга Александра Петровича. До сихъ поръ имя ея помнится и съ уваженіемъ произносится но только въ ея бывшихъ владѣніяхъ, но и во всемъ околодкѣ.»

«Не получивъ самаго основательнаго воспитанія» — такъ продолжаются замѣтки, служащія намъ главнымъ источникомъ по части біографическихъ подробностей — Пелагея Степановна не могла сама руководствовать воспитаніемъ Александра Петровича. Она попробовала взять къ себѣ въ домъ иностранца-гувернера, придала сыну въ товарищи занятій одного изъ своихъ племянниковъ, но, несмотря на родительское наблюденіе, ученье шло плохо. Пелагея Степановна, не долго думая, рѣшилась пожертвовать материнскою нѣжностью и разстаться съ сыномъ. Молодого Степанова отправили въ московскій университетскій пансіонъ, имѣвшій славу лучшаго учебнаго заведенія въ І'оссіи, а между тѣмъ, по ходатайству дѣда своего, оберъ-церемоніймейстера Матвѣя Оедоровича К — снято, мальчикъ былъ записанъ лейбъ-гвардіи въ Преображенскій полкъ сержантомъ. Распоряженіи Пелагеи Степановны были награждены совершеннымъ успѣхомъ, ибо замѣчательныя способности ея сына ждали только первой возможности развитія. Успѣхи Александра Петровича въ пансіовѣ не только были хороши, по и весьма замѣчательны для своего времени. Тогда Карамзинъ произвелъ сильный переворотъ въ русской словесности измѣненіемъ формъ языка. Вси молодежь увлеклась его нововведеніями, всѣ стала писателями, и Александръ Петровичъ Степановъ принялся за поэзію еще на школьной скамейкѣ. А. А. Антовскій, тогдашній инспекторъ пансіона, поощрялъ въ дѣтяхъ развитіе литературныхъ стремленій."

Молодой Степановъ далеко еще не кончилъ курса своего воспитанія, когда въ его жизни произошла важная перемѣна, увлекшая мальчика, вмѣстѣ со многими его сверстниками, изъ мирнаго храма науки на поприще ранней практической дѣятельности. Императоръ Павелъ Петровичъ, вступивъ на престолъ, положилъ предѣлъ огромному скопленію неслужащихъ воинскихъ чиновъ въ полкахъ гвардіи. Молодыхъ дворянъ въ ней записанныхъ, потребовали на дѣйствительную службу и шестнадцати-лѣтній А. П. явился въ свой лейбъ-гвардіи Преображенскій полкъ. Но сверхъ-комплектныхъ молодыхъ людей но гвардейскимъ полкамъ собралось столько, что ихъ приказано было перевести въ армію, съ повышеніемъ чина. Степановъ получилъ чинъ прапорщика и отправился къ новому мѣсту служенія, въ Московскій гренадерскій полкъ, уже поступившій въ составъ войскъ, двигавшихся въ Италію, подъ предводительствомъ безсмертнаго Суворова.

Офицеры-дѣти не были рѣдкостью въ то время, но по всей вѣроятности, А. П., или но малому своему росту, или но своему хорошему воспитанію, или но наружности своей, сколько нибудь отличался отъ своихъ молодыхъ товарищей. Очень вѣроятно, что въ войскахъ находились начальники, помнившіе его отца и дѣлавшіе съ нимъ не одну компанію, очень можетъ быть, что связи и рекомендаціи Пелагеи Степановны оказались не лишними для юноши. Какъ бы то ни было, начальники А. П. принимали въ немъ искреннее участіе. Вообще, изъ разсказовъ, слышанныхъ нами отъ старыхъ суворовскихъ ветерановъ, мы очень хорошо знаемъ, что жизнь молодыхъ офицеровъ въ то время (особенно при походахъ) не была жизнью очень тяжелою. Генералы сдавали мальчиковъ на руки полковымъ командирамъ, съ предписаніемъ о нихъ заботиться, полковые командиры поручали новыхъ служакъ бдительности лучшихъ капитановъ въ полку, кормили ихъ своими обѣдами и вообще обращались съ ними какъ съ учениками, къ которымъ невозможно примѣнять правилъ военной дисциплины по всей строгости. Вовремя дѣла къ маленькимъ прапорщикамъ приставлялись надежные унтеръ-офицеры, наблюдавшіе за ихъ сохранностью и умѣрявшіе въ нихъ порывы ребяческой храбрости, способные повредить общему дѣлу. Ласковое, снисходительное значеніе, которое до сихъ поръ еще придается въ нашемъ войскѣ слову прапорщикъ, прямо перешло къ намъ черезъ нѣсколько поколѣній. При Суворовѣ слово прапорщикъ означало ребенка, котораго надо было беречь но мѣрѣ своихъ силъ, которому въ походѣ слѣдовало давать пустое мѣсто въ повозкѣ, котораго надо было при тяжеломъ переходѣ сажать на лафетъ орудія а при настоящемъ дѣлѣ держать за фалды для обузданія его пылкости. «Прапорщикъ не Офицеръ», — улыбаясь говорили старые служаки, къ большому огорченію шестнадцати-лѣтнихъ прапорщиковъ. Нынче прапорщики старѣе годами и готовѣе къ трудностямъ службы, но идеи, сопряженныя съ этимъ званіемъ, существуютъ какъ одно изъ милыхъ и поэтическихъ военныхъ преданій. Даже нѣмецкое слово фендрихь, въ незапамятныя времена, бывшее синонимомъ прапорщика въ нашей арміи, до сихъ поръ понятно и офицерамъ, и солдатамъ.

Вниманіе начальниковъ къ молодому прапорщику Степанову, во время итальянской кампаніи, не ограничивалось обѣдами у полкового командира, надежнымъ капитаномъ для наблюденія за юношей и пустымъ мѣстомъ въ какой нибудь полковой повозкѣ. Юному воину давались нетрудныя порученія и должности, его назначали то ординарномъ, то адъютантомъ; такъ онъ перебывалъ въ свитѣ у Кушникова, у Багратіона и наконецъ поступилъ въ штабъ самого главнокомандующаго. Суворовъ обращался съ нимъ, какъ съ ребенкомъ, а узнавъ, что онъ хорошо владѣетъ перомъ, поручалъ ему писать отвѣты на поздравительныя оды, которыя присылались во множествѣ въ главную квартиру. Нѣсколько разъ Суворовъ, довольный трудами А. П., звалъ его «своимъ маленькимъ Демосѳеномъ». Въ какомъ-то городѣ, гдѣ назначена была торжественная раздача орденовъ (мы заимствуемъ этотъ анекдотъ изъ бумагъ, намъ доставленныхъ наслѣдниками А. П.), Суворовъ поручилъ прапорщику сочинить слова на польскій, которые и были пропѣты военными пѣвчими, при собраніи отборнаго итальянскаго общества. Вовремя раздачи наградъ, великій полководецъ подозвалъ къ себѣ Степанова, надѣлъ ему крестъ ордена Іоанна Іерусалимскаго, и обратясь къ дамамъ, вскричалъ, указывая на мальчика: «eccolo il nostro piccolo Demosteno!» (вотъ онъ, нашъ крошечный Демосѳенъ!) Нужно ли говорить, что восторженныя чувства А. П. къ особѣ Суворова, чувства общія ему со всей итальянскою арміею, дошли до обожанія, вслѣдствіе близкихъ сношеній съ великимъ военачальникомъ. Въ «Постояломъ Дворѣ», книгѣ имѣющей замѣчательный автобіографическій характеръ, находимъ мы нѣсколько словъ о Суворовѣ, ясно показывающихъ, что преданное сердце бывшаго маленькаго Демосѳена никогда не остывало, подъ старость даже, къ памяти великаго человѣка и воина. Не всегда, однакоже, нашъ юный воинъ видѣлъ одну ласку со стороны своего обожаемаго командира. Но живости своего характера, А. П. позволялъ себѣ иногда шалости, совершенно извиняемыя его годами, но не всегда сообразныя съ военной осторожностью. Не смотря на чинъ поручика, ему данный, но годамъ онъ все-таки оставался шалуномъ-прапорщикомъ, а боевая жизнь, полная впечатлѣній, новый край и полная свобода поступковъ, дѣлали его еще болѣе воспріимчивымъ. Сынъ Фельдмаршала, Аркадій Александровичъ, былъ очень друженъ съ молодымъ Степановымъ. Одинъ разъ они оба уѣхали безъ спроса изъ главной квартиры и цѣлый день прогуляли по Конскому озеру и на Изола-Белла. по всей вѣроятности, время было опасное и отлучаться никому не дозволялось, — иначе трудно намъ объяснить себѣ эту отлучку безъ спроса, гнѣвъ Суворова и его великое безпокойство объ участи ослушниковъ приказа. Когда, къ ночи, туристы вернулись къ штабу, ихъ встрѣтило извѣстіе о томъ, что фельдмаршалъ въ жестокомъ гнѣвѣ. Аркадія Александровича, не смотря на его генеральское званіе, тотчасъ же взяли подъ арестъ; какая же участь должна была, послѣ этого, ожидать мальчика-прапорщика Степанова? Суворовъ потребовалъ къ себѣ А. П. и объявилъ ему, что сейчасъ же его высѣчетъ. «Высѣку» — говорилъ фельдмаршалъ — «высѣку мальчишку, и къ матушкѣ отпишу!» Только горькія слезы шестнадцати-лѣтняго Демосѳена понемногу смягчили гнѣвъ фельдмаршала. Другихъ послѣдствій шалость не имѣла и великій человѣкъ не измѣнился въ снисходительности своей къ маленькому подчиненному.

Изъ Швейцаріи Суворовъ послалъ князя Горчакова въ Баварію — просить у короля зимовки и отдыха для войскъ, измученныхъ переходомъ черезъ горы. Къ свитѣ князя Горчакова присоединился, по приказанію главнокомандующаго, и поручикъ Степановъ. Увеселенія и праздники, даваемые русскимъ офицерамъ на пути до Мюнхена и въ самой столицѣ Баваріи, навсегда остались однимъ изъ самыхъ свѣтлыхъ оазисовъ въ памяти А. II. Но скорый конецъ похода положилъ предѣлъ его быстрымъ повышеніямъ по службѣ. По возвращеніи въ Россію, Степановъ назначенъ былъ адъютантомъ къ генералу Б-ву, шефу Старооскольскаго пѣхотнаго полна. Отъ блистательной дѣятельности молодому человѣку пришлось перейти къ дѣятельности скромной, отъ похода, будто совершеннаго но волшебной силѣ, въ странѣ, полной волшебной прелести, обратиться къ прозаической армейской службѣ. Но для А. П. измѣненіе совершилось незамѣтно. Пора любви для него наступила, онъ плѣнился пятнадцатилѣтней дочерью своего генерала, Катериной Ѳедосѣевной, которая брала у него уроки итальянскаго языка. Осьмнадцати-лѣтній Абеларъ безъ труда овладѣлъ сердцемъ своей Элоизы, и любовь и уроки шли рядомъ; не теряя времени, Л. И. отписалъ къ своей матери, прося у нея родительскаго благословенія. Пелагея Степановна отвѣтила совершеннымъ, рѣшительнымъ отказомъ. Она знала, что генералъ Б-въ не имѣетъ никакого состоянія; но едва ли это обстоятельство, хотя важное само по себѣ, было причиной ея гнѣва. Она сама вышла безъ приданаго за небогатаго человѣка. Но она вышла замужъ послѣ осьмилѣтней любви, не за несовершеннолѣтняго мальчика. И теперь рѣдкая мать позволитъ жениться сыну, не имѣющему еще двадцати лѣтъ отъ роду, а въ старое время, когда дѣвушки тринадцати и четырнадцати лѣтъ безпрепятственно вступали въ бракъ, осьмнадцатилѣтній мужъ считался предметомъ общаго посмѣянія. Генералъ, отецъ Катерины Ѳедосѣевны, смотрѣлъ на дѣло тѣми же глазами, хотя и объявилъ своему адъютанту, что если его мать измѣнитъ рѣшеніе, то и онъ со своей стороны не станетъ препятствовать соединенію влюбленной пары.

Получая отказы со всѣхъ сторонъ (мы снова выписываемъ отрывки изъ семейныхъ замѣтокъ, почти безъ измѣненія), А. П. рѣшился обвѣнчаться безъ согласія. Подговоривъ двухъ пріятелей быть свидѣтелями, онъ выбралъ вечеръ, отправился въ церковь съ Катериной Ѳедосѣевной и тамъ обвѣнчался. Возвратясь домой, нашли отца невѣсты за партіей бостона, упали ему въ ноги и попросили благословенія. Дѣлать было нечего. Генералъ благословилъ новобрачныхъ, потребовалъ шампанскаго и спокойно продолжалъ партію, прерванную такъ оригинально. Но Пелагея Степановна, на извѣщеніе о женитьбѣ, запретила сыну показываться на глаза, и отказала ему во всякой помощи. Генералъ не могъ дать ничего за дочерью, у А. П. въ наличности не было тоже ничего, а жить было надо. Вышелъ онъ въ отставку, ровно двадцати лѣтъ отъ роду, поѣхалъ въ Петербургъ и опредѣлился въ министерство юстиціи. Министромъ юстиціи былъ тогда И. И. Дмитріевъ. Извѣстный поэтъ покровительствовалъ поэту начинающему, отличалъ его и представилъ Державину. Всѣмъ хорошо было бы жить А. П., по средства его были ничтожны, дѣти у него родились, умирали и все-таки ихъ оставалось много. Положеніе его съ семьей начинало становиться невыносимымъ, когда наконецъ Пелагея Стенановна стала смягчаться. Она потребовала, чтобъ сынъ перешолъ на службу въ Калугу; А. П. исполнилъ ея желаніе, получилъ мѣсто прокурора, переѣхалъ куда требовала мать, купилъ въ Калугѣ домъ и зажилъ въ немъ спокойно и весело. Пелагеи Степановна простила дѣтей, но оставалась холодна къ невѣсткѣ и до самой смерти обращалась съ нею безъ особенной ласки."

Острый, веселый и очень любезный въ обществѣ, А. П. былъ любимъ всѣми и всѣми уважаемъ, какъ человѣкъ, чиновникъ и литераторъ. Черезъ нѣсколько лѣтъ послѣ его вступленія въ новую должность, въ Жиздренскомъ уѣздѣ продавалось село Ловать съ деревнями, за крайне дешевую цѣну: шесть-сотъ душъ были оцѣнены въ 20,000 руб. ассигнаціями. Какъ не купить? но денегъ не было, и хотя Пелагея Степановна имѣла небольшой капиталъ, но до полной суммы много недоставало. Жилъ тогда въ Калугѣ старикъ князь Ч--й, мизантропъ и чудакъ, не водившій ни съ кѣмъ знакомства, но А. П. рѣшился обратиться къ нему, потому-что у него одного во всемъ городѣ постоянно имѣлись въ распоряженіи большія деньги. Разсчетъ на успѣхъ былъ плохой, но къ общему удивленію, князь далъ А. П. просимую сумму, съ самой радушной готовностью. Такъ его всѣ любили. Управленіе купленнымъ имѣніемъ приняла на себя Пелагея Степановна, хотя ей, по ея благородно-патріархальнымъ понятіямъ, крайне не нравился винокуреный заводъ, устроенный въ новомъ имѣніи.

Такъ прошло время до 1812 года. Французы грозно двигались на Россію, — все поднялось, все взялось за оружіе противъ общаго врага; кто могъ, тотъ поступалъ въ военную службу, помѣщики удалились изъ имѣній, лежавшихъ на пути слѣдованія Французовъ. А. П. отправилъ мать и всю семью въ тамбовское имѣніе своего дяди Руфа Семеновича, а самъ вышелъ въ отставку, для того, чтобъ снова пойти въ военную службу. Главная квартира русской арміи находилась уже въ Тарутинѣ, когда Степановъ къ ней прибылъ. Тутъ нашелъ онъ одного изъ бывшихъ своихъ начальниковъ и спутниковъ но итальянскому походу — Милорадовича, который охотно вызвался взять его въ адъютанты. Встрѣтилось однако затрудненіе въ чинѣ Степанова: онъ былъ давно коллежскимъ совѣтникомъ, а въ поенную службу могъ онъ вступить только старымъ своимъ военнымъ чиномъ штабсъ-капитана.

Пока А. П. колебался, твердо рѣшась однакоже не сидѣть безъ дѣла посреди общаго движенія, ему представилась новая дѣятельность, сообразная и съ его способностями, и его служебнымъ разсчетомъ. Онъ поступилъ по особымъ порученіямъ къ сенатору Каверину, на котораго были возложены важныя порученія по продовольствію арміи, а потомъ по приведенію въ порядокъ губерній, опустошенныхъ непріятелемъ. Работы было много и Степановъ усердно занимался ею до прекращенія занятій, возложенныхъ на Каверина. Но изгнаніи непріятеля и устройствѣ дѣдъ въ областяхъ, имъ раззоренныхъ, А. П. оставилъ службу и поселился въ своемъ имѣніи. Дѣти подростали, надо было ихъ образовать. Сверхъ того, начатки литературнаго воспитанія, полученные имъ въ университетскомъ пансіонѣ, клонили А. П. къ литературной дѣятельности. Вниманіе Суворова къ его первымъ трудамъ, знакомство съ Державинымъ и Дмитріевымъ, но могли не подѣйствовать на Степанова съ большой силою. Проживай въ деревнѣ, онъ всякое утро проводилъ въ своемъ кабинетѣ, много писалъ стихами и прозою, если же вдохновеніе не приходило, то составлялъ записки по разнымъ предметамъ для преподаванія дѣтямъ. Въ его Ловати составился цѣлый маленькій пансіонъ изъ дѣтей самого хозяина, да еще нѣсколькихъ мальчиковъ, присланныхъ его друзьями и родственниками. Дѣло воспитанія производилось со тщаніемъ и любовью, самъ А. П. читалъ ученикамъ географію, исторію, преподавалъ имъ правила русскаго языка и слѣдилъ за уроками другихъ преподавателей.

