Галлерея Шлиссельбургскихъ узниковъ
Подъ редакціею: Н. Ѳ. Анненскаго, В. Я. Богучарскаго, В. И. Семевскаго и П. Ф. Якубовича
Часть I. Съ 29 портретами.
Весь чистый доходъ предназначается въ пользу бывшихъ шлиссельбургскихъ узниковъ.
С.-Петербургъ. Типографія М. М. Стасюлевича, Вac. остр., 5 лин., 28. 1907.
Братъ мой, Александръ Ильичъ Ульяновъ, родился 31-го марта 1866 года въ Нижнемъ-Новгородѣ, гдѣ отецъ мой былъ учителемъ гимназіи. Онъ росъ спокойнымъ, здоровымъ ребенкомъ; 4-хъ лѣтъ выучился самоучкою читать, а 8-ми лѣтъ поступилъ въ приготовительный классъ симбирской классической гимназіи. Къ этому времени отецъ получилъ мѣсто инспектора народныхъ училищъ въ Симбирскѣ, и вся семья переѣхала туда. Отецъ горячо взялся за дѣло народнаго образованія, которое пришлось ставить тогда впервые въ глухой провинціи, проводилъ много времени въ разъѣздахъ по ней и работалъ вообще очень много. Мать была постоянно занята дома. Съ дѣтства насъ окружала атмосфера глубокой, серьезной привязанности и постояннаго труда. Не по лѣтамъ серьезный и вдумчивый ребенокъ, братъ отличался кроткимъ, привязчивымъ характеромъ и былъ очень любимъ и въ семьѣ, и въ школѣ. Но переходъ отъ искренней семейной жизни къ пропитанной ложью школѣ былъ нелегокъ для такой правдивой и честной натуры, какой былъ мой братъ. Недаромъ онъ сказалъ какъ-то въ дѣтствѣ, что самые отвратительные пороки — это трусость и ложь.
Преподаватели были все дореформенные, заслуженные. Былъ старикъ-нѣмецъ, просидѣвшій свой стулъ и преподававшій второму поколѣнію по одному учебнику, однимъ допотопнымъ методомъ, съ одними прибаутками. Былъ суровый формалистъ преподаватель греческаго языка и старикъ-преподаватель исторіи, — чудакъ, съ котораго, говорятъ, Гончаровъ списалъ своего Козлова. Человѣкъ, страстно любившій науку, чрезвычайно начитанный, онъ въ жизни являлся какимъ-то диковиннымъ ископаемымъ и не умѣлъ внушить любви къ наукѣ дѣтямъ. Онъ, вообще, совсѣмъ не обладалъ педагогическимъ даромъ и, уходя въ свое изложеніе, не замѣчалъ совершенно, что дѣлалось въ классѣ. Ученики прекрасно изучили всѣ его слабыя стороны и пользовались широко его глухотой, его разсѣянностью и подчасъ порядкомъ мучили его.
Былъ требовательный законоучитель и нѣсколько ненормальный учитель физики и математики, — другой уродливый продуктъ среды и узкой спеціализаціи. Были постоянно мѣняющіеся, одинъ неинтеллигентнѣе другого, французы. Былъ, наконецъ, карьеристъ-учитель латинскаго языка, съ которымъ классъ сталъ сразу на ножи (а братъ въ первыхъ рядахъ), съ которымъ чуть не вышло гимназическаго скандала и котораго поколотили таки потомъ въ другой гимназіи. А завѣдовалъ всѣмъ допотопный генералъ, съ «домашнимъ» образованіемъ, пролѣзшій «въ люди» какими-то неправдами, широко примѣнявшій взяточничество и воровство и впослѣдствіи скандально влетѣвшій на этомъ.
Вотъ-тотъ душный, промозглый воздухъ, которымъ брату приходилось дышать въ школѣ. Такая школа налегала, главнымъ образомъ, на зубристику, а братъ, съ дѣтства стремившійся относиться ко всему сознательно, особенно ненавидѣлъ ее. Въ младшихъ классахъ долбленье нѣмецкой басни наизусть приводило его, обыкновенно, въ мрачное настроеніе на весь вечеръ. Въ старшихъ онъ не любилъ уроковъ исторіи, хотя науку эту очень любилъ, выписалъ даже въ ІѴ-мъ классѣ на свои карманныя деньги историческій журналъ и перечиталъ много книгъ историческаго характера; не любилъ онъ и классныхъ сочиненій, и его дѣльныя, но краткія и сжатыя, чуждыя всякой цвѣтистости сочиненія не всегда удостоивались лучшей отмѣтки. Именно правдивость и честность брата дѣлала для него особенно тяжелой тогдашнюю школу. Онъ не прибѣгалъ къ обходамъ, которые одни только дѣлали сноснымъ наваливаемое въ то время на учениковъ бремя домашнихъ занятій, а работалъ самостоятельно и добросовѣстно. Отецъ направлялъ его немного въ младшихъ классахъ, но дальше онъ работалъ одинъ, а затѣмъ, являясь пораньше въ гимназію, дѣлился результатами съ товарищами; на это же уходила и большая часть перемѣнъ. Если принять во вниманіе, что всѣ симпатіи страстно влекли брата въ другую сторону, — онъ съ дѣтства любилъ математику, а въ старшихъ классахъ началъ съ жаромъ заниматься естественными науками, — то придется признать массу выдержки и силы характера въ упорномъ трудѣ его надъ предметами, изученіе которыхъ онъ считалъ безполезнымъ, въ трудѣ настолько настойчивомъ, что онъ, самый младшій въ классѣ, шелъ все время первымъ и 17-ти лѣтъ съ золотой медалью окончилъ гимназію. И въ то время, какъ его болѣе старшіе товарищи забавлялись, — устраивали домашніе спектакли, танцовали, — онъ, по словамъ одного однокурсника, «одинъ на весь классъ работалъ».
