Александр Николаевич Серов (Толстой)/ДО

Александр Николаевич Серов
авторъ Феофил Матвеевич Толстой

Опубл.: 1874. Источникъ: az.lib.ru

АЛЕКСАНДРЪ НИКОЛАЕВИЧЪ СѢРОВЪ 1820—1871.

Воспоминанія Ѳ. М. Толстаго.

I.

Въ отрывкѣ изъ «Воспоминаній», напечатанномъ въ «Русской Старинѣ», 1871 г. (т. III, стр. 421—456) говоря о М. И. Глинкѣ и его эпохѣ, я выразилъ, между прочимъ, опасеніе, чтобы меня не упрекнули за то, что я вывелъ преждевременно на показъ свою личность и заговорилъ о себѣ, какъ о мертвомъ, — опасенія мои, повидимому, были напрасны, такъ какъ отъ многихъ современниковъ описанной мною эпохи получилъ письменные сочувственные отзывы. Вотъ что писалъ мнѣ, напримѣръ, князь Дмитрій Александровичъ Оболенскій, нынѣ вице-президентъ императорскаго русскаго музыкальнаго общества:

«Сейчасъ прочелъ я вашу статью въ „Русской Старинѣ“. Очень радъ ея появленію. Она вѣрно возстановляетъ истину. Я очень хорошо помню эпоху, о которой идетъ рѣчь. Все это происходило именно такъ, какъ вы пишете. Мнѣ тяжело было читать въ Запискахъ Глинки тѣ мѣста, въ которыхъ онъ отзывается о васъ не вполнѣ дружелюбно».

"До появленія «Жизни за Царя», мы знали только романсы: Варламова, Алябьева, Верстовскаго, Гурилева и Ваши, и вся Россія ихъ пѣла. Печальный исходъ съ вашимъ «Birichino» (опера на итальянскомъ текстѣ) мнѣ очень памятенъ……..

«Музыкальный разборъ вашъ „Жизни за Царя“ могъ казаться Глинкѣ не довольно строгимъ и глубокимъ, но на массу диллетантовъ онъ подѣйствовалъ сильнѣе и плодотворнѣе, чѣмъ разноглагольствованія другихъ рецензентовъ.. Все это считаю долгомъ справедливости высказать вамъ и кончить словами: „Да не смущается сердце ваше“. Вы въ свое время дѣлали дѣло и продолжаете его дѣлать. Это несомнѣнно».

Я печатаю это письмо для того, чтобы доказать, что въ артистическихъ нашихъ кружкахъ, къ сожалѣнію, существовали и еще существуютъ антагонизмъ и рознь, сильно вредящіе развитію искусства……

Съ невниманіемъ, почти съ пренебреженіемъ, относятся у насъ къ памяти умершихъ нашихъ художниковъ; такъ напримѣръ, объ артистической дѣятельности А. C. Даргомыжскаго не сказано почти ничего путнаго.

Я все выжидалъ, не появится-ли хотя краткій біографическій очеркъ покойнаго А. Н. Сѣрова. У него было много враговъ, но были также и усердные поклонники, которымъ, конечно, извѣстна и критическая, и артистическая дѣятельность покойнаго; но до сихъ шоръ нѣтъ еще ничего, за исключеніемъ краткаго некролога, напечатаннаго въ календарѣ г. Суворина (за 1872 г.) и небольшой статьи, напечатанной въ № 40 «Голоса», въ 1871 г._: подъ заглавіемъ: «Послѣдніе три часа жизни А. H. Сѣрова»^[1].

Вотъ почему я рѣшился сдѣлать новую выписку изъ «Замогильныхъ моихъ записокъ». Чистосердечное, откровенное описаніе долголѣтнихъ моихъ столкновеній и, подъ конецъ его жизни, почти дружныхъ сношеній съ покойнымъ Сѣровымъ, могутъ послужить матеріаломъ для будущей его біографіи.

II

А. H. Сѣровъ родился 11-го января 1820 г. и скончался 20-го января 1871 г.^[2]. Слѣдственно, всей жизни его было только 51-въ годъ и 9 дней.

Мало, очень мало для широкихъ замысловъ, наполнявшихъ его голову!

До 1851 г. въ артистическомъ мірѣ имя Сѣрова вовсе не было извѣстно. Покойный самъ сознавался, что онъ былъ самоучка, что наука музыкальнаго искусства, т. е., теорія и исторія музыки, давались ему туго. Вслѣдствіе этого, не смотря на громадный запасъ познаній и на сознаніе способности творчества, наполнявшаго его душу, А. H. Сѣровъ не рѣшался до тридцать перваго года своей жизни выступить на артистическое поприще. Какой поучительный примѣръ для скороспѣлыхъ, юныхъ писателей!…..

Съ 1851 г. начали появляться въ различныхъ нашихъ періодическихъ изданіяхъ какъ-то, въ «Современникѣ», въ «Библіотекѣ для чтенія», въ «Пантеонѣ» и «Сынѣ Отечества» — музыкальныя рецензіи, подписанныя неизвѣстнымъ именемъ Сѣрова. Въ то время большинство читателей мало интересовалось спеціально-музыкальными вопросами, и потому на статьи Сѣрова не многіе обратили вниманіе; но мнѣ, какъ спеціалисту по части музыки и музыкальной критики, статьи эти были, конечно, извѣстны и я долго ломалъ себѣ голову, допытываясь: кто это изъ нашихъ музыкальныхъ, повидимому опытныхъ, дѣятелей скрывается подъ псевдонимомъ (какъ я полагалъ) Сѣрова. Однажды я даже выразилъ печатно мое недоумѣніе и это послужило первымъ поводомъ къ неудовольствію противъ меня со стороны Сѣрова; онъ долго не могъ мнѣ простить, что я принялъ его настоящую фамилію за псевдонимъ. Впослѣдствіи я понялъ, какъ непріятно должно было отозваться это предположеніе въ гордой душѣ Сѣрова, сознававшаго уже, что со временемъ онъ прославитъ это имя. Вскорѣ я узналъ, что Сѣровъ озлобленъ противъ меня за эту выходку и грозитъ разгромить меня въ пухъ и прахъ. Дѣйствительно, нѣсколько времени спустя, появилась въ «Москвитянинѣ» 1854 г. ядовитая статья, подписанная Сѣровымъ. въ которой, говоря о моей рецензіи оперы Глинки «Жизнь за Царя», Александръ Николаевичъ вопрошаетъ: «Для кого пишутся подобныя вещи? это просто-на-просто сугубая галиматья, т. е., такого рода галиматья, въ которой ни самъ авторъ, ни читатель ничего не понимаютъ». Тѣмъ не менѣе, смѣло могу похвалиться, что я много помогъ покойному Александру Николаевичу стать твердою ногою на музыкально-критическомъ поприщѣ, предоставивъ ему возможность сосредоточить свою практическую дѣятельность въ спеціальной, по этому предмету, газетѣ.

Вотъ какъ было дѣло. Въ началѣ 1855 г., г. Раппопортъ, тогда еще весьма молодой человѣкъ, задумалъ издавать еженедѣльную газету подъ названіемъ «Музыкальный и Театральный Вѣстникъ». Въ то время разрѣшеніе на изданіе газеты или журнала давалось не легко, и вотъ почему, вѣроятно, г. Раппопортъ обратился ко мнѣ съ просьбою — помочь ему въ этомъ дѣлѣ. Мнѣ удалось исходатайствовать требуемое дозволеніе; по отъ участія въ редакціи газеты я отказался, по недостатку свободнаго времени, указавъ г. Раппопорту на А. H. Сѣрова, какъ на музыкальнаго критика, обладающаго и бойкимъ перомъ и значительнымъ запасомъ требуемыхъ свѣдѣній и познаній.

Г. Раппопортъ послушался моего совѣта и пригласилъ Сѣрова въ качествѣ постояннаго и главнаго сотрудника. Не прошло трехъ мѣсяцевъ какъ весь нашъ музыкальный міръ заговорилъ о статьяхъ Сѣрова. Титаническая гордость и самонадѣянность, сознаніе собственной силы и отрицаніе всѣхъ существующихъ до него русскихъ критиковъ — проглядывали въ каждой строкѣ А. H. Сѣрова. Это съ первыхъ же статей придало въ глазахъ тогдашней публики большой авторитетъ Сѣрову.

Вотъ что сказано, между прочимъ, въ статьѣ, озаглавленной: «Музыка и толки о ней», помѣщенной въ 1-мъ No «Музыкальнаго и Театральнаго Вѣстника», вышедшаго въ свѣтъ 1-го января 1856 года.

«У музыкальнаго критика главная цѣль должна заключаться въ томъ, чтобы всѣми доступными средствами дѣйствовать на воспитаніе музыкальнаго вкуса публики. Средства для этой благой цѣли очень разнообразны, напримѣръ, не исключаются даже и сатира, насмѣшки надъ нелѣпостями, надъ заблужденіями ложнаго вкуса; не исключается и жаркая, но благородная полемика съ лицами убѣжденій противоположныхъ».

Программѣ на счетъ «сатиры, насмѣшки и жаркой полемики» Сѣровъ остался вѣренъ до конца; но иногда онъ увлекался и выходилъ изъ предѣловъ спокойной, безпристрастной критики. Желая сразу заявить предъ читателями, что онъ превыше всѣхъ существовавшихъ до него русскихъ музыкальныхъ критиковъ, Александръ Николаевичъ говорилъ, между прочимъ, въ первой же своей статьѣ, что «о музыкѣ у насъ судятъ или совершенные профаны, ничего не смыслящіе въ этомъ дѣлѣ, или музыкальные фельетонисты, которые слегка, на лету успѣли понахватать кое-какихъ свѣдѣній о музыкѣ, самыхъ поверхностныхъ, слыхали и о контрапунктѣ, и о ритмѣ, и о каденціяхъ, и о прочихъ музыкальныхъ премудростяхъ; ни сколько не понимая, для чего пишутся музыкальныя статьи, не догадываясь о серьезной дѣли критики, принимаются эти господа щеголять передъ публикою своими глубокими познаніями, и, въ самомъ дѣлѣ, нѣтъ ничего легче, какъ прослыть знатокомъ передъ незнатоками.»

«Какой же результатъ подобныхъ музыкальныхъ рецензій?» восклицаетъ авторъ. А вотъ какой: «Въ числѣ моихъ знакомыхъ», говоритъ онъ", есть много людей, которые искренно любятъ музыку, хорошо ее знаютъ и по этому самому положили себѣ за правило: никогда не читать ничего, что о музыкѣ пишется, считая все это праздною болтовнею, ни для кого не полезною, и вообще рѣшительными пустяками".

Эта грозная выходка направлена была прямо противъ меня, т. е., противъ Ростислава, потому что въ то время, кромѣ меня, никто не прибѣгалъ къ ученой терминологіи, говоря о музыкѣ. Первую свою статью Александръ Николаевичъ оканчиваетъ слѣдующими словами и пожеланіемъ: «Поле музыкальной критики у насъ въ Россіи почти не начинали воздѣлывать, а поле широкое, богатое… Между тѣмъ, въ русской читающей публикѣ несравненно болѣе истиннаго критическаго смысла, чѣмъ во многихъ другихъ народахъ (напр., во французскомъ); это служитъ доказательствомъ блистательнаго состоянія русской литературной критики, которая во многихъ отношеніяхъ опередила всѣ иностранныя. Почему же не позволить себѣ думать», восклицаетъ авторъ, «что постоянныя, дружныя, добросовѣстныя усилія могутъ, чрезъ нѣсколько лѣтъ, поставить и музыкальную критику въ Россіи на такое же видное и почетное мѣсто?» Дѣйствительно, отчего же и не пожелать, но для этого необходимы, какъ сказано, дружныя, добросовѣстныя усиленія, а ихъ-то у насъ и не оказывалось, да и не оказывается понынѣ. Каждый кружокъ тянетъ въ свою сторону и каждый готовъ утопить своего неединомышленника въ стаканѣ воды^[3].

Поставивъ себя особнякомъ и порѣшивъ, что въ Россіи музыкальной критики до него не существовало, Александръ Николаевичъ приступилъ къ развѣнчанію европейскихъ знаменитостей. Громы его обрушились первоначально на Мейербера, какъ на композитора наиболѣе извѣстнаго и наиболѣе любимаго въ Россіи.

Въ 6-мъ No «Музыкальнаго и Театральнаго Вѣстника» (1856 г.) Александръ Николаевичъ прямо объявляетъ, что онъ не принадлежитъ къ числу жаркихъ поклонниковъ Мейерберовой музыки. «Есть люди, — говоритъ онъ, — которые нисколько не задумавшись, ставятъ Мейербера не только что выше всѣхъ современныхъ композиторовъ, но даже ставятъ просто на ряду съ первѣйшими геніями, на ряду съ Моцартомъ, Бетховеномъ! Такихъ отъявленныхъ мейерберовцевъ, — пишетъ онъ, — еще очень, очень много, и, къ сожалѣнію, даже между людьми, искренно любящими и понимающими музыку. Рѣшившись прямо высказать убѣжденія, совершенно противоположныя; рѣшившись постоянно, при каждомъ случаѣ, „доказывать“ мейерберистамъ, до какой степени они заблуждаются, придавая своему полу-богу слишкомъ много значенія въ искусствѣ, придавая ему качества, которыхъ въ немъ нѣтъ и въ поминѣ; рѣшившись доказать, что пора, наконецъ, разжаловать Мейербера изъ безсмертныхъ геніевъ въ замѣчательные, но преходящіе, эфемерные таланты, — я знаю, что подниму противъ себя цѣлый ураганъ негодованія; тѣмъ не менѣе, я, какъ всегда, буду высказывать свои убѣжденія прямо на чистоту, не стѣсняясь какими-нибудь внѣшними условіями и въ полной увѣренности, что правда возьметъ свое».

Далѣе Сѣровъ говоритъ, что тотъ, кто искренно, въ самомъ дѣлѣ, любитъ музыку, положимъ, Бетховена, тотъ рѣшительно не можетъ восхищаться Мейерберомъ, а если встрѣчается еще много любителей музыки, въ которыхъ горячая любовь къ Бетховену (даже къ послѣднимъ его произведеніямъ) преспокойно помѣщается рядомъ съ фанатическимъ поклоненіемъ къ Мейерберу, то это значитъ только, что музыкальный вкусъ этихъ господъ еще не развитъ, что имъ не угодно отличатъ мишуру отъ золота, разноцвѣтный камешекъ — отъ брилліантовъ…

«Надо хорошенько вникнуть въ стиль, въ манеру Мейербера», — говоритъ Сѣровъ въ 7-мъ No «Музыкальнаго и Театральнаго Вѣстника», — «тогда легко убѣдиться, что весь этотъ стиль не больше, какъ декорація. Ученый контрапунктъ Мейербера не въ самомъ дѣлѣ контрапунктъ, а только будто бы контранунктъ; строгость формы тоже только будто бы строгость; серьезность мысли тоже только для виду. Вообще можно сказать, что онъ морочитъ людей».

Въ заключеніе этого строгаго приговора Сѣровъ утверждаетъ, что у Мейербера все основано на разсчетѣ, что онъ ловкій дипломатъ и что не даромъ же остроумный Гейне постоянно величаетъ его — синьоромъ Джіакомо Макіавелли!

Мнѣ кажется, что въ настоящемъ случаѣ даровитѣйшій нашъ соотечественникъ, покойный А. H. Сѣровъ, поступалъ также макіавелически. Онъ очень хорошо зналъ, что ничто такъ не увлекаетъ читателей (по крайней мѣрѣ, читателей той эпохи). какъ смѣлое, задорное порицаніе признанныхъ авторитетовъ. Онъ зналъ, что только этимъ способомъ онъ можетъ сразу озадачить, такъ сказать, публику, — и не погнушался прибѣгнуть къ этому средству. Разсчетъ Александра Николаевича оказался вѣрнымъ. О смѣлыхъ выходкахъ его противъ Мейербера всѣ заговорили, а между тѣмъ, я не только убѣжденъ, но и имѣю доказательство, что даровитый авторъ «Рогнѣда» не только не гнушался музыкою Мейербера, но и глубоко ей сочувствовалъ.