«Образъ жизни А. П., въ своемъ имѣніи, былъ пріятенъ и правиленъ. Хозяиномъ онъ былъ плохимъ, но деньги тратилъ въ изобиліи, съ пользой и удовольствіемъ. Онъ построилъ прекрасный долъ, садъ свои украсилъ рѣдкими растеніями, ибо страстно любилъ садоводство, устроилъ обширныя оранжереи и теплицы. Мы сказали уже, что утро его было занято литературными занятіями, послѣ обѣда онъ спалъ, принималъ сосѣдей, запинался съ дѣтьми, а къ ночи очень часто опять запирался въ кабинетѣ. Одинъ предметъ болѣе всего похищалъ времени у А. П., по предметъ этотъ быль его любимѣйшимъ и задушевнымъ предметомъ. Онъ обработывалъ и оканчивалъ поэму „Суворовъ“, задуманную и начатую еще въ Калугѣ. Въ видѣ отдыха отъ большого труда, писалъ онъ разныя мелкія стихотворенія, отсылалъ ихъ въ Москву и Петербургъ, гдѣ они и печатались въ разныхъ періодическихъ изданіяхъ. Наконецъ поэма была кончена, отвезена въ Москву и напечатана. Конечно, „Суворовъ“ не могъ доставить славы сочинителю, но онъ не заслуживалъ тѣхъ ожесточенныхъ критикъ, какія отовсюду посыпались на поэму. Трудъ многихъ лѣтъ палъ окончательно и, кажется, своимъ паденіемъ отбилъ у А. П. охоту къ дальнѣйшимъ стихотворнымъ опытамъ.»

Мы не читали поэмы «Суворовъ», не знаемъ и суровыхъ рецензій, ею возбужденныхъ. по всей вѣроятности, критики были правы въ своемъ приговорѣ, по-крайней-мѣрѣ самъ сочинитель поэмы въ томъ откровенно сознавался. Въ «Постояломъ Дворѣ» имѣется, какъ мы ужо сказали, множество подробностей чисто-автобіографическихъ. Горяновъ, содержатель постоялаго двора, мирный философъ на склонѣ лѣтъ, честный наблюдатель, утомленный бурями жизни, но не смотря на то, вполнѣ сохранившій всю чистоту своего правдиваго сердца, есть самъ Степановъ — въ этомъ не можетъ быть никакого сомнѣнія. Въ этомъ лицѣ сосредоточились не только всѣ физическія и моральныя черты автора, но самый его взглядъ на вещи, самыя его фантазіи, самыя его невинныя слабости. По описанію Горянова въ «Постояломъ Дворѣ», мы можемъ комментировать жизнь А. П., какъ по лучшему собранію біографическихъ данныхъ. И такъ, вотъ что говоритъ самъ авторъ про образованіе и литературную дѣятельность своего героя.

«Горяновъ учится въ университетѣ, но ученымъ человѣкомъ не былъ. Оставя училище, онъ имѣлъ познанія энциклопедическія, но довольно ограниченныя. Науки точныя были ему невѣдомы. Поэтъ въ душѣ, не могъ однакоже съ успѣхомъ отличаться на аренѣ литературы. Сначала журналы встрѣтили его похвалою; на безлюдьи и дуракъ человѣкъ», говаривалъ Горяновъ, разсказывая про свои литературные подвиги. Державинъ состарѣлся до уродливости. Странная судьба генія! Отчего поэтъ фернейскій, какъ началъ, такъ и кончалъ? Отчего Богдановичъ написалъ одну только «Душеньку»? Отчего геній философа Нанта развернулся лишь при старости? Современникъ Державина, Дмитріевъ, этотъ корифей поэзіи прошлаго столѣтія, сдѣлавшись человѣкомъ государственнымъ, замолкъ; но явился новый геній во «станѣ русскихъ воиновъ», преобразователь нашей поэзіи. Всѣ пѣвцы затихли и слушали. Горяновъ на бѣду запѣлъ одинъ; запѣлъ, какъ поютъ птицы ночныя въ дуплахъ вѣковыхъ дубовъ; разумѣется, его освистали. Объ пересталъ пѣть по совиному, но не могъ отвыкнуть чирикать по воробьиному."

Вообще надъ бытомъ и познаніями Горянова будемъ мы еще не разъ останавливаться, какъ надъ дорогимъ матеріаломъ, поэтическимъ и вмѣстѣ съ тѣмъ неоспоримымъ поясненіемъ заключеній нашихъ.

Пока все вниманіе А. П. устремлено было на литературу, дѣла по имѣнію шли весьма худо. Степановъ не былъ разсчетливъ, любилъ просторъ и довольство, хозяйство довѣрялъ управляющимъ и не наблюдалъ за ихъ управленіемъ. Воспитаніе дѣтей стоило большихъ денегъ. Приходы не сходились съ расходами, подряды на вино брались большіе, а хлѣбъ для завода приходилось покупать за высокую цѣну, ибо наступили голодные года съ неизбѣжной дороговизною. Имѣніе пошло въ залогъ, въ казну и частнымъ лицамъ; А. П. началъ убѣждаться въ томъ, что онъ не рожденъ для занятій сельскимъ хозяйствомъ. Дѣти уже подростали: старшимъ мальчикамъ было по 13 и 12 лѣтъ; ихъ рѣшился онъ отдать въ Московскій университетскій пансіонъ, съ тѣмъ, чтобы самому поступить на службу. Отвези дѣтей въ Москву, Степановъ самъ проѣхалъ въ Петербургъ, гдѣ еще у него оставались многія близкія лица изъ прежнихъ сослуживцевъ: Пушниковъ, князь Кочубей и Милорадовичъ. По ихъ ходатайству, ему даны были чинъ статскаго совѣтника и мѣсто губернатора во вновь открывавшейся Енисейской губерніи. Въ 1822 году, славь имѣніе въ управленіе своей матери, А. П., взявъ съ собой всю семью, кромѣ двухъ старшихъ сыновей, отправился къ новому мѣсту служенія.

Всякому извѣстно, до какой степени всѣ просвѣщенные люди, находившіеся по службѣ или по частнымъ своимъ дѣламъ въ разныхъ губерніяхъ Сибири, восхищаются богатствомъ, разнообразіемъ, оригинальностью и величественной природою итого края, предназначеннаго со временемъ быть величайшею драгоцѣнностью въ ряду земель и областей русскихъ. А. П., принимая новую должность, сознавалъ, что его дѣятельности открывается безграничное поприще, но безъ основанія думалъ, что новый край, съ его свѣжестью, съ его богатствомъ, съ сто почти нетронутыми сторонами, въ скорости привяжетъ къ себѣ все его вниманіе. Такъ и вышло. Степановъ страстно полюбилъ страну, ему ввѣренную, и самъ заслужилъ въ ней общее уваженіе. По своей физической и нравственной бодрости, соединенной съ поэтически-здравымъ настроеніемъ духа, онъ былъ какъ нельзя способнѣе къ своему дѣлу во всѣхъ отношеніяхъ. Нѣсколько разъ онъ нашелъ время объѣзжать огромную губернію къ сѣверу до Туруханска, и на югъ до горъ, отдѣляющихъ се отъ китайскихъ владѣній, представляя отчеты о своихъ объѣздахъ Государю Императору, который постоянно оставался ими доволенъ. Отчеты Степанова были замѣчательны по живости, занимательности изложенія, обилію новыхъ фактовъ, наконецъ по тому литературному достоинству, которое въ послѣдствіи такъ замѣчательно проявилось въ его «Описаніи Енисейской Губерніи». Въ своихъ статистическихъ отчетахъ А. П., если можно такъ выразиться, былъ поэтомъ на столько же, на сколько онъ имъ не былъ въ «Суворовѣ» и мелкихъ своихъ стихотвореніяхъ. Его картины природы живы и вѣрны, его подробности о нравахъ населенія изложены превосходно, его служебныя замѣчанія высказаны съ изяществомъ, нисколько не исключающимъ дѣла и необходимыхъ фактовъ. Искренняя любовь къ краю производила эту пріятность въ изложеніи. Степановъ, по своей безпредѣльной честности, не могъ говорить хладнокровно о злоупотребленіяхъ со стороны лицъ, глядѣвшихъ на обязанности службы но его глазами; страстно любя естественныя науки, онъ умѣлъ оживлять свѣдѣнія о произведеніяхъ и природѣ края, — антикварій и любитель археологіи, онъ толковалъ о народной старинѣ, о народныхъ преданіяхъ, какъ о споемъ любимомъ предметѣ. Всѣ вышеразсказанныя особенности, соединясь въ одно цѣлое, придавали жизнь даже офиціальному слогу новаго губернатора. Стоить только прочитать одну главу «Описанія Енисейской Губерніи», чтобы совершенно убѣдиться въ справедливости словъ нашихъ.

Главныя занятія А. Н., но устройству края, происходили въ городѣ Красноярскѣ, назначенномъ губернскимъ городомъ. Въ этомъ средоточіи области новый губернаторъ поселился не безъ особенной радости. Мѣсто приходилось ему но сердцу, климатъ оказывался отличнымъ и здоровымъ для малолѣтнихъ его дѣтей…

Степановъ видѣлъ передъ собой безконечное поле дѣятельности въ краѣ любопытномъ и изобильномъ, счастливомъ но своему положенію, хранящемъ въ себѣ всѣ залоги быстраго развитія. Ему было много дѣла, какъ честному администратору, какъ учоному человѣку и какъ христіанину. Не говоря уже о разнообразномъ коренномъ населеніи края, его заботливости была ввѣрена участь его случайнаго населенія, участь многочисленныхъ преступниковъ, изъ которыхъ иные принадлежали къ разряду заблуждавшихся несчастливцевъ, иные выкупили свои преступленія годами безукоризненной жизни. Какъ губернаторъ, Степановъ соблюдалъ къ нимъ всю строгость наказанія, но какъ добрый человѣкъ, онъ умѣлъ снискать ихъ преданность какъ помощью, такъ и облегченіями, сообразными съ закономъ. Не довольствуясь временными мѣрами помощи, А. П. устроилъ для ссыльныхъ прочную осѣдлость въ превосходныхъ колоніяхъ, устроенныхъ по большой сибирской дорогѣ. Между тѣмъ и дѣла края шли отлично — на этой благодарной почвѣ стоило бросить доброе сѣмя для того, чтобъ оно принесло свои плоды съ быстротою. Красноярскъ изъ небольшого города все болѣе и болѣе дѣлался настоящею столицей богатой губерніи; многія мѣры, придуманныя для блага края, или уже были окончательно введены, или начали получать свое примѣненіе. Неоднократно, въ точеніе своей службы въ Сибири, енисейскій губернаторъ получалъ Высочайшія награды и заслуживалъ одобрительные отзывы отъ Государи Императора, а усердіе его, еще болѣе возбуждаемое Высочайшими знаками вниманія усиливалось съ каждымъ годомъ. Поселеніе ссыльныхъ, устройство училищъ, заведеніе хлѣбныхъ запасовъ по всѣмъ частямъ края, въ нихъ нуждающимся, устройство Енисейскаго Приказа Общественнаго Призрѣнія, многочисленныя мѣры, касающіяся до бродячихъ народовъ округа — вотъ малая часть занятій, которымъ посвящено было время А. П. Любя науки и литературу, онъ умѣлъ самые часы своего развлеченія употреблять на пользу. По его понятіямъ, поселять въ краѣ любовь къ наукѣ, значило создавать въ немъ прочный центръ благородной дѣятельности, общій центръ, такъ полезный для людей благонамѣренныхъ и хорошо развитыхъ. Подъ его руководствомъ былъ составленъ и напечатанъ «Енисейскій Альманахъ», обратившій на себя особенное вниманіе цѣнителей даже въ ту пору, такъ обильную альманахами. Онъ вышелъ въ свѣтъ въ 1820 году; одною изъ лучшихъ его статей было извѣстное сочиненіе самого А. II., до сихъ поръ замѣчательное и по занимательности предмета, и но изяществу изложенія. Это «Поѣздка въ китайскій городъ Маймачень», изданная вторично въ 1838 году, въ Петербургѣ, при собраніи мелкихъ повѣстей Степанова.

Статья эта, о которой необходимо намъ сказать хотя нѣсколько краткихъ словъ, во многомъ напоминаетъ замѣтки самаго же автора, по поводу природы и жителей Енисейской губерніи, въ ней таже живость разсказа, тоже умѣнье подмѣчать характеристическія подробности, тотъ же замѣчательный слогъ, мѣстами сжатый и безукоризненный, мѣстами небрежный и какъ будто запутанный. «Путешествіе въ Маймачень» должно непремѣнно войти въ собраніе лучшихъ вещей Степанова, чего нельзя сказать о его мелкихъ повѣстяхъ. Оно состоитъ изъ трехъ писемъ; первое, адресованное изъ Тельмы (въ 36 верстахъ отъ Иркутска), заключаетъ въ себѣ описаніе Тольминскаго селенія, замѣчательнаго своими фабриками и заводами. А. П. попалъ въ селеніе какъ бы сюрпризомъ, послѣ утомительнаго зимняго переѣзда по лѣсамъ и пустынямъ. Впечатлѣніе, внезапно произведенное на него видомъ богатаго селенія съ каменной церковью и каменными зданіями фабрики, мастерски передано читателю. Исторія этого величественнаго промышленнаго поселенія, будто утонувшаго въ дикой окрестности, занимаетъ собою все письмо, которое однако же короче двухъ прочихъ.

Второе письмо начинается краткими подробностями объ Иркутскѣ и описаніемъ Байкальскаго озера, зимою… Остановившись въ Тронико-Савской крѣпости, Степановъ проѣхалъ Кяхту и очутился передъ Маймаченомъ, который, какъ извѣстно, находится тотчасъ же за Кяхтою. Городъ окруженъ низенькою стѣной, съ такими же башенками, кровли домовъ не выше городской стѣны, улицы въ городѣ ровныя, не шире 8 аршинъ, съ деревянными тротуарами по бокамъ, на иныхъ перекресткахъ имѣются башни, съ остроконечными китайскими кровлями, башни, изъ которыхъ каждая заслоняла бы всѣ четыре улицы, если бы не имѣла воротъ въ каждую. Въ Маймаченѣ нѣтъ женщинъ, но ихъ отсутствіе выкупается оживленною дѣятельностью мужчинъ, которые безпрерывно толпятся на улицахъ, кричатъ, носятъ товары, суетятся или отдыхаютъ у воротъ своихъ группами. О нарядѣ китайцевъ въ письмѣ говорится много, по мы вообще пропускаемъ изъ него излишнія подробности, нынѣ уже всѣмъ извѣстныя. Кажется, китайцы любятъ чорный цвѣтъ" — говорить нашъ путешественникъ — «потому что на улицахъ встрѣчалъ я всѣхъ почти въ чорномъ. Курьму (короткое верхнее платье съ рукавами) надѣваютъ они только въ парадъ. Нообще они въ длинномъ своемъ платья, подпоясанные снуркомъ, съ заплетенною косою, напоминаютъ монастырскихъ служекъ, которые разгуливаютъ по переходамъ своихъ келій.» За осмотромъ города слѣдуетъ визитъ къ Зжаргуци, чиновнику китайскому, которому ввѣрена таможенная, полицейская и духовная власть въ Маймачснѣ. Зжаргуци живетъ не очень великолѣпно, хотя, по данной ему власти, можетъ быть палками купцовъ первостатейныхъ и обыкновенно обогащается въ три года своей должности, до смѣны. Дворъ его жилища украшенъ (или былъ украшенъ вовремя посѣщенія Степанова) шестами, флагами, огромными львами изъ глины, окрашенной въ зеленую краску, и воротами, около которыхъ развѣшаны луки, колчаны и стоитъ еще восемь знаменъ. Самъ хозяинъ, человѣкъ преклонныхъ лѣтъ, занималъ всего одну комнату въ небольшомъ надворномъ строеніи. Онъ встрѣтилъ русскаго чиновника весьма ласково и накормилъ его обѣдомъ, который и описывается въ письмѣ со всею подробностью. Второе письмо кончается бесѣдой съ Зжаргуци о государственномъ устройствѣ Китая и описаніемъ обѣда, о которомъ говорено выше.