А отдыхомъ былъ опять-таки трудъ. Съ VI-го класса гимназіи братъ принялся изучать естественныя науки и началъ съ химіи. Руководителя въ этой области у него никакого не было, приходилось все начинать самостоятельно, своимъ единичнымъ трудомъ, домашними, такъ сказать, средствами. И онъ сталъ тратить всѣ свои карманныя деньги, — у него въ послѣднихъ классахъ кромѣ всѣхъ занятій еще и уроки бывали, — на пріобрѣтеніе необходимыхъ книгъ и приборовъ. Все дѣлалось чрезвычайно экономно. Вообще, никогда много на себя не тратившіи, братъ сталъ съ этой поры дорожить всякимъ грошомъ, десять разъ прикидывая и взвѣшивая, какой приборъ болѣе необходимъ, а какой онъ можетъ какими-нибудь домашними средствами смастерить. При этомъ самые немудрящіе приборы приходилось выписывать изъ Казани, такъ какъ въ Симбирскѣ того времени ничего нельзя было достать. Одинъ только источникъ нашелся тамъ у брата: умеръ въ то время, какъ онъ былъ въ старшихъ классахъ гимназіи, тотъ чудакъ-учитель исторіи, о которомъ мы упоминали выше, и хозяева его стали распродавать оставшіеся послѣ него книги и химическіе приборы. И вотъ Саша отправлялся туда послѣ гимназіи, рылся въ разномъ хламѣ и приносилъ курсь химіи Меншуткина и Мендѣлеева, какія-нибудь колбы, тигели и т. п. Покупалъ онъ тамъ и историческія книги, какъ, напр., «Умственное развитіе Европы» Дрепера. Такъ постепенно составилась у него цѣлая лабораторія, съ помощью которой онъ сталъ основательно проходить курсъ химіи. Для этой цѣли онъ попросилъ позволенія, — въ послѣднее лѣто передъ окончаніемъ гимназическаго курса, — занять небольшую кухоньку на дворѣ и сидѣлъ въ этой импровизованной лабораторіи цѣлыми днями, не боясь уже отравлять воздухъ домашнимъ.
Прямо удивительно, какъ много могъ онъ работать въ душные лѣтніе дни, — мы прямо вытаскивали его на прогулки.
А между тѣмъ, братъ очень любилъ природу. Катанье на лодкѣ, а позднѣе охота — были его любимыми удовольствіями, и съ той страстностью, которую онъ вносилъ во все, чѣмъ занимался, онъ странствовалъ по многу верстъ въ погонѣ за дичью, спалъ гдѣ-нибудь подъ стогомъ. Здоровье было у него крѣпкое, зрѣніе хорошее. Вообще, онъ не страдалъ ни однимъ изъ тѣхъ физическихъ недостатковъ, которые сопутствуютъ обыкновенно усиленнымъ умственнымъ занятіямъ. Его упорная работа была естественнымъ проявленіемъ его недюжинныхъ силъ, онъ работалъ не нервами. Помню, какъ я была поражена, когда уже въ студенческіе годы онъ сказалъ разъ тономъ серьезнаго сожалѣнія: «больше 16-ти часовъ въ сутки я работать не могу».
