Александръ Константиновичъ Шеллеръ.
правитьІ.
правитьВъ половинѣ истекшаго столѣтія (54—66 гг.) Россія пережила великій переворотъ, который недаромъ многіе сравниваютъ съ эпохою Петра. Уже такія три крупныя реформы, какъ крестьянская, судебная и земская, въ неизмѣримо большей степени сдѣлали русскихъ европейцами, чѣмъ всѣ тѣ новшества, какія вводилъ Петръ. Но эпоха эта замѣчательна не однѣми только государственными реформами. Вмѣстѣ съ тѣмъ она ознаменовывается сильнымъ умственнымъ и нравственнымъ движеніемъ въ образованныхъ классахъ общества, въ результатѣ котораго произошелъ переворотъ не только въ области общественныхъ отношеній, но и въ частной жизни — семейной и личной. Въ то время, какъ новое, реальное міросозерцаніе, явившись на смѣну мистическихъ и метафизическихъ гаданій, освобождало умы отъ гнета средневѣковыхъ традицій и ставило ихъ на почву свободной критики, сложились новые взгляды и на семью, т. е. на отношенія членовъ ея между собою, и на положеніе женщинъ въ семьѣ и обществѣ, и на воспитаніе дѣтей, семейное и общественное. Можно положительно сказать, что каждый шагъ человѣка, начиная съ его общественнаго служенія и призванія и кончая чашкою чая, выпитаго за домашнимъ столомъ, былъ подверженъ тщательной критикѣ, и мало-по-малу выработались новые идеалы, новый нравственный кодексъ, во многихъ своихъ положеніяхъ діаметрально противоположный старому, традиціонному.
Къ этому надо прибавить, что образованіе этого новаго кодекса зависѣло не отъ однихъ лишь отвлеченныхъ выводовъ изъ реальнаго міросозерцанія. Главную роль играли здѣсь причины, лежащія глубоко въ нѣдрахъ нашего общественнаго организма, независимо отъ вліянія тѣхъ или другихъ проповѣдниковъ. Дѣло заключалось въ томъ, что 60-е годы являются вмѣстѣ со всѣмъ вышеозначеннымъ эпохою перемѣщенія центра умственнаго движенія въ новый слой общества, до того времени мало принимавшій участіе въ этомъ движеніи, не вносившій въ него какихъ-либо своихъ собственныхъ идеаловъ и слѣпо подчинявшійся гѣмъ, какіе господствовали въ передовыхъ классахъ общества.
Чтобы понять, въ чемъ тутъ суть, слѣдуетъ принять во вниманіе, что нравственные идеалы опредѣляются тою практикою жизни, какая господствуетъ въ томъ классѣ общества, въ которомъ сосредоточивается умственное движеніе эпохи. Такъ, въ средніе вѣка, когда образованность сосредоточивалась въ высшихъ классахъ общества, посвящавшихъ себя воинѣ или алтарю, господствовали два идеала: или храбраго, отважнаго, великодушнаго и щедраго рыцаря, или же святого, отрѣшившагося отъ міра, и посвятившаго себя служенію Богу. Въ торгово-промышленныхъ классахъ развиваются идеалы предпріимчиваго, ловкаго и смышленаго дѣльца, человѣка наживы, умѣющаго не только нажить, но и скопить копейку.
Въ нашемъ отечествѣ умственное движеніе въ продолженіе всей первой половины XIX столѣтія сосредоточивалось преимущественно въ высшихъ, дворянскихъ классахъ общества. Сообразно этому обстоятельству идеаломъ считался избалованный и изнѣженный денди, съ презрѣніемъ смотрящій на какой бы то ни было мелкій трудъ, не знающій счета деньгамъ, врагъ бережливости и скопидомства, безукоризненный во всѣхъ великосвѣтскихъ обычаяхъ и приличіяхъ, заботящійся лишь о томъ, чтобы блистать въ высшемъ обществѣ и ослѣплять ближнихъ всевозможными духовными и физическими совершенствами, но въ то же время пресыщенный, разочарованый и скучающій. Таковыми являются передъ нами Онѣгинъ, Печоринъ и всѣ прочіе подобные имъ герои романовъ въ жизни и въ литературѣ того времени.
Люди, вышедшіе изъ семей бѣдныхъ дворянъ, мелкихъ чиновниковъ, духовенства, если имъ удавалось получить высшее образованіе, всячески старались осуществлять господствовавшіе идеалы и, такъ какъ вся практика ихъ жизни шла въ разрѣзъ съ этими идеалами, чувствовали себя обыкновенно глубоко несчастными: сокрушались, видя себя застѣнчивыми, неловкими въ свѣтскомъ обществѣ, не знающими, какъ пройти черезъ залу, куда дѣть руки, роптали на родителей, зачѣмъ тѣ не научили ихъ ни говорить по-французски, ни танцевать и пр.
Но по мѣрѣ того, какъ образованность, особенно послѣ учрежденія университетовъ, сдѣлавшихъ ее доступною всѣмъ, начата распространяться въ среднихъ классахъ общества, разночинцы подняли головы и не только перестали подражать великосвѣтскимъ идеаламъ, но начали осмѣивать ихъ и выставили свои собственные идеалы, во многихъ отношеніяхъ діаметрально-противоположные. Это были идеалы, вполнѣ соотвѣтствовавшіе той средѣ, изъ которой вышли ихъ носителя. На первомъ планѣ стояла здѣсь крайняя простота въ одеждѣ, пищѣ и во всемъ прочемъ обиходѣ жизни; далѣе слѣдовало полное отсутствіе рисовки, блеска, тщеславія хотя бы и духовными дарами; жизнь основывалась на неусыпномъ трудѣ по- призванію, по мѣрѣ силъ и способностей; цѣль же ея опредѣлялась самоотверженнымъ служеніемъ общественной пользѣ.
Подобнаго рода идеалъ, осуществляемый въ жизни и въ литературныхъ сферахъ такими, личностями, какъ Бѣлинскій, Добролюбовъ, Чернышевскій и прочіе ихъ сподвижники, не замедлилъ въ концѣ 50-хъ и началѣ 60-хъ годовъ проявиться и въ литературѣ во образѣ новыхъ героевъ, не имѣвшихъ ничего общаго со всѣми прежними героями: Онѣгиными, Печориными, Бельтовыми и пр. Таковъ былъ Базаровъ въ романѣ Тургенева «Отцы и дѣти». Но Базаровъ далеко не удовлетворилъ людей того времени, въ которое онъ выступилъ въ романѣ. Отъ автора ждали созданія новаго идеальнаго типа, а нашли выставленіе ряда недостатковъ и слабостей представителей молодого поколѣнія, окрещенныхъ къ тому же обидной, кличкой «нигилистовъ». Словомъ, Тургеневъ отнесся къ новому герою слишкомъ критически и не во всемъ справедливо, что и самъ онъ впослѣдствіи созналъ. Такъ, въ статьѣ своей по поводу «Отцовъ и дѣтей» онъ говорить:
«Вся причина недоразумѣній, вся, какъ говорится, „бѣда“, состояла въ томъ, что воспроизведенный мною Базаровскій типъ не успѣлъ пройти чрезъ постепенные фазисы, черезъ которые обыкновенно проходятъ литературные типы. На его долю не пришлось — какъ на долю Онѣгина или Печорина — эпохи идеализаціи, сочувственнаго превознесенія. Въ самый моментъ появленія новаго человѣка — Базарова — авторъ отнесся къ нему критически… объективно. Это многихъ сбило съ толку — и, кто знаетъ, въ этомъ была — быть-можетъ — если не ошибка, то несправедливость. Базаровскій типъ имѣлъ по крайней мѣрѣ столько же права на идеализацію, какъ предшествовавшіе ему типы…»
Болѣе сочувственное отношеніе къ новому герою мы видимъ со стороны Помяловскаго, изобразившаго его во образѣ Молотова и посвятившаго этому изображенію двѣ повѣсти: «Молотовъ» и «Мѣщанское счастье». Но и Молотова мы не можемъ считать вполнѣ воплощеніемъ новаго идеала. Къ отношеніи къ нему со стороны автора все-таки проглядываетъ нѣкоторая критико-скептическая струйка. Авторъ выставилъ своего герои слишкомъ буржуазнымъ для своего горячаго времени, ну и понятно, не могъ не отнестись нѣсколько скептически къ этой буржуазности, тѣмъ болѣе, что въ себѣ самомъ не замѣчалъ ея. Молотовъ, такимъ образомъ, хотя и вышелъ порядочнымъ и честнымъ разночинцемъ, но и въ изображеніи его не доставало того «сочувственнаго превознесенія», о которомъ говорить Тургеневъ.