Въ письмѣ третьемъ и послѣднемъ, адресованномъ уже изъ Иркутска, находимъ мы дальнѣйшія подробности о внутренности Маймачена, о правилахъ нашей мѣновой торговли съ Китаемъ, о видѣ китайскихъ лавокъ и товаровъ. Умѣя подмѣчать многое въ самое короткое время, нашъ авторъ умѣетъ и разсказывать о томъ, что онъ видѣлъ, не придерживаясь ни малѣйшей рутины туристовъ и нисколько не стѣсняясь тѣмъ, что его мнѣнія очень часто отклоняются отъ мнѣній общепринятыхъ. Не одинъ антикварій и обладатель китайскихъ рѣдкостей съ ужасомъ пробѣжитъ страницу, въ которой Степановъ откровенно говоритъ, что не понимаетъ никакой прелести въ китайскомъ фарфорѣ, ставя его не только ниже саксонскаго, но даже, въ отношеніи краски, и нашего…

Въ остальной части письма разсказывается подробно посѣщеніе китайской кумирни, разговоръ съ Зжаргуци о духахъ, управляющихъ стихіями, и наконецъ выѣздъ изъ Троицкосавска. Не смотря на то, что рѣка Селенга тронулась и дороги находились въ ужасномъ положеніи, А. П. рѣшился, но своимъ словамъ, или утонуть или посмотрѣть знаменитую бурятскую кумирню, стоящую въ сорока верстахъ отъ Селенгинска, въ безлѣсной степи, на берегахъ Гусинаго озера…

Мы съ намѣреніемъ подолѣе остановились надъ «Поѣздкою въ Маймачень», дабы ознакомить читателя съ тѣмъ оригинальнымъ слогомъ и оживленнымъ даромъ разсказа, съ какими намъ будетъ предстоять еще ближайшее знакомство при оцѣнкѣ болѣе замѣчательныхъ трудовъ Степанова.

Служба А. П. въ Енисейской губерніи продолжалась болѣе девяти лѣтъ, по истеченіи которыхъ онъ отчислился отъ своей должности и уѣхалъ въ бывшее село своей матери, Троицкое, куда призывали его и семейныя, и хозяйственныя обстоятельства. Еще въ 1825 году онъ лишился и жены, и матери почти въ одно время; управленіе имѣніями, ввѣренное въ чужія руки, пошло до крайности несчастливо, а между тѣмъ старшіе сыновья Степанова, начавшіе свою службу, требовали поддержки, тогда какъ слѣдовало еще заниматься воспитаніемъ младшихъ сиротъ. Пелагея Степановна, умирая, отказала имѣніе своимъ внукамъ, такъ что съ одной стороны А. П. былъ успокоенъ, но за то его собственныя имѣнія были проданы съ аукціона во время его отсутствія. Дѣла но хозяйству пришли въ такое положеніе, что нельзя было думать о выкупѣ потерянныхъ имѣній, слѣдовало лишь заботиться о томъ, чтобы дѣти не остались безъ куска хлѣба. Положеніе свое около 1832 года Степановъ, съ полной откровенностью благородной натуры, передастъ, говоря о семейныхъ дѣлахъ своего героя Горянова, во введеніи къ роману «Постоялый Дворъ». «Горяновъ» — говоритъ онъ — «видѣлъ много бѣдъ въ жизни своей, прошелъ чрезъ большія испытанія. Онъ предавался страстямъ пылкимъ и безпеченъ былъ къ собственнымъ выгодамъ. Онъ женился рано; лишился жены, имѣлъ до десяти прекрасныхъ дѣтей, которымъ его мать укрѣпила небольшое имѣніе. Его собственное подверглось, по частнымъ долгамъ, публичной продажѣ во время службы, которую продолжалъ онъ въ отдаленнѣйшихъ концахъ имперіи. Но желая стѣснять дѣтей своихъ, онъ удержалъ для себя изъ остатковъ богатаго состоянія поболѣе пяти тысячъ рублей, и всѣ ихъ употребилъ на заведеніе постоялаго двора, на одной изъ губернскихъ дорогъ, пролегающихъ къ Москвѣ, въ двухъ стахъ верстахъ отъ столицы.» Всѣ эти слова буквально вѣрны, за исключеніемъ устройства постоялаго дома. А. П. тихо проживалъ въ селѣ Троицкомъ, мирно взирая на жизнь, философски покоряясь житейской невзгодѣ и снова обращаясь къ своимъ любимымъ литературнымъ занятіямъ. Постоялаго двора ему было строить не на что, этотъ постоялый дворъ существовалъ лишь въ его Фантазіи. Послѣ великихъ душевныхъ потрясеніи и изнурительной служебной дѣятельности, ему было отрадно успокоиться въ тихомъ пріютѣ своей матери, припомнить все видѣнное и прожитое, устроить себѣ невинный воздушный замокъ въ видѣ постоялаго двора, и изъ итого скромнаго заведенія выглядывать на жизнь другихъ людей, въ качествѣ добродушнаго зрителя. И фантазія честнаго труженика не прошла даромъ, — ибо плодомъ ея вышла книга, которая навсегда останется въ русской литературѣ, какъ спокойная, вѣрная, живо набросанная картина одной стороны помѣщичьихъ нравовъ нашего столѣтія.

2.

Александру Петровичу было болѣе пятидесяти лѣтъ, когда онъ принялся за свое лучшее произведеніе; не смотря на эти года, нашимъ поколѣніемъ почти признаваемые за преклонный возрастъ, онъ находился въ самой лучшей порѣ для серьозной литературной работы. Талантомъ врожденнымъ и безсознательнымъ Степановъ никогда не былъ богатъ, но онъ былъ богатъ тѣми данными, которыя, при полномъ развитіи и хорошемъ примѣненіи, часто даютъ результаты, недоступные для самаго щедро одареннаго художника. Онъ видѣлъ жизнь на дѣлѣ, видѣлъ ея темныя и свѣтлыя стороны, зналъ свой родной край и всѣ его сословія. Онъ трудился много и сближался съ людьми всѣхъ возможныхъ званій и характеровъ. Съ жизнью военныхъ русскихъ людей сливались его драгоцѣннѣйшія, почти дѣтскія, воспоминанія о Суворовѣ, о чудныхъ подвигахъ и герояхъ италійской кампаніи. Помѣщичью жизнь узналъ онъ въ счастливый періодъ своего зрѣлаго возраста, гражданскую дѣятельность онъ могъ цѣнить не по наслышкѣ, а изъ прямого и практическаго опыта. Наконецъ онъ провелъ послѣдніе девять лѣтъ въ краѣ, вполнѣ ему ввѣренномъ, въ краѣ оригинальномъ и свѣжемъ, гдѣ всякій шагъ сопровождался какой нибудь находкой для умнаго наблюдателя. Степановъ былъ уменъ, тѣмъ твердымъ, устойчивымъ умомъ стараго умнаго поколѣнія, въ которомъ нѣтъ ничего туманнаго, ничего непрактическаго, ничего дерзко охлажденнаго, ничего заносчиваго или принятаго отъ чужихъ людей на честное слово. Онъ былъ весьма начитанъ и даже учонъ для своего времени; но, подобно своему отцу, почитателю Фридриха Великаго и Вольтера, онъ ни разу не разрывалъ духовной своей связи съ вѣрованіями и убѣжденіями своего дѣтства. Какъ во всѣхъ натурахъ широкихъ и еще болѣе разширенныхъ могучимъ опытомъ жизни, въ Степановѣ примирялись и совмѣщались противоположности но видимому несогласимыя. Онъ могъ назваться мечтателемъ и вмѣстѣ съ тѣмъ глядѣлъ на жизнь взглядомъ строго практическаго смертнаго. Онъ имѣлъ эпикурейскія привычки и вмѣстѣ съ тѣмъ не тяготился переходомъ отъ богатства къ бѣдности. Умъ его отличался пытливостью, а вмѣстѣ съ тѣмъ душа Степанова была исполнена чистой младенческой вѣрою. Наконецъ онъ мастерски подмѣчалъ слабости и пороки людскіе, — а по словамъ семейныхъ записокъ — «ничего не было легче, какъ вкрасться въ его довѣренность, обмануть его и обморочить». Онъ не требовалъ отъ жизни многаго, на людей смотрѣлъ насмѣшливымъ глазомъ Вольтера или фонъ-Визина, а вмѣстѣ съ тѣмъ не могъ жить безъ людей, и любилъ ихъ чрезвычайно. Онъ состроилъ себѣ кроткую и спокойную философію, и тѣшился ею, хотя она была ничѣмъ инымъ, какъ собраніемъ невинныхъ общихъ мѣстъ и воздушныхъ замковъ. По подъ этой философіею, не заключающей въ себѣ ничего оригинальнаго, таилось цѣлое самостоятельное міросозерцаніе, не вполнѣ сознанное самимъ его обладателемъ, — но тѣмъ не менѣе вполнѣ благородное, вполнѣ уважительное, вполнѣ сильное, даже несокрушимое въ своихъ жизненныхъ примѣненіяхъ.

Таковы были умственныя и нравственныя силы, вполнѣ распоряжаясь которыми, приступалъ А. П. къ труду, гдѣ должны были отразиться весь опытъ его жизни, всѣ сокровеннѣйшія его убѣжденія, какъ человѣка и какъ литератора. Не мѣшаетъ прибавить здѣсь, что онъ, но случайному ходу обстоятельствъ жизни, былъ поставленъ на точку зрѣнія оригинальную и вслѣдствіе того плодотворную. Послѣ долгой службы въ краѣ прекрасномъ, но все-таки полудикомъ и чуждомъ, увидѣлъ онъ себя снова посреди тихихъ картинъ родного уголка, всегда милаго его сердцу. За усиленнымъ трудомъ, неразлучнымъ съ непріятностями и огорченіями, безъ которыхъ рѣдко обходится самая усердная служба, послѣдовалъ трудъ кабинетный, любимый, всегда ровный и всегда равно отрадный. Потеря состоянія, какъ мы уже сказали, не могла сильно потрясти того человѣка, который постоянно требовалъ отъ жизни лишь спокойствія и маленькаго мѣстечка на солнцѣ. Успокоенный на счетъ будущности дѣтей своихъ, Степановъ не былъ способенъ заботиться о себѣ слишкомъ много. Онъ имѣлъ право отдыхать, не такъ, какъ отдыхаютъ мальчишки, превратившіе себя въ тряпку какой нибудь сумасшедшей страстишкою, но какъ отдыхаютъ мужи дѣла и труда послѣ долгой, не напрасно прожитой жизни. Поэтому-то онъ, безъ всякаго поползновенія къ сантиментальности, умѣлъ сообщить своему роману, по всѣхъ его подробностяхъ, тонъ мудрый и успокоительный.

Пора однако же намъ приступить къ подробному анализу романа «Постоялый Дворъ», въ свое время такъ восхищавшаго русскихъ читателей. Романъ открывается введеніемъ, мысль котораго не нова, содержаніе отличается нѣкоторою странностію, но это введеніе весьма вѣрно, какъ по чрезвычайно живому изложенію, такъ и по множеству автобіографическихъ подробностей, касающихся самого автора. Алексѣй Павловичъ Горяновъ, содержатель постоялаго двора и сочинитель тетрадокъ дневника, которыя въ общей своей сложности составляютъ романъ, просыпается 14-го августа, въ день своего рожденія, въ послѣднемъ пріютѣ своей тревожной жизни, то-есть въ самомъ постояломъ дворѣ, по которому и названа вся книга. Онъ начинаетъ свой день короткою молитвою, дѣлаетъ хозяйственныя распоряженія, обдариваетъ дворню, явившуюся къ нему съ поздравленіемъ, и принимаетъ своего лучшаго друга Малова, будущаго издателя своихъ замѣтокъ. Пока друзья сидятъ за скромнымъ деревенскимъ пиромъ и толкуютъ о разныхъ высокихъ предметахъ, приличныхъ ихъ возрасту, Горянову докладываютъ, что въ отдѣленіи проѣзжающихъ кричитъ и бѣснуется какой-то буйный путешественникъ и требуетъ себѣ почтовыхъ лошадей, не имѣя на то нрава. Гориновъ хладнокровно надѣваетъ звѣзду на спой деревенскій казакинъ, и идетъ объясняться съ дерзкимъ незнакомцемъ. По едва перешагнулъ онъ черезъ порогъ, какъ проѣзжій, лежавшій на диванѣ, вскочилъ, выкатилъ ужасные свои глаза, отступилъ назадъ нѣсколько шаговъ. закричалъ что-то въ изступленіи и въ тоже время, обнаживъ охотничій ножъ, ударилъ имъ въ бокъ Горянова. Убійца оказался однимъ изъ преступниковъ, сосланныхъ въ Сибирь въ то время, какъ тамъ служилъ Алексѣй Павловичъ. Горянокъ тихо умеръ, поручивъ своему другу поцаловать своихъ дѣтей, а тетрадки его, поступившій въ распоряженіе Малова, обязаны своимъ появленіемъ его кончинѣ.

Таково введеніе «Постоялаго Двора», очень занимательное и въ литературномъ, и въ автобіографическомъ отношеніи. Смерть Горинова можетъ казаться страшною лини" для поверхностнаго читателя, въ самомъ же дѣлѣ она ничто иное, какъ воздушный замокъ и свѣтлая фантазія человѣка, скопировавшаго самого себя въ лицѣ Горинова. Умереть быстро, неожиданно, тихо; умереть христіаниномъ, въ объятіяхъ друга и рыдающихъ домочадцевъ, такой кончины Степановъ желалъ бы и для самого себя, не только что для своего героя. Потому-то, не смотря на картину убійства, послѣднія страницы введенія нисколько не возмущаютъ насъ, нисколько не мѣшаютъ намъ останавливаться на подробностяхъ въ лицѣ Горинова, живописующихъ намъ самого его біографа. А. П. такъ мало маскируется въ своемъ твореніи, что всякій человѣкъ, его знавшій, и даже не звавшій, безъ труда видитъ тождество между героемъ и сочинителемъ. Горянову 52 года — Степановъ кончилъ свой романъ, имѣя пятьдесятъ дна года отъ роду. «Что-то дѣлаютъ мои дѣточки?» съ улыбкою говоритъ содержатель постоялаго двора, передъ смертью. «Не явлюсь ли я которому? Не зазвеню ли и о мечъ Петра? не потрясу ли кисти Николая?» Старшія дѣти А. П. звались этими именами. Петръ Александровичъ, если не ошибаемся, до сихъ поръ въ поенной службѣ, Николай Александровичъ, какъ художникъ, хорошо извѣстенъ въ петербургскомъ артистическомъ кругѣ.

Такою же откровенностью манеры, такимъ же обиліемъ личныхъ подробностей отличаются и другія страницы вступленія: но нимъ не только можно набросать весьма сходный портретъ самого романиста, но даже составить понятіе о всей его жизненной обстановкѣ въ селѣ Троицкомъ. Подробности, нами указанныя, не только крайне занимательны но своему значенію, но и высказаны занимательно. Читая ихъ и примѣняя ихъ къ личности А. П., испытываешь то самое удовольствіе, какое даютъ намъ лучшіе отрывки изъ историческо-литературныхь монографій Форстера, Мура или Ирвинга…

Какъ старичокъ, одаренный большой юностью сердца, Гориновъ не могъ водиться съ одними стариками. Между многими сосѣдними семействами, его привлекали только семьи разнообразный и оживленныя, украшенныя присутствіемъ молодыхъ женщинъ и дѣвушекъ. Не уклоняясь отъ знакомства со всѣми сосѣдями, не отказывая себѣ въ наблюденіяхъ надъ личностями, не совсѣмъ симпатическими, Гориновъ, однакоже, съ особеннымъ усердіемъ ведетъ хронику семействъ, удовлетворяющихъ его сердце. Такихъ семействъ въ его тетрадкахъ выведено нѣсколько, съ большей или меньшей живостью. Всюду Горинова считаютъ любимымъ и невзыскательнымъ гостемъ. Молодыя красавицы безъ церемоніи зовутъ его дѣдушкой, молодые люди, разъ понявшіе всю молодость этой души, не отцвѣтшей съ годами, дѣлаютъ Горинова повѣреннымъ своихъ несчастій и своихъ радостей. Отъ роли простого повѣреннаго, авторъ тетрадокъ часто переходитъ къ роли совѣтника и помощника. Онъ часто оказываетъ услуги лицамъ, его приласкавшимъ, дѣлается въ ихъ домахъ истиннымъ другомъ дома, и благодаря своему исключительному положенію, такъ удобному для наблюденій, часто сосредоточиваетъ въ рукахъ своихъ нити самыхъ важныхъ событій.

Между дѣвицами, называющими старика Горянова дѣдушкою, двѣ особенно милы его сердцу. Обѣ незамѣтно становятся героинями его замѣтокъ, группируя вокругъ себя всѣ главныя основы произведенія. Одна изъ нихъ дочь суворовскаго генерала Катенева, другая княжна Анна Серпуховская. Обѣ прекрасны собою, какъ только могутъ быть прекрасны любимыя созданія писателя карамзинской школы. Обѣ знатны, обѣ превосходно воспитаны, обѣ умны, обѣ окружены поклонниками. Катенева выступаетъ на сцену уже совершеннолѣтней невѣстой, княжна Анна вступаетъ въ возрастъ невѣсты лишь въ послѣднихъ тетрадкахъ «Постоялаго Двора». Обѣ достойны всего лучшаго въ жизни, но разная участь ожидаетъ каждую изъ нихъ. Катинька Катенева, испытавши безконечныя горести, едва не сокрушившія со въ конецъ, становится счастливой женой и нѣжной матерью, княжна Анна Серпуховская, съ дѣтскихъ лѣтъ не знавшая ни одной даже малой бѣды, невозвратно гибнетъ жертвою своей собственной необузданной страстности. Авторъ умиляется надъ этой параллелью и по поводу ея дѣлаетъ нѣсколько умныхъ выводовъ, съ которыми едва ли согласится читатель нашего времени. Въ жизни двухъ героинь Степанова случай играетъ гораздо большую роль, нежели нравственные выводы, сдѣланные сочинителемъ. По намъ мало дѣла до случая, даже самые выводы, о которыхъ говоримъ мы. интересуютъ насъ какъ проявленіе личныхъ воззрѣній Степанова на жизнь и судьбу женщины. Лица двухъ дѣвушекъ, имъ очертанныя, занимаютъ насъ не какъ аллегорическія воплощеніи поучительной мысли, а какъ созданія, за которыми, не взирая на всѣ ихъ недостатки, мы считаемъ должнымъ утвердить названіе художественныхъ созданій. И Катенева, и Серпуховская не выдуманы романистомъ, но взяты имъ изъ положительной дѣйствительности. Мало того, первая изъ героинь этихъ, главное лицо всей книги, даетъ нашему автору возможность касаться такихъ сторонъ дѣвическаго существованія, къ которымъ подступались рѣдкіе изъ величайшихъ знатоковъ женскаго сердца.