Чрезвычайная чуткость и глубина переживаній соединялись въ немъ съ спокойнымъ и выдержаннымъ характеромъ. Онъ съ дѣтства прямо неспособенъ былъ выйти изъ себя, поднять голосъ, а между тѣмъ — его нравственная личность импонировала окружающимъ уже съ дѣтства. Запечатлѣлся въ моей памяти одинъ случай изъ того времени, когда Сашѣ было лѣтъ 10. Отецъ, уходя изъ дому, за что-то рѣзко побранилъ меня. Лишь только дверь захлопнулась за нимъ, и я осталась вдвоемъ съ братомъ, какъ, глубоко разобиженная, я воскликнула съ возмущеніемъ: — «гадкій папа!» — Какъ это можно говорить такъ, Аня?! — сказалъ братъ. Серьезное огорченіе, звучавшее въ этихъ простыхъ словахъ, подѣйствовало на меня сильнѣе, чѣмъ могъ бы подѣйствовать самый строгій выговоръ матери, отца, — кого угодно изъ старшихъ. Вся моя досада разлетѣлась, какъ дымъ, и я была озабочена лишь однимъ: возстановить себя во мнѣніи брата. — «У меня вѣдь это такъ сорвалось, я не думала такъ въ самомъ дѣлѣ», — говорила я, заглядывая въ его глаза, страшась больше всего на свѣтѣ потерять въ его мнѣніи. А между тѣмъ, братъ былъ годомъ мо ложе меня.
Но такое прямое осужденіе мы, братья и сестры, а также товарищи Саши, слышали отъ него рѣдко, — развѣ что-нибудь особенно возмутитъ его. Онъ былъ очень сдержанъ и не любилъ дѣлать замѣчаній. И только во взглядѣ его можно было прочесть неодобреніе. И неловко становилось подъ этимъ внимательнымъ, глубокимъ взоромъ, проникавшимъ, казалось, въ твою душу глубже, чѣмъ ты самъ могъ заглянуть въ нее, и невольно и самъ ты заглядывалъ въ нее внимательнѣе, взвѣшивая, что онъ увидѣлъ тамъ, что ему не понравилось. И невольно навстрѣчу этому взору тянулись лучшіе отростки души, и каждый, чувствуя себя лучшимъ съ нимъ, чувствовалъ себя и болѣе счастливымъ, — я этимъ объясняю, почему всѣ такъ любили бывать съ нимъ, такъ любили его… Свое мнѣніе о чемъ-нибудь, свое сужденіе о томъ или иномъ поступкѣ онъ высказывалъ обыкновенно лишь тогда, когда его просили, но случалось почему-то такъ, что его часто просили объ этомъ. Можетъ быть, потому, что его мнѣніе, даже рѣзко неодобрительное, не бывало обидно, — настолько оно бывало просто и искренно серьезно, настолько чуждо всякаго самомалѣйшаго тщеславія или сознанія своего превосходства, стремленія вліять и властвовать. Душа тянулась къ нему совершенно свободно, безъ всякаго опасенія за свою самостоятельность. Я не видала также человѣка, который подмѣчалъ бы такъ охотно — я сказала бы даже радостно — все хорошее въ людяхъ, который отдавалъ бы такую безкорыстную и щедрую дань всякому таланту, всякой способности другого. — «Какъ это ты умѣешь?» — говорилъ онъ, напримѣръ, о такой бездѣлкѣ, которой онъ не умѣлъ, — вѣрнѣе, не дѣлалъ лишь потому, что былъ занятъ болѣе серьезнымъ.
Характеръ брата проявлялся и въ его литературныхъ симпатіяхъ. Онъ рано сталъ знакомиться съ отечественной литературой и за гимназическіе годы перечиталъ всѣхъ ея корифеевъ.
Онъ не набрасывался на беллетристику, какъ часто бываетъ въ эти годы, но читалъ чрезвычайно сознательно, составляя себѣ обо всемъ прочитанномъ самостоятельное мнѣніе. Въ «Войнѣ и Мирѣ» ему, — тогда 12-лѣтнему мальчику, — понравилась всего больше личность Долохова, — этотъ сильный и смѣлый, независимый характеръ. У Тургенева онъ указалъ мнѣ на повѣсть «Часы». — Такъ, бездѣлка, — сказалъ онъ, — но очень симпатичные характеры (Давида и его невѣсты).
Любимцемъ его сталъ вскорѣ Базаровъ. На этомъ сказалось, конечно, вліяніе Писарева, котораго онъ съ большимъ увлеченіемъ прочиталъ отъ доски до доски.
Любимымъ его поэтомъ былъ Некрасовъ, и въ этомъ же возрастѣ — отъ 11—12 лѣтъ — онъ, вообще не любившій читать стихи, читалъ съ большой силою выраженія «Пѣсню Еремушкѣ» и «Размышленія у параднаго подъѣзда» — свои любимыя вещи.
Въ гимназическіе же годы братъ прочелъ Бокля, Дрэпера, Дарвина, Молешотта и цѣлый рядъ книгъ по естествознанію.
Такимъ образомъ, въ университетъ онъ пріѣхалъ (осенью 83 года) уже съ серьезной научной подготовкой, съ сильно развитой способностью къ самостоятельному труду и прямо-таки страстно набросился на науку.