Однажды мы присутствовали съ нимъ на представленіи «Роберта». Это было уже въ то время, когда полемическія наши препирательства были въ полномъ разгарѣ; вслѣдствіе этого мы перестали кланяться другъ другу и тщательно избѣгали всякаго сближенія. Въ представленіи, о которомъ идетъ рѣчь, въ партерѣ было довольно пусто; Александръ Ивановичъ сидѣлъ на одномъ изъ боковыхъ креселъ третьяго ряда, а я нѣсколько позади, въ четвертомъ ряду. При исполненіи великолѣпнаго хора пилигримовъ въ 5-мъ дѣйствіи, Сѣровъ вдругъ повернулся въ мою сторону и выразительнымъ жестомъ показалъ, что у него выступила слеза на глазахъ; я укоризненно покачалъ головой. Этимъ и кончилось мимическое наше изліяніе чувствъ. Не подтверждаетъ-ли это справедливость сказанныхъ мною словъ, а именно, что въ данномъ случаѣ покойный Сѣровъ поступалъ макіавелически? Печатно онъ называлъ Мейербера интриганомъ, виртуозомъ, акробатомъ, а въ глубинѣ души сочувствовалъ его музыкѣ.

Я не берусь, конечно, прослѣдить шагъ за шагомъ за дѣятельностью покойнаго Александра Николаевича на поприщѣ музыкальной критики; но для полнѣйшей характеристики критическихъ колебаній даровитаго нашего соотечественника, я приведу высказанное имъ мнѣніе въ 1856 году о Вагнерѣ.

Въ примѣчаніяхъ къ статьѣ Ф. Листа о «Робертѣ», А- Н. Сѣровъ говоритъ, между прочимъ: «Публика наша ничего еще не знаетъ о вопросѣ, который волнуетъ всю учено-музыкальную Германію: о вагнеровскомъ вопросѣ. Вагнеръ задумалъ коренную реформу драматической музыки; онъ хочетъ ее сблизить съ текстомъ до-нельзя, еще гораздо больше, чѣмъ, напримѣръ, въ операхъ Глука, т. е., чтобы въ оперѣ никакъ не слушали музыку, а слушали драму, музыкально выраженную. Идеаломъ для него мелькаетъ древне-греческая трагедія, гдѣ сливались всѣ искусства……. Но такъ какъ для осуществленія этого идеала, и, по мнѣнію самаго Вагнера, еще „долга пѣсня“, то онъ „ad interem“ стремится, по возможности, исправить недостаточность существующей оперной музыки, самъ сочиняя оперы (текстъ и музыку), во многомъ, будто бы, подходящія къ окончательному сліянію искусствъ. Въ теоріяхъ его, конечно. несбыточныхъ въ существѣ, проглядываетъ много и правды, по крайней мѣрѣ, стремленія его проникнуты восторженною любовью къ искусству и къ человѣчеству до самыхъ чудовищныхъ, размѣровъ увлеченій фанатизма. Что же касается до его оперъ, то въ нихъ видно несомнѣнное дарованіе, но (hear! hear!!) вездѣ огромность намѣренія, претензіи, въ постоянной борьбѣ съ безсиліемъ автора, какъ художника, съ неодолѣніемъ технической стороны дѣла. Вотъ почему часто эти оперы, вмѣсто образцовыхъ твореній, какими они кажутся на глаза Листа и другихъ вагнеристовъ, представляются насильственнымъ, вымученнымъ произведеніемъ очень даровитаго, но не доучившагося диллетанта. Общее впечатлѣніе его музыки — несносная скука и какое-то мучительное чувство и неудовлетвореніе»^[4].

Далѣе авторъ говоритъ о Вагнеровой мелодіи: «Листъ часто толкуетъ о Вагнеровской мелодіи, какъ о чемъ-то новомъ, оригинальномъ, неслыханно превосходномъ. На дѣлѣ это, увы! не такъ… мелодическая часть въ операхъ Вагнера очень слаба. Большая часть его музыки, болѣе или менѣе драматически вѣрно продекламированная, но, тѣмъ не менѣе, скучная, утомительная мелопея (psalmodie), на грунтѣ вычурной, изысканной, непріятно-оригинальной гармоніи и не менѣе вычурной оркестровки (а la Meyerbeer и а la Berlioz)» и пр., и пр.

Впослѣдствіи — и весьма даже скоро — почтенный Александръ Николаевичъ сдѣлался горячимъ, отъявленнымъ вагнеристомъ и даже многихъ изъ насъ втянулъ въ вагнеризмъ. Извѣстно также, что «Юдиѳь», первая его опера, написана подъ вліяніемъ Вагнерова стиля. Дорого бы далъ, я думаю, покойный, чтобы вышеприведенный его отзывъ о Вагнерѣ не срывался бы у него съ языка; но, по моему мнѣнію, это нисколько не умаляетъ ни таланта, ни значенія въ дѣлѣ музыки покойнаго Александра Николаевича.

Какъ композиторъ, Сѣровъ былъ несравненно выше Сѣрова-критика. Онъ былъ слишкомъ впечатлителенъ, натура у него была слишкомъ страстная, чтобы удержаться отъ увлеченія, а при такихъ условіяхъ, спокойная, безпристрастная критика не мыслима. Вотъ почему я нисколько не удивляюсь, что, два года спустя, въ.той же газетѣ, изъ которой сдѣланы предъидущія выписки, Сѣровъ отзывается уже о Вагнерѣ, какъ о композиторѣ, одаренномъ громаднымъ талантомъ, — и въ томъ же году отправляется въ Германію, чтобъ познакомиться именно съ Вагнеромъ и его твореніями, и возвращается оттуда вагнеристомъ съ головы до ногъ, чему служитъ доказательствомъ какъ первая его опера «Юдиѳь», такъ и послѣдующая его критическая дѣятельность^[5].

Въ этомъ случаѣ высказалась во всей силѣ воспріимчивость и впечатлительность артистической его натуры. Повторяю еще разъ, что этотъ быстрый переходъ отъ совершеннаго отрицанія таланта Вагнера къ фанатическому восхваленію, со стороны покойнаго Александра Николаевича нисколько меня не удивляетъ; но сближеніе этихъ двухъ противуположныхъ мнѣній весьма интересно въ психическомъ отношеніи. Какъ силенъ долженъ былъ быть напоръ художественныхъ впечатлѣніи на душу покойнаго Сѣрова, чтобы измѣнить столь радикально воззрѣнія его на талантъ Вагнера.

III.

Въ началѣ этой выписки изъ «Воспоминаній» была выражена много мысль, что рознь и антагонизмъ, существующіе въ нашихъ артистическихъ кружкахъ, тормозятъ дѣло. Дѣйствительно, при большемъ общеніи между людьми, посвятившими свою жизнь искусству, многіе вопросы, которые теперь разрываются, такъ сказать, на клочки, могли бы быть обсуждены и порѣшены сообща. Но между словомъ и дѣломъ большая разница, и я долженъ признаться, что въ 1856 г. я поступилъ совершенно противоположно тому принципу, о которомъ проповѣдывалъ. При появленіи «новой силы» на поприщѣ музыкальной критики, мнѣ слѣдовало бы постараться сблизиться съ А. Н. Сѣровымъ для обмѣна мыслей и для совмѣстнаго, по возможности, служенія искусству; но я этого не сдѣлалъ по слѣдующимъ причинамъ. Я зналъ, во-первыхъ, что Александръ Николаевичъ питаетъ ко мнѣ сильное неудовольствіе за вышеупомянутое предположеніе на счетъ псевдонима; а во-вторыхъ, къ стыду моему, я долженъ сознаться, что самолюбіе мое было задѣто за живое, не столько собственно статьею Сѣрова, помѣщенной, два года предъ тѣмъ, въ «Москвитянинѣ», сколько высокомѣрнымъ, докторальнымъ тономъ писателя, выступающаго впервые на поприще музыкальнаго критика. Въ то время мнѣнія мои на счетъ музыки пользовались большимъ авторитетомъ и признаюсь, что мнѣ досадно было, что новобранный критикъ говоритъ такъ смѣло, такъ самонадѣянно и такъ громко! Сознаюсь, что это — мелочное самолюбіе, которое, какъ и слѣдовало ожидать, привело только къ пустой полемикѣ.

Съ 1-го января 1856 года съ каждымъ новымъ нумеромъ «Музыкальнаго и Театральнаго Вѣстника» появлялась новая статья А. H. Сѣрова, въ которой, съ свойственною ему самоувѣренностью, онъ громилъ Мейербера и провозглашалъ приговоры, менѣе или болѣе несправедливые и подлежащіе, какъ видно изъ предъидущихъ выписокъ, апелляціи и измѣненію.

Я это очень хорошо понималъ и тогда уже, но высокомѣрный тонъ Александра Николаевича раздразнилъ меня и, вмѣсто спокойнаго и безпристрастнаго обсужденія предмета, я отзывался о критикахъ Сѣрова съ пренебреженіемъ, удивляясь смѣлости и самонадѣянности, — писалъ я, — новаго пришельца, ничѣмъ еще о себѣ не заявившаго на поприщѣ музыкальной композиціи. Справедливость требуетъ сказать, что Александръ Николаевичъ сначала довольно терпѣливо переносилъ мои колкости, потому что только въ мартѣ мѣсяцѣ рѣшился написать въ 11 No «Музыкальнаго и Театральнаго Вѣстника» длинную статью, озаглавленную «Отвѣтъ Ростиславу».

Въ этой статьѣ, занявшей восемь столбцовъ газеты, онъ возражаетъ на нѣкоторыя изъ сдѣланныхъ мною замѣчаній въ довольно приличномъ и умѣренномъ тонѣ, объясняя читателямъ, почему Ростиславъ стоитъ, какъ-будто бы на сторожѣ, въ отношеніи всего, что онъ печатаетъ.

«Чѣмъ же это объяснить себѣ», восклицаетъ онъ, «что, по случаю меня, г. Ростиславъ гоняется, какъ говорятъ, за каждой мухой съ обухомъ?» — "А вотъ чѣмъ, — отвѣчаетъ Сѣровъ, — одинъ французскій писатель замѣтилъ очень справедливо: «ничто не читается нами съ такимъ вниманіемъ, какъ то, что пишутъ наши враги, наши литературные противники». «Значитъ главный сотрудникъ „Вѣстника“ по части музыкальной (т. е., самъ Сѣровъ) не совсѣмъ въ ладахъ съ музыкальнымъ фельетонистомъ „Сѣверной Пчелы“? Г. Ростиславъ этого самъ не скрываетъ, намекая на „непріязненность“ нашихъ столкновеній. Поводомъ этого столкновенія послужила брошюрка „Разборъ оперы Жизнь за Царя“. Въ свое время я написалъ противъ этой брошюрки критическую статью, въ которой, какъ самъ г. Ростиславъ выражается, я доказывалъ весьма серьезно, что онъ не имѣетъ никакого понятія о теоріи музыки. Мой тогдашній тезисъ приведенъ г. Ростиславомъ не совсѣмъ точно, но г. Ростиславъ однажды навсегда можетъ быть увѣренъ, что если я доказываю что-нибудь печатно, то навѣрное не иначе, какъ съ искреннимъ убѣжденіемъ и всегда весьма серьезно, иначе и писать не сталъ бы. Писать несерьезные, легенькіе фельетоны, мотылькомъ порхающіе съ предмета на предметъ, лишенные всякаго внутренняго содержанія, всего, сколько-нибудь похожаго на дѣльную мысль, нѣчто въ родѣ „une causerie de salon“, и такъ нравиться многимъ читателямъ, — все это, къ сожалѣнію, не по моей части»^[6].

Вся статья написана въ этомъ тонѣ, т. е., не безъ ироніи, но прилично и умѣренно; притомъ же редакторъ «Вѣстника» присовокупилъ отъ себя замѣтку, въ которой, поблагодаривъ Ростислава за оказанное къ издаваемой имъ газетѣ вниманіе, говоритъ, между прочимъ: «Что же касается до полемики г. Ростислава съ г. Сѣровымъ, то это ихъ дѣло; познанія ихъ въ трудномъ дѣлѣ критики я вполнѣ цѣню и уважаю, но въ полемикѣ двухъ музыкальныхъ рецензентовъ не принимаю рѣшительно никакого участія. Г. Сѣровъ, какъ постоянный и дѣятельный мой сотрудникъ, имѣлъ полное право требовать отъ меня мѣста въ столбцахъ моего журнала и я счелъ долгомъ напечатать его отвѣтъ г. Ростиславу безъ всякихъ измѣненій. Притомъ, самъ же г. Ростиславъ въ своей статьѣ говоритъ о необходимости полемики въ критикѣ. Я совершенно съ нимъ согласенъ и съ удовольствіемъ готовъ буду помѣстить въ „Музыкальномъ же Вѣстникѣ“ возраженія г. Ростислава, если онъ признаетъ это нужнымъ».

Но, не смотря на умѣренный и приличный тонъ статьи Сѣрова и учтивое предложеніе редактора г. Раппопорта, возраженіе въ «Музыкальный Вѣстникъ» я не посылалъ, а продолжалъ писать въ "Сѣверной Пчелѣ^[7], что послужило поводомъ къ безполезной критической полемикѣ, продолжавшейся нѣсколько лѣтъ. Впрочемъ, одно время между воюющими, г. е., между Сѣровымъ и Ростиславомъ, заключено было перемиріе, которое, однако же, недолго продолжалось. 3-го февраля 1857 года русскій музыкальный міръ и вся мыслящая Россія потерпѣла горькую утрату. Въ этотъ день Михаилъ Ивановичъ Глинка, незабвенный авторъ двухъ образцовыхъ русскихъ оперъ: «Жизнь за Царя» и «Русланъ», скончался въ Берлинѣ. Бренные останки покойнаго привезены были въ Петербургъ и на отпѣваніи, въ Александро-Невской Лаврѣ, собрались, конечно, всѣ почитатели великаго композитора. Тутъ я встрѣтился съ А. H. Сѣровымъ и, съ свойственною намъ обоимъ впечатлительностью, подали другъ другу руку и поклялись надъ прахомъ великаго художника прекратить на-вѣкъ личныя препирательства и посвятить критическую нашу дѣятельность исключительно на обсужденіе вопросовъ, касающихся до развитія у насъ музыкальнаго искусства. Къ сожалѣнію, пылкій Александръ Николаевичъ не вытерпѣлъ: не прошло трехъ мѣсяцевъ, какъ онъ напечаталъ статью подъ заглавіемъ: «Ѳома Діафореусъ и Ростиславъ», въ которой послѣдній выведенъ въ комическомъ видѣ. Не довольствуясь этимъ, авторъ влагаетъ въ уста Ростислава сознаніе, что онъ будто бы пишетъ критику на современныя композиціи не по убѣжденію, а соображаясь съ салонными требованіями. За симъ послѣдовалъ, разумѣется, вторичный разрывъ и ожесточенная полемика, продолжавшаяся вплоть до 1863 года, т. е., до появленія на сценѣ оперы «Юдиѳь».

Обоюдному нашему раздраженію не мало способствовалъ пріѣздъ Вагнера въ Петербургъ. Въ то время А. H. Сѣровъ отрекся уже отъ прежнихъ заблужденій (см. выписку изъ 5 No «Музыкальнаго и Театральнаго Вѣстника») и называлъ тупоумными идіотами всѣхъ, которые не приходили въ неописанный восторгъ, слушая музыку Вагнера. Я, съ своей стороны, не слыхавъ еще оперъ Вагнера на сценѣ, относился къ его музыкѣ довольно равнодушно и даже дозволялъ себѣ сомнѣваться въ раціональности и необходимости коренной реформы, проповѣдываемой нѣмецкимъ музыкальнымъ реформаторомъ. Въ началѣ. 1856 года и А. H. Сѣровъ былъ того же мнѣнія, но теперь онъ выходилъ изъ себя и металъ громы (въ «С.-Петербургскихъ Вѣдомостяхъ») противъ невѣжественнаго, по выраженію его, Ростислава.