Катерина Михайловна Катенева, какъ главная любимица старика Горинова, по понятіямъ своего исторіографа, есть истинный и совершенный идеалъ дѣвушки. Но идеалъ поколѣнія, намъ предшествовавшаго, всегда во многомъ разнится съ понятіями и требованіями поколѣній новыхъ, и это простое обстоятельство, по видимому, противное авторскимъ цѣлямъ, весьма часто дастъ особенную жизнь героямъ и героинямъ стараго времени. Ричардсонъ, рисуя свою Кларису, никакъ не думалъ, что читатель девятнадцатаго столѣтія найдетъ недостатки и даже комическія стороны въ его непорочной голубицѣ, — но не соображалъ онъ и того, что эти погрѣшности, сливаясь съ общей прелестью созданія, сдѣлаютъ его Кларису существомъ безсмертнымъ. Фильдингъ, стоя на колѣнахъ передъ Амеліей, не думалъ, что его идеалъ покажется намъ женщиной не безъ большихъ погрѣшностей — время обнаружило слабыя стороны Амеліи, но тѣмъ самымъ вывело ее изъ ряда безплотныхъ идеаловъ, пріобщило ее къ разряду всегда живыхъ и всегда прекрасныхъ, хотя слабыхъ, женщинъ. Мы не равняемъ Степанова съ Ричардсономъ и Фильдингомъ, — но признаемся, что его идеальная героиня, во многихъ мѣстахъ книги, является достойною сестрой Кларисы и Амеліи. Идеальность, сообщенная ей нашимъ романистомъ, намъ вовсе но кажется идеальностью. Не одинъ порокъ видимъ мы въ Катинькѣ Катеневой, которая, по мнѣнію своего творца, должна разливать небесный свѣтъ на все его твореніе. И однакоже, результатъ отъ несогласія нашихъ понятій съ понятіями авторскими, только служитъ къ полному оживленію его героини. Вмѣсто неземной и безплотной дѣвушки, слишкомъ чистой для этого міра, передъ нами стоитъ живое и привлекательное созданіе, въ которомъ женская слабость слита съ женскимъ геройствомъ, ошибки съ достоинствами, ложь съ правдою, сила привлекательная съ силой почти отталкивающею.

Катерина Михайловна Катенева, если взглянуть на нее съ точки зрѣнія нашихъ современныхъ понятій о женщинѣ, есть типъ блистательно воспитанной и очень умной аристократической дѣвицы стараго времени. Горяновъ описываетъ ее съ полнымъ увлеченіемъ, не думая о томъ, что самое это описаніе уже заставляетъ читателя предполагать въ его ангелѣ но одни ангельскія совершенства:

«Какъ мила дочь Катенева! Тонкій, высокій станъ ей, стройный и гибкій какъ миртъ, но насчетъ за собой погрѣшности, почти обыкновенной при подобномъ сложеніи, напротивъ, возвышаегь еще болѣе другія ея прелести. Бѣлизна ослѣпительная покрываетъ лицо ея, легкій только румянецъ играетъ на щекахъ, черныя, топкія, прямыя ея брони сходятся немного близко, что придаетъ ей какую-то мрачность, которая смягчается однако же вѣчною улыбкою на губахъ. Общность ея физіогноміи показываетъ гордость. Коли бы она была падшій духъ, то конечно уже первой степени, но, къ счастію, она ангелъ, какъ называютъ ее всѣ, и то, что кажется въ ней гордостью, есть чувство собственнаго своего достоинства, чувство ангела, служащаго съ кротостью Богу на землѣ.»

Это краткое описаніе превосходно: оно рисуетъ, передъ нами всю женщину и бьетъ гораздо далѣе цѣли, которую авторъ себѣ простодушно поставилъ. Его Катинька, какъ это подтвердится въ послѣдствіи, не ангелъ и но идеалъ, а существо замѣчательное, живое, исполненное силы и слабости. Катерина Михайловна страшно горда, хотя этого никакъ не хочетъ видѣть ея пятидесяти-двухъ-лѣтній поклонникъ. Катерина Михайловна достаточно засушила свое рѣдкое сердце вслѣдствіе полной власти надъ, отцомъ, и всѣмъ домомъ, вслѣдствіе высокаго мнѣнія о себѣ и своихъ совершенствахъ. Она была воспитана моей теткою, бывшею статсъ-дамою при императрицѣ Екатеринѣ, воспитана по системѣ того Философскаго вѣка, въ, который женщины умѣли спорить съ мудрецами, вдохновлять Дидро и Жанъ-Жака. Воспитаніе это, среди тишины и помѣщичьей жизни, видимо гнететъ, гордую дѣвушку. Катинька Катенева какъ нельзя лучше знаетъ., что она умнѣе, просвѣщеннѣе, знатнѣе, даже добрѣе и снисходительнѣе всѣхъ лицъ, къ ней подходящихъ. Она слишкомъ увѣрена въ томъ, что между современными ей, наскоро воспитанными дѣвочками и юношами, не смотря паевой осьмнадцать лѣтъ, она все-таки маркиза дю-Шатле и госпожа Дюдеффанъ. Сознаніе это не можетъ, сдѣлать ой видимаго вреда, при большомъ ея умѣ, но оно жестоко вредитъ ея искренности и даже заставляетъ ее на цѣлыхъ страницахъ пускаться въ диссертаціи, достойныя синяго чулка старыхъ временъ. Прелестная улыбка, такъ восхитившая Горинова и такъ, ловко смягчающая мрачноватое впечатлѣніе отъ бровей, сходящихся близко, не есть безсознательная улыбка, изобличающая постоянно счастливую и ласковую душу. Катинька Катенева гораздо старѣе своихъ, лѣтъ, душевная сосредоточенность, отличительное свойство умныхъ русскихъ дѣвушекъ, въ ней развита до степени болѣзненности. Натуры, ей подобныя, несмотря на нею спою прелесть, рѣдко кончаютъ счастливо; покой, природа и одиночество, такъ, полезныя дли юности, часто обращаются имъ во вредъ. «Она превосходная музыкантша», говоритъ намъ, Горановъ, «она учона удивительно, она богомольна, она рисуетъ отлично. Все въ ней прекрасно — тѣло, душа и духъ. Все въ ней натурально — свѣтскость, нравственность, религія.» Однако же онъ прибавляетъ, будто нехотя, что въ ней замѣчали маленькую сухость и что будто она скупенька. Въ первомъ хранится слабый отпечатокъ строгаго этикета, который существовалъ въ домѣ ея тетки; второе подъ сомнѣніемъ. «Впрочемъ, я люблю дѣвицъ скупыхъ», прибавляетъ Горяновъ и снова пускается восхищаться своей гордой красавицей.

Для читателей менѣе восторженныхъ, ясно, какъ день, что первая героиня «Постоялаго Двора», подобно прелестной миссъ Этели, въ «Ньюкомахъ» Теккерея, стоитъ на опасномъ распутій между зломъ и добромъ, долгимъ счастіемъ и долгими бѣдами. Къ счастію, у Катерины Михайловны, какъ ну дѣвушки англійскаго романиста, есть та точка опоры, безъ которой онѣ обѣ погибли бы неминуемо. Сильная любовь спасаетъ Катиньку отъ сухости и ничтожества. Эта любовь достаточно горестна и трудна для того, чтобъ своей силою надломить эту гордую женскую натуру. Катинька холодна темпераментомъ, по въ сердцѣ ея много потребности любить, и воображеніе дѣвушки развито не по лѣтамъ. При этихъ условіяхъ, да еще при сосредоточенности героини, первая страсть тотчасъ же дѣлается вѣчною страстью, дѣломъ всей жизни. Когда-то въ имѣніи генерала Катенева стоялъ эскадронъ кавалеріи, подъ командой молодого офицера Долинскаго, изъ поляковъ самого незнатнаго рода. Долинскій и Катинька влюбились другъ въ друга отчаянно. Старикъ отецъ открылъ любовь молодыхъ людей, но не оскорбился ею, хотя не любилъ бѣдныхъ людей и къ полякамъ питалъ большую ненависть. Онъ слишкомъ хорошо зналъ свою дочь и вѣрилъ ея гордости. Онъ попросилъ начальство выдвинуть эскадронъ изъ его имѣнія и взялъ съ Катиньки слово не имѣть никакихъ сношеній съ ротмистромъ. По его идеямъ, Катерина Михайловна могла скорѣе рѣшиться на какое-нибудь дѣло, достойное двухъ-лѣтняго ребенка, нежели подумать о возможности брака съ Долинскимъ. И старикъ нисколько не ошибся: дочь покорилась ему безъ слезъ, безъ борьбы, только объявивши, что она не выйдетъ ни за кого замужъ, и требуя отъ отца полной свободы въ этомъ отношеніи. Политика генерала стоила всевозможныхъ похвалъ: она была вся основана на пониманіи женской гордости и сосредоточенности Катинькинаго характера. Въ своихъ разговорахъ съ Горяновымъ, послѣ великихъ испытаній, окончательно смягчившихъ сердце гордой дѣвушки, она выражается такъ о бывшемъ положеніи своего сердца: «мнѣ казалось, что человѣкъ можетъ быть выше небесныхъ существъ, потому только, что выходитъ на эту степень черезъ трудныя, горькія испытанія. Я находила отраду въ моей жертвѣ. Когда я убѣдилась въ жестокой волѣ моего отца, мнѣ сдѣлалось скучно, скучно и ничего болѣе. Но скука моя сдѣлалась похожа на тоску, когда я рѣшилась изгнать его изъ моихъ мыслей. Прежде, при всякой горестной минутѣ, образъ Долинскаго носился передъ моими глазами, всякая идея моя, такъ сказать, цѣплялась за него, но тутъ скука моя опустѣла, какъ пустой домъ послѣ смерти своего хозяина. Я изгнала Долинскаго изъ души своей, но вмѣстѣ съ нимъ оставила меня и теплота любви небесной…» Этотъ анализъ дѣвическихъ чувствъ замѣчателенъ по своей вѣрности и новости, но это мы недолжны принимать буквально. Несмотря на всѣ усилія своей натуры, не смотря на всю борьбу Катиньки, она, наперекоръ своему рѣшенію, никогда не перестаетъ любить своего избранника, не разсчитывая ни на какія измѣненія обстоятельствъ, ни на какія вѣроятности житейскія.

Въ такомъ положеніи находятся дѣла при началѣ романа, когда Горяновъ становится «дѣдушкой» Катерины Михайловны и пріятелемъ ея родителя. Самъ старикъ Катоновъ, домъ Катеневыхъ, штатъ Катеневыхъ описаны замѣчательно хорошо; отъ описаній этихъ вѣетъ тихой и привлекательной поэзіею нашей помѣщичьей жизни. Тутъ нѣтъ ничего идеальнаго, розоваго, и даже, еслибы и нашлося что нибудь такое, воспоминаніе о тяжелой драмѣ, разъигрывающейея въ сказанномъ семействѣ, можетъ уравновѣсить всѣ отклоненія отъ грустной стороны жизни.

Старый генералъ добръ и привѣтливъ въ обращеніи; Горяновъ ему очень понравился, тѣмъ болѣе, что оба они въ свою молодость дѣлали италійскую кампанію. Сблизившись съ отцомъ и дочерью, содержатель постоялаго двора незамѣтно сближается со всѣмъ ихъ штатомъ, который, какъ легко догадаться, не только весьма многочисленъ, но какъ бы составляетъ собою цѣлое крошечное государство. Въ оживленныхъ очеркахъ, между приключеніями и бесѣдами, проходятъ передъ нами всѣ эти гости, родственники, компаньонки, должностныя лица и простые приживальщики. Нѣкоторые фигуры, напримѣръ, дальній родственникъ генерала, добрый армейскій кутила Ершовъ, очерчены почти но гоголевски. Весьма удались также — молодой докторъ Крузе, Дерптскій студентъ стараго времени, компаньонка нѣмочка, при всякой трогательной исторіи утирающая слезы мизинчикомъ, другая компаньонка Картаулова, дѣвица цыганскаго происхожденія и натуры самой преступной, дряхлая эмигрантка де-Люзиньянъ и молоденькая Катинька Радищева, днѣ особы, безумно преданныя Катеринѣ Михайловнѣ и готовыя умереть за нее по первому приказу. Горинову очень тепло въ этомъ старомъ, патріархальномъ семействѣ, хотя онъ не питаетъ никакихъ надеждъ увидѣть свою идеальную красавицу счастливою. Потомъ и дочь, подъ самой мягкою оболочкою, таятъ непомѣрное упорство убѣжденій. Оба они, каждый съ своей стороны, слишкомъ привыкли повелѣвать всѣмъ ихъ окружающимъ. При такихъ характерахъ трудно ожидать какихъ бы ни было уступокъ.

Но объему анализа нашего, мы имѣемъ возможность слѣдить лишь за главными катастрофами романа. Въ помѣстье Катеневыхъ пріѣзжаетъ со всѣмъ семействомъ новый гость, съ очевиднымъ намѣреніемъ сватать Катерину Михайловну. Молодого человѣка зовутъ графъ Чижовъ; онъ красивъ собой и знатенъ, имѣетъ родительницу, немного похожую на кіевскую вѣдьму, но одаренную способностью устраивать супружества; сверхъ всѣхъ этихъ достоинствъ онъ богатъ и образованъ. Но смотря на свою неблагозвучную Фамилію и поступки, нѣсколько мелодраматическіе, графъ Чижовъ, но созданію своему, намъ кажется лицомъ чрезвычайно удачнымъ и вѣрнымъ своему времени. До появленіи «Воспоминаній» С. Т. Аксакова, мы почти готовы были считать это лицо не вполнѣ естественнымъ, по понявъ созданіе Куролесова и подумавъ о временахъ, въ какія появлялись герои, подобные Куролесову, мы совершенно постигаемъ графа Чижова. Это натура дикая и необузданная, но въ тоже время прикрытая внѣшнимъ лоскомъ. Злая сосредоточенность и хитрость составляютъ основы характера, испорченнаго въ конецъ отчасти своеволіемъ, отчасти праздностью, но всего болѣе потребностями могучаго темперамента, не направленнаго ни къ какой доброй цѣли. Графъ съ первыхъ свиданій влюбляется въ Катиньку до изступленія. На сватовство его она отвѣчаетъ отказомъ, однакоже отказомъ, кроткимъ и дружескимъ. Натуры молодыхъ людей, не смотря на всю великую разницу между зломъ и добромъ., гораздо ближе одна къ другой, нежели о томъ думаетъ Горянокъ и его біографъ.. Графъ безъ груда разгадываетъ душевное состояніе Катеневой и начинаетъ дѣйствовать сообразно своимъ догадкамъ. Онъ остается гостить въ, домѣ генерала. Не скрывая своей привязанности, онъ не скрываетъ и своихъ усилій переломить прежнюю любовь Катиньки. Онъ дѣлается повѣреннымъ мечтаній дѣвушки, говоритъ о ея любимцѣ съ. уваженіемъ, льститъ ея гордости, дивится ея самообладанію, и такимъ, образомъ, мало-по-малу, дѣлается почти необходимымъ существомъ для своей возлюбленной. До сихъ поръ въ поведеніи графа нѣтъ ничего возмутительнаго, но, къ несчастію для себя, онъ хитеръ болѣе, чѣмъ того требуютъ обстоятельства. Необузданная страсть его не можетъ удовлетворяться далекой перспективой обладанія, не способна находить утѣху въ медленныхъ шагахъ, каждый день приближающихъ его къ сердцу Катеневой. Убѣдившись въ томъ, что всѣ сношенія между Долинскимъ и дѣвушкой навсегда прерваны, графъ прибѣгаетъ къ мѣрамъ недозволенной хитрости. Катерина Михайловна получаетъ собственноручное письмо Долинскаго, въ которомъ избранникъ ея сердца, наскучивъ безнадежностью своего положенія, дастъ полную свободу дѣвицѣ, предоставляя себѣ тоже самое.

Только при этой первой катастрофѣ читатель чувствуетъ себя вполнѣ привязаннымъ къ особѣ гордой Катерины Михайловны. Письмо попало дальше своей цѣли. По лучше будетъ пріостановить нашъ разсказъ и выслушать самого автора:

"Капитанъ (братъ Катиньки) скомкалъ письмо рукою. Сестра его сидѣла спокойно и глядѣла на него пристально. Мы подошли къ ней — тоже положеніе. Братъ хотѣлъ взять руки ея, но она приросла къ кресламъ. Онъ приклонился къ лицу ея — она смотрѣла на него также, какъ и прежде. «Смерть!» закричалъ Борисъ и побѣжалъ къ отцу.