Я пріѣхала въ Петербургъ вмѣстѣ съ нимъ, и многія изъ первыхъ впечатлѣній мы переживали вмѣстѣ. Такъ, въ одно изъ воскресеній мы пошли съ нимъ осматривать Петропавловскую крѣпость, которая произвела на насъ тяжелое, гнетущее впечатлѣніе; на мнѣ оно тяготѣло, какъ предчувствіе. Мы осматривали соборъ и гробницы, а мысли были съ заключенными, и, обмѣнявшись нѣсколькими словами о томъ, гдѣ именно могутъ сидѣть они, мы шли всю обратную дорогу молча, подавленные. Помню также похороны Тургенева; мы попали въ конецъ процессіи и были оттѣснены отъ кладбища. Масса казаковъ, общее впечатлѣніе гнета и подавленности. Питеръ давалъ намъ первые наглядные уроки… Саша мало говорилъ, но видно было, какъ все это возмущаетъ его. Одинъ разъ, помню, онъ высказался особенно рѣзко. Это было весной 84-го года, послѣ закрытія «Отечественныхъ Записокъ». На курсахъ прошелъ невѣрный слухъ, будто-бы Щедринъ арестованъ, и я передала объ этомъ Сашѣ, когда онъ пришелъ ко мнѣ послѣ перваго удачнаго экзамена но химіи, чтобы провести вмѣстѣ вечеръ. Я сама, конечно, была возмущена этимъ слухомъ, но я прочувствовала его лишь тогда, когда увидала, какое впечатлѣніе онъ произвелъ на брата. За минуту радостный и довольный, братъ весь измѣнился въ лицѣ: — «Это такой наглый деспотизмъ, — лучшихъ людей въ тюрьмѣ держать!» — сказалъ онъ тихо, но съ такой силой негодованія, что мнѣ стало жутко. Я уже не рада была, что передала этотъ слухъ, испортившій намъ весь вечеръ: братъ сидѣлъ мрачный и молчаливый, и мнѣ не удалось развлечь его…
Первые два года братъ жилъ очень замкнуто, видаясь лишь съ товарищами-земляками, вмѣстѣ съ которыми имъ было основано скоро сибирское землячество. Сначала цѣлью его была исключительно самопомощь, потомъ присоединились стремленія самообразованія, и въ послѣдніе годы у насъ былъ намѣченъ рядъ рефератовъ по исторіи крестьянства, которую мы рѣшили изучать главнымъ образомъ, съ экономической стороны. Больше вышло, какъ водится, разговоровъ и обмѣна мнѣній. Забѣгали и такъ частенько товарищи-земляки. Братъ встрѣчалъ ихъ всегда сердечно, радъ бывалъ разговорамъ, безпечнымъ шуткамъ и самъ принималъ въ нихъ участіе, хотя больше слушалъ. Иногда броситъ мысль, дастъ тему для разговора и опять слушаетъ. Когда разговоръ принималъ черезчуръ пустой характеръ, онъ становился угрюмѣе и уходилъ въ себя. И часто тогда болтавшій смущенно умолкалъ или мѣнялъ тему. При немъ невольно подтягивались какъ-то, и даже если въ комнатѣ было много народу, и двое-трое говорили межъ собой, то все же они говорили не совсѣмъ такъ, какъ если бы это не при немъ было. Конечно, все это выходило невольно, но онъ былъ центромъ всего, хотя меньше всего стремился къ этому и сидѣлъ обыкновенно молча гдѣ-нибудь въ углу.
— «Ты молчишь'4, — говорилъ разъ подъ хмелькомъ одинъ его пріятель, студентъ-лѣсникъ, угрюмый и необщительный въ трезвомъ видѣ, но разговорчивый, когда выпивалъ, что случалось нерѣдко: — „ты все больше молчишь, а заговоришь — и всѣ спасуютъ“. — Кто спасуетъ? Я спасую? — шутливо-добродушно переспросилъ слушавшій съ пятаго на десятое его болтовню братъ.
— „Нѣтъ, не ты, — другіе, всѣ спасуютъ передъ тобой“. —
— А, другіе, а я думалъ, я спасую, — осторожно подавалъ ему реплики братъ, стараясь удержать потокъ его рѣчей. И надо было видѣть, какъ деликатенъ и чутокъ былъ съ нимъ братъ, какъ его улыбка была чужда всякой насмѣшки, какое это было терпѣливое, идеально-братское отношеніе….. — Ну, знаешь, мы съ тобой болтаемъ, а сестрѣ вѣдь заниматься надо, мы вѣдь ей мѣшаемъ, пожалуй, — сказалъ онъ, наконецъ, уводя съ собою расходившагося друга. Братъ любилъ музыку и особенно пѣніе и обыкновенно убѣдительнѣе всѣхъ присутствующихъ просилъ товарища съ голосомъ пѣть еще и еще. Устраивались дуэты, тріо, пѣли хоромъ. Братъ любилъ: „Богъ всесильный, богъ любви“, „Нелюдимо наше море“, „Полосыньку“ и мн. др. Я послѣдній годъ онъ всего охотнѣе слушалъ „Замученъ тяжелой неволей“. Помню, какъ сейчасъ, выраженіе его лица на послѣдней вечеринкѣ, на которой мы были съ нимъ вмѣстѣ, когда пѣли этотъ гимнъ. Такое глубоко-сосредоточенное, такое почти мученическое было у него лицо, что у меня заскребло на сердцѣ, и я отвела глаза. Помню, какъ хозяинъ дома, гдѣ была вечеринка, запротестовалъ, когда Саша пожелалъ, чтобы запѣли „Замученъ“…. — Вѣдь это похоронный гимнъ?! — „Да, похоронный!“ съ удареніемъ и нѣсколько вызывающе отвѣтилъ братъ.