Предавая забвенію всѣ эти горестныя столкновенія и безполезную полемику, перейду прямо къ 1863 году, т. е., къ той эпохѣ, когда покойный А. Н. Сѣровъ вдругъ воспрянулъ и предсталъ предъ публикою во всеоружіи знающаго, опытнаго и въ высшей степени замѣчательнаго композитора. Но предварительно приведу здѣсь два письма, писанныя, если не ошибаюсь, въ концѣ 1861 года. Въ одномъ изъ нихъ М. А. Балакиревъ, тогда еще молодой человѣкъ, но принадлежавшій уже къ кружку будущихъ нашихъ новаторовъ, сгрупировавшихся послѣ смерти М. И. Глинки вокругъ А. C. Даргомыжскаго, излагаетъ вкратцѣ мнѣніе свое на счетъ 1-го акта оперы «Юдиѳь», препровожденной къ нему на разсмотрѣніе, а въ другомъ А. H. Сѣровъ задаетъ ему, т. е., г. Балакиреву, заслуженный отпоръ. И то, и другое письмо представляютъ интересный матеріалъ для характеристики тогдашней эпохи относительно музыкальныхъ воззрѣній. Въ то время вышепомянутый кружокъ превозносилъ до небесъ молодаго Балакирева, возлагая на него самыя свѣтлыя надежды, и самъ А. Н. Сѣровъ неоднократно отзывался о немъ въ «Вѣстникѣ» съ большой похвалой.

Вотъ почему, вѣроятно, Александръ Николаевичъ, не смотря на свою гордыню и полное сознаніе собственныхъ художническихъ силъ, рѣшился препроводить къ г. Балакиреву — 1-й актъ партитуры неоконченной еще оперы. Горько же былъ наказанъ покойный Александръ Николаевичъ за оказанное имъ довѣріе къ художественной зрѣлости молодаго Балакирева. Вотъ какъ отозвался Милій Алексѣевичъ о замѣчательномъ произведеніи Сѣрова^[8]:

"Посылаю вамъ «Юдиѳь», о которой еще ничего не могу сказать вамъ, во-первыхъ, потому, что я просмотрѣлъ не все, и то кое-какъ, а во вторыхъ, потому, что можно сказать что-нибудь дѣльное только тогда, когда узнаешь всю оперу, — а то это было бы похоже на то, что по Интродукціи судить обо всей Симфоніи.

«Одно можно сказать, что въ оркестрѣ много художественныхъ претензій, но большая часть ихъ не выйдетъ. Массой авторъ владѣетъ плохо, наклоненъ болѣе къ легкой оркестровкѣ. Еще одно могу сказать (замѣчаніе диллетанское, добавляетъ г. Балакиревъ), окончаніе очень красиво, начиная съ такта, гдѣ басы поютъ на с…. къ нимъ прикладываются аккорды другихъ голосовъ la mineur (съ задержкою квинты 9 — цедурнаго аккорда), и, наконецъ, къ этому всему басы — д и а. Это очень красиво. Этими замѣчаніями я и долженъ ограничиться на первый разъ^[9]. Весь вашъ М. Балакиревъ».

На этомъ же письмѣ, т. е., на томъ же листкѣ бумаги, Александръ Николаевичъ отвѣтилъ (обращаясь къ М. П. М.) съ слѣдующимъ назиданіемъ:

«На сообщенныя вами, М. П., строчки М. А. Балакирева, по случаю 1-го акта моей „Юдиѳи“, я долженъ бы ограничиться, по настоящему, молчаніемъ, такъ какъ самъ Балакиревъ въ первыхъ же словахъ объяснилъ, что не успѣлъ хорошенько, какъ слѣдуетъ, просмотрѣть доставленную ему партитуру, а познакомился съ нею кое-какъ, слѣдовательно, и мнѣніе свое составилъ, кое-какъ». Таковыя же мнѣнія, какъ извѣстно, не имѣютъ и не должны имѣть ни малѣйшей цѣны. Но, признавая въ М. А. замѣчательную техническую способность къ музыкѣ, я считаю своимъ долгомъ пояснить вамъ, насколько и почему именно, на основаніи его кое-какихъ строчекъ о моемъ 1-мъ актѣ, я отрицаю въ немъ высокое пониманіе сущности музыкальнаго дѣла, т. е., эстетической, художественной стороны музыки.

"Я давно уже доказывалъ вамъ что (по моимъ практическимъ замѣчаніямъ), чѣмъ сильнѣе въ комъ техническое знаніе музыки, тѣмъ, къ сожалѣнію, с_л_а_б_ѣ_е разумѣніе самой сущности дѣла. Шуманъ сказалъ горькую правду: «Нѣтъ на свѣтѣ людей дальше отъ музыки и ея цѣлей, какъ музикусы ex professo». Никогда никому изъ нихъ ни малѣйшаго дѣла нѣтъ — кто поетъ, о чемъ поетъ, въ чемъ положеніе сценическое, въ чемъ драматическая задача; они видятъ только свои флейточки, кларнетики, фаготики, свои аккордики, а тамъ, гдѣ по сюжету и его осуществленію должны выступить слезы, они видятъ, «въ счастливомъ случаѣ», только красивый звукъ, красивое сочетаніе нотъ!!!.. Объ Миліѣ Алексѣевичѣ, признаюсь, до сихъ поръ я былъ гораздо лучшаго мнѣнія, но теперь убѣдился, что и онъ принадлежитъ вполнѣ къ отряду музикусовъ ex professo, готовыхъ омузицировать, при случаѣ, и басни Крылова, и руководство ко Всеобщей Исторіи Кайданова, лишь бы были ноты и аккорды.

"Эти люди могутъ быть порядочными музыкантами въ оркестрѣ, порядочными капельмейстерами (но не б la Wagner, конечно), порядочными педагогами платныхъ и безплатныхъ школъ, но никогда не будутъ истинными цѣнителями художественныхъ произведеній!

"Можно-ли, оглянувъ серьезную партитуру вскользь, не вникнувъ въ содержаніе текста, воспроизведеннаго въ музыкѣ, высмотрѣвъ тамъ аккордъ духовыхъ, а тамъ аккордъ смычковыхъ, — отважиться на такое мнѣніе, на такой приговоръ, что «авторъ массою владѣетъ плохо и больше наклоненъ къ легкой.оркестровкѣ» (хороша легкая оркестровка въ 1-мъ актѣ Юдиѳи!! а главное, къ мѣсту, а propos, точно, въ «Наташѣ» — Вильбоа).

«Критикъ или критикующій „хотя бы по случаю“ долженъ или дать себѣ полный отчетъ въ каждомъ словѣ, или безъ этого не произносить никакого слова (особенно, когда его объ этомъ не спрашивали). Кто же иначе поступаетъ, этимъ самымъ доказываетъ свою неспособность къ истинной критикѣ, свою инкомпетентность въ дѣлѣ искусства, свое чисто ремесленное направленіе. Все это я прилагаю къ сужденію М. А. Балакирева, въ полномъ убѣжденіи, что его приговоръ — чистосердеченъ, иначе и упоминать объ этомъ приговорѣ не подобало. А. Сѣровъ»^[10].

Изъ всего вышесказаннаго видно, что покойный Александръ Николаевичъ, сбираясь выступить на судъ публики съ пяти-актной оперой, не пользовался никакой извѣстностью по части композиціи и находился въ разладѣ и съ преобладающею въ то время музыкальною критикою, и съ тѣми музыкальными силами, которыя сгруппировались вокругъ А. С. Даргомыжскаго. Вотъ почему о новой оперѣ, подлежащей скорой постановкѣ на нашей сценѣ, ходили самые разнорѣчивые толки. Иные говорили, что это просто-на-просто сугубая галиматья, а другіе отзывались о ней съ похвалой.

Что касается до моего личнаго мнѣнія, то я тогда не питалъ никакого довѣрія къ композиторскому дарованію самоучки, ничѣмъ себя не ознаменовавшему по части композицій до 43-хъ лѣтняго возраста. По этой причинѣ я долго не искалъ случая ознакомиться. съ новымъ произведеніемъ, но, наконецъ, не вытерпѣлъ и отправился на одну изъ послѣднихъ репетицій. Съ перваго же нумера я понялъ и почувствовалъ, что это произведеніе не новичка, а опытнаго, знающаго и глубокомыслящаго композитора.

Пользуясь темнотою мало освѣщенной залы театра, я избѣгалъ показаться на глаза композитору, не желая никакого съ нимъ сближенія. Я прослушалъ всю оперу до конца съ напряженнымъ вниманіемъ и вернулся домой, по истинѣ, какъ бы въ чаду. Я чувствовалъ, что злоба, накипѣвшая въ душѣ моей противъ задорнаго и часто несправедливаго критика, таяла и исчезала подъ вліяніемъ глубокаго сочувствія, внезапно овладѣвшаго мною къ композитору. Съ горяча я тотчасъ послалъ въ «Сѣверную Пчелу» восторженную замѣтку, не мало озадачившую какъ самого композитора, такъ и весь нашъ музыкальный міръ, слѣдившій за нашими многолѣтними препирательствами.

V.

На другой день послѣ появленія «Юдиѳи» на сценѣ, я приступилъ къ подробному обзору новой оперы. Въ душѣ моей бушевали не совсѣмъ еще улегшіяся страсти — остатки озлобленія противъ долголѣтняго литературнаго противника и какое-то недоумѣніе: я никакъ не могъ понять, какимъ это чудомъ сорока-трехъ-лѣтній самоучка, не испробовавъ предварительно своей силы въ менѣе обширныхъ композиціяхъ, вдругъ воспрянулъ, какъ сказано выше, во всеоружіи опытнаго композитора. Первую статью о «Юдиѳи» я началъ слѣдующею напыщенною фразою: «Выпью до дна горько-сладкую чашу; до конца исполню тяжко-пріятный долгъ и погружусь въ самую глубь новой оперы».

Дѣйствительно, положеніе мое было довольно затруднительно; во мнѣ боролись два совершенно противоположныя чувства: съ одной — стороны, враждебное расположеніе къ личности композитора, а съ другой — непреодолимое влеченіе къ его музыкѣ.

"Чтобы дать окончательно точное понятіе о трудности предстоящей намъ задачи, — писалъ я, — мы приведемъ здѣсь небольшую выписку изъ послѣдней статьи г. Сѣрова, написанной не по убѣжденію, — нѣтъ! потому что онъ очень хорошо зналъ, что мы не совсѣмъ сочувствуемъ Вагнеру, не по недостатку пониманія, или, такъ сказать, музыкальнаго чутья, а написанной единственно съ цѣлью уязвить и сокрушить до основанія всѣхъ своихъ противниковъ.

«Почему, — пишетъ онъ, говоря лично обо мнѣ („С.-Петербургскія Вѣдомости“ 1863 г., № 52-й), — почему не предположить, что у насъ какой-нибудь борзописецъ изъ самыхъ неопасныхъ, способный довольно вѣрно оцѣнить, напримѣръ, оперу К. П. Вильбоа (забывая съ намѣреніемъ сотни подробнѣйшихъ разборовъ, сдѣланныхъ мною), наговоривъ о вагнеровской музыкѣ бездну диковинокъ (менѣе ядовитыхъ, чѣмъ тѣ, которыя высказывалъ Сѣровъ въ 5-мъ No „Вѣстника“), назоветъ, напримѣръ, прелюдію къ „Лоэнгрину“ балетной музыкой, а прелюдію къ „Тристану“ — кошмаромъ. Бумага все терпитъ! Не полемизировать съ подобными господами хотѣлъ я, — это была бы профанація, когда рѣчь идетъ о Вагнерѣ, — а только заявить публикѣ мнѣ желалось, что тупоумію и пустословію музыкальныхъ нашихъ фельетонистовъ широкое раздолье по случаю концертовъ Вагнера» и проч., и проч.

«Какъ видите, что ни слово — то ругательство, ничѣмъ не заслуженный щипокъ и преднамѣренное искаженіе истины. Скажите: можетъ-ли столько злобы и неправды совмѣститься въ одной и той же душѣ, съ чистою идеею о художествѣ? Съ несчастью, можетъ, и мы докажемъ это сколько возможно осязательно, не смотря на аттестатъ тупоумія и совершенной неспособности въ дѣлѣ музыкальной критики, выданный намъ г. Сѣровымъ».

Засимъ я приступилъ къ подробному разбору «Юдиѳи». Прослѣдивъ шагъ за шагомъ съ искреннимъ сочувствіемъ каждое проявленіе музыкально-поэтической мысли автора, я не скрылъ, что новое произведеніе написано подъ вліяніемъ реформы, произведенной Вагнеромъ, но указалъ, почему именно я болѣе сочувствую нововведеніямъ Сѣрова въ лирической драмѣ, чѣмъ нѣкоторымъ изъ реформъ Вагнера.

Въ заключеніе подробной рецензіи (въ пяти обширныхъ статьяхъ), я представилъ общій выводъ сдѣланныхъ мною изысканій въ слѣдующихъ словахъ:

«Не предаваясь преувеличеннымъ похваламъ, мы скажемъ, однако-жъ, что г. Сѣровъ — з_а_м_ѣ_ч_а_т_е_л_ь_н_ы_й мыслитель въ дѣлѣ композиціи, строго обдумывающій колоритъ и характеръ сочиняемой имъ музыки. Намъ кажется даже, что въ этомъ произведеніи достоинство это рельефнѣе всего выступаетъ впередъ. Г. Сѣровъ точно такъ, какъ и Вагнеръ, отвергаетъ содѣйствіе такъ-называемой в_и_р_т_у_о_з_н_о_с_т_и въ пѣвцахъ; онъ требуетъ отъ исполнителей драматическаго искусства превосходной декламаціи и выраженія, и въ этомъ отношеніи и Вагнеръ, и Сѣровъ совершенно правы. Сѣровъ, какъ и Вагнеръ, избѣгаетъ плавной, хорошо развитой мелодіи^[11], изъ опасенія напасть на избитыя формы, и поэтому (часто) предпочитаетъ въ пѣніи декламацію и нѣчто въ родѣ мелопеи или кадансированной рѣчи. Въ этомъ отношеніи и тотъ, и другой рѣшительно не правы. Нѣтъ никакой надобности писать кабалеты на итальянскій манеръ, разнаго рода польки, рондо или вставлять какой-нибудь галопадъ (какъ это случалось въ старину въ итальянскихъ операхъ) въ минуту драматическую. Но мелодія ясная, чистая, твердаго очертанія есть положительно дщерь вдохновенія; одна она придаетъ жизнь, т. е., плоть и кровь, такъ сказать, музыкальному произведенію, точно также, какъ только м_ы_с_л_ь можетъ одушевить литературное произведеніе» и проч. Оркестровку Сѣрова я призналъ тогда интересною, т. е., живописною и разнообразною, но доказывалъ, что она не всегда достигаетъ того эффекта, на который разсчитывалъ композиторъ. О гармонической постройкѣ «Юдиѳи» и о нѣкоторыхъ гармоническихъ вольностяхъ или лисенціяхъ я не говорилъ, по нежеланію утруждать читателей музыкальною терминологіею, въ чемъ меня неоднократно уже упрекали".

Въ заключеніе обзора я написалъ слѣдующее: Я кончилъ; удалось-ли мнѣ дать менѣе или болѣе точное понятіе о трудѣ г. Сѣрова — рѣшать не мнѣ; но^- во всякомъ случаѣ, могу сказать, что я отнесся къ нему съ подобающимъ уваженіемъ — радушно и безпристрастно. Смѣло могу сказать, что я исполнилъ принятую на себя обязанность сколь возможно добросовѣстно, имѣя въ виду одно лишь искусство и пользу, которую можетъ доставить нашимъ молодымъ отечественнымъ композиторамъ обстоятельное и добросовѣстное обсужденіе новаго произведенія".

VI.