"Я поспѣшилъ въ половину Катеневой, собралъ всѣхъ ея приближенныхъ: мы съ кресломъ отнесли ее въ спальню. Шумъ сдѣлался всеобщимъ по всему доку. Послали за Крузе. Я пошолъ къ генералу — старикъ спалъ. Борисъ имѣлъ столько присутствіи ума, что остановился въ передспальнѣ. «Ступай къ сестрѣ, мой другъ, сказалъ и, и предоставь маѣ увѣдомить отца». Онъ послушался.

Когда старикъ проснулся, я вошелъ къ нему. — Есть новости, Михайло Борисовичъ, сказалъ я: — Долинскій пишетъ къ Катеринѣ Михайловнѣ.

" — Ну! сказалъ генералъ, усмѣхнувшись.

" — Онъ женился.

" — Наконецъ, воскликнулъ генералъ, это безмозглая голова развязала насъ.

" — Но Катерина Михайловна приняла это близко къ сердцу.

" — Пройдетъ, мой другъ, пройдетъ, — это послѣдній кризисъ.

" — Ей очень дурно — она находится въ какомъ-то оцѣпененіи.

" — Пойдемъ же къ ней, Алексѣй Павловичъ; послали за Крузе?

" — Послали.

" — Экая бѣда какая!

"По комнатамъ люди суетились взадъ и впередъ, не зная сами зачѣмъ суетятся. Мы приблизились къ спальнѣ — дверь отворилась. Бѣдная дѣвица сидѣла все на тѣхъ же креслахъ и въ томъ же положеніи, и съ тѣми же открытыми глазами. Графъ плакалъ тихо у ногъ ея. Капитанъ стоялъ недвижимъ, прислонясь къ притолкѣ дверей. Женщины, опусти руки, отирали слезы свои.

" — Кати! вскричалъ генералъ — не было отвѣта. — Кати, другъ мой! дитя мое милое! воскликнулъ генералъ — не было отвѣта.

"Онъ хотѣлъ поднять ее съ креселъ — это было невозможно. Губы ея сжаты; пульса не слышно; дыханіе не замѣтно. Страданіе отца неизъяснимо. Онъ сѣлъ противъ нея, сцѣпилъ свои руки и казался такъ же окаменѣлымъ, какъ она.

"Пріѣхалъ Крузе. Требовалъ, чтобъ ему объяснили всѣ обстоятельства подробной потомъ просолъ не забрасывать его вопросами. Онъ велѣлъ подпилить ручки креселъ. Съ трудомъ освободили ихъ отъ больной, съ трудомъ и большими снаровками положили ее въ постель…

Такъ, и именно такъ должно было проявиться отчаяніе въ сосредоточенной натурѣ Катиньки, — любовь, развитая и усиленная всемъ вліяніемъ нравственнаго одиночества, уже не могла быть вырвана изъ ея сердца. Послѣ долгихъ страданій, дѣвица вышла изъ опасности; графъ поспѣшилъ воспользоваться минутами ея физической слабости и снова предложить ей свою руку. Вся семья, полюбившая графа, хлопотала за него, видя въ этомъ бракѣ лучшее спасеніе для дѣвушки. И отецъ и братъ стали передъ больной на колѣни, умоляя се согласиться. Время было выбрано самое удобное, Катинька не имѣла силы спорить. Она понимала обычаи стараго времени: въ моленіяхъ семидесятилѣтняго отца ясно видѣла она непреклонное приказаніе. Но и тутъ дѣвическая гордость этой мощной натуры сверкнула какъ будто своимъ послѣднимъ блескомъ. «Съ этихъ поръ», сказала она графу, «съ этихъ норъ, кромѣ супружескаго нрава, не имѣете вы ни любви моей, ни уваженія».

У Катиньки сдѣлалась нервическая горячка, Горяновъ съ негодованіемъ уѣхалъ изъ дома, гдѣ еще недавно все казалось ему такъ милымъ и такъ пріютнымъ. Возвратясь на спой постоялый дворъ, онъ съ удивленіемъ услыхалъ, что графъ Чижовъ, въ это такъ важное для него время, пріѣзжалъ туда и долго бесѣдовалъ съ какимъ-то бѣдно-одѣтымъ и даже нетрезвымъ проѣзжимъ. Одного мелкаго обстоятельства было достаточно для человѣка, привычнаго къ дѣламъ уголовнымъ и много наблюдавшаго за преступниками, во время своей службы въ Сибири. Горяновъ приказываетъ людямъ дожидаться проѣзжаго, и при его появленіи, зазываетъ его въ отдаленную комнату своего помѣщенія. По счастію, проѣзжій, оказавшійся отставнымъ подьячимъ, принимаетъ Горянова за мѣщанина, никакъ не думая, чтобъ содержатель постоялаго двора могъ быть чѣмъ-нибудь болѣе значительнымъ. Отъ простой бесѣды, новые пріятели переходятъ къ чаю, отъ чая къ пуншу, отъ пунша къ совершенной попойкѣ. Палимаенковъ, такъ зовутъ подьячаго, раздосадованъ на графа Чижова, выписавшаго его издалека но весьма важному дѣлу и жалѣющаго денегъ теперь, когда дѣло покончено. Искусно продолжай свой допросъ, Гориновъ безъ труда проникаетъ всю немногосложную интригу, которой подобныя безпрестанно раскрываются при разборѣ дѣдъ уголовнаго свойства. Подъячій мастерски поддѣлываетъ чужой почеркъ. Его послали въ Вильно и велѣли подсмотрѣть почеркъ Долинскаго. Остальное приходить само собою. Черезъ нѣсколько часовъ Катерина Михайловна свободна, происки грифа раскрыты, и самъ онъ, благодаря старымъ связямъ своего семейства съ семьей Катеневыхъ, ускакалъ изъ генеральскаго дома, безъ заслуженнаго наказанія.

Не успѣла Катинька избавиться отъ человѣка, способнаго навѣки погубить все ея счастіе, какъ пришлось ей бороться съ другимъ врагомъ, еще болѣе опаснымъ и еще болѣе скрытнымъ. Первые мѣсяцы послѣ ея выздоровленія прошли тихо и благополучно; отрадная тишина снова возстановилась въ домѣ Катеневыхъ, однако вмѣстѣ съ тишиною пришли часы дѣвической скуки. въ генеральскомъ палаццо все опустѣло: сынъ уѣхалъ опять на службу, Гориновъ отлучился надолго изъ постоялаго двора, семья графа, разумѣется, исчезла, въ лицѣ недостойнаго жениха исчезъ для Катерины Михайловны единственный человѣкъ, съ которымъ могла она вести живую бесѣду. Физическія силы дѣвушки возстановились, приведя вмѣстѣ съ собою эпоху полнаго развитія физическаго. Сокровища, данныя Катинькѣ щедрой природою, не могли оставаться подъ спудомъ: для нея пришла та пора, въ которую женщины должны любить, должны жить съ мужьями, должны привязываться къ своимъ дѣтямъ. На мѣсто всѣхъ этихъ живыхъ привязанностей, Катерина Михайловна не имѣла ничего, кромѣ безнадежной мечты о Долинскомъ. Скука начала ее мучить, слѣдомъ за скукой появились искушенія, о которыхъ слишкомъ мало говорятъ и знаютъ знатоки женскаго воспитанія. Она расцвѣла совершенно, говоритъ Горяновъ про Катерину Михайловну, а между тѣмъ этотъ великолѣпный цвѣтокъ долженъ былъ оставаться въ постоянномъ одиночествѣ, тогда какъ милліоны цвѣтковъ, самыхъ незавидныхъ, безпрерывно находили себѣ любителей и обладателей. Любимая компаньонка Катеневой и ея воспитанница, о которой мы упоминали, готовилась выйти замужъ, по любви, за молодого человѣка Родищева, дружески принятаго въ генеральскомъ домѣ. Женихъ и невѣста всегда были при Катеневой, цаловались передъ нею, торопились свадьбой и тѣмъ сердили Катерину Михайловну, которая нѣсколько разъ пыталась отсрочить день брака. Пыла ли то зависть при видѣ чужого счастія, было ли то усиліе продлить неопредѣленныя наслажденія, доставляемыя одинокой, жаждущей любви дѣвицѣ видомъ влюбленной пары? Гориновъ, вернувшись въ домъ генерала, не одобрялъ такого поведенія. Скоро симптомы скуки стали рѣзче и опаснѣе. Катинька Катенева не была невинна той институтской невинностью, которая никакъ не могла бы подходить къ си пытливой, богато-развитой натурѣ, — но все-таки она была чиста духомъ и далека отъ вредныхъ помысловъ. И вдругъ, странное дѣло, она стала думать о предметахъ, недоступныхъ дѣвицѣ въ ея положеніи, убѣгать мужчинъ, бесѣдовать лишь съ замужними женщинами. «Грусть и тоска стали замѣтны но всѣхъ ея поступкахъ. Глаза ея томились, щеки пылали, самыя движенія получили что-то странное, судорожное. Де-Лузиньянъ была такъ дряхла, что помогла соображать послѣдствій, шутила надъ моими догадками, сердилась за предположеніи, находила меня микроскопическимъ и совѣтовала не мѣшаться въ эти дѣла».

Подступая къ тончайшей сторонѣ своей задачи, именно къ дѣйствію одиночества на умную, сосредоточенную и блистательно одаренную дѣвушку, нашъ авторъ выказываетъ тактъ, совершенно достойный такого оригинальнаго дѣла. Онъ знаетъ, что пишетъ не для младенцевъ, но совсѣмъ тѣмъ, не позволяетъ себѣ ни пустой сантиментальности, ни игривыхъ стариковскихъ замѣтокъ, ни наблюденій, соприкасающихся къ области медицины. Онъ простодушно рисуетъ намъ дѣвицу, которой необходимо надо выйти замужъ, хотя бы даже не за страстно любимаго человѣка. Только одни Тирсисы стараго времени или Эрасты Чертополоховы могутъ видѣть что-нибудь неприличное въ такой задачѣ, уже потому законной, что она взята изъ ежедневнаго опыта дѣйствительности. Во время страшнѣйшаго кризиса своей тоски, Катинька признается Горинову, что къ ея молитвамъ примѣшивается горячая молитва о супружествѣ.

«Воображеніе мое вспыхнуло, говорятъ она, и породило призраки, преслѣдующіе меня безпрестанно. Я горѣла въ пламени: лея природа казалась маѣ адомъ, и а наслаждалась гноимъ мученіемъ, и я, какъ подруга ангела тьмы, желала плавать въ огненной его атмосферѣ. Воображеніе мое усиливало свое могущество во время сна Я чувствовала раздраженіе и боялась даже постели. Всю ночь бродила я но садамъ и, освѣженная воздухомъ, возвращалась къ утру въ мою спальню, гдѣ забывалась легкимъ сномъ на два и на три часа… Когда я одержала надъ собой побѣду по поводу Долинскаго, я предалась самонадѣянности. „Когда я забыла Долинскаго“, думала я. „то кто же въ состоянія растревожить мое сердце?“ Я не знала, что любовь и желанія различны, я думала, что въ одной только любви могутъ онѣ возраждаться; но и ошиблась: желанія дѣйствуютъ безъ любви. Взявъ на свои руки Настиньку и ея жениха, я прежде любовалась ихъ ласками, я играла, и порхала какъ безсмысленная Фалена возлѣ огня. Прикосновенія, пожатія руки, мнѣ сначала казалась неприличными, поцалуи еще болѣе… Я смотрѣла, досадовала, но запретныя слова замирали на губахъ моихъ, и таяла отъ неизвѣстнаго мнѣ наслажденія. Что не приходило мнѣ въ голову при заманчивыхъ мечтахъ моихъ, чего не скликали ко мнѣ воспоминанія? Я не теряла ни малѣйшаго слова изъ разговора влюбленныхъ, ни одного движенія, — и не смотря на мой характеръ, который любитъ повелѣвать, помогла я не любоваться страдательнымъ положеніемъ Настиньки, ея послушаніемъ, какимъ-то усладительнымъ терпѣніемъ, способностью переносить докучливость своего жениха, полной преданностью его прихотливой волѣ… Мой умъ начинаетъ разстрояваться, я боюсь мужчинъ, взглядъ на нихъ заставляетъ меня трепетать всѣми членами… Цѣломудренная еще тѣломъ, но развращенная душою, и готова утратить все при первомъ удобномъ случаѣ».

Этотъ анализъ удивителенъ, и что еще важнѣе, полонъ истинной поэзіи. Смѣло можемъ сказать, что въ своемъ родѣ страницы, сейчасъ приведенныя нами, стоять самымъ превосходнѣйшихъ страницъ! когда-либо и кѣмъ-либо написанныхъ по-русски. Тутъ цѣнимъ мы не одни искуссно подмѣченные симптомы дѣвическаго недуга, но настоящій и пламенный вопль прекрасной женской души, слишкомъ тяжко наказанной за свою недавнюю гордость. Разсказъ самого Горянова о страданіяхъ его идеальной Катиньки, служитъ прекраснымъ дополненіемъ признаній самой Катерины Михайловны. Съ восторгомъ сообщая намъ о неземныхъ совершенствахъ своей дѣвушки, влагая въ ея уста свои собственныя резонерскія мысли, авторъ «Постоялаго Двора» скорѣе отталкивалъ читателя, нежели привязывалъ его къ Катеневой. Но здѣсь, изображая жизнь обычную, разсказывая намъ, какъ Катерина Михайловна борется съ собою, одиноко бродитъ но сумрачнымъ аллеямъ сада, забываетъ молиться, сидитъ на диванѣ, напрасно силясь читать нераскрытую книгу, онъ заставляетъ истинно любить свое поэтическое созданіе. Не величіемъ гордости, но силой слабости намъ мила Катинька Катенева, въ ея одинокой борьбѣ болѣе драмы и поэзіи, нежели по всѣхъ ея отношеніяхъ къ несравненному красавцу Долинскому.

Благодаря силѣ воли и дружескимъ пособіямъ Горянова, время опаснѣйшаго кризиса благополучно проходило для Катерины Михайловны. Торжество описано гораздо слабѣе, чѣмъ искушеніе, — въ «Постояломъ Дворѣ» нѣтъ красокъ ровныхъ, съ этимъ уже должно помириться критику. За психической драмой, съ которой мы сейчасъ познакомили читателя, слѣдомъ идетъ счастливый эпизодъ, скорѣе достойный Августа Лафонтеня, нежели романиста, выказавшаго такія сильныя способности къ своему дѣлу. Катинька прошла черезъ всѣ испытанія и заслужила вѣнецъ, всегда находившійся въ распоряженіи повѣствователей былого времени. Изъ «Сѣверной Пчелы» генералъ Нагоновъ узнаетъ, что командиръ уланской бригады, Долинскій (въ «Постояломъ Дворѣ» чины идутъ удивительно скоро), съ опасностью жизни, спасъ двадцать четыре рядовыхъ, барабанщика и офицера, провалившихся сквозь ледъ въ рѣкѣ Пилотѣ, близъ Витебска. Въ довершеніе счастливаго событія, полкъ, къ которому принадлежали утопавшіе, состоялъ подъ начальствомъ брата Катиньки, полковника Катенина. Долинскій находился въ опасномъ положеніи вслѣдствіе простуды, — безъ этой горькой капли нельзя было обойтись. Прочитавъ извѣстіе, суворовскій генералъ торжественно объявилъ, что за спасеніе слишкомъ двадцати русскихъ солдатъ «Долинскому должна быть наградою дочь моя, Катерина».

Всѣ литературные періоды имѣютъ свою рутину, надъ которой никто никому не мѣшаетъ посмѣиваться, лишь бы насмѣшки эти не вредили здравому пониманію достоинствъ произведенія. Очень вѣроятно, что черезъ тридцать лѣтъ, дѣти теперешнихъ повѣствователей будутъ смѣяться надъ общими мѣстами нашего времени, надъ нашими микроскопическими картинками природы, надъ нашимъ филантропическимъ и мизантропическомъ пафосомъ, надъ нашими вѣчными закатами солнца, надъ нашими стремленіями къ карающему юмору, тамъ, гдѣ по существу дѣла, никакого каранія и никакого юмора не требуется. Будемъ надѣяться, что при своихъ шуткахъ они не захотятъ смѣшать временного съ вѣчнымъ, и смѣясь надъ рутиной нашего поколѣнія, не закроютъ глазъ для его истинныхъ заслугъ, какія бы онѣ ни были. Что касается до насъ, то мы признаемся въ нашей способности мириться съ ошибками литераторовъ, намъ предшествовавшихъ, если эти ошибки не вредятъ общей цѣлости произволенія. Мы очень хорошо знаемъ, что развязка любви Катеневой недостойна самой этой любви, но Степановъ, съумѣвши привязать насъ къ своей Катинькѣ, вполнѣ выкупилъ слабую сторону развязки. Вымыселъ не играетъ важной роли тамъ, гдѣ есть интересъ, независимый отъ вымысла произшествій. Водевильный эпизодъ способенъ погубить собой какого нибудь «Графа Монте-Кристо», книгу, гдѣ все вертится на искусномъ расположеніи внѣшнихъ фактовъ. Но авторъ «Постоялаго Двора» и дѣятели одного съ нимъ поколѣнія никакъ не могутъ быть судимы однимъ судомъ съ А. Дюма и сказочниками, ему подобными.