Вечеринка эта, вообще, какъ-то не ладилась. Братъ былъ мраченъ, и всѣмъ было не по себѣ.
Первые два или два съ половиной года Саша занимался исключительно естественными науками (слушаніе лекцій Семевскаго о крестьянахъ, чтеніе журналовъ и нѣкоторыхъ запрещенныхъ книгъ — было отдыхомъ). И въ Симбирскѣ первыя два лѣта онъ занимался естествознаніемъ. Любимымъ его предметомъ, на которомъ онъ хотѣлъ спеціализироваться, стала зоологія. И на 3-емъ курсѣ онъ выполнилъ уже самостоятельную работу по зоологіи на предложенную университетомъ тему о сегментарномъ органѣ у Clepsine complanata (кольчатыхъ червей) и былъ награжденъ за нее золотой медалью. Факультетскій отзывъ объ этой работѣ гласитъ, между прочимъ, такъ: изъ этой хорошо обслѣдованной области каждый новый фактъ имѣетъ тѣмъ большую цѣну, что онъ добывается значительнымъ трудомъ. Провѣрять, а тѣмъ болѣе поправлять работы такихъ опытныхъ изслѣдователей, какъ Лейдигъ и Шульце, или такую тщательную работу, какъ работа Бёрно, для этого нужно имѣть значительную долю опытности и прилежанія». — И, точно донеся до конца то бремя естественныхъ наукъ, которые взялъ на себя, — оставался еще, правда, годъ съ небольшимъ занятій, но все главное было уже сдѣлано, — братъ обратился къ общественнымъ наукамъ. Не изъ-за недостатка интереса обратился онъ къ нимъ лишь на 3-ій голъ университетской жизни, — въ своей рѣчи на судѣ онъ говорилъ, что сталъ интересоваться общественной жизнью уже съ 9 лѣтняго возраста, — а потому, что онъ не могъ заниматься ими серьезно, пока была другая поставленная имъ передъ собою серьезная цѣль, а дѣлать что-нибудь слегка, мимоходомъ, онъ не умѣлъ. Онъ и Говорухину на убѣжденія[1] его заниматься общественными дѣлами указывалъ, что такое серьезное дѣло требуетъ особенно большой подготовки. — «Ну, развѣ это революціонеры?!» — говорилъ ему братъ о нѣкоторыхъ знакомыхъ студентахъ.
На послѣднее лѣто братъ набралъ себѣ книгъ уже исключительно по общественнымъ наукамъ, — по исторіи, исторіи политической экономіи и соціализма на русскомъ, французскомъ, нѣмецкомъ и англійскомъ языкахъ. Видное мѣсто среди нихъ занималъ «Капиталъ» Маркса.
Съ весны 86-го года онъ сошелся ближе со многими студентами-естественниками, а съ осени того же года кругъ его знакомыхъ сталъ очень быстро расширяться. Возникла идея о союзѣ землячествъ, — предпріятіе, которое въ то время считалось очень серьезнымъ и должно было ставиться очень конспиративно. Братъ былъ однимъ изъ дѣятельныхъ участниковъ и былъ выбранъ въ союзный совѣтъ. Этимъ совѣтомъ была подготовлена демонстрація по поводу 25-лѣтія со дня смерти Добролюбова, — 17-го ноября 1886 года. Мирная демонстрація молодежи наткнулась тотчасъ же на разныя полицейскія преграды. У воротъ кладбища была устроена цѣлая полицейская засада, пропустившая на могилу лишь небольшую депутацію съ вѣнками; при обратномъ шествіи на Невскій путь ея былъ прегражденъ на Лиговкѣ взводомъ казаковъ съ шашками наголо. Что было дѣлать? — «Идти впередъ!» — сказалъ братъ. Онъ былъ страшно возмущенъ, и лицо его приняло выраженіе какой-то желѣзной рѣшимости. Имъ же или при его содѣйствіи было составлено и отгектографировано воззваніе къ обществу по поводу Добролюбовской демонстраціи.