Судя по оставшимся послѣ Помяловскаго наброскамъ предпринятыхъ имъ работъ («Брать и сестра», и «Гражданскій бракъ»), можно думать, что онъ не ограничился бы однимъ Молотовымъ, и въ дальнѣйшей дѣятельности вывелъ бы рядъ разночинцевъ, но все-таки сомнительно, чтобы ему удалось исполнить задачу «сочувственнаго превознесенія», принимая во вниканіе отсутствіе въ талантѣ Помяловскаго наклонности къ идеализаціи и того червячка «кладбищенства», который съ дѣтскихъ лѣтъ точилъ его омраченное сердце. Преждевременная же смерть Помяловскаго окончательно отняла у современниковъ его надежду на выполненіе имъ вышеозначенной задачи.
Выполненіе этой задачи выпало на долю А. К. Шеллера.
II.
правитьАлександръ Константиновичъ Шеллеръ ннѣлъ всѣ данныя для выполненія задачи, какъ по своему выдающемуся таланту, такъ и по всѣмъ обстоятельствамъ своей жизни. Ему тѣмъ легче было изображать типы идеальныхъ разночинцевъ, что самъ онъ во многихъ отношеніяхъ воплощалъ въ себѣ подобный типъ.
Родители Шеллера были бѣдные люди. Отецъ, Константинъ Андреевичъ, крестьянинъ-эстонецъ, въ дѣтствѣ сиротой былъ привезенъ изъ Аренсбурга въ Петербургъ и отданъ въ театральное училище, гдѣ сначала обучали его балетнымъ танцамъ, но, видя неспособность его къ этой профессіи, начали приготовлять изъ него музыканта на одномъ изъ духовыхъ инструментовъ. Двадцати лѣтъ онъ кончилъ курсъ училища и сперва служилъ въ оркестрѣ казенныхъ театровъ, но на четвертомъ году службы пришлось разстаться съ трубою, такъ какъ юношѣ угрожала чахотка. Онъ служилъ затѣмъ въ суфлерахъ; переписывалъ ноты; вертясь за кулисами, исполнялъ всевозможныя порученія артистовъ, терпя горькую нужду, и обстоятельства его сколько-нибудь поправились, только когда, по прошествіи двухъ лѣтъ подобныхъ мытарствъ, онъ опредѣлился придворнымъ служителемъ.
Путемъ такихъ мытарствъ изъ Константина Андреевича выработался своего рода нравственный богатырь. Вотъ какъ характеризуетъ его Шеллеръ въ своемъ автобіографическомъ романѣ «Гнилыя болота»: «Онъ былъ лысъ, и въ остаткахъ черныхъ кудрявыхъ волосъ проглядывала сѣдина. Между бровями врѣзалась глубокая морщина, придававшая его доброму лицу выраженіе суровой строгости. Онъ ходилъ, поднявъ голову, никому не протягивая впередъ руки, не уступая дороги… Люди со своимъ безцѣльнымъ добромъ и безцѣльнымъ зломъ были ему не нужны. Благодѣянія ихъ онъ не просилъ, злобы не боялся; онъ зналъ выносливость своихъ силъ. Притѣсненія дѣлали его только сильнѣе и тверже; огонь дѣлаетъ изъ дерева пепелъ и превращаетъ гибкое желѣзо въ сталь; отецъ былъ скованъ изъ желѣза. И люди сторонились отъ него; они боялись его проницательныхъ; заглядывающихъ въ чужую душу глазъ и не любили его холодной улыбки, молчаливо указывающей имъ ихъ мелочность, пошлость и подлость. „Звѣрь!“ — говорили они, — встрѣчая отца и, какъ-то мизерно съежившись, уступали ему дорогу».
Когда обстоятельства Шеллера-отца мало-мальски поправились, онъ женился на Еленѣ Ѳедоровнѣ Адамовичъ, дѣвушкѣ скромной и трудолюбивой, хотя и возросшей въ аристократической семьѣ, правда крайне обнищалой. Поженившись, молодая чета, повела тихую и уединенную жизнь въ небольшой казенной квартиркѣ, состоявшей изъ двухъ каморокъ въ придворномъ домѣ, на углу Сергіевской и Гагаринской улицъ. Мужъ сверхъ службы столярничалъ; мать шила по заказу платья. Въ свободные вечера читались англійскіе романы въ русскихъ переводахъ. Дѣтей у нихъ было трое, но двое умерли во младенчествѣ, и въ живыхъ остался одинъ лишь сынъ Константинъ.
Родился Шеллеръ 30-го іюля 1838 г. Дѣтство оставило въ немъ не много свѣтлыхъ воспоминаній. Правда, какъ единственный ребенокъ въ семьѣ, онъ былъ баловень родныхъ; отецъ и мать души въ немъ не чаяли, и самъ онъ питалъ къ нимъ горячую привязанность, которая не покидала его до самой ихъ смерти. Особенно нѣжное чувство питалъ онъ къ матери, которой онъ былъ обязанъ не только воспитаніемъ, но и впослѣдствіи добрыми совѣтами даже въ его литературныхъ трудахъ.
— Ей первой я читалъ всегда все, что писалъ, — разсказывалъ онъ друзьямъ своимъ: — до этого чтенія я не отдавалъ въ печать своихъ произведеній… Мало того, что съ первыхъ своихъ трудовъ я привыкъ къ ея благословенію; я вѣрилъ ея чутью и зналъ, что, прослушавъ мой новый романъ, она, только она скажетъ непремѣнно правду: что хорошо и что неудачно…
Но какъ ни была согрѣта семейною любовью душа ребенка, все-таки онъ тосковалъ въ душныхъ и смрадныхъ стѣнахъ казеннаго дома на Сергіевской, въ бѣдной обстановкѣ двухъ каморокъ и однообразной, уединенной жизни родныхъ. «Мнѣ не доставало, — вспоминаетъ онъ: — двухъ самыхъ лучшихъ учителей: природы и дѣтей-товарищей. Находясь постоянно въ городѣ, постоянно въ душной комнатѣ, видя всѣ недостатки, которыхъ отецъ и не считалъ нужнымъ скрывать отъ меня, я очень рано научился понимать и переносить невзгоды, сдѣлался задумчивымъ ребенкомъ и нерѣдко просиживалъ, о чемъ-то мечтая и разговаривая съ самимъ собою. Неблестящая дѣйствительность и волшебныя, слишкомъ яркія грезы, навѣянныя бабушкою, мѣшались между собою, и мое воображеніе развилось до крайности сильно. Я вѣрилъ въ невѣдомый волшебный призракъ, управляющій всѣмъ міромъ, въ добрую фею, которая скоро должна прилетѣть въ нашъ домъ, превратить его въ роскошныя палаты и сдѣлать меня генераломъ, — большаго счастія я не могъ себѣ представить. Мой умъ спалъ и былъ неразвитъ. Онъ былъ до того неразвитъ, что я никогда не спрашивалъ себя: отчего дѣлается то или другое на свѣтѣ?.. Отсутствіе общества дѣтей сдѣлало изъ меня что-то въ родѣ отупѣвшаго старика, ничего не знавшаго, не желавшаго знать. Такимъ оставался я почти до девяти лѣтъ, когда меня отдали въ ближайшую отъ нашей квартиру школу…»
Но школа эта оказалась ниже всякой критики, и «черезъ годъ, — повѣствуетъ Шеллеръ: — меня взяли изъ школы, видя безполезность моего пребыванія въ ней. Неучемъ вступилъ я въ нее, неучемъ вышелъ я, неучемъ и остался бы, пробывъ въ ней десятокъ лѣтъ; но сперва я не зналъ, что такое наука, теперь же я ее называлъ мукою и начиналъ ненавидѣть, злобно ненавидѣть».