На другой день послѣ появленія послѣдней статьи о «Юдиѳи», А. H. Сѣровъ прислалъ мнѣ длинное письмо, которое я привожу здѣсь цѣликомъ, такъ какъ въ немъ рельефно обрисовывается характеристическая личность покойнаго композитора^[12].

7-го іюня 1863 года. "Милостивый государь, Ѳеофилъ Матвѣевичъ!

"Искренное, горячее сочувствіе къ моей оперѣ, выраженное вами п_у_б_л_и_ч_н_о и съ особеннымъ благородствомъ, несмотря на извѣстныя музыкальному свѣту въ Россіи непріязненныя наши отношенія, заставляютъ меня высказать вамъ нѣсколько мыслей по этому поводу. Но, считая не ловкимъ дѣлать изъ самого себя предметъ публичной полемики, по случаю моего же художественнаго труда, беру съ васъ слово, что нынѣшнія строки мои къ вамъ н_а_п_е_ч_а_т_а_н_ы не будутъ^[13].

"Въ прежнихъ нашихъ распряхъ, гдѣ мы порядочно посчитались и старались иногда «а qui mieux mieux» уязвить другъ друга, я постоянно протестовалъ противъ желанія вашего — выставлять меня преднамѣреннымъ исказителемъ или извратителемъ истины на пользу какихъ-то темныхъ цѣлей (?) и закулисныхъ замысловъ (?). Мнѣ крайне жаль и обидно, что въ столь долгое время вы не пришли къ совершенно-противоположному убѣжденію. Удивляюсь даже, какъ это вы могли не замѣтить, что и въ дѣлѣ критики и полемики я — чистѣйшій фанатикъ своего идеала, служу этому идеалу в_ѣ_р_о_й и п_р_а_в_д_о_й, не смотря н_и н_а ч_т_о п_р_о_ч_е_е, бью на право и на лѣво, не соображаясь ни съ какою дипломатикою, а просто для того, чтобы, сколько силы мнѣ позволятъ, опрокидывать тѣ убѣжденія, которыя не согласны съ моими, и, слѣдовательно, п_о м_о_и_м_ъ п_о_н_я_т_і_я_м_ъ, вредны для искусства. Вотъ цѣль, которую я преслѣдую, помимо всякой мысли о матеріальныхъ выгодахъ, о личномъ положеніи въ свѣтѣ и въ публикѣ.

"Во всемъ многолѣтнемъ единоборствѣ нашемъ вы не найдете положительно н_и о_д_н_о_г_о с_л_у_ч_а_я, гдѣ бы вы могли доказать фактически, что я что-нибудь написалъ противъ васъ и вмѣстѣ противъ м_о_е_г_о с_о_б_с_т_в_е_н_н_а_г_о у_б_ѣ_ж_д_е_н_і_я. Писать противъ «убѣжденія» я считаю высшимъ въ интеллектуальной области преступленіемъ, «грѣхомъ противъ Духа Святаго» (какъ говорится въ катехизисѣ), и твердо увѣренъ, что человѣкъ, который въ состояніи такъ согрѣшить, рѣшительно не способенъ быть истиннымъ художникомъ, свято и честно служить своему дѣлу въ искусствѣ. Выставленная вами въ статьѣ, 5-го іюня, а_н_о_м_а_л_і_я («скажите, можетъ-ли столько з_л_о_б_ы и н_е_п_р_а_в_д_ы совмѣститься въ одной и той же душѣ съ чистою идеею о художествѣ»), — аномалія только кажащаяся, фантастическая (une anomalie illusoire), на дѣлѣ ея вовсе нѣтъ. З_л_о_б_ы и н_е_п_р_а_в_д_ы во мнѣніи въ отношеніи васъ, ни въ отношеніи кого-бы-то ни было на свѣтѣ н_и_к_о_г_д_а н_е б_ы_л_о. Я грѣшенъ противъ васъ (и многихъ другихъ) т_о_л_ь_к_о в_ъ т_о_м_ъ, что въ пылу своего фанатическаго увлеченія самимъ дѣломъ, т. е., м_ы_с_л_ь_ю, я не слишкомъ-то разборчивъ на о_р_у_ж_і_е своей п_о_л_е_м_и_к_и (mes armes не sont pas toujours des armes courtoises). Эта запальчивость въ бою, в_с_е_г_д_а ч_е_с_т_н_о_м_ъ, имѣла иногда видъ и личной злобы, и зоильства, и пристрастія, и какихъ-то заднихъ мыслей, такъ какъ на общій взглядъ совсѣмъ не понятно, чтобы человѣкъ такимъ образомъ кипятился и д_и_к_о б_у_ш_е_в_а_л_ъ изъ-за п_у_с_т_я_к_о_в_ъ, изъ-за какихъ-то музыкальныхъ и эстетическихъ убѣжденій. (Вы и сами въ нынѣшней статьѣ намекнули на эту н_е_п_о_н_я_т_н_о_с_т_ь нашего съ вами фанатизма къ искусству передъ глазами равнодушныхъ «viveurs)». Въ дѣлѣ художества вы сознаете во мнѣ стремленіе къ цѣля, т. е., къ д_р_а_м_а_т_и_ч_е_с_к_о_й п_р_а_в_д_ѣ, помимо мишуры эффектовъ и презрительныхъ, на мой взглядъ, уступокъ вульгарному вкусу толпы. Вы сознаете во мнѣ это «идеально-честное служеніе своему дѣлу» и, конечно, вполнѣ этому сочувствуете. Отчего же вы не хотите сознать, что и въ критикѣ, и въ полемикѣ я — все тотъ же, т. е., стремлю къ п_р_а_в_д_ѣ, безо всякой arriиre pensйe^[14]. Если бы во мнѣ была хоть искра дипломатики (la grande science des arriers pensйe), неужели бы я д_о_п_у_с_т_и_л_ъ, чтобы въ Петербургѣ, на глазахъ моихъ, основалась какая-то фортепіанная с_и_н_а_г_о_г_а подъ громкимъ названіемъ «р_у_с_с_к_о_й к_о_н_с_е_р_в_а_т_о_р_і_и», и чтобы ннпросвѣщенному піанисту, бездарному композитору и профану по части музыкальной педагогики оффиціально ввѣрено было музыкальное образованіе русскаго юношества^[15]? Я ограничился, какъ всегда, п_р_я_м_ы_м_ъ высказываніемъ своихъ убѣжденій и въ этомъ случаѣ и тѣмъ, конечно, н_е у_г_л_а_д_и_л_ъ с_е_б_ѣ д_о_р_о_ж_к_у. Не смотря на все, однако, «Юдиѳь» — на сценѣ, тоже прямо изъ портфеля, безъ протекціи и безъ всякихъ arriиre pensйes, мой девизъ всегдашній и в_а_м_ъ д_о_с_т_а_т_о_ч_н_о п_а_м_я_т_н_ы_й «правда возьметъ свое». Пусть меня осудятъ на а_у_т_о_д_а_ф_е; погибая на кострѣ, сквозь его дымъ и пламя, я громко повторялъ бы: «п_р_а_в_д_а в_о_з_ь_м_е_т_ъ с_в_о_е». Опера моя вамъ говоритъ, что я смотрю на свое дѣло достаточно серьёзно. Сами же вы замѣчаете: «тѣшить себя или публику авторъ „Юдиѳи“ не любитъ». Обидно мнѣ, повторяю, что на поприщѣ критики вы не проникли до настоящаго характера моей дѣятельности и поняли меня совершенно превратно (слава Богу, что этой «превратности» нѣтъ въ вашихъ мысляхъ объ моей оперѣ!). Натуры своей я перемѣнить не могу. Горбатаго могила исправитъ. Такъ и теперь, вмѣсто того, чтобы мнѣ поблагодарить васъ, Ѳеофилъ Матвѣевичъ, за сдѣланное вами надъ собою у_с_и_л_і_е, чтобы, глубоко оцѣня вашу откровенность и высокое добродушіе, которыми дышатъ всѣ ваши хвалебные отзывы о моей «Юдиѳи», да на этомъ бы и остановиться, — нѣтъ, я вотъ хочу здѣсь опять, — подъ рискомъ раздражить ваше самолюбіе, — повести рѣчь о кое-какихъ промахахъ вашихъ по случаю моей оперы (и даже очень жалѣю, что не могу сдѣлать этого печатно). Замѣчаніями своими я желаю достичь двухъ цѣлей:

"1) Доказать вамъ, что въ обдуманномъ, художественномъ трудѣ все, даже до самыхъ мелочей, органически связано между собою, одно вытекаетъ изъ другаго, и что, слѣдовательно, надо быть въ критикѣ крайне осторожнымъ, чтобы не принять опрометчиво за ошибку то, что, при болѣе внимательномъ взглядѣ, можетъ превратиться въ достоинство;

"2) Убѣдить васъ, что люди, всю жизнь свою посвятившіе искусству (какъ Рихардъ Вагнеръ, напримѣръ, и его русскій послѣдователь), непремѣнно сами прошли всѣ элементарныя свѣдѣнія: техническія, теоретическія и эстетическія, которыми критика любитъ противъ насъ вооружаться, думая подмѣтить незнаніе, или недосмотръ, или недочетъ какой-нибудь тамъ, гдѣ есть, напротивъ, кое-что одной ступенькой повыше обыкновеннаго знанія, повыше рутинныхъ пріемовъ, повыше какого-нибудь школьнаго правила (или предразсудка), съ честью отслужившаго свой вѣкъ, и подлежащаго теперь давно уже къ сдачѣ въ архивъ.

"Начну съ того, съ чего вы и сами начали: съ нападеній вашихъ на мое либретто.

"Чѣмъ оно, бѣдняжка, провинилось предъ вами? А только тѣмъ, что, наперекоръ требованіямъ самаго дѣла, вы разсматривали и обсуждали текстъ моей оперы совершенно отдѣльно отъ музыки, будто литературную драму, тогда какъ все мое (и Вагнерово) стремленіе въ томъ, чтобы въ музыкальной драмѣ ни музыку безъ сценическаго дѣйствія и безъ текста, ни текстъ безъ музыки и ея воплощенія въ пѣвцахъ, оркестрѣ и на сценѣ, разсматривать было невозможно! Положа руку на сердце, расхаете-ли вы мой текстъ теперь, когда вы знакомы съ музыкою и съ эффектомъ всего вмѣстѣ въ театрѣ? Думаю, что нѣтъ. «Mon poème lui aussi, peut-être, a trouvé quelque grâce devant vous»^[16]. Зачѣмъ же было обижать мое либретто, да еще за два дня до представленія! Если бы вамъ, напримѣръ, декорацію шатра Олоферна въ III дѣйствіи принесли въ вашъ кабинетъ, вы бы ужаснулись этой пестротѣ и грубому безвкусію. На сценѣ, на своемъ мѣстѣ, эта пестрота имѣетъ свой надлежащій эффектъ; точно такъ съ убійствомъ Асфанеза. Ужъ не упоминаю о томъ, что вы отъ восточнаго деспота до-исторической эпохи, опьянѣвшаго отъ вина, отъ любви и ревности, захотѣли требовать……. логики!!

"Вторую статью свою (19-го мая) вы начинаете возгласомъ, что моя музыка неизмѣримо выше моихъ стиховъ. (!) Да, Боже мой! развѣ я когда-нибудь записывался въ стиходѣи и риѳмоплеты? Развѣ найдете вы въ продажѣ какую-нибудь книжечку моихъ стихотвореній (mes loisirs recueil de madrigaux et de poésies légères)?. Предисловіе мое къ тексту вамъ ясно высказало, что и какъ происходило въ отношеніи моего литературнаго дѣла по оперѣ. А что вамъ самый принципъ соединенія автора музыки и автора текста въ одномъ лицѣ не нравится, чѣмъ же я виноватъ? Уронить законность этого стремленія (которому служитъ, кромѣ Вагнера, и Берліозъ, ни мало не желающій подражать ненавистному для него автору Тангейзера^[17], опрокинуть, говорю, этотъ принципъ (одинъ изъ самоважнѣйшихъ въ исторіи современнаго искусства) — врядъ-ли можно тѣмъ доводомъ, что вотъ, молъ, Моцартъ и Херубини, и Веберъ, и Мейерберъ, и Глинка писали свои оперы на чужой, а не на свой текстъ. Отвѣтъ нашъ очень простъ: тогда было время, а теперь — другое. Tempora mutantur^[18]! Моцартъ и современники его — это были все цеховые профессіонисты, которымъ недостатокъ литературнаго просвѣщенія не позволялъ и подумать о плотнѣйшемъ соединеніи текста и музыки. Имъ было не до литературы, когда сама музыка еще едва высвобождалась изъ пеленокъ. Веберъ, Мейерберъ. Глинка ушли, разумѣется, подальше прежнихъ, но гдѣ же геркулесовы столбы прогресса въ искусствѣ? Кто ихъ поставитъ? Нѣтъ, Ѳеофилъ Матвѣевичъ, уронить нашъ принципъ вы можете однимъ только аргументомъ, вотъ какимъ: не угодно-ли вамъ доказать обстоятельно и по пунктамъ, что текстъ «Тангейзера», «Лоэнгрина», «Тристана» и «Изольды» (Вагнера), «Троянцевъ» (Берліоза) и «Юднеи» положительно слабѣе, бездарнѣе, нелѣпѣе, хуже во всѣхъ отношеніяхъ текста «Жизни за Царя». «Руслана и Людмилы», «Волшебной флейты», «Роберта» — «Forza del destino» и т. д. Если докажете, вамъ и книги въ руки. Покоримся^[19]!

"Еще одно замѣчаніе, касательно моего либретто. Вы называете его прямо сколкомъ съ драмы Джакометти. Возьмите на себя трудъ сличить попристальнѣе обѣ книжки: итальянскую и мою — русскую. Разница очень чувствительная! Вы убѣдитесь, что только общій складъ, прямо зависѣвшій отъ сюжета, похожъ (дѣленіе на акты, главныя лица и т. д.); въ поворотѣ каждаго акта, почти каждой сцены есть существенная разница. У итальянца Юдиѳь выходитъ на сцену уже въ I актѣ; библейское лицо Ахіоръ пропущенъ вовсе; первосвященникъ попадаетъ въ плѣнъ (!) къ Олоферну; есть какой-то юноша, влюбленный въ Юдиѳь (итальянскій primo tenore); есть одалиска ревнующая еврейку (раздолье для опернаго текста); Юдиѳь возвращается въ городъ съ мечемъ Олоферна (любопытно знать какъ бы она его пронесла черезъ весь лагерь ассирійскій, подъ платьемъ что-ли?). Характеръ Олоферна задуманъ у меня похоже на Джакометіевскій, но и нѣмецъ Геббель, отъ котораго итальянецъ, конечно, не заимствовался, придалъ ассирійскому воителю тотъ-же характеръ — смѣлаго величія и тигровой свирѣпости, деспотизма и сластолюбія. Это все уже въ самой основѣ сюжета лежитъ. Иначе, значитъ, нельзя. (Прочитайте, кстати, № 12 газеты Стелловскаго: «Якорь»). Однимъ словомъ, чтобы убѣдить меня въ слабости моего либретто, сдѣлайте такъ, какъ я поступилъ, въ 1859 году, съ «Мазепой» — барона Фитингофа. Начертите мнѣ планъ другаго, лучшаго либретто на сюжетъ «Юдиѳи» и я положу оружіе.

"Выпускъ въ свѣтъ моего текста за недѣлю до 1-го представленія (дѣло самое простое и обычное) вы назвали рекламой(?). Статью мою о предстоявшемъ первомъ концертѣ Вагнера также — рекламой (?) Вы все хотѣли набросить на меня тѣнь какого-то шарлатанства. Теперь вы убѣдились, вѣроятно, что никакихъ вспомогательныхъ средствъ мнѣ не нужно. А самъ я зналъ это и прежде, и дѣйствовалъ всегда прямо, все бралъ съ бою.