Демонстрація эта была въ то время полнаго отсутствія какихъ-либо общественныхъ проявленій событіемъ очень яркимъ и значительнымъ; она заставила насъ, молодежь 80-хъ годовъ, не избалованную такими случаями, глубоко почувствовать и сладкое чувство солидарности, и возмущеніе произволомъ. Но если сильно было впечатлѣніе ея на каждаго изъ насъ, то насколько сильнѣе должно было лечь оно на брата, переживавшаго все страшно глубоко, неспособнаго мириться съ насиліемъ. А тутъ пошли еще аресты товарищей, по обыкновенію произвольно выхватываемыхъ, ихъ тоскующія письма съ родины…. Братъ сталъ замѣтно угрюмѣе послѣ этой демонстраціи, и я считаю, что она была однимъ изъ сильныхъ толчковъ, подвинувшихъ его къ террору. О необходимости его говорилъ все время Говорухинъ, чаще всѣхъ видавшійся съ братомъ, на немъ настаивалъ и Шевыревъ. Отдѣльному покушенію не придавалось большого значенія, — указывалось на необходимость цѣлаго ряда террористическихъ актовъ, запугивающихъ правительство и удерживающихъ его отъ крайнихъ проявленій произвола. — «Я не вѣрю въ терроръ, я вѣрю въ систематическій терроръ», — говорилъ не разъ, по словамъ Говорухина, братъ. Намѣчались и слѣдующія террористическія группы. Но послѣ ареста нѣкоторыхъ изъ ихъ участниковъ эта вѣра стала колебаться. Поэтому Говорухинъ убѣждалъ перенести дѣло на осень, и братъ, по его словамъ, колебался. Но Шевыревъ настаивалъ, чтобы покушеніе было совершено теперь же, мотивируя тѣмъ, что многое уже почти готово и многіе уже замѣчены и все равно могутъ попасться. Говорухинъ приводилъ еще въ своемъ рефератѣ одинъ, очень характерный, разговоръ его съ братомъ о Шевыревѣ. Братъ замѣтилъ, что Шевыревъ вводить въ дѣло черезчуръ молодыхъ, неопредѣлившихся людей, которые вступаютъ въ число революціонеровъ не сознательно, а подъ давленіемъ личности, превосходящей ихъ въ умственномъ и нравственномъ отношеніи. Это краткое замѣчаніе показываетъ, во-1-хъ, что братъ былъ недоволенъ тѣмъ, какъ дѣло ставилось Шевыревымъ, а во-2-хъ, какъ чутко и съ какимъ уваженіемъ относился онъ къ личности другихъ, какъ глубоко сознавалъ онъ отвѣтственность болѣе сильныхъ и убѣжденныхъ передъ тѣми, которые идутъ за ними недостаточно сознательно и губятъ себя.
Эта глубина и серьезность по отношенію къ другимъ тѣмъ поразительнѣе, что самому брату было въ то время только 20 лѣтъ…
Почему же, однако, замѣчая, что постановка дѣла оставляетъ желать многаго, братъ не бросилъ его? Потому, что для его натуры бросить начатое дѣло, возложивъ всю отвѣтственность на товарищей, было прямо физически невозможно. Къ себѣ онъ былъ строгъ неумолимо. Разъ онъ взялъ на себя какое-нибудь бремя, онъ несъ его уже до конца, со всѣми сложными послѣдствіями того дѣла, въ которомъ онъ участвовалъ.
Вступивъ въ центральный кружокъ лишь 17-го февраля, послѣ отъѣзда Шевырева въ Крымъ (по болѣзни), онъ вошелъ ближе въ дѣло тогда, когда оно стало наиболѣе рискованнымъ и когда на него одного легло столько функцій, что онъ поневолѣ могъ возбуждать подозрѣнія. И хозяева его казались все болѣе ненадежными… Многіе совѣтовали ему смѣнить квартиру, и онъ самъ собирался сдѣлать это, но за массой дѣлъ не могъ собраться. И тѣмъ не менѣе, въ его квартирѣ производились такія рискованныя части работы, какъ рѣзка желѣза для снарядовъ или набивка трубокъ динамитомъ. Онъ далъ адресъ въ Вильно для извѣщенія о посылкѣ матеріаловъ для взрывчатыхъ веществъ, и онъ же встрѣтилъ Канчера на вокзалѣ и взялъ у него эти привезенные имъ матеріалы. Самъ онъ отправился также въ Парголово для изготовленія недостающихъ трехъ фунтовъ динамита и для опытовъ съ метательными снарядами, — трехдневное отсутствіе его обратило тогда вниманіе хозяевъ. А 1-го марта, когда ему и другому участнику стало не втерпежъ отъ невѣдѣнія того, что произошло, онъ отправился за справками прямо на квартиру Канчера, гдѣ и былъ арестованъ. "Обстоятельства сложились очень невыгодно для Ульянова*, --говоритъ одинъ изъ участниковъ этого дѣла. Но можно ли объяснить случайными обстоятельствами то, что во всѣхъ болѣе рискованныхъ функціяхъ дѣла онъ оказывался всегда впереди?