Послѣ неудачи съ частною школою мальчика отдали въ нѣмецкую Анненскую школу, въ которой онъ прошелъ всѣ семь классовъ, полный гимназическій курсъ, и вышелъ изъ нее въ 1857 году. Хотя школа эта была и иностранная, но порядки въ ней были такіе же дореформенные, какъ и во всѣхъ русскихъ среднихъ учебныхъ заведеніяхъ того времени: учителя были такіе же малосвѣдующіе, лѣнивые, грубые; дѣтей такъ же ругали, били и всячески истязая и до розогъ включительно. Подборъ воспитанниковъ тоже былъ не ахти какой и среди товарищей Шеллера не мало было всякой дряни.
Здѣсь нужно обратить вниманіе на двойственность двухъ противоположныхъ вліяній, подъ которыми провелъ Шеллеръ свои отроческіе годы и которыя впослѣдствіи сильно отразились на всѣхъ его произведеніяхъ. Дѣло въ томъ, что въ то время, какъ отецъ-плебей и мать, отрѣшившаяся подъ его вліяніемъ отъ всѣхъ аристократическихъ традицій, внушали сыну идеалы честнаго труда, простоты и умѣренности, бабушка со стороны матери; часто посѣщавшая родителей Шеллера, была напротивъ того, несмотря на свою почти нищету, преисполнена барской спѣси, суетного тщеславія и не переставала лелѣять идеалы и предразсудки праздной роскоши. Она-то именно и развила мечтательность въ мальчикѣ, возбудивъ въ богатомъ воображеніи его грёзы о громадныхъ сіяющихъ залахъ, наполненныхъ чудными женщинами, одѣтыми въ бархатъ и атласъ, скользящими по паркету мужчинами со звѣздами на груди, въ вышитыхъ кафтанахъ, бѣгающими хорошенькими пажами и пр. Впослѣдствіи она возила мальчика на дѣтскіе балы, устраиваемые въ домахъ ея богатой родни, что еще въ большей степени развивало влеченіе мальчика въ сферу роскоши, блеска и празднаго веселья. Понятно, что и въ училищѣ онъ началъ сближаться съ сынками богатыхъ родителей, заражаясь отъ нихъ, какъ ихъ тщеславіемъ, такъ и ихъ преждевременною испорченностью; началъ помадиться, душиться, старался быть одѣтымъ столь же щеголевато, какъ и они.
Но въ мальчикѣ были заложены слишкомъ хорошія и честныя начала, унаслѣдованныя имъ отъ родителей, чтобы онъ могъ сдѣлаться фатомъ и шалопаемъ. Онъ успѣлъ во-время избавиться отъ тлетворнаго вліянія бабушки, уѣхавшей за границу въ качествѣ компаньонки при одной богатой особѣ. Вмѣстѣ съ тѣмъ ему удалось сблизиться съ нѣсколькими товарищами совсѣмъ много закала, чѣмъ всѣ тѣ, съ которыми онъ прежде сближался, читавшими серьезныя книги и стремившимися къ умственному развитію. Ко всему этому присоединилось благотворное вліяніе одного изъ тѣхъ идеальныхъ учителей русской словесности, которые въ тѣ времена, увлекая молодежь въ идеальный міръ высшихъ духовныхъ интересовъ, заставляли потомъ всю жизнь вспоминать о нихъ, какъ о своихъ спасителяхъ.
Все это, вмѣстѣ взятое, привело юношу къ тяжелому и мучительному нравственному кризису, подробности котораго читатели наши найдутъ въ романѣ «Гнилыя болота», въ этомъ же томѣ. Кризисъ этотъ, доведя юношу до тяжкой болѣзни, имѣлъ своимъ результатомъ полное нравственное возрожденіе молодого человѣка. Въ 1857 году онъ кончилъ курсъ училища стоящимъ вполнѣ уже на уровнѣ своего времени, однимъ изъ тѣхъ новыхъ людей разночиннаго типа, изобразителемъ которыхъ онъ впослѣдствіи явился. По выходѣ изъ училища онъ записался вольнослушателемъ въ петербургскомъ университетѣ и оставался имъ до закрытія университета въ 1861 г.
Это было, какъ извѣстно, время полнаго разгара общественнаго движенія, возникшаго послѣ крымской войны. Крестьянская реформа, паденіе откуповъ, первыя попытки обличительной гласности, толки о судебной и земской реформахъ, о преобразованіи всей педагогической системы среднихъ учебныхъ заведеній, горячее одушевленіе прессы, блестѣвшей первостепенными талантами по всѣмъ литературнымъ отраслямъ и непрестанно возбуждавшей общественную мысль то появленіемъ того или другого первостепеннаго произведенія, то рядомъ публицистическихъ статей, поднимавшихъ вопросы первой важности, то ожесточенною полемикой, дѣлившей на партіи весь читающій людъ, — все это держало русское общество въ непрестанномъ лихораючномъ напряженіи. Можно положительно сказать, что вся Русь отъ края до края была взволнована до самаго нутра; всѣ массы, сословія, города и веси были такъ или иначе затронуты и заитересованы совершившимися и предстоявшими реформами. Толкамъ, спорамъ, слухамъ, легендамъ, порою самымъ фантастическимъ, взрывамъ то шумнаго восторга, то разочарованія, отчаянія и негодованія не было конца. Могъ ли двадцатилѣтній талантливой юноша, только-что вырвавшійся на свободу изъ-подъ школьной ферулы, не быть увлеченнымъ и поглощеннымъ этимъ могучимъ потокомъ? Какъ нельзя болѣе естественно, что, проживая въ самую бурную фазу нашего Sturm und Drang такіе роковые годы своей жизни, когда формируются и талантъ, и нравственный характеръ, и убѣжденія, — молодой писатель долженъ былъ явиться всецѣло созданіемъ этой самой фазы. Такъ именно и случилось.
По окончаніи школы Шеллеру пришлось вращаться преимущественно въ средѣ петербургскаго интеллигентнаго пролетаріата, къ которому онъ принадлежалъ и самъ, среди людей пишущихъ и читающихъ, учащихся и учащихъ, у которыхъ на первомъ мѣстѣ стояли вопросы не столько по общественнымъ реформамъ, сколько философскіе и психологическіе. На первомъ планѣ стояло умственное и нравственное развитіе личности въ духѣ новыхъ идей и, сообразно новымъ условіямъ общественной жизни, выработка новыхъ личныхъ идеаловъ и путей къ ихъ осуществленію. Изъ этой именно среды шло то великое педагогическое движеніе, которое въ эти годы волновало умы нисколько не менѣе крестьянской и всѣхъ прочихъ реформъ. Стоитъ только вспомнить то потрясающее впечатлѣніе на все русское общество, какое произвели въ 1856—57 г. статьи Пирогова и Бема въ «Морскомъ Сборникѣ», а затѣмъ первыя попытки педагогическихъ реформъ, произведенныя подъ руководствомъ Ушинскаго, Водовозова и всѣхъ ихъ сподвижниковъ. Стоитъ вспомнить тотъ глубокій интересъ, съ какимъ общество слѣдило за полемикой о розгахъ или прочитывало статьи Добролюбова о значеніи авторитета въ дѣлѣ воспитанія. Залъ пятой гимназіи, гдѣ происходили два раза въ мѣсяцъ достопамятныя «педагогическія собранія», въ дни засѣданіи былъ всегда переполненъ публикой, состоявшей изъ людей всѣхъ возрастовъ и обоихъ половъ. А затѣмъ началась горячка воскреспыхъ школъ, возникшихъ во всѣхъ частяхъ города и привлекшихъ къ дѣятельному участію, — тысячи интеллигентныхъ людей. Не замедлило это педагогическое движеніе отразиться и въ беллетристикѣ въ видѣ массы описаній и обличеній старыхъ училищныхъ порядковъ въ разныхъ среднихъ учебныхъ заведеніяхъ. Вспомнимъ только ту сенсацію, какую произвели въ то время «Очерки бурсы» Помяловскаго.