"Обращаюсь теперь къ начатому вами подробному разбору моей оперы^[20]. На первыхъ порахъ, вы, на мой взглядъ, обнаруживаете, что приступили къ этому разбору еще до просмотра партитуры или, по крайней мѣрѣ, не просмотрѣвши съ равнымъ вниманіемъ всѣ пять актовъ до конца. Иначе бы вы никакъ не упрекнули меня въ помѣщеніи свѣтлаго гимна въ прелюдію къ мрачному 1-му акту. Каждая изъ пяти моихъ прелюдій, какъ вы справедливо замѣчаете, служитъ введеніемъ въ характеръ того, что явится на сценѣ, когда занавѣсъ поднимется. Но…… весь первый актъ цѣликомъ служитъ только преддверіемъ, интродукціею къ слѣдующимъ четыремъ. Прелюдія къ интродукціи, одного съ нею содержанія, была бы — прологомъ къ прологу, un pléonasme, un double emploi. Во избѣжаніе этого, я показалъ въ видѣ отдаленной еще «будущности», въ родѣ предчувствія или сновидѣнія самой «Юдиѳи» (Ahnung, какъ выражаются германцы), развязку всей драмы (примѣромъ для меня въ этомъ смыслѣ служили первое анданте въ увертюрѣ къ «Донъ-Жуану», сцена статуи за ужиномъ, вступительное анданте къ увертюрѣ «Оберона», гдѣ звуки марша pp — взяты изъ марша ff въ послѣдней сценѣ послѣдняго акта^[21].

"Всмотритесь или вслушайтесь въ мою 1-ю прелюдію и вы найдете, что это Vorspiel ко всей оперѣ состоитъ изъ 3-хъ частей. Въ 1-й цѣликомъ повторено начало пятаго акта (послѣдняя страшная — народнаго отчаянія); во 2-й — слезныя жалобы и молитвы «Юдиѳи» и самый подвигъ ея (изъ послѣдней сцены 4-го акта); затѣмъ третья часть — спасеніе народа чудомъ и благодарственный гимнъ. Повторяю, все въ видѣ предчувствія только, которое тотчасъ же и подавляется тяжелою реальностью, т. е., страданіемъ народа и жалобами старшинъ при открытіи занавѣса^[22].

"И теперь вы имѣете полное право раскритиковать мою 1-ю прелюдію со стороны ея настоящей программы, но, по крайней мѣрѣ, вы убѣдитесь, что меня руководила мысль, вытекающая изъ организма всей пьесы, а не простое желаніе кончить прелюдію чѣмъ-нибудь по эффектнѣе, хотя бы и не во время, и не кстати. Промаховъ противъ мысли я сдѣлать не въ состояніи. Эффектность некстати для меня также омерзительна, какъ рутина и сухой схоластизмъ. Въ объясненіи програмой музыки надо быть крайне осторожнымъ, когда идетъ дѣло о художникахъ «мыслящихъ». Вотъ, но случаю меня, вы сторонкой задѣли и Вагнера за его «Cavalcade aerienne». Ошибка и тутъ не на Вагнеровой, а ка вашей сторонѣ. Этотъ отрывокъ изъ «Валкиріи», слышанный нами въ концертахъ, вовсе не «Vorspiel», какъ вы полагаете къ оперѣ, къ цѣлой пьесѣ, — напротивъ, это начало одного изъ ея актовъ и занавѣсъ поднимается тотчасъ послѣ первыхъ звуковъ прелюдіи. «Гора, облака, молніи, валкиріи, трупы воиновъ», — все о чемъ гласитъ объяснительная программа концерта, въ представленіи оперы будетъ передъ глазами публики. Положимъ, напримѣръ, что я захотѣлъ бы исполнить въ концертѣ прелюдію къ 4-му акту «Юдиѳи», гдѣ я старался выразить шумный пиръ Олоферна, разгаръ оргіи. Въ программу концерта, я, разумѣется, включилъ бы все, что теперь стоитъ въ текстѣ оперы: Ночь въ шатрѣ Олоферна. Богатое пиршественное убранство. Олофернъ и его гости возлежатъ на барсовыхъ кожахъ и проч.; а вы тотчасъ бы подняли меня на смѣхъ: «какимъ же акордомъ выражены барсовыя кожи?» Резонно-ли съ вашей стороны? Одно только можно и слѣдуетъ замѣтить противъ такого рода музыкальныхъ картинъ (изъ которыхъ составлена почти вся «Юдиѳь»): имъ ни съ программами, ни безъ оныхъ въ концертахъ рѣшительно не мѣсто. Намъ «сцену» подавайте, и только по эффекту въ театрѣ судите и рядите объ нашихъ драматургическихъ и музыкальныхъ намѣреніяхъ. Замѣчу здѣсь кстати: компетентность насъ обоихъ съ вами въ отношеніи къ Вагнеровымъ произведеніямъ не совсѣмъ одинакова. Изучивъ партитуру «Тангейзера», я прослушалъ эту оперу на двухъ репетиціяхъ и на 8 представленіяхъ (въ Дрезденѣ и Веймарѣ); изучивъ партитуру «Лоэнгрина» я прослушалъ эту оперу на девяти пробахъ (въ Дрезденѣ, гдѣ ее въ 1859 году ставили еще въ 1-й разъ) и на одиннадцати представленіяхъ (въ Дрезденѣ, въ Веймарѣ и въ Вѣнѣ), могу сказать, значитъ, что я знаю эти произведенія. Вы же судите о нихъ по отрывкамъ въ концертахъ! Разница огромнѣйшая!

"Доказавъ вамъ неточность вашей замѣтки касательно гимна въ первой прелюдіи, я не долженъ пощадить васъ и касательно нѣкоторыхъ другихъ, болѣе техническихъ замѣчаній. Скажу вамъ прежде всего вообще, что я съ великою жадностью выслушиваю и принимаю къ соображенію все, что мнѣ замѣчаютъ люди, одаренные, какъ вы, музыкальнымъ и эстетическимъ чутьемъ, если дѣло идетъ о слабости такой-то сцены, напр. сравнительно съ какою-нибудь другою и т. д. Не менѣе жадно пользуюсь замѣчаніями спеціалистовъ и практиковъ (пѣвцовъ и музыкантовъ оркестра), касательно того или другаго интервала, той или другой протянутой ноты и т. д.; но я возмущаюсь духомъ и прихожу даже въ азартъ, когда мнѣ говорятъ, что я пренебрегаю такою-то или такою частью техническаго дѣла; или когда меня учатъ гармоніи и контрапункту, или когда мнѣ выставляютъ на видъ, что я будто бы не знаю «просодіи» своего роднаго языка! Русской просодіи можетъ не знать г. директоръ русской консерваторіи, болтающій и пишущій на трехъ или четырехъ языкахъ равно безграмотно (такъ какъ всѣ эти языки ему чужіе), но композиторъ русскій, самъ себѣ написавшій текстъ оперы, но меньшей мѣрѣ просодіей-то владѣть долженъ. Вѣдь не станете же вы, Ѳ. М., пресерьезно преподавать мнѣ съ каѳедры, что, молъ, въ тонѣ mi bemol три бемоли въ ключѣ и т. п. Безъ особенной смѣлости въ гипотезѣ, вы можете предположить, что эти азбучныя свѣдѣнія автору «Юдиѳи» извѣстны. Точно такъ и насчетъ просодіи. Не только съ вами, съ цѣлымъ легіономъ критиковъ и знатоковъ (если-бъ нашелся такой легіонъ въ Россіи), я готовъ споритъ, что ошибокъ, промаховъ противъ русской просодіи во всей моей партитурѣ нѣтъ вовсе; точно также какъ нѣтъ въ ней, и быть не можетъ, ошибокъ противъ гармоніи, хотя бы мою гармонію въ тысячѣ случаевъ забраковали тысячи Зарембъ и Фетисовъ. Еслибъ я чувствовалъ, что не знаю своего дѣла, никогда не рѣшился бы выступить композиторомъ на публичную арену. Je suis armé de pied en cap, armé de toutes pièces! Имѣете полное право обсуживать и порицать меня, при случаѣ во всемъ, что касается вдохновенія, творческой силы, вкуса, взгляда на искусство, принципа, стиля — c’est toujours discutable. Но въ положительномъ знаніи дѣла я ни отъ кого уроковъ принять не могу. Искусство и знаніе, конечно, неисчерпаемо. Многаго я еще не знаю, но учиться буду только самъ у себя (какъ учился и до сей поры) наблюденіемъ, опытомъ и размышленіемъ. Профессоровъ не имѣлъ и ихъ не признаю. Авторитетъ ни чей въ свѣтѣ для меня не существуетъ, ибо вѣрую только въ одно — въ организмъ творческой мысли, въ художественную логику. Вникните въ мои слова поглубже и убѣдитесь, что въ нихъ нѣтъ и тѣни самохвальства

"Касательно текста и музыки въ фугѣ «Васъ заклинаемъ», вы въ заблужденіи^[23]: эти слова написаны ни раньше музыки, ни послѣ музыки. Эти слова родились вмѣстѣ съ музыкою въ одинъ моментъ зачатія и рожденія; моментъ быстрый, какъ импровизація. Это не совсѣмъ понятно для композиторовъ, неписавшихъ музыку на свой собственный текстъ, но фактъ весьма возможный и даже частый, когда драматургъ и музыкантъ работаютъ въ стѣнкахъ одного и того же черепа

"Въ своихъ замѣткахъ о «мнимыхъ» моихъ погрѣшностяхъ противъ просодіи, вы сами не различаете двухъ совершенно разныхъ понятій: протяженіе ноты (la valeur) и удареніе (l’accent, l’accentuation). Языкъ нашъ требуетъ, чтобы удареніе было такъ:

^[24]

"Это удареніе во всей точности соблюдено у меня и въ музыкѣ; но для музыкальной мысли (для выраженія отчаянныхъ возгласовъ, похожихъ на стоны и рыданія) мнѣ понадобились синкопы въ ритмѣ, которыя отчасти увлекаютъ за собою и удареніе, придавая и ему «синкопизмъ», не нарушающій ни мало самой просодіи. Вслушайтесь, отбросивъ свою vellйitйs de professorat, и вы согласитесь со мною.

"Удареніе въ музыкѣ, какъ и въ стихѣ, приходится (als guter Taktheil) первою нотою на «Васъ», на «на» — на «силь», слогъ же «за» — приходится «синкопою», какъ въ слѣдующемъ тактѣ протяженіе слога «на — а» и пр.

"Гдѣ же тутъ отысканная вами неправильность просодіи, отъ уничтоженія которой будто бы выиграла (?) бы и самая фуга? Не спорю, что тутъ есть просодическая особенность, на первый разъ немножко странная, но развѣ каждое нововведеніе есть ошибка^[25]? Entre nous, мнѣ сдается, что вы сдѣлали мнѣ тутъ замѣчаньице, такъ «pour critiquer un tout petit peu». Не все же хвалить, дай, дескать, и пожурю маленько. Будьте, однако, въ такихъ случаяхъ поосмотрительнѣе. Мнѣ-то ничего (еже писахъ — писахъ), но вы можете съ толку сбить людей «незнающихъ» или «полузнающихъ».

"Въ другой просодической замѣткѣ опять сбиты у васъ понятія протяженія (la valeur) и ударенія (l’accent).

"Съ чего вы взяли, что это звучитъ будто бы такъ:

Та-инственнымъ *)?

• ) Стоитъ только взглянуть на нотные примѣры, чтобы убѣдиться въ томъ. Ѳ. Т.

"Ничуть! Требуемое стихомъ удареніе на ин и въ музыкѣ приходится на первую четверть втораго такта, слѣдовательно на своемъ мѣстѣ (guter tacttheil), музыкальное же протяженіе слога «та» въ первомъ тактѣ ни мало не нарушаетъ просодическаго акцента.

"Извините, Ѳеофилъ Матвѣевичъ, за такія микроскопическія мелочи. Но вы сами въ этомъ виноваты. Уступокъ именно вамъ я не могу сдѣлать послѣ того, что вы мнѣ выказали такъ много художественнаго чутья и даже глубокаго вниканія въ художественныя намѣренья. Я хочу только «защититься» отъ незаслуженныхъ упрековъ и вмѣстѣ показать вамъ на дѣлѣ, что даже въ мелочахъ положительное знаніе за мной.

"Вотъ почему не пропущу вамъ и еще одного маленькаго промаха по технической терминологіи. Вы называете мою фугу «реальною» (réelle), такъ какъ она вращается съ тоники на доминанту. Хотя вся эта терминологія, такъ усердно преподаваемая профессорами, собственно говоря, рѣшительно ни къ чему не ведетъ (не все ли равно какая фуга, какъ ей кличка, лишь была бы она хороша, музыкальна и драматична); но замѣчу вамъ, что понятіе о двухъ породахъ фугъ: о фугѣ реальной и фугѣ тональной, между самыми учеными музыкантами довольно сбиты. Въ Петербургѣ я знавалъ только одного человѣка, который имѣлъ объ этомъ предметѣ совсѣмъ ясное понятіе. Это былъ графъ Михаилъ Юрьичъ Віельгорскій. Какъ ученикъ Керубини, онъ твердо помнилъ, что фугою реальною называется та, въ которой «отвѣтъ» есть буквально вѣрная транспозиція сюжета въ тонъ доминаяты (напримѣръ, въ фугѣ изъ 1-й части «Сотворенія міра» — Гайдна.

"А фугою тональною (fugue du ton) называется та, гдѣ именно стъ «перекачиванья тоники на доминанту» или обратно, въ самой темѣ потребовалось въ сочиненіи отвѣта сближеніе интерваловъ, слѣдовательно нѣкоторое видоизмѣненіе самого мотива (напримѣръ, въ увертюрѣ къ «Волшебной Флейты» {

Какъ здѣсь, такъ и выше, приведены въ подлинникѣ два нотныхъ примѣра, каждый по три такта. Ред.}.

"На такомъ основаніи фуга «Васъ заклинаемъ», гдѣ, вслѣдствіе тональной необходимости, интервалы въ отвѣтѣ сближены, принадлежитъ не къ реальнымъ, а къ тональнымъ. (Но что-жъ изъ этого?).

"Эфектомъ педали въ фугѣ (желательнымъ для васъ идлякаждаго музыкально-развитаго уха) я не преминулъ самъ воспользоваться отнюдь не потому, что такой эфектъ дозволенъ Фуксомъ и Кирибергеромъ, Марпургомъ и Керубини (очень намъ нужно ихъ дозволеніе или ихъ запрещеніе!?), а потому, что это лежитъ въ характерѣ стиля фугованнаго, лежитъ въ организмѣ фуги и составляетъ одну изъ главныхъ красотъ хоральнаго развитія вообще, и всякой массивной, полифонической музыки. Къ сожалѣнію (какъ вы сами могли замѣтить изъ партитуры), многими эфектами, собственно музыкальной обработки, я долженъ былъ пожертвовать въ пользу сценическихъ условій; долженъ былъ согласиться на многія купюры. Въ числѣ ихъ отрѣзана и тридцати-актная педаль фуги (хоръ и безъ того весьма длиненъ).

«Еще разъ извиняюсь передъ вами, Ѳеофилъ Матвѣевичъ, въ безмѣрной длинѣ моей эпистолы. Вышла цѣлая диссертація! Но вы сами знаете, что объ этихъ предметахъ, „вызывающихъ на размышленіе“, говорить въ двухъ словахъ невозможно, лучше и не начинать. Многое мнѣ было крайне необходимо вамъ высказать; sine ira et studio. Счелъ бы себѣ великою честью и обрадовался бы глубоко и искренно, еслибъ вы, окончательно забывъ все прошлое и навсегда возобновивъ наши пріятельскія отношенія, захотѣли пожать мнѣ руку (которая теперь уже никогда болѣе не подниметъ пера противъ васъ, для публики). Можетъ быть, и вздумаете артистически нобесѣдовать со мною вдоволь, на свободѣ. Я теперь ничѣмъ особеннымъ не занятъ. Дома каждый день — до вечера. Жительствую близъ Большаго Театра, въ Офицерской, въ домѣ Хилькевича (что на углу Прачешнаго переулка, кн. № 23). Въ устной бесѣдѣ многое можетъ лучше уясниться, чѣмъ на бумагѣ. Буду ждать во всякомъ случаѣ вашего отвѣта. Преданный вамъ А. Сѣровъ».