Слухи о томъ, что Катинька выходитъ за Долинскаго, что счастливаго жениха каждый день ждутъ въ Крутыхъ Верхахъ, имѣніи генерала Катенева, — наконецъ доходятъ до графа Чижова, который, со дня отказа и позорнаго отъѣзда, животъ и буйствуетъ въ обширныхъ своихъ имѣніяхъ. Но немногимъ разсказамъ о неистовой жизни молодого человѣка, такъ сходнаго съ Куролесовымъ Аксакова, мы можемъ догадываться, что графъ не поддастся своей судьбѣ безъ послѣдней отчаянной попытки. Онъ выѣхалъ изъ своихъ деревень, пересталъ мучить крестьянъ и сосѣдей, былъ въ окрестностяхъ Витебска, подкарауливалъ Долинскаго гдѣ-то въ лѣсу, и наконецъ исчезъ неизвѣстно куда. Носились слухи, что графъ скитается въ окрестностяхъ"Постоялаго Двора", свидѣтеля его первыхъ злыхъ умысловъ. Гориновъ и семейство Катеневыхъ, слишкомъ занятые предстоящею свадьбою, поджидаютъ жениха, не помышляя объ опасности. А между тѣмъ опасность близится. Въ огромной и распущенной дворнѣ Крутыхъ Верховъ графу не трудно было добыть вѣстовщиковъ и помощниковъ. Между проживалками Катеневой находилась старая пріятельница Чижова, злая и совершенно безпутная дѣвица, но имени Картаулова. Нѣсколько бѣглыхъ людей, шлявшихся но окрестностямъ, примкнули къ разряду графскихъ челядинцевъ. Вся исторія происходила задолго до нашего времени, въ тѣ года, когда всякая почти помѣщичья усадьба имѣла свою страшную легенду; когда предпріимчивые злодѣи, въ родѣ Куролесовыхъ, не были еще вполнѣ обузданы закономъ и смягченіемъ нравовъ. Скоро въ домѣ генерала Катенева стало происходить что-то неладное. Тревожные слухи носились по окрестности, сторожа но ночамъ видѣли какихъ-то необыкновенныхъ людей кругомъ усадьбы, — самый домъ, громадный и недостаточно населенный, какъ будто служилъ пріютомъ этимъ людямъ. Къ страху разумному, началъ примѣшиваться страхъ безотчетный, къ разсказамъ, имѣвшимъ существенное значеніе, присоединились разсказы о мертвецахъ и видѣніяхъ, о нечистой силѣ, и такъ далѣе. Дѣло происходило въ глухую осень, время до крайности подходящее къ разсказу. И надо отдать справедливость Степанову: главы, о которыхъ идетъ рѣчь, едва ли не лучшія главы въ его романѣ. Эти страшные разсказы и ожиданія, этотъ огромный палаццо, объятый какимъ-то паническимъ страхомъ, эта перспектива бѣдъ передъ радостью, эти подвѣнечныя хлопоты рядомъ съ тревогою, эта маленькая колонія честныхъ людей, начинающая угадывать рядъ злѣйшихъ на себя умысловъ — описаны въ совершенствѣ. Тутъ опять чистая поэзія, тѣмъ болѣе разительная, что она, во всей своей правдѣ и оригинальности, идетъ слѣдомъ за эпизодами, почти водевильными…

3.

Мы сказали уже въ своемъ мѣстѣ, что «Постоялый Дворъ» Степанова есть вѣрное и по временамъ весьма поэтическое воспроизведеніе свѣтлой стороны русской помѣщичьей жизни за старое время. Отрадное успокоеніе духа, подъ вліяніемъ котораго было писано все произведеніе, во многомъ отразилось на лучшихъ сторонахъ книги, иногда отбрасывая Степанова къ прямой сантиментальности воззрѣній; но не взирая на это обстоятельство, «Постоялый Дворъ» нельзя назвать твореніемъ одностороннимъ. Оглядывая романъ в!" его цѣлости, мы все-таки видимъ у его автора и глазъ дѣльнаго администратора, и Филантропическія побужденія зрѣлаго человѣка, и простодушную вражду къ человѣческимъ заблужденіямъ. Уже въ исторіи Катинькиной скуки сказывается намъ темная сторона сельскаго одиночества; уже въ персонажахъ графа Чижова и безстыдной Картауловой можемъ мы наблюдать за худыми сторонами человѣка. Эпизодъ, отрадный и успокоительный но своему значенію, никакъ не поражаетъ розовымъ свѣтомъ подробностей, а съ нимъ сплетаются другіе эпизоды, еще характернѣйшіе въ ихъ восторженности.

Таковы, напримѣръ: вводный разсказъ Малова объ уголовномъ дѣлѣ помѣщика Барона, происходившемъ во времена императора Павла Петровича, замѣтки Горинова о праздникѣ у своего сосѣда Желбинскаго, наконецъ, исторія княжны Анны Серпуховской, убѣжавшей съ какимъ-то бродягой вслѣдствіе своей собственной необузданной страстности. На послѣдней исторіи мы остановимся съ особеннымъ вниманіемъ, хотя и не съ такимъ удовольствіемъ, какъ на приключеніяхъ Катиньки Катеневой. Замыселъ эпизода прекрасенъ, и разсказъ изобилуетъ многими превосходными частностями, но преувеличеніе иныхъ подробностей, и какой-то странный, мелодраматическій оттѣнокъ катастрофы до крайности вредятъ и княжнѣ Аннѣ, и персонажамъ, поставленнымъ съ ною въ соприкосновеніе.

Княжна Анна Серпуховская, въ романѣ Степанова, является дна раза, сперва очаровательной и рѣзвой дѣвочкой, потомъ дѣвицей двадцати лѣтъ, пылкой, страстной и быстро увлекающейся. Въ первомъ видѣ она не только привлекательнѣе, но вѣрнѣе дѣйствительности единственная дочь нѣжной матери, взросшая посреди роскоши, воспитанная но самой новѣйшей методѣ, одаренная подвижностью и горячностью всей натуры, она въ четырнадцать лѣтъ кажется гораздо моложе своего возраста. Княгиня Серпуховская, мать Листы, была лучшимъ украшеніемъ того стараго, нѣсколько изнѣженнаго свѣта, который такъ хорошо жилъ и веселился, ставя наслажденіе жизнію выше всѣхъ своихъ заботъ, даже любя добро не по принципу его, а за наслажденіе, имъ доставляемое. Вслѣдствіе ли собственной прихоти, или по причинѣ довольно эксцентрическихъ методъ воспитанія, бывшихъ въ большомъ ходу при началѣ нашего столѣтія, мать княжны воспитываетъ ее довольно странно. Ребенокъ въ иныхъ отношеніяхъ стѣсненъ и доведенъ до смѣшного подчиненія; въ другихъ онъ — дитя природы, предоставленное всѣмъ неправильнымъ порывамъ сердца. Съ достовѣрностью оказывается одно только — княжна Анета не имѣетъ строгаго нравственнаго развитія, не думаетъ о томъ, что наша жизнь бываетъ трудна и горестна, что религіозное пониманіе жизни, что святыя цѣпи долга — для нея необходимы. Княжна Серпуховская не эгоистка, но балованное дитя, думающее, что жизнь есть одно баловство, одинъ рядъ восторговъ и утѣхъ. Она способна на подвиги, на великодушіе даже, — но всѣ эти добрыя стремленія приходятъ къ ней безъ всякаго основанія. При разсказѣ о чужомъ несчастій, она рыдаетъ и раздастъ свои деньги, при видѣ дѣвочки, упавшей въ воду, сама кидается за нею; по впечатлѣніе минуты уходитъ съ минутой, а благородный порывъ иногда влечетъ за собой одно неразуміе. Пока еще для нея идутъ года ребячества, она очень мила, на нее всѣ любуются. Княжна скачетъ но стульямъ, разсказываетъ молодымъ людямъ, что собачку ея зовутъ Амъ, что на елкахъ живутъ звѣри, впивающіеся въ человѣка и сосущіе изъ него кровь, что мухи очень лютыя животныя: кусаютъ не только людей, но сами такъ нападаютъ другъ на друга, что но цѣлому часу грызутся. Ее одѣваютъ по дѣтски, ея шалостями любуются; но словамъ брата Катеневой, княжна Анета «это игрушка! Ее надо поставить на столикъ и любоваться». Съ наступленіемъ 10 лѣтъ, княжну увозятъ за-границу для окончанія воспитанія. Оттуда она пишетъ Горинову письмо до крайности бойкое, до причудливости смѣлое. Княжна засыпаетъ своего дѣдушку Фразами, исполненными жизни и современности. Она уже знаетъ всю неистовую Французскую литературу тридцатыхъ годовъ, изучаетъ анатомію, компануетъ Геркулеса масляными красками, ѣздитъ къ тюльерійскому двору, не чуждается политики и поддается нѣкоторому дѣвическому разочарованію тѣхъ годовъ. "Что же мы будемъ смотрѣть въ Европѣ? говоритъ она своей матери передъ поѣздкою: «одно искусство, искусство, искусство? Я хочу видѣть природу не испорченную рукой человѣка, я хочу видѣть неизмѣримыя трясины береговъ Ледовитаго моря, Алтай, хребетъ Становой, въ дикомъ ихъ состояніи. Надо ѣхать туда или въ середину Африки; что мы станемъ дѣлать въ Европѣ?»

Все это отзывается ребячествомъ, весьма позволительнымъ, но въ отношеніяхъ княжны къ свѣту и людямъ худыя сѣмена оказываются сильнѣе. Міръ простой и будничный не удовлетворяетъ ее, ни съ подругами по годамъ, ни съ молодыми мужчинами она не сближается. Еще до заграничной поѣздки у княжны Анны нашлись три жениха — старый генералъ, потомъ молодой богачь невысокаго ума и еще одинъ князь старой породы. Всѣмъ тремъ отказано, и.это не можетъ назваться бѣдою; но бѣда въ томъ, что каждый изъ жениховъ послужилъ предметомъ для высокомѣрныхъ, оскорбительныхъ комментарій. Одинъ, но своей важности, напомнилъ Анетѣ индѣйскаго пѣтуха, другого признала пустымъ человѣкомъ, третій «переродился въ призракъ человѣчества, какъ перерождается рожь ваза на поляхъ нашихъ!» Чего же надобно княжнѣ Аннѣ? какихъ идеаловъ хочетъ она отъ жизни?…

Чѣмъ долѣе живетъ княжна за границею, тѣмъ вреднѣе начинаетъ дѣйствовать на нее духъ времени. Она вовсе не ослѣплена чужеземнымъ, даже на Парижъ смотритъ довольно холодно, но въ ея шутливыхъ письмахъ видно направленіе, рѣдко приносящее пользу женщинамъ. Рѣзкость сужденій, увлеченіе всѣмъ блестящимъ и порывистымъ, недовольство обыденною сферою жизни — вотъ особенности этихъ любопытныхъ писемъ. «Парижъ», пишетъ княжна, «это настоящій старикъ, и хотя онъ моложе какого нибудь дряхлаго патриція римскаго, временъ отдаленныхъ, свѣжаго, съ опрятною тогою, съ пурпуровою мантіею, молчаливаго, важнаго — за всѣмъ тѣмъ Парижъ старикашка, и еще судорожный, въ истасканномъ кафтанѣ, шитомъ золотомъ, неряха, пустомеля, брюзга… Окрестности его — точно растянутый фокусъ камеръ-обскуры. Рѣка его… но что это за рѣка? что она въ сравненіи съ Леною, Волгою, Енисеемъ?…»

На этомъ мѣстѣ мы пріостановимъ нашъ разсказъ и скажемъ нѣсколько замѣчаній о той мысли А. П. Степанова, которая служитъ полнымъ объясненіемъ всей дальнѣйшей судьбы его младшей героини. Романъ «Постоялый Дворъ» былъ писанъ въ тридцатыхъ годахъ, въ странную литературную эпоху, о которой теперь можно судить только по преданіямъ. въ то время Викторъ Гюго и неистовая школа, которой онъ былъ корифеемъ, казалась чѣмъ-то новымъ, незыблемымъ, предназначеннымъ на огромное вліяніе въ потомствѣ. Въ ту пору Бальзакъ удивлялъ не умомъ своимъ, не даромъ анализа или другими достоинствами художника, нынѣ за нимъ признанными, а причудливостью фантазіи, странностью нѣкоторыхъ нравственныхъ (или вѣрнѣе, не очень нравственныхъ) воззрѣній. Французская литература тридцатыхъ годовъ, въ наше время всѣми понятая, всѣми осужденная и отчасти осмѣянная, въ свое время казалась литературой опасной, разрушительной. Ея рѣзкія стороны, нынѣ возбуждающія насмѣшку и холодность, глубоко огорчали писателей и моралистовъ въ родѣ Степанова. Временной успѣхъ, временная самонадѣянность господъ Гюго, Дюма, Сю, Бальзака не на шутку заставляли задумываться всѣхъ спокойныхъ философовъ, всѣхъ друзей искусства, всѣхъ чтителей простоты, какъ въ жизни, такъ и въ художествѣ Намъ хорошо подшучивать надъ «Ганомъ Исландцемъ», надъ «Антони» Дюма, надъ «Ферраносами» Бальзака, надъ «Ссафи» Евгенія Сю, но въ тѣ года, когда «Ганъ Исландецъ» расходился въ тысячахъ экземпляровъ, когда неблагопристойныя «Contes drolatiques» читались дамами, когда мальчики видѣли идеаловъ человѣчества въ корсарахъ и бандитахъ, оппозиція, возбужденная неистовой французской литературой, была понятна. Весь грѣхъ означенной оппозиціи заключался въ томъ, что она глядѣла на предметъ опасенія въ увеличительное стекло, мыльные пузыри считала зловѣщими метеорами, противъ ребяческой шалости ополчались какъ противъ крайняго беззаконія. Въ нашъ періодъ словесности смѣшно даже и подумать о сочиненіи романа, въ которомъ бы громилось направленіе Гюго, Сю и такъ далѣе. Никто не говоритъ объ этомъ направленіи: оно исчезло и выдохлось въ теченіи самаго короткаго времени. Но А. П. Степановъ жилъ не въ наше время; его лучшій романъ писался въ тѣ самые года, когда русская публика приходила въ восторгъ отъ Атаръ-Гюлля и русскія дѣвушки упивались «Notre Dame de Paris», читаемой въ тихомолку. Нашъ авторъ не понялъ всего дѣла, и къ минутному капризу общества отнесся, какъ къ цѣлой вредной сторонѣ цѣлаго молодого поколѣнія. Для него Викторъ Гюго и Бальзакъ (въ худшихъ своихъ произведеніяхъ) были не талантливые люди, ступившіе на ложную дорогу, а развратители и вожатаи всей дурной части новаго общества. По его идеѣ, княжна Анна, заслушивающаяся стиховъ Гюго, такъ же близка къ погибели, какъ юный нѣмецкій читатель, плачущій надъ Вертеромъ, или страстная дѣвушка, не читающая ничего, кромѣ «Новой Элоизы». Простодушно равняя посредственнаго Французскаго поэта съ Гёте и Жанъ-Жакомъ, нашъ авторъ «Постоялаго Двора» вдается въ ошибку, отъ которой терпятъ иныя частности въ его собственномъ произведеніи. Приготовляясь бороться съ призракомъ, онъ самъ вдается въ нѣкоторую призрачность…

Княгиня Серпуховская давно уже помышляла объ участи дочери, давно желала пріискать ей мужа по сердцу. Ей была извѣстна (прибавляетъ Горяновъ, съ тонкостью проницательнаго старика), ей была извѣстна и разборчивость ея дочери, и пылкость ея темперамента, два обстоятельства, которыя, соединись вмѣстѣ, рѣдко не доводятъ до бѣды. Лѣтомъ, и въ столицахъ, неудобно было собрать около себя компанію лицъ по душѣ; зная это, княгиня рѣшилась устроить у себя въ имѣніи широкую жизнь на старый барскій образецъ, пригласивъ отовсюду ближнихъ знакомыхъ и сосѣдей по владѣніямъ. Репутація княжны Анны, какъ умницы и красавицы, побудила многихъ не-женатыхъ людей, молодыхъ и старыхъ, знатныхъ и просто богатыхъ, рѣшиться на нѣсколько мѣсяцевъ роскошной vie de chateau, въ губерніи не очень отдаленной отъ Москвы, въ хорошемъ богатомъ домѣ, гдѣ ихъ не стѣсняли ни въ чемъ и увеселяли всѣми средствами. Женихи всякаго покроя тѣснились около разборчивой дѣвушки — тутъ былъ и знатный генералъ, князь Таракутовъ, существо некрасивое, по весьма доброе, камергеръ Шебаровъ, человѣкъ дурной наружности, но ума увлекательнаго, наконецъ полковникъ Катеневъ, братъ Катерины Михайловны, безукоризненный красавецъ во вкусѣ старыхъ романовъ, да къ точу еще и большой мастеръ играть на скрипкѣ. Казалось, было бы изъ чего выбрать, — но княжна Анна, такъ благоговѣющая передъ Гюго и Бальзакомъ, осталась холодна и къ знатности рода, и къ обаятельному уму и даже къ полковничьимъ эполетамъ красавца Катенева. Напрасно каждый изъ трехъ Линдоровъ истощалъ всѣ средства и качества, данныя ему отъ щедрой природы, — дѣло не двигалось. Княжна не только не желала проститься со своей свободой въ пользу одного изъ претендентовъ, но отчасти провела ту мысль, что достоинства всѣхъ трехъ вздыхателей порознь, слитыя въ одномъ человѣкѣ, ее бы не удовлетворили. Сердце ея требовало любви, огненный организмъ шелъ за одно съ сердцемъ, и не смотря на то, положеніе княжны Анны было едва ли не безнадежнѣе прошлаго положенія бѣдной Катерины Михайловны, отчаянно влюбленной и погибавшей посреди одиночества.