Вращаясь среди всего этого хаоса восторженныхъ увлеченій вопросами о воспитаніи дѣтей, развитіи взрослыхъ и равноправности женщинъ, Шеллеръ тѣмъ съ большею горячностью отдался всѣмъ этимъ вопросамъ, что самъ онъ вынесъ столько мрачныхъ впечатлѣніи изъ своихъ школьныхъ лѣтъ. Старая дореформенная школа, если не физически, то нравственно измучила его въ такой же степени, какъ и Помяловскаго бурса, и на своемъ опытѣ позналъ онъ, какъ тяжко достается умственное развитіе человѣку, возросшему въ мѣщанской средѣ. Какъ велико было увлеченіе Шеллера педагогическими вопросами не теоретически только, но и практически, въ видѣ страстнаго желанія протянуть руку помощи въ самообразованіи бѣднымъ дѣтямъ, — мы можемъ судить по тому, что тотчасъ же по выходѣ изъ университета, въ 1861 г., Шеллеръ основалъ замѣчательную по своему устройству школу для бѣдныхъ дѣтей, въ которой дѣти получали первоначальное образованіе за плату 30— 60 коп. въ мѣсяцъ, а для взрослыхъ читались по субботамъ лекціи по географіи, исторіи и лр. Учениковъ набралось до сотни, и школа успѣшно существовала до 1863 г., когда, вмѣстѣ съ наступившимъ поворотомъ въ правительственныхъ сферахъ, ознаменовавшимся, между прочимъ, закрытіемъ воскресныхъ школъ, учебное начальство отнеслось недовѣрчиво и къ школѣ Шеллера, и она была прикрыта.
III.
правитьЛитературный талантъ. обнаружился, у Шеллера уже въ дѣтствѣ; по выходѣ же изъ школы, онъ девятнадцати лѣтъ уже началъ, зарабатывать деньги литературнымъ трудомъ, именно — сдѣлался постояннымъ сотрудникомъ «Весельчака» Плюшара, гдѣ писалъ фельетоны на разныя темы, подписываясь А. Релешь (т. е. обратное — А. Шеллеръ), и зарабатывалъ до ста руб. въ мѣсяцъ.
По выходѣ же изъ университета Шеллеръ, по совѣту родителей и своего товарища по школѣ, Яковлева, отказался отъ фельетонныхъ работъ и засѣлъ за романъ. Въ 1863 г., по закрытіи школы, Шеллеръ появился впервые въ толстомъ журналѣ, именно въ «Современникѣ». Другъ дѣтства его, Андрей Михайловъ, отнесъ, безъ его вѣдома, въ редакцію «Современника» четыре его стихотворенія, которыя были напечатаны въ октябрьской книжкѣ журнала за 1863 годъ. Книжка вышла въ свѣтъ 10-го числа, и этотъ день Шеллеръ считалъ всегда годовщиной своей литературной дѣятельности. Стихотворенія были напечатаны подъ фамиліей принесшаго ихъ въ редакцію А. Михайлова, и псевдонимъ этотъ Шеллеръ оставилъ за собою уже навсегда.
Какъ энергично принялся съ 1863 г. Шеллеръ за литературную дѣятельность, можно судить по тому, что, предпринявъ романъ, онъ вмѣстѣ съ тѣмъ началъ готовиться къ публицистической работѣ о пролетаріатѣ во Франціи и объ ассоціаціяхъ и, съ цѣлью собиранія матеріаловъ для этой работы, предпринялъ поѣздку за границу. Это была уже вторая его поѣздка; въ первый разъ онъ ѣздилъ за границу, будучи еще студентомъ, въ качествѣ домашняго секретаря гр. Ѳ. М. Апраксина.
Въ теченіе 1864-го и 1865-го годовъ были напечатаны въ «Современникѣ» два первые романа Шеллера — «Гнилыя болота» и «Жизнь Шупова», обратившіе на автора ихъ общее вниманіе и публики, и прессы, и съ этихъ годовъ Шеллеръ, пріобрѣтя литературную извѣстность, становится въ ряды наиболѣе выдающихся беллетристовъ своего времени.
Въ 1865 году Шеллеръ былъ приглашенъ Благосвѣтловымъ въ «Русское Слово» редакторомъ иностраннаго отдѣла, а по прекращеніи «Русскаго Слова», въ 1866 г., онъ былъ приглашенъ завѣдывать тѣмъ же отдѣломъ во вновь открытомъ Благосвѣтловымъ «Дѣлѣ», гдѣ онъ состоялъ при редакціи до 1877 года. Одновременно съ этимъ онъ принималъ участіе въ «Женскомъ Вѣстникѣ», «Недѣлѣ». Съ 1877 года Шеллеръ перешелъ въ «Живописное Обозрѣніе», которое редактировалъ 23 года подъ рядъ при издателяхъ Полевомъ, Добродѣевѣ и компаніи «издатель». Одновременно съ этихъ онъ былъ редакторомъ и «Сына Отечества».
Мы считаемъ излишнимъ перечислять всѣ его труды, которые въ полномъ составѣ читатели найдутъ на страницахъ настоящаго изданія. Скажемъ лишь вообще, что не на однихъ словахъ, а и на самомъ дѣлѣ, всею своею жизнію онъ осуществлялъ идеалъ неустаннаго труженика. Трудно понять, какъ, вѣчно заваленный черными редакторскими работами, правкою корректуръ, чтеніемъ рукописей, исправленіемъ безграмотныхъ переводовъ и пр., онъ успѣлъ написать болѣе сотни романовъ, повѣстей и разсказовъ; рядомъ съ этимъ печаталъ во всѣхъ изданіяхъ, которыя редактировалъ, статьи публицистическія и историческія, въ которыхъ живымъ и увлекательнымъ языкомъ популяризировалъ данныя европейской науки — «Революціонный анабаптизмъ», «Пролетаріатъ во Франціи», «Наши дѣти», «Ассоціаціи во Франціи, Германіи и Англіи», «Основы народнаго образованія въ Европѣ и Америкѣ», «Царство двухъ монаховъ» и пр. Ко всему этому слѣдуетъ присоединить массу статей, фельетоновъ, писемъ по педагогическимъ и общественнымъ вопросамъ; наконецъ, массу стихотвореній оригинальныхъ и переводныхъ, — изъ Петефи, Шерра, Шамиссо, Фрейлиграта, Барри, Корнуэля, Эдгара По, Коппе. При взглядѣ на такую неимовѣрную дѣятельность невольно приходитъ вамъ въ голову, что недаромъ въ жилахъ Шеллера текла зстонская кровь, чуждая славянской лѣни и обломовщины.
Но не однимъ только трудолюбіемъ, а и всѣмъ своимъ нравомъ, всѣми привычками Шеллеръ осуществлялъ въ своей жизни хоть новый идеалъ, проповѣдникомъ котораго является онъ въ своихъ произведеніяхъ. Крайне воздержный, чуждый малѣйшаго сластолюбія, онъ былъ до послѣдней степени простъ въ своей домашней обстановкѣ. Онъ любилъ украшать свои комнаты лишь хорошими гравюрами и цвѣтами, но въ то же время не допускалъ ни малѣйшей лишней роскоши. Довольно сказать, что прекрасный письменный столъ-бюро, поднесенный ему въ день его юбилея, стоялъ у него въ гостиной, какъ украшеніе; писалъ же онъ въ своемъ кабинетѣ, полулежа на диванѣ, на перенумерованныхъ четвертушкахъ бумаги заранѣе очиненными и постоянно смѣняемыми карандашами.
Похоронивъ сначала мать, умершую въ 1877 г., а затѣмъ, въ 1888 г., семидесяти-семи-лѣтняго отца, которыхъ онъ нѣжно любилъ и до самой ихъ смерти не переставалъ заботиться о нихъ и обставлять ихъ полнымъ комфортомъ, Шеллеръ остался одинокимъ старымъ холостякомъ на попеченіи двоюродной сестры своей Татьяны Николаевны Ѳедоровой. Это было преданное и доброе существо, еще при жизни родителей Шеллера привыкшая къ ихъ дому, ухаживавшая много лѣтъ за больнымъ отцомъ, закрывшая глаза и матери Шеллера, оставшаяся хозяйничать въ домѣ и послѣ смерти стариковъ. Она завѣдывала всѣмъ хозяйствомъ, избавляя вѣчно занятаго писателя отъ надоѣдливыхъ мелочей, радушно угощала друзей его на обѣдахъ и вечеринкахъ; она же читала ему вслухъ рукописи, перечитывала съ нимъ корректуры и переписывала начисто все, что было написано имъ для печати за послѣднія двадцать пять лѣтъ. А когда Шеллеръ мучительно страдалъ передъ кончиною, оставалось только поражаться невѣроятной выносливости маленькой и тщедушной Татьяны Николаевны. Семьдесятъ дней и ночей она провела почти безъ сна, не отходя отъ медленно умиравшаго писателя, и за все это время ни разу не слыхалъ никто отъ нея не только жалобы на утомленіе, но и усталаго вздоха.