VII.

На длинное письмо Сѣрова, которое, конечно, нельзя назвать благодарственнымъ, а болѣе похожее на анти-критику и притомъ довольно задорную, я отвѣчалъ столь же пространно, отвергая пунктъ за пунктомъ казуистическія оправданія автора «Юдиѳи». Письмо свое я кончилъ слѣдующими словами:

Съ тѣмъ же вниманіемъ и съ тѣмъ же сочувствіемъ я буду и впредь слѣдить и отзываться о послѣдующихъ вашихъ операхъ; но я не вижу никакой пользы отъ личнаго нашего сближенія.

Я знаю по долголѣтнему опыту, что мы никогда не сойдемся въ воззрѣніяхъ нашихъ на счетъ обязанностей добросовѣстнаго критика, и послѣднее письмо ваше еще болѣе меня въ этомъ убѣждаетъ. Слѣдовательно, лучше намъ и не сближаться. Пусть каждый будетъ самъ по себѣ. Продолжайте съ успѣхомъ подвизаться на широкомъ поприщѣ композиціи, а я буду слѣдить за вашими успѣхами" и проч..

Не прошло трехъ часовъ послѣ отправки моего письма, какъ Александръ Николаевичъ былъ уже у меня.

— Я не рѣшился, сказалъ я ему, отказать автору «Юдиѳи», но повторяю еще разъ, что не вижу пользы во временномъ нашемъ сближеніи. При первомъ случаѣ вы опять будете утверждать, что я ничего не смыслю въ музыкѣ и при оцѣнкѣ художественныхъ произведеній руководствуюсь лишь личными или салонными соображеніями.

— «Кто старое помянетъ, тому глазъ вонъ!» прервалъ меня довольно развязно Александръ Николаевичъ. «Я написалъ вамъ, что отнынѣ рука моя не подымется противъ васъ для публики — и довольно».

За симъ Александръ Николаевичъ сѣлъ и два часа пролетѣли, какъ мигъ, въ увлекательной его бесѣдѣ. Онъ объяснилъ мнѣ, между прочимъ, по какой причинѣ онъ предпочелъ избрать для перваго своего произведенія сюжетъ библейскій изъ древняго міра, а не изъ русской жизни.

— «Я не хотѣлъ идти по стопамъ Глинки»…

— А пошли по стопамъ Вагнера, прервалъ я не безъ нѣкотораго ехидства.

— «Это другое дѣло», возразилъ Сѣровъ. «Вагнера здѣсь еще вовсе не знаютъ, — пусть познакомятся съ его стилемъ и манерами хоть по „Юдиѳи“. Наша публика можетъ быть и не пойметъ сразу, но, по крайней мѣрѣ, будетъ лишена возможности сравнивать и примѣрять на свой аршинъ; подобная музыка для нея — совершенная новинка, а пріемы Глинки она знаетъ наизусть. Впрочемъ, слѣдующую оперу я напишу на русскій сюжетъ, когда придумаю, какой особенный оборотъ дать музыкальной рѣчи, дабы не попасть въ прихвостни Глинки».

— Скажите, пожалуйста, спросилъ я, какъ же это вы писали въ 1856 году, что оперы Вагнера наводятъ непроходимую скуку, а въ 1858 году пришли въ неописанный восторгъ, слушая тѣже оперы?

Александръ Николаевичъ вспылилъ:

— «Только тупоумные идіоты упорно придерживаются одного и того же мнѣнія», возразилъ онъ, возвышая голосъ, «мыслящіе же люди изучаютъ, глубоко вникаютъ въ предметъ и рѣшаютъ, не стѣсняясь, прежними отзывами».

— Согласитесь, однако же, что довольно странно читать въ одной и той же газетѣ, въ статьяхъ, подписанныхъ однимъ и тѣмъ же именемъ, хотя и въ двухъ-лѣтній промежутокъ времени, два совершенно противоположныхъ мнѣнія. Въ 1856 г. вы говорите, что оперы Вагнера наводятъ непроходимую скуку и что въ нихъ нѣтъ и признака мелодичности, а чрезъ два года, отъ тѣхъ же оперъ вы приходите въ восторгъ и восклицаете, что только кретинизмъ можетъ еще шипѣть противъ твореній великаго Вагнера, въ которыхъ вдохновеніе и мелодія бьютъ ключомъ. За исключеніемъ «Лоэнгрина», я не видѣлъ ни одной оперы Вагнера на сценѣ, а потому и не могу судить о его твореніяхъ вообще; но «Лоэнгринъ» удовлетворяетъ вполнѣ художественному моему чувству, кромѣ развѣ длинной мелопеи (какъ вы нѣкогда выразились) въ первой половинѣ перваго акта; тѣмъ не менѣе, восторгъ вашъ, мнѣ кажется, уже слишкомъ преувеличенъ. Ужъ не вскружилъ-ли вамъ голову Францъ Листъ, усерднѣйшій изъ поклонниковъ Вагнера?

Александръ Николаевичъ еще пуще вспылилъ! Онъ даже вскочилъ со стула и заговорилъ дрожащимъ отъ волненія голосомъ:

— «Никто не можетъ вскружить мнѣ голову! Нѣтъ человѣка въ мірѣ, вліянію котораго я могъ бы подчиниться; но вотъ что я вамъ скажу. Случалось-ли вамъ видѣть, какъ подпаиваютъ человѣка противъ его воли: сначала онъ отпиваетъ, по глотку не хотя, потомъ войдетъ во вкусъ и хватитъ черезъ край. Почти тоже случилось со мною касательно музыки Вагнера: сначала я, не смотря на восхваленія Листа, упирался бычкомъ противъ новыхъ для меня впечатлѣній; но мало-по-малу вошелъ во вкусъ и съ головою окунулся въ безпредѣльное море звуковъ! Да-съ! оперы Вагнера — цѣлый океанъ и благо тому композитору, который погрузится въ-него по горло, — онъ очистится и просвѣтлѣетъ!»

Не желая раздражать посѣтившаго меня пылкаго автора «Юдиѳи», содѣлавшагося отъявленнымъ вагнеристомъ, я перемѣнилъ разговоръ и мы долго еще бесѣдовали о судьбахъ русской лирической сцены.

Съ тѣхъ поръ мы стали посѣщать другъ друга, и между Александромъ Николаевичемъ и мною заключено было перемиріе въ отношеніи полемики, продолжавшееся нѣсколько лѣтъ. Однажды, мѣсяца три послѣ перваго нашего свиданія, Сѣровъ взошелъ ко мнѣ съ сіяющимъ лицомъ.

— «Придумаль», — сказалъ онъ безъ предисловія, высоко поднимая голову и встряхивая львиною гривою (онъ самъ такъ называлъ длинные свои волоса), — «придумалъ Русскій сюжетъ для лирической драмы! это ужъ не чета будетъ „Русланамъ“ и „Русалкамъ“! Я избираю Русь древнюю, грубую, языческую. Тутъ нельзя будетъ миндальничать, у поклонниковъ Перуна и мелодіи должны быть топорныя! Все это будетъ освѣщено зарею возраждающагося у насъ христіанизма и величавая фигура Владиміра выйдетъ отлично! А какъ вы думаете», — обратился онъ вдругъ ко мнѣ, «какіе были напѣвы у первыхъ провозвѣстниковъ христіанства, появившихся на Руси?»

— Право, не знаю! отвѣчалъ я, озадаченный этимъ вопросомъ.

— «Да! это рѣшить трудно! Такъ вотъ что я придумалъ: сотворить смѣшеніе между палестриновскимъ стилемъ и нашими церковными гласами……. Какъ вы полагаете? Вѣдь это будетъ хорошо!»

— И этого рѣшить не могу, отвѣчалъ я.

Сѣровъ подробно объяснилъ мнѣ планъ «Рогнѣды» съ свойственнымъ ему энтузіазмомъ и мы дружески разстались, предвкушая, такъ сказать, художественное наслажденіе, которое доставитъ намъ обоимъ произведеніе, находящееся еще только въ зародышѣ.

За симъ Александръ Николаевичъ углубился въ сочиненіе задуманной имъ оперы и мы рѣдко видѣлись.

VIII.

Въ началѣ 1865 года, Сѣровъ пригласилъ меня къ себѣ для выслушанія или, вѣрнѣе сказать, для просмотра оконченной уже, но еще не инструментованной, новой оперы. Я былъ пораженъ глубиною музыкальныхъ мыслей новаго этого произведенія и, при появленіи его на сценѣ (27-го октября 1865 года), написалъ о «Рогнѣдѣ» цѣлый рядъ восторженныхъ статей.

По этому случаю появилась, во всей силѣ, та горестная рознь и тотъ антагонизмъ, о которыхъ я упомянулъ въ началѣ этихъ строкъ, сокрушаясь, что подобное явленіе въ нашихъ музыкальныхъ кружкахъ тормозитъ дѣло. Нѣкоторые рецензенты напали не только на автора «Рогнѣды», но и на меня за мое пристрастное, такъ увѣряли они, одобреніе.

«Рогнѣда» выдержала, какъ извѣстно, болѣе 60-ти представленій, а упомянутые рецензенты смѣло утверждали, что опера эта не имѣла никакого успѣха!……

Горячее сочувствіе, выказанное мною къ новой оперѣ, еще болѣе сблизило насъ съ покойнымъ Сѣровымъ. Мы часто видѣлись и часто бесѣдовали о музыкѣ по цѣлымъ часамъ.

Въ началѣ 1867 года, Сѣровъ объявилъ мнѣ однажды, что онъ намѣренъ предпринять изданіе спеціально-критической газеты подъ названіемъ «Музыка и Театръ». Я ужаснулся!

— Ради Бога, не дѣлайте этого, воскликнулъ я. Ваше дѣло — композиція, а не критика; у васъ натура слишкомъ страстная, увлекающаяся; для критики у васъ не достаетъ ни надлежащаго спокойствія, ни должнаго безпристрастія. Вспомните, какъ вы ошиблись на счетъ Вагнера.

— «Нельзя» — отвѣчалъ Александръ Николаевичъ, «если я буду молчать по части критики музыкальной, то ревуны восторжествуютъ».

Подъ именемъ ревуновъ онъ подразумѣвалъ своихъ противниковъ.

— Предоставьте другимъ, возразилъ я, отстаивать чистоту и интересы искусства; хоть мнѣ, напримѣръ.

Александръ Николаевичъ взглянулъ на меня свысока и вымолвилъ слѣдующія слова:

— «Вамъ это не по силамъ! Я — дубъ, а вы — извините за выраженіе, — тростникъ».

Я не могъ воздержаться отъ смѣха. Самъ Александръ Николаевичъ также улыбнулся, чувствуя, что хватилъ черезъ край.

— Но какая же вамъ радость, — продолжалъ я, смѣясь, — если вы дѣйствительно дубъ, что вашими желудями будутъ питаться извѣстнаго рода четвероногія, тогда какъ цвѣтами вашихъ композицій можетъ наслаждаться весь образованный міръ.

Эта напыщенная фраза понравилась, повидимому, Сѣрову, потому что онъ началъ объяснять мнѣ, что я слишкомъ мягокъ и остороженъ, а что съ ревунами нужно быть самому ревуномъ и проч., и проч.

Въ заключеніе онъ объявилъ мнѣ, что композиція — сама по себѣ, а критика — настоящее, будто бы, его призваніе, и повторилъ еще разъ, что отъ предположенія своего издавать спеціально-критическую газету, онъ ни за что не откажется.

И дѣйствительно, въ апрѣлѣ мѣсяцѣ того же 1867 года появилась Газета подъ названіемъ: «Музыка и Театръ», подъ редакціею А. H. Сѣрова.

Вообразите же себѣ мое удивленіе, когда я прочелъ въ 1-мъ же нумерѣ слѣдующую выходку:

Статьи по театру и по музыкѣ — вещь въ журнальномъ нашемъ мірѣ до крайности обыкновенная. У насъ очень много пишутъ именно объ этихъ предметахъ; рѣдкій No рѣдкой газеты обходится безъ фельетона о спектакляхъ или концертахъ; къ тысячамъ такого рода фельетоновъ въ годъ прибавить еще десятокъ-другой было бы безцѣльно. Нѣтъ! именно «въ фельетонномъ» характерѣ статей объ искусствѣ и главная бѣда.

Загляните въ еженедѣльныя газеты — вы найдете, или что фельетонистъ въ сотый разъ повторяетъ всѣмъ давно извѣстное, даже въ формѣ всѣмъ наскучившей, и все это такъ вяло, такъ безцвѣтно, что становится непривлекательнымъ даже для самаго терпѣливаго читателя; или же другаго сорта ярый борзописецъ бойко рекламируетъ въ пользу своего кружка" и проч., и проч.

Далѣе авторъ говоритъ: «Неужели наша публика должна довольствоваться или безцвѣтными, вялыми бюллетенями „о пѣніи такой-то“, или номенклатурой аккордовъ, или обидными для здраваго смысла „родомонта да-ми“ какого-нибудь музыкально-критическаго писателя. Исторія искусства — дѣло серьезное, въ этомъ врядъ-ли кто усомнится; но развѣ „текущая критика“ — искусства не составляетъ? Въ свою очередь, она — страница его исторіи. За что же на Россію, 60-хъ годовъ нашего вѣка, ляжетъ такая тѣнь по музыкальнымъ дѣламъ, что у насъ терпѣливо переносили полное отсутствіе истинной критики» и проч., и проч.

Понятно, что подобное вступленіе меня возмутило. Я тотчасъ же написалъ Сѣрову, умоляя его, образумиться и припомнить, что онъ говорилъ мнѣ и даже писалъ по поводу критическихъ моихъ статей о «Юднеи» и «Рогнѣдѣ».

Письмо это осталось безъ отвѣта.

Выждавъ цѣлую недѣлю, я написалъ другое, болѣе обстоятельное.

И это письмо осталось безъ отвѣта.

Это меня взорвало и я написалъ (въ «Сѣверной Пчелѣ») статью, въ которой укорялъ Сѣрова въ забывчивости и совѣтывалъ ему ограничиться композиторскими лаврами.

На это въ № 5 своей газеты Александръ Николаевичъ возразилъ слѣдующими словами: "Что критическое перо, въ рукахъ не безъизвѣстнаго композитора — орудіе, не совсѣмъ безопасное… для него самаго, противъ этого даже спорить нельзя. Но… волка бояться, такъ и въ лѣсъ не ходить.. На Руси лѣсовъ еще много, и волковъ по лѣсамъ также много; только не больно они страшны…. Нападаютъ всегда съ тылу, а отъ одного прямаго взгляда въ упоръ разбѣгаются.

«Напраслина, на меня всклепанная, а теперь печатно выведенная на чистую воду („Голосъ“ № 122, „О.-Петербургскія Вѣдомости“ 7-го мая), для меня служитъ только доказательствомъ: 1) что у насъ вообще къ критической мысли, честно проводимой, еще не выучились честно относиться; 2) что нѣкоторые изъ людей, занимающихъ въ нашихъ журналахъ роль музыкальныхъ рецензентовъ, къ настоящему дѣлу черезъ-чуръ мало пригодны за отсутствіемъ главнѣйшаго качества — стремленія къ правдѣ».

Предоставляю будущему біографу выяснить эту эпоху критической дѣятельности покойнаго Сѣрова. Скажу только, по чистой совѣсти, что въ вышедшихъ въ свѣтъ 12-ти NoNo газеты «Музыка и Театръ» было нѣсколько замѣчательныхъ статей. Газета эта, однако-жъ, скоро прекратилась за недостаткомъ подписчиковъ, — это фактъ также довольно замѣчательный! У Сѣрова было множество восторженныхъ приверженцевъ, пока онъ разбивалъ въ пухъ и прахъ существовавшіе до него музыкальные авторитеты, не заявивъ еще ничѣмъ о себѣ въ качествѣ композитора; а когда, послѣ успѣха «Юдиѳи» и «Рогнѣды», онъ задумалъ издавать собственную газету, то не нашлось охотниковъ поддержать его предпріятіе.