Всѣ эти эпизоды и перипетіи у Александра Петровича вышли довольно удачно. Vie de chateau въ имѣніи Серпуховскихъ, предметъ такъ благодарный для романиста и всегда близкій къ сердцу Степанова, — описанъ не безъ поэзіи, но съ большими преувеличеніями. Гости княгини уже чрезъ мѣру умны и изящны, праздники ея уже до крайности блистательны, увеселенія молодыхъ дамъ и кавалеровъ подчасъ идилличны до приторности. Но мѣрѣ того, какъ весь разсказъ близится къ эффектной и мелодраматической катастрофѣ, онъ самъ пріобрѣтаетъ нѣчто эффектное и мелодраматическое. Собираясь передать читателю о всѣхъ бѣдахъ, причиняемыхъ человѣчеству идеями Виктора Гюго и Бальзака, талантливый авторъ, съ гибкостью настоящаго русскаго человѣка, не гнушается манерой Гюго и Бальзака. Смѣло можемъ сказать, что самъ авторъ «Исторіи Тринадцати» не погнушался бы заключеніемъ этюда княжны Анны. Мы судимъ его строже, потому-что вкусъ нашъ, не смотря на всѣ колебанія русской литературы, требуетъ возможной простоты въ созданіяхъ искусства.

Продолжаемъ нашъ разсказъ, уже близящійся къ окончанію. Былъ душный, по сырой вечеръ; послѣ многочисленныхъ увеселеній дня, многочисленные гости княгини Катеневой ужинали на террассѣ ея палаццо; два оркестра, хозяйскій и Катеневскій, играли въ саду; воздухъ былъ напоенъ лѣтнимъ, раздражающимъ нерпы ароматомъ. Ужинъ подходилъ къ концу, разговоръ шолъ не очень живо; княжна Анна весь день была какъ-то особенно разсѣянна, съ гостями она говорила очень мало. Музыка примолкла по всѣмъ концамъ, какъ вдругъ послышался въ отдаленіи привлекательный голосъ соловья. Всѣ сперва подумали, что это «запоздалый пѣвецъ весны», но принуждены были образумиться, когда голосъ залился варіаціями старинной русской пѣсни и, постоянно придерживаясь одного мотива, фантазировалъ въ безконечныхъ измѣненіяхъ. — «Кто это?» спросили всѣ. Звуки неслись изъ-за плотины. Послали узнать — никого не было. Музыка послышалась въ другомъ направленіи: таинственная флейта заливалась въ страстныхъ мелодіяхъ. Но словамъ полковника Катенева, страстнаго артиста, во всей Европѣ не удавалось ему слышать подобной флейты. Всѣ поиски въ саду были безуспѣшны, наконецъ имъ положилъ конецъ бойкій мальчикъ, лѣтъ четырнадцати, находившійся въ услугахъ у княжны. Вытаращивъ глаза и раскраснѣвшись, онъ донесъ компаніи, что на флейтѣ игралъ какой-то проѣзжій. — «Молодецъ!» въ восторгѣ закричалъ князь Таракутовъ, и всѣ принялись ему вторить.

Черезъ нѣсколько дней послѣ неожиданнаго соло, Маловъ заѣхалъ на постоялый дворъ Горянова. — «Ахъ, я позабылъ сообщить о важномъ происшествіи», сказалъ онъ между прочимъ: «княжна было сгорѣла». — "Какъ это?* — «Угораздились иллюминовать китайскую бесѣдку, а въ ней была княжна съ другими дамами. Вся бесѣдка вдругъ обнялась огнемъ, а при музыкѣ и общемъ заревѣ отъ. иллюминаціи сада, ни крика, ни огня никто не замѣтилъ. Когда всѣ сбѣжались, то увидѣли княжну и дѣвицъ въ безпамятствѣ, лежащихъ на трапѣ. Вдругъ бесѣдка обрушилась, жестяная кровля упала на землю и прикрыла весь костеръ; въ это время дамы опомнились, а изъ-подъ крыши вылѣзъ могучій великанъ въ красной русской рубашкѣ и синихъ шароварахъ, — весь запачканный, обгорѣлый. Дамы въ одинъ голосъ закричали, что это ихъ спаситель, а онъ отыскалъ свой армякъ, дубинку, молча взялъ ихъ подъ мышку и скрылся въ гущѣ деревьевъ. Кто былъ спасителемъ княжны — неизвѣстно. Кликали кличъ между пріѣзжими кучерами, между всѣмъ народомъ, никто не отзывался. Въ одномъ изъ садовыхъ буфетовъ говорили, что кажется онъ приходилъ туда еще до происшествія, велѣлъ опорожнить винный фарфоровый холодильникъ, влилъ въ него семь стакановъ крѣпкаго пуншу и выпилъ залпомъ… Говорили даже странности, ужасы: будто бы видѣли, что онъ возлѣ ограды парка носилъ на рукахъ и качалъ княжну, какъ ребенка». — «Княжну!» вскричалъ Гориновъ, вскакивая со стула. — «Вздоръ, сущій вздорь», беззаботно отвѣтилъ Маловъ. — «Воля ваша», сказалъ Горяновъ, опускаясь въ кресло: «а что-то дурное дѣлается съ княжной». — «Роди щекъ говоритъ», замѣтилъ его пріятель: «что у мужчины бѣсъ въ ребро, когда ему сѣдина приходитъ на голову, а у женщины въ двадцать лѣтъ».

Съ княжною по днямъ происходили измѣненія. Она проводила ночи безъ сна, часто выходила съ заплаканными глазами. Она уже не краснѣла отъ словъ, нѣсколько свободныхъ для дѣвицъ. Съ Горяновымъ говорила она рѣдко и не охотно. Обожатели ея разъѣзжались, домъ княгини пустѣлъ.

«…Свѣжесть ея исчезла, румянецъ обратился съ блѣдность, глаза помутилась, подъ глазами легли свинцовыя полосы. Высокая грудь ея безпрестанно волнуется, походка приняла видъ сладострастный. Она уже не можетъ ничего дѣлать и ничѣмъ заняться. Мать въ уныніи. Докторъ Крузе не можетъ или не хочетъ знать истины. „Я несчастна, сказала она мнѣ, но я хочу быть лучше несчастною въ настоящемъ положеніи моемъ, чѣмъ счастливою по прежнему!“ — „Все кончено“, подумалъ я молча».

Собравши всѣ предварительныя свѣдѣнія, Горяновъ поймалъ въ нижнихъ переходахъ замка Пашиньку, любимую горничную княжны Аннеты, и сказалъ ей:

— «Пашинька, такъ-то ты любить свою госпожу? Она гибнетъ, и ты ей помогаешь гибнуть. Развѣ это любовь?» — Я васъ не понимаю", отвѣтила Паша. — «Не правда тотъ, кого она любитъ, живетъ въ паркѣ, въ итальянскомъ домикѣ. Скажи, кто онъ таковъ?» — «Не знаю». — «Сжалься надъ нею а надъ собой, Пашинька. Есть еще время предупредить зло». — «Что же мнѣ дѣлать?» спросила она. — «Разсказать мнѣ все». — «Нѣтъ, это слишкомъ низко». — «А высокое въ томъ, чтобъ посредничать между княжной и ея любовникомъ?» — «Да на что это вамъ?» — «Дать знать княгинѣ и остановить, если не поздно». — «О, поздно, поздно!» вскричала она и скрылась.

Горяновъ пошелъ къ Аннетѣ и засталъ ее, лежащею на кушеткѣ.

«Она быстро обернулась, не поправляя своего платья. Окна были заперты: въ комнатѣ сдѣлалось нестерпимо душно. Все лицо ея пылало пурпуромъ непріятнымъ, волоса были въ безпорядкѣ, коса вилась по плечамъ, губы запеклись, она не могла еще утушить сильнаго своего дыханія. Одною рукою держалась она за круглую ножку столика и щипала себѣ губы другою, отъ которой лоснилось, какъ отъ слоновой кости. Однѣ только маленькія, прелестныя ручки ея не измѣнились».

Произошло довольно тягостное объясненіе, хотя и въ скрытыхъ слонахъ. — «Ваши поступки мнѣ извѣстны», между прочимъ сказалъ Горяновъ: «чѣмъ намѣрены вы окончить ихъ?» — «Чѣмъ оканчивается все въ мірѣ», отвѣчала она весело: «смертію!» — «Стоитъ ли онъ любви вашей», опять спросилъ Горяновъ. — «Онъ стоитъ», отвѣчала она гордо: «но свѣтъ его не стоитъ».

Всѣ эти подробности дѣлаютъ честь автору «Постоялаго Двора». Горянову ясно, что княжна Аннета погубило и себя и мать, что она попрала всѣ законы свѣта, что она отдала свое сердце недостойному человѣку, но нашъ старикъ, при всей своей проницательности, не въ силахъ даже предвидѣть всего ужаса катастрофы, готовящейся въ домѣ княгиня. Добродушному содержателю постоялаго двора не было дано дожить до извѣстія о совершенной погибели существа, такъ дорогого его сердцу. Въ тотъ самый день, когда ножъ убійцы покончилъ съ жизнью Горянова, княжна Анна бѣжала изъ родительскаго дома. Нужно ли сказывать, что ея соблазнителемъ былъ тотъ самый злодѣй, который убилъ Горянова, въ отмщеніе за законныя преслѣдованія, какимъ онъ отъ него подвергался въ старое время, находясь въ Сибири за другія преступленія?

Послѣдній эпизодъ «Постоялаго Двора» ведется уже отъ лица Николая Петровича Малова, издателя записокъ покойнаго Горянова. Сдѣлавши нужныя распоряженія для похоронъ своего друга, Маловъ поспѣшилъ извѣстить объ ужасномъ происшествіи его лучшихъ друзей: Катениныхъ, Долинскихъ и княгиню Серпуховскую. Но бѣдствія житейскія всегда приходятъ не по одиначкѣ. Въ домѣ Серпуховскихъ, Николай Петровичъ нашелъ все въ жестокомъ волненіи. Люди бѣгали по двору, сѣдлали лошадей, запрягали повозки. Дворовыя женщины выли. Никого на парадномъ крыльцѣ, всѣ двери въ домѣ открыты, всѣ комнаты пусты. Мальчикъ, служившій княжнѣ, вбѣжалъ въ комнаты, напѣвая пѣсню. — «Стой», закричалъ ему Маловъ. «Что у васъ дѣлается? Какъ пропала барышня?» — «Такъ же», отвѣчалъ онъ: «пропала да пропала. Вчера изволила лечь опочивать, прощалась, говорятъ, со слезами съ ея сіятельствомъ княгинею, а нынче въ десять часовъ поутру не нашли ни ея, ни Прасковьи Петровны, ни коляски, ни четырехъ вороныхъ лошадей, ни Васьки кучера».

Чрезъ два дни возвратилась коляска, въ которой уѣхала княжна. Она, онъ и Паша остались за сто верстъ, въ казенной засѣкѣ, въ избушкѣ какихъ-то раскольницъ. Люди, посланные туда, не нашли никого. Княгиня Серпуховская, отъ тревоги и огорченія, повредилась въ разсудкѣ.

Въ паркѣ, возлѣ стараго домика, найдено было нѣсколько листковъ бумаги, исписанныхъ рукою княжны; этими записками кончается, вмѣстѣ съ эпизодомъ княжны Анны, и самый романъ покойнаго Степанова. И надобно отдать справедливость автору «Постоялаго Двора»: онъ достойно кончилъ книгу, которая передастъ его почтенное имя потомству. Не взирая на Эффектность катастрофы, не взирая на яркость и жосткость нѣкоторыхъ подробностей, не взирая на сильное неправдоподобіе сближеніи между изящною дѣвушкою и злодѣемъ самаго неистоваго свойства, дневникъ княжны Анны проникнутъ чистѣйшею поэзіею. Зарожденіе пылкой дѣвической любви, ея пламенное развитіе, ея пароксизмъ, ея безумство здѣсь подмѣчены и высказаны блистательнымъ образомъ.

Къ удовольствію взыскательнаго критика, Степановъ, будто совѣстясь напыщенной темы, давшей ему такой случай явиться знатокомъ женскаго сердца, посвящаетъ весьма немного строкъ самой баснѣ — психологическая сторона дѣвической любви вся на первомъ планѣ. Надо читать дневникъ княжны Анны, позабывши мелодраматическую исторію, его породившую. Тогда онъ станетъ передъ нами въ настоящемъ свѣтѣ. Тогда онъ сдѣлается отрывкомъ и правдивымъ и естественнымъ, представляя изъ себя признанія страстной женской натуры, вовлеченной въ крайности чрезъ недостойную любовь — обстоятельство, не рѣдко случающееся въ свѣтѣ…

4.

Успѣхъ «Постоялаго двора» былъ весьма значителенъ, хотя, сколько намъ помнится, въ журналахъ того времени не было критическихъ статей, способныхъ разъяснить читателю сущность этого произведенія, такъ нуждающагося въ оцѣнкѣ и истолкованіяхъ. Но съ одной стороны періодическія изданія отозвались о романѣ съ значительной, хотя и голословной похвалою, — съ другой самъ «Постоялый Дворъ», но занимательности событій, въ немъ разсказанныхъ, представлялъ собой явленіе для всѣхъ читателей пріятное. Нашимъ разборомъ мы, какъ кажется, показали, какъ богатъ былъ трудъ А. П. содержаніемъ, но кромѣ содержанія, въ немъ имѣлись частности, достойныя всевозможныхъ похвалъ. Мы не могли указать сказанныхъ частностей, стѣсняясь предѣлами журнальной статьи. Мы по сказали ни слова о той благонамѣренной смѣлости, съ какою авторъ «Постоялаго Двора» (самъ администраторъ и чиновникъ великой честности) касается служебныхъ злоупотребленій, преслѣдуетъ лихоимцевъ, неправедныхъ мужей, недостойныхъ своего высокаго званія. Тѣ эпизоды романа, въ которыхъ изображается провинціальная администрація, гдѣ выводятся наружу недостатки людей, во зло употребляющихъ власть имъ данную отъ правительства, показываютъ въ Степановѣ не только сердце истиннаго вѣрноподданнаго, честнаго сына своей родины, — но и литератора, способнаго служить дѣлу просвѣщенія своимъ мѣткимъ словомъ. Равнымъ образомъ нельзя не остановиться надъ глазами романа, гдѣ темныя и невѣжественныя стороны сельскаго быта преданы заслуженному посмѣянію. И для носъ, читателей новаго поколѣнія, весьма понятны образцы нѣкоторыхъ персонажей «Постоялаго Двора», какъ напримѣръ Желбинскаго, истаго кулака, влачащаго жизнь посреди всякаго неряшества, — помѣщицы Тораториной, помѣшанной на тщеславіи и высокомъ тонѣ, наконецъ преступника Барона, убійцы своей племянницы, мрачнаго и озлобленнаго человѣка, въ конецъ совращеннаго корыстолюбіемъ и самовластіемъ. Для публики тридцатыхъ годовъ всѣ эти черты имѣли свою новость, свой интересъ, свое значеніе. Все изданіе «Постоялаго Двора» разошлось въ самомъ скоромъ времени, а въ то же время другая книга Степанова, другой плодъ его трудолюбивыхъ досуговъ, обратилъ на себя вниманіе людей учоныхъ и жаждущихъ серьознаго чтенія. говоримъ про описаніе Енисейской губерніи, посвященное Е. И. В., въ Бозѣ почившему Императору Николаю Павловичу.

Нами было замѣчено въ свое время о томъ, что доклады губернатора Степанова, доставляемые изъ Енисейска, постоянно удостоивались вниманія Государя Императора, не по одному ихъ служебному значенію, но и по крайней занимательности, съ какою они были изложены. Высочайшее одобреніе, неоднократно передаваемое Александру Петровичу, навело его на мысль ознаменовать время своего служенія въ Сибири какимъ-либо прочнымъ трудомъ, результатомъ его собственной опытности и учоныхъ пособій, какими онъ могъ располагать, какъ начальникъ края. Изданіе «Енисейскаго Альманаха», сосредоточившее около губернатора всѣхъ людей, способныхъ помогать ему въ статистическомъ и этнографическомъ отношеніи, помогло ему приступить къ дѣлу безъ промедленій. Покидая Красноярксъ, онъ увезъ съ собою весь матеріалъ книги, про которую теперь говорится. Проживая въ деревнѣ и имѣя довольно свободнаго времени, Степановъ занялся обработкою данныхъ, вывезенныхъ имъ изъ Сибири." Трудъ шолъ успѣшно и въ высшей степени добросовѣстно; всякій читатель, сколько нибудь освоившійся съ складомъ авторскаго дарованія, безъ труда найдетъ манеру Степанова въ мельчайшихъ подробностяхъ «Описанія». Вся книга, до сихъ поръ цѣнимая знатоками дѣла, не потерявшая въ теченіи столькихъ лѣтъ даже малой части своей занимательности, состоитъ изъ осьми отдѣленій, въ двухъ томахъ. Издана она въ 1835 году; послѣ поднесенія книги Государю. Степановъ получилъ подарокъ по чину и десять тысячь рублей ассигнаціями на издержки изданія.