«Работая почти сорокъ лѣтъ подъ рядъ, — говоритъ г. Рышковъ въ своихъ воспоминаніяхъ о Шеллерѣ: — онъ зарабатывалъ достаточно, а временами и — много. Но копить деньги, онъ не хотѣлъ, всю жизнь работалъ для другихъ и умеръ бѣднякомъ. Все, что онъ зарабатывалъ, уходило на „близкихъ“ и на „ближнихъ“. Полною горстью, не считая, онъ раздавалъ деньги нуждающимся людямъ, платилъ въ гимназіи, на курсы и въ университеты за образованіе своихъ многочисленныхъ крестниковъ, названныхъ племянниковъ (родныхъ у него не было), а то и, просто, за едва знакомыхъ молодыхъ людей, которые хотѣли учиться, но не имѣли за это средствъ»…
Ближайшими изъ -«ближнихъ» Шеллеръ считалъ всегда «братьевъ-писателей». И можно сказать утвердительно, что ни у кого изъ крупныхъ писателей — умершихъ и живущихъ — не было столько друзей среди молодыхъ писателей и, поэтовъ, сколько ихъ было, у покойнаго Александра Константиновича. Масса молодежи окружала его всегда, и не одинъ десятокъ лѣтъ онъ всячески пригрѣвалъ своихъ младшихъ товарищей, любя ихъ и умомъ, и сердцемъ.
"Въ пріемный день и часъ Шеллера не могли отвлечь отъ пріема ни личныя дѣла, ни какія бы то ни было экстренныя надобности, ни даже нездоровье; хворая послѣдніе годы, зачастую онъ принималъ и больной…
"Нуждающагося писателя онъ положительно «угадывалъ», и тогда, немедленно, шелъ къ издателю просить денегъ подъ принесенную имъ рукопись. Когда же онъ видѣлъ передъ собою не только «нуждающагося», но просто «голоднаго» писателя, онъ приглашалъ его въ столовую и тамъ предоставлялъ Татьянѣ Николаевнѣ, которая знала уже — чѣмъ прежде всего занять новаго знакомаго. Какъ бы случайно, либо кстати, появлялся завтракъ или кофе…
"Шеллеръ ни передъ чѣмъ не останавливался, когда видѣлъ, что надо «помочь»… Если «ближній» или другъ прибѣгалъ къ нему за помощью въ тѣ рѣдкія минуты, когда въ маленькомъ стѣнномъ шкапикѣ, работы его покойнаго отца, висѣвшемъ въ кабинетѣ, хранилось нѣсколько сотъ рублей, полученныхъ за послѣднюю работу и чудомъ еще не истраченныхъ, — съ счастливымъ лицрмъ и безъ всякихъ разговоровъ онъ шелъ къ этому шкапику, вынималъ оттуда сколько требовалось денегъ и передавалъ въ руки явившемуся.
"Если же шкапикъ былъ пусть, Александръ Константиновичъ просилъ прибѣжавшаго къ нему зайти «завтра вечеромъ»; а завтра утромъ Татьяна Николаевна везла закладывать «серебряный сервизъ», другіе подарки, полученные Шеллеромъ въ юбилейный день, и тому подобныя вещи. Когда же и все это, — какъ говорилъ Шеллеръ, «ненужное» и «лишнее», — было уже заложено, а къ нему стучались, новые «пострадавшіе» и «искавшіе выхода изъ положенія», Александръ Константиновичъ снималъ съ себя сначала брильянтовыя запонки, потомъ перстень и, наконецъ, золотые часы съ цѣпочкой и брелоками… И только приходившіе въ эти тугія времена вызывали въ немъ раздраженіе и досаду, но не потому, что явились,. а потому, что нечѣмъ было помочь и имъ — шестому, седьмому, десятому… И боясь, чтобы не подумали, что онъ «не хочетъ» помочь, онъ молча указывалъ на простыя, дешевыя занонки, надѣтыя на его манжеты, или съ грустнымъ видомъ вынимаіъ изъ кармана малоцѣнные «черные» часы…
"Ближними своими Шеллеръ считалъ, конечно, не только братьевъ-писателей, и не только имъ помогалъ онъ въ бѣдѣ и въ нуждѣ. Онъ помогалъ всѣмъ, кому было «трудно и жутко». По средамъ и субботамъ въ его пріемные часы, на лѣстницѣ, въ пріемной и въ передней мы постоянно встрѣчали смущенныхъ людей разнаго званія — и горемычныхъ вдовъ и сиротъ, которые приходили «на минутку» не къ редактору «Живописнаго Обозрѣнія», а къ Шеллеру «по своему дѣлу». Всѣ эти люди или состояли у него на ежемѣсячной пенсіи, или получали единовременное пособіе въ случаѣ болѣзни, безработицы и иной бѣды. И въ послѣдніе годы и съ ними повторялось, что и съ крупными «кліентами». Шеллеръ совалъ, кому три, кому пять рублей до тѣхъ поръ, пока разсовывалъ все, что было въ наличности, въ карманѣ; а бѣдняки приходили еще; ему нечего было давать, и онъ начиналъ ворчать и сердиться на то, что бѣдняковъ больше, чѣмъ у него денегъ.
"Изъ этой категоріи самой долголѣтней пенсіонеркой была его няня. Эта древняя старуха жила давнымъ-давно на покоѣ, въ деревнѣ, за Ораніенбаумомъ, но до самой своей кончины Шеллеръ высылалъ ей аккуратно каждый мѣсяцъ по пяти рублей; потомъ до ея смерти (она не надолго пережила своего воспитанника) эту пенсію высылала ей Татьяна Николаевна.
"Всякій мелкій служащій людъ — рабочіе типографіи, лакеи, швейцары, дворники — тоже пользовались всегда ласковымъ обращеніемъ Шеллера; издали завидя его, они бросались ему услуживать; мало того, что онъ обращался съ ними, какъ съ равными, — опять-таки щедрой рукой раздавалъ онъ имъ деньги не только за малѣйшую услугу, но и такъ, ни за что, или, вѣрнѣе сказать, за то, что они бѣднѣе его. На извозчиковъ онъ садился не торгуясь, а платилъ имъ противъ таксы — втрое… Мимо нищихъ, не подавъ, не проходилъ. И на Митрофаньевскомъ кладбищѣ, куда онъ ѣздилъ такъ часто «на свою могилу» и гдѣ, навѣщая отца и мать, бывалъ уже непремѣнно по утрамъ въ первые дни пасхи и новаго года, — рѣшительно всѣ могильщики и сторожа знали «добраго господина Шеллера»…
IV.
правитьНо какъ ни былъ крѣпко сложенъ Шеллеръ и какимъ ни пользовался онъ здоровьемъ, безустанный дневной и ночной трудъ успѣлъ-таки къ пятидесяти годамъ его жизни надломить его силы. Вскорѣ послѣ двадцатипятилѣтія его литературной дѣятельности, шумно отпразднованнаго его друзьями и почитателями 10-го октября 1888 года, онъ сталъ хворать, и уже до самой кончины разнообразныя болѣзни истощали его. Въ 1891 году у него обнаружились зловѣщіе признаки склероза. Такъ, въ ноябрѣ этого года, во время работы внезапно у него хлынула изъ носа кровь, и кровотеченіе было настолько продолжительно и обильно, что надолго обезсилило его; въ ноябрѣ слѣдующаго года оно повторилось еще сильнѣе; еще черезъ годъ случился небольшой параличъ правой руки и ноги: при ходьбѣ ступня стала судорожно подвертываться, и съ тѣхъ поръ Шеллеру пришлось ходить съ палкой. Онъ рѣшилъ отдохнуть и полѣчиться за границей. Но въ тотъ самый день, когда онъ поѣхалъ за билетомъ для этого путешествія, вернувшись домой и слѣзая съ извозчика, онъ оступился, упалъ и сломалъ правую руку. Однако, этотъ переломъ былъ очень быстро и искусно исправленъ, и въ тотъ годъ Шеллеру все-таки удалось съѣздить въ Австрію и Швейцарію. Едва онъ вернулся, — случилось кровоизліяніе въ правый глазъ, и глазъ разболѣлся; болѣзнь оказалась серьезной, сдѣлана была операція, но уже до самой смерти онъ видѣлъ на этотъ глазъ очень плохо. Послѣ операціи Шеллеръ уѣхалъ въ Гельсингфорсъ, пробылъ тамъ два-мѣсяца, а на другой день по возвращеніи въ Петербургъ у него скривило ротъ, и онъ не могъ ни говорить, ни принимать пищу. Способность рѣчи вернулась, впрочемъ, на другой же день; но питать его пришлось искусственнымъ способомъ и исключительно жидкой пищей цѣлыхъ семнадцать дней. Ослабленіе дѣятельности сердца, неврастенія, подуслѣпота, повторные параличи изводили несчастнаго Шеллера. Онъ терпѣть не могъ лѣчиться, а теперь ему приходилось все время возиться съ докторами, операціями, лѣкарствами, лѣчиться и электричествомъ, и массажемъ, и даже «внушеніемъ».