Послѣ появленія вышеуказанныхъ статей въ газетѣ Сѣрова и оказаннаго имъ пренебреженія къ моимъ письмамъ, неудостоившимся отвѣта, я, разумѣется, вновь прекратилъ всякія съ нимъ сношенія. Судьбѣ, однако, угодно было еще разъ сблизить насъ.

IX.

Въ концѣ 1869 г. дирекція Русскаго Музыкальнаго Общества, вслѣдствіе сдѣланнаго мною предложенія, постановила учредить комитетъ для обсужденія спеціальныхъ музыкальныхъ вопросовъ, какъ то: составленіе программъ для концертовъ общества, разсмотрѣніе новыхъ композицій, представленныхъ для исполненія и на преміи, и проч, и проч. Въ составъ этого комитета предполагалось пригласить всѣхъ, наиболѣе извѣстныхъ, здѣшнихъ музыкальныхъ дѣятелей. При обсужденіи этого вопроса я выразилъ мысль, что, по моему мнѣнію, необходимо пригласить А. H. Сѣрова, не смотря на задорность и неуживчивость его характера. Бывшій въ то время директоръ А. А. Кирѣевъ и Н. Зарембо (директоръ консерваторіи) поддержали мое мнѣніе и Сѣровъ былъ приглашенъ. Александръ Николаевичъ, къ удивленію моему, согласился и вслѣдствіе этого между нами вновь совершилось замиреніе.

Не знаю, какъ это вышло, но при первомъ выборѣ комитета, не смотря на присутствіе А. H. Сѣрова, предсѣдателемъ былъ выбранъ я а не онъ. Слѣдуетъ отдать справедливость высокомѣрному автору «Рогнѣды»: при этомъ случаѣ, онъ ни однимъ словомъ, ни однимъ движеніемъ не обнаружилъ своего неудовольствія; вообще, въ теченіе трехмѣсячнаго моего предсѣдательства, Александръ Николаевичъ держалъ себя со всѣми членами комитета не только сдержанно, но даже привѣтливо.

На нашъ комитетъ ревуны (по выраженію Сѣрова) возстали съ озлобленіемъ; въ особенности отличался одинъ изъ нихъ, нисколько, впрочемъ, не принадлежащій къ числу музыкальныхъ дѣятелей. Издѣваясь надъ комическимъ, по его словамъ, комитетомъ, этотъ писатель говоритъ между прочимъ: «Передъ глазами возникаютъ двѣнадцать боговъ Греціи (первоначальное число членовъ), героевъ Карла Великаго, двѣнадцать знаковъ зодіака. Любопытно, однако, знать, кто изъ нихъ въ комитетѣ Юпитеръ и кто Минерва, кто Овенъ, кто Телецъ и кто Козерогъ? Впрочемъ, кажется, всего болѣе тутъ Раковъ».

Заключеніе это онъ выводитъ изъ того, что предсѣдателемъ избранъ былъ я и что при открытіи комитета я имѣлъ неосторожность выразить слѣдующія мысли:

«Позвольте, гг.», сказалъ я, обращаясь къ членамъ послѣ краткаго изложенія предстоящей комитету дѣятельности, «пожелать всѣмъ намъ стойкости, твердости и терпѣнія для отпора зловреднаго наплыва людей, отрицающихъ пользу музыкальной науки, и да будетъ нашимъ девизомъ: наука, согласіе, безпристрастное и честное служеніе искусству».

«А, такъ вотъ въ чемъ дѣло состоитъ», восклицаетъ тотъ же вышеупомянутый критикъ, «граматика впередъ! Тутъ все дѣло въ томъ и заключается, чтобы уничтожить зловредный наплывъ тѣхъ новыхъ людей и вещей (sic!), которыхъ значеніе и достоинство они (т. е., члены комитета) еще и не понимаютъ».

Вотъ какъ понимаютъ у насъ нѣкоторые люди общественное дѣло. Если бы нашъ противникъ не увлекался чувствомъ нешшятной и ничѣмъ не оправданной злобы, то онъ обратилъ бы вниманіе на слѣдующія обстоятельства. Во-первыхъ, комитетъ пришелъ къ убѣжденію, что программы концертовъ русскаго музыкальнаго общества должны составляться при возможно-широкомъ эклектическомъ воззрѣніи на искусство и, слѣдовательно, въ нихъ должны были войдти, вѣроятно, и тѣ вещи (т. е., произведенія), пониманіе которыхъ присвоиваетъ себѣ, какъ монополію, помянутый писатель; а во-вторыхъ, что въ первомъ же засѣданіи комитета выражено было мнѣніе о необходимости пополнить составъ комитета приглашеніемъ еще нѣсколькихъ лицъ, чтобы сосредоточить въ немъ участіе спеціалистовъ всѣхъ существующихъ здѣсь музыкальныхъ воззрѣній.

Вслѣдствіе этого, въ первомъ же засѣданіи приступлено было къ закрытой баллотировкѣ еще трехъ членовъ и постановлено было пригласить гг. Балакирева, Римскаго-Корсакова и Ломакина.

Слѣдовательно, доступъ въ комитетъ не былъ закрытъ новымъ людямъ; напротивъ, приглашая нѣкоторыхъ изъ нихъ принять участіе въ трудахъ комитета и внести въ него и свои воззрѣнія на искусство, и свои новыя произведенія, если только они не грѣшатъ противъ правилъ изящнаго вкуса и противъ правилъ музыкальной науки.

Несправедливыя эти нападки пылкій Сѣровъ сносилъ терпѣливо; но я счелъ долгомъ отказаться отъ чести предсѣдателя, потому что вышеупомянутое постановленіе комитета утверждено не было высшею дирекціею «Русскаго Музыкальнаго Общества».

На мѣсто меня предсѣдателемъ былъ избранъ Сѣровъ и 3-го мая 1870 г. комитетъ удостоилъ меня оффиціальнымъ изъявленіемъ сочувствія и, съ тѣмъ вмѣстѣ, сожалѣнія по случаю моего устраненія отъ дѣлъ комитета. Александръ Николаевичъ, съ своей стороны, обратился ко мнѣ, 3-го мая 1870 г., съ частнымъ письмомъ, которое привожу здѣсь, какъ ловое доказательство, что покойный Сѣровъ нерѣдко думалъ одно, а писалѣ другое.

"Многоуважаемый Ѳеофилъ Матвеевичъ. Кромѣ прилагаемаго у сего «оффиціальнаго» листика, позвольте засвидѣтельствовать вамъ частнымъ образомъ, отъ меня лично, искреннее сожалѣніе, что вы устранили себя отъ насъ и дѣлъ наліихъ вовсе!

«На Руси такъ мало людей, преданныхъ искусству душою, какъ вы, и обладающихъ, какъ вы, опытностію и знаніемъ, и чутьемъ, и вкусомъ по музыкальнымъ дѣламъ, а вы „дезертируете“ изъ того лагеря, въ которомъ, авось! заложится, наконецъ, истинное служеніе музыкѣ въ Россіи и музыкѣ русской, со всѣхъ возможныхъ сторонъ! Глубоко сожалѣю! Преданнѣйшій вамъ А. Сѣровъ».

О дѣятельности Александра Николаевича во время его предсѣдательства въ комитетѣ, продолжавшагося до конца его жизни, я ничего не знаю; но я слышалъ, что ему было разрѣшено пригласить къ участію въ трудахъ комитета вышеупомянутыя лица, но было уже поздно! Непримиримая вражда между такъ-называемыми новаторами и представителями музыкальной науки пустила уже слишкомъ глубокіе корни.

Вотъ при какихъ обстоятельствахъ возобновились наши сношенія съ покойнымъ Сѣровымъ; я, впрочемъ, держалъ себя поодаль, зная по горькому опыту, что на интимныя заявленія Александра Николаевича нельзя полагаться. Однако же, въ концѣ 1870 г., самъ Александръ Николаевичъ пригласилъ меня къ себѣ для прослушанія въ чернѣ оконченной имъ новой оперы «Вражья сила».

Не суждено было Сѣрову услышать на сценѣ новое свое произведеніе, смерть уже носилась надъ головой его…….

Извѣстно, что эта опера исполнена была послѣ кончины даровитаго ея автора; извѣстно также, съ какою злобою противники Сѣрова напали на это посмертное.произведеніе, утверждая, что «оно написано паукомъ, обмакнувшимъ лапки въ чернила и расхаживающимъ по нотной бумагѣ».

О «Вражьей силѣ» я также написалъ подробный разборъ. Публика наша не вполнѣ еще оцѣнила это послѣднее произведеніе автора «Юдиѳи» и «Рогнѣды», такъ какъ, по какому-то роковому стеченію обстоятельствъ, опера эта до сихъ поръ исполнена была не болѣе десяти разъ. То одинъ, то другой артистъ выбывали изъ состава труппы, а главныя партіи представляютъ столько особенностей и трудностей, что наскоро замѣнить одного артиста другимъ невозможно. Вотъ почему общественное мнѣніе на счетъ посмертнаго произведенія покойнаго Сѣрова еще не вполнѣ выразилось; но я всегда утверждалъ и утверждаю, что тѣ, которые понимаютъ и цѣнятъ заслуги народнаго нашего драматурга А. Н. Островскаго, — тѣ не могутъ не оцѣнить «Вражьей силы» — А. H. Сѣрова, написанной на сюжетъ и подъ вдохновеніемъ народной драмы: «Не такъ живи, какъ хочется, а такъ живи, какъ Богъ велитъ».

X.

Въ заключеніе этого отрывка изъ замогильныхъ моихъ, можно сказать, Записокъ, — выписки, сдѣланной въ пользу будущаго біографа автора трехъ капитальныхъ оперъ, — я считаю себя въ правѣ воспроизвести здѣсь описаніе «послѣднихъ трехъ часовъ жизни А. Н. Сѣрова», составленное М. E. Славинскимъ.

Живое это описаніе предсмертныхъ минутъ человѣка, въ высшей степени замѣчательнаго, слѣдуетъ сохранить на страницахъ «Русской Старины», дабы оградить его отъ забвенія, которому подвергается большая часть статей, помѣщаемыхъ на летучихъ листахъ ежедневной газеты. Препровождая этотъ интересный разсказъ, написанный очевидцемъ въ редакцію «Голоса», я писалъ, между прочимъ:

«Избитое сравненіе угасающей жизни съ пламенемъ потухающей лампы, какъ нельзя болѣе подходитъ къ настоящему печальному случаю. Дѣйствительно, душевная искра оплакиваемаго нами композитора вспыхнула, можно сказать, яркимъ пламенемъ въ предсмертныя минуты его жизни. Грустно и больно, читая скорбное это описаніе, сознавать, какой громадный запасъ жизни и духовныхъ силъ находились еще въ душѣ разстроеннаго въ конецъ организма незабвеннаго Александра Николаевича Сѣрова. Для тѣхъ, которые знали лично покойнаго, разсказъ этотъ воспроизводитъ всецѣло не только личность знаменитаго композитора и музыкальнаго критика, но и складъ его ума и даже свойственныя ему одному обороты рѣчи».

20-го января 1871 г., — пишетъ г. Славянскій, — въ среду, въ половинѣ втораго часа пополудни, я засталъ Александра Николаевича Сѣрова одного, на диванѣ, одѣтымъ въ свой обыкновенный сѣренькій костюмъ, совершенно бодрымъ и (на вопросъ мой) вполнѣ здоровымъ. Недавно онъ оправился отъ болѣзни (желудочнаго катара), полученной имъ еще въ Вѣнѣ, въ послѣднюю его поѣздку на столѣтній юбилей Бетховена. На мои разспроси объ его «angina pectoris» (капитальная болѣзнь, которою Александръ Николаевичъ началъ страдать съ зимы 1867 года) и вообще о болѣзненномъ его состояніи, я помню слѣдующія слова и возраженія Сѣрова, которыя передаю почти буквально вѣрно, равно какъ и обо всемъ, что Александръ Николаевичъ говорилъ о музыкѣ, о своихъ (по этой части) планахъ и предположеніяхъ.

— "Мнѣ-то! Пожить «à la Nabuco», какъ вы говорите, да еще цѣлый мѣсяцъ! Развѣ это возможно хоть на одинъ часъ? и докторъ Эйхвальдъ съ недѣлю тому говорилъ, если я позволю себѣ малѣйшую душевную невоздержность, мнѣ будетъ немедленная смерть… Вы хотите, чтобъ я добровольно парализовалъ все, что толчется у меня тутъ и тутъ (голова и сердце); это невозможно ни на одну секунду; вы предлагаете удалить отъ меня книги, ноты, карандаши, бумагу… всѣхъ знакомыхъ… Попробуйте!… Да «одному» мнѣ будетъ гораздо хуже; сдержанная, безъисходная сосредоточенность… ухъ, какъ тяжела для моей натуры! Желаніе вылиться, подѣлиться всѣмъ, что налегло и накипѣло въ душѣ моей — лучшее лекарство при моей «angina». Конечно, я теперь не буду уже такъ волноваться, какъ позволялъ себѣ это всегда, напримѣръ, на четверкахъ и въ частыхъ бесѣдахъ съ вами, а говорить и думать, думать и говорить — мнѣ положительно необходимо… Оставимъ медицинскій разговоръ… Вы меня застали за очень интересною книгой Наумана^[26]… Когда-то мы допишемся до такихъ книгъ, какъ исторія музыки Фетиса, какъ эти брошюры о Бетховенѣ, что я привезъ изъ Вѣны, какъ сія штука (Наумана). И какъ они (нѣмцы) ихъ пекутъ! ежегодно десятками; и все — дѣло, все — интересъ наиглубочайшій! "

Говоря о книгѣ Наумана, Александръ Николаевичъ, между прочимъ, показалъ изъ нея то, что открылось; это были страницы о Мейерберѣ, гдѣ доказывалось, что главная характеристика мотивовъ Мейерберовой музыки, почти во всѣхъ его сочиненіяхъ, основана на форшлагахъ…

Затѣмъ, закрывши книгу, Александръ Николаевичъ продолжалъ:

— «Науманъ затрогиваетъ въ своей книгѣ и нашу музыку, выставляя представителями ея Львова, Бортнянскаго и Глинку (Львовъ и Глинка, а Даргомыжскаго нѣтъ!)… Я вамъ не говорилъ, кажется, что въ послѣднюю бытность свою за границей я получилъ предложеніе писать для „Augsburger Allgemeine Zeitung“. Какой мнѣ предстоитъ интересный дебютъ! По поводу хоть этой книги (Наумана)… Фетисъ Науманъ, да и всѣ они ничего не знаютъ о нашей музыкѣ; они искренно не подозрѣваютъ обо всемъ, что у насъ уже сдѣлано по этой части, и какъ серьезно, какъ роскошно идетъ наше музыкальное дѣло. Я могу выступить въ первой статьѣ и какъ русскій артистъ (нужно протереть имъ очки, чтобъ лочуяли, какъ свѣжо, какъ искренно и глубоко дышется нашей музыкѣ, въ особенности теперь), и какъ горячій вагнеристъ (они мало знаютъ, какъ мы понимаемъ Р. Вагнера)… Мнѣ претятъ тѣ мѣста изъ книги Наумана о Вагнерѣ, гдѣ онъ отзывается о немъ съ какимъ-то натянутымъ, какъ будто вынужденнымъ, решпектомъ, пожалуй, называетъ его и геніальнымъ, но съ какою-то сдержанною досадой… Вотъ я и докажу ему, какъ нужно себя чувствовать и держать относительно этого барина… Ухъ, какая у меня выйдетъ статья! Задамъ я Науману и за насъ, и за Рихарда. Конечно, теперь и тамъ придется не такъ ворочать перомъ, какъ я себѣ это позволялъ у насъ: имъ нуженъ „молотъ стальной и ударъ навѣрняка“. Газета „Augsburger Allgemeine Zeitung“ — не нашимъ чета: ее читаютъ во всей Европѣ……»

Послѣ нѣсколькихъ минутъ раздумья…

— «Подумайте, С, какъ много мнѣ дѣла! и какого! и чѣмъ дальше, тѣмъ больше… До „Гуситовъ“ — „Вакула“; до „Вакулы“ — „Вражья сила“; а до ея постановки у меня должны быть готовы три статьи: въ „Вѣстникъ Европы“ (о Берліозѣ — давно обѣщалъ), въ „Бесѣду“ и въ „Музыкальный Сезонъ“… А „9-я симфонія“! А „фригійская секунда“! А отвѣтъ на иисьмо Козимы Вагнеръ (вы знаете какое!); на дняхъ жду письмо и отъ Рихарда, — а отвѣтъ ему! Вѣдь, писать имъ — въ своемъ родѣ капитальная работа (по качеству); съ этакими господами нужно говорить очень тонко и глубоко, очень интересно и остроумно; на волосокъ не попадешь въ „тактъ“, такъ ошпарятъ (конечно, мысленно), что не скоро опомнишься; я ихъ знаю, хотя по опытамъ на другихъ… (Кое-что о пріемахъ разныхъ посѣтителей Вагнеромъ и Листомъ)… Впрочемъ, на счетъ Рихарда я покоенъ: онъ меня знаетъ очень хорошо.»