И въ то же время посреди всего этого риска, послѣ рѣшенія поставить на карту свою жизнь--братъ оставался внѣшне спокойнымъ и невозмутимымъ. Его обычная уравновѣшенность не измѣнила ему и тутъ. Онъ только бывалъ болѣе мрачнымъ, болѣе углубленнымъ въ себя, чѣмъ раньше, больше торопился и имѣлъ болѣе занятый видъ; онъ переживалъ все страшно глубоко, и эти глубокія и сильныя переживанія, которыя чувствовалъ какъ-то неясно каждый, поднимали его выше другихъ.
Въ то время какъ Шевыревъ, по свидѣтеіьству Говорухина, не могъ ничего дѣлать и читать, находясь въ постоянной ажитаціи, братъ работать все время. Онъ слушалъ лекціи и продолжалъ практическія занятія; онъ настолько сохранялъ спокойствіе и присутствіе духа, что могъ даже работать надъ самостоятельной, вновь предложенной университетомъ темой по зоологіи, --кажется, объ органѣ зрѣнія у какихъ-то червей. Эту способность научной работы при такихъ условіяхъ и при такомъ душевномъ состояніи отмѣчаютъ съ удивленіемъ и Говорухинъ, и нѣкоторые другіе. Кромѣ того, и въ сферѣ революціонной работы онъ не ограничивался подготовленіемъ къ террористическому акту. Онъ перевелъ и подготовлялъ къ изданію «Критику философіи» Маркса изъ «Deutsch-Französische Iahrbtlcher» и намѣчалъ къ изданію нѣкоторыя другія вещи; онъ составилъ и печата.ть программу партіи; онъ ходилъ на Галерную гавань заниматься съ рабочими и пытался завязать связи съ солдатами Петропавловской крѣпости. И въ то же время онъ перечиталъ массу книгъ по общественнымъ вопросамъ, готовясь основательно къ занятіямъ въ разныхъ кружкахъ. Просто изумительна была та энергія и разносторонность, которую онъ обнаружилъ за послѣдніе три-четыре мѣсяца, — онъ точно зналъ, что жить ему уже недолго, и спѣшилъ проявить свою дѣятельность больше и ярче, чѣмъ во всю прежнюю свою жизнь.
Приблизительно за недѣлю до 1-го марта, братъ устроилъ побѣгъ Говорухину. Онъ заложилъ для этой цѣли свою золотую университетскую медаль, досталъ всѣ нужные адреса и еще пришелъ проводить его къ поѣзду.
Показанія Горкуна и Канчера выдали брата съ головою. На него упалъ отъ этихъ показаній самый яркій свѣтъ, потому что онъ стоялъ, дѣйствительно, впереди, не отказываясь ни отъ какой работы, органически неспособный выгородить себя, сложить что-либо на другихъ. И этотъ яркій свѣть, оставившій другихъ въ тѣни, сосредоточилъ на немъ, какъ въ фокусѣ, весь замыселъ, всю иниціативу и подготовленіе дѣла. И онъ ничего не отрицалъ; онъ отказался оть защитника и въ своей рѣчи, — единственной принципіальной въ этомъ процессѣ, — указывалъ на общія условія, при которыхъ въ Россіи возможенъ лишь одинъ видъ борьбы — терроръ. Подтверждая всѣ показанія о немъ Горкуна и Канчера, онъ былъ озабоченъ лишь тѣмъ, чтобы выгородить тѣхъ, кого можно. Такъ, когда хозяйка Шмидовой утверждала, что ей принесъ какія-то вещи Андреюшкинъ, брать заявилъ, что не Андреюшкинъ, а онъ принесъ Шмидовой эти вещи (его знакомство со Шмидовой было уже установлено). Свидѣтеля Чеботарева онъ спросилъ, видалъ ли тотъ когда-нибудь на его квартирѣ Новорусскаго, — чтобы показать, что знакомство его съ этимъ послѣднимъ было не близкое.
Это стремленіе брата выгораживать другихъ отмѣтилъ въ своей рѣчи и прокуроръ Неклюдовъ, сказавшій, что «Ульяновъ признаетъ себя виновнымъ по всемъ, — вѣроятно, также и въ томъ, чего онъ не дѣлалъ».
— «Если вамъ нужно что-нибудь, — говорите на меня», — шепнулъ братъ на судѣ одному изъ своихъ товарищей, который прочелъ при этомъ въ его глазахъ безповоротную рѣшимость умереть. И онъ, дѣйствительно, спасъ жизнь одному товарищу, взявъ на себя большую часть его вины.