Весною 1900 года общество «Издатель» ликвидировало свои дѣла, и вслѣдствіе этого разомъ прекратились и «Живописное Обозрѣніе», и «Сынъ Отечества», которыя редактировалъ Шеллеръ. Больной и плохо обезпеченный, онъ остался «не у дѣлъ», и это окончательно доконало его. Всѣмъ стало ясно, что онъ проживетъ уже недолго. Онъ сознавалъ это самъ, переѣзжая этой весной на дачу въ Царское Село и разставаясь навсегда съ квартирой при редакціи журнала, въ Ковенскомъ переулкѣ, на которой прожилъ лучшіе годы своей жизни. Въ Царскомъ Селѣ онъ бродилъ по своему маленькому садику, ѣздилъ кататься въ паркъ, не лежалъ еще, но, тѣмъ не менѣе, все лѣто чувствовалъ себя очень плохо. И настроеніе его было отвратительно.
Раннею осенью, послѣ переѣзда изъ Царскаго Села въ Петербургъ, у него появились уже ясные признаки грудной жабы и водянки. Онъ задыхался и по недѣлямъ дышалъ кислородомъ изъ гуттаперчевой подушки; ноги стали пухнуть, кожа на нихъ лопалась, текла вода. Именно теперь, когда больному было необходимо какъ можно больше воздуха, пришлось занять крохотную квартирку въ четыре клѣтушки, на Петербургской сторонѣ, по Большой Гребецкой улицѣ. Квартирка эта была настолько тѣсна, что и безъ того необильная и нероскошная обстановка Шеллера не могла въ ней помѣститься. Все же, чему не хвагало мѣста, Шеллеръ, не позволивъ продавать, приказалъ отдать бѣднымъ.
14-го сентября Шеллеръ слегъ въ постель. Но лежать онъ не могъ; лежа, онъ задыхался сильнѣе. Куплено было у Санъ-Галля дивное кресло, Шеллеръ перебрался на него и тутъ же сказалъ, что съ него уже не встанетъ. Такъ и случилось. Съ каждымъ днемъ ему становилось хуже; доктора-друзья и докторъ А., лѣчившій его въ послѣднее время, бывали уже ежедневно: ближайшіе друзья приходили по ночамъ дежурить около него и помогать измученной Татьянѣ Николаевнѣ.
20-го ноября температура была уже сорокъ два град.; началось рожистое воспаленіе ногъ, наступило забытье, больной пересталъ узнавать окружающихъ; наконецъ, оцъ словно заснулъ, тихо стоналъ и, не приходя въ сознаніе, скончался 21-го ноября 1900 года. Похоронили его на Митрофаньевскомъ кладбищѣ въ заранѣе пріобрѣтенной имъ могилѣ между могилами его родителей.
V.
правитьПри опредѣленіи характера и значенія каждаго писателя приходится отвѣчать на два вопроса: во-первыхъ — въ чемъ онъ сходится со своими современниками, къ какой принадлежитъ литературной школѣ, какія вліянія и теченія — литературныя и общественныя — создали его. такимъ, а не другимъ; и во-вторыхъ — чѣмъ отличается онъ отъ писателей одной съ нимъ школы и направленія, что внесъ онъ въ русскую литературу своего, оригинальнаго?
Надь первымъ вопросомъ намъ не для чего долго останавливаться. Стоить прочесть двѣ-три главы перваго же романа Шеллера, чтобы читателямъ сейчасъ же стало ясно безъ всякихъ съ нашей стороны комментаріевъ, что Шеллеръ всецѣло принадлежитъ въ господствовавшей въ его время натуральной школѣ, ведущей свое происхожденіе по прямой линіи отъ Гоголя, — къ школѣ отрицательнаго отношенія къ пошлой дѣйствительности, выставленія мелочей и дрязгъ повседневной жизви во всемъ ихъ безобразіи.
Вѣрный традиціямъ своей школы, Шеллеръ останавливается въ своихъ романахъ на обстановкѣ выводимыхъ имъ лицъ, на описаніяхъ мебели, домашней утвари, одежды, и пр. Обиліе внѣшнихъ деталей зависѣло не отъ одной только принадлежности къ господствовавшей школѣ. Здѣсь, кромѣ того, сказывалось вліяніе англійскихъ романовъ, особенно Диккенса и Теккерея. Мы уже видѣли, что англійскіе романы были любимымъ чтеніемъ родителей Шеллера. И дѣйствительно, вліяніе англійскихъ романовъ, и въ особенности Диккенса, сказывается не въ одномъ только обиліи деталей; вы найдете въ романахъ Шеллера и дѣйствующія лица, и драматическія положенія, и сцены, иногда напоминающія Диккенса.
Затѣмъ, какъ сотрудникъ «Русскаго Слова» и «Дѣла», какъ поклонникъ и, можно сказать, ученикъ Писарева, Шеллеръ, конечно, ужъ былъ приверженецъ тенденціозно-гражданскаго искусства и врагъ чистой поэзіи. Замѣчательно при этомъ, что недостатокъ поэтическихъ красотъ въ его произведеніяхъ и художественной отдѣлки ихъ онъ тѣсно связывалъ со своимъ плебейскимъ происхожденіемъ. Такъ, въ романѣ своемъ «Гнилыя болота» онъ говоритъ:
«Намъ ли, труженикамъ-мѣщанамъ, писать художественныя произведенія, холодно задуманныя, разсчетливо эффектныя и съ безмятежно-ровнымъ, полированнымъ слогомъ? Мы урывками, въ свободныя минуты, записываемъ пережитое и перечувствованное, и радуемся, если удается иногда высказать накопившееся горе и тѣ ясныя, непрозрачныя надежды, которыя поддерживаютъ въ насъ силу къ трудовой чернорабочей жизни. Хорошо, если само собою скажется мѣткое слово, нарисуется ловкая картина и вырвется изъ-подъ сердца огонь поэзіи; но если и ихъ не найдется, то горевать нечего — обойдется и такъ…»
Что касается второго вопроса, наиболѣе существеннаго, — именно, вопроса о томъ, что внесъ Шеллеръ въ нашу литературу новаго, своего, и въ чемъ сообразно этому заключается значеніе его въ нашей литературѣ, — то на этотъ вопросъ мы уже отчасти отвѣтили въ началѣ нашей статьи. Значеніе Шеллера, главнымъ образомъ, заключается въ «сочувственномъ превознесеніи» того новаго идеала, который въ концѣ 50-хъ и началѣ 60-хъ годовъ смѣнилъ прежніе идеалы. Съ этимъ «сочувственнымъ превознесеніемъ» Шеллеръ является въ первомъ же своемъ романѣ «Гнилыя болота».
«Гнилыя болота», собственно говоря, нельзя назвать и романомъ. Это — своего рода замаскированная автобіографія автора, заключающая въ себѣ описаніе дѣтства и школьной жизни героя и оканчивающаяся поступленіемъ его въ университетъ. Но и здѣсь мы видимъ уже тѣ основные взгляды на людей и на жизнь, которые остаются неизмѣнными во всѣхъ послѣдующихъ романахъ Шеллера.
Такъ, уже здѣсь жизнь представляется въ видѣ непрестанной борьбы двухъ враждебныхъ элементовъ: съ одной стороны — среды празднаго шалопайства, людей ликующихъ и праздно-болтающихъ; съ другой — среды честнаго труженичества, первоначально ради хлѣба насущнаго, а въ высшихъ сферахъ умственнаго развитія съ цѣлію распространенія вокругъ себя свѣта, знанія, правды, добра. Представителями первой среды являются въ романѣ бабушка и дядя героя; представителями второй — родители его и тѣ порядочные товарищи, которые впослѣдствіи повліяли на него.