Много распространяться по поводу «Описанія Енисейской Губерніи» мы не намѣрены: всѣ достоинства труда сами сказываются при первомъ чтеніи, между тѣмъ какъ его несовершенства (неизбѣжныя вездѣ и всюду) давно уже указаны людьми, болѣе насъ свѣдущими. Достаточно будетъ только указать на двѣ стороны, составляющія важное, основное достоинство книги.

Первая сторона, заключающаяся въ живости разсказа и происходящей отъ нея увлекательности, была замѣчательною новостью въ свое время. Государь Императоръ не даромъ хвалилъ занимательность докладовъ Степанова, въ его высокомъ поощреніи заключалось поощреніе А. П., какъ администратору, ибо дѣловой документъ, интересный но изложенію, всегда показываетъ въ излагающемъ лицѣ несомнѣнную любовь къ своему предмету. Тамъ, гдѣ рѣчь идетъ о казацкихъ поселеніяхъ, о водвореніи ссыльныхъ, овинѣ и соли, о полиціи и приказахъ общественнаго призрѣнія — ничего не возьмешь ни риторикой, ни красотами слога. Описаніе края неизученнаго и нелюбимаго никогда не прочтется съ легкостью; группированіе данныхъ, добытыхъ чрезъ чужія руки, фактовъ не близкихъ къ душѣ пишущаго докладъ, не можетъ быть совершено съ удовлетворительностью. Степановъ служилъ горячо, ревностно; край, ему ввѣренный, казался ему краемъ истинно-поэтическимъ, оттого онъ, даже въ повѣстяхъ своихъ и романѣ, не можетъ хладнокровно говорить о Сибири. Независимо отъ дара изложенія и способностей Степанова, какъ повѣствователя, въ его книгѣ слышится голосъ истиннаго сына своей родины. Въ счастливой, обильной Енисейской области онъ видитъ блаженный уголокъ своего собственнаго, ему принадлежащаго, ему дорогого отечества. А потому всѣ его разсказы о Енисейской губерніи поражаютъ горячностью, необыкновенною въ то время, когда по Россіи никто не путешествовалъ охотно, когда о богатѣйшихъ и живописнѣйшихъ областяхъ нашей земли почти ничего не писалось живымъ литературнымъ языкомъ. Со времени изданія «Описанія Енисейской Губерніи» прошло двадцать два года; русская литература въ это время обогатилась многими замѣчательными сочиненіями но части статистики и этнографіи Россіи; основаніе учоныхъ обществъ, учрежденіе премій, печатаніе спеціальныхъ періодическихъ изданій — придали важное развитіе наукѣ землевѣдѣнія; но и въ наше время, послѣ двадцати двухъ лѣтъ, плодотворныхъ для науки, книга Степанова не утратила ни своего значенія, ни той увлекательности, какія были за ней признаны тотчасъ же послѣ ея появленія. Другая свѣтлая сторона въ трудѣ покойнаго А. П. — это обиліе просвѣщенныхъ, честныхъ взглядовъ, въ ней заключающихся. Сухіе умники и чиновники, прирожденные враги людей поэтически развитыхъ, могутъ говорить сколько угодно о неспособности этихъ послѣднихъ къ дѣламъ практической администраціи, — ихъ приговоры всегда останутся пищей для одного невѣжества. Само собой разумѣется, если подъ словомъ «неспособный человѣкъ» мы станемъ разумѣть человѣка, дѣлающаго промахи въ служебной Формальности; если подъ именемъ «практической администраціи» мы будемъ понимать умѣніе отписываться и очищать дѣла къ сроку ревизіи, намъ останется только преклониться предъ сухими умниками рутинерами. Но для лицъ, желающихъ видѣть въ администраторѣ гонителя злоупотребленій, просвѣтителя, двигателя однимъ словомъ — весь вопросъ станетъ иначе. Въ душѣ, смягченной наукою, просвѣтленной строгими нравственными началами, подготовленной къ власти опытомъ не напрасно прожитой жизни — не можетъ быть неспособности къ широкой и практической дѣятельности. Взглядъ человѣка, взросшаго на идеяхъ красоты, добра и правды, всегда зорче, чѣмъ взглядъ администратора но рутинѣ, его сердце будетъ горячѣе, его слово окажется несравненно мѣтче, а дѣятельность самобытнѣе и смѣлѣе. Покойный Степановъ явился самобытнымъ и смѣлымъ человѣкомъ во всѣхъ главахъ «Описанія», касающихся администраціи края, когда-то ввѣреннаго его попеченію. Не страшась упрека въ несвоевременности и даже рѣзкости нѣкоторыхъ воззрѣній, онъ указываетъ на злоупотребленія по той или другой отрасли, на недостаточность того или другого постановленія но управленію краемъ, на возможность развить такое-то благое начинаніе, на необходимость измѣненія и реформы но многимъ инымъ предметомъ. Ошибаясь во многомъ, онъ ошибается не отъ недобросовѣстности, не отъ желанія отличиться бойкою мыслью, а отъ слабости, общей всѣмъ людямъ. Развивая какую-нибудь идею примѣнимую (а въ настоящее время даже примѣненную), онъ говоритъ такъ, какъ слѣдуетъ говорить человѣку, считающему царскую службу не однимъ средствомъ къ полученію жалованья или знаковъ отличія. Замѣтки его о краѣ, представляющемъ такое неистощимое поприще для истиннаго администратора поражаютъ своей безыскусственностью. Степановъ не маскируется фразами, не употребляетъ нынѣшнихъ рѣчей по поводу благихъ мѣръ правительства, уже данныхъ и принятыхъ къ исполненію; онъ постоянно глядитъ впередъ и впередъ, съ рвеніемъ весьма рѣдкимъ въ чиновникахъ его возраста и воспитанія. И вся книга, наконецъ, заключается трогательными страницами, въ которыхъ авторъ, защищая мысль объ учрежденіи Енисейской губерніи, говорятъ, что пожертвованія казны, неразлучныя съ этимъ отдѣленіемъ цѣлаго края, имѣли благотворное вліяніе на преуспѣяніе области…

Теперь слѣдуетъ намъ снова вернуться къ біографіи А. П. и даже поспѣшить окончаніемъ, можетъ быть, слишкомъ пространнаго труда нашего.

Авторъ «Постоялаго Двора» прожилъ въ с. Троицкомъ до осени 1834 года, доканчивая свой романъ и «Описаніе»; съ наступленіемъ слѣдующаго года, онъ уже былъ въ Петербургѣ и занималъ небольшое помѣщеніе въ Измайловскомъ полку, по близости къ дѣтямъ. Не смотря на быстрый успѣхъ «Постоялаго Двора», не взирая на 10,000 руб. асс., полученные отъ монаршихъ щедротъ на изданіе другой рукописи, лѣта А. П. не только не пришли въ хорошее положеніе, но, напротивъ того, запутались еще болѣе. Старшіе сыновья нуждались въ поддержкѣ; за трехъ младшихъ приходилось платить въ пансіонъ; младшій сынъ оставался еще въ Троицкомъ; двѣ дочери воспитывались въ казенныхъ заведеніяхъ. Расходы могли назваться великими, а между тѣмъ деревенская жизнь не пріучила Степанова къ хозяйству: онъ оставался и на старости лѣтъ тѣмъ же литераторомъ-философомъ, какимъ мы ею знали до сихъ поръ, тѣмъ же благодушнымъ смертнымъ, чуждымъ всякаго житейскаго ухищренія. Совсѣмъ тѣмъ, сколько можно судить но семейнымъ замѣткамъ и духу нѣсколькихъ статей, писанныхъ Степановымъ въ то время, онъ не считалъ себя несчастливымъ, не ропталъ на судьбу, жилъ, какъ могъ, и радовался тому, что могъ часто видѣться съ дѣтьми, нѣжно имъ любимыми. Онъ возобновилъ свои столичныя связи, вступилъ въ число сотрудниковъ старой «Библіотеки дли Чтенія» и сблизился съ О. И. Сенковскимъ, ея редакторомъ. Въ 1836 году Степановъ назначенъ былъ губернаторомъ въ Саратовъ, но занималъ этотъ постъ весьма не долго. Высокое покровительство Государя, столько разъ оказываемое А. П. во время прежней его службы, осѣнило его и при концѣ его административной дѣятельности; по Высочайшему повелѣнію, А. П. былъ причисленъ къ Министерству Внутреннихъ Дѣлъ, съ оставленіемъ содержаніи. Трудныя занятія Степанова, во время послѣдней занимаемой имъ должности, значительно разстроили его здоровье и имѣли вліяніе на расположеніе духа и нравственныя его силы.

Грустнымъ и больнымъ старикомъ вернулся авторъ «Постоялаго Двора» въ Петербургъ лѣтомъ 1837 года. Онъ опять поселился въ Измайловскомъ полку, въ домѣ Княжнина, гдѣ была его квартира и до отъѣзда въ Саратовъ. Въ одной рукописной повѣсти, относящейся къ этому времени (разсказъ идетъ отъ авторскаго лица), находимъ мы нѣсколько автобіографическихъ подробностей, которыя и передаемъ здѣсь, какъ передавали мы подобныя черты изъ «Постоялаго Двора», не ручаясь за полную ихъ достовѣрность, «Черезъ годъ послѣ моего свиданія съ княгиней», говоритъ авторъ рукописи, «притащился я кое-какъ въ столицу. У меня квартиры еще не было, потому-что не на что было нанять. Чемоданчикъ мой съ бѣльемъ оставилъ я у моихъ ближнихъ, тоже бѣдныхъ людей, а самъ обѣдалъ и ночевалъ поперемѣнно у пріятелей, которые не только позволяли мнѣ выспаться на ихъ диванахъ, но еще поили меня хорошимъ кофеемъ или чаемъ». Въ другомъ мѣстѣ той же рукописи Степановъ разсказываетъ отъ своего лица, что постоянной цѣлью его прогулокъ былъ памятникъ его бывшаго начальника Суворова, которому онъ ходилъ каждый день кланяться. Эта черта весьма характеризуетъ покойнаго писателя, также, какъ еще одинъ отрывокъ изъ заключенія той же ненапечатанной повѣсти.

«Испытанія, которыя я прошелъ въ жизни» — говоритъ онъ — «такъ меня умяли и угомонили, но мнѣ остается одна только надежда, и кажется вѣрная, какъ дважды два — четыре. Я говорю о землѣ…» — «Ну, слава Богу», перевала меня княгиня: «а много вамъ дадутъ земля?» — «Я думаю, что не менѣе трехъ аршинъ».

Вообще вся ненапечатанная вещица, о которой говоримъ мы, построена на идеѣ довольно замѣчательной. Цѣлое богатое, избалованное счастьемъ семейство, тревожится отъ мелкихъ горестей жизни, сѣтуетъ на ничтожнѣйшія испытанія, и всѣ эти фантастическія треволненія повѣряются автору, въ самомъ дѣлѣ измученному жизнью и не сѣтующему на свое горе. Отъ противоположности между горемъ дѣйствительнымъ и горемъ «для красоты слога» рождается нѣсколько разговоровъ и сценъ, не лишенныхъ занимательности. Нѣтъ сомнѣнія въ томъ, что вся повѣсть, выправленная самимъ авторомъ и напечатанная на страницахъ старой «Библіотеки для Чтенія», оказалась бы не хуже «Ветошника Алеши», «Чертовыхъ Салазокъ» и другихъ мелкихъ произведеній Степанова, съ удовольствіемъ читавшихся въ свое время.

Сношенія А. П. съ журналомъ «Библіотека для Чтенія» и ея первымъ редакторомъ продолжались и во время послѣдняго пребыванія нашего автора въ Петербургѣ. Авторъ «Постоялаго Двора» могъ назваться дорогимъ сотрудникомъ для всякаго журнала: его имя было любимо читателемъ; онъ писалъ много и легко; всякая пещь его отличалась умною мыслью, положенною въ ея основаніе; наконецъ, А. И., какъ но своей манерѣ повѣствовательной, такъ но своему взгляду на литературу, составлялъ замѣтное исключеніе въ ряду литераторовъ одного съ нимъ возраста. Онъ занимался дѣломъ съ любовью, не глядѣлъ на журнальную часть, какъ на нѣчто себя недостойное, примѣнялся къ идеямъ и требованіямъ новаго литературнаго періода, не держался никакихъ стариковскихъ замашекъ ни въ слогѣ, ни въ замыслѣ своихъ легкихъ произведеній. Для него не существовало никакихъ литературныхъ партій; на всякаго писателя, отмѣченнаго вниманіемъ публики, Степановъ, не взирая на собственную свою извѣстность, глядѣлъ, какъ на уважаемаго наставника. Въ нѣкоторыхъ подробностяхъ онъ даже слишкомъ далеко заходилъ, отъ недовѣрія къ своимъ силамъ и отсутствія опытнаго руководителя. Его увлекали и парадоксально-цвѣтистая манера Брамбеуса, и метафоричность Марлинскаго, и мелодраматическіе эффекты модныхъ французскихъ писателей. Русская повѣсть, особенно повѣсть журнальная, по мнѣнію А. П., было самымъ легкимъ родомъ литературной дѣятельности, произведеніемъ, почти не подлежащимъ художественной критикѣ. Умная мысль въ основаніи, бойкость въ разсказѣ, Эффектность и внѣшній интересъ басни — вотъ все, что только могъ читатель желать отъ повѣсти ему предлагаемой. По правдѣ сказать, въ 1837 году немногіе литераторы думали иначе, а «Библіотека для Чтенія», которую А. П. уважалъ всѣмъ сердцемъ, въ сказанномъ отношеніи была скорѣе позади, нежели впереди русскихъ литераторовъ.

Вслѣдствіе всего нами сказаннаго, мы не будемъ распространяться ни о періодѣ журнальной дѣятельности Степанова, ни о его романѣ «Тайна», въ свое время имѣвшемъ своего рода успѣхъ и возбудившемъ разные толки между читателями. Романъ этотъ вышелъ въ свѣтъ уже послѣ смерти А. П., писанъ былъ онъ торопливо и не ровно, посреди всякаго рода горестей, неудачь и бурь житейскихъ. Въ немъ есть не мало замѣчательныхъ страницъ и что еще важнѣе, нѣсколько свѣжей, непринужденной веселости, болѣе всѣхъ другихъ данныхъ свидѣтельствующей о душевной твердости сочинителя. Но ни повѣсти, напечатанныя въ «Библіотекѣ для Чтенія», ни романъ «Тайна», какъ мы уже сказали, не прибавляютъ ничего къ литературной репутаціи Степанова; одни лица глубоко сочувствующія трудамъ покойнаго романиста имѣютъ право глядѣть на послѣднія его сочиненія такъ, какъ за нѣсколько лѣтъ до ихъ появленія, европейскій читатель глядѣлъ на «Опасный Замокъ» больного, добраго, измученнаго жизнью Вальтеръ-Скотта.

Въ концѣ 1837 года, крѣпкое здоровье А. П. окончательно подломилось подъ гнетомъ тревогъ и недуговъ, до тѣхъ поръ переносимыхъ съ легкостью. Хроническое воспаленіе печени, начавшееся весьма давно, достигло до крайнихъ предѣловъ. Суворовскій воинъ не поддавался болѣзни, какъ до тѣхъ же поръ не поддавался ударамъ неблагосклонной судьбы, не ложился въ постель и дѣйствительно не чувствовалъ никакихъ страданій, но съ каждымъ днемъ силы его ослабѣвали. Наконецъ А. П. слегъ, зная очень хорошо, что ему не встать болѣе съ одра болѣзни. Какъ у большей части отцовъ нашихъ, крѣпкихъ людей предшествовавшаго намъ поколѣнія, у него первая уступка недугу вела за собой послѣдній фазисъ болѣзни. Степановъ предчувствовалъ спою кончину и радовался ей. Онъ любилъ жизнь, но уже не могъ ждать отъ нея никакихъ радостей. И служебная, и литературная дѣятельность уже не радовали, состоянія у него не осталось никакого" большое семейство и заботы, съ нимъ сопряженныя, обременяли ослабѣвшія силы благороднаго труженика. А. П. говорилъ о смерти какъ объ отдыхѣ, безъ радости и грусти, по съ полной вѣрою въ благость Всемогущаго. И Богъ далъ ему кончину, какой онъ всегда желалъ, какъ лучшей награды за свое многотрудное поприще. 26-го ноября, рано утромъ, авторъ «Постоялаго Двора» скончался тихо и безболѣзненно, въ кругу всѣхъ людей, которые были ему дороги. Его кончина была счастливѣе, чѣмъ кончина его Горянова, не поцѣловавшаго своихъ дѣтей передъ смертью. Степановъ умеръ такъ, какъ въ былое время баснословной италійской компаніи засыпалъ послѣ тяжкаго, усиленнаго перехода. Къ нему можно и должно примѣнить безсмертные стихи великаго поэта:

Онъ умеръ, какъ и многіе: безъ шума,

Но съ твердостью.

Тѣло его отпѣли въ Троицкомъ соборѣ и перевезли въ с. Троицкое, гдѣ оно и похоронено на церковной паперти, къ стѣнѣ противу входа.

1857.