На мои просьбы говорить тише и на предложеніе оставить его, Александра Николаевича, одного хоть на ¼ часа:

— «Что вы? Развѣ не видите, что я далеко не такъ позволяю себѣ, какъ прежде^ Я себя чувствую сегодня особенно хорошо и легко. Въ доказательство прочту вамъ самолично часть либретто Полонскаго для моего „Вакулы“. Пальчики будете облизывать!»

На мое предложеніе — прочесть самому, дома:

— "Нѣтъ, нѣтъ, я самъ и сейчасъ же… Я шопотомъ, буду остороженъ — увидите ".

Прочелъ въ полголоса, спокойно, хотя, мѣстами, не безъ легкихъ порывовъ въ голосѣ и жестахъ, причемъ за грудь и сердце, какъ бывало прежде, не схватывался ни разу; два раза останавливался, рисуя обстановку, представляя, какъ будутъ хороши нѣкоторыя артисты въ такихъ словахъ:

— «А какія тамъ чертовщины будутъ совсѣмъ особенныя! Леонова и Сарріоти — какои дуэтъ! А полётъ вѣдьмы изъ трубы на кочергѣ? а черевички, а сразу Петербургъ? Странно, да ново… На сценѣ впервые будутъ Екатерина, Потемкинъ et c-nie. Такъ какъ au naturel не позволятъ, назову Фелица, Орлы и т. п.».

По окончаніи чтенія:

— "Ну-съ какова будетъ опера? А какъ легко, съкакимъ смакомъ и буду ее писать! Это будетъ славное, веселое, артистическое far niente послѣ «Юднеи» и «Вражьей силы»; тяжелыхъ минутъ, душныхъ, нетерпѣливыхъ выжиданій — не будетъ; работаться будетъ быстро, весело, легко… Какую я тутъ фантастику подпущу! чисто нашу! И какіе новые звуки уже теперь копошатся у меня для оркестра «Вакулы»! Не знаю до сихъ поръ, какъ назвать эту оперу. Волшебно-комическая? фантастическая?.. Рутинно… и не то. «Просто — „Опера въ 3-хъ дѣйствіяхъ“ и баста! а тамъ — какая выйдетъ! Пусть чуютъ… Да ужъ и почуютъ… я это чую».

Приходъ Валентины Семеновны (супруги А. Н. Сѣрова). 3 часа. Обѣдъ.

Послѣ обѣда, въ 4 часа, Александръ Николаевичъ сидѣлъ на диванѣ, очень спокойно разговаривалъ съ Валентиною Семеновной о сынѣ, о m-me Віардо (дочери Полины Віардо-Гарсіа); съ восторгомъ припоминалъ, какъ эта пѣвица исполняетъ музыку Глюка и баллады Ф. Шуберта; какъ о музыкантшѣ говорилъ, что «такихъ серьезныхъ артистовъ въ полномъ смыслѣ очень мало»; удивлялся, между прочимъ замѣчательной «нервичности» г-жи Віардо: «такимъ нервнымъ можетъ быть только глубокій артистъ»!

Потомъ Александръ Николаевичъ шутилъ съ сыномъ, разсказывалъ ему разные курьезные анекдоты. Въ 4½ часа Валентина Семеновна вышла въ сосѣднюю комнату пить чай; я тоже взялъ оттуда свой стаканъ и воротился къ Александру Николаевичу, сѣлъ у окна, гдѣ лежало большое собраніе (тіочти всѣхъ) сочиненій Р. Шумана, между которыми случайно попала увертюра къ ораторіи Мендельсона «Paulus». Я отобралъ неизвѣстныя мнѣ вещи Шумана и положилъ эту увертюру наверхъ. Александръ Николаевичъ ходилъ по комнатѣ, подошелъ ко мнѣ, увидалъ ее:

— «Вы и это берете съ собою?… А кстати, посмотрите, какъ Науманъ ловко подмѣтилъ причину монотонности музыки Мендельсона; онъ основываетъ ее на однообразіи ритма; какъ удачно онъ сгруппировалъ около 30 темъ изъ его разныхъ сочиненій, гдѣ господствующій ритмъ у Мендельсона — все одинъ и тотъ же».

Взявши книгу Науманна, Александръ Николаевичъ опять подошелъ ко мнѣ, открылъ упомянутые примѣры, стр. 471, и стоя пропѣлъ одинъ изъ нихъ, изъ «Athalia»:

указалъ на другіе два изъ «Paulus» и «Walpurgisnacht», перевернулъ 3 листа, указалъ на примѣръ на стр. 476…… Но тутъ лицо его внезапно вытянулось съ какою-то необыкновенною улыбкой; за этимъ быстро исказилось и также быстро приняло свое обыкновенное выраженіе; глаза были закрыты; ноги подкосились; онъ медленно, дугою, опустился на землю; я не успѣлъ поддержать и не могъ поднять… Валентина Семеновна, находившись въ двухъ шагахъ, въ сосѣдней комнатѣ, на мой крикъ, бросилась къ мужу, сказала: «Скорѣе къ…» Я поѣхалъ и сообщилъ доктору, что зналъ (получилъ, между прочимъ, замѣчательный отвѣтъ: пріѣду завтра!..). Вслѣдъ за этимъ, я немедленно же съ другимъ докторомъ (И. М. Барчемъ) отправился на квартиру Сѣровыхъ…

Александръ Николаевичъ не былъ уже въ живыхъ.

Смерть постигла его отъ разрыва сердца; онъ умеръ моментально; предсмертной агоніи не было ни секунды.

Умереть такою смертью — иногда, въ разговорахъ — было желаніемъ Сѣрова.

Оно исполнилось".

Ѳ. М. Толстой.

"Русская старина", т. II, 1874 г. февраль.

---

1. Эта, въ высшей степени интересная, статья принадлежитъ перу г. Славинскаго — одного изъ приближенныхъ къ покойному А. Н. Сѣрову. Ѳ. Т.
2. Сѣровъ воспитывался въ Училищѣ Правовѣдѣнія, гдѣ и кончилъ полный курсъ. Ред.
3. Вскорѣ послѣ появленія «Музыкальнаго и Театральнаго Вѣстника», въ юмористическихъ листкахъ того времени стали появляться каррикатуры, изображающія Сѣрова съ длинными волосами, а Ростислава съ длиннымъ носомъ. За каждымъ изъ нихъ толпились многочисленные ихъ сторонники. При каждомъ новомъ воспроизведеніи этой каррикатуры число послѣдователей Сѣрова увеличивалось, а Ростислава — уменьшалось. Каррикатуристъ хотѣлъ выразить этимъ увеличивающійся съ каждою недѣлею авторитетъ Сѣрова.
4. № 5-й «Музыкальнаго и Театральнаго Вѣстника», 29-го января 1856 г.
5. Въ письмѣ изъ Веймара, отъ 30-го іюля 1858 г., сказано, между прочимъ: «Изъ извѣстныхъ оперъ мнѣ надѣлѣ, т. е., на сценѣ, не исключая ни Моцартовыхъ, ни Вебера и пр., ни одна и сравниться не можетъ съ „Тангейзеромъ“ въ цѣлости впечатлѣнія». Далѣе авторъ укоряетъ Ростислава за выраженіе «цукунфтистовъ», придуманное будто бы имъ; говоритъ, что уличать Вагнерову музыку въ недостаткѣ мелодичности не возможно, что это сущая клевета, и послѣ восторженныхъ восхваленій осмысленности и геніальности твореній Вагнера, восклицаетъ: "Дѣйствительно, надо быть идіотомъ въ отношеніи искусства, чтобы не чувствовать дыханіе жизни и красоты, которое льется въ этой музыкѣ такою полною струею. Да замолчитъ же кретинизмъ, который осмѣливается еще шипѣть противъ музыки Вагнера. Ѳ. Т.
6. Все это направлено, конечно, противъ Ростислава, но въ глубинѣ души покойный Александръ Николаевичъ былъ совершенно другаго мнѣнія о критической дѣятельности литературнаго своего противника, какъ доказано будетъ ниже. Ѳ. Т.
7. Достойно замѣчанія, что покойный Александръ Николаевичъ счелъ почему-то полезнымъ перепечатать in extenso одну изъ моихъ музыкальныхъ бесѣдъ (изъ «Сѣверной Пчелы» отъ 31-го мая 1856 г.), подъ названіемъ: «Неудачная месть». Оказывается, что въ этой «бесѣдѣ» уже предвидится, такъ сказать шаткость критическихъ воззрѣній даровитаго автора «Юдиѳи». Ѳ. Т.
8. Письмо это адресовано одному изъ пріятелей А. Н. Сѣрова — М. П. М., которому поручено было композиторомъ доставить партитуру г. Балакиреву. Ѳ. Т.
9. Это ничто иное, какъ антисинація въ басахъ и задержка въ верхнихъ голосахъ; это случается сплошь да рядомъ въ многоголосномъ контрапунктѣ. Ѳ. Т.
10. Эти два письма (на одномъ и томъ же листкѣ) сообщены мнѣ г. Славинскимъ съ разрѣшеніемъ включить ихъ въ біографическій очеркъ. Ѳ. Т.
11. Впрочемъ, не всегда, какъ видно изъ разбора, что и составляетъ преимущество Сѣрова, какъ напримѣръ, прелестный хоръ одалисокъ во 2-мъ дѣйствіи и мелодія танцевъ. Ѳ. Т.
12. Документъ этотъ (равно и вышеприведенный) напечатаны и провѣрены съ подлинниковъ. Всѣ слова въ скобкахъ и подчеркнутыя (Сѣровъ любилъ подчеркивать) принадлежатъ подлиннику. Ред.
13. Слова этого я не давалъ, но при жизни Александра Николаевича хранилъ письмо въ портфелѣ; нынѣ же считаю себя въ правѣ, на пользу будущаго біографа Сѣрова, напечатать этотъ замѣчательный документъ. Ѳ. Т.
14. По очень простой причинѣ, — и это я не ставлю Сѣрову въ укоръ, — потому что онъ измѣняетъ свое мнѣніе. Вспомните, какъ отзывался Сѣровъ о Вагнерѣ въ 1856 г. и, что говорилъ потомъ. Ѳ. Т.
15. И это говорится о комъ же? о Рубинштейнѣ! и когда же? когда польза учрежденія консерваторіи выказалась уже вполнѣ. Спрашивается, какими же средствами покойный А. Н. Сѣровъ могъ допустить или не допустить учрежденіе консерваторіи, задуманной по иниціативѣ А. А. Рубинштейна? Желчная и злобная эта выходка явно и еще разъ доказываетъ, что Сѣровъ не могъ и не долженъ былъ быть критикомъ, отъ котораго прежде всего требуется спокойное обсужденіе и безпристрастіе. Ѳ. Т.
16. Кладу руку на сердце, какъ требуетъ Александръ Николаевичъ, и отвѣчаю: "Не смотря на обаяніе музыки и сцены, я все-таки утверждаю, что въ либретто есть множество несообразностей, доходящихъ до абсурда, и вотъ почему композиторъ весьма разумно поступилъ, по моему мнѣнію, предоставивъ сочиненіе или, по крайней мѣрѣ, редакцію текста въ послѣдующихъ своихъ операхъ лицамъ, болѣе его опытнымъ въ литературно-драматическомъ дѣлѣ.
17. Грустное сознаніе, что и тамъ, на западѣ, существуетъ, какъ и у насъ, завистливый антагонизмъ между людьми, служащими одному и тому же искусству! Ѳ. Т.
18. Тѣмъ не менѣе, Александръ Николаевичъ счелъ нужнымъ, какъ видно, измѣнить этому «одному изъ самоважнѣйшихъ принциповъ», какъ онъ выражается, современнаго искусства, такъ какъ извѣстно, что въ послѣдующихъ операхъ онъ прибѣгалъ къ содѣйствію болѣе опытнаго литературнаго пера… Я не отвергаю, что для цѣлости художественной лирической драмы необходимо, чтобъ сюжетъ зародился въ головѣ композитора, но нѣтъ необходимости ломать себѣ голову для написанія текста, когда человѣкъ никогда стиховъ не писалъ. Ѳ. Т.
19. Я и старался доказать обстоятельно и по пунктамъ, что въ либретахъ и «Юдиѳи» и «Лоэнгрина» есть множество нелѣпостей и несообразностей; но какъ же доказать человѣку, когда онъ отвергаетъ всѣ логическіе выводы! Ѳ. Т.
20. Изъ этихъ словъ видно, что письмо свое Сѣровъ сталъ писать еще до окончанія моей рецензіи «Юдиѳи». Ѳ. Т.
21. Это доказываетъ, что покойный Александръ Николаевичъ не отвергалъ, однакоже, абсолютно, какъ онъ утверждалъ, авторитетовъ, и хорошо дѣлалъ; но указанія на увертюры къ «Донъ-Жуану» и «Оберону» не доказываютъ еще несправедливости сдѣланнаго мною замѣчанія на счетъ неумѣстнаго свѣтлаго, торжественнаго гимна въ прелюдіи къ 1-му акту. Въ пространной, широкоразвитой увертюрѣ представляется какъ-бы концептъ всей оперы, но въ короткой прелюдіи, предъ каждымъ актомъ, не слѣдовало бы, по моему мнѣнію, забѣгать впередъ и намекать о благополучной развязкѣ драмы, это вредитъ впечатлѣнію. Ѳ. Т.
22. Такъ зачѣмъ же было, повторяю, еще разъ намекать на благополучный исходъ, когда въ 1-мъ актѣ, кромѣ унынія и казалось бы безъисходнаго горя, нѣтъ ничего. Ѳ. Т.
23. Я говорилъ, что музыка написана была послѣ словъ. Ѳ. Т.
24. ¹ "А не такъ какъ въ вашей статьѣ напечатано, вѣрно по ошибкѣ: «на первомъ и на послѣднемъ (?) слогѣ». А. С.
25. Это ужъ такая казуистика, что и понять нельзя. Авторъ самъ сознается, что удареніе слѣдуетъ на «Васъ», а по нотному примѣру видно, что удареніе приходится на слово за; но, по словамъ Александра Николаевича, это только просодическая особенность, кажущееся удареніе, однимъ словомъ, акцентъ (accent), но акцентомъ именно и опредѣляется правильность или неправильность просодіи. Вотъ почему иностранцы, говоря по-русски, впадаютъ часто въ просодическія особенности или ошибки. Ѳ. Т.
26. Die Tonkunst der Culturgeschichte. Von Emil Naumann. 1-ter Band 2-te Hälfte. Berlin. 1870.