Добычею, изъ-за которой ведется борьба этихъ двухъ элементовъ, и является герой романа, котораго обѣ борющіяся стороны стараются заманить въ свой лагерь. Первоначально одолѣваетъ злое начало празднаго шалопайства на томъ простомъ основаніи, что въ то время, какъ честное труженичество рисуется передъ глазами ребенка чѣмъ-то весьма непривлекательнымъ, въ неприглядной прозѣ тяжкаго будничнаго труда, праздное шалопайство, напротивъ того, влечетъ къ себѣ ореоломъ роскоши, блеска, шумомъ праздничнаго веселья и массою обольстительныхъ и безпрерывныхъ наслажденій. Понятно, что юноша склоняется къ послѣднему, исполняется тщеславія, фатовства, рисовки и т. п. Но доброе начало честнаго труженичества не дремлетъ; оно энергично возмущается противъ ложныхъ шаговъ и пошлыхъ увлеченій юноши, выставляетъ на видъ всю неблаговидность его поведенія и подготовляетъ въ душѣ его тотъ нравственный кризисъ, который, потрясая юношу почти до смертельной болѣзни, въ результатѣ ведетъ его къ возрожденію и къ сознательному выступленію на путь знанія, добра и правды. Между тѣмъ какъ представители злого начала не только посрамляются, теряя свою добычу, но и гибнутъ жертвами своего безпутства, романъ оканчивается апоѳозомъ юношей, устроившихъ жизнь на самыхъ разумныхъ; началахъ свободной ассоціаціи. Такой апоѳозъ всецѣло переноситъ насъ въ годъ появленія романа (1864), когда въ кружкахъ молодежи только и толковали, что о заведеніи всякаго рода общежитій съ цѣлью удешевленія, матеріальной жизни и взаимной помощи въ умственномъ и нравственномъ развитіи. Ту же борьбу двухъ началъ жизни, вы встрѣтите и въ другихъ произведеніяхъ Шеллера. Все содержаніе романа иногда исчерпывается тѣмъ, что, выставивши передъ нами двухъ-трехъ героевъ, однихъ изъ барской среды, другихъ изъ разночинной, авторъ слѣдитъ далѣе за всѣми перипетіями умственнаго и нравственнаго развитія ихъ, и затѣмъ, какъ только они кончаютъ курсы, выходятъ на широкую дорогу жизни и дѣлаются новыми людьми, и свѣтилами прогресса, онъ прощается съ ними и предоставляетъ имъ въ дальнѣйшей жизни своей шествовать но пути прогресса и наслаждаться разумнымъ счастіемъ людей, представляющихъ собою «соль земли». При этомъ А. К. Шеллеръ до такой степени строго спеціализируется въ изображеніи однѣхъ только картинъ умственнаго и нравственнаго развитія современнаго ему поколѣнія, что онъ тщательно избѣгаетъ какихъ бы то ни было случайныхъ катастрофъ, которыя хотя и могли бы растрогать читателей, привести ихъ въ ужасъ и, негодованіе на несовершенства нашей жизни, но къ дѣлу не шли бы. Исполненный свѣтлаго оптимизма, вынесеннаго имъ, конечно, изъ тѣхъ самыхъ 7 лѣтъ, которыя воспитали его, А. К. Шеллеръ хотя и не отрицаетъ возможности преждевременныхъ смертей и раздирательныхъ катастрофъ въ жизни героевъ, но сознательно не желаетъ мучить имя своихъ читателей, такъ какъ цѣль его повѣствованій заклочается вовсе не въ томъ, чтобы внушить намъ, какъ непрочно бываетъ человѣческое счастье на землѣ, а, напротивъ того, — какое прочное и разумное счастье могутъ создать люди путемъ умственнаго и нравственнаго развитія.
VI.
правитьНо было бы ошибочно предполагать, чтобы во всѣхъ послѣдующихъ романахъ Шеллеръ выставлялъ своихъ героевъ въ одномъ и томъ же апоѳозѣ умственныхъ и нравственныхъ совершенствъ. Во-первыхъ, время значительно измѣнилось; прошумѣли 60-е годы и наступила эпоха отрезвленія и разочарованій, а во-вторыхъ, и личная жизнь автора принесла ему не мало горькихъ опытовъ, и это не замедлило отразиться въ послѣдующихъ романахъ писателѣ.
Такъ, напримѣръ, возьмите хотя бы романъ «Лѣсъ рубятъ — щепки летятъ». Прежде всего онъ отличается отъ предыдущихъ романовъ тѣмъ, что въ немъ изображается не современная жизнь, оканчивающаяся сегодняшнимъ днемъ, а вы видите уже ретроспективный взглядъ на шестидесятые годы, и вслѣдствіе этого романъ имѣетъ отчасти историческій характеръ.
Выставивъ двухъ молодыхъ людей, весьма, повидимому, порядочныхъ — Антона Прилежаева и Александра Прохорова, — авторъ, къ то же время, далекъ отъ того, чтобы ставить ихъ на пьедесталъ безусловнаго совершенства, какъ это онъ дѣлалъ въ первыхъ своихъ романахъ; и мы не видимъ уже въ немъ восторженной вѣры въ то, что разъ герои его сдѣлались «новыми людьми», они непремѣнно совершатъ чудеса прогресса и всѣхъ вокругъ себя осчастливятъ. Авторъ отрицаетъ даже, что они «новые люди». «Теорія и практика, — говоритъ онъ: — были еще крайне далеки другъ отъ друга. Молодой человѣкъ, научившійся по книгамъ любить новыя идеи, но пріученный къ роскоши и праздности въ домѣ разжившагося откупами или оброками съ крестьянъ отца, быть-можетъ, могъ свернуть съ прямой дороги или неумѣло сдѣлать взятое на себя дѣло и испортить его. Молодая барыня, понявшая изъ книгъ необходимость женскаго труда, но сидѣвшая въ четырехъ стѣнахъ, державшаяся въ ежевыхъ рукавицахъ, не подготовленная ни къ чему, могла, можетъ-быть, скверно переводить, портить взятую швейную работу, небрежно преподавать дѣтямъ науки и поддаться на какую-нибудь связь, которую она считала прочною и которая, въ сущности, была тѣмъ же, чѣмъ бывали и всѣ другія любовныя связи въ старое время между довѣрчивыми дѣвушками и разнузданными мужчинами. Но все это являлось не потому, что и этотъ молодой человѣкъ, и эта молодая дѣвушка были „новые люди“, а потому, что они были дѣтьми стараго времени, такими же бѣлоручками, какъ ихъ отцы. Если бы мы жили въ Китаѣ, то эти молодые люди продолжали бы ту же самую жизнь, какую вели ихъ отцы и матери. Но такъ какъ ихъ пришлось родиться не въ Китаѣ, такъ какъ имъ пришлось жить въ ту пору, когда выработанныя человѣчествомъ идеи стали примѣняться къ практикѣ у насъ, то они и толковали объ этихъ теоріяхъ, пробовали освоиться съ ними, осуществить ихъ — и очень часто, проповѣдуя новое, поступали по-старому.»