Да, онъ былъ изъ тѣхъ, которые берутъ на свои плечи все «горе міра», которые идутъ на самое трудное, на самое самоотверженное дѣло съ полнымъ забвеніемъ себя и съ постоянной думой о томъ, чтобы облегчить по возможности участь тѣхъ, кто идетъ съ ними рядомъ… И такъ просто идутъ они на это дѣло, идутъ на смерть!..
— «Я хотѣлъ убить человѣка, — значить, и меня могутъ убить», — сказалъ онъ на одномъ изъ свиданій матери.
Онъ горячо любилъ мать и отца. Когда за годъ передъ тѣмъ онъ полупилъ извѣстіе о смерти отца, онъ грустилъ такъ сильно и долго, что это бросилось въ глаза всѣмъ его товарищамъ. Когда мать пришла къ нему на первое свиданіе, онъ плакалъ и обнималъ ея колѣни, прося ее простить его за причиняемое имъ горе. Онъ говорилъ ей, что у него есть долгъ не только передъ семьей, и, рисуя ей безправное, задавленное положеніе родины, указывалъ, что долгъ каждаго честнаго человѣка бороться за освобожденіе ея.
— Да, но эти средства такъ ужасны…
— «Что же дѣлать, если другихъ нѣтъ, мама», — отвѣтилъ онъ.
И онъ всячески старался примирить мать съ ожидавшей его участью.
— «Надо примириться, мама», — говорилъ онъ.
И онъ напоминалъ ей о меньшихъ дѣтяхъ, о томъ, что слѣдующіе за нимъ братъ и сестра кончаютъ въ этомъ году съ золотыми медалями и будутъ утѣшеніемъ ей.
Убитая горемъ мать долго убѣждала и просила его подать прошеніе о помилованіи.
— «Не могу я сдѣлать этого послѣ всего, что призналъ на судѣ», — отвѣчалъ братъ. — «Вѣдь это же будетъ неискренне.»
На этомъ свиданіи присутствовалъ нѣкій молодой прокуроръ, нѣсколько разъ отходившій къ двери и выходившій даже изъ камеры, чтобы дать возможность матери переговорить свободнѣе съ сыномъ. При послѣднихъ словахъ брата онъ обернулся и, со слезами на глазахъ, воскликнулъ:
— Правъ онъ, правъ!
— «Слышишь, мама, что люди говорятъ», — сказалъ тогда братъ.
— У меня просто руки опустились, — разсказывала объ этомъ свиданіи мать.
Всѣ служившіе въ Домѣ Предварительнаго Заключенія, куда на время суда былъ переведенъ изъ крѣпости братъ, относились къ нему съ особымъ бережнымъ вниманіемъ. И братъ говорилъ матери: — «Мнѣ здѣсь хорошо, и люди здѣсь все такіе симпатичные».
На другомъ свиданіи въ разговоръ вмѣшался начальникъ Дома Пр. Закл., также убѣждая брата подать прошеніе.
Братъ отвѣчалъ и ему то же и, стремясь примирить мать, рисовалъ ей весь ужасъ вѣчнаго заточенія.
— «Тамъ вѣдь и книги даютъ только духовныя, — эдакъ вѣдь къ полному идіотизму придешь. Неужели ты бы этого желала для меня, мама?!»
Потомъ онъ вспомнилъ, что остался долженъ 30 р. одному знакомому, и попросилъ мать выкупить его медаль, заложенную за 100 руб., продать ее и вырученные такимъ образомъ 30 руб. вернуть этому знакомому. Просилъ также разыскать и вернуть двѣ одолженныя имъ рѣдкія книги.
Мать имѣла съ нимъ еще одно свиданіе въ Петропавловской крѣпости. Мнѣ же, содержавшейся въ то время въ Д. Пр. З., свиданія съ братомъ дано не было, хотя мы оба просили объ этомъ.
Онъ былъ отвезенъ въ Шлиссельбургъ и казненъ 8-го мая 1887 года, рано по-утру.
И долго потомъ мнѣ казалось, что онъ выходитъ ко мнѣ навстрѣчу изъ-за того или иного поворота улицы своими большими, рѣшительными шагами, въ пальто нараспашку, опираясь на толстый набалдашникъ своего дождевого зонта, — и его черные глаза глядятъ на меня съ той сосредоточенной рѣшимостью и съ той глубокой грустью, которыя вселяли въ меня за послѣднее время какую-то безотчетную тревогу и тоску…
- ↑ Въ своемъ рефератѣ, прочитанномъ въ 88-мъ году за границей, Говорухинъ говоритъ, что его удивляло, какъ такой недюжинный человѣкъ, какъ Ульяновь, былъ чуждъ всякимъ общественнымъ интересамъ (!!), и приписываетъ, видимо, себѣ заслугу, что У. повернулъ къ этимъ интересамъ.