Въ концѣ-концовъ, потерпѣвши fiasco въ борьбѣ съ враждебными обстоятельствами жизни, вотъ къ какому горькому сознанію пришли герои Шеллера, высказанному Александромъ Прохоровымъ въ письмѣ къ Антону Прилежаеву:
«Мы сошли со сцены, сошли для того, чтобы начать мирную, быть-можетъ, буржуазную жизнь съ трудомъ изъ-за куска хлѣба. Нѣкоторыхъ изъ насъ, быть-можетъ, назовутъ жертвами, въ другихъ бросятъ камень осужденія; однихъ, быть-можетъ, возведутъ на пьедесталъ, другихъ смѣшаютъ съ грязью. Но мнѣ кажется, что теперь настало время, когда нужно заниматься не осужденіями и похвалами, расточаемыми тѣмъ или другимъ лицамъ, а стараться избѣгать тѣхъ промаховъ, которые были кѣмъ бы то ни было сдѣланы въ прошломъ, заниматься развитіемъ самихъ себя, неустанно работать въ пользу того, что уже начато… У насъ не всегда доставало развитія, мы иногда оказывались ниже принятыхъ на себя задачъ, но въ этомъ были виноваты не мы… Мы являлись плохими учителями, плохими переводчиками, корректорами, служаками, но все это было и прежде. Правда, прежде эти факты не такъ сильно бросались въ глаза потому, что въ обществѣ при старыхъ порядкахъ, при старыхъ идеяхъ являлось больше лицъ, бѣжавшихъ отъ труда, чѣмъ лицъ, бѣжавшихъ за работою. Новыя идеи и новые порядки произвели наплывъ множества лицъ, почувствовавшихъ необходимость труда. Всю эту массу полуразвитыхъ, шедшихъ къ развитію и, въ то же время, трудившихся изъ-за куска хлѣба пролетаріевъ стали упрекать за неумѣнье хорошо исполнять взятый сю на себя трудъ и за шатанье изъ стороны въ сторону, отъ одной работы къ другой. Но тутъ, конечно, виновата не эта масса и не новыя идеи. Неумѣнье трудиться завѣщало ей прошлымъ; вѣчное хватанье за множество дѣлъ было слѣдствіемъ этого же неумѣнья. Насъ не учили никакому ремеслу и давали намъ только отрывки научныхъ свѣдѣній, и мы выходили негодными ни къ чему. Если въ нась и было что-нибудь хорошее, то это было куплено самовоспитаніемъ. Вотъ почему и работа исполнялась по-старому, кое-какъ и на-авось, вотъ почему и не могли устроиться какія-нибудь мастерскія на прочныхъ началахъ; вотъ почему даже на учительскомъ поприщѣ мы умѣли лучше проводить либеральныя идеи, чѣмъ закладывать въ мозгу учениковъ прочныя основанія знанія.»
Въ этихъ словахъ Александра Прохорова такъ и слышатся тѣ итоги, которые въ концѣ шестидесятыхъ годовъ и въ началѣ семидесятыхъ подводила эпоха великихъ реформъ; подобнаго рода итоги вовсе были не въ рѣдкость въ то время и нь беллетристикѣ, и въ критикѣ.
Но этотъ холодный анализъ нисколько не мѣшаетъ А. К. Шеллеру оставаться все тѣмъ же и восторженнымъ идеалистомъ, и бодрымъ оптимистомъ шестидесятыхъ годовъ. Жалуясь на неподготовленность своего поколѣнія къ исполненію тѣхъ великихъ задачъ, какія были возложены на него, онъ, въ то же время, не падаетъ духомъ, не сѣтуетъ на то, что произошло, и никого не обвивяеть. «Еслибъ историческія событія, — говорить онъ устами своего героя: — шли иначе, еслибъ они продолжали быть такими же, какими были въ дни нашего дѣтства, — мы, можеть-быть, мирно и полусонно провели бы спокойную жизнь, жирѣя и множась, безъ всякихъ высшихъ стремленій, безъ всякихъ . Не думай, что я жалѣю о томъ, что намъ не удалось прожить этою болотною жизнью до могилы, — нѣтъ, я просто утверждаю фактъ и благословляю, въ то же время, всѣ великія событія, которыя, несмотря ни на что, ни на какія нападенія, ни на какія непріятности отдѣльныхъ лицъ, вошли въ жизнь.»
На основаніи всего вышесказаннаго, мы можемъ вполнѣ уяснять себѣ, почему въ продолженіе трехъ десятилѣтій лучшіе, передовые, мыслящіе люди не переставали зачитываться романами Шеллера, и до сихъ поръ считаютъ его въ числѣ наиболѣе симпатичныхъ и полезныхъ писателей?
Причина какъ нельзя болѣе ясна и проста: потому и любятъ, и такъ усердно читаютъ Шеллера, что онъ имѣетъ въ своихъ романахъ дѣло именно съ картинами умственнаго и нравственнаго развитія своихъ современниковъ, въ теченіе трехъ десятилѣтій, въ различныхъ слояхъ общества. Я убѣжденъ въ томъ, что не найдется на Руси ни одного мыслящаго человѣка, который не переживалъ бы чего-нибудь такого, что переживаютъ герои романовъ Шеллера. Училищныя дрязги, непріятности, исторія и столкновенія съ учителями, семейные раздоры, нравственно оздоравливающія или, напротивъ того, растлѣваюіція вліянія личностей, съ которыми приходится сталкиваться, нравственные кризисы, обусловливающіе поворотъ отъ гибельнаго пути на прямую и спасительную дорогу, — все это должно представлять животрепещущій, поглощающій интересъ какъ въ такіе годы, когда молодые люди сами переживаютъ, если можно такъ выразиться, каждую страницу любого романа Шеллера, такъ и впослѣдствіи, когда, уже въ зрѣломъ возрастѣ, они вспоминаютъ пройденный тяжкій путь. Трудно и исчислить все богатство тѣхъ дидактическихъ элементовъ, какіе можно найти въ каждомъ романѣ Шеллера, — въ видѣ хотя бы, напримѣръ, разсужденій героевъ между собою о всѣхъ ихъ психическихъ переживаніяхъ, общественныхъ отношеніяхъ и столкновеніяхъ. Авторъ не ограничивается одними объективно-художественными изображеніями, но каждый поступокъ и шагъ того или другого дѣйствующаго лица подвергаетъ тщательному анализу и всестороннимъ обсужденіямъ. Нужно ли и говорить, что въ основѣ всѣхъ этихъ анализовъ и обсужденій лежатъ гуманныя идеи единенія въ духѣ любви, братства и всепрощенія? Вы не найдете въ романахъ Шеллера ни одной строки, которая ожесточала бы читателей или какъ бы то ни было омрачала ихъ, возбуждая злобу и ненависть. Исполненный чисто-христіанской кротости и смиренія, А. К. Шеллеръ, напротивъ того, непрестанно руководствуется тѣмъ гуманнымъ принципомъ, что все понять — значить все простить, и самая крайняя степень его осужденія никогда не идетъ далѣе грустнаго сѣтованія о томъ, что не ведятъ бо что творятъ.
Болѣе же всего привлекаютъ романы Шеллера именно страстью автора рисовать положительные типы, идеальныя свѣтлыя личности. Не можетъ быть и сомнѣнія въ томъ, что идеалистическая, или, какъ ее прежде называли, романтическая, поэзія Шиллера, В. Гюго, Ж. Зандъ, въ такой же, если не въ большей степени необходима, какъ и поэзія отрицательнаго характера, имѣющая дѣло исключительно съ недостатками и пороками общества.
Романы Шеллера въ большой степени восполняютъ этотъ важный пробѣлъ нашей литературы, пробѣлъ поистинѣ вопіющій, принимая во вииманіе, что, по правдѣ сказать, не одна только современная намъ пессимистическая беллетристика, но и наши классики (Пушкинъ, Лермонтовъ, Гоголь) бѣдны положительными, идеальными типами.
Идеальные же типы, которые рисуетъ въ своихъ романахъ Шеллеръ, имѣютъ то еще преимущество, что они вставлены въ рамки современной намъ жизни, живутъ и дѣйствуютъ въ той обстановкѣ, въ которой мы сами живемъ, что облегчаетъ намъ возможность подражать имъ.
Наконецъ, не малую симпатію представляетъ тотъ оптимизмъ Шеллера, который такъ и прыщетъ изъ-подъ каждой строки его романовъ. И здѣсь, въ свою очередь, мы имѣемъ дѣло съ живою и естественною потребностью человѣческой природы. Оптимизмъ тѣсными и неразрывными узами соединяется съ поэзіей положительныхъ, идеальныхъ образокъ. Развѣ могли бы рисоваться высокіе идеалы человѣческой доблести, если бы созданіе этихъ образовъ не вдохновлялось бы свѣтлою вѣрою въ осуществленіе ихъ, — въ то, что, раньше или позже, добро и правда воцарятся на землѣ?
Однимъ словомъ, мы убѣждены въ томъ, что многіе Шудовы, Прохоровы, Орловы или Русовы въ дѣйствительной жизни ускорили свое нравственное развитіе и выходъ на спасительный путь подъ вліяніемъ чтенія романовъ А. К. Шеллера, и, конечно, и до сихъ поръ, на склонѣ жизни своей, не перестаютъ вспоминать объ ихъ авторѣ, какъ о лучшемъ своемъ наставникѣ и другѣ…